Мой заезд остался в памяти неясным пятном. Самый главный заезд в семнадцатилетней золушкиной жизни—и ничего не разобрать, кроме окружения. Как на старых фотографиях, когда пластинки требовали долгой выдержки и все неподвижное — резко, в фокусе: овальная дорожка, трибуны, красно-бело-синие флаги на фоне золотых полей пшеницы и плотно севшее на все это, как крышка на скороварку, чугунное небо… Вот что я вижу ясно. А сам я и Месяц Бегущий Сильно — расплывчатым пятном посередине картины. Помню, однако, о чем я думал перед стартом. Я думал о потрясающих заездах Сандауна и Джорджа. Один — классический, другой — комический, и оба незабываемые. Эти двое основательно нагрузили свои чаши весов — так я думал. Мне оставалось место только посередине. Лучше всего я могу объяснить мою стратегию рассказом, который услышал через несколько лет от Сандауна (точнее, через три года, когда я промачивал бинты на свежей культе в этой же самой больнице, а Сандаун развлекал меня рассказом)… о двух легендарных ножовщиках из нез-персэ. Они вечно спорили, кто может выколоть лезвие острее. Самый лучший в мире обсидиан берут из горы Гласс-Бьют, к востоку от Бенда. Это желтый обсидиан, с желтой, янтарной и коричневой свилью.

Тот камень Ко-Шар, которого больше нет, был обсидиановой глыбой, либо привезенной сюда, за тысячу с лишним километров, либо заброшенной вулканом. Я лично думаю, что его приволокли из-за его красоты и силы. Желтый обсидиан так ценился, что лезвия и наконечники стрел из него находили первые белые поселенцы на атлантическом побережье. Индейцы приезжали за ним на Гласс-Бьют со всей Америки. Можно вообразить какую-нибудь скво: «Поезжай в Орегон и привези мне красивого обсидиана, как у Соседки Оленихи… и без него не возвращайся».

Короче говоря, эти ножевых дел мастера решили проверить, чей нож будет острее. А судить позвали своего старого учителя. Устроили соревнование; племя собралось возле ручья на лугу. Выходит первый индеец и втыкает ручку ножа в песчаное дно ручья. Лезвие торчит из воды, острием против течения. Сверху пускает по течению большой кленовый лист. Лист медленно подплывает к лезвию и разрезается надвое. Племя кричит «ура».

Потом второй втыкает нож и пускает лист. Лист точно так же разрезается надвое — только после ножа половины соединяются вновь! Племя танцует и бьет в барабаны. Ножовщики опять начинают спорить: чей острее? Который разрезал или после которого слиплось?

Спрашивают старого учителя. Он ничего не говорит. Он вынимает свой нож из ножен, втыкает ручкой в дно и идет наверх. Пускает свой лист по течению. Лист плывет, медленно, медленно, а перед самым острием умно сворачивает в сторону и огибает нож.

Вот как я спланировал свой заезд. Смертоносный заряд в мустанге я почувствовал еще до того, как прикоснулся к нему. Сандаун был прав: Месяц Бегущий Сильно был человеконенавистником. Его ненависть я чуял носом; он испускал ее, как гризли испускает мускусный запах, — нарочно. Он хотел, чтобы я ее почуял. Хотел, чтобы я сразу понял: он намерен не просто сбросить меня — он намерен затоптать меня насмерть. Сбросить — это всего лишь способ добраться копытами до моих мозгов и ребер. Заставь наездника думать об этом еще до начала, и ты уже навел на него порчу — таков был умысел Бегущего Сильно. И я постарался об этом не думать. Наука из воскресной школы. Как не думать о правом глазе дьявола? Думай о другом его глазе — вот как. Поэтому, когда мстительный дьявол выгибал шею и косил розовым глазом, чтобы сглазить меня, я думал о чем-нибудь другом — о яблоках и туннелях, о солонине и квашеной капусте, — о чем угодно, только бы не наткнуться на лезвие, которое выставил для меня Месяц Бегущий Сильно. Как кленовый лист, я умно свернул в сторону.

Вот почему я не нахожу себя на сохранившихся в памяти картинках моего заезда: я был не совсем там. Мое сознание было не там. Мое время? Не помню. Очки? Не имею понятия. Все, что у меня осталось, — смазанное пятно на черно-белом фоне, движущемся взад и вперед, вверх и вниз.

Потом задергало палец на ноге, и я понял, что спешился. Ковбои уводили звездоносного жеребца, а он по-прежнему Бежал Сильно — рвался и щелкал зубами в бессильной злобе. Пока я ковылял к калитке, люди аплодировали стоя. Не было всеобщего ора, каким приветствовали двух других финалистов. Я и не ожидал его. Толпе не почувствовать смертоносную грацию Бегущего Сильно. Я был доволен своей ездой, но знал, что мне далеко до броского, красочного выступления Джорджа и до величавой классики индейца. Но знал, что держался правильно — даже грациозно, — хотя не помнил ни единого момента самой езды. Было только общее ощущение. Грация не может быть собственной наблюдательницей, она лишь оставляет после себя светлый осадок.

Из-под помоста вышли близнецы Бисон и пожали мне руку; их рукопожатие говорило о том, что они тоже все поняли. Потом Прерия Роз улыбнулась мне своей многозубой улыбкой и сложила большой и указательный пальцы колечком — «в порядке». Две ее подруги-наездницы согласно закивали. Джорджа я нашел сидящим под тополями; он печально разглядывал разложенные на земле части седла. Увидев меня, он оживился.

