Юлия Владимировна Остапенко

Подари мне смерть

____________________

– А потом говорит: я тут подумал немного, нет, ты мне не подходишь! И что я должна была делать?!

Девочка, кажется, была по-настоящему рассержена. Ия сочувственно покивала, чуть сощурилась, осторожно тронула холст рубиновым кончиком кисти. Она не любила править: поправки – это трусость. Но сейчас Ия рисовала именно страх, так что всё было верно. Надо чувствовать то, что рисуешь.

– Ну и, конечно, я тут же ушла! Он-то ждал, что я у него в ногах валяться буду. Ещё чего! У меня таких, как он…

Ия кивнула снова, размышляя, не добавить ли сюда индиго. Она любила контрасты, но рисунок и без того получался слишком насыщенным. Ия уже почти слышала крики. Кажется, женские. Странно – она думала о мужском страхе. Глубинном, немом. Одном из тех, о которых мужчины не знаю сами.

– Сколько можно? Я вот так себе и сказала: хоть какую-то гордость надо иметь?

– Правильно, – сказала Ия и взглянула на небо. Блекло-белое, в тоненьких перистых облачках. Она его нарисовала год назад и совсем не для этого мира, а теперь оно просочилось в Предел. Наверное, уже состарилось. В последнее время её картины старятся быстро.

– Вот и я о том же, – сказала девочка и спрыгнула с камня. Это был очень старый камень. Её любимый. Ия нарисовала его одновременно с холмом и рекой, на простой линованной бумаге, и он нёс на себе неизгладимый след Настоящести. Сейчас Ия уже не могла рисовать Настоящее. Только Временное – и по-своему это было прогрессом, во всяком случае, этим она себя утешала. Тогда, пару миллионов лет назад, с её лёгкой руки всё сущее получалось вечным. Ия гордилась этим, и только когда стала терять способность рисовать Настоящее, поняла, что переменчивость куда как полезнее. Вот, например, страх с её новой картины. Кажется, ещё совсем недавно из него получился бы целый мир. Насыщенный, рубиново-больной. И юная Ия гордилась бы тем, что сумела создать такой мир. А теперь – это всего лишь глубоко запрятанный страх какого-то мужчины, живущего в одном из тысяч подобных миров. Но нынешняя Ия знала, что цена этого страха ничуть не ниже, чем мира, сделанного из страха.

И всё же ей нравилось осознавать, что холм, и река, и камень, и плакучая ива над ним – всё, что она нарисовала Настоящим, останется с ней. А небо всё время меняется. Временное тоже надо уметь создавать. Это даже сложнее.

– Ну ладно, – ворчливо сказал девочка, отряхивая ладошки от налипшего мха. – Пора мне, что ли.

– Забегай, – оживлённо попросила Ия, широким мазком обводя пульсирующую на холсте жилку мужского страха. Малышка-Курьер оказалась невыносимой трещоткой, но она принесла Ие наглость. Целую унцию чистейшей наглости, флакончик с густой аквамариновой тушью. У Ии как раз заканчивалась. К тому же наглость вообще редкий товар, её, как правило, надо заказывать заблаговременно, а Ия никогда не знала, в какую картину ей придётся добавить капельку аквамарина. Аквамарин шокировал. Ия была немного склонна к эпатажу. К непредсказуемости. К Временному. Поэтому флакончик с аквамариновой наглостью, способной превратить в фарс почти любую трагедию, был ей особенно дорог.

Ия на миг оторвалась от картины и бросила взгляд на пока ещё полный пузырёк, радуясь, что не придётся лишний раз выклянчивать внесрочную поставку. Там, Наверху, к поддержанию миров в последнее время стали относиться пренебрежительно. То ли дело создание новых. Но Ия больше не заведовала этой частью мироздания. Её дело – Временное. Как боль, страх или облака.

– И где ты её только раздобыла? – вздохнула Ия с восторгом, и девочка пожала плечиками.

– Там её уж нет, – хмыкнула она и нетерпеливо добавила: – Ну, а как же мой подарок?

– А, да, – вспомнила Ия. Подарок. Курьеры работают на общественных началах, но по традиции им полагаются подарки от заказчиков. За краски надо платить – это правило для всех. У Ии чаще всего просили славу – много у неё скопилось этих розовых шариков. Она их редко использовала – люди в её мирах вполне справлялись сами, добывая славу с помощью переворотов и катаклизмов. На скуку жители миров Ии пожаловаться никак не могли.

– Ну, так что же ты хочешь? – спросила Ия.

И девочка сказала:

– Подари мне смерть.

Ия подняла глаза и впервые посмотрела на неё.

Тоненькая. Щупленькая. Как былинка. Оспинки на лице. Глаза разного цвета: желтый и оранжевый. Наверное, совсем уже старая. Только дряхлые старики приходят детьми.

Подул ветер – тонкий и сухой, словно пустынный. Ива тряхнула ветвями, заплакала каплями недавнего дождя.

– Нет, не могу, – сказала Ия и откинула со лба прядь волос тыльной стороной ладони – пальцы у неё были вымазаны в страхе.

– Ну, это уж твоя беда, – пожала плечами девочка.

Ия посмотрела на картину. Жилка стала чётче, выпуклее, пульсировала сильнее, и теперь издавала не только крик, но и запах: резкий, острый запах пота. Кому-то где-то совсем скверно. Хороший набросок получился. Живой.

Почти Настоящий, вдруг поняла Ия и вздрогнула. Не хватает буквально штриха.

– Это же Настоящее, – машинально проговорила она. – Мне нельзя дарить Настоящее. К тому же у меня всего одна банка.

– Знаю, – девочка улыбнулась мягко, сочувственно, вернув Ие её недавнюю улыбку. – Но ты ведь не можешь отказать.

