— Когда кажется — крестятся, но не будем всуе. В смысле, казаться-то что угодно может. В морпехах, в лазарете, мне порой казалось, что кое-кто, кто градусник о штанину натирает, на самом деле не такой уж болезный, как ему хотелось бы казаться. Но это ж одни догадки, правда? Поэтому давай забудем, что там мне кажется, и я скажу, что знаю. А знаю я, что Орланду мы звонить не будем; знаю, что сейчас пойду в спальню и дочитаю газету — если, конечно, ты разрешишь мне пройти по этому жутко опасному бацильному коридору; и еще я знаю… черт, ладно, забудь! — Он свернул газету в тугую трубку и направился к двери. У лестницы остановился, обернулся и нацелил газетой в стол: — Вот что я еще знаю! Я намерен добить этот последний плот, даже если все гриппозные бациллы мира на меня ополчатся. И если позвонят Орланд или Лу — так им и передай!

Он хлопнул газетой по бедру и затопал по лестнице. Джо с диванчика слушал, как Хэнковы ноги в носках сотрясают потолок: не тише гипса старика Генри — и так же тяжко. И разве сейчас, когда он говорил нам, что передать Орланду, голос его был не таким же тяжким и резким? О да…

Но, как знал сейчас Джо, что Хэнк без обуви, невзирая на башмачную тяжесть топота, так знал он, что и за тяжестью Хэнкова тона кроется некая душевная босоногость. Да, была нагота в его голосе… На секунду Джо нахмурился, пытаясь объяснить самому себе эти нагие нотки. На помощь ему пришел тихий кашель наверху: не нагота, уверял он себя, силясь усмирить тревогу… нет, не нагота, а ангина! Горло саднит. Он простудился — вот почему такой голый голос. Но не обнаженный, а обмороженный. Ага. Надо бы заняться его горлом…

Попытки Хэнка обрести покой наверху оказались не слишком успешны. Во-первых, он оставил на столе спортивную полосу. (Малыш там…) Во-вторых, после мытья посуды осталось слишком мало горячей воды, чтобы принять нормальный душ. Потом — опять эти проклятые гуси потянулись, да так много, да так громко, со своим скулежом, что я, клянусь, теперь Джо Бена не только бы за руку дергать не стал, но пулемет бы ему выдал, зенитный, четырехствольный, мать их! Ну и до кучи всех благ — опять начались эти блядские звонки. Это еще хуже гусей. Гуси, по крайней мере, не требуют, чтоб ты встал с кровати, спустился по лестнице и сказал «алло». Я пытался приспособить Ли под роль автоответчика — все равно ведь внизу торчит, — но он заявил, что этого не вынесет (лежит на диванчике, посасывает чертов градусник); Джо — тот горел желанием подменить меня на телефоне, но я сказал ему, что, как ни плачевно, нет в егойной электрике жилки под разводки. (После третьего путешествия на первый этаж я спросил Малыша, не соблаговолит ли он уступить мне диванчик, чтоб я был рядом с телефоном. Он буркнул «пжлст» и потащился наверх.) Джо пожелал знать, что в нас за жилки такие, каких у него нет? Ли остановился на ступеньках и объяснил, что в виду имеется способность мило улыбаться, перерезая человеку глотку.

— Ты один из немногих лишенных этой способности, — растолковал ему Ли. — Гордись своим недостатком. И не позволяй свой невинности исчезнуть прежде срока.

— Чего? — спросил Джо и посмотрел на меня.

— Он хочет сказать, что лжец из тебя никудышный, Джоби, — объяснил я. — Таких осталось мало. И это почти так же почетно, как «ортодокс позитива».

— О! — сказал он тогда. — О! Что ж, ну раз так, — он выпятил грудь, — значит, буду гордиться.

— А если не гордиться, — прогундосил Ли, — то хотя бы поблагодарить, — и поплелся дальше по ступенькам, (Вив выходит с кухни, вытирает руки. Спрашивает, куда подевался Ли с градусником. Я указываю на лестницу… она идет за ним), оставив Джоби сиять и скалиться, как лягушка, возомнившая себя драконом.

К тому времени, как звонки прекратились, все были в постели, кроме меня и старика (Вив спускаться не спешит. Они там вдвоем. Слышу, как Ли читает ей эти бредовые стишки…); старик дремлет в кресле у камина и с каждым новым звонком подскакивает, как ошпаренный. (Она кричит вниз, что ложится в постель. Я говорю: о'кей, а Малой как? Уже в постели, отвечает, лежит бревном. Я говорю, о'кей, скоро подтянусь.) Наконец звонки достали Генри и он поковылял в свою комнату, оставив меня снимать пенки с трепа со всякими придурками, которые звонили сообщить мне, какая я заноза и зараза в теле общества, какой дурной пример для подрастающего поколения, и вся фигня. Постепенно звонки поредели, да и гусиные стаи тоже, и я закемарил. Наверно, я спал где-то час, как убитый, а следующее, что помню: стою перед телефоном в каком-то лунатизме, будто дубиной по башке огрели, или что-то вроде. И чувствую только, что пропотел насквозь от близости камина, глаза горят, в голове звон, и я сдергиваю телефон со стены.

Я не понимал, что меня разбудило и отчего в ушах звенит. Когда засыпаешь в необычном месте, где не думал спать, всегда время нужно, чтоб в себя прийти. Особенно если так тепло. Но было и еще кое-что. Похоже, мне кто-то звонил. И вот это по-настоящему мерзко. Но я не был уверен. До следующей ночи — не был по-настоящему уверен, то ли был тот разговор, то ли приснился он мне, то ли что еще.

Я отнес телефон на диванчик, сел, закрыл глаза (Наверху все горит свет.), пытаясь вспомнить, звонил ли мне кто и что же он говорил (Который час?), но слова кружили в голове, будто клочки газеты на ветру. (Похоже, свет — из комнаты Вив.) Мне никак не удавалось выстроить слова в шеренгу; я и не был уверен, что звонили, — в таком раздрае пребывал.

Я встал, чтоб пойти завалиться в постель, глянул вниз на телефон. «Что ж, одно, ей-богу, знаю точно, — сказал я себе, выдергивая провод и ставя аппарат на телевизор. — Если еще какие звоночки будут — то это, значит, гусики звонят, ночки бессонные, но только не хренов телефон!»

(Она в постели, но оставила свет в той, своей комнате. Я захожу туда. Электрокамин заходится жужжанием. Я захожу и вырубаю его к черту. Тянусь, чтоб вырубить и свет. Тут вижу градусник. Он примостился за книжкой со стишками, которые читал Ли. На кожухе швейной машинки. У самого края. Я задеваю кожух, и градусник катится. Падает на пол, искристый, будто сосулька, атакующая скалу. Я сгребаю искринки ногой под топчан. Вырубаю свет и иду в спальню.) «Я тут кое-что видел, Питерс, кое-что…»

…Ли продолжает свое письмо в гроссбухе:

Я бросил писать, вновь столкнувшись с невозможностью изобразить сцены столь сложные карандашом столь коротким. Слишком многими стежками прошита ситуация на лице и на изнанке, чтоб передать в письме все нюансы.

Глядя в дырочку, как Хэнк разбил градусник, я продвинулся на весьма размашистый шаг к финальному удару. И на следующее утро, когда стариковский «подъем-погром» вышиб меня из сна, я все еще не определился. Вроде все созрело и ждало моих действий. Сценка с градусником была тому доказательством. Поэтому я немного попрактиковался в кашле и проверил свой изможденный жаром корпус: достаточно ли в нем здоровья, чтоб симулировать недуг? Заявился пританцовывающий Джо Бен и стал выманивать меня из постели:

— Сегодня — одна лишь кремация, Ли-ланд, — провозгласил он. — Никакой порубки-погубки, никаких канатов-заманатов, никаких чокеров-шмокеров. Просто разожжем костерчик и немножко порезвимся! Пошли…

Я застонал и прикрыл глаза, тщась отделаться от своего мучителя, но Джо не из тех, кто легко сдается.