— Отлично проехал, ковбой.

Из мирной тени, где отдыхали их лошади, донесся индифферентный голос Сандауна:

— Отличная езда.

Кому нужны крики толпы, если ему отдали должное такие специалисты? Я был более чем удовлетворен — я был пресыщен. Хотелось только одного: несколько минут побыть спокойно и отдельно в тени и глотнуть воды, чтобы промыть забитую пылью глотку. И закончить и убраться, отыскать проклятую больницу.

И уже всем хотелось сматывать удочки — и городским, и туристам. Наездникам и роуперам, важным лицам и говночистам, продавцам попкорна и билетным кассирам, и даже ворчливой туче над горами — всем не терпелось покинуть эту гулянку.

И вот мы подходим к знаменитой финальной сцене — неожиданному завершению, о котором знает каждый любитель пендлтонских родео, а на самом деле не знает. Я прочел несколько отчетов так называемых очевидцев, а выслушал еще несколько десятков. Большинство из них было типа «я сам слышал от очевидца». Полистайте книги по истории родео, которые выходят каждые несколько лет. Все факты в них проверены и задокументированы — и если найдете две одинаковые, я съем вашу шляпу. До какого-то момента все совпадает — что после трех дней у нас троих была ничья; что выявить победителя должен был дополнительный заезд. Но что было дальше — тут историки, исследователи и даже очевидцы разбредаются кто куда. Удивляться нечему. Даже у тех, кто был тогда на стадионе, в голове слегка помутилось от круговерти событий.

Теперь вы предупреждены, и я не настаиваю, что дальнейшее — правда, вся правда и ничего, кроме правды; это всего лишь моя версия. Хотите — верьте, хотите — нет.

Погода менялась. Это слышно в гудении ветра. «Сентябрь на исходе, — гудит он, — убирайте орудия и игрушки лета». Я успел только выпить ковш воды из бочки, и тут же Клэнси зазвонил в колокол. Я выхаркнул комок грязи и устало захромал к полю битвы.

Ковбои, индейцы, работяги поплелись туда же. Женщины улыбались мне, мужчины кивали; дети показывали пальцем и шептались: «Это один из троих». Я был звездой.

На середину арены ковбои-помощники вывезли какую-то задрапированную вещь на колесах. Для коляски слишком маленькая, для повозки торговца — велика. Джордж и Сандаун стоят перед загадочным предметом, ждут.

— Шагай веселей, Нашвилл, — кричит Джордж. — Пока Сирена колокол не разбил.

Клэнси увидел меня и перестал звонить. Когда я подхожу к приятелям, он поднимает над головой большой коричневый конверт.

— В этом конверте, леди и джентльмены… у меня имя первого чемпиона мира по родео, переданное мне нашими внимательными судьями. Прежде чем открыть его, настоятельно прошу выразить этим официальным лицам нашу благодарность.

Кроме того, он настоял, чтобы мы похвалили каждого из них отдельно и подробно. Голос у него быстро слабел, но славословия продолжались и продолжались. Я все время вертел головой в ту сторону, куда уехал «роллс-ройс», и удивлялся, почему он не возвращается. Не такой уж большой город — Пендлтон. Мое раздражение не укрылось от Джорджа. Он придвинулся:

— Не надо волноваться, Джонни. Луиза сказала, что Сару Меерхофф повезли в портлендскую больницу.

— В Портленд? Как же ее…

— На поезде. Он и так застрял тут против расписания — ждал пассажиров с родео. Мистер Меерхофф предложил машинисту и кондуктору по сотне долларов, и они решили, что пора отправляться. О'Грейди поехала с ними, Луиза говорит — ухаживать и за Сарой, и за папой. Чтобы она не заснула, а он — наоборот.

— Как это?

— Чтобы мистер Меерхофф поспал. Луиза говорит, он места себе не находил. А Сара как будто немного одурманенная. Но Луиза сказала, чтобы ты не волновался, — твоя девушка может шевелить пальцами на ногах.

— Портленд далеко?

— Да, на усталой лошади не доехать, — сказал Сандаун.

— Да уж, далековато, — подтвердил Джордж. — Луиза сказала, машинист отцепил все вагоны, кроме вагона Нордструма и почтового. А завтра за остальными вагонами из Бойсе приедет другой паровоз. И ты опять сможешь прокатиться на свежем воздухе, если захочешь.

Я хотел узнать о Саре побольше, но предисловие к награждению заканчивалось. Сирена Клэнси терял голос. Мы с Джорджем отодвинулись друг от друга и слушали заключительные хрипы:

— …этим и многим другим волонтерам, перечислить которых нет возможности, я хочу сказать: «Славно потрудились и гип-гип ура!» А теперь без долгих разговоров… — Он вынул из конверта сложенный листок. — … Первый чемпион! Мира! Абсолютный победитель!.. — Он развернул листок и прочел его несколько раз про себя, моргая, словно не верил своим глазам. Потом сглотнул и прохрипел в рупор: — Джонатан Э. Ли Спейн!

Тридцать тысяч ртов одновременно втянули воздух. Все до единого на стадионе, и знатоки и несведущие, ничего подобного не ожидали. Удивлены были важные персоны; удивлены ковбои и наездницы; удивлены продавцы и волонтеры. (Игроки — ошарашены!) Кажется, даже некоторых судей привел в замешательство результат подсчетов — а подсчитывали они сами. Не удивились только трое: мистер Келл, подытоживший очки и написавший имя победителя на листке, и двое, стоявшие слева и справа от меня.

