Мы с Джорджем шагали посередине бурлящей улицы под газовыми фонарями и глядели по сторонам. По дощатым тротуарам сплошняком — по четверо в ряд — двигались люди, а вдоль бордюров в несколько рядов стояли брички, повозки, «фордики». Моторы автомобилей ворчали, белоглазые лошади топали. Фермеры с семьями отдыхали у повозок и беседовали о своем, фермерском. Ковбои, прислонясь к чему можно, курили в уединении, которое ковбои всегда находят под полями своих шляп. Под угловым фонарем на земле ребята играли в шарики.

В буче пендлтонского центра Джордж притих. Хотя он этого не показывал, предостережение Меерхоффа на него подействовало. Если его окликали, он подносил пальцы к шляпе, проборматывал несколько слов и шел дальше. Так мы прошли все четыре квартала по главной улице. Когда повернули обратно, я сам уже чувствовал легкое беспокойство. Под праздничным весельем как будто притаилось злое буйство. Любой пьяный выкрик или гогот мог стать сигналом к заварухе. Такое же ощущение назревающего взрыва было у меня на Бил-стрит[28] накануне Южных скачек — только по другую сторону цветного барьера.

— Ничего себе гулянка, — заметил я, желая успокоить Джорджа да и себя заодно. — Город, наверное, расцвел.

— Наверное. — Джордж посмотрел на меня меланхолически, — Расцвел…

Он хотел сказать что-то еще, но нас отвлекла серия громких хлопков. Похоже было на выстрелы дешевого пистолета. Из толпы в баре, визжа, выбежал молодой китаец. Он с криками пробежал мимо нас: к его косичке была привязана низка горящих шутих. Он внезапно исчез на другой стороне улицы, словно провалился под землю. Джордж закончил прерванную фразу:

— …только думаю иногда, не будет ли мой цвет тут лишним.

Он продолжал идти с еще более грустным видом. Бедный Джордж, подумал я, может, и не стоит тебе чересчур резвиться нынче вечером. Когда мы проходили мимо кучки ржущих шутников, он вдруг остановился.

— Внемли! По-моему, это его преподобие Линкхорн за пианино.

Из двери таверны неслось бренчание пианино. Его сопровождал оркестр, ужасно исполнявший песню «Девушка из Буффало». Все вместе это напоминало бунт на котельном заводе.

— Его преподобие — мой дальний родственник, — сообщил Джордж. — С новоорлеанской стороны. Музыкальная родня. Когда не работает проводником на рейсе и не трудится для Иисуса, он нанимается играть на пианино. Ей-богу, Нашвилл, бедному дяде Сильвестру сегодня не помешало бы подкрепиться для Иисусовых трудов. Нам всем не помешало бы выпить.

Он развернул плечи и направился к двери таверны, я — за ним. Пока он протискивался сквозь толпу шутников, смех сменился изумленными взглядами. Перед входом в глаза мне бросилась вырезанная на дереве надпись «Хукнер». Похоже было, что вырезана она разбитой бутылкой.

Гам в заведении стоял невообразимый. В дыму под люстрой толклись и кричали сильно пьющие ковбои, горожане и туристы. Вокруг грубо оструганных столов с видом на улицу сидели на хлипких стульях ужинающие. Чтобы тебя обслужили за баром, надо было долго стоять — люди выстроились вдоль него в четыре-пять-шесть рядов. Не способен больше стоять — заключил я — больше не нальют. На помосте у дальней стены я увидел пианиста. В цилиндре, во фраке, лицо намазано белилами, как у клоуна, золотые очки на кончике носа. Его окружал разношерстный оркестр, во всю мочь игравший тустеп. Никто не танцевал, потому что никто ничего не слышал. Пьющие старались перекричать музыку, музыканты — перекрыть пьяный ор.

Джордж наконец прорвался к бару. Хлопнул ладонью по мокрой стойке, чтобы привлечь внимание. Оба бармена посмотрели на Джорджа, потом друг на друга, вздернув брови, словно не поверили своим глазам. И через секунду отбежали, как будто нас и не было. Джордж ухмыльнулся им вслед, и в глазах его появился знакомый бесшабашный блеск. Я подумал, что, может быть, лучше бы пройтись обратно до Меерхоффа и мирно выпить бренди под пианолу. Джордж снова шлепнул по бару ладонью.

