Тедди, бармен в рабочее время и владелец «Коряги» — всегда, мог бы, конечно, осудить рецепт коктейля профессора-резчика, но из всех обитателей Ваконды с наибольшей вероятностью подписался бы под самим принципом. Ибо самые худые дни города были самыми жирными для Тедди, а самые черные ночи — его самыми блистательными. В ночь Хэллоуина разочарование толпы высосало из него куда больше выпивки, чем если бы Верзила Ньютон отделал Хэнка… а дождь, на следующий день затопивший унынием город бастующих лесорубов, отдался радостным звоном в кассе Тедди.

Реакция Флойда Ивенрайта на этот дождь была несколько иной. «Ё-мое, ё-мое. — В воскресенье он проснулся поздно, похмельный и обеспокоенный действием вчерашнего пива на желудок. — Ну вот, расшлепался. Поганый дождяра, мать его! А что, бишь, мне снилось-то? Наверняка дрянь какая-нибудь…»

«В этих краях недолго и заживо сгнить», — таково было резюме Джонатана Дрэгера, выглянувшего из окна отеля на Главную улицу, скрытую под дюймовой толщей черной бегущей воды.

«Дождь, — только и сказал Тедди, наблюдая опадающую текстуру неба сквозь кружевные занавески своей спальни. — Дождь».

Всю эту грохотливую ночь хэллоуинские тучи безостановочно катились с моря — угрюмое полчище, озлобленное столь долгим ожиданием, исполненное яростной решимости наверстать упущенное. Плюясь дождем на бегу, наваливались они на берег и город, проносились над холмами и пашнями и по инерции упрямо бодали стену Берегового хребта. Всю ночь напролет. Кое-кому из них удавалось перевалить через горные вершины и донести свой дождевой груз до Долины Уилламетт, но большинство, основная масса этого полчища, рекрутированного на океанских просторах, тяжко отпрыгивали назад, на вновь прибывающих товарок. И все они лопались над городом, словно озверевшие озера.

Пырейный гарнизон, охранявший границы дюн, был смят авангардом туч, и поверженные зеленые копья указывали направление атаки в сереющих рассветных сумерках.

Потоки воды, струившиеся с дюн обратно в морское лоно размеренными взмахами, точно громадные волны бились над головой и рушились далеко на материке… к серому утру начисто смыли с пляжей весь летний мусор.

Есть на орегонском побережье рощицы, вечно согбенных ветром, что неустанно дует с моря, — целые рощицы исковерканных кедров и елей, застывших в позах самых причудливых, будто парализованные в глубокой древности мгновенным взглядом ужасной Медузы, кою высветила молния… и утром того первого после октября дня маленькие короткохвостые мыши, обитавшие в корнях этих деревьев, впервые на памяти местных жителей покинули свои дома и двинули гурьбой на восток, искать место посуше, в страхе, что от такого дождя море наверняка поднимется и затопит их норки…

«Ё-мое, ё-мое, мыши из нор полезли. Плохо дело», — так откоментировал Ивенрайт эту миграцию.

«Грызуны перемещаются в город, чтобы перезимовать, питаясь отбросами», — уныло подумал Дрэгер и записал в блокноте: «Человек Познается По Мышам Своим».

«Лучше поторопиться и открыть заведение пораньше в это воскресенье», — решил Тедди и поспешил к зеркальцу в ванной, посмотреть, нужна ли бритва его физиономии на этой неделе.

Старые рыбаки-скандинавы, едва завидев черные стада туч, бросились крепить свои лодки дополнительными перлинями. Индианка Дженни, в своей хижине у плеса, расплавив на плите деготь, свечной воск и старую пластмассовую расческу, принялась шпаклевать получившейся смесью набухающий влажными пятнами потолок, вдавливая горячее тесто в щели и трещины толстым, натруженным лопатой большим пальцем, немелодично подпевая унылому гулу дождя. На Главной улице горожане перебегали от одного козырька к другому, вжавши голову в плечи, огибая лужи, сторонясь извержений водосточных труб. Такие же оголтелые и суматошные в своих перемещениях, как мокрые мыши, бросившие домашний уют своих нор; даже самые тертые старожилы растерялись, даже самые беспечные лесорубы, кто обычно гордится своим спартанским отношением к погоде — «Мне слишком мокро не бывает!» — и памятью о легендарных пережитых светопреставлениях, даже таких ветеранов потрясла внезапная и решительная свирепость этого первого ноябрьского ливня.

«С неба льет — что с-под коровы, — жаловались они один другому. — Как с десяти коров. Как с чертовой сотни!» — ругались они, перебегая от навеса к подъезду, от подъезда к навесу.

«Говорят, рекорд, — уверяли они один другого весь день за пивом в „Коряге“, — охрененный рекорд».

Но когда вечером радио Тедди разродилось метеосводкой, цифра оказалась далека от рекордной. «С полуночи уровень выпавших осадков составил четыре дюйма». И вовсе ничего необыкновенного. «Всего четыре дюйма? Всего-то? В смысле, конечно, дофига, но слушайте… На вид — совсем не четыре дюйма, а как будто их четыре, нафиг, сотни!»

Всего четыре дюйма, — саркастично подумал Тедди, — всего четыре крохотных дюйма.

«Небось кто-то обсчитался, — угрюмо подумал Ивенрайт. — Откуда они берут свои цифири, эти умники со станции береговой охраны? С потолка, что ли? Черт, да у меня за домом в канаве уже к полудню фут воды был! С чего эти умники взяли, будто лучше других воду мерить умеют?»

Четыре дюйма дождя, — Тедди жеманно хмыкнул, — и весь летний кураж смыло, и мигом страх расцвел. Он беззвучно скользил по темным авеню своего бара, будто паучок-водомерка в белой рубашке, белом переднике, в черных брюках и крохотных остроносых тапочках с картонной подошвой, — Цветет пышным махровым цветом, всех форм и оттенков, — лелея свою паутину с умеренным подобострастием. — Но все цветы и бутончики — от единого корня страха… Его мелкие темные губы морщились в заученной улыбке, а крошечные черные глазки подмечали любую мелочь в сумрачных просторах зала… мужик тычет пальцем в щель возврата монеты на музыкальном автомате; троица в кабинке у стены, тушат окурки о стол, соловеют, языки заплетаются… видели сейчас все, кроме полированной стойки и бокалов, что он неустанно натирал. И корни этого цветочка в каждом из нас сидят. И во мне, и во Флойде Ивенрайте, и в Лестере Гиббонсе. Но я не такой, как они. Я знаю, что не дождем кормится этот цветок. А единственно чем кормится — тупостью. И здешняя почва куда как богата этим минералом.

Тедди мнил себя своего рода экспертом по части страха и тупости: он изучал их многие годы. И не испытывал недостатка в материале для наблюдений. Сейчас он тайком, но пристально разглядывал Джонатана Дрэгера, профсоюзного чиновника, которого Ивенрайт вызвал, чтоб тот помог с этой дурацкой забастовкой. Вот он прошел через неоновую арку, в шляпе и светло-голубом плаще. Тедди неотступно следил глазами за уверенными, вальяжными движениями этого человека — как он снял шляпу, как вылез из плаща. Тедди приметил его накануне вечером и был заинтригован той невозмутимостью, с какой Дрэгер наблюдал за потасовкой. Как и сам Тедди — да, возможно, еще Хэнк Стэмпер — этот мистер Дрэгер, кажется, не подпадает под ту же категорию, что прочие особи. Было в нем нечто исключительное, что ставило его особняком. Свою собственную исключительность Тедди видел в том, что он, пусть и нося в себе естественное зерно страха, в отличие от прочих горожан имел достаточно мудрого терпения и смекалки, чтоб не дать зерну прорасти. Хэнк Стэмпер же никогда не славился ни терпением, ни мудростью, но по какой-то прихоти природы был совершенно бесстрашен. И этот Дрэгер — несомненно, тоже человек исключительный, более чем…

— Вечер добрый, парни, — Дрэгер поприветствовал самый большой стол и собравшихся за ним горожан. — Похоже, погода у нас разыгралась. Четыре дюйма на настоящий момент, как пишут в газете…

— Да где они берут свои данные? — возмутился Ивенрайт. — Пусть засунут себе эти свои «четыре дюйма»!

Перед тем как ответить, Дрэгер повесил плащ и шляпу, тщательно отряхнул брюки от дождевых капелек.

— Берут — В Метеорологическом Бюро Соединенных Штатов, Флойд, — объяснил он, одарив Ивенрайта проницательной улыбкой. Он ушлый, этот Дрэгер. И явно умный. Это определенно ставит его особняком. Может, и бесстрашный тоже… — А почему вы спрашиваете, Флойд? Вы что, больше четырех дюймов намерили?… — но не только, не только.

— Э… — проворчал Ивенрайт в ответ и хмуро подернул плечами. Он все еще страдал похмельем. И все еще не удостоверился, что эта большая шишка из большого города, со своим шоколадным загаром и кремовыми брючками, правильно понимает всю остроту ситуации. — Разве я сказал, что измерял чего-то, мистер Дрэгер?

— Конечно, нет. Я просто пошутил.

Что-то отличает его не только от прочих этих безмозглых придурков, но и от меня, и от Хэнка Стэмпера.

— И впрямь казалось, что больше четырех дюймов, — заявил Главный по Недвижимости Хотвайр. — Знаешь, как бы я это диагностировал, Флойд? Знаешь? Это шоковый эффект — вот в чем дело. Солнечные дни, отличная погода вплоть до самого ноября — она была как снотворное, понимаешь? И вдруг — хляби разверзлись и обрушились на нас. — Он откинулся назад, и из его горла полился непринужденный, любезный, истинно ротарианский [69] смех. — Вот мы и забегали, как цыпленок с отрубленной головой… Хо-хо-хо. — Этот выверенный смех призван был согреть, разгладить морщины в самых продрогших и промокших сердцах; и, быть может, вдохнуть чуть больше смелости в вопросах приобретения земли. — Вот и объяснение. И нет причин для беспокойства. А мы все бегали и сами себя пугали, мол, небо рушится. Хо-хо-хо. — Все остальные тоже засмеялись и согласились с таким хитроумным объяснением: да, в этом-то все дело: эффект внезапности… потом смех прекратился, и Тедди увидел, как они вопрошающе поворотились к улыбающемуся Дрэгеру: — А вы как думаете, мистер Дрэгер?

— Я уверен, именно так все и обстоит, — заверил он. Тедди наблюдал. Они, прочие — боятся ночи, боятся той темени, что снаружи; я-то уж знаю…

— А я вот не уверен, — вдруг сказал Ивенрайт, глядя на руки Дрэгера на столе; они покоились одна на другой, ногти холеные, кожа гладкая, словно две роскошные породистые собаки на выставке. Посмотрел на свои руки — и они показались уродливыми и паршивыми, этакими дворняжками, облезлыми и красными от чесотки. — Нет, не согласный я! — но, дворняжки или нет, провалиться ему пропадом, если он станет прятать их под столом!

— Нет? Может, дадите объяснение получше, Флойд? — Я знаю, что прочие, эти зверушки, до смерти боятся сил тьмы; вот почему они покупают телевизоры, покупают «бьюики» с красными и зелеными лампочками, мигающими по всей панели… вот почему они толпами валят на мой неон. Как мотыльки — на свет, на огонь. Только б вырваться из мрака…

— Ага, Флойд, выкладывай, до чего дотумкал.

— Давай, Флойд…

От чудовищного мысленного усилия лицо Ивенрайта собралось в затейливый сплющенный лабиринт. У него было, черт возьми, объяснение получше — вот только как бы растолковать? Он всю ночь трудился над объяснением. И причина до хрена серьезней, чем эффект внезапности, и поводов для беспокойства — тоже до хрена и больше. Всю ночь напролет он старался разобраться в своих чувствах — когда приугасло видение Стэмпера, дубасящего этого крутожопого Ньютона; лежал полупьяный в полудреме, в своей угольно-черной спальне, пытаясь ухватить за хвост зловещую и неотступную тревогу, силясь разобрать за шумом дождя шепот чьих-то холодных губ, будто прильнувших к уху — о чем был сон? о чем только что прошептали эти губы? — и к полудню, когда он выкарабкался из постели, ему удалось расшифровать это слякотное предупреждение.

— Понимаете, — начал он, подбирая слова. — В этом дожде… и в этом общем расстройстве от него… тут куда больше, чем просто хоть какая угодно резкая перемена погоды. Для нас, для лесных ребят — ну и для остальных, кто тоже с леса кормится, — этот дождь, он что твоя атомная бомба.

Силой заставил себя не глядеть на Дрэгера. Облизнул губы и продолжал:

— Для нас, ребята, этот дождь — что торнадо, что землетрясение. И пережить его так же непросто будет. — Не хотелось бы рассусоливать чересчур, но они, черт побери, должны понять… он должен понять! — Подумайте минутку — и поймете, о чем я. — Он должен уразуметь, что тут ему не обычные посиделки с трубкой во рту, как он привык, где можно сколько угодно царапать свой блокнот, как будто в этом долбаном мире все время — его. — И вы поймете, что я вам тут глаза пытаюсь раскрыть, покуда еще можно уцелеть.

Все приложились к выпивке, дабы подкрепить силы перед лицом некой угрозы, торчащей из мрачного заявления Ивенрайта: можно, значит, и не уцелеть? Да, все они бегут из тени на свет. Кто-то — резвее, кто-то — медленней… И вот, лишь Ивенрайт раскрыл рот, дабы увенчать свои логические построения, как хлопнула стеклянная дверь и вошел, будто нарочно подгадал, Лес Гиббонс. Принялся отряхивать одежду от дождя — и все обернулись полюбоваться его неуклюжим танцем. Ивенрайт недовольно заворчал, но Лес не понял намека: стоял, охлопывая себя по бедрам мокрой шляпой, и наслаждался всеобщим вниманием, которое привлек своим вторжением.

— Эта река, ребятежь, она что на дрожжах возбухла. Мамочки родные! Хушь из дому носу не кажи. Я бабе-то своей, значить, сказал, чтоб до завтрего утра не ждала, если так дело пойдёть. Так может, приютит меня кто, а? Если выбраться не сумею?

Сердитое лицо Ивенрайта вдруг просветлело: он увидел лекарство для своей прихромавшей риторики.

— Ты на колесах, Лес? По Мерному мосту проезжал?

— Вестимо, нет. Машина моя в сугубый отказ пошла, как малому шурину свому ее давал. Ухайдокал ее, паршивец. Об том я и толкую: хреново добирался. Звякнул вот Стэмперу, чтоб переправил — и знаете, что? Уж припотел, ожидаючи, когда они там откликнуться соизволят. А потом он свово этого Джо Бена замест себя послал, будто б и времечко свое жалко потратить на старого школьного друга.

Ивенрайт предпринял еще одну попытку:

— Но ведь прошлой ночью тебя кто-то подвозил через Мерный, Лес? Так почему б ему — уж не знаю, кому — и не позвонить?

— Да стремная затея, Флойд! Мое-то подворье вчистую замыло. Никогда такого не бывало, даж в сорок девятом. Потому и засумлевался я за кондицию дороги от моего пятачка до Мерного. Некогда водице впитаться было. Такой-то ливень после долгого такого вёдра…

— ИМЕННО! — Ивенрайт обрушил кулаки на стол с таким ожесточением, что Лес, отпрянув, уронил стул. — Это-то я и пытаюсь втемяшить вам, парни… именно так! — И теперь-то, ей-богу, вы получите лучшее объяснение. — Вы-то, наверно, не в курсе, мистер Дрэгер, но уж вы, ребята, не хуже моего знаете, каково это, когда проливной дождь валится на грунт, пересохший в камень! Каково это для трелевки, вообще для всего лесоповала. И если мы не оседлаем коней и не пришпорим… В смысле, надо что-то делать!