— Ты хорошо выступал, Джонатан Э. Ли, — сказал Джордж.

Индеец по обыкновению буркнул одобрительно:

— Очень хорошо.

Публика отнеслась к объявлению не так одобрительно. Настроение портилось на глазах. Удивленный вздох сменился подозрительным ворчанием. После я сообразил, как это, скорее всего, получилось…

Судей было пять: Сесил Келл, Джейкоб Меерхофф, Оливер Нордструм, Абнер Хендерсон и парикмахер по фамилии то ли Ароманти, то ли Амбрезанти, словом, что-то такое душистое. Меерхофф уехал с дочерью на укороченном поезде, так что осталось четверо. Келл был за Джорджа — осталось трое. Младший компаньон «Феерии "Дикий Запад"» должен был бы голосовать за колоритного индейца; но гоп-компания сократилась до одной потускневшей западной звезды с помощницей — серебряной фляжкой, и Оливер быстренько произвел переоценку. Краснокожий на афише «Дикого Запада», может, и был бы большой приманкой на востоке страны и в Европе, но здесь, на настоящем Западе, их дюжина за пятак. А поскольку о черном на афише не могло быть и речи ни на Востоке, ни на Западе, Оливер Нордструм рискнул поставить на меня.

Абнер Хендерсон рискнул еще сильнее: он проголосовал за Прерию Роз. Это был не просто досадливый жест разочарованного отца. Абнер рассудил, что, если Джордж, Сандаун и я делим первое место, следующий по очкам наездник фактически находится на втором и вправе претендовать на звание чемпиона, даже если этот наездник — по случайности его дочь.

Оставался ароматный парикмахер. Он подал решающий голос за меня. Почему — я услышал только в следующую осень, из его собственных уст. Я сидел у него в кресле, подстриженный, ожидая остального, положенного за четверть доллара. И спросил его прямо: почему за меня? Он был слегка разочарован тем, что я не понял очевидного.

— Почему за вас? Да как же, мистер Спейн, — вы представляете, чтобы в это кресло за тысячу семьсот долларов сел со своей овчиной на голове Джордж Флетчер или Джек Сандаун со своими косами. Вы были перспективным клиентом.

Итак, меня наградили колченогий биржевой маклер и ароматный анемон, оба знавшие лошадей только с той стороны, которая обращена к сиденью коляски. Народ ворчал все громче и сердитее. Трибуны гудели, как осиное гнездо в сухую грозу. Мы обрадовались, когда выехала Прерия Роз Хендерсон, по-прежнему сияя незакрывающейся улыбкой. Ворчание слегка стихло.

Впервые после парада на открытии Королева родео появилась во всем блеске своих королевских регалий. На плечах у нее пурпурная мантия, свисающая до середины задних ног лошади. К сильно поношенной шляпе привязана корона с искусственными бриллиантами. Елочная мишура преобразила плеть в скипетр. Она едет, высоко держа его. Это последний день ее царствования. Она должна проехать вокруг нас со скипетром, потом спешиться и снять покрывало с приза. Из-за длинной мантии слезть с лошади затруднительно. Лошадь нервничает. Прерия Роз решает сделать еще один широкий круг и на скаку сорвать покрывало с тележки. Ухватила она крепко, но покрывало зацепилось и вздувается, как призрачно-белый жеребец. Лошадь бросается в сторону. Тележка опрокидывается и вываливает роскошное седло в самое грязное место арены.

Казалось бы, смешно, но никто не смеется. Для всех это — очередная нескладица. Прерия Роз спешилась и побежала к седлу, пурпурная мантия волочилась за ней по грязи, растянувшись на километр. Мы хотели помочь, но она отмахнулась:

— Отойдите, ребята. Это мои дела.

Весь стадион наблюдал с нетерпением, как она поднимает плечом коляску. Потом она бросила седло на место и принялась оттирать своей мантией испачканную кожу и серебро.

Смотреть на это было грустно и неловко. И лучше бы уж слушать громогласную болтовню Клэнси, как ни раздражала она порой, чем это напряженное молчание. Прерия Роз терла и полировала. Толпа наблюдала и ждала. Это было так тоскливо, что Джордж не мог удержаться от шуточки. Загородив глаза от света, он ринулся к судейскому помосту.

— Масса Буффало? Масса Буффало? — крикнул он звонким, высоким девичьим голосом, — Извините, сэр, можно вернуть мне шляпу? Я не выиграл, как вы и приказывали, так можно мне назад мою желтую шляпу?

Старый охотник задумчиво глотнул из фляжки и вернул ее в чехол, сделав вид, будто не слышит.

Джордж вежливо повторил вопрос, еще звонче:

— Извините, масса Буффало! Можно мне назад мою желтую?..

— Да! — Рассерженный Коди встал, кренясь, и сорвал с себя шляпу. Хотя все его союзники исчезли или дезертировали, он был достаточно пьян, чтобы вести себя агрессивно. — Забирай свою вшивую шляпу, чтоб тебе провалиться, потрох. Но сперва… — Он вынул нож из расшитых бисером ножен. — Что скажешь, масса Флетчер, если я возьму себе маленький сувенир?

Джордж не знал, что сказать. Кажется, он жалел, что раздразнил немощного старикана.

