С трепологией наконец было покончено. Мы могли приступить к тому, ради чего собрались. Об этом объявил во всеуслышание мистер Келл устами Сирены Клэнси. В езде на диких лошадях остались только Джордж, Сандаун и я — трое лидеров. Так что последний наш заезд должен был решить судьбу первенства. Лучше бы Келл промолчал. Другие наездники были уязвлены, а трибуны загудели. От трех наших мустангов радости тоже было не много. После Готча они казались ручными. Первым выехал Сандаун на Мистере Вьюне. Поначалу Мистер Вьюн довольно яростно извивался и корчился. Индеец держался на нем с такой похоронной торжественностью, что под конец Мистер Вьюн стал плестись, как лошадь перед катафалком.

И Джордж был прав насчет Торопыги. Конь выкамаривал, и Джорджу пришлось затейливо поработать шпорами, чтобы его затмить.

И оба были правы насчет Капитана Кидда. Его бы следовало назвать Рипом Ван Винклем. Мне пришлось пришпорить его, чтобы разбудить, и шпорить дальше. К тому времени, когда ударил колокол, он вошел в раж, но поздновато. Я знал, что очков наберу несравненно меньше, чем они. Я отмахнулся от подборщика[48], соскочил сам, швырнул в Капитана ком земли, как Джордж накануне, и, ковыляя, ушел с арены. Я был сильно разочарован.

Публика — тоже. Зрители ворчали, недовольные этим неопределенным финалом. На помосте мистер Келл и остальные четверо судей совещались, сбившись в кучку перед испещренной цифрами доской. Люди кричали им со всех сторон. Голос Нордструма утратил всю свою приветливость; он визжал, как истеричная домохозяйка:

— Нечестно! Эту лошадь давно пора на мыло. Она брыкалась, как инвалид. Дайте парню нормальную лошадь, иначе это не соревнование.

С другой стороны кричал Меерхофф, сложив рупором ладони:

— Да? А кто у нас соревнуется? Лошади или наездники? Джордж был лучшим — Джордж Флетчер!

Мистер Хендлс лаял:

— Индеец! Индеец!

Он сделал паузу, ожидая, что вступит босс, но Буффало Билл был занят другим: оглядывал загоны в поисках Готча.

— Ясно как день, что индеец — первый, — продолжал зазывала. — Нигер вытрющивался, а парень еле полз.

Последний акт нашей конской мелодрамы грозил рассыпаться перед самым финалом. Пятеро судей уже орали друг на друга, толкались, и помост кренился, как корабль в бурю. Посреди этой мужественной заварухи на помост, словно розовое масло на бушующие волны, вылилась делегация слабого пола. Это наездницы напомнили нам о том, что совсем упустили из виду в перепалке: что предстоит еще женская эстафета. Стадион вздохнул с облегчением: это был как раз тот перерыв, который нужен был судьям, чтобы выбраться из досадного тупика. Они сгрудились еще теснее, а наездницы, ковбои и тридцать тысяч раздраженных зрителей ждали окончания дискуссии. Сара посмотрела на меня поверх ограды и подавила скучающий зевок. Наконец мистер Келл поманил Сирену Клэнси. Тот спустился из своего вороньего гнезда, выслушал его, кивая и улыбаясь, после чего взобрался обратно к рупору.

— Сегодня езду на дикой лошади выиграл! Джордж Флетчер из Пендлтона, Орегон! Джексон Сандаун из Кулдесака, Айдахо, — второй и Джон Спейн из Теннесси — третий. Однако! — Он поднял руку, предупреждая протесты, — В общем зачете Мирового чемпионата по родео!.. после тщательнейших подсчетов… зафиксирована тройственная ничья!

Публика заворчала и загудела.

Клэнси поднял обе руки.

— Но, учитывая посредственное качество жеребцов в последней жеребьевке, принято беспрецедентное решение! В шляпу будут положены три самых лучших, самых диких мустанга в Орегоне! Для выявления победителя! В дополнительном! Последнем заезде!

Когда одобрительный рев смолк, диктор продолжил речь:

— А также, леди и джентльмены… пока идет подготовка к последнему и решительному состязанию, перед вами предстанут эти красивые дамы… в Первой мировой женской! Эстафете!

