Французская писательница Ж. Бенцони создала серию из шести историко-приключенческих романов. Эпоха наполеоновских завоеваний послужила историческим фоном для невероятных приключений красавицы Марианны д'Ассельна де Вилленев. Жизнь при императорском дворе, путешествия по Европе и России с наполеоновскими войсками, всемогущие враги и верные друзья, непреодолимые испытания и всепоглощающая любовь — все это не даст вам закрыть книгу, не прочитав последнюю страницу.
ru fr Н. Кущ Roland roland@aldebaran.ru FB Tools 2006-08-18 http://www.litportal.ru OCR: A_Ch 70C48642-7059-4726-BEFA-42183926709E 1.0 Конец странствий. Султанша-креолка Эксмо Москва 2006 5-699-16925-3 Marianne: Les Lauriers de flammes

Жюльетта Бенцони

Конец странствий

ГУБЕРНАТОР ОДЕССЫ

Глава I

ДАМА С БРИЛЛИАНТОМ

Ступившая июльским вечером на деревянную набережную Одессы женщина имела более чем отдаленное сходство с той, которая четыре месяца назад расположилась, чтобы бесконечно ждать, в золоченой клетке, нависшей над водами Босфора. Вынужденный отдых, превосходное питание, обеспеченное Османом, управляющим Турхан-бея, гостье, относительно которой он получил самые строгие указания, совершили чудо вместе с ежедневными прогулками в садах Хюмайунабада. Прелесть турецкой весны, раскрывавшаяся с каждым новым днем в обществе Жоливаля, принесла успокоение истерзанной душе молодой женщины, в то время как материнство придало ее естественной грации оттенок нового совершенства.

Фигура Марианны вновь обрела давнюю тонкость, но не сохранила ничего от того вида драной кошки, который так беспокоил Жоливаля и привел в ужас Язона Бофора. Теперь это была женщина в полном расцвете сил, до зубов вооруженная для единственной войны, которая ей подходила: войны за любовь. И если путешественница с интересом и любопытством смотрела на заполнявшую порт пеструю толпу, та не скрывала восхищения, которое вызвала эта прекрасная незнакомка, так изящно одетая в белое вышитое платье с воланами и чьи громадные глаза цвета изумруда сверкали под мягкой тенью широкополой шляпы из итальянской соломки с пучком лент из того же материала.

За нею следовал Аркадиус де Жоливаль в незапятнанно-белом полотняном костюме, чтобы лучше бороться с жарой, как всегда элегантный и подтянутый. Изящное канотье и длинный зеленый зонтик под мышкой завершали его экипировку, которая также имела успех у туземцев. Следом выгрузили багаж: несколько чемоданов.

Оба они являли собой безмятежный образ неискушенных посетителей, которые открывают неизвестную страну и получают удовольствие от этого открытия, но такой была только видимость, а в глубине обоих терзало беспокойство о том, что ожидает их в первом русском порту на Черном море.

Одесса была удивительным городом, красивым, без сомнения, но импровизированным и полным сооружений еще слишком новых, чтобы приобрести душу, ибо не прошло и двадцати лет, как, поставив свою подпись под указом, царица Екатерина II произвела свежезахваченную у турков татарскую рыбачью деревню в будущий русский порт. Деревня, которую турки украсили крепостью, называлась Хаджи-бей. В память о существовавшей на этом месте когда-то в древности греческой колонии под названием Одессос Екатерина перекрестила ее в Одессу.

Возвышение деревни не было императорским капризом. Расположенный в скалистом заливе, закрепившийся между устьев двух больших рек, Днепра и Днестра, будущий порт занимал исключительное стратегическое положение и в то же время обеспечивал выход к Средиземному морю необъятным хлебным полям Украины.

Именно хлеб, кстати, мирно царствовал в этом военном порту. В то время как Марианна и Жоливаль с предложившим, в надежде на вознаграждение, свои услуги мальчишкой направились к единственной в городе приличной гостинице, десятки набитых тугими мешками телег спускались к амбарам, где они сгружались, прежде чем исчезнуть в трюмах всевозможных судов, среди которых, как с горечью отметила Марианна, были и английские. Но отныне она попала на вражескую территорию, и забывать об этом не следовало.

Уже прошло три недели, как великая армия Наполеона форсировала Неман, чтобы атаковать Александра на его собственной земле…

Ее глаза блуждали по гигантскому порту, где могли найти убежище сотни три кораблей, в надежде найти знакомый силуэт «Волшебницы», но большинство судов были западными, а русский флот не имел ничего общего со старыми османскими развалюхами. Трудно в таком лесу найти мачты брига.

Город, сбегавший с высокой скалы к морю в пестроте пышной растительности, походил на соединительную черточку между двумя синими бесконечностями, но на полпути между шумящим портом и белизной элегантных кварталов верхней части бросала мрачную тень восстановленная и укрепленная старая турецкая цитадель, и к ней навязчиво приковывался взгляд молодой женщины. Не там ли уже несколько месяце томится Язон?

Она так долго ждала его с таявшей с каждой зарей надеждой, что едва верила в его близкое присутствие. Новости распространяются медленно на Черном море, где каждый считает, что всему свое время, а пока любые гипотезы допустимы. Не стал ли американский корсар жертвой одной из тех внезапных и жестоких бурь, к которым привык древний Понт Эвксинский? Или же он был захвачен одной из пиратских флотилий неопределенной национальности, так как грабители этого внутреннего моря состоят из всевозможного сброда? Царские корабли были бессильны против этой нечисти, ибо, внезапно возникая из ночи или тумана, они атаковали, подобно рою ос, и исчезали так же стремительно и бесследно, словно их сдувал порыв ветра…

В начале июня, когда уставшая воевать Османская империя заключила мир с Россией, Осман вернулся с новостью, гораздо менее трагической, чем ожидалось, хотя и достаточно тревожной: бриг захватили русские и отвели в Одессу, где он находится под стражей. А о судьбе капитана ничего не известно.

Более чем вероятно, он стал пленником грозного губернатора Крыма, этого эмигрировавшего француза, ставшего определенно — несмотря на свое имя — более русским, чем все русские, который все свои силы и талант направил на то, чтобы раскрыть богатства Южной России и сделать из Одессы настоящий город: одним словом — герцог де Ришелье.

Близость владения княгини Морузи позволяла Марианне наносить ей визиты, достаточно незаметные, чтобы не привлечь внимания всегда бдительного сэра Стратфорда Кэннинга, и от нее затворница из Хюмайунабада смогла установить связь с Нахшидиль и произвести через нее негласное расследование, давшее положительный результат: американский корсар действительно был пленником губернатора, и султанша призналась в своем бессилии освободить его: не могло быть и речи, чтобы из-за беспокойного иностранца рискнуть нарушить равновесие, еще такое хрупкое, между Портой и царским губернатором.

Получив эти сведения, Марианна быстро приняла решение. Кроме того, эти новости, какими бы неприятными они ни были, все же лучше долгой неизвестности. Снова Язон утратил свободу, но, по крайней мере, жив.

С другой стороны, она так и не получила никаких известий о своем сыне: князь, донна Лавиния и малыш словно испарились, и, когда она попыталась спросить у Османа о месте, где мог находиться его хозяин, управляющий ограничился низким поклоном, заверив, что он ничего не знает, улыбнувшись при этом слишком радостной, чтобы быть искренней, улыбкой. На этот счет он также должен был получить достаточно строгие указания.

Так что Марианна без колебаний велела ему найти быстроходный и по возможности удобный корабль, чтобы отвезти их — ее и Жоливаля — в Одессу. Герцог де Ришелье был когда-то другом и однокашником ее отца по коллежу дю Плесси. Поэтому она ходатайствовала и получила паспорт на свою девичью фамилию, полагая, что герцога могут размягчить воспоминания детства и он пожалует дочери своего старого друга освобождение «Волшебницы» и ее экипажа. Как таковой ей он, во всяком случае, сделал бы это охотней, чем другу Наполеона…

Затем, конечно, надо будет выбраться из ловушки Черного моря, снова пройти Босфор под пушками Румели Гиссар и под носом у английских кораблей, но все эти препятствия Марианна относила к второстепенным проблемам: раз ими будет заниматься Язон, они потеряют значительную часть своей пугающей силы. Самым трудным, несомненно, было вырвать американца у этого важного сеньора, безусловно, смертельного врага любого либерализма, с которым, даже если он унаследовал только третью часть характера своего прославленного родственника, поладить будет затруднительно.

И Марианна ясно представила себе его: надменный, вызывающий, безжалостно угнетающий свое обширное губернаторство, покровитель искусств и роскоши, поразительно образованный, без сомнения, но в повседневной жизни невыносимый.

Опасения, которые ей внушал этот человек, росли для Марианны по мере того, как она шла вперед по кипящим жизнью и деятельностью пристаням. Несмотря на еще сильную жару в этот сумеречный час, торговцы, мелкие служащие, крестьяне, носильщики, матросы и военные толпились здесь, особенно у начала длинной отлогой улицы, ведущей к административному центру города, где над несколькими изящными белыми и розовыми домами в стиле XVIII века сверкали золотые луковицы и колокольни новых церквей.

На видневшихся повсюду стройках шла интенсивная работа. Самым внушительным выглядел уже законченный арсенал. Стоя на длинных лестницах над величественной дверью, мастера высекали русского императорского орла, и мальчуган, ставший гидом путешественников, направил их прямо к этой двери, с помощью жестов и мимики объясняя, что, прежде чем пойти дальше в город, надо полюбоваться тем, что вскоре будет одним из самых красивых памятников в честь Александра I, царя России.

— Что ж, пойдем полюбуемся! — вздохнул Жоливаль. — Это не займет много времени, и лучше никого не задевать.

В нескольких шагах от лестниц на камне стоял мужчина, похоже, наблюдавший за скульпторами. Это был, безусловно, один из архитекторов, ибо время от времени он слегка поворачивался к высокому смуглому молодому человеку, вооруженному письменным прибором, и говорил ему несколько слов, которые тот торопливо записывал.

Выглядел он довольно необычно. Высокий и худой, с тонкими чертами озабоченного лица, он предоставлял вечернему ветру как угодно играть с его короткими, чуть вьющимися волосами, еще черными в одних местах и совершенно седыми в других. Небрежно одетый в поношенный сюртук, с кое-как завязанным галстуком, в стоптанных сапогах, он яростно курил длинную пенковую трубку, пуская не меньше дыма, чем действующий вулкан.

Он как раз повернулся к молодому человеку, чтобы бросить ему между двумя затяжками несколько слов, когда Марианна и Жоливаль попали в поле его зрения. Огонек интереса зажегся в его глазах при виде такой красивой женщины, но у него не хватило времени рассмотреть ее, ибо ужасающий грохот, сопровождаемый воплями, пронесся над портом и отвлек его внимание. Но ненадолго. В следующую секунду он спрыгнул с камня, бросился к прибывшим с протянутыми руками и, буквально скосив их, как жнец траву, рухнул вместе с ними на груду ожидавших погрузку мешков.

Ни Марианна, ни Жоливаль не успели даже вскрикнуть.; большая груженная камнями телега вихрем пронеслась в нескольких дюймах от их укрытия и, следуя своим безумным курсом, рухнула вниз, подняв фонтан воды и обломков стоявших там лодок. Если бы не мгновенная реакция незнакомца, путешествие двух друзей закончилось бы здесь…

Побледнев при мысли о том, чего только что она избежала, молодая женщина приняла, чтобы подняться, протянутую руку их спасителя, тогда как Жоливаль выбивал пыль из своего измявшегося костюма. Она машинально поправила съехавшую на ухо шляпу и обратила к наскоро отряхивающемуся незнакомцу влажный от признательности взгляд.

— Сударь, — с волнением начала она, — я не знаю, как выразить вам…

Мужчина перестал отряхиваться и поднял левую бровь.

— Вы француженка? И мне удалось оказать услугу соотечественникам? В таком случае, сударыня, моя радость по поводу спасения красоты такой очаровательной женщины удвоилась…

Поскольку Марианна покраснела под пылким взглядом незнакомца, Жоливаль, оправившись от испытанного страха, решил действовать. Несмотря на измятую шляпу и испачканный костюм, он представился с изяществом истинного дворянина:

— К вашим услугам, сударь, виконт Аркадиус де Жоливаль. Что касается моей воспитанницы — она дочь маркиза д'Ассельна де Вилленев.

Снова мужчина поднял бровь, оставив Жоливаля в недоумении, было ли это знаком удивления или иронии, затем сразу же стал так лихорадочно рыться в карманах, что виконт не удержался от вопроса, не потерял ли он что-нибудь.

— Моя трубка! — ответил тот. — Я не знаю, куда она делась…

— Очевидно, вы уронили ее, когда так великодушно бросились нам на помощь, — сказала Марианна, нагибаясь, чтобы посмотреть вокруг себя.

— Не думаю! Мне кажется, что в тот момент ее у меня уже не было…

Долго искать не пришлось. Разыскиваемый предмет мгновение спустя появился в руке высокого молодого человека, который не спеша и ни на гран не теряя почти олимпийского спокойствия присоединился к их группе.

— Ваша трубка, сударь! — отчетливо выговорил он. Перекошенное лицо незнакомца засияло.

Ах, спасибо, мой мальчик! Пойдите, кстати, посмотреть, как идут работы в кордегардии. Я скоро присоединюсь к вам. Следовательно, — добавил он, начав отчаянно смок-тать трубку, — следовательно… вы французы? Но кой черт собираетесь вы делать здесь, если я не покажусь слишком нескромным?

— Ничуть, — улыбнулась Марианна, которая решительно нашла этого человека ужасно симпатичным, — я хочу увидеться с герцогом де Ришелье. Надеюсь, он по-прежнему губернатор этого города?

— По-прежнему… как и всей Новороссии. Вы с ним знакомы?

— Еще нет. Но вы, сударь, который так хорошо говорит на нашем языке и должен тоже быть французом, вы, без сомнения, с ним знакомы?

Мужчина улыбнулся.

— Вы будете удивлены, сударыня, числом русских, говорящих по-французски лучше, чем я, но вы правы: я француз и знаком с губернатором.

— В настоящий момент он в Одессе?

— Гм… я предполагаю! Мне не приходилось слышать, что он уехал.

— А какой он в действительности? Простите меня, если я злоупотребляю вашей любезностью и временем, но мне необходимо знать. В Константинополе поговаривают, что это грозный человек и прежде всего недоступный, что он правит, как настоящий властелин, и против него никто не может устоять. Говорят также, что он ненавидит императора Наполеона и все, что его окружает…

Улыбка исчезла с лица незнакомца, и внимательный взгляд, которым он окинул Марианну, принял недовольный оттенок, почти угрожающий.

— До настоящего времени турки, — медленно начал он, — не имели особых причин любить Его Превосходительство, который во время войны сыграл с ними не одну злую шутку. Но если я правильно понял, вы прибыли от нашего недавнего врага? Вы не боитесь, что губернатор потребует от вас объяснений о том, что вы собираетесь здесь делать? Видите ли, чернила еще не просохли на подписях под мирным договором. Недоверие существует, и улыбки, которыми обмениваются, по-прежнему немного принужденные. Я могу только порекомендовать вам величайшую осмотрительность. Когда дело касается безопасности его территории, губернатор неуступчив и непреклонен.

— Вы хотите сказать, что он посчитает меня шпионкой? — внезапно сильно покраснев, прошептала молодая женщина. — Я надеюсь, что это не произойдет, потому что мое намерение…

Ей пришлось остановиться. Высокий молодой человек вернулся бегом, с необычным волнением нагнулся к уху своего мэтра и бросил несколько слов. Незнакомец издал гневное восклицание и грубо выругался:

— Заср…! Форменные заср…! Ну, я иду туда! Извините меня, — добавил он, обращаясь к молодой женщине, — но я должен покинуть вас из-за важного дела. Мы еще встретимся, без сомнения…

Засунув трубку в карман, даже не подумав выбить ее, он кивнул им и пустился почти бегом. Жоливаль окликнул его:

— Сударь! Эй, сударь! Скажите хотя бы имя доброго человека, которому мы обязаны жизнью. Иначе как мы вас найдем?..

Мужчина слегка заколебался, затем бросил:

— Септиманий! Меня зовут Септиманий!..

И он исчез под порталом арсенала, оставив Жоливаля начисто сбитым с толку.

— Дьявол его возьми! — чертыхнулся он. — Но это же имя моей жены!

Марианна рассмеялась и взяла под руку своего старого друга.

— Не стоит расстраиваться из-за этого и тем более злиться на этого славного малого. Бывает, что женское имя является и почтенной фамилией, и это только доказывает, что наш спаситель — потомок какого-нибудь жителя древней галльской Септиманий.

— Может быть, — сказал Жоливаль, — но от этого воспоминание не стало более приятным. Честное слово, если бы я не знал, что она прочно засела в Англии, я не удивился бы, встретив ее здесь… Однако пойдем! Я вижу, что наш гид исходит нетерпением, и пора уже удостовериться, на что может быть похожа русская гостиница…

К большому удивлению путешественников, та, куда их привел мальчишка, удивительно походила на парижскую гостиницу конца прошлого века. И Жоливаль, который ожидал увидеть грязную продымленную избу, с облегчением переступил вымощенный красивыми белыми камнями порог отеля Дюкру, носившего, по русскому обычаю, имя своего владельца.

Это был недалеко от спускавшихся ярусами по склону больших казарм красивый новый дом розового цвета с высокими белыми окнами, сверкавшими в последних лучах солнца. Он распахивал сияющие медью широкие двери с апельсиновыми деревьями в фаянсовых горшках по бокам в самом начале нового города. И, видимо, дом этот хорошо содержался.

Две служанки в чепчиках и белых передниках и двое слуг в красных рубашках — единственная русская нота в этом западном ансамбле — поспешили к багажу путешественников, в то время как мэтр Дюкру собственной персоной, очень величественный в темно-синем одеянии с позолоченными пуговицами, делавшем его похожим на морского офицера, направился им навстречу, чтобы поздравить с прибытием. Но его легкая церемонность сменилась явным восхищением, когда он увидел изящество новой клиентки и узнал, что она француженка.

Дюкру прежде был поваром у герцога де Ришелье. Вызванный им, он приехал сюда, когда в 1803 году герцог стал губернатором Одессы, чтобы дать городу, который рос на глазах, приличную гостиницу. С тех пор отель Дюкру, где была лучшая кухня во всей Новороссии, давал хороший доход и продолжал процветать благодаря многочисленным торговцам, посещавшим быстро растущий порт, колонистам, недавно и быстро разбогатевшим в этом прежде пустынном и запущенном районе, но отныне быстро развивающемся, и офицерам уже довольно солидного гарнизона.

Когда сопровождаемые хозяином Марианна и Жоливаль вошли в вестибюль, изящно отделанный деревянными панелями с золотыми прожилками, как в Трианоне, они оказались почти лицом к лицу с немолодой дамой, которая спустилась с лестницы с русским полковником и вид которой их поразил.

Это было вызвано не ее старомодной одеждой: просторным черным шелковым платьем с фижмами, с белыми муслиновыми манжетами и большой шляпой с черными перьями, а выражением лица, гордого, надменного, почти презрительного. Ей было лет под пятьдесят, и, по всей видимости, она принадлежала к аристократии. Кроме того, она должна была быть богатой, судя по великолепным серьгам из жемчуга с бриллиантами, свисавшим вдоль ее нарумяненных щек. Она была также довольно красива, но холодные хитрые голубые глаза лишали, в общем-то, гармоничные черты ее лица привлекательности. Ее взгляд из-за лорнета в витой золотой оправе, направленного, как некое оружие, оставлял неприятное впечатление. Так вот, проходя мимо Марианны, незнакомка замедлила шаги и впилась в нее глазами, даже повернув голову, чтобы лучше рассмотреть вошедшую, прежде чем исчезнуть в шуме улицы с полковником, следовавшим за нею как привязанный.

Марианна и Жоливаль непроизвольно остановились у лестницы, пропустив мэтра Дюкру на несколько ступенек вперед.

— Какая примечательная особа, — заметила Марианна. — Не будет ли нескромным спросить, кто она?

— Ничуть, сударыня, тем более что, судя по тому, как она смотрела на вас, можно предположить, что ее занимал такой же самый вопрос. Впрочем, просто удивительно, сколько французов случайно узнают друг друга!

— Эта дама француженка?

— Безусловно. Ее зовут графиня де Гаше. Она приехала из Санкт-Петербурга позавчера в сопровождении офицера, которого вы видели с нею, полковника Иванова. Насколько мне удалось узнать, это дама из высшего света, которую постигло горе, но которая пользуется особым покровительством Его Величества царя.

— И что она здесь делает?

Хозяин гостиницы только развел руками.

— Точно я не знаю! Из-за своего здоровья она собирается обосноваться в наших местах, где мягкий климат больше подходит ей, чем тот, более суровый, в столице. А может быть, из-за выдачи ссуд и очень выгодных условий получения земли, которые губернатор предоставляет тем, кто выражает желание стать поселенцами в Новороссии.

— Поселенкой, такая женщина? — воскликнул Жоливаль, который с внезапно нахмуренными бровями внимательно следил за действиями дамы в черном. — Я в это с трудом поверю! Мне кажется, что я знаю ее, хотя имя ничего не говорит! Но я уверен, что уже где-то видел эти глаза. Но где?..

Действительно, у вас был такой вид, словно вы встретили призрак, — смеясь, заметила Марианна. — Не напрягайте память, это вспомнится само собой! Теперь пойдем все же познакомимся с нашими помещениями. После всех этих дней неуютного плавания я тороплюсь оказаться в настоящей комнате…

Та, что отвели ей, выходила на море и порт, где причудливым веером расположились различные племена. В нагромождении хижин, палаток и домов, где встретились элементы стилей, характерных для каждой этнической группы, теснились евреи, греки, армяне, татары, караимы, молдаване, валахи, болгары, цыгане… Зажигались огни, обрывки песен доносились по морскому воздуху, удивительно пахнущему полынной водкой.

Марианна долго стояла, высунувшись из окна, даже не сняв шляпы, очарованная поистине сказочным зрелищем, которое представлял залив в волшебстве великолепного захода солнца. Горящее пожаром море отражало слабеющие лучи гигантскими пурпурными пятнами и золотыми полосами, испещренными аметистовыми вспышками, которые под защитой высокой дамбы становились темно-зелеными… На кораблях раздавались свистки и барабанный бой. Это был час салюта знаменам, и на всех мачтах медленно спускались флаги, все в одно время, словно в хорошо отрепетированном балете. Но, несмотря на тщательный осмотр, Марианна не заметила корабль, который искала. Куда же отвели «Волшебницу»? Где находится Язон? Может быть, в цитадели или в другой тюрьме, которую отсюда не видно? Этот город не походил ни на один другой. Он сбивал с толку, своеобразный и соблазнительный, своей невероятной жизненной силой, и Марианна у этого окна чувствовала себя на пороге неведомого мира, который одновременно и притягивал ее, и пугал.

— Я попросил милейшего Дюкру подать нам ужин сюда, — раздался позади нее знакомый голос. — Я не думаю, что вы хотите смешаться в общем зале с заполняющими гостиницу людьми. Самым мудрым на сегодня будет, я считаю, поужинать и спокойно провести ночь в постелях, которые показались мне превосходными.

Она полностью повернулась к нему.

— Я хочу как можно скорей увидеть губернатора, Жоливаль. Разве нельзя отправиться сегодня вечером в его резиденцию и попытаться получить аудиенцию?

Жоливаль принял оскорбленный вид.

— Дама вашего ранга, моя дорогая, сама не отправляется просить аудиенцию. Так же, как и такой человек, как я. Но не волнуйтесь, именно сейчас один из лакеев мчится галопом к вышеупомянутой резиденции с вышедшим из-под моего гениального пера сугубо официальным посланием, выражающим ваше живейшее желание приветствовать старого друга вашего отца.

— Вы еще раз правы, друг мой, — вздохнула молодая женщина, поблагодарив его извиняющейся улыбкой. — Нам остается только выполнить вашу программу: поужинать и отдохнуть. Я надеюсь, что завтра нас позовут к герцогу…

Вечер был тихий и спокойный. Удобно расположившись в прилегающей к комнате Марианны небольшой гостиной, друзья отдали честь превосходной кухне отеля Дюкру, кухне совершенно французской, напомнившей молодой женщине деликатесы, которыми великий Карем украшал стол Талейрана. Что касается Жоливаля, осчастливленного расставанием с османской стряпней, то он с такой жадностью поглотил карпа по-шамборски, рагу из утки и пирожки с клубникой, словно не ел несколько недель, не переставая смаковать восхитительное шампанское, рожденное в окрестностях прославленного Эперней, которое Дюкру доставал благодаря хорошим отношениям с бывшим хозяином и густой сетью контрабандистов.

— Как вам угодно, — доверительно сказал он Марианне, заканчивая вторую бутылку, — но нет ничего подобного этому вину, чтобы заставить вас видеть вещи и людей в совершенно ином свете. Я уважаю склонность Императора к шамбертену, но, по-моему, он слишком однообразен. Шампанское же обладает незаменимыми достоинствами.

— Я думаю, он знает это, — улыбнулась молодая женщина, которая в это время смотрела на пламя свечи сквозь легкие пузырьки, поднимавшиеся в ее бокале. — Именно ему я обязана тем, что впервые в жизни попробовала шампанское.

Волнение затуманило ее оживившийся взгляд при воспоминании о том вечере. Было ли это вчера, или века прошли после того, как эта лиса Талейран снежной ночью привез одетую в розовый атлас молодую женщину в павильон Бютара, чтобы смягчить своим пением горе некоего господина Дени? Она снова увидела музыкальный салон, уютный и очаровательный, крупную голову Дюрока, немного скованного своей ролью сводника, почти всюду испускавшие аромат цветы, пылающий огонь в камине, замерзший пруд за прозрачной преградой окон. И он, невысокий мужчина в черном фраке, слушавший ее пение, не произнося ни единого слова, но с такой нежностью в серо-голубых глазах… Она вновь видела все это и вновь частично ощутила то смятение, когда легкие пузырьки шампанского бросили ее, более чем согласную, в объятия незнакомца… И тем не менее в эту минуту она спросила себя, действительно ли с нею произошло то приятное приключение, или это была только рассказанная кем-то история, одна из тех галантных сказок в духе Вольтера или Лафонтена?

Закрыв глаза, словно пытаясь сохранить ощущение того вечера, она сделала глоток освежающего вина.

— Франция далеко, — заметила она, — и кто знает, что ждет нас здесь?

Жоливаль вскинул бровь и улыбнулся своему пустому бокалу и заставленному остатками еды столу.

— В эту минуту у меня нет ощущения, что она так уж далеко… и затем, мы теперь топчем ту же землю, что и Его Величество Император и Король.

Марианна вздрогнула и открыла глаза.

— Ту же землю? Что вы хотите сказать?

— Ничего, кроме того, что я узнал у Дюкру, с которым поболтал немного. По последним сообщениям, Император в Вильне. Вот почему мы видели здесь такую массу военных. Собираются татарские и черкесские полки, чтобы присоединиться к армии царя… и говорят, что герцог Ришелье собирается возглавить их.

— Возглавить их? Француз? Это невозможно!

— Почему? А вы забыли, что маркиз де Ланжерон сражался при Аустерлице под царским орлом? Ришелье такой же, как и он, непримиримый эмигрант. Он только и мечтает уничтожить Бонапарта в надежде возвращения на трон этих страдающих одышкой Бурбонов.

Охваченный внезапным гневом, Жоливаль схватил тонкий хрустальный бокал, который он только что осушил, и яростным жестом послал его на белый мрамор у камина, где он разлетелся вдребезги.

— Тогда, — заметила молодая женщина, — я спрашиваю себя, почему мы здесь попиваем шампанское, философствуем вместо того, чтобы попытаться увидеть этого человека, может быть, урезонить…

Жоливаль пожал плечами, встал и, взяв руку своей юной подруги, нежно поднес ее к губам.

— Всему свое время, Марианна. И герцог де Ришелье не уедет сегодня ночью. Могу ли я, кстати, напомнить вам, что мы собирались кое о чем просить его и наше положение не такое уж завидное, чтобы пытаться читать ему мораль? Забудьте то, что я вам сейчас сказал, и мое раздражение. Я надеюсь, Бог простит мне, что я становлюсь старым безумцем…

— Безусловно. Но вы свирепеете, когда речь заходит об эмигрантах и принцах. Спокойной ночи, друг мой. И вы тоже постарайтесь забыть…

Однако в момент, когда он хотел уйти, она удержала его.

— Аркадиус, — сказала она, — эта женщина, эта мадам де Гаше, с которой мы встретились, вы не вспомнили, где видели ее? Очевидно, она эмигрантка. Может быть, она подруга вашей жены?

Он отрицательно покачал головой.

— Категорически нет. Она должна была быть довольно привлекательной, а Септимания никогда не выносила красивых женщин. Мне кажется… да, мне кажется, что она связана с чем-то ужасным, с жутким воспоминанием, затаившимся в глубинах моей памяти, которое я не могу извлечь на свет. Я надеюсь, однако, и пытаюсь, ибо, встретив ее сейчас, я испытал своего рода предчувствие опасности, угрозы…

— Ну хорошо, идите спать! Ведь говорят, что утро вечера мудренее, и, может быть, завтра ваши воспоминания прояснятся. И потом, мне кажется, мы начали сочинять роман и придаем слишком большое значение несчастной женщине, которая ни к чему не причастна.

— Возможно. Но мне не понравилась ее манера разглядывать людей, и я не перестану доискиваться, кто она в действительности.

Хорошо выспавшись и отдохнув, Марианна совершенно забыла о женщине в черном, когда утром в ее дверь осторожно постучали в то время, как она, обложившись подушками, приготовилась завтракать по-французски легкими, как воздух, рожками. Подумав, что горничная забыла что-нибудь, она пригласила войти. Но вместо белого чепчика появилась пудреная голова дамы, которая так заинтриговала Жоливаля…

Быстро приложенным ко рту пальцем она призвала соблюдать тишину, затем очень тщательно, без малейшего шума, закрыла дверь, предварительно убедившись, что в коридоре никого нет.

Занятая намазыванием масла на знаменитые рожки, Марианна замерла с ножом в руке.

— Сударыня… — начала она, готовая попросить незваную гостью дать ей спокойно позавтракать.

Но дама снова сделала знак молчания, сопроводив свой жест улыбкой, такой обворожительной, такой молодой и смущенной, что молодая женщина сразу забыла о предчувствиях, впрочем, довольно туманных, Жоливаля. Наконец после того, как она некоторое время прислушивалась к внешним шумам, дама приблизилась к кровати, сделав легкий реверанс, на лье отдававший Версалем.

— Умоляю вас простить мое вторжение, мало приличное, поскольку мы не представлены друг другу, — сказала она голосом бархатной мягкости, — но я думаю, что в стране, где цивилизация находится в зачаточном состоянии, строгие правила протокола немного теряют свою обязанность, тогда как вполне естественные узы, связывающие людей одной национальности, становятся почти семейными… Но прошу вас, продолжайте завтракать…

Дама выпалила свою речь одним духом и с такой непринужденностью, словно она целую вечность была знакома с молодой женщиной. В ответ Марианна очень учтиво, но без особого восторга заверила, что рада принять ее, и предложила сесть.

Посетительница подхватила стул и со вздохом удовлетворения села, расправив вокруг себя блестящие складки утреннего платья из серого шелка. Она снова улыбнулась.

— Наш хозяин сказал мне, что вы мадемуазель д’Ассельна де Вилленев, и я без труда сообразила, что вы являетесь дочерью дорогого незабвенного Пьера. Когда мы вчера встретились, меня поразило ваше необычайное сходство с ним.

— Вы знали моего отца?

— Очень хорошо. Я графиня де Гаше, вдова одного из офицеров того полка, которым командовал ваш отец. Я познакомилась с ним в 1784 году, в Дуэ, где он тогда квартировал.

Ей больше не нужно было ничего говорить. Она произнесла волшебное имя, вызвав из памяти Марианны образ обожаемого отца, знакомство с которым, однако, ограничивалось только портретом. Молодая женщина тотчас забыла о своих предчувствиях и предупреждениях Жоливаля. Она отвечала гостье любезностью на любезность, улыбкой на улыбку и даже предложила ей разделить с нею завтрак, но мадам де Гаше отказалась от вызова горничной.

— Не беспокойтесь, пожалуйста. Прежде всего я уже завтракала. Кроме того, я не хочу, чтобы знали об этом визите, столь же раннем, как и неуместном. Могут начать задавать вопросы…

— Дорогая графиня, — рассмеялась Марианна, — мне кажется, что вы слишком беспокоитесь о правилах, которые здесь не обязательны, как вы сами сказали… А я так рада видеть знакомую моего отца, тогда как я не имела счастья видеть его.

— Не сомневаюсь! Ведь вы были слишком молоды, когда он погиб, не так ли?

— Всего несколько месяцев. Но прошу вас, расскажите мне о нем. Вы не представляете, до какой степени я жажду слушать…

По-моему, это был самый красивый, самый мужественный и самый благородный дворянин из всех, кого я встречала…Некоторое время графиня рассказывала о своих встречах с маркизом д'Ассельна, но даже увлеченная Марианна не могла не заметить ее нервозности и того, как она время от времени бросала встревоженный взгляд в сторону двери, словно боясь увидеть ее открывшейся.

Прервав поток своих вопросов, она приветливо сказала:

— Похоже, вы чем-то озабочены, графиня? Вы нанесли мне такой приятный визит, а я сразу завалила вас вопросами, тогда как ваше время, может быть, ограничено. Но если у вас какие-нибудь неприятности, умоляю вас поделиться со мною.

Мадам де Гаше принужденно улыбнулась, на мгновение заколебалась, затем, словно с трудом решившись, продолжала:

— Это правда, я сильно взволнована, настолько даже, что позволила себе явиться к вам, моей соотечественнице и дочери старого друга, в надежде, что вы поможете мне. Но теперь я не имею больше… я ужасно стесняюсь.

— Но почему? Прошу вас, рассчитывайте на меня…

— Вы так очаровательны, вы проявили ко мне такую внезапную симпатию, что я боюсь теперь разочаровать вас.

— Я уверена, что ничего не произойдет. Говорите же, умоляю вас!

Дама еще поколебалась, затем, опустив глаза на руки, кончила признанием:

— Я на грани катастрофы. Видите ли, к несчастью, я картежница. Это порок, я хорошо знаю, но он появился у меня в Версале, в кругу близких нашей несчастной королевы, и я больше не могу от него избавиться. Куда бы я ни попала, я должна играть. Вы можете это понять?

— Мне кажется, что могу… — сказала Марианна, подумав о Жоливале, который также был неисправимым игроком. — Вы хотите сказать, что играли здесь и проигрались?

Не поднимая глаз, графиня кивнула.

— Есть в этом городе, как и в любом порту, особый квартал, пользующийся дурной славой, где можно играть во всевозможные игры, даже самые экзотические. Этот квартал называется Молдаванка. Там находится игорный дом, его содержит один грек, и я должна признать, что содержит довольно хорошо. Вчера я проиграла там крупную сумму.

— Сколько?

— Четыре тысячи рублей! Это много, я знаю, — добавила она быстро, заметив невольное движение Марианны, — но поверьте, если вы согласитесь ссудить их мне с тысячью в придачу, чтобы попытаться отыграться, еще не все потеряно. У меня есть одна вещь, которую я хочу предложить вам в залог… и которая, естественно, станет вашей, если сегодня вечером я не смогу вернуть вам долг.

— Но, сударыня…

Она умолкла, так как у нее захватило дух. Мадам Гаше достала из смятого платка великолепную драгоценность. Это была бриллиантовая слеза, но такая чистая, такая прекрасная и сияющая, что глаза молодой женщины округлились от восхищения. Можно было назвать слезу огненной, малюткой-солнцем, где сконцентрировался весь свет раннего утра.

Позволив вдосталь полюбоваться камнем, графиня быстро вложила его в руку молодой женщине.

— Храните его, — возбужденно сказала она. — Я уверена, что у вас он будет в безопасности, и… спасите меня, если можете!..

Растерявшись, Марианна переводила недоуменный взгляд с сиявшего в ее руке бриллианта на эту женщину, у которой при ярком свете стали ясно видны морщины и глубокие складки у рта.

— Вы ставите меня в очень затруднительное положение, сударыня, — сказала она наконец. — Не будучи знатоком, я уверена, что этот бриллиант стоит гораздо больше, чем пять тысяч рублей. Почему бы вам не обратиться с ним к ювелиру в городе?

— Чтобы мне его не вернули? Вы только приехали сюда и не знаете, что тут за люди. Множество авантюристов, привлеченных денежными ссудами, которые предоставляет губернатор… Если я покажу этот камень, меня скорей убьют, чем позволят получить его обратно.

— Возможно. Но ведь есть губернатор? Почему не доверить ему эту драгоценность?

— Потому что он ведет безжалостную борьбу с игорными домами и притонами… и с теми, кто их посещает. Я хочу навсегда поселиться в этой местности, где солнечно, тепло и красиво. Мне будет отказано в разрешении, о котором я хлопочу, если Ришелье узнает о моих неприятностях. Я не знаю даже, проявит ли в этом случае благожелательность сам царь, который оказал мне покровительство и послал со мною офицера, чтобы помочь мне в окончательном устройстве.

— Это меня удивляет. Русские обычно такие страстные игроки…

Мадам Гаше сделала нетерпеливый жест и встала.

— Прошу вас, оставим это, дорогое дитя! Я прошу вас об услуге на несколько часов, по меньшей мере, я надеюсь на это. Если вы не можете ее оказать, не будем больше говорить об этом. Я попытаюсь выкрутиться иначе, хотя… о, Боже! Как я могла позволить втянуть себя в такую мерзкую авантюру! Если бы мой бедный супруг увидел меня…

Внезапно графиня упала на стул и стала лить горькие слезы, спрятав лицо в руках.

В отчаянии, что она вызвала этот приступ, Марианна положила бриллиант на столик и опустилась на колени перед гостьей, чтобы попытаться ее утешить.

— Прошу вас, не плачьте, дорогая графиня. Конечно, я помогу вам! Простите мои вопросы и колебания, но вид этого бриллианта немного испугал меня. Он настолько прекрасен, что я не решаюсь взять такую драгоценность в залог. Но умоляю вас, успокойтесь! Я охотно одолжу вам эту сумму.

Перед ее отъездом из дворца Хюмайунабад управляющий Турхан-бея снабдил путешественницу солидной суммой в золоте и обменных векселях, несмотря на возражения Марианны, стеснявшейся теперь получать деньги от человека, который увез ее ребенка. Но Осман настаивал, что он не может нарушить строгий приказ, и Жоливаль, гораздо более близкий к реальностям существования, чем она, окончательно убедил ее. Благодаря ее предусмотрительности Осман простер свою любезность до того, что выдал им русские деньги, чтобы избежать риска при обмене и жульничества менял.

Марианна живо встала, подошла к одному из чемоданов, достала требуемую сумму и, вернувшись, вложила деньги в руки гостье.

— Держите! И больше не сомневайтесь в моей дружбе. Я не могу оставить знакомую моего отца в трудных обстоятельствах.

Графиня немедленно осушила слезы, засунула ассигнации за корсаж, обняла Марианну и горячо поцеловала.

— Вы восхитительны! — воскликнула она. — Как отблагодарить вас?

— Но… не плачьте больше.

— Уже перестала. Вы видите, я не плачу! Теперь я напишу расписку, которую вы вернете сегодня вечером.

— Ну, нет. Прошу вас. Это бесполезно и… немного оскорбительно. Я же не ростовщица. И мне даже доставит удовольствие вернуть вам этот слишком великолепный камень…

Мадам Гаше сделала категорически отрицательный жест рукой.

— Об этом не может быть и речи. В свою очередь, я буду оскорблена. Или я верну сегодня вечером пять тысяч… или у вас останется этот камень, который является фамильной драгоценностью и который я никогда не смогла бы решиться продать. А вы сможете, без угрызений совести. Потому что я этого не увижу… Теперь я оставляю вас и еще благодарю тысячу и тысячу раз!

Она направилась к двери, взялась за ручку, затем, обернувшись, посмотрела на Марианну с умоляющим видом.

— Еще одна просьба. Будьте так добры и не говорите о нашей… маленькой сделке. Вечером, я надеюсь, все будет улажено, и мы не будем больше касаться этого предмета. Так что прошу вас сохранить мою тайну… даже от вашего спутника.

— Будьте спокойны! Я не скажу никому…

Зная, какое предубеждение было у Жоливаля против этой женщины, более достойной жалости, чем порицания, Марианна и сама не испытывала желания посвятить его в это дело. Аркадиус придерживался своих собственных воззрений, и когда какое-нибудь убеждение закреплялось в его голове, сам дьявол не мог его оттуда вышибить. Он стал бы метать громы и молнии, узнав, что Марианна одолжила пять тысяч рублей своей соотечественнице только потому, что та оказалась знакомой ее отца.

Подумав о виконте, молодая женщина ощутила угрызения совести. Она не посчиталась с его советами и, отдавая эти деньги, несомненно, подвергалась некоторому риску. Игра — она это знала — непреодолимая страсть, и, безусловно, она допустила ошибку, поощрив так графиню, но она принимала во внимание, что те, кто ей подвержен, являются прежде всего жертвами, и слезы этой несчастной женщины взволновали ее до глубины души. Она не могла, нет, она абсолютно не могла бросить друга ее семьи, соотечественницу, женщину такого возраста наконец, на съедение бандитам из игорных домов или городским ростовщикам, которые с радостью погрели бы руки на исключительной драгоценности неосторожной.

Проводив до порога гостью, Марианна медленно вернулась к кровати, села на край и, взяв двумя пальцами бриллиантовую слезу, залюбовалась ее блеском в лучах солнца. Это действительно чудесный камень, и она удивилась, подумав, что была бы счастлива сохранить его, если бы графине не удалось отыграться…

В этот момент она могла бы отдать новую значительную сумму, чтобы потеря такой драгоценности не была слишком чувствительной, но ни в коем случае она не продала бы подобное сокровище.

Все-таки, любуясь бриллиантовой слезой и вспомнив о великолепных серьгах, которые накануне дрожали в ушах графини, она почувствовала, как пробуждается ее любопытство. Какой же была семья Гаше, обладавшая такими поистине королевскими украшениями, и как этой женщине, около двадцати лет оторванной от своих корней, удалось сохранить их, тогда как столько эмигрантов познали и еще познают самую горькую нужду? Неужели она обязана такой удачей игре?

В это трудно поверить, так как очень редко встречаются те, кому фараон, вист или другие опасные игры принесли длительное благополучие… Впрочем, мадам де Гаше сама не знала, удастся ли ей после отдачи долга с оставшейся тысячью рублей вернуть занятую сумму.

Чем больше Марианна размышляла, тем больше мрачнела. Она еще не жалела о своем благородном жесте, но уже признала, что слишком поторопилась. Может быть, все-таки следовало позвать Жоливаля и посоветоваться с ним… С другой стороны, конечно, графиню волновало, чтобы это дело осталось между нею и дочерью ее друга, и это было вполне естественно. Наконец, она же пообещала молчать…

Неспособная найти ответы на столько вопросов, Марианна спрятала бриллиант в ридикюль и занялась туалетом. Не зная почему, она торопилась теперь увидеть Жоливаля и спросить, может ли он узнать что-либо о вдове графа де Гаше.

Одевшись, она покинула комнату и прошла в конец коридора. Здесь оказались две двери, одна против другой, и, забыв номер комнаты Жоливаля, она постучала в ту, что была ближе, но не получила ответа. Постучав еще раз, так же безрезультатно, и подумав, что виконт еще спит, она взялась за ручку и повернула ее. Дверь без труда отворилась. Комната оказалась пустой и неубранной, но по беспорядку, типично женскому, она поняла, что ошиблась, и вышла, чтобы нос к носу столкнуться с горничной, которая с подозрительным видом посмотрела на нее.

— Госпожа что-нибудь ищет?

— Да. Я думала, что это комната виконта де Жоливаля…

— Госпожа ошибается. Это комната госпожи графини де Гаше. Господин виконт живет напротив, но его сейчас нет.

— Откуда вы знаете? — сухо спросила Марианна, которой не понравился тон женщины. — Не сообщил ли он вам случайно, куда он ушел?

— О нет, госпожа! Просто я видела, как господин виконт вышел около восьми часов. Он спросил оседланную лошадь и уехал в направлении порта. Госпоже еще что-нибудь нужно?

— Нет… благодарю вас.

Недовольная и озадаченная, Марианна вернулась в свою комнату. Куда могло с самого утра понести Жоливаля? И почему он ничего не сказал ей?

Она уже давно привыкла к совершаемым в одиночестве экспедициям виконта, который, словно одаренный особой властью, в любой точке мира находил взаимопонимание и узнавал то, что хотел узнать. Но здесь, в этом городе, где дикость еще выступала на поверхность, цивилизация казалась только хрупким налетом, Марианна испытывала неприятное чувство, оставшись наедине с собою даже на час или два, даже в таком типично французском заведении, как отель Дюкру.

Горничная сказала, что он направился в порт. Зачем? Не поехал ли он на поиски «Волшебницы» или разведать окрестности старой цитадели в надежде узнать там новости о Язоне? Или и то и другое?..

Некоторое время Марианна крутилась по комнате, не зная, что предпринять. Она сгорала от желания тоже выйти, чтобы пуститься на розыски, но теперь она не смела так поступить из боязни прозевать возвращение Жоливаля и новости, которые он, может быть, принесет. Томясь от безделья, все более и более недовольная необходимостью оставаться на месте, когда так хотелось искать Язона, она порылась в чемоданах, надела шляпу, чтобы, несмотря ни на что, выйти, сняла ее, бросилась в кресло, взяла книгу, отложила ее, снова надела шляпу, решив хотя бы спуститься в вестибюль и узнать у Дюкру, не пришло ли приглашение из губернаторского дворца.

Она как раз завязывала под подбородком широкие ленты шляпы, когда по отелю разнесся невероятный шум. Слышались крики, беготня в коридоре и на лестнице, визгливые возгласы на непонятном языке, затем тяжелые шаги, видимо, обутых в сапоги ног, которые приближались вместе с бряцаньем оружия.

Заинтригованная, она направилась было к двери, когда та резко распахнулась, открывая проход растерянному хозяину гостиницы, более белому, чем его рубашка, стоявшему на пороге в компании с двумя вооруженными солдатами и офицером полиции с видом человека, который сам не знает, что делает.

Марианна с негодованием смерила их взглядом с головы до ног и запротестовала:

— Ну-с, мэтр Дюкру, что это значит? Таковы правила вашего отеля? Да кто позволил вам врываться ко мне без спроса?

— Это не я, поверьте, мадемуазель, — пробормотал несчастный. — Я никогда не позволил бы себе такого… Это… эти господа, — добавил он, указывая на русских.

Тут офицер, не обращая ни малейшего внимания ни на него, ни на молодую женщину, прошел в комнату и начал обыскивать мебель и багаж до того небрежно, что Марианна возмутилась.

— Вы что, больше не хозяин у себя? Немедленно заставьте этих людей уйти, если не хотите, чтобы я пожаловалась губернатору! А что эти господа собираются здесь делать, меня совершенно не интересует.

— Я не могу им помешать, увы. Они требуют обыскать эту комнату.

— Но почему, наконец? Вы объясните мне?..

Испытывая мучения под сверкающим взглядом, казалось, пронизывающим его насквозь, Дюкру крутил свои манжеты и упорно смотрел в ноги молодой женщине, словно оттуда ждал ответа. Грубый окрик офицера, видно, прибавил ему решимости, и он поднял на Марианну жалкий взгляд.

— Есть жалоба, — сказал он еле слышным голосом. — У одной из моих клиенток украли очень дорогую драгоценность. Она требует, чтобы весь отель обыскали, и… и, к несчастью, одна из горничных видела мадемуазель выходящей из комнаты этой дамы.

Сердце Марианны перестало биться, тогда как кровь прихлынула к ее щекам.

— Очень дорогая драгоценность, говорите вы?.. Но у кого?

— У мадам де Гаше! У нее украли большой бриллиант, как она сказала. Фамильная драгоценность… о, она поднимет такой шум…

Чуть позже бриллиант, естественно, был найден на дне ридикюля Марианны, и, несмотря на ее яростный протест, молодую женщину, которая слишком поздно поняла, в какую ловушку она по своей наивности угодила, солдаты бесцеремонно выволокли из отеля, где она оказалась в центре большой толпы, привлеченной шумом и криками.

Марианну втолкнули в закрытую повозку и галопом помчали к той цитадели, которую она так хотела посетить. Она даже не успела запротестовать.

Глава II

ГЕНЕРАЛ МРАКА

Древняя подольская крепость Ходжибей, достроенная турками и снова взятая русскими, без сомнения, много выиграла в мощности своих укреплений при различных правлениях, но, безусловно, не в комфорте. Камера, в которую бросили кипящую гневом Марианну, была маленькой и сырой, с грязными стенами и окошком с тройной решеткой, выходившим на серую стену за двумя чахлыми деревьями. Очевидно, сам вид деревьев запрещен для заключенных, так как выбеленные известью стекла даже при ярком солнце поддерживали полутьму.

Из мебели имелась кровать, вернее, нары с кучкой соломы, прибитые к полу, так же, как и тяжелый стол и табурет. А в небольшой нише стояла масляная лампа, но и ниша была зарешечена, словно боялись, что сидящий в камере может устроить пожар.

Когда массивная дверь захлопнулась за нею, Марианна на момент осталась лежать на соломе, куда ее толкнули стражники. Все произошло так стремительно, что она толком не могла понять, куда она попала. И особенно она ничего не понимала в том, что с нею произошло…

Существовала эта женщина, это несчастное создание, использовавшее имя ее отца, чтобы прийти к ней, разжалобить и вырвать у нее деньги! Но тогда зачем эта комедия, с какой целью? Завладеть солидной суммой и избавиться таким образом от необходимости вернуть ее? Пожалуй, это единственно возможная версия, ибо, кроме этой, нельзя себе представить какую-нибудь другую побудительную причину такого адского коварства. Не могло быть и речи о ненависти или мести, раз они впервые увиделись с мадам Гаше только накануне. И даже имя ее молодая женщина никогда не слышала. И сам Жоливаль, считавший, что уже видел этого демона в женском облике, не смог вспомнить обстоятельств их первой встречи.

Едва рассеялось оцепенение, как Марианна ощутила возрастающий гнев, охвативший ее, когда ее арестовали, как простую воровку. С шумом в ушах, с красной пеленой перед глазами она вновь увидела торжествующую мину офицера, когда он вынул бриллиант из ее ридикюля, негодующее и сокрушенное лицо хозяина отеля и изумление других постояльцев при виде такого великолепного камня.

— О, нет! — вскричал Дюкру. — Этого не может быть…

Он не уточнил, имел ли в виду великолепие бриллианта или разочарование, которое вызвала его юная и обаятельная клиентка. Но как могла та опровергнуть подобную очевидность? Это было тем трудней, что адская графиня предусмотрительно не показывалась… И вот, что же с нею теперь будет?

Мало-помалу она нашла утешение в мыслях о Жоливале. Вернувшись в отель, он, безусловно, узнает об этой трагедии и поспешит к губернатору, чтобы покончить с ужасным недоразумением, которое грозит обратиться в судебную ошибку! Но удастся ли ему так скоро увидеть Ришелье, чтобы немедленно извлечь Марианну из ее критического положения? Все-таки это возможно! Это даже обязательно, раз губернатор знатный сеньор, как того требовал его чин. Он не потерпит, чтобы имя его старого друга оказалось замешанным в такой ужасный скандал…

Вскоре ее, конечно, отыщут и с нею заговорят на понятном языке. Тогда выяснится, как с нею поступила эта ужасная женщина, и все станет на свои места. Ей даже принесут извинения, ибо в конечном счете она потерпевшая, и это у нее украли пять тысяч рублей с невиданной наглостью. Не может быть, чтобы голос правды не прозвучал звонче и чище голоса лжи. И тогда с какой радостью она увидит эту старую ведьму, занимающую ее место в тюрьме…

Она уже дошла в своих размышлениях до этого пункта, свидетельствующего, что оптимизм возвращается к ней, когда старая тюрьма, только что давившая абсолютной тишиной, словно взорвалась. С топотом тяжелых сапог и звоном оружия смешались крики и шум борьбы. И Марианна с ужасом узнала голос яростно протестовавшего Жоливаля.

— Вы не имеете права! — взывал он. — Я иностранец, француз, вы слышите? Говорю вам, что я француз и вы не имеете права касаться меня. Я хочу видеть губернатора! Я хочу видеть герцога де Ришелье! Ри-ше-лье!.. Послушайте вы, черт возьми!.. Банда мерзавцев…

Последнее слово завершилось стоном, давшим понять возмущенной молодой женщине, что пленника ударили, чтобы заставить замолчать.

Вполне возможно, что бедного виконта схватили сразу после возвращения домой и, может быть, даже не соизволили объяснить причину ареста. И он теперь не понимает, что произошло…

Марианна бросилась к двери, прижалась ртом к решетке «глазка» и закричала:

— Аркадиус! Я здесь… Я совсем рядом с вами! Меня тоже арестовали… Виновата эта ужасная женщина… эта Гаше!..

Но в ответ она услышала только новый крик боли, более отдаленный, которому предшествовал грохот отворяемой и захлопнувшейся двери и скрип засовов. Тогда ее охватила безумная ярость. Кулаками и ногами она замолотила по толстому дубу, горланя проклятия и ругательства на разных языках в безумной надежде, что кто-нибудь из арестовавших их тупоголовых грубиянов хоть что-то поймет и, испугавшись последствий, как-то доложит герцогу де Ришелье.

Результат этого предприятия не заставил себя ждать. Дверь ее темницы распахнулась так неожиданно, что Марианна потеряла равновесие и рухнула в коридор. Но ее удержал кулак лысого гиганта, чей волосяной покров, похоже, сконцентрировался в громадных рыжеватых усах, спускавшихся вниз по сторонам его рта. Грубым тумаком новоприбывший отправил молодую женщину на ее соломенную подстилку, выкрикивая слова, которые она не поняла, но, очевидно, предупреждавшие, чтобы она не шумела.

Затем, желая подкрепить свои слова делом, мужчина вытащил из-за пояса длинную плеть и прошелся ею по спине и плечам заключенной, которая взвыла.

Вне себя, видя, что с нею обращаются, как со строптивым животным, она распрямилась, с гибкостью ужа соскользнула со своего ложа и, прыгнув к палачу, впилась зубами в его запястье. Тюремщик заревел, как бык на бойне, оторвал молодую женщину от укушенной руки и так толкнул ее, что она покатилась по полу, где и осталась распростертой, полуоглушенная последними ударами плети, которыми он наградил ее, прежде чем убраться…

Она долго лежала, неспособная подняться, ощущая жгучую боль на спине и плечах, пытаясь усмирить обезумевшее сердце. Несмотря на причиненные ударами мучения, она не уронила ни слезинки, таковы были ее гнев и возмущение.

Что же это за люди, что так грубо обращаются с заключенными? В глубине памяти она нашла воспоминание о рассказе княгини Морузи, когда она жила у нее. В России суд скорый. Часто несчастные, неугодные царю или его приближенным, просто исчезали. Закованных в цепи, их отправляли в Сибирь, где они работали в шахтах. Они никогда не возвращались оттуда, потому что холод, голод и жестокое обращение вскоре открывали перед ними двери мира, который принято называть лучшим!

Может быть, и их ожидала эта ужасная судьба, ее и Жоливаля… и, если когда-либо герцог Ришелье, этот неистовый враг Наполеона, обнаружит, кем она была в действительности, ничто не могло бы их спасти от неминуемой смерти, если только властелин Новороссии не предпочтет, по примеру своих новых турецких друзей, бросить их в море с камнями на шеях…

При мысли о губернаторе ее снова охватила ярость. Что это может быть за человек, если он позволяет на управляемой им территории такие дикие нравы? Без сомнения, самое отвратительное и презренное существо! Осмелиться носить имя величайшего укротителя феодалов, порожденного землей Франции до Наполеона, и сделаться заурядным лакеем московского царя, повелителя племени с обычаями более варварскими, чем у настоящих дикарей, если сослаться на жгущие стыдом воспоминания, которые оставил ей красавчик граф Чернышов…

Марианна кончила тем, что с трудом поднялась, но только чтобы без сил упасть на нары. Спина сильно болела, и теперь молодая женщина дрожала от холода в легком шелковом платье, изорванном плетью тюремщика. Она замерзала в этой одиночке, где царила атмосфера подземелья. Ее мучила также и жажда, но воду в кувшине, который она с трудом поднесла к губам, видно, не меняли несколько дней, так как у нее был вкус болотной гнили.

Чтобы хоть немного согреться, она кое-как прикрылась соломой, стараясь не раздражать израненную кожу, и, укрепляя угасающее мужество, попыталась молиться. Но нужные слова не находились, ибо трудно молиться, когда властвует гнев. Однако именно благодаря ему ей удалось преградить дорогу страху…

Сколько времени оставалась она так, с открытыми остановившимися глазами, среди гнетущей тишины? Уходили часы, и мало-помалу царившие в тюрьме сумерки стали сгущаться, но обессиленная молодая женщина не замечала этого. Все ее естество стремилось к друзьям: к Жоливалю, видимо, попавшему в такие же условия, к Язону, который никогда не получит необходимую помощь… Подумать только, что он мог находиться в нескольких шагах от нее, отчаявшийся, больной, быть может?.. Пытки и скверное обращение не могли сломить его гордую натуру! Одному Богу известно, что эти негодяи делают с ним!..

Она даже не услышала, как открылся «глазок» в двери. И когда оттуда же пробежал луч света и остановился на скорчившейся в соломе фигуре, она не заметила этого.

— Мой Бог! Это же она! — прошептал чей-то голос. — Откройте немедленно!..

Луч света превратился в поток, льющийся из большого фонаря в руке тюремщика. Он проник в камеру, разгоняя мрак и вырвав наконец молодую женщину из прострации. Она заморгала и выпрямилась, а в камеру уже вошел человек небольшого роста, в черной сутане, с непокрытой седой головой.

При виде черного одеяния Марианна испуганно вскрикнула, ибо в тюрьме появление священника редко было добрым знаком. Но испуг прошел мгновенно, так как новоприбывший уже устремился к ней с протянутыми руками.

— Марианна! Малютка моя!.. Но что ты делаешь здесь? Ей показалось, что над нею раскрылись небеса, и, потеряв голос, она прошептала:

— Крестный!.. Вы?..

Но радость слишком резко сменила отчаяние. У молодой женщины закружилась голова, и она схватилась за шею старца, который, одновременно плача и смеясь, прижал ее к сердцу. Она бормотала, неспособная еще поверить в такое счастье:

— Крестный! Это невозможно!.. Я грежу…

Видя состояние, в каком находилась его крестница, ее разорванное платье, бледное лицо и взгляд, в котором еще затаился страх, кардинал разразился проклятиями.

— До чего же они довели тебя, негодяи!..

Он продолжал по-русски, изливая свой гнев на тюремщика, который, стоя в двух шагах, с тупостью идиота смотрел на князя римской церкви, обращавшегося с воровкой, как самая нежная мать.

Сопровождавшийся окриком повелительный жест заставил его исчезнуть, тогда как Готье де Шазей пытался усмирить рыдания крестницы, которая теперь, когда нервное напряжение спало, фонтаном лила слезы на его плече и старалась их объяснить:

— Я так боялась, крестный… Я думала… что меня уничтожат, даже не выслушав…

Было от чего, и я буду всегда благодарить Небо, направившее меня в эти дни в Одессу! Когда Ришелье сказал мне, что у Дюкру арестовали приехавшую вчера путешественницу, которая выдает себя, используя некоторое сходство, за дочь твоего отца и совершила кражу, я для очистки совести поспешил в тюрьму. Я ясно не представлял, что могло привести тебя сюда, но я знал, что только одно существо способно быть похожим на твоего отца: ты! Конечно, меня беспокоила кража…

— Клянусь вам, что я ничего не крала!.. Эта женщина…

— Я знаю, малютка, знаю. Или скорей я сомневался в ней, ибо, видишь ли, с этой женщиной я знаком очень давно. Но пойдем, довольно сидеть здесь. Губернатор сопровождал меня и ждет нас наверху, у коменданта крепости…

Вернулся тюремщик. Он боязливым жестом протянул священнику плащ и поставил перед молодой женщиной испускавший пар стакан.

— Выпей это! — сказал кардинал. — Тебе станет лучше.

В стакане оказался черный чай, очень горячий и сладкий, от которого по телу Марианны разлилось приятное тепло. В то же время священник накинул ей на плечи просторный плащ, укрывший изорванное платье и избитое тело молодой женщины. Затем он помог ей встать.

— Ты можешь идти? Может быть, хочешь, чтобы тебя понесли?

— Нет-нет, мне уже лучше! Тот негодяй бил меня нещадно, но не смог убить! Однако, крестный, необходимо также освободить Жоливаля, моего друга, который был арестован после меня. Я слышала, как его привели сюда.

— Будь спокойна. Приказ уже отдан. Он присоединится к нам у коменданта.

По правде говоря, Марианна не особенно уверенно держалась на ногах, но мысль оказаться так скоро перед лицом самого Ришелье окрыляла ее. Теперь она чувствовала себя способной победить весь мир. Бог не оставил ее, раз он послал ей, едва она попросила, одного из своих самых высоких представителей.

Она уже давно привыкла к полному перевоплощений и тайн существованию экс-аббата де Шазея, чтобы удивиться, увидев его в одежде приходского священника на границе России. Но она не смогла удержаться от восклицания изумления, когда оказалась перед губернатором, которого она считала каким-то чудовищем.

По-прежнему в сапогах, так же небрежно одетый и с неизменной трубкой, лже-Септиманий нервно шагал по «рабочему кабинету» коменданта цитадели, почти пустой комнате, чье пышное название подтверждалось только столом с тремя листами бумаги и чернильницей. Он остановился, повернулся к двери и нахмурил брови, глядя на входящих. По всей видимости, он был в очень плохом настроении и даже не дал себе труда поздороваться.

— Итак, Ваше Преосвященство, это действительно ваша крестница? Никаких сомнений?

— Никаких, друг мой, никаких. Перед вами Марианна д'Ассельна де Вилленев, дочь моего несчастного кузена Пьера-Армана и Энн Селтон…

— В таком случае я с трудом могу поверить, что единственная наследница такого человека забылась до того, что стала простой воровкой.

— Я не воровка! — яростно запротестовала Марианна. — Та женщина, которая посмела обвинить меня, самое порочное, самое коварное и лживое существо из всех, что я когда-либо встречала. Заставьте ее прийти сюда, господин герцог! И посмотрим, кто из нас прав.

— Это как раз то, что я намереваюсь сделать. Графиня де Гаше пользуется особым покровительством Его Величества Императора, и как таковой я должен оказывать ей почет и уважение. И не вам судить о ней, ибо после вашего прибытия сюда вы только причинили беспокойство и вызвали беспорядки. Несмотря на ваше имя и красоту, которой я отдаю честь, вы мне напоминаете одну из тех девиц…

— Если вы позволите, дорогой герцог, — сухо оборвал его кардинал, — но вы не дали мне закончить представление. Здесь речь идет не о девушке… или какой-нибудь девице! Моя крестница имеет право на титул Светлейшее Сиятельство после заключения ею брака с князем Коррадо Сант'Анна, и я полагаю, что вы должны ей оказывать не меньше уважения, если не больше, чем этой мадам де Гаше… которую я, кстати, знаю лучше, чем вы.

Марианна мысленно поручила себя милости Божьей, проклиная фамильную гордыню кардинала, который, требуя от своего друга уважения, разоблачил ее подлинное имя. Темные глаза Ришелье округлились, тогда как одна бровь угрожающе поползла вверх. Его немного хриплый голос сразу поднялся на три тона выше и стал пронзительным и визгливым.

— Княгиня Сант'Анна, каково? Мне знакомо это имя. Я не помню, в связи с чем мне говорили о ней, но, кажется, с чем-то не особенно хорошим. Во всяком случае, ясно одно: она приехала в Одессу незаконно, позаботившись скрыть под девичьим именем свою подлинную сущность. Для этого у нее должна была быть причина…

У Готье де Шазея, кардинала Сан-Лоренцо, терпение не состояло в числе добродетелей. Он с заметным и растущим раздражением следил за диатрибой губернатора, которую грубо оборвал нанесенным по столу сильным ударом кулака.

— Причину мы обсудим позже, если вы действительно хотите, сын мой! Ваше слишком явное скверное настроение не помешает вам принести извинения княгине и признать, что мадам де Гаше далеко не святая, как вы себе представляли!

Герцог закусил губу и откинул голову назад, может быть, чтобы скрыть выступившую на щеках краску. Он пробормотал что-то не совсем вразумительное относительно трудности быть послушным сыном Святой Церкви, когда ее князья начинают всюду совать свой нос…

— Итак? — настаивал маленький кардинал. — Мы ждем…

— Я принесу извинения… гм, госпоже, когда дело прояснится. Пусть приведут графиню де Гаше!

Видя входящей ту, кому она обязана исключительно тяжелым испытанием, Марианна покраснела и хотела броситься на бессовестную особу, которая выглядела как театральная королева. Сильно напудренная, с высоким султаном на голове, опираясь на увитую лентами трость, подобную тем, что некогда Мария-Антуанетта ввела в моду в садах Трианона, с шуршащим шлейфом фиолетового платья, она прошла по комнате, поздоровалась с герцогом, как знающая полагающееся ей место в свете женщина, и, не ожидая приглашения, уселась на грубо сколоченный стул. Брошенный на Марианну и стоявшего рядом с нею невзрачного священника безразличный взгляд свидетельствовал о степени уважения, которое она к ним питала.

Как она это делала в комнате Марианны, графиня расправила складки шелка вокруг себя и тихо рассмеялась.

— Вы уже распорядились судьбой этой несчастной, господин герцог? Я вижу рядом с нею священника, которого вы, без сомнения, обязали подготовить ее к тяжкому наказанию? Я хочу верить, однако, что для этой девицы Сибири будет достаточно и что вы не станете…

Довольно, сударыня! — оборвал ее кардинал. — Вы здесь для того, чтобы ответить на вопросы, а не распоряжаться чужой судьбой и решать, каким должно быть наказание воровке. Я думаю, что вы уже давно знаете, чем это грозит… Лет двадцать шесть, не так ли?..

— Мой дорогой друг… — начал губернатор.

Но кардинал движением руки заставил его замолчать, не спуская глаз с графини, которая заметно побледнела под румянами. Марианна с удивлением увидела, как из-под напудренных волос заблестели капельки пота, тогда как полуприкрытые кружевами желтоватые пальцы судорожно сжались на набалдашнике трости.

Мадам де Гаше отвела глаза, заметно пытаясь избавиться от спокойного взгляда синих глаз, которые настойчиво не отрывались от нее. И снова она тихо засмеялась и с мнимой непринужденностью передернула плечами.

— Естественно, я знаю, как мне поступить, господин аббат… Но я совершенно не понимаю, что вы хотите этим сказать…

— Я полагаю, что да! Вы прекрасно понимаете, ибо, если вы находитесь здесь, вы обязаны этим как усилиям некоторых из нас, так и доброте… несведущего царя. Однако несколько капель королевской крови в вас не дают вам права приносить в жертву других…

Марианна, с увлечением следившая за этой странной и непонятной сценой, увидела, как сильно расширились глаза графини. Она поднесла к горлу дрожащую руку, словно хотела ослабить душившие ее путы, попыталась встать, но, обессилев, тяжело упала на стул.

— Кто… вы? — прошептала она еле слышным голосом. — Чтобы знать… это, надо быть дьяволом!

Готье де Шазей улыбнулся.

— Не имею такой чести, сударыня… и мое одеяние должно подсказать вам, что я не являюсь даже одним из его приспешников. К тому же мы здесь не для того, чтобы заниматься игрой в загадки, так же как и не для неуместных разоблачений. Если я напомнил… о чем я мог бы сказать, то исключительно с целью заставить вас забрать жалобу, которая, как вы прекрасно знаете, несправедлива.

Страх еще не растаял в ее глазах, когда она поспешила ответить, что забирает назад свою жалобу, что это ужасное недоразумение…

Однако у Марианны было на этот счет другое мнение.

— Но меня это не удовлетворяет, — вмешалась она. — Я жду, чтобы эта женщина сказала всю правду: свидетели видели, как арестовавший меня офицер достал бриллиантовую слезу из моего радикюля. И якобы я украла этот камень. Но она отдала мне его под залог в пять тысяч рублей, в которых она нуждалась, чтобы заплатить карточный долг, и обещала вернуть их сегодня вечером. Но я думаю, что она все проиграла и, чтобы вновь овладеть бриллиантом, не отдавая долга, сыграла эту постыдную комедию…

На этот раз Ришелье не выдержал.

— И это правда, сударыня? — спросил он строго, поворачиваясь к графине.

Та подтвердила кивком головы, не смея больше поднять глаза на тех, кто на нее смотрел. Гнетущая тишина воцарилась в комнате. Герцог, машинально постукивая по столу трубкой, смотрел на графиню удивительно пустым взглядом, явно раздираемый между чувством справедливости и настоятельными рекомендациями из Петербурга. Но верх взяла справедливость.

— В таком случае, сударыня, я сожалею, что должен арестовать вас…

Она подняла голову, но не успела выразить протест. Этим занялся кардинал.

— Нет! — сказал он с неожиданной властностью. — Вы ничего не сделаете, герцог! Вы получили из императорской канцелярии приказ облегчить устройство графини Гаше в Крыму… в Крыму, где она должна жительствовать до конца дней своих в обществе полковника Иванова, ответственного за… ее безопасность.

В свою очередь, и герцог нанес по столу мощный удар кулаком.

— Ваше Преосвященство! — вскричал он. — Никто, кроме меня, не относится к вам с таким почтением. Но это не касается Церкви. Это касается моего губернаторства. Я объясню царю, что здесь произошло, и я уверен, что Его Величество одобрит мои действия. Эта женщина будет судима и приговорена.

Кардинал ничего не ответил. Но, взяв Ришелье под руку, он увлек его к амбразуре узкого, кстати, единственного окна, совершенно темного в этот ночной час. Но не света искал Готье де Шазей. Внимательно следившая за ним Марианна увидела, как он поднял руку с блеснувшим перстнем, чья печатка была повернута внутрь ладони, и открыл ее взгляду губернатора, который внезапно побледнел и посмотрел на маленького кардинала с испугом и почтением.

— Генерал!.. — выдохнул он.

— Итак? — спросил священник.

— Я повинуюсь, монсеньор!

— Орден зачтет вам это! Теперь, сударыня, — добавил он, возвращаясь к графине, которая настороженно следила за непонятным разговором со страхом и надеждой, — вы можете вернуться в свой отель и объявить о вашем отъезде завтра утром. Через час полковнику Иванову будет известно, в какой город Крыма надлежит вас сопроводить, и одновременно он получит ваш вид на жительство. Нам только остается восстановить истину в отношении всех остальных.

Он испытующе посмотрел на графиню.

Мадам Гаше с усилием встала, опираясь на свою нелепую трость, словно раненый солдат на ружье. Все ее высокомерие исчезло. Теперь она выглядела как настоящая старуха. И голос ее был почти униженный, когда она пробормотала:

— Я не знаю, кто вы, монсеньер, но я хотела бы отблагодарить вас… и не знаю как.

— Очень просто: соблюсти договор, который вы заключили с мадемуазель д'Ассельна. Вы согласились, не так ли, что бриллиант останется у нее, если вы не вернете пять тысяч рублей? Вы можете их отдать?

— Нет… но если мне одолжат, я, может быть, смогу…

— Вы ничего не сможете! Ваше раскаяние сомнительно, сударыня, а коварство — ваша вторая натура. Вернувшись в отель, вы возьмете камень и отнесете его во дворец губернатору, который вернет его вашей жертве. Так будет надежней…

— Но этого не хочу я, — запротестовала Марианна.

— Тем не менее вы возьмете и сохраните его, это приказ. Вы сохраните его… в память о вашей матери, отдавшей жизнь на эшафоте за попытку спасти королеву… Не пытайтесь понять, я вам все объясню позже. Теперь вы тоже возвращайтесь в отель и отдыхайте, в чем вы так нуждаетесь.

— Я не уйду без моего друга Жоливаля…

Отворившаяся дверь прервала ее речь. Появился Жоливаль, с закрытыми глазами, поддерживаемый тюремщиком, ибо он едва передвигался. Марианна с ужасом увидела, что у него на голове повязка и эта повязка в крови.

— Что с ним? — воскликнула она, бросившись к виконту.

Но когда она подхватила его под другую руку, чтобы помочь дойти до стула, он открыл один глаз и улыбнулся ей.

— Удар по затылку, чтобы заставить меня замолчать… Ничего страшного, но я чувствую себя немного оглушенным. У меня такая мигрень… Если бы вы могли найти стакан коньяка, мое дорогое дитя…

Герцог открыл стенной шкаф, заглянул внутрь, достал оттуда бутылку, затем стакан, который наполовину наполнил.

— Здесь есть только водка, — сказал он. — Может быть, она окажет такой же эффект?

Жоливаль взял стакан и не без удивления посмотрел на того, кто его подал.

— Однако… это дорогой господин Септиманий! Каким счастливым случаем?..

— Жоливаль, — вмешалась Марианна, — этот господин — сам губернатор… герцог де Ришелье.

— Вот как! А я, признаться, и предполагал!

Он залпом выпил содержимое стакана. Затем, испустив вздох удовлетворения, он вернул опорожненный сосуд, тогда как на его осунувшемся лице появилась краска.

— Это не так уж плохо, — сказал он, — должен отметить даже, что это пьется легко, как вода.

Но внезапно в поле его зрения попала графиня, и Марианна увидела, как сузились его глаза.

— Эта женщина! — глухо прорычал он. — Теперь я знаю, кто она! Я вспомнил, где видел ее в последний раз. Господин герцог, раз вы являетесь здесь хозяином, знайте, что эта женщина воровка, чудовище, заклейменное рукой палача. Когда я в последний раз видел ее, она извивалась в руках его подручных, в то время как Сансон прижимал к ее телу раскаленное железо! Это было на ступенях Дворца Правосудия в Париже, в 1786 году, и я могу сказать…

Замолчите! — резко оборвал его кардинал. — Никто здесь не требует от вас разоблачений! Я Готье де Шазей, кардинал Сан-Лоренцо, крестный отец вашей опекаемой. Богу было угодно, чтобы я оказался тут в нужный момент и расставил все по своим местам. Теперь все выяснилось, и мы больше не желаем слышать об этом… Сударыня, — добавил он, обращаясь к графине, которую появление Жоливаля привело в ужас, — вы можете вернуться к себе. Полковник Иванов ждет вас. В течение часа он получит инструкции, а вам остается упаковать свой багаж… но если вы действительно хотите жить тихо и мирно, постарайтесь не доходить до подобных… ребячеств. Вам выделят средства на жизнь…

— Я обещаю, Ваше Преосвященство… Простите меня!..

Она с робостью приблизилась к нему и, с трудом став на колени, с умоляющим видом склонила голову. Он торопливо осенил крестным знамением ее фиолетовый султан, затем протянул к ее губам руку, где можно было увидеть только гладкое золотое кольцо.

Мадам де Гаше молча встала и, не оборачиваясь, покинула комнату.

— Она даже не извинилась передо мною, — заметила Марианна, провожавшая глазами ее уход. — Я полагаю, что это было бы естественно после того, что я вынесла…

— Бесполезно требовать от нее этого, — ответил кардинал. — Она из тех подлых душ, которые хранят злобу к жертвам их грязных дел с вытекающими из этого последствиями…

Губернатор покинул наконец свое укрытие за столом, откуда он наблюдал за этой сценой, и подошел к Марианне.

— Это я, сударыня, принесу вам извинения. Тем более что вы пострадали от рук моих подчиненных. Что могу я предложить вам в виде компенсации? Когда мы встретились вчера вечером около порта, вы, казалось, желали встречи с губернатором. Значит, вы собираетесь просить его о чем-нибудь?

Прилив радости внезапно заставил порозоветь бледные щеки молодой женщины. Не принесет ли ее мучительное приключение гораздо быстрей и проще освобождение Язона и его корабля? В этом не было ничего невозможного, раз губернатор сам заговорил о компенсации.

— Господин герцог, — сказала она тихо, — я немного стесняюсь просить вас об одолжении, ибо помню, что обязана жизнью милейшему господину Септиманию… Но вы сказали правду: я предприняла вояж из Константинополя, чтобы добиться от вас одной милости. Я боюсь только, чтобы это не внушило вам некоторое недоверие…

Ришелье рассмеялся так тепло и сердечно, что тягостная атмосфера, вызванная разоблачением графини де Гаше, рассеялась.

— Признаюсь в этом, однако ручательство кардинала из тех, что надо соглашаться, не возражая. Что касается имени Септиманий, то это одна из многочисленных смешных кличек, которыми обмениваются дети в некоторых семьях. Мне нравится ее употреблять. Но прошу вас, говорите…

— Хорошо. Американский бриг «Волшебница моря» был захвачен русским флотом в минувшем марте, насколько мне известно, и приведен в этот порт. Я хотела бы узнать, какова судьба его и его экипажа, и, если возможно, добиться их освобождения. Капитан Бофор один из моих лучших друзей…

— Я в этом ничуть не сомневаюсь… Вы, сударыня, подвергли себя большому риску, отправившись на поиски в эту страну… Повезло же этому Бофору!

Его взгляд, наполнившийся внезапной грустью, задержался на этой обаятельной женщине, такой юной, такой трогательной в слишком большом для нее плаще, скрывавшем фигуру, чье совершенство легко угадывалось. Ее бледное лицо носило следы усталости и страдания, но большие глаза яркой зелени сверкали, как изумрудные звезды, когда она произнесла имя американца. Теперь она сложила руки в красивом молитвенном жесте.

— Сжальтесь, Ваше Превосходительство… скажите, что с ним произошло.

Зеленые глаза засверкали еще сильней, и Ришелье понял, что слезы недалеко. Тем не менее его лицо странно замкнулось.

— Корабль и люди здесь. Но сейчас больше не спрашивайте меня, потому что я не могу уделить вам времени: меня требуют другие дела, неприятные, но настоятельные. Тем не менее, если вы не откажете в любезности поужинать со мной завтра, я постараюсь сообщить более подробные новости.

— Монсеньор…

— Нет, нет! Ни слова больше! Вас отвезет к Дюкру карета с эскортом… и всеми почестями, соответствующими вашему рангу. А завтра вечером мы поговорим… Здесь не место для этого…

Добавить было нечего. Полуудивленная, полуразочарованная этим внезапным отступлением, больше похожим на увертку, Марианна, чувствуя слабость в ногах, с грехом пополам сделала реверанс. Теперь у нее было только одно желание: забыть — сначала в хорошей ванне, затем в своей постели — пережитый сегодня адский день. Она даже не протестовала, когда Ришелье сказал ей, что забирает кардинала с собой. Было видно, что губернатор сгорал от желания задать некоторые вопросы, касающиеся, безусловно, странной женщины, которую тот так неожиданно укротил.

Эти вопросы тоже вызывали у Марианны раздражающий зуд любопытства, но Жоливаль, едва расположившись в карете, заснул так крепко, что потребовалось немало времени, чтобы вынести его, поднять в комнату и уложить в постель, а он и глаз не открыл. Все это время Марианна сгорала от любопытства, впрочем, вполне естественного, возбужденного как кардиналом Сан-Лоренцо, так и странной мадам де Гаше.

Нельзя не признать, что ее крестный — решительно выдающаяся личность. Он казался наделенным необычайными полномочиями, и его жизнь проходила по самым непонятным и таинственным путям. На протяжении всех лет детства и отрочества Марианны перед нею вырисовывался образ героя романа, служителя Бога, преданного тайного агента на двойной службе папе и французским принцам в изгнании. В Париже, во время празднования свадьбы Наполеона с дочерью австрийского императора, она встретила его в пурпурной мантии князя церкви, но церкви бунтующей, открыто выступавшей против Императора. Тогда ему пришлось бежать ночью, чтобы избавиться от жандармов Савари. Что, впрочем, не помешало кардиналу связать ее, Марианну, союзом с таинственным князем, которого никто никогда не видел и только рука которого, да и то в перчатке, показалась во время свадебной церемонии в старой часовне.

И теперь он здесь, в Одессе, все еще занятый секретными делами, облеченный загадочной властью, которая подчинила невзрачному священнику с голубыми глазами могущественного повелителя отдаленной чужой земли. В каком сане он теперь состоял? Какое неслыханное звание получил, что ни одно его слово не подлежало сомнению? Только что, когда Ришелье увидел золотой перстень на руке кардинала, он прошептал странное слово, необычное в отношении священнослужителя: «Генерал…» Какой тайной армией мог командовать кардинал де Шазей? Это должна быть очень могущественная армия, даже если она действовала тайком, ибо Марианна вспомнила, с какой легкостью бывший аббат, бедный, как Иов, заплатил крупную сумму, которую требовал шантажировавший ее Франсис Кранмер, ее первый муж…

Устав от таких мыслей, Марианна отложила на потом поиски ответов на эти вопросы. Ей прежде всего надо отдохнуть и быть свежей и подготовленной завтра вечером, когда ей придется выяснить дело Язона у губернатора. Дело, которое, может быть, будет трудным, потому что любезность Ришелье заметно поубавилась, когда Марианна осмелилась изложить свою просьбу. Но из нескольких оброненных слов она обрела по меньшей мере уверенность, что Язон действительно находится в этом городе и что она скоро увидит его.

Успокоив таким образом душу, она с удовлетворением приняла трогательные излияния и запоздалые сожаления мэтра Дюкру по поводу той роли, которую ему пришлось сыграть в «этом злополучном инциденте». Но она ощутила подлинную радость, попав в свою комнату, где благодаря заботам горничной все было восстановлено в первоначальном порядке.

Когда она на другой день поздно утром открыла глаза, первым, что она увидела, был стоявший у ее изголовья букет громадных роз. Великолепные пунцовые розы, испускавшие такой нежный аромат, что она взяла их в руки, чтобы лучше вдыхать его. Тогда она заметила, что цветы закрывали небольшой пакет и узкий конверт с гербом Ришелье, вдавленным в красный воск печати.

Содержимое пакета не удивило ее. Конечно, в изящной золотой бонбоньерке вернулась удивительная бриллиантовая слеза, и снова Марианну захватило очарование великолепного камня, чье волшебное сияние осветило ее альков. Но письмо заставило задуматься.

Оно содержало, кроме подписи губернатора, всего восемь слов:

«Самые прекрасные цветы, самую прекрасную драгоценность самой прекрасной…»

Но эти восемь слов показались ей наполненными таким тревожащим значением, что, спрыгнув с кровати, она живо натянула на себя первое попавшееся под руку платье, подцепила шлепанцы и, не дав себе труда расплести две спускавшихся до бедер тяжелых черных косы, поспешила из комнаты, прижимая к сердцу золотую коробочку и письмо. На этот раз необходимо срочно поговорить с Жоливалем, даже если ради этого придется вылить ему на голову кувшин воды, чтобы разбудить.

Проходя мимо комнаты мадам де Гаше, она увидела, что дверь в нее широко отворена, а отсутствие личных вещей свидетельствовало, что графиня покинула город рано утром.

Не задерживаясь, она без стука отворила соседнюю дверь и вошла.

Ее встретило ободряющее зрелище. Сидя за столом перед открытым окном в одном из тех узорчатых халатов, которые он так любил, виконт был занят методичным поглощением содержимого громадного блюда, где воздушные рожки мэтра Дюкру соседствовали с блюдами гораздо более основательными и где две приятно запыленные бутылки поддерживали компанию с большим серебряным кофейником. Шумное появление молодой женщины ничуть не взволновало виконта. С полным ртом он адресовал ей широкую улыбку, показывая рукой на небольшое кресло.

— Вы так смешили, — заметил он, когда обрел способность говорить. — Надеюсь, никакой новой катастрофы не произошло?

— Нет, друг мой… по крайней мере, я не думаю. Но прежде всего скажите, как вы себя чувствуете?

— Так хорошо, как может быть с этим на голове, — сказал он, снимая ночной колпак, чтобы открыть на середине лысины сине-фиолетовую шишку размером с небольшое яйцо, окруженную ссадинами. — Теперь я несколько дней не буду снимать шляпу, чтобы не привлекать всеобщее внимание дикого племени этой страны. Хотите кофе? Вы выглядите как поднятая с постели землетрясением и не успевшая поесть. И раз уж вы тут, покажите, что вы так бережно прижимаете к груди…

— Вот! — сказала она, выкладывая перед ним оба предмета. — Я хотела бы знать, что вы думаете относительно этого письма.

Аромат дымящегося кофе наполнял комнату. Жоливаль неторопливо налил чашку молодой женщине, прочитал письмо, опорожнил стакан с вином, натянул свой колпак, затем откинулся в глубь кресла, слегка помахивая прямоугольником бумаги.

— Что я думаю об этом? — немного помолчав, сказал он. — Честное слово, то же, что подумал бы первый встречный: вы очень понравились Его Превосходительству.

— И это не кажется вам несколько тревожным? Вы считаете, что я должна сегодня вечером ужинать у него… и одна, ибо я не слышала, чтобы он пригласил вас?

Совершенно верно, и я без труда делаю вывод, что я не произвел на него такого же впечатления… Однако я думаю, что вы напрасно волнуетесь, ибо если там не буду я, то ваш крестный придет, безусловно. Кроме того, вы еще, конечно, повидаетесь с ним днем, и я считаю, что в этом случае он будет вам гораздо полезней, чем дядюшка Аркадиус, тем более что он хорошо знаком с герцогом. Ваш крестный, кстати, человек примечательный, и я хотел бы поближе с ним познакомиться. Вы часто рассказывали о нем, мое дорогое дитя, но я не представлял себе, что он мог достичь таких вершин…

— А я еще меньше! О, Жоливаль, охотно признаюсь вам: несмотря на все добро, что он мне сделал, бывают моменты, когда крестный смущает меня… даже почти вызывает страх. У него все покрыто тайной. И действительно, существуют вершины, о которых вы упомянули и которые кажутся пределом, пугая меня. Видите ли, я считала, что хорошо знаю его, и тем не менее при каждой новой встрече всегда появляются непонятные мне обстоятельства.

— Это естественно. Ведь вы узнали его, маленького священника, в то время, когда он заменил вам и мать и отца, окружив вас постоянным вниманием и нежностью, а для ребенка было вполне нормально, что от него ускользало все, что скрывалось за его реальным обликом.

— Пока я была ребенком — согласна. Но, к несчастью, чем старше я становилась, тем плотней окутывал его мрак неизвестности.

Она рассказала, что произошло в кабинете начальника цитадели до прихода Жоливаля, стараясь слово в слово передать все, что говорилось, подчеркнув странный момент, когда, показав печатку перстня, кардинал заставил немедленно капитулировать Ришелье, и обращение «генерал», которое вырвалось, едва слышно, у того.

Но как только молодая женщина произнесла это слово, Жоливаль вздрогнул.

— Он сказал «генерал»?.. Вы уверены?

— Конечно! И должна признаться, что я ничего не поняла. А вы можете представить, что это значит? Я знаю, что глава монашеского ордена может иметь такой чин, но мой крестный не принадлежит к черному духовенству, а только к белому…

Она заметила, что Жоливаль не слушает ее. Он хранил полное молчание, а его взгляд вдруг стал таким отрешенным и серьезным, что Марианна умолкла. Он оставил в покое завтрак, открыл бонбоньерку и вынул бриллиант, молниями засверкавший на солнце. Он долго любовался переливами света, словно хотел сам себя загипнотизировать.

— Столько страданий! Столько горя и трагических последствий из-за этого маленького кусочка угля и ему подобных. Видимо, — добавил он, — это объясняет все… даже своеобразное покровительство, которым кардинал защитил эту несчастную женщину, хотя ни вы, ни я не смогли понять это. Но пути Господни неисповедимы. И особенно те, избираемые людьми, для которых скрытность становится второй натурой…

Но с Марианны было довольно этой атмосферы тайн, в которую ее окунули уже двадцать четыре часа назад.

— Аркадиус, — сказала она решительно, — умоляю вас, постарайтесь говорить без обиняков, ибо теперь я совершенно теряюсь. Как вы думаете, что за человек на самом деле мой крестный и каким он может быть генералом?

Генералом мрака, Марианна, мрака! Или я ошибаюсь, или он глава ордена иезуитов, начальник самого грозного воинства Христова. Он тот, кого с невольным страхом называют Черным папой! Несмотря на заливавшие комнату теплые лучи солнца, Марианна вздрогнула.

— Какое ужасное словосочетание! Но ведь папа римский еще в прошлом веке распустил орден иезуитов?

— Действительно, в 1773 году, мне кажется, но орден отнюдь не исчез. Фридрих Прусский и Екатерина II предоставили ему убежище, а в наших латинских странах он действовал тайно, обретя еще более грозную силу, чем когда-либо. Человек, чьей крестницей вы являетесь, моя дорогая, без сомнения, тот, кто возглавляет в настоящее время самую могущественную в мире армию, ибо орден имеет свои ответвления повсюду…

— Но это только предположение. Вы же не уверены в этом? — испуганно вскричала она.

Жоливаль положил бриллиант в коробочку, но не закрыл ее. Он так и протянул ее, открытой, молодой женщине.

— Посмотрите на этот камень, дитя мое. Он прекрасен, чист, ослепителен… и тем не менее трон Франции дал трещину, столкнувшись с ним и ему подобными.