— Вот прямо здесь, — заорал он, — знаменитый черный бандит Нат Лав бросил вызов. Мистер Лав вынул свой длинноствольный кольт и положил на стойку. Вот сюда… — он снова хлопнул по стойке, разбрызгав пролитое пиво, — и рядом положил стодолларовую бумажку. И черный бандит вызвал любого белого, который считает себя быстрым стрелком, выйти вперед и попробовать взять эту сотню. Это не просто исторический факт — я сам был свидетелем! Я был уборщиком у Хукнера, пошел выносить плевательницу и как раз в это время вернулся. Все видел собственными глазами. Один дряхлый, старый негр вызвал всех белых, кто здесь был!

Он снова ударил ладонью по красному дереву стойки. Но это ударение было уже лишним. К моему огорчению, его и так слушали все, кто стоял у бара.

— А у другого конца, — продолжал Джордж, — тощий, злой и зеленый от ржаной сивухи, которой угощал тогда старый мистер Хукнер, стоял Ред-Домовой, в прошлом гроза Уолла-Уоллы. Не бывало такого человека, чтобы Домовой не принял вызова. «Я быстрый», — говорит Ред и кладет свой кольт на стойку. После того как три минуты и тридцать три секунды никто не шевелится, Джонас Хукнер теряет терпение. «Давайте, черт бы вас взял!» — орет он, и они хватают пистолеты. По правде говоря, оба были быстрые, как медведи в зимней спячке. Из них только что гравий не сыпался. Нату Лаву, надо думать, было шестьдесят, и Домовому около того. И кольтам их примерно столько же. Эти одиннадцатимиллиметровые стреляли пулей размером с большой палец, а начальная скорость у них такая маленькая, что прямо видно, как дура кувыркается в воздухе. Одна пуля попадает Нату в большую медную пряжку, а другая — в пряжку Домового. Оба с копыт. Хлоп! Хлоп! Погодя немного Нат Лав перекатывается на пузо и встает. Плетется к Реду-Домовому и помогает встать. «Ну, — говорит Нат, — по-моему, мы доказали, что я не очень быстрый и ты не очень быстрый. По такому случаю надо выпить!»

Джордж завершил байку хлопком по бару. У посетителей вокруг она вызвала смех, но бармены занялись другими клиентами. Нас оставили без выпивки. Галдеж возобновился, оркестр принялся уродовать новую песню.

— Твой родственник славно играет, — сказал я Джорджу в утешение.

— Дядя Сильвестр очень неплох, — отозвался Джордж. — Учитывая.

— Мне даже не верится, что под этой клоунской раскраской — его преподобие Линкхорн.

— Он самый. По субботам дядя Сильвестр освобождает души, а по воскресеньям их спасает.

Рядом с пианино стоял лысый мужчина с рыжими усами и в толстых очках. Он держал у рта два глиняных кувшина и, поочередно дуя в них, умудрялся извлекать лягушачью каденцию. Рядом с ним кривошеий человек пилил скрипку; глаза у него были закрыты — видимо, чтобы не терять контакта с его музой. Вокалисткой была матрона с желейным телом, чересчур красным ртом и улыбкой, купленной в магазине. Она втиснула себя в платье с блестками, искрившееся при каждом сотрясении.

— Могу спорить, эта певица купила новенькое платье специально к сегодняшнему вечеру.

— Жалко, что не купила заодно новенький голос. Бедный дядя Сильвестр — с поддержкой у него не богато.

С другой стороны пианино человек с ввалившимися глазами стучал по ведру. У него получалось что-то вроде похоронного марша. Последний член ансамбля, кажется, в нем уже нуждался — так он был плох. Мертвецки пьяный, он уснул в кресле, свесив подбородок на грудь. Между расставленных ног его косо стояла гитара «Добро» с железным резонатором[29]. Джордж взял меня за локоть.

— Нашвилл? Поверти своей гусиной шеей, поищи проход. Я хочу просочиться поближе к музыке.

Будь я неладен, если понял зачем, однако просвет нашел и двинулся первым. От приближения музыка не улучшилась. Оркестранты выглядели полусонными. Глаза у всех были мутные, даже у его преподобия. Траурный ритм погрузил их в забытье. Казалось, любой из них вот-вот скапустится по примеру бесчувственного гитариста.

Их уныние было комично. Я обернулся — оценил ли эту комичность Джордж, но он исчез. Его не было ни возле бара, ни возле картежных столов, ни в кучке людей на танцевальной площадке. Либо гам, либо жажда выгнали его обратно на улицу, решил я и стал пробираться к выходу. Но на полпути остановился и прислушался. С музыкой что-то произошло — темп убыстрился, оживился. Скрипач открыл глаза, явно раздосадованный тем, что его оторвали от музы. Ведерщик и кувшинщик застучали и заквакали быстрее — и вид у них тоже был кислый. Певица пела, поджав от злости губы. Только пианист не выражал недовольства новым темпом. На его накрашенных губах застыла благодарная улыбка.