— Работа — бабская, Лиланд, мальчик мой, это даже старушечья работа! — Он расхаживал перед кроватью в своих шерстяных носках и парусиновых брюках. — Делать нечего ва-аще! Может, тебе еще и понравится. Послушай. Мы сгребаем весь хлам в кучу. Обливаем ее мазутом. Поджигаем. Садимся кружком, курим и травим байки. Что может быть проще?

Я открыл один недоверчивый глаз.

— Ну если все так просто — так вы, два героя, и сами с полпинка управитесь. А мне поспать дайте. Умоляю, Джо. Я подыхаю. Я человек, изрешеченный вирусом. Смотри, — я предъявил Джо Бену свой язык для исследования. — Умаэхь, оно мне адо — айки аить?

Джо Бен элегантно прихватил мой язычок большим и указательным пальцами, склонился:

— Боже, смотреть-то страшно на язык этого зверя, — восхитился он. — Будто мелу накушался. Хм, да… — Джо Бен повернулся к двери. Хэнк вошел молча, стоял и смотрел. — Что думаешь, Хэнкус? Ли говорит, что совсем расклеился, и недоумевает, почему мы без него с костерком не управимся? А мы бы, наверно, и смогли, с тобой и с Энди. Нам же только подчистить надо. Порубить в парке мы по-любому сегодня не успеем. Мы могли бы оставить парня здесь, чтоб силенки подкрепил… мы могли бы, э…

Джо Бен внезапно осекся, словно узрел нечто, недоступное нашим менее острым глазам. Он быстро заморгал, снова глянул на Хэнка, что стоял, прислонившись к косяку, и невозмутимо обрезал ногти складным ножом. Джо снова посмотрел на меня. Кажется, вынес решение, протянул руку и отбросил мои одеяла.

— Но вообще-то, — рассуждал он, — с другой стороны, мы не можем бросить тебя страдать в заточении в этой комнате на целый день. А то совсем нос повесишь. Зачахнешь с тоски. Знаешь что, Лиланд. Ты пойдешь с нами для моральной поддержки. Просто посидишь, поглядишь. Что скажешь? О да, для этого тебе здоровый язык не понадобится! Так что вставай! подъем! Мы не дадим тебе сгинуть. «Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей» [81], или что-то вроде. — Он швырнул мне ворох одежды. — Пошли. Мы для тебя лодочку нагреем. Хэнк, скажи Вив, чтоб соорудила ему тосты. Прорвемся. Да. Мы все надежно у Христа за пазухой.

Пока я управлялся с завтраком, Хэнк молча стоял и глядел на улицу через дырочку, протертую им в запотевшем кухонном окошке; бисеринки бывшего пара ползли этакой сомнамбулической пародией на энергические дождевые потоки с другой стороны стекла. На кухне было тепло и совсем тихо, если не брать в расчет микроскопические отзвуки дождя: монотонная дробь по крыше крыльца, ленивая лавина, изливавшаяся по канаве на берег, непрестанная борьба дождя с порывами ветра… все те звуки, что призваны ввергнуть человека в сонное оцепенение, которое орегонцы называют «транквилитика», а Джо Бен обзывает нагляднее — «стоять-глазеть». Я покончил с едой, но не вставал, а Хэнк даже не заметил. Он был так погружен в свои раздумья, что еще бы минут двадцать простоял не шелохнувшись, если б не резиново-смачное пришествие старого Генри, доставившего лампу из сарая. Хэнк отступил от окна, позевывая.

— Оки-доки, — объявил он. — Подрываемся. — Уверенным шагом он подошел к лестнице и крикнул наверх: — Джоби, прихвати сегодня и мой дробовик, а? — Он снял штормовку с гвоздя. — И лучше их в мешок пластиковый завернуть, что ли. — Вернулся на кухню, взял башмаки, стоявшие подле стула, и заглотнул последний холодный дюйм своего кофе. Устремился обратно в холл, мимо меня, и поторопил, даже не глянув: — Ноги в руки, Малой. Путь-дорога лежит и ждет.

— Дай ему поесть, — страстно возразила Вив. — Организм-то растущий.

— Встал бы в одно время со всеми — три раза успел бы позавтракать. — Он подхватил свой пакет с обедом и вышел в холл, присел на скамейку, принялся шнуровать ботинки.

Скрипнула дверь черного хода, и я увидел за окном старика. В своем блестящем и мешковатом полиэтиленовом облачении он походил на тварь, оставшуюся после съемок «Черной лагуны» [82] и самозабвенно спасавшую реквизитный нейлоновый парашют от дождя. Я следил за его негуманоидными усилиями с интересом и любопытством, но с невеликим участием: потребность одного из обитателей берлоги в парашюте меня лично трогала лишь очень косвенно, и хотя я ни секунды не сомневался в желании самого парашюта спастись от воздействия стихии, я не чувствовал за собой ни малейшего долга выйти и протянуть старику руку помощи в его борьбе. Поэтому я и не пошевелился. Я действительно чувствовал себя слишком скверно, чтоб желать шевелений.

Но когда я снова услышал за спиной грохот башмаков и очередной призыв «трогать в путь-дорогу», шевелиться пришлось. Хотя притрагиваться к «пути-дороге» мне хотелось не больше, чем к тому парашюту, я понимал, что в данном случае не могу сохранить верность своей дремотной безучастности; в данном случае было важно не показаться слишком больным; по крайней мере, не таким больным, как я себя чувствовал. Необходимость поддержания этого симулянтского образа играла со мной злую шутку. Ибо хотя все считали мои стенания напускными, а хворь и вовсе жульнической — вроде той загадочной вирусной эпидемии, косившей наших родичей, которые звонили еженощно и объясняли, что не могут выйти на работу и ползают, как осенние мухи, — я на самом деле так раскис, что едва держался на ногах, и был так слаб, что едва мог симулировать. И моим единственным спасением было — переигрывать. Поэтому я обреченно застонал в ответ на Хэнков оклик, одной рукой потер пазухи, другой — спину.

— Что ж, — вздохнул я. — Новый день — та же дребедень.

— Тебе лучше? — спросила Вив.

— Мне так, будто по всем мозгам лесосплав идет. — Я медленно поднялся, покачивая головой из стороны в сторону. — Слышишь? Плюх, плюх, плюх.

Она подошла вплотную, поглядывая на дверь.

— Я сказала ему, — доверительно прошептала она, — что он с ума сошел, что тебя сегодня с собой тащит. У тебя ночью температура на три градуса поднялась, сто один и четыре [83]. И сейчас бы померить, да градусник куда-то запропастился.

— Сто два… Всего-то? — Я ухмыльнулся. — Какой жалкий счет. Я не я буду, если к этой ночи до ста трех не добью. Посмотри в окошко: денек-то какой! В самый раз для рекорда. Так что готовь градусник. — В то же время я отметил про себя, что надо бы приглядывать за этой ртутью в колбочке. Три градуса от нормы — чуточку перебор для симуляции. И мне бы не хотелось, чтоб она думала, будто я в совсем никудышной физической форме. Физические расстройства лечатся пилюлями и пенициллином, но иные области, столь же расстроенные, однако ж нисколько не телесные, откликаются лишь на терапию любовью.

— Вперед, — позвал голос Хэнка с порога. Я поплелся с кухни, и каждая клеточка моего тела вопила, протестуя против того ужаса, что ждал впереди. Недолго еще терпеть, уверял я себя. Еще день-два протяну — и навечно конец всему этому садистскому кошмару…

Несмотря на все усилия Джо, путь на работу проходил в еще большем молчании, нежели накануне. Энди снова был один на лесопилке; на сей раз Хэнк уже не спрашивал про остальных, и Энди будто бы облегченно вздохнул, освобожденный от ответа. Когда прибыли на место, никто не попросил Ли о содействии. Он остался в фургоне под мачтой, и тотчас уснул, скрестив руки, съежившись в складках своего плаща и уткнувшись подбородком в овчинный воротник. Хэнк, спустившись с мачты, где отцеплял тяговые канаты, заметил, что щель под задней дверью кунга заткнута мешковиной, а окна запотели.