— Я по-прежнему ничего не понимаю.

Сейчас поймете: вы никогда не слышали о сказочном колье, заказанном у ювелиров Куронна, Бомера и Басанжа Людовиком XV для мадам Дюбарри, которое, не попав по назначению из-за смерти короля, было в конце концов предложено Марии-Антуанетте? Вы никогда не слышали упоминаний об этой мрачной и ужасной истории, которую прозвали «Дело колье»? Эта слеза была центральным, самым большим и самым ценным, бриллиантом в колье.

— В этом трудно усомниться! Но, Жоливаль, вы не хотите сказать… в общем, эта женщина не была… не могла быть…

« — Воровкой? Знаменитая графиня де Ламотт? Увы, да! Я знаю, говорили, что она умерла в Англии, но доказательств нет, и я всегда склонялся к мнению, что у этой женщины имелась тайная рука, рука могущественная и властная, которая невидимо управляла этой мелкой душой жадной и неразборчивой авантюристки. Теперь я уверен, что прав…

— Но… кто же это?

Жоливаль закрыл бонбоньерку, положил ее на ладонь Марианне и стал один за другим загибать над нею ее пальцы, словно хотел увериться, что она не упадет. Затем, поднявшись, он сделал несколько шагов по комнате и вернулся присесть рядом с молодой женщиной.

— Существуют государственные секреты, к которым опасно прикасаться, а также имена, несущие смерть. Тем более что я, особенно здесь, не имею никаких веских доказательств. Когда увидите кардинала, спросите его об этом, но меня удивит, если он ответит. Тайны ордена хорошо охраняются, и я убежден, скажи я прошлой ночью настоящее имя мнимой мадам Гаше, сейчас я не смог бы беседовать с вами! Поверьте, дитя мое, лучше поскорей забыть эту историю. Она труднопостижима, опасна и полна ловушек. У нас достаточно своих проблем, и позвольте дать вам последний совет: попросите кардинала вернуть вам пять тысяч рублей! Они нам так понадобятся, а взамен отдайте этот камень. Я боюсь, что он не принесет нам удачи…

Однако днем, когда Марианна перебирала свой гардероб, выбирая туалет для ужина у губернатора, ей сообщили, что какой-то католический священник хочет поговорить с нею. Убежденная, что это кардинал, она приказала проводить его в гостиную, радуясь предстоящему разговору с крестным. К ее великому разочарованию, гостем оказался аббат Бишет, мрачный и невыразительный секретарь кардинала.

Но все-таки это был старый знакомый, и молодая женщина надеялась узнать от него хоть что-нибудь, однако, мрачней обычного, затянутый в черную сутану, как зонтик в футляр, аббат удовольствовался сообщением, что «Его Преосвященство в отчаянии, что вынужден покинуть Одессу, не повидав любимую крестницу, что он просит ее уповать на Господа Бога Иисуса Христа и передает горячее отцовское благословение вместе с письмом, которое он, Бишет, его недостойный слуга, обязан ей вручить, равно как и этот пакет».

Он отдал портфель, в котором оказалось ровно пять тысяч рублей: Удивленная Марианна хотела вскрыть письмо, но, увидев, что аббат, считая свою миссию исполненной, хотел исчезнуть, она задержала его.

— Его Преосвященство уже уехал?

— Нет, сударыня. Его Преосвященство ждет моего возвращения. Так что я обязан поторопиться, чтобы не опоздать…

— Я хочу пойти с вами. Что за внезапный отъезд? Разве кардинал не знает, до чего я была счастлива, снова встретив его? И мы даже двумя словами не перебросились!

— Он знает это, сударыня, но следовать за мной — плохая идея, потому что Его Преосвященство будет очень недоволен. Он также не любит ждать… с вашего разрешения, — добавил он, почти бегом устремляясь к выходу.

— И куда вы едете?

На этот раз ей показалось, что он сейчас заплачет и затопает ногами.

— Но я ничего не знаю, сударыня. Я следую за Его Преосвященством и никогда не задаю вопросов. Может быть, это письмо вам все объяснит. Теперь, умоляю вас, позвольте мне уйти…

Словно охваченный паникой, он ринулся к двери, на ходу надевая черную шляпу с низкой тульей и широкими полями, такую характерную, что Марианна, не заметившая ее при входе Бишета, поняла, что Жоливаль не ошибся. Бишет был иезуит, не высокого, безусловно, чина в тайных когортах ордена, но тем не менее иезуит! И поскольку он невольно ответил на один из ее невысказанных вопросов, она не стала его больше мучить и отпустила. Впрочем, ей уже не терпелось ознакомиться с письмом.

Оно оказалось кратким. Готье де Шазей в основном написал то, что уже высказал его посланец, добавив выражение уверенности в скорой встрече с дорогой крестницей и объяснение присылки денег.

«Все, что связано с этим бриллиантом, таит угрозу, — писал он, невольно повторяя доводы Аркадиуса. — Я не хочу, чтобы ты сохранила его, и потому возвращаю твои деньги. Что касается камня, я прошу тебя отвезти его во Францию. Он стоит целое состояние, и я не решаюсь взять его туда, куда я направляюсь. Через шесть месяцев, день в день, к тебе на Лилльскую улицу придет посланец. Он покажет пластинку с четырьмя выгравированными буквами: A.M.D.G.[1], и ты отдашь ему камень. Если ты случайно не окажешься дома, можешь попросить Аделаиду заменить тебя, и ты сослужишь Церкви и твоему королю огромную службу…»

Это письмо от того, кого она всегда считала вторым отцом, вывело из себя Марианну. Она сжала его в комок и бросила под комод. Поистине, кардинал делает то, что только ему нравится! Он встретил ее в критической ситуации и вызволил из нее, это правда. Но затем, даже не дав себе труда поинтересоваться ее нуждами, чаяниями и надеждами, он поручает ей миссию, которой она и не подумает сейчас заняться. Вернуться в Париж. Об этом не может быть и речи! У нее нет короля, и кардинал это прекрасно знает. Единственным монархом, которого она признавала, был Император. Тогда что все это значит? И когда, наконец, те, кто распинается в любви к ней, перестанут присваивать себе право распоряжаться ее особой и временем?..

Несмотря на гнев, она все же подумала, что опасно оставить брошенным письмо от такого человека, как кардинал.

Она встала на четвереньки перед пузатым комодом и попыталась с помощью зонтика вытащить его, когда вошел Жоливаль. Забавляясь, он смотрел на это представление, и, когда молодая женщина, раскрасневшаяся и растрепанная, достала все же злополучный комок, он помог ей встать.

— Во что вы играете? — улыбаясь, спросил он.

Это было сделано быстро. Закончив, Жоливаль достал зажигалку, поджег бумагу, прошел к камину и там ждал, пока она не сгорела до конца.

— И это все? — возмутилась Марианна.

— Но мне нечего сказать. Вас просят об услуге — окажите ее и постарайтесь — я уже говорил вам — побыстрей забыть обо всем. В любом случае нам необходимо вернуться в Париж. Теперь, — добавил он, вынимая часы, — вам пора готовиться к ужину.

— Ужину? А вы отдаете себе отчет в том, что я должна идти туда одна? И что у меня нет ни малейшего желания? Я напишу извинение, попрошу перенести на потом… Может быть, завтра… сегодня я не в себе!

— Да нет же! Вам нельзя отказываться! Попрошу вас взглянуть…

Схватив за руку, он увлек ее к окну. Снаружи воздух наполнился грохотом барабанов, звуками труб и дудок, тогда как земля гудела под копытами сотен лошадей. Около казарм сгрудилась большая толпа, глазевшая, как поднимается из порта длинная переливающаяся лента, похожая на гигантскую стальную змею.

— Посмотрите, — сказал Жоливаль, — вот высаживаются два черкесских полка, присланных князем Чичаговым. Как сказал мне Дюкру, губернатор ждал их с нетерпением. Через два дня он собирается возглавить их и присоединиться к армии царя, которая в настоящее время отступает перед войсками Наполеона в Литве. Если вы хотите освободить Бофора, то сегодня вечером или никогда.

— Аркадиус, вспомните тон его письма! Уверены ли вы, что Ришелье не связывает с этим освобождением некоторые условия?

— Возможно! Но вы достаточно ловки, чтобы играть с огнем и не обжечься. Если вы отвергнете его приглашение, мы не только потеряем шанс, но задетый Ришелье устроит так, что вы не найдете Язона. Конечно, вы вправе выбрать, но выбирайте быстрей! Повторяю, он уезжает через два дня. Я понимаю, это трудно, но это момент узнать, чему вы научились в роли дипломата.

Пока она колебалась, он подошел к креслу, где лежало несколько платьев, наугад взял одно и протянул молодой женщине.

— Поторопитесь, Марианна, и постарайтесь быть неотразимой! В этот вечер вы можете одержать двойную победу.

— Двойную победу?..

— Прежде всего — освобождение Язона. А затем, кто знает? Вы не смогли удержать полки Каменского на Дунае, но, возможно, вы задержите черкесов в Одессе? Попробуйте убедить его, сколь неуместно французу сражаться с французами!

Жоливаль улыбался с самым невинным видом. Прижав к себе платье, Марианна бросила на него возмущенный взгляд.

— Можно поверить, что мой крестный — Черный папа, но вы… бывают моменты, когда я спрашиваю себя, не сам ли вы дьявол…

Глава III

ПИСЬМО ИЗ ШВЕЦИИ

Ароматные волны табачного дыма плавали в уютной и изящной комнате, где Марианна и губернатор заканчивали ужин. Через широко открытые в голубую ночь окна вливался опьяняющий аромат цветущих в саду апельсинов, тогда как городские шумы постепенно затихали и удалялись, словно небольшой желтый салон, похожий на волшебный челнок, прорвал невидимые путы и уплывал в глубину неба.

Над столом, где в вазе увядали розы, Марианна наблюдала за своим хозяином. Откинувшись в кресле, устремив рассеянный взгляд на длинные белые свечи, герцог неторопливо потягивал трубку, которую молодая женщина разрешила ему закурить. Он выглядел довольным, размякшим, таким далеким от своих губернаторских забот, что Марианну начало беспокоить, заговорит ли он вообще о том, что привело ее в этот дом.

Она не хотела начинать первая, чтобы сразу не оказаться в роли просительницы, следовательно, в неравном положении. Это он, пригласивший ее сюда, должен сделать первый шаг и начать задавать вопросы. Но он явно не торопился…

С момента, когда присланная за нею карета остановилась у нового дворца, избранного им его резиденцией, Марианна решила участвовать до конца в игре, которую он предложит: знатного сеньора, пригласившего на приятный тет-а-тет за ужином очень красивую женщину. Действовать иначе было бы нелепо.

Она поняла это, когда, встретив ее у входа, он склонился над ее рукой. Производитель работ Септиманий в поношенном сюртуке и запыленных сапогах уступил место мужчине высокого благородства, одетому с редким изяществом в вечерний костюм: черный фрак, освещенный сверкающей звездой французского ордена Святого Духа, черные шелковые чулки, лакированные туфли, белоснежная рубашка и такой же пышный галстук. И Марианна была удивлена, обнаружив столько романтичности в посеребренной смоли его волос и взволнованном выражении матового лица. Он походил на одного из персонажей, неотступно преследовавших воображение юного поэта, хромого англичанина, о котором в Константинополе часто упоминала со смесью восхищения и раздражения Эстер Стенхоп, некоего Байрона…

Герцог проявил себя великолепным хозяином, тактичным и предупредительным. Тонкий и легкий ужин, сопровождавшийся доносившимся издалека концертом Вивальди, был из тех, что могут понравиться женщине. И на всем его протяжении Ришелье говорил очень мало, предпочитая уступить слово музыке, довольствуясь в ее перерывах созерцанием своей гостьи, невыразимо прекрасной, кстати, в вечернем платье из перламутрового атласа, широко открывавшем ее плечи, с единственным украшением — бледной розой, прикрывавшей выступавшие из-под глубокого декольте нежные округлости.

Вошел лакей в белых чулках и пудреном парике, осторожно держа бутылку шампанского, и наполнил два сияющих хрустальных фужера. Когда он исчез, герцог встал и, не отводя от Марианны глаз, воскликнул:

— Я пью за вас, моя дорогая, за вашу красоту, превратившую этот обыденный вечер в один из тех редких и бесценных моментов, когда мужчине хочется стать богом и остановить время…

— А я, — ответила молодая женщина, в свою очередь вставая, — я пью за этот вечер, который останется в моей памяти как одно из самых приятных мгновений.

Они выпили, не спуская друг с друга глаз, затем герцог, докинув свое место, схватил бутылку и сам наполнил бокал гостьи, которая, смеясь, запротестовала:

— Осторожно, господин герцог! Не заставляйте меня слишком много пить… Если только… вы не предложите какой-нибудь другой тост?..

— Справедливо!

Он снова поднял свой бокал, но на сей раз без улыбки и даже с какой-то впечатляющей значительностью произнес:

— Я пью… за кардинала де Шазея! Пусть он вернется живым и невредимым, выполнив свою опасную миссию, которую он предпринял ради мира на земле, ради короля и Церкви!

Захваченная врасплох Марианна непроизвольно подняла бокал, хотя эта новая ссылка на короля не особенно ей понравилась, однако она ни за что не отказалась бы выпить за здоровье крестного. Впрочем, она могла понять по обращению с нею хозяина во время ужина, что он считает ее женщиной, чьи мысли и политические взгляды находятся в полной гармонии с его собственными. Он видел в ней только крестницу кардинала, дочь своего товарища, и если он упомянул имя Сант'Анна, то на этот раз без малейшей подозрительности, а наоборот, воздавая должное древности и важным связям этого княжеского рода. Повинуясь голосу благоразумия, она поблагодарила его чарующей улыбкой.

— За моего дорогого крестного, чья заботливость и нежность ко мне всегда неизменны и кто снова проявил их, устранив вчера то ужасное недоразумение.

— Вы слишком снисходительны, называя недоразумением то, что я рассматриваю как беспримерную глупость и непростительную грубость. Когда я подумаю, что эти скоты посмели ударить вас… Вам еще больно?

Его взгляд задержался на плечах молодой женщины с настойчивостью, не имевшей ничего общего с христианским участием. С тихим смехом Марианна, словно в фигуре танца, обернулась вокруг себя, показав спину почти до самого конца.

— Пустяки! Видите, следов уже нет… Но, — добавила она тоном, в котором внезапно появилось беспокойство, — вы упомянули, экселенс, о важной и… опасной миссии?

Она подняла на него блеснувший слезой испуганный взгляд, на который он ответил возгласом сожаления, и, нагнувшись, взял ее руку и задержал в своей.

— Какой же я идиот! Вы вся трепещете от волнения. Я не должен был говорить вам это. Прошу вас, оставим эту комнату и пойдем немного посидим на террасе: ночь теплая, и на свежем воздухе вам станет хорошо. Вы так побледнели, мне кажется…

— Это правда, — согласилась она, позволив проводить себя через высокую дверь. — Я внезапно сильно испугалась… Мой крестный…

— Один из самых благородных, самых великодушных и мужественных людей, каких я знаю. Он по всем статьям достоин той глубокой нежности, которую я вижу в вас к нему, но, с другой стороны, вы достаточно с ним знакомы, чтобы знать, что ваше волнение, когда он служит нашему делу, ему не по душе.

— Я знаю, знаю. Это ужасный человек, который не может понять страхи и переживания других…

Со вздохом, похожим на легкое рыдание, она села на покрытую светлым шелком кушетку, составлявшую вместе с несколькими стульями меблировку террасы. Это было очаровательное место, откуда открывался вид на шепчущий листвой сад и дальше на залив с переливающейся лунной дорожкой.

Это было одно из тех мест, созданных для признаний или свиданий, таких удобных для долгих бесед, когда сама атмосфера иногда заставляет сказать больше, чем предполагаешь…

И вдруг Марианне захотелось побольше узнать о таинственной миссии кардинала. Если он рискует жизнью, чтобы служить «их» делу, безусловно, это нанесет удар Наполеону и его армии…

Она откинулась на спинку кушетки, подбирая платье, чтобы герцог мог сесть рядом, и на мгновение отдалась тишине и благоуханию сада. Затем, неуверенным тоном, словно она с трудом принудила себя к этому, Марианна спросила:

— Экселенс, я знаю, что не должна вас спрашивать, но я так долго ничего не знала о крестном… И не успела я его найти, как снова потеряла… Он исчез… внезапно, не увидев меня больше, не поцеловав… и, может быть, я никогда не увижу его! О, умоляю вас, скажите хотя бы, что он не направился в… места, где сражаются… что он не уехал на встречу с… захватчиком!..

Превосходно изображая смятение, она прикоснулась к рукам губернатора и нагнулась к нему, обдав свежим ароматом духов. Он тихо рассмеялся, сжал ее руки в своих и придвинулся к ней так близко, что его взгляд смог проникнуть в глубину ее декольте и сделать там очень волнующие открытия.

— Полноте, дитя мое, полноте! — сказал он снисходительным тоном. — Не беспокойтесь. Кардинал — человек Церкви. Он ничуть не собирается атаковать Бонапарта! Я могу даже довериться вам, ибо не думаю, что это может привести к серьезным последствиям: ведь он уехал в Москву, где его ждет великая задача, если, к несчастью, проклятый корсиканец доберется туда. Но вы, очевидно, решили, что его арестуют раньше… Мой Бог, как вы возбудимы!.. Не двигайтесь, я принесу вам еще немного шампанского.

Но она вцепилась в него, не чувствуя никакого желания снова попасть в игристую ловушку Бютара.

— Нет, прошу вас, останьтесь! Вы так добры… С вами хорошо. Видите, мне уже лучше… Я меньше боюсь.

Она улыбнулась ему, надеясь, что улыбка будет достаточно соблазнительной, и в самом деле он с готовностью снова сел.

— Это правда? Вы меньше волнуетесь?

— Гораздо меньше. Простите меня! Я становлюсь просто дурочкой, когда дело идет о нем, но, знаете, только ему я обязана своим существованием. Это он тогда нашел меня в разграбленном секционерами особняке родителей, спрятал под своим плащом, с опасностью для своей жизни отвез в Англию. Ведь он… вся моя семья…

— А… ваш супруг?

Марианна даже не запнулась.

— Князь умер в прошлом году. У него была собственность в Греции и даже в Константинополе. Именно по этой причине я сделала такое длинное путешествие. Вы видите, что я не так уж виновата, как вы думали.

— Я уже сказал вам, что был глупцом. Итак, вы вдова? Такая молодая! Такая очаровательная!.. И одинокая!

Он приблизился к ней, и Марианна, все-таки чувствуя беспокойство и упрекая себя за злоупотребление кокетством, поспешила переменить тему разговора:

— Хватит обо мне, это совсем неинтересно. Объясните лучше… я никак не могу понять, какому счастливому случаю обязана, встретив здесь моего дорогого кардинала? Неужели он ждал меня? Для этого он должен обладать даром провидения…

— Нет, ваша встреча — чистая случайность, какая, без сомнения, подвластна одному Богу. Когда вы приехали, кардинал был здесь только два дня. Он приехал из Санкт-Петербурга, чтобы доставить мне исключительной важности новости.

— Из Санкт-Петербурга? Тогда новости от царя? Это правда, что говорят о нем?

— А что о нем говорят?

— Что он красив, как божество! Соблазнителен, полон очарования…

— Это правда, — сказал он проникновенным тоном, который немного раздражал Марианну, — он самый обаятельный из всех встречавшихся мне в высшем свете людей. Он достоин того, чтобы целовать следы его ног… Это венценосный архангел, который спасет всех нас от Бонапарта…

Он поднял голову и теперь смотрел в небо, словно надеясь увидеть спускающегося вниз с распростертыми крыльями своего московского архангела. В то же время он приступил к панегирику Александру I, который, по всей видимости, был его любимым героем, к великой досаде Марианны, начавшей находить, что слишком много времени прошло бесцельно. Она не так уж много узнала из того, что хотела, а о судьбе Язона вообще еще не упоминалось…

Некоторое время она не мешала его излияниям, затем, когда он умолк, чтобы перевести дух, она поспешила подать голос:

— Какой необычайный человек! Однако, экселенс, я боюсь, что злоупотребляю вашим временем! Очевидно, уже очень поздно…

— Поздно? О нет… и затем, в нашем распоряжении вся ночь! Нет, не протестуйте! Скоро, возможно, завтра, я тоже уеду, чтобы отвести царю собранные здесь полки. Этот вечер — последние сладостные моменты, которые я переживу перед долгой неизвестностью. Не лишайте меня их!

— Хорошо! Но вы, очевидно, забыли, экселенс, что я пришла сюда с надеждой на вашу милость?

Он сидел так близко к ней, что она ощутила дрожь его тела и решила отодвинуться. Она поняла, что, пожалуй, несколько грубо вернула его к реальности и он обижен. Но поскольку он, похоже, забыл о своем обещании, она решила не церемониться и не обращать внимания на его настроение.

— Милость? — угрюмо сказал он. — Что же это? Ах, да… Американский корсар! Шпион, без сомнения, и шпион на службе Бонапарта. В противном случае я не вижу, что могло привести его сюда.

— Шпион не воспользовался бы бригом такого тоннажа. Слишком неудачный способ проникнуть в чужую страну, экселенс. И до настоящего времени мистер Бофор занимался главным образом торговлей вином. Что касается службы у Бонапарта — избавь нас Бог от него, — заверяю вас, что об этом не может быть и речи! Еще не так давно он испытал прелести парижских тюрем… и даже брестской каторги!..

Ришелье не ответил. Он встал и, скрестив руки на груди, стал ходить перед немного обеспокоенной Марианной. Решительно этот человек был необычным. Действия его непредсказуемы, а внутренняя энергия, казалось, обладала склонностью мгновенно изливаться…

Вдруг, так же резко, как это умел делать сам Наполеон, он остановился перед молодой женщиной и бросил:

— Этот человек! Кто он вам? Ваш любовник?

Марианна глубоко вздохнула и постаралась сохранить спокойствие, видя, с каким вниманием он вглядывается в ее лицо. Он, видимо, надеялся на взрыв притворного негодования, к которому так часто прибегают влюбленные женщины и которое никого не обманывает. Марианна ловко избежала приготовленной ловушки и, откинувшись назад, тихо рассмеялась.

— Какое бедное у вас воображение, экселенс! Итак, по-вашему, существует только единственная категория мужчин, которым женщина может желать помочь выбраться из затруднительного положения?

— Конечно, нет! Но этот Бофор все-таки не брат вам. А вы предприняли долгое и опасное путешествие, чтобы просить за него.

— Долгое? Опасное? Пересечь Черное море? Полноте, господин герцог, будьте серьезны…

Марианна внезапно встала и, сразу став строгой, сухо заявила:

— Я знаю Язона Бофора очень давно, экселенс. Впервые я увидела его у моей тетки в Селтон-Холле, где его сердечно принимали, как, впрочем, и во всей Англии. Он был в числе близких друзей принца Георга и для меня навсегда остался дорогим другом, я повторяю, другом юности!

— Другом юности? Вы можете поклясться?

Она ощутила в его голосе дрожь горькой ревности и поняла, что его необходимо убедить, если она хочет спасти Язона. Грациозно поведя прекрасными плечами, она игриво проворковала:

— Конечно, я клянусь! Однако, не желая вас обидеть, господин герцог, я не могу не сказать, что вы ведете себя, как ревнивый муж… а не как друг, новый, правда, но в котором я надеялась найти теплоту… понимание, даже нежность, принимая во внимание связывающие нас давние узы…

Тяжело дыша, он напряженно смотрел на нее, словно хотел что-то прочесть в глубине ее изумрудных глаз, бездонных и чарующих, как море. Затем Марианна постепенно почувствовала, как в нем что-то расслабилось, дрогнуло…

— Идем! — сказал он только, взяв ее за руку и увлекая в дом.

Следуя за ним, она прошла маленький желтый салон, где чадили огарки, затем вымощенный черным мрамором коридор и оказалась в просторном, освещенном горевшей на бюро свечой рабочем кабинете, который с его тщательно задернутыми большими занавесями из синего бархата показался ей мрачным и душным, как гробница.

Не отпуская ее рук, герцог направился к столу, заваленному бумагами и папками из зеленого марокена. Здесь он решился наконец отпустить молодую женщину. Затем, даже не присев, он достал из ящика стола большой лист гербовой бумаги с двуглавым орлом и уже напечатанным текстом, заполнил пустое место, добавил несколько слов и нервным росчерком подписал.

Марианне, с бьющимся сердцем заглядывавшей через его плечо, стало ясно, что это приказ об освобождении Язона и его товарищей. Однако, пока Ришелье нашел палочку воска и поднес ее к пламени свечи, ее блуждающий по столу взгляд задержался на полуоткрытом письме, в котором она едва разобрала несколько слов. Но они показались ей такими тревожными, что она с трудом удержалась, чтобы не протянуть руку к этому документу.

Тем временем герцог поставил печать. Быстро пробежав текст, он протянул приказ молодой женщине.

— Вот! Вам достаточно только предъявить это коменданту крепости. Он немедленно освободит вашего друга детства и тех, кого арестовали вместе с ним…

Порозовев от радости, она взяла драгоценную бумагу и спрятала ее в невидимый карман, искусно скрытый в складках платья.

— Я бесконечно признательна вам, — пылко сказала она. — Но… могу ли я спросить, не предполагает ли этот приказ также и возвращение корабля?

Ришелье заметно напрягся и нахмурил брови.

— Корабль? Нет. Я глубоко огорчен, но я лишен возможности распоряжаться им. Отныне он принадлежит, по законам морской добычи, русскому флоту.

— Однако, экселенс, у вас нет никаких оснований нанести ущерб иностранному путешественнику, лишив его таким образом единственного средства к существованию. Что может делать моряк без корабля?

— Я не знаю, моя дорогая, но я уже проявил опасное великодушие, вернув свободу человеку, чья страна в настоящее время воюет с Англией, нашей союзницей. Я возвращаю Америке воина, это и так уже немало. Не просите, чтобы я вернул ей еще и военный корабль. Этот бриг — отличная боевая единица. Наши моряки используют его лучшим образом…

— Ваши моряки? Действительно, господин герцог, возникает вопрос, осталось ли в вас хоть что-нибудь от француза? Если бы ваши предки могли услышать вас, они перевернулись бы в гробах.

Неспособная больше сдерживаться, она дала волю негодованию и выразилась с таким явным, таким ледяным презрением, что губернатор побледнел.

— Вы не имеете права говорить так! — закричал он пронзительным голосом, обязательным спутником гнева. — Россия — верный друг. Она приютила меня, когда Франция закрыла передо мной все двери, а в настоящий момент она собирает все силы для борьбы с узурпатором, с человеком, который для удовлетворения своего ненасытного честолюбия не поколебался предать Европу огню и мечу… Это ради освобождения Франции от ее мучителя она собирается пролить кровь.

Чтобы освободить Францию, которая никогда не просила оказать ей подобную услугу. И если то, что говорят в городе, правда, вы, герцог де Ришелье, отправитесь завтра во главе иноплеменников…

— …чтобы сразиться с Наполеоном! Да, я это сделаю! И с какой радостью!

Наступило короткое молчание, которое соперники использовали, чтобы перевести дыхание. Марианна с мечущими молнии глазами еле сдерживалась, но даже с риском для жизни она помешает этому человеку вступить в бой с ее соплеменниками, защищая царя.

— Вы хотите сразиться с ним? Хорошо! А вы подумали о том, что, сражаясь с ним, вы прольете кровь других людей, ваших братьев по крови, соотечественников, пэров Франции, наконец.

— Пэры Франции? Сброд, вынесенный грязной волной революции и плохо отмытый для громких титулов? Полноте, сударыня!

— Я сказала: равных вам! Не тех, что именуются Ней, Ожеро, Мюрат или Даву, но подлинных: Сегюр, Кольбер, Монтескье, Кастелан или д'Абувиль… если только ими не окажутся Понятовский или Радзивилл! Ибо и с этими людьми вы встретитесь лицом к лицу, когда с саблей в руке возглавите ваших полудиких татар!

— Замолчите! Я должен помочь друзьям…

— Лучше сказать: вашим новым друзьям. Ну, хорошо, отправляйтесь туда, господин герцог, но все-таки остерегайтесь оказать царю плохую услугу.

— Плохую услугу? Что вы имеете в виду?

Марианна улыбнулась, удовлетворенная огоньком беспокойства, вспыхнувшим в глазах губернатора. Ее удары — она это поняла — оказались более чувствительными, чем она смела надеяться. И теперь ей пришла в голову дьявольская идея, разрушительную силу которой она сейчас испытает и проверит ее ценность.

— Так, пустяки. Ничего, во всяком случае, в чем я не была бы уверена. Но я прошу вас, успокойтесь! И особенно простите меня, если я только что показалась вам грубой. Видите ли… я испытываю к вам глубокую симпатию… одну из тех внезапных привязанностей, которые не поддаются отчету, и ни за что в мире я не хочу, чтобы вы однажды пожалели о слишком большой душевной щедрости. Вы проявили ко мне такую доброту… И я сделаю все, чтобы помешать вам попасть в западню, даже если из-за этого вы обвините меня в симпатии к Бонапарту. Дело, конечно, не в нем. Ришелье сразу присмирел.

— Я не сомневаюсь в этом, дорогая княгиня. И я верю в вашу дружбу. Также во имя этой дружбы я умоляю вас говорить! Если вы смогли узнать что-то важное для меня, надо сказать мне, в чем дело.

Она пронзила его взглядом, глубоко вздохнула и пожала плечами.

— Вы правы. В этот час щепетильность ни к чему. Тогда слушайте: я приехала, вы это знаете, из Константинополя. Там я подружилась с княгиней Морузи, вдовой бывшего господаря Валахии, и это от нее я узнала то, что не решусь назвать предостережением. Когда она говорила мне об этом, я воспринимала ее слова как безобидную сплетню…

— Говорите, говорите! У этой дамы нет репутации сплетницы.

— Хорошо. В таком случае я иду прямо к цели. Уверены ли вы в тех полках, которые сейчас высадились? Ведь их послал вам князь Чичагов, не так ли?

— Действительно… но я не вижу…

— Сейчас увидите! По-моему, не прошло еще десяти лет, как Грузия покорилась России? Большинство населения смирилось, но не все население. Что касается князя Чичагова, то, судя по тому, что мне о нем говорили, он без труда обнаружил, что их Тифлис очень далеко от Санкт-Петербурга и его губернаторская власть очень похожа на вице-королевскую. От этого слова до королевства не так уж далеко, мой дорогой герцог, и, требуя войска у князя, вы дали ему удобный способ избавиться от мешающих ему нежелательных элементов. Будьте уверены, что отсутствие этих двух полков не нанесет ему большой ущерб… Что касается того, как они поведут себя в бою, рука об руку с московитами, которых они ненавидят… Но я вам уже сказала: я ни в чем не уверена. Вполне возможно, что это салонные сплетни, а князя Чичагова просто оклеветали…

— Но может быть так, что это правда…

Герцог рухнул в кресло и с мрачным видом стал покусывать свой кулак. Марианна посмотрела на дело своих рук. Этот человек, безусловно, обладал организаторским гением. Великий колонизатор и, может быть, великий дипломат, но вместе с тем очень раздражительный, беспокойный, и именно с этих сторон он оказался более уязвимым, чем она могла надеяться.

Уставившись в одну точку, Ришелье, казалось, совершенно забыл о ней. Она не знала, что ей предпринять: ведь в ее платье спрятан и жжет ей тело приказ об освобождении. Теперь ей хотелось поскорей покинуть этот дворец, бежать в крепость… Однако что-то толкало ее к тому письму, слегка колеблющемуся, словно поддразнивая ее, под неизвестно откуда проникающим в эту глухо закрытую комнату сквозняком.

Но когда молчание показалось уже вечностью, Марианна не выдержала и кашлянула.

— Господин герцог, — сказала она тихо, — я сожалею, что нарушаю ваши размышления, но могу ли я просить вас проводить меня? Уже поздно и…

Она не закончила фразу. Он уже вскочил и, как человек заблудившийся, растерявшийся, испытывающий большой страх и горе, бросился к ней, выглядевшей в полутьме комнаты каким-то неземным видением.

— Не покидайте меня! — У него перехватило дыхание. — Не оставляйте меня одного теперь… Я не хочу страдать от одиночества сегодня ночью…

— Но почему? Что я сказала особенного, что нагнало на вас такой страх?.. Ибо вы испугались…

— Да, я испугался. Но не за себя. Я испугался того, что собирался сделать. Без вас… без сделанного вами предупреждения могла быть измена, непоправимая катастрофа, даже… угроза смерти самому Александру. Человеку, которому я обязан всем. Тому, кто называет меня другом…

— Вы хотите сказать, что… не уедете?

— Вот именно. Я остаюсь! Грузинские полки вернутся обратно. Только татарские части, которые подготовил я и в которых уверен, отправятся в путь на Киев… А я останусь.

Внезапная радость охватила Марианну, неспособную еще поверить в реальность ее победы. Итак, она выиграла почти по всем статьям. Через час Язон будет на свободе, а завтра Ришелье останется в Одессе, тогда как два полка будут устранены от участия в боях… В это трудно поверить! Все было слишком прекрасно, и если бы только она смогла также получить обратно «Волшебницу»…

— Это из-за того, что я вам сказала? — спросила она тихо.

— А что вы сказали?

— Вы отказываетесь сражаться против своих соотечественников?

Марианна ощутила, как дрожат руки герцога, захватившие в плен ее плечи.

— Я не могу сражаться против моих братьев, даже если они заблуждаются. Да, именно так. Но вы еще заставили меня понять, что, покидая Новороссию, я рискую оставить свободным поле деятельности для любых устремлений. Уеду я, и кто помешает Чичагову или кому-нибудь другому завладеть этими землями? Крым нуждается в солидной защите. Я должен остаться. Без меня бог знает что может произойти…

Внезапное и абсолютно несвоевременное желание рассмеяться охватило Марианну. Решительно политика была самой невероятной вещью, и те, кто ею занимался, — самыми удивительными в мире людьми. Их легко обвести вокруг пальца с помощью вымышленных сведений. И герцог сделал из них выводы, давшие совершенно неожиданные последствия.

Однако она подавила готовый вырваться смех, удовольствовавшись улыбкой, но посмотрела на Ришелье таким искрящимся радостью взглядом, что он мог бы ее выдать. К счастью, герцог отнес его на свой счет.

— Вы удивительная, — сказал он нежно. — Я действительно верю, что само Провидение послало вас ко мне. Может быть, вы только представляетесь женщиной? Может быть, вы на самом деле ангел? Самый прекрасный из всех? Ангел с изумрудными глазами, очаровательный и добрый, в восхитительной оболочке женского тела…

Теперь он был совсем близко к ней, и вдруг его руки соскользнули с плеч и замкнулись на талии у бедер. Внезапно испугавшись, она увидела прямо перед своим искаженное лицо герцога, его затуманенные желанием темные глаза. Она попыталась оттолкнуть его, с тревогой констатируя, что ее собеседник мгновенно превратился в совершенно другого человека.

— Прошу вас, экселенс, пустите меня! Я должна уехать… должна вернуться…

Нет. Вы не вернетесь. Этой ночью, во всяком случае. Я сразу узнаю удачу, едва она появится, ибо она появляется очень редко. Вы и есть моя удача, моя единственная надежда на счастье. Я понял это сразу, когда увидел вас вчера на шумной набережной. Вы выглядели, словно фея, парящая над нашей грешной землей, и вы были прекрасны! Прекрасны, как свет. Сегодня ночью вы спасли меня…

— Не преувеличивайте! Я вас просто предупредила. Можно подумать, слушая вас, что я вырвала вас из лап самой смерти.

— Вы не можете понять. Вы избавили меня от худшего, чем смерть… от проклятия, которое на протяжении долгих лет гнетет меня… Сам Бог послал вас. Он услышал мои молитвы…

Объятие сжалось крепче, и Марианна в смятении почувствовала, что не в состоянии бороться с ним. У этого худощавого человека, довольно хрупкого на вид, оказалась такая нервная сила, о которой она не подозревала. Она была в его руках как в тисках, и просьбы отпустить ее пролетали мимо его ушей, словно он внезапно оглох. И говорил он о каких-то странных вещах… Какое отношение имел Бог к приступу грубого желания, бросившего его к ней?

— Проклятие? — она едва перевела дух. — Но о чем вы говорите? Я не понимаю…

Он прижался лицом к нежной ложбинке у ее плеча, затем стал покрывать ее поцелуями, незаметно поднимаясь вверх по стройной шее.

— Не пытайся… Ты не можешь понять. Подари мне эту ночь, только одну ночь, и потом ты будешь свободна. Я отдам тебе все, что ты захочешь… Позволь мне любить тебя… Я так давно не знал любви. Мне казалось, что я не смогу больше никогда… никогда. Но ты так прекрасна, так опьяняешь… Ты воскресила меня.

Уж не сошел ли он с ума? Что он хотел сказать? Он сжал ее так сильно, что ей показалось, будто у нее хрустнули кости, но в то же время его губы дарили ее телу почти невыносимую сладость. Словно комок застрял в горле у Марианны, которая вне себя от ярости и стыда внезапно поняла, что у нее нет никакого желания сопротивляться. Ведь она, в свою очередь, уже так давно не ощущала мужскую ласку, наслаждение любви. Последним был тот неизвестный, тот греческий рыбак, без сомнения, который овладел ею в таком темном гроте, что она не могла разглядеть его лицо. Он казался просто зыбким силуэтом в ночи, чем-то вроде призрака, но подаренное им наслаждение переполнило ее тогда до предела…

Ласкающий рот скользнул по щеке, нашел ее сами собой приоткрывшиеся губы. Сердце молодой женщины билось, как соборный колокол, а когда его рука исподтишка наткнулась на нежную округлость груди и взяла ее в плен, она почувствовала, что ноги у нее подкашиваются. И герцогу не составило никакого труда слегка подтолкнуть ее к крытой бархатом кушетке, стоявшей возле рабочего стола.

Он выпустил ее из своих объятий, чтобы осторожно уложить, и, быстро повернувшись, задул свечу. Кабинет окутал мрак.

В ушах у Марианны гудело, все тело горело, как в огне, и ей показалось, что она вернулась в благословенный грот на Корфу. Она была в сердце бездонной тьмы, в которой существовали только пахнущее табаком теплое дыхание и проворные руки, стремительно освободившие ее от платья и лихорадочно забегавшие по ее телу.

Он больше ничего не говорил. Только руки его ласкали ее груди, живот, бедра, задерживаясь на каждом новом открытии, затем возобновляя их раздражающую деятельность, и Марианне стало казаться, что она сходит с ума. Все ее тело пылало и взывало, готовое запеть в самом первобытном из дуэтов… и тут она жадно привлекла его к себе.

Приподнявшись, Марианна обвила руками шею герцога, нашла губами его рот и упала на подушки, задыхаясь от счастья и уже испуская стоны под тяжестью этого тела, готовность которого соединиться с нею она ощутила. Торопясь утолить пожиравший ее мучительный голод, слишком долго сдерживаемый и слишком резко пробужденный, она полностью раскрылась, сама рассоединив и согнув ноги, но… ничего не произошло.

Воцарилась тишина. Тишина гнетущая, пугающая… Тяжесть, придавившая тело молодой женщины, исчезла, и вдруг в непроницаемом, глухом мраке послышалось рыдание…

Марианна мгновенно вскочила. Она на ощупь нашла угол стола, канделябр и рядом с ним зажигалку. Неверными руками схватив ее, она высекла огонь и зажгла свечи. Показалась комната с ее тяжелой мебелью, плотными занавесями и давящей атмосферой строгости, так мало благоприятствующей безумствам любви.

Первое, что заметила Марианна, было ее платье — кучка перламутрового атласа, брошенная возле ножки кушетки. В злобе неутоленного желания она схватила его, чтобы скрыть свою трепещущую наготу, стараясь обрести нормальное дыхание и успокоить беспорядочное биение сердца. Затем она увидела герцога.

Сидя на краю кресла, с локтями на коленях и закрыв лицо руками, он плакал, как забытый Дедом Морозом ребенок, сотрясаясь от таких жалобных рыданий, что отвратительное ощущение обмана, которое испытывала Марианна, сменилось сочувствием. Могущественный губернатор Новороссии казался в эту минуту более несчастным и жалким, чем армянские нищие, на каждом шагу встречавшиеся в порту.

Молодая женщина торопливо оделась и немного привела в порядок прическу. Она не решалась прервать молчание, предоставляя успокоиться самому этому страданию, причиной которого, как она смутно догадывалась, была скрытая глубокая рана. Однако по истечении некоторого времени, поскольку рыдания не прекращались, она подошла к сидевшему и, с невольной нежностью положив руку ему на плечо, сказала:

— Прошу вас, не плачьте больше! Этим не поможешь. Вы стали… жертвой случайности, как это часто встречается. Вы не должны так отчаиваться… от такого пустяка.

Он резко опустил руки, открыв настолько залитое слезами лицо, что сердце Марианны сжалось.

— Это не случайность, — сказал он горестно. — Это все то же проклятие, о котором я говорил… только что. Я надеялся, о, я так надеялся, что вы избавите меня от него! Но увы, оно осталось. Оно по-прежнему гнетет меня. Оно будет преследовать меня всю жизнь, и из-за него мой род неумолимо угаснет…

Он встал и порывисто зашагал по комнате. Внезапно похолодев, Марианна увидела, как он схватил с бюро тяжелую бронзовую чернильницу и изо всех сил запустил ее в один из книжных шкафов, дверца которого вместе с осколками разбитого стекла упала на пол.

— Проклят! Я проклят! — простонал он. — Вы не представляете себе, что такое потерять возможность любить, то есть делать то, что называется любовью. Я уже забыл, давно забыл о ней, но недавно, когда я прикоснулся к вам, у меня появилось… ах… это неожиданное, неслыханное ощущение: я почувствовал, что моя плоть еще может волноваться, что я еще могу желать женщину, что жизнь моя, быть может, начнется сначала. Но нет! Это невозможно! С этого рокового дня все кончено… Навсегда!

Новый приступ рыданий потряс его, такой сильный, что Марианна испугалась. Казалось, несчастный дошел до предела отчаяния, и она, не зная, чем помочь, беспомощно озиралась. На небольшом столике у окна она заметила серебряное блюдо с графином, бокалами и бутылкой темной жидкости, видимо, вина. Она подбежала к столику и наполнила бокал водой. Но когда она хотела отнести его Ришелье, рухнувшему на диван, ей в голову пришла новая мысль. Порывшись в кармане платья, она достала маленький пакетик, содержащий сероватый порошок.

Собираясь на внушавший ей такой страх ужин, она захватила этот пакетик. Он содержал лекарство с опиумом, которое персидский врач Турхан-бея приготовил ей, когда она в конце беременности страдала от бессонницы. Оно быстро вызывало глубокий и приятный сон, и Марианна решила, что оно может оказаться полезным оружием, если Ришелье окажется слишком активным.

С горькой улыбкой она бросила в стакан щепотку порошка и налила немного вина, чтобы отбить вкус лекарства. Герцог проявил себя более чем активным, и тем не менее она забыла об этом оружии, которое недавно казалось ей таким необходимым. Ей просто некогда было о нем подумать, настолько неожиданно охватила ее неистовая и властная потребность любви. Теперь же благодетельный наркотик окажет милосердную услугу. Он принесет несчастному разрядку и забвение…

Нагнувшись к герцогу, она осторожно заставила его поднять голову.

— Выпейте его! Вы почувствуете себя лучше… Прошу вас, слушайтесь меня и пейте!

С покорностью ребенка он выпил все до последней капли, затем растянулся на подушках, где только что ласкал Марианну. В его покрасневших от слез глазах легко читалась благодарность, заставившая сжаться сердце Марианны.

— Вы так добры, — прошептал он. — Вы так ухаживаете за мной, словно я не оскандалился в ваших глазах самым последним образом.

— Прошу вас, не говорите об этом!

Она ласково улыбнулась ему, подкладывая под голову подушку. Затем, чтобы ему легче было дышать, она развязала высокий галстук и расстегнула прилипшую к загорелой груди рубашку. После чего пошла отдернуть занавеси и открыла окно, чтобы свежий ночкой воздух рассеял духоту кабинета.

— Нет, — вздохнул он, — я хочу говорить! Надо, чтобы вы узнали… Вы имеете право узнать, почему внук маршала Ришелье, самого большого ловеласа прошлого века, не способен заниматься любовью… Слушайте: мне было шестнадцать лет в 1782 году… шестнадцать лет, когда меня женили на мадемуазель Рошшуар, которой тогда исполнилось двенадцать! Это был важный союз, имевший значение для обеих семей, и брак, подобно бракам королевским, заключили наши родители, не интересуясь нашим мнением. И я женился на моей невесте по доверенности. Ее считают слишком юной, заявили мне, для участия в бракосочетании, но из семейных соображений этот брак необходимо заключить.

— Прошу вас, — взмолилась Марианна, — не говорите мне ничего! Вы пробудите воспоминания, от которых вам станет плохо. И…

— Мне действительно плохо от них, — согласился он со скорбной улыбкой, — но что касается их пробуждения после стольких лет, то ведь они никогда не засыпали… И затем, я считаю, что мне станет легче, если я расскажу об этом кому-нибудь, особенно когда этот кто-то — женщина… единственная женщина, которую я смог бы полюбить… Так на чем я остановился?.. Ах, да! Через три года, когда моя жена достигла пятнадцати лет, родители решили соединить нас, и, когда я увидел ту, что носила мое имя, я понял, почему родители так настаивали, чтобы брак заключили по доверенности: чтобы я не встретился со своей невестой… Даже если я проживу тысячу лет, у меня всегда будет стоять перед глазами зрелище, открывшееся мне с высоты парадной лестницы нашего особняка, по которой я сбегал через четыре ступеньки, торопясь увидеть «ее». Чудовище! Розали де Рошшуар, герцогиня де Ришелье, оказалась настоящим монстром! Карлица! Горбатая спереди и сзади. Обезьянье лицо с огромным носом. Настоящая пародия на человека, достойная показа на ярмарках. Можете ли вы представить, что существует подобное безобразие, вы, такая прекрасная? Я подумал, что я во власти кошмара. Представил ли я себе сразу, во что превратится моя жизнь рядом с этим ужасным, жалким существом? Уже не помню. Но я знаю, что я испустил страшный крик и, мгновенно потеряв сознание, покатился к подножию каменной лестницы…

На другой день я потребовал почтовую карету… Я написал письмо и уехал на наши земли. Я не мог больше выносить Париж. Оттуда, никого не повидав, я отправился воевать с турками в надежде, что Бог согласится взять меня к себе. Я понял, что в самом деле отныне… волей-неволей мне надлежит оставаться верным мадам де Ришелье… Вы представляете? Это так просто, так глупо, а жизнь уходит. Смешно…

Но Марианне не хотелось смеяться. Опустившись на колени возле дивана, она снова взяла за руку этого человека, вызывавшего у нее опасения, восхищение, ненависть, страх и даже, на какое-то время, желание и к которому она теперь испытывала сочувствие, напоминавшее нежность. В какой-то мере он был ее братом…

Для нее также первый супружеский опыт стал жестоким разочарованием, но он не шел ни в какое сравнение с ужасной драмой, пережитой юным герцогом. Она ласково погладила его руку, словно давая ему понять, до какой степени она сочувствует его горю. А он повернул к ней измученное лицо с уже затуманенными снотворным глазами и попытался улыбнуться.

— Не правда ли… можно посмеяться?

— Нет! Ни за что!.. Для этого нужно совершенно не иметь сердца. История с вашим браком — самая печальная из всех, что я когда-либо слышала. Вы так заслуживаете сожаления… вы и она, впрочем, ибо она также должна страдать. И… вы больше никогда не видели ее?

— Да! Один раз… Когда я… вернулся во Францию, чтобы помочь находившемуся в опасности королю. Я понял… что вы сейчас сказали: она также должна страдать, несчастное невинное дитя… бедная душа, заключенная в теле монстра. Мы остались друзьями! Она живет во Франции… в замке Крозиль… Она пишет мне… Она пишет так хорошо… так…

По мере того как он говорил, слова давались ему все трудней. Делавшиеся все более тяжелыми веки наконец сомкнулись, и вскоре только спокойное дыхание нарушало тишину рабочего кабинета.

Марианна отпустила его руку, встала и застыла в нерешительности, не зная, что же теперь делать.

Во дворце царила полная тишина. Хорошо вышколенные слуги, безусловно, получившие строгие инструкции, сюда не придут. Только стража должна стоять у входа. Где-то в городе часы пробили час ночи, напомнив Марианне, что до утра далеко и ей есть еще чем заняться…

Нащупав в кармане плотную бумагу, несущую свободу Язону, она на цыпочках направилась к двери. Ее плащ остался в салоне, где ужинали… Когда она пришла, герцог никому не позволил снять его с ее плеч и оставил на кресле на случай, если ей станет холодно от открытого окна. Марианна решила пойти за ним.

Но перед уходом она подумала, что следует задуть свечи, чтобы герцог спокойней спал, и вернулась к столу. Нагнувшись, она снова увидела письмо…

Драматическая напряженность пережитых с Ришелье минут заставила ее забыть о нем, и она упрекнула себя за это. Ведь сама судьба давала ей в руки документ, который мог иметь громадное значение для Императора. Она не имеет права пренебречь таким подарком.

Она схватила письмо и с жадностью пробежала глазами. Оно пришло из Санкт-Петербурга и было написано рукой царя. Особенно привлекла ее внимание подпись наследного принца Швеции, Карла-Жана. Царь под большим секретом сообщал своему другу Ришелье текст присланных ему ноты и письма экс-маршала Бернадота, которые он переписал собственноручно:

«Выработавшаяся привычка императора Наполеона руководить большими армиями обязательно должна укрепить его уверенность в непобедимости, но если Ваше Величество сможет умело сберечь свои ресурсы, — писал Карл-Жан, — не согласится на генеральное сражение и постарается ограничить войну маневрированием и отдельными стычками, Наполеон, несомненно, допустит некоторые ошибки, которые Ваше Величество сможет использовать. До сих пор удача постоянно сопутствовала ему, ибо успехам в военной области, как и в политической, он обязан только новизне своих методов; но если хорошо подвижные отряды будут стремительно нападать на слабые или плохо защищенные места, не вызывает сомнения, что Ваше Величество добьется благоприятных результатов и что Фортуна, устав служить Властолюбию, займет наконец место в рядах, где правят Честь и Человечность…»[2]

В конце письма сообщалось об удовлетворении принца в связи с заключением мира с турками и его нетерпении увидеть наконец прибытие «английских субсидий», чтобы действовать, когда наступит время, «в тылу армии Наполеона и на границах его империи…».

В ноте упоминалось о сильном желании будущего короля Швеции аннексировать Норвегию, датское владение, и о мерах, которые царь собирается принять в отношении Дании, чтобы его друг Карл-Жан смог осуществить свои желания и взамен предложить не такую уж незначительную помощь шведской армии…

Внезапно похолодевшими руками Марианна поворачивала в разные стороны опасные бумаги с таким чувством, словно это готовый взорваться заряд пороха. Она не могла поверить своим глазам. Ее разум отказывался признать то, что было всего лишь прямой и подлой изменой. Бернадот слишком недавно попал в Швецию, чтобы это дружеское письмо к врагу Наполеона можно было оправдать… Но, так или иначе, Марианна понимала, что Наполеону необходимо узнать об опасности, угрожающей ему с тыла…

Решив снять с документов копии, она села за стол, взяла перо, затем передумала. Копий будет недостаточно, если к ним не приложить оригиналы. Она слишком хорошо знала Наполеона, чтобы не сомневаться в том, что он этому не поверит. Она виновато посмотрела на спящего герцога. Неприятно украсть его почту… но это единственный выход. Царское послание должно попасть в руки Наполеона!

Не желая больше дискутировать с самой собою, Марианна засунула письмо и ноту в карман, задула свечи и вышла, тихонько закрыв дверь. Пробежать по коридору, захватить в желтом салоне плащ и накинуть его на плечи, спуститься по лестнице — потребовало какие-то мгновения.

Дремавшие у входа часовые только чуть приоткрыли глаза, когда мимо них пронеслось шуршащее атласом белое облако, и вновь погрузились в блаженный сон.

Молодую женщину теперь охватила лихорадочная торопливость. Пока ночь не уступила место дню, необходимо разбудить Жоливаля, извлечь Язона из тюрьмы и любым способом покинуть Одессу. Когда Ришелье проснется, он без труда поймет, кто взял его почту, и, безусловно, бросится разыскивать ее… Чтобы предупредить Императора, необходимо бежать раньше…

Подхватив обеими руками платье, Марианна изо всех сил бежала к гостинице Дюкру…

Глава IV

ГИБЕЛЬ ОДНОЙ ВОЛШЕБНИЦЫ…

Внезапно сорванный возбужденной Марианной с кресла, где он уснул, ожидая возвращения своей юной приятельницы, Жоливаль сразу понял, что остаток ночи ему уже не принадлежит. К счастью, его мозг легко освобождался от тумана сновидений, и молодой женщине потребовалось немного фраз, чтобы объяснить ему суть последних событий.

Он обеспокоенным взглядом пробежал поочередно подписанный Ришелье приказ об освобождении и письмо царя, попавшее к нему довольно неблаговидным способом. Затем он задал два-три вопроса, и, понимая, что время действительно нельзя терять, если не хочешь, чтобы пребывание в Одессе стало совсем неуютным, он кратко поздравил Марианну с успехом и бросился за своей одеждой.

— Если я правильно понял, — сказал он, — мы немедленно идем забрать Язона и его людей из цитадели? Но затем куда вы рассчитываете направиться?

Зная Марианну, он задал этот вопрос с самым невинным видом, но она ответила без тени колебания:

— Разве письмо царя не подсказало вам это? Встряхнитесь, Жоливаль! Надо догнать Императора, пока он движется вперед по России, чтобы предупредить об опасности, угрожающей ему при возвращении.

Перебрасывая рубашки в большой кожаной сумке, Жоливаль пожал плечами.

— Вы говорите так, словно мы находимся в Париже и речь идет о поездке в Компьень или Фонтенбло! Вы хоть представляете себе размеры этой страны?

— Мне кажется, да. Во всяком случае, эти размеры как будто не испугали пехотинцев Великой Армии. Так что нет никаких оснований, чтобы их испугалась я. Император движется на Москву. Следовательно, и мы направимся туда.

Она сложила письмо Александра и спрятала во внутренний карман темного платья, которым она заменила свой вечерний туалет.

Жоливаль взял со стола приказ об освобождении Язона и экипажа «Волшебницы моря».

— А он? — спросил он тихо. — Вы надеетесь убедить его следовать за вами в сердце России? Вы забыли о его реакции в Венеции, когда вы попросили его сопровождать нас в Константинополь? У него нет никаких оснований сейчас любить Наполеона больше, чем прежде.

Марианна с какой-то новой решимостью посмотрела на своего друга и четко проскандировала:

— У него нет выбора. Ришелье согласился освободить его, но не захотел и слышать о возвращении брига. Ему не удастся повторить свой февральский подвиг, порт охраняют слишком бдительно. И я не могу представить его возвращающимся домой вплавь…

— Конечно. Но он может воспользоваться любым судном, идущим через Босфор и Дарданеллы.

По безнадежному жесту молодой женщины Жоливаль понял, что настаивать неуместно. К тому же обоим было чем заняться, кроме спора. Они ускорили приготовления к отъезду, и, когда на ближайшей колокольне пробило два часа, Марианна и ее друг покинули отель Дюкру, унося каждый по большой сумке, в которые они уложили деньги и кое-какие пожитки, представлявшие особую ценность. Они оставили почти весь багаж, слишком громоздкий для беглецов. На стол в комнате Марианны положили золотую монету как плату за их проживание. Конечно, оставленная одежда более чем компенсировала их долг, но после дела о предположительно украденном бриллианте Марианна не хотела оставить за собою печальную известность. Ее репутация и так будет подмочена, когда полиция бросится на ее поиски за похищение секретных документов у губернатора…

Почти бегом спускаясь мимо казарм по склону, молодая женщина и ее компаньон за несколько минут дошли до порта. В такой поздний час там было пусто и тихо. Только за немыми фасадами плакала цыганская скрипка в какой-то таверне и раздавалось кошачье мяуканье. И вот уже почерневшие стены старой цитадели возникли перед беглецами.

— Я надеюсь, что их согласятся отпустить в неурочное время, — с тревогой отважился заметить Жоливаль.

Но категорический жест Марианны призвал его к молчанию. Молодая женщина уже устремилась к часовому, который, прислонившись к своей будке, спал стоя, демонстрируя выработанную привычку сохранять равновесие. Она энергично встряхнула его и, когда он с трудом приоткрыл один глаз, сунула ему под нос бумагу, чтобы он мог увидеть в свете висевшей над его головой лампы подпись губернатора.

Солдат, конечно, не умел читать, однако украшавший бумагу императорский герб был достаточно убедительным, так же как и жесты этой молодой дамы, которая явно хотела войти в крепость, повторяя, что ей необходимо увидеть коменданта.

Не желая себе в этом признаться, Марианна была не менее взволнована, чем Жоливаль. Комендант и в самом деле мог отказаться освободить заключенных среди ночи, и, если бы он был брюзга и педант, он мог также потребовать и подтверждение… Но, вероятно, в эту ночь Провидение было на стороне Марианны. Часовой не только мгновенно бросился бегом в крепость с бумагой в руке, но даже никого не позвал на свое место, и оба посетителя проникли следом за ним во двор, абсолютно темный, похожий на дно колодца. Из караульного помещения не доносилось ни единого звука, и, очевидно, там все спали. Русско-турецкая война закончилась, и беспокоиться было не о чем.

Марианна и Жоливаль на мгновение остановились, прижавшись друг к другу, перед лестницей, ведущей к коменданту. Их сердца тяжело бились в одинаковом ритме, ибо обоих терзала одна мысль: увидят ли они сейчас своих друзей или наряд солдат, которые препроводят их к офицеру для дачи объяснений?..

Однако эту ночь комендант цитадели проводил довольно бурно в полном очарования обществе двух полуобнаженных татарских гурий, которых он не имел ни малейшего желания покинуть хотя бы на минуту. На зов часового он слегка приотворил дверь, бросил взгляд на бумагу, которую солдат держал, безукоризненно стоя навытяжку, отчаянно выругался, но, узнав подпись губернатора и убедившись, что приказ составлен недвусмысленно и обязывает освободить «немедленно» людей с американского корабля, он не стал утруждать себя расспросами.

Даже весьма обрадованный возможностью избавиться от нахлебников, чье содержание становилось слишком накладным, он поспешил в свой кабинет, даже не удосужившись сменить костюм Адама более современным, торопливо подписал освобождение из-под стражи, выкрикнул несколько приказов солдату, добавил, чтобы его больше не беспокоили, и устремился в свою комнату вновь погрузиться в нирвану.

Солдат кубарем слетел во двор, сделал знак иностранцам следовать за ним и направился к огромной железной решетке, которая закрывала доступ во внутренний двор тюрьмы и, освещенная двумя факелами, являла собой исключительно зловещее зрелище. Там он остановил их и вызвал двух охранников, которые с помощью ворота подняли решетку.

Минут через десять он вернулся в сопровождении двух силуэтов, из которых более высокий заставил биться двойными ударами сердце Марианны. В следующее мгновение, охваченная неудержимой радостью, она упала, смеясь и плача одновременно, на грудь Язона, инстинктивно прижавшего ее к себе.

— Марианна! — воскликнул он изумленно. — Ты здесь?.. Это невозможно. Я грежу…

— Нет, вы не грезите, — оборвал его Жоливаль, посчитавший, что для излияний времени нет. — Надо уходить отсюда, и поживей. Губернатор освободил вас, но все опасности еще далеко не миновали…

Сам он, более взволнованный, чем предполагал, попал в крепкие объятия Крэга О'Флаерти, тогда как часовой с явной симпатией смотрел на эту встречу, хотя, может быть, мало что понимал. Марианна и Язон, по-видимому, забыли обо всем и не переставали целоваться.

Оба освобожденных были бородаты, как пророки, и грязны до отвращения, но Марианна не обратила на это никакого внимания. Прижавшееся к ней тело было телом Язона, а ее рот расплющили его губы, и она желала только продлить этот поцелуй до бесконечности.

Однако, считая, что время не терпит, Жоливаль решительно разъединил их.

— Полноте! — сказал он жестко. — Хватит уж! Нацелуетесь, когда будем в дороге, а сейчас покинем это малоприятное место.

Радостный смех Крэга прозвучал у него над ухом.

— А им тем более оно не нравится! То ли дело хорошее кабаре. Я отдал бы левую руку за добрый стакан старого ирландского виски.

Вернувшись в реальность, Марианна с непонимающим видом посмотрела на обоих.

— Но… вас только двое? А где остальные? Где Гракх? Губернатор приказал освободить весь экипаж…

Правильно, — ответил Язон, — весь экипаж — это мы… или, по крайней мере, то, что от него осталось. Твой губернатор, похоже, не знает, что происходит у военных, моя милочка. Командующий захватившей нас эскадры решил, что нет никакого смысла кормить в тюрьме мелкую сошку, собранную на берегах Средиземного моря. Когда пришли к берегу, он приказал отпустить экипаж на все четыре стороны. Только Крэг и я удостоились чести стать военнопленными.

— А Гракх? Где он? Его тоже отпустили?

Понимая ее беспокойство, Язон крепче прижал руку, которой обвил ее талию.

— Гракх — француз, сердце мое. Как таковой он рисковал гораздо больше нас. Эти скоты могли по приезде расстрелять его без всяких церемоний. Пока мы были в море, он представлялся идиотом, а когда на рассвете вошли в залив, он прыгнул в воду, чтобы добраться до берега вплавь.

— Боже мой! Так он уже, может быть, давно погиб?

О'Флаерти рассмеялся.

— Вы плохо его знаете. Позвольте заметить, что Гракх самый удивительный подросток из всех известных мне. Знаете, где он сейчас?

За этим разговором прошли подъемный мост с заржавленными цепями, стоявший без движения более ста лет, и ниже скалистого склона, служившего основанием цитадели, открылся ряд строений, которые загораживали порт. О'Флаерти указал на приземистое здание небольшой синагоги.

— Видите ту греческую таверну между амбаром и синагогой? Гракху удалось наняться туда гарсоном. Он разговаривает на невероятной смеси греческого и турецкого, которой он научился в Турции, к тому же он значительно продвинулся в русском.

— Но откуда вы об этом знаете?

— А мы видели его. Через несколько дней после нашего водворения в цитадель он стал крутиться возле нее, напевая французские морские песни. Наша тюрьма построена на скалах, и к ней легко подобраться, так что мы смогли общаться с ним. И иногда, — добавил он со вздохом, глубина которого выдавала полноту его признательности, — этот милый юноша мог доставлять нам бутылки утешающего… К несчастью, мы не могли воспользоваться тем же путем, что и бутылки. Окно слишком маленькое, а стены толстые!

Ночь посвежела, и с моря повеял ветерок, принесший запах водорослей, который оба моряка вдыхали с наслаждением.

— Господи, как прекрасен воздух свободы! — вздохнул Язон. — Наконец мы сможем вернуться в море. Ты слышишь, дорогая, как оно зовет нас?.. О, снова почувствовать под ногами палубу моего корабля…

Марианна вздохнула, понимая, что трудный момент наступил. Она уже открыла рот, чтобы вывести Язона из заблуждения, когда Жоливаль, чувствуя испытываемое ею затруднение, опередил ее.

— Вы свободны, Язон, — сказал он мягко, но решительно, — однако ваш корабль — нет! Несмотря на все наши усилия, герцог Ришелье не возвращает его нам.

— Как так?

— Постарайтесь понять и, главное, не заводитесь! Это уже замечательно, что нам удалось вытащить вас из этой крысиной норы. Бриг — военная добыча — принадлежит отныне русскому флоту, и губернатор ничего не может сделать.

Марианна ощутила, как сжалась лежавшая на ее боку рука. Голос корсара только слегка повысился, но он стал беспокояще напряженным.

— Один раз я его уже украл. Что ж, придется повторить. Так можно и привыкнуть.

— Не самообольщайтесь! Здесь это невозможно… Бриг пришвартован там, внизу, в самом конце мола, в окружении нескольких русских кораблей. Впрочем, если бы было светло, вы сами могли бы убедиться, что там работают плотники, делая необходимые усовершенствования. Должен, гм, добавить, что нам… необходимо немедленно покинуть город.

— Почему, позвольте спросить? Разве я не освобожден по приказу губернатора?

— Конечно. Но мы должны покинуть Одессу до восхода солнца. Это тоже приказ! Если вас найдут, вы будете снова арестованы, и на этот раз никто не сможет вам помочь. Кроме того, Марианна… не в ладах с губернатором, который проявляет к ней больше… интереса, чем она хотела бы. Итак, выбирайте — оставаясь здесь, чтобы попытаться похитить ваш корабль, вы рискуете двумя вещами: тюрьмой для себя и постелью губернатора для Марианны. По-моему, здравый смысл подсказывает необходимость поскорей уехать…

Прижавшись к плечу Язона, Марианна затаила дыхание.

Ей хотелось одновременно и смеяться, и плакать, и расцеловать своего старого друга за то, что он сумел представить все таким образом, что избежал затруднительных вопросов. Язон был не из тех, кого легко обмануть, и он мог вести допрос с таким же умением, как состарившийся на службе судебный следователь. Она чувствовала, как быстро бьется под ее рукой сердце моряка. Волна жалости неожиданно захлестнула ее вместе со всепоглощающей тоской. В эту минуту он должен сделать выбор: она или этот бриг, из-за которого она часто обвиняла его в том, что он любит его больше, чем ее и вообще все в мире…

Язон несколько раз глубоко вздохнул. Затем внезапно его рука прижала к нему молодую женщину с такой силой, что Марианна поняла: она выиграла.

— Вы правы, Жоливаль. Собственно… вы всегда правы. Поедем! Но куда? Через час начнет светать…

Наступило короткое молчание, и Марианна поняла, что Жоливаль подыскивает слова, чтобы не вызвать у недоверчивого американца приступ ярости. В конце концов он решился, пробормотав вдумчивым тоном, словно человек, размышляющий вслух: — Я полагаю, что лучше… еще дальше углубиться в русскую территорию. К Москве, например. Прибыв сюда, мы узнали, что Великая Армия пересекла литовскую границу и марширует к святому городу русских. Наш лучший шанс — догнать ее и…

Реакция последовала, но не такая бурная, как боялась Марианна.

— Догнать Наполеона? Вы с ума сошли?

— Вовсе нет. Разве не он несет ответственность за то затруднительное положение, в котором Марианна и вы сами барахтаетесь уже больше года? Он вам обязан кое-чем. Пусть это будет корабль, который сможет из Данцига или Гамбурга отвезти вас в Америку…

На этот раз он произнес магическое слово, и свирепое объятие Язона мало-помалу ослабело. И он заявил почти радостно:

— Прекрасная мысль! Но у меня есть лучше…

— Какая? — вздохнула Марианна, ощутив приближение бури.

Мне нечего делать у Наполеона, но вы правы: мне необходим корабль, чтобы вернуться на родину и принять участие в войне. Мы направимся не в Москву, которую только проедем, а в Санкт-Петербург!

— Вы хотите пересечь всю Россию? А вы знаете, что это составит примерно шестьсот лье?

Американец беззаботно пожал широкими плечами, едва прикрытыми рваными остатками непонятного одеяния.

— Ну и что? Это будет всего на каких-то две сотни больше, если я не ошибаюсь… Ты поедешь со мной, сердце мое? — добавил он нежно, обращаясь к молодой женщине.

— Если ты пожелаешь, я последую за тобой в Сибирь. Но почему Санкт-Петербург?

— Потому что мой отец, много путешествовавший в юности, завязал там крепкую дружбу с одним богатым судовладельцем, которому он тогда помог в трудной ситуации. Мы никогда не требовали возмещения убытка, но поддерживали связь с Крыловым, и я уверен, что он поможет мне. Я предпочитаю помощь друга помощи человека, пославшего меня на каторгу.

Марианна и Жоливаль только обменялись взглядами, но этого было достаточно для взаимопонимания. Они давно знали упрямый характер корсара и его почти полную неспособность прощать оскорбления. Лучше не упоминать о деле с письмом царя и согласиться с предложенным Язоном планом. К тому же дорога в Петербург шла через Москву, и это позволяло убить одним ударом двух зайцев! Если повезет, то после того, как знаменитое послание окажется в руках Наполеона, ничто больше не помешает Марианне следовать наконец за человеком, которого она избрала.

Уже одно то, что он так быстро капитулировал, было неожиданным. Зная его привязанность, почти плотскую, к своему кораблю, Марианна ожидала пусть небольшого, но сражения. Однако она заметила также, когда направлялись к таверне грека, чтобы позвать Гракха, что взор Язона непрерывно обращался к концу длинного мола. Мало-помалу он замедлил шаги. Она ласково подогнала его.

— Идем! Надо спешить. Рассвет близок…

— Я знаю! Но вы можете позвать Гракха и без меня…

Внезапно он отпустил ее. Она увидела, как он побежал к строительным лесам нового арсенала, откуда скоро вернулся, держа в руке потушенный фонарь.

— У вас есть зажигалка? — спросил он у Жоливаля.

— Конечно! Но разве нам так уж нужен свет?

— Нет. Я знаю! Одолжите мне все-таки вашу зажигалку… и подождите меня. Я ненадолго, однако… Если через полчаса я не буду здесь, уезжайте без меня…

— Язон! — воскликнула Марианна, стараясь приглушить голос. — Куда ты хочешь идти? Я пойду с тобой.

Он обернулся, взял ее руку и крепко сжал, прежде чем вложить в руку Жоливаля.

— Нет. Я запрещаю тебе это. То, что я собираюсь сделать, касается только меня! Это мой корабль…

Ирландец уже понял, в чем дело.

— Я тоже пойду с тобой, — сказал он. — Подождите нас, друзья! Разбудите Гракха и попытайтесь найти какую-нибудь повозку для путешествия. Не пойдешь же пешком в Санкт-Петербург!

И он побежал вдогонку за черной фигурой Язона, который направлялся к берегу, где лежали вытянутые на сушу лодки.

— Это безумие! — вскричал Жоливаль, не беспокоясь нарушить тишину. — Мы ничего не найдем до самого Киева, где есть почтовая контора. А здесь надо переворошить весь город. И могут возникнуть помехи…

Крэг на мгновение остановился, и они услышали его смех.

— Точно! Если нам улыбнется удача, вам тут будет меньше забот. Людям придется поработать в порту, подальше отсюда. Им будет не до вас. Так что поторопитесь!

— Что они хотят сделать? — испуганно прошептала Марианна. — Не думают же они…

Спустя некоторое время Марианна и Жоливаль увидели, как от берега отошла небольшая лодка и заскользила по черной воде.

— Да! Они собираются поджечь «Волшебницу»… Я предполагал нечто подобное. Такой моряк, как Бофор, не согласится оставить без себя свой корабль… Пойдем! Нам тоже есть чем заняться. Вы помолитесь позже, — добавил он с некоторым раздражением, заметив, что молодая женщина сложила руки и шепчет молитву.

Дом, в котором таверна грека занимала первый этаж, был небольшой, квадратный и только двухэтажный. Большое окно, забранное частой деревянной решеткой, соседствовало с другим, гораздо меньшим, закрытым простым ставнем. Считая, что за ним находится комната юного парижанина, Жоливаль подобрал камень и изо всех сил запустил его в ставень.

Он правильно угадал, ибо через несколько мгновений створка с легким скрипом отворилась и в отверстии появилась всклокоченная голова. Жоливаль не дал ему заговорить.

— Гракх! — позвал он. — Это ты?

— Да, но кто…

— Это мы, Гракх, — вмешалась Марианна. — Господин Жоливаль и…

— Мадемуазель Марианна! Сладчайший Иисус! Бегу, бегу…

Спустя минуту Гракх-Ганнибал Пьош буквально свалился на руки своих хозяев, которых он от всей души расцеловал, видя в них в эту минуту только чудом вновь обретенных друзей. Они ответили ему тем же, но Жоливаль позаботился, чтобы излияния не продолжались слишком долго.

— Слушай, мой мальчик! — решительно сказал он, тогда как юноша рассыпался в изъявлениях радости, произносимых хотя и шепотом, но достаточно шумно. — Мы здесь не для взаимных поздравлений. Ты должен помочь нам…

Оставив Жоливаля вкратце объяснить Гракху ситуацию, Марианна подошла к воде. Ночь начинала отступать. Отчетливей стад виден лес из мачт, так же, как и светлые гребешки небольших волн. Внезапный порыв ветра захватил ее, заставив полы просторного пыльника захлопать, словно флаг на мачте. Напряженная до предела, вслушиваясь и всматриваясь в темноту порта, Марианна надеялась различить плеск весел в поднятом ветром шуме.

Ее не оставляло ощущение, что Язон и Крэг уехали сотни лет назад, и последние слова возлюбленного неотступно преследовали ее: «Если я не вернусь через полчаса…» Было еще слишком темно, чтобы она смогла воспользоваться часами, но на маятнике ее сердца эти полчаса отсчитывались неделями…

Вдруг в момент, когда Марианна, не в силах больше сдерживаться, решила пойти вперед по исчезающему в темноте каменному молу, она увидела в ночи язык пламени, осветивший плотные клубы дыма, которые он окрасил в красный цвет. Сейчас же, словно спасающихся с гибнущего корабля крыс, она увидела двух нищих, появившихся из-за штабеля бочек, где они, очевидно, ночевали, и побежавших к домам, хриплыми голосами выкрикивая что-то непонятное ей, но, безусловно, значившее: «Пожар!..» или «Все на пожар!..»

Порт мгновенно пробудился. Зажигались огни, открывались ставни. Послышались крики, возгласы, лай собак. Опасаясь, что она может оказаться отрезанной от своих друзей, Марианна пошла назад к Жоливалю и Гракху. Она встретила виконта на полпути к таверне и заметила, что он один.

— А куда исчез Гракх?

— Он занимается отъездом. Я дал ему денег, и мы договорились встретиться в верхнем городе. Он будет ждать нас на углу главной улицы, Дерибасовской, возле дома почтовой конторы. Надеюсь, что Язон и Крэг не слишком задержатся…

— Уже так долго, как они ушли. Вы не думаете, что…

Он взял ее руку и ласково погладил.

— Да нет же! Для вас время тянется, и это вполне естественно. Прошло не более четверти часа, как они покинули нас, и, если хотите знать мое мнение, они довольно успешно использовали свое время…

Пожар, казалось, действительно набирал силу. Длинные языки пламени лизали ночь, и ветер гнал по земле густые клубы черного удушливого дыма. Теперь вооруженные ведрами горожане бежали по молу, а в стене пожара появлялось все больше людей. Откуда-то донесся неистовый звон набатного колокола.

— К счастью, бриг стоит в конце мола! Иначе эти двое безумцев могли бы при таком ветре поджечь весь порт… — пробурчал Жоливаль.

Оглушающий шум, сопровождаемый гигантским фонтаном огня, оборвал его высказывание. Он живо вскочил на стоявшую возле дома каменную скамью и помог взобраться туда Марианне. Открывшееся их глазам зрелище вырвало у них единодушный крик. По всей видимости, это взорвалась «Волшебница», и огонь теперь перебросился на соседние корабли. Все море казалось в огне, а вопли толпы смешивались с завыванием раздуваемого ветром пожара.

— Язон хорошо знал свой корабль, — заметил Жоливаль. — Он должен был поджечь крюйт-камеру. Бочки с порохом взорвались.

Действительно, там, внизу, из развороченного брига огонь бил, как из вулкана. Подгоревшая бизань-мачта рухнула, вздымая снопы искр, на бушприт соседнего фрегата, который, впрочем, уже горел. Внезапное волнение перехватило горло Марианны, и слезы выступили на ее глазах. Она ревновала этот корабль, бывший соперником любви Язона. Но видеть его гибнущим так, от руки хозяина, было невыносимо… Словно она присутствовала при смерти друга… или даже при своей собственной смерти. Она подумала о фигуре на носу брига (о сирене с зелеными глазами, так похожей на нее), от которого скоро не останется ничего, кроме пепла… Рядом с ней посапывал Жоливаль, и она поняла, что он тоже боролся с волнением.

— Такой красивый корабль, — прошептал он. Ему ответил задыхающийся голос Язона:

— Да! Он был красивый… и я любил его, как родное дитя. Но я предпочитаю, чтобы он сгорел, чем попал в чужие руки.

При свете пожара Марианна увидела, как бледны Язон и Крэг, как с них ручейками стекает морская вода. Оба смотрели на догоравшую «Волшебницу» с одинаковыми яростью и печалью в глазах.

— Взрыв перевернул нашу лодку, — подал голос ирландец. — Пришлось возвращаться вплавь.

Задыхаясь от конвульсивных рыданий, Марианна бросилась на шею Язону. Моряк нежно обнял ее, прижал ее голову к своему плечу и ласково погладил по волосам.

— Не плачь! — сказал он спокойно. — У нас будет другой, больше и еще прекрасней. Здесь есть и моя вина. Я не должен был называть его так: «Волшебница моря»… Это обрекло ее на костер… как настоящую колдунью!

Затихая, она всхлипнула.

— Ты, Язон? Неужели ты… суеверный?

— Нет… по крайней мере в обычное время. Но я страдал. Может быть, поэтому я и болтаю вздор. А теперь пошли! Похоже, что весь город устремился в порт. На нас никто не обратит внимания…

— Но ты же промок до нитки, весь в лохмотьях. Ты не можешь так ехать!

— А почему бы и нет? Все-то так, как ты говоришь, но благодаря тебе я свободен, и это самое чудесное…

С почти юношеским пылом он поднял молодую женщину с каменной скамьи, поставил на землю и, не выпуская ее руки, увлек в улицу, поднимавшуюся к верхнему городу. Жоливаль и Крэг поспешили за ними, прижимаясь к стенам, чтобы избежать становившегося все более плотным потока людей, низвергающегося к порту. Сверху стало видно, что пожар принял такие размеры, что казалось, словно горит весь рейд. В действительности только три соседних с бригом корабля охватило пламя. На мгновение четверо беглецов, запыхавшихся после крутого подъема, остановились под свисавшими из большего сада ветвями гигантской сикоморы и бросили взгляд назад.

Агония «Волшебницы» подходила к концу. Корма скрылась под водой, а передняя часть трагически задралась вверх. Некоторое время тонкий форштевень, еще нетронутый, держался, обратив к небу, словно крик о помощи, носовую фигуру, свою эмблему. Затем медленно, почти торжественно, она исчезла в глубине моря…

Пальцы Язона впились в руку Марианны. Сквозь сжатые зубы он пробормотал проклятие. И, словно бросая вызов с каждой секундой светлеющему небу, он прокричал:

— У меня будет другой корабль! Я клянусь, что скоро другой корабль, мой корабль, заменит этот. И он будет похожим на него!

Марианна нежно погладила его щеку с окаменевшими мускулами.

— Но ты не украсишь его моим изображением, ибо оно не принесло тебе удачи.

Он обратил к ней сверкавший сдерживаемыми слезами взгляд, затем, словно всадник, выпивающий стакан вина перед дальней дорогой, он резко нагнулся к ней и крепко поцеловал в губы.

— Да! — ответил он серьезно, затем с заставившей растаять сердце молодой женщины нежностью добавил: — У него будет твое изображение, и я назову его «Добрая Надежда».

Через несколько минут они встретили возле почтовой станции Гракха. Марианне пришлось пережить неприятный момент, когда они проходили мимо резиденции губернатора, но там, как и во всем верхнем городе, царила тишина. Молодая женщина подумала о человеке, которого она заставила спать мертвым сном. Конечно, никому не удастся его разбудить. Она по своему опыту знала силу действия снотворного, и солнце поднимется уже высоко, когда герцог де Ришелье откроет глаза. Тогда ему сообщат о ночном происшествии, о сгоревших кораблях, но, может быть, сразу он не обнаружит пропажу, ибо поспешит в порт, чтобы узнать о причиненном ущербе, принять соответствующие меры… Это даст беглецам еще выигрыш во времени, если он решит разыскивать их на суше. Но более чем вероятно, он направит поиски в сторону моря, естественного пути для моряков… и их друзей!

А если он все-таки решит бросить своих сбиров на преследование похитительницы царского письма, ей, возможно, посчастливится, если удача останется благосклонной к ней, получить хорошую фору.

Увидев Гракха, спокойно стоявшего со скрещенными на груди руками возле внушительной повозки, запряженной тремя лошадьми, рядом с высоким бородатым кучером в красном колпаке, Марианна окончательно уверилась, что удача по-прежнему с нею в лице этого парижского гамена, обладавшего, похоже, двойной властью: мгновенно приспосабливаться к любым обстоятельствам, даже самым невероятным, никогда этому не удивляясь, и совершать настоящие чудеса. Повозка, возле которой он стоял, явилась новым тому подтверждением…

Это была кибитка, одна из тех больших, крытых брезентом повозок на четырех колесах, похожих на фургоны американских колонистов, которыми обычно пользовались русские купцы, чтобы перевозить свои товары с ярмарки на ярмарку, из города в город.

Более тяжелая, без сомнения, и менее быстрая, чем другие средства передвижения, применявшиеся на длинных русских дорогах, она была прочней и вместительней телеги или тройки. Беглецы поместятся в ней все, тогда как в другом случае им потребовалось бы не менее двух экипажей. Наконец, Ришелье скорей будет искать княгиню Сант'Анна на подушках элегантной кареты, чем под пологом простой крестьянской повозки.

Но способность Гракха творить чудеса не ограничилась выбором экипажа. Заглянув под брезент, Марианна увидела несколько свернутых тюфяков, могущих служить сиденьями, стопку новых одеял, кухонные принадлежности и запас продуктов. Там лежали также лопаты и кое-какое оружие. Наконец, одежда, хотя и не сшитая в Лондоне или Париже, но вполне подходящая, явно ожидавшая Язона и Крэга. По всей видимости, Гракх за такое короткое время наилучшим образом использовал деньги Жоливаля.

— Это действительно похоже на волшебство, — подтвердила Марианна, отойдя в сторону, чтобы позволить мужчинам переодеться. — Как вам это удалось, Гракх? Ведь в такой час все магазины закрыты?

Юноша залился краской, как всегда с ним бывало, когда хозяйка делала ему комплимент, и засмеялся.

— В этом нет ничего мудреного, мадемуазель Марианна. С деньгами здесь можно достать что угодно и когда угодно. Надо только знать, в какую дверь постучать.

Рыжая голова Крэга О'Флаерти показалась из-под брезента.

— А ты, по-видимому, знаешь все нужные двери, мой мальчик! Я только боюсь, что нам все-таки не хватает одной вещи. Тебе, возможно, неизвестно о том, о чем нам рассказал в тюрьме наш итальянский собрат, попавший туда по недоразумению: чтобы путешествовать по дорогам этой империи и особенно чтобы получать лошадей на почтовых станциях, надо иметь нечто вроде паспорта…

— Это называется «подорожная», — невозмутимо подтвердил Гракх, достав из кармана лист бумаги со свежими печатями и сунув его под нос ирландцу. — Но вы преувеличили, месье Крэг. Подорожная — это разрешение брать почтовых лошадей. Ее надо показывать, когда платишь за лошадей, а если хочешь экономить, то и показывать не обязательно. Есть еще вопросы, месье Крэг?

— Все ясно, — вздохнул ирландец и выпрыгнул из повозки, одетый по-русски в широкие, заправленные в сапоги штаны и серую блузу с кожаным поясом. — Только остается привыкнуть к этой новой моде и… хотелось бы побриться!

— Мне тоже! — поддержал его Язон, появляясь в таком же облачении. — Я нахожу, что мы похожи на наших тюремщиков…

Гракх осмотрел их критическим взглядом, затем с удовлетворением кивнул головой.

— Получилось неплохо. Впрочем, это все, что я смог найти, и, если позволите дать совет, вы лучше оставьте бороды. С ними вы здорово похожи на бравых молодцов святой России, и все обойдется лучшим образом.

Кроме всего этого, Гракх, проявив достойную командира предусмотрительность и осторожность, чтобы избавить Марианну от возможных осложнений на вражеской территории, выписал подорожную на имя леди Селтон, английской путешественницы, желающей ознакомиться с царской империей, а также с патриархальными нравами ее обитателей.

Гракх, Язон и Крэг значились слугами дамы, а Жоливаль, перекрещенный в Смита, выступал в роли секретаря.

— Мистер Смит! — проворчал виконт. — И это все, что ты мог придумать? Какое бедное воображение!

— Пусть господин виконт простит меня, — с достоинством отпарировал Гракх, — но Смит — единственная английская фамилия, кроме Питта и Веллингтона, какую я знаю.

— Значит, я еще дешево отделался! Ладно, Смит так Смит! Теперь же, я думаю, пора и трогаться.

Действительно, день рождался в сиянии красно-фиолетовой, предвещавшей ветер зари. Где-то по соседству зазвонили колокола, призывая к утренней молитве. Медные купола православной церкви загорелись огнем на фоне алого неба, по которому плавно скользили чайки и черными молниями проносились ласточки.

Улицы верхнего города оживлялись. Возвращались из порта люди, громогласно обсуждая ночное происшествие. Те, кто сочли лучше остаться в постели, теперь открывали окна, и грохот ставней смешивался с окриками и вопросами любопытных.

В конце улицы солдаты снимали тяжелые цепи, натягиваемые на ночь между двумя приземистыми башнями, которые назывались Киевскими воротами. С противоположной стороны показались первые телеги с хлебом.

Путешественники забрались в кибитку и поудобней расположились на тюфяках, тогда как Гракх вспрыгнул на передок и сел рядом с кучером, которого пришлось хорошенько встряхнуть, так как он, видимо, считал, что ночь еще не прошла, и крепко спал.

Парижанин бросил взгляд под брезент, чтобы убедиться, все ли в порядке, затем с важным видом обратился к кучеру, заранее наслаждаясь эффектом, который произведет.

— Фпериот! — приказал он по-русски.

Кучер слегка улыбнулся, но тронул лошадей. Тяжелый экипаж двинулся с места, покачнулся на рытвине, ибо мостовые еще не были известны в молодом городе, и направился к выезду.

Марианна оперлась о стенку кибитки, ощупью нашла руку Язона и закрыла глаза, чтобы уснуть.

Через несколько минут друзья покинули Одессу и начали долгий путь по бескрайней России…

СГОРИТ ЛИ МОСКВА?

Глава I

НА БЕРЕГАХ КОДЫМЫ

Степь казалась бесконечной. Под летним солнцем ее необъятная серебристо-серая скатерть колыхалась под легким ветерком подернутыми дрожью длинными полосами, убегавшими к горизонту, словно по глади бескрайнего озера. Она напоминала волосы какого-то гиганта, живые и шелковистые, оставленные здесь шутки ради сказочным созданием. Красные цветы чертополоха выглядывали то там, то тут среди пышных султанов ковыля.

По мере того как продвигались вперед, жара становилась все более гнетущей и к полудню иногда делалась почти удушающей, но никогда Марианна не была так счастлива.

Уже больше недели плыла она со своими спутниками по необозримому морю трав, познав всеобъемлющее и острое счастье, становившееся порой почти мучительным. Однако, прекрасно зная, что эта ниспосланная ей благодать продлится только до конца их долгого пути на север, а затем неизбежная война придет разрушить ее нынешнюю радость, она поглощала ее с жадностью изголодавшейся, тщательно собирая каждую крупицу, чтобы просмаковать, не потеряв ничего.

Днем ехали по уже казавшейся обжитой степи, от одной почтовой станции до другой. Они располагались с интервалом примерно в пятнадцать верст, или четыре лье, и благодаря так чудесно оказавшемуся в кармане Гракха разрешению упряжки вместе с кучерами менялись без всякого труда. Две копейки за версту ямщики считали хорошей платой и целый день пели песни.

А вечером, обычно на второй станции за день, останавливались на отдых. Станционные дома фактически заменяли постоялые дворы, почти не встречавшиеся на этой громадной территории. В них имелись комнаты для постоя, но, кроме неизбежных тут икон, развешанных по стенам, почти никакой другой «мебели» не было, так что добытые Гракхом тюфяки представляли собой большую ценность. Иногда можно было разжиться и едой, в зависимости от щедрости или богатства помещиков, на землях которых находились станции. Они, собственно, были на иждивении местного дворянства — в основном польского на территории древней Подолии и Украины, — которое содержало лошадей и обслуживающий персонал. Не менее трех четвертей возможного дохода пропадало, ибо полностью расплачивавшиеся путешественники встречались редко, и невольно удивляла та легкость, с которой выдавались знаменитые подорожные.

Ее достоинство благородной «англичанки» позволяло Марианне пользоваться гостеприимством вышеупомянутого дворянства и находить в некоторых поместьях роскошь и комфорт, совершенно невозможные на станциях императорской почты. Однако уюту помещичьих усадеб, являвшихся центрами производства зерна, которое тучная земля — прославленный чернозем — выращивала в таком изобилии, она предпочитала голые комнаты, где стены приятно пахли свежим деревом, где бросались тюфяки и где она переживала в объятиях Язона страстные ночи, невозможные в каком-нибудь замке, где «слугу» отсылали в людскую.

И он и она слишком много выстрадали в их бесконечной разлуке, чтобы хоть на секунду подумать о сохранении видимости или играть перед друзьями лицемерную комедию. В первый же вечер, на станции графа Ганского, Язон открыл свои карты. Едва закончился скудный ужин, состоявший из фаршированной наперченным мясом утки и простокваши, он встал. Не говоря ни слова, он протянул руку Марианне, заставляя ее встать из-за стола, и после адресованного честной компании громкого «доброй ночи» увлек молодую женщину в свою комнату.