Он кивнул, предоставляя возможность осмыслить. Лес стоял, скрючившись в неудобной позе, обездвиженный ножками заваленного стула и страстностью Ивенрайта. Никогда еще он не видел Флойда в таком раже. И никто не видел. Они уставились на него в недоуменном молчании. Он снова напряг лицо, в той манере, в какой некоторые люди прочищают горло, и продолжил:

— Потому что это не просто дождь, парни… это — начало казни, — он встал, отошел от стола, потирая мясистый затылок. Оказавшись у стойки, обернулся: — Казни! Чертов нож гильотины, который перережет к чертовой матери каждую дорогу по эту сторону гор! Кто-нибудь желает поставить десять баксов на то, что гряда Костоломка все еще проходима после этой ночки? Кто-нибудь рискнет проехаться на своей тарантайке до Берегового лагеря или ручья Фини по Девятнадцатому отрогу? Говорю вам, квадратные ваши головы, — его собственная круглая голова поворачивалась от одного слушателя к другому, — и скажу снова: если мы не вернемся на эти склоны до конца этой недели! прямо на этой долбаной неделе, то стачка не стачка, пикеты не пикеты, а все едино: каждый понедельник этой гребаной зимы будете кататься в Юджин за пособием по безработице!

Он повернулся спиной к собранию и секунду стоял так, чувствуя на себе взгляды мужиков и взгляд Дрэгера — на всем собрании. Что ж, это, пожалуй, сгодится за лучшее объяснение.

Он повременил, ожидая комментариев от Дрэгера, но в баре висело выкованное им безмолвие, и он дотянул паузу до предела. Его плечи воспрянули и упали с тяжким вздохом. Он опять почесал шею. Когда же снова обернулся, его красное резиновое лицо осунулось усталостью и жертвенностью. Тедди следил в зеркале над полками — Они будто напуганные насекомые… — как Ивенрайт возвращается к столу… — И Ивенрайт напуган больше всех.

— Парни… Вы ведь знаете расклад, да? Понимаете, о чем я толкую, понимаете, какого хера я вам тут втираю про эту неделю! Я ведь и прежде, мистер Дрэгер, их предупреждал, я говорил, какие у меня подозрения…

Ивенрайт… больше всех хорохорится, и он же едва ли не больше всех страшится сил тьмы.

— До вчерашнего дня я держал в тайне этот доклад, ждал, когда заполучу копию, чтоб наверняка…

Гиббонс — на вид самый зашуганный, но его мозгов и на страх настоящий не хватит.

— До вчерашнего дня вы, ребята, думали, что позиции ваши куда как крепкие. И я не мог подбить вас на какие-то действия, всеми своими предъявами к Стэмперам, верно? Вы думали: «Самую малость потерпеть осталось, перекантуемся». Вы думали: «„ТЛВ“ не долго еще продержится; им нужны бревна; им нужно склады набить к весенним работам». Вы думали, что мы их к ногтю прижали, верно? Потому что лесная компания — она ж разорится, думали вы, когда у нее нет бревен на продажу. Вы думали: «Ладно, пусть Хэнк Стэмпер рубит капусту, пока ему светит солнышко, но он не в нашем огороде ее рубит. Живи сам и дай другим. Не пинать же человека за то, что бьется за свой трудовой доллар?» Так вы себе думали, правда ведь? — Он остановился и обвел собравшихся пристальным взглядом; он надеялся, что Дрэгер заметил, как все до единого — даже Главный по Недвижимости и его зять — потупили глаза под его обличающим взором. Уиллард Эгглстон, напротив Гиббонса, испуган, кажись, не меньше Флойда Ивенрайта, только что не так суетится. — Да уж… «Не пинать же человека, что вкалывает за свой честный бакс», думали вы.

Флойд собирался уж было опуститься на стул — но вдруг подхватился и снова вскочил:

— Но тут-то собака и зарыта, и свинья подложена, черт побери! Потому что не честные баксы стриг он все это время. Он увивался вокруг нас, улыбался, руки жал — а сам резал нам глотки, точняк как сейчас этот дождь отрезает нас от лесных дорог!

Они болтают про дождь и лесные дороги — а дело-то в темноте. И стоит мне, скажем, перерезать кабель освещения — они наверняка со страху тут перемрут…

Ивенрайт подошел к кульминации. Он чуть ссутулился и заговорил голосом тихим и проникновенным, на манер Спенсера Трейси в кино, когда тот понукал скотоводов к действию: [70]

— И я скажу вам, парни, а вы зарубите на носу: если так или сяк не уболтаем этого твердолобого, чтоб разорвал этот… шахер-махерный контракт с «Тихоокеанским лесом», если не найдем управу на эти жирные жопы, для чего мы, собственно, и затевали стачку, чтоб они там в своем Фриско и ЛА на уши конкретно встали, потому как к весне им нужны бревна, им нужен лес, а за свои гроши они его хрен получат, — и если мы не сделаем это прямо сейчас, потому что через пару недель все дороги размоет в хлам — можете, ребята, сказать своим бабам, что поясок придется подтянуть до пятидесяти двух баксов сорока центов пособия в неделю, или вовсе поискать другую работу! — Он кивнул с мрачной решимостью и наконец победоносно поворотился к обособленному от других стулу, где с видом продюсера на кинопробах восседал Дрэгер. — А ты так не считаешь, Джонни? — раскрасневшись от уверенности и обливаясь потом от близости очага. — И нашел бы ты лучшие слова, чтобы наши дела обрисовать?

Тедди наблюдал. Дрэгер улыбался с дежурной обворожительностью, никак не выказывая своего мнения о таланте исполнителя. Все они поголовно, кроме этого мистера Дрэгера. Он вперил задумчивый взгляд в жерло своей трубки.

— И какие у вас предложения, Флойд? — Да, этот мистер Дрэгер — он в самом деле другой. — Какие предложения, Флойд?

— Пикет! Предлагаю выставить у ихней лесопилки пикет. Еще неделю назад надо было, но я ждал, когда вы приедете.

— А какие мы предъявим претензии? — спросил Дрэгер. — По закону мы не можем…

— К черту закон! — вырвалось у Ивенрайта — далеко не так нечаянно, как могло показаться, но — ведь хватит уже, черт возьми, тянуть резину! — На хер закон! — Дрэгера, похоже, слегка удивила эта вспышка, и он в недоумении задержал горящую спичку над трубкой. — В смысле, Джонатан, мы должны выйти на работу!

— Да-да, конечно…

— И с этим надо что-то делать.

— Наверное… — Дрэгер чуть нахмурился, вдыхая жизнь в свою трубку. — В любом случае, у вас есть люди, готовые стоять целыми днями на такой-то погоде?

— Черт, да конечно! Лес Гиббонс! Артур, ты как? Еще Ситкинсы — здесь их нет, но я гарантирую, что они будут стоять. И я.

— Прежде чем вы пойдете на это мокрое — и незаконное — дело, позволите внести предложение от себя?

— Господи всеблагой! — Да как будто я не ждал тебя неделю, чтоб ты хоть как-то оправдал свою зарплату. — Конечно, мы со всем почтением выслушаем ваше предложение.

— Почему бы для начала не переговорить с мистером Стэмпером? Может, убережет нас от прогулок под дождем.

— Переговорить? С Хэнком Стэмпером? Вчера вечером вы видели, как Стэмперы ведут переговоры. Как дикари чокнутые…

— Вчера вечером я видел, как человека в конце концов вынудили преподать урок хулигану. И, по-моему, действия мистера Стэмпера не отличались каким-то запредельным самодурством…

— Самодурство — вторая кожа Хэнка Стэмпера. С ним говорить — что с телеграфным столбом… Разве я к нему не ездил, сразу как получил тот первый отчет? И какие у нас переговоры вышли? Меня динамитом забросали!

— И все же, думаю, стоит чуточку прогуляться и спросить этого господина, не согласится ли он изменить свое мнение. Вы и я, Флойд…

— Вы и я? Да будь я проклят, если сунусь туда ночью!

— Ну же, Флойд. А то ребята заподозрят, что вы боитесь выходить из дому в темноте…

— Джонатан… вы же не знаете. Во-первых, он живет на том берегу, и дороги туда нет.

— Мы можем где-нибудь нанять лодку? — обратился Дрэгер ко всему бару.

— Есть Мамаша Олсон, — живо откликнулся Тедди, уклоняясь от грозового взгляда Ивенрайта. — Мамаша Олсон живет у консервного завода, сэр, и она даст вам напрокат моторку.

— Но там дождь шлепает, — упирался Ивенрайт.

— Штормовки она вам тоже напрокат выдаст, — порадовал Тедди, слегка удивленный собственной внезапной разговорчивостью. Он проскользил в глубину бара, снял со стены свой платный телефон. Протянул трубку, смиренно улыбаясь. — Можете позвонить отсюда.

Дрэгер поблагодарил вежливым кивком и встал со стула. Тедди вручил аппарат едва ли не с поклоном.

Да. Покамест я не знаю точно, в чем дело. Но уверен, что этот мистер Дрэгер — необычный человек. Он решительно умен и в высшей степени деликатен, никаких сомнений. Может, еще и бесстрашен.

Тедди отступил на шаг и стоял, засунув ладошки под фартук, и наблюдал, как все остальные ждут в почтительном безмолвии, пока Дрэгер не получит номер Мамаши Олсон у оператора и не закончит разговоры — так собаки в молчаливой и беспрекословной покорности ждут команды хозяина. Но есть в нем и что-то еще; да, что-то чудесное и особенное…

И Ивенрайту уже начинало казаться, что его долгожданный герой, вожделенная управа на этого Стэмпера, — геморрой не меньший, чем те дрязги, которые он приехал погасить.

И вот они с Дрэгером отважно пересекают реку на лодчонке, на вид не слишком крепкой, с навесным мотором, что смотрится еще менее надежным. Дождь выдохся, умерил прыть до обычной своей зимней рыси-мороси… даже не дождь, а так — дремотная серо-голубая взвесь, стелющаяся по земле, а не падающая отвесно; и многострадальные призрачные тени деревьев вздыхают умиротворенно и патетически, во всю ширь реки. Однако ж почти дружелюбен их стон. И, как выясняется, ничего страшного. Старый, как мир, дождик, если не желанный, то терпимый — старая седая тетушка, что приезжает погостить каждую зиму и остается до весны. Учишься уживаться с ней. Учишься мириться с маленькими неудобствами и не раздражаться. Вспоминаешь, что по-настоящему она редко сердится или вредничает, и переживать не из-за чего, а если она и скучна, утомляет — можно научиться ее не замечать или хотя бы не принимать близко к сердцу.

Что и пытался делать Ивенрайт, когда они с Дрэгером плыли по реке в открытом корыте, арендованном у Мамаши Олсон. Он с успехом игнорировал сами капли и частичного успеха добился в потугах наплевать на промозглый ветер, но, как ни пытался, не смог отрешиться от потока, стекавшего по шее за шиворот и далее в брюки. Они уж битый час плывут от причала Мамаши Олсон у консервного завода к дому Стэмперов, вдвое больше, чем могли бы, потому что Флойд не удосужился подгадать с приливом, чтоб поймать обратное течение.

Ивенрайт скрючился на корме в зябком молчании. Поначалу он злился на Дрэгера за намерение нанести мистеру Стэмперу сей излишний и бессмысленный светский визит; потом взъярился на себя самого, не только за промашку с приливом, но за то, что убедил Дрэгера тащиться на наемной лодке, вместо того, чтоб подъехать к берегу, к гаражу, и посигналить Стэмперам. («Может и послать нас, без переговоров и переправ, — сказал он Дрэгеру, когда тот поинтересовался о подъездах к Дому Стэмперов, — а даже если переправит, с этого ублюдка станется бросить нас там!» — но в душе-то знал, отлично знал, что Хэнк будет чрезвычайно рад подобной возможности козырнуть добрососедством и участливостью, и небось будет сладким как мед, сукин сын!) — и, наконец, до последней крайности взбесила его Мамаша Олсон, подсунувшая накидку до того дырявую, что он практически утонул в дожде, да еще и пачка сигарет к чертям собачьим размокла. (Но хрен угадали, если думаете, что Флойд Ивенрайт будет что-нибудь клянчить, хоть курево, хоть спички, хоть сухую подстилку под задницу!)

Дрэгер сидел на носу, едва различимый в сгустившихся сумерках, перевернув трубку, чтобы дождь не попадал, и не говорил ни единого слова, что скрасило бы прогулку. (По правде, от этого сукина сына вообще хрен чего услышишь, кроме как «Это надо обсудить». И я уж с этого притомился.) Как Дрэгер умудрился подняться до таких высот в профсоюзном деле, оставалось для Ивенрайта тайной за семью печатями. Похоже, и нет в нем ничего, кроме солидного фасада. За все время, что торчит в городе, палец о палец не ударил заради долбаной забастовки. Все ходит вокруг да около, да лыбится, да кивает, как китайский болванчик. (Разве что — вот где юмор-то — все пометочки какие-то делает в своей книжечке.) И ни тебе о заседаниях стачкома расспросить (а самая забавность в том, что такое впечатление, будто он все уже записал), о боевом духе ребят после такой долгой забастовки, ни о чем еще, что Ивенрайт готов был осветить детально. (Как будто сам по жизни так охрененно много знает, что и грех снизойти до расспросов всяких тупиц вроде нас!) В одном, правда, Ивенрайт не мог ему отказать (он небось думает: только за то, что у него водятся долбаные дружки в Вашингтоне с институтским образованием, или что там еще, тут ему ноги целовать будут…) и то было — внушительность и спокойствие в общении с членами профсоюза (…но он увидит еще, что зря он так думал). Также Флойд не мог не восхищаться тем, как этот человек умеет любого поставить на место, показать, что начальник — он (этому нехило поучиться было бы) а они — ряды и шеренги перед ним (только так и можно заработать хоть какое уважение и добиться хоть какой дисциплины в этой банде олухов).

Так Ивенрайт рвал и метал, восторгался и бичевал весь безмолвный путь по реке и мысленно молил Дрэгера сказать хоть что-нибудь, чтоб можно было хоть огрызнуться в ответ, показать, что Флойд Ивенрайт и в грош не ставит своего благодетеля, будь он хоть президентом всея Америки!

Вдали показались огни дома.

— Блин, — наконец буркнул Ивенрайт, хотя его не спрашивали, выражая самое абстрактное, всеобъемлющее осуждение. С натугой сглотнул: он замерз, он не ждал ничего хорошего от этой встречи и так истосковался по куреву, что от запаха Дрэгерской трубки на глаза наворачивались слезы.

Привязав лодку и ступив в густой мрак, он вспомнил о фонарике, что остался на переднем сиденье машины.

— И… блин, — сказал Ивенрайт, на сей раз куда тише. Дрэгер поинтересовался, почему бы не покричать, чтоб встретили с фонарем, но Ивенрайт наложил вето: — Не дождетесь, чтоб я у них фонарь просил, — и добавил форсированным шепотом: — Да и по-любому не встретят, наверно.