Энди гонял по склону маленький трактор, лавируя среди пней и камней, сгребал в груды обрубленные ветки, кору и валежник. Машина сновала туда-сюда сквозь морось, ворочая перед собой потрескивающие горки мусора, будто огромный желтый краб, затеявший прибраться на полу своей подводной квартирки. Джо Бен шел за трактором с зеленым огнетушителем, заимствованным из хозяйства лесных пожарных и наполненным смесью бензина с маслом, окроплял груды грязными струями и поджигал. Работал с огоньком, в поте лица перебегал от одной груды к другой, когда видел, что дождь забивает костер. Этакий пожарник из комиксов, не на жизнь, а на смерть сражающийся с коварным пламенем, которое не только что плевать хотело на его ликвидаторские потуги, но и буквально плюет новыми искрами в его незадачливую физиономию. Его лицо почернело и лихорадочно блестело от пота и дождя под капюшоном. Шрамы, казалось, все выстроились в вертикальном порядке. И, сгорбившись под тяжестью огнетушителя, он походил на тролля или гнома из сказочных лесов.

Хэнк занимался консервацией техники: смазывал все открытые узлы лебедки и крана и накрывал двигатели брезентом. Закончив, наполнил один из темно-оливковых огнетушителей бензином и маслом из огромной бочки, покоившейся на грунте за лебедкой, закинул на спину и поспешил на помощь Джо Бену.

К полудню уж с дюжину костров ввинчивали в дождь тонкие и черные колонны дыма. А поверх рокочущих трелей трактора слышался такой звук, будто бы ветер свистел в ныне сгинувшем лесу; фантомный ветер, гуляющий в ветвях древесных призраков, оставшихся стоять на этих склонах; звук этот рождался в шипении костров, заливаемых дождем. Когда какая-либо груда, казалось, уж прогорала, Энди переворачивал ее ножом своего трактора, и она вспыхивала снова, а когда огонь иссякал окончательно, Энди ровнял ее, пока не оставалась только россыпь угольев, что тлели и шипели среди пней.

Обед они пропустили: отчасти поскольку уже в полдень увидели, что управятся всего за несколько часов — «Давай уж поднажмем, Джоби, а?» — а отчасти потому, что Хэнка нисколько не тянуло к мачте, под которой стоял фургон, хранивший за запотевшими стеклами пакеты с едой. Разделавшись с зачисткой, работать прекратили все синхронно, без сигнала и команды, как бейсболисты по окончании матча. Энди заглушил трактор. Движок кратко, сдавленно фыркнул, провернулся несколько раз, а потом снова чихнул, будто не в состоянии поверить, что трудовой день закончился так рано. Наконец замер, недвижный и смиренный, и в наступившей тишине легкий пришип капелек дождя, попадавших на мотор, казался куда громче предварившей его детонации цилиндров. Энди остался сидеть, не шелохнувшись, глядел сквозь пар над движком. За оврагом, на бугре против мачты, стояли Хэнк с Джо Беном. Огнетушители по-прежнему висели на их спинах. Джо задумчиво оглядывал сверху землю, которую они явили небу, прикидывая, лучше ли ей от этого стало.

Склоны были темны и истерзаны. Уголья все еще шипели, но дождь одолевал, вбивая их в рыже-бурую глину. Пеньки стояли, выстроившись на удивление и безукоризненно ровно — теперь, когда кустарник и хворост, скрывавший этот порядок, были преданы огню. Джо Бен проследил за дымным пальцем одного из кострищ, уткнутым в небо:

— Видишь… может, распогодится, знаешь?

— Я знаю, что лучше нам и не мечтать о хорошей погоде, — сказал Хэнк, — а пойти и починить лебедку.

— Зачем нам чинить лебедку? — поинтересовался Джо. — На новой работе она без толку.

— Нужно починить лебедку, чтоб она затащила себя на грузовик. Нет, разве?

— Да, наверно… Но оно что — горит, прямо сейчас ее увозить?

— А почему не сейчас?

— Да уж стемнело малость, — вывалил Джо один из аргументов.

— А переноска на что? Но вот Энди нам там незачем. Скажу ему, что может покемарить в кунге с Ли, если хочет.

Джо вздохнул, мирясь с голодом и холодом. Они проворно сбежали по склону, оглядывая изувеченный ландшафт.

— Мне это всегда напоминает кладбище, — заметил Джо Бен. — Могилки, плиты, понимаешь? Здесь покоится — и так далее. Здесь покоится Пихта Орегонская. Родилась в Год Первый, Завалили в Год Тысяча Девятьсот Шестьдесят Первый. Здесь покоится Сосна Желтая. Здесь Покоится Ель Голубая. — Он снова вздохнул, с пафосным раскаянием. — Всякий раз об этом думаю, сколько себя помню.

Хэнк кивнул с полуискренним согласием, но Джо заметил, что его внимание обращено на фургон на вершине холма, а не на парад пеньков вдоль лощины.

— Посмотри-ка на Энди. — Джо указал раструбом на темную фигуру, сидевшую недвижно за рычагами трактора. — Наверняка и он то же самое думает, глядючи на вырубленную деляну. Думает: «Как Пали Сильные» [84].

Хэнк снова кивнул и принялся стаскивать огнетушитель со спины, по-прежнему отказываясь поддержать дискуссию, к неудовольствию Джо.

— И все же… Думаю, за это-то ребята и обожают нашу проклятую профессию, — заметил Джо уже совершенно серьезно.

— За что? За возможность превратить лес в кладбище?

— Нет. За то, чтоб посмотреть, «Как Пали Сильные». Никогда не замечал, как все, сколько бы этим ни занимались, все бросают, что делали — отливали, там, или чокера заводили, — и оборачиваются посмотреть на падающее дерево?

— Не без того, конечно. Потому что жизнь-то — одна и дорогая. А хочешь жить — умей вертеть головой.

— О да, о да, это тоже, конечно. Но даже если дерево падает на другом склоне — он все равно обернется посмотреть. Даже — если за полмили. Даже если сам он на лысом-безлесом холме, и тревожиться нет причин — все равно обязательно посмотрит. А ты — нет? Я — так всегда. Даже Джон, пьяный вдрызг или когда его бодун в три погибели крючит, где бы ни услыхал окрик «Дерево!» или «Берегись внизу!», он встрепенется и обернется посмотреть. Чего бы в иное утречко не сделал, если б рядом проорали: «Девки голые!»

Хэнк сбросил свой огнетушитель и помог избавиться Джо Бену. И они, ухватив свои емкости за лямки, пошли вниз по склону к лебедке. Хэнк грациозно выбрасывал вперед длинные ноги, будто веревки, и лишь в последнее мгновение они напрягались, удерживая его тяжесть; Джо Бен, делая по два своих шага на один Хэнков, поспешал вниз по склону порывистой трусцой, отдергивая подошвы от земли, словно то была раскаленная сковорода. Он хранил молчание, надеясь, что Хэнк сам поддержит беседу о любви к падению сильных; то была благодатная почва, позволявшая Джо растить и перекрестно опылять сады своих аллегорий и метафор. Он ждал, но Хэнк, казалось, ушел в себя. Джо попробовал снова:

— Да, богом клянусь… Думаю, на что-то я здесь наткнулся.

— Ногу не зашиб? — спросил Хэнк, потешаясь над глубокомысленностью тона Джо.

— Да нет, я про ребят, которым дай только поглядеть на падающее дерево. О да. В этом что-то есть. В Писании сказано: «И снизойдет благодать на пальмы праведных: Он высится, подобно ливанскому кедру». В «Псалмах». Я знаю, что понял глубоко правильно, потому как нарочно вслушивался, когда Брат Уокер вот это вот говорил. И подумал я тогда: где кедр — и где напалм? Какая меж ними любовь-то? Да и бывал я в Ливане: нету там никаких кедров. Городишко-то в прериях. О напалме я вообще не говорю. Поэтому я крепко задумался. И теперь уверен, что на правильном пути.