Там молча, стоя лицом друг к другу и не отводя в стороны глаз, они одновременными движениями сбросили свои одежды. Затем сошлись, как две ладони в рукопожатии. Слившись в одно тело, они остались так до утра, забыв об окружающем мире.

Вечером девятого дня дорога пошла вниз и исчезла в реке. Отлогая долина, окаймленная кустарником и искривленными ветром деревьями, была возделана, и рядом с хлебными полями соседствовали арбузы и дыни. Красивая синяя река текла между крутыми, поросшими камышом берегами, где дремали рыбачьи лодки и что-то вроде парома. Это была Кодыма, на берегу которой обосновалась деревня, куда путешественники подъехали на закате.

Поселение не отличалось большими размерами. Несколько белых домиков с камышовыми крышами, окруженных огородами и сараями, неподалеку от квадратной площади и церкви. Церковь тоже была белая, в форме креста, чьи равные ответвления, каждое заканчивавшееся небольшим треугольным фронтоном, смотрели на четыре стороны света, чтобы поп мог служить службу лицом к востоку. Позолоченный купол с греческим крестом увенчивал центральную часть и горел в лучах заходящего солнца. Повсюду копошились куры и утки, а над рекой вились розовые, как заря, зимородки.

Остановка кибитки перед почтовой станцией, построенной у дороги, несколько в стороне от деревни, вызвала панику у двух жирных дроф, которые торопливо улетели, тяжело хлопая крыльями. Осмотревшись вокруг, кучер сказал что-то, понятное только Гракху. Смышленый подросток с пользой употребил время пребывания в Одессе и уже разбирался в трудностях русского языка.

— Он говорит, что мы в станице Великой и что это казачья деревня, — перевел он.

— Казачья? — воскликнул Жоливаль, в котором это слово пробудило дремлющую любовь к истории. — Как это возможно? Судя по тому, что я знаю, мы находимся на бывшей территории запорожцев, истребленных в прошлом веке Екатериной Великой.

— Не всех же она истребила, — рискнул вмешаться Крэг. — Кто-нибудь и остался.

Гракх задал кучеру несколько вопросов, на которые тот разразился длинной тирадой, совершенно неожиданной для человека, умевшего, казалось, только петь.

— Что он говорит? — спросила Марианна, опешившая от такого внезапного красноречия.

— Я далеко не все понял! Но, по-моему, он сказал, — после того как много раз обращался к «моей божьей матери», — что некоторые уцелевшие перекочевали в здешние деревни. Они больше не запорожцы, а черноморские казаки, вот и все.

Тем временем кучер вскочил с сиденья и что-то закричал, показывая кнутовищем в сторону площади перед церковью. Тут уж Жоливаль не нуждался в переводе.

— Он прав! — воскликнул он. — Скорей смотрите…

Действительно, на призыв колокола из дворов выходили, ведя на поводу снаряженных в дальнюю дорогу лошадей, вооруженные до зубов мужчины. Они носили длиннополые черные кафтаны, широкие с напуском шаровары и высокие мохнатые шапки, а их вооружение состояло из висевшего на ремне за спиной ружья без приклада, кривой сабли, засунутого за пояс вместе с кинжалом пистолета и очень длинной пики. На их небольших, но выносливых на вид лошадях были высокие седла, покрытые овечьими шкурами. У всех этих людей был такой малоутешающий вид, что Марианна забеспокоилась.

— Что они собираются делать? Почему так вооружены?

— Нетрудно догадаться, — печально ответил Жоливаль. — Вспомните, что творилось в Одессе… Казаки живут мирно в своих деревнях, занимаясь скотоводством и земледелием, пока по степи не пронесется призыв их атамана. Тогда они оставляют плуги, берут оружие и направляются к назначенному месту сбора. Что мы и видим сейчас. Бесполезно уточнять, с каким врагом они будут сражаться…

Молодая женщина вздрогнула. Впервые после отъезда из Одессы она столкнулась с напоминанием о конфликте, разворачивавшемся очень далеко отсюда на дорогах Литвы и о котором они до сих пор ничего не знали. Опечаленная увиденным, она хотела немедленно войти в дом станции, но ее спутники казались зачарованными открывшимся зрелищем…

Казаки собрались перед церковью, на пороге которой показался поп в парадном облачении. Женщины пришли босиком, в полотняных рубахах поверх юбок, с красными и синими косынками на головах. За ними следовали старики и дети. Все собравшиеся образовали полукруг перед церковью и, казалось, чего-то ждали.

Тогда показался еще один воин. Бородатый, одетый так же, как и его сотоварищи, он отличался от них выражением дикой ярости на плоском лице и еще одной деталью. Вместо лошади он тащил за собой воющую женщину в одной рубашке. За ними следовала седоволосая старуха, держа в руках большой мешок из грубой рогожи.

Несчастная женщина была молода и, возможно, красива, но ее безобразили слезы и крики. Она как могла пыталась защититься от безжалостного кулака мужчины, волочившего ее прямо по пыли. Дойдя до церкви, он отпустил ее волосы и так поддал ногой, что она покатилась до середины полукруга. Со стороны мужчин послышался одобрительный ропот, а женщины разразились проклятиями, но поп жестом заставил их замолчать. Тогда тот, кто пришел последним, взял слово и заговорил удивительно спокойным голосом, учитывая его недавнее поведение, произнеся короткую речь, которую кучер попытался передать более доступно своим пассажирам.

— Что он говорит? — спросил Язон.

— Так… можно сказать, что у этих людей чудные нравы, — перевел Гракх. — Если я правильно понял, этот человек — муж женщины на земле. Она наставила ему рога, так он до отъезда на войну отказывается от нее, чтобы она не осквернила его очаг плодом своих шашней.

— Он мог бы отказаться не так грубо, — заметила Марианна.

— Но это еще ничего, — продолжал Гракх. — Если какой-нибудь другой мужчина согласится взять ее, она будет жить. Если нет — ее завяжут в мешок, который принесла ее свекруха, и бросят в реку. Но это же подлость! — возмутилась молодая женщина. — Это просто преступление! А где человек, с которым она согрешила?

— Похоже, что это был степной бродяга, который исчез, человек того же племени, что и женщина. Она цыганка, и у нее не должно быть много друзей в деревне…

Действительно, установилась полная тишина. По-прежнему распростертая на земле, женщина машинально отбросила длинную прядь волос, упавшую ей на лицо. Ее полные страха черные глаза тщетно искали сочувствия во всех взглядах, устремленных на нее, на полуприкрытое разорванной рубашкой тело с синяками и ссадинами. Ее муж скрестил руки на груди и грозно поглядывал на всех, словно предупреждая, чтобы никто не согласился взять ту, что он отвергает. А за ним несколько старух окружили свекровь, которая, подобно гению мести, уже готовила мешок…

— Может быть, найдется кто-нибудь, — прошептала охваченная ужасом Марианна, — очень молодой… или очень старый, чтобы такая женщина стала для него неожиданной находкой?

Но ни старики, ни молодые, еще недостойные носить оружие, не изъявляли желания иметь неприятности из-за чуждой им женщины. И осуждение ее читалось во всех взглядах. Поп, стоявший сияющим истуканом у входа в церковь, похоже, понял это. Он поднял вверх распятие, несколько раз перекрестил им собравшихся и начал молитву. Муж цыганки криво ухмыльнулся и отвернулся, тогда как женщины приблизились с отвратительной готовностью приступить к делу. Пройдет две-три минуты, и осужденная, стонавшая теперь, как раненая волчица, будет связана, засунута в мешок и брошена в эту такую красивую реку, которая невольно станет орудием казни…

Тогда Гракх, не раздумывая больше, бросился вперед и с криком «Стой! Стой!» подбежал к старухам.

— Господи! — испуганно воскликнула Марианна. — Да они разорвут его на куски. Пойдите к нему на помощь!..

Напрасная просьба. Язон, Крэг и Жоливаль уже устремились туда, увлекая с собой кучера, который, ни жив ни мертв, комично дрыгал ногами, пытаясь вырваться из железной хватки американца.

Наступил опасный момент. Разъяренные тем, что их жертва ускользает от них, женщины уже накинулись на парижанина, готовые впиться в него ногтями, завывая, как гиены вокруг добычи, а мужчины также собрались вмешаться, когда поп, потрясая крестом, бросился на помощь юноше. Его жесты немедленно остановили всех. Женщины с сожалением отпустили Гракха, которого его товарищи обступили с видом, ясно дающим понять, что их не запугаешь. Хотя поп и выступил арбитром, начавшиеся объяснения оказались трудными. Раздавались крики, в ход пошли угрожающие жесты, особенно со стороны обманутого мужа, желавшего, видимо, присутствовать при смерти той, что изменила ему. Оставшись на месте, Марианна спрашивала себя, что следует предпринять. Если опасность станет очевидной, может быть, будет лучше пустить кибитку прямо на эту возбужденную толпу и, воспользовавшись неожиданностью и тяжестью повозки, вырвать мужчин из ее угрожающих рук… Ведь никто из них не подумал захватить оружие!

Взобравшись на козлы, она уже взяла вожжи и приготовилась тронуть с места боевую колесницу, когда все внезапно успокоилось. Женщины, старики и дети отхлынули к домам, а мужчины вернулись к своим лошадям. В центре площади остались только женщина, которую поднял с земли Гракх, его защитники и поп. Он снова поднял крест, указывая на спускавшуюся к реке дорогу… Тогда Гракх, взяв женщину за руку, в сопровождении друзей и перепуганного кучера направился к стоявшей у станции кибитке.

Охватившее юношу опьянение великодушием прошло, и, когда он подошел к Марианне, вид у него был довольно сконфуженный.

— Священник сказал, что теперь она стала моей женой! Ее зовут Шанкала, — пробормотал он таким печальным голосом, что Марианна, сжалившись, улыбнулась ему.

— Почему такой грустный вид, Гракх? Нельзя же было позволить убить эту несчастную, — сказала она ободряюще. — Вы действовали великолепно, и я горжусь вами.

— И я тоже! По крайней мере, с точки зрения человечности, — одобрил и Жоливаль. — Но я спрашиваю себя: что мы теперь будем делать?

— Я думаю, что не о чем спрашивать, — бодро заявил ирландец. — Жена должна следовать за мужем, и поскольку отныне эта дикая кошка является госпожой Гракх…

— О, конечно, я не принял всерьез слова этого добряка, — оборвал его новоиспеченный молодой с фальшивой непринужденностью. — Не женат же я по-настоящему. К тому же я за свободу. Священников я не перевариваю, и, если хотите знать все, я гораздо больше люблю богиню Разума, чем нашего доброго боженьку. Кстати, она очень красивая женщина…

— Господи, Гракх! — воскликнула опешившая Марианна. — Вот так Символ веры! Я давно знаю, что вы дитя Революции, но я спрашиваю себя, что подумал бы кардинал, услышав вас…

Гракх повесил нос и переминался с ноги на ногу.

— Язык у меня болтает раньше, чем я подумаю. Простите меня, мадемуазель Марианна. Эта история совсем заморочила мне голову… Наконец, я думаю, что из нее может получиться горничная. Конечно, она и в подметки не годится Агате, но лучше это, чем ничего.

Язон пока помалкивал. Он смотрел на спасенную с таким странным видом, словно она была неизвестным животным. В конце концов он пожал плечами.

— Эта женщина — горничная? Бред какой-то! По-моему, цивилизовать ее трудней, чем приручить волчицу. Я не уверен, что она признательна нам за спасение.

Это почти совпадало с мнением Марианны. Несмотря на ее несчастный вид: разорванная рубашка, следы побоев, покрывавшая ее пыль — она не вызывала жалости. Под густыми бровями ее черные глаза горели диким огнем, невольно вызывающим тревогу. Вблизи, впрочем, она оказалась довольно красивой. Лицо, правда, немного портили выдающиеся скулы и слегка приплюснутый нос. Чуть раскосые глаза выдавали следы монгольской крови. Кожа была смуглая, волосы — иссиня-черные, а большой рот, широкий, красный и мясистый, указывал на легковозбудимую чувственность.

Она заносчиво осмотрела по очереди своих спасителей, а когда Марианна с ласковой улыбкой протянула ей руку, сделала вид, что не заметила этого, и, стремительно повернувшись, вырвала из рук кучера замотанный в красное сверток, очевидно, ее одежду, который старуха бросила с порога проходившему мимо малому.

— Вот что, — сказал Жоливаль, — меня удивит, если она долго останется с нами. При первой же возможности, как только она будет достаточно далеко от своих деревенских друзей, она избавит нас от своего присутствия. Вы слышали, что сказал Гракх? Это цыганка, дочь больших дорог.

— О, пусть она делает, что хочет, — вздохнула Марианна, уязвленная пренебрежением цыганки. — Гракх единственный, кого это касается. Это его дело, как быть с нею…

Ее уже не интересовала эта история, и если она еще не жалела о спасении цыганки от гибели, то по меньшей мере хотела забыть о ней. В конце концов, Гракх уже достаточно взрослый, чтобы брать на себя ответственность.

Она направилась к дверям станции, где стоял с фуражкой в руке обязательный станционный смотритель. Язон последовал за нею, но, когда Гракх взял за запястье Шанкалу, чтобы повести в дом, та выкрутилась, как змея, бросилась к Язону и, схватив его руку, с пылом прижалась к ней губами, заметно взволнованная, после чего гортанным голосом произнесла несколько слов.

— Что она сказала? — воскликнула Марианна, нервозность которой возрастала.

— Она говорит, что… если у нее должен быть повелитель, она хочет выбрать его. Вот шлюха!.. Я охотно позвал бы ее мужа и отдал ее старухам…

— Слишком поздно! — заметил Жоливаль.

Действительно, получив от своего попа последнее благословение, казаки начали переправляться через реку. Не боясь промокнуть, они входили в воду, видимо, в знакомом месте, где был брод, так как лошадям вода доходила только до груди. Первые уже выходили на противоположный берег. Остальные следовали за ними, и вскоре эскадрон собрался полностью. Разобравшись по двое, черные всадники исчезали в сумерках…

Этой ночью в маленькой комнатке с дощатыми стенами, под иконой с до дрожи косоглазыми Богородицей и младенцем, Марианна не ощутила прежнего блаженства. Встревоженная, занервничавшая, она плохо отвечала на ласки возлюбленного. Ее мысли непрерывно возвращались к этой женщине, которая спала где-то рядом, под одной крышей с ними. И хотя она убеждала себя, что цыганка не лучше дикого животного, что ей не следует придавать значения, ибо она никак не способна вмешаться в ее жизнь, Марианна не могла избавиться от мысли, что та представляет собой опасность, угрозу, тем более серьезную, что молодая женщина не могла сообразить, — как и в чем она проявится.

Устав обнимать безжизненное тело и целовать безответные губы, Язон вскочил одним прыжком, взял горевшую у иконы лампаду и поднес к лицу Марианны. В слабом свете заблестели широко открытые глаза, лишенные всяких следов страстной истомы.

— Что с тобой? — шепнул он, нежно проводя пальцем по ее губам. — Ты выглядишь, словно увидела привидение. Нет никакого желания заниматься любовью?

Молодая женщина не шелохнулась, только ее полный грусти взор обратился к нему.

— Мне страшно, — вздохнула она.

— Страшно? Но чего? Неужели ты боишься, что деревенские мегеры сделают засаду под нашими окнами, чтобы поймать Шанкалу?

— Нет. Мне кажется, что именно она вызывает у меня страх!

Язон рассмеялся.

— Что за глупость! Охотно соглашаюсь, что у нее не вызывающий доверия вид, но она нас совсем не знает, и, судя по тому, что мы видели, у нее до сих пор не было причин испытывать теплые чувства к роду человеческому. Эти старые колдуньи охотно разорвали бы ее в клочья. И ее красота немалая тому причина.

Марианна ощутила в районе сердца неприятное пощипывание. Ей совсем не понравилось, что Язон упомянул о ее красоте.

— А ты забыл, что она обманула мужа? Это женщина, нарушившая супружескую верность, прелюбодейка…

Ее голос вдруг сделался таким резким, что ей показалось, будто она кричит. Может быть, из-за наступившей вслед за этим тишины… Некоторое время Язон пристально вглядывался в неожиданно ставшее замкнутым лицо своей возлюбленной. Затем он задул лампаду и обнял Марианну, так сильно прижав ее к себе, словно боялся, что она сейчас исчезнет. Он долго целовал ее, стараясь разогреть холодные губы до температуры собственной страсти, но напрасно. Тогда его губы пробежали по щеке молодой женщины, нашли ухо, и он слегка укусил его.

— А ты тоже, сердце мое, ты женщина, нарушившая супружескую верность, — прошептал он. — Однако никто не собирается бросать тебя в воду…

Марианна вздрогнула, как укушенная змеей, и попыталась отстраниться от прижимавшего ее к себе тела. Но он держал крепко, да еще оплел ее ноги своими, так что она смогла только воскликнуть:

— Ты сошел с ума! Я неверная супруга? Ты разве не знаешь, что я свободна? Что мой муж умер?

Она почувствовала, что теряет самообладание и ее охватывает невыразимый ужас. Догадываясь, что она готова закричать, Язон стал еще нежнее.

— Тише! Успокойся! — прошептал он возле ее рта. — Не находишь ли ты, что уже пора сказать мне правду? Разве ты еще не убедилась, что я люблю тебя… и ты можешь мне во всем довериться?

— Но что хочешь ты, чтобы я сказала?

То; что я должен знать! Конечно, до сих пор я не мог похвастаться особым взаимопониманием… Я был груб, несправедлив, жесток и неистов. Но я об этом так жалею, Марианна! На протяжении долгих дней, когда я, полумертвый, едва передвигался под солнцем Монемвазии, ожидая возвращения сил, которые не хотели возвращаться, я думал только о тебе, о нас… о всем, что я так глупо испортил… Если бы я поверил тебе и помог, мы не были бы сейчас здесь. После завершения твоей миссии мы плыли бы теперь к моей стране, вместо того чтобы бесконечно блуждать по варварской степи. Итак, довольно глупостей, лжи и скрытности! Отбросим все, что нам мешает, как мы отбрасываем одежды, чтобы творить любовь… Это твою душу хочу я видеть обнаженной, любовь моя! Скажи мне правду. Пришла пора сделать это, если мы действительно хотим добиться настоящего счастья.

— Сказать правду?

— Да… Я помогу тебе. Где твой ребенок?

Ее сердце пропустило один удар. Она всегда знала, что рано или поздно Язон задаст этот вопрос, но до сих пор она старалась об этом не думать. Она понимала, что он прав, что лучше сразу покончить с недоразумениями, и тогда все станет на свои места. Но совершенно необъяснимо она отступала перед словами, словно девочка на краю канавы, чья глубина ее пугает…

— Мой ребенок… — медленно начала она, подыскивая слова, — он у…

— У своего отца, не так ли? Или по меньшей мере у того, кто захотел стать его отцом? Он у Турхан-бея… или, позволь мне говорить напрямик, у князя Коррадо?

Снова воцарилась тишина, но тишина уже нового качества. Внезапное облегчение, чистые ноты избавления от недуга прозвучали в голосе Марианны, когда она робко спросила:

— Как ты узнал? Кто сказал тебе?

— Никто… и все. Особенно он, я думаю, этот человек, выбравший рабство, чтобы попасть на мой корабль. Он не имел никаких оснований вытерпеть то, что ему пришлось перенести из-за меня и других, если бы он не интересовался кем-то… и этим кем-то была ты. Безусловно, я не сразу это сообразил. Но опутавшая тебя густая сеть непонимания внезапно исчезла в то утро во дворце Хюмайунабад, когда я встретил верную служанку князя Сант'Анна, сияющую от радости и гордости, несущую наследника этих князей к простому купцу неопределенной национальности, которого в нормальных условиях ребенок не должен был интересовать до такой степени, что он забросил из-за него все текущие дела. Но ты, Марианна, когда ты узнала правду?

Тогда она заговорила. Повторив недавний рассказ Жоливалю, она дополнила его всем, что хранила в памяти и душе, чувствуя при этом невыразимое облегчение. Она описала все: ночь у Ревекки, требования князя, пребывание во дворце Морузи, соглашение между нею и ее супругом, козни английского посла, гостеприимство, оказанное ей во дворце на берегу Босфора, и, наконец, внезапный отъезд князя с ребенком, которого он посчитал отвергнутым матерью как раз в тот момент, когда в ней пробудилась материнская любовь. Она рассказала также, как боялась реакции Язона, если бы он узнал, что она вышла замуж за черного…

— Мы решили расстаться, — добавила она, — зачем же в таком случае сообщать тебе об этом и рисковать еще больше разгневать тебя?..

Он невесело улыбнулся.

— Разгневать меня? Значит, в твоих глазах я всего лишь работорговец? — сказал он с горечью. — И ты, очевидно, никогда не поймешь, что в отношении этих негров, среди которых я провел юность и которым я обязан лучшими минутами детства, я считаю вполне нормальным быть их хозяином и все-таки любить их? Что касается его…

— Да, скажи мне, что ты испытываешь, когда думаешь о нем?

— Я не могу сказать определенно. Некоторую симпатию… уважение за его мужество и самоотречение. Но также и гнев… и ревность. Он слишком велик, этот человек! Слишком благороден, слишком далек от других, простых искателей приключений, как я… слишком красив также! И кроме того, он, несмотря ни на что, твой супруг. Ты носишь его имя перед Богом и людьми. Наконец, у него твой ребенок, частица твоей плоти… частица тебя! Видишь ли, иногда бывают моменты, когда я думаю, что этому великому добровольному мученику чертовски везет…

В голосе моряка внезапно послышалась грусть, такая тяжелая и горькая, что она потрясла Марианну. Инстинктивно она покрепче прижалась к нему. Никогда еще, как в эти мгновения, она не ощущала, насколько она близка ему и до какой степени любит его. Она принадлежала ему безраздельно, и, несмотря на все, что она выстрадала из-за него, она ни за что в мире не хотела, чтобы все произошло иначе, ибо страдания и слезы укрепляют любовь…

Пощипывая губами твердые мускулы на его шее, она пылко прошептала:

— Не думай больше об этом, умоляю тебя. Забудь все…

Я же сказала тебе, что не останусь женой князя. Мы разведемся. Он полностью согласен, и между свободой и мною осталась только благодаря новым императорским законам простая формальность. Теперь я буду иметь право быть с тобой навсегда. Весь этот кусок жизни исчезнет из моей памяти, как дурной сон…

— А ребенок? Он тоже исчезнет?

Она отстранилась от него, словно он ее ударил. И ему сейчас же показалось, что под нежной кожей молодой женщины каждый мускул напрягся и окаменел. Но так было только мгновение. Глубоко вздохнув, она снова прижалась к нему, обняв изо всех сил в примитивной потребности ощутить реальность их существования вдвоем, долго не отрывала губ от его рта, затем еще раз вздохнула.

— Сколько себя помню, я знала, мне кажется, что никакая радость, никакое счастье не приходит само собой и рано или поздно за все приходится платить. Этому научил меня, когда я была еще совсем маленькой, старый Добс, конюший в Селтоне.

— Конюший-философ?

— Философ — слишком громко сказано. Это был забавный добряк, полный нажитых с годами мудрости и здравого смысла, малоразговорчивый и выражавшийся главным образом пословицами и поговорками, собранными по всему свету, ибо в молодости он служил матросом, в основном у адмирала Корнуэлса. Однажды, когда я хотела во что бы то ни стало поехать на Огненной Птице, самой красивой и самой пугливой из наших лошадей, и когда я начала наливаться гневом из-за того, что он мешал мне это сделать, Добс вынул изо рта постоянно торчавшую там трубку и совершенно спокойно сказал мне: «Если вы собираетесь сломать ногу или даже обе, хотя на их месте может оказаться и голова, валяйте, мисс Марианна. Это ваше дело! Видите ли, я недавно где-то услышал интересную поговорку: „Ты можешь взять все, что пожелаешь, — сказал, показывая человеку все радости земные, Господь, — но потом не забудь заплатить!..“

— И… ты поехала на Огненной Птице?

Нет, конечно! Но я навсегда запомнила слова старого Добса, в справедливости которых неоднократно убеждалась. И я пришла к мысли, что ребенок является ценой, которую я должна заплатить за право любить и жить рядом с тобой. О, я могу тебе признаться: вскоре после его рождения сгорала от желания просить князя отдать его мне. И до такой степени, что я даже думала увезти его без разрешения, но это было бы несправедливо, жестоко, поскольку именно князь хотел его, а я отказывалась… Малыш является единственной надеждой, единственным счастьем сознательно принесенной в жертву жизни…

— И ты не страдала из-за него?

— Я уже страдаю. Но я стараюсь думать, что я погубила его, что он не живет больше. И затем, — добавила она с внезапной горячностью, — у меня будут другие от тебя! Они будут настолько же мои, как и твои, и я знаю, что, когда буду носить твоего первого сына, моя боль утихнет. Теперь люби меня! Мы слишком много говорили, слишком много думали. Забудем все, что не является нами!.. Я люблю тебя… Ты никогда не узнаешь, как я люблю тебя…

— Марианна! Любовь моя! Буйная и храбрая головушка!..

Но слова умерли на их слившихся воедино губах, и в тесной комнате слышались только вздохи, страстные вскрики и нежные стоны удовлетворенной женщины…

На следующее утро, когда станционный смотритель и кучер с помощью Гракха, Язона и Крэга втащили кибитку на паром, чтобы переправиться через Кодыму, все заметили, что щеку парижанина украшают свежие царапины и вид у него необыкновенно мрачный.

— Я спрашиваю себя, — зашептал Жоливаль на ухо Марианне, — не принял ли, в конце концов, наш Гракх действия попа всерьез.

Молодая женщина не удержалась от улыбки.

— Вы думаете?..

— Что он попытался предъявить свои супружеские права и был плохо принят? Даю руку на отсечение, что да. Впрочем, его можно понять: она красива, эта дева.

— Вы находите? — Марианна еле пошевелила кончиками губ.

— Господи, конечно же! Ведь сейчас так культивируют склонность к дикости… Но она явно не особенно снисходительна…

Действительно, одетая в свою обычную одежду, состоящую из просторной красной блузы с варварски пестрой вышивкой, юбки и большой черной шали, Шанкала казалась еще более загадочной и дикой, чем накануне в разорванной рубашке. Закутавшись, словно в римскую тогу, в свою траурную шаль, с двумя длинными толстыми косами, спускавшимися с обеих сторон головы, она держалась в стороне от всех на краю парома, положив около босых ног небольшой тюк из плотной красной материи. Она смотрела на приближающийся противоположный берег.

Ее упорное нежелание бросить последний взгляд на деревню, которую она покидала, безусловно, навсегда, было почти осязаемо своей силой напряжения. В общем, эту реакцию легко было понять, тем более что только что, перед посадкой на паром, женщина с яростью плюнула на оставляемую землю, затем, протянув сделанные из пальцев рога в сторону домиков, таких белых в лучах восходящего солнца, она хрипло бросила на легкий утренний ветер несколько слов, неистовых, как ругательства, без сомнения, означавших проклятие, столько ненависти вложила она в них.

И Марианна подумала, что она успокоится и будет счастлива, если предположение Жоливаля оправдается и новая спутница вскоре избавит их компанию от своего присутствия.

На другом берегу Жоливаль заплатил перевозчику, и каждый занял свое место в кибитке. Но когда Гракх взял Шанкалу за руку, чтобы посадить ее на козлах между кучером и собой, женщина так же яростно, как и накануне, вырвала руку и, проворно забравшись под брезент, села на корточки у ног Язона, глядя на него с улыбкой, в которой каждый мог прочесть явный призыв.

— Неужели невозможно, — в голосе Марианны звучал гнев, — объяснить этой женщине, что здесь не она устанавливает порядок?

— Я согласен с мнением миледи, — поддержал ее Гракх, — у меня большая охота швырнуть ее в реку, чтобы избавиться от нее раз и навсегда! Я начинаю понимать ее мужа со свекровью…

— Спокойствие! — сказал Язон. — Достаточно умело взяться…

Не торопясь, но решительно он нагнулся, взял женщину за руку и заставил ее присесть на козлы, не заметив, похоже, брошенного ею на Марианну злобного взгляда.

— Вот так! — заключил он. — Теперь все в порядке. Скажи кучеру, что можно ехать, Гракх…

С гортанным криком человек хлестнул упряжку, и кибитка покатилась на север по дороге, взрыхленной накануне копытами казачьих лошадей.

На протяжении дней и недель седоки кибитки следовали своим путем от станции к станции, не отклоняясь от невидимой линии, которая через Умань, Киев, Брянск и Москву приведет их в Санкт-Петербург.

Конечно, гораздо ближе было бы ехать через Смоленск, но, когда прибыли в Киев, древний княжеский град, «мать городов русских», путешественники нашли его в большом волнении. Битком набитые церкви наполнились гулом голосов молящихся, в то время как перед сверкающими иконостасами горели настоящие леса свечей.

Новости, привезенные загнавшими лошадей измученными гонцами в святой город, были печальными: несколькими днями раньше сражавшиеся под Смоленском войска генерала Барклая де Толли подожгли и оставили город. Одно из важных мест империи, полуразрушенный город на Борисфене, попал в руки великой армии Наполеона, этой необъятной воинственной массы, насчитывавшей более четырехсот тысяч человек, говоривших на разных языках, ибо баварцы, вюртембержцы, датчане смешивались там с австрийцами Шварценберга, войсками Рейнской конфедерации и итальянцами принца Евгения. И благочестивый Киев, город святого Владимира, оплакивал погибших, моля небо о защите от варваров, осмелившихся посягнуть на священную землю.

Новости явились причиной возникновения спора между Язоном и Марианной. Взятие Смоленска Наполеоном обрадовало молодую женщину, которая в связи с этим не видела больше смысла ехать через Москву.

— Раз французы захватили Смоленск, мы можем выиграть время, направившись прямо в Санкт-Петербург. Там мы получим помощь и…

Ответ Язона был столь же строг, как и категоричен.

— Раз мы решили поехать через Москву, так и поедем!

— Может быть, он будет раньше нас в Москве! — сейчас же вскричала она, защищая свою позицию. — Судя по скорости продвижения армии, это более чем вероятно. Сколько верст от Смоленска до Москвы? — спросила она, поворачиваясь к Гракху.

— С сотню будет! — ответил юноша после консультации с кучером. — Тогда как нам остается около трехсот, чтобы добраться до этого же города.

Вот видишь? — торжествующе заключила Марианна. — И бесполезно самообольщаться: даже сделав громадный объезд почти до Волги, мы можем не избежать встречи с Великой Армией. И еще! Кто нам скажет, что Наполеон тоже не направится в Петербург?

— А тебя радует возможность встретиться с ним? Признайся же, что тебе хочется снова увидеть твоего возлюбленного Императора?

— Это не только мой возлюбленный Император! — отпарировала молодая женщина с некоторой сухостью. — Но все-таки это мой Император… и Жоливаля, и Гракха! Нравится тебе или нет, но мы французы и у нас нет никаких причин стыдиться этого.

— В самом деле? А в подорожной стоит совсем другое… миледи! Тебе надо сделать выбор и принять решение. Я, например, нуждаюсь в русских и не имею никакого желания попасть в руки напавших на них захватчиков. Отныне мы будем делать двойные или даже тройные перегоны. Я хочу попасть в Москву до корсиканца…

— Ты хочешь, ты хочешь! Кто дал тебе право говорить таким властным тоном? Без нас ты был бы еще пленником твоих дорогих друзей русских! Ты забываешь, что они еще тесней связаны с англичанами и что в настоящее время твоя страна сражается против друзей твоих друзей. Кроме того, почему ты уверен, что этот Крылов обойдется с тобой по-дружески? Ты ждешь от него помощь? Корабль? Тебя, может быть, не захотят узнать и захлопнут дверь перед носом. Что ты будешь тогда делать?

Он бросил на нее гневный взгляд, недовольный тем, что она посмела поставить под сомнение то, в чем он был так уверен.

— Не знаю, но то, что ты говоришь, невозможно.

— Но если все-таки будет так?

— О, не дразни меня. Поживем — увидим. Корабль найти всегда можно… При необходимости…

— …Украсть? Это становится навязчивой идеей. Но ты должен же понять, что сделать это не всегда возможно даже для такого опытного моряка, как ты. Хоть раз послушай меня, Язон, и будь рассудительным. Нам нечего бояться Наполеона, и, наоборот, благодаря ему мы можем многое выиграть. Едем прямо к нему… Клянусь тебе, что у меня нет никаких задних мыслей. Мне казалось, — добавила она с горькой улыбкой, — что мы окончательно поставили крест на этой старой истории, и не о чем больше говорить…

— Говорить будет о чем, пока ты одержима желанием любой ценой встретиться с ним.

Марианна удрученно вздохнула.

— Но мое единственное желание — поскорей уехать с тобой отсюда! Просто я имею возможность оказать Императору услугу, большую услугу, за которую мы получим самый хороший и быстроходный корабль в Данциге. Причем этот корабль нам отдадут навсегда, ты слышишь?..

Несмотря на предупреждающие подмигивания Жоливаля, обеспокоенного тем, что она раскроет свою тайну, Марианна дала волю гневу, чувствуя необходимость убедить Язона. Ничто не могло ее удержать. Но когда она заметила, что проболталась, было уже поздно. Последовал неминуемый вопрос:

— Услугу? — В его голосе звучало подозрение. — Какого рода услугу?

Намек был явно оскорбительный, и у нее появилось желание бросить ему в лицо, что это не его ума дело. Но, взяв себя в руки, она ограничилась тем, что холодно поправила его:

— Какую услугу — было бы правильней спросить… и более учтиво. Но я все-таки отвечу тебе так вежливо, как смогу, что, учитывая проявленные тобой чувства к нашему монарху, мне невозможно сообщить тебе полностью ту информацию, которой я располагаю. Знай только, что случаю угодно было открыть мне, что серьезная опасность угрожает не только Императору, но и всей армии и что…

Она остановилась, так как Язон засмеялся, но смех был невеселый.

— «Я последую за тобой хоть в Сибирь, если ты пожелаешь…» — сказала ты, тогда как на самом деле у тебя была только одна цель: встретиться с Наполеоном. А я тебе поверил…

— Ты должен и дальше верить мне, ибо тогда я была искренна и остаюсь такой же сейчас. Но я не вижу никаких оснований, если судьба дает мне возможность предупредить своих о грозящей им опасности, чтобы проявить равнодушие и дать им попасть в западню.

Сморщив лоб упрямой складкой, Язон явно хотел дать достойную отповедь, когда потерявший терпение Жоливаль бросился на помощь своей подруге.

— Не глупите, Бофор, — воскликнул он, — и не ведите себя снова так, о чем потом придется горько пожалеть! Никто из нас не забыл, что вам, в связи с перенесенным вами из-за Императора, не за что любить его, но и вы не должны забывать, что Наполеон не простой смертный и ни вы, ни мы не можем обращаться с ним, как с равным…

— Я был бы удивлен, если бы вы не согласились с Марианной, — усмехнулся Язон.

— Просто у меня нет никаких причин опровергнуть ее слова, наоборот, и если вы позволите, этот спор кажется мне совершенно беспочвенным: вы хотите попасть в Санкт-Петербург, и наша дорога, нравится вам это или нет, почти неминуемо приведет нас к Великой Армии. И с того момента Марианна не будет иметь права, ибо это явится изменой, умолчать об имеющейся у нее информации. Кстати, чтобы успокоить вас, скажу, что она не увидит Наполеона, это я пойду к нему, когда мы будем достаточно близко. Я покину вас, и мы встретимся позже. Если вы согласитесь дождаться меня, может быть, я также буду счастлив сообщить вам приказ о реквизиции корабля, после него все проблемы исчезнут… Вы удовлетворены?

Язон ничего не ответил. Скрестив руки на груди, он мрачно смотрел на плывущие у него под ногами широкие синие воды Борисфена, который величественно катил их к югу. Спустившиеся с повозки путешественники сделали несколько шагов по берегу в сторону свежепостроенных деревянных домов торгового квартала нижнего города, Подола, который в прошлом году внезапный пожар уничтожил полностью вместе с амбарами и церковью. Над ними, на обрывистых скалах, за средневековыми стенами, верхний город возвышал голубые и золотые купола, богатые монастыри, расписанные яркими красками старинные деревянные дворцы.

Возле бревенчатой харчевни, служившей почтовой станцией, кучер выпряг лошадей.

Язон продолжал молчать, и Крэг О'Флаерти, не выдержав, решил ответить. Обрушив на спину своего капитана дружеский тумак, способный свалить того в воду, он одобрительно улыбнулся Жоливалю.

— Если он не удовлетворен, значит, слишком привередлив. Вы говорите как по писаному, виконт. И у вас гениальная способность находить для всех выход из любого положения. Теперь, если позволите, войдем в эту куриную клетку, которая украшена названием харчевни, и посмотрим, можно ли в ней найти что-нибудь поесть. Я способен сожрать лошадь.

Язон молча последовал за своими компаньонами, но у Марианны создалось впечатление, что его не убедили. Это впечатление переросло в уверенность, когда после обеда, без сомнения, лучшего со времени их отъезда и состоявшего из борща, домашней колбасы и сладких вареников, корсар встал из-за стола и заявил, что надо поторопиться с отдыхом, чтобы покинуть город в четыре часа утра. Это ясно говорило о его намерении любым способом обогнать Великую Армию.

Особенно у Марианны, которая в этот вечер напрасно ждала своего возлюбленного под неизбежной иконой, изображавшей на этот раз не менее неизбежного святого Владимира. Дверь тесной комнатки, где застоялся запах сала и капусты, не открылась под рукой Язона.

Устав ворочаться на своем тюфяке, как святой Лаврентий на жаровне, молодая женщина кончила тем, что встала, но колебалась, не зная, что предпринять. Ее безостановочно мучила мысль о вновь возникающем между ними недопонимании. Этот раздор был просто глупостью, как и большинство раздоров между влюбленными, когда каждый из участников его словно нарочно старается перещеголять другого в эгоизме. Но с упрямым характером Язона это могло продолжаться долго. И Марианна не могла вынести такое положение. Хватит уж того, что дорога достаточно мучительна.

Она немного походила по комнате между низкой дверью и крохотным оконцем, раскрытым настежь из-за удушающей жары, не спадавшей с приходом ночи. Она горела желанием встретиться с Язоном. В конце концов, это было его предложение ехать прямо на Смоленск, из-за чего возник спор, и все же, может быть, будет правильным, если она сделает первый шаг к примирению. Но для этого ей нужно заставить замолчать свою гордость, которая презрительно взирала на Марианну, униженно идущую искать своего возлюбленного в комнате, где он должен быть с Жоливалем, что не так уж страшно, или с Крэгом, что более позорно, и вытаскивающую его из постели, чтобы увлечь к себе, подобно влюбленной кошке, зазывающей так кота…

Борясь сама с собой, Марианна остановилась перед окном, за которым открывалась река и ее восточный берег, пологий и низкий. Под луной Борисфен катил свои словно покрытые ртутью волны, а прибрежные камыши шевелились на его фоне, как будто нарисованные китайской тушью. Пузатые баржи купцов спали рядом в ожидании будущих путешествий, быть может, видя во сне далекие сказочные моря, которых они никогда не достигнут, как и сама Марианна мечтала об этой Америке, в настоящий момент уходившей от нее все дальше и дальше в туман неизвестности.

Она решила спуститься к воде, чтобы поискать там немного свежести, охладить сжигавшую ее лихорадку, и начала одеваться, не спуская глаз с реки, как вдруг увидела того, кто занимал ее мысли.

Заложив руки за спину, как он это всегда делал на палубе своего корабля, Язон медленно спускался к сверкающей воде. И Марианна, сразу успокоившись, счастливо улыбнулась, убедившись, что он тоже не мог уснуть. Она ощутила прилив нежности, подумав, что он, как и она, выдержал бой со своей гордостью. Язону всегда было трудно выбираться из подобных ситуаций. Марианне же не составит труда проявить немного покорности, чтобы все вернуть на свои места.

Она хотела броситься из комнаты, когда вдруг заметила Шанкалу…

Видимо, цыганка направилась за Язоном. Не производя ни малейшего шума босыми ногами, она припрыгивала, легкая, как ночной дух, по следам притягивавшего ее человека, который не подозревал о ее присутствии.

В темноте комнаты Марианна ощутила, как покраснели ее щеки от внезапного гнева. С нее было более чем достаточно этой женщины. Ее присутствие, причем безмолвное, ибо они еще не обменялись ни единым словом, угнетало ее, как кошмар. Во время длинных переездов в вынужденной тесноте кибитки черные глаза цыганки проявляли интерес только к белой ленте дороги, неутомимо всматриваясь в нее часами, словно пытаясь там что-то открыть, и к Язону, к которому она иногда оборачивалась, пряча улыбку в глубине глаз. Выражение, с которым она тогда проводила кончиком языка по пересохшим красным губам, вызывало у Марианны желание избить ее.

Продолжая свою неторопливую прогулку, Язон исчез за штабелями бревен, подступавшими к самой воде. Под Киевом степи окончательно уступили место большому лесу, и штабеля бревен собирались на берегу перед отправкой водой на юг.

Но вместо того чтобы продолжить идти за Язоном, Шанкала изменила направление. Она выбрала параллельную дорогу, проходившую перед штабелями, и напряженно следившая за нею Марианна увидела, как она бежит к скале, в которую упирался речной порт. Тактика цыганки оказалась очень простой: она хотела перехватить Язона.

Неспособная больше оставаться на месте и сгорая от любопытства, Марианна, в свою очередь, вышла из харчевни и бросилась к реке. Самая примитивная ревность толкала ее вслед за Язоном, ревность, которую она не могла толком объяснить. Но она знала только одно: она хотела своими глазами увидеть, как поведет себя Язон, оказавшись наедине с этой женщиной, которая не скрывала желание соблазнить его…

Подойдя к воде, она ничего не увидела. Река здесь делала небольшой изгиб, что ограничивало поле зрения. Ее шаги по плотному песку не производили шума, и она пустилась бегом, но когда она достигла поворота высокого берега, Марианна погасила восклицание своим кулаком, в который впилась зубами, отступая в тень между двумя штабелями бревен.

Язон был здесь, в нескольких шагах от нее, а перед ним в ярком свете луны стояла совершенно голая Шанкала.

В горле у Марианны сразу пересохло. Дьяволица обладала грозной красотой. В призрачном свете, серебрившем ее темную кожу, она напоминала наяду, выплывшую из сверкающей реки, частью и продолжением которой она казалась. Слегка вытянув руки вперед, чуть закинув голову, с полузакрытыми глазами, она не шевелилась, предпочитая, без сомнения, предоставить действовать неотразимой чувственности, настолько могущественной, что она становилась почти осязаемой. Только учащенное дыхание, ритмично приподнимавшее тяжеловесные, но безукоризненные полушария ее остроконечных грудей, выдавало желание, вызываемое стоявшим перед нею мужчиной. Ее поза почти точно повторяла статую донны Люсинды в храме на вилле Сант'Анна, и Марианна с трудом подавила рвущийся наружу крик ужаса.

Язон, похоже, тоже превратился в статую. Из своего укрытия Марианна не могла видеть выражение его лица, но полная его неподвижность ясно говорила, что он не то заколдован, не то загипнотизирован. Сразу ослабев, с помутившимся взглядом, Марианна оперлась о шершавые бревна, не в силах отвести глаз от этой картины, думая только об одном: если Язон поддастся искушению, она бросится в реку и исчезнет в ее глубинах. Эта тишина, эта неподвижность, казалось, тянулись бесконечно. Внезапно Шанкала шевельнулась. Она сделала шаг к Язону, затем другой… Ее глаза засверкали, и измученная Марианна вонзила ногти в ладони. Бурное дыхание этой женщины наполняло ее уши грозовым ветром. Она приближалась к мужчине, который не решался пошевелиться, шаг… еще шаг. Она сейчас коснется его, прижмется к нему своим телом, каждая клеточка которого излучала любовь… Ее рот приоткрылся над острыми зубами хищницы. Марианна хотела закричать, но ни единого звука не вырвалось из ее сведенного спазмом панического ужаса горла. В одну секунду ее любовь рухнет на землю, словно колосс на глиняных ногах.

Но Язон попятился. Протянув руку, он коснулся плеча женщины и остановил ее.

— Нет! — только и сказал он.

Затем, пожав плечами, он повернулся к ней спиной и большими шагами быстро направился к харчевне, не заметив Марианны, которая в своем темном укрытии цеплялась за бревна в приступе слабости, но охваченная таким внезапным облегчением, что впору было потерять сознание. Некоторое время она стояла там, с похолодевшим лицом, с закрытыми глазами, прислушиваясь, как затихает ее взбудораженное сердце.

Когда она открыла их, берег был таким пустынным, что Марианна невольно подумала, не стала ли она жертвой кошмара, но, внимательно приглядевшись, она увидела внизу, где начинались скалы, удаляющуюся бегом фигуру. Тогда и она вернулась в харчевню. Ноги ее дрожали, и ей стоило невероятных усилий подняться по крутой лестнице, ведущей к комнатам. А наверху ей даже пришлось остановиться, чтобы отдышаться, и она уже скорей доползла, чем дошла до своей двери.

— Откуда ты пришла? — раздался спокойный голос Язона. Он был там, стоя в большом белом пятне лунного света. Он показался ей громадным и успокаивающим, как маяк среди бури. Никогда еще она до такой степени не нуждалась в нем, и она со стоном упала ему на грудь, сотрясаясь от рыданий, с которыми уходил пережитый ею жуткий страх.

Он молча позволил ей выплакаться, укачивая, как ребенка, нежно поглаживая по голове. Затем, когда она утихла, он за подбородок поднял к себе ее заплаканное лицо.

— Дурочка! — сказал он только. — Как будто я мог пожелать кого-то, кроме тебя…

Час спустя Марианна засыпала, удовлетворенная и счастливая при мысли, что после такого поражения Шанкала избавит, наконец, путешественников от своего присутствия. Она видела ее убегающей к скалам. Может быть, навсегда?..

Но ранним утром, когда все собрались возле кибитки, Шанкала, спокойная и невозмутимая, словно ничего не произошло, подошла к ним и заняла место рядом с Гракхом на козлах. И Марианне, подавившей вздох разочарования, пришлось утешиться тем, что, пройдя мимо Язона, Шанкала даже не взглянула на него.

Это было таким слабым утешением, что, когда в конце дня приехали на почтовую станцию в Дарнице, посреди густого, напоенного ароматом сосен леса, молодая женщина не удержалась и отвела Гракха в сторону. Отношения между юношей и цыганкой не особенно улучшились после отъезда с берегов Кодымы, но дикое существо все-таки о чем-то говорило со своим мнимым мужем.

— До каких пор мы будем выносить Шанкалу? — спросила она его. — Почему она остается с нами? Наше общество явно раздражает ее. Тогда почему она так упорно цепляется за нас?

— Она не цепляется за нас, мадемуазель Марианна. По крайней мере, она делает не то, что вы думаете…

— Ах, так! Что же она тогда делает?

— Она охотится!

— Охотится! Но я не вижу никакой дичи… кроме мистера Бофора, конечно, — сказала Марианна, не способная забыть прошлое.

Она ожидала, что юноша будет одного мнения с нею, но Гракх, нахмурив лоб, покачал головой.

— Я сначала тоже так думал, но это не так! О, конечно, если бы она могла захватить власть, она соединила бы приятное с полезным…

— Полезным? Я все меньше понимаю.

Сейчас поймете. Шанкалу гонит месть! Она не сопровождает нас, она охотится за человеком, который отверг ее и отдал на растерзание женщинам из деревни. Она поклялась убить его и надеялась, соблазнив капитана Бофора, сделать его орудием своей мести, заставить убить ее прежнего мужа. Марианна нетерпеливо передернула плечами.

— Это безумие. Как она надеется найти этого человека в такой громадной стране с многочисленным населением?

— Может, это не так сложно, как кажется. Казак, которого, кстати, зовут Никита, уехал воевать с французами. Мы едем той же дорогой, что и он, и она это знает. Будьте уверены, она на каждой станции спрашивает, проходили ли казаки. Кроме того, она точно знает, чего хочет ее Никита.

— И что он хочет?

— Превзойти всех! Стать знаменитым, богатым, могущественным, знатным…

— Гракх! — вышла из себя Марианна. — Если вы не собираетесь говорить более ясно, мы поссоримся. Вы несете вздор.

Тогда юноша принялся рассказывать что-то вроде волшебной сказки. Совсем недавно по степям и лесам с быстротой молнии пронеслась невероятная весть: почти легендарный граф Платов, донской атаман, которого казаки других районов считали своим вождем, пообещал, как в рыцарских легендах прошлого, руку своей дочери тому из казаков, — какой бы он ни был, — кто принесет ему голову Наполеона…

Все станицы охватила настоящая лихорадка, и мужчины, даже женатые, стали собираться, не столько отвечая на призыв вождя, сколько мечтая добыть сказочный трофей. Некоторые в своем безумии постарались более-менее незаметно избавиться от своих половин, внезапно ставших им помехой.

— Муж Шанкалы один из таких, — заключил Гракх. — Он уверен, что получит дочь атамана. Но откуда у него такая уверенность, не спрашивайте меня. Шанкала сама не знает.

— Что за безумная дерзость! — вскричала возмущенная Марианна. — Для этих дикарей нет ничего святого. Голову Императора! Такое придумать! Однако, Гракх, — добавила она, внезапно изменив тон, — тогда выходит, что эта женщина была невинна, когда ее хотели утопить? Лично я не могу в это поверить…

По всей видимости, Гракх тоже. Сдвинув фуражку на затылок, он взъерошил свою рыжую шевелюру, переступая с ноги на ногу. Затем потрогал щеку, где еще виднелись следы ногтей цыганки.

— На эту тему мы не говорили, — сказал он. — Никогда не знаешь, как такая бабенка себя поведет. Она только сказала, что Никита, когда его страсть поутихла, в угоду матери превратил ее в служанку. Если она его обманула, то так ему и надо. По-моему, у этого типа не все дома…

— Ах, так? Собственно, меня это не касается. И если ты хочешь, чтобы мы остались добрыми друзьями, Гракх-Ганнибал Пьош, я не советую тебе становиться послушным рыцарем и инструментом мести Шанкалы… Допуская, что ты выйдешь живым из этой истории, я спрашиваю себя, как встретит твоя бабушка, прачка с дороги Восстания, невестку подобного пошиба?

— Ого-го, я представляю… Она сунет ей два пальца рожками под нос, затем позовет нашего кюре, чтобы обрызгать ее святой водой. После чего вышвырнет нас обоих за дверь. Не бойтесь, мадемуазель Марианна, я не хочу еще уменьшить шансы однажды увидеть улицу Монторгей и ваш особняк на Лилльской улице.

Поправив фуражку, он пошел помочь кучеру распрягать лошадей, когда Марианна, пораженная разочарованным тоном его последних слов, окликнула его:

— Гракх, постой! Ты серьезно думаешь, что, стремясь встретиться с Наполеоном, мы подвергнемся большей опасности?

— Это не потому, что мы попытаемся, ну, встретиться с ним, а потому, что, когда он сражается, маленький капрал, он ничего не делает наполовину, и там попадешь, как говорится, между молотом и наковальней. А шальная пуля не выбирает, в кого попадет! Но будем надеяться на лучшее, правда?

И Гракх, фальшивя сильней, чем обычно, насвистывая свою любимую военную песню «А мы опять заходим с фланга…», спокойно пошел заниматься своим обычным кучерским ремеслом, оставив Марианну с тяжелыми мыслями.

Глава II

ДУЭЛЬ

11 сентября достигли окрестностей Москвы. Был чудесный день конца лета, весь пронизанный щедро льющимися на землю теплыми лучами солнца. Но сияние света и зелень пейзажа ничего не могли смягчить в царившей тут атмосфере трагедии.

Дорога проходила через село Коломенское, пестрое и веселое, с его старыми, выкрашенными яркими красками деревянными домиками, большим прудом, в котором резвилась стая уток, и пролесками, где светлые стволы берез смешивались с пахучей тонкостью сосняка и российскими рябинами, увешанными гроздьями рубиновых плодов…

Но на западе гремели пушки. И тянулась бесконечная вереница всевозможных повозок, господских экипажей и тележек торговцев, управляемых автоматами с окаменевшими лицами, с глазами загнанных животных. В поднятой ими пыли тонула первозданность вещей и красота осени.

Среди этого безумного столпотворения кибитка с большим трудом продвигалась вперед, словно пловец, пытающийся плыть против мощного течения большой реки. Уже три дня невозможно было сменить лошадей. Расхватали все, и конюшни стояли пустые.

Так что, несмотря на мучительное нетерпение Язона, который хотел ехать днем и ночью, пока не оставят за собой Москву, приходилось каждый вечер делать остановку, чтобы дать отдых лошадям, а мужчины, опасаясь воров, по очереди дежурили.

Кучера больше не было. Последний бежал на почтовой станции в Туле под ударами пояса Язона после попытки увести лошадей. Но вскоре, впрочем, всем пришлось в спешке покинуть станцию и искать убежище в лесу, так как этот пройдоха, отправившийся за помощью в имение князя Волконского, вернулся в сопровождении целой толпы, вооруженной палками. Открытый бдительным Гракхом огонь удержал банду на почтительном расстоянии, дав возможность собраться и уехать. И ужин в тот вечер состоял только из черники и свежей воды.

В непрерывно лившемся безмолвном потоке не ощущалось паники. Кареты и коляски с дворянскими гербами, сделанные в Париже или Лондоне, катились среди телег, дрожек, всевозможных кибиток и просто бревен на четырех колесах, не пытаясь их обогнать. Пожилые мужчины, женщины и дети шагали в пыли, не жалуясь, не глядя по сторонам. Слышался только топот ног и скрип колес, и именно эта тишина производила еще большее впечатление своей угнетающей обреченностью.

Иногда встречался окруженный дьяконами священник, укрывавший под полой черной рясы какую-нибудь драгоценную реликвию, перед которой набожно опускались на колени крестьяне. У ворот проплывавших мимо поместий стояли караульные, старые седовласые солдаты, потерявшие руку или ногу в войнах Екатерины Второй. И непрерывно доносился грохот пушек, словно угроза, словно похоронный звон…

Никто не обращал внимания на заляпанную грязью кибитку, которая упорно пробиралась по течению великого исхода. Иногда на нее бросали безразличный взгляд, но тут же отворачивались, ибо у каждого хватало своих забот…

Но когда достигли окраины села, занявший место Гракха Язон повернул к великолепному входу в большой собор со стройными синими куполами, который вздымался рядом со старинным деревянным дворцом, и остановил лошадей.

— Ехать так дальше — просто безумие, — заявил он. — Мы сделаем объезд, чтобы миновать город и попасть, наконец, на дорогу в Санкт-Петербург.

Дремавшая на плече у Жоливаля Марианна мгновенно отреагировала:

— Почему мы должны объехать город? Двигаться вперед нелегко, я согласна, но мы все-таки двигаемся. Нет никаких оснований куда-то уклоняться, рискуя заблудиться.

— Я говорю тебе, что это безумие! — повторил Язон. — Разве ты не видишь, что происходит, какая масса людей?

— То, что они бегут, меня не пугает. Раз слышно пушки, значит, французы близко и этот поток пройдет через Москву.

— Марианна, — сказал он усталым тоном, — не будем начинать сначала. Я тебе говорил и повторяю, что не желаю встречаться с Наполеоном. Мы договорились, мне кажется, что, если окажемся вблизи армии захватчиков, Жоливаль займется этим таинственным предупреждением, которое ты хочешь передать твоему Императору, и мы позже встретимся на дороге.

И ты думаешь, что я соглашусь с этим? — воскликнула возмущенная Марианна. — Ты говоришь об отправке Жоливаля к Наполеону, словно это все равно, что отнести письмо на соседнюю почту. В свою очередь, я тебе говорю: взгляни, что нас окружает, посмотри на этот бегущий народ. Такое же творится всюду, и мы не знаем, где находится армия русских. Расстаться сейчас — значит потеряться: Жоливаль никогда не сможет найти нас… и ты это знаешь.

Встревоженный дурным оборотом, который принимал спор, Аркадиус хотел вмешаться, но Марианна повелительным жестом остановила его. Затем, поскольку Язон упорно молчал, она схватила свой саквояж и выпрыгнула из кибитки.

— Пойдем, Аркадиус, — пригласила она своего старого друга. — Капитан Бофор предпочитает скорей расстаться, с нами, чем встретиться с солдатами человека, которого он ненавидит. Он больше не сочувствует Франции.

— После того, что я перенес в ней, у меня нет никаких оснований сочувствовать ей. Это мое право, мне кажется, — пробурчал американец.

— О, конечно! Ну, хорошо, можешь отправляться к твоим добрым друзьям русским, только… когда все это закончится, ибо у всякой войны бывает конец, тебе лучше бесповоротно забыть о шампанском вдовы Клико-Понсарден, так же как и о шамбертене или бордо, контрабандная торговля которыми еще недавно приносила тебе приличный доход. И меня забудь, меня тоже, по той же причине! Все это и есть Франция!

И Марианна, дрожа от гнева, вскинув полным вызова и презрения движением свой маленький подбородок, подхватила сумку и, — круто повернувшись, пошла по пыли. Она направилась к дороге, которая в этом месте слегка поворачивала по склону, никем больше не интересуясь. После стычки в Киеве она считала, что переубедила наконец Язона, и его нынешнее упрямство заставило ее кипеть от негодования. Лицемер, обманщик, неблагодарный…

— Пусть убирается к черту! — бормотала она сквозь зубы. Она услышала за собою проклятия и ругательства в лучшей кучерской традиции. Видно, он недаром сидел на козлах. Но послышался также и скрип трогающейся с места кибитки. Марианну охватило непреодолимое искушение обернуться, чтобы увидеть, куда он поедет, но это было бы проявлением слабости, и она заставила себя идти спокойно дальше. В следующий момент он догнал ее.

Бросив вожжи Гракху, он спрыгнул на землю и бросился за Марианной. Схватив за руку, он заставил ее остановиться и повернуться к нему лицом.

— Мало того, что мы попали в такую передрягу, — закричал он, — так еще приходится терпеть твои капризы!

— Мои капризы? — возмутилась молодая женщина. — А кто виноват, по-твоему? Кто не хочет ничего слышать? Кто отказывается подчиняться чему бы то ни было, кроме своего непомерного эгоизма? Я не могу, ты слышишь, не могу позволить Аркадиусу принести себя в жертву. Ясно?

— Никто не хочет, чтобы он пожертвовал собой. У тебя удивительная способность все искажать.

— Ах, в самом деле? Хорошо, тогда слушай, Язон Бофор: однажды вечером, во дворце Хюмайунабад, ты сказал мне, когда я упрекнула тебя за то, что ты хотел покинуть меня, чтобы воевать за родину: «Я принадлежу этому свободному народу, и я должен сражаться вместе с ним», или что-то подобное… Так вот, я хочу, чтобы ты иногда вспоминал, что я принадлежу тому французскому народу, который сделал больше для дела свободы, чем любой другой.

— Это неправда. Ты же наполовину англичанка.

— И именно это, похоже, доставляет тебе удовольствие? Бред какой-то! А кому же принадлежат пушки, которые, может быть, точно в этот час посылают на дно корабли, так похожие на «Волшебницу» хотя бы флагом?..

Он посмотрел на нее так, словно сейчас ударит. Затем внезапно отвернулся, стараясь скрыть улыбку раскаяния.

— Сдаюсь! — буркнул он. — Ты выиграла, едем дальше…

Мгновенно гнев оставил ее. В приступе детской радости она бросилась на шею американцу, ничуть не заботясь о том, что могут подумать беженцы при виде элегантной жен-шины, с пылом обнимающей бородатого мужика. Он ответил на ее поцелуй, и, возможно, они забыли бы об окружающих, но хриплый голос Крэга отрезвил их.

— Посмотрите! — воскликнул он. — Это достойно внимания!

Все уже спустились с кибитки и стояли у своеобразной балюстрады, замыкавшей рукотворную террасу. Держась за руки, Марианна и Язон присоединились к ним. И увидели, что Москва раскинулась у их ног.

Представшее перед ними зрелище было одновременно величественным, романтичным и чарующим. Глаз охватывал весь ансамбль громадного города, заключенного в ограду красных стен длиной в двенадцать лье. Москва-река извивалась, как змея, охватывая своими кольцами острова, покрытые дворцами и садами. В большинстве дома были построены из дерева, но оштукатурены. Только на общественные строения и дворянские особняки пошел кирпич, глубокий цвет которого имел нежность бархата. Повсюду виднелись многочисленные парки и сады, чья зелень гармонично сочеталась с перемежавшими их зданиями.

Солнце освещало тысячи церковных куполов, отражаясь от их позолоченных или лазурно-синих полушарий и сверкавших лаком зеленых и черных крыш. А в центре города, воздвигнутая на возвышенности, опоясанная зубчатыми стенами с высокими башнями, находилась громадная цитадель, настоящий букет дворцов и церквей, величаво утверждая древнюю славу Великой Руси: Кремль… Вокруг него сказочной тканью смешались Европа и Азия.

— Какая красота! — вздохнула Марианна. — Я никогда не видела ничего подобного.

— А я тем более, — сказал Жоливаль. — Действительно, — добавил он, обращаясь к остальным, — это стоит путешествия.

Таким же, очевидно, было мнение каждого, даже Шанкалы, которая после Киева полностью потеряла интерес к своим спутникам. Иногда на остановках или в пути, когда кибитка замедляла ход, она обращалась к прохожим и задавала какой-то вопрос, всегда один и тот же. Получив ответ, она без единого слова садилась на место и продолжала смотреть на дорогу.

Но теперь, облокотившись на балюстраду, она нагнулась к распростершемуся внизу городу и смотрела на него горящими глазами, с трепещущими ноздрями, как будто среди всех поднимающихся к ней запахов Шанкала хотела отобрать один-единственный, ибо след преследуемого ею человека привел сюда, к этому столь прекрасному городу, к которому война тянула свои зловещие щупальца.

Война между тем угадывалась, ощущалась. Ветер доносил запах сгоревшего пороха, тогда как в городе тишина с каждым мгновением становилась более глубокой и тревожной. Не слышалось ни единого знакомого шума: ни звона колоколов, ни веселого гама работающих мастерских, ни звуков музыки. Словно далекий хриплый голос пушек заставил замолчать все остальные.

Жоливаль первым разбил охватившее всех очарование. Вздохнув, он отошел в сторону.

— Если мы хотим до наступления ночи попасть в город, я считаю, что пора ехать. Там, внизу, мы постараемся узнать новости. Зажиточный класс говорит по-французски, а французская колония в Москве должна быть значительной.

Очарование быстро уступило место почти ужасу, когда спустились с холма и достигли городских ворот, где царил невероятный беспорядок. Поток беженцев столкнулся здесь с массой женщин и стариков, которые, опустившись на колени прямо в пыль перед воротами Даниловского монастыря, молитвенно сложив руки, настойчиво смотрели на большой золотой крест над главным куполом, словно надеялись на какое-то видение. Над толпой стояло неумолкаемое жужжание читаемых молитв.

В это же время подошедший по боковой дороге длинный обоз с ранеными пытался пройти через загроможденные каретами и повозками ворота. Толпа как могла старалась помочь ему проехать, уделяя ему не меньше внимания, чем кресту на куполе. Некоторые женщины даже целовали, как святыню, окровавленные повязки раненых.

Грязные и оборванные, эти солдаты вызывали одновременно ужас и жалость, напоминая армию призраков с ввалившимися глазами, горевшими на изможденных лицах.

Из некоторых открытых лавок и соседних домов выходили люди и предлагали им фрукты, вино и различные съестные припасы, а другие, собиравшиеся уехать, уступали кареты раненым и предлагали разместиться в их домах, где остались только слуги. Это казалось настолько естественным, что Марианна и ее компаньоны даже не подумали протестовать, когда два высоких парня в фартуках, видимо, санитары, реквизировали кибитку.

— Если мы не подчинимся, — прошептал Жоливаль, — можем попасть в передрягу. Но из рук вон плохо будет, если нам не удастся в этой неразберихе найти карету, чтобы продолжать путешествие. В любом случае я признаю, что этот народ поражает меня: он демонстрирует перед лицом опасности замечательный пример единства.

— Единства? — буркнул Крэг. — Мне кажется, что между теми, кто уезжает и кто остается, серьезная разница. Мы встречали только элегантные экипажи. Уезжают богатые, бедняки остаются…

О, конечно! Имеющие собственность вне города устремляются туда. Я думаю, впрочем, что они пытаются сохранить свое добро. А остальные не знают, куда податься. К тому же русские — фаталисты по природе. Они верят, что все происходит по воле Бога.

— Я думаю примерно так же, — пробормотал Язон. — Похоже, что с некоторого времени проявление свободной воли стало в высшей степени затруднительно…

После долгих усилий все-таки удалось пересечь заграждение и проникнуть на широкую улицу, также запруженную, которая вела к центру города. Продолжая путь, они пересекали тенистые бульвары, совершенно безлюдные, и пустые улицы без всякого признака жизни, резко контрастирующие с той, по которой двигались. Во многих домах ставни были закрыты, являя ослепшие фасады.

Вскоре дошли до Москвы-реки, на которой грузили баржу бочками и сундуками. В свете заходящего солнца возвышавшиеся стены Кремля выглядели еще более красными. Но глаза новоприбывших уже привыкли к почти азиатскому великолепию Святого Города, и они только окинули взглядом старую царскую цитадель. То, что происходило у ее подножия, вызвало гораздо больший интерес…

Набережные реки, перешагнувшие через нее мосты и прилегающая к Кремлю площадь были забиты толпой. Но эта толпа отличалась от подобной в предместье. Вооруженные саблями совсем молодые люди с восторженными возгласами смешивались с прибывающими со всех сторон обозами раненых. Их изящество, юность, привлекательность резко контрастировали с грязью и страданиями, с которыми они соприкасались, с излишней пылкостью пытаясь их облегчить.

Стиснутых в образовавшейся на мосту давке Марианну и ее друзей почти против их воли понесло непреодолимое течение, благодаря которому они, даже не заметив, пересекли реку и оказались более-менее свободными в движениях на громадной площади, где сверкала величественная, яркой раскраской похожая на гигантскую игрушку церковь.

С востока эта площадь ограничивалась большим великолепным дворцом с изящным фасадом и белым греческим фронтоном, а также парком у стен Китай-города, торгового центра Москвы. Перед дворцом собралась толпа, наблюдавшая за зрелищем, и Марианна с ужасом поняла, что это казнь…

Привязанного к установленной на помосте лестнице обнаженного до пояса мужчину били кнутом. Сплетенный из полосок белой кожи кнут при каждом ударе оставлял кровоточащий след, вызывая у страдальца стоны.

В нескольких шагах от лестницы на помосте стоял настоящий гигант со скрещенными на груди руками, с нагайкой за поясом, наблюдая за экзекуцией. Он был крепкого телосложения, одет в синий мундир с золотыми эполетами, а его властное лицо выдавало примесь азиатской крови. В неопределенного цвета глазах лучилась холодная жестокость.

Толпа молчала, не проявляя ни радости, ни других чувств. Но, попав в нее, Марианна поразилась выражению лиц этих людей. На всех без исключения горела ненависть, можно сказать, сконцентрированная. И это возмутило молодую женщину.

— Из какого дерева вытесаны эти люди? — промолвила она вполголоса. — Враг у их ворот, а они глазеют, как бьют беднягу!

Внезапный толчок локтем в бок заставил ее замолчать. Автором его оказался не один из ее друзей, а пожилой мужчина с приветливым лицом, одетый по старинной моде очень просто, но изящно, с длинными волосами, связанными на затылке черной атласной лентой, красиво оттеняющей их серебро. Поскольку Марианна смотрела на него с удивлением, он слегка улыбнулся.

— Будьте более осмотрительной, сударыня, — прошептал он. — Французский язык здесь очень распространен.

— Я не говорю по-русски, но, если вы желаете, мы можем объясниться на другом языке, английском, например, или немецком…

На этот раз почтенный дворянин, ибо старик, безусловно, был им, широко улыбнулся, потеряв при этом часть своего очарования из-за отсутствия нескольких зубов.

— Неизвестный язык возбудит любопытство. Это об английском. Что же касается немецкого, то его русские ненавидят со времен Петра Третьего.

— Ясно! — сказала Марианна. — Тогда продолжим по-французски, если только, сударь, вы согласны удовлетворить мое любопытство. Что сделал этот несчастный?

Незнакомец пожал плечами.

— Его вина двойная: он француз и осмелился радоваться, узнав о приходе армий Бонапарта. А до этого он был человек известный и даже уважаемый за его кулинарный талант. Но эта оплошность его погубила.

— Кулинарный талант, сказали вы?

— Конечно. Его зовут Турнэ. Он был главным поваром у губернатора Москвы, графа Ростопчина, которого, кстати, вы видите здесь, лично наблюдающего за наказанием. К несчастью для его спины, у Турнэ оказался слишком длинный язык…

Охваченная бессильным гневом, Марианна сжала кулаки. Неужели оставаться так и смотреть, как в лучах заходящего солнца избивают человека, соотечественника, виновного только в верности Императору? К счастью, у нее не было много времени на размышления.

По приказу Ростопчина потерявшего сознание и покрытого кровью несчастного повара отвязали, чтобы отнести во дворец.

— И что ему грозит? — спросил Жоливаль, который подошел к Марианне и следил за диалогом.

— Губернатор объявил, что завтра его сошлют в Оренбург, где он будет работать на шахтах.

— Но он не имеет на это никакого права! — возмутилась Марианна, снова забывая об осторожности. — Этот человек не русский. Просто гнусно обращаться с ним, как с провинившимся мужиком.

— Его также посчитали шпионом. Собственно говоря, этот бедняк Турнэ, о судьбе которого я так жалею, ибо он настоящий мастер, является козлом отпущения. Теперь, когда великая битва закончена, Ростопчин старается показать народу, как он беспощаден ко всему, что в какой-то степени касается Бонапарта.

Уже второй раз старый дворянин употребил это имя. И повторение натолкнуло Марианну на мысль, что перед нею, по всей видимости, один из тех закоснелых эмигрантов, которые дали обет не возвращаться во Францию, пока там царствует божья напасть — Наполеон. Так что некоторая осторожность была необходима. Тем не менее Марианна не могла укротить желание узнать побольше.

— Вы упомянули… великую битву?..

Старик широко раскрыл глаза, взял висевший под жабо на черной бархатной ленте золотой лорнет, приложил его к кончику носа и с изумлением посмотрел на молодую женщину.

— Да что вы! Однако, милая дама, с вашего разрешения позвольте спросить, откуда же вы явились?

— С юга этой страны, сударь, точней говоря — из Одессы, где я пользовалась гостеприимством герцога де Ришелье…

Она добавила еще несколько туманных фраз, на которые, впрочем, ее новый знакомец не обратил внимания. Имя Ришелье покорило его окончательно, и он проникся симпатией к этой красивой женщине, в которой признал одну из себе подобных. Поэтому он стал более многословным и после того, как Жоливаль представился, оставив остальных в ранге слуг, проявил себя просто неиссякаемым.

Назвавшись господином де Боншаном, он рассказал путешественникам о том, что произошло пять дней назад в тридцати пяти лье от Москвы на Бородинском поле, находящемся на правом берегу Кологи, притока Москвы-реки: русская армия, которая по мере продвижения Великой Армии словно растворилась в реках и озерах, решилась показаться и дать бой, чтобы попытаться помешать противнику войти в столицу Древней Руси. Дорогу преградили редутами, и произошел ожесточенный бой с ужасающими результатами, если верить стекающимся со всех сторон раненым.

— И кто же выиграл сражение? — спросил Жоливаль с нескрываемым нетерпением.

Старый дворянин грустно улыбнулся.

— Власти сообщили, что русские. Ведь царь заменил Барклая де Толли стариком Кутузовым, возлюбленным сыном победы, и никто не сомневался, что может быть иначе. Тут неподалеку даже служили благодарственный молебен… но раненые рассказывают другое: они говорят, что армия отступает, следуя за ними, и Бонапарт приближается к Москве. Завтра… или послезавтра он будет здесь. И вот, узнав об этом, все, кто имеет возможность, покидают Москву. Отсюда и царящий в городе беспорядок. Ростопчин тоже уедет, он говорил об этом, но пока он ждет Кутузова, чья армия должна пересечь город, отходя на Казань.

Ощущавшей на себе мрачный взгляд Язона Марианне удалось остаться верной избранной ею роли и сохранить спокойствие, слушая эти наполнившие ее радостью новости. Тем временем Жоливаль с самой изысканной учтивостью выразил старику благодарность и попросил, если это его не затруднит, указать какую-нибудь гостиницу, на что тот согласился проводить их. Эта просьба немедленно вызвала протест Язона.

— У нас нет никаких оснований оставаться в этом городе, особенно если сюда идет Бонапарт! Пока не наступила ночь, нам надо выбраться на дорогу в Санкт-Петербург, где найдется почтовая станция или постоялый двор!

Г-н де Боншан навел на него свой лорнет и посмотрел с возмущением и изумлением на бородатого мужика, по всей видимости, слугу, который посмел не только говорить по-французски, но и высказать свое мнение. Считая недостойным для себя ответить этому наглецу, старый дворянин только пожал плечами, повернулся к нему спиной и обратился к Жоливалю:

— Все улицы забиты каретами и повозками, да еще новые прибывают с запада. Вам не удастся выбраться отсюда до ночи, но в Китай-городе, чьи стены вы видите отсюда, вы найдете где остановиться, хотя бы у…

Марианна и ее друзья так никогда и не узнали имя содержателя гостиницы, потому что настоящий девятый вал внезапно хлынул на площадь, направляясь со скоростью пушечного ядра к помосту, на котором еще находился губернатор, занятый отдачей распоряжений многочисленным слугам. Тысячи мужчин и женщин, вооруженных кольями, вилами и топорами, воющих, как голодные волки, ринулись на дворец Ростопчина. Гигантский вал, разбившись о стены, завертелся водоворотом, который увлек с собой собравшуюся вокруг старого дворянина небольшую группу.

В одно мгновение Марианну, убежденную, что это мятеж, оторвали от ее друзей десятки протянутых рук и неумолимо повлекли к реке. Решив, что наступил ее последний час, она пронзительно закричала:

— Ко мне! Язон!..

Он услышал ее. Раздавая налево и направо удары кулаками и ногами, он пробился к ней, схватил за запястье и вместе с нею попытался бороться с течением, таким же мощным, как и беспорядочным. Но это было невозможно. Лучше не сопротивляться, если не хочешь, чтобы тебя опрокинули на землю и затоптали ногами.

Даже не сообразив, каким образом, молодая пара снова пересекла Кремлевский мост и оказалась на небольшой площади, где несколько домов и раскрашенная, словно театральная декорация, церковь расположилась рядом с высокими стенами вытянувшегося вдоль реки, крытого зеленым листовым железом здания, которое оказалось Приютом Найденышей.

Здесь было значительно меньше людей, так как толпа разлилась по набережным Москвы-реки, и полузадушенная Марианна упала на тумбу для привязи лошадей, чтобы отдышаться. Она обнаружила, что осталась одна с Язоном и Шанкалой, одна из рук которой, вцепившаяся в пояс Язона, ясно говорила, как ей удалось последовать за ними.

— А где остальные? — спросила Марианна.

Язон пожал плечами и махнул рукой в сторону площади, напоминавшей кратер вулкана, готового начать извержение.

— Где-то там!

— Но надо попытаться найти их…

Несмотря на усталость, она уже вскочила, готовая снова броситься в самое пекло, но он перехватил ее.

— Ты сошла с ума! Ты погибнешь, ничего не добившись. Надо радоваться, что мы оттуда выбрались невредимыми.

Затем, увидев, что глаза молодой женщины наполнились слезами, он добавил более ласково:

— Ни Крэг, ни Гракх не ягнята! Что касается Жоливаля, то ему тоже палец в рот не клади. Я буду удивлен, если им не удастся выбраться оттуда.

— Но что нам делать? Как найти их?

— Лучше всего остаться в районе этой проклятой площади и подождать. Рано или поздно этот мятеж кончится. Все люди разойдутся по домам или отправятся в путь-дорогу. Тогда достаточно будет вернуться на то место, где мы разошлись. Наверняка они подумают так же. Было бы безумием броситься в незнакомый город, не зная, куда идти…

Марианна охотно согласилась с его словами. Она даже нашла бы некоторое наслаждение в таком уединении, пусть даже в сердце охваченного безумием города, если бы не Шанкала, все еще цеплявшаяся за Язона и молча смотревшая на него, как собака на своего хозяина.

— Ты прав, — вздохнула она. — Останемся тут в ожидании, что все образуется, если это вообще возможно. Однако я сомневаюсь…

Действительно, хотя на Красной площади толпа как будто успокоилась и даже рассеивалась, проход по мосту стал практически невозможным из-за плотных потоков раненых, сливавшихся из трех улиц одновременно. Если бы они шли только пешком, мост не представлял бы для них препятствие, но таких было мало, и большинство несли на самодельных носилках, а кроме того, несколько повозок двигалось в этой толпе несчастных, откуда непрерывно раздавались стоны и крики боли.

Двери некоторых домов, не оставленных их обитателями, открывались, чтобы предложить убежище хоть небольшой части раненых, но большинство направлялось к военному госпиталю и двум частным больницам, находившимся на другом берегу реки, недалеко от Кремля.

— Так мы никогда не пройдем, — потеряла терпение Марианна. — Набережные просто кишат народом…

— Тем более что это в основном солдаты. Смотри! Там внизу показались всадники. Это казаки!

Его зоркие глаза человека, привыкшего вглядываться в густейшие туманы океана, различили солдат, тогда как Марианна видела только какую-то красноватую колышущуюся массу.

— Русская армия должна отступать, — продолжал Язон. — Она идет в город, без сомнения, чтобы защищать его. Нам нельзя оставаться здесь: мы рискуем оказаться растоптанными под копытами лошадей.

— А куда ты хочешь идти? Я отказываюсь уйти отсюда, пока мы не встретимся с остальными.

— На эту маленькую площадь. Там, совсем близко, я заметил трактир. Попробуем пойти туда. У тебя еще есть деньги?

Марианна утвердительно кивнула. Конечно, она потеряла саквояж, который у нее вырвали во время свалки, но она привыкла держать золото и знаменитую подорожную во внутреннем кармане платья. Тем не менее она не решалась оставить свою тумбу. Проход к трактиру казался трудным. А у дверей его стояли две женщины в фартуках и мужчина, помогавшие раненым, то промывая слишком грязную рану, то угощая вином. Они делали это с вызывающими симпатию теплом и щедростью. Похоже, они готовы были отдать этим несчастным все, что у них есть в доме, и Марианна спросила себя, так ли уж будут они рады принять иностранных путешественников.

Камень, едва не попавший в нее и разбивший соседнюю витрину, поколебал ее решимость остаться здесь. Она с криком отскочила в сторону, но недостаточно быстро, чтобы избежать осколка стекла, который порезал ей лоб. С гневным возгласом Язон прижал ее к себе и достал носовой платок, чтобы остановить побежавшую тонкой струйкой кровь.

— Банда дикарей! — взорвался он. — Что им, больше нечего делать, как бить свои же витрины?..

Обернувшись, чтобы посмотреть на повреждение, Марианна без слов показала на нарядную яркую вывеску, на которой красовалось великолепное пирожное с кремом. Надпись гласила, что в «Колодце Амура» братья Лалонд готовят лучшие во всей Москве пирожные и снабжают своих клиентов всевозможными французскими кондитерскими товарами.

— Самое удивительное, что дом до сих пор стоит, — заметила Марианна. — Ты прав, попытаемся пройти в трактир. Скоро это будет совсем невозможно.

Воспользовавшись просветом в потоке, они торопливо дошли до стоявшей у двери троицы, чьи белые передники были покрыты пятнами крови и вина. Марианна обратилась к мужчине:

— Мы путешественники. Приехали с юга, издалека! Можно у вас остановиться? — спросила она по-французски, стараясь подчеркнуть английский акцент.

Трактирщик, видимо, не особенно любил иностранцев, так как посмотрел на нее с подозрением.

— Откуда вы приехали? — спросил он на том же языке, но таком исковерканном, что она с трудом поняла его.

— Из Одессы.

— Хороший кусок! А вы кто? Итальянка? Француженка?

— Да нет! Англичанка! — разозлившись, крикнула молодая женщина. — Я леди Селтон, а эти со мною… мои слуги.

Мужчина присмирел, убежденный, видимо, но не столько повышенным тоном, сколько объявленным званием. Англичанка имела право на большее уважение, чем представительница любой другой нации, хотя он и не одобрял охватившую, похоже, в последнее время страсть женщин этой страны к путешествиям. С принужденной улыбкой он сообщил, что все комнаты его дома уже заняты ранеными, но если леди согласится на угол в общем зале, он будет почтительно рад сервировать ей там ужин.

— Завтра, — добавил он, — я попытаюсь найти для леди более подходящее помещение, но эту ночь ей придется провести в обществе солдат, заполонивших Москву, которые, естественно, не составят приятное соседство для молодой дамы.

— А они пришли защищать город?

Безусловно, миледи! Никому и в голову не придет, что наш батюшка царь позволит антихристу ступить его окровавленными лапами на землю нашего святого города! Не будь я Иван Борисович, если здесь не произойдут великие дела, и ваша милость сама сможет скоро убедиться, на что способны русские, когда они защищают священную землю. Как сказал мне один егерь, наш Кутузов, старый маршал «Всегда вперед», будет здесь ночью, — добавил он доверительным тоном.

— Но тогда почему начался бунт недавно на площади?

— Бунт? Какой бунт?

— Тот, что я видела своими глазами. На заходе солнца я оказалась возле особняка губернатора во время экзекуции, и сразу после ее окончания вооруженная толпа бросилась к этому особняку…

Иван Борисович рассмеялся.

— Это не был бунт, миледи. Просто сегодня утром пришло известие, что проклятущие французы захватили монастырь в Можайске.

— Еще одно святое место? — спросила Марианна полушутя-полусерьезно.

Но достойный малый был так же нечувствителен к английскому юмору, как и к французской иронии, и с благоговением несколько раз перекрестился.

— Чрезвычайно святое, ваша милость! Наши бравые горожане хотели отправиться навстречу врагу и собрались утром у Дорогомиловской заставы в ожидании губернатора, который должен был их возглавить. Но они напрасно прождали весь день и вернулись назад, чтобы узнать, что задержало графа Ростопчина. Впрочем, приход армии тоже заставил их уйти с дороги.

Марианна всем своим видом старалась не показать, что она думает на самом деле. По всей видимости, у Ростопчина было предостаточно и других забот, кроме повара, чтобы возглавить неорганизованную банду и броситься с нею на штурм войск Наполеона.

Без лишних слов она пошла за хозяином в угол просторного, низкого и изрядно грязного зала, где Иван Борисович нагромоздил на скамьи, которые отделяли два окна, все, что он смог найти из запасов подушек и перин, прежде чем объявить, что ужин будет подан очень скоро.

Орошенный крымским вином ужин удовлетворил всех, но ночь показалась Марианне бесконечной, ибо, несмотря на подушки, она не смогла ни на минуту уснуть. Только Шанкала, привыкшая спать прямо на земле, наслаждалась отдыхом. Язону тоже удалось подремать несколько часов, но Марианна, сидя у окна, провела всю ночь, наблюдая за происходящим снаружи. Впрочем, если бы она была в постели, она все равно не смогла бы заснуть, такой невыносимый шум производила непрерывно проходившая русская армия…

По обоим берегам реки тек поток, двойной, в котором мундиры егерей, пехотинцев, гусаров и гренадеров смешивались с сине-красной униформой казаков и бараньими шапками калмыков. Все это двигалось вперед при свете факелов. Без особого беспорядка конные части перемежались пехотой и пушками, катившимися с таким грохотом, что весь город дрожал.

В чадящем пламени факелов, которые плясали повсюду, лица этих людей, явно измученных, казались растерянными, и Марианна засомневалась, действительно ли они пришли, чтобы защищать город, или намереваются только пройти через него, ибо все следовали течению реки, словно хотели достичь восточных ворот Москвы, через которые враг никак не мог войти.

Иван Борисович с женой и сестрой простоял всю ночь у порога дома, неустанно подавая кувшинчики с вином и кружки с квасом. Но по мере того как шло время, проявленные им вечером уверенность и энтузиазм заметно поубавились. От случая к случаю он спрашивал о чем-то у солдат, и после ответа лицо его становилось все более озабоченным, а голова словно уходила в плечи.

Когда около четырех часов утра небо немного посветлело, над рекой прогремел сильный взрыв, будто предвещая восход солнца. Это разлетелся вдребезги большой мост с юго-западной стороны Кремля. Тогда Иван Борисович с посеревшим лицом и запавшими глазами подошел, встряхнул спавшего на скамейке Язона и обратился к Марианне.

— Я в отчаянии, миледи, — с усилием сказал он, — но вам надо уезжать!

— Уезжать? — воскликнул Язон, снова забыв о своей роли примерного слуги.

Но бедному трактирщику было не до таких мелочей. Он с удрученным видом кивнул головой, и Марианна увидела, как на его глазах блеснули слезы.

— Да, надо уезжать. Вам необходимо сейчас же покинуть Москву, миледи. Вы англичанка, а корсиканское чудовище идет сюда. Если вы останетесь, вы будете в опасности. Уезжайте! Уезжайте немедленно! Такая красивая женщина, как вы, не должна попасть в их грязные лапы!

— Но… я считала, что армия заняла Москву, чтобы защищать ее…

— Нет, она только пройдет через нее. Они бегут… солдаты сказали мне, что они направляются к Рязани…

Вдруг он всхлипнул.

— Наша армия разбита… Разбита!.. Город обречен. Мы все уйдем, все! Так что уходите! Мы соберем свои пожитки и тоже уедем. У меня есть брат в Калуге, мы отправимся к нему.

— Вы оставляете свой дом? — спросил Язон. — А как же раненые, которых вы приютили?

— Придется их оставить на милость Божью. Им не сильно поможет, если я погибну, защищая их. У меня семья, я-то о ней должен думать.

Спорить было бесполезно. Трое путешественников покинули трактир и оказались на набережной, по которой они некоторое время двигались среди неописуемого беспорядка. Между продолжавшими идти военными стали попадаться оставшиеся до сего времени москвичи, спешившие теперь уйти. Проходя мимо Приюта Найденышей, они увидели под большим порталом группу детей лет десяти в похожей на форму зеленой одежде, окруживших высокого мужчину в мундире высшего офицера, в бессильной ярости сжимавшего кулаки, тогда как по его приятному круглому лицу текли слезы.

Ужас всех этих людей был таким явным и пронизывающим, что невольно охватил и Марианну. Война, с какой бы стороны на нее ни смотреть, была вещью ужасной, которую народы переносили, никогда ее, по существу, не желая, даже когда они проявляли некоторый энтузиазм, рожденный любовью к их родной земле.

К сознанию соучастия в трагедии, которая, однако, была ей чуждой, примешивалось беспокойство о ее потерянных друзьях. Если Язон и она позволят и дальше уносить себя этому человеческому потоку, они окажутся за Москвой и потеряют всякую надежду встретить когда-нибудь Жоливаля, О'Флаерти и Гракха. Решив любой ценой добраться до Красной площади и дворца Ростопчина, они проскользнули в течение, направлявшееся к первому мосту через Москву-реку, чтобы хотя бы попасть на другой берег.

— Можно будет пробраться на площадь через одну из поперечных улиц, сделав обход. Главное, выбраться из этой массы солдат, — сказал Язон.

Но на другом берегу толкучка была еще больше. Марианна и Бофор оказались зажатыми у скрещения двух мостов. В этом месте в Москву-реку впадала Яуза, и по мостам шло движение через обе реки. Как один, так и другой буквально кишели отступающими. На мосту через Яузу первые лучи солнца позволили беглецам узнать графа Ростопчина. В военном сюртуке с громадными золотыми эполетами он стоял там с нагайкой в руке, подгоняя ею проходивших, крича как одержимый, чтобы заставить их идти быстрей. Он пытался освободить проход, и Марианна вскоре поняла зачем, увидев приближающуюся среди приветственных возгласов группу генералов на великолепных лошадях.

В белых и темно-зеленых доломанах и больших треуголках с белыми или черными султанами, они окружали тучного старика на маленькой серой лошадке, которого они охраняли не то как святыню, не то как пленника. Это был человек с приветливым лицом, но грустным взглядом, неприхотливо одетый в старую военную тужурку без знаков отличия, с фуляровым платком вокруг шеи, с глубоко надвинутой на седые волосы обшитой галуном фуражкой. Возбужденная толпа горланила:

— Кутузов! Кутузов!..

И Марианна поняла, что она видит знаменитого фельдмаршала, былого врага юного Бонапарта, того, кого царь Александр, не любивший его, только две недели назад призвал из провинциального изгнания и в ком Россия видела человека ее судьбы и последнюю надежду.

Вся ли Россия? Пожалуй, нет, ибо, когда главнокомандующий приблизился к мосту, где стоял Ростопчин, граф как таран пробился к нему и с дикой злобой начал поносить фельдмаршала, несмотря на усилия двух генералов, пытавшихся заставить его замолчать. Пришлось оттащить его силой, тогда как он кричал, что Кутузов просто предатель, трусливо бежавший и оставляющий город, который он обещал защищать… Обвиняемый только пожал тяжелыми плечами, отдал сквозь зубы короткий приказ и продолжал движение, окруженный свитой.