Джордж поднялся на помост и завладел гитарой. Большим пальцем он отстукивал на басовой струне слабые доли, а остальными играл мелодию. Вторжение рэгтайма заставило всех посетителей повернуть головы к музыкантам. Пить перестали. Разговаривать перестали. Несколько мгновений мне казалось, что вот-вот они бросятся на нахала и прижгут ему хвост, как предупреждали Луиза и мистер Меерхофф. Потом кто-то в гуще людей одобрительно гикнул:

— Вот это дело, Джордж. Пришпорь мула.

Сесил Келл взобрался на стол и салютовал Джорджу кружкой пива:

— Подстегни ленивую старую клячу!

Джордж стал наяривать на гитаре всерьез. Его преподобие Сильвестр Линкхорн с таким же усердием склонился над клавишами, а толпа стала хлопать. Скрипач пустился вдогонку. Ведро и кувшины старались не отставать. Хлопанье стало громче. Рукоплескания разбудили аппетит у певицы, и она, со всей своей магазинной оснасткой, алчно набросилась на песню:

Джордж подборматывал ей, публика одобрительно шумела. Пожилой ковбой с седой щетиной вскочил на соседний с Келлом стол и заплясал, высоко задирая колени. Вскоре плясали уже на каждом столе, под всеобщий топот и гиканье.

Казалось, ты присутствуешь на сеансе магии и наблюдаешь за тем, как волшебник превращает разрозненное стадо одров в лаву крылатых коней, штурмующих небо. Разъездной проповедник на молитвенном бдении «возрожденцев» сказал бы, что это чудесное явление Святого Духа, нисшедшего с небес. Но я-то знал, откуда он взялся, этот дух. От земли.

«Девушка из Буффало» с топотом перешла в «Красивую Санти», а «Санти» без перерыва — в «Штат Арканзас». Так продолжалось до тех пор, пока Джордж не отложил гитару, сказав, что до мяса ободрал пальцы. Все уплясались до седьмого пота. Джордж поблагодарил оркестрантов за то, что позволили с ними поиграть, и сказал, что, может быть, пора им сыграть вальс, раз он им так хорошо удается. Под рукоплескания и крики: «Удачи завтра, Джордж!» и «Ты наш чемпион!» он спустился с помоста. Один из барменов наградил его бутылкой шестилетнего «Джонни Уокера». Публика приветствовала награждение новыми аплодисментами.

— Вы мне льстите, — произнес он скромно, но звучным голосом, как актер, которого попросили сказать несколько слов после овации. — Я гроша бы не стоил без поддержки остального оркестра.

Это вызвало новые аплодисменты и изрядный смех. Джордж воодушевился и хотел сказать что-то еще, но сегодня ему не суждено было долго купаться в лучах славы. Громкое «динь-динь-динь» ножа по стакану прорезало общий шум. За круглым столом возле стены кто-то требовал внимания. На этом столе не плясали. На нем стоял стул, а на стуле — тонконогая деревянная табуретка. На этом ненадежном пьедестале стоял мистер Хендлс. Ноги у него были такие же тонкие, как у табуретки, и кривые, как у отощавшей собаки. Добившись полного внимания публики, он завел свою песню:

— Граждане Пендлтона и дорогие соотечественники! Почтенные гости и игроки! И все, кто любит спорт бескорыстно, ради него самого… прошу внимания! Как официальный представитель компании «Феерия Буффало Билла» я уполномочен выразить вашему обществу наше искреннейшее восхищение. На этом далеком форпосте нашего пограничья вы задумали и организовали исключительное зрелище. И мы, специалисты по зрелищам, приветствуем вас!

Публика радостно загалдела. Зазывала поднял руку, прося тишины.

— На этой неделе, — продолжал он, — в вашем молодом городе Пендлтоне, штат Орегон, творится история!

Публика опять разразилась приветствиями. Она была в приветливом настроении. Но зазывала призвал к тишине.

— В честь этого первенства «Феерия "Дикий Запад"» решила здесь задержаться и внести свою лепту.

Энтузиазм несколько поутих, но мистера Хендлса это не обескуражило.

— Хотя ваше сооружение еще не закончено! И ваша торговая деятельность, естественно, наивна! Мистер Коди предложил включить в вашу программу Мирового чемпионата еще одно состязание. Осведомленные люди гарантировали участника. Достаточно сильного! Достаточно твердого! Достаточно мужественного! Чтобы встретиться с нашим чемпионом!