Хэнк молча ждал, когда Джо перейдет к сути.

— Так иль иначе, если мы уподобим праведников деревьям, а также признаем, что люди обожают смотреть на падающие деревья, то получается, что люди обожают смотреть на низвержение праведников! — Он умолк на секунду, давая впитаться могучему выплеску своей логики. — Тут есть о чем задуматься, крепко задуматься: хорошим людям вечно пытаются напакостить. И какая-нибудь Блудница Вавилонская вечно донимает Божьего Человека, разве нет? — Он распалился в своей проповеди, его чумазые руки мельтешили перед горящими глазами. — О да. О да, парень! Дай мне только донести это до Брата Уокера. До корней волос пробирает. Помнишь Риту Хэйуорт в той киношке про Сэйди Томпсон? [85] Она так страстно желала завалить кедр того проповедника, что готова была зубами грызть, аки бобер. Ну и Самсон с Далилой — та же фигня. Конечно. Да и тот же брат Уокер: помнишь, как три или четыре года назад его всё травили, косточки мусолили: и чего это он делает с дамочками, которые приходят к нему домой, чтоб обрести Дух? Блин, ему даж пришлось прекратить свои мессы, помнишь? Такая молва худая пошла… — и я уж не знаю, что там и как там, что про него говорили, что правда, а что нет, но Дух — он всегда Дух, тут не поспоришь, и уж без разницы, как там в тебя там… но — сами дамочки, разве они жаловались, а? Нет. А роптали — другие люди. Люди, желающие завалить Древо Праведности. О да, о да! — Он колотил кулаком по бедру, невероятно довольный и вдохновленный своей замечательной аллегорией. — Ты не согласен, что тут есть, о чем подумать? О людях, обожающих смотреть на падающие деревья? О том, что в них естественное, от лукавого, желание видеть крушение праведника?

— Возможное дело, — согласился Хэнк, прищурив один глаз от сигаретного дыма.

Джо Бену почудился в этом согласии крохотный дефицит энтузиазма.

— А что, не так? — не отступался он. — Я хочу сказать, что люди — по природе грешники. И потому рубят праведников на корню, чтобы не чувствовать себя грешниками… теперь понял?

Они достигли дна: по всему оврагу текли кофейные потоки, приправленные хлопьями пепла. Хэнк вытер руку о свитер и достал пачку сигарет. Предложил Джо Бену, но тот отказался, заявив, что сигареты, наряду с кофе, подпадают под табу его веры. Хэнк достал сигарету, прикурил от окурка и пульнул его в поток.

— Джо, — сказал он, — не знаю уж за естественное желание от лукавого, но думаю, людям, когда они валят дерево, глубоко плевать, праведное оно или не очень. И никто даже через улицу не перейдет, чтоб посмотреть, как ты рубишь декоративные кедры в этих ночных горшках на подоконнике, даже если брат Уокер их по самое не балуйся освятит.

На том он и собирался закончить, но обиженное молчание Джо требовало большего.

— Но те же люди сбегались за мили, чтоб поглазеть, как завалят Самое-высокое-дерево-штата в Астории. — Он перекинул тяжесть огнетушителя на другую руку и пружинисто перешагнул ручей. — Нет, — он полез по склону к лебедке, — не в праведности дело, не о том речь, — докончил он мысль. — А теперь… как думаешь, доползем мы до этой сраной лебедки — или она раньше в кучу хлама превратится?

Джо Бен молча последовал. Поначалу он рвал на себе волосы, что такая гениальная идея оказалась срезана на корню, не набрав бутон. Но чем больше он думал над заявлением Хэнка, по пути к лебедке, тем больше сменялась эта горечь чувством смутной тревоги, близкой к панике, сродни тому, что он испытал утром, увидев, с каким лицом смотрит Хэнк на Ли в постели. Какое-то время они оба молча вырывали машину из неумолимых лап энтропии, подавая голос лишь для инструкций или чтоб попросить инструмент у Энди, восседавшего на операторском троне; наконец Джо был уж не в силах удерживать тревогу в себе.

— Славные деньки по курсу! — вдруг провозгласил он. — О да! — И замолк, ожидая отклика Хэнка. Тот продолжал возиться, склонившись над барабаном, будто не слышал. — Эт-уж точно! — настаивал Джо. — Еще немного — и мы двинем по зеленой улице с оркестром. Мы…

— Джоби, — тихо сказал Хэнк, прекратив работу, но не повернув головы, словно беседовал с масляными потрохами агрегата. — Позволь кое-что сказать тебе. Я устал от этого. Устал. И это святая правда.

— От дождя? От поломок? Черт, конечно, ты устал! Тут трудно не устать и…

— Нет. Ты знаешь, что я говорю не про дождь и не про поломки. У нас всегда дождь и поломки, и с них-то я всегда усталый…

Джо Бен почувствовал, как внутри что-то забегало, поначалу медленно, затем все быстрее и быстрее — как? недоумевал он, как ты можешь устать? — словно ящерка или мышка или еще какая маленькая зверушка металась кругами по его нутру. Он ждал, что еще скажет Хэнк.

— Сыт по уши, — сказал Хэнк. Теперь он поднял голову и смотрел вверх, на черное сплетение ремней и кабелей лебедки. — И выше. Устал ходить по улицам и слышать, как захлопываются двери перед носом, защелкиваются засовы, будто перед прокаженным. В самом деле устал, понимаешь, о чем я?

— Конечно, — сказал Джо. Он отчаянно втянул живот, чтоб придушить это метание. — Но…

— В смысле, устал от того, как люди звонят и твердят про твердолобость.

— Конечно, но… — от слов Хэнка в голове все дрожит-кружит, как на выходе из наркоза в той больнице, где ему швы на лицо накладывали. — Ну, конечно, человек устает… — Он пожал плечами: Как он может? — Но, ну, знаешь… — когда обоим стало ясно, что продолжать Джо не намерен, они снова склонились над барабаном.

Через некоторое время Хэнк рассаднил палец и разогнулся. Скривившись, смотрел он на красные бусинки, выкатившие на перемазанные костяшки. (Весь день там…) Огляделся в поисках тряпки и вспомнил, что все тряпки — в этом кунге, где Ли (Проторчал там весь день. Славно. А завтра? Я не смогу все время держать его от дома подальше.) Стиснул кулак и вдавил осадненные костяшки в серо-голубую глину, вспоротую гусеницами трактора. (Потому что обязательно настанет день…)

Темень быстро сгущалась. Пришлось подождать, пока Энди водрузит фонарь. (Я не смогу вечно держать его подальше…) Техника сделалась зловещей, грозила силуэтами. Кран вздыбился в давящее небо, растопырив стальные ребра, вонзая шею-стрелу в липкие сумерки, подобный доисторической твари. Трактор терпеливым крокодилом недвижно затаился в грязи — хищник, надзирающий за их трудами.

— Я не знаю, — вдруг сказал Хэнк, прекратив работу. — Может, мы себя одурачили. Может, мы и не за что против себя весь город вызверили. Дожди не унимаются. Склоны подмывает. А на нас еще висят недоделанные плоты… И даже если мы их закончим… при такой-то погоде, безо всякой помощи… то все равно никто в городе не одолжит нам буксир — и у нас ни малейшего драного шанса сплавить их по реке к лесопилке.

