Ю Несбе

Полиция

Часть I

Пролог

Он спал там, за дверью.

Внутри угловой шкаф пах старым деревом, пороховыми газами и оружейным маслом. Когда в окно комнаты снаружи светило солнце, через замочную скважину в дверце шкафа проникал тонкий лучик в форме конуса, а когда солнце светило под нужным углом, свет попадал на пистолет, лежащий на средней полке.

Пистолет был русской марки «одесса», копия более известного пистолета Стечкина.

Оружие это немало поскиталось на своем веку: переехало с кулаками из Литвы в Сибирь, кочевало из одной штаб-квартиры у́рок в другую по всей Южной Сибири, побывало в собственности у атамана, предводителя казаков, — он держал его в руках в тот миг, когда его застрелили милиционеры, — и только после этого оказалось у начальника тагильской тюрьмы, коллекционировавшего оружие. В конце концов этот страшный угловатый пистолет был привезен в Норвегию Рудольфом Асаевым, который до своего исчезновения монополизировал рынок наркотиков в Осло с помощью героиноподобного опиоида «скрипка». Оружие и теперь находилось в этом городе, а если точнее, то на улице Хольменколлвейен, в доме Ракели Феуке. У «одессы» имелся магазин на двадцать патронов калибра «макаров» девять на восемнадцать миллиметров, из него можно было стрелять как одиночными, так и очередями. В магазине оставалось двенадцать патронов.

Три пули из этого пистолета были выпущены в дилеров из конкурирующей группировки косовских албанцев, причем только одна пуля попала в человеческую плоть.

Еще две пули убили Густо Ханссена, молодого вора и торговца наркотиками, укравшего деньги и дурь у Асаева.

Пистолет все еще хранил запах трех последних выстрелов, поразивших голову и грудь бывшего полицейского Харри Холе, который вел расследование убийства Густо Ханссена. Даже место совершения двух последних преступлений было одним и тем же: улица Хаусманна, дом 92.

Полиция еще не раскрыла убийство Густо, и восемнадцатилетний юноша, арестованный по подозрению в совершении этого преступления, был выпущен на свободу в частности из-за того, что полиция не нашла ни самого орудия убийства, ни связи между юношей и орудием убийства. Мальчишку звали Олег Феуке. Он просыпался каждую ночь и, глядя в пустоту, слышал звуки выстрелов. Не тех, которыми он убил Густо Ханссена, а других. Тех, что были сделаны в полицейского, который заменил ему в детстве отца и когда-нибудь собирался жениться на его матери, Ракели. Харри Холе. Его взгляд горел в темноте перед глазами Олега. Юноша думал о пистолете в дальнем угловом шкафу и надеялся, что больше никогда в жизни его не увидит. Что его больше никто никогда не увидит. Что он почиет в вечности.

Он спал там, за дверью.

Охраняемая больничная палата пахла лекарствами и краской. Аппарат рядом с кроватью регистрировал удары его сердца.

Исабелла Скейен, член городского совета Осло, отвечающая за социальную политику, и Микаэль Бельман, новоиспеченный начальник полиции, надеялись, что больше никогда его не увидят.

Что больше никто его не увидит.

Что он почиет в вечности.

Глава 1

Стоял теплый длинный сентябрьский день. Падающий на Осло-фьорд свет превратил его воды в расплавленное серебро и заставил запылать яркими красками луга, уже тронутые дыханием осени. Был один из тех дней, когда жители Осло клянутся, что никогда в жизни не переедут из этого города. Солнце вот-вот должно было сесть в районе Уллерна, и последние, почти горизонтальные его лучи скользили по окружающему пейзажу: по низким скромным доходным домам, свидетелям появления небогатого города; по дорогостоящим пентхаусам с террасами, продуктам нефтяной сказки, внезапно сделавшей эту страну одной из богатейших в мире; по торчкам в Стенс-парке, собиравшимся в хорошо организованном городе, где от передозировки наркотиками умирает больше людей, чем в других европейских городах, в несколько раз превосходящих его размерами. Лучи скользили по садикам, где на всех батутах были закреплены защитные сетки, а дети прыгали на них не больше чем по трое, как предписывала инструкция. А также по лугам и лесам, окаймлявшим так называемый Ослоский котлован. Солнце не хотело расставаться с городом, вытягивая пальцы-лучи подобно тому, как из окна поезда вытягивается рука в затянувшемся прощании.