Когда ходовые огни лодки погасли, а окно кухни потонуло в густой живой изгороди, темнота сделалась ужасной. Спички тотчас шипели и гасли, будто их давили невидимые мокрые пальцы. Похоронив всякую надежду на свет, они начали пробираться по шатким скользким мосткам вслепую, в ночи слыша реку прямо под ногами. Ивенрайт предводительствовал, шажок за шажком, ногой нащупывая дорогу и выставив руки вперед. Оба они хранили полное молчание, словно послушавшись цыканья дождя, пока Ивенрайт не стукнулся лбом о сваю. Невероятно, что какой-либо предмет мог просочиться через его двойную ручную защиту: Ивенрайт заподозрил подлый удар дубиной из засады.

— Грязный ублюдок! — заорал он, обеими руками силясь ухватить таинственного обидчика. Который оказался одет в холодную слизь и ракушки мидий. — Ё! — снова вскрикнул он, чуточку громче желательного, и из-под дома, немилосердно рыча, вывалила черная, бурлящая свора разъяренных чудовищ. — Господи всеблагой! — прошептал он, когда невидимая свора ринулась на причал, оглашая окрестности какофонией резвых когтей, лая, ворчания и визга. — Иисусе!

Он отпустил сваю и обеими руками вцепился в Дрэгера, прилипнув к нему в бесстыдном ужасе:

— Ё-мое, ё-мое!

В таком положении их и застиг Джо Бен, высветив своим фонариком: они шатались в обнимку на дожде, а собаки наседали в приступе яростного восторга и гостеприимства.

— Какие люди! — радостно окликнул Джо. — Да это ж Флойд Ивенрайт и, кажется, с новым сердечным другом. Заходите, ребята: камин накрыт, стол горит.

Ивенрайт глупо моргал на фонарик, все более уверяясь в том, что самые пессимистические его предчувствия на счет этой экскурсии несомненно сбываются.

— Милости просим! — снова окликнул Джо. — Чем бы вы там ни занимались — в тепле ж оно завсегда приятней.

Дрэгер вывернулся из объятий Ивенрайта и улыбнулся Джо:

— Благодарю. Непременно воспользуемся предложением. — Он принял приглашение с той же любезностью, с какой оно было дано.

В гостиной Вив подала им горячий кофе. Старик сдобрил кофе бурбоном и предложил сигары. Старшая дочка Джо подтащила стулья поближе к камину, а Джо так опечалился тем, что они едва смерть не приняли — «Дубняк на улице, понимаю: только дружеским теплом и согреешься», — что приволок огромный ворох одеял.

Ивенрайт от всего отказался и молча выстрадал все унижения этого глумливого радушия. Дрэгер же нисколько не страдал. Он принял кофе и сигары, похвалил прелестных детишек Джо Бена и качество сигар, предложенных Генри. И смиренно осведомился у Вив, не будет ли она любезна развести чайную ложку соды в половине стакана теплой воды:

— Желудок капризничает.

Выпив свою соду, Дрэгер спросил, не уделит ли им Хэнк Стэмпер пару минут — у них к нему предложение. Джо объяснил, что прямо сейчас Хэнк на берегу, проверяет фундамент.

— Вы, ребят, здесь его дождетесь? Он, наверное, не сию минуту освободится. Или предпочитаете обсудить с ним ваше предложение на дожде?

— Бог с тобой, Джо, — возмутилась Вив. — Погано там. Да он сейчас придет. Я позову…

Дрэгер поднял руку:

— Прошу вас, не надо, миссис Стэмпер. Мы выйдем и поговорим. — Ивенрайт открыл рот, не веря своим ушам. — Нехорошо человека от работы отрывать.

— Господи, Дрэгер, что вы такое…

— Флойд…

— Но, боже… тут камин… а вы хотите…

— Флойд.

Они вышли, и Джо Бен шагал перед ними проводником, поигрывая фонариком в такт своему страстному монологу о внезапном дожде, оползнях, паводке и — не баловался ли Флойд в последнее время с динамитом? Преодолев зигзаг мостков, они увидели Хэнка, в накидке и болотных штанах, в зубах болтается фонарь: Хэнк привязывал брус к тому, что при рассмотрении оказалось железнодорожной шпалой, недавно прибитой к берегу и внедренной в прочую бесформенную конструкцию. С одной стороны лицо его сияло синяком после вчерашней драки, а на подбородке над ссадиной бессмысленно болтался отлепившийся пластырь. Ивенрайт представил Дрэгера, и Хэнк пожал тому руку. Ивенрайт выждал несколько секунд, думая, что Дрэгер изложит суть, но тот ретировался на шаг в темноту, и Флойд понял: даже говорить, черт побери, опять придется ему! Сглотнул с усилием и начал. На время его спича Хэнк вынул фонарик изо рта.

— Если я правильно тебя понял, получается так, — сказал он, когда Ивенрайт закончил. — Ты хочешь, чтоб я пошел в дом, позвонил в «Тихоокеанский лес Ваконды» и сказал им: без мазы, забейте на те три миллиона футов, что я для вас нарубил. А вы, ребята, в знак большой любви поможете мне пристроить мои бревнышки куда-нибудь еще. Так?

— Или, — вмешался Дрэгер, — мы сами перекупим ваш товар незамедлительно.

— Вы — это профсоюз?

— И некоторые жители города.

— Занятно. Но штука в том, мистер Дрэгер, — и ты, Флойд, знаешь это, — что я никак не могу на такое пойти. Дровишки не только мои, чтоб ими торговать. В них много людей пот свой вгрохали.

Ивенрайт бросился спорить, но Дрэгер перебил:

— Хэнк, подумайте вот о чем. — Голос Дрэгера был «стерилен»: ни потаенной угрозы, ни нарочитой просьбы. Ивенрайт заметил, что Хэнк внимательно разглядывает этого человека. — Весьма многие в городе зависят от этой лесопилки, которая закрыта.

— Точно! — снова встрял Ивенрайт. — И как я уже хотел сказать, ты-то, конечно, никак пойти на уступки не можешь — но тогда уж и христианином себя не величай. Весь город от тебя зависит. Це-лый город, твой родной город, парни, с которыми ты вырос, мяч гонял… да их жены, да малые ребятишки! Хэнк, приятель, я тебя знаю, это ж я — старина Флойд, помнишь меня? И я знаю, что ты — не чета этим толстожопым во Фриско и ЛА, которые кровь сосут из твоих собратьев. Я же знаю: не можешь ты обречь весь город, мужчин, женщин и детей, на голодную зиму, только чтоб мошну свою набить.

Хэнк опустил глаза: его позабавило и отчасти смутило красноречие Ивенрайта. Но он покачал головой, улыбаясь и пожимая плечами:

— Не оголодают они, Флойд. Кто-то, может, задержит плату за телевизор на пару месяцев или…

— Черт тебя раздери, Стэмпер!.. — Ивенрайт вклинился между Дрэгером и Хэнком. — Ты же видишь, в каких мы тисках. И мы не позволим тебе на подножный корм нас перевести.

— Флойд, даже не знаю. — Хэнк продолжал качать головой, глядя вниз, на болтающиеся концы проволоки, которой крепил брус. Кровь из оцарапанного пальца медленно ползла по руке. — Не знаю, чем помочь могу. Я тоже в тисках. Весь бизнес, вся лавочка — завязаны на те бревна, что у нас на лесопилке лежат.

— Хэнк, а вы можете придержать их, продать попозже? — спросил Дрэгер. — Пока хотя бы вопрос с забастовкой не разрешится? — Действительно странный голос, вынужден был признать Ивенрайт. Пресный, чистый — будто снег ешь или дождевую воду пьешь…

— Нет, мистер Дрэгер, не могу. А что, Флойд не показывал вам свои находки? И так сроки горят. По контракту — поставка ко Дню благодарения. Или мы отгрузим бревна к этому дню — или сделка расторгается. Мы нарушаем условия — и цена свободная. Они могут заплатить нам, как им заблагорассудится. А могут вообще не заплатить, если никак не заблагорассудится. Выкатят неустойку и отберут бревна.

— Они не могут забрать твои бревна! Ты прекрасно знаешь, что…

— Могут, Флойд.

— Никакой судья, никакие присяжные не допустят!

— Легко. Не тебе судить. Но даже если не сделают — куда прикажешь мне девать двадцать акров леса, которые в речке плещутся? Наша маленькая лесопилка и с четвертью не управится, работая день и ночь всю зиму… но даже и управится, даже если распустим — мы не сможем продать столько досок.

— Да сможете! — Флойд был категоричен.

— Кому? Крупные компании уже расхватали все контракты со строителями.

— Черт, Хэнк, да включи же голову! — Ивенрайт вдруг загорелся энтузиазмом. — Ты можешь продать тем уродам, которым собирался толкнуть лес «ТЛВ». Усекаешь? Точно. Тем уродам по весне смерть как материал нужен будет, и вот тут-то ты, приятель, разойдешься вчистую! Ты нагреваешь «ТЛВ», они сосут лапу без леса, свои контракты выполнить не могут, а ты толкаешь бревна их покупателям с двойным наваром! Эй, парни: здорово, правда? — он повернулся к Дрэгеру, усмехаясь триумфально: — Как тебе это, Джонни? Вот выход-то. Черт, и как я раньше не дотумкал?

Дрэгер предпочел пропустить вопрос мимо ушей, но Хэнк, бросив изучать травмированный палец, теперь взирал на сияющую физиономию Ивенрайта, явно потешаясь:

— Наверно, Флойд, ты не дотумкал до этого раньше по той же причине, по какой сейчас не можешь сообразить: если я позволю «TЛB» снова включиться — они разберутся со своими контрактами и без моих соплей.

— Что?

— Видишь ли, Флойд. Ты хочешь, чтоб я не продавал лес «TЛB», чтобы они смогли снова сами рубить бревна. Так? И сами смогли нарезать доски? Чтоб исполнить свои контракты?

— Не понимаю… — Ивенрайт насупил брови, и по его носу сбежал ручеек влаги, выжатый его суровостью.

— Картина такая, — снова стал объяснять Хэнк, терпеливо. — Я не смогу продать лес покупателям «ТЛВ», которых она прокинет, если вы, ребята, снова заработаете…

— Да как же ты не уразумеешь, Флойд? — Сцена была слишком шикарна, чтоб Джо Бен остался в стороне. Он впорхнул в круг света, глаза его блестели ликованьем. — Совсем непонятно? О да! Смотри. Если мы разрываем свой контракт, чтоб вы заключили свои контракты, то контора, которая ваш контрактант, безо всяких контр исполнит контракты со своими контрактантами, с которыми, как ты говоришь, нам надо законтрачиться…

— Чего? Минутку…

Хэнк, как мог, скрывал свое веселье, грозившее стать совсем уж очевидным:

— Джо Бен к тому, Флойд, что если мы позволим вам, ребята, выйти на работу — подорвем свой рынок.

— Ага, Флойд, понимаешь? О, это, конечно, глубоко. Если мы позволим вам рубить для них лес, то те бревна, которые мы собирались продать им… — Он перевел дыхание и попробовал объяснить сызнова, но вместо этого разразился фыркающим, фугасным взрывом хохота.

— Мать-перемать растак! — заворчал Флойд.

— …или, если мы подарим вам наши кровные бревна, — Джо Бен был в своей стихии, — чтоб они не стали их бревнами, ваши бревна ровно так же станут их бревнами…

— Да на хер! — Флойд ссутулился, подныривая под луч фонаря, и стиснул челюсть. — Иди ты, Джо Бен!

— Вы всегда сможете продать лес, — просто сказал Дрэгер.

— Правильно! — Ивенрайт углядел возможность отвоевать оставленные позиции. Взял Хэнка за локоть: — Вот потому я и говорю: на хер всю эту канитель. Лес вы всегда продать сумеете.

— Может быть…

— Черт, Хэнк, ну войди ж ты в разум… — Он сделал глубокий вдох, готовясь к новому штурму Хэнкова упрямства, но Дрэгер отрезал кратко:

— Что нам сказать жителям города?

Хэнк отвернулся от Ивенрайта. Было нечто в тоне Дрэгера, что разом стряхнуло с беседы всякий юмор.

— В каком таком смысле?

— Что сказать людям в городе? — повторил Дрэгер.

— Да мне вообще пофиг, что. Не понимаю…

— А вы осведомлены, Хэнк, о том, что «Тихоокеанский лес» принадлежит фирме из Сан-Франциско? А вы осведомлены о том, что за последний год в общей сложности девятьсот пятьдесят тысяч долларов чистого дохода утекли из вашего города?

— Не вижу, какое касательство…

— Это ваши друзья, Хэнк, ваши коллеги и соседи. Флойд рассказывал мне, что вы служили в Корее. — Тон Дрэгера оставался безмятежен. — Разве вы никогда не задумывались о том, что такой же верности, какую вы проявили за океаном, страна вправе ждать от вас и дома? Верности друзьям, соседям, которым угрожает внешний враг? Верность…

— Верность, блин… верность?

— Именно, Хэнк. Думаю, вы понимаете, о чем я говорю. — Умиротворяющее терпение в этом голосе было почти что месмерическим. — Я имею в виду основополагающую верность, истинный патриотизм, бескорыстие, чистосердечие, человечность, которые несомненно живы в вашей душе, даже если вы о них почти забыли. И когда вы видите товарища, попавшего в беду…

— Послушайте… Послушайте меня, мистер! — В голосе напряжение. Хэнк отодвинул Ивенрайта и наставил фонарик на аккуратное лицо Дрэгера. — Человечности во мне не меньше, чем в ком угодно, да и с верностью все пучком. И если б на нас русские наехали — я бы дрался до последней капли. И если б Калифорния вздумала Орегон захапать — я бы дрался за Орегон. Но если кто-то — Верзила Ньютон или Профсоюз Лесорубов, или еще кто — против меня, то я сам за себя! При таких раскладах я сам себе патриот. И мне в болт не уперлось любить кого-то как родного брата только потому, что он размахивает американским стягом и гундосит «Звездно-полосатый флаг»!

Дрэгер улыбнулся с грустью.

— А как насчет самопожертвования, этого истинного испытания для всякого патриота? Если вы действительно верите в то, что рассказываете о себе, то ваш патриотизм как-то мелковат, и это какая-то весьма своекорыстная верность…

— Да зовите как хотите, но по таким правилам я играю. Можете сказать моим друзьям-соседушкам, что у Хэнка Стэмпера каменное сердце. А можете сказать, что мне до них не больше дела, чем было им до меня, когда я вчера ночью валялся на полу в кабаке.

Двое мужчин неотрывно смотрели друг другу в глаза.

— Мы могли бы им это сказать, — ответил Дрэгер, по-прежнему печально улыбаясь Хэнку, — но мы оба знаем, что это будет неправдой.

— Ага, неправда ваша! — Ивенрайт выпрыгнул из своей сердитой задумчивости. — Потому что, черт возьми, вы всегда сможете продать лес!