— Почему еще? — вскинулся Джо. — Почему, слушай?! — его резкий голос вспарывал мягкие шорохи дождя и ветра. — Да с чего мы обломимся-то? До сих пор все шло, как по маслу с шоколадом, а? Никак мы не обломимся! А теперь давай возьмем эту чертяку…

— Не знаю. — Хэнк стоял, смотрел на фургон (Не смогу все время держать его под присмотром. Рано или поздно обязательно отлучусь куда-нибудь…) и посасывал палец. — Совсем недавно ты всей душой домой рвался…

— Я? Не доделав работу? Нет, это был кто-то другой… — Энди наконец размотал провода, и на черном стебле кабеля вдруг распустился свет. Энди повесил фонарь над Хэнком и Джо Беном; фонарь качался маятником туда-сюда, провоцируя ожесточенную борьбу теней на гранитных выползках породы позади лебедки. Пару секунду Джо моргал. — А что до контракта… — Потом заставил себя вновь заняться машиной, не умолкая ни на миг. — …Угу, ага, мы просто не можем обломиться. Посмотри, посмотри на все знамения, нам ниспосланные. Только посмотри.

Хэнк вынул сигарету изо рта и посмотрел на скрюченную фигурку, тараторившую без устали и без отрыва от работы; внезапное усердие Джо позабавило и озадачило Хэнка.

— На что посмотреть? — спросил он.

— На сигналы! — воскликнул Джо, не поворачивая головы. — Вот Ивенрайт и его банда, скажем, приняли ванну, когда пытались распустить наши плоты. Или этот большой «дзяк» пилы на лесопилке, как раз когда нам нужны были люди оттуда… да, я понимаю, что они долго не продержались, но пила-то дзякнула! Ты не можешь с этим не согласиться! Если б старина Иисус был не на нашей стороне — стал бы он мочить перышки этим птичкам? Или — сломал бы пилу? А? — Голос его нарастал с развитием темы. — О, говорю тебе, я уверен, что все у нас будет пучком! Мы у Христа за пазухой, и он спину надрывает, чтоб дать нам это понять. Мы не можем разочаровать его. Так. Посмотрите-ка? Вроде приладил я барабан, с божьей помощью, с полпинка. Попробуй, Энди, заведи ее! О да, сейчас мы поедем домой, и поспим, и встанем утречком, и отправимся в парк еще затемно, и нарубим больше кубофутов дров, чем кто-либо за всю историю! Хэнк, я знаю, я знаю! Я это чувствую, как никогда в жизни ничего не чувствовал! Потому что я… ой, слышите? Слышите? Ну что я говорил? Мурлычет, что котеночек, родимая! — дай прогреться, Энди… Потому что выше всех прочих знаков и знамений… погоди! Энди, подай-ка свет поближе, а то ж инструментов не видно… выше всех прочих знаков — а я уж их много повидал на своем веку, но никакие из них с нашими нынешними ни в какое сравнение не пойдут — выше всех по важности… И во мне за последние дни такая силища безмерная вызревает, что я готов эти елки-палки в парке с корнем из земли выдирать и метать их в речку, как дротики… И только сейчас до меня доперло, почему!

Хэнк с ухмылкой отошел в сторону, чтоб не мешать этому шустрику с беличьим проворством собирать орешки-интрументы.

— Ну и почему?

— А потому, — Джо перевел дыхание, — что в Писании сказано: если кто скажет горе сей: поднимись и ввергнись в море, и — да-да — не усомнится в сердце своем, но поверит, что сбудется по словам его [86], — так вот слушай, этот парень все получит, что сказал! Эй-эй ты небось и не знал, что я такой начитанный, ага? Но по-любому, я хочу сказать, что сила во мне такая теперь оттого, что я в ней ни разу не сомневаюсь! Усекаешь? Усекаешь? И поэтому все у нас получится. Не может не получиться. Блин! Лови каску… — Он бросился за крутящейся на ветру каской Энди и поймал ее влет. Тяжело дыша и радостно ухмыляясь, вернулся к Хэнку. — Круто! — воскликнул он, приглядываясь к гнущимся деревьям вдали, чтобы спрятать смущение, в какое ввергла его неприкрытая нежность в улыбке Хэнка. — Ветреная ночка, друг! О да!

— Не такая ветреная, как некоторые, — заметил Хэнк, сказав самому себе, что если уж касаться ветров и друзей, то от иного человека куда больше беспокойства, чем от старины Джоби и ураганов, которые он поднимает. Куда-куда большая головная боль. Потому что от двенадцатибального тайфуна по имени Джоби как-то не хочется искать укрытие. Большинство людей, когда пытаются тебя взбодрить, подходят к делу серьезно, тонко, без дуракаваляния, и они могут действовать сколько угодно изощренней, чем Джо со своими ужимками-прыжками и криками, но они даже близко такого успеха не достигают. Наверно, потому что он-то и не пытается действовать тонко, и не боится выставить себя дураком — только б вам с этого дурака смешно было. И вот пока мы бегали по делянке, укрывая все на ночь, я к нему так потеплел за поднятие моего настроения, что даже подзабыл, с чего оно у меня вообще опустилось. И только уж когда к фургону пошли — вот тогда вспомнил (Он сидит там, не спит; я попросил подвинуться…); тогда я заслышал далекую-далекую стаю гусей, идущую на город, и точно вспомнил, что меня терзало (Спрашиваю его, как время коротал. Писал, говорит. Спрашиваю, еще стишки, что ли? А он смотрит на меня так, будто ни малейшего намека на понимание, о чем это я), потому что гусиный крик — это как телефонный звонок: выдирай провод, не выдирай — все равно гудит, так же дьявольски назойливо и тягостно, даже если слов не разобрать. И вот я когда заслышал гусей и подумал о телефоне с выдернутым шнуром… тот чокнутый звонок, ночью, наконец-то всплыл. До того он с самого утра барахтался где-то в памяти, на краю видимости, вроде тех снов, когда помнишь ощущение, но не сам сон.

Я завел машину и покатил к лодке у подножия холма, пытаясь распрямить малость свою память. И стал вырисовываться весь разговор — ясно, как колокольный звон. Тогда я все еще не был уверен, на самом деле разговор тот был или только приснился, но я сумел вспомнить его слово в слово.