Начало дня ознаменовалось приходом холодного чистого воздуха и яркого, как в операционной, света. Со временем температура повысилась, небо приобрело глубокий голубой цвет, а воздух — ту приятную осязаемость, которая делает сентябрь лучшим месяцем в году. И когда мягко и осторожно опустились сумерки, в районе вилл на холмах вокруг озера Маридалсваннет запахло яблоками и теплой хвоей.

Эрленд Веннесла приближался к вершине последнего холма. Ощущая в мышцах молочную кислоту, он сосредоточился на том, чтобы жать на педали правильным движением сверху вниз, направляя при этом колени внутрь. Потому что правильная техника крайне важна, особенно когда человек устал и мозг его стремится изменить положение тела так, чтобы переложить нагрузку на менее уставшие, но и менее эффективные мышцы. Он чувствовал, как жесткая велосипедная рама абсорбирует и использует каждый вдавливаемый в нее ватт, как при переключении на более высокую передачу происходит ускорение. Веннесла поднялся с сиденья и попытался сохранить неизменной частоту вращения педалей — девяносто нажатий в минуту. Он бросил взгляд на напульсник. Сто шестьдесят восемь. Веннесла направил свет фонаря на шлеме на экран GPS, прикрепленный к рулю. В него была закачана подробная карта Осло и окрестностей, и он был снабжен активным передатчиком. Велосипед и дополнительное оборудование стоили дороже, чем, строго говоря, мог потратить недавно вышедший на пенсию следователь по особо тяжким преступлениям. Но теперь, когда жизнь бросает другие вызовы, важно поддерживать хорошую физическую форму.

Небольшие вызовы, если быть честным.

Молочная кислота щипала бедра и ноги. Эти болезненные ощущения предвещали то, что произойдет потом. Праздник эндорфина. Ноющие мышцы. Чистую совесть. Пиво с женой на балконе, если после захода солнца не сильно похолодает.

И вдруг он оказался на вершине. Дорога теперь шла по равнине, а прямо перед ним раскинулось озеро Маридалсваннет. Веннесла сбросил скорость. Он был за городом. На самом деле немного абсурдно, что после пятнадцати минут быстрой езды на велосипеде из центра европейской столицы человек попадает на территорию, где его окружают хутора, поля, густой лес и туристы, исчезающие в вечернем мраке. Голова под велосипедным шлемом фирмы «Белл», стоившим больше, чем детский велосипед, который он подарил на шестилетие внучке Лине Марии, чесалась от пота. Но Эрленд Веннесла не снял шлема. Причиной большинства случаев гибели велосипедистов являются травмы головы.

Он посмотрел на напульсник. Сто семьдесят пять. Сто семьдесят два. Желанное дуновение ветерка принесло из города шум радостных криков. Наверное, со стадиона «Уллевол». Там сегодня вечером проходит международный матч то ли со Словакией, то ли со Словенией. На несколько секунд Эрленд Веннесла представил, что это кричат в его честь. Ему уже давно никто не аплодировал, в последний раз это случилось во время церемонии его проводов из Крипоса[1] в районе Брюн. Кремовый торт, речь шефа, Микаэля Бельмана, который с того времени твердым курсом двигался к посту начальника Полицейского управления Осло. А Эрленд принимал аплодисменты, ловил взгляды коллег, благодарил их и даже почувствовал першение в горле, когда собрался произнести свою короткую, насыщенную фактами благодарственную речь, как это было принято в Крипосе. В качестве следователя по особо тяжким преступлениям он переживал взлеты и падения, но ему удалось избежать больших ошибок. Однако, насколько ему было известно, стопроцентной уверенности в таких вопросах быть не может. Во всяком случае, теперь, когда далеко продвинулись технологии анализа ДНК и полицейское начальство послало сигнал, что они будут использованы для проверки кое-каких старых дел, существовал риск получить ответы. Новые ответы. Окончательные. Эрленд не возражал против использования новых технологий для расследования нераскрытых преступлений, но не понимал, зачем тратить ресурсы на копание в давно завершенных и закрытых делах.

Тьма сгустилась, и, хотя уличное освещение уже было включено, он чуть не проехал указатель поворота на лесную тропинку. Но указатель был на месте. На том самом, которое Эрленд помнил. Он свернул с дороги и оказался на лесной тропе, покрытой мягкой листвой. Он ехал медленно, но не терял равновесия. Столб света от фонаря на шлеме скользил по тропинке и исчезал за елями, что плотной стеной возвышались по обе стороны от Эрленда. Перед ним опасливо и торопливо проносились переменчивые тени, а потом неожиданно пропадали. Именно так он все себе и представлял, когда пытался поставить себя на ее место. Представлял, как она неслась с ручным фонариком в руках, сбежав из заточения, где ее три дня насиловали.