— Подарочек на память? — продолжал Коди, — Чтобы напоминал мне: если еще раз доведется ехать через Пендлтон — езжай мимо, не задерживайся.

Он воткнул нож в тулью. Пока старик кромсал желтый фетр, зрители не проронили ни звука. Ему удалось выпилить кусок размером с глазунью из одного яйца и примерно такой же формы. Он торжествующе поднял трофей.

— Не пожалеешь старику сувенирчик, а, Флетчер? — Он засунул кусок фетра за пояс, словно скальп, добытый в бою. — У тебя осталось много шляпы, а эта дырка будет твой сувенир. На…

Он завел руку влево, чтобы запустить трепанированный стетсон, но могучий голос откуда-то с крыши обрушился на него, как пушечное ядро:

— МИСТЕР КОДИ! СЭР!

Все головы повернулись в ту сторону: какого калибра орудие могло выпустить такой снаряд? В ложе прессы открылась дверь, оттуда выкатилась Надин Роуз; на вздымающейся груди ее боролся за место громадный бинокль, и ее кулаки были гневно сжаты. Спускаясь, она продолжала адресоваться к старому разведчику — слова звенели, как меч валькирии.

— Мистер Коди, если вы будете так любезны, я тоже не прочь получить на память часть этой шляпы. Больше того, мистер Коди, я готова заплатить за этот сувенир… — она сунула руку в карман своего платья цвета хаки и вынула банкноту, — пять долларов наличными! Что вы скажете, мистер Коди? Пять долларов — достаточная сумма?

Теперь уже мистер Коди не знал, что сказать. Сесил Келл приставил ладони рупором ко рту и ответил за него:

— На мой взгляд, достаточная, мисс Роуз. И я, пожалуй, куплю два — один себе и один для миссис Келл.

Мы с Сандауном переглянулись и пожали плечами, в таком же недоумении, как остальная публика. Мистер Келл шагнул через патриотическую драпировку в ложу. Он отобрал нож и вскрытый стетсон у растерявшегося Коди и быстро пошел к трибунам. Он вырезал из полей шляпы полумесяц, разрезал пополам и с двумя кусками фетра в одной руке и пачечкой зеленых бумажек в другой подошел к бреши в заборе, проделанной Длинным Томом.

— Еще десять долларов, мисс Роуз! — крикнул он. — Хороший почин.

— Очень хорошо, мистер Келл. Великолепно! Ну, кто еще?

Надин Роуз вышла на поле и повернулась к трибунам. Она запыхалась, но голос ее сохранил прежнюю мощь. Сирена Клэнси и грозовая туча должны были позеленеть от зависти.

— Кто еще желает приобрести бесценный сувенир? Вам выпала двойная удача. Вы не только внесете свой вклад в благородное дело, вы поддержите самого достойного гладиатора!

— Какое еще благородное дело? — поинтересовался циник с северной трибуны, — Какой еще гладиатор?

Надин Роуз обвела трибуны гневным взглядом:

— Вы разочаровали меня, орегонцы! Подумать только — какое дело! Подумать только — какой гладиатор! Неужели ни у одного из вас не родилось хотя бы случайной догадки?

Догадка родилась не в ложах и не на трибунах. Она родилась на «галерке» участников.

— Это — седло, да, мэм? Для Джорджа? — Я узнал голос. Это был утконосый Кантрелл, недотепа из Канады. Он разгадал загадку раньше нас, американцев, — Я правильно сказал?

— Абсолютно правильно, молодой человек. Седло! Джорджу Флетчеру нужно седло, мои дорогие, и — это мое искреннее убеждение как приезжего журналиста — вы, пендлтонцы, обязаны ему подарить!

Единственный отклик пришел из той же «галерки»:

— Тогда я пас, мэм. Я торонтец!

Зрители рады были бы посмеяться и разойтись по домам. Но у журналистки на этот счет были другие планы. Осуждающим взглядом она пригвоздила их к местам. Сесил Келл подыграл ей со своей стороны поля:

— Тут не только Пендлтон. Тут Арлингтон и Уолла-Уолла, тут Льюистон и Уиннемакка и даже далекий Чико. Тут все, кого смешил, изумлял или, черт возьми, повергал в трепет Джордж Флетчер!

Настойчивость Келла оказала не больше действия, чем призывы журналистки. Нет, люди сочувственно отнеслись к предложению — видно было по их кивкам, — но на большее их, кажется, не хватило. Они отупели от усталости и были раздосадованы неожиданным осложнением. Кроме того, им надоело находиться в толпе; хотелось только убраться восвояси и мирно поужинать без чужих.

Журналистка с отвращением отвернулась от них и целеустремленно затопала к нам. Публика снова загудела и заерзала. Еще минута, и она рассыпется не хуже старого седла Джорджа. Я решил, пока не поздно, вставить и от себя слово.

— Мистер Келл! — крикнул я, — Разрешите отдать седло Джорджу. Для роупера оно слишком тяжелое, а для южного джентльмена слишком вычурное. Да если бы не советы Джорджа, я ни за что бы…

— Нет, сынок, ни в коем случае! — Мистер Келл вышел через пролом в ограде и зашагал по грязи, со шляпой и ножом в одной руке и деньгами в другой, — Это не благотворительность. Это — справедливое дело, как сказала мисс Роуз. Ты получишь то, что тебе причитается — четыреста долларов, насколько помню, — даже если мне самому придется целиком купить эту историческую шляпу, — Он подвигал ею перед собой, как тамбурмажор, — Кто еще претендует?.. Продано… продано…

Выручил его Сандаун.