Позади них Язон, благодаря своему росту возвышавшийся над толпой, заметил просвет и, схватив Марианну за руку, увлек ее туда.

— Живо! — воскликнул он. — Самый момент пробиться. Мы сможем попасть на ту улицу.

Они бросились вперед, цыганка за ними. Но дорогу им преградил отряд конных казаков, остановившийся у входа в большой монастырь. Офицер спрыгнул на землю и разговаривал со стоявшим у двери старым бородатым попом, мрачным и нахохлившимся, как ночная птица.

К несчастью, прорвавшаяся на этот берег толпа оттеснила казаков, и Марианна, которую Язон резко толкнул вперед, чтобы она не попала под копыта лошадей, сильно ударила попа и наступила ему на ногу.

Взвизгнув от боли и возмущения, да еще увидев, что обидчиком была женщина, тот оттолкнул ее, но офицер яростно схватил молодую женщину за руку, крича что-то непонятное, но, видимо, приказывая ей на коленях просить прощения. В то время как два казака удерживали бросившегося ей на помощь Язона, она отчаянно отбивалась от офицера, как вдруг они оказались лицом к лицу….Это длилось не более мгновения, но они узнали друг друга.

— Чернышов! — выдохнула Марианна.

Это был действительно он! Такой же белокурый, такой же привлекательный и элегантный, несмотря на пятна крови и грязи, покрывавшие его темно-зеленый доломан, с которого исчез орден Почетного легиона, несмотря на усталость, наложившую отпечаток на его бледное лицо… У него был тот же взгляд злобного кота слегка оттянутых к вискам зеленых глаз и те же выдающиеся скулы, выдающие примесь монгольской крови. Да, это был своей собственной персоной тот же человек, соблазнительный, смущающий граф Чернышов, царский шпион, любовник всех парижских красавиц, хотя в этом воине с диким выражением лица трудно было узнать беспечного соблазнителя, который всюду умудрялся собирать секреты Французской империи, вплоть до ненасытных объятий княгини Боргезе… Но, вспомнив о том, что произошло во время их последней встречи, Марианна попыталась вырваться из тисков его руки.

Напрасные усилия! Она помнила, что эти тонкие белые пальцы могут быть твердыми, как сталь. К тому же у него ни на секунду не возникло сомнений, кому принадлежит это прекрасное лицо с расширившимися от страха глазами.

— Да ведь это моя княгиня! — воскликнул он по-французски. — Самое ценное из всего моего добра. Сказочный изумруд бедного погонщика верблюдов из Самарканда. Клянусь Казанской Божьей Матерью, этого неожиданного появления как раз и не хватало мне, чтобы поверить, что Бог по национальности русский.

И прежде чем Марианна успела стряхнуть оцепенение, охватившее ее при этой роковой встрече, Чернышов крепко обнял ее и прижался к ее губам в страстном поцелуе, который вызвал восторженные восклицания у его людей, а у Язона — крик ярости.

— Оставь ее! — закричал он, отбросив всякую осторожность. — Грязный казак! По какому праву ты смеешь касаться ее?

Вопреки всякому ожиданию, Чернышов отпустил Марианну и подошел к тому, кого удерживали казаки.

— Я имею право, мне кажется, трогать то, что мне принадлежит, — высокомерно заявил он. — Что касается тебя, мужик, кто позволил тебе обратиться ко мне? Ревность? Ты тоже ее любовник? Тогда вот что заставит тебя изменить тон!

И, подняв руку с хлыстом, он с такой силой хлестнул им Язона по лицу, что след от удара моментально побагровел.

В отчаянном усилии тот попытался вырваться из цепких рук своих стражей, но вызвал у них только взрыв смеха.

— Подлец! — сплюнул он. — Ты просто подлец и трус, граф Чернышов! Ты бьешь и оскорбляешь, только когда уверен в безнаказанности. Ты не задумываясь готов очернить женщину, пользуясь ее беззащитностью.

— Очернить? Княгиню Сант'Анна? Чем я очернил ее, говоря правду? Клянусь святым Александром, моим патроном, пусть я погибну, если солгал, утверждая, что она принадлежит мне! Что касается тебя, то у меня большое желание заставить тебя заплатить под кнутом за твою наглость, единственным наказанием, достойным таких, как ты.

— Посмотри на меня внимательней! Я не из твоих мужиков. Я человек, которому ты должен дуэль. Вспомни вечер с «Британником» в Комеди Франсез!

Рука русского, готовая снова ударить, медленно опустилась, и он, подойдя вплотную к Язону, внимательно вгляделся в него, прежде чем разразиться смехом.

— Черт побери, правда! Американец! Капитан… Лефор, мне кажется?

— Предпочтительней Бофор. Теперь, когда вы знаете, кто я, я жду ваших объяснений, если не извинений за то, что вы посмели сказать…

— Пусть будет так! Я приношу вам мои извинения… но только за то, что исковеркал ваше имя. Я всегда испытывал большие трудности с иностранными именами, — добавил он с насмешливой улыбкой. — Что же касается этой милой дамы…

Неспособная больше выдерживать это, Марианна поспешила к Язону.

— Не слушай его! Этот человек — безжалостное орудие зла. Шпион… Негодяй, который всегда использовал друзей и любовниц в своих интересах…

— В интересах моего властителя, сударыня! И России!

Обратившись к тем, кто удерживал корсара, он что-то выкрикнул, и они отпустили его. Освободившись, Язон слегка оттолкнул пытавшуюся схватиться за него Марианну.

— Пусти! Я хочу услышать, чем он ответит мне. И прошу тебя не вмешиваться: это мужское дело! Прошу, сударь, — добавил он, подходя к Чернышову, — я жду! Вы готовы признать, что солгали?

Граф пожал плечами.

— Если бы я не боялся еще больше шокировать вас и проявить дурной вкус, я приказал бы моим людям раздеть ее донага: тогда вы убедились бы, что у нее на бедре небольшой шрам… след моего герба, запечатленного на ее теле после ночи любви.

— Ночи любви? — вне себя закричала Марианна. — Вы смеете называть ночью любви ту пытку, которую заставили меня вынести? Язон, он пробрался в мою комнату, разбив окно. Он оглушил меня, привязал к кровати шнурами от занавесей и изнасиловал, ты слышишь? Изнасиловал, как первую встречную в отданном на разграбление городе! Но поскольку этого ему было мало, он решил оставить неизгладимый след. Тогда… он разогрел печатку перстня, который ты видишь на его руке, и отпечатал раскаленный герб на моем теле. Вот что он называет ночью любви.

С гневным криком, сжав кулаки, Язон бросился на Чернышова, готовый ударить его, но русский живо отступил и, выхватив саблю, упер ее кончик в грудь нападавшего.

— Ну-ка успокойтесь! Возможно, я погорячился тогда и признаю, что выражение «ночь любви» неподходящее… по меньшей мере в отношении меня. Оно более применимо к мужчине, который заступил мое место… и с которым я дрался в вашем саду, моя милочка…

Марианна закрыла глаза, сгорая от стыда и отчаяния. Она чувствовала, как опутывает ее сеть полуправды, более опасная, чем худшие оскорбления. Лицо Язона стало серым. Даже его глаза, лишенные всякого выражения, потеряли, казалось, свой цвет и приняли оттенок стали.

— Чернышев! — процедил он сквозь зубы. — Вы негодяй!..

— А я не нахожу. Вы не сможете обвинить меня во лжи, мой дорогой. Потому что мне не придется далеко идти, чтобы призвать, как свидетеля, ее любовника. Сейчас он должен находиться примерно в дневном переходе отсюда. Он едет за Витгенштейном с корпусом маршала Виктора… Но если вы этого действительно хотите, мы закончим позже наш интересный разговор, ибо продолжительная стоянка моего отряда мешает движению идущих сзади. Я прикажу дать вам лошадей и…

— Об этом не может быть и речи! — оборвал его Язон с тревожащей холодностью. — Я не сделаю ни единого шага в компании с вами, так как у меня для этого нет никаких оснований.

Глаза русского полузакрылись, превратившись в узкие зеленые щелочки. Не переставая улыбаться, он опустил саблю.

— Вы считаете? А я вижу куда лучше: у вас нет выбора! Или вы едете со мной и мы сведем счеты на остановке, или я прикажу расстрелять вас как шпиона. Ибо трудно поверить, что вы совершили такое длинное путешествие, только чтобы вручить мне мою самую прелестную добычу. Что касается мадам, мне достаточно одного слова, брошенного в толпу… объявить, например, кто она в действительности, чтобы ее разнесли в клочья. Итак, выбирайте… но выбирайте быстро.

— Эй, скажите же это слово! — крикнула Марианна. — Скажите, и покончим с этим, и никакая человеческая сила не заставит меня следовать за вами. Таких подлецов я еще не встречала. Пусть меня убьют! Я ненавижу вас…

Замолчи! — грубо оборвал ее Язон. — Я уже говорил тебе, что это мужское дело. А вы знайте, что есть третий выход: мы будем драться здесь и сейчас же. Вы слишком быстро забыли, как вы исчезли из Парижа буквально через несколько часов после вызова на дуэль, и я имею полное право считать вас трусом.

— Когда царь приказывает, я повинуюсь. Я прежде всего солдат. Я должен был уехать, и я жалел об этом, но повторяю: дуэль состоится сегодня же вечером…

— Нет! Я сказал, что сейчас же. Черт возьми, граф Чернышов, нелегко заставить вас взять шпагу в руки! Но, может, теперь!..

И быстрым движением Язон дважды ударил русского по лицу.

— Итак? — осведомился он почти любезно. — Мы будем драться?

Показалось, что графу стало дурно. Его лицо над темно-зеленым мундиром приняло восковой оттенок, ноздри сжались, он с трудом дышал.

— Да! — сказал он, не разжимая зубов. — Я только отдам приказ, чтобы убрать этот затор, и буду к вашим услугам.

Минуту спустя, под гром радостных криков, сотня продолжила свой путь. Осталось только с десяток казаков во главе с безбородым есаулом. Чернышев обернулся, без сомнения, чтобы попрощаться с попом, но тот, видимо, шокированный сильными выражениями или же из-за странного обращения его соотечественника с чужестранкой, ушел в монастырь, закрыв за собой дверь. Граф с ожесточением пожал плечами и пробормотал что-то сквозь зубы. Затем, обращаясь к своему сопернику:

— Идем! — бросил он. — В нескольких шагах по этой улочке есть маленькая площадь между стеной монастыря и садами. Отличное место для предстоящего занятия! А князь Аксаков охотно позаботится о мадам, — добавил он, указывая на юного есаула, который, на мгновение утратив свой воинский гонор, любезно предложил руку ни живой ни мертвой Марианне.

— Прошу вас, сударыня, — сказал он без малейшего акцента, кланяясь с неожиданным изяществом, вызвавшим взрыв смеха у Чернышева.

— Вы можете говорить Светлейшее Сиятельство! Эта милая дама имеет такое право, дорогой Борис, — съязвил он.

Затем, указав на Шанкалу, по-прежнему присутствующую и по-прежнему безмолвную:

— А это кто такая, что следует за вами, как собака на привязи? — спросил он.

— Горничная княгини, — сказал Язон, прежде чем Марианна успела раскрыть рот.

— Она больше похожа на бродяжку, чем на приличную камеристку, но у вас всегда были довольно странные вкусы, дорогая Марианна. Ну, хорошо, я думаю, что теперь мы можем идти…

За обоими противниками следовала об руку с юным офицером Марианна, чувствовавшая, что на каждом шагу умирает, и отчаянно пытавшаяся найти средство помешать этой дуэли, которая могла вылиться только в драму, ибо, если Язону удастся спасти свою жизнь, сразив русского, кто может сказать, что сделают с ним разъяренные от потери командира казаки? В настоящий момент они окружили их со всех сторон, что, кстати, оказалось необходимым, чтобы пробиться сквозь вновь сгрудившуюся вооруженную толпу.

Но через несколько десятков метров они и в самом деле оказались на тенистой площади, такой пустой и тихой, словно уже наступила глубокая ночь. Она казалась, с ее слепыми стенами, обителью мертвой планеты, на пороге которой удивительным образом глохли шумы близкой набережной. Над золоченой решеткой парка гигантский клен распростер длинные ветви с грузом листвы, чья яркая зелень смешивалась с пушистой серебристостью ее изнанки. Место было довольно ровное.

— А тут неплохо… — сказал Язон. — Я надеюсь, что вы захотите увеличить список ваших… благодеяний, дав мне оружие?

Но есаул уже отцепил от шелкового темляка свою саблю и бросил ему. Язон поймал ее на лету, вытащил из ножен и, проверив большим пальцем остроту, на мгновение поиграл сверкающим в лучах заката клинком.

Тем временем Чернышев снял плащ и мундир и бросил их одному из своих людей. Затем, после легкого колебания, стянул и тонкую батистовую рубашку. С холодной улыбкой Язон сделал то же самое со своей блузой.

По пояс обнаженные, мужчины казались примерно равными по силе, но их вид подтверждал принадлежность к разным расам, насколько рыжие волосы и белый торс одного отличались от продубленного морским ветром тела другого. Затем, даже не взглянув на женщину, из-за которой собирались драться, они расположились лицом к лицу под кленом, где тень была более густой и солнце не могло помешать никому.

Чернышов, также проверив остроту сабли, с ехидной улыбкой приветствовал противника.

— Я сожалею, что не смог предложить вам другое оружие. Возможно, это не подходит?

Язон послал ему улыбку изголодавшегося волка.

— Ваша заботливость трогает меня, но не беспокойтесь, я быстро привыкну к этому оружию. Абордажная сабля гораздо тяжелей.

И, рассекая воздух клинком, он с иронией отсалютовал врагу, который, глянув на смертельно бледную молодую женщину, вцепившуюся в руку его подначального, пробормотал:

— А вы не желаете попрощаться с княгиней? Сомнительно, чтобы мы оба вышли живыми из этой схватки…

— Нет, потому что я надеюсь еще пожить. Но все-таки хочу обратиться к вам, пока мы не скрестили оружие: если я умру, вы даете честное слово, что оставите ее на свободе? Я желал бы, чтобы ее отвели поближе к французским линиям. Она сможет, без сомнения, найти там покровительство человека, с которым вы дрались той ночью в саду!

Ужасная боль пронзила сердце Марианны. Тон Язона не оставлял сомнений в том, что он испытывает к ней в эту минуту: пробужденная ревность повлекла за собою недоверие и презрение. И еще ее испугало, что отвращение заставит его искать смерть.

— Это неправда. Клянусь тебе честью отца, памятью матери, что генерал Фурнье, ибо это о нем идет речь, был для меня только другом, пришедшим мне на помощь, когда я в ней так нуждалась. Он возлюбленный моей лучшей подруги, Фортюнэ Гамелен, и на этом основании он защитил меня. В тот вечер он пришел поблагодарить меня за то, что я добилась его восстановления в армии. Пусть я умру на месте, если это не чистая правда! Что касается этого дьявола, которому он позволил убежать, когда прибыли жандармы, он, конечно, не заслужил такой рыцарский поступок, ибо бедняга Фурнье покинул дом в ту ночь между двумя жандармами. Вы посмеете опровергнуть это, Чернышов?

— Не рискну, так как после того я там больше не был. Но, возможно, вы и правы. Собственно… появление жандармов и вынудило меня бежать.

— Ах, все-таки так…

Неописуемое облегчение внезапно лишило Марианну сил. Она вынуждена была присесть на каменную кладку, оправлявшую колья решетки, в глубине души благодаря Бога, что русский заколебался, может быть, перед лицом смерти взять на себя груз повторной лжи.

Язон бросил на нее быстрый взгляд и улыбнулся, блеснув зубами среди диких зарослей бороды.

— Мы обсудим это позже. Защищайтесь, сударь.

В то время как поддерживаемая Аксаковым Марианна приступила к длинной молитве, бой начался с неистовством, показавшим точную меру взаимной ненависти врагов. Чернышев дрался торопливо, сжав губы, с написанной на лице яростью. Он нападал непрерывно, и изогнутое лезвие его сабли со свистом рассекало воздух, словно он косил невидимое небесное поле.

Язон довольствовался отражением ударов, но не отступал ни на шаг. Несмотря на его самоуверенные слова, ему потребовалось время, чтобы привыкнуть к этому чуждому оружию, более легкому, чем абордажная сабля, но лишенному гарды. Кроме того, он изучал манеру противника. С прикованными к земле ногами и неподвижным торсом, он напоминал одного из многоруких индийских идолов, так плясала сабля вокруг него.

Тем не менее, когда Чернышов атаковал его в новом приступе ярости, он отступил назад и споткнулся о камень. Марианна хрипло вскрикнула, а русский, используя возможность, нанес прямой удар, который пронзил бы американца насквозь, если бы, стремительно оправившись, он не парировал его. Сабля скользнула по его телу, слегка оцарапав, и на коже выступило несколько капель крови.

Грозившая опасность вернула Язону утихший было гнев. В свою очередь, он начал теснить противника, который отбивался, но не так быстро, чтобы избежать колющего удара в предплечье. Язон еще взвинтил темп, и следующий удар ранил Чернышева в плечо. Он глухо выругался, хотел, несмотря на боль, сделать рипост, но в третий раз сабля корсара нашла уже его грудь.

Он покачнулся и упал на колени, тогда как Язон отскочил назад. Рот Чернышева искривился в попытке улыбнуться.

— Кажется, я получил свое… — выдохнул он. Затем он потерял сознание.

Наступил момент тишины и изумления. Казаки смотрели на распростершееся на земле большое белое тело, словно отказываясь верить своим глазам. Но так продолжалось только мгновение.

Пока обрадованная Марианна бежала к Язону, бросившему на землю оружие, которое он так мастерски заставил послужить, Аксаков поспешил к своему командиру.

— Идем, — задыхаясь, сказала Марианна. — Ты победил честно, но не следует здесь оставаться. Идем скорей!..

Юный есаул осмотрел раненого, поднял голову и бросил на иностранца взгляд, в котором смешались ярость и облегчение.

— Он жив, — сказал он. — Вам повезло, ибо в противном случае я расстрелял бы вас на месте.

Надев блузу, Язон повернулся и надменно посмотрел на офицера.

— Таковы ваши понятия о чести и законах дуэли? Я победил, значит, я свободен.

— Законы дуэли не соблюдаются во время войны. Я не убью вас, поскольку и вы не убили, но я должен задержать вас: вы мой пленник. Пусть атаман решит вашу судьбу! Только мадам, естественно, свободна.

— Но я не хочу, — запротестовала Марианна. — Либо вы освободите нас обоих, либо заберете с собой. Я отказываюсь покинуть его.

Она повисла на шее у Язона, но уже по короткому приказу князя двое солдат силой оторвали ее, тогда как другие схватили Язона и, прежде чем посадить в седло, связали ему руки.

Понимая, что ее оставят здесь, одну в этом обезумевшем городе, а Язона повлекут к неведомой судьбе, которая может оказаться смертью, она разразилась рыданиями. Она уже не думала о том, что привело ее сюда желание увидеть и предупредить Императора, что необходимо отыскать друзей. Эти дикие люди воздвигли между нею и любимым человеком глухую стену непонимания, окончательно отсекавшую ее от него. Поскольку солдаты отпустили ее, садясь на лошадей, она подбежала к хлопотавшему возле командира Аксакову и бросилась к его ногам.

— Умоляю вас. Возьмите меня с собой! Неужели так трудно? Вместо одного у вас будет два пленника, и я прошу только позволить мне разделить судьбу моего друга.

— Может быть, сударыня. Но заключенное перед боем условие касалось только вас. Мой долг требует оставить вас на свободе и…

— Но что же мне делать? Вот вы говорите о своем долге, сударь, хотя, арестуя победителя на дуэли, нарушаете ее неукоснительные правила. Прошу вас, вы не можете представить, что это значит для меня…

Голос Язона, странно далекий и холодный, оборвал ее слова.

— Замолчи, Марианна! Я запрещаю тебе унижаться из-за меня. Если этот офицер предпочитает запятнать свою честь, это его дело: я не собираюсь ему мешать… и тебе запрещаю!

— Но пойми же, что он хочет нас разлучить. Чтобы мы здесь расстались… и тебя, быть может, отвезут прямо под пули палачей.

В углу его рта мелькнула знакомая насмешливая улыбка. Он пожал плечами.

— Все будет так, как захочет Бог. Подумай о себе. Ты знаешь, что можешь спастись, что не будешь долго блуждать по городу.

— Но я не хочу! Не хочу больше… Я хочу остаться с тобой и разделить твою судьбу, какой бы она ни была.

Она делала отчаянные усилия, чтобы пробиться к нему, рискуя попасть под копыта лошадей, но уже кольцо всадников сомкнулось вокруг американца. Она испустила крик раненого животного:

— Язон!.. Не оставляй меня!

Затем обернулась к Аксакову, который как раз собирался сесть в седло.

— Как вы не можете понять, что я люблю?..

В свою очередь, тот пожал плечами и небрежно козырнул.

— Может быть! Но уговор дороже денег: Ваше… Светлейшее Сиятельство свободны. Даже… следовать за нами, если не опасается быть растоптанной толпой или безвыходно заблудиться.

И, не обращая больше на нее внимания, небольшой отряд всадников с раненым командиром и пленником в центре углубился в поперечную улицу, чтобы присоединиться к отступающей армии.

Марианна смотрела, как они удаляются. Она была в таком состоянии, что последние слова Аксакова дошли до ее сознания через некоторое время. Всадники уже исчезали за поворотом улицы, когда она поняла, что ничто не мешает ей, как сказал есаул, рискнуть последовать за ними. Ведь она свободна.

Мысль о друзьях, надежду на встречу с которыми можно было оставить, промелькнула у нее в мозгу, но она отогнала ее: разве не связана ее судьба с судьбой Язона? Она не могла и не хотела поступить иначе. Ей надо следовать за ним до последней минуты, даже если эта последняя минута наступит скоро. После всего, что она уже сделала, чтобы встретиться с ним и сохранить его, действовать иначе было бы просто глупостью.

Решительно встряхнув головой, она глубоко вздохнула и отправилась в том же направлении, что и казаки, пересекла площадь и хотела углубиться в улицу. И тогда она увидела Шанкалу.

Стоя посреди достаточно узкой улицы, с протянутыми в стороны руками, цыганка загораживала ей проход.

С начала боя Марианна совершенно забыла о ней, ибо эта дочь степей как никто умела быть немой и невидимой, исчезая где и когда угодно. Но теперь она появилась, и по торжествующей улыбке и исказившему ее лицо выражению ненависти Марианна догадалась, что ей придется драться, чтобы получить право следовать за своим возлюбленным…

Она слишком поздно сообразила, что, собираясь вопреки всякой вероятности отомстить выгнавшему ее человеку, это полудикое существо хотело непременно оставаться только рядом с тем, кого оно выбрало своим хозяином, и избавиться от той, которая могла считать его своей законной собственностью.

Марианна смело приближалась к этой непостижимой женщине, в своем просторном платье цвета крови вызывавшей в памяти кресты, которые ставят на дверях зачумленных. Решительным жестом она показала, чтобы та освободила ей проход.

— Убирайся! — жестоко сказала она.

Тогда, прежде чем Марианна смогла коснуться ее, чтобы убрать с дороги, Шанкала разразилась пронзительным смехом и выхватила из-за пояса сверкнувший на солнце кинжал с коротким лезвием.

И она ударила…

Марианна со стоном рухнула на изрытую копытами лошадей землю.

С еще поднятым оружием Шанкала хотела нагнуться, чтобы убедиться, что удар ее был смертелен, но неожиданный шум заставил ее посмотреть в сторону набережной, и, отказавшись нанести еще один удар, она побежала догонять казаков.

Глава III

КОРОЛЕВА ТЕАТРА

Острая боль прорвала заменивший для Марианны мир плотный туманный кокон. Будто раз за разом прикладывали раскаленное железо, и она пыталась защититься, борясь с невидимым палачом, который, казалось, не хотел оставить ее в покое.

— Не так уж страшно, как я думала, — радостно сказал женский голос с итальянским акцентом. — Madre mia. Ей повезло, ибо я подумала, что она уже мертва.

— Я тоже, — подтвердил другой голос, но лишенный акцента. — Однако убийца не была в этом уверена. Если бы вы не распахнули ставни и не закричали, моя дорогая Ванина, она ударила бы еще раз. К счастью, мы спугнули ее.

На эти вполне земные голоса Марианна открыла глаза, но тут же закрыла, настолько склонившиеся над нею при свете свечей две женщины показались необычными. Свечу держала красивая, молоденькая женщина, рыжая и белокожая, носившая бархатные фижмы, накрахмаленные брыжи и чепчик с тремя рожками принцессы Ренессанса, тогда как у другой, задрапированной в типично римский пурпурный пеплум, хлопотавшей над раненой, чью рану она энергично обрабатывала, лицо отличалось тонкостью и правильностью черт, а высокий шиньон опоясывала также римская диадема и несколько огненного цвета эгретов поменьше. Она так отдалась своему занятию, что ее черные брови нависли над глазами, а между красиво очерченными алыми губами виднелся розовый кончик языка.

Вооруженная бутылкой коньяка и тампоном из корпии, она чистила рану Марианны с тщательностью, требовавшей некоторых усилий, что вызвало у ее пациентки протестующие стоны.

— Вы делаете мне больно, — всхлипнула она.

Дама с эгретами сразу остановилась и посмотрела на свою товарку, в то время как широкая улыбка стерла с ее лица озабоченное выражение.

— Она говорит по-французски! И без акцента, — воскликнула она великолепным контральто. — Странно, что мы ее не знаем!

— Я француженка, — сказала Марианна, — и насколько я поняла, вы тоже. Но я повторяю, что вы делаете мне больно.

Другая дама рассмеялась, обнажив мелкие зубы, неровные, но безупречной белизны.

— Вы должны быть довольны, что еще можете чувствовать боль, — заметила она. — И в любом случае выбирать не приходится. Кинжал этой особы мог быть грязным. Лучше потерпеть.

— Вот и конец! — радостно сказала римлянка. — Рана не очень глубокая. Я ее прозондировала, и, к счастью, у меня есть чудодейственная мазь. Я сделаю с нею перевязку, и при полном покое, я думаю, все сойдет благополучно.

Сопровождая слова делом, она покрыла рану густой мазью, издававшей довольно приятный запах, сверху наложила тампон и обвязала широкой полосой ткани, которую принцесса Ренессанса оторвала от остатков белой юбки. Когда с этим было покончено, она взяла бутылку с коньяком, налила немного в стакан и, подложив несколько подушек, чтобы поднять голову Марианны, предложила ей без колебаний выпить.

Теперь Марианна смогла увидеть, что она лежит на большом диване в просторной комнате, из-за закрытых ставней тонувшей в полумраке, не позволявшем рассмотреть детали. Однако свеча, которую держала принцесса, бросала отблески на странное нагромождение непонятных предметов и старой мебели.

Выпив коньяк, она почувствовала себя лучше и попыталась улыбнуться женщинам, которые с некоторым беспокойством смотрели на нее.

— Спасибо, — сказала она, — я думаю, что должна молиться за вас до конца дней моих. Но как вы нашли меня?

Римская дама, выпрямившись, продемонстрировала свою величественную, но не тяжеловесную фигуру и направилась к одному из окон, драматическим жестом накинув пеплум на плечо.

— Из этого окна мы все видели, немного издалека, конечно, ибо вы были с другой стороны площади.

— Вы все видели?..

— Все: казаков, великолепную дуэль, в которой, правда, мало что поняли, а в том, что последовало, еще меньше. Это было впечатляюще, но совершенно непонятно. И мы не собирались вмешиваться, если бы не драматический финал, если бы не женщина, ударившая вас кинжалом. Тогда мы раскрыли ставни и так закричали, что негодница убежала, а мы спустились к вам. Вот… вы и знаете все.

— Не совсем. Вы можете сказать, у. кого я нахожусь?

Дама в фижмах рассмеялась.

— Вот с этого вам и следовало начинать. Где я? Что со мной? Кто вы? Такие вопросы должна задавать героиня драмы, когда она приходит в себя после обморока. У вас, правда, есть смягчающие обстоятельства, да и наши нелепые Наряды должны были показаться вам странными. Итак, объясняю сразу: вы здесь, в службах дворца Долгорукого, большую часть времени нежилых, где нас охотно принимает консьерж, наш друг. Я могла бы продолжить мистификацию, уверив вас, что я Мария Стюарт, а эта благородная дама — Дидона, но я предпочитаю истину: мое имя Бюрсэ, я директриса Французского театра в Москве. Что касается вашего невольного лекаря, я думаю, что вы почувствуете гордость, когда узнаете, , что за вами ухаживала знаменитая певица Ванина ди Лоренцо из миланской Ла Скала!

— И Итальянской оперы в Париже! Большая поклонница и… личный друг нашего великого императора Наполеона, — дополнила Дидона с видом превосходства.

Несмотря на боль в плече и горе, вернувшееся вместе с сознанием, Марианна не могла удержаться от улыбки.

— Вы тоже? — сказала она. — Я слышала много восхвалений вашему голосу и таланту, синьора. Что касается меня, то я княгиня Сант'Анна и…

Она не закончила. Ванина ди Лоренцо стремительно вернулась к ней и, выхватив свечу из рук подруги, поднесла к лицу спасенной.

— Сант'Анна? — воскликнула она. — Мне уже казалось, что я где-то вас видела. Вы можете быть княгиней, но в самом деле вы певица Мария-Стэлла, императорский соловей, женщина, которая предпочла титулованного мужа выдающейся карьере. Я знаю это, я была в театре Фейдо в вечер премьеры. Какой голос! Какой талант… и какое преступление — бросить все это!

Результат этого выяснения был магический, ибо, несмотря на откровенное осуждение Ванины, лед между тремя женщинами растаял благодаря удивительному свойству всех артистов сходиться и узнавать друг друга при любых обстоятельствах, даже самых странных. Для мадам Бюрсэ, как и для синьоры ди Лоренцо, Марианна не была больше ни знатной дамой, ни светской женщиной: просто одна из своих, не больше… но и не меньше.

Угощаясь копченым салом и сушеными абрикосами (питание укрывавшихся во дворце Долгорукого состояло из того, что оказалось в подвалах), примадонна и трагическая актриса знакомили новую подругу с событиями, которые привели их в этот опустевший дворец.

Накануне, в то время как мадам Бюрсэ и ее труппа в костюмах репетировали «Марию Стюарт» Шиллера в Большом театре, а Ванина надела наряд, в котором через несколько дней должна петь Дидону, форменное восстание захлестнуло театр. Прибытие первых раненых из-под Бородина и катастрофические новости, которые они принесли, вывели москвичей из себя. Пламя дикой ненависти к французам заполыхало, как лесной пожар. Бросились на приступ всего, что принадлежало этой проклятой нации: лавки торговцев взламывали и грабили, большинство квартир постигла та же участь, причем при этом пострадали и враждебные Наполеону эмигранты.

— Мы пользовались такой известностью, — вздохнула мадам Бюрсэ, — нас так любили до этого злосчастного дня.

— Злосчастного? — вскричала Марианна. — Хотя Император одержал победу и скоро войдет в Москву?

Я тоже верная подданная Его Величества, — с улыбкой ответила та, — но если бы вы пережили то, через что мы вчера прошли! Это ужасно! Одно время нам казалось: мы заживо сгорим в театре. Мы едва успели спуститься в подвал, где пришлось дожидаться наступления ночи, чтобы уйти из нашего подземного убежища. Вернуться к себе было невозможно. Наш приятель Лекен, который не репетировал, сумел незаметно пробраться к нашей гостинице. Он увидел, что все номера разгромлены, вещи выброшены на улицу и сожжены. Случилось самое ужасное: в то время как мы, женщины, убегали первыми, наш режиссер Домерг попал в руки толпы, и его пытались разорвать на куски. К счастью, подоспел наряд полиции, вмешался и арестовал его. Граф Ростопчин объявил о своем намерении отправить его в Сибирь.

— Как и своего повара, — вздохнула Марианна. — Это просто какая-то мания. А что случилось с другими участниками вашей труппы?

Ванина беспомощно развела руками.

— Ничего не известно. За исключением Луизы Фюзиль и мадемуазель Антони, которые находятся здесь, в противоположном крыле, и юного Лекена, сейчас отправившегося за новостями, мы не знаем, где остальные. Нам показалось более благоразумным разойтись: даже в отдельности наши костюмы достаточно необычны, а в группе… Представляете себе Марию Стюарт, ее приверженцев, охрану, женщин и ее палачей, прогуливающихся по улицам Москвы? Все, что мы смогли сделать, это пожелать им такой же удачи, как у нас, и найти убежище, чтобы спокойно дождаться прихода Императора.

— Вы очень рисковали, выходя за мною, — сказала Марианна. — Бог знает что могло бы с вами случиться, попади вы в их руки…

— Мы даже не подумали об этом, — смеясь, вскричала Ванина. — То, что произошло на площади, было так увлекательно! Прямо акт трагедии! А мы так томились от скуки. Так что мы даже не колебались… Впрочем, по-моему, там больше никого и не было.

Вполне естественно, что в ответ на откровенность обеих женщин Марианне следовало рассказать хоть часть своей истории. Она сделала это по возможности кратко, ибо чувствовала невероятную усталость и приближение лихорадки, безусловно, вызванной ранением. Она особенно подчеркнула свой страх за судьбу Язона и сожаление об отсутствии ее друзей. И когда, словно побежденная волнением, она залилась слезами, Ванина присела на край дивана и, отбросив назад полу своего пеплума, приложила прохладную ладонь ко лбу новой подруги.

— Хватит разговоров! У вас лихорадка, и вам надо отдохнуть. Когда вечером придет консьерж, мы попросим его открыть более приличное помещение, чтобы уложить вас в постель. А пока надо попытаться забыть ваших друзей, ибо вы все равно ничем не можете им помочь. Когда французская армия войдет в город… вполне вероятно, что все, кто скрывается, снова появятся…

— Если этот город еще существует, — раздался из глубины комнаты замогильный голос, на который обернулись обе женщины.

— Ах! Лекен! Наконец-то ты! — воскликнула мадам Бюрсэ. — Какие новости?

Молодой человек лет под тридцать, белокурый, со смазливым, несколько вялым лицом, с каким-то женским изяществом вышел из темноты. Он носил элегантный, но запыленный полотняный костюм и выглядел усталым. Его голубые глаза по очереди прошлись по лицам женщин, и он скривился в улыбке.

— Чем больше я вижу чужбину, тем родину больше люблю, — с пафосом сказал он, прежде чем добавить нормальным голосом: — Дела идут все хуже и хуже. Я не уверен, придет ли Император достаточно скоро в Москву, чтобы спасти нас. Мое почтение, сударыня, — обратился он к Марианне. — Я не знаю, кто вы, но вы кажетесь такой же бледной, как и очаровательной.

— Это наша сестра по профессии, случайно встретившаяся нам, — сказала Ванина. — Синьорина Мария-Стэлла из театра Фейдо. Но рассказывайте, мой мальчик, рассказывайте! Что нам еще угрожает?

— Прежде дайте мне напиться. Мне кажется, что мой язык превратился в большую пересохшую губку, заполнившую весь рот.

— Она станет еще больше, когда напитается, — заметила мадам Бюрсэ, протягивая ему кувшин с пивом, который он выцедил, полузакрыв глаза, с выражением неописуемого блаженства.

Забыв о всяких правилах приличия, он пощелкал языком, почти не пережевывая, проглотил ломоть ветчины, залив его очередной порцией пива, затем, всем весом рухнув на жалобно заскрипевшее кресло, удовлетворенно вздохнул.

— Даже если тело обречено на скорое уничтожение, — сказал он, — все равно очень приятно подкормить его…

— Ну, хватит! — вскипела Ванина. — Вы слишком веселитесь! Что вас заставило думать, что мы обречены на… как вы сказали, скорое уничтожение?

— То, что происходит в городе. Ходят слухи, что конница Мюрата преследует арьергард Кутузова. Население бежит…

— Приятная новость! Оно это делает уже три дня.

— Может быть, но население населению рознь! Вчера это делали богачи, дворяне, люди обеспеченные. Сегодня — все, у кого хоть что-то есть. Только бедняки, больные и умирающие остаются. И в настоящий момент людей охватило отчаяние, потому что из всех церквей и монастырей увозят святые иконы, чтобы они не попали в руки антихриста и его банды. Возле церкви Петра и Павла я видел валявшуюся в пыли толпу, умолявшую священников оставить им иконы. А те призывали их убивать чужеземных варваров, оскверняющих священную землю России. Но не это самое ужасное…

— Что же еще? — рассердилась мадам Бюрсэ. — У вас такая скверная манера держать про запас всякие гадости, Лекен!

— Да просто не хотел вас сразу пугать! Прежде чем покинуть Москву, этот проклятый Ростопчин открыл все тюрьмы. Вся нечисть, которая там содержалась: бандиты, воры, убийцы, — ринулась в город, ничуть не собираясь уходить. Я видел в Кремле, как одна банда ворвалась в храм Христа Спасителя… и никто не подумал поклониться иконе при входе, и не нашлось никого, чтобы призвать их к порядку. Вполне вероятно, что они будут грабить все дворцы подряд…

— А вы сидите здесь и рассуждаете? — возмущенно вскричала Ванина. — Надо поскорей предупредить консьержа, чтобы забаррикадировать двери, окна… не знаю, что еще!

Лекен мрачно ухмыльнулся.

— Консьержа? Он уже далеко. По дороге сюда я видел, как он давал тягу на битком набитой повозке. Если мы хотим защититься, надо самим позаботиться. Впрочем, я думаю, что в этой привратницкой нам нечего бояться…

Марианна, которая не вмешивалась в разговор своих новых знакомых, высказала свое мнение:

— Насколько я поняла, эта привратницкая находится рядом с главным входом. Эти люди попытаются взломать первые попавшиеся под руку окна или двери. Мы скорей избежим опасности, если перейдем в помещение челяди…

Молодой комедиант внимательно посмотрел на нее и послал улыбку, которую он, безусловно, считал обаятельной.

— Я только что сказал, что вы так же бледны, как и очаровательны, сударыня, но теперь добавлю, что вы так же мудры, как очаровательны и бледны. Комнаты слуг на антресолях действительно кажутся мне удобным местом для почетного отступления, но в случае, если эти бесноватые — вздумают поджечь дворец, мы там неминуемо изжаримся! И если…

— С этими «если», — недовольно оборвала его Ванина, — мы только теряем драгоценное время. Что касается меня, то я предпочитаю быть изжаренной, чем изнасилованной, — добавила она, величественно забрасывая на плечо полу своего алого пеплума.

— У вас странный вкус, — сделал комичную гримасу Лекен. — Хотя это то, что поет Дидона! Какая ерунда! Но как бы то ни было, я считаю, что мадам права: надо перебраться отсюда. Поскольку консьерж уехал, придется взломать парадную дверь, чтобы попасть наверх! Может быть, никто и не придет сюда, ибо Москва большая и дворцов в ней много, но в любом случае там мы будем лучше укрыты. И это может нам помочь продержаться до прихода французов. Пойду позову остальных…

Он быстро вышел, пересек двор и постучал в дверь небольшой пристройки, где расположились две другие актрисы, тогда как Ванина вернулась к Марианне, которая, отодвинув подушки, пыталась подняться.

— Как вы себя чувствуете? — нагнувшись к ней, спросила итальянка. — Вы сможете идти, подняться на три этажа? Мы все поможем вам.

Молодая женщина ответила ей улыбкой.

— Должно получиться. Правда, я чувствую слабость, но думаю, что дело пойдет. Я потеряла много крови?

— О, совсем немного. Видно, у вас крепкое здоровье, кровотечение быстро остановилось. Идем, я буду вас поддерживать.

Пропустив одну руку под здоровое плечо Марианны, она обняла ее за талию и помогла встать. В первый момент у раненой появилось ощущение, что стены вращаются вокруг нее, а остатки крови ушли в ноги.

— Выпейте еще немного коньяка! — предложила мадам Бюрсэ, которая с беспокойством следила, как бледнеют ее щеки.

— Но я опьянею…

— Велика важность! Поднимемся наверх, вам постелют, и будете спокойно спать! Главное — это добраться туда.

Марианна послушно выпила ароматный напиток. Краска немного вернулась на ее щеки, но признательная улыбка адресовалась Ванине.

— Идем туда! — только и сказала она.

Пока мадам Бюрсэ занималась провизией и подушками, Марианна и Ванина осторожными маленькими шагами направились к двери. Рука флорентийской певицы была уверенной и крепкой, и поддерживаемая ею Марианна шла с большей легкостью, чем они предполагали. Кроме того, она испытывала к своей новой подруге инстинктивное доверие в сочетании с ощущением, что она давно ее знает. Это было, возможно, связано с запахом розы, пропитавшим ее пеплум и напомнившим ей Фортюнэ…

Во дворе встретили Лекена. С помощью двух молодых женщин, одна из которых была одета субреткой из комедии, а другая носила костюм пажа, он старался сдвинуть с места тяжелый железный ригель, запиравший дворец на ночь. Когда с ним было покончено, они, красные и запыхавшиеся, принялись за массивную дубовую дверь. С помощью инструментов из привратницкой Лекену удалось без особого труда одолеть замок, и, оставив на потом этикет представления гостей, маленький отряд беженцев проник в громадный роскошный вестибюль дворца. Голоса в нем раздавались, как в соборе.

Невольно взволнованная величественностью помещения, мадам Бюрсэ робко засмеялась и прошептала:

— Мы представляем собой довольно жалкую картину с нашей мишурой среди этого мрамора и золота…

— Что за глупость! — восстала Ванина. — Что касается меня, то я чувствую себя здесь вполне на своем месте. Достаточно принимать вещи такими, какие они есть.

И, чтобы еще лучше показать свое пренебрежение к окружившей их роскоши, она начала в полный голос арию дона Альфонса из «Страделлы», не оставляя ради этого Марианну, которой стала помогать подниматься по монументальной лестнице. Луиза Фюзиль, та, которая была одета в костюм пажа и которую ее товарищи называли Соловушкой, в шутку присоединила свой свежий голос к голосу итальянки, тогда как остальные, внезапно охваченные той необходимостью разрядки, иногда возникающей у артистов в самые драматические моменты, стали аккомпанировать им, имитируя инструменты оркестра. Марианна попробовала поддержать их, но ее поврежденное плечо откликнулось адской болью, и она предпочла замолчать.

Наверх поднялись почти в радостном настроении и разошлись по комнатам прислуги, где обстановка, конечно, не шла ни в какое сравнение с нижними этажами: деревянная грубая мебель, соломенные тюфяки, кое-какая домашняя утварь. Но Марианна получила от этого не меньшее удовлетворение, растянувшись на постели, избавленной от простыни, но имевшей преимущество быть чистой.

Ванина устроилась вместе с нею, а остальные расположились в соседних комнатах, тогда как Лекен отправился вниз проинспектировать подвалы дворца, что было невозможно при консьерже, который сам снабжал невольных гостей продуктами.

Вернулся он, нагруженный, как разносчик, сгибаясь под тяжестью двух громадных корзин, в одной из которых виднелись кухонные принадлежности, а в другой — продукты и запыленные горлышки запечатанных сургучом почтенных бутылок.

— Я нашел подлинное чудо! — торжествующе закричал он. — Гляньте-ка сюда! Шампанское, икра, вяленая рыба, сахар и… кофе!

Последнее слово, вернее, то, что оно обозначало, пробудило Марианну, которая, побежденная усталостью и мучениями, начала засыпать.

— Кофе? — воскликнула она, приподнимаясь на локте. — Это правда?

— Правда ли это? А вы слышите этот приятный запах, милая дама? — сказал Лекен, открывая перед нею небольшой мешочек. — И я принес все, что надо, чтобы поджарить его, смолоть и приготовить на всех. Не успеете вы оглянуться, как получите добрую чашку. Доверьтесь мне, и вы увидите, что я гений кофе.

Она признательно улыбнулась ему.

— Вы замечательный человек. Не знаю, будет ли эта ночь последней для меня, но, по крайней мере, я буду обязана вам, что начну ее с чашкой кофе в руке. Нет ничего, что я любила бы больше.

Она с наслаждением, ибо Лекен не преувеличил свои таланты, выпила две и даже третью чашку, несмотря на предупреждение Ванины, которая не без оснований опасалась, что после этого она не сможет сомкнуть глаз. Но поскольку Марианна провела уже бессонную ночь в трактире Ивана Борисовича, она сразу же заснула, едва опорожнила последнюю чашку.

Продолжительный шум и предчувствие опасности разбудили ее среди ночи с ощущением страха, как это бывает, когда открываешь глаза в незнакомом месте. Она не сразу сообразила, где находится… Но на более светлом прямоугольнике окна она различила силуэт Ванины ди Лоренцо, вырезавшийся с ее диадемой и перьями.

— Что-нибудь происходит? — спросила Марианна, инстинктивно приглушая голос.

— К нам пожаловали FOCTH! Впрочем… этого следовало ожидать, ведь наш дворец один из самых красивых и богатых в городе.

— А какой может быть час?

— Около двух. Или чуть позже…

С меньшим трудом, чем она предполагала, Марианна спустилась с кровати и подошла к певице, но не увидела ничего, кроме пляшущих на деревьях отблесков света. Зато шум нарастал с минуты на минуту: пьяные песни, крики, смех, звон разбитого стекла и глухой треск падающей мебели.

— Откуда они вошли? — спросила Марианна, так ничего и не увидев, потому что их окно выходило в сад и двор из него не просматривался.

— Они влезли через крышу конюшни, — раздался позади них встревоженный голос Лекена. — Я видел, как они это делали: с помощью веревок и крючьев. А попав внутрь, они открыли засов…

— А что будем делать мы? — прошептала Луиза Фюзиль, появившаяся за своим товарищем. — Есть ли смысл оставаться здесь? Кто может дать гарантию, что они не поднимутся сюда, когда разграбят все внизу? Может, лучше попробовать спрятаться в парке?..

— В парке? Смотрите…

Действительно, новая банда появилась на английских лужайках, тянувшихся у подножия террасы, на которую выходили салоны. С факелами в руках, бородатые, с вызывающими дрожь мрачными физиономиями, они молча шли, вооруженные вилами, ружьями и ножами, к ожидавшему своей участи дворцу, настороженно оглядываясь, словно дикие звери…

— Эти должны были перелезть через решетку или стену, — вздохнул Лекен. — Теперь наш путь к отступлению отрезан.

— Не обязательно, — вступила Ванина. — Есть еще два черных хода с обоих концов этого коридора. Пусть Лекен пойдет к одному, а я — к другому, и если один из нас услышит, что по лестнице поднимаются, мы сможем попытаться убежать по другой и через парк.

— Решено! Только будем надеяться, что если они вздумают идти сюда, то не по обеим лестницам сразу.

— Хорошая вещь — оптимизм! — пробормотала Ванина, невозмутимо направляясь к своему наблюдательному пункту.

Оставшиеся четыре женщины также разделились. Мадемуазель Антони и мадам Бюрсэ пошли в комнату, выходившую на фасад, тогда как Марианна и Луиза Фюзиль ждали на месте, напряженно прислушиваясь, с учащенно бьющимися сердцами.

Вскоре шум стал поистине адским. Крики и вопли усилились, сопровождаемые глухими ударами, отдававшимися по всему зданию, которое, несмотря на солидность постройки, начало содрогаться, как при землетрясении.

— Похоже, что они рушат стены, — заметила Марианна бесцветным голосом.

— Возможно, и так, но мне кажется, что они дерутся между собой, — прошептала Луиза.

И в самом деле, слышались не только крики торжества и пьяной радости, но и вопли, и болезненные стоны. По всей видимости, пришедшие раньше бандиты не захотели делить добычу с их собратьями, пробравшимися через парк. Но для тех, кто находился над этим кромешным адом, было ясно, что минута, когда ослепленные яростью подонки обнаружат их, будет для них последней в жизни.

С тяжело бьющимся сердцем, с похолодевшими руками, Марианна забыла о боли в плече. Она тихо вышла в коридор, слабо освещенный через слуховое окно. У выходов на лестницы дежурили Ванина и Лекен, напряженно вслушиваясь в доносившийся снизу шум.

— По-прежнему ничего? — вздохнула Марианна.

Они без слов одновременно покачали головами. И вдруг внизу раздались такие крики и грохот, словно дом собирался взорваться.

— Похоже, что они убираются вон! — сказала мадемуазель Антони, не скрывая радости в голосе. — Я вижу устремившуюся на улицу толпу.

— Со стороны парка нет никого, — эхом откликнулась мадам Фюзиль. — Они не захотели снова лезть через решетку. Смотрите!

Наблюдатели вернулись бегом, и все собрались в комнате, где спала Марианна. Действительно, дворец толчками извергал, как выдавливаемый нарыв, группы оборванцев, настоящих демонов, красных от вина и крови… Но радость при виде покидающих дворец насильников продолжалась недолго, всего несколько секунд. Она угасла при сдавленном крике Луизы Фюзиль:

— Пожар! Они подожгли дворец!

Увы, это было правдой. Красный свет вырывался из окон первого этажа, где подозрительное гудение сменило недавний шум и грохот. К тому же покидавшие дворец последними оборачивались и с проклятиями бросали внутрь горящие факелы.

— Вниз! — закричал Лекен. — Немедленно спускаемся! Надо вырваться в парк…

Они бросились к лестнице, показавшейся им более удаленной от главного очага пожара. Ванина хотела, как и прежде, помочь Марианне, но та отказалась.

— Кофе и сон поставили меня на ноги. Дайте только вашу руку… Надо спешить…

Они спускались на ощупь, ибо лестница, проложенная в толще стены, была темная, изнемогая от жары, становившейся с каждым мгновением все сильней. На высоте второго этажа им показалось, что они попали в печь, настолько атмосфера была удушающей.

— Пламя, должно быть, совсем близко, — задыхаясь, сказала Ванина. — Наше… счастье, что дворец построен из камня. Если бы… он был деревянный, как многие… мы уже сгорели бы…

— Рано радоваться… — Лекен грубо выругался. — Лестница уже занимается.

Действительно, мрак уступил место яркому красному свету, и, достигнув последнего марша, несчастные увидели, что первые ступени горят, тогда как густые клубы черного дыма летят на них.

— Мы не сможем пройти, — простонала Луиза Фюзиль. — Мы умрем здесь…

— Ни за что в жизни, — заорала Ванина. — Прижимайте к себе покрепче платья и бросайтесь вниз! Нам остаются считаные секунды. А если одежда загорится, покатайтесь по траве или песку в саду. Я пошла! Кто любит меня — за мною!..

И, не оставляя Марианне времени на раздумья, она обняла ее одной рукой, другой запахнула пеплум и бросилась вместе с нею в пламя.

Марианна закрыла глаза. Ей показалось, что огонь хлынул в ее легкие, и она задержала дыхание. Но порыв Ванины был неудержимый. Марианна едва ощутила укусы пламени, хотя юбка ее загорелась. Она закричала больше от боли в плече, когда, вырвавшись наружу, они покатились по газону, стараясь сбить пламя.

Сразу же за ними последовали и остальные, также начавшие кататься по траве, крича от боли, но не получив серьезных повреждений. Собравшись вместе, задыхающиеся, полуоглушенные, они некоторое время сидели на земле, поглядывая друг на друга, не в состоянии поверить в свое спасение.

— Ну, что ж! — вздохнула мадам Бюрсэ. — Это похоже на чудо. Все мы здесь, и, по-видимому, все в порядке.

— Так-то оно так, — сказал Лекен, — но оставаться здесь опасно. Надо сматывать удочки, пока дворец не рухнул.

Красивое жилище князей Долгоруких горело полностью, опаляя все вокруг невыносимым жаром. Это напоминало гигантский пылающий водопад, чья слепая ярость прогнала темноту до дальних уголков сада.

— Мадонна! — простонала Ванина. — А есть ли в этом городе помпы? Если никто не будет бороться с пожаром, весь квартал может сгореть…

Словно услышав ее слова, небо прорвалось. Под апокалипсические раскаты грома потоки воды низверглись на Москву, мгновенно затопив сад Долгоруких и его временных обитателей, которые устремились прочь от клубов обжигающего пара, бьющего из недр горящего здания. Вскоре пожар превратился в паровой котел.

Промокнув до нитки, товарищи по несчастью стали искать укрытие, но в саду не оказалось ни киоска, ни беседки.

— Надо уходить отсюда, — воскликнула Антони, — иначе мы схватим простуду…

— Это еще не так страшно, — проворчала Ванина. — Но я рискую потерять голос. Я привыкла к солнцу и боюсь сырости, как чумы. Достаточно мне простудиться, и я не смогу больше петь!

— Я восхищен, — съехидничал Лекен, — что вы в такой момент думаете о пении… Но я согласен с вами, что надо немедленно покинуть это негостеприимное место. Вопрос только… как?

В самом деле: это было легче пожелать, чем осуществить. В окружавших сад стенах и решетках единственным выходом была маленькая низкая дверь, запертая замком, достойным сокровищницы, который, по всей видимости, открыть невозможно.

— . Но бандиты вошли же здесь недавно, — сказала Луиза Фюзиль. — Почему бы нам не выйти?

— Они вошли, перелезая через стену, — объяснил Лекен. — Конечно, я могу подсадить вас туда, если вы потом поможете мне взобраться… Хотя я не представляю себе, как…

Вместо ответа Ванина, сбросив наконец свою диадему и спадавшие ей на лицо намокшие перья, смотала с себя длинное шелковое полотно, представлявшее собой пеплум, ничуть не смутившись остаться в нижней юбке и кофте без рукавов, и показала материю Лекену.

— Когда влезем наверх, опустим вам это! Она очень прочная! И с ее же помощью спустимся с другой стороны…

Сказано — сделано. Ванина, как подавшая идею и средство ее исполнения, пошла первой, прочно уселась верхом на стене и нагнулась, чтобы помочь Марианне, которую остальные женщины с трудом подсадили на плечи Лекену, не преминувшему, как бы невзначай, коснуться груди и бедер молодой женщины. Дальше пошло легче, и последним вытащили Лекена.

Спуск прошел в том же порядке благодаря пеплуму Дидоны, скрученному в толстый канат. Но внизу Марианна, истратив все силы, оказалась на грани беспамятства. Пока другие приземлялись с помощью Ванины, она прислонилась к стене с отчаянно бьющимся сердцем и пустой головой, нечувствительная даже к продолжавшему лить дождю.

— Э, да вам не по себе? — спросила Ванина, увидев ее осунувшееся лицо.

— Да так себе. Куда мы теперь пойдем?

— Честно говоря, я понятия не имею. Из наших многочисленных друзей никого не осталось…

— Точно, — подтвердила мадам Бюрсэ. — Возможно, удастся расположиться в каком-нибудь брошенном доме. Их здесь столько!

— Брошенные дома таят неприятные сюрпризы, — пробормотал Лекен, стараясь поднять воротник своего сюртука, чтобы немного прикрыть голову.

— Почему не попробовать найти наших товарищей? — предложила Луиза Фюзиль. — С тех пор-, как мы расстались, я не перестаю думать о них: не нашли ли они убежище во дворце Нарышкина. Князь был в восхищении от малютки Ламираль…

— Ухаживать за танцовщицей и приютить целую труппу — это уж слишком, — пробурчал Лекен. — Но все-таки это возможно: дорогой князь с виду был точно «на крючке»… Можно сходить туда глянуть.

— Святая Мадонна! Подумайте только, — вмешалась Ванина. — Да ведь дворец князя на другом конце Москвы. И та бедняжка никогда не смогла бы дойти туда. Вот у меня есть лучшая идея: кюре Сен-Луи-де-Франс…

— Аббат Сюрже? — с видимым отвращением сказал Лекен. — Ну и идея!..

— А почему бы и нет? Это француз и служитель Бога. Он приютит нас. Я знаю его. Это само великодушие.

— Может быть, но он все-таки священник, а я их не выношу. К тому же между церковью и театром еще со времен Мольера не было теплых отношений… Я не пойду.

— А я тем более, — сказала мадам Бюрсэ, — я не знаю, если…

Ну, ладно, я пойду! — оборвала ее Ванина, обнимая за талию Марианну. — Идите куда хотите, вы знаете, где меня найти. К тому же… вы правы. Не потому, что опасаетесь аббата Сюрже, а потому, что не хотите затруднить его. Ведь у него, вероятно, уже полным-полно беглецов.

— Но я не хочу быть причиной вашей разлуки, — в отчаянии простонала Марианна. — Проводите меня к этому аббату и отправляйтесь к своим друзьям. Неразумно дробить вашу группу из-за какой-то чужой.

— Вы не чужая. Вы певица, как и я. И кроме того, вы тосканская княгиня, а Тоскана — моя родина. Хватит болтать! Идем! До скорого, друзья! Храни вас Господь!

— Все-таки до Сен-Луи-де-Франс мы можем вас проводить, — предложила мадам Бюрсэ, — а потом отправимся дальше. Это недалеко, а в церкви переждем дождь.

Сойдясь на этом, направились по пустынным улицам к часовне, которая по примеру римских приходских церквей носила пышное имя Сен-Луи-де-Франс. Она стояла на подступах к Китай-городу и тесно прижималась к средней величины дому, деревянному, как почти все в этой округе, а с другой стороны протянулся небольшой сад, отгороженный кирпичной стеной. Над поднятой на два марша высокой дверью большая стеклянная лампа, недоступная самому сильному дождю, освещала высеченный из камня скромный латинский крест. Это была обитель кюре.

Вместе с Лекеном Ванина помогла Марианне одолеть ступени и, взяв медный молоток, осыпала дверь градом звонких ударов, тогда как остальные, убедившись, что часовня закрыта, предпочли удалиться.

Дверь открыл небольшой человек со свечой в руке, одетый, как пономарь, в черное, со скуфьей на седых волосах.

— Очевидно, вы церковный сторож, — сказала Ванина на своем французском, так ярко окрашенном итальянским акцентом. — Мы хотели бы обратиться, эта раненая дама и я, к аббату Сюрже…

Вид молодой женщины в мокрой юбке, похоже, ничуть не удивил сторожа Сен-Луи. Он широко раскрыл дверь.

— Входите быстрей, сударыни, — сказал он только. — Я пойду предупредить господина кюре!

Но при звуках этого голоса Марианна, от усталости припавшая лицом к плечу Ванины, выпрямилась, и в каком-то оцепенении она и маленький человек посмотрели друг на друга. Обязанности сторожа в Сен-Луи-де-Франс исполнял Готье де Шазей.

Глава IV

ПОЖАР

Их взгляды скрестились только на мгновение. Марианна уже открыла рот. Она хотела что-то сказать, воскликнуть, быть может… Но странный сторож быстро повернулся к ним спиной, буркнув, что он идет предупредить аббата Сюрже, и исчез со свечой, оставив их в почти полном мраке прихожей, пахнувшей ладаном и капустой.

Тогда Марианна спохватилась. Крестный, как она поняла, не желал быть узнанным, может быть, из-за присутствия Ванины… может быть, по совершенно другой причине. Причине загадочной, а их у него всегда был полон короб, как и подобало хозяину церковного ордена, который, став тайным, не потерял свое могущество. Видимо, он пребывал здесь инкогнито. Возможно, он скрывался, но от кого? Почему?

Несмотря на истощение, любопытство Марианны, всегда бодрствующее и ненасытное, предъявило свои права и, странное дело, добавило ей сил. С какой целью римский кардинал, генерал ордена иезуитов, то есть самый могущественный человек в Церкви после Папы, если не до него, с тех пор как Наполеон превратил того в пленника, решил укрыться под скромной личиной церковного сторожа?

Конечно, сколько она его знает, Готье де Шазей относился к одежде и роскоши с примерным пренебрежением. В памяти его крестницы он навсегда сохранился в простом темном одеянии. И пурпурная мантия, в которой она увидела его в Тюильри в тот памятный день скандала, показалась ей маскарадным костюмом. Но на этот раз его черное одеяние было не только скромным, но и сомнительной чистоты.

«Да простит мне Бог! — подумала Марианна. — Но мне показалось, что крестный не бреется, не умывается. Настоящий мужик!»

Пока ей не представилась возможность проверить свои предположения, так как вместо него пришел священник в сутане, среднего возраста, с приятным лицом, над которым седоватые кудри пытались прикрыть начинающуюся лысину. Увидев женщин, сидящих в мокрой одежде на скамейке в прихожей, он воздел руки к небу.

— Бедные мои дети! — воскликнул он с заметным южным акцентом, словно принесшим частицу солнца в это мрачное помещение. — Вы тоже пришли искать здесь убежище. Но мой дом переполнен. Половина московских французов сбежалась сюда. Куда же прикажете вас положить?

— Нам не нужно много места, padre, — взмолилась Ванина. — Любой уголок в вашей церкви, например…

— Она забита. Мне пришлось запереть наружную дверь, чтобы больше никто не вошел… Еще одного добавить, и начнут задыхаться.

— Тогда здесь! Если бы я была одна, я чудесно устроилась бы на этой скамье, но моя подруга ранена, измучена… любой матрас…

Священник удрученно пожал плечами.

— Я не говорил бы вам всего этого, если бы у меня был матрас. Но я только что отдал матрас Гильома, моего сторожа, старшей продавщице мадам Обер, которая ожидает ребенка. Что касается моего…

— Я понимаю, вы о нем уже давно забыли, — сказала Марианна, пытаясь улыбнуться. — Если у вас найдется охапка соломы, нам будет достаточно. Мы артистки… И комфорт не всегда является нашим уделом…

— Наверное! Но в любом случае я не могу закрыть перед вами дверь в такую ужасную ночь… и в такую погоду. Следуйте за мной…

Они пошли за ним по коридору. С обеих сторон из-за закрытых дверей доносились разные звуки: бормотанье молитв, перешептывание, храп, всхлипывания, подтверждавшие, что жилище священника действительно переполнено.

В самом конце аббат открыл низкую дверь рядом с кухней.

— Здесь кладовая, где хранятся различные инструменты. Я найду немного соломы и думаю, что вы обе сможете устроиться. Затем я принесу что-нибудь, чтобы высушиться и согреться.

Немного спустя женщины нашли среди метел, ведер и садовых инструментов относительный уют, благодаря постеленной на пол соломе, полотенцу, чтобы обтереться, двум покрывалам, в которые они завернулись, сняв мокрую одежду и повесив ее сушиться на грабли, и дымившемуся кувшину горячего вина с корицей, выпитого ими с наслаждением при свете свечи, после чего хозяин пожелал им доброй ночи.

Перед тем как лечь, Ванина заботливо проверила перевязку. Она была сырая, но густой слой мази не пропускал влагу к ране. Сделав новую перевязку из сухого куска полотенца, она пощупала лоб подруги.

— Вы быстро поправитесь, — с удовлетворением заявила она. — После всего, что вам пришлось вынести, у вас даже нет лихорадки. Святая Мадонна! Вашему здоровью можно позавидовать.

— Для меня большая удача, что я встретила вас.

— Можно подумать! «Удача — женщина…» — замурлыкала Ванина, — и я могу вернуть вам комплимент. Я уже давно мечтала познакомиться с вами…

Заснули быстро, но сон Марианны был тревожный. События длинного и трудного дня: паника, встреча с Чернышевым, дуэль, арест Язона, вероломное нападение цыганки, ранение и, наконец, пожар дворца, бегство под ливнем — все это сильно подействовало на молодую женщину. Потеряв власть над заснувшим телом, разум ее метался, как обезумевшая птица, не находя успокоения. Страх осаждал его непрерывно, страх, против которого выступал добрый гений в виде ангела, задрапированного в огненный пеплум, со смешным украшением из перьев на голове.

Снова она увидела старый сон, неоднократно угнетавший ее. Море… Покрытое бушующим волнами море вздымает вспененную преграду между нею и кораблем, летящим на всех парусах к горизонту. Несмотря на ярость встречных потоков, Марианна отчаянно старается догнать его. Она борется изо всех сил, до предела напрягая волю, и в момент, когда она начинает тонуть, над океаном простирается гигантская рука и обрушивается на нее, чтобы вырвать из бездны. Но на этот раз море было красное, а рука не появилась. Пришло что-то неопределенное, слегка встряхнуло ее… и Марианна, внезапно проснувшись, увидела, что над нею склонился крестный и осторожно тормошит ее.

— Идем! — прошептал он. — Идем в коридор. Мне надо поговорить с тобой.

Она бросила взгляд на подругу, но Ванина, свернувшись клубочком, мирно спала и не шелохнулась, когда Марианна, вставая, зашуршала соломой.

В коридоре было темно. Только ночник над входной дверью едва рассеивал мрак. Достаточно, впрочем, чтобы убедиться, что больше никого здесь нет. Тем не менее Марианна и кардинал остались в углублении двери.

— Прости, что я разбудил тебя, — сказал последний. — Ты как будто ранена?

— О, не особенно серьезно: удар, полученный в толпе, — солгала молодая женщина, не чувствуя ни желания, ни смелости пуститься в длинные объяснения.

— Тем лучше! Потому что завтра утром тебе надо покинуть этот дом… И вообще Москву. Я не могу понять, что привело тебя сюда. Я считал, что сейчас ты в море, по пути во Францию.

Голос его был сухой, задыхающийся. В его дыхании ощущалась лихорадка, а в тоне — никакой нежности, только раздражение и недовольство.

— Я могла бы на ваш вопрос ответить вопросом, — отпарировала Марианна. — Что делает под видом сторожа кардинал Сан-Лоренцо в Москве, в момент, когда сюда идет Император?..

Даже в темноте она увидела, как молния гнева сверкнула в глазах прелата.

— Это тебя не касается! И у нас нет времени для объяснений. Уезжай, говорю тебе. Я знаю, что этот город обречен. Беги!..

— Кем обречен? И за что? Неужели вы считаете Наполеона настолько безумным, чтобы разрушить его? Это не его стиль! Он ненавидит разрушение и грабеж. Если он возьмет Москву, ей нечего бояться.

— Не задавай мне вопросы, Марианна. Делай то, что я приказываю. Дело идет о твоем спасении… о твоей жизни… Кто эта женщина с тобою?

— Ванина ди Лоренцо, знаменитая певица с очень доброй душой…

— Певица мне известна, но не ее душа. Хотя это неважно, я предпочел бы, чтобы ты не была одна, а она должна знать город. Утром… или сейчас же, ибо день вот-вот наступит, вы уйдете отсюда. Скажи ей, чтобы она показала дорогу, по которой ведут сосланных в Сибирь. В Кускове вы найдете замок графа Шереметева. Это недалеко: около полутора лье. Граф — мой друг. Скажешь ему, что ты моя крестница. Он тебя сердечно примет, и ты подождешь, пока туда приеду я.

— Обязана ли я также сказать ему, что я княгиня Сант'Анна, Друг Императора? Я сомневаюсь, что тогда прием будет такой же сердечный, — съязвила Марианна. Затем, более строго, она продолжала: — Нет, крестный! Я не поеду в Кусково, где мне нечего делать. Простите меня за непослушание вам впервые в жизни, но я хочу остаться в Москве.

Внезапно она ощутила холодную сухую руку кардинала на своей руке.

— Что за упрямство! — проворчал он. — Почему ты хочешь остаться? Только чтобы увидеть его, не так ли? Признайся же, что ты ждешь Бонапарта?

— У меня нет никаких оснований не признаваться в этом, как вы говорите! Да, я надеюсь встретить Императора, потому что хочу побеседовать с ним.

— О чем?

Марианна поняла, что попала на скользкую почву. Еще немного, и, забыв, что Готье де Шазей был одним из злейших врагов корсиканского Цезаря, она могла совершить непоправимое. Но она вовремя спохватилась и после легкого колебания продолжала:

— О моих пропавших друзьях. Я приехала сюда с Жоливалем, Язоном Бофором и его помощником, ирландским моряком. Я потеряла их: Жоливаля и О'Флаерти вчера, в толкучке на Красной площади… а Язона увели пленником русские после того, как он ранил на дуэли графа Чернышева.

Ей показалось, что кардинал взорвется.

— Безумец, трижды безумец! Дуэль! В охваченном паникой городе и с одним из фаворитов царя! И из-за чего дуэль?

— Из-за меня! — выйдя из себя, вскричала Марианна, не думая больше приглушать голос. — Когда уже вы перестанете считать моих друзей разбойниками, а своих святыми? Не у графа же Шереметева должна я искать Жоливаля и Крэга О'Флаерти или моего бедного Язона? Бог знает, что сделали с ним казаки. Жив ли он?

Дрожь в ее голосе подействовала на кардинала и заставила его смягчиться.

— Если его противник жив — безусловно! Но если нет… в любом случае Шереметев может быть полезен, чтобы найти его. У него огромное влияние, и его друзьям в армии нет счета. Умоляю тебя, отправляйся к нему.

Но после короткой внутренней борьбы она отрицательно покачала головой.

— Не раньше, чем я найду Жоливаля. После этого, да, может быть, я пойду к нему. Я не могу поступить иначе. Зато вас, такого могущественного и всезнающего, вас умоляю я попытаться узнать, что случилось с Язоном. В таком случае… да, я буду ждать вас в Кускове.

Она воздержалась добавить, что Жоливаль необходим ей, чтобы выполнить взятую ею на себя добровольную миссию для Наполеона, обещавшую ей возможность уехать в Америку. Наступила очередь кардинала заколебаться. В конце концов он пожал плечами.

— Скажи мне, где и как произошла эта глупая дуэль. Куда, по-твоему, увели казаки американца?

— Я не знаю… Они сказали, что атаман решит его судьбу. Что касается дуэли…

В нескольких словах она описала ее, упомянула имя князя Аксакова и стала ждать реакцию крестного. После краткого молчания он прошептал:

— Я знаю, где находится атаман Платов. Постараюсь навести справки. Но ты делай то, что сказал я! Попытайся найти своих друзей, если это для тебя так важно, но будь готова покинуть Москву до завтрашнего вечера. Дело идет о твоей жизни.

— Но почему же, наконец?

— Я не могу тебе это сказать. Не имею права. Но умоляю тебя послушаться: необходимо, чтобы завтра вечером ты была в Кускове. Там мы встретимся.

И, не говоря ни слова больше, Готье де Шазей круто повернулся и ушел. Небольшая его фигура словно растаяла во мраке коридора, Марианна вернулась в свое убежище, где Ванина продолжала мирно спать. Она легла рядом с нею и, чувствуя облегчение, переложив заботы по розыскам Язона на более крепкие плечи, постаралась забыть об угрожавшей ей таинственной опасности. К тому же у нее было в запасе тридцать шесть часов. И на этот раз она заснула спокойным сном без кошмаров…

Ее разбудил сигнал трубы, и, открыв глаза, она при свете свечи, ибо дневной свет не проникал сюда, увидела Ванину, с трудом пытавшуюся надеть черное платье, безусловно более подходящее в этих условиях, чем ее невероятный костюм античной царицы. Дело шло с трудом: застряв в поясе, который она забыла развязать, певица бранилась сразу на нескольких языках.

Марианна поспешила освободить ее, развязав узел и потянув платье вниз.

— Спасибо! — вздохнула Ванина, красная и всклокоченная, начавшая уже задыхаться под плотной тканью. — Я обязана этим изящным туалетом щедрости нашего хозяина, который только что принес его мне. Должно быть, это подарок какой-то дамы, милосердной, но… не до такой степени, чтобы пожертвовать новое платье, — добавила она, сделав гримасу. — Мне не нравятся ни ее духи, ни запах, который они должны перебить…

Сон и мазь Ванины сотворили чудо. Плечо у Марианны онемело, но почти не болело, и признаков лихорадки не ощущалось.

— Который может быть час? — спросила она.

— Признаться, я и сама не знаю. Мои часы остались в театре, а в этой комнатушке трудно определить время, тем более что я забыла спросить об этом у аббата.

Легкий на помине, он тут же появился с подносом, на котором дымились две чашки чая со сливками рядом с двумя кусками черного хлеба.

— Сейчас полдень, — сказала он, — и, к сожалению, это все, что я могу вам предложить. Уж извините меня!

— Вы не нуждаетесь в извинениях, padre. Самая красивая в мире дева может дать только то, чем ее наделил Господь, — легкомысленно прощебетала Ванина.

Но аббата сравнение, похоже, не шокировало, и, не распространяясь больше, певица поспешила сменить тему, спросив, что означают эти сигналы трубы.

— А вы что подумали? — вздохнул аббат, пожав плечами. — Это армия Бонапарта вступает в Москву…

Только «Бонапарт» объяснил Марианне больше, чем долгий разговор. Еще один, у кого в сердце нет Императора! Впрочем, раз такой великий конспиратор, как Готье де Шазей, остановился у него… Тем не менее она с признательностью улыбнулась ему.

— Мы больше не будем затруднять вас, господин аббат, — сказала она. — Раз французы пришли, нам уже нечего бояться.

Они торопливо съели завтрак, поблагодарили аббата за гостеприимство и покинули дом, не вызвав, впрочем, попыток удержать их. Марианна теперь спешила подальше уйти от их убежища, которое казалось ей логовом заговорщиков.

Выходя, она обратила внимание, что никто из укрывавшихся здесь не появлялся, и сделала вывод, что приход соотечественников их не радует. У Ванины, кстати, было такое же ощущение.

— Аббат Сюрже славный малый, — сказала она, — но, интересно, не занимается ли он политикой и что за люди прячутся у него? Таких церковных сторожей, как у него, я еще не встречала.

Марианна не смогла удержаться от смеха.

— А я тем более, — с легким сердцем сказала она. Когда они вышли на улицу, яркое солнце сменило ночную грозу, о которой напоминали широкие лужи, сломанные ветки деревьев и разбитые цветочные горшки, а в окрестностях церкви не было ни единой души.

— Пойдем на Красную площадь, — предложила Ванина. — Это сердце Москвы, и именно к ней стремятся войска. Я думаю, что Император расположится в Кремле.

По таким же безлюдным улицам, где изредка в окнах и дверях появлялись жители, женщины добрались до набережной Москвы-реки и прошли по ней до площади Наместника. Тогда они увидели, что осталось только два моста. Остальные восемь были, очевидно, взорваны ночью, и их остатки выглядывали из воды.

Странным казался этот обезлюдевший город, без всякого движения, почти мертвый. Ни единого шума, кроме еще далеких, но приближающихся звуков труб, катящихся пушек и грохота барабанов. Все это вызывало ощущение подавленности, и обе подруги, обрадованные возможностью свободно пройтись по свежему воздуху, постепенно перестали делиться впечатлениями и продолжали путь молча.

Гигантская Красная площадь открылась перед ними во всем своем величии и пустоте. Только двое русских солдат, видимо, отставших, стояли на коленях перед удивительно расцвеченным красно-сине-золотым собором Василия Блаженного и несколько быков бродили по брусчатке.

Но за зубцами Кремля мелькали какие-то фигуры, напомнившие Марианне ночные события.

— Что-то не заметно пока французов, — прошептала она. — Где же они? Их слышно, но не видно…

— Напротив! — воскликнула певица, обернувшись к реке.. — Смотрите! Они переходят вброд…

Действительно, против западного крыла Кремля кавалерийский полк форсировал Москву-реку, не особенно глубокую в этом месте, ибо вода доходила лошадям только по грудь.

Марианна нагнулась над парапетом и смотрела во все глаза.

— Французы? Вы уверены? Я их не узнаю!

Ванина радостно рассмеялась.

— Еще не французы! Великая Армия — да! Господи, неужели вы не можете узнать солдат Императора? Я знаю назубок все униформы, все соединения. Армия! Солдаты! Это моя страсть. Нет ничего прекрасней, чем эти люди.

Такой энтузиазм позабавил Марианну, которая подумала, что вкусы Ванины и ее дорогой Фортюнэ в этом вопросе равны.

— Смотрите на первых! — заволновалась певица. — Это польские гусары 10-го полка Умиеньского! За ними я вижу прусских улан майора Вертера, затем… мне кажется, это егеря Вюремберга перед несколькими полками французских гусар! Да, это они! Я узнала их плюмажи. Ах, как же чудесно снова увидеть их! Я понимаю, что их приход ставит всех нас в невозможное положение, но, Боже правый, это стоит того, и я ни о чем не жалею…

Зачарованная, увлеченная заразительным пылом ее спутницы, Марианна смотрела на приближающиеся войска, в четком порядке пересекающие реку. Нагнувшись рядом с нею через парапет, с широко открытыми глазами и трепещущими ноздрями, Ванина нетерпеливо перебирала ногами. Вдруг она вскрикнула и протянула руку.

— О, смотрите! Смотрите, там… всадник, который обогнал колонну и галопом скачет через реку.

— Этот офицер в зеленом, с громадным султаном из белых перьев?

— Да! О, я узнаю его среди тысяч! Это неаполитанский король! Мюрат… самый очаровательный кавалерист Империи!..

Восторг певицы достиг предела, и Марианна позволила себе улыбнуться. Она давно знала о склонности зятя Наполеона к пышным, даже невероятным нарядам. Но сейчас он, пожалуй, превзошел самого себя. Только он мог решиться на такой необычный и великолепный костюм: польский казакин из зеленого бархата с широкими золотыми шнурами, подпоясанный алой перевязью с золотыми полосами, и шапка того же цвета, увенчанная султаном из белых страусовых перьев, высотой не менее трех футов. И самое удивительное заключалось в том, что он умел не казаться смешным в этом наряде…

Ванина выглядела такой счастливой, что Марианна посмотрела на нее с некоторой завистью.

— Похоже, вы питаете глубокое уважение к Неаполитанскому королю? — улыбнулась она.

Певица обернулась, взглянула подруге в глаза и с величественной гордостью сказала:

— Это мой возлюбленный! Ради него я брошусь в огонь.

— И было бы очень жаль. Ни один мужчина, даже самый замечательный, не достоин того, чтобы такая женщина, как вы, погибла из-за него! Живите… и если вас любят, наслаждайтесь счастьем.

— О, я думаю, что он любит меня! Но вокруг него крутится столько женщин…

— Начиная с его супруги! Вы не боитесь грозной Каролины?

— Почему я должна бояться? Она не так уж дурна, но если бы ее брат не был императором, она никогда не стала бы королевой и никто не обратил бы на нее внимание. Она даже не умеет петь. И затем, верные супруги бывают и получше…

По всей видимости, для примадонны в этом заключался главный недостаток. Марианна предпочла оставить Каролину Мюрат ее судьбе, которая, кстати, никогда ее не волновала, ибо она не питала симпатии к самой юной из сестер Наполеона. Она всегда считала ее форменной ведьмой.

Так что она снисходительно отнеслась к встрече Ванины с ее царственным возлюбленным. Когда белая лошадь Неаполитанского короля влетела на площадь, итальянка в порыве бросилась почти под ее копыта с риском быть опрокинутой. Не будь такой реакции у Мюрата, который, внезапно нагнувшись, с криком радости схватил ее за талию и втащил в седло, неосторожная могла пострадать. После чего, не обращая внимания на окружающих, король и певица страстно поцеловались, обменялись несколькими словами и снова слились в поцелуе. Затем, так же просто, как он взял ее к себе, Мюрат опустил свою возлюбленную на землю.

— До завтра! — крикнул он. — Придете прямо в Кремль и спросите генерала Дюронеля. Он покажет, где я расквартировался…

Он тронулся, но Марианна удержала его.

— Сир! — воскликнула она. — Ваше Величество может сказать, следует ли за ним Император?

Мюрат придержал лошадь, с удивлением посмотрел на Марианну и захохотал.

— Как? Вы тоже здесь? Черт возьми, милая дама, я надеюсь, что Император как следует оценит этот приятный сюрприз…

— Но я смогу его увидеть, сир? Он следует за вами? Мне необходимо поговорить с ним.

— Я надеюсь, что, щадя его нравственность, вы будете только говорить. Он на Воробьевых горах сейчас, но я не думаю, что он вступит в Москву сегодня вечером. Я должен до его прихода проехать по городу и преследовать Кутузова! Старая лиса далеко ушла?

— Он проехал вчера утром, но его армия продолжала идти всю ночь в направлении на Рязань. Еще даже есть отставшие!

— Превосходно! Вперед, господа!.. Их надо догнать! Что касается вас, сударыня, не пытайтесь пробраться к Императору сейчас. Завтра он будет в Кремле, где сегодня вечером займутся приготовлениями. Потерпите немного. От этого он не будет менее счастлив увидеть вас.

И, сорвав одной рукой свою нелепую и великолепную шапку, Мюрат поклонился и с места пустился в галоп вдоль Москвы-реки, сопровождаемый несколькими эскадронами и… взглядом Ванины, сверкавшим, как двойная звезда.

— Завтра! — вздохнула она. — Как это долго! Что мы будем до тех пор делать? Надеюсь, у вас нет желания вернуться в Сен-Луи?

— Никакого! Я хочу попытаться найти моих друзей. Если вас не затруднит, пройдемся к дворцу губернатора. Именно там мы потерялись два дня назад.

Взявшись за руки, они не спеша направились к дворцу Ростопчина, поглядывая на войска Наполеона, постепенно занимавшие Красную площадь. Не теряя ни минуты, артиллерийские батареи развернулись, став в боевое каре. Из-за стен Кремля раздались редкие выстрелы. Одну батарею установили против гигантских Спасских ворот, тогда как группа офицеров подошла к ним с польским уланом, переводчиком, по-русски потребовавшим открыть ворота.

— У них не будет много хлопот, — заметила Ванина. — Там внутри всякий сброд, который не выдержит осаду.

Сразу потеряв интерес к происходящему, она увлекла подругу к губернаторскому дворцу, перед которым собралась редкая толпа пришедших посмотреть на захватчиков. Одна элегантная дама, стоявшая среди просто одетых девушек, отделилась от них и побежала к группе высших офицеров, собиравшихся спешиться.

— Девочки, идите сюда! — закричала она. — Не бойтесь, это наши! Может быть, они помогут вернуть вашего несчастного отца, которого эти дикари увели с собой.

— У меня создается впечатление, что русские увезли больше заложников, чем можно было подумать, — сказала Ванина. — Эта дама — мадам Обер, знаменитая французская портниха. Последнее время она особенно не скрывала радости по поводу новостей с войны. Проклятый Ростопчин отомстил, арестовав ее мужа.

Но Марианна больше не слушала. Среди стоявших перед дворцом она только что узнала Крэга О'Флаерти. Опустив голову и заложив руки за спину, ирландец с меланхолическим видом неторопливо мерил мостовую шагами, словно кого-то ожидая.

С криком радости Марианна бросилась ему на шею, забыв о своей ране, которая сразу же напомнила о себе, вызвав резкую боль. И крик радости завершился стоном, не привлекшим, впрочем, внимания ирландца.

— Наконец-то вы здесь! — воскликнул он, как пушинку подхватывая ее на руки. — Святой Патрик! Я уже начал думать, что никогда вас не увижу… А где Бофор?

Марианна быстро рассказала их приключения после того, как они расстались, представила Ванину, чей вид произвел невероятное впечатление на моряка, затем, не переводя дыхания, добавила:

— Теперь вы знаете все. Я надеюсь скоро получить новости о Язоне. Но вы, вы хоть знаете, где Жоливаль и Гракх?

— Гракх бродит по городу в поисках вас. А Жоливаль там, внутри, — сказал он, показывая большим пальцем назад, на дворец Ростопчина. — Когда мы вчера выбирались из той свалки, его узнал какой-то француз, один из тех молокососов во фраках, которые при любом случае хватаются за шпагу. Они погнались за ним, чтобы сыграть плохую шутку, и, убегая, он так неудачно упал, что сломал ногу…

— Как же так? О, Господи! Надеюсь, они не убили его?

— Нет. Я обезоружил одного, забрав его штрыкалку, и освободил нашего друга. Конечно, ему было плохо, но нам повезло, что нашелся доктор, тоже француз, который тоже прятался, тем более что он служил личным лекарем губернатора и не знал, какую судьбу уготовил ему его хозяин. Он видел, как упал Жоливаль, и, к счастью, клятва Гиппократа оказалась сильней страха. Он пришел к нам и помог отнести пострадавшего в дворцовую конюшню, где он прятался. Лошадей оттуда уже увели. Затем, когда Ростопчин и его банда испарились, мы спокойно перебрались к нему. В настоящий момент, — добавил он смеясь, — наш дорогой виконт сибаритствует в постели губернатора. Однако пойдем… ваше присутствие будет самым лучшим лекарством.

Сидя в громадном кресле с изголовьем, с ногой, покоящейся на табурете с большой подушкой, Аркадиус расположился в нише высокого окна, словно царственная особа, поглядывая на роскошное убранство этой просторной комнаты. Золото блестело здесь почти повсюду в облицовке, но убранство состояло исключительно из трофейного оружия и батальных картин, что при полном отсутствии ковров делало эту комнату такой же уютной, как тронный зал.

Видимо, виконт изнывал здесь от скуки. Это ощутилось в его приеме: Марианну он встретил криком радости, Ванину-с почтением, подобающим инфанте. Благодаря его устным заботам и более действенным — доктора Дариньи, оставшегося единственным хозяином дворца, женщины получили в свое распоряжение находившуюся рядом комнату графини Ростопчиной.

Затем, когда Ванина ушла на поиски своих товарищей по сцене, прихватив с собою Дариньи, Марианна и Жоливаль остались одни с Крэгом.

У кресла виконта состоялся совет. Сейчас было не до секретов. Ведь ирландец явил достаточно доказательств дружбы и верности, чтобы посвятить его во все…

И Марианна подробно рассказала о трагических событиях, пережитых Язоном и ею самою, затем о ночи у аббата Сюрже и неожиданной встрече, имевшей там место.

— Я никак не могу представить, что за опасность нам угрожает, если кардинал потребовал покинуть Москву до завтрашнего вечера, — вздохнула она в заключение. — Мне кажется, наоборот, — раз Император прибудет, нам больше нечего бояться…

Но Жоливаль, видимо, не разделял такую уверенность. Напротив, по мере того как Марианна говорила, он становился все более мрачным.

— Кардинал — один из наиболее осведомленных людей, известных мне, — угрюмо сказал он. — Поэтому, если он сказал нам бежать, значит, так надо. Доктор Дариньи слышал какие-то странные пересуды, которым, по правде говоря, не придал большого значения, зная склонность русских к драмам и трагедиям. Но то, что вы сообщили, придает этим сплетням оттенок достоверности.

— А что за сплетни?

— В горячке уязвленного патриотизма отцы этого города и, конечно, сам губернатор решили ради спасения Империи пожертвовать Москвой.

— Пожертвовать?

— Вот именно, на библейский манер. Москва будет превращена в костер, на котором в угоду оскорбленному в его гордыне царю погибнет армия Наполеона. Говорят, что уже за несколько недель в Воронцове, в имении князя Репнина, расположенном в шести верстах отсюда, устроили целый арсенал, где изготовляют петарды, ракеты и еще не знаю что, чтобы ими нагрузить гигантский шар, как у господ Монгольфье, который взорвут над городом.

— Что за безумие! — воскликнула Марианна, взяв Жоливаля за руку. — Всего несколько дней назад русские считали, что они победили под Бородином, и еще вчера, отступая, они твердо верили, что Кутузов закрепится в городе, чтобы защищать его.

— Я знаю! Вот почему Дариньи не поверил слухам, а я тем более. Однако нам нужно отнестись серьезно к предупреждению кардинала. Лучше всего, если вы уедете сегодня вечером, мое дорогое дитя…

— Об этом не может быть и речи. Ваша нога меняет все. Вы не можете двигаться, значит, я остаюсь с вами, и если появится опасность… что ж, мы встретим ее вместе. Кроме того, вы забыли об Императоре. Завтра состоится его торжественный въезд в город, и я любой ценой должна увидеть его и поговорить с ним…

— Не могли бы вы доверить это проклятое письмо О'Флаерти? Он сможет передать его так же хорошо, как и я…

— Конечно, — поддержал ирландец. — Я полностью к вашим услугам…

Но Марианна не хотела ничего слышать.

— Благодарю, Крэг, но я должна отказать. Вы не пробьетесь даже до камердинера Наполеона. А я дойду до него, и, если действительно завтра вечером может случиться что-то ужасное, я обязана предупредить его. Эта ловушка неизмеримо опасней той, о которой я хочу сообщить, ибо, если русские решили сжечь Москву, может так случиться, что пути отступления Императора и его войск будут отрезаны.

Жоливаль не был человеком, легко признающим себя побежденным, когда дело шло о безопасности Марианны. Он продолжал отстаивать свою точку зрения, когда О’Флаерти положил конец спору, заявив, что за двадцать четыре часа до предполагаемой опасности Марианна вполне успеет повидаться с Императором, а затем отправиться с друзьями в замок графа Шереметева.

— Я найду для вас какую-нибудь повозку, виконт, — с обычным оптимизмом заверил он, — и если в Москве не найдется лошадей, мы с Гракхом повезем вас! Теперь же проведем спокойно вечер, слушая приятною музыку трубачей кавалерии Неаполитанского короля. А ночью выспимся…

Но их благие намерения были нарушены прибытием новой воинской части, сопровождавшимся громкими командами, топотом копыт и лязгом оружия, заглушившими музыку кавалерийских труб.

— Что там еще происходит? — нетерпеливо спросил Жоливаль, пытаясь выглянуть наружу.

— Ничего или почти ничего, — сказал Крэг. — Прибыл новый полк. По-моему, гренадеры. Вырос целый лес медвежьих шапок. Великая Армия готовится взять нас штурмом.

Не прошло и минуты, как высоченный голубоглазый блондин в свежевычищенном мундире, с шапкой на согнутой руке вошел в комнату, по-военному поздоровался и, заметив женщину, просиял в улыбке, открывшей крепкие белые зубы под красивыми, чуть рыжеватыми усами.