Он обвел посетителей возбужденным взглядом, удерживая их внимание своими мигающими глазками и эквилибристикой.

— Ваш нигер Джордж дал нам гарантию. Но если по какой-то причине эта гарантия не оправдается — без обид, мистер Флетчер, — мы подняли ставки против обычного! Фактически удвоили! Поэтому завтра! На вашей арене! Чемпион мира по вольной борьбе Фрэнк Готч готов поставить на кон свой чемпионский пояс! Против любого мужчины, который сможет провести с ним на нашем брезентовом ринге установленного образца сокращенную схватку — пять быстротечных минут. И чемпион покроет любой и каждый доллар ставки… — он выхватил из жилетного кармана и развернул веером пачку зеленых, — двадцатью наличными! Простая арифметика: если ваш человек проведет на ринге пять минут и не будет положен на лопатки и не крикнет: «Сдаюсь!» — ваша ставка возвращается двадцатикратно! Двадцать к одному, джентльмены, вы не ослышались. Все детали — на печатной афишке, которую вам раздаст милая мисс О'Грейди.

Грянули фанфары, и в зал, пылая, ворвалась женщина с оранжевыми волосами. Афишки были такие свежие, что еще пахли бензином. Вместе со своей я получил оранжевую улыбку.

«МУЖЧИНЫ ПЕНДЛТОНА, — крупными черными буквами спрашивал заголовок, — ГДЕ ВЫ?» Далее следовали подробные условия схватки, со всякими оговорками и отказами от ответственности. И в завершение опять крупным шрифтом: «КТО ИЗ ВАС ОТВАЖИТСЯ БРОСИТЬ ВЫЗОВ… ЭТОМУ!» Последнее слово было напечатано кроваво-красной краской, и под ним — такая же устрашающая фотография. Безволосый борец держал на плече кабана вверх ногами. Руки борца были сцеплены в замок, а глаза у секача выпучены из-за давления на его грудную клетку. Готч улыбался. Под литографией повторялся заголовок «КТО ИЗ ВАС?». Джордж отшвырнул листовку, как струп прокаженного. Она оставила на его потной ладони красное пятно.

— Посмотрите на Джорджа! — крикнул какой-то человек, — Ему уже пустили юшку. Может, ты и будешь этот самый «кто», если не приведешь ему соперника.

Джо поворачивал ладонь вверх и вниз, как потрепанную страницу.

— Надо как следует помыться, — протянул он, — Это факт. И всхрапнуть не помешает.

Испачканной ладонью он хлопнул меня по спине.

— Пошли, Нашвилл. На юге время спать[30].

Он пошел к двери — бутылка с красной этикеткой в одной руке, красная типографская краска на другой.

Я направился за ним, стараясь идти как можно прямее, несмотря на довольно чувствительную тошноту. На улице я ухватился за первый попавшийся столб и закрыл глаза. В глазах кружились лошади, бычки, ковбои, девушки. Джордж тряхнул меня и повел дальше, поддерживая за локоть.

— Прими это как еще один урок, школьник. Еще один урок в курсе твоего обучения.

— Хорошо, еще один урок. Можно осведомиться, каков предмет курса?

— Предмет курса, — сказал он, — опыт. Единственный предмет, который интересует молодых южан. На-ка подержи. Я не хочу измазать красной краской порядочный шотландский виски. Посмотрим, сможешь ли одновременно стоять и открыть пробку.

Я доказал ему, что могу. Он одобрительно кивнул.

— Конечно, никто не может научиться опыту, пока на опыте не узнает, чему он учится. Даже любознательный юный южанин.

Я возразил, что многое узнал не из опыта. О Гражданской войне, например, — из семейных преданий. О Лондоне — из книг Чарльза Диккенса.

— Я не был в Англии, но знаю о ней. Так?

— Допустим, — сказал он на ходу, — Но ответь мне, мистер Книгочей. Ты думаешь, из семейных преданий и твоих библиотечных книг ты много узнаешь, например, о дамах? Не попробовав — хи-хи — на опыте? Об ах-муре?

— Порядочные люди в Теннесси косо смотрят на парней, попробовавших амур до венца. Хотя, если подумать… — меня тоже разобрал смех, — они косо смотрят и на парней, которые не попробовали его до веща.

— Выходит, вы, теннессийская молодежь, кругом не правы. Стоп! — Джордж остановился, держа меня за локоть, — Мы пришли.