— Подождите, — раздался монотонный голос индейца. — Может быть, я хочу три куска. Один для меня, один для жены и один — на дерево за нашей избушкой в Айдахо.

В ответ ему презрительно заблеял Буффало Билл:

— Какое еще дерево, индеец Джек? Стоеросовое?

Прежде чем ответить, Сандаун, прищурясь, смотрит на старого охотника. Он не кричит. Даже не повышает голоса. Но голос его прорезает расстояние, как обсидиановые ножи в той байке.

— Это погребальная сосна, мистер Коди. Желтая сосна, с дуплом от молнии. В дупле лежат кости нашего маленького сына. Она очень старая и вся в шрамах, но стоит живая и еще постоит. Я говорю этому дереву молитвы. И в церкви за него благодарю. Когда уезжаю, всегда стараюсь привезти ему хороший подарок. Что скажете, мистер Коди? Я слышал, старейшины черноногих говорили: «Буффало — Орлиный Глаз». Они говорят, что вы знаете привычки индейских духов не хуже индейцев. Поэтому спрашиваю: как думаете, кусок шляпы Джорджа Флетчера будет хорошим подарком дереву? Или это тоже «дурацкие индейские россказни»?

Старик набрал в грудь воздуху и поднял палец в перчатке, готовя напыщенную саркастическую тираду. Но что-то его остановило. Думаю, он мог вспомнить тогдашнее свое замечание в поезде насчет «индейских россказней». Позже я узнал, что они с женой тоже потеряли ребенка, шестилетнего сына. Он умер во время эпидемии гриппа. Я узнал, что и Сандауну было об этом известно. Старик опустил руку и обмяк.

— Я думаю, дереву понравится кусок этой шляпы, мистер Джексон. И маленьким косточкам тоже.

— Спасибо, мистер Коди. — Сандаун вынул из-под рубашки брякнувший кошель и стал развязывать шнурок, — Тогда мне три куска, мистер Келл.

Над стадионом установилось полное безветрие; слова повисли в воздухе как дым. Сделалось так тихо, что слышно было звяканье серебряных долларов, отсчитываемых Сандауном. Однажды зимой я сел на пароход от Астории до Сан-Франциско, чтобы послушать знаменитого оратора Уильяма Дженнингса Брайана[55]. В зале было десять тысяч сидячих мест, и еще многим из нас пришлось стоять. Собрались там по случаю публикации фотографий Эдуарда Кёртиса[56]. Речь Брайана была озаглавлена «Нарушенные обещания, сломленные народы — трагедия исчезающего американца». Он начал с Покахонтас, спасшей жизнь Джону Смиту[57]. Напомнил нам о Скванто[58], принесшем кукурузу и бататы пилигримам в наш первый День благодарения.

Рассказал о кавалерийских набегах и бойнях, о договорах и предательствах. Подробно описал болезни и вымирание чероки на Дороге слез[59], заставил нас самих почувствовать, как зазубренная лава режет ноги вождя Джозефа и его последователей, отчаянно устремившихся к свободе[60]. Оратор-златоуст говорил без бумажки и без перерыва. Не было сердца, которого он не тронул бы, не было глаза, из которого не выдавил бы слезу. У него ушло на это три с половиной часа. Сандаун растрогал втрое больше народу за тридцать секунд — и растрогал сильнее. Когда индеец отсыпал в ладонь пятнадцать серебряных долларов, Прерия Роз сняла с головы отороченную бархатом корону и протянула мистеру Келлу.

И тут началось. Серебряный звон пятнадцати кругляков словно отпер запоры. Люди повскакали с мест. «И мне кусок!» — раздался всеобщий ор, и повалила сюда вся американская пестрядь: сшитые на заказ деловые костюмы и стираные-перестиранные синие рубашки, бесшабашные канотье и суровые котелки катал, стоптанные башмаки и модные лакированные туфли прямо из Парижа, — вставали с хохотом и радостными криками и, грохоча ногами, с деревянных трибун волнами катились вниз по лестницам, бум-бум-бум!., дети, смеясь и выдергивая руки из родительских; расфуфыренные матери, болтая и пытаясь удержать детей, отцы, обмениваясь сигарами и хлопая друг друга по спинам… Синий Воротничок с Супружницей и Пацаненком бок о бок с Деловым Костюмом, Хозяйкой Дома и Прямым Наследником… бум-трам-бум, все вместе в счастливом согласии, потому что только этого они и ждали: вылезти из тесноты трибун, спуститься на широкое поле, почувствовать под ногами землю, пнуть ком, поднять немного пыли перед тем, как попрощаться и пойти домой.

Они опять стали толпой. Почти ордой.

К счастью, когда толпа прихлынула, Надин Роз уже стояла на тележке с седлом и распространялась о том, какое историческое значение скоро приобретет кусок шляпы. Мистер Келл орудовал ножом, а Прерия Роз заведовала кассой. Втроем они смахивали на лихую команду аукционистов. Такие могли бы продать кольца дыма и дырки от бубликов.