Да, не может. Ещё одно железное правило. Но что за чушь? Никому и в голову не придёт просить у Художника смерть! Каждому полагается только одна баночка, и запасы не пополняются, потому что не истощаются. Серебристую баночку Ии нарисовал Изначальный, тот, кто создал все Настоящие краски. Их не так много осталось. У Ии была ещё зависть, у Даны с соседнего Предела – совесть, а многие не имели ничего, кроме смерти. Девочка-Курьер не могла этого не знать.

– Зачем она тебе? – беспомощно спросила Ия. – Ты не сможешь ею рисовать. Это ведь умеют только Художники.

– А я не рисовать буду.

– Не рисовать?

– Нет.

– А что?

– Я просто её у тебя заберу.

Ия посмотрела на неё.

Это уже была не девочка.

Ия вздохнула, положила кисть на мольберт. Густая капля страха нырнула в изумрудную траву. Ива скрипела, пели птицы, далеко внизу шумела река.

– Ты не Курьер, – сказала Ия.

– Нет.

– Что ты такое?

– Меня нарисовала одна из вас. Неопытная только. Случайно вышло, краска у неё пролилась. И что я должен был делать?

– Довольно, – Ия потянулась к ящику с красками, коснулась серебристой баночки. – Уходи. Тебе нельзя здесь быть.

– Уйду, когда получу свой подарок. Полно, дорогая. Ничего ты мне не сделаешь. Ты у меня в долгу.

– Попроси что-то другое.

– Я хочу смерть.

– Зачем, бога ради?! Зачем она тебе?!

Существо вздохнуло. Потом село на траву.

– Понимаешь, она пролила меня на песок, – словно извиняясь, проговорило оно. – Я не смог войти ни в один из её миров. Долго скитался. У тебя мне понравилось. Симпатично и уютно. Вот только…

– Зачем тебе смерть? – раздельно повторила Ия.

Существо улыбнулось.

– Я её пролью. Как меня пролили. Я теперь умею хорошо проливать.

Когда-то давно Ия нарисовала себе сердце. И очень часто жалела об этом.

– Но ведь тогда… Тогда в моих мирах люди не смогут умирать.

– А что в этом плохого? Разве не это мечта всех человечеств – жизнь без смерти?

– Ты не понимаешь.

– Нет, ты не понимаешь. Давно назрела необходимость в мире, где нет смерти. Там, Наверху, ничего в этом не смыслят. Что ты видишь, кроме своих скорлупок? Оглянись! Куда, по-твоему, деваются те, кто умирают в своих мирах? Они приходят в твои миры!

– Что?..

– Милая, старая Ия! Да уже почитай сорок тысяч лет все Художники воспринимают твои миры как отстойник! И отправляют к тебе своих мертвецов. Если б ты удосужилась время от времени выбираться в люди, давно бы об этом узнала.

– Почему… я?!

– А на что ещё годится Художник, который только Временное рисовать ладен?

Ия стиснула пальцы. Существо снисходительно усмехнулось.

– Слушай, давай начистоту. Слабость можно сделать силой. Твои миры не так плохи. Я всё устрою. Ты даже сможешь вернуть влияние. Разумеется, надо будет внести кое-какие административные изменения… Мне нужна только смерть. Подумай, это даже правильно. Те, кто живут в твоих мирах, и так уже мертвы. А ты вынуждаешь их умирать дважды.

– Чего ты хочешь?

– О господи, – устало вздохнуло существо. – И впрямь ты стареешь. Я хочу обустроить твой мирок…

– Потому что тебя не впустили ни в какой другой? – сказала Ия.

Существо посмотрело на неё оранжевым глазом и улыбнулось жёлтым.

– А хоть бы и так, – беспечно пропело оно. – Что же с того?

Ия кивнула и встала. Она уже знала, кто перед ней. И – вдруг – почувствовала облегчение.

Когда-то давно она нарисовала себе разум, и с тех пор ни разу об этом не пожалела.

– Я знала, что ты придёшь, – спокойно сказала Ия, и рот существа дёрнулся то ли в улыбке, то ли в ужасе.

Ия повернулась к мольберту и посмотрела на страх. Почти Настоящий. Достала из коробки серебристую баночку с прозрачным лаком. Нанесла на картину тонкий слой: невидимый, звенящий, спокойный, тот, которым заканчиваются все картины. Она не спешила и очень старалась. Существо ждало. Потом проговорило:

– Красиво.

Ия закрыла баночку. Посмотрела на картину. Вздохнула.

И сказала:

– Я рада, что тебе нравится. Держи.

Схватила с мольберта кисть, капавшую кровью в изумрудную траву, скользнула по холсту последним мазком. И только тогда поняла, что написала.

Существо вопило так, что Ие пришлось наспех прочертить тишину на первом попавшемся под руку клочке. Смотреть на это тоже было неприятно, и она отвернулась, бережно укладывая в ящик серебристую баночку. У смерти есть одно ограничение – её нельзя накладывать на Настоящие картины, иначе то, что на них изображено, умирает, вместе с тем, в ком должно воплотиться. Это запретили давным-давно, как только поняли, что таким способом Художники могут убивать. А убивать им нельзя. Убивают Там, Наверху.

Ия давно никого не убивала. С тех самых пор, как разучилась рисовать Настоящее. Точнее, думала, что разучилась.

Когда существо получило свой подарок до конца, Ия сложила мольберт и закрыла ящик. Тонкий ветер шелестел в мокрых ветках ивы.

– Эл, он сказал, что я старая, – пожаловалась она.

Камень выпрямился, ободряюще приобнял её за плечи.

– Нашла кого слушать. Ну, готова?

– Да. Летим.

Ия вздохнула и вскинула руки над головой. У неё, наконец, начинались каникулы.