— Господи всемогущий, да, Флойд! — Хэнк повернулся к Ивенрайту, в некотором облегчении от того, что снова есть на кого наорать. — Конечно, я могу продать лес. Но очнись и протри глаза! Употреби свою башку хоть как-то! Смотри! — Он выхватил фонарик у все еще хихикающего Джо Бена и ткнул светом во вздыбленную реку; черная вода вертелась воронкой вокруг луча, словно то была твердая жердь. — Посмотри на этот разгул! Посмотри! Всего один день дождя! И ты думаешь, я сумею удержать свои бревнышки целую такую зиму? Сейчас я тебе скажу кое-что, Флойд, старина, чтоб тебе не было мучительно больно за бесцельно потраченное время. Отчего твое безутешное сердце запоет и зачирикает. Мы элементарно можем не уложиться в сроки. Тебе такое не приходило в голову? Чтоб расплеваться — нам еще нужно собрать плот-другой. Еще три недели — и самая дерьмовая порубка на свете. Под конец мы переберемся в парк. Валить на склонах, валить вручную! как лет шестьдесят или семьдесят тому назад. Потому что притащить туда свои чокера и лебедки штат нам не позволит — боятся, что мы помнем их сраные горные хербарии! Три недели дождя и первобытных технологий — и мы вполне можем не успеть. Но мы будем пахать как лошади, правда, Джоби? А вы, ребята, можете постоять там и потрындеть про мужчин, женщин и детей, друзей, соседей и верность, и прочую муру до морковкина заговенья, стоять и гнать про то, как они зимой лишатся своих телевизоров, и что у них на обед… но, блин, скажу я вам, если они в принципе обедают, уж мы с Джо Беном и остальными будем точно ни при чем, и заслуга не наша: мы не играем в Санта Клауса! Потому что мне плевать на моих дружков и соседушек в этом городишке; как и им — на меня. — Он умолк. Порез на губе снова открылся, и Хэнк осторожно облизнулся. Какую-то секунду они стояли молча в шафрановом свете фонаря, ждали. Никто не смотрел друг на друга.

Потом Дрэгер молвил: «Пошли!» — а Флойд дополнил:

— Ага, туда, где осталось еще понятие о братстве, — и они направились в темноту по мосткам. Ивенрайт услышал за спиной новый раскат хохота — «Расконтрачить наш контракт, чтоб законтрачить ваш контракт, и чтоб мы могли продать» — и услышал, как Хэнк присоединился к весельчаку. — Гандон надутый! — сказал Флойд. — Ну ничего: гвозди найдутся.

— Угу, — согласился Дрэгер, но мысли его явно витали где-то далеко.

Уже в лодке Ивенрайт вдруг прищелкнул пальцами:

— Черт. Надо было попросить у него… — И осекся: — Нет уж, хрен!

— О чем попросить, Флойд?

— Забудьте. Ни о чем.

— Ни о чем? — У Дрэгера, кажется, настроение было даже лучше, чем до этой придурочной поездки. — Попросить его ни о чем?

— Пожалуй, да. Я знал. Говорил же: что со столбом бодаться. Не надо было ездить. Так что его только об этом и можно просить — ни о чем.

Ивенрайт отвязал кормовой швартов непослушными, замерзшими пальцами, и перебрался в лодку.

— Черт, — пробормотал он, предвкушая речную прогулку обратно. — Все равно надо было попросить. Хуже «нет» ничего б не ответил. А мог бы и дать — в знак протеста. Тогда б хоть какого-то выеденного яйца поездочка стоила…

Дрэгер занял свое место на носу.

— Поездка стоила яйца, Флойд, — утешил он в голос. — И даже больше, по любым меркам. — Затем, поразмыслив: — Так о чем надо было попросить?

Ивенрайт яростно дернул трос стартера.

— Курево! Надо было попросить у него курева.

Он завел мотор и устремил маленький ходовой фонарь в темноту, в плотную пелену дождя. Вставая вниз по течению, он понял со вздохом: как раз к приливу поспели, чтоб в него упереться.

 

К тому времени, когда Тедди вновь увидел Ивенрайта и Дрэгера у себя на пороге «Коряги», все остальные уже разбрелись. Он с затаенным усердием следит за этой парочкой из своего логова разноцветных огней у фасадного окна: Флойд не в своей тарелке. Ивенрайт обследовал сырые руины своего платья, нервно и раздраженно вздрагивая. Он здорово изменился с тех пор, как вышел из лесов в беловоротничковый мир, будто цыпленок с аллергией на перья, давно готов в ощип, но притом стесняется наготы. Раньше Флойд после работы был как все прочие зверушки: мокрый, усталый и беспечный. Тупое животное — но довольное жизнью… Наконец он вздохнул и ослабил пряжку, чтоб присесть, не опасаясь, как бы мокрые брюки не разрезали его пополам… Теперь же — просто глупое. И напуганное. К своему страху темноты Флойд присовокупил еще худший страх: страх падения. Бугристыми руками прикрыв брюшко, стабильно растущее с тех пор, как Флойда избрали в мир белых воротничков, Ивенрайт снова вздохнул, ворчливо и брезгливо. Нахмурился, глянув через стол — туда, где Дрэгер все еще бережно расправлял свой плащ.

— Хорошо же, Джонатан… все хорошо. — А самое скверное, он слишком туп, чтоб уразуметь: не так высоко он забрался, чтоб падать больно.

Дрэгер закончил с плащом и принялся неторопливо стряхивать дождь с брюк. Удовлетворившись, придвинул стул, сел и положил руки на стол, одну на другую.

— Все хорошо? — спросил он, А вот этот мистер Дрэгер — ему есть, откуда падать, столь же аккуратный и ухоженный, насколько Ивенрайт — потрепан. — Что хорошо, Флойд? — Так почему же он ведет себя так, будто не боится падения?

— Что? Да все просто зашибись как хорошо, когда знаешь, какого хера делать дальше! В смысле, я жду, Джонатан. Господи, я неделю ждал, пока ты заявишься и отработаешь свою зарплату… Вчера я ждал, когда ты сказал повременить, пока не войдешь в курс. А сегодня я ждал, пока ты насладишься лодочной прогулкой до дома Стэмпера. А теперь я хочу знать, что ты собираешься делать!

Дрэгер достал кисет из нагрудного кармашка.

— Достанет ли у тебя еще немного терпения обождать, пока я набью трубку? — учтиво поинтересовался он. — И закажу выпивку? — Флойд закатил глаза и опять вздохнул. Тедди вынырнул из своего сияющего логова и подошел к столу. — Я бы взял виски, если ты не против, — Дрэгер улыбнулся, — согреться после нашей маленькой прогулки. Ты как, Флойд?

— Ничего не надо, — ответил Ивенрайт. Дрэгер сказал: «Один», — и лишь губами дополнил: «И.У. Харпер». И Тедди вновь истаял в пульсациях света. Ни страха темноты, ни страха падения… будто он знает, нечто, прочим не ведомое.

— Ну, Флойд, — Дрэгер попыхтел трубкой, — каких же именно действий ты ждешь от меня? Ты говоришь так, будто ждешь, что я найму шайку профсоюзных головорезов, вернусь туда и спалю Стэмперов. — Он негромко засмеялся.

— А как по мне — так ничего себе идейка. Спалить весь его чертов бизнес, со всеми лесопилками, грузовиками и прочим.

— Ты мыслишь категориями тридцатых, Флойд. С тех пор мы кое-чему научились.

— Да ну? Что ж, хотелось бы поглядеть. В тридцатые хоть результат был, у этих стариканов…

— О? Не уверен. Не желаемый результат, во всяком случае. Эта старомодная тактика зачастую лишь ожесточала противную сторону, и все крайне результативно увязали в грызне… а, вот и готово… — Он подвинул руку, освобождая место под стопку виски. — Благодарю — и, да, Тедди, — вас не затруднит принести стакан воды? — Снова повернувшись к Ивенрайту, продолжил: — А в этом конкретном деле, Флойд, — если я хоть что-то понял в Хэнке Стэмпере, — ничто так не ожесточит противную сторону, как вариант «спалить весь чертов бизнес»… — Он поднял стопку и задумчиво улыбнулся ее янтарному содержимому. — Нет, думаю, это худший метод против такого человека…

— Я не понимаю…

— Думаю, понимаешь. Ты знаешь этого человека лучше, чем я. И если тебе захочется, чтоб он шел на восток, а ему — на запад, встанешь ли ты у него за спиной с кнутом, чтоб он шел, куда тебе надо?

Ивенрайт подумал секунду, потом пришлепнул стол ладонью:

— Богом клянусь, да! Если он в своем пути на запад мне дорожку перебежит — да! Даже если при этом он забузит…

— Вероятность бузы, согласись, стопроцентная? Муторной и затратной бузы — уж будь уверен. Даже если в конце концов по-твоему выйдет. Потому что для этого человека физическое противостояние — родная стихия. Это он понимает. И готов среагировать по-боксерски. Ударишь его — получишь сдачи.

— Хорошо, хорошо! Устал я уже слушать, что сотворит Хэнк Стэмпер. Мне желательно бы услышать, что вы делать думаете, раз уж вы так глубоко в нем разобрались?

Тедди поставил стакан воды на подставку перед Дрэггером и удалился, незаметный наблюдатель. Так что вы думаете делать?

— Буду предельно откровенен, Флойд. Думаю, всем нам нужно просто подождать, — сказал он — Что ты такое знаешь, прочим не ведомое? — и залпом осушил стопку.

— К херам! — завопил Ивенрайт. — Говорю же, мы слишком дохрена долго ждали! Или, Дрэгер, я непонятно сказал? И насчет дождя — тоже? Мы не можем больше ждать — или никакой вообще к чертям работы не останется! Уразумел?

У Ивенрайта был такой вид, будто он готов взорваться слезами ярости и досады. Никогда он не имел дела с такими людьми! Как вас понимать, мистер Дрэгер? Много, много лет — разборки с пьянчугами-такелажниками и лодырями-стропальщиками, да с правительственными клеймовщиками, которые дурят напропалую, да с хозяйчиками, что хотят работу «вчера», когда и завтра — не в человеческих силах — Так в чем же ваше превосходство над дурачком Флойдом, мистер Дрэгер? — много с какой сволочью довелось поякшаться в эти годы, но таких маразматиков не попадалось! — Что же вы знаете? — По крайней мере, никто из них так его не огорчал.

— Так уразумели?

Может, дело в обстановке: разве тогда, прежде, в глухом лесу не ухитрялся он справляться с этими уродами?

Дрэгер немного отпил из стакана и отставил его в сторону.

— Я понимаю проблему с погодой, Флойд; прости, если создается впечатление, будто я абсолютно ничего не делаю; я понимаю, что тебя, выражаясь фигурально, загнали в угол… но, когда я говорю «ждать», я подразумеваю лишь воздерживаться от действий, которые только распалят упрямство мистера Стэмпера.

— Воздерживаться — доколе? До весны? Лета?

— До тех пор, пока мы не найдем способ объяснить ему, как его позиция вредит его друзьям. — Он достал из кармана шариковую ручку и углубился в изучение стержня.

— У Хэнка Стэмпера друзей нет, — пробормотал Ивенрайт. Затем, постаравшись припомнить свои прежние бригадирские замашки, презрительно бросил: — Хотите сказать, у вас даже плана никакого не имеется, как распрямить эту загогулину?

— Не совсем план, — ответил Дрэгер. — Пока нет, во всяком случае.

— Ничего, кроме «ждать», а? Так? Просто ждать?

Дрэгер что-то выводил ручкой на подставке, погруженный в свои думы.

— Пока — да, — ответил он.

— Что ж, отличное подспорье. Будто мы бы сами ждать не сумели, без помощи выпускника колледжа, который отхватывает по десять штук в год от наших кровных… Как вам это нравится? — Дрэгер и ухом не повел, и Ивенрайт продолжал: — Ладно, если вам плевать, мы с ребятами сами возьмем в руки плетки и заставим этого жеребчика повернуть оглобли в сторону общества. А вы — ждите.

Дрэгер отвлекся от подставки:

— Прошу прощения?

— Я сказал, что мы с парнями пойдем и зарамсим проблему. Просто и плоско. По-свойски, по-простому, по-тупому.

— А именно?

— Ну, для начала — пикет. Лиха беда…

— По закону вы не имеете…

— К черту закон! — перебил Ивенрайт, моментально утратив сдержанность. — Думаете, Хэнк Стэмпер копов вызовет? Или кто-то приедет, если да? А? — Вновь вздымалась в нем досада, но на сей раз он закрыл глаза и глубоко вдохнул, подавляя вспышку гнева. Не стоит давать этому сукину сыну знать, что творится под шкурой. — Поэтому мы… да, прямо завтра и начнем… с пикета. — Не стоит вести себя как варвар какой… он покажет им, что Флойд Ивенрайт, ей-богу, тоже умеет быть холодным и бесстрастным, не хуже любого другого ублюдка! — Ну а там поглядим…

Дрэгер секунду смотрел на него с этой своей грустной улыбкой, потом покачал головой:

— Очевидно, мне нечего сказать, чтобы…

— Чтобы заставить меня еще потянуть резину? Нет. — Он, в свою очередь, тряхнул головой, спокойный и самодостаточный, как полубог. — Думаю, нечего. — Да, черт возьми, самообладание похлеще, чем у всех у них… разве только в горле першит немного. Простыл небось на этой сраной прогулке. Дьявол!

— Полагаете, — осведомился Дрэгер, — добьетесь чего-то большего, помимо… э… потворствования своим естественным брутальным позывам?

Ивенрайт прочистил глотку.

— Я реально думаю… — начал он уведомлять сукина сына — с полнейшим самоуважением и самообладанием, — о чем он реально думает, но тотчас обнаружил, что затрудняется вспомнить: «брутальный» — это что-то подленькое и вероломное, из истории, или же, напротив, крупное и весомое. — …Думаю, что… — и какого черта лысого значит «потворствовать»? — …Что… эээ… с учетом обстоятельств…

И все же он сохранил спокойствие, не поддался панике. Закрыл глаза, глубоко вдохнул и готов был испустить такой выдох, который уж точно покажет всем заинтересованным, какое отвращение вызывает у него вся эта беседа… но на половине выдоха у него вдруг знакомо защекотало в гортани: о нет! Не здесь; не сейчас! Нельзя сейчас чихать, как раз когда он ухватил ситуацию за рога! Он стиснул зубы. Сжал губы до белизны. Побагровевшие щеки отчаянно раздулись над мокрым воротничком, словно довоенная автомобильная камера, выпирающая через порез в покрышке непосредственно перед взрывом… только не сейчас!

Потому что хуже нет, чем чихать в помещении. С детства Ивенрайт славился чихом такой громкости, что на кварталы вокруг оборачивались изумленные головы. Но более того — помимо и превыше акустической мощи — его чихи несли смысловую нагрузку, четкую и однозначную: он словно бросал все свои дела и восклицал — во все горло — кхе… кхе… к хеРАМ! В лесах это громогласное заявление служило поводом для шуточек и веселья, и даже некоторой тайной гордости. В лесах. Но в иных местах номер аплодисментами не встречали. В церкви или на собрании, чувствуя приближение чиха, он непременно разрывался надвое: то ли спустить пары в надежде, что окружающие не расслышат или простят послание — то ли запечатать во рту. Конечно, каждый метод имел недостатки. Иначе не бывает. Но сейчас получился компромиссный вариант, обремененный недостатками обоих: ему удалось запереть за дрожащими губами первые два фрагмента, но финальная часть «К ХЕРАМ» грохнула ясно и звонко, в облаке слюны, оросившей весь стол.

Тедди, возвращаясь за стойку, остановился, чтоб посмотреть, как поведет себя Дрэгер. Тот глянул на Ивенрайта, будто переспрашивая, потом убрал ручку в карман, взял со стола салфетку и тщательно вытер рукав пиджака.

— Конечно, — заметил Дрэгер приятельски, — сколько людей — столько мнений, Флойд, — будто ничего такого особенного не произошло.