Когда Прерия Роз объявила, что четыреста долларов на седло собраны, от шляпы Джорджа еще оставался кусок размером с подкову. Толпа еще кричала и размахивала купюрами — кое-кто крупными. Я увидел Нордструма, машущего целым веером пятидесяток. Но и Келл, и я были непреклонны: четыреста и ни цента больше, сколько бы ни предлагали. Седой скотовод положил остаток шляпы на деревянный борт тележки и стал аккуратно нарезать ломтиками, раздавая их детям. Он все еще резал, когда мы с Сандауном увели Джорджа с арены. Забавно было видеть его непривычно смущенным и безмолвствующим. Этот крутой поворот событий настолько ошеломил его, что он еле-еле нес седло.

Так драма завершилась полусчастливым концом, приправленным печалью и сдобренным иронией. Злодеи потерпели поражение, их последняя низость превратилась в радостное событие благодаря Надин Роуз и ее фокусу со шляпой. Так или иначе, почти все были довольны. Дельцы были довольны тем, что с ситуацией справились так четко и быстро. Работяги — что с человеком, стоящим еще ниже их в обществе, могут обойтись справедливо в этом Северо-Западном Краю Возможностей, Открытых Для Каждого. Расисты ублаготворены тем, что чемпионат выиграл Белый Парень. Антирасисты обрадованы тем, что помогли переадресовать приз Цветному, который, по их мнению, должен был считаться победителем.

Краснокожие могли гордиться безупречным достоинством своего сородича — в том, как он ехал, как стоял, и особенно в том, как ответил на насмешки пьяного ветерана войн с индейцами. К тому же через четыре года Сандаун безоговорочно выиграл ковбойский чемпионат. Можете проверить.

Да и разноголосица газет принесла свою пользу. Споры о том, кто на самом деле был первым и что на самом деле произошло, так всех взбудоражили, что в следующую осень зрителей было еще больше и призовые увеличились.

Но больше всех были вознаграждены и обрадованы неожиданным финалом сами жители Пендлтона. Они давно любили Джорджа Флетчера, гордились старым озорником — если поговорить с ними с глазу на глаз. Теперь у них появилась возможность продемонстрировать свою гордость прилюдно. И это позволило им, жителям отсталого, захудалого, захолустного городка, гордиться собой. Пусть они захолустные, но в эту сентябрьскую субботу они показали себя более современными, чем многие восточные метрополисы. И более цивилизованными.

А я? У меня были четыреста долларов, собранные журналисткой для Благородного Дела, мои призовые на родео и выигрыш на сто долларов, которые я поставил на себя в поезде при ставке тринадцать к одному. Я неожиданно разбогател. Теперь я мог оставить Стоунуолла в конюшнях Меерхоффа и забронировать место в пульмановском вагоне до Портленда.

Я намеревался пристроить Стоунуолла, а потом пойти к Хукнеру — отпраздновать свою удачу, хорошенько угостить присутствующих, как положено разбогатевшему ковбою. Но длинный зал был почти пуст. Ужинавшие уже разошлись, сказала мне миссис Хукнер, а для вечерних, которые придут выпивать, еще рано. Обоих моих друзей она в глаза не видела.

— Сандаун вообще сюда не заходит. Его жена бы этого не потерпела. А что с Джорджем, представить себе не могу. Я передала через Сильвестра Линкхорна, что его ждет ужин с индейкой — за наш счет. Но он не появился. Нашел, видно, кое-что повкуснее Джордж Флетчер, коли бесплатно поужинать не захотел. Но непременно заявится через часок, с вечерними гостями, опять проголодается.

Наверняка не придет, подумал я и вернулся к конюшне ждать. Стоунуолл стоял, прислонясь к стенке, торба с овсом была еще наполовину полна. Он решил вздремнуть, а потом закончить ужин. Я решил к нему присоединиться — вытянулся на кипах люцерны и закрыл глаза. Когда открыл их, в разгаре было утро.

Начальник станции сказал, что паровоз подадут только в двенадцать. Я заковылял обратно по Мейн-стрит. Широкая улица была пуста; в церкви звонили колокола. У Хукнера было закрыто, но я выцыганил у судомойки с черного хода две индюшачьи гузки. Съесть их можно было у водопадика — ничего лучшего не приходило в голову. Там я мог хотя бы отмочить ногу да поискать на дне несчастную монету. Я обрадовался, услышав паровозный свисток на востоке. Спальное место в пульмане оказалось, впрочем, напрасной тратой денег — слишком мягко и коротко. На люцерне я лучше отдохнул.

В Портленд мы приехали поздно вечером. Носильщик объяснил мне, как добраться до больницы. Сказал, что можно пешком дотопать. Не прошло и десяти минут, как хлынул дождь. Я промок до нитки.

Дежурная в приемной увлеченно читала «Бен-Гура»[61]. Она посмотрела на меня поверх очков и сказала, что да, Сара Меерхофф здесь, но часы посещения кончились. Да и все равно наверх бы меня не пустили, сказала она, наморщив нос, в таком непотребном-то виде.

— Снимите номер за два доллара в «Роуз» и приведите себя в божеский вид. Вас как будто морили голодом, топтали и топили!

Дождь припустил еще сильнее, но до гостиницы «Роуз» было всего три квартала. Кровать оказалась не длиннее, чем в пульмане, и я стащил матрас на пол. Заснул так крепко, что чуть не проспал вечерние приемные часы. Дежурная в бифокальных очках осмотрела меня, все так же наморщив нос, но пропустила. Легкомысленная монахиня проводила меня наверх. Она радостно сообщила, что мистер Меерхофф добился самой большой палаты в больнице, щедро пожертвовав на статую, которую делают для их церкви.