Звонил Уиллард Эгглстон, мелкий хмырь, хозяин прачечной. Он был весь напряженный, взбудораженный, и голос такой взвинченный, что поначалу я подумал, будто он основательно пьян. Я все еще спал на девять десятых, а он пошел мне гнать какую-то лютую пургу про себя и негритяночку, которая у него работала, да про их ребеночка — тут-то я и решил, что он бухой. Я просто слушал, из вежливости, как и прочих «звонарей», но чем больше он бормотал, тем яснее мне было, что это какой-то нетипичный случай. Я видел: он звонит не просто, чтоб досадить мне, но было нечто еще за его несвязными и несуразными излияниями. Я дал ему выговориться, и вскорости он надолго задержал дыхание и бухнул: «Вот и вся сказка, мистер Стэмпер. Так все и было. И правда — до единого слова. И мне плевать, что вы думаете». Я сказал: «Хорошо, Уиллард, я вам верю, но…» — «Бог свидетель, что все это — чистая правда. И я знаю это, я сам знаю, и потому мне плевать, верите вы или…» — «Хорошо, хорошо. Но ведь вы чего-то еще имели в виду, когда позвонили мне, чтоб похвалиться тем, как сумели заделать свою негрилку» — «Мальчик, мистер Стэмпер, сын! И я его не только „заделал“. Я содержал его, как и подобает отцу содержать сына…» — «О'кей, вы молодец. И сын ваш — тоже. Но…» — «…покуда вы не заставили людей затянуть пояса и считать каждый грош…» — «Хотелось бы знать, как мне это удалось, Уиллард, но спор будет бес…» — «Вы практически обанкротили весь город. Вам это неизвестно? Доказательства нужны?» — «Все, что мне нужно — чтоб вы перешли к делу, которое было у вас на уме, когда…» — «Именно этим я и занимаюсь, мистер Стэмпер…» — «…потому что в очереди стоит еще толпа анонимных собеседников, и было бы невежливо столько болтать с одним, когда другие ждут…» — «Я не аноним, мистер Стэмпер. Повторю еще раз, для верности: меня зовут Эгглстон, Уиллард…» — «Эггл-стон; ладно, Уиллард, так что вы хотели мне поведать — помимо ваших секретных романов — в, э, двадцать две минуты первого ночи?» — «Только это, мистер Стэмпер: в настоящий момент я собираюсь покончить с собой. А? Никаких остроумных комментариев? Вы такого не ожидали, готов поспорить? Не ждали от Уилларда Эгглстона, верно? Но это такая же правда, как то, что я здесь стою. Увидите. И не пытайтесь меня остановить. И не пытайтесь звонить в полицию, потому что они все равно не поспеют. А если позвоните — они узнают, что я звонил вам, так ведь? Звонил, чтобы сказать, что это ваша вина, что вы меня вынудили…» — «Вынудил? Уиллард, послушайте же…» — «Да, вынудили, мистер Стэмпер. Видите ли, у меня очень солидный полис с двойной выплатой в случае внезапной смерти, в пользу моего сына. Конечно, пока ему не исполнится двадцать один…» — «Уиллард, эти компании не платят за самоубийство!» — «Вот почему я не могу допустить, чтобы вы кому-то разболтали, мистер Стэмпер. Теперь понимаете? Вот почему я не могу никому открыться, мистер Стэмпер. Теперь видите? Я умираю ради своего сына. Я подстроил все так, чтоб сошло за аварию. Но если вы вздумаете…» — «Уиллард, знаете, что я думаю?» — «…кому-то проболтаться об этом разговоре, тогда я погибну напрасно, правда? И вина ваша удвоится…» — «Я думаю, что вы пересмотрели своих фильмов». — «Нет, мистер Стэмпер! Погодите еще! Знаю я, что про меня думают. Будто слюнтяй я, слизняк, „тот бесхребетный Уиллард Эгглстон“. Но вы увидите. Да! И даже не пытайтесь меня отговорить, я уже все решил». — «Да ни от чего я вас не отговариваю, Уиллард». — «Увидите завтра. Да! Увидите, каков хребет…» — «Я никого и ни от чего не отговариваю, но знаете, на мой взгляд, перелом хребта — не лучшее доказательство его наличия» — «Бесполезно меня переубеждать». — «А мужчиной с хребтом и стержнем я называю того, кто находит силы жить ради и оплачивать жизнь своего сынишки, как бы тяжко ни приходилось…» — «Жаль, жаль, но впустую расходуете слова». — «…а не умирает ради своего ребенка. Все это полная чушь, Уиллард, умереть за кого-то». — «Тщетное сотрясание воздуха, мистер Стэмпер». — «Умереть — любой дурак может, не так ли, Уиллард?… жить — оно поболе требует» — «Без толку, мистер Стэмпер, совершенно без толку. Я принял свое решение». — «Ну, тогда удачи, Уиллард…» — «Никому и нипочем меня не… Что?» — «Я сказал „Удачи“». — «Удачи? Удачи? Не верите, значит, что я это сделаю!» — «Ага… Да верю, кажется. Да, пожалуй, верю. Но я устал, соображаю туго, и пожелание удачи — лучшее, что я могу предложить». — «Лучшее, что можете предложить? Удачи? Человеку, который…» — «Господи всемогущий, Уиллард! А чего вы от меня хотите? Чтоб я страницу из Писания зачитал, или что? „Удачи“ — вполне подходящее напутствие в вашем случае, не хуже других. Лучше, чем „Счастливо поразвлечься“. Или — „В добрый путь“. Или — „Сладких снов“. Или простецкое „Пока!“ Давайте на том и сойдемся, Уиллард: удачи! Ну и на всякий случай — До свидания!.. Оки-доки?» — «Но я не…» — «Мне до смерти хочется спать, Уиллард. Потому, от всего сердца — удачи…» — «…недорассказал…» — «… и до свидания».

— Стэмпер! — В ушах Уилларда — короткие гудки. — Да погодите вы, пожалуйста… — Он стоит в будке, в окружении трех своих смутных отражений, вслушивается в электрический писк. Не так он все себе представлял, совсем не так. Думает, не перезвонить ли? Чтоб этот человек понял! Но знает, что от новой беседы толку не будет, потому что человек этот очевидно поверил его рассказу, хотя, может, и не понял всех мотивов. Да. Все признаки того, что поверил. Но ни единого — что обеспокоился; ни малейшего!

Уиллард кладет трубку на рожки. Телефон благодарит вежливым позвякиванием, глотая монетку в десять центов. Уиллард долго и отрешенно смотрит на телефон, без единой мысли в голове; покуда его дыхание не затуманивает картинки мира за стеклянными стенами и покуда не сводит икры и ступни.

Сев в машину, он заводит мотор и сворачивает на Неканикум-Стрит, выезжает на прибрежную трассу, ведет медленно сквозь круговерть дождя. Тот задор, что охватил его дома, почти иссяк. Предвкушение померкло, ночная удаль притупилась. Все из-за жестокого равнодушия этого человека. Как этот дьявол может не беспокоиться? Какое сердце надо иметь, чтоб даже и тени озабоченности не выказать? Какое право он имеет!

Он доезжает до хайвея и поворачивает на север, тащится вдоль края дюн в медленный подъем, к белым столбикам, за которыми высится маяк Ваконды, подпирающий толстое брюхо неба. Приглушенный мерный шум прибоя слева раздражает Уилларда, и тот включает радио. Но уже слишком поздно для местных станций, а гористый рельеф отсекает Юджин и Портленд. Выключает радио. Катит дальше, следуя за проблесками белых столбиков, ограждающих край шоссе над склоном. Теперь он забрался слишком высоко, прибоя не слышно, однако раздражение не отступает… Все этот Хэнк Стэмпер и его разглагольствования про хребет. Кем нужно быть, чтоб так реагировать на такой отчаянный звонок, чтоб отмахнуться от него своими «удачи» и «до свидания»?… Да кто дал ему право?

Когда он доползает до смотровой площадки на вершине, за каменной оградой, его подбородок дрожит, а когда подъезжает к повороту, именуемому в народе Смертьпантинкой, все тело его сотрясается в угрюмой ярости. Он минует поворот. Половина сознания уже готова вернуться и позвонить снова, ей-богу! Даже если этот человек не до конца понял, все равно он не имеет права на такое бессердечие. Тем более — когда он так виноват! он и его семейство. Нет! Определенно, нет у него такого права!

Уиллард заруливает в проезд к маяку, сдает задом, разворачивается. Дымясь от негодования, направляется обратно в город. Нет, господи, нет такого права! Хэнк Стэмпер ничем не лучше прочих людей! И хребет мой не слабее, чем у него! И я докажу! Ему! И Молоше! И всем! Да, докажу! И я любой ценой вышибу его из седла! Да! Обещаю, клянусь, я сделаю…

Машина свистит мимо стены столбиков по влажной извилистой дороге; Уилларда распирают гнев, и решимость, и жизнь; машину заносит в том самом повороте, что Уиллард выбрал несколькими неделями ранее, и он нечаянно сохраняет верность своему выбору и своему слову…

— О… слышали новости? Да… помните того рохлю, весь такой бесцветный, бледный, что держал прачечную, а с год тому еще и киношку прикупил? Уиллард Эгглстон? Да-с, сегодня утром соскребли его со скал под Головой Ваконды. Проломил ограждение — и опаньки, где-то прошлой ночью.

Старик сопроводил свое донесение громкой отрыжкой и вернулся к менее драматичным сплетням о городских тяжбах и тяготах. Он не ожидал, что кто-то из нас проявит чрезвычайный интерес к данному известию; тот человечек был слишком несущественной сущностью, чтоб кого-то из нас занимала его судьба. Даже Джо, известный своим состраданием ко всей и всякой городской фауне, признался, что об этом злосчастном трупе ему ведомо не больше моего: человечек продавал билеты в кино, и жизни в нем было поменьше, чем в любом игровом автомате у него в фойе. Все о нем мало что знали…

Но Братца Хэнка известие о смерти этого безжизненного существа ударило, будто пушечное ядро в живот: он согнулся вдвое, сбледнул с лица и внезапно закашлялся.