Это всех устроило. Женская делегация спустилась по лестнице с помоста, зрители уселись на свои места. А любопытная тучка подплыла поближе: будет что-то интересненькое, а потом еще!

Я не стал дожидаться, когда нам подберут лошадей, и сразу пошел на нашу «галерку» у поворота — туда, откуда обычно наблюдали участники. К ограде было не подступиться. Все участники и волонтеры отставили свой покер, свои бутылки и тары-бары и пришли смотреть. Ведь ожидался в некотором роде парад-алле. Я вытягивал шею над толпой, но вскоре меня заметили, ковбои расступились и освободили мне место. Меня хлопали по спине, мне жали руку, желали удачи — и моей милашке тоже.

Сью Лин и ветхий часовой-китаец шли сквозь толпу и обихаживали усталых наездников. Старик нес корзину со скатанными горячими полотенцами и с легким поклоном вручал каждому из нас. Сью Лин шла следом за ним с подносом чая и угощений; она дала мне чашку и печеньице с запиской-гаданием.

— Ваш палец болит сильно, Джон-Э?

— Палец немного побаливает, Сью Лин. Спасибо.

— Вы пришел смотреть, как едет ваша девушка? Она хорошо едет, наверно, для вас, я думаю.

Ковбои заржали, а меня бросило в жар. Вот тебе и тайное свидание. С таким же успехом я мог дать объявление о помолвке.

— Да нет. Ты моя девушка, Сью Лин. Ты же знаешь. Кто еще беспокоился обо мне в этом чужом краю? Кормил меня. Заботился о моей гигиене, о моей одежде…

Это вызвало новый взрыв смеха.

— Жалко, не позаботилась достать тебе чапы, Джонни-мятежник, — сказал один из ковбоев постарше, — Тогда бы ты показал этим двум хрычам, где раки зимуют.

— Наверное, — подхватил я, обрадовавшись, что тема девушек исчерпана, — Старые хрычи мне то же самое говорили, и не раз. Да вот до магазина с чапами не доехал.

Сирена Клэнси громовым голосом зачитывал правила женской эстафеты. Я отдал полотенце и пустую чашку и вернулся на свое место у ограды. Загадочная записка в моем печенье гласила: «Золотые юноши и девы, как трубочистов, вас оденет прах»[49]. Слова приписывались Уиллу Трясущему Копьем. Я не понимал, на что намекает Уилл, пока не подошла к концу эстафета.

Правила были такие: три круга, каждый на другой лошади; девушки переносят седла сами, без посторонней помощи. Я заподозрил, что последнее правило судьи ввели специально, чтобы лишить преимущества Сару Меерхофф, располагавшую первоклассными «четвертными»[50] лошадьми. Они рассчитали, что в простой скачке легкая Сара, безусловно, обойдет более массивных и менее обеспеченных соперниц. Они правильно рассчитали. Сара со своей коротконосой кобылой вырвалась из группы так, словно ими выстрелили из стартового пистолета. Они стартовали по внешней дорожке и к первому повороту уже лидировали. Промчавшись мимо, она послала мне беспечный поцелуй. На финишной прямой она была впереди на пять корпусов и отрывалась все дальше. Второй шла сестра О'Грейди на собственной четвертной лошади. И последней, далеко отстав, — Прерия Роз Хендерсон на лошади с пышным хвостом, такой же некрасивой, как она сама.

На втором круге, на другой лошади Сара была впереди только на два корпуса, а за ней, голова в голову, — сестра О'Грейди и Прерия Роз Хендерсон. Тот, кто придумал уловку с седлами, сообразил правильно. Сара, как я сказал, была наездница, а не конюх. Скорее всего, лошадь ей готовил папин работник. А эти другие женщины были сильнее. Когда она проходила поворот, губы у нее были сжаты и лицо угрюмо. И воздушных поцелуев она не посылала.