— Адриан Жан-Батист-Франсуа Бургонь, — представился он звонким голосом, — родом из Конде-сюр-Эско, сержант гренадер императорской гвардии. Добрый вечер честной компании!

— Гвардия! — вскричала Марианна. — Значит ли это, что Император уже в Москве?

— Нет, сударыня! Это значит только, что мы пришли занять кварталы вокруг этого древнего замка, — он махнул рукой в сторону Кремля. — Император еще за городом. Я слышал, как он сказал, что ждет делегацию бояр…

— Бояр? — рассмеялся Жоливаль. — Сейчас не Средние века! Их больше нет, бояр! Что касается какой-нибудь делегации… я полагаю, что Его Величеству придется долго ждать. Этот город такой же пустой, как мой карман…

— Похоже на то, — подтвердил сержант Бургонь, философски пожав плечами. — Все, что удалось обнаружить, — это каких-то голодранцев с физиономиями висельников, которые пытались в нас стрелять. Почему эти проклятые русские так боятся нас? Ведь мы не желаем им зла. У нас самые добрые намерения. Впрочем, и приказы очень строгие…

— Кстати, — спросил Жоливаль, — что привело вас сюда, сержант? Хотите здесь расположиться?

— Если это вам не помешает, да. Похоже, дворец принадлежит губернатору?

— Да, но я не губернатор. Просто мы беженцы, французы и…

— Я в этом не сомневаюсь. Уверяю вас, господа, сударыня, никто не собирается вас стеснить. Мы расквартируемся на первом этаже и во дворе и постараемся не помешать вам спокойно спать. Желаю вам спокойной ночи и приятных снов! Под нашей охраной вам нечего бояться сброда, который еще болтается в этом городе!..

Но ночь оказалась гораздо менее спокойной, чем пожелал бравый сержант. Кроме того, что не вернулась Ванина и это обеспокоило Марианну, несколько раз совсем поблизости раздавались сильные взрывы.

От Гракха, появившегося рано утром после того, как он патрулировал часть ночи с людьми сержанта, который сразу внушил ему симпатию, узнали, что в районе Яузы взлетел в воздух большой дом, огонь сожрал часть базара в Китай-городе, а возле Петровского моста казенная винная лавка, одна из немногих оставшихся целых, сгорела до фундамента, и ничего нельзя было сделать, потому что, добавил юноша: «Во всем городе не оказалось ни единой пожарной помпы действующей. Нашли, правда, две, но в непригодном состоянии».

Эта последняя деталь особенно усилила опасения постояльцев дворца Ростопчина. Исчезновение помп угрожающе подтверждало слухи, сообщенные доктором Дариньи, который также не вернулся, и предупреждение кардинала.

— Не нравится мне это, — сказал виконт. — До наступления ночи нам надо покинуть Москву. Приступайте к поискам повозки, дорогой Крэг! А вы, Марианна, попытайтесь увидеть Императора, как только он появится.

— По словам сержанта, это произойдет рано, — вмешался Гракх. — В шесть или семь часов, может быть…

— Тем лучше, вы пораньше с этим покончите, мое дорогое дитя, а Наполеон сможет принять любые меры, какие сочтет необходимыми. Затем возвращайтесь побыстрей. Гракх проводит вас, ибо среди такой массы солдат неизвестно, что может случиться с молодой красивой женщиной без защитника.

В шесть часов Марианна с Гракхом вышла во двор, где ее приветствовал сержант, который колдовал над котелками с супом, висевшими над бивачными кострами. Полным гордости жестом он указал ей на четверых крепко связанных людей подозрительного вида, лежавших в углу.

— Сегодня ночью хорошо поработали, мадам! Удалось поймать этих «паломников», которые подожгли дом, здесь рядом. Там были женщины, их удалось спасти. К несчастью, одного человека потеряли.

— И что вы с ними сделаете? — спросил Гракх.

— Расстреляем, конечно! Судя по тому, что нам сказали, — это преступники. Жалеть таких нечего…

— Сержант, — оборвала его Марианна, — скоро вы убедитесь, что таких людей много еще на свободе. Ходят слухи, что губернатор отдал приказ сжечь Москву.

— Да, об этом известно! Кое-где уже были такие попытки, но их пресекли. Идите спокойно, милая дама, наш Отец-Победа знает, что надо делать…

— А есть какие-нибудь новости? Он уже прибыл?

— Император? Еще нет! Но уже скоро. Слушайте… Оркестр играет «Победа с нами»! Он приближается!..

Подхватив юбки, Марианна поспешила из дворца. На площади ее глазам открылось неожиданное зрелище; можно было подумать, что находившиеся на ней войска готовились к костюмированному балу, ибо они занимались примеркой просто экзотической одежды. Одни, сплошь покрытые мехами, напоминали медведей, другие нарядились в костюмы калмыков, китайцев, турок, татар, персов и знатных вельмож времен Екатерины Великой. Это происходило среди нагромождения провизии всех видов, такой, как колбаса, ветчина, открытые бочки с вином, рыба, хлеб, сладости, — гигантский маскарад, удивительный карнавал, благодаря которому солдаты старались, как дети, возместить недели страданий и лишений бесконечного пути. Это немного напоминало базар в Самарканде после прохода Чингисхана…

Но внезапно все прекратилось. Грохот барабанов и выкрикиваемые во всю глотку команды перекрыли шум. Люди торопливо складывали свои пожитки, принимая военный вид и выстраиваясь таким образом, чтобы прикрыть съестные припасы. Еще несколько мгновений слышались звуки марша гвардейского оркестра, затем снова воцарилась гробовая тишина, двадцать четыре часа назад опустившаяся на Москву. Раздался лязг оружия, какая-то отрывистая команда, затем невероятный рев потряс все вокруг: показался Император.

Вопреки ее воле у Марианны перехватило дыхание, и она поднялась на цыпочки, чтобы лучше видеть. Он ехал шагом на Эмире, одном из своих любимцев, с задумчивым видом, в привычной форме егерей, заложив руку в вырез жилета. Он смотрел только на мощную красную крепость, куда он сейчас въедет, ставшую еще красней под лучами восходящего солнца. Иногда он бросал также взгляд в сторону базара, откуда еще поднимался черный дым.

— Похоже, что он потолстел, — шепнул рядом Гракх. — И он совсем неважно выглядит!..

Действительно, лицо Наполеона имело желтушный оттенок, а сам он, бесспорно, заметно погрузнел. Около него гарцевали Бертье, Коленкур, Дюрок, мамелюк Али, кто-то еще, кого Марианна не могла рассмотреть. Он поднял руку, приветствуя неистовствующих солдат, затем вся кавалькада в сопровождении эскорта исчезла за Спасскими воротами, которые немедленно взяли под охрану егеря.

— Вы думаете, что они нас пропустят, мадемуазель Марианна? — забеспокоился юноша. — Мы в нашей грязной одежде имеем тот вид!..

— Нет никаких оснований не пропустить нас. Я заметила гофмаршала двора. Вот его я и попрошу позвать. Идем!

И без всяких колебаний она, в свою очередь, направилась к высокой Спасской башне. Но, как и предполагал Гракх, часовые отказались пропустить ее, хотя она и назвала свое имя и титул.

— Еще не было приказа, — объяснил ей юный лейтенант. — Подождите немного.

— Но я прошу вас только предупредить гофмаршала Дюрока. Он один из моих друзей.

— Возможно! Но дайте ему время хотя бы прийти в себя, а нам — получить инструкции.

Марианна немного подождала и, видя, что офицер, похоже, забыл о ней, повторила свою просьбу. Но не с большим успехом, чем в первый раз. Спор грозил затянуться до бесконечности, когда за гигантским сводом появилась разукрашенная галунами фигура.

Марианна сразу же узнала их хозяина.

— Вот капитан де Тробриан, — воскликнула она, — пустите меня к нему!

— Вы отстали от жизни, сударыня, теперь он майор. Он бывший командир эскадрона, и я не вижу… Эй! Вернитесь!

Марианне надоело объясняться, и она, нырнув под преграждавшую ей путь руку, побежала к офицеру. Она действительно давно знала Тробриана. С того памятного вечера в Мальмезоне, когда Язон и она смогли предупредить Наполеона о покушении, которое подготовил шевалье де Брюслар. После чего красивый офицер егерей довольно часто появлялся в салоне особняка д'Ассельна, и ему не потребовалось и секунды, чтобы узнать бегущую к нему бледную скромно одетую женщину.

— Вы? Но что вы здесь делаете? Слово чести, сударыня, я не знал, что вы в России, и думаю, что и сам Император…

— Мне нужно увидеть его, Тробриан. Умоляю вас, помогите мне пройти к нему. Вы знаете меня: я не сумасбродка, но мне необходимо поговорить с Его Величеством немедленно. У меня сообщения чрезвычайной важности. Дело идет о спасении всех!

Он внимательно посмотрел ей в глаза. То, что он там увидел, должно быть, убедило его, так как он, не задавая больше вопросов, взял под руку молодую женщину.

— Идем! — сказал он.

Затем, обернувшись к своему подчиненному, приказал:

— Пропустите малого, который сопровождает княгиню Сант'Анна, Бреге, это ее кучер!

Откуда я мог знать? — пробормотал тот. — Кучера без кареты и лошадей так же трудно себе представить, как… княгиню в наряде горничной…

— От тебя и не требуется столько! Надеюсь, что я отыщу дорогу в этом скопище дворцов, — добавил он, улыбаясь молодой женщине. — Может быть, вы знакомы с ним лучше меня?

— Ничуть! Я тоже только приехала.

Вместе с офицером они прошли по садам и дворам, отделявшим церкви и дворцы, направляясь к самому большому из них, удивительно соединявшему в себе готический стиль и модерн, верхняя часть которого была построена царицей Елизаветой. Повсюду располагались солдаты и уже сновали императорские слуги, осваивая новое жилище.

— Император доволен? — спросила Марианна, когда они поднимались по широкой каменной лестнице.

— Вы хотите знать, в хорошем ли он настроении? — смеясь, сказал офицер. — Я думаю, да… Только что, когда он пересек ограду, я слышал, как он воскликнул: «Все-таки я наконец в Москве, в древнем дворце царей, Кремле!» Как чудесно, что он это воспринял так, а то, когда мы увидели обезлюдевший город, появилось опасение, что разочарование будет жестоким. Но нет… Император считает, что люди боятся, прячутся, однако они появятся, когда увидят, до какой степени он расположен к ним…

Марианна печально покачала головой.

— Они не появятся, друг мой. Этот город — гигантская западня…

Она больше ничего не сказала. Они вышли в огромную галерею, посреди которой граф де Сегюр, церемониймейстер, и маршал Боссэ, префект двора, прибывшие накануне, чтобы приготовить квартиры, занимались их распределением среди тех, кто заполнял помещение.

Все были настолько заняты, что не обратили ни малейшего внимания на новоприбывших, и Тробриан, заметив бесстрастную фигуру мамелюка Али, который стоял, скрестив на груди руки, перед высокой, искусно отделанной дверью, направился к нему.

Али сделал знак, подтверждение, затем показал, что у Наполеона в комнате только его камердинер.

— Констан? — воскликнула Марианна. — Его-то мне и надо. Бога ради, позовите его! Скажите, что княгиня Сант'Анна здесь и хочет немедленно увидеть Императора.

Спустя минуту слуга-фламандец выскочил из двери и, чуть не плача, буквально упал в объятия Марианны, к которой он всегда питал слабость.

— Мадмуа… Княгиня! Ваше Светлейшее Сиятельство! Какая неожиданная радость! Но какому счастливому случаю мы обязаны?..

— Позже, мой дорогой Констан, позже! Я хочу видеть Императора. Возможно ли это?

— Конечно же. Мы не успели еще ввести протокол. И он будет так доволен. Идите! Идите скорей!

Несколько дверей, анфилада салонов, снова дверь, и Марианна, чье появление объявил, как победу, торжествующий голос Констана, влетела в заваленную багажом громадную комнату, где возле кровати с пышным балдахином, увенчанным двуглавым орлом и императорской короной, Наполеон с помощью Дюрока закреплял на стене портрет белокурого мальчика.

Когда мужчины обернулись, она уже склонилась в глубоком реверансе.

Наступила такая напряженная тишина, что молодая женщина, стоя почти на коленях, не смела приподнять голову. Затем до нее донесся голос Наполеона.

— Как?.. Это вы?

— Да, сир, это я! Простите мое внезапное вторжение, но я проделала очень длинный путь, чтобы увидеть вас.

Снова молчание, но на этот раз она решилась поднять голову, посмотрела на него и тотчас ощутила, как ее охватывает разочарование и одновременно беспокойство. После того, что ей сказал Мюрат, после горячего приема Тробрианом и просто восторженного — Констаном она рассчитывала на радушную встречу. Увы, об этом, очевидно, нечего и думать. Лицо Императора мгновенно приняло такое выражение, как в самые худшие времена. Нахмурив брови, он с мрачным видом смотрел на нее, машинально перебирая за спиной руками. И, поскольку он и не подумал разрешить ей подняться, она прошептала:

— Я имела честь сказать Вашему Величеству, что я проделала длинную дорогу. Я очень устала, сир…

— Вы… Ах, да! Ну встаньте же. Уйди, Дюрок! Оставь нас и проследи, чтобы мне не мешали.

Улыбка, которую адресовал ей, проходя мимо, гофмаршал двора, немного утешила Марианну, поднявшуюся с трудом, так как сказывалось отсутствие практики.

Тем временем Наполеон вполне естественно возобновил свою привычку из Сен-Клу или Тюильри в этом чужом дворце, начал прохаживаться по толстому ковру, время от времени бросая взгляды на открытые окна, откуда открывался вид на Москву-реку и всю южную часть города. И только легкий стук закрывшейся двери напоминал ему, что он один с Марианной, заставив остановиться и посмотреть на нее.

— Для придворной дамы вы довольно странно одеты, — сухо заметил он. — Честное слово, ваше платье в дырках. Оно грязное. И хотя ваша прическа не в таком уж большом беспорядке, вы от этого не выглядите лучше. Что вы, собственно, хотите?

Оскорбленная грубостью этого выпада, Марианна ощутила, как кровь ударила ей в лицо.

— Мое платье такое же, как и я, сир! Оно пересекло от Одессы три четверти России, чтобы добраться до вас! И хотя в нем и есть дыры, оно смогло сберечь это…

Она достала из внутреннего кармана бумаги, которые ей удалось сохранить, несмотря на все передряги, так же, впрочем, как и зашитый в ее сорочке бриллиант.

— Что это такое? — брезгливо спросил Наполеон.

— Письмо наследного принца Швеции его доброму другу царю, — сказала она, четко выговаривая каждый слог, чтобы он не смог притвориться, что не понял, — письмо, в котором, Ваше Величество это увидит, этот республиканский экс-генерал дает удивительные советы. Вы найдете также, сир, сообщение из того же источника с пожеланиями этого высокого господина! И что он желает получить взамен.

Он скорее вырвал, чем взял, письмо из ее руки и, бросив быстрый взгляд на молодую женщину, стал его пробегать. По мере того как он читал, Марианна могла видеть, как трепещут его ноздри и набухает маленькая жилка на виске. Зная, как он ведет себя в гневе, она ждала взрыва проклятий, но ничего не произошло. Словно избавляясь от грязной тряпки, он бросил бумагу на кровать.

— Где вы взяли это? — спросил он только.

— На столе герцога де Ришелье, сир, после того как дала ему снотворное… и перед пожаром, уничтожившим несколько кораблей в порту Одессы!..

На этот раз он посмотрел на нее с изумлением, высоко подняв левую бровь.

— Снотворное? — пробормотал он. — Пожар!..

Затем, внезапно расхохотавшись, он протянул руку молодой женщине.

— Садитесь на диван, княгиня, и расскажите мне об этом! Вы в самом деле самая сногсшибательная женщина из всех, кого я встречал. Вас посылают с миссией, которая превосходно проваливается, но вы выполняете другую, которой никто вас не обязывал, и делаете это невероятным образом…

Он уже расположился рядом с нею, когда легкое царапанье по двери заставило его вздрогнуть.

— Я же сказал, чтобы мне не мешали! — закричал он. В приоткрытую дверь осторожно просунулась голова Констана.

— Это генерал Дюронель, сир! Он настаивает, чтобы его приняли. Он говорит, что это крайне важно…

— И он тоже! Решительно, в это утро все важно. Пусть войдет!

Появился офицер и, вытянувшись в струнку, отдал честь.

— Сир, простите! Но Ваше Величество должны немедленно узнать, что моих жандармов недостаточно, чтобы обеспечить порядок в городе таких размеров. Этой ночью были пожары. Часто попадаются вооруженные бандиты, которые стреляют в моих людей…

— Ну и что же вы предлагаете?

— Немедленно назначить губернатора, сир. Отборной жандармерии не хватает. Если Ваше Величество позволит, я осмелюсь посоветовать облечь полагающимися правами и званием господина герцога де Тревиза!

— Маршала Мортье?

— Да, сир. Свежая гвардия, которой он командует, уже расположилась в Кремле и прилегающих улицах. Следует срочно доверить ему высшее командование в Москве.

Наполеон слегка задумался, затем сказал:

— Решено! Пришлите ко мне Бертье! Я отдам ему соответствующие распоряжения. Вы можете готовиться… Но вернемся к вам, дорогая моя, — добавил он, снова поворачиваясь к Марианне, — расскажите немного ваш роман, это развлечет меня.

Сир, — воскликнула молодая женщина, сложив руки, как на молитву, — умоляю Ваше Величество отказаться сейчас от этого рассказа, ибо у меня есть сообщить нечто гораздо более серьезное.

— Более серьезное? Что же, Господи?

— Вы в опасности в этом городе, сир… В очень большой опасности. Если вы согласитесь поверить мне, вы не останетесь ни часа больше ни в этом дворце, ни в городе вообще! Потому что завтра, быть может, не останется ничего ни от Москвы… ни от вашей Великой Армии…

Он так резко встал, что диван качнулся, едва не сбросив Марианну на пол.

— Что еще за история? Честное слово, вы сходите с ума!

— Если бы так, сир. К несчастью, я опасаюсь, что я права…

Тогда, поскольку он не откликнулся, она поспешила рассказать все, что узнала во дворце Ростопчина: об арсенале в Воронцове, о воздушном шаре, выпущенных из тюрем преступниках, бегстве горожан.

— И они не вернутся, сир! Уже прошедшей ночью вспыхивали пожары. Это начнется сегодня вечером, сейчас, быть может, а раз в Москве не осталось ни одной помпы, вам грозит смертельная опасность, сир, и я умоляю вас послушаться меня. Уезжайте! Уезжайте, пока не будет поздно!.. Я знаю, что те, кто хочет остаться в живых, должны до вечера покинуть город.

— Вы знаете, говорите вы? Откуда же вы это знаете?

Она ответила не сразу, а когда начала, сделала это медленно, подбирая слова, дабы не скомпрометировать крестного.

— Позавчера… мне пришлось попросить убежище у одного католического священника. Там были беженцы… эмигранты… по-моему, ибо я слышала, как один убеждал других любой ценой покинуть Москву до сегодняшнего вечера…

— Имена этих людей?

— Сир, я не знаю. Я только три дня здесь. И вообще никого не знаю…

Он помолчал несколько мгновений, затем вернулся к ней и сел рядом.

— Не придавайте значения этим пересудам. Они, безусловно, исходят, как вы правильно заметили, от эмигрантов, людей, которые ненавидят меня и всегда выдают желаемое за действительность. Русские не настолько безумны, чтобы из-за меня сжечь свой святой город. Кстати, еще до наступления вечера я пошлю царю предложение заключить мир!

Но, несмотря на все, чтобы успокоить вас, я отдам приказ прочесать город густым гребнем. И я абсолютно спокоен… Сжечь этот прекрасный город было бы больше чем преступлением… ошибкой, как сказал бы ваш добрый друг Талей-ран! А теперь расскажите вашу историю.

— Это займет много времени.

— Не имеет значения! Могу же я немного отдохнуть. Констан! Кофе! Много кофе и пирожные, если ты их найдешь…

Стараясь излагать все ясно и по возможности кратко, Марианна рассказала невероятную одиссею, которую она пережила после Флоренции, ничего не скрывая, даже то, что затрагивало ее стыдливость. И в том, кто с напряженным вниманием слушал ее, она перестала видеть Императора и даже своего прежнего возлюбленного. Он был теперь только человеком, которого она любила прежде всем сердцем и к которому, несмотря на все его недостатки, сохранила глубокое уважение и подлинное доверие. Ей приходилось видеть его грубым, иногда безжалостным, но она знала также, что в этом гениальном человеке невысокого роста, чьи плечи несли груз целой империи, билось сердце настоящего дворянина, вопреки всему, что измышляли непримиримые эмигранты.

Поэтому же она без малейших колебаний открыла ему тайну князя Сант'Анна и почему этот знатный сеньор хотел иметь сына с императорской кровью; но хотя она и не колебалась, все-таки немного побаивалась его реакции. Однако ее сомнения быстро рассеялись.

Когда после небольшой остановки она хотела продолжать рассказ, она почувствовала, как рука Императора легла на ее руку.

— Я упрекал тебя тогда, Марианна, за то, что ты вышла замуж без моего согласия, — сказал он, машинально переходя на прежнее «ты» с той удивительной, глубокой нежностью, свойственной только ему. — Сейчас я прошу за это прощения. Я никогда не смог бы найти тебе супруга с подобными достоинствами.

— Неужели? Ваше Величество не шокированы? Должна ли я так понимать, что Ваше Величество считает…

— Что ты вышла замуж за человека исключительного, редкого. Надеюсь, это ты понимаешь?

— Конечно! Это сама очевидность. Однако…

На этом слове он встал, поставил колено на диван и взял ее за подбородок, чтобы заставить смотреть ему прямо в глаза.

— Однако что? — спросил он с не предвещавшим ничего хорошего металлическим оттенком в голосе. — Не собираешься ли ты случайно говорить мне еще о твоем американце? Смотри, Марианна! Я всегда считал тебя женщиной незаурядной. Я не хотел бы изменить это мнение…

— Сир, — испуганно воскликнула она, — прошу вас! Я… я еще не все вам рассказала…

Он оставил ее и отошел в сторону.

— Тогда говори! Я слушаю тебя…

Что-то изменилось в атмосфере, ставшей на некоторое время такой же, как когда-то. Наполеон снова стал ходить по комнате, но медленней, опустив голову на грудь, слушая и размышляя одновременно. И когда наконец Марианна умолкла, он обернулся и устремил на нее взгляд серо-голубых глаз, из которых снова исчез гнев.

— И что же ты собираешься теперь делать? — серьезно спросил он.

Она заколебалась на мгновение, ибо, сознательно умолчав о пребывании в Москве кардинала де Шазея, теперь невозможно признаться в намерении встретиться с ним в имении графа Шереметева. К тому же и без этого Наполеон мог посчитать отступничеством ее желание уйти к врагу.

Опустив голову, чтобы избавиться от его пронизывающего взгляда, она прошептала:

— Я думаю покинуть Москву… сегодня вечером. Мой друг Жоливаль укрылся во дворце Ростопчина. У него сломана нога, и в случае пожара ему будет трудно спастись.

— Куда вы направитесь?

— Я… я еще не знаю!..

— Ты лжешь!

— Сир! — возмутилась она, злясь на себя за то, что покраснела.

— Не кипятись! Я вижу, что ты лжешь, и ты это прекрасно знаешь. Просто ты хочешь броситься за казаками. Чтобы, невзирая ни на что, найти этого Бофора, которым ты увлечена до потери сознания. Неужели ты не отдаешь себе отчета, что он приведет тебя к гибели?

— Это неправда! Я люблю его…

Достойная причина! Я тоже любил Жозефину, и, однако, я прогнал ее, потому что я хотел иметь наследника. Я и тебя любил, тебя… Да, ты можешь улыбаться, но я любил тебя по-настоящему и, быть может, люблю еще. Однако я женился на другой, потому что эта другая — дочь императора, а основание династии требует этого…

— Это не одно и то же.

— Почему? Потому что ты воображаешь, что не выдумала эту любовь? Потому что ты считаешь себя женщиной одной-единственной страсти? Полно, Марианна… Не глупи! Разве ты не любила, выходя замуж за человека, которого по моему приказу гильотинировали в Венсенне?

— Он сам позаботился убить ту любовь. И то было просто детское увлечение…

— Да нет же! Если бы на месте того негодяя оказался достойный человек, ты бы спокойно жила с ним, не думая о других. Однако ты уже тогда видела сьера Бофора… А как насчет меня?

— Вас?

— Да, меня! Меня ты любила? Да или нет? Или ты разыгрывала комедию? В Трианоне? В Тюильри?

Она с ужасом смотрела на него, чувствуя, что теряет почву под ногами перед лицом такой безжалостной логики.

— Я надеюсь, — прошептала она, — «что вы не верите в это. Да, я любила вас… до потери разума от ревности в день вашей свадьбы.

— И если бы я женился на тебе, ты была бы самая верная из императриц. Однако ты познакомилась с Язоном Бофором! Скажи мне, Марианна, можешь ли ты точно установить момент, когда ты заметила, что любишь его?

— Я не знаю. Это так неопределенно… Такое не случается сразу. Хотя… мне кажется, что я почувствовала это… на балу в австрийском посольстве!

Император покачал головой.

— Когда ты увидела его рядом с другой. Когда ты узнала, что он женат, значит, потерян для тебя. Это именно то, что я думал…

— Что вы хотите сказать?

Он коротко улыбнулся ей улыбкой, вернувшей ему его двадцать лет, и с большой нежностью обнял ее за плечи и привлек к себе.

— Ты — как все дети, Марианна. Они всегда желают того, чем не владеют, и чем трудней цель, тем больше желание. Из-за какого-нибудь пустяка они пренебрегают самыми красивыми, иногда очень дорогими игрушками и украшениями. И чтобы добраться до отражения звезды, сверкающего в глубоком колодце, они готовы рисковать жизнью. Ты похожа на них… Ты готова оставить землю ради отражения в воде, ради чего-то, чем ты никогда не овладеешь и что уничтожит тебя.

Она запротестовала, но не так пылко, как недавно.

— Он тоже… он любит меня.

— Ты сказала это тише, потому что не совсем уверена в этом, и ты права… Что он особенно любит, так это собственное изображение, которое он видит в твоих глазах. О, конечно, он по-своему может любить тебя. Ты достаточно красива для этого. Но признай, что он явил тебе плохие доказательства своих чувств. Поверь мне, Марианна, оставь эту идею. Откажись от этой пагубной любви… Ты должна перестать жить несвойственной тебе жизнью. Жить ради одного, забывая о другом…

— Я не могу! Я не могу!

Он ничего не ответил и отпустил ее, тогда как слезы засверкали на глазах молодой женщины. Он быстро подошел к стене, снял недавно укрепленный им портрет и подал его ей.

— Смотри! Вот мой сын. Этот портрет, написанный Жераром, привез мне из Парижа накануне вступления в Москву Боссэ. У меня нет более драгоценного сокровища… Посмотри, как он красив!

— Очень красив, сир!

С непонятным отчаянием она смотрела сквозь слезы на изображение великолепного белокурого малыша со взглядом уже серьезным, несмотря на едва укрывавший его муслин и гирлянды роз. Голос Императора стал более проникновенным, доверительным, но и более настойчивым.

— У тебя тоже есть сын. И ты сказала, что он превосходный. Ты утверждаешь, что не можешь разлюбить Бофора, но разве так легко не любить своего сына, Марианна? Ты прекрасно знаешь, что нет! Если ты упорствуешь в безумных поисках невозможного счастья, преследуя человека женатого, — не забывай этого, ибо сеньора Бофор существует, даже если вы решили забыть о ней, — да, так если ты упорствуешь, наступит день, когда желание вновь обрести своего ребенка станет невыносимым, даже и особенно если у тебя будут другие, потому что ты не изведаешь его любви.

Неспособная больше вынести это, она выронила из рук портрет и навзничь рухнула на диван, сотрясаясь от конвульсивных рыданий. Она едва расслышала голос Императора, который прошептал:

— Плачь! Тебе это необходимо… Оставайся здесь, я скоро приду!

Некоторое время она проливала слезы, даже не отдавая себе отчета — почему? Она не могла определить, кем вызвано это отчаяние, принесшее ей такую боль: мужчиной, которого она упорно обожала, или ребенком, о котором ей так неожиданно напомнили…

В конце концов она почувствовала, что ее приподняли и чья-то заботливая рука провела по ее лицу смоченной в одеколоне салфеткой, из-за чего она чихнула.

Открыв глаза, она узнала Констана, который склонился над нею с таким беспокойством и сочувствием, что, несмотря на ее горе, она улыбнулась ему.

— Уже так давно вы не дарили мне ваши заботы, мой дорогой Констан.

— Действительно, госпожа княгиня. Я часто жалел об этом. Вы чувствуете себя лучше? Я приготовил еще немного кофе…

Она охотно приняла чашку горячего напитка, залпом выпила и сразу почувствовала облегчение. Оглянувшись и увидев, что, кроме верного слуги, в комнате никого нет, она спросила:

— А где Император?

— В соседней комнате, где он устроил свой кабинет. Говорят, что вспыхнули новые пожары вдоль реки, которую называют Яуза, совсем рядом с дворцом… Балахова, где Неаполитанский король разместил штаб…

Она сейчас же вскочила и подбежала к окнам, но они не выходили на нужное направление. Виднелся только легкий дым в восточной стороне.

— Я говорила ему, что это начнется, — сказала она нервно. — Возможно, новые пожары заставят его решиться эвакуироваться…

Это меня сильно удивило бы, — заметил Констан. — Эвакуироваться? Его Величество не знает этого слова. Так же, как и слова «отступление». Он даже не знает, что это значит. Какова бы ни была опасность. Погодите, сударыня, взгляните на этот сафьян, — добавил он, показывая молодой женщине большой зеленый портфель, который он достал из дорожного кофра, — вы видите этот тисненный золотом венок?

Она сделала знак, что да. Тогда, с нежностью проводя пальцем по вдавленному в кожу рисунку, Констан вздохнул.

— Этот венок воспроизводит тот, который в Нотр-Дам в день коронации он сам возложил себе на голову. Обратите внимание на рисунок листьев. Они заострены, как стрелы наших древних лучников, и, как и они, всегда устремлены вперед, никогда не пятясь…

— Но они могут быть уничтожены! Что станет с ними среди огня, с вашими лаврами, мой бедный Констан?

— Ореол, госпожа княгиня, более сияющий, чем ореол мученика. Огненный венок в некотором роде…

Быстрые шаги возвращавшегося Императора оборвали его речь, и он отступил в глубь комнаты, тогда как появился Наполеон. На этот раз он был мрачен, и его нахмуренные брови слились в одну линию, под которой глаза приобрели оттенок стали.

Подумав, что она будет лишней, Марианна хотела сделать реверанс.

— С разрешения Вашего Величества…

Он посмотрел на нее с враждебным видом.

— Воздержитесь от реверанса, княгиня. Не может быть и речи, чтобы вы уехали. Я хочу, чтобы вы остались здесь. Напоминаю вам о вашем недавнем ранении. Я не могу позволить себе отпустить вас бродить по неизвестным дорогам, подвергаясь любым опасностям войны.

— Но, сир… это же невозможно!

— Почему? Из-за ваших… предсказаний? Вы боитесь?

Она слегка пожала плечами, скорей от усталости, чем от непочтительности.

— Ваше Величество хорошо знает, что нет! Но я оставила на галерее моего юного кучера, а во дворце Ростопчина — старых друзей, которые ждут меня и, наверное, тоже уже волнуются…

— Глупости! Со мной вам ничто не угрожает, насколько мне известно! Что касается дворца Ростопчина, там расквартированы гренадеры герцога де Тревиза, так что ваши друзья не оставлены без присмотра! Нужды нет! Я не хочу и слышать о том, чтобы позволить вам совершить какую-нибудь глупость. Кто вас привел сюда?

— Майор Тробриан.

— Еще один старый знакомый! — заметил Наполеон с лукавой улыбкой. — Решительно, они притягиваются к вам, словно к магниту. Хорошо, я пошлю за ним, чтобы он занялся вашим Жоливалем и этим… ирландцем, мне кажется, о котором вы говорили. Он приведет их сюда. Слава Богу, в этом дворце есть где разместить целый народ… Констан займется вами, а вечером мы поужинаем вместе. Это не приглашение, сударыня, — добавил он, заметив, что Марианна собирается сделать протестующий жест, — это приказ…

Оставалось только подчиниться. После глубокого реверанса молодая женщина последовала за императорским слугой, который с уверенностью человека, давно привыкшего ориентироваться в самых огромных дворцах, привел ее через два коридора и небольшую лестницу в довольно приятную комнату с окнами, выходившими примерно над окнами Императора.

— Завтра мы постараемся найти уборщиц, — с извиняющейся улыбкой показал он на запыленные окна. — Пусть госпожа княгиня на этот раз проявит снисхождение…

Оставшись одна, Марианна попыталась обрести немного спокойствия и усмирить разрывающую сердце боль. Она чувствовала себя беспомощной, покинутой, несмотря на проявленное к ней неподдельное участие Наполеона в такой момент, когда у него, безусловно, было достаточно более важных дел, чем личная драма женщины. Что сказал он только что? Что он, может быть, любит ее еще? Нет, это не было возможно! Он сказал это, только чтобы утешить ее. Той, кого он любил, была его белокурая австрийка… и, кстати, теперь это имело так мало значения. Но самым серьезным, самым волнующим также было это бессмысленное категорическое утверждение, что она не женщина одной любви, что она может быть чувствительной к очарованию другого мужчины, а не только Язона. Как он не понимает, что это не так, что она никогда никого, кроме него, не любила, даже тогда, после Корфу…

Она сильно сжала руки, и по спине пробежала дрожь. Корфу! Почему это название вдруг всплыло в ее памяти? Может быть, потому, что ее мозг подсознательно искал подтверждение доводам Императора? Корфу… грот… и тот рыбак, тот загадочный мужчина, которого она даже не видела, но в объятиях которого тем не менее познала истинное опьянение, упоение, какое ни один мужчина, кроме этого незнакомца, у нее не вызывал… даже Язон. Той ночью она вела себя как девка. И однако, ничуть об этом не жалела. Наоборот… Память о том безликом любовнике, которого она про себя называла Зевсом, хранила нетронутым его волнующее очарование…

И Марианна, столкнувшись с самой трудной проблемой, какая ей когда-либо встречалась, запутывалась в ней, теряя всякое представление о времени. Безусловно, прошли часы, ибо солнце шло к закату, когда в дверь постучали и появился Констан. Найдя Марианну сидящей на низком стуле с твердой спинкой, он всполошился.

— О, госпожа княгиня ни минутки не отдыхала, мне кажется. Она выглядит такой усталой…

Она безуспешно попыталась улыбнуться и провела по лбу рукой, показавшейся ей ледяной.

— Это правда. Я устала. Который уже час?

— Начало седьмого, и Император настойчиво просит Ваше Светлейшее Сиятельство…

— Господи! Но я даже не подумала хоть немного заняться туалетом…

— Это не имеет значения. Его Величество хочет показать кое-что госпоже княгине, кое-что очень серьезное.

Ее сердце пропустило один удар.

— Серьезное? Мои друзья…

— Уже прибыли… в полном порядке, не волнуйтесь. Идите скорей!

На этот раз он проводил ее в какой-то вестибюль, где ей открылась странная сцена: целая группа мужчин окружала носилки, на которых лежало прикрытое красной тряпкой тело. Император стоял рядом с носилками вместе с мужчиной выдающейся внешности, которого Марианна не знала. Немного дальше полулежал на кушетке Жоливаль, закутанный в слишком большой для него халат. Около него переминался с ноги на ногу очень бледный Гракх.

— Слава Богу, вы здесь… — начала она. Но Наполеон подозвал ее к себе.

— Мне сказали, что вы знаете эту женщину! Что это она пыталась убить вас… Это правда?

Глаза Марианны расширились. Да, это была Шанкала… Бледная, со струйкой крови, текущей из угла рта, цыганка дышала с большим трудом.

— У нее раздавлена грудь, — сказал Император. — Она проживет не больше часа, и это для нее лучше: так она избежит веревки. Хотите услышать, что она рассказала?

— Конечно… Но как она попала сюда?..

Гракх робко осмелился подать голос:

— Это мистер Крэг нашел ее, возвращаясь с повозкой, на набережной Яузы, когда там начался пожар! Она была еще жива, он и взял ее с собой в надежде узнать новости о господине Бофоре. Он как раз привез ее, когда комендант пришел со мной, чтобы позвать этих господ, и господин виконт попросил отвезти ее к вам.

Теперь Марианне стало все ясно.

— Язон! Господи! Они убили его…

— К несчастью, нет! — проворчал Наполеон. — Он жив. Перестаньте же терзать себя из-за этого человека! Лучше послушайте, что вам скажут. Вот барон д'Идевиль, мой переводчик. Ему удалось заставить говорить эту женщину и понять то, что этот бравый малый не смог полностью ухватить.

— Нет, сир, прошу вас, — взмолился Жоливаль. — Позвольте мне самому сказать ей. Это будет менее тягостно. Для барона мы только чужие люди. Но это не значит, что я не признателен ему за помощь.

Барон д'Идевиль поклонился, сделав знак, что он понимает все, и отошел на несколько шагов с Наполеоном. Марианна повернулась к своему другу.

— Итак, Жоливаль? Что вы хотите сообщить мне?

— О, собственно, пустяк, — сказал он, пожав плечами, — и в этом деле нет ничего ужасного… увы, только не для вас!

— Объяснитесь же! Ведь Язон не расстрелян?

— Нет. Он в полном здравии и в настоящий момент должен спокойнейшим образом ехать в Санкт-Петербург. В окрестностях Москвы, куда переместился лагерь Кутузова, казаки привели его к офицеру… некоему полковнику Крылову.

— Крылову? Но это же фамилия его друзей, к которым он хотел попасть?

— Безусловно, это один из них. Шанкала не смогла много рассказать, но она запомнила фамилию и видела, как Язон шел рука об руку с русским офицером. Оба казались в прекрасном настроении. Тогда, подумав, что опасность миновала, цыганка подошла к Язону. Он спросил ее, где вы и почему не вместе с нею…

— И что она ответила?

— Что она не знает. Что она потеряла вас на каком-то перекрестке…

— И он поверил ей? — вскричала Марианна.

— Очевидно! Он прекратил расспросы и ушел со своим новым другом. Но она упрямая и осталась, что не составило труда, так как женщин там было много. История с американцем наделала шуму, и ей удалось разведать, что Крылов добился разрешения проводить его в Петербург, чтобы поручить заботам своей семьи. Она хотела последовать за ними, но Кутузов приказал избавиться от женщин, и всех их отправили в город. Шанкалу прихватили вместе с другими, и волей-неволей ей пришлось возвратиться. Вот, собственно, и все…

— Но это невозможно! — вскричала Марианна, не веря своим ушам. — Язон попытается найти меня.

— Перед уходом Шанкала видела, как он сел на лошадь. Сейчас он уже далеко…

— Неправда! Невозможно! Она лжет…

Донесшийся с носилок стон заставил Марианну обернуться. Она увидела, что глаза цыганки полуоткрыты, а на бесцветных губах застыла слабая улыбка.

— Говорю вам, что она лжет!..

— Перед смертью не лгут, — строго сказал Жоливаль, тогда как Гракх живо нагнулся к женщине.

Послышался шепот, завершившийся хриплым стоном. Пожелтевшая рука, которую держал Гракх, обмякла.

— Она умерла… — прошептал юноша.

— Что она сказала? Ты что-нибудь понял?

Он кивнул головой, затем отвел глаза.

— Она сказала: «Простите меня, мамзель Марианна». Она сказала: «Дура!.. Такая же дура, как и я!..»

Чуть позже Марианна, которая с пустотой в голове и тяжестью в сердце готовилась приступить к ужину, позволила Императору увлечь себя на террасу дворца. Пришел Дюрок с сообщением, что огонь охватил несколько новых кварталов, и Наполеон, бросив салфетку, встал из-за стола и направился к лестницам, сопровождаемый приглашенными на ужин. То, что он увидел, вызвало у него проклятие. Легкий ветерок колебал черные смерчи дыма, распространявшие противный запах серы и смолы. К востоку пламя вырывалось из домов, расположенных вдоль длинной улицы, а на берегу Москвы-реки горел большой пакгауз.

— Там запасы зерна, — сказал кто-то, — и огонь пошел со стороны базара. Кажется, это район складов растительного масла и сала… К счастью, нет сильного ветра, иначе усмирить огонь было бы невозможно.

— Какая дикость! — в сердцах бросил Наполеон. — Но я вижу там солдат с бочками и ведрами.

Он отдал несколько приказов и направился к Марианне, которая смотрела на это зрелище.

— Я начинаю верить, что вы были правы… по меньшей мере частично. Эти кретины лишат нас продовольствия…

Она обратила к нему пустой взгляд и покачала головой.

— Они не удовольствуются этим, сир, уверяю вас. Но для меня теперь это не имеет значения… Надо думать о вас…

— Какая же ты дурочка! — пробормотал он сквозь зубы. — Неужели ты думаешь, что я позволю тебе погибнуть? Ты — бравый маленький солдат, Марианна, даже когда ты говоришь глупости, а я люблю своих солдат, как собственных детей. Или мы погибнем здесь вместе, оба… или вместе спасемся. Но еще рано говорить о смерти.

Затем, видя, что она смотрит на него с улыбкой, более печальной, чем слезы, он добавил еще тише:

— Верь мне. Твоя жизнь не окончилась. Наоборот, она открывается перед тобою. Я прекрасно понимаю, что ты страдаешь. Я знаю, ты воображаешь, что я мелю вздор, но наступит день, когда ты убедишься, что я был прав. Подумай о твоем сыне, который пробуждается к жизни без тебя. Забудь, наконец, этого Бофора. Он недостоин тебя. И думай о том, чье имя ты носишь. Вот он достоин тебя… и он так любит…

— Неужели вы прорицатель, сир? Кто мог сказать вам?

— Никто… если не считать мое знание людей. Все, что он делал, он делал только из-за любви… Не пытайся больше поймать звезду на дне колодца.

Он отстранился от нее, но не отвел глаза. Затем, бросив быстрый взгляд на город, он сделал несколько шагов в сторону присутствующих. Похоже, огонь уменьшался.

Император остановился, обернулся.

— Ну так как? — сказал он. — Я жду!

Марианна медленно склонилась в глубоком реверансе.

— Я попытаюсь, сир… Даю вам слово.

ЗИМНИЙ ВЕТЕР

Глава I

КАССАНДРА

Кровать со слегка отдающими плесенью простынями была твердой, как доска. Марианна долго ворочалась, тщетно пытаясь уснуть. Она очень устала и, когда Император удалился, поспешила в свою комнату, убедившись, что Жоливаль надлежащим образом устроен по соседству. Конец этого богатого на впечатления дня был слишком утомительным, чтобы молодая женщина не испытала облегчение, избавившись от придворного протокола, срочно вводимого в Кремле графом де Сегюром.

Думая только об отдыхе и отложив на завтра решение сложных проблем, Марианна сразу же легла, надеясь, что после сна у нее в голове все прояснится. Но безжалостный водоворот мыслей и жесткое ложе не позволили обрести ей блаженное забвение.

А мысли ее, отказываясь от передышки, блуждали на дороге в Санкт-Петербург вслед за тем, кто, ничуть не тревожась о своей возлюбленной, с такой легкостью и эгоизмом оставил ее. И тем не менее ей не удавалось рассердиться на него серьезно, столь велика и слепа была ее любовь к нему. Она слишком хорошо знала упрямство Язона, чтобы искать ему оправдания, будь то стойкая злоба к Наполеону или страстное желание вернуться в свою страну… Два чувства, вполне объяснимые и такие типично мужские!

Марианна также не скрывала от себя, что без вырванного у нее Наполеоном обещания, о котором она уже жалела, она сделала бы все, чтобы уйти из этого дворца, где она чувствовала себя в его власти. С какой радостью она последовала бы примеру Крэга О'Флаерти! Ирландец не захотел остаться во дворце. Узнав от Гракха о судьбе Язона, он без колебаний принял решение.

— Раз вы отныне в безопасности у своих, — заявил он Жоливалю, — прошу разрешения продолжить мой путь к морю, то есть в Петербург. Я задыхаюсь на бесконечных дорогах этой слишком большой страны. Мне нужен воздух открытого моря! Там я встречу Язона, просто отыскав дом его друзей Крыловых. И даже если я проделаю весь путь пешком, тогда как он едет верхом, я успею поймать его, так как он, безусловно, проведет там до отплытия несколько дней…

Всегда все понимающий Жоливаль дал ему «добро», и Крэг уехал, попросив виконта попрощаться за него с Марианной и поблагодарить Императора за щедрый подарок — лошадь, — при настоящих обстоятельствах поистине царский…

Его отъезд явился для Марианны опасным искушением. Честное слово — довольно хрупкая вещь, когда вмешиваются все демоны непорядочности и начинают его оспаривать. Ведь на самом деле Марианна ни в чем не поклялась Наполеону. Она пообещала «попытаться»… но попытаться что? Окончательно отказаться от мечты о счастье, которую она лелеяла годами?..

Конечно, если смотреть на вещи беспристрастно, Наполеон прав. Марианна признавала, что он проявил доброту и проницательность. Она допускала, что на его месте она вела бы себя так же! Более того, она осмелилась признать, что в противоположность ему Язону не хватало порядочности. Но в то время, как ее мозг пытался рассуждать здраво, полное возмущения сердце боролось изо всех сил, требуя права биться в избранном им ритме и слепо следовать эгоистическому полету морской птицы по имени Язон Бофор…

Однако упрямые крики этого сердца теперь, казалось, раздвоились, как если бы из глубины души Марианны стал пробиваться другой, еще робкий голос. Этот голос возник недавно, перед портретом белокурого малыша… Вдруг, как по волшебству, вместо лица ребенка-короля молодая женщина увидела маленькое смуглое личико, снова ощутила на своей груди легкий груз шелковистой головки, а вокруг пальца повелительную нежность крохотной ручки Себастьяно, замкнувшейся вокруг него! Впервые после ужасной ночи, когда он исчез, Марианна осмелилась произнести его имя… Где был он в этот час? В какое тайное место увез его мрачный князь Коррадо?..

Отчаянно встряхнувшись, словно отгоняя тучу ос, молодая женщина начала поносить самое себя.

— Перестань сочинять романы, дурочка, — закричала она в полный голос. — Кого ты хочешь обмануть? Твой сын в этот момент не спрятан где-то. Он спит, как маленький принц из сказки, в тосканском дворце посреди громадного сада, охраняемого белоснежными павлинами. Ему там хорошо. Он укрыт от любой беды. Он царствует в чудесном мире, где скоро начнет играть и бегать…

Голос ее перехватило, его затопил внезапный поток слез, и Марианна зарыдала, уткнувшись носом в пыльную подушку. До сих пор, уносимая течением событий и впечатлений бесконечного путешествия, балансируя между усталостью дней и ненасытной страстью ночей, она не позволяла памяти о ее сыне подать голос. Но одним ударом проницательность Императора сломала с таким трудом возведенный барьер, чтобы поставить внезапно перед лицом всего, что означало ее добровольное самоотречение. Это правда, что ребенок вступит в жизнь без нее, что он научится смеяться и разговаривать вдали от нее и в его детском словаре не будет слова «мама». Скоро он начнет неуверенно топать на своих маленьких ножках, но цепляться он будет за ласковую руку донны Лавинии…. или человека, который, не передав ему ничего от своей плоти, подарит тем не менее всю свою любовь.

Боль возрастала, увеличивая искушение бежать, и растерявшаяся Марианна уже не знала, какое сожаление ее больше мучит: об убежавшем от нее возлюбленном или о ребенке, который никогда не полюбит ее.

Возможно, она даст себя унести одной из тех волн отчаяния, которые были ей так хорошо знакомы и которые иногда будили ее по ночам, когда ощущение, что происходит нечто необычное, оторвало ее от всех печалей. Она открыла глаза и увидела, что комната освещена, словно светом зари…

Спрыгнув с кровати, она подбежала к окну и испуганно вскрикнула: этой необычайной зарей, освещавшей все, как ясным днем, была горевшая Москва! Два гигантских пожара, кроме тех, что уже начались раньше, пылали на юге и на западе, раздуваемые ветром, расширявшиеся с невероятной скоростью, пожирая деревянные дома, словно пучки соломы.

Вдруг она вспомнила об уговорах кардинала. Как она могла забыть о них! Марианна торопливо оделась, подцепила туфли и бросилась наружу. От тишины и темноты у нее захватило дух. В коридоре, едва освещенном тусклой лампой, все было спокойно и тихо, за исключением могучего равномерного храпа, доносившегося из-за соседней двери и подтверждавшего, что Жоливаль крепко спит. Город горел, и не похоже, что кто-нибудь это заметил. Решив поднять тревогу, Марианна бросилась по лестнице на большую галерею, где дежурили часовые. Она подбежала к двери императорских апартаментов и хотела ее открыть, когда внезапно появился Коленкур, который, по всей видимости, тоже собрался войти к Императору.

— Слава Богу, господин герцог, вы здесь! Я начала отчаиваться найти кого-нибудь бодрствующим в этом дворце. Город горит!

— Я знаю, княгиня, я видел! Камердинер разбудил меня минут пять назад.

— Надо предупредить Императора!

— Время терпит! Пожар выглядит серьезным, но он не угрожает Кремлю. Я послал слугу предупредить гофмаршала. Мы посоветуемся с ним, что следует предпринять.

Спокойствие обер-шталмейстера было утешительным. Марианна впервые встретились с ним сегодня вечером, поскольку в то время, когда она сошлась с Императором, Коленкур был послом в России и оставался там до 1811 года. Но она ощутила внезапную симпатию к этому аристократу старого закала, умному и учтивому, чье красивое задумчивое лицо и изысканные манеры заметно выделялись среди обычного окружения Императора. Кроме того, она сочувствовала его горю в связи с геройской гибелью его брата под Бородином.

С покорным вздохом она опустилась на крытую бархатом банкетку и обратила к своему собеседнику взгляд, полный такой тоски, что он не смог удержаться и улыбнулся.

— Вы так побледнели, сударыня, и я знаю, что вы еще не оправились от недавней раны. Вам следует вернуться в постель.

Она отрицательно покачала головой. Гигантская огненная стена еще стояла у нее перед глазами, и безумный страх сжимал ей горло.

— Я не могу. Но умоляю вас, предупредите Императора! Город сгорит полностью. Я знаю, я в этом уверена… Мне сказали это.

Кто же мог сказать вам подобную вещь, моя дорогая Марианна? — послышался за нею сонный голос Дюрока, видимо, без обиняков извлеченного из первого, самого сладкого сна.

— Один священник… которого я встретила позавчера в Сен-Луи-де-Франс, где я нашла убежище. Он заклинал меня, как и всех, кто был там, бежать, покинуть этот город! Он обречен! Ростопчин открыл тюрьмы и выпустил весь сброд, чтобы они сожгли Москву.

— Но это же, в конце концов, безумие! — взорвался Коленкур. — Я знаю русских и…

— Вы знаете дипломатов, господин герцог, вы знаете себе подобных, но вы не знаете русский народ. День за днем он уходил, оставлял город, свой святой город. И губернатор поклялся, что Москва не останется в ваших руках, чего для этого ему ни пришлось бы сделать…

Оба сановника переглянулись над головой молодой женщины.

— Почему же вы не сказали об этом раньше? — спросил наконец гофмаршал.

— Я пыталась… Я пыталась предупредить Императора, но он не захотел меня выслушать. Вы знаете, какой он. Но теперь надо его спасать. Клянусь вам, что он в опасности. Разбудите его! Разбудите, если не хотите, чтобы это сделала я сама.

Она встала и хотела броситься к закрытой двери, но Коленкур схватил ее за руку.

— Прошу вас, княгиня, успокойтесь. Положение еще не столь трагично, и Император утомлен. Уже три ночи он не спал, а дни были тяжелые. Пусть он немного отдохнет, да и вы тоже! Послушайте, что мы сейчас сделаем! Вы, Дюрок, пошлите за сведениями к губернатору и поднимите гвардию в ружье. А я возьму лошадь, поеду разобраться на месте и постараюсь собрать людей на помощь. В любом случае действовать надо незамедлительно! Все наличные войска будут брошены на борьбу с огнем.

— Хорошо, но не просите меня идти лечь. Я все равно не смогу заснуть.

— Тогда идите сюда, — сказал Дюрок, открывая дверь императорской прихожей. — Я поручу вас Констану, пока отдам распоряжения, а затем вернусь.

— Это не совсем прилично, — сказал Коленкур. — Мадам…

Я знаю мадам, — оборвал Дюрок. — Это старый друг, и могу заверить вас, что после Императора я не встречал более упорной головы, чем у нее. Идите по своим делам, а я займусь своими.

В прихожей они нашли мамелюка Али и двух его товарищей, отчаянно споривших с Констаном. Камердинер Императора прилагал максимум усилий, чтобы успокоить их, ибо, по всей видимости, они хотели того же, что и Марианна: разбудить Императора.

Дюрок отослал их отдыхать и предупредил, что в случае необходимости их позовут.

— Мы еще не будем будить Его Величество. Он слишком нуждается в отдыхе, — добавил он строгим тоном. — А вы подняли такой шум, что глухой проснется.

Констан позволил себе улыбнуться, философски пожав плечами.

— Господин гофмаршал хорошо знает, что в армии, как и при дворе, они все таковы. Чуть что не так, они сразу теряют голову, если нет самого Императора, чтобы сказать, что все идет хорошо.

— Было бы довольно трудно сказать это сегодня ночью, — пробормотала Марианна. — И если бы я была на вашем месте, дорогой Констан, я бы уже укладывала веши Его Величества для переезда. Никогда не знаешь, что будет. И события могут развернуться с такой быстротой, что вы себе и представить не можете. Который уже час?

— Скоро одиннадцать, госпожа княгиня. Позволю себе предложить Вашему Светлейшему Сиятельству пройти, в ожидании возвращения господина гофмаршала, в салон. Там немного сыро, но горит огонь и есть удобные кресла, а я мог бы принести чашку доброго кофе.

Она улыбнулась ему, обрадованная видеть его по-прежнему благодушным, деловитым, подтянутым и одетым с иголочки, словно он целый час занимался своим туалетом. Поистине, он был образцом слуги.

— На огонь я сегодня уже насмотрелась, мой дорогой Констан, а вот кофе выпью с удовольствием.

Салон, о котором шла речь, оказался громадной комнатой, разделенной на две части карнизом, поддерживаемым двумя толстыми колоннами. Между стенами и колоннами стояли бронзовые треножники. Стены и колонны обильно покрывала позолота, но она немного почернела и поблекла от времени. Повсюду стояли кресла и канапе, а в углу, естественно, висела большая, сверкающая золотом и пурпуром икона, изображавшая изможденную мадонну с громадными глазами. Изрядно запыленный, необъятный ковер покрывал черные мраморные плитки пола.

Марианна приостановилась, чтобы осмотреть убранство комнаты. Затем, в ожидании обещанного кофе, она подошла к окну и прижалась лбом к стеклу, глядя на панораму древней русской столицы. Сильный переменчивый ветер дул одновременно с севера и запада и гнал пламя к центру, засыпая еще нетронутые дома фонтанами искр и вызывая новые пожары. Демон огня пришел в Москву, и никто не мог сказать, удастся ли его обуздать.

Кофе появился вместе с Дюроком. Два старых друга принялись за него в молчании, словно совершая некий ритуал, каждый погруженный в свои мысли, стараясь не проявлять беспокойства. Ощущения и княгини и гофмаршала, вне всякого сомнения, были одинаковыми: этот город, на который в разной степени они возлагали такие надежды, казался им теперь челюстями библейского чудовища, готовыми сомкнуться на их хрупких человеческих телах.

Около половины первого ночи вспыхнул пожар в еще погруженном во мрак районе, затем еще один.

— Пожар распространяется! — заметил Дюрок удивительно хриплым голосом.

— Круг замыкается. Умоляю вас, друг мой, разбудите Императора, пока еще не поздно. Я боюсь, я так боюсь… Эти люди решили не оставить в Москве камня на камне.

Он гневно пожал плечами.

— Да нет же! Это невозможно! Нельзя сжечь целый город, особенно таких размеров. Вы теряете самообладание из-за того, что горят предместья, но наши солдаты действуют, и они быстро схватят поджигателей, если только поджигатели существуют!

— Вы еще сомневаетесь в этом? Да вы все слепцы! Уже несколько часов я пытаюсь убедить вас, что мы в смертельной опасности, а вы готовы принять меня за сумасшедшую. Я чувствую себя Кассандрой, старающейся урезонить троянцев…

Видя неуверенный взгляд Дюрока, она предпочла больше не углубляться в античные сравнения. Гофмаршал двора сейчас явно находился за сотни лье от Трои, и Кассандра была, очевидно, последней особой, чьи достоинства он хотел бы обсуждать. К тому же возвращение Коленкура изменило ход разговора.

На лице герцога де Висанса виднелись следы сажи. Его мундир был изрешечен маленькими дырочками от искр, и глаза из-под нахмуренных бровей смотрели мрачно.

— Дела идут плохо, — признал он. — Осмотр, который я произвел вокруг Кремля, убедил меня, что мы можем пережить неожиданную драму. Пожар везде берет верх. Новые очаги возникли на севере, и ветер раздует их с минуты на минуту. Но есть нечто более ужасное…

— Более ужасное, — проворчал Дюрок. — Не представляю себе, что это еще может быть!

— Помпы! Мы почти ничего не нашли! А те, что обнаружили, оказались негодными…

— И это не убедило вас в достоверности моих сообщений? — воскликнула возмущенная Марианна. — Чего же вы хотите? Ведь я сказала вам и повторяю, что все это заранее обусловлено и подготовлено до мельчайших деталей, что русские сами поджигают Москву по приказу их губернатора. И тем не менее вы все время отказываетесь выслушать меня! Бегите, черт побери! Будите Императора и…

— И бежать? — оборвал Коленкур. — Нет, сударыня! Мы пришли сюда ценой таких больших усилий и жертв не для того, чтобы бежать, подобно зайцам, из-за нескольких горящих лачуг! Не первый раз горят дома под нашими шагами.

— Но это, без сомнения, первый раз, когда они горят за вашей спиной… Простите меня, пожалуйста, что я коснулась еще свежей раны! Я думаю только о спасении Императора и его армии, господин герцог!

— Я знаю это, сударыня, и поверьте, что не сержусь на вас.

Удержавшись от движения плеч, которое выдало бы ее раздражение, Марианна отошла на несколько шагов. Она была обескуражена, еще раз убедившись, насколько тяжело помешать мужчинам стремиться очертя голову к своей судьбе. Тем временем Дюрок спросил о других новостях.

— Как обстоят дела в городе?

— Войска стоят в боевой готовности. Что касается местных жителей, то для поджигателей они ведут себя странно. В слезах оставляют свои дома и толпятся в церквах. Они переполнены.

— А здесь?

Кроме Императора, все на ногах. Галерея полна обезумевших людей. Волнение всеобщее, и, на мой взгляд, грозит паника. Пожалуй, пришло время, как это ни печально, разбудить Его Величество.

— Ах! Немедленно! — не смогла удержаться Марианна, Коленкур повернулся к ней и сурово сказал:

— Положение требует этого, сударыня. Но мы потревожим Императора не для того, чтобы бежать. Просто он своим присутствием успокоит тех во дворце, кто готов поддаться панике… вы первая, княгиня.

— Что бы вы обо мне ни думали, я ничуть не собираюсь поддаться панике, господин герцог! Но я считаю, когда дому грозит катастрофа, лучше предупредить хозяина. Который час?

— Скоро четыре! Идите туда, Дюрок!

В то время, как гофмаршал направился к императорской спальне, куда Констан уже открыл дверь, Марианна, отнюдь не жаждавшая остаться с Коленкуром, который, видимо, не питал к ней особой симпатии, решила пойти на поиски Жоливаля и Гракха. При такой сумятице они не могли спать. Сейчас они, быть может, очень беспокоятся о ней. И она направилась наверх.

Но ей не пришлось долго идти. Едва она вышла на галерею, где толпились офицеры, солдаты и слуги императорского двора, как заметила Жоливаля, сидевшего на кушетке рядом со стоявшим на ней Гракхом, который, поднявшись на цыпочки, явно кого-то высматривал в этой толпе. Появление Марианны вызвало у обоих радостные восклицания.

— Черт возьми! — выбранился Жоливаль, за грубостью скрывая пережитое волнение. — Куда вы, к лешему, запропастились? Мы уже думали, что вы бросились в это огненное море, чтобы попытаться…

— …Убежать отсюда? Попасть на дорогу в Санкт-Петербург? И бросить вас здесь? Плохо же вы меня знаете, друг мой, — упрекнула его молодая женщина.

— Вас бы простили, тем более что со мной Гракх! Вы могли бы выбрать свободу и бегство к морю.

Она грустно улыбнулась, обняла его за шею и неожиданно расцеловала в обе щеки.

— Полноте, Жоливаль! Вы прекрасно знаете, что теперь вы с Гракхом — все, что у меня осталось. Что делала бы я на дороге в Петербург? Меня там никто не ждет, поверьте. В настоящий момент Язон думает только об одном: о корабле, который вскоре отвезет его к его дорогой Америке, к войне, ко всему, что нас разделяет. И вы хотели бы, чтобы я бежала за ним?

— А у вас ни на секунду не появлялось такое желание?

Она слегка заколебалась.

— Честно говоря, да! Но я поразмыслила. Если бы Язон хотел увидеть меня, как я его, он был бы сейчас в Москве, пытаясь найти меня, выкрикивал бы мое имя на всех перекрестках.

— А кто вам сказал, что он не делает это?

— Не представляйтесь адвокатом дьявола, друг мой. Вы знаете так же хорошо, как и я, что это невозможно. Язон с каждой минутой удаляется от нас, будьте уверены. После всего это нормальная плата за мое безумие. Какая была необходимость вырвать его из тюрьмы в Одессе и привезти сюда? Пусть бы оставался у Ришелье на все время этой проклятой войны с англичанами. Но я сама открыла дверь его клетки, и, подобно диким птицам, он улетел, оставив меня здесь. Не могла же я за ним гнаться.

— Марианна, Марианна, к чему такая горечь, — тихо сказал виконт. — Я не испытываю к нему особой нежности, однако вы представляете его, пожалуй, более гнусным, чем он есть в действительности.

— Нет, Жоливаль! Я давно должна была понять. Он тот, кто есть… и я получила только то, что заслужила. Он не до такой степени глуп, чтобы…

Яростные раскаты голоса, в котором Марианна без труда узнала металлический тембр Императора, прервали ее трезвую самокритику. В следующий момент дверь императорской спальни распахнулась от удара, и на пороге показался сам Наполеон, в халате, с растрепанными волосами и ночным колпаком в руке.

Тотчас наступила тишина. Шум разговоров прервался перед мечущим молнии взглядом Императора.

— Что за крик подняли вы здесь, словно болтливые старухи? Почему не предупредили меня? И почему все вы не на своих местах? Пожары возникают почти везде из-за беспорядка в войсках и оставленных населением домов…

— Сир! — запротестовал гигант-блондин нордического типа, чье красивое лицо обрамляли густые золотистые бакенбарды. — Люди становятся жертвами этого пожара. И это сами московиты…

— Глупости! Мне сказали, что город отдан на разграбление. Солдаты срывают двери, взламывают подвалы. Набирают чай, кофе, меха, вино и водку! А я не хочу этого! Вы — губернатор Москвы, господин маршал! Прекратите это безобразие!

Получив такую отповедь, маршал Мортье поднял было протестующе руки, но затем беспомощно развел ими и, повернувшись кругом, направился к лестнице, сопровождаемый двумя офицерами его штаба, в то время как Наполеон визгливо повторял:

— Московиты! Московиты! Чего только о них не наплетут! Я не могу поверить, что эти люди поджигают свои дома, только чтобы не дать нам в них остановиться…

Набравшись храбрости, Марианна подошла к нему.

— И тем не менее, сир, это так. Умоляю вас поверить мне! Ваши солдаты — не причина этой драмы! Ростопчин сам…

Ярость императорского взгляда обрушилась на нее.

— Вы еще здесь, сударыня? В такой час порядочной женщине полагается быть в постели. Возвращайтесь в нее!..

— Зачем? Чтобы терпеливо ждать, когда огонь охватит мои одеяла и я вспыхну, вознося хвалу Императору, который всегда прав? Большое спасибо, сир! Если вы не хотите послушаться меня, я лучше уеду.

— И куда, хотел бы я знать?

— Безразлично, лишь бы отсюда! У меня нет ни малейшего желания ждать, пока из этого проклятого дворца нельзя будет выйти! Ни участвовать в гигантском аутодафе, которое Ростопчин решил устроить в честь погибших под Москвой русских солдат! Если вам угодно, сир, принять в этом участие — воля ваша, но я молода и хочу еще пожить! Так что, с вашего разрешения…

Она начала опускаться в реверансе. Но напоминание о его недавней победе успокоило Императора. Он резко нагнулся, ухватил молодую женщину за кончик уха и потянул так сильно, что она вскрикнула. Затем, улыбаясь, он сказал:

— Полноте! Успокойтесь, княгиня! Вы не заставите меня поверить, что вы испытываете страх. Только не вы! Что касается того, чтобы покинуть наше общество, это категорически запрещается! Если придется покинуть это место, мы уедем вместе, но запомните, что сейчас об этом не может быть и речи. Все, что я вам разрешаю, — пойти отдохнуть и освежиться. Мы позавтракаем вместе в восемь часов!

Но так уж, видно, было предопределено, что Марианна не скоро попадет в свою комнату. В то время, как заполнявшая галерею встревоженная толпа понемногу рассасывалась, появился возглавляемый генералом Дюронелем отряд, конвоировавший людей, одетых в подобие мундиров зеленого цвета, вместе с какими-то взлохмаченными мужиками. За ними спешил императорский переводчик, Лелорн д’Идевиль. Император, собиравшийся пойти к себе, обернулся с недовольным видом.

— Ну что там еще? Что это за люди?

Дюронель отрапортовал:

— Их называют будочниками, сир. Они из полицейской охраны и обычно следят за порядком, но сегодня их задержали при поджоге винной лавки. Эти бродяги помогали им.

Наполеон сделал резкое движение, и его помрачневший взгляд машинально поискал глаза Марианны.

— Вы уверены в этом?

— Безусловно, сир! К тому же, кроме этих солдат, которые арестовали поджигателей, есть еще свидетели: несколько польских коммерсантов, живущих по соседству. Они следуют за нами и сейчас придут…

Наступила тишина. Перед растерянными пленниками Наполеон стал медленно прохаживаться, заложив руки за спину, время от времени бросая взгляды на этих людей, которые инстинктивно затаили дыхание. Внезапно он остановился.

— Что они говорят в свою защиту?

Барон д'Идевиль выступил вперед.

— Они все утверждают, что приказ сжечь город был отдан им губернатором Ростопчиным перед…

— Неправда! — закричал Наполеон. — Это не может быть правдой, потому что было бы безумием. Эти люди лгут. Просто они хотят увильнуть от ответственности за преступление и надеются на снисхождение.

— Их следовало бы поймать на слове, сир. Но посмотрите, к нам ведут других, и я могу поспорить, что мы услышим ту же песню.

Действительно, появилась новая группа с уже знакомым Марианне сержантом Бургонем. Но на этот раз их сопровождал старый еврей в полуобгорелом сюртуке. С ужимками и вздохами он объяснил, что, если бы не Богом посланный сержант с его людьми, он сгорел бы со всем содержимым своей бакалейной лавки.

— Это невозможно! — повторял Наполеон. — Это невозможно!…

Тем не менее его голос терял уверенность. Похоже, что он повторял одно и то же, прежде всего стараясь убедить себя.

— Сир, — осторожно вмешалась Марианна, — эти люди предпочитают уничтожить Москву, но не дать вам ею пользоваться. Возможно, это чувство примитивное, но в какой-то мере оно сливается с любовью! Вы сами, если бы дело шло о Париже…

— Париже? Сжечь Париж, если бы врагу удалось до него добраться? На этот раз, сударыня, вы сошли с ума! Я не из тех, кто погребает себя под развалинами. Примитивное чувство, говорите вы? Возможно, эти люди — скифы, но никто не имеет права жертвовать плодами труда десятков поколений ради гордыни одного. К тому же…

Но Марианна уже не слышала его. Оцепенев от изумления, она смотрела на двух мужчин, беседовавших у входа на галерею. Один из них был придворный церемониймейстер, граф де Сегюр. Другой — невысокий священник в черной сутане, которого она узнала без труда, но не без волнения. Что привело сюда, к человеку, с которым он всегда боролся, кардинала де Шазея? Что он собирался сказать? Зачем искал встречи с Императором, ибо его приход в Кремль в такой час не мог иметь другой цели…

У нее не было времени подумать над ответом. Сегюр и его собеседник уже присоединились к группе, в центре которой Наполеон отдавал новые распоряжения, уточняя, чтобы патрули послали во все еще не тронутые пожаром кварталы и произвели обыски в домах, где могли скрываться люди, похожие на тех, что неподвижно стояли перед ним.

— Что делать с этими? — спросил Дюронель.

Приговор прозвучал безжалостно.

— Нам нечего делать с пленными! Повесьте их или расстреляйте, как хотите! В любом случае это преступники.

— Сир, они всего лишь инструменты…

— Шпион тоже инструмент, и тем не менее ему нечего ждать ни милости, ни снисхождения. Я не запрещаю вам поймать Ростопчина и… повесить его вместе с ними!.. Идите!

Толпа попятилась, открывая проход главному церемониймейстеру и его спутнику. Первый подошел к Императору.

— Сир, — сказал он, — вот аббат Готье, французский священник. Он очень хочет побеседовать с Вашим Величеством относительно проблем, которые в настоящий момент назрели в Москве. Он утверждает, что его сведения из надежного источника.

Совершенно не понимая почему, Марианна ощутила, как ее сердце пропустило один удар, и ей показалось, что на ее шее сомкнулась железная рука. Пока Сегюр говорил, ее взгляд встретился со взглядом крестного, полным такой повелительной суровости, что у нее пробежал по спине холодок. Никогда она не замечала в нем такой ледяной холодности, такой властности, запрещавшей ей вмешиваться в то, что должно было последовать. Но на это ушло всего несколько мгновений. Священник уже поклонился с притворной неуклюжестью человека, не привыкшего приближаться к великим мира сего.

— Вы — француз, господин аббат? Эмигрант, без сомнения?..

— Вовсе нет, сир! Простой священник, но мое знание латыни побудило графа Ростопчина несколько лет назад нанять меня, чтобы обучать его детей этому благородному языку… а также французскому.

— Языку, не менее благородному, господин аббат. Следовательно, вы служили у этого человека, которого мне пытаются представить поджигателем… во что я отказываюсь поверить!

— Тем не менее придется, сир! Я могу засвидетельствовать… Вашему Величеству, что приказ губернатора был именно таким, как вам сообщили: город должен сгореть дотла… включая и этот дворец!

— Это безумие! Чистое безумие…

— Нет, сир… Таковы русские. У Вашего Величества есть одно-единственное средство спасти этот величественный древний город.

— Какое?

— Уйти! Немедленно эвакуироваться. Еще есть время. Уйти во Францию, отказаться от мысли закрепиться здесь, и пожары прекратятся.

— Откуда у вас такая уверенность?

Мне удалось услышать приказы графа. Он оставил несколько доверенных людей, которые знают, где спрятаны помпы. В течение часа все может быть закончено… если Ваше Величество объявит о своем немедленном отъезде.

Трепеща от волнения, нервно сжимая руки, Марианна следила за этим диалогом, пытаясь понять, почему ее крестный, похоже, хочет спасти императорскую армию под предлогом спасения Москвы. В то же время в памяти всплыла фраза, сказанная в Одессе Ришелье относительно кардинала: «Он направился в Москву, где его ждет великое дело, если презренный корсиканец дойдет туда!..»

Корсиканец был здесь. И перед ним человек, о чьем тайном могуществе он не ведал, человек, ответственный за «великое дело», поклявшийся довести его до гибели… И теперь тихий и спокойный голос кардинала вызывал у Марианны больший страх, чем пронзительно-резкий голос Императора, в котором появился угрожающий оттенок.

— Объявить о моем немедленном отъезде? Но кому же?

— Самой ночи, сир! Несколько приказов, брошенных с высоты стен этого дворца, достаточно, чтобы их услышали.

Внезапно наступила такая тягостная тишина, что Марианне показалось, что все услышат биение ее сердца.

— Однако, господин аббат, вы мне кажетесь удивительно информированным для скромного священника! Мы победили, и вы должны гордиться этим. Тем не менее вы предлагаете нам постыдное бегство.

— Нет никакого стыда бежать перед стихией, даже для победителя, сир! Я француз, конечно, но я также слуга Божий, и я думаю о тех всех наших людях, которые погибнут, если вы будете упорствовать, противясь Богу.

— Не хотите ли вы сказать теперь, что Бог по национальности русский?

— Бог един для всех народов. Вы победили их армии, но остается народ, который отвергает вас всем, чем может, вплоть до гибели вместе с вами. Поверьте мне, уезжайте немедленно!..

Последнее слово хлестнуло, словно удар бича, так повелительно, что Марианна невольно вздрогнула. Видно, Готье де Шазей совсем вышел из себя, если посмел таким тоном обращаться к Императору французов, и она не могла понять цель этого безумного демарша. Неужели он в самом деле думал, что Наполеон так просто оставит Москву только по его настоянию? Достаточно посмотреть на его побледневшее лицо, трепещущие ноздри и сжатые челюсти, чтобы убедиться, что он на грани взрыва.

И действительно, передернув плечами, Наполеон внезапно закричал:

— Я уважаю ваше облачение, сударь, но вы сумасшедший! Скройтесь с моих глаз, пока мое терпение не истощилось окончательно.

— Нет. Я не уйду. Не раньше, по меньшей мере, пока вы не услышите то, что хоть один раз в жизни должны услышать, прежде чем ваша гордыня низринет в бездну вас и всех, кто следует за вами. Некогда вы подобрали Францию, истекающую кровью, оскверненную злоупотреблениями Революции, изъеденную проказой торгашей и спекулянтов Директории, вы поставили ее на ноги, вымыли, вычистили, и вы возвеличивались вместе с нею. Да, я, который никогда не был вашим сторонником, я утверждаю, что вы стали великим.

— А теперь уже нет? — высокомерно спросил Император.

— Вы перестали им быть в тот день, когда, перестав служить ей, вы заставили ее служить вам. Ценой преступления вы сделали себя императором, и затем, чтобы укрепить свое могущество, вы отнимали у нее лучших сыновей, посылая их гибнуть на полях сражений Европы.

— Это к Европе, сударь, следует вам обратиться. Именно она не могла вынести, что Франция снова стала Францией, более великой и могущественной, чем она была когда-либо.

— Она бы вынесла, если бы Франция осталась только Францией, но вы раздули ее, расплодив кучу королевств и аннексированных территорий, в которых у нее нет никакой необходимости, но ведь надо — не так ли — создавать троны для ваших братьев, раздавать состояния своим?.. И чтобы основать эти бумажные королевства, вы разогнали, уничтожили самые древние расы Европы.

— Вы сказали: «древние расы»! Мертвые, истощенные, конченые. Чем мешает вам моя корона? Без сомнения, вы из тех, кто желает для меня позорной славы Монка… вы хотите снова увидеть на троне ваших истощенных Бурбонов!

— Нет!..

Это был крик души, и он поверг Марианну в изумление. Что происходит? Готье де Шазей, тайный агент графа Прованского, который заставил называть себя Людовиком XVIII, отказывается от своего повелителя? Но ей некогда было раздумывать.

— Нет, — продолжал кардинал, — я признаю, что долгое время желал этого… но не желаю больше по личным мотивам. Я даже мог бы согласиться с вами. Но вы перестали быть полезным вашей стране. Вы думаете только о ваших завоеваниях, и, если вам позволить так действовать и дальше, вы опустошите Францию ради славы Александра Великого, чтобы достигнуть Индии и захватить корону Акбара! Нет! Довольно! Уходите! Уходите, пока еще есть время! Не испытывайте терпение Бога!

— Оставьте Бога там, где он есть! Я слишком долго вас слушал. Вы просто старый безумец. Немедленно уйдите, если не хотите, чтобы я приказал арестовать вас.

— Арестуйте меня, если вам угодно, но вам не удержать Божий гнев. Смотрите все, кто тут есть!

Такой великой была обитавшая в этом хрупком теле страсть, что все машинально повернули головы к окнам, в направлении, указанном трагически протянутой рукой.

— Смотрите! Это огонь Неба обрушился на вас. Если вы до вечера не покинете город, в нем не останется камня на камне и вы все будете погребены под развалинами! Я говорю вам святую правду…

— Довольно!

Бледный от гнева, со сжатыми кулаками, Наполеон двинулся на своего противника.

— Вашу наглость можно сравнить только с вашим безумием. Кто вас послал? Что вы пришли искать здесь?

— Никто не посылал меня… кроме Бога! И я говорил ради вашего блага…

— Ну, хватит! Кто вам поверит? Вы связаны с Ростопчиным. А знаете гораздо больше, чем говорите. И вы поверили, вы и те, кто вас послал, что достаточно прийти и нажужжать мне в уши ваши проклятья, чтобы я сбежал, как суеверная старуха, оставив вас на свободе смеяться надо мной? Я не старуха, аббат. И ужас, который вы вселяете в простые души в черной глубине ваших исповедален, меня не поражает. Я не уеду. Я завоевал Москву и удержу ее…

Тогда вы потеряете вашу Империю! И сын ваш, этот сын, полученный вами ценой кощунства от несчастной принцессы, которая считается вашей супругой, а на самом деле только сожительница, никогда не будет царствовать. И это к лучшему, ибо если бы он стал царствовать, то над пустыней…

— Дюрок!

Заметно ошеломленные присутствующие расступились, пропуская гофмаршала.

— Сир?

— Арестуйте этого человека! Пусть его запрут! Это наемный шпион русских. Пусть его запрут и ждут моих распоряжений! Но он умрет прежде, чем я покину Кремль!

— Нет!

Испуганный возглас Марианны затерялся в шуме. И вот уже наряд солдат окружил кардинала, ему связали руки и повлекли прочь, тогда как он продолжал кричать:

— Ты на краю бездны, Наполеон Бонапарт! Беги, пока она не разверзлась у тебя под ногами и не поглотила тебя и всех твоих!

Страшно ругаясь, Наполеон вне себя бросился в свои апартаменты, сопровождаемый придворными, с возмущением обсуждавшими происшедшее. Марианна устремилась за Императором и, догнав его, успела проскочить в комнату, прежде чем дверь захлопнулась.

— Сир! — воскликнула она. — Мне необходимо поговорить с вами…

Он резко обернулся, и под мрачным взглядом, которым он ее окинул, она не могла удержаться от дрожи.

— Мы уже много поговорили сегодня утром, сударыня! Слишком много! И, по-моему, я послал вас отдыхать. Идите и оставьте меня в покое.

Она согнула колени, словно собиралась упасть к его ногам, и молитвенно сложила руки.

— Сир! Умоляю вас… заклинаю… сделать то, что сказал этот аббат! Уезжайте!..

— Ну вот! Снова вы!.. Да могут ли, наконец, оставить меня в покое! Я хочу побыть один! Вы слышите? Один!..

И схватив первое попавшееся под руку, оказавшееся китайской вазой, он швырнул ее через комнату. К несчастью, Марианна именно в этот момент поднималась. Ваза угодила ей в висок, и молодая женщина со стоном рухнула на ковер…

Щекочущий запах соли и отчаянная головная боль были для Марианны первыми признаками возвращения сознания. К ним тут же добавился мягкий голос Констана.

— Ах, мы пришли в себя! Могу ли я осведомиться, как чувствует себя Ее Светлейшее Сиятельство?

— Хуже некуда… и особенно никакой ясности, дорогой Констан! Даже на самую малость. — Затем, внезапно вспомнив, что произошло, она продолжала: — Император? Не могу представить себе, как он мог… Неужели он хотел убить меня?

— Нет, конечно, госпожа княгиня! Но вы были очень неосторожны! Когда Его Величество доходит до определенной степени раздражения, к нему опасно приближаться, тем более возражать ему… после недавней сцены…

— Я знаю, Констан, я знаю… но все это так серьезно, так срочно! По-видимому, в безумных предложениях этого… священника есть зерно истины! И вы знаете это так же хорошо, как и я.

— Служба при Его Величестве исключает всякое личное мнение, сударыня, — полушутя-полусерьезно сказал Констан. — Я добавлю, однако, что, увидев госпожу княгиню упавшей к его ногам, Император проявил некоторое беспокойство… и сожаление. Он сейчас же позвал меня и приказал проявить максимум внимания к… его жертве.

— Он наверняка не употребил это слово! Он должен был сказать: эта дура, эта мерзавка, эта нахалка или что-нибудь такое.

— «Эта несчастная сумасшедшая!» — да простит меня госпожа княгиня, — признался слуга с тенью улыбки. — В некотором смысле эта грубость помогла Императору. Его гнев немного утих.

— Я в восторге от этого. Хоть на что-то я пригодилась. А… тот человек… шпион, вы знаете, что с ним?

— Гофмаршал как раз приходил с отчетом. За неимением лучшего, он запер его в одной из башен ограды. Она называется Тайницкая. Ее, кстати, видно из окон.

Несмотря на болезненные толчки в голове, увлекаемая непреодолимым побуждением, Марианна покинула свое ложе, хотя Констан умолял ее полежать еще немного, и бросилась к окнам.

Отсюда было видно, как башни возвышались над красными стенами Кремля. Тайницкая башня, самая древняя, построенная в XV веке, находилась ближе других, угрожающая в своем нагромождении почерневших от времени кирпичей, придававших ей вид коренастого слуги палача, ставшего с протянутыми руками между дворцом и рекой, которую он загораживал. Но от башни взгляд Марианны пробежал к городу, и она испуганно вскрикнула. Пожар быстро распространялся.

За узкой лентой Москвы-реки будто неудержимым потоком разлилось море огня, захватывавшее все большее и большее пространство. На берегах реки выстроились бесконечные вереницы солдат, переносивших ведрами — смехотворное занятие — воду к огню. Они напоминали лилипутов, транспортировавших их крошечные бочки, пытаясь утолить жажду гиганта Гулливера… Другие, стоя на крышах, еще не тронутых огнем, несмотря на шквальный ветер, старались с помощью метел и мокрых тряпок сбрасывать непрерывно падающие горящие обломки, в то время как гонимые ветром густые клубы черного дыма постепенно заволакивали весь пейзаж.

— Разумно ли, — пробормотала наконец Марианна бесцветным голосом, — арестовать и запереть человека, когда жизнь всех нас висит на волоске? Сколько мы еще сможем сопротивляться стихии огня?

— Констан пожал плечами. У этого негодяя не будет времени привыкнуть к тюрьме, — воскликнул он гневным тоном, таким необычным для всегда невозмутимого фламандца. — Приказ Императора категоричен: сегодня будет созван военный трибунал под председательством герцога де Тревиза, губернатора Москвы. Он осудит его, и еще до ночи этот человек заплатит за свое невообразимое злодеяние…

— Невообразимое? Почему же?

— Но потому, что он француз и низкого сословия. Эти бессмысленные оскорбления, брошенные им в лицо Императору, были бы объяснимы в устах русского, поверженного врага или одного из тех непримиримых эмигрантов, для которых Его Величество представляется одновременно Кромвелем и Антихристом. Но простой сельский священник! Нет, эти оскорбления, эти проклятия в форме пророчества, накликивающие беду в такой драматический момент, нельзя простить. Впрочем, этот человек, возможно, даже не доживет до вечера.

Сердце Марианны на мгновение замерло.

— Почему? Ведь не в привычках Императора казнить человека, даже виновного, без суда…

— Конечно, нет! Но события могут вынудить быстрей завершить это дело. Стены старой крепости толстые, и мы находимся на холме, но огненный круг опасно сужается. Сейчас Его Величество пойдет проверить наши средства защиты от огня и сделает для себя выводы о неминуемости гибели. Если нам придется покинуть дворец, судьба того человека будет, конечно, решена до нашего ухода. Вы же слышали Императора: негодник умрет до того, как мы покинем этот дворец.

Марианна почувствовала, что ее охватывает смятение. Только что, когда Констан указал ей место заточения «аббата», она испытала некоторое облегчение, ибо боялась, что он мог быть убит сразу кем-нибудь из окружения Наполеона. Но это облегчение исчезло, так как все, казалось, пришло в движение с пугающей быстротой. Несколько часов! Только несколько часов или даже минут — кто может знать — до вынесения приговора, безжалостного, как нож гильотины. И не будет больше Готье де Шазея… больше никогда!.. Эта мысль раскаленным железом впивалась в тело Марианны. Она любила его. Он был ее крестный, почти отец, и обе их жизни тесно переплетались, связанные невидимыми узами взаимной нежности. Если одна из них угаснет, что-то умрет также и в другой.

Марианна никак не могла понять, что довело его, человека мудрого и осторожного, князя Церкви, облеченного невиданной властью, незримой, но равной короне, до выходки экзальтированного фанатика. Несмотря на ненависть, которую он питал к Наполеону, это было не похоже на него. Тайное оружие дипломатии гораздо больше подходило к его темпераменту, чем выспренние апострофы… тем более что они ни к чему не привели. Но как теперь избавить от смерти этого хорошего человека, который всегда оказывался в нужном месте, чтобы спасти ее от опасности или вывести из затруднительного положения?

Быстрые шаги, заставившие скрипеть половицы в соседнем салоне и оторвавшие Марианну от размышлений, возвестили о приходе Наполеона. Мгновение спустя он был здесь, приостановился на пороге, затем, заметив стоявшую у Амбразуры окна молодую женщину, быстро подошел к ней. Даже не дав ей времени приготовиться к реверансу, он обнял ее за плечи и с неожиданной нежностью поцеловал.

— Прости меня, крошка Марианна! Я не хотел причинить тебе боль! Это не тебя желал я поразить, а… не знаю даже, может быть, судьбу или человеческую глупость! Но тот жалкий безумец вывел меня из себя. Мне кажется, я мог бы задушить любого, кто подошел бы ко мне… Тебе уже не больно?

Она сделала знак, что нет, героически скрывая правду и даже пытаясь улыбнуться.

— Если эта ранка, — сказала она, касаясь ушибленного места, — хоть немного помогла разрядить нервное напряжение Вашего Величества, я бесконечно счастлива. Ведь я только… его служанка!

— К чему такая официальность! Если ты хочешь сказать, что любишь меня, скажи это просто, без придворных выкрутасов! Ведь ты наверняка думаешь: какой грубиян! Мы же оба уже давно знаем это. Теперь скажи мне, что я могу сделать, чтобы ты простила меня полностью! Можешь просить все, что хочешь, даже разрешение… снова творить свои безумства! Хочешь получить лошадей? Эскорт, чтобы сопровождать тебя в Петербург? Хочешь корабль? Ты можешь сейчас же отправиться в Данциг с приличной суммой в золоте и ждать там прибытия твоего пирата, который не может не заехать туда…

— Значит, Ваше Величество все-таки изменили мнение? Теперь вы считаете, что я могу найти счастье с Язоном Бофором?

— Нет, конечно! Мое мнение не изменилось. Но у меня появилось опасение, что я слишком много от тебя потребовал… и теперь подвергаю слишком большой опасности. Я хорошо понимаю, что мы теперь на грани риска. Только я и мои солдаты созданы для того, чтобы рисковать. Но не ты! Ты и так уже пережила много опасностей, пока добралась до меня. Я не имею права требовать от тебя большего…

Как это иногда бывает в особо драматических ситуациях, Марианне вдруг пришла в голову нелепая мысль. Не хотел ли Наполеон просто избавиться от нее? Видимо, Кассандра нравилась ему меньше, чем его маршалы, »но ведь не важно, какое побуждение заставило его действовать. Его предложение было таким неожиданным, чудесным. Перед ее глазами снова вспыхнуло сияние. В этот момент она поняла, что в ее руках ключи от ее жизни и свободы. Одно слово… и через несколько минут ворота Кремля отворятся перед нею. Хорошо охраняемая карета унесет ее с друзьями к месту, где свяжется порванная нить и где, окончательно повернувшись спиной к Европе, она улетит к новой жизни, в которой будет только любовь. Но это слово она не могла, не имела права произнести, ибо оно равноценно второму смертному приговору ее крестному.

Зажегшийся в ней радостный огонек потух. Она медленно освободилась от рук Императора, склонив голову, опустилась к его ногам и прошептала:

— Простите меня, сир! Единственное, что я хочу просить, это жизнь аббата Готье!

— Что-о-о?

Он резко отступил, словно сраженный пулей. И теперь смотрел на нее, коленопреклоненную перед ним, в простом темном платье, с измученным лицом, большими, полными слез зелеными глазами и дрожащими руками, сложенными, как для молитвы.

— Ты сошла с ума! — выдохнул он. — Жизнь шпиона, этого подлого священника-фанатика? Хотя он и проклял меня и моих от имени своего Бога мести?

— Я знаю, сир, и тем не менее я не хочу ничего другого, кроме этой жизни.

Он вернулся к ней и схватил за плечи, заставив встать. Черты его лица посуровели, и в глазах появился оттенок стали.

— Полно, приди в себя! Объяснись! Почему тебе нужна его жизнь? Кто он для тебя?..

— Это мой крестный, сир!

— Как?.. Что ты говоришь?..