Джо мгновенно поставил диагноз: «Кость застряла! Кость в горле!» Вскочил со стула, пулей метнулся к Хэнку и хлопал его по спине, пока остальной консилиум размышлял над своими панацеями. Мнение старика было: «Брось ты его колотить, бога ради… ему прочихаться надо — и все пройдет!» — и он совал Хэнку под нос свой жевательный табак, будто один его аромат способен выдавить из больного благотворный чих. Хэнк отверг и Джо, и жестянку.

— Черт! — воскликнул он. — Да не хочу я ни кашлять, ни чихать! Я в порядке. Геморрой какой-то в спину вступил — но Джо уж насмерть его замордовал.

— Уверен, что в порядке? — спросила Вив. — И что значит «геморрой в спине»?

— Уверен, — он настаивал на превосходнейшем своем самочувствии и, к моему немалому разочарованию, пренебрег ответом на второй ее вопрос (Мне самому было бы прелюбопытно узнать, что есть «геморрой в спине».), а вместо этого поднялся из-за стола и протиснулся к холодильнику: — А что, баночки холодного пива в доме не найдется?

— Никакого пива не найдется, — покачал головой старик. — Ни пива, ни виски, ни вина, да и табачок у меня на исходе, черт возьми. Это если ты хотел действительно трагических вестей.

— А в чем дело? У нас же постоянный заказ у Стоукса?

— Наверно, ты не слышал, — сказала Джен. — Старый друг Генри мистер Стоукс нас вычеркнул. Отказал в доставке.

— Друг? Этот старый сморчок? Канадский волк — друг этому…

— Отказал в доставке? Как так?

— Он объяснил это тем, что мы далеко живем и по пути других заказчиков нет, слишком расточительно гонять к нам фургон, — растолковала Джен из-под своих прозрачных век. — Но настоящая причина в том, что…

Хэнк хлопнул дверцей холодильника.

— Угу! Настоящая причина в том, что… — Он взял с плиты часы и долго смотрел на них; даже дети оторвались от еды и испуганно переглядывались, как всегда переглядываются дети, когда взрослые ведут себя странно. Но Хэнк решил не углубляться в истинные причины: — Пойду-ка я наверх и начиню-ка я собой койку, — сказал он, положив часы на место.

— А как же эта тетенька, Тиля Биржа? — в полном шоке спросила Писклявочка, подняв брови. — Ты же никогда не пропускал тетю Биржу, Хэнк.

— Ну, сегодня придется дяденьке Доу Джонсу за меня перед ней отдуваться, Писклявочка.

Девчушка надула губки и еще выше задрала брови: ой, эти взрослые сегодня совсем-совсем странные какие-то.

Вив порывалась перехватить его на выходе из кухни и пощупать лоб, но Хэнк сказал, что ему нужно только чуточку нормального сна без телефонного трезвона, а не массаж головы, и, как был в ботинках, потопал по лестнице наверх. Вив глядела ему вслед, встревоженная и бессловесная.

А ее тревога и бессловесность встревожили уже меня. Особенно бессловесность, с учетом обувки Хэнка: никакой говнодав и первой ступеньки не преодолевал, чтоб не навлечь на себя окрик Вив: «Ботинки!» И так же редко интим тети Тили Биржи с дядей Доу Джонсом обходился без наблюдения со стороны Хэнка, прилипшего к телевизору с невинной Писклявочкой на коленях. И не больше Писклявочки я понимал причины странности поведения моего братца (Тем не менее я знал, что вызвано оно не одним лишь дефицитом сна или костью в горле; его реакция на смерть местного киномагната была столь классической реакцией на худые вести, что и Макдуфу [87] поучиться не грех.), но я поспешил спикировать на тревогу Вив.

— Железный человек, куда крепче моего, — добродушно проворчал я. — Я бы нипочем не отказался от массажа головы.

Она, казалось, не слышала.

— Да. Что меня восхищает в этом человеке — так это здоровье… — Я встал, постанывая. — Во всяком случае, он сумел одолеть эти ступеньки.

— Ты тоже пойдешь спать, Ли? — спросила она, наконец-то удосужившись поворотиться ко мне.

— Попробую. Пожелайте мне все удачи.

Она снова уставилась в лестничный просвет.

— Я к тебе загляну, чуть попозже, — сказала она отрешенно и добавила: — Никак не могу градусник отыскать.

Итак, при всех таинственных БЕРЕГИСЯХ, по-прежнему ухающих-эхающих в моей голове, я торжественно провозгласил, что пришла пора действовать. Завтра начнется «Операция В», обреченная на успех. И пусть я не понимал природы своих колебаний, зато отлично знал, что участливость Вив распадется на части при нечастом ритме моих шагов. Надо ковать железо, пока ртуть горяча. Впрочем, градусник мне для этого не понадобится…

 

В старом доме шумно даже без телевизора. Дети переговариваются шепотом, дождь, похоже, шепчет им в ответ, но гуси орут во всю луженую глотку, и Хэнку остается лежать и слушать… (Я даже газету не прихватил. Сразу запрыгнул в койку. И уж почти заснул, когда услышал, как Малыш ходит взад-вперед по своей комнате. Слегка покашливает, звук — точь-в-точь такой, как Мозгляк Стоукс тридцать лет придуривается. Я прислушиваюсь, не идет ли еще кто, но эта стая так голосит, что ничего за ней не слыхать. Тысячи и тысячи и тысячи. Летят, летят, летят над домом. Тысячи, тысячи и тысячи. Проламывают крышу, просачиваются сквозь стены, и весь дом полон серых перьев, клювы долбят в уши, орут на меня, хлопают меня крыльями по груди, по шее, по голове, тысячи и тысячи, громче, чем…)

Я проснулся с чувством какой-то беды. В доме темно и тихо, а будильник с подсветкой сказал мне, что сейчас полвторого. Я лежал, пытаясь сообразить, что же меня разбудило. На улице дул ветер, швыряя дождь в стекло с такой силой, что казалось, будто уж старушка-река к нам в гости пожаловала, будто бы этакая огромная и черная водяная анаконда обвивала дом кольцами, стискивала и раскачивала. Но не это меня разбудило: если б я просыпался от каждого ветерка, задувающего в окна, — давно бы уже сдох от изнеможения.

Оглядываясь назад, понять несложно, что это было: гуси разом замолкли. Ни звука, ни крика. И на месте их ора в ночи получилась дыра — словно большая вакуумная бомба в действии: кого угодно разбудит. Но тогда я не сообразил…

Я выскользнул из постели, благополучно не потревожив сон Вив, и схватил шестибатареечный фонарик, что держал в комнате. При такой погодке, решил я, не грех бы фундамент проверить: особенно при том, что перед сном не удосужился. Подошел к окну, прильнул лицом к стеклу и посветил фонариком на берег. Не знаю, зачем. Лень, наверно. Потому как знал, что и в ясный день почти что невозможно разглядеть фундамент из этого окошка, потому что изгородь. Но, наверно, я одурел малешко со всех дел и надеялся на чудо: увижу берег и там все хорошо…

За окном вроде ничего не было, кроме дождя, хлеставшего длинными рваными лоскутами, будто вымпелы ветра. Я стоял, водил лучом туда-сюда, все еще спросонья, как вдруг увидел на улице лицо! Человеческое лицо! Оно парило в пелене дождя, глаза вытаращены, волосы растрепаны, а рот перекошен таким ужасом, будто бедняга уже не одно столетие мыкается по буре, да выбраться не может!

Я не знаю, сколько стоял, завороженный — может, пять секунд, а может и минут — пока не вскрикнул и не отпрянул от окна. И увидел, как лицо передразнило мои действия. Уф! Господи-бож-мой… Всего лишь отражение, отражение — и ничего кроме…

Но, да поможет мне бог, это была самая дикая картина, какую мне доводилось видеть; такого страха я никогда в жизни не терпел. Хуже Кореи. Хуже, чем когда я увидел падающее на меня дерево — тогда я нырнул прямо под него, метнулся, прижался к пню, и дерево обрушилось на пень, словно двухтонный копер, забивающий сваю; пень на добрых шесть дюймов ушел в землю, но спас меня, спас от потерь больших, чем мой завтрак. Тот случай так расстроил меня, что я провалялся пластом целых десять минут. Но, богом клянусь, тот испуг не идет ни в какое сравнение с ужасом при виде этой хари на стекле.