Тедди кивнул, впечатленный, и продолжил свой путь — Что же знает он такого, что так возвышает его над прочими? — а Ивенрайт, потирая слезящиеся глаза костяшками, сокрушался, что сейчас он, черт побери, не дома, где не душит мокрая одежда, а чихать можно всласть и вволю.

— И послушай, Флойд, — Дрэгер отложил салфетку и ободрительно кивнул Ивенрайту, — надеюсь, ты понимаешь, что я искренне желаю тебе и «ребятам» преуспеть в вашей штурмовой методике. Поскольку, откровенно говоря, ничего бы я так не хотел, как поскорее развязаться с этим делом и вернуться на юг. Видишь ли, — исповедовался он доверительно-издевательским шепотом, — здесь меня мучает грибок. Но, э, поскольку я уже заплатил в отеле на неделю вперед, и на случай, если ваш поход окажется не вполне успешным, думаю, я поживу здесь… Тебя это устраивает?

Ивенрайт кивнул.

— Вполне, — ответил он покладисто, и не мечтая даже снова напустить на себя мрачную решимость. С этим злосчастным чихом из Ивенрайта, казалось, вышел последний боевой дух. Его глаза слезились, и теперь уж он точно чувствовал, как вызревает в нем простуда, в глубине легких, словно пробуждающийся вулкан. Он мечтал лишь оказаться дома, завалиться в горячую ванну, да побольше эвкалиптовых таблеток в воду накидать. Вот и все. И хватит склок на сегодня… — Да, вполне устраивает, Дрэгер. И если, как ты говоришь, наш метод не сработает, мы завяжем и обратимся за помощью к тебе. — …Главное — дождись этого завтра, когда раж-кураж вернется в тушку; и там уж он покажет всем козлам!

Дрэгер встал. Подхватил исписанный им поднос, оглядел его, улыбнулся, положил на место и достал бумажник.

— На улице еще дождь. У тебя машина здесь? Я мог бы подбросить тебя до дома…

— Не. Обойдусь-пройдусь. Она в двух плевках отсюда.

— Уверен? Мне, ей-богу, не сложно. А у тебя такой вид, будто…

— Ааа… точно, уверен..

— Что ж, ладно тогда. — Дрэгер натянул плащ, поднял воротник. — Завтра, вероятно, увидимся?

— Наверно. Если мне будет чем порадовать. Ладно, до завтра.

На выходе Дрэгер вручил Тедди доллар за выпивку, сдачу сказал оставить себе. Ивенрайт буркнул «Пока» и закрыл за собой дверь. Тедди встал за стойку на свое обычное место, ближе к окну. Он смотрел, как эти двое расходятся в разные стороны, спины расцветают отсветами его неона. Когда цвета пожухли, смытые темным дождем, Тедди вышел из-за стойки, запер дверь и опустил щиток с надписью: «Извините ЗАКРЫТО». Выключил три закопченных плафона под потолком и большую часть своего неона, оставив лишь несколько вывесок для ночного освещения. В этом глубоководном полумраке он безмолвно обошел свой салун, отключая пинболы, боулинг и музыкальный автомат, вытирая столы, вытряхивая пепельницы в большую кофейную банку. Вернулся за стойку, снял передник, бросил в мешок, который в понедельник утром подберет помощник Уилларда Эгглстоуна. Вынул все банкноты из кассы, приобщил к куче в большой раковине-шкатулке, где они пролежат до банковского дня, через понедельник. Щелкнул выключателем под стойкой, что оживлял сторожевую сигнализацию, тянувшую чуткие щупальца ко всем дверям, окнам и решеткам. Рассыпал по стойке порошок от тараканов. Выключил компрессор колорифера, низведя подачу масла до струйки…

И лишь тогда, переделав всю рутину, описав круг в красном и янтарном свете, чтоб наверняка ничего не забыть, лишь тогда подошел он к столу, где сидели последние гости, и посмотрел, что написал Дрэгер на подставке.

Подставки в «Коряге» были из прессованного картона, с рельефной картинкой: верхолаз в момент завершения работы над мачтой, подпиленная верхушка уже валится на сторону, а верхолаз откидывается назад, вцепившись в шлею. Тедди поднес картонку к свету. На первый взгляд, художество Дрэгера было вполне заурядным: дерево заштриховано полосками, наподобие пограничного столба — столько уж раз Тедди видел такое? — глаза лесоруба вычернены, дорисована борода; и еще на картонном небе раскинулись корявые объекты попкорновых контуров, символизирующие облака… И не сразу заметил Тедди три крохотные строчки в нижнему углу. Столь убористым, тонким почерком, что Тедди едва сподобился разобрать:

Тедди пялился на записку не мигая, в восторженном изумлении — Да что это? Что же в вас такого? — пока в глазах не зарябило от напряжения, пока подставка в руке не затрепетала в свете ночника, будто красный ветер просквозил пустой бар.

 

У себя дома Ивенрайт в семейных трусах и в майке уселся на тюк с грязным бельем в ожидании, пока наполнится ванна. Нынче хорошую ванну принять — на несколько часов затея. Надо бы купить новую водогрейку — давно пора. По сути — он вздохнул, озираясь, — им много чего нужно прикупить. Вот, даже таблетки эвкалиптовые — и те вышли.

Финансовые трудности начались сразу, как он согласился стать главой местного профсоюза. С «общественными началами» — никаких концов не сведешь: он и близко не получал того, что прежде, в бытность страшим бригадиром «Тихоокеанского леса Ваконды». Но провалиться ему, если он будет отлынивать от профсоюзных трудов и совмещать их с лесоповалом, как многие местные лидеры поступают. Пойдешь по двум дорожкам — обе ноги охромеют. А для него обе профессиональные позиции дорогого стоили.

Он гордился своей многогранностью: что дрова пилить, что права качать. Все — в крови. Но плата за славу велика. Его дед был большим человеком еще в самом начале движения, в Первую мировую, в «Вобблиз». Был личным другом Большого Билла Хейвуда. У Флойда в спальне висит на стене фотография, где они вдвоем: два усача, у каждого на груди — большой белый значок со словами «Я — НЕУДОБНЫЙ ГРАЖДАНИН», приколотый к бушлату, а между собой они держат плакат с ухмыляющимся черным котом, символом саботажа у «Вобблиз». Дед отдал жизнь движению во всех смыслах: проработал много лет организатором и был убит в 1916-м в Эвереттской Бойне, отстаивая на вашингтонской лесопилке право рабочего человека на свободу слова. Бабка без гроша вернулась к родне в Мичиган с юным сыном, отцом Флойда. Но отпрыск профсоюзного мученика не пожелал оставаться в тихом-мирном Мичигане: война не закончена. И несколько месяцев спустя парень бежал обратно в северные леса, где продолжил дело, за которое погиб отец.

К двадцати одному этот рыжий крепыш — по прозвищу Бугор, в силу фамильной черты Ивенрайтов, которые манкировали шеей, а сажали голову прямо на округлые массивные плечи, — стяжал репутацию одного из самых отчаянных, «гвоздь разжует — булавками сплюнет», лесных сорвиголов. И в труде, от рассвета до заката, — застрельщик знатный, и в обороне — ревущий рупор профсоюза. Таким «вобом» и его батя, и сам Большой Билл Хэйвуд гордиться могли бы.

А в сорок один этот рыжий мужик был беспросветным алкашом с посаженной печенью и надорванным сердцем, и ни единая душа в мире им не гордилась.

«Вобы» умерли, сгинули, раздавленные громовыми коллизиями АФТ и КПП [71], облыжно объявлены коммунистами (хотя они дрались с «Красным Рассветом» больше, чем два других профсоюза, вместе взятые), а леса, столь любимые Бугром Ивенрайтом за здоровый дух, стремительно затягивало угарным выхлопом, и на смену матерым дровосекам, за чьи права он сражался, пришли безбородые сосунки, постигавшие лесорубные премудрости по учебникам, и табак они курили, а не жевали, не поминая уж гвозди, и спали на белоснежных простынях, словно так и подобает дровосеку.

Ничего не оставалось, как жениться и топить память несбывшихся надежд.

Флойд никогда не видел юного и горячего Бугра лично, хотя частенько чувствовал, что того парня он знает лучше, чем эту унылую тень в бесплотной оболочке прошлого, бродившую средь разрухи их трехкомнатной халупы во Флоренсе, занятую спиртным и смертью. Но в иные ночи отец, возвращаясь с лесопилки, где работал истопником, годился на нечто большее, нежели спиртное и смерть. Возможно, в такие ночи какие-то старые воспоминания всплывали со дна его прошлого, или же вид каких-либо мерзостей капитализма на лесопилке вновь возжигал в нем прежний жар, но в такие ночи отец садился на кухне и рассказывал маленькому Флойду, как было когда-то, как они в минувшие дни уж побороли бы такую вот несправедливость, когда воздух был еще чист и «Вобы» все еще гуляли по лесам! А затем дешевое пойло, что обычно лишь смаривало отца до молчания и сна, в такие особенные ночи, напротив, пробуждало в нем дремлющего фанатика, томящегося за решеткой синих вен, и Флойд видел, как молодой Бугор Ивенрайт поднимается с драной подстилки, приникает глазами к двум глазкам в двери своего узилища, сотрясает чертовы синие прутья, будто разъяренный лев.

— Слушай, пацан, мысль-то простая, — ревет лев, объясняя суть вещей. — Есть они — Большие Задницы, и есть Маленькие Задницы, вроде нас. И нетрудно понять, кто на чьей стороне. Больших Задниц мало; они владеют миром и зерном. А Маленьких Задниц миллионы; они растят зерно, а сами голодают. Большие Задницы думают, что им все сойдет с рук, что они — лучше, порой только тем, что кто-то умер и оставил им кучу денег, и теперь они могут платить Маленьким Задницам, чтобы те растили для них зерно, а платят — по своему разумению. И нам придется поприжать их, понял? Надо показать, что мы — не рабы. Никто не раб. И все растят зерно. И все кушают! И всё просто!

Затем он вскакивал, метался по комнате, яростно рыча:

Мать Флойда и две сестрицы со смиренным ужасом терпели эти редкие возвращения ревущего льва. Сестры винили дьявола в этих приступах неистовой ностальгии; мать соглашалась, что без дьявола не обошлось, конечно, это дьявол, только особого рода — тот, что в пинтовой бутылке без этикетки! Но юный Флойд знал, что дело куда важней, и не бяка из Библии за ним стоит, и не бутылка; и когда отцовское прошлое прорывалось с ревом, через эти древние истории про борьбу за справедливость, за короткие дни и долгие жизни, через эти старые песни о неимоверных утопиях, которые строили они, — он чувствовал, как его собственная юная кровь вопиет тем же ревом о справедливости, и глаза его видели вдали те же сверкающие утопии, что зрили и залитые спиртом глаза отца, — хотя мальчик был трезв как стеклышко.

Конечно, эти ночи страсти были редки. И, подобно матери с сестрами, Флойд мог презирать этого линялого фанатика, что обрек их на нищету, жалкий остов человека, что еженощно напивался до беспамятного сна, спасаясь от робких, но цепких призраков своих так и не выветрившихся грез и древних идеалов. Но при всей ненависти к этому старику Флойд мог любить дерзновенного мечтателя, грезившего светлыми образами и ковавшего свои идеалы в ныне поруганном горниле. Любил, хотя и знал, что этот юный мечтатель — главный ответчик за обветшалость остова фанатика, которого Флойд так ненавидел.

В первый год Флойда в старшей школе отец умер — сгорел насмерть на вершине горы. Его пьянство довело до того, что уж и работу истопника ему доверить не могли. После долгой зимы без работы какие-то старые приятели подыскали ему место пожарного наблюдателя на самой высокой горе в округе. За работу он взялся с воодушевлением. Все надеялись, что спасительное одиночество и месяц без доступа к любого рода алкоголю поумерят порок старого Бугра и, может, даже обратят на путь истинный. Но когда пожарный расчет прибыл на пепелище дозорной хижины, стало ясно, насколько жестоко просчитались друзья, а равно — с чего возник пожар: среди угольев хижины обнаружились останки взорвавшегося самогонного аппарата. А все мыслимые вместилища — от кофейных банок до биотуалета — были заполнены брагой: из картофельных очистков, из черники, из дикого ячменя и дюжины других растений. Змеевик представлял собой затейливую и трудоемкую конструкцию, смастеренную из винтовочных гильз с выбитыми донцами. Топка была сложена из камней и глины. Котел — изготовлен из заглушенного обрезка печной трубы. Весь агрегат был собран воедино при помощи гвоздиков, скобочек и гнетущего, невообразимого отчаяния…

Оказалось, что обманутые призраки старых грез и идеалов, невзирая на свою растерянность, сумели-таки взобраться даже на самую высокую гору в округе.

Две сестры после похорон переселились в земли посвятее, а мать, в последние годы жизни мужа прятавшая от него бутылки без этикеток, принялась извлекать их из тайников — и села на той же станции, на которой сошел старина Бугор. Флойд ухитрялся поддерживать мать в ее скорби, да еще и школу закончить надо (хотя бы до середины выпускного класса доучиться, до завершения последнего футбольного сезона). Единственную работу, сносную по времени и деньгам, дал ему сомнительный контракт с одним ловкачом, занимавшимся перевозками леса на трелевщиках столь дряхлых и с загрузкой столь великой, что ни один шофер из профсоюза к ним бы и не притронулся, а ни один патрульный бы не пропустил. Поэтому перевозки были тайными, по неторным тропинкам от делянки того ловкача до лесопилки, под покровом ночи.

— Штрейкбрехер! — кричал, бывало, Флойд в ночь, гоня без огней перегруженную машину по горной дороге, где за поворотом мог поджидать коп, а черная зияющая смерть — в любом месте серпантина. — Штрейкбрехер! Пашешь на прохиндея-частника, который положил на профсоюзные правила! Как тебе это, Маленькая Задница?

Он надеялся, что отец его слышит. Надеялся, что старый ублюдок вертится в своем алкашьем гробу оттого, что сын пал так низко. Разве не его, ублюдка, вина — да и профсоюза тоже, — что приходится кататься вот так каждую ночь, рискуя головой и волей? Никому из других парней, с их степенными, «ноги-прочно-на-земле» папашами — даже тем, у кого отцы погибли на работе, — не приходится бросаться в такие авантюры, потому что никому из них не достался отец фанатик. Так разве не вина старого маньяка, что он, Флойд, три часа в ночь проводит на горном серпантине без огней, когда по уму — отдыхать бы ему перед завтрашней решающей игрой?

Однако он никогда не задавал себе вопроса, почему б ему не уйти из команды и не подрабатывать после уроков. Он никогда не спрашивал себя, почему так важна для него была эта возня на вонючем грязном поле, по три часа в день, в попытках сбить спесь со всяких ушлых козлов, которые косились на него так, будто это федеральное преступление — иметь отца-алкаша… Никогда не спрашивал.

А по окончании школы Флойд прямиком двинулся работать в леса. Днем! Конец прозябанию Флойда Ивенрайта во мраке под луной! И поскольку он скорее бы удавился, чем вступил в «Тимстерз» [73] или вообще в какой-либо профсоюз, шофером работать не мог, и оставалась одна дорога — в лесорубы. Будучи вне профсоюза, он вынужден был работать вдвое больше, чтоб пережить неизбежные простои. Его антипрофсоюзный настрой был столь силен, что вскоре его заметила лесоповальная знать — матерые дровосеки, которые по-прежнему считали, что мужик должен жить сам по себе, безо всяких там мафий за спиной! — и весьма скоро старые зубры признали в этом крепко сбитом рыжем парне превосходного кандидата на бригадирскую работу. Через два года он был уже начальником участка — от простого стропальщика поднялся, за два-то года — а еще через год заделался главной шишкой в отдельно взятом лесу.