— Я говорю, что аббат Готье в действительности кардинал Сан-Лоренцо, Готье де Шазей… мой крестный, который всегда был мне отцом. И я умоляю ходатайствовать за человека, несмотря на его опрометчивые слова, остающегося для меня самым дорогим в мире.

Наступила такая глубокая тишина, что участники этой тягостной сцены слышали дыхание друг друга. Наполеон медленно опустил руки. Затем, отойдя от Марианны, он заложил одну в вырез жилета, другую — за спину и начал ходить взад-вперед с опущенной головой, верный своей привычке.

Он ходил так некоторое время, и Марианна боялась пошевельнуться. Внезапно он остановился и повернулся к ней лицом.

— Почему? Ну почему он сделал это?

— Я сама не знаю, сир, даю вам слово. После происшедшего я непрерывно думаю об этом и не нахожу разумный ответ. Ведь он человек спокойный, степенный, большого ума и верный служитель Бога. Может быть, приступ безумия…

— Не думаю. Здесь дело в другом. Мне кажется, ты плохо знала его, что тебя ослепила привязанность! Он просто ненавидит меня, я прочел это в его глазах.

— Это правда, сир, он ненавидит вас! Но, может быть, давая вам такой дерзкий совет, он просто пытался спасти вам жизнь!

— Ну уж нет! Кстати, не был ли он в числе тех непокорных кардиналов, что я приказал изгнать за отказ присутствовать на моей свадьбе? Сан-Лоренцо… это мне что-то говорит. Кроме того, мне приходилось слышать о нем в связи с вами. Ведь ваш брак устроил этот сующий везде свой нос человек.

Возвращение к обращению на «вы» вновь встревожило Марианну. Неумолимо восстанавливалась дистанция между нею и Императором, и скоро, возможно, он увидит в ней не свою недавнюю жертву, а просто крестницу мятежника.

— Все, что говорит Ваше Величество, правда, — с усилием сказала она, — однако я молю о снисхождении! Ведь мне обещано…

— Только не это! Разве мог я подумать? Безумие! Все женщины безумны. Освободить такого опасного заговорщика! И что еще? Почему бы не дать ему оружие и ключ от моей комнаты?

— Сир! Ваше Величество заблуждается. Я не прошу для него свободу. Только жизнь. Ваше Величество вольны заключить его в любую тюрьму… навсегда.

— Как это легко, в самом деле. Мы за тысячу лье от Парижа, окружены огнем пожаров. У меня нет другого выхода, кроме казни. И затем, я не могу помиловать его. Никто не поймет! Если бы еще дело шло о русском, возможно, что-нибудь можно было бы сделать. Но француз! Нет, тысячу раз нет! Это невозможно! Кроме того… он посмел говорить о моем сыне, этого я не прощу никогда! Предсказывать несчастье ребенку! Негодяй!

— Сир! — умоляла она.

— Я сказал: нет! Не настаивайте! И покончим с этим! Просите что-нибудь другое!

С сокрушенным сердцем она поняла, что проиграла. Уже появился мамелюк Али, объявивший, что лошадь Императора оседлана. За ним вошел Дюрок с целым ворохом мрачных новостей: огонь охватил дворцовые кухни, горящие головни начали падать на Арсенал… ветер удвоил силу…

Наполеон обратил к Марианне уже гневный взгляд.

— Итак, сударыня, я жду…

Побежденная, она скорей сломалась, чем склонилась в реверансе.

— Позвольте мне повидаться с ним, обнять в последний раз. Больше я не прошу ничего.

— Хорошо…

Он живо подошел к секретеру, нацарапал несколько слов на листке бумаги, подписал так нервно, что перо заскрипело и брызнуло чернилами, и протянул молодой женщине.

— В вашем распоряжении четверть часа, сударыня! Ни минуты больше, ибо возможно, что мы закончим здесь дела гораздо раньше, чем я предполагал! Мы вновь встретимся после этого.

И он стремительно вышел, чтобы присоединиться к ожидавшему в прихожей эскорту. Марианна осталась одна в императорской комнате, которая после ухода хозяина сразу приняла банальный и прискорбный вид опустевшего гостиничного номера.

С минуту она, как недавно Наполеон, походила по комнате, держа в руке подписанный им листок, затем, решившись, она, в свою очередь, вышла, чтобы найти Гракха и Жоливаля: она хотела проинструктировать их.

Глава II

ГОСПОДИН ДЕ БЕЙЛЬ

Снаружи атмосфера была удушающей. Вихри едкого дыма заполняли дворы и эспланады. То ли чтобы спрятаться от этого дыма и летящих по ветру искр, то ли с какой-то тайной целью, но Марианна, несмотря на жару, надела просторный плащ, опустила до бровей капюшон, а лицо закрыла большим носовым платком, смоченным позаимствованным из туалета Наполеона одеколоном. Таким образом экипированная, она спешила к ограде Кремля, спускаясь по травянистому склону до построенных над рекой крепостных стен.

Вблизи Тайницкая башня производила не такое сильное впечатление. Вдвое ниже, чем ее сестры, — из-за каприза императрицы Екатерины II, повелевшей разрушить ее, как, впрочем, и другие, — она все-таки осталась стоять, так как большая стоимость работ заставила их прекратить. А того, что осталось, вполне хватило для учреждения в ней тюрьмы.

Два гренадера, укрывшиеся в углу у подножия лестницы, охраняли дверь. При виде императорской подписи под приказом они с уважением отдали честь, затем один из них проводил молодую женщину через сводчатую дверь, защищенную решеткой, достойной городских ворот, на второй этаж. Все с той же учтивостью он гордо вынул из кармана громадную золотую луковицу, явно недавнего происхождения, и объявил:

— Через четверть часа я буду иметь высокую честь прийти за вами, сударыня. Приказ Его Величества точен.

Марианна кивнула в знак согласия. Войдя в башню, она старалась не произнести ни слова и просто протянула бумагу часовым, моля Бога, чтобы они умели читать. Но удача в этом случае оказалась на ее стороне.

В темнице, старинном каземате с одной бойницей, было темно, но она сразу увидела заключенного. Сидя на большом камне перед узкой светлой щелью, он вглядывался наружу, несмотря на проникавшие оттуда завитки дыма. Лицо его было бледно, а висок украшал багровый кровоподтек, полученный, без сомнения, за его преступное выступление. При появлении Марианны он едва повернул голову.

Какое-то время они смотрели друг на друга: он — со скучающим равнодушием, она — с отчаянием, которое не могла усмирить и которое раздирало ей душу. Затем кардинал вздохнул и спросил:

— Зачем ты пришла? Если ты принесла мне помилование… хотя я сомневаюсь, что ты могла его вымолить, знай, что я не хочу его. Ты должна была бы заплатить за него непомерную цену!

— Я не принесла помилование. Император отказал в моей просьбе… и мы с ним уже давно не в тех отношениях, на которые вы намекаете.

Пленник невесело усмехнулся и молча пожал плечами.

— Тем не менее, — продолжала Марианна, — я просила у него этой милости! Бог свидетель, как я просила! Но он сказал, что никто не поймет подобную снисходительность в таком серьезном случае, да еще в таких обстоятельствах!..

— И он прав. Последней ошибкой, которую он мог совершить, было бы поддаться слабости. Впрочем, еще раз повторяю, что я предпочитаю смерть его милосердию.

Марианна медленно подошла к пленнику. Она испытывала пронзительное чувство жалости, видя его таким усталым, безвольным, гораздо более старым, чем тогда ночью, в коридоре Сен-Луи-де-Франс. Внезапно она упала на колени, схватила его холодные руки и прижалась к ним губами.

— Крестный! — взмолилась она. — Мой дорогой крестный! Почему вы это сделали? Зачем пришли бросить все это ему в лицо? Это побуждение такое…

— Глупое, не так ли? Ты не смеешь употребить это слово…

— А каков результат? На что надеялись вы, обращаясь к нему? Заставить его армию покинуть Москву, Россию?..

— Действительно! Я хотел этого, хотел всеми фибрами моей души! Ты не можешь знать, как я хотел этого, чтобы он вернулся домой, пока есть еще время, и перестал сеять горе…

— Он не может! Он смог бы, если бы был один. Но есть и другие, которых обогащает каждая победа. Все те люди, для которых Москва представляет собой некую Голконду… Маршалы!..

— Ах, эти? Но они только и думают о возвращении! Большинство из них мечтает оказаться дома. Они не верят в войну, и она им не нужна. У всех у них пышные титулы, громадные владения, богатства, которыми они хотят наслаждаться. Это по-человечески объяснимо. Что касается короля Неаполя, это кентавр — в перьях, тщеславный, как павлин, и ненамного умней его, в данный момент распустил хвост перед казаками Платова из русского арьергарда, которых он догнал. Они там едва не братаются! Казаки уверяют его, что русская армия при последнем издыхании, что дезертирство растет. Они также клянутся ему, что никогда не видели такого великолепного мужчину, как он, и он им верит, дурак!

— Это невозможно!

— Только не говори, что ты знаешь его и не веришь, что это возможно! Они так очаровали его, что он отобрал у всех Штабных офицеров часы и драгоценности, чтобы подарить им… Ибо все, что было у него, он уже роздал! Да если бы я смог убедить Наполеона, армия ушла бы завтра…

Может быть! Но почему этим занялись вы сами? По-моему, можно было найти готового рискнуть красноречивого человека среди миллионов подчиненных вам. Он вздрогнул и удивленно глянул на нее.

— Что ты хочешь сказать?

— Что я знаю, кто вы, какое могущество в мире вы представляете! Вы тот, кого называют Черный папа!

Он резко сжал ее руки, заставляя замолчать, и тревожно оглянулся.

— Замолчи! Есть слова, которые никогда нельзя произносить. Как ты узнала?

— Это Жоливаль. Я рассказала ему, как вы показали Ришелье какой-то перстень.

Снова кардинал с грустной улыбкой пожал плечами.

— Мне следовало опасаться острого ума твоего друга. Он достойный человек и разбирается во многих вещах. Я счастлив оставить тебя на его попечение.

Смешанный с нетерпением гнев охватил Марианну.

— Оставьте в покое Жоливаля. Дело не в нем. Что я хочу знать, так это почему вдруг вы натянули на себя личину пророка и поборника справедливости! Сразу видно, что вы не имеете ни малейшего понятия о характере Наполеона. Действовать, как это сделали вы, значит неминуемо обречь себя на смерть, ибо он не мог прореагировать иначе: он принял вас за врага и шпиона.

— А кто тебе сказал, что я не являюсь и тем и другим? Врагом я был всегда и, хотя я не люблю слова «шпион», охотно признаюсь, что вся моя жизнь прошла на секретной службе, во мраке тайны.

— Вот почему я не понимаю, зачем вы выбрали яркий свет и громкие слова.

Он задумался, затем продолжал:

— Должен признать, что я ошибся в психологии корсиканца! Я рассчитывал на его латинский характер, даже средиземноморский. Он суеверен, я знаю! Я не мог найти ни более трагичную обстановку, ни более подходящий момент, чем среди бушующего пожара, чтобы попытаться повлиять на него… и довести до ума.

— А об этом пожаре вам, очевидно, известно было заранее…

Действительно. Я был в курсе дела и испугался, увидев тебя здесь. Вот почему я предупредил тебя. И затем, когда я увидел всех этих людей… эту гигантскую армию, в составе которой я узнал некоторых из наших…

— Вы хотите сказать… из старого дворянства?

— Да… Сегюра, Монтескью… даже Мортемара, признаюсь тебе, сердце мое облилось кровью. Это и их также хотел я спасти, их, связанных судьбой с этим безумцем, гениальным… но обреченным! Не скрою от тебя, что, направляясь сюда, я хотел любой ценой уничтожить его и его приближенных. Я думал даже, да простит меня Бог, убить его…

— О, нет! Что вы! Только не это…

— Почему же? Те, кого я представляю, никогда в ходе истории не отступали перед таким грехом, когда считали, что благо Церкви этого требует. Пример тому… Генрих IV и другие. Но даю тебе слово, что я изменил свое мнение. И я вполне искренне просил его вернуться во Францию, прекратить бесконечные войны и царствовать, наконец, в мире.

Ошеломленная Марианна широко раскрыла глаза, глядя на прелата, словно он сошел с ума.

— Царствовать в мире, Наполеону? Полноте, крестный! Какая уж тут искренность? Как вы можете желать ему царствовать в мире, когда столько лет служите Людовику XVIII?

Готье де Шазей невесело улыбнулся, закрыл на мгновение глаза, затем обратил на крестницу взгляд, в котором она впервые прочла беспредельное отчаяние.

— Я больше не служу никому, кроме Бога, Марианна! Я играл, видишь ли, пан или пропал: или я выиграю… или потеряю жизнь, которая мне больше не нужна.

В крике Марианны смешались изумление и боль.

— Вы говорите это серьезно? Вы, князь Церкви, вы, облеченный властью и могуществом… хотите умереть?

— Может быть! Пойми, Марианна, на этом неслыханном посту, которого я достиг, я узнал много вещей и особенно я стал хранителем тайн Ордена. Самую ужасную я узнал совсем недавно, и это было для меня потрясением, худшим из всего, что мне довелось узнать до сих пор. Подлинный король Франции не тот, которому я так долго слепо служил. Это другой, хорошо упрятанный, который обязан этому человеку, его близкому родственнику, мучительной, несправедливой… преступной судьбой!

У Марианны появилось ощущение, что его больше нет здесь, что он ускользнул от нее, увлеченный навязчивой мыслью, безжалостно давившей на его разум и сердце. И, желая вернуть его к действительности, равно как и попытаться понять смысл его загадочных слов, она прошептала:

— Вы хотите сказать, что Людовик XVIII, предположив, что он взойдет на трон, был бы только узурпатором, еще худшим, чем Наполеон? Но тогда это значит, что сын Людовика XVI и Марии-Антуанетты, о котором говорили, что он умер в Темпле?..

Кардинал живо встал и прижал руку ко рту молодой женщины.

— Замолчи! — приказал он строго. — Есть тайны, которые убивают, и ты не имеешь никакого права знать эту. Если я и сказал тебе несколько лишних слов, то только потому, что ты дочь моего сердца и в этой ипостаси можешь попытаться понять меня. Знай одно: то, что я открыл в документах моего предшественника, умершего совсем недавно, указало мне ошибку всей моей жизни. Я бессознательно стал соучастником преступления… и этого я не могу вынести! Без веры… без этого одеяния я, пожалуй, наложил бы на себя руки! Тогда я решил посвятить жизнь служению миру. Заставить Наполеона вернуться — и, вырвав его из круга смертельных ошибок, я мог бы спокойно уйти к Богу, даже счастливым, ибо, по меньшей мере, непрерывные войны не обескровливали бы больше страну, которую я люблю так же, как самого Бога… и которой я так плохо служил. Все равно я умру… и я готов к этому.

Марианна резко поднялась.

— Да, — сказала она, — и это произойдет скоро, если вы не согласитесь с тем, что я вам предложу.

— И что это?

— Свобода! Нет, — добавила она, увидев его протестующий жест, — я не сказала помилование! Сегодня вечером соберется трибунал, и до захода солнца вы будете казнены… если только не послушаетесь меня.

— Зачем? Я готов умереть, ведь я сказал.

— Да, но позвольте мне заметить, что умирать из-за ничего — это идиотизм. Бог, который не позволил, чтобы вас поняли, не хочет, однако, вашей смерти, раз допустил меня сюда.

Что-то смягчилось в напряженном лице пленника. В первый раз он улыбнулся ей, и в этой улыбке она снова увидел: былое веселье и лукавство.

— И как надеешься ты избавить меня от пуль солдат? Ты принесла крылья?

— Нет. Вы выйдете отсюда на своих ногах, и солдаты поприветствуют вас.

Она быстро изложила свой очень простой план: кардинал надевает ее плащ, пониже опускает капюшон и наклоняет голову, словно угнетенный горем. Кроме того, платок, который она держала у рта при входе, теперь сыграет свою роль. И сейчас, когда караульный появится, чтобы сказать, что время прошло…

Кардинал в негодовании прервал ее:

— Ты хочешь остаться вместо меня? И ты надеешься, что я соглашусь на такое?

— А почему бы и нет? Назначенная для расстрела команда меня не пугает! Конечно, мои добрые отношения с Императором полностью сойдут на нет… но теперь это не имеет значения! Мы далеко от Парижа и… между французами надо соблюдать чувство локтя.

— Это безумие! Такое не пройдет!

— Почему же? Мы почти одного роста, когда я без каблуков, вы худощавый, как и я, а при таком освещении, как здесь, никто не заметит разницу между вашей черной сутаной и моим темным плащом. Умоляю вас сделать то, что я прошу, крестный! Поменяемся одеждой, и уходите! Вам еще столько надо сделать…

— Сделать? Но ведь я сказал тебе…

— Если я вас правильно поняла, вы пытались исправить величайшую несправедливость. И только вы можете это сделать… Ведь нельзя предать забвению те государственные тайны, которые оказались в ваших руках. Уходите! Сейчас придут… и клянусь вам, что я ничем не рискую. Впрочем, вы Я сами это знаете. Поверьте мне… сделайте по-моему! Иначе… ладно, иначе я остаюсь с вами и заявляю, что я ваша сообщница.

— Никто тебе не поверит! — смеясь, ответил он. — Ты забываешь, что ты спасла его…

— О! Да перестаньте же спорить по пустякам! Дело идет о вашей жизни, и вы хорошо знаете, что для меня нет ничего дороже ее.

Она уже сняла плащ и быстрым движением набросила на плечи крестного, намереваясь опустить капюшон, но он остановил ее, обнял и нежно расцеловал. По его мокрым щекам она поняла, что он плакал.

— Да благословит тебя Бог, дитя мое! Ты спасаешь сразу и мою жизнь и душу! Будь внимательна к себе… Мы увидимся позже, ибо найти тебя не составит для меня особого труда… даже в Америке.

Она помогла ему спрятать голову под капюшоном, отдала свой платок и показала, как держать его перед лицом. К тому же дым постепенно заполнял тюрьму и подобная защита стала необходимой.

— Особенно постарайтесь изменить голос, если с вами заговорят. Моего никто из них не слышал. И изобразите большое горе, это впечатляет! О, — добавила она, подумав вдруг об отданной ей на хранение драгоценности, которую она всегда носила в маленьком кожаном саше на груди, — может быть, вернуть вам бриллиант?..

— Нет. Сохрани его! И следуй моим инструкциям! Ты должна отдать его тому, о ком я говорил. Через четыре месяца на Лилльскую улицу придет человек и спросит его. Ты не забыла?

Она сделала знак, что нет, и слегка подтолкнула его к двери, за которой уже слышались шаги поднимающегося по лестнице солдата.

— Будьте осторожны! — шепнула она еще, прежде чем побежать и броситься на заменявшую кровать кучку соломы, лежавшую в самом темном углу.

Там она съежилась, прикрыв лицо руками, в позе безысходного отчаяния и с бьющимся сердцем стала ждать.

Загремели засовы. Скрипнула дверь. Затем раздался грубый голос гренадера:

— Уже время, сударыня… я сожалею…

В ответ послышалось жалобное рыдание, делавшее честь актерскому таланту кардинала. Дверь снова закрылась, шаги удалились. Но Марианна еще не смела пошевелиться. Все ее естество оставалось в напряжении, тогда как она отсчитывала бесконечные секунды ударами тяжело бьющегося сердца. Каждое мгновение она ожидала, что услышит гневное восклицание, шум борьбы, крики часовых… Она мысленно следовала за движением пленника и охранника… Лестница, первая площадка, второй марш… дверь башни…

Она облегченно вздохнула, когда снизу донесся лязг закрываемой решетки. Теперь Готье де Шазей был снаружи но он должен был еще пройти одни из трех ворот Кремля, оставаясь неузнанным. К счастью, на дворе, очевидно, стало еще темней, судя по сгущающемуся мраку в башне. Хорошо еще, что дым уходил к потолку, иначе можно было задохнуться.

Встав наконец, Марианна сделала несколько шагов по темнице. Клуб едкого дыма попал ей в лицо, заставив закашляться. Тогда она оторвала оборку с юбки, намочила в стоявшем в углу обязательном кувшине с водой и приложила к горящему лицу. Сердце ее билось так быстро, что она подумала, не лихорадка ли у нее, но все же пыталась поразмыслить спокойно.

Что может произойти, когда придут за пленником? Конечно, ей не сделают ничего плохого, потому что она женщина, но ее немедленно отведут к Императору, и, несмотря на все ее мужество, мысль о том, что ее ожидает, вызвала у нее дрожь. Безусловно, она проведет очень неприятные четверть часа! Но жизнь человека, особенно Готье де Шазея, стоит любых неприятностей, даже если они выразятся в заключении в тюрьму… К счастью, Жоливаль не особенно протестовал, когда она сообщила ему о своем решении. Он даже согласился действовать так, как она предложила.

— Вам лучше укрыться от гнева Императора, — сказала она. — Гракх устроит, чтобы вы покинули Кремль. Вы можете вернуться во дворец Ростопчина… если только пожар не заставит вас покинуть Москву. В таком случае… встретимся на первой почтовой станции по дороге в Париж.

Успокоившись с этой стороны, она не обратила внимания на недовольное пофыркивание Гракха, удовольствовавшись замечанием, что «тем, кто отказывается выполнять ее распоряжения, нечего делать на ее службе…». Приведя в порядок дела с друзьями, она могла полностью посвятить себя плану побега, который, судя по всему, удался…

Самым тяжелым будет ожидание… бесконечные часы до того, когда обнаружат побег… Сейчас должно быть около полудня, и, если Император не решит эвакуироваться из Кремля, пройдет часов шесть-семь, пока придут за пленником. Шесть-семь часов! Целая вечность!

Какой-то комок застрял в горле Марианны, словно у маленькой девочки, испугавшейся темной комнаты. Она так хотела, чтобы все это поскорей закончилось. Но, с другой стороны, она понимала, что чем дольше продлятся ее мучения, тем больше шансов на успех у кардинала. Необходимо быть терпеливой и сохранять спокойствие.

Случайно вспомнив, что со вчерашнего дня она ничего не ела, Марианна нашарила в небольшой нише кусок хлеба. Хотя голод и не ощущался, она заставила себя погрызть хоть его, так как сохранить силы было необходимо. А из-за щекотавшего в горле дыма пришлось осушить половину кувшина.

Жара становилась почти невыносимой, и когда молодая женщина подошла к заменявшей окно бойнице, она с ужасом увидела, что всюду бушует пламя. Теперь всю южную часть города охватил огонь. Может быть, Кремль уже полностью окружен? Даже вода в реке из-за отражения ничем не отличалась от огня.

Не переставая грызть хлеб, она принялась медленно прохаживаться по своей тюрьме — и чтобы обмануть нетерпение, и чтобы успокоить нервы. Но внезапно она замерла, напряженно вслушиваясь, тогда как ритм ее сердца ускорился. Идут… По лестнице поднимались люди с характерным для вооруженных солдат шумом. Марианна заключила из этого, что наступил час суда и идут за пленником. Очевидно, Император решил оставить Кремль. Она лихорадочно попыталась прикинуть, куда мог дойти беглец. Выходило, что он должен уже пересечь укрепленную ограду. Но беспокойство не прошло, ибо ее расчет времени мог оказаться слишком приблизительным. Успел ли он найти убежище?

Когда задвижки заиграли в гнездах, Марианна напряглась, сжав переплетенные пальцы так сильно, что суставы хрустнули, как она обычно делала, стараясь усмирить волнение. Кто-то вошел. Затем прозвучал голос, молодой, холодный, но полный достоинства:

— Судьи ждут вас, сударь! Извольте следовать за мной…

Размышляя во время своего добровольного заключения, Марианне не удалось выбрать линию поведения к моменту, когда подмена будет обнаружена. Она полностью доверяла своему инстинкту, но, решив выиграть как можно больше времени, она стала спиной к двери в самом темном углу.

Когда ее вторично позвали, она наконец обернулась и увидела у двери двух гренадеров и молодого капитана, которого она не знала. Он был блондин, худощавый, вытянутый, словно аршин проглотил, полный достоинства. Видимо, он невероятно гордился доверенной ему миссией. Это был звездный час в его жизни… Но какое жестокое разочарование постигнет его!

Молодая женщина сделала несколько шагов и вышла на падавший с лестницы свет. Тройной возглас изумления приветствовал ее появление, но Марианна уже приняла решение. Подобрав юбку, она скользнула в свободное пространство между двумя солдатами, бросилась к лестнице и скатилась по ней со скоростью лавины, прежде чем мужчины пришли в себя от такого сюрприза. Она уже была внизу, когда раздался крик капитана:

— Тысяча чертей! Да бегите же, олухи! Догоните ее!..

Но было уже поздно. К счастью для Марианны, дверь башни оставили открытой. Она уже выскочила наружу, когда часовые еще не спустились. С торжествующим возгласом она нырнула в дым, словно в защитное покрывало, и побежала прямо перед собою, не обращая внимания на препятствия, понукаемая извечным желанием беглецов оставить как можно большее расстояние между преследуемым и преследователями. Но поднимавшийся к эспланаде склон был достаточно крут, а за собой беглянка слышала крики и возгласы, которые казались ей ужасно близкими…

Она не знала Кремль и выходы из него. Кроме того, насколько она могла разобрать сквозь дым, эспланада была забита людьми. Если она не хочет попасть между двух огней, необходимо где-то спрятаться.

Не зная, куда идти, она вдруг заметила на вершине покрытого травой склона, совсем рядом с угловым контрфорсом дворца, густое дерево. Оно повидало немало веков, и его ветви устало склонялись к земле. Дерево было приземистое, внушавшее доверие, а масса его листвы казалась непроницаемой. Под порывами ветра оно шумело, как стая ворон.

Оказавшись рядом с ним, Марианна окинула его взглядом. В обычных условиях влезть на него не составило бы труда. Но позволит ли ей раненое плечо сделать это упражнение, которое она когда-то делала так легко?

Давно известно, что даже у бессильных вырастают крылья, когда появляется надежда на свободу, и, учитывая все, Марианна отнюдь не горела желанием ощутить на себе гнев Наполеона. Единственное, чего она хотела, — это встретиться со своими друзьями и покинуть этот проклятый город по возможности скорей. Скривившись от боли, она все-таки совершила задуманное. Через несколько секунд, показавшихся ей вечностью, она сидела верхом на толстой ветке, полностью укрытая от чужих глаз. Как раз вовремя. Не прошло и полминуты, как она увидела капитана. Он бежал, как заяц, во всю силу легких, взывая неизвестно к кому, не обращая внимания на падающие вокруг него горящие головни.

Полученная беглянкой передышка оказалась краткой. Она-то избавилась от сиюминутной опасности, но положение оставалось серьезным, так как после ухода Марианны в башню пожар в городе принял устрашающие размеры. Подхваченный бурей, огненный дождь в виде мелких искр и крупных горящих обломков обрушился на Кремль, стуча по железу дворцовых крыш и медным куполам церквей, словно молотки невидимых кузнецов по наковальням. Вместе с доносившимися отовсюду криками это создавало фантастическую и пугающую симфонию. В адской атмосфере, где, казалось, дышишь огнем, пылающее небо разверзлось над гибнущим городом.

Образованный деревом над головой Марианны зеленый купол относительно защищал ее от раскаленного дождя. Но сколько времени пройдет, пока это убежище само не вспыхнет? Немного раздвинув ветки, беглянка могла видеть эспланаду, протянувшуюся между дворцом и Арсеналом. Она кишела солдатами, которые с риском для жизни старались укрыть бочонки с порохом и тюки пакли. Некоторые взобрались на крышу дворца с ведрами и метлами, сметая горящие головни и охлаждая водой раскалившееся железо. Великая русская крепость с ее пышными церквами и великолепными сооружениями походила на остров в океане огня, на сцену, пляшущую над извергавшимся вулканом, потому что всюду, где Марианна могла видеть ограду, над красными стенами взлетали гигантские языки пламени, непосредственно угрожая императорским конюшням, откуда неслось ржание обезумевших лошадей, которых, впрочем, целая армия конюхов выводила наружу, стараясь избежать паники.

— Святой Иисус! — прошептала Марианна. — Спаси меня отсюда!..

Вдруг она увидела Императора. С непокрытой головой, с разметавшимися по лбу короткими черными прядями и хлопающими по ветру полами серого сюртука, сопровождаемый Бертье, Гурго и принцем Евгением, он быстро шел к Арсеналу, несмотря на усилия высшего офицера, генерала де Ларибуазьера, который безуспешно пытался загородить ему проход и помешать идти по явно опасной дороге. Но Наполеон нетерпеливой рукой оттолкнул его и пошел дальше. Тогда группа артиллеристов, занятая перестановкой зарядных ящиков, бросилась ему навстречу и упала на колени, не давая пройти. В тот же момент из конюшни появился нелепый белый плюмаж Мюрата, начавшего пробиваться к Императору через вопящую толпу солдат. Со своего насеста Марианна услышала:

— Сир! Умоляю вас, согласитесь!

— Нет! Поднимитесь на эту террасу вместе с князем Невшательским и доложите мне, — заорал Наполеон на маршала Бесьера. — Я не уеду, пока это не станет действительно необходимым. Пусть каждый исполняет свой долг, и мы сможем остаться здесь в относительной безопасности…

Что-то вроде пушечного выстрела, сопровождавшегося звоном разбитого стекла, оборвало его слова. Лопнули стекла в окнах фасада дворца. Тогда и Наполеон устремился к только что упомянутой террасе, чтобы самому убедиться в размерах угрожавшей опасности, а ветер донес до Марианны обрывки проклятий, изрыгаемых королем Неаполя.

В этот момент ей пришлось отпустить ветки и откинуться назад, чтобы избежать удара горящей балки, летевшей сверху и ударившей по дереву.

— Я не могу оставаться здесь больше, — пробормотала она сквозь зубы. — Надо найти способ выбраться отсюда!..

Спасские ворота, единственные в поле ее зрения, были непроходимы из-за сбившихся там пушек, которые стягивали в Кремль. Но, поглядев по всем сторонам, она заметила у подножия угловой башни, вздымавшей остроконечную крышу за небольшой церковью, потайной ход, по которому двигалась непрерывная цепь солдат с ведрами. Так доставлялась вода на крыши Кремля. Это были саперы, и они не имели ничего общего с теми, что она только что встретила в башне. Что касается командовавших ими офицеров, все казались незнакомыми… да и выбора у нее не было.

Она соскользнула вниз, но едва коснулась земли, как порыв ветра подхватил ее, свалил и покатил по крутому склону до самой ограды, до того разбередив рану на плече, что молодая женщина не могла удержаться от слез. Когда она наконец остановилась, то немного полежала в густой траве, оглушенная, с такой болью и звоном в голове, словно попала в соборный колокол. Но внезапно она оказалась на ногах, нос к носу с самой странной женщиной, какую она когда-либо встречала, накрашенной матроной, гордо носившей поверх красной косынки гренадерскую медвежью шапку, чья шерсть носила столько следов огня, словно поле пшеницы после прохода небрежных жнецов.

По бочоночку, который женщина несла на плечевом ремне, Марианна узнала маркитантку. Ей было лет сорок, она причудливо вырядилась в пеструю полотняную юбку, синий жакет, кожаный пояс и обгорелые гамаши. Подняв Марианну, она начала ее чистить, встряхивая платье и сильно хлопая по спине, чтобы стряхнуть прилипший сор.

— Вот так! — сказала она с удовлетворением, решив, что ее работа закончена. — Теперь ты в порядке, красотка! Но тебя здорово шкрябануло… не считая той оплеухи, полученной раньше, раз уж синяк светит!

Она показала на ссадину, полученную при встрече с китайской вазой, орудием императорского гнева.

— И куда тебя несло, что ты так спешила?

Отбросив назад выбившиеся из шиньона и щекотавшие лицо пряди, Марианна пожала плечами и показала на пылающее небо.

— В такую погоду поневоле заспешишь! — сказала она. — Я хочу выбраться отсюда. Меня уже стукнуло какой-то деревяшкой по голове, и я чувствую себя неважно!

Женщина округлила глаза.

— А ты что думаешь, с той стороны стенки лучше? Бедняга! До тебя еще не дошло, что русаки из своего родного города устроили костер? Видать, им так больше нравится! Но ты и в самом деле как дохлая. На лице всего и краски, что синяк! Стоп, дам-ка я тебе глоток рикики! Увидишь, что за штука! Мертвого поднимет!

Широким жестом она отцепила от пояса манерку, наполовину наполнила ее из бочоночка и поднесла к губам потерпевшей, у которой не хватило мужества отказаться, тем более что она испытывала властную необходимость подкрепиться. Она сделала хороший глоток, и ей показалось, что это был жидкий огонь. Кашляя, отплевываясь, наполовину задохнувшись, она должна была еще выдержать помощь маркитантки, которая великодушно надавала ей по спине таких тумаков, что от них свалился бы бык.

— Что, не пошло? — смеясь, спросила она. — Ты, видать, еще девица! Еще не наблатыкалась…

— Это… по-видимому, слишком крепко! Однако оно действительно подбодряет!.. Большое спасибо, сударыня!

Та расхохоталась, держась за бока.

— Ну ты даешь! Первый раз меня назвали сударыней. Я не сударыня, голубушка! Я мамаша Тамбуль, маркитантка вон тех, — сказала она, показывая большим пальцем на цепь солдат. — Я как раз несла им по глоточку, чтоб подбодрить, когда ты хряснула прямо мне на лапы. Слушай, а ты ж не сказала, че ты так неслась в это пекло?

Марианна даже не колебалась. Рикики определенно обострил ее умственные способности.

— Я племянница аббата Сюрже, кюре Сен-Луи-де-Франс, — выпалила она одним духом. — Мне сказали, что дядя пошел в Кремль увидеть Императора, так я пустилась на его поиски, но не нашла. Теперь я хочу домой.

— Племянница кюре, подумать только! И надо же, что мне попала такая стрекоза. Но, дурочка моя бедная, а ты знаешь, что твой дом еще стоит?

— Может быть, нет, но я все равно должна посмотреть. Дядя старый… у него больные ноги. Я должна найти его, а то он совсем пропадет.

Мамаша Тамбуль испустила вздох, подобный порыву бури.

— Ты чокнутая или упрямая, а? Ты похожа на Лизетгу, мою ослицу! Или ты хочешь перещеголять Жанну д'Арк? Кожа-то твоя, тебе видней! Лучше бы потерпела и осталась с нами, потому что, честно говоря, Маленький Капрал не собирается тут засиживаться.

— А мне говорили, что он и слышать не хочет об отъезде.

— Болтовня! Я-то знаю лучше. Это пройдоха Бертье заставил его решиться, сказав, что если приклеить задницу здесь, то уже не пробьешься к остальной армии. Когда я чапала сюда, краем уха слышала, как какой-то головастик говорил это одному холую и добавил, что надо приготовить Торю, одну из кляч Императора. Так что подожди немного, и двинем все вместе.

Эти разглагольствования ничуть не обрадовали Марианну. Она умирала от страха, что один из ее преследователей обнаружит ее мирно беседующей с маркитанткой. Ибо теперь, когда она могла считать бегство кардинала состоявшимся, она как огня боялась объяснений с Наполеоном. Его гнев, иногда делавший его совершенно неуправляемым, она слишком хорошо знала, и он посчитает спасение человека, желавшего его смерти, личным оскорблением, перед которым сгладится все, что было у них в прошлом. Марианна рисковала быть объявленной соучастницей, следовательно, государственной преступницей.

Но, поскольку она стояла на своем и упорно отказывалась остаться здесь, мамаша Тамбуль капитулировала.

— Ладно! — вздохнула она. — Пошли, раз тебе так припекает! Я доведу тебя до выхода.

Они рядышком подошли к потерне, где солдаты продолжали носить воду и встретили маркитантку взрывом радостных проклятий и сальных шуток, касающихся помощницы, которую она, похоже, выбрала. Телосложение Марианны особенно воодушевило остроумие этих господ, и нескромные замечания, приправленные совершенно недвусмысленными предложениями, преградили им путь. Настолько даже, что мамаша Тамбуль рассвирепела.

— Заткните глотки, паразиты! — заорала она. — Вы что надумали? Это вам не Мари-спи-с-каждым, эта малышка — племянница кюре. Если вам наплевать на ее юбку, надо уважать хоть юбку дядюшки! И расступитесь, чтоб она вышла!

— Вышла? Это значит оказать ей дурную услугу, — заметил бородатый рыжий сапер, который так строил молодой женщине глазки, что казалось, что у него нервный тик. — Снаружи все горит! Она изжарится, и это будет ужасно жаль, особенно из-за кюре.

— Я ей уже все это говорила. Ну-ка, брысь! Подвиньтесь чуток и пропустите ее, да не вздумайте лапать! Знаю я вас!..

— А как же это сделать? — пробурчал мокрый, как мышь, парень. — Куда девать ведра?

Действительно, болтовня не мешала делу. Не переставая передавать ведра, мужчины получали из рук маркитантки свою порцию рикики прямо в глотку. Тем не менее, поскольку никто не собирался освободить проход, следивший за работой офицер, до сих пор не вмешивавшийся в спор, подошел и взял Марианну за руку.

— Идите, мадемуазель, и извините их: им просто не хочется, чтобы вы ушли. Впрочем, они правы — это неблагоразумно!

Большое спасибо, господин офицер, но мне совершенно необходимо встретиться с дядюшкой. Сейчас из-за меня он должен быть в отчаянии.

Ведомая внимательной рукой офицера, Марианна с трудом прошла через проход, превратившийся в болото из-за осыпавшейся земли и хлюпавшей из полных ведер воды. Затем, попав на другую сторону, она еще раз поблагодарила и с облегчением вздохнула, оказавшись вне стен цитадели, хотя в теперь свободно представшем виде горящего города не было ничего утешительного: Кремль окружала стена огня.

— А вон там еще не горит! — крикнула ей мамаша Тамбуль, которая последовала за нею, раздавая по пути порции алкоголя. — Если это твой квартал, тебе повезло!

Действительно, в стороне Сен-Луи-де-Франс город еще стоял, и пожар туда не распространился; только базар горел, но уже не так яростно.

— Правильно, это он, — сказала Марианна, радуясь открытию, что есть еще возможность выхода. — Еще раз спасибо, мадам Тамбуль!

Смех маркитантки сопровождал ее, когда она направилась вдоль берега. Она услышала еще, как та прокричала, сложив руки рупором:

— Эй! Если не найдешь дядюшку, возвращайся! Я знаю, что делать с такой красоткой, как ты… и парни тоже!

Вскоре Марианна оказалась среди волнующейся толпы на площади Правительства. Войска, которые расположились здесь накануне, старались укрыть орудия и амуницию, тогда как одна их часть занимала дворцы и окрестные здания. Здесь была масса упряжек, большей частью странных и причудливых, начиная от повозок торговцев до господских карет, но все доверху заполненные плодами грабежа, ибо под видом спасения ценностей города солдаты грабили все подряд.

Рискуя попасть под колеса, получая со всех сторон тумаки, Марианна сумела все-таки добраться до дворца Ростопчина. И на его пороге она буквально упала в объятия сержанта Бургоня, который никого не пропускал внутрь.

Узнав его, она ужаснулась. Совсем недавно, когда Готье де Шазей напал на Императора, он был на галерее с группой задержанных будочников. Он должен был присутствовать при той сцене… но, — она сразу успокоилась, — он видел, что произошло, конечно, но раз он вернулся сюда, он не может знать, чем все кончилось.

— Куда вы спешите, милая дама? — с привычным добродушием спросил он.

— Я хочу войти. Вспомните, я была в этом доме с раненным в ногу господином, моим дядей, когда вы прибыли сюда позавчера.

Он чистосердечно улыбнулся.

— Я хорошо помню вас! И я даже видел вас сегодня утром во дворце, но войти в этот дом невозможно. Хотя он и не горит, он в большой опасности, и его реквизировали по приказу Его Величества. К тому же все гражданские должны покинуть город.

— Но у меня встреча с дядей! Он уже должен быть здесь! Вы не видели его?

— Господина со сломанной ногой? Нет. Я никого не видел!

— Однако он должен был прийти. Возможно, вы не заметили его?

— Этого не может быть, милая дама! Скоро уже четыре часа, как мы стоим здесь на карауле. И если бы кто-нибудь вошел, я увидел бы его так же точно, как меня зовут Адриан — Жан-Батист-Франсуа Бургонь! Если ваш дядя был в Кремле, он должен там остаться! Пока Император тоже там…

Но Марианна с бледной улыбкой благодарности уже оставила его, направляясь к собору Василия Блаженного, чтобы постараться разобраться в создавшейся ситуации. Где же могут быть Гракх и Жоливаль? Если сержант их не видел, несомненно, они не приходили. Но что могло их задержать? И где теперь с ними встретиться?

Она как раз вовремя отскочила в сторону, чтобы ее не задел фургон, доверху забитый мебелью и свернутыми в рулоны коврами, катившийся по склону от собора. Она инстинктивно прижалась к круглой тумбе кирпичной кладки, постоянно служившей эшафотом для московского правосудия, затем, когда опасность миновала, начала взбираться к собору, думая найти хотя бы ненадолго передышку и спокойствие, даже если там будет полно молящихся. Никогда еще, как сейчас, когда она оказалась одинокой и затерянной в центре чужого и враждебного города, она не чувствовала такой потребности в помощи Бога.

Но то, что она услышала, поднимаясь по одной из доступных лестниц, было не бормотание молящихся, а ругательства и конское ржание: храм Василия Блаженного превратили в конюшню!

При этом открытии Марианна испытала такое потрясение, что повернулась кругом и убежала, словно прикоснулась к больному чумой. Возмущение и гнев охватили ее сердце, изгнав личные заботы и беспокойства. Подобные вещи не имеют права делать! Даже если у католички, каковой она являлась, православные не вызывали большой симпатии, они не меньше поклонялись тому же Богу, с разницей совершенно незначительной! К тому же, хотя она и не принадлежала к числу ревностных прихожанок, вера ее была достаточно глубокой, и то, чему она стала свидетельницей, сильно задело ее. Итак, не удовольствовавшись изгнанием кардиналов и заключением Папы, своим разводом и новым браком, посмеявшись над законами Церкви, Наполеон разрешил своим солдатам осквернить храм Господний? В первый раз мысль, что его дело обречено на гибель, мелькнула у Марианны. Яростные слова кардинала де Шазея приняли сейчас странную окраску, достигая силы пророчества.

Она заколебалась над тем, что же ей делать. Куда идти под этим пылающим небом и среди такого кромешного ада? Думая о крестном, она вспомнила свою ложь, которую она выдала мамаше Тамбуль. А почему бы не сделать так на самом деле? Кардинал должен вернуться в Сен-Луи или в замок в Кусково, где он назначил свидание у графа Шереметева… Другого выхода нет, раз Жоливаль и Гракх не появляются. Может быть, они просто не смогли покинуть Кремль? Со своей беспомощной ногой виконту нелегко было добраться до дворца Ростопчина, тем более до почтовой станции в сторону Франции, проход куда гигантский пожар делал невозможным.

Окончательно приняв решение, Марианна, подобно крестьянкам, которые так оберегают прическу во время дождя, подобрала платье и закинула одну полу на голову, чтобы защитить ее от искр, и собралась через площадь пройти на Лубянку, где возвышалась французская церковь.

Но, несмотря на все ее усилия, попытки вклиниться в плотную массу карет и солдат оказались безуспешными. Она услышала, как кто-то крикнул по-французски, что свободной осталась только дорога на Тверь, но для нее это ничего не значило. Она не хотела идти с этими людьми, она хотела встретить крестного.

Вдруг она радостно вскрикнула. Грубо раздвинутая вышедшим из боковой улочки отрядом солдат толпа распалась, и в просвете Марианна заметила фигуру, заставившую ее сердце биться быстрее, фигуру седовласого мужчины, закутанного в большой темный плащ, точно такой, какой она совсем недавно набросила на плечи кардинала. Он был там, так близко от нее!

Тогда вместо того, чтобы бороться с течением, она отдалась ему. К тому же бороться было просто бессмысленно из-за риска попасть под копыта обезумевших лошадей. Она направила все усилия, чтобы догнать мужчину в большом темном плаще.

Внезапно узкая улица вышла на широкий бульвар, застроенный высокими красивыми зданиями. Мужчина выбрался из толпы и бросился по этому бульвару, хотя в глубине его полыхал огонь. Тотчас и Марианна пустилась следом за ним, призывая во весь голос, но треск пожара и шум ветра заглушали ее крик. Она побежала, не обращая внимания на окружающее и даже не заметив, что все эти изящные дома отданы на разграбление пьяной солдатне. Впереди нее кардинал, а это был точно он, так как приподнятый ветром плащ открыл черную сутану, бежал, как человек, за которым гонятся, и Марианна с большим трудом не отставала.

Она даже приблизилась к нему, как вдруг он исчез… На месте, где она сейчас его видела, была только высокая позолоченная решетка, за которой выглядывали какие-то чахлые деревья. Обезумев, она бросилась на эту решетку. Та зазвенела под ударом ее тела, но нельзя было поверить, что она когда-нибудь в жизни открывалась. Заметив сонетку, она схватила ее и стала дергать, пока не убедилась, что никто не отвечает и не приходит. Беглец исчез, словно земля разверзлась у него под ногами.

Растерявшись, Марианна тяжело опустилась на стоявшую рядом каменную тумбу и огляделась вокруг. Повсюду крики, вопли, грохот бьющихся бутылок и пьяное пение… Город горел, огонь приближался с каждой минутой, и тем не менее находились люди, опорожнявшие погреба и пьяные вдрызг вместо того, чтобы бежать.

Из двух или трех прилегающих улиц появились группы полуодетых женщин и детей, вырвавшихся на этот еще свободный бульвар, плача и испуская крики ужаса. И Марианна тогда заметила рослую женщину, одетую почти так же, как недавняя маркитантка, с той только разницей, что вместо медвежьей шапки она носила шапку полицейского, украшенную красным шелковым желудем. Манеры этой женщины были до того отвратительны, что сразу вырвали Марианну из ее прострации. Вооруженная кавалерийской саблей, эта мегера загородила дорогу беглецам, пытавшимся выйти на бульвар, и не позволяла им пройти, пока не обчистила до нитки. У ее ног уже громоздилась куча сумок и драгоценностей. В страхе перед настигающим их огнем несчастные люди безропотно позволяли грабить себя. Но вот появилась группа, состоящая из опирающегося на трость старика, молодой женщины, двух детей и двух мужчин, которые несли на носилках, видимо, очень больную женщину. Прежде чем кто-либо из них успел сделать хоть движение протеста, бой-баба ринулась на носилки и начала обыскивать больную с такой возмутительной грубостью, что Марианна не выдержала и устремилась туда.

Охваченная яростью, в которой смешивались ненависть и отвращение, она обрушилась на женщину, схватила ее за торчавшие из-под шапки седые космы и так резко рванула, что свалила на землю, затем, бросившись на нее, стала ее тузить. Никогда еще она не испытывала такой потребности бить, рвать, ломать и убивать. Ей было стыдно, ужасно стыдно, что эти люди — ее соотечественники, и необходимо тем или иным путем дать им это понять.

Но женщина ревела, как недорезанная корова, и ей на помощь поспешили солдаты.

— Держись, тетка! — завопил один из них. — Мы идем!..

Марианна поняла, что пропала. Группа, которой она так неблагоразумно пришла на помощь, поспешила убежать. И теперь она осталась одна перед четырьмя разъяренными мужчинами, которые оторвали ее от ее жертвы. А та встала, с проклятиями выплевывая зубы, размазывая по лицу льющуюся кровь. Пошатываясь, она схватила саблю и торжествующе взмахнула ею.

— Спасибо… парни! — крикнула она. — Держите крепче! Я выковы… ры… ряю глаз этой шлюхе, чтоб знала…

С дрожащим в руке оружием она уже бросилась вперед, когда внезапно рухнула у ног ошеломленной Марианны. Длинный ремень бича поймал ее за ноги и сбил, как куст бурьяна. В это же время насмешливый простуженный голос заявил:

— Дела идут… молодцы? А ну, проваливайте живо, если не хотите, чтобы с вашими шеями поигрался мой бич или гильотина, и заберите эту старую клячу с собой.

Те не заставили его повторять дважды, и через мгновение Марианна оказалась свободной перед лицом мужчины, который ее спас и который сейчас спрыгнул с коляски, больше напоминавшей грузовую повозку.

— С вами ничего не случилось? — спросил он, в то время как молодая женщина отряхнула платье и отбросила назад распущенные длинные волосы.

— Нет… не думаю. Благодарю, сударь! Без вас…

— Прошу вас, не надо. Это же естественно! И так уже достаточно неприятностей, что нас последовательно изгоняют из всех укрытий этим священным огнем, да еще сознавать, кроме того, что сам принадлежишь к этому народу дикарей. Но… — Он вдруг остановился, внимательно посмотрел на Марианну, затем воскликнул: — Но я знаю вас! Черт возьми, сударыня, так было предопределено, что эта ночь станет самой фантастической в моей жизни! Мог ли я представить, что в Москве, среди огня, мне повезет встретить одну из самых красивых женщин Парижа?

— Вы знаете меня? — спросила Марианна, уже обеспокоенная при мысли, что подобная встреча была не особенно желательна после того, что произошло в Кремле. — Вы удивляете меня, господин…

— Де Бейль к вашим услугам, госпожа княгиня! Аудитор первого класса в Государственном совете, в настоящее время находящийся на службе у графа Матье Дюма, имперского интенданта армии. Мое имя вам, конечно, ничего не говорит, потому что я не имел счастья быть представленным вам. Но я видел вас однажды вечером в Комеди Франсез. Давали «Британникус», и вы появились в своей ложе в обществе этого презренного Чернышова. Вы были вся в красном… подобная этому пожару… бесконечно более нежная! Но не будем здесь задерживаться, пожар все разрастается. Могу ли я предложить вам… я не скажу — место, но щелочку в моей коляске?

— Собственно… я не знаю, куда идти. Я хотела попасть в Сен-Луи-де-Франс…

— Вы никогда не попадете туда! Добавлю, что никто из нас не знает, куда он идет. Самое главное — покинуть город через одну из редких дыр, которые он нам еще оставил.

Не тратя попусту время, господин де Бейль помог Марианне взобраться на кучу багажа, содержащего в себе, кстати, изрядное количество бутылок, бочонок с вином и множество книг, в основном великолепно переплетенных. На всем этом распростерся пассажир — полный мужчина с таким землистым лицом, словно он уже отходил.

Он обратил к новоприбывшей совершенно невыразительный взгляд. Когда он убедился, что она тоже займет место в коляске, толстяк тяжело вздохнул и с трудом отполз к краю, позволяя ей расположиться. Сделав это, он жалобно улыбнулся.

— Господин де Боннэр де Гиф, аудитор второго класса, — представил его Бейль. — Он страдает от ужасной дизентерии, — добавил он тоном слишком язвительным, чтобы в нем ощущался хоть малейший намек на жалость или симпатию.

Видимо, он находил своего пассажира таким же надоедливым, как и противным. Со своей стороны, Марианна изобразила улыбку, пробормотала несколько сочувственных слов, за которые больной поблагодарил подобием стона.

Господин де Бейль, в свою очередь, примостился рядом с Марианной и приказал кучеру ехать дальше по бульвару, чтобы присоединиться к потоку карет. Присмотревшись к своему спутнику, Марианна припомнила, что однажды вечером заметила это юное лицо, без особой красоты, даже немного вульгарное, но запоминающееся, этот большой лоб с глубокими заливами, эти темные глаза, живые и испытующие, этот рот в иронических складках. Он сейчас упомянул о том памятном представлении, и она действительно вспомнила, что видела его там. Фортюнэ Гамелен, которая знала всех и вся, с некоторым пренебрежением отметила его присутствие, когда перечисляла присутствовавших в ложе графа Дарю.

— Пешка! Провинциал с литературными претензиями, мне кажется! Дальний родственник плюс любовник графини. Некий Анри Бейль. Да, точно, Анри Бейль! Он слишком любит женщин…

Все это не особенно утешило Марианну. Похоже, что злой рок не собирался отпускать ее. Она искала крестного, Жоливаля, Гракха… а попала на аудитора Государственного совета при главном интенданте. И этот человек знал ее! С ним становилась реальной возможность встречи с Наполеоном, но найдется ли в этот час кто-нибудь в Москве, кто так или иначе не состоял у него на службе? И затем, она в самом деле не знала, куда направиться. Единственная цель сейчас — спастись от огня.

А тем временем ее спаситель повествовал тоном салонного разговора, как пожар заставил его прервать очень приятный обед во дворце Апраксина.

— Нам пришлось переходить из дома в дом, — говорил аудитор, который, несмотря на простуду, выглядел необычайно возбужденным. — Наконец, мы застряли во дворце Салтыкова, красивом здании с потрясающим погребом и роскошной библиотекой, где я нашел очень редкий экземпляр «Кандида» Вольтера. Посмотрите только, — добавил он, доставая из кармана маленький томик в чудесном переплете, который он начал любовно поглаживать.

Затем он внезапно снова сунул его в карман, облокотился о бочонок и прошептал:

— К сожалению, у меня такое предчувствие, что единственным укрытием для нас будет чистое поле… если мы до него доберемся! Смотрите, похоже, что кареты больше не движутся вперед.

Действительно, когда коляске удалось занять место в бесконечной веренице, она была осажена группой всадников и карет, которые, вырвавшись из боковой улицы, буквально бросились в драку.

— Костоломы короля Неаполя, — проворчал Бейль. — Только этого нам не хватало! Куда же направляется великий Мюрат? Остановись, Франсуа, — крикнул он кучеру. — Я пойду посмотрю.

Он спрыгнул с коляски и побежал к месту столкновения. Марианна видела, как он препирался с тремя мужчинами в раззолоченных ливреях, которые, по всей видимости, удерживали всех, освобождая место для фургонов их хозяина. Вернулся он, побагровев от ярости.

— Вот так, милая дама, я боюсь, что мы тут изжаримся заживо, чтобы позволить Мюрату спасти его гардероб. Оглянитесь вокруг: пожар разрастается и окружает нас. Скоро и дорога на Тверь окажется под угрозой. Сам Император тоже проедет здесь.

Марианна с трудом проглотила слюну.

— Император? Вы уверены?

Он удивленно взглянул на нее.

— Ну да, Император! Не думаете же вы, что он решил погибнуть в Кремле? Должен признаться, судя по тому, что вы мне сказали, это было не так просто, но Его Величество покинул наконец этот проклятый дворец через потайной ход возле берега реки. Он решил расположиться в одном замке за городом… Петровском… или что-то в этом роде! Так что мы подождем, когда будет проезжать Император, и присоединимся к нему… Позвольте, куда же вы?

А Марианна в это время перешагнула через бочонок и соскользнула на землю.

— Большое спасибо за вашу любезность и помощь, которую вы мне оказали, господин аудитор, но здесь я покину вас.

— Здесь? Но отсюда далеко до Сен-Луи-де-Франс. И разве вы не сказали, что не знаете, куда идти? Княгиня, я заклинаю вас, — добавил он, внезапно став очень серьезным, — не совершайте безумство. Город обречен, а мы в нем и, быть может, не увидим завтрашний день! Не заставляйте меня мучиться угрызениями совести за то, что оставил вас в опасности. Я не знаю, из-за чего вы изменили свое намерение, но вы личный друг Императора, и я не хочу…

Она посмотрела прямо в глаза своему собеседнику.

— Вы ошибаетесь, господин де Бейль. Я больше не друг Императора. Я не могу сказать вам, что произошло, но вы рискуете скомпрометировать себя, помогая мне дальше. Присоединитесь к Его Величеству, это ваше право и даже ваш долг… Но позвольте мне идти своей дорогой!

Она уже повернулась, чтобы уйти, но он удержал ее, крепко взяв за руку.

— Сударыня, — сказал он, — я никогда не колеблюсь в выборе между доводами женщины и политики, так же, как и между службой женщине и Империи. До сих пор я не имел чести быть среди ваших друзей. Позвольте мне использовать этот дарованный судьбой случай. Если вы не хотите видеть Императора, вы не увидите его…

— Этого недостаточно, сударь, — сказала она с полуулыбкой. — Я еще меньше хочу, чтобы Император увидел меня…

— Я постараюсь, чтобы было так, но заклинаю вас, княгиня, не отталкивайте руку, которую я вам предлагаю… не отказывайте мне в радости быть, хоть ненадолго, вашим покровителем.

На мгновение их взгляды встретились, и у Марианны вдруг появилась твердая убежденность, что она может полностью довериться этому незнакомцу. Было в нем что-то основательное, крепкое, как горы его родного Дофинэ. Непроизвольно она протянула ему руку, скорее чтобы скрепить их своеобразный договор, чем с его помощью забраться в коляску.

— Решено! — сказала она. — Я доверяюсь вам. Будем друзьями…

— Чудесно! Тогда это надо отпраздновать. Лучший способ провести время, когда нечего делать, это хорошо выпить. И у нас тут есть несколько внушительных бутылок… Эй, мой дорогой Боннэр, не пейте все, — вскричал он, заметив, что его пассажир с невозмутимым видом опорожняет бутылку, судя по пыли, старинного вина.

— О, я пью не ради удовольствия, — икнул тот, опуская сосуд. — Просто хорошее вино — лучшее средство от дизентерии…

— Черт побери! — возмутился Бейль. — Если вы путаете шамбертен с настойкой опия, мы будем драться на дуэли. Передайте мне бутылку и найдите, из чего пить.

Но Марианна согласилась только на стакан вина, оставив своему новому другу закончить бутылку. Впрочем, он не был одинок в части утоления жажды. Повсюду вокруг нее опешившая молодая женщина видела только людей, осушавших бутылки, некоторые даже на бегу. Бейлю пришлось прервать свое занятие, чтобы обрушить град ругательств на головы едва держащихся на ногах нескольких лакеев, которые стали карабкаться на коляску. Кнут был пущен в ход с тем большей яростью, что эти лакеи находились на службе аудитора.

Внезапно показался кортеж Императора, пронесшийся как молния. На мгновение его черная шляпа возникла из дыма и проплыла в полутьме, прежде чем исчезнуть среди волн белых перьев в улице, где горевшие дома уже начали рушиться.

— Наша очередь! — объявил Бейль. — Поехали!

Но поскольку его кучер тоже не тратил время даром и не отрывал от рта бутылку, он схватил поводья и, ругаясь, как тамплиер, направил коляску на Тверскую улицу. Ветер снова повернул и дул теперь с юго-запада, но с той же дикой яростью. Вскоре беженцы, оглушенные ураганом, ослепленные пеплом, прилипавшим к коже и одежде, только с большим трудом продвигались вперед. Растущая с каждой минутой жара подгоняла лошадей, и стоило большого труда удерживать их. С грохотом обрушивались дома, от других остались только дымящиеся обломки. Когда проезжали мимо большой строившейся гостиницы, Марианна испустила крик ужаса. Подвешенные в будущих окнах этого дома, который никогда не закончат, потому что он уже начал гореть, около десятка людей в рубахах и с босыми ногами ожидали последнего суда. Их расстреляли до того, как укрепили кровоточащими гроздьями. Ветер трепал на их изрешеченных пулями телах таблички: «Поджигатель Москвы».

— Это ужасно! — простонала она, готовая разрыдаться. — Ужасно! Неужели мы все обезумели?

— Может быть, — прошептал Бейль. — Кто более безумен: тот, кто в поисках смерти пришел сюда, или тот, кто, желая сгладить впечатление от поражения, окунается в ванну с кровью? В любом случае все мы причастны к этому. Вслушайтесь! Оглянитесь вокруг! Это же карнавал безумцев!

И действительно, словно безумие охватило эту вереницу груженных добычей карет, на каждом шагу образовывавшую пробки. Слышались вопли ездовых, которые, пытаясь спастись от беспощадного жара, могли только изощряться в ругани. Повсюду вооруженные солдаты выбивали двери еще уцелевших домов, грабя все ценное, и затем шли, пошатываясь под тяжестью добычи. Одни были задрапированы в тисненные золотом ткани, другие, несмотря на адскую жару, тащили на себе лисьи и соболиные шубы. Некоторые носили даже женские одеяния, закутывались в драгоценные кашемировые шали, которые они обматывали вокруг себя, словно пояса. Падавший погибал, потому что сейчас же к нему тянулись жадные руки, но не для того, чтобы помочь, а чтобы забрать его ношу. Повсюду в багровом свете пожаров виднелись только искаженные страхом, алчностью или похотью лица. Император проехал, он оставил Москву, и ничто больше не сдерживало эти тысячи людей, которым на всем протяжении бесконечного пути великий русский город представлялся некой землей обетованной, рогом изобилия, из которого они будут черпать богатство.

Чтобы ничего не видеть, Марианна спрятала лицо в руках. Она не знала больше, что берет в ней верх: страх или стыд, но хорошо знала, что сейчас попала в ад.

Когда наконец оставили за собой стены Москвы, была уже ночь, и большая бледная луна поднялась над горизонтом. Густая вереница сразу рассеялась, словно вырвавшееся из открытой бутылки шампанское. Через поле пролег тракт и несколько проселочных дорог.

Бейль, который, похоже, дошел до изнеможения, остановил коляску на небольшой возвышенности и вытер лоб рукой.

— Вот мы и выбрались, сударыня… — пробормотал он. — Мы можем, я думаю, поблагодарить Провидение, которое позволило нам избежать этой смертельной бездны!

— И что мы теперь будем делать? — вздохнула Марианна, вытирая слезы с воспаленных от дыма глаз.

— Поищем уголок, чтобы попытаться поспать. Мы еще слишком близко. При такой адской жаре мы не сможем отдохнуть…

Приступ кашля прервал его слова. Он усмирил его с помощью изрядной порции коньяка. Но Марианна никак не откликнулась: хотя глаза ее слипались от набравшейся за три дня усталости, она была загипнотизирована открывшимся зрелищем.

Город напоминал кратер действующего вулкана. Это было горнило титанов, где плавилось и кипело все богатство мира и откуда вырывались языки пламени, снопы искр, молнии взрывов. Словно чудовищный фейерверк для обезумевшего божества вспарывал сердце ночи. Это было торжество демона, чье адское дыхание опаляло даже на расстоянии и чьи длинные багровые руки, словно щупальца гигантского спрута, еще пытались захватить тех, кому удалось вырваться от него.

— А мы не можем остаться здесь? — попросила Марианна. — У меня больше нет сил…

Это было больше, чем правда. Ее тело, слишком долго лишенное сна, подчинялось ей только благодаря гигантским усилиям воли.

— …Здесь очень жарко, но стоит ли следовать за всеми этими людьми? — добавила она, показывая на колонну беженцев, которая все дальше углублялась в ночь. — Куда они так мчатся?

Бейль язвительно хохотнул, уже опьянев от поглощенных напитков, затем с презрением повел плечами.

— Туда, куда неотвратимо идут они вот уже столько лет…

туда, куда идут глупые бараны старого Панурга: на поиски пастыря! Им сказали, что Император направился в Петров-какой-то, вот они и спешат в Петров-какой-то, даже не задумываясь, найдут ли они там убежище и еду. Большинство останется снаружи, на сквозном ветру, под дождем, если понадобится — замерев перед хранилищем их божества, как тибетские ламы перед ликом Будды… Но вы правы: следовать за ними бесполезно! Вон я вижу там, немного дальше, небольшую посадку возле лужи. Там мы и расположимся. Кстати, по-моему, я вижу этот самый замок.

Действительно, в конце дороги, ставшей внезапно широкой и ровной, сверкали огни, освещая большое кирпичное здание странной, времен не то Людовика XIV, не то XV, французской архитектуры с примесью греческой. Несколько красивых строений виднелись дальше, и толпа убежавших из Москвы обрушилась на них, тогда как вокруг Петровского был установлен относительный порядок, чтобы дать покой Императору.

Бейль направил упряжку к небольшому пруду, в котором отражались березы и сосны посадки. Едва коляска остановилась, туда устремился несчастный Боннэр.

С помощью оставшейся прислуги Бейль организовал своеобразный бивуак, выгрузив из коляски все, что ее загромождало, чтобы можно было в ней растянуться, и поднял верх для защиты от насекомых и ночной свежести.

Марианна предпочла ни во что не вмешиваться и села на берегу пруда с ногами в камыше и с руками вокруг колен. Усталость одолела ее до такой степени, что каждая клеточка тела болела, однако нервное напряжение не спадало. Мысли крутились в голове, как пущенные под откос колеса. Бесцельно, хаотично, и не было им конца. Она посмотрела на освещенную отблесками пожара поверхность воды и подумала, что хорошо было бы выкупаться и хоть немного освежиться после такого пекла… Она нагнулась, зачерпнула рукой воду и смочила лоб, лицо и шею. Но вода не освежила. Словно сама земля, передав жар пожара, согрела воду, однако молодой женщине стало немного лучше.

Позади она услышала смех своего нового знакомца.

— Похоже, что Витгенштейн и его армия находятся в нескольких лье отсюда, закрывая дорогу на Санкт-Петербург! Если бы они знали, что Император от них рукой подать, практически без защиты, они наверняка не смогли бы побороть искушение.

Боннэр, выйдя из-за деревьев, ответил что-то, чего она не поняла и что аудитор первого класса встретил многократным чиханием, прежде чем добавить:

— Я надеюсь, что долго не застрянем тут. У меня нет никакого желания оказаться в числе военнопленных.

Но из всего услышанного внимание Марианны привлекла только одна деталь: итак, эта прекрасная широкая дорога, словно приглашавшая в путь, и была дорогой в Санкт-Петербург, о котором с момента ее появления в Кремле — неужели это было вчера, а не много месяцев назад? — она не переставала думать. Было ли это знамением рока, что они остановились именно возле этой дороги? А пожар, изгнавший ее из Москвы, не мог быть предопределен свыше? Так легко поверить в волю Провидения, когда умираешь от желания сделать что-то.

— Я боюсь, что не смогу устроить вам роскошный пир, — раздался рядом дружеский голос Бейля. — Наше съестное богатство ограничено сырой рыбой, Бог знает где найденной моим кучером, фигами и вином.

— Сырая рыба? Но почему не сварить ее?

Он принужденно рассмеялся.

— Не знаю, разделяете ли вы мое чувство, но я на сегодня сыт огнем. Одна мысль снова зажечь его вызывает у меня тошноту… не считая того, что мы можем легко поджечь этот лесок, полный сухих сосновых игл. Лучше уж я попробую сырую рыбу. Кстати, говорят, что японцы иначе ее и не употребляют.

Но, несмотря на эти ободряющие слова, Марианна удовольствовалась несколькими фигами и стаканом вина. Оно оказалось посредственным. Бутылки прикончили в дороге, а теперь взялись за бочонок. В нем обнаружили совсем молодое белое вино, такое терпкое, что язык съеживался, а нёбо превращалось в терку. Тем не менее Бейль, Боннэр и слуги основательно приложились к нему, и когда аудитор Государственного совета заявил, что пора спать, все уже были на хорошем взводе.

Бейль, однако, который знал свет и умел пить, сохранил достаточно ясности сознания, чтобы проводить Марианну до коляски и предложить ей располагаться в глубине кузова на сиденье. Но она отказалась сразу лечь.

— Я устала, — сказала она ему, — но слишком еще взволнована. Я немного пройдусь под деревьями. Отдыхайте и не беспокойтесь обо мне. Я лягу позже…

Он не настаивал, пожелал ей доброй ночи, и тогда как бедняга Боннэр, похоже, полностью освободившийся от всего возможного, поместился на переднем сиденье, он сам забрался на место кучера, закутался в плащ и мгновенно уснул. А его мертвецки пьяные слуги уже лежали кто где попало…

Марианна оказалась одна среди шумного дыхания распростершихся мужчин, которые в лунном свете походили на брошенные на поле боя трупы. Там, в ночной дали, Петровское теперь сияло всеми своими освещенными окнами.

От деревьев веяло прохладой, и Марианна взяла с сиденья попону, которую постелил там Бейль. Но, набрасывая ее на спину, она сделала неловкое движение, пробудившее боль в плече, а ушибленный лоб горел… Ее охватил озноб, и она плотней закуталась в тяжелую шершавую ткань, пахнущую конюшней.

Эта дорога, такая близкая, притягивала ее, как возлюбленный, а ноги у нее болели, и все тело дрожало от усталости и лихорадки, которая постепенно завладевала ею. Но она все-таки пошла к этой дороге, достигла ее и шаг за шагом, как во сне, стала продвигаться по ней.

Где-то позади остался этот горящий город, но он, в сущности, был ей безразличен. Просто он воздвиг огненный барьер между Марианной и ведущей в Париж дорогой. Тогда как ведущая в Санкт-Петербург лежала перед нею открытая…

— Язон… — прошептала она, и слезы выступили у нее на глазах. — Язон! Подожди меня!.. Подожди!..

Последнее слово она почти выкрикнула и, словно мучительная усталость не повисла пудовыми гирями на ее ногах, побежала прямо перед собою, подхваченная неведомой силой, против которой она оказалась беззащитной. Необходимо, обязательно необходимо идти до конца этой манящей к себе дороги, до конца ночи… к синему морю, ласковому солнцу и свежему ветру, напоенному солью и йодом.

Что-то задело ее и заставило упасть на колени… что-то сразу же вцепившееся в нее… что-то рыдавшее и звавшее:

— Мама!.. Мама!.. Где же ты, мама!..

Отстранив от себя это «что-то», молодая женщина увидела маленького смуглокожего мальчика со спадавшими на лоб темными кудряшками, с круглым приветливым личиком. Он смотрел на Марианну большими, полными отчаяния и слез глазами и старался прижаться к ней.

В голове у нее словно вспыхнула молния, а сердце сжала щемящая тоска. И разум ее, отметая все сегодняшние ужасы, устремился навстречу скрытой потребности, идущему из глубины призыву. Она взяла ребенка на руки и прижала к себе.

— Мой маленький! Мой бедный малыш! Не бойся! Я здесь… Мы оба пойдем домой. Больше не нужно идти в Петербург…

И с обхватившим ее за шею неизвестным ребенком, сгорая от лихорадки, Марианна неверными шагами направилась к коляске, чтобы там ожидать наступления дня.

— Мы придем, — повторяла она. — Мы скоро придем домой…

Глава III

«НАДО ТРЯХНУТЬ ЖИЗНЬЮ»

На другой день, в то время как Москва продолжала гореть, а Наполеон за красными стенами Петровского с трудом сдерживал нетерпение, созерцая пожар, Марианна на берегу пруда стала жертвой отчаянной лихорадки и впала в беспамятство, к величайшему смятению ее товарищей по несчастью.

Принесенный ею ребенок мирно спал у нее на груди, и это неожиданное прибавление только усилило растерянность обоих членов Государственного совета. Им самим, кстати, было совсем не так уж хорошо. Дизентерия Боннэра после вызванного опьянением тяжелого сна снова заявила о себе. Что касается Бейля, еще более простудившегося, так сейчас он страдал от приступа печени.

— Все это из-за той мерзости: белого вина, — поставил он диагноз, прежде чем попытаться улучшить их плачевное положение, — и надо признаться, что мы выпили его достойное сожаления количество.

На самом деле под маской полнейшего безразличия скрывался человек деятельный, способный принимать решения, когда обстоятельства требовали этого. Он доказал это немедленно по пробуждении, с помощью пинков и нескольких кувшинов воды из пруда заставив слуг подняться и заняться делом. А в это время Боннэр угощал фигами малыша, едва проснувшись, начавшего плакать. Одна Марианна, которую Бейль, увидев ее состояние, поспешил укутать в попону, тихо стонала, не имея возможности принять участие в разговоре.

— Перед нами сейчас две важные проблемы, — заявил Бейль. — Попытаемся найти мать этого ребенка, которая должна быть поблизости, и поискать любой кров, лишь бы там была кровать для этой несчастной женщины.

— И врач тоже не помешал бы, — заметил Боннэр. — Мы все трое нуждаемся в нем…

— Мой дорогой, надо обходиться тем, что есть. Найти врача и лекарства в нашем теперешнем положении так же легко, как увидеть цветущий мак зимой на заснеженном поле. Черт возьми! — вскричал он, внезапно взорвавшись, и, срывая злость, несколько раз ударил ногой по колесу коляски. — Зачем занесло меня в эту проклятую страну! Если бы ко мне явился дьявол и предложил в обмен на душу перенести меня в Италию, в Милан или на берег одного из ее чудесных озер, я не только с восторгом согласился бы, но посчитал бы, что обокрал того несчастного! Франсуа! Возьмите ребенка и пойдите к замку, может быть, кто-нибудь признает его! Также разведайте, не найдется ли какой-нибудь свободной кровати.

Доверив Марианну вниманию Боннэра, он сам отправился на разведку, взобравшись на одну из выпряженных из коляски лошадей. Но первым вернулся Франсуа, причем один. Ему удалось без труда найти мать ребенка, жену французского кондитера, которая всю ночь провела в бесплодных поисках своего малыша, потерянного накануне, во время панического бегства. Но в радиусе трех лье не нашлось ни одной свободной кровати. Все, что он добыл, это немного провизии — результат щедрости кондитерши: сухие пирожные, сушеные фрукты, сыр и копченая ветчина.

В ожидании Бейля, который задерживался, Боннэр и кучер Франсуа как могли старались ухаживать за Марианной. Франсуа нашел источник и принес свежей воды, тогда как аудитор второго класса пытался заставить молодую женщину хоть что-нибудь съесть, но безуспешно. Сотрясаемая дрожью, она стучала зубами и бормотала обрывки бессвязных фраз, отголоски угнетавших ее мозг кошмаров, повергнув бедного Боннэра в подлинный ужас. Поскольку она упоминала Императора, заговорщиков, дворец в Кускове, кардинала, замаскированного князя, какого-то Язона, герцога де Ришелье, короля Швеции и войну с Америкой, бедняга спросил себя, уж не приютил ли случайно Бейль опасную шпионку. Поэтому он встретил с большим облегчением возвращение своего старшего.

— Вы не представляете, как я ждал вас. Ну и как обстоят дела?

Молодой человек с выразительным вздохом пожал плечами, затем обратился к своему кучеру:

— Вы нашли что-нибудь, Франсуа?

— Ничего, господин, кроме матери ребенка. В усадьбах вокруг замка всюду полно, и условия такие, что больная не найдет там покоя. Здесь хоть тихо.

— Вы сошли с ума, друг мой! — запротестовал Боннэр. — Эта дама просто пылает! Я уверен, что лихорадка еще усилится. Оставаться здесь невозможно… но куда податься?..

О, никаких проблем, — спокойно сказал Бейль. — Мы вернемся в Москву. Это явно безумное предложение вызвало горячий протест, но он объяснил причину такого решения. Конечно, город на две трети уничтожен, но огонь дальше не распространяется. Наоборот, он скорей отступает. Оставленные Наполеоном войска сотворили чудо в борьбе с пожаром, и благодаря этому Бейль смог без особых трудностей добраться до французского квартала. В Сен-Луи он нашел аббата Сюрже, как всегда спокойного, во время благодарственной мессы перед целой толпой, которую он благословлял движением руки.

— Пристройка за церковью забита беженцами, — добавил он, — но большая часть квартала не пострадала. Солдатам инженерных войск удалось даже спасти мост Маршалов, и к тому же вновь изменивший направление ветер отогнал пламя от этого района. Наконец, если мы вернемся в город, появится возможность получить медицинскую помощь. Большой госпиталь еще стоит, и я встретил этого необыкновенного барона Ларрея, который со своими помощниками не покинул Москву, когда начался пожар. Сейчас ему действительно есть чем заниматься.

— Много обгорелых?

— Меньше, чем с переломами. Вы не можете себе представить, какая масса людей бросалась из окон в страхе перед огнем. Эй, вы, готовьте карету, только не потревожьте больную, — приказал он слугам, — и поедем!

Это было сделано быстро. На месте оставили часть того, что привезли, ибо аудитор утверждал, что в городе достаточно продуктов, чтобы довольно долго прокормить всю армию. Боннэр пытался возражать, но Бейль решительно осадил его, сказав, что аббат Сюрже обещал побеспокоиться о помещении.

Благодаря кюре Сен-Луи, который мог точно указать дома, чьи обитатели бежали до пожара, расположились в небольшом, но довольно комфортабельном доме неподалеку от старинной тюрьмы на Лубянке. Он был собственностью итальянца, учителя танцев, который, привязавшись к семье князя Голицына, последовал за своим хозяином при его отъезде. Поскольку дом выглядел скромно, он до сих пор избежал разграбления.

Однако в нем уже оказался жилец. Войдя внутрь, Бейль споткнулся о тело женщины средних лет в ярко-синем атласном платье и золотистом тюрбане на голове, которая лежала на полу в луже вина и отчаянно храпела. По всей видимости, пьяная, однако аудитор увидел в этом создании и положительное качество: ведь она женщина, а для ухода за Марианной нужна именно женщина. Может быть, эта, когда придет в себя, будет полезна.

Несколько ведер воды из колодца и несколько тумаков подействовали безотказно. К тому же женщина, возможно, была здесь давно и уже проспалась. Она открыла один глаз, большой и круглый, затем — второй и села. Она подарила своему обидчику улыбку, претендующую на соблазнительную.

— Хочешь поиметь со мною, красавчик? — на хорошем французском, но с сильным славянским акцентом спросила она.

Это обращение дало ясно понять молодому человеку, какова профессия женщины. По всей видимости, она проститутка, но у него не было выбора. Объяснились. Женщина заявила, что зовут ее Барба Каска, она полька, и она без смущения призналась, что занимается самым древним в мире ремеслом. Она вошла в этот дом, потому что помещение, которое она делила со своими товарками после прибытия вслед за польскими войсками, сгорело дотла. Но, поскольку ее визит начался с подвала, она еще не знала, понравится ли ей здесь. Погреб, правда, был великолепный!

Когда Анри Бейль спросил, согласна ли она временно отказаться от своей привычной деятельности, чтобы заняться заболевшей дамой, Барба с целомудренным видом поинтересовалась:

— А это ваша жена?

— Да, — солгал молодой человек, подумав, что бессмысленно пускаться в объяснения. — Она снаружи, в карете… и очень больна… сильная лихорадка, бред. Я больше не знаю, что делать. Если вы поможете, я хорошо заплачу.

Вместо ответа Барба перешагнула винную лужу, небрежно отбросив ногой осколки бутылки, подхватила подол намокшего платья и величественно зашагала к двери.

Вид Марианны, красной, дрожащей, с закрытыми глазами, вызвал у нее жалостливый возглас.

— О, Езус-Мария! Бедная голубка! В каком она состоянии!

Последовал целый букет восклицаний, ругательств и обращений ко всем святым польского календаря. Затем Барба, влекомая инстинктом милосердия, ринулась в дом, чтобы посмотреть, куда положить несчастную, крича, что ее надо осторожно взять и внести внутрь, не снимая окутывавшего ее покрывала.

Через полчаса Марианна, переодетая в принадлежавшую учителю танцев рубаху, лежала в кровати, защищенной от сквозняков громадным пологом. Что касается Барбы, избавившейся как от намокшего атласа, так и от пьяного угара, со связанными узлом волосами, она бог знает где откопала что-то вроде передника с рукавами, которым она укрыла влажные юбки.

В последующие часы Бейль должен был бесконечно благодарить Небо, пославшее ему это странное создание, ибо оно оказалось невероятно полезным. За считаные минуты она обследовала дом итальянца и извлекла все предметы первой необходимости. Запылал огонь в темной сводчатой кухне, расположенной под домом, рядом со знаменитым подвалом, где оказались такие ценные продукты, как сахар, мед, чай, мука, сухие фрукты, лук, солонина и так далее. Барба взяла все на учет, постановила, что больную надо первым делом заставить выпить большую чашку чая, очень горячего, затем, когда слуги аудитора появились у входа в кухню, она их просто-напросто выставила за дверь, заявив, что для них нет места в таком маленьком доме и им надо поискать удачи на стороне. Только к Франсуа была проявлена милость, но перед поощряющей улыбкой, подаренной ему новой экономкой, он стушевался и предпочел присоединиться к остальным, искавшим пристанища по соседству. Он был, кстати, единственным из всех, вернувшимся к своим обязанностям, тогда как другие вместе с новым кровом нашли и новое, более прибыльное занятие: грабеж Большого базара.

Боннэру, естественно, тоже не нашлось места. Впрочем, он хотел получить медицинскую помощь и охотно направился в госпиталь, тогда как Бейль кое-как устроился в общей комнате, служившей одновременно и гостиной и столовой.

Но когда он, слегка постучав, приоткрыл дверь в комнату, где Барба закрылась с Марианной, он замер на месте. Полька сидела на кровати, пристроила голову молодой женщины у себя на коленях, раскрыла ей рот и при свете свечи разглядывала ее горло… Бейль поспешил туда.

— Позвольте, что это вы делаете?

— Я пытаюсь увидеть, почему у нее такая высокая температура! Там все красное… похоже на ангину.

— И что вы собираетесь делать?

Без тени смущения Барба отставила свечу, уложила Марианну на подушки, затем подошла к молодому человеку.

— То, что надо! — отрезала она. — Знаете, сударь, с тех пор, как я следую за солдатами по всем полям сражений, я вылечила не одного и многому научилась. И затем, до того, как… случилось несчастье, я была горничной у княгини Любомирской, а мой отец — аптекарем в Яновце, так что я уж знаю, о чем говорю. Таких болезней, как эта, я насмотрелась. Теперь оставьте меня делать то, что надо, и идите отдыхать. Ваш слуга, этот дылда, который смахивает на ротозея, все-таки сможет, я думаю, приготовить вам что-нибудь поесть…

С заправленными под косынку белокурыми волосами, с большими, цвета сирени, глазами, с крупным и тяжелым для женщины лицом, однако довольно приятным, Барба была не лишена некоторого достоинства. Учитывая ее рекомендации, Бейль решил предоставить ей свободу действий. Он чувствовал недомогание и попросил добровольную сиделку принести ему тоже чашку чая, поскольку она сказала, что сварит его для Марианны.

— Меня терзает печень, — доверительно сказал он ей с тайной мыслью получить своего рода консультацию, — а от чая должно стать легче…

— Если вы к нему не добавите бутылку ликера, он вам не повредит, наоборот. Ну ладно, — вздохнула она, — похоже, вы вовремя нашли меня, потому что оба вы — доходяги. А зовут вас как?

— Я — господин де Бейль, аудитор Государственного совета, — ответил он со своеобразным пафосом, который всегда появлялся, когда он перечислял свои титулы, по его мнению, впечатляющие.

Но на Барбу, по-видимому, они не произвели впечатления.

— Вы кто? Граф, маркиз, барон? — спросила она таким тоном, словно перечисляла блюда в ресторанном меню.

Бейль покраснел до корней волос.

— Ничто из этого! — сказал он раздраженно. — Но моя должность соответствует дворянскому званию.

— Ах, так! — хмыкнула полька.

Затем, не вступая в дальнейший разговор, она пожала плечами, выражая этим степень ее разочарования, и закрыла дверь.

Но разочарованная или нет, а на протяжении всей ночи, уединившись с Марианной, проститутка Барба трудилась, как сестра милосердия, сражаясь с лихорадкой всеми имеющимися в ее распоряжении средствами, давая больной чашку за чашкой горячий чай с большой добавкой меда и сероватого порошка, запас которого она хранила в железной коробочке в кармане юбки вместе с ее главными ценностями: ожерельем из жемчуга и несколькими золотыми кольцами, позаимствованными в каком-то брошенном доме. Она даже отважилась с помощью хорошо заостренного кухонного ножа пустить Марианне кровь, что заставило бы содрогнуться Бейля, будь он тому свидетелем, но она сделала это с уверенностью и мастерством, которым позавидовал бы любой поседевший на службе аптекарь.

Ее старания оказались настолько успешными, что около полуночи Марианна заснула наконец нормальным сном, тогда как ее целительница рухнула в большое деревянное кресло, обильно смягченное подушками, и решила подбодрить себя остатками чая, куда щедро добавила старый арманьяк, обнаруженный в маленьком шкафчике, где учитель танцев хранил его вместе с нотами и итальянскими книгами.

Уже было совсем светло, когда Марианна очнулась от поглотившего ее мучительного беспамятства. Обнаружив себя лежащей в незнакомой комнате, в чужой кровати, рядом с неизвестной, она подумала, что ее сон еще не кончился.

Но в комнате пахло холодным чаем, алкоголем и дымом, запах которого сохранился в складках задернутых занавесок. Серый сверток с человеческим лицом, умостившийся в кресле, храпел с силой, явно не принадлежащей области сновидений. По всему этому, а также по ломоте в теле Марианна поняла, что она действительно проснулась. Кроме того, у нее было неприятное ощущение, что она склеилась в этой постели. Очевидно, она сильно потела, когда лихорадка отступала. Рубашка и простыни были совершенно мокрые.

С большим трудом она села. Это простое движение позволило ей установить, что, если тело ее бессильно, разум снова стал ясным. И она попыталась собраться с мыслями и понять, каким образом она попала в эту комнату, детали которой из-за царившей в ней полутьмы были неразличимы.

Память быстро вернулась к ней: бегство через горящую Москву, схватка с пьяной мегерой, коляска Беиля, пруд перед рощей, ее безрассудное и глупое стремление уйти по дороге к морю, остановивший ее ребенок, его содрогающееся от рыданий тельце у ее груди… А затем все смешалось, и больше она ничего не помнила, только ей казалось, что она едет по бесконечной дороге, катясь от пропасти к пропасти среди уродливых фигур и гримасничающих лиц.

Во рту пересохло, а на столике у изголовья она увидела стакан с водой. Протянутая за ним рука казалась совершенно бессильной. Марианна никогда не подумала бы, что стакан может быть таким тяжелым. Он выскользнул из ее неловких пальцев, упал на пол и разбился…

Тотчас серый сверток вылетел из кресла, как чертик из шкатулки.

— Кто там?.. Покажитесь!..

— Простите, что я разбудила вас, — пробормотала Марианна, — но у меня жажда… я хочу пить!

Вместо ответа женщина бросилась к занавескам и резко отдернула их. Яркие лучи солнца, залив комнату, осветили и кровать, и бледное лицо молодой женщины, и ее глаза, ставшие еще больше из-за широких кругов под ними. Барба подошла к ней, уперла кулаки в бедра и с улыбкой стала разглядывать.

— Так-так! Похоже, дело идет на лад! Итак, моя маленькая дама, взвесив все, решилась прийти в сознание? Клянусь святой Брониславой, это правильная мысль! Я сейчас же пойду сообщить эту новость вашему мужу.

— Моему мужу?

— Конечно, вашему мужу. Он спит в соседней комнате. У вас была лихорадка, это факт, но не такая, чтобы забыть, что у вас есть муж, не так ли?

Если бы эта женщина не говорила с таким акцентом, Марианна могла найти в ней сходство с мамашей Тамбуль, ее недавней знакомой, но, по всей видимости, это была русская или что-то близкое этому. И может быть, она не в своем уме. Что это еще за история с мужем?

Все прояснилось, когда странное создание привело Бей-ля, пошатывавшегося со сна и делавшего отчаянные усилия, чтобы открыть глаза. Женщина подтолкнула его прямо к кровати.

— Каково? — воскликнула она, торжествующим жестом показывая на полусидящую в постели молодую женщину. — Что вы скажете об этом? Я хорошо за нею ухаживала?

Бейль закончил протирать глаза и ласково улыбнулся.

— В самом деле! Это подлинное чудо! Дорогая Барба, я приношу повинную, вы действительно женщина примечательная. Не будете ли вы так любезны приготовить нам что-нибудь горячее? Желательно кофе, если он найдется.

Она рассмеялась кокетливо, похлопала себя по блузке и юбке, взъерошила выбившиеся из-под косынки волосы и пошла к двери.

— Я понимаю! Захотелось поласкаться? Так меня стесняться нечего! Я знаю, что к чему.

И она вышла, захлопнув дверь, тогда как Бейль приблизился к Марианне. Он взял ее руку и поднес к губам с таким изяществом, словно они находились в великосветском салоне.

— Вы чувствуете себя лучше?

— Почти так же уверенно, как только что родившийся котенок, но дело действительно пошло на поправку! Скажите, где мы находимся и кто эта женщина?

— В некотором роде падший ангел, как ни невероятно это может показаться. Теперь для Провидения всегда будет место в моем сердце, раз оно подбросило нам эту женщину.

Он быстро рассказал о вчерашних событиях и даже развеселил Марианну описанием его знакомства с Барбой.

— Она спросила, жена ли вы мне, а я предпочел не углубляться в детали.

— И правильно сделали. Так проще. Но что мы теперь будем делать?

Он подтащил к кровати кресло и сел.

— Прежде всего позавтракаем, как и полагается примерным супругам. А потом подумаем. В любом случае этот дом не так уж плох, и я считаю, что мы можем пожить здесь некоторое время. Не так уж много в Москве целых домов, свободных от постоя. Вы должны оправиться от болезни, и, если я правильно вас понял, вы желаете остаться в стороне от императорского окружения?

Щеки Марианны слегка порозовели, и в то же время чувство признательности переполнило ее сердце. Этот человек, которого она практически совершенно не знала, обращался с нею, как самый нежный, самый скромный из друзей.

— Действительно! И я считаю, что мне пора уже объяснить вам кое-что.

— Спешить некуда! Прошу вас. Вы еще такая слабая. И затем, тот пустяк, что сделал для вас я, не заслуживает вашей откровенности, сударыня.

Она лукаво улыбнулась.

— А я другого мнения! Я обязана сказать вам правду… всю правду! Разве вы не мой муж? Это не займет много времени.

Стараясь быть предельно краткой и точной, она рассказала о том, что произошло в Кремле и почему ей нужно избегать любых контактов с окружением Наполеона.