Должно быть, второй раз она седлала еще медленнее. Я не видел: это было далеко и в воздухе висела пыль. Из пыльного облака она выехала предпоследней. Но ее длинноногая аппалуса с каждым шагом прибавляла. Они промчались по первой прямой, обгоняя лошадь за лошадью. Все зрители вскочили и подбадривали ее; я — тоже, наплевав на приличия. На заднем повороте впереди нее остались только две всадницы. Первой была сестра О'Грейди на толстом ярмарочном коньке с четырехлистниками клевера, и по пятам за ней скакала Прерия Роз. Клеверный конек был не так уж резв, но опытен; вырвавшись вперед, он умел преградить дорогу догоняющему. Всякий раз, когда Прерия Роз предпринимала попытку обогнать, перед ней возникал клеверный круп. Отчаявшись, Прерия Роз на повороте круто взяла в сторону, надеясь обойти соперницу снаружи. Образовался просвет, и Сара его увидела. Она тронула свою аппалусу за плечо, и та устремилась вперед вдоль ограды, как раз на макушке поворота. Большая Прерия Роз смотрела ей вслед, открыв зубастый рот от удивления, а ковбои радостно кричали, я — громче всех. Пока не увидел лицо мчавшейся Сары.

Ни лихости, ни отчаянного азарта я не увидел. Глаза у нее были расширены, зубы оскалены, как и у ее лошади. Вид у них был такой, как будто они сорвались с привязи, вырвались на волю, освободились от пут времени и земного притяжения. Они будут ускоряться, свободные, ничем не скованные, — все легче и легче, быстрее, быстрее, быстрее, пока не достигнут скорости света, к чему всегда стремились. Или думали, что стремятся, пока не выяснили, что она не дается даром. Нет — баш на баш. Седлала она на скорую руку, чтобы выгадать несколько секунд. Плохой баш. Подпруга была плохо затянута, и на крутом повороте, когда Саре надо было обойти клеверного конька, преграждавшего дорогу, седло стало съезжать. Сара обогнала и вышла вперед, но она соскальзывала. Она могла придержать кобылу, сбавить ход и все равно спокойно выиграть. Но она этого не сделала. Как будто держала пари, что достигнет финиша и скорости света одновременно. Безрассудное пари и плохой баш. Не дальше чем в пяти-шести корпусах от финиша седло поехало вниз. Сара наклонилась вбок прямо перед клеверным. О'Грейди осадила коня перед падавшей Сарой, но конь ударил копытом ее аппалусу. Дальше был крутящийся клубок копыт, сапог, зеленого клевера, пятен аппалусы и золотистых волос.

Прерия Роз на спокойном галопе обогнула кучу и финишировала первой.

О'Грейди, может быть, чуть-чуть поцарапалась, если не считать отколотого зуба и нового синяка под глазом. К тому времени, когда я, перескочив ограду, добежал до них, она уже распоряжалась на месте завала. Вокруг толпились ковбои, кто-то из начальства, зрители и даже пинкертоновцы суетились без толку и только мешали. Больше всех — Меерхофф. Он стоял на коленях возле Сары, стучал себя по жирной груди и лепетал, как младенец. Сестра О'Грейди приказала двум зевакам оттащить его вместе с пузом, чтобы не действовал на нервы. Она тыкала пальцем и командовала, как сержант.

— Ты, ты и ты. Станьте на колени с этой стороны. Один — под колени, один под талию, один под мышки. Вы трое — то же самое с другой стороны. Так. Теперь кто-нибудь из сыщиков, возьми под голову и осторожно… Да убери ты пистолет ради всего святого! Если хочешь кого-то застрелить, пристрели мою несчастную лошадь.

Я оттолкнул охранника:

— Я возьму ее голову.

О'Грейди поблагодарила меня выщербленной улыбкой:

— Спасибо, Джонни, родной. У тебя пальцы, конечно, нежнее. Пристройся.

Сара как упала, так и лежала навзничь. Глаза были закрыты, но зубы по-прежнему оскалены, как во время скачки. Она дышала сквозь зубы. Волосы рассыпались вокруг головы, как пролитый мед; мне пришлось собрать их к голове, чтобы освободить место для коленей. Я растопырил пальцы и подсунул под ее затылок. Почувствовав мою руку, она открыла глаза.

— Как она тебя назвала? «Родной»? — Лицо у нее было белое, как простыня, но в голубых глазах все равно светилась дерзость, — Кто бы подумал, что вы такой донжуан, полковник?..