Картина мира окрасилась в розовые тона. Он женился на девушке из весьма влиятельной в óкруге политической фамилии. Купил дом и приличную машину. Аристократы местного разлива, хозяева лесопилок и президенты банков, стали величать его «дружище» или «Рыжик», приглашали на рауты и благотворительные гонки, со сборами в пользу остатних индейцев. Жизнь определенно налаживалась.

Но были ночи… когда трубный рев тревожил его сон, и паршивые дни, когда какого-нибудь приятеля-работягу вышибала пинком нога, растущая из жирной жопы, которая из конторы своей не выбиралась, разве что в банк. И культяпистые красные пальцы Флойда сжимались и разжимались в спазмах ярости, а в мясистых красных ушах звенело эхо старого боевого гимна:

И постепенно он все более отстранялся от начальства и все более проникался сочувствием к работягам. А почему бы, черт возьми, нет? Директор не директор, но разве сам он не был рабочим, если уж на то пошло? Сыном сына рабочего, ядреные его корни? И он никогда не давил соки из людей в погоне за производительностью; ни на мизинец не замаран в варенье из пирога тайных прибылей, который нарезают междусобойно в конце года; отрабатывал свои часы, получал положенное; постепенно копились неизбежные отметины ремесла на теле — его единственном инструменте, что имел хоть какую-то ценность в глазах хозяев, наряду с прочими оборотными средствами. Так ему ли, черт побери, не знать нужд рабочего человека? И не то чтоб он был готов связать свою судьбу с профсоюзом — сыт по горло, переварить надо, спасибо, разве что бумажку подпишу, взносы, но активности не ждите… И все-таки — господи боже! разве не бесит его, скажем, вид какого-нибудь заслуженного кустореза или дранщика, который пятнадцать своих гребаных лет отдал гребаной компании, а теперь вышвырнут на помойку, заменен на какой-нибудь механический прибамбас… черт, да у него кровь в жилах кипит!

Львиный рев рокочет в голове все громче, и уже невозможно утаить его от хозяев. Они не могли смириться с его потерей — слишком уж толковый кадр, — но сделались решительно холодны после его многочисленных тирад о бесчинствах, чинимых против работяг; никаких больше «дружищ» и «Рыжиков», и общественные клубы вычеркнули его имя из своих реестров. Но прознал про его рык и кое-кто еще. Раз в обеденный перерыв к его отдельному директорскому пеньку на участке подошли люди. Их было шестеро, и пришли они с просеки вниз по склону, где остальные сидели со своими бутербродами и термосами, хулиганили и травили анекдоты. Шестеро поведали, что коллектив, достаточно крупный для создания профячейки, обсудил вопрос, а на следующем собрании желает выбрать его председателем, если он возьмется. Ивенрайт открыл рот, но с минуту не мог ничего вымолвить: выбрать его, начальника, их начальника, председателем профсоюза? Затем он поднялся, сдернул с головы каску с эмблемой компании, швырнул ее наземь и со слезами в глазах провозгласил, что не только согласен, но прямо сейчас увольняется с нынешней работы!

— Уходишь? — переспросил хозяин чуть позже на лесопилке. — Не понимаю, Флойд, зачем же уходить?

— Ребята выбрали меня председателем профкома.

— Да. Это — понял. Но зачем же рвать с работой? Никакого резона уходить…

— Что ж, хорошо. Не «ухожу», если вам слово не нравится. Скажем так, «перехожу», на другую сторону, на свою сторону наконец-то!

Даже сейчас при воспоминаниях об этом событии его глаза увлажнялись. Никогда в жизни он так не гордился. С высоко поднятой головой, расправив плечи, отправился он на то собрание, думая о том, что теперь-то он, черт возьми, покажет им всем — тем, кто застрелил его деда, посмевшего бороться за свои права американца; тем, кто мытьем да катаньем извел «Вобблиз» в лихие тридцатые; тем, кто обрек его во всем разуверившегося отца на позорную жизнь и унизительную смерть; тем, кто засадил его — простого школьника! — за баранку перегруженной развалюхи, чтоб самим менять кабриолеты каждый год, не считая заработанных его риском денег! Тем, кто думал, будто они лучше, Большим Задницам… прах его разбери, если он им не покажет!

Но вот прошло уж больше года с того дня — и чего он добился? Чем гордиться? Влага пуще накатила на глаза, а в гортани опять предупреждающе защекотало. Он увесисто сплюхнулся со своего тюка, глотнул воды, чтоб унять щекотку, снял трусы и майку, залез в ванну. Вода не успела еще набраться, не успела и нагреться толком — да и заветные «эвкалиптинки» вышли, — но и так сойдет. Он вздохнул и лег на спину, чая обрести то же блаженство, каким его встречала ванна прежде, по возвращении из лесов. Но вода просто не нагрелась толком.

Он лежал с закрытыми глазами, и вдруг в его мыслях ожила сцена в «Коряге». Дрэгер. Черт, чем бы его пронять? Так странно, что они с Флойдом вместе выступают на стороне труда. Как ни старайся, а ведь и представить невозможно Джонатана Бэйли Дрэгера в гуще событий, в пожаре борьбы «Вобов», во времена их первых кровавых и дорогой ценой давшихся побед… представить его с пачкой листовок и в деревянных башмаках, как он в яростной схватке с риском для жизни сражается за свое право забраться на импровизированную трибуну в городе под игом компании, и сказать, что думает, ратовать за обновление оборудования, пока старая рухлядь не прикончила тебя, и уж тем более — не представишь его презрительным и насмешливым бунтарем, с гордостью нацепившим на грудь значок с цитатой из Тедди Рузвельта, объявившего подобных граждан пусть и не преступниками, а все равно «неудобными» с точки зрения США. Нет, только не Дрэгер, только не этот привередливый всезнайка, чьи ноги не ведают тяжести говнодавов, а руки не ведают грозности двойного топора, который при каждом взмахе будто бы на три дюйма врезается в голову, где трехфутовой толщей плещется вчерашняя попойка. И не сидел он долгими вечерами под яркой лампой, иголкой корчуя шипы-занозы из натруженных пальцев… Только не Джонатан Бэйли Дрэгер.

Уже безо всякого предупреждения щекотка снова полыхнула и затрещала по всей гортани. На сей раз он и не пытался ее утихомирить. Пусть себе грохочет по дому во всем своем громогласном величии; семейство, может, и разбудит — но по крайней мере они будут знать, кто там забрался в дом и колобродит в такой час; поймут, что папа вернулся. Взрыв отдался трепетом в членах: хороший чих — это ж почти оргазм. И ощущения оставляет такие, будто с человеком и впрямь что-то произошло.

Через минуту дверь в ванную открылась и показался Ларри, четырехлетний сынишка — он почесывал курчаво-рыжий затылочек, помятый подушкой. Ивенрайт строго нахмурился:

— Ты чего не спишь, чего шляешься в такое время, скунсеныш?

— Пап, привет, — сонно молвил мальчик. Подступил ближе к ванной, глянул на ажурные пузырьки, застрявшие в мантии густого рыжего мха, ниспадавшей с могучих отцовских плеч на грудь и живот. — Услышал тебя и проснулся, — объяснил малыш.

— Писать хочешь? — спросил Ивенрайт.

Мальчик на миг задумался, разглядывая отцовскую шерсть, и помотал головой:

— Неа.

— Уверен?

— Я уже пописал на ночь.

— Молодца.

— Ты где был, пап?

— Папа встречался с человеком по делу.

— Выиграл?

— Сегодня был не покер, скунсеныш. А теперь иди в кроватку.

— Я уже пописал на ночь.

— Хорошо, умница. А теперь — в кроватку иди.

— Спокойной ночи, папа.

И мальчик потопал из ванной маленькими косолапыми шажочками, покачивая покатыми плечиками на ходу: этакая детская версия медвежьей походочки самого Ивенрайта. Дождавшись скрипа кроватных пружин, Флойд протянул руку и запер дверь ванной, чтобы свет или очередной чих не разбудили братиков или сестричку мальчика. Он оползал в ванну, пока вода не коснулась губ. Уши затонули. Он лишь немножко носа оставил над поверхностью для дыхания. Снова закрыл глаза. «Выиграл ли я?» — подумал он, тепло посмеиваясь про себя над тем, как мальчик подражал назойливым расспросам матери: небось для него вся моя жизнь вне дома — одна большая игра на мелочь. Что ж, в каком-то роде игра: крепче держись за шваль, что на руках, и надейся на прикуп. Блефуй, когда не прет, тяни, когда поперло…

Он задремал, и мысли его снова вернулись к Дрэгеру. Одно он себе пообещал, одно: своим детям я не стану толковать про ту или эту сторону… потому что нынче порой уже трудновато разобрать… кто Большая Задница, а кто Маленькая… кто на чьей стороне… и кто выигрывает… такие времена… и даже — у кого ты хочешь выиграть…

 

К полудню следующего дня, понедельника, Ивенрайт вызвонил двух безгласных Ситкинсов, Хови Эванса, Мела Соренсена и Леса Гиббонса. Все явились, кроме Леса, как раз к оленине и картошке. На их обозрение выстроились у стены, будто копья перед битвой, сотворенные Ивенрайтом плакаты на черенках.

— Садитесь, ребята, — пригласил Ивенрайт. — Пожуйте. Подождем еще Леса немного — и вперед. Вообще, — он подмигнул им через нескудный стол, — даже не знаю, где б мы были с этой забастовкой, кабы форельку в горах не ловили.

Никто не засмеялся. Хови спросил:

— А Дрэгер точно знает про наш пикет?

— Прочно, — весомо уверил Ивенрайт. — Вчера вечером дал ему понять, что если он думает за печкой отсидеться, так мы сами свои дела разрулим…

— Не знаю даже, — мялся Хови. — Моей старухе не понравится, если я супротив закона двину…

— К черту закон! Мы в кои-то веки делаем что-то правильное — и чихать на закон!

— А как Хэнк?

— А что Хэнк? Что он может сделать? Что он в принципе может сделать с пикетом?

— Не знаю, — промямлил Хови, вставая. — Наперед-то и не угадаешь…

Через полчаса пикетчики уже маршировали туда-сюда перед дирекцией лесопилки. Орланд Стэмпер вышел, постоял, посмотрел минутку, затем вернулся на свое визгливое предприятие.

— Хэнку пошел звонить, — безрадостно заметил Хови.

— Ну и что, если так? — набычился Ивенрайт. — Хови, клянусь, ты переоцениваешь этого урода…

Когда прибыл очередной грузовик с порубки, он притормозил у ворот, перед тем как сбросить груз у реки, и из кабины выскочили Хэнк с Джо Беном. Пикетчики настороженно поглядывали из-под касок на Хэнка и его низкорослого компаньона — те, усевшись на скамейку под навесом, наблюдали парад. Прошло полчаса. Хэнк курил, ухмылялся, прикладывал ладони трубочками к глазам, изображая театральный бинокль; Джо Бен со своим транзистором обеспечил маршу музыкальное сопровождение. Наконец, к облегчению Хови, Хэнк прильнул к уху Джо, что-то прошептал, тот взорвался хохотом, бросился к потрепанному пикапу и покатил в город. Когда снова пришел трелевщик, Хэнк пожелал им всем приятно провести время и запрыгнул в кабину. Больше в тот день они его не видели.

— Мы достали его, — ликовал Ивенрайт, вернувшись домой с новым пузырьком эвкалиптовых таблеток. — Им нужно снабжение. Работа заглохнет без материалов. А какой снабженец, какой шофер рискнет перебежать дорожку нашему пикету с бензином, маслом и запчастями, а? Сами увидите, не сегодня так завтра.

Увидели. Прибыв на следующее утро, Флойд со своим пикетом застали на месте съемочную группу телевидения из Юджина с переносной камерой, двух фотокорров из «Реджистер Гард» и Индианку Дженни. А заголовок на передовице в вечернем выпуске гласил:

ПИКЕТЧИКИ ГАДАЮТ НАД ТАИНСТВЕННЫМ БРАКОМ — кто избранник сердца? А в четверть седьмого в теленовостях показали женщину с булыжной фигурой и кирпичным лицом: она шагала в ногу с пикетом, в пончо и резиновых сапогах, точь-в-точь как у самих пикетчиков, и несла плакат на ручке, точь-в-точь как у них. У пикетчиков значилось: «ПОЗОР ОБМАНЩИКУ!». А ее плакат дополнял: «КРИЧИТЕ ГОРЬКО!» На следующий день желающих помаршировать не нашлось.

На сей раз они собрались в «Коряге». Тедди, поглощенный полировкой бокала, кажется, едва расслышал их заказы.

— Какую тактику на этот раз предложишь, Флойд? — Дрэгер появился незаметно для всех: стоял у стойки, растряхивал газету. — Без огня, я надеюсь?

— Увидишь, черт побери. Утомило нас это дуракаваляние. Увидишь.

— Прекрасно, — доброжелательно молвил Дрэгер и сел. — Будут успехи — извещай. — Разложил перед собой газету, склонился над ней. — Бурбон, — сказал он, не поднимая головы. — «И.У. Харпер», — Тедди уже налил.

— Что ж, ладно, — ожесточенно и конспиративно прошептал Ивенрайт. — Около десяти. Позвоню Ситкинсам. Мел, ты звякни Хови. Значит, десять. — Мужчины закивали, в угрюмом безмолвии расположившись вокруг стола, мусоля дужки очков, не рискуя нарушить решительный настрой даже подкалыванием Тедди на предмет разбавленной выпивки. Разговор продолжался до самого ужина.

В ту ночь полдюжины решительных и бесстрашных мужчин встретились в гостиной Ивенрайта за ящиком квартовок «Олимпии» и составили план: пробраться на Стэмперскую лесопилку и подрезать тросы, крепящие плоты из бревен.

— Пустим бревнышки во весь опор по речке, что бешеных лошадок! — кричал Лес Гиббонс, стуча об пол пивной бутылкой. — А ежели повезет, так они по пути снесут все окаянное крысиное гнездо!

— А можно еще и парой толовых шашек бревна подстегнуть, для пущего ускорения. — Сердце Ивенрайта выпрыгивало из груди.

— Точняк! Ништяк!

— А может, и в лесопилку шашку-другую запулить? — Во-во, так-то дела решаются, по старинке там или не по старинке!

— Так чего ждем?

Гиббонс снова стукнул по полу:

— Ну и чаво, трепаться будем за то, как их известь, или пойдем да изведем?

— Пойдем, черт возьми! Чисто как коммандос. Пошли, пошли!

Им удалось покорить и распустить один плот — и тотчас скользкие, вертлявые бревна сбросили с себя Ивенрайта и еще двоих в ледяную черную воду. Трое незадачливых коммандос канули во мрак, а некоторое время спустя их вопли и ругань послышались со стороны притопленной паводком рощицы, где они болтались, вцепившись в ветви: слишком далеко от суши, чтоб доплыть, слишком холодно, чтобы ждать, пока сгоняют в город за моторкой. Выбора не оставалось, как идти на лесопилку и вызвать оттуда ближайшую лодку.

— Что мы ему скажем? — прошептал Хови Эванс, продрогший и согбенный, набирая номер на телефоне в свете фонарика.

— Скажи ему, что нам нужна помощь, немедленно, люди гибнут!

— Да я в смысле… бревен? — прошептал Хови, зажимая трубку ладонью.