— Пьета![62] В точности такая, как в Ватикане. Только красивее. — Она засмеялась, — Вся покрыта листочками сусального золота пятьдесят восьмой пробы! А римская выглядит так, будто ее вырезали из холодного говяжьего сала, когда смотришь картинки. Мы пришли.

Палата была достаточно просторна, чтобы вместить и жертвователя, и собственную сиделку. Увидев меня, мистер Меерхофф не мог совладать с чувствами: он жал мне руки, обливаясь слезами, пел сонеты благодарности и раскаяния и промочил меня до локтей.

О'Грейди валялась на койке и подпиливала ногти. Она поменяла мандариновый парик и кожаную юбку наездницы на белую шапочку и халат сестры милосердия. И постарела на двадцать лет.

— Надеюсь, вы подставите ему сухое плечо, Джонни. А то мои он промочил насквозь.

Сара спала за ширмой. Ее остригли наголо, чтобы проверить, нет ли трещины. Голова на белой подушке была похожа на очищенное яблоко. Я сидел, пока меня не увела монахиня.

— Приходите утром, — Она засмеялась, — Утро вечера мудренее.

Я так и не мог понять, чему она смеется.

После этого я просиживал с Сарой два часа утром и два часа вечером. Читал ей, когда не мог уже придумать тему для разговора. Под рукой всегда были аккуратные пачечки церковных брошюр. Когда мы их перечитали, дежурная сестра одолжила мне «Бен-Гура»: она решила, что наезднице в полубессознательном состоянии интересно послушать про аварии колесниц.

За неделю сестра О'Грейди устала от меня не меньше, чем от мистера Меерхоффа. Чтобы дать отдых и себе, и мне, она устроила мне пригласительный билет на «Феерию "Дикий Запад"» в портлендском Арсенале.

Там был аншлаг, а гвоздем представления — матч-реванш между Грозным Фрэнком Готчем и Пастором Мертвой Хваткой Монтаником. Я простоял час под дождем перед кассой, прежде чем мне выдали билет, и схватил жуткую простуду. Не знаю, как я раньше не сообразил. Мертвая Хватка Монтаник даже не был индейцем. Это был пузатый мексиканец-ми фант; ему сделали боевую раскраску, одели голову в перья. Готч выдавливал из него жир столько раз, что зрители у ринга, опасаясь за свои глаза, убежали в проходы. В конце концов гигант взял противника в «ножницы», и похоже было, что он намерен медленно раздавить беднягу на две части, но, к счастью, его отвлек какой-то шутник из дешевых рядов.

— Берегись, чемпион! — крикнул он оттуда, — Телята бегут!

Готч разжал захват, вскочил и стал озираться; лицо исказилось от разнообразных судорог и тиков. Выражение его — если о нем можно так сказать — представляло собой бурлящее месиво страха и ярости, подозрительности и стыда и, честное слово, предчувствия чего-то нехорошего.

Я больше не видел Сару в полном сознании. Она проваливалась в забытье и просыпалась. Недели через две я поехал на поезде в Сиэтл, где поставил шапито цирк Барнума и Бейли. Там должен был выступить чемпион мира по родео наездник Джордж Флетчер. И опять я свалял дурака. Это был какой-то объездчик в черном гриме, притом посредственный.

Вернулся я на другой день вечером. Монахиня, смеясь, сообщила мне, что мистер Меерхофф с Сарой и сиделкой уехали утренним поездом на Восток. В Бостон, к знаменитому специалисту по черепно-мозговым травмам. Я сел на ночной экстренный.

Ни в одной бостонской больнице я Меерхоффов не нашел. Я провел там неделю, наводил справки, ходил от врача к врачу, пока не протер предпоследнюю пару носков бабушки Рут. Деньги мои быстро убывали. Я трезво поговорил с собой и в третьем классе поехал обратно на запад в Пендлтон, чтобы забрать Стоунуолла и пожитки. Падал снег. Арена напоминала каток. Дом Меерхоффов был заколочен; на дворе — предупреждение: «НЕ ВХОДИТЬ». По словам соседа, сестры вдруг объявили, что переезжают к родственнику в Бруклин, и на другой день уехали. Я потом часто задумывался, не этот ли «Бостон» имела в виду смешливая монахиня.

Конюшнями и магазином занимались братья Бисон и родственник Меерхоффа. Искалеченные братья потеряли работу на ранчо. Они не знали, откуда взялся новый Меерхофф; он плохо говорил по-английски. Джордж? Он поступил на работу в школьный отдел. Тем, что теперь назвали бы «комендантом». Атогда именовали «уборщиком».

Сандаун, сообщили мне Бисоны, на свои призовые купил автомобиль, но как им управляют, понять не мог. Поэтому его возит жена, а он сидит сзади. Уехал в Уорм-Спрингс, но со дня на день должен вернуться, если я хочу подождать. И Джордж, скорее всего, зайдет завтра утром — поскольку суббота, и школа не работает. Я сказал близнецам, что отложу встречи до другого времени, может, до будущей осени, и мы выедем на парад тузами.

Я прошел через склад в конюшни посмотреть, как там мой конь и имущество. Стоунуолл выглядел толстым и ленивым и не особенно мне обрадовался.

— Ты зря так беспокоишься, — сказал я ему, — На нынешний год с родео покончено.