— Тихо там! — приказала сестра О'Грейди, — Всем приготовиться — на счет «три». Медленно и ровно, всего на несколько сантиметров. Раз… два…

Она была легкая, как перышко. Если бы не живые глаза, голову у меня в руках можно было бы принять за пустую маску. Когда Сару приподняли над утоптанной землей, О'Грейди раскинула под ней приготовленное одеяло так же легко и сноровисто, как она управлялась с арканом. Мы опустили Сару, О'Грейди выпрямилась и закричала судьям на помосте:

— Куда, к лешему, подевался ваш бездельник доктор? Где санитарная машина, где носилки? Разрази вас гром, бедная девочка лежит в коровьем дерьме, ее мухи зажрут, пока вы там прохлаждаетесь!

Сара засмеялась сквозь зубы над этой красочной речью, хотя видно было, что ей очень больно. Я спросил, где самое больное место.

— Гордость — а ты как думал? Прерия Роз доехала и все-таки выиграла, да?

— Боюсь, что да, — сказал я, отодвинув прядь с ее лица. Кожа была мокрая от пота и совсем холодная, — В следующий раз ты ее обгонишь. Успокойся и не разговаривай. Мы тебя живо довезем до больницы.

— Но я люблю поговорить — ты не заметил, Джонни-родной? И что там еще за «мы»? Или я без сознания лежала? По-моему, тебя ждет другая поездка. На лошади, мой долгоногий абсолютный чемпион.

— К черту лошадь, лежи спокойно. Если я на чем поеду, то на санитарной машине. Кто-то должен проследить, чтобы тебе волосы не лезли в глаза.

— К черту волосы. Твой скрипучий скелет так же нужен там, как папино пузо. Если кто-нибудь из вас попробует влезть в машину, я велю доктору захлопнуть дверь у вас перед носом. Правильно, мисс Подсолнух?

Сестра О'Грейди хмуро кивнула:

— Она права. Вы езжайте, а мы — своей дорогой. Ей сейчас не до любезностей.

Выяснилось, что ни доктора не будет, ни двери, чтобы захлопнуть у меня перед носом. Машина с бригадой уехала в шесть ровно. Оливер Нордструм отказался платить им сверхурочные. Даже носилок не было. Проклиная все, сестра О'Грейди побежала за транспортом.

Я ждал на коленях. Стадион молчал, как мертвый. Кто-то дал флягу и влил Саре сквозь зубы несколько капель. Рядом начались разговоры. Двое горожан сняли пиджаки и укрыли Сару. Она извинилась, что из-за нее задерживается соревнование.

— Вы бы сняли где-нибудь калитки, — предложила она. — Устройте маленький загончик вокруг меня и заканчивайте с вашим несчастным родео. Смер… смеркается, всем пора по сараям…

Глаза у нее помутнели.

— Тихо, — сказал я ей, — Полежи спокойно.

На этот раз она послушалась. И не разговаривала, пока не вернулась О'Грейди на «роллс-ройсе». С заднего сиденья высовывалась индейская повозка «травой»[51], с бусами и перьями, свисающими с ошкуренных сосновых жердей.

— А, индейские санки. Я же тебе говорила, во мне есть индейская кровь.

На одеяле мы перенесли ее на травой, уложили справа поверх сидений ногами вперед и примотали. О'Грейди села позади рядом с ней.

— Кто-нибудь, кто умеет водить и знает дорогу, садитесь и езжайте. Остальные убирайтесь с дороги.

За руль сел бармен, который не хотел подавать нам у Хукнера. Папа Меерхофф, жалко переваливаясь на бегу, попытался догнать машину, но О'Грейди велела водителю прибавить скорость, и они выехали за ворота. Я взял Меерхоффа за руку и повел к арендованным киоскам, где были остальные две дочери. Он, кажется, выплакал все слезы; рыдания звучали все суше и суше.

— Сара поправится, сэр, — твердил я ему снова и снова, — Не волнуйтесь. Сара поправится.

Он мне не верил. Он вынул из кармана пачку денег, махал ею и рыдающим голосом обещал заплатить вдвое больше тому, кто отвезет его в больницу. Один из пинкертоновцев поймал его на слове.