Мы стояли перед самой замысловатой постройкой из всех, какие попадались за время недолгого пребывания в Пендлтоне. Больше, чем особняк Меерхоффа и гораздо наряднее. Дом был трехэтажный, с галереей на три стороны. Витиеватая резьба украшала карнизы и наличники. Окна светились разными цветами, и на занавесках колебались соблазнительные тени. Я не был уверен в своей готовности к столь смелым изысканиям.

— Ты хочешь вести меня туда, наверх?

— Наверх? — Джордж не отпускал мой локоть, — Нет, конечно. Ты приличный южный джентльмен, и прочее, — Он осторожно повернул меня и показал пальцем. — Я веду тебя сюда, вниз.

Посреди широкой лужайки борделя зияла черная прямоугольная яма. Хлипкие бамбуковые перила ограждали ее с трех сторон, чтобы в нее не свалился ослепленный любовью посетитель. С неогороженной стороны сидел очень старый китаец. Здесь и исчез, наверное, тот паренек с фейерверком на косичке! Старик сидел на маленькой полотняной тряпке, скрестив ноги, и курил глиняную трубку. Джордж подвел меня к яме. Я увидел земляные ступени, ведущие в туманно светящееся нутро. Старик встал и поклонился Джорджу. Джордж поклонился в ответ, старик отступил в сторону и показал на глиняные ступени. Джордж стал спускаться, старик жестом предложил мне следовать за ним. Я привел себя в равновесие и последовал, но тут же был обращен вспять горой дымящихся полотенец. Эту громадную кипу несла маленькая фарфоровая фигурка.

Из пара выглянуло лицо.

— Сью Лин?

— Мистер Джонни Ли, это вы? Я рада, большое спасибо. — На ней было синее с отливом кимоно, расшитое мелкими черно-белыми лошадками. Ее голос звучал в пару, как колокольчик. — Я сейчас вернусь, спасибо. Снимите вашу одежду, пожалуйста.

Она заторопилась прочь, а я спустился во мглу. Ступеньки кончились в низком наклонном туннеле. Мне пришлось идти, согнувшись в три погибели. Наконец, к моему облегчению, туннель привел в огромный подземный зал с потолком на массивных деревянных балках, впереди и по сторонам терявшихся в тумане. Не знаю, размером он мог быть с сарай Джорджа. Пар поднимался над большими ваннами, под которыми тлели угли. В пару сновали мужчины, женщины и дети со свертками одежды, ведрами, подносами. Я увидел Джорджа — он сидел на деревянной скамье со своей бутылкой и раздевался. Никто не обращал на него ни малейшего внимания. Он поманил меня и жестом показал, что мне тоже надо раздеться. Но первым делом я взял бутылку. Потом сел, закрыл глаза и основательно, с наслаждением глотнул.

Когда я открыл глаза, оказалось, что уже сижу по шею в горячей ванне. Рабочие по-прежнему сновали в пару. Джордж полулежал в соседней ванне с сигарой в углу рта — подозреваю, что моей, — и разговаривал.

— …и вот, когда городская власть постановила, что они не могут иметь и строить недвижимость на улицах, они зарылись под землю. Построили под улицей.

Я вглядывался в туман.

— Все-таки, кажется, ненадежно, — сказал я. — Эти туннели, балки. Я бы побоялся здесь жить.

— А почему, позволь спросить? У китайцев большой шахтерский опыт.

— Все равно. Жить в туннелях? Господи, как только люди выдерживают жизнь в таких жутких условиях?

— Выдерживают? Спрашиваешь, как они выдерживают? — Джордж глубже погрузился в ванну. — Как конский хвост на ветру — вот как. Куда большой этот зад ни дернется, хвост послушно туда же — вот как они выдерживают. А теперь — тихо. Молчок и глаза закрой. Или хочешь, чтобы Сью Лин подошла и застала тебя голого, и мокрого, и с открытыми глазами?

— Нет, — ответил я. — Ни мокрого, ни сухого, большое спасибо, — ни с открытыми, ни с закрытыми.

Это было последнее, что я помню о моем первом дне в Пендлтоне. Очнулся я по-прежнему голым, но сухим. Вся моя одежда исчезла, и Джордж тоже. Я лежал на стопке выстиранного белья и совсем в другом помещении. Освещали его только лучи солнечного света, протянувшиеся над приставной деревянной лестницей. Сон как рукой сняло. Я сел рывком, в панике: пояс с деньгами! Часы! Сапоги! Потом увидел пояс рядом с сапогами на перевернутом ведре. Деньги лежали на месте, в застегнутом кармашке. Мои золотые часы тоже были в поясе. С громадным облегчением я стал их заводить… и тут посмотрел на время.

Мне предстояло ловить бычка ровно через сорок пять минут.