— Если вы приближены к нему, вы должны меня понять. Он не простит мне организацию побега того, кого он считает опасным шпионом. Единственное, что я сейчас желаю, — это побыстрей найти моих друзей… и по возможности незаметно покинуть Москву…

Чтобы вернуться в Италию, без сомнения? Как я понимаю вас, — комично вздохнул он. — И как хотел бы я в самом деле быть вашим супругом, чтобы сопровождать вас туда! Я ничего не люблю так, как Италию! Но я думаю, что вы не должны беспокоиться. Прежде всего, мы совершенно не знаем, какие шаги предпримет Император в результате этой катастрофы, а здесь вы в полной безопасности. Наконец… вот и завтрак! — заключил он как раз в тот момент, когда Барба с громадным подносом вошла так величественно, словно груженный золотом галион в испанский порт.

Несмотря на еще побаливавшее горло, Марианне удалось съесть немного ветчины, сваренной с капустой, самым легкодоступным продуктом. Национальный овощ русских — капуста — культивировался на громадных пространствах возле Москвы. Марианна не была от нее в восторге, но не отказывалась, в надежде побыстрей восстановить силы. Затем, в то время как Бейль ушел на разведку, Барба сменила ей постельное белье и сорочку, и Марианна при этом инстинктивно положила руку на кожаную сумочку, которую всегда носила на шее и которая содержала бриллиантовую слезу, словно желая убедиться, что она на месте.

Этот жест не ускользнул от Барбы. Она метнула на молодую женщину суровый взгляд и горько улыбнулась.

— Я не претендую на добродетельность, но считаю себя честной! Да, я подхватила несколько безделушек во время пожара, так чего им пропадать зря, а ваши мощи я и не думала трогать. Марианна поняла, что Барба не заглядывала в мешочек, что делало ей честь, приняв его, очевидно, за одну из тех ладанок, в которых набожные души любят носить святую землю или какую-нибудь другую реликвию. И потому она была сильно уязвлена.

— Не обижайтесь, прошу вас, — ласково сказала ей Марианна. — За эти три дня столько со мною всякого произошло. Я забыла о нем и просто удостоверилась, что он не пропал…

Восстановив мир, она отдалась отдыху. Сон был еще главным, в чем она нуждалась, и она быстро уснула, тогда как Барба отправилась навести порядок в доме и попытаться найти общий язык со слугой Бейля.

Когда к концу дня вернулся аудитор, он принес целый ворох новостей. И прежде всего самую важную: Император около четырех часов вернулся в Кремль после того, как сам посмотрел, во что превратился город. По мере того как он проезжал по опустошенным улицам, где от домов остались только почерневшие и еще дымящиеся развалины, настроение его омрачалось. Но когда он достиг кварталов, которые еще могли быть сохранены, его плохое настроение сменилось гневом при виде домов, разграбляемых пьяными солдатами и местным жульем. Строгие приказы вперемежку с проклятиями посыпались как из рога изобилия.

— Момент был неподходящий, чтобы попробовать узнать у Его Величества о его намерениях относительно некой мятежной княгини, — заключил Бейль. — К тому же главный интендант Дюма, которого я встретил, посоветовал мне оставаться дома, пока он не пришлет за мной, завтра или позже. Похоже, что у нас будет много дел по сбору оставшегося в городе провианта, а при необходимости и доставке его извне.

Но продовольственные запасы армии и города не особенно волновали Марианну. Прежде всего она хотела узнать, что сталось с Жоливалем и Гракхом, и поскорей встретиться с ними. Несмотря на дружеское участие Бейля, она чувствовала себя без них потерянной, и ее не покидало ощущение, что все пойдет прахом, если они не сойдутся втроем. Ведь они уже так давно вместе пылили по дорогам мира, что невозможно представить возвращение во Францию без них. Все это она откровенно выложила своему псевдомужу, который старался усмирить ее нетерпение.

— Я понимаю, что вы испытываете. По правде говоря, — доверительно сказал он, — когда я встретил вас на бульваре, я безуспешно искал одну старую приятельницу, француженку, вышедшую замуж за русского, баронессу Баркову, к которой я очень давно привязан. Похоже, что она исчезла, и я не успокоюсь, пока не найду ее. Однако я знаю, что только чудо может мне помочь, если все не станет на свои места. Вы не представляете, какой беспорядок творится в городе… или в том, что от него осталось. Нельзя сразу слишком много требовать…

— Вы хотите сказать, что нам повезло выбраться живыми из одной из самых великих катастроф всех времен?

— Примерно так! Наберемся терпения. Подождем возвращения тех, что вынуждены были бежать. Только тогда мы можем надеяться разыскать наших друзей.

Марианна была слишком женщиной, чтобы не задать вопрос, казавшийся ей вполне естественным.

— Эта мадам Баркова… вы любите ее?

Он грустно улыбнулся и, словно желая что-то отогнать от себя, провел по лбу рукой, белой и тщательно ухоженной.

— Я любил ее! — сказал он наконец. — До такой степени, что и сейчас что-то еще осталось. В то время ее звали Мелани Гильбер. Она была… очаровательна! Теперь она замужем, а я… я нашел другие увлечения. Но связывающие нас узы нежности от этого не ослабели, и я очень волнуюсь из-за нее. Она такая хрупкая, такая беззащитная!

У него был такой несчастный вид, что Марианна непроизвольно протянула ему руку. Этот еще позавчера незнакомый ей человек теперь вызывал у нее такую горячую симпатию, что она смело могла назвать ее дружбой.

— Вы найдете ее… и снова увидите ту, кого вы любите теперь! Как зовут ее?

— Анжелика! Анжелика Берейтер… Она актриса.

— Она должна быть очень красивой! Вы расскажете мне о ней, и время для вас пройдет быстрей. Вчера вы сказали, что хотели бы быть в числе моих друзей. Если вы не передумали, сегодня мы скрепим нашу дружбу… настоящую дружбу, какую вы могли бы поддерживать с мужчиной?..

Бейль рассмеялся.

— Не слишком ли вы красивы для этого? А я ведь только мужчина, сударыня…

— Но не для меня, раз вы любите другую. И мое сердце тоже занято. Вы будете моим братом… а зовут меня Марианна! Как хорошо, когда муж знает имя своей жены!

Вместо ответа он поочередно поцеловал протянутые ему руки, затем, может быть, чтобы скрыть волнение, которое не хотел показать, он быстро вышел из комнаты, заявив, что идет прислать Барбу.

Отдых, на который Бейлю позволил надеяться главный интендант, ограничился одной ночью. Уже на рассвете следующего дня дверь дома затряслась под ударами вестового, сообщившего, что аудитора вызывают в интендантство. Император требует, чтобы, не теряя больше ни минуты, в Москве была восстановлена нормальная жизнь.

— Приказы идут во всех направлениях, — сказал посланец. — Для вас работы много.

Ее оказалось действительно много, ибо Бейль вернулся только вечером, усталый.

— Я не знаю, кто та скотина, что смеет утверждать, будто разрушение этого святого города устроил Император, — сообщил он Марианне. — Он невероятно активен. Сегодня с утра он трижды объехал верхом руины, и приказы сыпались, как град в апреле. Надо привести Кремль и монастыри в окрестностях в боевое состояние. Приказано также укрепить почтовые станции и организовать регулярную эстафетную связь с Францией. В Польшу ушел приказ герцогу Бассано и генералу Конопке организовать шеститысячный корпус улан — этих польских казаков, как говорит Его Величество, — и срочно прислать его сюда, ибо у нас, кажется, с личным составом совсем швах. Приказано рассредоточить войска для охраны дороги в Париж…

— Но ведь это все не касается вас лично. Я думала, что вы будете заниматься продовольствием.

— Правильно! Надо послать людей в окрестности, чтобы собрать эту капусту в полях и все еще годные овощи, свезти сено, отыскать овес для лошадей, выкопать картофель, привести в порядок единственную уцелевшую мельницу, заготовить масло и сухари, попытаться найти муку, ставшую редкостью… не знаю, что еще! При таком размахе он вполне может послать нас жать хлеб на Украину!

— Я думаю, что он просто боится оставить армию голодной. Вполне естественно…

— Если бы он занимался только этим, — с раздражением вскричал молодой человек, — но среди остального он думает также, как свести свои счеты.

— Что вы хотите сказать?

— Это!..

И Бейль вытащил из кармана довольно большой смятый лист бумаги, который он расправил на постели молодой женщины. Это было двойное объявление о розыске, предназначенное для расклейки на стенах города. Обещана награда в пять тысяч ливров за доставку живым или мертвым некоего аббата Готье, подробное описание которого дается, и тысяча ливров нашедшему княгиню Сант'Анна, особу, близкую Его Величеству, исчезнувшую во время пожара. Ее описание также сопутствует этому.

Марианна прочла бумагу и подняла на своего нового друга полный боли взгляд.

— Он ищет меня… как преступницу!

— Нет. Не как преступницу! И именно это я ставлю ему в упрек. Кто угодно может выдать вас, не испытывая угрызений совести, благодаря ловушке «близости», расставленной для простодушных. Это достаточно… подло, если хотите знать мое мнение.

Это значит, что он хочет заполучить меня… что он, возможно, ненавидит меня! И что в любом случае вы сильно рискуете, друг мой, оставаясь вместе со мною. Вы должны перебраться в другое место.

— И оставить вас одну? На милость любопытных и доносчиков? Я спрашиваю себя даже, не отослать ли эту Барбу к… ее прежнему занятию.

— Она прекрасно ухаживает за мною и кажется преданной.

— Да, но ее любопытство не особенно мне нравится. Франсуа застал ее подслушивающей под дверью этой комнаты. Кроме того, она задает слишком много вопросов. Видимо, она не так уж верит в нашу супружескую близость.

— Делайте, как сочтете нужным, друг мой. В любом случае, как только найдутся Жоливаль и мой кучер, я покину Москву.

— Завтра я попытаюсь добраться до первой почтовой станции на дороге в Париж. Ваш друг должен быть там, и я привезу его.

Но когда на другой день вечером, после долгой поездки верхом, вернулся покрытый пылью Бейль, он сообщил тревожные новости: Жоливаль и Гракх нигде не нашлись. Их не видели ни на почтовой станции, ни во дворце Ростопчина, куда на всякий случай заехал молодой человек.

— Есть еще одна возможность, — поспешил он добавить, увидев, как сморщилось лицо Марианны и зеленые глаза затуманились слезами. — Может быть, они и не покидали Кремля. После отъезда Наполеона осталось много людей, и не только войска, занимавшиеся тушением пожара. Да и со сломанной ногой не так-то легко уехать.

— Я уже об этом думала. Но как узнать?

— Завтра главный интендант собирается в Кремль с рапортом Императору. Он попросил меня сопровождать его. И я думаю, что мне не составит труда узнать, там ли еще ваш ДРУГ.

— Вы сделаете это ради меня?

— Конечно, иначе — не буду скрывать — я не собирался сопровождать Дюма.

— Почему же?

Он беспомощно улыбнулся, разводя полы своего сюртука.

— Идти к Императору в таком виде…

Действительно, этот визит, столь желанный для Марианны, поставил ее друга перед проблемой костюма. Все его имущество сгорело во время пожара. Теперь он имел только то, что на нем: сильно изорванный синий сюртук и такие же кашемировые панталоны. Лишь батистовая рубашка меньше пострадала.

— Надо найти способ, — сказала Марианна, — » придать вам представительный вид. Император не выносит нерях.

— Я знаю это слишком хорошо, черт побери! В таком виде он испепелит меня одним взглядом.

Тем не менее положение спасла Барба. После того как произведенный в камердинеры Франсуа выстирал панталоны и вычистил сюртук, она приложила столько старания и умения, что они стали как новые.

В восторге от такой работы Бейль, забыв свои подозрения, не колеблясь, предложил этой домашней фее окончательно остаться у него на службе.

— Я задержу вас до выздоровления… мадам, но буду счастлив задержать навсегда, если только вы согласитесь следовать за мной во Францию и если вам не слишком жаль вашего прежнего… ремесла.

Барба, чьи белокурые волосы теперь были достойно уложены короной вокруг головы, что еще усилило ее естественную величавость, обиженно подняла бровь и смерила его взглядом с головы до ног.

— Я думала, что у господина, — сказала она сухо, — после того, что я для него сделала, хватит такта не напоминать мне об… ошибках молодости. Обязана вам сказать, что в моем возрасте эта профессия не таит в себе особого очарования, и я охотно оставлю ее, чтобы возобновить службу, но в каком-нибудь приличном доме, вот так!

Теперь пришла очередь Бейля обидеться. Его щеки, обычно матово-бледные, приняли кирпично-красный оттенок.

— Откуда вы знаете, что мой дом недостаточно знатен для вас?

Барба подтверждающе кивнула, затем заявила без тени смущения:

— Это и так видно! Напоминаю, что я служила горничной у княгини Любомирской. Я не могу, из боязни потерять уважение к самой себе, согласиться служить даме меньшего достоинства! Дух моего покойного отца не простит мне такого.

Марианне показалось, что Бейль сейчас задохнется.

— Ага!.. Потому что вы, безусловно, получили его благословение, когда занялись проституцией! — провизжал он.

— Все может быть! Но я интересовалась исключительно солдатами! Таким образом я служила моей родине. Если дело идет к тому, чтобы навсегда надеть передник, я смогу это сделать только у знатной дамы. Ах!.. Если бы мадам не была мадам… если бы, например, она была герцогиня… или княгиня, даже без денег, без дома… даже разыскиваемая полицией, я не сказала бы «нет»! Совсем наоборот! Да, — добавила она мечтательным тоном, — я вижу ее княгиней. Это чудесно ей подходит.

Ошеломленные, Марианна и Бейль переглянулись, чувствуя, что их охватывает страх. Намеки Барбы ясны: эта женщина знала их тайну. Очевидно, она во время ежедневных походов за провизией видела те объявления, где подробно описывались приметы молодой женщины, и теперь, без сомнения, считая, что тысячи ливров мало, она решила шантажировать своих случайных нанимателей.

Видя, что ее компаньон, видимо, сраженный этим ударом судьбы, не реагирует, Марианна взяла инициативу в свои руки. Она подошла к Барбе и пристально взглянула ей в глаза.

— Очень хорошо! — сказала она холодно. — Я в ваших руках, и вы держите меня крепко. Но, как вы сами сказали, у меня нет денег. Ничего, кроме…

Она прикусила губы, заметив, что по глупости едва не проговорилась о бриллианте. Но он не принадлежал ей. Его отдали ей на хранение, и она не имела права использовать его, даже ради спасения жизни.

— Ничего, кроме чего? — невинно спросила Барба.

— Кроме сознания, что я не совершила никакого преступления и не заслужила, чтобы меня разыскивала полиция. Однако, раз вы открыли, кто я, мешать вам я не собираюсь: дверь открыта! Император с удовольствием отсчитает вам тысячу ливров, когда вы скажете ему, что нашли княгиню Сант'Анна!..

Она ожидала увидеть женщину ухмыляющуюся, быть может, отпускающую ей какую-нибудь грубость, затем бегущую прочь, но ничего из этого не произошло. К ее величайшему удивлению, Барба беззаботно рассмеялась. Затем, подойдя к молодой женщине, взяла ее руку и поцеловала в лучших традициях польских служанок.

— Вот и хорошо, — сказала она весело, — это все, что я хотела знать.

— Но что именно? Объяснитесь!

— Это очень просто! Если госпожа княгиня позволит, я признаюсь, что давно догадывалась, что она не жена… господина, — начала она, с явным пренебрежением показывая подбородком в сторону Бейля. — Я была огорчена, что мне не особенно доверяют. Я считала, что заслужила, чтобы ко мне относились как к другу или хотя бы как к верной служанке. Пусть ваша милость простит меня, что я заставила ее сказать мне правду, но мне необходимо было знать, куда я пойду, и теперь я довольна. Служить мещанке не по мне, но я посчитаю великой честью, если ваша милость захочет взять меня к своей особе.

Марианна от души рассмеялась, почувствовав облегчение, и, против ожидания, даже растрогалась этим признанием.

— Бедная моя Барба! — вздохнула она. — Да, я охотно возьму вас к себе, но вы же теперь знаете: у меня больше ничего нет, и меня разыскивают, грозят тюрьмой…

— Подумаешь! Главное что: знатная дама не может обойтись без горничной, даже в тюрьме. Для слуг в великосветских домах является честью следовать за своими господами в трудную годину. Мы начнем с нее и будем надеяться на лучшее.

— Но почему вы предпочитаете меня вместо того, чтобы вернуться на родину?

— В Яновец?.. Нет! Ничто больше не держит меня там, где уже никто не ждет. И к тому же Франция для нас, поляков, вроде как родина! Наконец, если госпожа княгиня позволит, я скажу ей, что она мне просто нравится! Тут уж ничего не поделаешь…

Больше добавить действительно было нечего, и, таким образом, Барба Каска заняла при Марианне освободившееся место Агаты Пинсар, к большому разочарованию Бейля, который уже видел польку экономкой у себя в холостяцком доме на Люксембургской улице. Но он был человеком, умевшим сохранять хорошее настроение при неудачах, и не замедлил выразить свое расположение новой горничной.

Уладив это дело, Барба помогла Франсуа привести в порядок его хозяина. И когда молодой аудитор отправился в Кремль, он имел достаточно представительный вид.

Сердце Марианны билось в ритме надежды, когда он ушел, и все время его отсутствия она не могла найти себе места. В то время как Барба занялась шитьем рубашек для Марианны из добытого Бейлем батиста, напевая одну из мрачных и драматичных польских баллад, молодая женщина ходила взад-вперед по комнате, не в силах унять нервозность.

Проходили часы, бесконечные, со сменой надежды и отчаяния. То Марианна ожидала увидеть Бейля с ее друзьями по бокам, то решала, что все пропало и он арестован. Она посоветовала ему встретиться с Констаном, в дружелюбном отношении которого к ней она не сомневалась.

Было уже совсем поздно, когда аудитор вернулся. Марианна бросилась ему навстречу, но надежда погасла в ней, едва она его увидела. С таким озабоченным лицом он не мог принести добрые новости…

Они действительно оказались далеко не утешительными. Виконт де Жоливаль и его слуга не покинули Кремль, где по приказу Наполеона их заперли и держали под стражей с момента бегства кардинала.

— Вы говорите, что они не покинули Кремль? — недоверчиво спросила Марианна. — Вы хотите»сказать, что Император оставил их там, а сам уехал в Петровское? Но это ужасно! Они могли сгореть заживо…

— Не думаю. Там осталось довольно много народа. Добрая часть императорского двора и все войска, обязанные спасти цитадель от пожара. Уезжая, Наполеон только уступил единогласным просьбам своего окружения, боявшегося не обеспечить ему безопасность, вот и все…

— И вы смогли встретиться с ними?

— Как бы не так! Их содержат под большим секретом. Запрещено общаться с ними по какому бы то ни было поводу…

— А Констана вы видели? И известно ли, где они находятся? На месте или в тюрьме?

— Этого я не знаю. Самому Констану, который почтительно приветствует вас, ничего не известно относительно их. «У вас слишком большая слабость к бунтовщице, каковой является госпожа Сант'Анна, — сказал ему Император, когда он попытался заговорить о вас. — Если она хочет знать, что я сделаю с ее друзьями, пусть сдастся!»

Наступило молчание. Затем Марианна обескураженно покачала головой.

— Ну, хорошо! Он выиграл. Я знаю, что мне остается делать…

В одно мгновение Бейль оказался между нею и дверью, загораживая проход руками.

— Вы хотите идти сдаться?

— Я не вижу другого выхода. Они в опасности. Вы можете утверждать, что Император не готов предать их суду и приговорить… чтобы заставить меня вернуться?

— Дело обстоит не так! Если бы их судьба была предрешена, Констан знал бы. Ему сказали бы, надеясь, что он сможет попытаться войти в контакт с вами. Короче говоря, ваша сдача ничего не даст, потому что вы не дали мне договорить. Если вы хотите, чтобы ваших друзей освободили, вы должны не только вернуться, но и привести с собой человека, которого вы выпустили. Только тогда Наполеон простит!

Ноги у Марианны подкосились, и она рухнула на стул, подняв к молодому человеку полные слез глаза.

— Что же я могу поделать, друг мой? Даже если бы я захотела, — о чем не может быть и речи, — я не знаю, где находится мой крестный. Добрался ли он до Сен-Луи…

— Нет, — сказал Бейль. — Я был там после Кремля. Аббат Сюрже не видел его с начала пожара. Он даже не знает, куда он мог пойти.

— В Кусково, к графу Шереметеву?

— Кусково сгорело, и наши части заняли остатки дворца. Нет, Марианна, вам нечего искать в той стороне. К тому же вы не можете сделать ничего, что удовлетворило бы Императора и вас!

— Но не могу же я оставить Жоливаля и Гракха! Император сошел с ума, вымещая злобу на невинных. Он так хочет мне отомстить, что способен убить их…

В полном отчаянии она молитвенно сложила руки, и слезы ручьями потекли по ее щекам. Она так напоминала попавшую в западню лань, что Бейль, исходя сочувствием, присел рядом с нею и по-братски обнял.

— Полноте, моя маленькая, не плачьте так! Вы словно героиня романа. И у вас есть верный союзник. Этот честный Констан не изменит вам ни за серебро, ни за золото, ибо он считает, что в этом деле Наполеон хватил через край. Я не сказал ему, разумеется, где вы находитесь, но в случае опасности он сообщит мне в интендантство, и мы сразу примем соответствующие меры…

— Но, мой бедный друг, вполне возможно, что Император уже все решил. Не возьмет же он пленников с собой в Париж?

— А кто вам сказал, что он собирается в Париж?

Удивление мгновенно высушило слезы Марианны, и она недоверчиво посмотрела на своего друга.

— Он не собирается?

— Ничуть! Его Величество решил перезимовать здесь. Граф Дюма и ваш покорный слуга получили очень точные приказы относительно снабжения армии. Генерал Дюронель получил другие, касающиеся передвижения войск, а маршал Мортье принимает все меры, чтобы полностью отправлять свои функции губернатора. Он даже нашел здесь группу артистов и обязал их готовиться к выступлениям для поддержания духа французов.

— Но это же невозможно! Провести зиму здесь! Хотела бы я знать, что думает об этом окружение Императора.

— Ничего хорошего! У всех вытянутые лица. За исключением Польской кампании, никто никогда не проводил зиму вне Франции. Судя по тому, что мне сказали, Императором движут две противоположные идеи: или Александр согласится на предварительные переговоры о мире и, подписав соглашение, мы вернемся, или же проведем зиму здесь, укрепим армию уже затребованными подкреплениями и весной пойдем на Санкт-Петербург!

— Как? Еще одна кампания… после пережитой катастрофы?

— Может быть, нет. К царю послан гонец. Он везет письмо от генерала Тутолмина, начальника госпиталя Найденышей, подтверждающее, что французы сделали все, чтобы спасти Москву, и другое — от Императора лично царю, уверяющее в его доброй воле и братских чувствах!

— Его братские чувства? Какая нелепость! Это не пройдет…

— Таково же мнение Коленкура, который хорошо знает Александра. Но Император рассердился на него, считая плохим пророком, и теперь не разговаривает с ним. Правда, Мюрат, который продолжает заигрывать с казаками Платова, делает все, что в его силах, чтобы убедить Императора, что царь будет счастлив упасть в его объятия. Ах, я чувствую, что все это плохо кончится! В одном я уверен: в этом году я не увижу Милан!..

Этой ночью Марианна так и не смогла уснуть. Она лихорадочно пыталась найти способ спасти друзей, но, кроме того, чтобы отыскать кардинала и сдаться, ничего не нашла. Проникнуть тайком в Кремль — невозможно. Старая цитадель превращена в военный лагерь. Днем и ночью Старая Гвардия под командованием генералов Мишеля, Гро и Тиндаля несла там охрану у всех ворот, открытых и закрытых. Нет, в эту ощетинившуюся твердыню не пройти. Тогда… ждать? Но до каких пор? Если Наполеон решил зимовать здесь, это означало как минимум провести шесть месяцев взаперти в этом доме! Есть от чего сойти с ума!

Конечно, существовала гипотеза, предложенная, по словам Бейля, Констаном: подождать, пока гнев Императора утихнет, после чего он, Констан, постарается постепенно защитить мятежницу. Но Марианна на это особенно не рассчитывала: хотя гнев Наполеона проходил быстро, зло он таил долго.

Последовавшие дни были мрачными, несмотря на царившую снаружи чудесную погоду, на которую Марианна с отчаянием поглядывала из-за занавесок. Она убивала время за шитьем в компании с Барбой, но жила только ради часа, когда возвращался ее товарищ по несчастью с новостями.

Они были удручающе однообразны: из Санкт-Петербурга ничего нет, активная подготовка к зимовке продолжается. Император в восторге, ибо его курьерская служба действовала чудесно, благодаря прямо фантастической распорядительности графа де Ла Валетта, директора Почт. Курьер прибывал ежедневно в один и тот же час, после пятнадцати дней и четырнадцати часов скачки. Дошло уже до того, что при опоздании курьера на один час Его Величество беспокоился и выходил из себя. Но, кроме этого случая, он был в превосходном настроении, избрав мишенью для своих насмешек несчастного Коленкура и описываемые им трагические картины русской зимы, постоянно повторяя, что осень, во всяком случае, «прекрасней, чем в Фонтенбло».

Но императорское веселье не находило никакого отклика у Марианны, как, впрочем, и у Бейля, проводившего изнуряющие дни в добывании съестных припасов, которые еще обнаруживали в подвалах разрушенных домов.

У него тоже было мрачное настроение. Он встретил некоего Огюста Феселя, по профессии арфиста, который смог наконец сообщить ему новости о его дорогой подруге Мелани Барковой, и эти новости глубоко его огорчили. Вышеупомянутая дама в сопровождении арфиста отправилась в Петербург за несколько дней до пожара с последними группами беженцев, и это вопреки воле мужа, с которым она практически в ссоре, но от которого ждет ребенка. Кроме того, она совершенно без денег.

Эта печальная история довела буквально до неистовства молодого человека, который исступленно изыскивал возможность найти свою прежнюю возлюбленную и забрать ее с собой во Францию. Чтобы хоть немного рассеяться, он непрерывно говорил об этом с Марианной, превознося достоинства любимой с такой настойчивостью, что у молодой женщины эта незнакомка скоро стала вызывать неприязнь. Не меньшую она испытывала и к его теперешней любовнице, Анжелике Берейтер, хотя в своих пламенных речах Бейль больше распинался о ее прелестях, чем о добродетелях, похоже, отсутствующих. У этого милого Бейля была, видимо, естественная и неукротимая склонность к женщинам невыносимым.

Только к его сестре, Полине, Марианна чувствовала расположение. Бейль, когда он не писал бесконечные письма, рассказывал о ней с нежностью, которая трогала Марианну за душу, ибо была искренней. Кроме того, о ней он говорил по-французски, тогда как, воспевая своих прелестных подруг, он считал обязательным пересыпать речь английскими и итальянскими выражениями, что выводило из себя Марианну.

Более-менее хорошо она чувствовала себя только с Бар-бой. Безмятежная, надежная полька излучала спокойствие. И затем, в бесхитростных мелодиях, которыми она сопровождала свою работу, Марианна находила созвучия, соответствовавшие ее настроению. Одну из них она любила особенно:

Пройдись не торопясь, пока ты тут еще,

Ты не вернешься никогда, гнедой скакун.

В последний раз твои копыта топчут травы родных степей…

Одна мысль о скакуне заставляла ее содрогаться. Ах! Если бы иметь возможность пустить лошадь в галоп прямо перед собою, до самого горизонта, до тех пор, пока не появятся наконец деревья французской земли! Она ненавидела сейчас эту необъятную Россию, гигантским кулаком сомкнувшуюся вокруг нее. Она угасала в этом тесном доме, между деревянными стенами, под низкими потолками. Уже скоро пойдет снег и погребет их, ее и Бейля, как погребет и всех людей, прикованных здесь волей одиночки, однако их нетерпеливое желание вернуться домой делалось осязаемым… за исключением Наполеона, который продолжал думать, что все идет хорошо.

В последних числах сентября новости стали изменяться к худшему. Эстафеты начали запаздывать, а одна даже вообще не пришла. Кроме того, верстах в двадцати от Москвы отряд казаков захватил врасплох обоз с артиллерийскими зарядными ящиками, возвращавшийся из Смоленска под охраной двух эскадронов, и все они попали в плен. Два дня спустя такая же судьба постигла восемьдесят драгунов во дворце князя Голицына в Малой Вязьме, но Император ежедневно в полдень продолжал проводить в Кремле смотр гвардии.

Постепенно Бейль мрачнел от таких новостей и, несмотря на заметные усилия, шутил все реже.

— У нас есть чем прокормить армию шесть месяцев, — говорил он Марианне, — но эти налеты русских вызывают у меня дрожь! Как долго удастся нам удерживать свободной дорогу для возвращения? Говорят, что из окружающих Москву деревень собираются банды вооруженных крестьян. Казаки также становятся все более дерзкими. Если Император будет продолжать упрямиться, мы скоро окажемся отрезанными от наших тылов… во власти русской армии, которая где-то восстанавливает свои силы, поскольку Александр даже не соизволил подать признак жизни.

— Но, в конце концов, неужели никто не может вразумить Императора?

— Бертье и Даву попытались, но Наполеон предложил план немедленного наступления на Санкт-Петербург. Они сразу дали отбой. Что касается Коленкура, он не смеет даже рот раскрыть. Другие ходят в театр. Его открыли во дворце Познякова, и труппа мадам Бюрсэ играет там «Превратности любви» и «Любовник и слуга»… Или же слушают воркование кастрата Тарквинио! Поистине никогда еще армия не совершала более радостного самоубийства…

В начале октября Бейль заболел. Желтуха превратила Марианну в сиделку, что ей быстро надоело. Больной, как большинство мужчин в таком положении, постоянно ворчащий, брюзжащий и стонущий, был недоволен всем и особенно едой. Он лежал в кровати, желтый как айва, открывая рот, только чтобы упрекнуть за что-либо и пожаловаться на невыносимые боли, ибо его вдобавок стали донимать зубы. И раздраженная Марианна, сидя у его постели, все с большим трудом боролась с желанием надеть ему на голову один из бесчисленных горшков с отварами, которые готовила Барба. Эта болезнь усилила ее тревогу, ибо новости из Кремля продолжали поступать благодаря любезности Боннэра, который после выздоровления приходил каждый вечер сообщить коллеге о происшедших событиях.

От него узнали, что курьеры добирались все с большим трудом, что в Восточной Пруссии князь Шварценберг жаловался на то, что его «положение, будучи уже затруднительным, грозит еще ухудшиться».

Тогда князь Невшательский еще раз попытался склонить Наполеона покинуть Москву и отойти в Польшу. За это он получил резкую отповедь:

— Вам захотелось прогуляться в Гросбуа и повидать Висконти?..

Эти слова привели больного в ярость.

— Безумец! Он таки сошел с ума! Он загонит всех нас в могилу! Стоит на Двине напасть на маршалов Виктора, Удино и Гувьон-Сен-Сира, и мы блокированы без надежды уйти живыми. С каждым днем русские наглеют.

И в самом деле положение Москвы все ухудшалось. Как-то вечером граф Дарю, государственный министр, ведающий снабжением, придя к своему кузену, — что заставило Марианну спрятаться, — не скрывал своих опасений.

— Русские уже дошли до того, что захватывают в пригородах и слободах людей и лошадей, перевозящих продовольствие. Приходится давать им многочисленный эскорт. Почта работает все хуже и хуже: из двух гонцов — один исчезает!..

Таким образом, каждый вечер очередная плохая новость увеличивала тяжесть на сердце Марианны. Она почти физически ощущала, как захлопывается над нею и ее друзьями западня. И однажды утром, увидев Императора, проезжающего под окном на лошади, она едва удержалась, чтобы не броситься к нему, умоляя уехать, перестать упрямиться, обрекая всех на медленную смерть под гнетом ужаса бесконечных зимних ночей, которые уже не за горами! Но он казался безразличным ко всему, что его окружало. Покачиваясь на Туркмене, одной из его любимых лошадей, он спокойно ехал, заложив руку в вырез жилета, улыбаясь необычно теплому осеннему солнцу, словно поддерживавшему его упрямство.

«Никогда мы не уедем отсюда!» — в отчаянии подумала она. И всю ночь ее мучили кошмары.

Это произошло вечером двенадцатого октября, когда пришла новость более приятная, чем накануне, и принес ее все тот же неутомимый Боннэр: письмо, пришедшее в интендантство для Бейля.

Аудитор прочел его и протянул Марианне.

— Возьмите, это касается вас!

Письмо было без подписи, но его источник не вызывал сомнений: Констан.

«Убежавшую даму больше не рассчитывают найти, — писал он. — Таким образом, некоторые особы перестали быть полезными. Они отправлены с обозом раненых, вышедшим из Москвы позавчера под руководством генерала Нансути. Но они обретут свободу только во Франции…» Марианна скатала письмо в шарик и пошла бросить его в большую печь из кирпича, занимавшую добрую половину задней стены. Затем вернулась к кровати Бейля, сжимая руки, чтобы унять их дрожь.

— Теперь мои сомнения разрешены! — сказала она. — Мне нет никакого смысла затруднять вас, друг мой, оставаясь здесь. Мои друзья уехали, и я отправлюсь вслед за ними. С хорошими лошадьми я легко догоню их, ибо обоз с ранеными не может двигаться очень быстро.

Больной ответил хриплым смехом, который завершился приступом нервного кашля и вызвал у него целую гамму стенаний. Он вытер нос, помял рукой челюсть, затем заметил:

— Без особого приказа из Кремля нельзя достать даже поганого осла! У армии всего в обрез, и нового взять негде. А верховые лошади в таком состоянии, что требуют длительного ухода. И не пытайтесь уговорить меня, что можно уворовать хоть пару: это тоже невозможно, если хоть немного дорожишь жизнью.

— Очень хорошо! В таком случае я отправлюсь пешком, но все-таки пойду!

— Не говорите глупости, вас примут за ненормальную. Пешком! Шестьсот или семьсот лье пешком! А почему бы не на руках? А чем вы собираетесь питаться? Обозы и курьеры обязаны везти с собой продукты хотя бы до Смоленска, ибо с превосходной политикой выжженной земли, практикуемой нашими добрыми друзьями русскими, невозможно найти даже капустную кочерыжку! Наконец, — напомнил он ей, — новости снаружи очень тревожные. Отряды вооруженных крестьян нападают на наши небольшие части. Одна вы будете в большой опасности!

Он действительно разгневался и забыл о своей физической немощи, но гнев его угас перед взглядом отчаявшейся Марианны, которая бормотала, готовая заплакать:

— Что же мне тогда делать? Я так хочу уехать! Я отдала бы десять лет жизни, чтобы вернуться домой.

— И я тоже! Полноте, выслушайте меня и, главное, не плачьте. Когда вы плачете, я тупею, и моя лихорадка усиливается. Возможно, надежда есть… при условии, что вы проявите немного терпения.

— Я само терпение, но говорите скорей.

— Пожалуйста. Боннэр не только принес это письмо, но и сообщил кое-что. Наше положение становится с каждым днем все хуже, и Император начинает это понимать. До него дошли слухи, что русские, далеко не так истощенные, как упрямо утверждает Неаполитанский король, концентрируют недалеко отсюда значительные силы. Так вот, мы не в состоянии больше сопротивляться бьющему со всех сторон прибою, даже если затребованные Его Величеством полки прибудут вовремя. Или я сильно ошибаюсь, или мы уедем отсюда очень скоро.

— Вы думаете?

— Готов положить руку в огонь! Впрочем, больной или нет, завтра я отправлюсь за новостями. Боннэр — славный малый, но все проходит мимо его ушей. В интендантстве я узнаю, как обстоят дела.

— Но вы еще больны, ваша лихорадка…

— Уже немного лучше. И затем, пришло и мне время проявить доблесть. Слишком уж я изнежился. Что касается вас, пора и вам перестать жаловаться. Надо тряхнуть жизнью, черт возьми, пока она не засосала!

— Тряхнуть жизнью? — задумчиво сказала Марианна. — Мой бедный друг, мне уже кажется, что на протяжении лет я не делаю ничего другого. Она поступает со мною, как кокосовая пальма: родит много полноценных орехов, но они падают мне на голову.

Потому что вы выбрали плохое место. Вы созданы для счастья. Если вы не можете его достичь, это полностью ваша ошибка! Теперь идите отдохнуть. У меня предчувствие, что вам уже недолго дышать спертым воздухом этого дома.

Вскоре Марианне пришлось подумать, не обладает ли в самом деле ее компаньон даром предвидения, ибо на другой день он принес необычайную новость.

— Мы уезжаем через три дня! — заявил он.

— Через три дня? — воскликнула Марианна, чувствуя, что небеса раскрываются над нею. — Как это возможно?

Он поклонился ей, подобно персонажу комедии дель-арте.

— Вы видите перед собою, прекрасная дама, важного управляющего снабжением тыла. Генерал Дюма сейчас подписывает мое назначение… отягченное, увы, менее легкой миссией: заготовить продовольствие в достаточном количестве для двухсот тысяч человек в трех губерниях: Витебской, Могилевской и Смоленской! Император решил наконец оставить Москву, чтобы зимовать в Смоленске или Витебске, поближе к его армии за Двиной, и там спокойно ожидать подкрепления, которые позволят ему весной пойти на Петербург.

— Но когда именно?

— Я не знаю. Судя по тому, что пришлось услышать, прежде чем окончательно перейти на зимние квартиры, Его Величество намеревается немного отодрать за уши Кутузова, чтобы полностью успокоиться… и удостовериться в россказнях Мюрата относительно казаков. В любом случае нас это не касается. Главное то, что через три дня мы едем в Смоленск, и я вынужден просить вас освободить эту комнату, куда придут несколько писарей: мне надо продиктовать кучу писем, ибо я должен собрать несколько сот тысяч центнеров муки, овса и говядины… не зная, впрочем, где я их возьму.

Она уже встала, чтобы уступить место, но он удержал ее.

— Кстати, вы не против, чтобы переодеться мужчиной? Вы сойдете за моего секретаря.

— Ничуть! Иногда мне это даже нравилось.

— Тогда отлично! Спокойной ночи.

И этой ночью, в то время как за перегородкой голос Бей-ля непрерывно журчал, диктуя письма трем сонным секретарям, которых он попеременно будил тумаками, Марианна наконец мирно спала с облегченным от тягостных забот сердцем. Она еще не выбралась из западни, но челюсти той уже начали раскрываться. Все ее волнения и страхи теперь сконцентрировались в этом единственном и мучительном желании: покинуть Москву!

А об остальном будет время подумать, когда дорога к свободе широко откроется перед нею. Кроме одного: найти Жоливаля и Гракха как можно скорей, ибо она не скрывала от себя, что после возвращения ее пребывание в Париже может оказаться не менее трудным, чем в Москве, с того момента, когда Император вернется туда… Император, который стал ее врагом.

Но даже эта тревожащая мысль заслуживала только того, чтобы быть отложенной на завтра…

Глава IV

СМОЛЕНСКИЙ БАРЫШНИК

16 октября, когда покинули Москву, погода была сухая, но уже явно шло к холодам. Исключительно мягкая осень, так убаюкавшая Наполеона, приближалась к своей нормальной температуре.

Расположившись рядом с Бейлем в карете, которую сделали более комфортабельной, приделав кожаный откидной верх, Марианна мысленно отдала честь организаторским способностям ее компаньона. Он ничего не забыл. Ни теплую одежду, ни сундук с провиантом.

Сама она, одетая мужчиной и введенная в должность секретаря управляющего снабжением резерва, получила благодаря его заботам просторную темно-зеленую венгерку с шелковыми бранденбурами. Подбитая и опушенная лисьим мехом, она сочеталась с такой же шапкой, которую молодая женщина надвинула до ушей, чтобы скрыть волосы, как можно плотней заплетенные Барбой.

Закутанная во множество теплых шалей, полька заняла место рядом с Франсуа, и в их распоряжении было более чем достаточно одеял и попон для расстояния между Москвой и Смоленском. Но если для Бейля путешествие заканчивалось в последнем, для Марианны это был только первый этап. Ибо аудитор Государственного совета по праву рассчитывал, что в Смоленске у него хватит власти обеспечить нормальный отъезд его спутницы во Францию.

Но если Марианна полагала, что этот первый этап они пройдут быстро, она полностью разочаровалась еще до того, как они покинули Москву. Вместо того чтобы прямо ехать на смоленскую дорогу, карета направилась к Красной площади присоединиться к конвою, готовящемуся к отбытию: несколько сот раненых и больных с эскортом из трехсот солдат.

Когда она обратила к Бейлю удивленный взгляд, он пожал плечами и пробурчал:

— Вы так радовались отъезду! Я не хотел омрачить вашу радость, сказав, что генерал Дюма приказал мне ехать с этим конвоем. Дороги так неблагонадежны, что наш западный калеш в одиночестве, безусловно, не доехал бы… и мы тем более.

— Лучше бы вы предупредили сразу! Смешно скрывать от меня что бы то ни было. Знаете, я уже давно привыкла не восставать против неизбежности. Конечно, путешествие продлится дольше, но ничто не уменьшит радость, которую я испытываю!

Тем не менее, снова увидев стены Кремля, она не смогла удержать невольную дрожь. Среди полей руин старая крепость стояла по-прежнему такая красивая в лучах восходящего солнца, словно ее кирпичи сочились кровью. Вспомнив, с каким пылом она стремилась войти туда, чтобы увидеться с Наполеоном, Марианна ощутила, как в ней пробуждается злоба. Потому что он был ее возлюбленным и потому что она сохранила верность ему, она жертвовала ради него всем, своей любовью и почти жизнью! И все это чтобы получить взамен объявление на дрянной бумаге на московских стенах…

— Не выглядывайте, — посоветовал Бейль. — Несмотря на наши предосторожности, вы рискуете быть узнанной.

Действительно, среди невероятного смешения повозок и карет, составлявших обоз, мелькали сверкающие мундиры офицеров, среди которых оказался и Евгений Богарне. Со своей обычной приветливостью вице-король Италии следил за погрузкой закутанного в одеяла старого солдата, чья борода была такой же белой, как и лицо.

Поправив на носу очки, которые Бейль посоветовал ей носить, пока между нею и Кремлем не пролягут несколько лье, Марианна откинулась назад, моля небо, чтобы поскорей трогались, ибо она заметила Дюрока, который обходил повозки, подбадривая раненых добрыми словами и желая удачного путешествия. Сердце ее сильно забилось, и-, чтобы успокоиться, она попыталась сосредоточить внимание на том, что ограничивало ее поле зрения приподнятым верхом кадета. Вверху, на позолоченном шпиле самой высокой колокольни Кремля, саперы гвардии, уцепившись за случайные подмостки, с риском для жизни пытались отломать большой золотой крест Ивана Великого. Стая черных ворон кружилась вокруг них, так зловеще каркая, что Марианна вздрогнула, чувствуя в этих криках предвестие несчастья.

— Зачем они это делают? — спросила она.

— О! Приказ Его Величества Императора и Короля! Большой золотой крест отныне предназначен, по его идее, увенчать купол дома Инвалидов. Военный трофей, который будет напоминать старым солдатам, какие мучения они переносили и как пожинали лавровые венки на берегах Москвы-реки!

— Им лучше было бы забыть об этом, — прошептала она. — Это огненные венки, — продолжала она, вспомнив слова Констана. — Когда они догорят, остается только пепел…

Наконец обоз тронулся под приветственные возгласы и пожелания доброго пути. С обеих сторон движущейся вереницы солдаты потрясали оружием и шапками, весело горланя: «До свиданья», «Скоро встретимся», «Берегитесь казаков!» и так далее.

— А когда покинет Москву Император? — спросила Марианна. — Известно?

— Очень скоро. Через два или три дня. Он хочет сначала направиться к Калуге…

Когда карета переехала через мост на другой берег Москвы-реки, Бейль обернулся и припал к заднему окошку. Он оставался так довольно долго, и Марианна спросила, не забыл ли он что-нибудь, или до такой степени жалеет оставлять Москву.

— Ни то ни другое, — ответил он. — Просто я хочу унести с собой последнее воспоминание, ибо то, что я вижу там, я не увижу больше никогда, сколько бы раз я ни возвращался сюда. Император решил, что в момент, когда он покинет Москву, Кремль взорвут! Каждый мстит по-своему!

Марианна промолчала. Поведение мужчин вообще и Наполеона в особенности становилось для нее все более странным и непонятным. Разве не сказал он ей, что он не тот человек, что оставляет за собой руины? По-видимому, он снова изменил мнение. Его превращения становились все более частыми и все менее логичными. Но после всего кто может сказать, каковы будут его чувства к ней, когда они снова увидятся под небом Парижа, если Бог даст?..

Путешествие, растянувшееся на восемнадцать долгих дней, скоро превратилось в кошмар. Погода стала сырой, холодной, и это сразу отразилось на настроении всех этих людей. Весь день слышались ругательства, жалобы, проклятия, доносившиеся из повозок, которые приходилось непрерывно вытаскивать из рытвин или переправлять вброд через водные преграды с разрушенными мостами. Каждый раз при этом терялось три-четыре часа.

Перед Можайском проезжали мимо лагеря русских военнопленных. Оттуда доносились ужасные вопли и отвратительный запах гнилой капусты и разлагающихся отбросов. Потрясенная Марианна крепко зажмурила глаза, чтобы не видеть фигуры бородатых демонов, прижавшихся к кольям ограды и изрыгающих ругательства, которых она не понимала, но заставлявших Барбу непрерывно креститься.

В самом Можайске, где находился главный полевой госпиталь и квартировали вестфальские части 38-го корпуса под командованием герцога д'Абранте, приняли группу раненых и ампутированных. Удалось достать несколько карет и крестьянских телег для большинства, но остальных пришлось разместить, уплотнив ехавших из Москвы. Под низко нависшим серым небом и мысли казались серыми…

Другое испытание пришлось пережить, проезжая поле боя у деревни Бородино. И перед открывшимся глазам путешественников зрелищем даже Бейль, забыв свой циничный скептицизм, застыл потрясенный, не в силах вымолвить ни слова, глядя на убитых в знаменитой битве, на эти трупы, все еще оставшиеся тут непогребенными. Равнина была покрыта ими, и только тонкая пленка льда предохраняла их от разложения. Повсюду виднелись полуобглоданные собаками и хищными птицами скелеты лошадей, торчавшие среди обломков барабанов, кирас, касок и оружия, окруженные черным кольцом отъевшихся ворон. Несмотря на холод, вонь от этой бойни шла ужасная.

Но в то время как изнемогающая Марианна шептала молитву, а Бейль, скривившись от отвращения, засунул нос в пакет с табаком, раненые в обозе словно воскресли от этого зрелища. Забыв о своих болячках, неудобстве и плохом настроении, они с гордостью указывали места, где они сражались, вспоминая грохот орудий, героические моменты и жгучий аромат победы. Одни показывали на хижину, в которой был штаб Кутузова, другие созерцали знаменитый редут, как замок ацтеков, возвышавшийся над трагическим пейзажем.

— Они сумасшедшие, — в недоумении шептала Марианна. — Этого не может быть!..

В ответ прозвучал взрыв смеха.

— Да нет же, мой мальчик, они не сошли с ума! Но разве может такой молокосос, как вы, понять солдат? Тому, что мы находимся здесь, мы обязаны выстраданному на этой равнине! Конечно, среди трупов немало наших, но русских гораздо больше! Это был великий день, великая победа, которая сделала из Нея князя!

Заговоривший мужчина был одним из седоков ехавшей впереди кареты. Крупный здоровяк с великолепными усами, непринужденно носивший генеральский эполет на пустом рукаве наброшенной на плечи солдатской шинели. Орден Почетного легиона капелькой крови горел на его груди, а щеку пересекал исчезавший под высоким воротником еще свежий шрам. Он смотрел на Марианну с таким видом, словно хотел разорвать ее на куски. Бейль счел необходимым прийти на помощь.

— Полноте, дорогой генерал! — сказал он, смеясь. — Не нападайте на моего маленького секретаря! Он итальянец, плохо понимает по-французски, и ему только семнадцать лет!

— В таком возрасте я уже был лейтенантом. Несмотря на девичье лицо и большие глаза, этот парень все же должен быть способен сесть на лошадь и держать саблю! Вспомните, как сказал бедняга Лассаль: «Гусар, который не умер до тридцати лет, — олух и трус!»

— Может быть. Но дать саблю этому мальчику — значит взять на себя большую ответственность. Он выглядит слишком чахлым. Наденьте же ваши очки, Фабрицио, — добавил он по-итальянски. — Вы ведь знаете, что без них ничего не видите!

Разозленная и одновременно задетая, Марианна послушалась под явно неприязненным взглядом этого закоренелого вояки, которого она сразу невзлюбила. Ей пришлось даже сделать серьезное усилие, чтобы не сообщить ему свое мнение о подобных ему адептах Марса. Для них поле боя, даже покрытое трупами, представляло собой если не рай, то по меньшей мере привилегированное место, гигантскую площадку для игр, где они отдавались этому волнующему спорту, называемому войной. Не имеет значения, что они оставят там некоторые части своего тела, в счет идет сама игра с ее неистовством, опьянением и ужасной славой…

Едва обоз возобновил движение и генерал решил наконец отвернуться, Марианна со злостью сорвала натиравшие ей нос очки и обратилась к соседу.

— Кто этот кровожадный дурак? Вы знаете?

— Конечно. Генерал, барон Пьер Мурье, командир 9-й кавалерийской бригады 3-го армейского корпуса, другими словами — корпуса Нея. Раненный также здесь… и я добавлю, что он не дурак. Просто он реагировал, как любой старый вояка, увидев красивого молодого человека в полном расцвете сил, обладающего всеми четырьмя конечностями и комфортабельно сидящего в роскошном калеше.

— О! Перестаньте издеваться! Это не я потребовала переодеться в мужское.

— Нет, это я. Но без этого вы не имели бы никакого права ехать с воинским обозом.

— А как же Барба?

— Она состоит в числе моих слуг. Я заявил ее как кухарку. Полноте, Марианна, оставайтесь снисходительной к небольшим неприятностям. Подобные этому инциденты могут встречаться часто. Это издержки вашего переодевания. Наберитесь терпения! И если это может вас утешить, знайте, что генерал думает точно так же и обо мне. Он считает, что аудитор Государственного совета, особенно в моем возрасте, дорого не стоит. Это своего рода уклоняющийся от отправки на фронт! Так что постарайтесь играть свою роль, и все будет в порядке.

Она пронзила его взглядом, но он уже принял рассеянный вид и отвернулся. Достав из кармана небольшую книгу в изящном кожаном переплете, он погрузился в чтение с наслаждением слишком явным, чтобы у Марианны не появилось непреодолимое желание во что бы то ни стало помешать ему.

— Что вы читаете? — спросила она.

— Письма мадам дю Дефан. Она была слепая, однако очень умная женщина, совершенно неспособная нарушать покой других.

После столь ясного намека возмущенная Марианна предпочла не вступать в полемику и умолкла. Откинувшись в угол, она постаралась уснуть.

Путешествие по три-четыре лье в день угнетало своей монотонностью. Морозец уже начал пощипывать уши, так что Бейль и Марианна часть пути шли пешком, чтобы размять ноги и согреться. Дорога была широкая, извивающаяся, как змея, среди густых лесов темных сосен и светлых берез. Непрерывные спуски и подъемы, на которых приходилось подталкивать тяжело груженные кареты. Не встречалось ни одной живой души. Изредка попадались пустые деревни, почти полностью разрушенные.

Приходил вечер, и организовывали бивуак вокруг громадных костров, топливо для которых не представляло проблемы, и спали как попало, закутываясь в одеяла, к утру похрустывавшие ледяным панцирем.

На каждой остановке Марианна старалась держаться подальше от генерала. Не потому, что тот был откровенно неприятен, но он, похоже, получал злобное наслаждение, возмущая мнимого секретаря градом солдатских шуток такой вольности, что, несмотря на самообладание, бедная Марианна не могла удерживаться, чтобы не краснеть до ушей, что приводило в восторг ее мучителя. Кроме того, Бейлю приходилось проявлять индейскую хитрость, чтобы позволить его юной спутнице время от времени уединяться, как того требовала природа. Наконец, он неоднократно повторял, что Фабрицио не очень хорошо понимает французский, но Мурье от этого не стал меньше упорствовать в намерении научить его тонкостям армейского жаргона, уверяя, что это превосходное средство добиться успеха. После похода в Италию у него осталось кое-что в памяти, и он с дьявольской ловкостью ввертывал в разговор итальянские обороты.

Была одна деталь, особенно возбуждавшая его любопытство: Фабрицио никогда не снимал шапку. С самой Москвы она всегда была глубоко надвинута до самых ушей. И шуточки генерала сыпались, как град в апреле, на злополучный головной убор. Или же он разглагольствовал, что бедный Фабрицио, и так обделенный природой в смысле физической силы и мужества, очевидно, лысый или у него завелись вши.

И Марианна мучительно сожалела, что не послушалась Бей-ля и не остригла волосы. А теперь сделать это было невозможно, и ей оставалось только кусать пальцы от злости.

Они находились примерно на полпути к Смоленску, когда вечером 24 октября на них впервые напали. Как обычно, развели костры, подвесили котелки для похлебки. Обоз расположился на опушке леса, и люди сгрудились, прижавшись друг к другу, забывая мрачные мысли и ссоры, чтобы поискать у себе подобных немного тепла и дружелюбия. Им казалось, что это крохотная частица французской земли, затерянная среди громадной русской территории, и так приятно чувствовать локоть товарища… Прошли еще несколько лье. Скоро будут в укрытии за высокими стенами Смоленска, где провианта вдосталь. Бейль, по крайней мере, надеялся на это.

Внезапно под деревьями зашевелились серые фигуры. Одновременно прогремели выстрелы. Рядом с Марианной упал человек, и пришлось оттащить его от огня, чтобы не загорелись волосы, но… он был уже мертв. Марианна с ужасом смотрела на него, когда прозвучал голос Мурье:

— Тревога! На нас напали! Все к оружию!

— Кто нас атакует? — спросил Бейль, вглядываясь в темноту. — Казаки?

— Нет. Казаки были бы уже у нас на плечах. Это пехотинцы… И мне кажется, что с ними есть и крестьяне. Я видел что-то блеснувшее вроде косы.

С невероятной быстротой ему удалось изготовить обоз к обороне. Используя свой чин, он взял на себя командование. К тому же возглавлявший охрану офицер, полковник, был голландцем, плохо знавшим французский.

— Старайтесь стрелять наверняка! — приказал он. — Патроны надо беречь. Мы еще не в Смоленске.

— Если мы туда вообще доберемся! — вздохнул Бейль, вытаскивая из переметной сумки длинный пистолет. — Если эти русские превосходят нас в силах, не очень-то им посопротивляешься.

— Не будьте капитулянтом! — раздраженно бросила Марианна. — Вы же уверяли, что мы рискуем встретиться в пути с кем-нибудь. Или вы забыли, что, по вашим словам, Москва практически окружена?

Он ответил невнятным бормотанием и принялся заряжать пистолет. Сейчас не слышалось ни малейшего шума, но Марианна, укрывшись за калешем и всматриваясь в сгущающуюся тень, различала приближающиеся смутные фигуры. Одетые в серое, русские таяли в сумерках, и трудно было отличить их от стволов деревьев, за которыми они прятались. Они прыгали от одного дерева к другому, но острые глаза молодой женщины довольно быстро начали их различать. Внезапно, неизвестно почему, у нее появилось желание вмешаться в смертельную игру.

Когда-то в Селтоне, когда старый Добс занимался тем, что он называл «воспитанием молодчаги», огнестрельному оружию уделялось не меньше внимания, чем сабле или шпаге. Так что, когда Мурье вернулся, чтобы занять место за своей каретой, она не колеблясь попросила у него, не забыв употребить итальянский:

— Дайте мне пистолет!

Он не совсем понял и отпустил какую-то грубость. Тогда вмешался Бейль.

— Он просит у вас оружие, пистолет, — сухо перевел он.

Но генерал только прыснул со смеху.

— Пистолет? Но для чего? Эти нежные ручки не смогут его даже поднять! Нет, мой дорогой, скажите вашему юному эльфу, что оружие сделано для мужчин. Сейчас не время для забавы. Не знаю, почему русские отложили атаку, но продолжение не задержится. Каждая пуля будет дорога, когда они подойдут поближе.

Из духа противоречия Бейль протянул Марианне свой собственный пистолет.

— Все-таки попробуйте! Это ненамного приблизит момент нашей смерти!

Она молча взяла его и осмотрела. Это был дуэльный пистолет, великолепное оружие, безусловно бьющее точно.

— Он заряжен! — сказал Бейль и, понизив голос до шепота, встревоженно спросил: — Вы действительно умеете с ним обращаться? Я не попаду в слишком смешное положение?

Вместо ответа молодая женщина слегка выпрямилась. С уверенностью бывалого дуэлянта она положила дуло оружия на согнутую руку, прицелилась в одну из серых теней и нажала курок… Тень покатилась по сухой хвое. Второй выстрел, почти одновременный, дал тот же результат…

В воцарившейся тишине она невозмутимо отдала оружие его владельцу, во взгляде которого читалось не только забавное изумление, но и уважение.

— Вот это да! Я бы два раза подумал, прежде чем послать вам своих секундантов.

Но когда Марианна с улыбкой отвернулась, она прямо под носом увидела новое оружие над расшитым золотом рукавом и услышала хриплый шепот генерала:

— Извините меня! Признаю, что я глубоко ошибся на ваш счет.

Затем, совершенно неожиданно для Марианны, очевидно, в припадке раскаяния, он внезапно обнял ее и расцеловал в обе щеки. Сильный запах табака защекотал ноздри Марианны, но… резкий жест Мурье сбил меховую шапку, и она покатилась по земле, открыв уложенную из толстых кос корону.

Марианна и генерал так и замерли лицом к лицу. Она увидела, как округлились от изумления его глаза. Но так продолжалось считаные мгновения, ибо такой мужчина быстро овладевал собой. Он живо подобрал шапку, так же старательно, как сделала бы Барба, вернул ее на место и огляделся вокруг.

— Никто вас не видел, — прошептал он. — И никто ничего не узнает!.. Переведите ей мои слова, — добавил он нетерпеливо, обращаясь к Бейлю.

Марианна рассмеялась.

— В этом нет необходимости, раз вы раскрыли мой секрет! Узнайте же и остальное: я говорю по-французски… я француженка.

Беглый огонь, донесшийся с другого конца обоза, оборвал ее слова. Сделанное генералом разоблачение заставило ее забыть об опасности. К счастью, русские, возможно, смущенные гибелью двух товарищей, как будто начали отступать. Может быть, они подумали, что эффект неожиданности уже не сработает…

Тем не менее, заняв свой пост рядом с Марианной, Мурье не смог удержаться, чтобы не спросить со страхом, который позабавил молодую женщину.

— Вы действительно поняли все, что я говорил?

На мгновение у нее появилось желание помилосердствовать и сказать «нет». Но возможность хоть немного отомстить была слишком соблазнительной. Вдруг она одарила его сияющей улыбкой, которая довершила разгром врага.

— Все! — подтвердила она. — Это было так забавно!

Наступление русских избавило Мурье от ответа. Некоторое время слышались только выстрелы. Затем все успокоилось. Схватка продолжалась недолго благодаря хорошо организованной обороне. Бейль высказал предположение, что русские просто малочисленны. Но Мурье не мог успокоиться. Когда всякое движение в стороне противника прекратилось, он выпрямился, сбросив шинель и шапку.

— Пойду гляну, что там происходит! Надо узнать, что нас ждет завтра. Предупредите полковника, я скоро вернусь.

— Будьте осторожны! — шепнула Марианна. — Если с вами что-нибудь случится, может возникнуть паника. Вы единственный, способный поддержать порядок.

— Не беспокойтесь. Я стреляный воробей!

Он исчез совершенно бесшумно, а командир эскорта расставил часовых и организовал смену караула. Когда Мурье вернулся, каждый мог увидеть, какое серьезное у него лицо.

— Они ушли? — неуверенно спросила Марианна.

— Нет. Они разбили лагерь неподалеку.

Подошел командир эскорта, голландец, полковник ван Колерт, прежде служивший во 2-м гусарском, после ранения взявшийся сопровождать обоз.

— Много их там? — спросил он.

Мурье пожал плечами.

— Трудно сказать! Опускается туман. Я видел несколько групп пехотинцев и также вокруг костра банду крестьян, вооруженных косами и вилами. Похоже, мы окружены.

Когда он рассказывал, Марианна ощутила, как по спине пробежала дрожь. В примитивном крестьянском оружии было что-то пугающее, особенно в косе — неотъемлемом атрибуте Смерти. Это ужасней, чем огнестрельное оружие. Оно невольно вызывало в памяти и воображении лошадей с перерезанными поджилками, плавающие в лужах крови трупы со вспоротыми животами. Ее пронзила мысль, что, может быть, сегодня ночью или завтра утром придет ее последний час. Ей вдруг стало страшно, страшно умереть здесь, в этом враждебном лесу, среди незнакомых людей, далеко от всего, что она любила. Это невозможно, это не может быть возможным! Все ее естество отталкивало эту ужасную мысль силой молодости и жаждой жизни… Она инстинктивно приблизилась к этому однорукому генералу, которого она до сих пор ненавидела, но который казался ей теперь единственным человеком, способным вытащить их из этой западни. Но то, что он сказал, было не особенно утешительным.

— Я не думаю, что ночью нам следует чего-нибудь бояться. Тем не менее дежурить следует серьезно. Завтра, чуть забрезжит, мы построимся в каре, с ранеными и самыми слабыми в центре, в каретах, — сказал он, бросив быстрый взгляд на молодую женщину, которая пожирала его глазами. — Затем мы попробуем пробиться наружу, если, как я опасаюсь, мы окружены. Наш единственный шанс — атаковать первыми.

— А если нас отбросят? — спросил голландец.

— Надо предусмотреть потерю карет и формирование нового каре, меньшего… и так до тех пор, пока кому-нибудь не удастся прорваться или пока не погибнем все до последнего. До… последнего? — спросила Марианна бесцветным голосом.

— Да, мой юный друг, до последнего! Поверьте мне, сто раз лучше умереть в бою, чем ждать, пока тебя не торопясь зарежут крестьяне… или еще хуже.

— Я разделяю вашу точку зрения, — вздохнул Бейль, — и прослежу, чтобы ни я, ни этот молодой человек не попали живыми в их руки.

Это была странная ночь, когда никому не удалось по-настоящему поспать. Каждый на свой лад готовился к предстоящему. Освобождали кареты от ненужных вещей, обменивались советами, писали письма, завещания, не надеясь, что они дойдут по назначению, а просто чтобы убить время. Некоторые раздавали свои запасы неимущим. Беспристрастно поделили запасы вина. Среди раненых Бейль нашел бельгийцев, завел с ними беседу о знакомых местах и с завидным хладнокровием даже предлагал адреса и рекомендации.

Сидя у костра, опершись спиной о ствол дерева, Марианна смотрела на все это с удивлением и завистью. Неизбежность смерти все сгладила, всех уравняла. Офицеры, солдаты, гражданские слились в необычное братство. Перед общей судьбой все они оказались похожими, обнажив простую человечность. Но они были вместе, а она чувствовала себя одинокой, исключенной из этого братства.

Была, правда, Барба, но полька проявила мужскую храбрость. Только что Бейль посоветовал ей бежать.

— Вы говорите на их языке и одеты как местная. Вы легко пройдете через их линии, особенно в тумане. Валяйте!..

Она только пожала плечами и заявила:

— Когда-нибудь надо умереть! Так или иначе! Вот увидите, я тоже умею стрелять! И, по-моему, вы говорили, что, когда находишься на службе у кого-то, делишь с ним все превратности судьбы.

Больше она ничего не добавила. Спокойно завернулась в одеяло и растянулась под деревом. И потом так спокойно спала, словно впереди долгие годы жизни.

В конце ночи Марианне удалось тоже немного поспать. Разбудил ее Бейль.

— Вставайте, мы отправляемся, — сказал он. — Надо использовать то, что посылает небо.

Действительно, густой туман окутал лес. Во влажных белых облаках люди казались призраками. Часть карет оставили, а освободившихся лошадей можно использовать для бегства, если дела пойдут плохо. Все способные носить оружие окружили обоз, и он тронулся сквозь туман.

Засунув пистолет за пояс, Марианна шла за Бейлем, Барба — сзади. Она молилась от всей души, убежденная, что смерть может явиться с минуты на минуту.

Тишина леса угнетала. За ночь колеса карет смазали жиром, а копыта лошадей обвязали тряпками. И теперь эту процессию призраков поглощала бесконечность. Туман был такой плотный, что в трех шагах уже ничего не было видно. Прав Бейль, сказав, что это дар небес.

Мурье исчез. Он шел во главе колонны вместе с ван Колертом, направляя всех по следам дороги. Медленно уходили минуты, и каждая казалась Марианне чудом. Едва не уткнувшись в спину Бейля, она доверчиво шла за ним, напряженно думая о всем том, что она больше не увидит… ее маленький мальчик, такой красивый… Коррадо, благородный, щедрый, но всегда печальный… добряк Жоливаль… юный Гракх с его рыжей гривой… Аделаида, которая в Париже давно считает ее умершей… Мысль о Париже заставила ее улыбнуться. Среди этой дикой и враждебной природы, в удушающем тумане казалось невозможным, что где-то существует Париж… Париж, увидеть который ей вдруг так захотелось. Она подумала также и о Язоне, но, странное дело, не задержалась на нем. Он почти добровольно пошел на разлуку с нею, и она не хотела тратить на него свои последние мысли… Она посвятила их Себастьяно и думала о нем с такой нежностью и любовью, каких никогда не испытывала. Ее бесполезная жизнь послужила хотя бы этому: перевоплотилась в прелестного ребенка, ставшего единственным продолжателем знатного рода.

А время шло. После четырех часов марша одновременно кончились и туман, и лес, и она поняла, что опасность миновала. Обоз теперь двигался по пустынной равнине с кое-где видневшимися деревьями. Радостные крики вырвались из всех глоток. Когда Бейль обернулся, Марианна увидела, что он бледен и подбородок у него подрагивает, но он улыбался.

— Я думаю, что на этот раз пронесло… Она вернула ему улыбку.

— Просто чудо! В это трудно поверить!..

— Может быть! Будем надеяться, что до Смоленска произойдет еще несколько чудес. В этот раз враги, возможно, посчитали нас недостойными их гнева.

В течение двух дней двигались, никого не замечая, но возникла другая проблема: недостаток продовольствия. Того, что взяли в Москве, хватило на десять дней, так как никто не думал, что путешествие продлится так долго. Кроме того, погода стала отвратительной. Пошел снег, густой, непрерывный, затруднявший движение. Для пропитания пришлось забивать лошадей. Каждый вечер возникали трудности с устройством укрытия, а по утрам недосчитывались нескольких, возможно, ушедших в поисках еды.

Как-то вечером появились казаки. С воинственными криками они налетели на арьергард, убили пиками несколько человек и исчезли так же стремительно, как и появились. Пришлось хоронить убитых, и снова страх стал охватывать теряющий силы обоз.

Марианна отказалась, несмотря на уговоры Мурье, занять место в карете. С одной стороны — с Барбой, которую, похоже, двигал какой-то механизм, а с другой — с Бейлем она шла, шла, со сбитыми ногами, сжимая зубы и стараясь не слышать стоны и жалобы наиболее тяжело пострадавших. И все время — нависшее небо, желтовато-серое небо, где временами появлялись, как предвестники несчастья, стаи ворон.

Бейль делал все, чтобы приободрить ее и людей. Он повторял, что Смоленск уже недалеко, что там они найдут все, что душе угодно. Надо только проявить мужество.

— Возможно, до Смоленска я доберусь, — сказала ему Марианна однажды вечером, когда им удалось укрыться в огромной риге, — но я никогда не увижу Париж! Это невозможно! Это слишком далеко. Нас разделяют снег, мороз… эта гигантская страна! Я не смогу никогда…

— Ну хорошо, вы проведете зиму со мной в Смоленске. Император будет в Калуге, так что вам нечего бояться. А весной, как только станет возможным, вы продолжите свой путь…

Усталая и подавленная после трудного перехода, ознаменовавшегося новым нападением казаков, она пожала плечами.

— Кто вам сказал, что Император останется в Калуге? Вы же знаете, что он хочет оставаться поближе к Польше. Если он перезимует в России, это будет в Смоленске или Витебске! А Калуга почти так же далека от Немана, как и Москва. Рано или поздно мы увидим его приезд. Так что мне необходимо продолжить свой путь, и чем раньше, тем лучше, если я хочу избежать больших морозов.

— Хорошо, вы поедете дальше! Прежде всего, этот обоз тоже идет в Польшу. Что мешает вам остаться здесь? Я доверю вас Мурье.

— И под каким предлогом? Здесь все считают меня вашим секретарем, кроме Мурье, который уверен, что я ваша любовница!

— Вы можете заболеть, испугаться климата, мало ли что еще? Бравый генерал влюблен в вас, готов поклясться. Он будет в восторге, избавившись от меня…

— Это именно то, чего я не хочу, — сказала она сухо, больше ничего не объясняя. Изменение отношения Мурье к ней было ей неприятно. Лучше уж выслушивать непристойности, чем защищаться от неумелого ухаживания, которое с каждым днем становилось все более назойливым. Уже много раз она сдержанно предупреждала его. Он просил извинения, обещал следить за собой, но сейчас же в его взгляде снова появлялось жадное выражение, по меньшей мере непонятное стороннему наблюдателю. Нет, продолжать путешествие в таких условиях, особенно без Барбы, — невозможно! И Марианна говорила себе, что сто раз предпочтет пойти пешком, чем непрерывно защищаться от домогательств, которым рано или поздно ей придется уступить.

В этот вечер молча следившая за разговором с Бейлем Барба подошла к ней, когда она остановилась у костра.

— Не беспокойтесь, — прошептала она. — Я найду другой выход! У меня еще меньше желания продолжать поход в таких условиях.

— Почему, Барба? У вас неприятности?

Под нагромождением шалей полька пожала своими широкими плечами.

— Я единственная женщина в обозе, — буркнула она. — И я решительно отказываюсь заниматься моим прежним ремеслом.

— А что вы посоветуете мне?

— Сейчас ничего. Сначала надо попасть в Смоленск. Там посмотрим!..

Попасть в Смоленск! Это стало как навязчивый припев. Никто не представлял себе, что этот город так далеко. Невольно казалось, что он, словно в дурном сне, отступал по мере того, как к нему приближались. Некоторые утверждали, что сбились с дороги и в город не попадут никогда. Поэтому вечером второго ноября встретили с изумлением и недоверием новость, прилетевшую с головы обоза:

— Мы прибываем! Перед нами Смоленск!

Все солдаты уже проходили здесь и узнавали его, а Бейль — один из первых.

— Действительно, — вздохнул он с облегчением, — вот и Смоленск.

Подошли к глубокой долине, где ртутью поблескивал Борисфен, и город предстал перед ними. Зажатый в корсет высоких стен, он казался дремлющим на правом берегу реки среди покрытых соснами, елями и березами холмов, которым свежевыпавший снег придавал праздничный вид. Этот гигантский пояс укреплений с тридцатью восемью башнями, его высокие гладкие стены, которые на протяжении трех веков противостояли времени и людям, представляли бы зрелище одновременно архаичное и прекрасное, если бы не свежие следы войны: сломанные деревья, разрушенные или сожженные дома, наспех отремонтированные бревнами мосты. От предместий почти ничего не осталось. Над стенами виднелись купола церквей, дымы из труб, вызывающие в памяти вечернюю трапезу, хорошо протопленную комнату… Зазвонил колокол, пропел рожок, проиграла труба под аккомпанемент барабана — все это свидетельствовало о военной жизни за этими стенами древней эпохи, хранившими секрет вечной молодости.

Город имел до такой степени утешительный облик убежища, что единодушный крик радости вырвался из груди тех, кто еще способен был кричать. Наконец-то можно будет отдохнуть, поесть, согреться. В это просто трудно поверить!..

Бейль поежился и забрюзжал:

— Наверно, то же чувствовали крестоносцы, увидев Иерусалим. Отсюда ничего не разберешь, стены слишком высокие, но внутри осталось не больше половины города! Тем не менее я надеюсь, что нас всех смогут разместить… и я найду плоды деятельности курьеров, которых я посылал из Москвы.

Он старался выглядеть равнодушным, но его темные глаза сияли радостью, и Марианна чувствовала, что он так же доволен, как самый простой из смертных, несмотря на его скептический вид.

Расстояние, которое предстояло покрыть до ворот города, было преодолено в рекордное время. К тому же обоз заметили часовые, и солдаты сбежались с приветственными криками, помогая въехать в город.

Проходя под аркой ворот с гербом города: пушка и фантастическая птица Гамаюн, символ мужества, Марианна не могла удержаться, чтобы не улыбнуться Бейлю.

— Думайте обо мне что хотите, но я, как и все, очень рада прибытию сюда. Надеюсь, вы предложите что-нибудь еще, кроме гнилой и мерзлой картошки…

Не одна она мечтала о еде. Вокруг них солдаты только и говорили о добром ужине, который они получат, и в Смоленск они вошли с таким чувством, словно там их ждал праздник. Но восторги немного утихли, когда, пройдя укрепления, увидели разрушения, скрывавшиеся за ними. Снег милосердно укрыл руины, но он не мог заполнить трагическую пустоту улиц, где зажигались светильники за промасленной бумагой, заменившей выбитые стекла.

С обеих сторон улицы, куда углубился обоз, из оставшихся домов выходили люди и молча наблюдали за проходом новоприбывших. В их взглядах горела ненависть. Радость Марианны сразу угасла, больше, чем в Москве, она почувствовала себя на вражеской территории.

Мурье, остановившийся у въезда поговорить с капитаном карабинеров, догнал их. Он был заметно озабочен.

— Похоже, что с тремя сотнями солдат мы желанные гости! Я думал, что мы найдем здесь весь 9-й корпус маршала Виктора, но от него почти ничего не осталось. Маршал ушел с большей частью войск к Полоцку, где, как говорят, Сен-Сир терпит неудачи. Даже губернатор исчез…

— А кто он? — спросил Бейль.

— Генерал Баргей д'Ильер, он должен был быть здесь с иллирийской дивизией, вышедшей из Данцига первого августа. Он отправился занять позицию на дороге возле Ельни, оставив Смоленск генералу Шарпантье, начальнику штаба 4-го корпуса, бывшему губернатором Витебска. Я задаюсь вопросом: что мы найдем здесь с таким слабым гарнизоном и подобной губернаторской чехардой?

По мере того, как он говорил, Бейль на глазах мрачнел. У него возникло множество вопросов в связи с продовольствием, заказы на которое он везде рассылал. И когда вышли на большую площадь, он внезапно покинул своих спутников, чтобы броситься к гостинице, на пороге которой как раз показался временный губернатор Смоленска и какой-то штатский, оказавшийся губернским интендантом де Вилбланшем. Именно с ним объяснялся Бейль коротко и бурно, а когда он вернулся к Марианне, несчастный управляющий снабжением тыла был как пришибленный.

— Это ужасно! И четверти того, что я заказывал, не собрали! Я должен молить небо, чтобы Император не нагрянул сюда, иначе мне грозит если не смерть, то бесчестие. Пойдемте! Здесь нам нечего делать. Самый момент расстаться с обозом и познакомиться с армейскими складами. Мне надо воочию убедиться. Там уж найдется, где разместиться всем.

Но это оказалось не так легко, как он воображал, ибо в битком набитом доме интендантства господину управляющему могли предложить только матрас в тесной комнате, где уже жили двое его коллег. Женщин, естественно, поместить негде. Надо найти что-то другое.

Бейль бросил там остатки чемодана и с провожатым из интендантов пустился на поиски квартиры для его «секретаря» и кухарки. В конце концов нашли в доме старого немецкого еврея возле Нового рынка что-то вроде мансарды, снабженной тем не менее печкой и из-за этого показавшейся женщинам верхом комфорта. Чтобы жить с Барбой, Марианне пришлось вернуть свой женский облик, о чем ей не пришлось жалеть. Соломон Левин и его жена Рахиль оказались славными людьми и проявили трогательную заботу при виде впалых щек и бледности молодой женщины. Они не задавали никаких вопросов и были удовлетворены, подтвердив, что обеим женщинам будет у них хорошо, а благородный господин может спокойно идти по своим делам. Контакт, впрочем, установился очень быстро, когда они узнали, что Марианна говорит по-немецки так же хорошо, как они.

И, успокоенный за судьбу своих подопечных, Бейль покинул их, пообещав вернуться на следующий день, утром. Торговец мехами, вместе с тем и другими товарами первой необходимости, Соломон Левин поддерживал с оккупантами если не сердечные, то вполне корректные отношения, которые позволили ему продолжать вести торговлю в городе, где не осталось конкурентов. А это значило, что у него с голоду не умрешь.

Благодаря заботам толстухи Рахиль в мансарде появились матрасы, простыни и одеяла, а также большая медвежья шкура, которая привела Марианну в восторг, но она едва не заплакала от радости, когда Рахиль и ее маленькая служанка внесли большое корыто, два объемистых кувшина с горячей водой, полотенца и кусок мыла. Восемнадцать дней после отъезда из Москвы она не снимала обувь и не меняла белье. Никогда еще она не чувствовала себя такой грязной. При виде этой роскоши она непроизвольно обняла старую женщину и расцеловала ее.

— Пока жива, я буду благословлять ваше имя, мадам Левин, — сказала она ей. — Вы не представляете, что значит для меня это!

— Я таки думаю, что да! Наш дом небогатый, некрасивый и даже не так чтобы уж очень уютный, но главное в нем — чистота, ибо так принято у наших, кто придерживается законов Моисея. Давайте одежду, вашу и вашей служанки, мы ее выстираем…

Рахиль сначала говорила с большим достоинством. Но, дойдя до этого места, она остановилась, затем с какой-то неуверенностью продолжала:

— А я тем более не забуду вас, сударыня, ибо я никогда не поверила бы, что дама с Запада когда-нибудь осчастливит меня. Разве вы забыли, что я принадлежу к презираемому народу?

Внезапная грусть этой старой женщины сжала сердце Марианны. Она взяла ее руку.

— Вы отнеслись ко мне, иностранке, как к другу. А я всегда целую моих друзей.

И она снова поцеловала Рахиль в обе щеки, не подозревая, к каким последствиям приведут эти поцелуи, вызванные симпатией и признательностью. Жена Соломона сразу ушла, предупредив Барбу, что она может выкупаться на кухне, оставив Марианну с наслаждением погрузиться в корыто.

Когда полька вернулась после купанья, она принесла с собой большое блюдо, на котором соседствовали мясное рагу, гречневая каша и блины со сметаной. В кувшине дымился чай.

Давно уже Марианна и Барба не пробовали такое угощение. Они набросились на него, как голодающие, каковыми они, собственно, и были. Затем, словно еда истощила остатки их сил, они растянулись на своих матрасах и, ублаготворенные, уснули крепким сном, который для Марианны закончился только после полудня следующего дня.

Тогда она с радостью констатировала, что такой длительный отдых буквально возродил ее. Давно она не чувствовала себя так хорошо. Нормальная еда вернула ей силы и боевой дух. Это выразилось в настойчивом желании продолжать дорогу в Париж, ибо с тех пор, как она увидела Смоленск, ей и в голову не приходило задержаться тут даже в теплой и дружеской атмосфере дома Левина.

Она закончила туалет, с чувством облегчения снова надев женскую одежду, которую она хранила в небольшом узле, когда появился Бейль.

Сразу стало видно, что аудитора Государственного совета не осчастливили таким же комфортом, как Марианну. Он был бледен, и его измятое лицо нервно подергивалось, выдавая глубокое беспокойство. Вид Марианны, свежей, чистой и отдохнувшей, явно вызвал у него раздражение. И в самом деле, он был изрядно грязный, и всю ночь ему не давали спать насекомые. Тем не менее он не стал жаловаться и сразу перешел к делу.

— Обоз отправляется завтра, — заявил он. — Хотите ехать с ним или нет?

— Вы прекрасно знаете, что нет. Моя роль секретаря закончилась здесь, и у меня нет никакого желания оставаться на протяжении нескольких сот лье единственной женщиной, не считая Барбы, среди доброй тысячи одичавших мужчин. Спросите у Барбы, что она об этом думает: она против!

— Это бессмысленно и глупо! Вы же знаете, что Мурье защитит вас…

— Что вы знаете об этом? Нет, друг мой, только не говорите о рыцарстве, галантности и прочей дребедени, которая не имеет места в подобной ситуации. Одним словом, у меня нет никакого желания быть изнасилованной не знаю сколько раз, прежде чем попасть в цивилизованные края. Кроме того, разве вы забыли ваши обещания? В Москве вы уверяли, что по прибытии сюда вам будет легко помочь мне продолжить путешествие.

Он буквально взорвался.

— Как я могу что-нибудь сделать? Вы же видели, что осталось от этого города, на который мы все возлагали столько надежд? Гарнизона нет, продовольствия нет, связи с другими городами нет, население враждебно и только ждет момента, чтобы нас уничтожить.

— Вы должны были быть готовы к этому.

— Абсолютно нет! Смоленск считался нашим главным резервным складом, но после того, как маршал Виктор покинул его, похоже, что эти резервы загадочно улетели. А из того, что я заказал в Могилеве и Витебске, почти ничего не пришло. И я ничего не знал, ничего! Меня послали сюда, не предупредив. Этот несчастный Вильбланш был полумертвым от страха, получая мои письма, и не решился предупредить меня. Но признаюсь, что теперь я разделяю его страх и отчаяние. Вы знаете, что в наличии у нас всего несколько центнеров муки, немного риса, гречки, несколько пригоршней овса и сена, гора капусты, два-три десятка тощих цыплят и… о, да, бочки с водкой, чтобы прокормить около ста тысяч человек, которые свалятся нам на голову не позже чем через две недели. Так как же вы хотите, чтобы я нашел время и средства заниматься вами, когда я вот-вот сойду с ума?

— Около ста тысяч человек? Что вы хотите сказать?

Он горько улыбнулся.

— Что вместо титула барона, на который я скромно надеялся в награду за мой труд, я рискую оказаться в немилости, такой же полной, как и бесповоротной! Император никогда не простит мне… как и граф Дюма и мой кузен Дарю. Я человек конченый, обесчещенный!

— Да перестаньте ныть, — разозлилась Марианна, — и объясните толком, откуда возьмутся ваши сто тысяч человек?

— От Императора! Только что пришел гонец — пришел, потому что его лошадь сломала шею на обледенелом спуске. Его Величество отступает сюда.

Мрачный тон ясно говорил, какую радость он испытывает от предстоящего приезда. В беспорядке, словно избавляясь от ненужного груза, он выложил все новости. 24 октября принц Евгений разбил под Малоярославцем войска русского генерала Дохтурова, но эта победа, кстати, неполная, дала понять Наполеону, что за Дохтуровым русская армия реформируется в не поддающихся исчислению размерах. В связи с тем, что численность его войск значительно уменьшилась, он решил, пока не поздно, отступить, и когда гонец покидал главную квартиру, французская армия уже была в Боровске.

Императорские приказы категоричны: надо все приготовить в Смоленске, чтобы принять около ста тысяч солдат, оставшихся у Императора, да еще несколько тысяч гражданских, покинувших Москву вслед за армией.

— Но это не все! — продолжал Бейль, все больше распаляясь. — Император надеется найти здесь мощное подкрепление: 9-й корпус, который ушел на помощь Сен-Сиру. Маршал ранен, он должен покинуть двинский кордон. Что касается 2-го корпуса Удино, который имеет в своем составе четыре надежных швейцарских полка, то он понес тяжелые потери. Соответственно Виктор не может сейчас вернуться сюда, если хочет удержать дорогу до Вильны, а без него нельзя быть уверенным, что Наполеон сможет действительно противостоять большому наступлению русских, если Кутузову придет фантазия броситься за ним.

Марианна с ужасом слушала, испытывая замешательство из-за его мрачного монотонного голоса. Бейль словно повторял урок… который он плохо знал. Затем внезапно лицо его побагровело, и он завопил:

— Как видите, сейчас не время говорить о вашей щекотливости и душевном состоянии! Поймите же, что у вас нет выбора, Марианна! Если вы не уедете с обозом, вы скоро попадете в руки Императора. Так что нравится вам или нет, я решил, что вы уедете с ранеными.

Она сейчас же возмутилась, оскорбленная его наглым тоном.

— Вы решили, говорите вы… без моего согласия?

Именно так! Завтра на заре Мурье заедет за вами в карете… ибо я смог еще достать для вас такое чудо! Вы не пойдете пешком! Вы должны быть благодарны!

— Благодарной? Кто вам позволил давать мне приказы? — Гнев начал охватывать ее. По какому праву этот малый, который, собственно, был для нее ничем, позволяет себе этот тон хозяина? Он помог ей во время пожара, но разве она не расплатилась, ухаживая за ним? Стараясь сохранять спокойствие, она сказала, отчетливо выговаривая слова:

— Смешно подумать, что я стану исполнять ваши указы, друг мой! Позвольте мне сдержать свое слово: я не поеду.

— А я сказал, что вы поедете, потому что этого хочу я. Возможно, теперь вы предпочитаете встретиться с Наполеоном. После всего ваша прошлая любовная связь с ним может дать вам надежду смягчить его гнев, но я тут ни при чем и не собираюсь усугублять свое положение. Если в момент, когда я вынужден буду признать мое полнейшее фиаско с этими проклятыми резервными запасами, он еще узнает, что это я прятал, помогал и спасал вас, мое положение станет безнадежным! Тюрьма… может быть, расстрел…

— Не говорите глупости! Откуда он сразу обо всем узнает? Мы больше не живем вместе, и я не думаю, чтобы Император искал квартиру в еврейском доме. Обоз уйдет, и никто больше не знает о вашей помощи мне. Мурье один раскрыл, что я женщина…

— А эти из интендантства, для которых ваш маскарад был слишком наивным? Эти люди, приютившие вас?

— Правильно! Однако… может быть, это вас удивит, но, по-моему, их бояться нечего, наоборот. Ничто не помешает мне остаться спрятанной в этом доме до тех пор, когда я смогу наконец спокойно уехать.

Бейль яростно передернул плечами.

— Вы будете скрываться здесь в течение месяцев? Вы определенно сошли с ума! В наше время нет ничего менее надежного, чем дом еврея. Допустим, что русские снова возьмут Смоленск! Эти люди, которые вам так нравятся, вышвырнут вас при малейшей опасности, и я готов поспорить, что вы и теперь не останетесь у них долго, если они узнают, в каких отношениях вы с Наполеоном! Если вас обнаружат у них, им не поздоровится! Но довольно об этом! Завтра на рассвете вы уедете, ибо я сегодня вечером получу от губернатора ордер на ваш арест и высылку. Причин будет достаточно. И дом перероют от подвала до крыши, если вас не будет на месте. Теперь вы поняли?

Какое-то время они стояли друг против друга, напыженные, как боевые петухи. Марианна смертельно побледнела, а Бейль стал красный от гнева, но оба сжимали кулаки. Молодая женщина дрожала от возмущения, обнаружив, что могут сделать эгоизм и страх из человека, обладавшего не только светлым, но даже значительным интеллектом. За время их совместного житья она поняла, что у этого маленького дофинца данные большого писателя. Только его вынудили оставить изнеженную жизнь, чтобы ввергнуть в адское пекло войны. Он изведал усталость, голод, грязь, страх. И теперь к этому добавилась боязнь немилости, ибо в наивной гордости он приписал себе всю ответственность за недостаток продовольствия… конечно, причина уважительная, чтобы выйти из себя. Однако Марианна решила не поддаваться панике.

— Вы сильно изменились! — ограничилась она замечанием, внезапно успокоившись, как море перед бурей.

Ее спокойствие отрезвляюще подействовало на Бейля. Постепенно вернулся естественный цвет лица, он опустил голову, раскрыл и тут же закрыл рот, сделал беспомощный жест рукой, затем пожал плечами и повернулся кругом.

— Завтра я приду попрощаться перед вашим отъездом, — сказал он только и исчез.

Замерев посреди комнаты, Марианна прислушалась, как гаснет в глубине дома эхо их возбужденных голосов, затем медленно повернулась к Барбе. Сложив руки на животе, та стояла возле печки. Взгляды женщин встретились, и если в глазах Марианны уже блеснули слезы, глаза польки выражали только спокойное удовлетворение.

— Ну, что ж! — вздохнула молодая женщина. — Я думаю, что у нас нет выбора, Барба! Нам надо уступить и остаться в обозе. Мы постараемся защитить себя…

— Нет! — сказала Барба.

— Как… нет? Вы хотите сказать, что мы не будем защищаться?

— Нет… потому что мы не поедем с ними!

И прежде чем удивленная Марианна смогла потребовать объяснений, она подошла к двери и открыла ее.

— Идите, госпожа, — сказала она. — Нам нельзя терять времени! Наш хозяин уже должен ждать нас в салоне.

— В салоне?

— Да, да, — Барба чуть улыбнулась. — В этом доме есть салон. Надо только знать, что он есть.

Действительно, дом Соломона Левина, хотя он был самый большой и красивый на длинной улочке гетто Смоленска, представлял собой узкое строение с двумя комнатами на каждом этаже. На первом — почерневшая от времени лавка и склад с выходом на кухню, на втором — хлебный амбар, мансарда, где разместились женщины, и комнаты хозяев, тогда как салон был выдвинут над лавкой. Это была темная комната, обтянутая выцветшей зеленой тканью, но безукоризненной чистоты. Главной мебелью являлся покрытый ковром стол с большой книгой в черном переплете и медным канделябром. Несколько деревянных стульев редкой чередой стояли у стен.