— Там Макэлрой вяжет их обратно. Может, в темноте и не заметят пропажи одного-двух.

Хэнк прибыл, как всегда отзывчивый и заботливый. Они с Джо Беном мигом нашарили фарой катера всю троицу, обнимавшую голые стволы. Костлявые и тощие деревца трещали и скрипели под напором воды, не менее жалкие, чем прилипшие к ним дрожащие бедняги. Все трое приготовились к серьезному разговору сразу же по прибытии на берег; каждый придумал собственное изощренное и убедительное объяснение тому, как они оказались так поздно, в такой дали от дома, и в такой близости от территории врага. Но Хэнк не требовал никаких объяснений, даже, судя по всему, в мыслях не имел, — и они мудро хранили молчание, понимая, что любые алиби и оправдания будут, скорее всего, встречены без вопросов; может, и без комментариев; и уж точно — без веры.

— Похоже, заблудились вы малешко, ребята. Флойд, парни, пошли в контору — кофе сообразим.

— Нет, — отказался Ивенрайт. — Спасибо, но нет. Нам надо…

— Предложил бы чего покрепче — ан нету. Жалость какая. Джоби, у нас тут не завалялось бренди или бурбона?

— Боюсь, нет. Не здесь. Дома, правда, есть запасец…

— Да ладно. Мы уж уходить собирались.

— Какая жалость. Ненавижу, когда не могу достойно гостей принять. Но знаете что: заходите завтра снова — и мы ужо подготовимся, как надо.

Троица выстроилась рядком, будто школьники перед столом завуча.

— Н-н-нет, спасибо, Хэнк, — продребезжал Лес. — Во-во-вообще-то мы и не просили, чтоб ты нас вытягал оттелева.

— Господи, Лес, так вы значит, просто закалялись?

— Ага. Типа того, Хэнк. Но все равно… даж словами не передать, какие мы тебе обязанные. А теперь идтить нам надоть.

— А это кто там в машине на дороге? Еще кто-то? Флойд, передай им, пожалуйста, как мне жаль, что не смог встретить по-людски. Передашь? И скажи, что в другой раз мы уж точно припасем бренди или чего такое.

Весь следующий день Флойд провел в ванной, куда высыпал всю новую склянку с «эвкалиптинками». Лишь в четверг он предпринял новую попытку вразумить Хэнка. На сей раз он один подъехал к Мерному мосту и спрятал машину в кустах. Пока Джон Стэмпер беседовал с госприемщиками в своей лачуге, Ивенрайт подкрался с глухой стороны, вооруженный молотком и мешком стропильных гвоздей. Ему удалось незаметно загнать в бревна под кору четыре толстенных гвоздя, прежде чем дверь распахнулась и пришлось ретироваться в кусты. Он выжидал под дождем, дрожа и кусая губы, пока трелевщик не вернется с новым грузом; сделал еще вылазку и угнездил еще несколько штук. Он понимал, что, возможно, придется заразить гвоздями сотни бревен, чтобы хоть один попал под зубья пилорамы, поскольку большая часть леса предназначалась на продажу «ТЛВ». Ну так и что с того, если «ТЛВ» тоже запорет диск-другой? Всем сволочам угощенье выйдет!

Он трудился весь день, и к закату поздравил себя с прилежной и основательной работой. Прокрался обратно к машине и рванул в город. Поужинал остывшими остатками в кухне, затем поехал в «Корягу»: не докатились ли дотуда слухи о поломках у Стэмперов? Докатились. Вместе с известием, что Стэмперы переводят всех рабочих с лесопилки в леса до конца года.

— Макэлрой сказал, что Джо Бен сказал, — поведал Флойду первый же встречный, — что Хэнк уже довольно бревен распустил, а потому только предлог искал, чтоб бросить всю ватагу в леса и добить контракт с «ТЛВ».

Ивенрайт ничего не сказал. Он стоял, безмолвный и продрогший, дивясь себе, что уже не дивится подобным новостям.

— А еще знаешь, что? — продолжал мужик. — Знаешь, что мы тут с ребятами кумекаем?

Он медленно помотал головой:

— Нет. А что вы тут с ребятами кумекаете?

— Что Хэнк Стэмпер сам подстроил у себя поломку, заради предлога. Очень даже в его духе — этакий фортель выкинуть.

Ивенрайт согласился и направился к выходу. Он уж почти дошел до двери, когда его окликнули. Дрэгер выходил из туалета, застегивая пиджак.

— Погоди, Флойд… — Тупо, и по-прежнему без удивления, он взирал на это дружелюбное лицо, растущее по мере шествия между столиками. — Погоди минутку. — Будто наезд камеры в лоб киношному поезду. — У меня кое-что есть для тебя. — На мгновение остановился у столика, что-то подобрал, и двинулся дальше — не как в жизни что-то надвигается, но, опять же, как в кино, когда, скажем, на экране картинка поезда, и он мчится на тебя с ревом, все больше и больше, а ведь не движется ни шиша. — Заходил Хэнк Стэмпер, тебя искал… — И вот уж он прямо перед тобой, разверзся своим ревом во весь экран, прямо перед тобой — а вроде и с места не двинулся; ты и не чувствуешь ничего. — Он оставил для тебя подарок.

— А? — он встрепенулся, сбрасывая наваждение. — Подарок?

— Вот. Хэнк Стэмпер попросил меня передать тебе это. Сказал, что заезжал к тебе домой, но не застал, и поэтому отправился в «Корягу». Держи.

Он принял из рук Дрэгера коричневый пакет бутылочной формы, за шейку, разглядывая ленточку над горлышком.

— Открыть не хочешь? Завидую твоему хладнокровию. Я вот, получив подарок, сгораю от любопытства, пока не открою. Наверное, таково уж различие между степенным семейным человеком и холостяком…

— Я знаю, что там, — понуро сказал Флойд. — Бутылка. И? Хэнк Стэмпер просто зашел? И сказал: «Передайте это Флойду Ивенрайту?» И все?

— Нет. Он просил сказать тебе… эээ… что ж он, бишь, говорил-то? Точно уж не припомню, но общий смысл… для тебя это будет сюрпризом…

Флойд наблюдал эти потуги вспомнить сообщение, которое для Флойда не больший сюрприз, чем поведение Дрэгера — склероз.

— Ах да! Хэнк сказал: «Передайте от меня Флойду этот бренди вкупе с моей искренней благодарностью». Или что-то вроде. Так не хочешь открыть? Там еще что-то в пакете. Там что-то звенит…

— Нет, не надо. Я и про это знаю. Гвозди.

— Гвозди? Плотницкие гвозди?

— Именно.

Дрэгер улыбнулся и покачал головой в веселом недоумении, подмигнул Тедди:

— Эти местные парни порой такие загадочные, а, Тедди?

— Да, сэр. — Сомневаюсь я, что кто-то из местных парней такая уж загадка для вас, мистер Дрэгер…

Следующий субботний вечер снова собрал рекордную толпу. Длинный зал пульсировал жидким сизым дымом и блюзами гитары Рода (Тедди пришлось накинуть дуэту по три с половиной сверху; хотя шквал скорби не потревожил продажи алкоголя, он начисто выкорчевал чаевые, обычно составлявшие львиную долю музыкантского дохода); мелодия текла меланхолично и вольно, как темное пиво. Едва ноябрьская тьма спустилась с туч, жители роями полетели на маняще мерцающий неон, как мотыльки в сумерках июля. Тедди в бесшумной спешке сновал от столиков к стойке — его пухловатая стремительность в действительности казалась антитезой движения, — опорожняя пепельницы, наполняя бокалы, с невиданным и невидимым искусством обсчитывая зазевавшихся клиентов, и сегодня он едва слышал привычные обвинения в том, будто наливает в бутылки из-под «Джека Дэниелса» пойло подешевле. Это обвинение выдвигалось с такой регулярностью — «Болт те в жопу, Тедди, что за помои ты нам теперь всучил?» — что порой он опасался, как бы не сорваться и не заорать на весь зал, сколь много истины в поклепах, которые сами идиоты считают исключительно шутейными.

— … в смысле, Тедди, я ни разу не в обиде, когда ты разбавляешь дорогое бухло дешевым — ну, ты понимаешь. Я парень простой, угодить мне нетрудно, в послевкусиях-букетах не петрю… Но, мать твою, средство от потливости ног в моем бурбоне — это как-то слишком!

И все ржут, оценивают насыщенность красок на физиономии Тедди. Это уж стало ритуалом, исполняемым каждую ночь, а то и дважды за ночь. На самом деле к недавнему времени он настолько изнемог от обвинений в разбавлении виски дешевым одеколоном, что решил именно так и поступать. И не сказать, чтоб кто-то заметил разницу: он знал, что среди них не найдется ни единого дегустатора с достаточно тонким вкусом, чтоб прочувствовать в жидкости хоть что-то помимо градуса; и точно так же он знал, что никто из них даже не подозревает о степени достоверности своих ернических претензий. И когда ему напоминали об этом, знание сути наполняло его как праведным гневом оклеветанного (Какое они право имеют выдвигать столь гнусные обвинения без доказательств!), так и презрением, единственно умерявшим ярость (Бараны, да знали б они…).

В последнее время, правда, ярость сделалась почти неподконтрольной: трепещут ресницы, он краснеет, испуганно мямлит: «Не может быть, сэр», — а за этим заячьим обличьем дает торжественный обет: «Ни единой капли „Тен Хай“ для этих ослов! Только продукт переводить! Даже „Бурбон Де Люкс“ не заслужили. Отныне и впредь их „Джек Дэниелс“ будет родом из стеклянных баллонов на рынке, и пусть себе ослепнут к черту все!» — а вслух все извиняется, конечно: «Простите великодушно, сэр! — и предлагает заменить выпивку за счет заведения: — Прошу вас, сэр, позвольте мне…»

Кретин непременно отмахивается от предложения: «Да забей, Тедди, забей. Ты так мило краснеешь, что и лосьон в радость, — а потом зачастую швыряет на стойку горсть монеток с выражением нервической щедрости: — Вот… ни в чем себе не отказывай!»

И все ржут. А Тедди неслышно шаркает прочь подошвами своих вечных тапочек, унося шестьдесят центов чаевых и слабую улыбку, кисеей висящую над полным ртом ненависти, скользит за стойку, забивается в уголок, оскорбленный и взбешенный, ждет, пока целительный неон не залижет душевную рану. Там был его приют и пристанище, единственно утешительное в его одиноком мире. И с недавних пор, хотя дела шли как нельзя славно, а вера в его превосходство над миром перепуганных дурней была несомненна, вдруг возросла его потребность в дозах этого шипучего бальзама. Бывали ночи, когда он, облитый пьяными поклепами очередного зубоскала, аж по полчаса и более утешался, стоя у окна, с улыбкой на устах, возложив одну руку на стойку, будто лаская свою раковину-домик — полчаса, покуда неоновый массаж не изгладит ярость. В такие минуты он казался все тем же, все в той же манере привечал вновь прибывающих, теребил длинную цепочку ключа, нависавшую над передником, сообщал время, когда спрашивали… и даже если бы кому-то из клиентов доводилось наблюдать его вблизи, пока он купался во всех оттенках красного, лилового, пурпурного, трепещущих на его лице…

— Тедди, чертова ты каракатица, уже высуни нос из своей пещерки и плесни чистого, как слеза, джина из бутылки с надписью «Гилби» в мой стакашек? — …даже тогда цвет его лица легко объяснялся игрой неоновых сполохов — и ничем более.

Но в эту ночь, несмотря на чрезмерное число обидных пощечин, Тедди не много времени провел в лучах своей неонотерапии. Во-первых, он был слишком занят: обескураживающее известие о том, что Стэмперы переводят народ с лесопилки в леса, запустило алкогольный насос почти на ту же мощность, что и поединок Стэмпер — Ньютон недельной давности; и на этот раз Тедди не пригласил официантку из «Морского бриза» себе в подмогу. Поэтому сейчас он, шныряя взад-вперед, не мог позволить себе роскошь своих огненных ванн, даже если и подденет его кто из этих баранов. Это во-первых.

А во-вторых, он и не так нуждался нынче в своих ваннах, как обычно. Не только потому, что раны его, пусть отчасти, исцелял тот фимиам тревоги, что вздымался над столами, мешаясь с сигаретным дымом — «Тедди, черт, поверь мне… тут что-то сильно не в порядке…» — «Да, сэр, мистер Ивенрайт» — «Просто потрава какая-то…» — поднимался к потолку, и сизыми пластами нависал над залой… но и потому, что он сейчас уже смаковал восторг от сладкого предчувствия, воспрянувшего в нем с полуденным звонком от Джонатана Дрэгера. Тот сообщил, что звонит издалека, из Юджина, и попросил об одолжении:

— Я загляну нынче вечером. Не могли бы вы до моего прибытия удержать Флойда Ивенрайта в заведении, а равно — от глупостей. — И уж вовсе взыграло триумфально сердце Тедди, когда Дрэгер добавил: — Мы покажем этим дуболомам, чего можно добиться, имея малость мудрого терпения, а, Тед?

Весь остаток дня и весь вечер этот крохотный уголек доверия пламенел в груди Тедди. Мы, сказал Дрэгер, мы! Такое слово, да еще от такого человека, способно затмить весь неон Орегона!

Ивенрайт заявился после ужина, чуть раньше семи, и лицо его было краснее обычного, а дыхание оторочено сладковатым запахом бренди.

— Да, что-то не в порядке… — снова заявил он, страшно комкая свои черты.

— Что, мистер Ивенрайт?

— А? — Ивенрайт тупо заморгал.

— Вы сказали, будто что-то не в порядке…

— Черт, да, не в порядке. Со стаканом этим — про него толкую. А ты думал, о чем?

Тедди опустил ресницы и уставился на эту лапищу с ее колбасками-пальцами, ороговелыми ржавыми костяшками, придавившую изящный рисунок полированной стойки. Рядом с этим уродством его собственная кисть — неизбывно синеватая от постоянного мытья бокалов, плоть почти прозрачная, точно засоленное мясо, — казалась даже синее и мельче обычного. Он робко ждал, поникнув раболепно и виновато:

— А что с ним, сэр? Со стаканом?

— Ну, прямо щас он пустой — вот что с ним. Для начала мог бы и наполнить чем. Уже что-то.

Тедди достал бутылку и вновь наполнил стопку. Ивенрайт, взяв ее, направился к своему столику.

— С вас пятьдесят центов, мистер Ивенрайт.

— Пятьдесят центов?! В смысле, ты еще и деньги берешь за эту дрянь? Тедди, я не собирался пить, я просто хочу помыть голову, а шампуня нет.

Тедди выглянул в зал: мужики за столиком Ивенрайта ржали, как всегда приветствуя комическую интермедию в своей серьезной, угрюмой, деловой дискуссии. Затем Ивенрайт сам хохотнул и припечатал к стойке стопку монет, будто клопа прихлопнул. Тедди бережно взял деньги и отнес их к кассе, смакуя деликатес нового страха, только что выуженного из сумбура чувств на лице Ивенрайта… Это одна из ваших особенностей, мистер Дрэгер, которая отличает вас и от меня, и от этих дуболомов… он снова и снова, с наслаждением истинного гурмана, ласкал языком это новое яство… Я могу лишь избегать страха; вы умеете его порождать.