Я услышал, как у меня за спиной заворочалась Вив.

— Что такое, родной?

— Ничего, — ответил я. — Ничего. Просто вообразил себе на минутку, что за мной уже духи пришли. — Я издал смешок. — Думал, достали-таки, демоны. Я выглянул в окошко проверить фундамент — а там этот сукин сын, и лицо такое, будто у смерти на блинах побывал. — Я снова усмехнулся, отвернулся наконец от окна, подошел к кровати, уселся на краешек рядом с Вив. — Да, закадычный мой дружок в ночи. А ты его видела?

Я зажал фонарь коленями, поймал лицом луч, чтоб Вив воочию полюбовалась этим кошмаром, и скорчил ей рожу в окне. Мы расхохотались на пару, а потом она взяла мою руку и приложила к своей щеке, как делала, бывало, когда носила ребенка.

— Ты так ворочался и брыкался. Ты хоть уснул?

— Ага. Наверно, эти гуси в конце концов отчаялись ворваться в дом.

— А проснулся отчего? Погода?

— Ага. Дождь разбудил, наверно. Ветер. Знай хлещет-свищет всю ночь. Черт. И река уж точно поднялась. А ты знаешь, к чему это…

— Надеюсь, ты не собираешься идти проверять? Не все так плохо. Просто ветер задувает — оттого и шум. Не могла она из берегов выйти с вечерней твоей проверки.

— Ага… Только вот не проверял я нынче после ужина, помнишь? У меня ж кость в горле застряла.

— Но когда ты с работы вернулся — все в порядке было. Прямо перед ужином…

— Не знаю, — сказал я ей. — Надо бы проверить. Так надежней.

— Родной, не надо, — попросила она и стиснула мою руку.

— Ай, ладно, пуганые мы ужо! — сказал я, тряхнув головой. — Скорей всего, тут сон еще руку приложил: через него я до страха вызрел, что-то вроде. Опять мне снился этот мой школьный сон, про колледж, помнишь? Только на сей раз я не из-за тупости вылетел, а потому что мама умерла. Прихожу домой после школы и нахожу матушку мертвой, точь-в-точь как в детстве. И картина очень похожая: будто бы застал ее над стиральным корытом, пополам согнутую, а лицо — там. А когда тронул — завалилась набок, рухнула на пол, по-прежнему согнутая, будто замороженная, будто коряга какая. «Вероятно, инсульт, — говорит доктор Лейтон. — Вероятно, удар случился во время стирки, она упала в воду и захлебнулась, не успев прийти в сознание». Хмм… Только в этом сне я уже не малец: двадцать, так где-то мне. Хмм… — Я поразмышлял над этим с минуту, потом спросил Вив: — Как вы полагаете, доктор, я полный шизик?

— Дурачок ты полный. Забирайся ко мне…

— Чуднó, правда… эти гуси — все разом угомонились. Теперь уж подумываю — это-то меня и разбудило.

А оглядываясь — не подумываю, но знаю дьявольски точно, что именно это.

— Они и дождь, напомнили мне, чтоб фундамент проверил…

Оглядываясь назад, всегда можешь найти корневое-козырное объяснение случившемуся. Можно сказать, будто проснулся ты, потому что гуси замолчали. А собственное отражение проняло так несусветно — потому что до того сон видел, который оставил некий такой налет привета с того света…

(Я сижу на кровати и слушаю дождь. Чувствую, как ее щека трется о мой бицепс, а волосы струятся на мои колени.

— Все хорошо, все ладно с ним, — говорит она.

— С кем? — спрашиваю.

— С фундаментом, — отвечает она…)

А можешь даже, оглянувшись назад, увидеть, что случившееся на работе назавтра тоже имеет под собой веские основания и сновидения. Ну и мысли об этом чокнутом Уилларде Эгглстоне, и работа недельная тяжкая, и недосып… оглянувшись назад, можешь сказать, что на каждое «почему» есть свое «потому что…»

(Я потряс головой.

— Не знаю, — говорю. — Я знаю, что надо спуститься и проверить. Просто пробежаться до воды, посмотреть уровень… но хосподи-боже-мой, — сказал я, — как же мне противна сама мысль, что придется нацепить пару ледяных башмаков и шлепать по этому сукиному супу…)

И даже эту гриппозную букашку, что кругами над нами летает, можно приобщить к списку — оглядываясь назад…

(Я потянулся за штанами на спинке стула.

— Особенно, — сказал я, — когда почки так не на шутку разнылись…

— Почки? — спросила она.

— Ага. Помнишь, как они меня допекли вскорости после нишей женитьбы? Лейтон сказал, что это от путешествий на байке через всю страну без поддержки для спины; «блудящая почка», что-то такое. Потом устаканилось: последние два года даже не вспоминал. До сего дня. Поскользнулся, шмякнулся, всю задницу и спину отшиб нафиг.

— Болит, да? — спрашивает она. — Дай гляну.

Включает ночник.

— Да терпимо, — говорю.

— Ну конечно, — говорит она. — Тебе-то голову оторвать — терпимо.

Садится, хватает меня за патлы и заваливает на кровать.

— Теперь перевернись на живот и дай посмотреть.)

Ага, всегда можешь оглянуться, перечесть все причины и сказать: «Ну, не так уж трудно понять, почему я был таким снулым, тормозным и беспечным на работе в парке на следующий день, после всех-то этих передряг; да, совсем нетрудно…»

(Она задирает мою майку.

— Уййй… да тут места живого нет!

— Ага, — ворчу я в одеяло, — вот и суетиться не из-за чего. Что поделаешь с задницей, если это сплошная ссадница, а не задница? Само зарастет через пару дней. Знаешь, что… лучше не могла б ты мне плечи помять, судороги выдавить, раз уж заполучила меня… Оки-доки?)

Но точно так же, оглядываясь назад и приводя причины — и все вроде ровно — находишь чрезвычайно мало поводов для гордости, когда эти самые причины вскрываются. Не потому, что задним умом понимаешь, как мог бы избежать — нет, не мог бы; задним умом понимаешь, как, черт возьми, обязан был не допустить. И такой позор никакими причинами не замажешь, хоть в сто слоев отмазки мешай да клади. А наверно, и обязан ты стыда того не замазывать…

(Она встает, идет к тумбочке, по пути включает обогреватель. На ней ночнушка с одной оборванной лямкой. Носом чую, что она достала свою «болебойную» мазь, — еще до того, как коснулась моего арьергарда, чую.

— Мамочка, — говорю, — ну не надо! Я правда не знал, в какую бахрому порвал задницу.

Какое-то время она просто подмурлыкивает электрокамину, потом заводит песенку едва-едва слышным шепотом:

— Соловей скакал по веткам, звонки песни пел он деткам, — поет она. — Приползла черна змея — ам! И нету соловья.

— Как мило, — говорю, — черт, просто прелесть…

Она натирает по кругу, по кругу, и еще по кру-угу; и это тоже мило, чертовски мило…)

Хэнк сопит, набивши рот мякотью предплечья. Длани парят над ним теплым благовонием. Камин подле кровати умиротворяюще гудит, ободряя густо оранжевым светом своей спирали. Вив поет:

Он переворачивается на спину. В густом, теплом масле. И томно тянет увечную руку вверх, к ее болтающейся штрипке, заваливает на себя…

Дождь атакует окна, отступает, набрасывается с новыми силами, но безуспешно. Ветер сотрясает четыре электрических кабеля, брошенных от дома через реку, и дом гневно гудит от возмущения. Хэнк засыпает при горящей лампе, и электрокамин все мурлычет, и тонкие струи рук снова омывают своею теплой влагой его изнуренную плоть…