Когда Рахиль ввела туда Марианну и Барбу, канделябр горел, а старый Соломон в черной шелковой ермолке, с полосатой шалью на плечах и очками на носу читал в большой книге — это был Талмуд — с полным набожности вниманием. При появлении женщин он закрыл книгу и стал поглаживать переплет бледной, костлявой, но удивительно красивой рукой. Затем, привстав для поклона, он указал на стулья, снял очки и некоторое время молча смотрел на Марианну.

Она подумала, что у него вид усталого пророка. Длинная борода казалась какой-то дряблой, как и кожа, а из-под ермолки спадали беспорядочные лохмы волос, когда-то, может быть, завивавшихся в локоны. Но в темном взгляде еще читалась сила и воля.

— Женщина, — сказал он наконец, — та, что тебя сопровождает, сказала мне, что ты здесь против желания и в опасности и очень хочешь вернуться домой, только не с солдатами. Это правда?

— Да, это правда.

— Может, я смогу тебе помочь, но мне необходимо знать, кто ты. В это ужасное время лица бывают двойными или фальшивыми, а души тем более, и за невинным взглядом скрывается подлое сердце. Если ты хочешь, чтобы я тебе поверил, ты должна прежде всего довериться мне… и, женщина, ты вошла сюда в костюме мужчины.

— Какое значение может иметь для вас мое имя? — тихо сказала Марианна. — Мы принадлежим к таким далеким друг от друга мирам. Мое имя вам ничего не скажет… и вы не сможете узнать, солгала я или нет.

— Скажи все-таки! Почему ты отвечаешь сомнением на дружеское предложение? Эта книга, — добавил он, слегка похлопывая по переплету, — говорит: «Гусь ходит, согнув шею, но от его глаз ничто не ускользает». Мы, евреи, как гуси… и мы знаем бесконечно больше вещей, чем ты можешь представить. Среди другого мне знакомы многие имена… даже в твоем мире!

— Ну, ладно! — сказала Марианна. — Я княгиня Сант'Анна и вызвала гнев Императора, устроив побег из тюрьмы человека, заменившего мне отца и которого должны были казнить! В свою очередь, предупреждаю вас, что, помогая мне, вы сильно рискуете.

Вместо ответа старик вынул из кармана своего старого лапсердака лист бумаги и протянул его Марианне. С изумлением она узнала один из касающихся ее плакатов.

— Ты видишь, — заключил Соломон, — у меня было средство проверить твою искренность.

— Откуда это у вас? — спросила она дрогнувшим голосом.

— С почтовой станции. Похоже, что курьеры оставили их во всех местечках по дороге к Неману. А я всегда собираю напечатанные бумаги. В них много интересного бывает.

Марианна ничего не ответила. Ей казалось, что она летит в бездонную пропасть. Она никогда не подумала бы, что Наполеон до такой степени хочет поймать ее. Ведь текст-то был другой! О «подруге Императора» больше не упоминалось. Просто предлагалось немедленно арестовать княгиню Сант'Анна… и обещанная сумма удвоена!

Что-то сломалось в ней. Это ее мир обрушился на нее. Если Наполеон питал к ней такую ненависть, ей не будет больше ни сна, ни отдыха. Его гнев будет всюду преследовать ее, пока не настигнет! Она одна, совершенно безоружная, в центре гигантской империи, где никто не сможет скрыться от императорской злобы. Как молния промелькнула мысль о Париже, об Аделаиде, которая, возможно, уже имеет неприятности с полицией… о Коррадо! Кто может утверждать, что Наполеон, в яростном желании найти Марианну, не заставит произвести обыск, не конфискует ее добро?

Коснувшаяся ее плеча рука Соломона заставила ее вздрогнуть. Она настолько погрузилась в свои безрадостные мысли, что не заметила, как он встал и подошел к ней. Когда он заговорил, она поняла, что он практически повторяет ее мысли.

— Тебе надо вернуться домой! — сказал он ласково. — Ты рисковала всем ради спасения родственника, и Всевышний не оставит тебя. Наш закон говорит еще, что лучше быть проклятым, чем достойным проклятия, и это рука Всевышнего привела тебя в мой дом. Ты знатная дама, и тем не менее ты поцеловала мою старую жену! Мы твои друзья… а великий Император, может быть, никогда не покинет Россию.

— Что вы хотите сказать?

— Что дорога во Францию длинная, что русская зима грозная… и что казаки атамана Платова как саранча: они обрушиваются несметным числом, а когда их отбивают, чудом возникают в другом месте. Ты хорошо сделала, сознательно отказавшись от обоза: может быть, он никогда не дойдет.

— Но что же мне делать? Что со мною будет?

— За час до рассвета я провожу тебя к нашему кладбищу за стенами укреплений. Это место уединенное, и христиане туда не ходят. Там есть разрушенная синагога. И там будет ждать тебя карета с хорошей лошадью и провизией, которая позволит вам доехать до Ковно. Но ты должна согласиться сойти за одну из наших! Если ты послушаешься меня, твое путешествие пройдет без задержек и без опасности.

— Без опасности? — вскричала Барба, еще не принимавшая участия в разговоре. — То есть мы рискуем, что на нас могут напасть как французы, так и русские… хотя бы чтобы обворовать нас?

— Конечно, нет! Слушайте сюда!

Соломон Левин объяснил, что в соответствии с указами царя Александра I, покровителя торговли, евреи могут жить в городах и местечках, пользуясь специальными пропусками, которые уважает полиция. Только казаки иногда представляют опасность, потому что на них нет никакой управы.

— Но, — уточнил Соломон, — вы женщины. Одна будет моей сестрой, другая — племянницей. Это в известной степени убережет вас, ибо казаки избегают замарать себя связью с еврейкой. Кроме того, юная дама будет больна… заразной болезнью. Таким образом, снабженные письмами, которые я дам для моих братьев в Орше, Борисове, Сморгони и Вильне, вы от города до города приедете к Неману. В Ковно вы найдете моего кузена Исаака Левина. У него вы оставите карету и лошадь, которые вернут мне позже. В Ковно вы будете уже в Польше, где казаки не страшны. Кроме того, Исаак даст вам средства, чтобы добраться до Данцига. А там, с небольшим количеством золота, вы сможете решить, что делать дальше. Данциг — это порт, и контрабандистов там больше, чем государственных кораблей. Что касается власти Императора, там ее почти нет. Вы сами сможете выпутаться.

Порт! Одно слово сразило Марианну. Это же море, превосходная возможность бегства. С тех пор как ее пушинкой завертело и понесло по этой гигантской стране, она почти забыла, что может существовать нечто подобное. Мгновенно воскресли прежние мечты, угасшие в тревогах безысходных серых дней. Данциг! Это туда она хотела увлечь Язона, там она надеялась получить с благословения Наполеона корабль, чтобы уйти через океан к земле свободы! Там, может быть, приоткроются гигантские тиски, грозившие раздавить ее…

Ее внезапно охватило желание, безумное, неудержимое, попасть в этот город, этот порт… Та толика золота, что ей удалось сохранить, зашив в рубашку, позволит договориться с контрабандистами. И затем… холодное море, опасные берега и другой порт, другой корабль и необъятный океан, в конце которого будет Америка и Язон!

Она так погрузилась в мечты, что не заметила, что Соломон умолк и ждет ответа.

— Итак? — спросил он наконец.

Она вздрогнула и виновато улыбнулась.

— Это чудесно! — вздохнула она. — Как я смогу отблагодарить вас за все?

Старый еврей устало пожал плечами, подошел к стене и открыл тайник. Он вынул из него грязную тряпку и вложил в руки Марианны, непонимающе смотревшей на него.

— Вы отдадите это Исааку. Скажете ему, что он может использовать половину, как он знает, а за другую пришлет товары.

Марианна машинально развернула тряпку и вскрикнула от изумления. Среди складок блестели шесть великолепных жемчужин…

Когда Марианна посмотрела на него, старик закашлялся, потрепал бороду и сказал:

— Во время боя я их… нашел в церкви Успения. Если бы узнали, меня б повесили.

— А если их найдут у нас?

— Гм… я думаю, вы рискуете тем же, но это, по крайней мере, избавит вас от невыносимого груза признательности! Если это попадет к Исааку… мы будем в расчете!

В обстановке не было ничего смешного, однако Марианна едва не рассмеялась при мысли о сверкающей слезе, по-прежнему покоившейся у нее на груди. Бриллиант знаменитой воровки и теперь жемчужины, похищенные у русской Мадонны. Если ее убьют, грабитель получит богатство, какое ему и не снилось. Но опасность никогда не пугала ее, особенно если благодаря ей она могла выйти из отчаянного положения.

— Решено! — сказала она весело. — Я выполню ваше поручение… и, несмотря на все, еще раз скажу вам спасибо!

Часом позже, когда Марианна и Барба уже спали сном праведниц, Соломон Левин, закутавшись в подбитый мехом плащ, незаметно покинул дом и по заснеженным улицам достиг стены укреплений, пролез через пробитую французским ядром брешь и быстро направился к еврейскому кладбищу. На ходу он улыбался в бороду и время от времени потирал руки. Возможно, чтобы согреться…

Глава V

ПОСЛЕДНИЕ МОСТЫ

Их было с десяток, загораживавших протоптанную в снегу копытами лошадей дорогу. Но за покрывавшими склоны долины деревьями виднелись и другие, разъезжавшие небольшими группами. Казаки! Словно варварские статуи они стояли, похожие на тех, что Марианна видела на берегах Кодымы. Они носили меховые шапки или шерстяные колпаки, их длинные красные пики грозно поблескивали…

Совершенно неподвижно, несмотря на яростный северный ветер, приносивший заряды сухого снега, они смотрели на приближающуюся карету. Правившая Барба так сжала челюсти, что на щеках выступили желваки, но не сказала ничего и продолжала двигаться вперед. Только в отражавших белизну полей глазах появился суровый оттенок. Предчувствуя опасность, Марианна покашляла, чтобы замаскировать беспокойство, и сказала, указав подбородком на реку, которая вилась слева от дороги:

— А мост? Он еще далеко?

— Три или четыре версты, — ответила Барба, не отводя глаз от всадников. — Надо попытаться нам проскочить, потому что находит ураган. Но с этими там…

Действительно, буря приближалась. Плотные черные тучи неслись с пугающей скоростью, гонимые северным ветром, от которого трескалась кожа и слезились глаза.

Женщины оставили часом раньше небольшой городок Борисов на правом берегу Березины, где они провели ночь у одного старьевщика, не без труда, впервые после того, как они десять дней назад покинули Смоленск, ибо в Борисове стояли войска русского адмирала Чичагова, занявшего тут позицию, чтобы «подстеречь и уничтожить Наполеона».

Все было забито солдатами, и старьевщик, хоть и еврей, не был в восторге от приезда таких гостей. Если бы не письмо Соломона, он просто не пустил бы их к себе, но Левин решительно пользовался большим уважением у своих единоверцев. Старьевщик разрешил им переночевать на складе, вместе с каретой и лошадью. Выспались они плохо, но хоть не страдали от холода.

До Борисова, кстати, все прошло для них гораздо лучше, чем они предполагали. Морозов больших не было, всего два-три градуса ниже нуля, и благодаря Соломону они имели экипаж одновременно и скромный, и основательный. Их небольшая кибитка, плохо окрашенная и достаточно грязная, чтобы не привлекать внимания, не боялась плохих дорог. Что касается лошади, она была низкорослая, с длинной шерстью, очень сильная и выносливая, тщательно подкованная для зимней езды. Наконец, под брезентовым укрытием находился запас овса, продуктов, покрывала и даже оружие: ружье и два охотничьих ножа, для защиты от волков.

Если ночь заставала их в пути, Барба устраивала стоянку в лесу. Она разжигала костры, чтобы отпугивать хищных зверей. Привычка польки к походной жизни оказалась неоценимой. И мало-помалу своеобразная дружба связала аристократку и бывшую проститутку.

До сих пор не было ни одной дурной встречи. Единственный неприятный инцидент произошел при отъезде из Орши. Когда они покинули дом менялы Забулона, группа оборванцев с криками «Бей жидов!» забросала их камнями. К счастью, ни одна, ни другая не пострадала.

Иногда даже видели на незапятнанном горизонте вырезанные силуэты казачьих сотен на марше. Тогда ветер доносил до встревоженных женщин дикую песню. Невзирая на страх, они с невольным наслаждением слушали эти голоса со звучанием гармоничным и мрачным, как сама древняя русская земля. Затем бородатые всадники исчезали, как сон, и с ними умирало эхо воинственной песни.

Но те, что ожидали на берегу реки, не думали петь. Безмолвные, неподвижные, как статуи, они являли собой тревожную картину, лишенную всякой поэзии.

— Вам надо приготовиться, — буркнула Барба. Марианна уже занялась этим. Рахиль показала ей, как быстро прилепить к лицу и рукам тонкие пленочки подходящей раскраски, которыми издавна пользовались лжебольные и попрошайки дворов чудес. К этой отвратительной игре молодая женщина привыкла и через несколько мгновений уже лежала, закутанная в грязное покрывало, с закрытыми глазами, с багрово-красными пятнами на коже. Когда карета остановилась, она испустила дикий вопль.

Тем не менее один из казаков взял лошадь под уздцы, и Барба сейчас же пустилась в объяснения, в которых Марианна ничего не поняла, но уловила данные им Соломоном имена: Сара и Ревекка Лурье из Ковно, возвращающиеся домой, чтобы Ревекка могла там умереть в мире.

Ревеккой была, конечно, Марианна. Она сама выбрала это имя в память о женщине, которая в Константинополе спасла ее от смерти. Ей показалось, что это принесет ей счастье.

Но теперь она немного засомневалась, ибо споривший с Барбой голос был яростный, агрессивный. Видно, что-то шло не так.

— Внимание, — шепнула Барба по-французски. Мнимая больная поняла, застонала громче и стала катать голову из стороны в сторону. Сквозь полусомкнутые ресницы она внезапно увидела совсем рядом всклокоченную голову. Кибитку наполнил резкий запах прогорклого жира и крепкого табака, такой отвратительный, что молодую женщину вырвало. Тогда мужчина втащил внутрь ружье и прикладом несколько раз ударил ее по ребрам, вызвав крики боли, тогда как Барба в слезах умоляла о пощаде.

Казак почти сразу же убрался, изрыгая непонятные ругательства. Затем карета снова тронулась, и Марианна хотела переменить положение, чтобы утишить боль.

— Не шевелитесь! — шепнула Барба. — Они сопровождают нас.

— Почему?

— Они говорят, что мы на военной территории, что мы виноваты. Они уводят нас с собой.

— О, Господи, куда же?

— А я знаю? Туда, где они стоят, наверно.

— Но… наше разрешение на проезд?

— А им наплевать на него! Как, впрочем, и на вашу агонию. Их интересует только лошадь и содержимое кареты. Я думаю… они убьют нас.

Пробормотав эти слова, Барба не проявила никакого страха. Просто констатация печальной неизбежности. Горло Марианны перехватило, и она раскрыла глаза. Даже вид внезапно осевших мощных плеч польки вызывал подавленность. И Марианна, в который уже раз, начала готовиться к смерти. Ее ледяная рука нащупала за поясом охотничий нож, который она спрятала, решив воспользоваться им, чтобы подороже отдать свою жизнь. По долине с завыванием пронесся шквал и осыпал карету снегом. Откуда-то донеслось неприятное воронье карканье, и Марианну внезапно охватило противное ощущение, что их карета — это похоронные дроги и ее неумолимо везут к могиле. Не зная, что делать, она начала совсем тихо молиться…

Конвоируемая четырьмя казаками, карета продолжала свой путь вдоль Березины. Так доехали до деревни Студянки рядом с простым бревенчатым старым мостом. Барба снова запричитала:

— Святой Казимир! Там еще другие казаки! Они рубят мост. Если они оставят нас живыми, мы не переедем на тот берег.

Тем временем сопровождавшие кибитку казаки подняли страшный крик.

— Что они говорят? — спросила Марианна.

— Забавная штука! Они просят подождать минутку, чтобы пропустить карету, пока мост не упал. Но я не пойму…

У нее не осталось на это времени. Казаки и карета остановились. Сейчас же два бородача сорвали Барбу с сиденья. Двое других схватили мнимую больную за ноги и плечи и вынесли из кареты. Верная своей роли до конца, она не сопротивлялась, ожидая, что ее бросят на снег. Она заметила, что мост рядом, а казаки спешились, что Барба отчаянно Отбивается, а ее несут к реке. Придя в ужас перед грязно-серой водой, она истошно закричала, стала сопротивляться, но напрасно. Казаки держали ее крепко, и она ощутила, как страх парализует ее…

Забыв, где она и что с нею, она стала кричать по-французски:

— На помощь! Ко мне!.. Помогите!..

В ответ раздался дикий рев. И в то же время она почувствовала, как ее раскачивают, бросают, и… вода заглушила ее последний крик.

Она была ледяной, эта вода, кипящая и еще более опасная из-за плывущих льдин. У Марианны появилось ощущение, что она погружается в бездонную пропасть, адский холод которой впивался в кожу. Она непроизвольно забилась, сбросила окутывавшее ее покрывало, затем шаль и вырвалась на поверхность, как вдруг ее нога коснулась дна. Очевидно, здесь был брод и мост нависал над этим бродом, ибо, осушив глаза, она увидела, что находится совсем рядом с бревенчатым устоем, и вскарабкалась на него.

К ее большому удивлению, берег, откуда ее сбросили, показался ей пустынным. Карета стояла по-прежнему, но вокруг нее никого не было. Подумав, что Барбу постигла ее судьба, она поискала глазами по поверхности реки, но ничего не увидела, и сердце ее сжалось. Бедная женщина, очевидно, погибла, не умея плавать…

Окоченев, стуча зубами, Марианна вышла из-под моста, поднялась по откосу и упала на заиндевевшую траву. Сердце ее стучало, как барабан, наполняя уши громовым шумом. Ей необходимо двигаться, если она не хочет умереть, замерзнув. Инстинкт самосохранения был так силен, что она даже не подумала, что снова может попасть в руки ее палачей.

Она поползла по легкому склону. Ее глаза достигли уровня дороги, и… она поняла, что причиной шума в ушах было не только ее сердце: там, в нескольких туазах, между берегом и деревней, казаки бились с кавалеристами… кавалеристами, которые могли принадлежать только к Великой Армии!

Ей показалось, что небо раскрылось над нею. Вцепившись скрюченными пальцами в обледенелую траву, не чувствуя больше ни холода, ни боли, она следила за боем. Он был неравным: десяток кавалеристов против полутора десятка казаков. Они сражались, как львы, но явно терпели поражение. Уже три человека лежали в агонии на снегу, рядом с двумя убитыми лошадьми.

— О, Господи! — взмолилась она. — Спаси их!

Ей ответил громкий клич с вершины ближнего холма. Из-за купы деревьев появился небольшой отряд кавалеристов, человек двенадцать. Вперед вырвался украшенный султаном офицер в генеральском мундире. Увидев, что происходит на берегу реки, он на мгновение остановился, затем, резко сбросив шляпу и обнажив саблю, бросился к месту боя, закричав на добром французском:

— Вперед!..

Дальше было великолепно. Эта горстка кавалеристов обрушилась на казаков с неудержимостью торнадо, опрокидывая, сшибая их с лошадей, освобождая товарищей и сея смерть сверкающими клинками.

И это было быстротечно. За считаные минуты оставшиеся в живых русские умчались в лес, преследуемые одним генералом. Порыв ветра донес его смех.

Вдруг Марианна заметила Барбу и едва не запела от радости. Полька вышла из-за приземистой сосны и бегом пустилась к карете. Марианна встала, хотела бежать к ней, но окоченевшие ноги отказались служить. Она упала, крича изо всех сил.

— Барба! Я здесь! Идите сюда! Барба!..

Она услышала. В одно мгновение она была рядом, обняла ее, смеясь и плача, обещая всем святым целый лес свечей.

— Барба! — простонала Марианна. — Я так замерзла, что не могу идти!

— Подумаешь, важность!

И легко, словно ребенка, Барба взяла Марианну на руки и отнесла ее, дрожащую от холода, к карете. Но Там ее опередил мужчина, в котором она узнала генерала.

— Я огорчен, милая дама, но у меня двое раненых!

При звуках этого голоса Марианна открыла глаза и с изумлением убедилась, что недавний кентавр — не кто иной, как Фурнье-Сарловез, нежно любимый возлюбленный Фортюнэ Гамелен, человек, вырвавший ее из когтей Чернышова и дравшийся из-за нее на дуэли в саду на Лилльской улице.

— Франсуа! — прошептала она.

Он обернулся, оторопело посмотрел, потер глаза, затем подошел ближе.

— Видно, я слишком много выпил вашей мерзкой водки.

— Вам не мерещится, друг мой, это действительно я, Марианна. Не ведая того, вы еще раз спасли мне жизнь.

Он на мгновение замер, затем взорвался.

— Но, черт возьми, чего вы болтаетесь здесь? И к тому же мокрая!..

— Казаки бросили меня в реку… Слишком долго объяснять!.. О, мне холодно! Господи, как мне холодно!..

— Бросить в реку! Черт побери! Я убью на сотню больше за это! Подождите чуточку, а вы, женщина, снимите с нее мокрое!

Он побежал к своей лошади, взял притороченный к седлу большой плащ, вернулся и укутал в него молодую женщину, оставшуюся в одной мокрой нижней юбке. Марианна попыталась сопротивляться.

— А вы? Ведь он нужен вам!

— Не волнуйтесь обо мне! Я быстро сдеру что-нибудь теплое с казака! Вы сказали, что эта тележка принадлежит вам? Куда же вы направляетесь таким манером?

— Я пытаюсь вернуться домой. Франсуа, пожалейте меня, если вы в ближайшее время увидите Императора, не говорите ему, что встретили меня. Мы уже давно не вместе.

Он с горечью рассмеялся.

— Почему вы решили, что я ему вообще что-нибудь скажу? Вы прекрасно знаете, что он ненавидит меня… как и я его, впрочем! И это дикое безрассудство нас не примирило! Он истребил лучшую в мире армию! Но что все же произошло между вами, что вы так разошлись?

— Я помогла бежать другу, который оскорбил его. Меня разыскивают, Франсуа. Неужели вы не видели в Смоленске или в другом городе объявления о моем розыске?..

— Я никогда не читаю их проклятые листки! Меня это не интересует!

Он подхватил ее на руки в карету, где уложил, закутав посиневшие ноги в плащ. Затем, внезапно посерьезнев, он надолго припал губами к ледяному рту молодой женщины, прижав ее к себе в страстном порыве.

— Уже годы я мечтал об этом! — пророкотал он. — С самой ночи свадьбы Наполеона! Вы снова дадите мне пощечину?

Она отрицательно покачала головой, слишком взволнованная, чтобы говорить. Этот жгучий поцелуй был именно тем, в чем она нуждалась, чтобы вновь обрести жадный вкус к жизни. У нее появилось желание прилепиться к мужской силе, кипевшей в неисправимом дуэлянте.

— Куда вы направляетесь? Я хотела бы следовать за вами.

Он покачал головой, и его красивое лицо исказилось гримасой.

— Следовать за мной? Я думал, что вы хотите выбраться из этого ада! А тот, что я смогу вам предложить, будет еще хуже. Две трети армейских корпусов уничтожены, и казаки повсюду. И вместо того, чтобы пробиваться к Польше, нашим жалким остаткам надо идти к Наполеону! Так что вы сматывайтесь отсюда! И побыстрей! Вам необходимо переправиться через реку, ибо казаки не преминут разрушить переправу… а я не смогу им помешать… людей мало…

— Но если Император движется на Польшу, что будете делать вы? Мосты в Борисове уже уничтожены.

Он сделал жест, в котором усталость смешивалась с гневом.

— Я знаю. Поглядим… Теперь удирайте. Увидимся в Париже, если Богу будет угодно!

— И если у меня будет право жить там.

— Прощайте, Марианна! Если увидите Фортюнэ раньше меня, скажите ей, чтобы она еще не искала утешителя, потому что я вернусь! Россия не получит мою шкуру!..

Пытался ли он успокоить себя? Похоже, нет. Он излучал спокойную уверенность. И это не было фанфаронством: если из всей Великой Армии останется только один человек, им будет Фурнье! Марианна улыбнулась. Ведь она увлекла генерала до того, что он поцеловал ее… по-братски.

— Я скажу ей это! До свидания, Франсуа!

После того как она нагромоздила на Марианну все покрывала и одежду, Барба уселась на свое место, взяла вожжи и чмокнула губами. Карета тронулась и медленно направилась к мосту. Снова повалил снег. Стоя на краю дороги, Фурнье наблюдал, как она перекатывается по неровным бревнам. Сложив руки рупором, он закричал:

— Будьте осторожны! Сразу за мостом дорога идет через опасное болото! Не отклоняйтесь в стороны!.. И постарайтесь миновать Сморгонь! Вчера там был бой.

Взмахом кнута Барба дала знать, что ей понятно, и кибитка погрузилась в снежный водоворот. Когда она полностью исчезла, Фурнье-Сарловез яростно передернул плечами, вытер рукавом что-то блеснувшее на его щеке, затем побежал к лошади и поспешил занять место во главе отряда. Последний мост через Березину остался в одиночестве, затерянный среди занимающейся бури в обществе мертвых. Он доживал свой последний день…

Покрытая снегом дорога на Вильну стала для женщин подлинной голгофой. После купанья в Березине Марианну трясло в лихорадке. Представляться больной уже не требовалось: лежа в глубине кареты, закутанная в плащ и покрывала, она с трудом переносила мучительные толчки на ухабах.

А Барба демонстрировала мужество и невероятную выдержку, одна неся груз забот обо всем. Каждый вечер она разжигала костер, варила супы, делала кипящий грог, прогревала большие камни и клала их возле Марианны. Она также чистила скребницей лошадь, кормила и покрывала от ветра попоной. Днем она не отводила глаз от дороги и даже стреляла в волков с изрядным мастерством. Ее поддерживала единственная мысль: в Вильне они остановятся у еврея-аптекаря, к тому же и врача…

Прошла ровно неделя после приключения у Студянки, когда среди холмов наконец показалась Вильна. Зажатый в объятиях двух рек с бурными водами, Вилии и Виленки, город был построен вокруг величественного холма, древней гробницы первых литовских князей, который увенчивала цитадель из красного кирпича. Над нею трепетал трехцветный французский флаг с императорским орлом рядом с личным штандартом герцога де Бассано, назначенного Наполеоном губернатором города. Там уже нечего бояться казаков. Город не был поврежден, хорошо снабжался и был солидно защищен.

В обычное время столица Литвы, выросшая на пересеченной местности, с ее белыми стенами, красными крышами, дворцами в стиле итальянского барокко и великолепными церквами, являла зрелище многоцветное и радостное, но снег укрыл цвета своим покрывалом. При виде этого красивого города Барба облегченно вздохнула:

— Наконец-то! Теперь полечим вас как следует. Найдем дом Мойше Шахны и останемся там, пока вы не выздоровеете.

— Нет! — запротестовала Марианна. — Я не хочу оставаться больше чем на два-три дня, пока вы не отдохнете, и поедем дальше…

— Но это безумие! Вы больны, очень больны! Вы что, хотите умереть?

— Я не умру! Но нам надо ехать. Я хочу попасть в Данциг как можно быстрей… вы слышите… как можно быстрей!

Отчаянный приступ кашля потряс ее, и она упала назад, обливаясь потом. Барба поняла, что лучше не настаивать. Она пожала плечами и двинулась на поиски их места назначения.

Дом Мойше Шахны находился недалеко от берега Вилии в предместье Антоколь, рядом с полуразрушенным дворцом Радзивиллов. По сравнению с предыдущими этот дом выглядел довольно красивым. В Вильне еврейская община была многочисленная и богатая. Большинство занимало центральный район города, с беспорядочной путаницей извилистых, почерневших улочек и переулков, ограниченных главными улицами: Большой, Немецкой и Доминиканцев, — но некоторые из старшин жили в предместьях, достойных их положения и богатства.

Марианну и Барбу приняли, как в библейские времена. Им не докучали расспросами, хотя всем было ясно, что они не принадлежат к народу Израиля, но письма Соломона решительно обладали могуществом сезама. Мойше Шахна и его жена Эсфирь уделили больной максимум внимания, но, когда молодая женщина через двое суток объявила о своем желании ехать дальше, врач-аптекарь нахмурил брови.

— Вам нельзя это делать, мадам! У вас сильный бронхит. Вам надо лежать в постели и особенно опасаться новой простуды, ибо это может стоить вам жизни.

Однако она настаивала со свойственным больным упрямством. К этому добавилась и боязнь, которую ей теперь внушала эта необозримая страна, ее враждебная природа, бесконечные снегопады, небо без солнца и надежды. Она стремилась вновь увидеть море, даже в таком северном порту, как Данциг.

Море было ее другом. Она провела большую часть детства на его английских берегах, и вот уже столько лет с ним связывались ее мечты, надежды и любовь. В ее лихорадочном состоянии Марианне казалось, что болезнь и все невзгоды словно чудом исчезнут, как только она окажется у моря.

Озабоченная Барба никак не могла понять ее непреодолимую жажду к бегству.

— Сделайте для нее все, что вы сможете, — сказала она Мойше. — Со своей стороны, я попытаюсь, представившись слишком усталой, задержать ее на лишних два-три дня. Но я не надеюсь добиться большего.

Действительно, через пять дней, когда жар спал, Марианна отказалась ждать еще.

— Мне нужно в Данциг, — повторяла она. — Я достаточно сильна для этого. Я чувствую, что меня там что-то ждет.

Ценой самой жизни она не смогла бы объяснить эту уверенность, которую Барба относила на счет болезни, но в лихорадочном беспамятстве и сопровождавших его зыбких снах она убедила себя, что судьба ждет ее там, в этом порту, куда она мечтала направиться с Язоном. И прежде всего эта судьба воплощалась в корабле.

Барба, безуспешно пытавшаяся представиться бессильной, впервые получила от хозяйки приказ: на завтрашний день приготовить карету и, когда полька попыталась спорить, услышала, что до Ковно только двадцать лье. Марианна спешила также вручить кузену Соломона драгоценную передачу, ибо в украденных из церкви жемчужинах она суеверно видела причину ее страданий. Кстати, они едва не погибли вместе с нею.

Это требование привело Барбу в отчаяние. Последняя надежда оставалась на врача. Но, к ее великому удивлению, Мойше больше не горел желанием видеть женщин в своем доме… если только те не захотят остаться одни и рисковать встретиться с любыми неприятностями…

— Я уезжаю, — сказал он. — Я и мои, мы едем в Ригу, где у нас есть дом. Оставаться здесь неблагоразумно, если мы хотим сохранить наше добро… и самих себя.

Поскольку полька удивилась, он сообщил ей последние новости, поступившие с полей боев. Судя по ним, армия Наполеона, разбитая и изголодавшаяся, стекается теперь к Вильне, как к гавани спасения. Передавали также, что на Березине, как раз там, где женщины пересекли реку, произошла битва, более похожая на бойню, когда отступавшие переправлялись через водную преграду. Мосты были разрушены, и без героизма саперных частей, восстановивших их, всю армию могли уничтожить или взять в плен.

— Судя по тому, что я узнал, — продолжал Мойше, — это произошло за день до вашего прибытия сюда. Теперь Наполеон спешит к Вильне. Его сопровождает голодная, отчаявшаяся толпа, которая обрушится на нас, как туча саранчи. Им нужны жилища, еда — они все разграбят. Особенно нас, евреев, которые, когда грабят или реквизируют, всегда попадают первыми. Поэтому я увезу и моих, и самое ценное, пока есть время. В конце концов, не так уж важно, если дом сгорит. Вот почему, — добавил он, — я должен пренебречь законами гостеприимства, спасая свою плоть, и просить вас уехать. Все, что я могу предложить вам, это следовать за нами в Ригу…

— Спасибо, нет! Ехать так ехать, поедем своей дорогой. Вы можете дать мне что-нибудь от простуды?

— Безусловно! Вы получите меха, двойные сапоги, даже переносную печку и, естественно, лекарства и продукты питания.

— Благодарю вас! Но вы сами-то как сможете уехать? Французский губернатор…

Мойше Шахна сделал жест, удивительный для такого спокойного человека: он погрозил кулаком в пространство.

— Губернатор? Его милость герцог не верит этим ужасным слухам. Он грозит тюрьмой тем, кто их распространяет… и он собирается дать бал. Но я верю… и уеду!

На другой день кибитка отправилась в Ковно. Как он и обещал, врач щедро снабдил путешественниц всеми средствами для борьбы с холодом, и это не было лишним, ибо температура драматически резко упала. Термометр опустился до минус 20 градусов, реки замерзли, а снег так затвердел, что лошадь ступала по нему уверенно.

К счастью и вопреки боязни Барбы, молодой женщине стало немного лучше. Лихорадка не возвращалась, кашель смягчился, и приступы его стали более короткими. Но для большей безопасности Барба полностью закутала ее в меха, оставив открытыми только еще слишком блестевшие глаза.

Таким ходом потребовалось три дня, чтобы добраться до Немана. Вечером третьего дня, обеспокоенная усиливающимся морозом, Барба отказалась делать привал. Тем более что они находились на пустынной равнине, где не было никакого укрытия.

— Пойдем до конца, — заявила она, приготовив горячую еду, — и утром будем в Ковно!

И всю ночь, освещая дорогу фонарем, она шла, шла… пока дьявол не послал ей новое испытание. За два часа до восхода солнца, уже в виду Ковно, заднее колесо кареты сломалось на невидимом препятствии. От резкого торможения карету занесло.

Проснувшись от толчка, Марианна высунула голову наружу. При свете фонаря она увидела блестевшее лицо Барбы, смазанное бараньим жиром для защиты от мороза. И это лицо было само отчаяние.

— У нас сломалось колесо! — пробормотала она. — Ехать невозможно!.. Нет, — сейчас же запротестовала она, увидев, что Марианна собирается выйти, — не спускайтесь! Слишком холодно! Вы смертельно простудитесь.

— В любом случае я простужусь, если мы останемся тут долго без движения. Мы еще далеко от Ковно?

— Две или три версты. Может, лучше…

Она не успела закончить фразу. Из-за поворота дороги вылетел всадник и, избегая столкновения, резко свернул в сторону. Споткнувшись о насыпь, лошадь упала. Всадник тут же вскочил, помог ей встать на ноги и, изрыгая французские проклятия, направился к карете.

— Черт побери! Кто это подстроил мне такую гадость? Банда проклятых…

Он вытащил пистолет и, похоже, решил им воспользоваться. Но Барба успела закричать, пока он не прицелился.

— Не убивайте нас! Сломалось колесо, и мы и так уже наказаны.

Услышав родную речь из уст этого невероятного создания, явно местного происхождения, мужчина подошел ближе.

— Ах, вы женщины? Простите меня, я не мог знать, но я больно ударился. И я спешу…

Марианна с удивлением увидела, что это не простой солдат, а один из доезжачих императорского двора. Его присутствие в этой ледяной пустыне было таким неожиданным, что она не смогла удержаться от вопроса, что он здесь делает. Тогда он представился.

— Амордю, мадам. Доезжачий Его Величества Императора и Короля. Я обязан позаботиться о перекладных лошадях. Император следует за мной!

— Да что вы говорите? Император?..

Будет здесь с минуты на минуту! Извините, что я оставлю вас! Приехав в Ковно, я пришлю вам помощь. А пока надо убрать карету в сторону, иначе Его Величество вынужден будет остановиться… не так резко, как я, надеюсь. Давайте быстрей, я помогу. Я и так уже задержался из-за волков, пришлось отстреливаться.

Сказав это, он зажал в кулаке повод и крикнул Барбе, чтобы она поддала карету сзади, но та не слышала его. Она бросилась к Марианне, первым побуждением которой, услышав о приближении Наполеона, было убежать в поле, чтобы спрятаться.

— Прошу вас, не делайте глупостей! Оставайтесь здесь! Может быть, он вас даже не увидит. И если он увидит вас, чего вам бояться? Здесь нет ни тюрем, ни…

— Помогите же, Бога ради! — заорал доезжачий, которому не подчинялась лошадь.

— Чего это вы выдумали? Что я подниму карету с риском надорваться? Бели Император приедет, он остановится, и все! И среди сопровождающей его армии найдется кому вытащить нас отсюда.

Амордю в ярости потряс руками.

— Я сказал — Император! Не армия! Его Величество вынужден ее опередить! Ему необходимо поскорей попасть в Париж. Положение там серьезное, похоже. Ну, вы мне поможете? Святая кровь… вот и они!..

Действительно, три кареты вынеслись из-за поворота: дормез Императора и два закрытых калеша, все белые от изморози. С десяток всадников сопровождали их.

У Марианны уже не было времени взобраться в карету, чтобы спрятаться. Она со стоном прижалась к Барбе, уткнув лицо ей в плечо. Она стыдилась внезапно охватившего ее страха. Но его внушал не столько Наполеон, сколько тяготеющий над нею рок, который не переставал воздвигать на ее пути одно препятствие за другим. Может быть, так ей на роду написано, что она никогда не попадет в Данциг…

Тем временем доезжачий подбежал к головной карете, из окошка которой кто-то высунулся. Марианна услышала хорошо знакомый голос, спросивший с нетерпением:

— Почему остановились? В чем дело? Что за карета там?

— Экипаж с двумя женщинами, Ваше Величество! У них сломалось колесо, и мне не удалось освободить дорогу.

— Две женщины? Что делают две женщины в такое время на этой дороге?

Я не знаю, сир. Но одна говорит по-французски с местным акцентом, а другая — без акцента. Я думаю, что она француженка.

— Без сомнения, несчастные беглянки, как и мы, впрочем! Пусть посмотрят, что можно для них сделать. Я подожду.

Говоря это, Наполеон отворил дверцу и спрыгнул на снег. Несмотря на волнение, Марианна не смогла удержаться и бросила взгляд в его сторону, в то время как он, освободившись от медвежьей полсти, шел к ним, с трудом переставляя ноги в громадных меховых сапогах. Вот он уже рядом, и Марианна ощутила, как с перебоями забилось ее сердце, когда он приветливо спросил:

— Это с вами случилась беда, сударыня?

— Да, сир, — ответила Барба неуверенным тоном. — Мы надеялись попасть в Ковно до рассвета, но нас постигло несчастье… а моя подруга оправляется после тяжелой болезни. Я боюсь за нее из-за этого ужасного холода…

— Я понимаю вас. Ее надо получше укрыть. Могу ли я узнать, кто вы?

Барба уже открыла рот, чтобы ответить бог знает что, но вдруг что-то сломалось в Марианне, что-то, что было, пожалуй, ее боевым духом. Довольно с нее борьбы со всем — с людьми и стихиями. Она устала, она больна… и любая тюрьма была бы предпочтительней того, что она вынесла. Оттолкнув Барбу, она открыла лицо и упала на колени.

— Это я, сир. Это только я… Делайте со мною что хотите… Он издал глухое восклицание, затем крикнул, не оборачиваясь:

— Рустан! Фонарь!..

Мамелюк, которого она не видела и не думала, что он в России, подбежал, словно меховая гора, увенчанная тюрбаном. При неверном свете фонаря Наполеон вглядывался в истощенное болезнью лицо и глаза, полные слез, которые, скатываясь по бледным щекам, замерзали. Его взгляд загорелся огнем, который, впрочем, быстро потух, и вдруг он нагнулся к ней с таким окаменевшим лицом, что она не могла удержаться от стона.

— Сир… Вы никогда не простите меня?

Но он ничего не ответил и взял из рук мамелюка фонарь.

— Отнеси ее! — сказал он ему. — Положи в карету! Ее спутница поедет с Констаном. Лошадь выпрячь и взять с собой. Что касается этой… повозки — она не стоит того, чтобы тратить на нее время. Переверните ее на обочину, и отправимся! Здесь можно околеть от холода!

Без единого слова Рустан поднял Марианну и отнес в дормез, где уже находился один человек. Она не могла удержаться от улыбки, узнав Коленкура и увидев написанное на его лице изумление.

— Видно, так уж предопределено судьбой, господин герцог, что мы всегда встречаемся при необычных обстоятельствах, — прошептала она.

Но сильный приступ кашля потряс ее и помешал продолжать. Сейчас же герцог де Висанс подсунул ей под ноги жаровню, потянулся к дорожному несессеру, достал вино, налил в вермелевый кубок и поднес к губам молодой женщины.

— Вы больны, сударыня, — сказал он сочувствующим тоном. — Этот климат не для вас…

Он умолк, так как Наполеон поднялся в карету и стал укрываться медвежьей полстью. Он казался разъяренным. Его движения были резкими, брови — сильно нахмуренными, но Марианна, подкрепившись вином, которое оказалось любимым государем шамбертеном, рискнула подать голос.

— Как благодарить вас, сир? Ваше Вели…

Он оборвал ее:

— Замолчите! Снова закашляетесь! На почтовой станции будет время…

Вскоре приехали в Ковно и остановились в одном из предместий перед домом, от которого осталась только половина. Собственно, и весь город имел такой же вид, ибо десять лет назад большая часть Ковно была уничтожена во время ужасного пожара, от которого он до сих пор не оправился. Приход французов на этот берег Немана не способствовал наведению порядка. За исключением старого замка, нескольких церквей и примерно половины домов, все остальное лежало в руинах.

Дом, перед которым остановились кареты, представлял собой нечто вроде постоялого двора. Его содержал молодой повар, итальянец, появившийся здесь прошлым летом вместе с армией. Похоже, он преуспевал, так как, предупрежденный всего за несколько минут прискакавшим Амордю, он сотворил невероятное. Когда Марианна, поддерживаемая Коленкуром, вошла в зал, где пылал сильный огонь, она увидела застланный белой скатертью стол с жареными цыплятами, сыром, белым хлебом, вареньем и вином… и подумала, что попала в рай. Комната сияла чистотой, в ней было тепло, а воздух благоухал свежеизжаренной яичницей.

Наполеон спросил у Гильоме Гранди, который, согнувшись вдвое, приветствовал его:

— У тебя найдется хорошая комната?

— У меня их три, Ваше Императорское Величество. Три отличные комнаты. Не окажет ли Ваше Величество мне честь, откушав?

— У меня нет времени, хотя… Вот эта дама нуждается в постели. Приготовь ей комнату. Я вижу, у тебя есть служанки. Пусть там зажгут огонь и подадут ужин…

Сухим жестом он позвал Барбу, возглавлявшую пассажиров других карет, а именно: Дюрока, генерала Мутона, барона Фэна и Констана, который, узнав Марианну, поспешил к ней с сияющим радостью лицом:

— Боже мой! Госпожа княгиня! Просто чудо!

Наполеон оборвал его властным жестом:

— Довольно, Констан! Позаботьтесь, чтобы эту даму хорошо устроили! А вы, — добавил он, обращаясь к Барбе, — идите с вашей компаньонкой, помогите ей лечь…

— Сир! — взмолилась Марианна. — Позвольте мне хотя бы объяснить вам…

— Ни в коем случае! Идите в постель. Вы еле стоите на ногах. Я приду и скажу вам, что я решил…

И, словно она вдруг перестала существовать, он повернулся к ней спиной и направился к столу, за который уселся, предварительно избавившись от своих одеяний, как лук от шелухи. Забыв обо всем, он атаковал поданную ему шипящую яичницу.

В соответствии с привычкой императорская трапеза длилась недолго. Через десять минут Наполеон вошел в комнату Марианны. Молодая женщина как раз улеглась в кровать, которой несколько сложенных вместе матрасов придавали вид высокобортного корабля. Она наслаждалась чашкой горячего молока, первой после долгого перерыва. При виде Императора она перестала пить и хотела отдать чашку Барбе, но он остановил ее.

— Заканчивайте! — сказал он так, как обычно говорят «Убирайтесь!».

Не смея ни ослушаться, ни испытывать терпение, которое, она знала, было коротким, она, обжигаясь, допила молоко до конца. Взяв чашку и сделав реверанс, Барба исчезла. С совершенно новым для нее смирением Марианна ждала, когда Император обратится к ней. Долго ждать не пришлось.

— Я больше не надеялся снова увидеть вас, сударыня! В самом деле, я все еще не могу поверить, что это действительно вас нашел я дрожащей возле дрянной повозки!

— Сир, — робко прошептала Марианна. — Может быть, Ваше Величество позволит мне…

— Нет, сударыня! У меня нет времени на вашу историю и благодарность. Оказав вам помощь, я сделал то, что требует простая человечность. Благодарите Бога!

— Тогда… могу ли я спросить, что Ваше Величество собирается со мною сделать?

— А вы как думаете?

— Я не знаю, но… поскольку Ваше Величество взяли на себя труд заняться розысками меня и даже оценить мою голову…

Он невесело усмехнулся.

— Оценить вашу голову? Не преувеличивайте! Если я пообещал некую сумму тому, кто вас найдет, то не для того, и я надеюсь, что вы не подумали ничего подобного, чтобы отправить вас на расстрел. Знайте это, сударыня! Я не палач, не сумасшедший, не человек без памяти. Я не забыл услуги, которые вы мне оказали, я не забыл тем более, что исключительно ради моего спасения вы забрались в это осиное гнездо!

— Но я дала убежать вашему пленнику…

— Покончим с этим! Я не забыл, что вы любили меня и что, когда ваше сердце затронуто, вы можете броситься в худшие авантюры, подобные той, что вы учинили, чтобы спасти мятежного кардинала. Я не забыл, наконец… что я любил вас, и вы никогда не будете безразличны мне.

— Сир!..

— Замолчите! Я же сказал, что спешу. Если я вас искал, то только в надежде спасти вас от самой себя, прежде всего помешав вам побежать по пятам вашего американца, и избавить от невероятных опасностей его страну в дальнейшем. Неужели вам не могло прийти в голову, что я боялся… ужасно боялся узнать, что вы погибли в пожаре?

— Как могла я представить себе такое? Я думала…

— Вам нечего было думать, вам следовало подчиниться! Конечно, вы испытали бы мой гнев, но вам к нему уже не привыкать, не так ли? В конце концов, я отослал бы вас во Францию, к себе, самым быстрым и удобным способом!

Взволнованная до слез Марианна едва прошептала охрипшим голосом:

— Ваше Величество хочет сказать, что я не буду наказана за мой мятеж?

— Конечно, нет! Но ваше присутствие здесь доказывает, что вы не нарушили данное мне слово не ехать в Санкт-Петербург! И поэтому я не добавлю ничего к наказанию, которое я вам определил.

— А… что же это за наказание?

— Ваш особняк в Париже больше не принадлежит вам. Тем более что вы уже давно не мадемуазель д'Ассельна де Вилленев. Отныне ваш фамильный дом принадлежит вашей кузине, мадемуазель Аделаиде д'Ассельна.

Что-то сжало горло Марианне, и она с трудом прошептала:

— Это значит… что Париж отныне закрыт для меня, что я — изгнанница?

— Забавное слово для воспитанной в Англии эмигрантки! Не воображайте, однако, что я вышлю вас в Селтон-Холл. Вы не изгнанница, но вы не имеете больше права жить в Париже постоянно. Кратковременное пребывание вам не воспрещается, но жить постоянно вы обязаны там, где должно.

— И где это?

— Не делайте вид, что не понимаете! Вы — княгиня Сант'Анна, сударыня, вы будете жить вместе с вашим супругом и сыном. Все другие жилища в Империи для вас под запретом.

— Сир!..

— Не возражайте! Я действую только в рамках данного вами обещания. Возвращайтесь к князю Коррадо. Он достоин любви, даже если… цвет его кожи не таков, какой следовало бы иметь такому человеку.

— Цвет его кожи? Ваше Величество знает?

— Да, сударыня, я знаю! Желая избавить вас от неприятностей, связанных с разводом, князь Сант'Анна попросил меня о помощи и доверил мне свою тайну. Я получил от него письмо в Москве. Теперь я знаю, кто женился на вас…

Он медленно приблизился к кровати и положил руку на плечо молодой женщины, которая слушала его, охваченная уходящим из-под контроля чувством. Его голос стал вдруг очень нежным.

— Попытайся полюбить его, Марианна! Никто не заслуживает это больше, чем он. Если ты хочешь, чтобы я полностью простил тебя, будь доброй супругой… и вернись вместе с ним к моему двору. Человек таких достоинств не должен жить анахоретом. Скажи ему это. Скажи также, что прием, который будет ему оказан, отобьет у любого желание посмеяться.

Теперь по щекам молодой женщины текли слезы, но это были слезы благодетельные, слезы облегчения и нежности. Быстро повернув голову, она прижалась влажными губами к бледной руке, сжимавшей ее плечо, не пытаясь произнести хоть слово. Несколько мгновений они оставались так, затем Наполеон осторожно убрал руку и подошел к полуоткрытой двери.

— Констан! — позвал он. — Готово?

Слуга появился немедленно, с портфелем и бумагами, которые он вручил Марианне.

— Здесь, — заметил Император, — паспорт, ордер на реквизицию кареты, разрешение брать почтовых лошадей, деньги, наконец! Отдыхайте! Подлечитесь несколько дней, затем спокойно отправляйтесь во Францию. Уезжая отсюда, отдайте предпочтение саням. Я решил воспользоваться ими.

— Ваше Величество уезжает сейчас же? — робко спросила Марианна.

— Да, мне необходимо вернуться как можно быстрей, ибо я узнал, что в мое отсутствие один презренный безумец, некий Мале, объявив о моей смерти, едва не совершил государственный переворот. Я уезжаю немедленно… — Затем, повернувшись к Констану, ожидавшему, отступив на три шага, приказов: — Уже решено, какой дорогой мы поедем? На Кенигсберг или Варшаву?

— Герцог де Висанс послал курьера до Гумбленнена, чтобы посмотреть, какова дорога на Кенигсберг, которая прямей.

— Хорошо. Едем, мы сможем свернуть, если дорога окажется плохой. Прощайте, сударыня! Надеюсь снова увидеть вас при менее драматических обстоятельствах.

Впервые после долгого перерыва Марианна набралась смелости улыбнуться.

— До свиданья, сир! Если Бог услышит мои молитвы, ваше путешествие пройдет благополучно! Но прежде чем уехать, сир, скажите мне… армия… неужели все было так ужасно, как говорят?

Красивое усталое лицо Императора внезапно искривилось, как от удара. В его бесстрастных глазах появилась такая боль, какой Марианна никогда не видела.

— Это было самое худшее, сударыня. — В голосе его звучала горечь. — Бедные мои дети! Их зверски убивали, и это моя ошибка! Я не должен был так долго задерживаться в Москве! Это проклятое солнце меня обмануло… и теперь я должен бросить их, бросить, когда они еще так нуждаются во мне!..

Марианне показалось, что он сейчас заплачет. Но Кон-стан подошел к хозяину и почтительно тронул его за руку.

— У них есть начальники, сир! Такие, как Ней, Понятовский, Удино, Даву, Мюрат, будут ими командовать, и они никогда не останутся без руководителей!..

— Констан прав, сир! — пылко воскликнула Марианна, — И затем, вся Империя нуждается в вас… все мы. Простите мне, что я оживила вашу боль.

Он сделал знак, что это не имеет значения, провел по лицу дрожащей рукой и с тенью улыбки в адрес молодой женщины покинул комнату, дверь которой осторожно закрыл Констан. Через несколько мгновений шум тронувшихся карет разбудил утреннее эхо в городе. Уже рассвело, и погода явно улучшалась.

Через три дня в поставленном на полозья и запряженном двумя лошадьми дормезе Марианна и Барба покинули Ковно и направились в Мариамполь. Пока молодая женщина отдыхала, Барба разыскала Исаака Левина, которому передала письмо его кузена, жемчужины и лошадку, объяснив, где он может найти поврежденную кибитку. Она вернулась с новыми одеждами, не только теплыми, но и более соответствующими рангу той, кто отныне получила право быть самой собою. И, занимая место рядом с Марианной в комфортабельном дормезе, полька не могла удержаться, чтобы с удовлетворением не заметить:

— Я была права, считая, что удача однажды вернется, но не надеялась, что так скоро! Госпоже княгине теперь не о чем заботиться. Всякие авантюры закончились.

Марианна обернулась к ней и улыбнулась с оттенком прежней иронии:

— Вы думаете? Я боюсь, однако, что принадлежу к тем женщинам, которых авантюры преследуют до самой смерти, моя бедная Барба. Но я надеюсь, что вы-то уж больше не пострадаете…

На почтовой станции в Мариамполе узнали, что Император направился в Польшу, чтобы своим присутствием подогреть энтузиазм польских союзников, заметно остывший из-за слухов об отступлении. Но Марианне не было никакого смысла следовать его примеру, и она двинулась к Балтийскому морю, несмотря на возникавшие из-за заносов трудности. И не раз на протяжении этой долгой дороги она благодарила небо за встречу с Наполеоном, которая позволила ей путешествовать в таких удобных условиях.

— Мне кажется, что с нашей кибиткой мы никогда не доехали бы! — поделилась она с Барбой.

— О, доехать-то куда-нибудь мы бы доехали. Только неизвестно куда: в рай или ад?

Регулярно меняя лошадей и питаясь только на остановках в трактирах, путешественницам потребовалось около недели, чтобы достичь Данцига. Построенный в заболоченном месте слияния двух речек, Данциг появился однажды вечером в вое ветра, как ножом срезавшего все с поверхности равнины. Под аспидно-черным небом с несшимися косматыми тучами он казался призраком, возникшим из груды белых развалин: гигантских военных работ, предпринятых Наполеоном и приостановленных морозами. Позади темной массы старинного тевтонского города побелевшее от барашков разъяренное море с грохотом пушечных выстрелов обрушивалось на плотины.

Всю дорогу Марианна почти не разговаривала. Закутавшись в меха, с обращенной к окну головой, она не отрывала глаз от белой вселенной, по которой их карета скользила почти без толчков благодаря громадным деревянным полозьям. Здоровье ее если и не восстановилось, то все-таки значительно улучшилось, и Барба не понимала, почему настроение молодой женщины по мере приближения к Данцигу становилось все более мрачным.

Она не могла догадаться, что в этом приморском городе Марианне предстояло решить важнейшую проблему и ничье вмешательство не могло ей помочь. То, что приближалось в печальном свете угасающего дня, было для нее перекрестком двух дорог с одним-единственным исходом. Там ей предстоит принять решение, от которого зависит вся ее дальнейшая жизнь.

Или она отправится дорогой, которую предложил Император… или же в последний раз выберет непослушание и сожжет за собою последние мосты. Тогда в порту Данцига она найдет корабль, который повезет ее через этот усыпанный островами залив, через опасные северные проливы в порт на Атлантике, откуда наконец можно будет отплыть в Америку. Но чтобы найти там… что? Этот вопрос она задавала себе в тишине кареты всю дорогу.

Ответ находился только один: неизвестность, ожидание окончания войны, любовь, без сомнения, счастье… может быть! Счастье ущербное, конечно! Иначе и не может быть, ибо Марианна теперь понимала, что даже, выйдя замуж за Язона, даже став матерью его детей, в уголке ее сердца навсегда останется сожаление о маленьком Себастьяно, ребенке, который вырастет без нее и который, став взрослым, пройдет когда-нибудь равнодушно мимо нее, не догадываясь, что это его мать.

Только в Данциге могла она сделать этот трагический выбор. Если она хотела исчезнуть, это надо делать сейчас и решительно, потому что тогда все будет выглядеть естественно. На дороге из Данцига в Париж в это время года возможен любой несчастный случай. Друзья посчитают ее погибшей, а Наполеон оставит в покое ее близких. Немного поплачут и забудут! Да, оно было заманчиво, это бегство, ибо оно навсегда стирало следы Марианны д'Ассельна де Вилленев, княгини Сант'Анна. Это значило рождение заново и в один прекрасный день появление на набережной Чарлстона новой женщины, без привязанностей и прошлого, которая сделает там свои первые шаги…

Покашливание Барбы вернуло ее к действительности.

— Мы будем менять лошадей, чтобы продолжать путь, сударыня, или остановимся?

— Остановимся, Барба. Я слишком разбита и нуждаюсь в отдыхе, да и вы тоже…

В город въехали по деревянному мосту над замерзшим заливом. И когда карета заскользила по узким улицам старого ганзейского города, у Марианны появилось ощущение, что она окунулась в средневековье. Средневековье из красного кирпича в выступах высоких зданий, коньках остроконечных крыш и голубятен, темных, как горные ущелья, улочках.

Тут и там из-за поворота улицы появлялись то величественные церкви превосходной готики, то дворцы, шедевры XV-XVII веков, подтверждавшие богатство города. Но редкие встречавшиеся жители, если это не были разноплеменные солдаты гарнизона, выглядели мрачными, и их скромные одеяния плохо гармонировали с красотой этой королевы Севера. Чувствовались скованность, сдерживаемый гнев, необходимость держаться в стороне.

Когда карета проезжала по набережной порта, застроенной высокими домами, часы с курантами на ратуше, башни которой вызывали в памяти фламандские города, пробили четыре. Напротив Крантора — хлебного рынка — находился трактир, казавшийся приветливым с его покрытой снегом позолоченной вывеской и сверкавшими изразцами. Низкая дверь непрерывно хлопала, впуская и выпуская моряков в тюленьих сапогах и закутанных до глаз солдат.

Прибытие кареты вызвало на порог трактирщика и слугу, которые низко склонились перед так хорошо одетыми путешественницами. Но в момент, когда Марианна, спустившись на землю, собралась войти в трактир, ее едва не сбил с ног вышедший оттуда рыжий верзила, который во всю глотку распевал… ирландскую песню.

— …Звините! — икнул мужчина, осторожно отстраняя препятствие.

И изумленная Марианна узнала его.

— Крэг! — вскричала она. — Крэг О'Флаерти! Что вы тут делаете?

Он уже немного отошел. Услышав свое имя, он обернулся и посмотрел, прищурив глаза, как близорукий.

— Крэг! — повторила молодая женщина, опьянев от радости. — Это я… Марианна!

Внезапно он нагнулся, набрал горсть снега и яростно потер им лицо.

— Святой Патрик! Однако… это правда!..

И, побагровев от радости, он схватил обеими руками Марианну, поднял в воздух и некоторое время подержал, как маленькую девочку, прежде чем опустить и звонко расцеловать.

— Боже правый! Это слишком чудесно! Вы! Вы здесь, моя красавица! Никак не могу в это поверить. Но пойдемте, пойдемте в этот разбойничий притон. Можно околеть от холода… и надо же обмыть это дело!

Чуть позже, в то время как сопровождаемая хозяином Барба вступала во владение довольно уютной комнатой, выходившей на порт, Марианна, не обращая внимания на занимавшихся питьем и курением солдат и матросов, устроилась с Крэгом возле громадной, облицованной белым фаянсом пышущей жаром печки. Ирландец громогласно заказал водку.

— Я предпочла бы чай, — заметила Марианна. — Но говорите скорей, Крэг! Вы здесь… один или все-таки нашли Язона?

Он бросил на нее живой взгляд, в котором уже не было никаких следов опьянения.

— Я встретил его. Сейчас он на корабле. Лучше расскажите о себе!..

Но она уже не слушала его. Сердце неистово застучало, а щеки запылали. Итак, она была права! Предчувствие не обмануло ее, а навязчивый сон стал явью. Она схватила Крэга за руку.

— Я хочу видеть его. Сейчас же! Скажите, где он? Какой корабль?..

— Ну-ну, спокойствие! Вы увидите его, но, Бога ради, успокойтесь, и я сейчас все вам скажу. Много времени это не займет.

Действительно, ему почти нечего было рассказывать. Крэгу удалось без особого труда добраться до Петербурга благодаря имени Крылова, служившему ему вместо паспорта. А в столице было очень просто найти дом Крыловых, а там и Язона.

Они жили в небольшом дворце на берегу Невы, ожидая возможности уехать. А это было не так просто, ибо ни русские суда, ни английские почти не решались проходить по скандинавским проливам.

Кончили тем, что нашли место на корабле под шведским флагом. Капитан «Смоланда» согласился отвезти их до Анвера, где, несмотря на французскую оккупацию, можно относительно легко попасть на идущий в Соединенные Штаты корабль.

— Мы не собирались здесь быть, — закончил ирландец. — Заход в Данциг вынужденный, из-за аварии, причиненной штормом. Со сломанной мачтой пришлось искать помощь в этом порту. Мы здесь уже три дня, и пока его ремонтируют…

— Вы изучаете местные напитки! — радостно докончила Марианна. — Это превосходно, но теперь проводите меня к Язону!

— Подождите, время терпит. Лучше расскажите, что произошло с вами.

— Это может подождать, тогда как я больше не могу. О, Крэг! Поймите же, что представляет для меня это чудо: встреча, о которой я уже не мечтала. Имейте сострадание! Проводите меня поскорей к нему. Вы же видите, что я умираю от нетерпения.

Это была правда. Она больше не могла усидеть на месте и, оставив нетронутым горячий чай, бросилась к двери, вынуждая О'Флаерти встать. Бросив на стол монету, он вышел за нею с внезапно помрачневшим лицом, которое, быть может, охладило бы порыв молодой женщины, если бы она его заметила. Но ее подхватило нечто более сильное, чем она, чувство неистовой радости, сходной с безумием, и среди окружавшей ее чуждой обстановки, не замечая леденившего щеки ветра, она только выглядывала знакомую фигуру, самую дорогую из всех. Ничего не осталось от колебаний, от вырванных Наполеоном полуобещаний, ничего… кроме вновь обретенной любви!

Скользя и едва не падая на обледенелом снегу, она бросилась вдоль порта, над которым спускались багровые сумерки. Крэг сказал о «Смоланде», и она искала носящий это имя корабль. Ей хотелось кричать во все горло, звать Язона, объявить ему, что момент их окончательного единения наконец наступил. Позади запыхавшийся ирландец горланил:

— Марианна! Марианна! Ради Бога, подождите! Дайте мне сказать вам…

Но она ничего не слышала. Она превратилась в эманацию инстинкта, радости, страсти и с уверенностью стрелки компаса, упорно поворачивающейся к северу, стремилась к кораблю, который никогда не видела.

И вдруг он появился, единственный, любимый. Своей небрежной походкой он спускался по сходням с большого приземистого корабля. Тогда ее сердце излилось в крике, в котором звучали фанфары победы.

— Язон!..

Этот крик привлек внимание американца. И с первого же взгляда он узнал ее. Они сошлись, и Марианна бросилась с таким пылом навстречу, что едва не упала в воду. Язон удержал ее уверенной рукой, но, когда она прижалась к нему, он осторожно отстранил ее, не отпуская, однако, полностью.

— Ты! — воскликнул он. — В самом деле ты?

Струйка ледяной воды внезапно пробежала по жгучей радости молодой женщины. В его словах было удивление, почти недоверие и… все. Не на это она надеялась.

— Конечно же, — сказала она, понизив голос, — это я. Разве ты считал, что я умерла?

— Нет… безусловно, нет. Крэг сказал, что ты спаслась и встретилась с Наполеоном. Я удивился, ибо не мог даже вообразить, что встречу тебя здесь.

Она слегка отстранилась, чтобы лучше рассмотреть его. Как будто все осталось неизменным, однако у нее появилось ощущение, что перед нею другой человек…

Из-за чего оно? Из-за горькой складки у рта, усталости во взгляде, чего-то далекого в осанке Язона? Словно он вдруг перешел жить в какой-то иной мир. Не отрывая от него глаз, она покачала головой.

— Не мог вообразить? — повторила она. — Ты прав, это действительно невероятно — встретиться здесь! И тем более что ты ничего не сделал, чтобы эта встреча состоялась.

Он ответил с улыбкой, немного насмешливой, которую она всегда так любила.

— Не говори глупости! Как бы я мог? Нас разделяли армии, громадные территории.

— Я была в Москве, и ты знал это! Почему же ты не вернулся за мною? Шанкала сказала перед смертью: ты уехал со своим другом Крыловым, не думая больше обо мне!

Он устало пожал плечами, и взгляд его потускнел.

— У меня не было выбора, но ты… ты могла его сделать! Но не последовала за мной.

— Разве тебе не сказали, что именно помешало мне это сделать?

Обернувшись, она поискала глазами Крэга, который остановился неподалеку.

— Да, я узнал, когда О'Флаерти нашел меня. Но когда покидал Москву — не знал! Я думал, что Наполеон приближается и ты сделала выбор!..

— Выбор! — с горечью сказала она. — О каком выборе могла быть речь, когда все вокруг горело и рушилось? Тогда как ты…

— Полноте! Здесь нельзя оставаться. Слишком холодно!..

Он хотел взять ее под руку, но она отстранилась, решив не заканчивать фразу. Некоторое время они шли молча, погруженные в свои мысли, и Марианна с комком в горле подумала, что даже в мыслях у них больше нет ничего общего. Проходя мимо ирландца, Язон приостановился.

— Все готово! — сказал он сухо. — Мы уходим с приливом. Шторм утихает…

Крэг сделал знак, что понял, и, послав молодой женщине полную сожаления и сострадания улыбку, пошел на «Смоланд».

Марианне показалось, что мороз еще усилился, хотя ветер заметно ослабел, но она скоро поняла, что холод в ней самой. Он шел от ее окоченевшего сердца.

— Ты уезжаешь? — спросила она спустя некоторое время.

— Да, наш корабль отремонтирован, и мы и так уже потеряли много времени.

Она невесело усмехнулась.

— Ты прав! Слишком много времени потеряно.

Почувствовал ли он горечь в ее тоне? Внезапно он схватил ее за руку и увлек в углубление двери дома, где было относительно тихо.

— Марианна, ты же знаешь мое положение! Я еду на войну и больше не принадлежу себе. Вспомни: мы же договорились, что ты присоединишься ко мне позже! Ты забыла?

— Нет! Боюсь, что это ты многое забыл… даже меня.

— Ты сошла с ума!

Не торопись. Ведь тебе даже не пришло в голову спросить, как я жила это время. Нет! Тебя это не интересует. Вот Крэг сразу спросил, а я не ответила — спешила увидеть тебя. Только Крэг… Это друг!

— А я, кто же тогда я?

— Ты? — Она пожала плечами. — Ты… человек, который любил меня, но больше не любит.

— Да! Клянусь, что да… Я по-прежнему люблю тебя.

В его памяти мгновенно воскресли пылкие дни их любви, страстные стоны ночей на простых тюфяках. Он обнял ее, чтобы прижать к себе, и его теплое дыхание обвеяло лицо молодой женщины, но она не проявила инициативы, ибо что-то в ней оставалось ледяным…

— Марианна! — взмолился он. — Выслушай меня! Клянусь спасением моей души, что я не переставал любить тебя. Только… я больше не имею на это права.

— Права? Ах, да! Я знаю… война!

— Нет! Слушай! Ошибки, которые мы совершаем, нам никогда не удается исправить. Приходится нести их груз, пока это угодно Богу! Мы оба, любя друг друга, сделали все, чтобы ускорить неизбежность! Мы метались по всему свету, но, хотя мы забрались очень далеко, судьба все равно нас настигла. Она сильней.

— Однако… что ты хочешь сказать? Какая судьба?

— Моя, Марианна. Та, которую я сам по глупости выковал из-за ревности и гнева! И она забросила меня в Петербург. Я думал, что мне будет трудно найти старых друзей отца, что они, может быть, забыли, что где-то существует последний Бофор. Так вот, знаешь, кого я встретил, попав к ним?

Она отрицательно покачала головой, чувствуя, что эта преамбула вызывает в ней страх.

— Я встретил младшего сына Крылова, Дмитрия… Он вернулся из Америки, куда его посылал отец в надежде узнать, что сталось с нами, и попытаться возобновить прежние отношения, которые представляли интерес в коммерческом плане. Он был в Чарлстоне…

— Ну и что?

— Моя же… Пилар, которую мы считали навсегда замуровавшейся в монастыре в Испании, вернулась ко мне домой!

Внезапный приступ гнева охватил Марианну. Так это она — судьба? Эта подлая женщина, сделавшая все, чтобы ее муж взошел на эшафот? Пытавшаяся и ее, Марианну, убить! И из-за этого он так терзался?

— Ну и что? — вскричала она яростно. — Что с того, что она вернулась? Прогони ее!..

— Нет! Я не могу больше! Не имею права. Она… она вернулась с ребенком… ребенком от меня… У меня сын!

— Ах!..

Марианна больше ничего не сказала… ничего, кроме этого слога, короткого, но мучительного и ужасного, как последний вздох. Язон прав. Судьба, эта старая ведьма, безжалостная и коварная, настигла их. Долгая бесплодная борьба с нею завершилась…

Испуганный внезапно ставшим инертным телом, Язон сжал объятия, нагнулся, хотел поцеловать ее холодные щеки и сжатые губы, но, упершись руками в грудь, на которой она мечтала спать все ночи ее жизни, она легонько оттолкнула его, ничего не говоря. Чувствуя себя несчастным, как ребенок, разбивший любимую игрушку, он совсем потерял самообладание.

— Скажи мне что-нибудь! Прошу тебя! Не молчи! Я знаю, что сделал тебе больно, но умоляю тебя, говори! Это правда, ты знаешь, я люблю тебя, я люблю только тебя и отдал бы все в мире, чтобы осуществить нашу мечту. Слушай… Ничто не заставляет нас уже расстаться. Почему бы не вырвать у жизни еще немного счастья, немного радости? Я могу погибнуть в этой войне, умереть вдали от тебя… Иди ко мне! Позволь отвести тебя на корабль, который отплывает на рассвете! До Анвера это составит много дней… много ночей. Позволь любить тебя до конца! Не будем отказываться от этого последнего, этого чудесного настоящего…

Она ощущала охватившее его лихорадочное возбуждение. Она чувствовала, что он говорит правду, что он искренен, он действительно хотел уехать с нею. Как он сказал, перед ними еще столько дней, столько ночей любви, целая цепь страсти, которую он, может быть, в последний момент не сможет порвать. Тогда в Анвере он предложит ей следовать за ним через океан до его родины, где вполне возможна тайная жизнь любовницы. И это снова обещало множество страстных ночей… А она так любила его! Какое адское искушение… Она чувствовала себя такой несчастной, что уже готова была уступить и позволить увезти себя. Но внезапно в ее воображении предстали три лица: гордое и ироническое ее отца, великолепное и страдальческое Коррадо и крохотное, нежное, спящего темноволосого малыша… И Марианна слабеющая, Марианна отчаявшаяся, Марианна страстно влюбленная удалилась, изгнанная той Марианной д'Ассельна, которая в первую брачную ночь, защищая свою честь, повергла ударом шпаги человека, которого она любила… той, которая в ту же ночь прогнала Язона Бофора… Она не могла больше быть другой!

Она оттолкнула его, на этот раз решительно, вышла из укрытия и отдала себя во власть ледяного ветра. Крепко сжав руки в муфте из чернобурки, она гордо вскинула голову, и в последний раз ее зеленые глаза встретили умоляющий взгляд человека, которого она оставляла и который заслужил только ее презрение!

— Нет, Язон! — строго сказала она. — У меня тоже есть сын! И я княгиня Сант'Анна!..

Ночь наступила. Марианна не оборачиваясь шагала к трактиру, который сверкал в темноте, как сигнальный фонарь корабля, как луч маяка в буре, поглотившей ее любовь…

Эпилог

КОНЕЦ СТРАНСТВИЙ

Май 1813

Как когда-то, обрамленная каменными гигантами черная с золотом решетка словно сама отворилась перед лошадьми. Как когда-то, спокойное волшебство парка ласково окутало проникших в его пределы…

Это была все та же посыпанная светлым песком аллея, убегавшая, подобно реке, между черными перьями кипарисов и пахучими шарами апельсиновых деревьев, чтобы затеряться среди тумана и брызг высоко бьющих фонтанов. Тем не менее у Марианны сразу появилось ощущение, что что-то изменилось, что сад стал не таким, как тогда, три года назад, почти день в день, когда она въехала сюда рядом с кардиналом, как входят в неизвестность…

Восклицание Аделаиды позволило ей определить разницу.

— Господи, как красиво! — вздохнула новобрачная. — Все эти цветы!..

Вот в чем дело! Цветы! Когда-то в парке не было цветов, кроме поры цветения лимонов и апельсинов. Его красота поддерживалась исключительно контрастами деревьев и лужаек, бассейнов с проточной водой, где неподвижные статуи имели такой скучающий вид. Теперь цветы выглядывали повсюду, словно какой-то шаловливый волшебник рассыпал по парку все краски радуги. Тут были розы, особенно множество розовых, высокие олеандры, бледные и душистые, громадные перламутровые пионы из Китая, гигантские фиолетовые рододендроны и незапятнанной белизны лилии… Фантазия цветов! И их великолепие вернуло жизнь в этот громадный сад. Она играла в сверкающих струях фонтанов, аккомпанировавших пению птиц. Ибо они тоже тут, птицы. Тогда их почти не было слышно, словно нависшая над этим владением давящая тоска пугала их. Теперь они пели от всего сердца.

Забавляясь удивленным видом Марианны, Жоливаль, нагнувшись, коснулся ее руки.

— Вы грезите, Марианна, или проснулись? Можно подумать, что вы никогда не видели этот чудесный сад.

Она вздрогнула, словно в самом деле только что проснулась.

— Это почти правда! Я никогда не видела его таким. Тогда не было ни цветов, ни птиц, ни настоящей жизни, мне кажется… Все это как удивительный сон.

— Вы были так напуганы. Просто вы плохо смотрели.

И Жоливаль рассмеялся, поворачиваясь к своей жене, словно призывая ее в свидетели. Но Аделаида, просунув руку под руку Марианны, покачала головой.

— Вы ничего не услышите, друг мой. Я полагаю, что все эти перемены связаны с появлением ребенка! А перед ребенком даже сухой пень зацветет.

Уже прошел месяц, как Аркадиус и Аделаида поженились. Вернувшись в Париж в январе, Марианна нашла их обоих, живших практически безвыходно в особняке на Лилльской улице, угнетенных болью, которую они вместе делили и которая мало-помалу сблизила их. Они были уверены, что Марианна погибла, и оплакивали ее.

Прибытие официальных бумаг, делавших Аделаиду законной владелицей фамильного дома вместо Марианны, не внесло ясности, а наоборот. Это неожиданное наследство окончательно убедило их, что Марианны нет на этом свете, тем более что никакой весточки от нее не поступало. И тогда они полностью ощутили свое одиночество и заброшенность, не зная, как жить дальше. Особняк д'Ассельна превратился в своего рода мавзолей, за закрытыми занавесями которого они готовились к неотвратимому концу, пользуясь услугами одного Гракха… Гракха, больше не оглашавшего воздух своим пением…

Вечером, когда заляпанная грязью карета с Марианной и Барбой остановилась у подъезда, путешественницы увидели, как появились старик и старуха, поддерживавшие друг друга под руки и едва не умершие от радости…

Это неожиданное возвращение действительно было великим и чудесным событием. Начались бесконечные объятия и поцелуи, а Гракх после того, как тоже поцеловал хозяйку, присел на ступеньку и никак не мог остановить слезы.

Ночь прошла в рассказах о пережитых приключениях: Аркадиуса и Гракха с обозом генерала Нансути, Марианны и Барбы — о бесконечной дороге домой. Не обошлось без еды и выпивки. Аделаида, долгие месяцы питавшаяся кое-как, мгновенно вновь обрела свой сказочный аппетит. И в эту памятную ночь она поглотила цыпленка, целый паштет, чашку компота и две бутылки шампанского.

К рассвету она изрядно опьянела, но была счастлива, как королева. Когда она, слегка пошатываясь, ушла на покой, Жоливаль повернулся к смотревшей на портрет отца Марианне.

— Что вы собираетесь теперь делать?

Не отводя глаз от гордого лица, иронический взгляд которого, казалось, следил за ее движениями, она пожала плечами.

— То, что я должна! Пришла и мне пора стать взрослой, Жоливаль! И я уже устала от приключений. В них разрываешься, теряешь силы, а пользы — никакой. Существует Себастьяно… Я больше не хочу ни о ком думать, кроме него.

— Кроме него… одного? Вспомните, что рядом с ним кто-то есть…

— Я не забываю. Ведь можно обрести немного счастья, принося его другому. А он, Жоливаль, более чем заслужил быть счастливым.

Он подтвердил это кивком, затем после легкого колебания спросил:

— И вы не испытываете никаких сожалений?

Она взглянула на него так же гордо, как при расставании на Бофора. Но в этом взгляде больше не было гнева. Он был спокоен и чист, как волна на солнце.

— Сожалений? Не могу сказать! Единственное, что я знаю, — это то, что впервые за долгое время я в мире сама с собою…

Бесконечное путешествие истощило ее. Так что перед отъездом в Италию она решила провести некоторое время в этом доме, который, конечно, всегда будет открыт для нее. Повидалась с некоторыми друзьями. Фортюнэ Гамелен рыдала, как пансионерка, когда Марианна рассказала ей о ее встрече с Франсуа Фурнье. Талейран, по-прежнему сердечный и в равной мере язвительный, был напряженный и нервный, как и сам Париж, который Марианна плохо узнавала.

Город выглядел хмурым. Император вернулся в него почти тайком, затем вслед за ним неделя за неделей появлялись выжившие из того, что было самой прекрасной армией в мире: раненые, больные, обмороженные. Многие не встали с постелей, до которых с таким трудом добрались. И тем не менее поговаривают, что Император старается организовать новую армию. Сержанты-вербовщики приступили к работе, потому что Пруссия, ободренная русской катастрофой, подняла голову, местами восставала, торопливо искала оружие и союзников. Весной, со свежими войсками, Наполеон выступит… И Париж начинал роптать.

Среди этих довольно мрачных дней Жоливаля нашла добрая весть, переданная его нотариусом. Добрая, хотя и траурная: его невидимая супруга скончалась. Септимания де Жоливаль получила смертельное воспаление легких, сопровождая герцогиню Ангулемскую во время ее визитов милосердия вокруг Хартвела.

Аркадиус не стал лицемерить и проливать слезы. Он никогда не любил ее, и в его скомканной жизни она играла только роль статистки, но он был достаточно хорошим дворянином, чтобы воздержаться от проявления неуместной радости. Марианна занялась им. Мимо ее внимания не прошли растрогавшие ее горячие чувства, связывавшие виконта и ее кузину. Жоливаль относился к Аделаиде с уважением и заботливостью, из-за которых проглядывала нежность. И именно она, сообщив о своем намерении в ближайшее время уехать в Лукку, заявила:

— Раз вы теперь свободны, Жоливаль, почему бы вам не жениться на Аделаиде? Вы оба отлично подходите друг другу, и ваше положение в семье станет более солидным, чем роль какого-то заморского дядюшки…

С достойным подражания единодушием оба покраснели. Затем Жоливаль, явно разволновавшись, сказал совсем тихо:

— Я был бы невероятно рад, дорогая Марианна… но я не являюсь завидной партией! Ни положения, ни состояния и еще меньше надежд на них! Кожа да кости, да и то изрядно потрепанные…

— У меня тоже нет ничего… из сокровищ царицы Савской, — подхватила Аделаида, как монашка опустив глаза, — но я думаю, что смогу быть хорошей супругой, если меня хотят…

— Тогда дело решенное! — с улыбкой заключила Марианна. — Вы женитесь. Затем я возьму вас с собой в Италию. Это будет ваше свадебное путешествие.

В конце одного апрельского, еще прохладного дня кюре церкви Святого Фомы Аквинского сочетал в капелле Девы Марии Аркадиуса де Жоливаля и Аделаиду д'Ассельна законным браком в присутствии князя Талейрана и мадам Гамелен, которые были свидетелями. Рядом с виконтом, вытянувшимся, как палка, в костюме, представлявшем великолепную жемчужно-серую симфонию, Аделаида в сиреневом шелковом платье, в шляпке с цветами, с большим букетом фиалок в руке, сияла, помолодев лет на десять. Затем последовал превосходный ужин, ради которого великий Карем соизволил проявить свой гений, в новом особняке Талейрана на улице Сен-Флорентен, где вице-канцлер поселился больше года назад, после того как продал Императору Матиньон.

Как-то ночью, после полуночи, мужчина в черном постучал в дверь особняка на Лилльской улице. Он был закутан в большой плащ, маска скрывала его лицо, но он склонился перед молодой женщиной, как перед королевой. Не говоря ни слова, он показал затянутой в черную перчатку рукой золотую пластинку, на которой были выгравированы четыре буквы: «A.M.I.C.».

Марианна сообразила, что это посланец, о котором говорил кардинал де Шазей. Она сбегала в свою комнату, принесла и вложила в руку посланца бриллиантовую слезу. Тот снова поклонился, повернулся и исчез, так и не подав голоса. Но когда тяжелая дверь особняка захлопнулась за человеком в черном, Марианна позвала Гракха.

— Ты можешь все готовить для отъезда, — сказала она ему. — Здесь мне больше нечего делать…

…Почтовая карета, на сиденье которой с прежним достоинством восседал Гракх, катила через парк. Она достигла огромного зеленого ковра, где белые павлины по-прежнему совершали величественную прогулку, выехала к дворцу и остановилась наконец у подножия широкой лестницы со стоявшими по ранжиру лакеями в белом с золотом, один из которых поспешил открыть дверцу.

Инстинктивно выглядывая фигуру в тюрбане, Турхан-бея, Марианна спрыгнула на землю, даже не воспользовавшись протянутой Жоливалем рукой. Аделаида и Барба спустились за нею, и последняя вдруг воскликнула, всплеснув руками:

— Езус сладчайший! Какая прелесть!..

Марианна обернулась. По дороге из конюшен приближался удивительный кортеж: Ринальдо, грозный начальник великолепных конюшен Сант'Анна, вел на поводу крошечного серого ослика, на котором донна Лавиния поддерживала мальчугана с темными кудрями. Он смеялся… И Марианна увидела, что Ринальдо выглядел более гордым и счастливым, чем если бы он вел непревзойденного Ильдерима, любимого жеребца князя.

Тем временем донна Лавиния заметила путешественников, и ее изумление было столь велико, что она едва не отпустила ребенка. И Марианна, застывшая на месте от нахлынувших на нее чувств, услышала ее недоумевающий голос.

— Ее Светлость! Это Ее Светлость!.. Боже мой!..

В следующий момент она сняла с седла малыша и бегом понесла его, дрыгающего ножками и протестующего против такого неожиданного обращения.

— Замолчите, мое сокровище, — сказала она ему, смеясь и плача одновременно. — Это ваша мама!

— Ма-ма… ма-ма… — нараспев стал повторять малыш, а от звуков его голоса таяло сердце Марианны.

В свою очередь, она бросилась вперед, охваченная нежностью, и сошлась с Лавинией как раз вовремя, чтобы помешать ей рискнуть сделать реверанс, что с малюткой на руках было довольно трудно. Но она удержала руки, уже готовые принять ребенка.

Прижавшись к плечу старой дамы, он с обычной у детей боязнью смотрел на нее, и Марианна теперь не смела даже пошевельнуться. Она осталась на месте со сложенными руками, пожирая глазами этого ребенка, который был ее ребенком, до глубины души взволнованная, найдя его таким прекрасным. Себастьяно выглядел большим для своих пятнадцати месяцев. У него было маленькое круглое личико, на котором сияли большие зеленые, как у матери, глаза. Облегавший его белый костюм позволял видеть легкий золотистый загар шеи и пухленьких ручек. Черные локоны поблескивали на его головке, и когда он вдруг улыбнулся, Марианна увидела, как сверкнули белизной три или четыре зуба.

Донна Лавиния осторожно отсоединила его ручки от своей шеи.

— Ну вот, — сказала она тихо, — возьмите же его, госпожа! Он ваш…

Вопреки опасениям Марианны ребенок не сопротивлялся. Он перешел из рук в руки, словно это была для него самая обычная в мире вещь. Марианна ощутила, как к ее шее прикоснулась теплая маленькая ручка.

— Мама… — пролепетал малыш. — Мама…

Тогда, изо всех сил удерживая слезы, чтобы не испугать его, она осмелилась наконец поцеловать своего сына. Волна любви поглотила ее, стремительный поток, смывший последние сожаления, последние сомнения, тогда как в глубине ее затихал пугающий голос, постепенно удаляясь:

«Ты никогда не увидишь его… Ты никогда не возьмешь его на руки… Ты не сможешь…»

Рядом с Лавинией, держа сына с гордостью императрицы, Марианна вернулась к ожидавшим, тоже взволнованным до слез этой сценой, которую все, с самого отъезда из Парижа, ожидали с нетерпением и беспокойством. Жоливаль поздоровался с Лавинией на правах старого знакомого и представил свою жену, затем, поскольку все собрались войти во дворец, Марианна решилась наконец задать вопрос, который давно жег ей губы:

— Князь… мой муж… Могу я его увидеть?

Перед сияющей улыбкой экономки она почувствовала себя немного смущенной.

— Конечно, госпожа, вы увидите его, — воскликнула Лавиния, — когда он вернется.

— Вернется? Его нет на вилле? О, Господи! Неужели он путешествует?..

Внезапно она ощутила разочарование и непонятный страх. Уже столько месяцев жила она с мыслью встретить этого удивительного и привлекательного человека, остаться с ним, разделить нечеловеческую жизнь, которую он себе избрал… и теперь она узнает, что надо еще ждать, чтобы преподнести ему в дар себя.

Она была так разочарована, что, когда Лавиния рассмеялась, едва не обиделась и не сразу поняла, что она говорит.

— Нет, Ваше Сиятельство, он не путешествует. Его сейчас нет дома, вот и все! Но он не задержится. Он пошел на выгон.

— Ах, он пошел…

Затем внезапно она поняла.

— Донна Лавиния! Вы говорите, что он вышел? Он снаружи… средь бела дня?

О, да, госпожа… Покончено с кошмаром, покончено с проклятием. Смотрите! Ради ребенка посадили все эти цветы, и все дурное забыто. Невозможно было дальше жить взаперти. Малыш, который любит его, не понял бы почему. Это было нелегко, но мне удалось с помощью отца Амунди убедить его. Так вот, когда мы вернулись сюда, мы собрали всех слуг, всех крестьян. Они были все здесь… возле этих ступеней. Отец Амунди поговорил с ними, затем я, ведь я знаю их всех, ибо я одна из них, и, наконец, князь, который перед ними бросил маску из белой кожи в огонь.

— И тогда? — обеспокоенно спросила молодая женщина.

— Тогда? Они упали на колени, как перед Спасителем, и кричали, кричали. Их приветственные возгласы возносились к небу. И два дня они чествовали хозяина, который согласился наконец показать им свое лицо… Слушайте! Это он!

Послышался лошадиный топот, пробудивший воспоминания в самых глубинах души Марианны. Это были те громовые раскаты, которые преследовали ее ночами в черные часы после ее свадьбы, подчиняясь ритму бешеной гонки белоснежного жеребца. Шум нарастал, приближался, и внезапно Ильдерим с всадником белой молнией возник перед всеми. С легкостью ласточки лошадь пролетела над широким бассейном. На руках у Марианны Себастьяно закричал от радости:

— Папа!.. Папа, па-па!

Марианна нежно поцеловала его и передала Лавинии. Медленно, но без колебаний она спустилась по ступенькам и одна направилась по травяному ковру навстречу всаднику. Он несся на нее, как пушечное ядро, может быть, не замечая ее… Однако она не шелохнулась, плененная дикой красотой этой скачки, рискуя быть сбитой, если Коррадо не укротит бешеный бег Ильдерима.

Но он был подлинным властелином этого королевского животного, так долго остававшегося его единственным другом. В четырех шагах от Марианны конь встал на дыбы, забил в воздухе передними ногами, затем вдруг резко опустился, в то время как всадник гибким движением соскользнул на землю.

И тогда Марианна увидела, что бронзовое божество ее воспоминаний стало действительно живым существом. Он был одет, как невесть какой дворянин-фермер, объезжающий свои земли погожим летним днем, в облегающие черные панталоны, заправленные в кожаные сапоги, и белую рубашку, раскрытую на мускулистой груди. Но его синие глаза улыбались, полные света, какого она никогда в них не видела…

Она так напряженно смотрела на него, что даже не подумала заговорить. Но ей показалось, что она пробудилась ото сна, когда он осторожно взял ее руку и припал к ней губами.

— Добро пожаловать, сударыня, — прозвучал низкий голос, который всегда волновал ее. — Вы приехали… проведать нас?

Она поняла, что он не решается еще поверить в ее возвращение и по-рыцарски оставляет ей путь к отступлению. Но в тоне его слов она услышала растрогавший ее страх.

— Нет! Я приехала, чтобы остаться, если вы по-прежнему хотите этого. Я приехала, чтобы быть вашей женой, Коррадо, вашей женой полностью… всецело. Я не прошу у вас прощения за все то, что вы выстрадали из-за меня, но я отдаю себя в ваши руки! Хотите вы меня?

Какое-то время они стояли молча. Синие глаза князя впились в глаза молодой женщины, словно пытались вырвать тайну из их глубины, но под этим взглядом, в котором внезапно взволнованная Марианна могла прочесть пылкую страсть, зрачки цвета морской волны не дрогнули, не отвратились.

Но вот он нежно, почти робко привлек ее к себе.

— Кто же откажется увидеть осуществленным свой самый сладкий сон? — взволнованно прошептал он.

Этой ночью, исходя блаженной истомой, Марианна узнала, что не первый раз принадлежит Коррадо Сант'Анна и что ее загадочный любовник с Корфу вернулся к ней навсегда…

body
section id="FbAutId_2"
Подлинное письмо. (Прим. пер.)