Все столы ровнялись на стол Ивенрайта, и потому все беседы текли параллельными руслами. Для начала — никто и подумать не мог, что Хэнк Стэмпер так наплюет на своих соседей: «Старый Генри — еще ладно, но Хэнк всегда был ничего себе парень». Далее: «А какого дьявола? От осинки не родятся апельсинки, да? Конечно, Хэнк не разливается соловьем, на манер своего папаши, про то, какую стальную шкуру нужно иметь, чтоб преуспеть в бизнесе, но он ведь — кровь от крови, плоть от плоти». И наконец: «По мне, все однозначно: Хэнк Стэмпер ясно дал понять, что на своем стоять будет, покуда его носом не ткнут в его ошибки».

В этом последнем маневре инициативу взял Ивенрайт:

— И я так скажу, — заорал он, вскочив на ноги и моментально захватив всеобщее внимание: глаза блестящие и красные, как леденцы жженого сахара, а нос закупорен так, что вот-вот взорвется, — скажу, что нгадо бы нгам отправиться туда тоупой и припереть мистера Хэнка Стэмпера к сте'ке! — Он утер нос рукавом и добавил: — Сию сегунду!

Всколыхнулся краткий шквал одобрения — «Да, к стенке… немедленно…» — но Тедди знал, что в баре слишком тепло, светло и уютно, а ночь за окном — слишком тоскливая, зябкая и сырая, чтоб этот порыв реализовался. Немало еще понадобится трепа и выпивки, прежде чем Ивенрайт умудрится вывести хоть какую-то толпу под дождь. Однако ж при таком развитии событий хотелось бы…

Дверь распахнулась, и будто продолжением незавершенного пожелания Тедди вошел Дрэгер. Едва ли замеченный кем-то, кроме Тедди: прочие внимали пламенным глазам и гнусавым речам Ивенрайта. Дрэгер снял шляпу, плащ, повесил их у двери и сел за пустой столик у масляного радиатора. Показал Тедди палец, беззвучно произнес: «Один», — и приступил к наблюдению затылка Ивенрайта, пышущего и распухающего призывом к действию.

— Слишком долго мы ходили вокруг да около, чтили заког, пытались быть добгыми… Что ж, спгошу я вас, они по добгу с нами обошлись? По правде? По закогу?

Снова крики и скрип стульев. Но Тедди, доставив виски и воду, глядел из-под опущенных ресниц на безмятежное, мудрое лицо Дрэгера и видел, что тот не больше его самого опасается сгинуть в волнах революции. Если уж тут кто и поднимет восстание, так точно не Флойд Ивенрайт. Тедди поставил емкости на стол; Дрэгер пригубил виски и улыбнулся бармену.

— Мой отец, — кричал Ивенрайт, — всегда говорил: никто рабочему человеку ничего не даст, пока своею собственной рукой не возьмет… Верго? Чертовски верго…

Прикончив свой виски, Дрэгер сидел, изучая игру света на гранях стопки, а Ивенрайт гремел над столами, проклиная и подначивая, багровый от разбавленной выпивки и иллюзорного могущества.

— Так что я говорю? Кто смирится, кто не распрямится? А? А? — Большинство подхватили идею распрямиться, но все остались на своих местах. — Я говорю! Я говорю! Вперед, на врага, и тогда… — Он сморгнул, отчаянно пытаясь сосредоточиться на мысли. — И тогда мы всем народом, всем миром…

— Поплывете через реку, как бобриный выводок? — Головы поворотились от Ивенрайта к Дрэгеру. — Выстроитесь на берегу и будете камни кидать? Флойд, судя по всему, ты где-то простыл.

Ивенрайт проигнорировал этот голос — он хотел его проигнорировать, как весь вечер предвкушал. Он поднял свой пустой стакан и уставился в него, будто этот кристальный рот изрекал некие умные, душевные слова.

— Подумай головой, Флойд, — продолжал Дрэгер. — Нельзя подстрекать людей к набегу на этот дом в духе дурацких ковбойских фильмов, даже если б это было законно, ибо прежде всего…

— Опять законность! — выкрикнул Ивенрайт в стакан. — Да при каких делах тут закон?

— …ибо, — продолжал Дрэгер, — прежде всего, мы не сможем переправиться через реку толпой. Если, конечно, ты не рассчитываешь, что мистер Стэмпер перевезет нас подвое или по трое. Что ж, я мало знаком с этим человеком, — он осиял зал улыбкой, — но после того, что слышал о нем, не вызовусь парламентером с просьбой переправить народных мстителей в достаточном для возмездия числе. Конечно, может, Флойд преуспеет больше. Я слышал, он поболе моего искушен в подобных делах.

Собравшиеся неуверенно засмеялись, озадаченные спокойным тактом этого человека. Они ждали, наблюдая его оптические эксперименты со стопкой за одиноким столиком. Но Дрэгер молчал, и внимание толпы вернулось к Ивенрайту, который так и стоял, стиснув пустой стакан. Ивенрайт чувствовал, как внимание опаляет его спину: блин! Ведь так хорошо все было, пока этот козел не нарисовался, — замечательно все шло. Но Дрэгер каким-то образом снова выставил его в дураках, и хрен разберешь, каким образом. Ивенрайт немного поломал голову над этой загадкой, а потом спустил досаду на Тедди, потребовав стакан бесплатно на том основании, что если б бухло, которое он усосал за вечер, было натуральным бухлом, то надрался бы по уши, — так какого черта? Тедди наполнил его стакан без комментариев. Ивенрайт осушил его залпом, даже не поморщившись, и задумчиво поиграл губами. «Моча голубиная», — сертифицировал он и сплюнул в сторону плевательницы. Снова прокатилась рябь смеха, по-прежнему неуверенного. Люди переводили глаза со своего местного председателя на президента и обратно в ожидании следующего хода. Дрэгеру, казалось, и дела не было до тишины, воцарившейся с его появлением; он смотрел на свет через стопку, что вертел меж пальцев, глаза — терпеливостью под стать улыбке. Ивенрайт навалился на барную стойку. Он знал, что его очередь. Дрэгер свой ход сделал. Потер шею и наконец нарушил тишину, швырнув стакан в панель радиатора в углу бара и опять выкрикнул: «Моча голубиная!»

— Это не виски, это чистая, стопятидесятипроцентная голубиная моча! — Снова засмеялись, и тогда он повернулся к Дрэгеру, вновь обретя уверенность. Его слегка кренило, глаза горели. — О'кей, Джонатан Бэйли Дрэгер! Если вы такой до хера умный, так скажите нам, что делать. Это ж вы нас подбивали на стачку, в первую голову. Разве нет? И если вы такой умный — так вытаскивайте нас из этой заварухи. А я — тупой древогрыз. В смысле, нам, дуракам, за «думать» не башляют. И если вы такой умный…

Дрэгер опустил стопку на салфетку, лежавшую поверх пластика стола; звук вышел приглушенный, но все равно явственный, далекий и очень близкий разом, словно щелчок по лбу под водой:

— Только сядь, пожалуйста, и расслабься, Флойд…

— Ну нет. Не надо мне тут тыкать-флойдать, Джонатан Бэйли Дрэгер. Закон? Если по закону тереть, то вы знаете и я знаю, чтó мы тут по закону разотрем. Зубы до десен — вот что. И, конечно, что я тут орал брать Стэмперов приступом — это тупость… ну а не тупость, что вы втянули нас в эту сраную забастовку, когда нахер она никому не упала?

— Флойд, а не ты ли в августе кричал, что вы тут, ребята, с голоду пухнете?

— В августе вы сказали, что до забастовки дело не дойдет!

— Что, боишься не сдюжить, Флойд? Боишься пропустить пару платежных чеков?

Дрэгер говорил так тихо, что было сложно понять, из него ли вовсе исходит этот голос. Рев же Ивенрайта нарастал, силясь прободеть тишину, что Дрэгер навесил над залой.

— Нет, я не боюсь пропустить пару чеков! Чай, не впервой. Как и у всех. Мы уже бастовали раньше — и сдюжили. Мы бастовали еще до «Вобов», которые бы прикрыли спину. Сдюжим и на этот раз, правда, ребята? — Он оглядел мужиков, кивая. Те кивали вместе с ним, глядя на Дрэгера. — Вы чертовски правы. Мы не боимся потерпеть или потерять пару чеков, но не побоимся и осадить назад, когда впереди ничего не светит!

— Флойд, если ты…

— И по закону, если уж ты так печешься, нам ничего не светит. Нас просто поимели. — Выговорившись перед Дрэгером, он снова повернулся к мужикам, утирая нос: — Давно хотел это выложить: неправильно время для стачки выбрали. И все мы это понимали… Черт, середина зимы, в забастовочном фонде — шаром покати… но Дрэгер прикинул, что если он это дельце обстряпает — ему зачтется, будет у себя там полным королем говна и пара… вот и нас втравил…

— Флойд…

— Дрэгер, если ты такой, нахер, умный…

— Флойд.

Щелк. Вновь — то же легкое, сдержанное прикосновение стекла к столу, тихое, как отдельный тик часиков. Головы снова поворотились к Дрэгеру. Теперь вижу; теперь понимаю… За своей стойкой Тедди восхищается силой и точностью этого человека… Вы умеете ждать. Вот вы заговорили… и посмотрите, как эти идиоты потянулись к вам, не шевельнувшись, потащились, сами неподвижные, на ваш голос, — как железные опилки тащит к себе магнит…

— Флойд… а директор лесопилки Стэмперов, Орланд Стэмпер, он, часом, не твой ближайший сосед?

…Потянулись без колебаний; и не важно, что вы говорите. Потому что вы сами по себе сила — и в этом все дело. Слова тут ни при чем. Вот и брат Уокер, целитель-проповедник, тоже обращается порой в силу. Но не такую, потому что вы знаете больше, чем брат Уокер и его Бог вместе взятые…

— А у вас, Ситкинс, и у вашего брата, как я слышал, дети учатся в том же классе, что и дети Стэмперов? Да, припоминаю, что-то такое слышал. И их дети — просто дети, такие же, как ваши, верно?

…И вы знаете, что приводит людей в движение, — стылая сила мрака. И вам не нужны все эти барабаны, гитары и органы, чтоб пустить идиотов в пляс. Вы знаете, что Бог отца Уокера — всего лишь соломенный божок, чучело, которым отмахиваются от истинно Всемогущего…

— А жены Стэмперов, разве они не просто женщины? Озабоченные, ровно как всякие другие женщины, убранством дома в глазах гостей? Новой прической? — и, ребята, вы вообще видали эти их фасоны? — как любые другие женщины, эти жены Стэмперов?

…Соломенный самодельный божок, не сильнее прочих самодельных божков вроде Что Подумает Олух Сосед или Нужно Многое Успеть… и все они — лишь частички могущества той грозной Силы, что породила их; осколки Страха изначального.

— Ребята… Флойд… Есть одна-две простые истины, которые следует иметь в виду: имя — всего лишь звук, и они хотят от жизни того же, что и вы, того же, ради чего вы, ребята, сплотились в профсоюз и сражаетесь. Того же, чего желаете сейчас… потому что это естественно.

…Естественно для зверушек сбиваться в стаи, защиты ради. Вам не нужны барабаны и гитары. Нет. Все, что нужно, — люди вокруг с их естественным страхом, как и магниту, чтоб быть силой, нужны железные опилки.

— И я делаю ставку на человечность, а не на всякие зверства…

…Правый — неправый, добрый ли, злой — он просто притягивает. И уже через секунду идиоты даже не слушают, только тянутся. Им не нужно думать. Лишь естественный страх и тяга к единению. Как капельки ртути собираются в шарик все крупнее, пока не останется один, ни забот, ни тревог, ибо ты — комочек большего кома, что, нарастая, катится по земле в океан ртути…

— И вот чем я занимался последние четыре дня, там, в Юджине — ко всеобщему благу, без насилия, без кровопролития… Я выбил фонды из казны профсоюза…

…И вы все это знаете, мистер Дрэгер. Это и делает вас особенным. И вам достает мужества использовать свое знание. Я лишь благоговею перед истинным Всемогуществом; вы его используете. Вы прекрасны…

— К чему вы клоните, Дрэгер? — спросил Ивенрайт, вновь почувствовав внезапную усталость.

— Возможно, не все, что нам понадобится, — продолжал Дрэгер, будто не слыша Ивенрайта, — однако ж, уверен, местные бизнесмены со своими невеликими капиталами, но острым инвесторским чутьем дополнят сумму до нужной…

— Для чего гужгой, Дрэгер?

Дрэгер грустно улыбнулся Флойду:

— Ты подпростыл малость, Флойд, верно? Экая жалость. Особенно при том, что нам предстоит еще одна лодочная прогулочка через реку и беседа с мистером Стэмпером.

— Да иди ж ты! Я его знаю. Если он неделю назад нас послал, то сейчас тем более вряд ли пере… — Ивенрайт подозрительно прищурился: — Кстати, я спрашивал: для чего деньги?

— Мы купим «Лесопилку Стэмпера», Флойд. До последней досточки-косточки, винтика-шпунтика.

— Он не продаст, — в некотором отчаянии возразил Флойд. — Хэнк Стэмпер? Ни за что…

— Думаю, продаст. Я говорил с ним по телефону. И назвал цифру, которую только полный дурак пропустит мимо ушей…

— Он согласился? Хэнк Стэмпер?

— Не безоговорочно, но не вижу причин для отказа. Лучшего предложения ему никто не сделает. — Дрэгер повернулся к остальным, пожал плечами: — Цена кусается, ребята, но он взял нас за глотку, как Флойд говорит. И все равно мы не прогадаем: бизнес отойдет к местным, на паях с профсоюзом. Инвесторы получат дивиденды. А «Тихоокеанский лес» останется с носом…

Тедди сквозь туман своих дум вслушивался в этот приглушенный далекий голос и влюблялся через свою баррикаду радуг.

Ивенрайт облокотился на стойку, ошеломленный до полного протрезвления. Он больше не слушал ни взволнованные расспросы, ни оптимистические планы Дрэгера. В какой-то момент перспектива новой речной прогулки почти вытряхнула его из ступора, но когда он поднял голову, чтобы возразить, слова уперлись во всеобщий чрезвычайный энтузиазм и застряли в горле. Когда же Дрэгер направился к Мамаше Олсон, Флойд нацепил штормовку и покорно последовал.

На улице он потряс головой и повторил:

— Хэнк Стэмпер… ни за что не продаст.

— Без разницы, — радостно заявил Дрэгер. — Мы и предлагать не станем.

— А куда мы тогда идем?

— Просто гуляем, Флойд. Для моциона. Я просто подумал, что ребята скорее поверят, будто мы сделали предложение, если мы направимся к пристани…

— Поверят? О чем ты? Хэнк-то Стэмпер не поверит, будто мы были у него дома, если…

— Но он будет единственным неверующим, Флойд. — Дрэгер захихикал, довольный собой. — Кстати, ты играешь в криббидж? Милая игра для двоих. Пошли: у меня в номере есть доска… Как раз освоишь правила за то время, что мы якобы катаемся на лодочке.

И лишь один Тедди со своего поста у окна видит, как они вдвоем, не доходя до пристани, сворачивают и ныряют в боковую дверь отеля. Ты сила, сила. Он медленно кивает, когда в одном из верхних окошек отеля загорается свет. Будто бы мистер Дрэгер нарочно раскрыл перед ним свою хитрость; Ты знаешь, что я всегда стою у окна… вот подлинное доверие! «Мы», сказал ты мне… «мы» — и его маленькое пухлое тельце распирает едва не до взрыва: изначальное восхищение разрастается до любви и далее — до благоговения, до преклонения.