Седло лежало там, где я его оставил, под потником. Я открыл переметную сумку — не найдется ли еще пара носков бабушки Рут. Вместо них вылез черный шелк.

Ничего себе, мое «честное индейское». Я засунул пропахшую материю под пальто и пошел на главную улицу. Уже намело сугробы, и холод проникал сквозь подошвы сапог. Я мог бы купить пару носков в «Меркантайле» — не настолько еще обнищал. Но решил, что, если обморожусь, то заслужил это.

Публичный дом был закрыт. Туннели тоже. Я отправился к Хукнеру узнать, куда подевались китайцы, и чуть не споткнулся о Сью Лин. Она стояла на четвереньках под стойкой и оттирала песчаником пятна и задиры на полу. Я вытащил из-за пазухи черный ком.

— Вот твои рабочие штаны, Сью. Извини очень много, что так долго не возвращал…

Она посмотрела на меня снизу. Впервые посмотрела в глаза. Потом медленно поднялась, отряхнула колени. На ее обтрепанном коричневом платье и клетчатой рубашке было прямо написано: «благотворительный сбор», а волосы у нее были коротко острижены, под мальчика. По-прежнему глядя мне в глаза, она покачала головой.

— Нет, Джон Э. Я больше не ношу рабочие штаны. Я теперь американская гражданка. Я работаю у миссис Хукнер.

Ее старательное произношение нервировало меня так же, как взгляд. Я спросил: что с прачечной? С дедушкой?

— Дедушка уехал. Он продал прачечную и уехал. Он поедет в Бэйпин, я думаю.

— И ничего тебе не оставил на жизнь? Старый прохвост! Ну, у меня не много осталось, но…

Она опять покачала головой.

— Нет, миссис Хукнер платит мне шестьдесят центов в день за женскую работу. Говорит, что скоро я повзрослею для ночной работы и она будет платить больше. Она учит меня стать дамой. Я буду хорошо зарабатывать. Теперь извините меня.

Мне отказали, коротко и ясно. Я стоял, комкая шелк, а она взялась за свой песчаник. Я сказал, что зайду попозже, может, угощу ее здешней индейкой на ужин. Она продолжала тереть пол. Ей было некогда.

Я пошел в магазин, купил кусок сыра, полдюжины яблок и съел очень холодный ужин рядом с конем. Потом дрожал всю ночь под мешками, которые удалось собрать. Мог бы снять комнату на ночь, но решил, что заслужил такую ночевку.

Утром мы со Стоунуоллом отбыли первым же товарным поездом, на этот раз — в крытом товарном вагоне. Я сидел, укутавшись, возле двери, смотрел на вихрящийся снег и чувствовал себя довольно паршиво. Можно было подождать несколько часов и сесть на пассажирский. Не было никаких оснований срываться в такой спешке. Просто я не готов был увидеть моих героев в роли уборщиков и пассажиров на заднем сиденье — и вообразить моего ангела-хранителя в роли ночной дамы.

 

Раз уж речь зашла о ролях, то мою вы могли бы назвать «Жертвой звездной болезни», отмеченной так же скверно, как Месяц Бегущий. Я никогда не был ковбоем, нормальным рабочим пастухом. Даже после моего несчастья, когда приходилось браться за любую работу на ранчо, какую давали. Я считал себя всегда звездой родео — немного незадачливой, но не павшей духом, надеющейся опять взойти. Может быть, мы всегда воспринимаем себя такими, какими были в короткий полдень славы, а не такими, как в долгие сумерки после заката.

Заканчиваются девять десятых века, и из этих почти девяноста было всего два-три коротких счастливых сезона, когда я был звездой родео. Притом не очень яркой. Все же я числю себя среди таких светил, как Джим Шолдерс, Якима Канутт, Марк Тугуд, Мэхони Тиббс. И ты. Да, на тебе тоже тавро, как ни крутись, нравится тебе или не нравится, хоть караул кричи, хоть смейся. Потому что радость не дается даром, мы все это знаем. Каждый должен чем-то заплатить хозяину карусели, и чем больше получил удовольствия от езды, тем больше заплатишь. За последний заезд я заплатил Сарой. А я был платой, которую взяли с Сары за ее последнюю скачку.

Давай предположим чисто теоретически, что однажды утром ты проснулся в постели, осиянный светом, и судьба вдруг одарила тебя славой и богатством. Скажем, ты изобрел вечный двигатель и заработал сто миллионов долларов или даже стал первым цветным президентом и носишь роскошные, сшитые на заказ двубортные пиджаки… но и ты, и я знаем, что под этим роскошным двубортным — четырехконечная звезда. Это тавро владеет нами. И никаким мылом его не отмоешь, оно впеклось в мясо. По этому ярлыку о тебе будут судить на Большом Сгоне. И ты будешь рад, что это так. По какому знаку ты предпочел бы, чтобы тебя судили? По президентской печати или по этой брыкливой звезде?

Слышу, как за окном выезжают из города нагруженные карнавальные грузовики. Гулянка закончилась, пора выкатываться. Надеюсь, и с тобой это скоро произойдет; Номер Девять говорит, что, если долго лежать в больнице, у человека органы костенеют.

— Да, я так говорю.

Но сперва — вот. Я положу ее тебе в руку на счастье. Вот, хорошо! Сожми кулак покрепче. Она немного согнутая, но разве все мы не такие? Похоже, пора прощаться. Номер Девять? Не хочешь пожать ему кулак на прощание?

— Ты укатал этого быка, малыш.