И когда Эрленд Веннесла внезапно увидел, как во мраке впереди него зажегся фонарик, он подумал, что это ее фонарик и что она снова бежит, а он гонится за ней на мотоцикле, чтобы поймать. Свет перед Эрлендом помигал, а затем упал прямо на его лицо. Он остановился, слез с велосипеда и направил свой фонарь на напульсник. Уже меньше ста. Неплохо.

Он ослабил ремень шлема, снял его с головы и почесался. Господи, как же хорошо! Он погасил фонарь, повесил шлем на руль и покатил велосипед по направлению к свету, чувствуя, как шлем бренчит и бьется о руку.

Перед поднятым фонариком Веннесла остановился. От колючих лучей заболели глаза. Ослепленный, он подумал, что все еще слышит свое тяжелое дыхание и странно, что пульс у него такой низкий. Ему почудилось движение, будто там, позади большого дрожащего круга света, что-то поднялось вверх. Он услышал свист, и в тот же миг ему в голову пришла удивительная мысль. Ему не стоило делать это. Не стоило снимать шлем. Причиной большинства случаев гибели велосипедистов…

Мысль его заклинило, словно произошел скачок во времени и он на мгновение утратил способность видеть.

Эрленд Веннесла удивленно посмотрел вперед, ощущая, как по его лбу бежит теплая капля пота. Он заговорил, но слова были лишены смысла, как будто связь между мозгом и языком нарушилась. Он снова услышал тихий свист. А потом звук пропал. Все звуки исчезли, даже звук его дыхания. И он обнаружил, что стоит на коленях, а велосипед медленно заваливается в кювет. Перед ним плясал желтый свет, исчезнувший, когда капля пота достигла переносицы, стекла в глаза и ослепила его. И он понял, что это не пот.

После третьего удара он почувствовал, что ему в голову вонзилась сосулька и прошла через горло в туловище. Он похолодел.

«Я не умру», — подумал он и попытался поднять руку, чтобы защитить голову, но оказался не в состоянии пошевелить ни одной частью тела и понял, что парализован.

Четвертого удара он не заметил, но по запаху прелой листвы догадался, что упал на землю. Он несколько раз моргнул, и в один глаз вернулось зрение. Прямо перед собой он увидел пару стоящих в грязи черных испачканных сапог. Каблуки приподнимались, и сапоги отрывались от земли. И опускались обратно. Движения повторялись. Каблуки приподнимались, сапоги отрывались от земли. Как будто тот, кто бил его, прыгал. Прыгал, чтобы вложить в удары как можно больше силы. И последней мыслью, промчавшейся в мозгу Эрленда, было то, что ему нужно вспомнить, как зовут внучку, его внучку, ему необходимо сохранить в памяти ее имя.

Глава 2

Полицейский Антон Миттет вынул наполненный наполовину пластмассовый стаканчик из маленькой красной кофеварки «Неспрессо Д290», наклонился и опустил его на пол — никакой мебели поблизости не было. Потом он перевернул вверх ногами продолговатую коробку, и в ладони его оказалась новая капсула кофе. Он автоматически проверил, не повреждена ли у нее крышка, не была ли она уже использована, и вставил капсулу в кофеварку. Засунул под кран пустой стаканчик и нажал на одну из светящихся кнопок.

Машина дышала и стонала. Антон посмотрел на часы. Скоро полночь. Пересменка. Его ждали дома, но он посчитал, что должен объяснить ей круг обязанностей, она ведь всего-навсего студентка Полицейской академии. Силье — так, что ли, ее зовут? Антон Миттет уставился на кран. Стал бы он варить кофе коллеге-мужчине? Он не знал. Да и не все ли равно, он давно перестал отвечать себе на такие вопросы. Было так тихо, что он слышал, как последние, почти прозрачные капли падают в пластмассовый стаканчик. Из капсулы уже вышел весь вкус и запах, но ему было важно собрать все капли до единой, потому что девочке предстояло длинное ночное дежурство. Без компании, без происшествий, без всяких других занятий, кроме разглядывания неокрашенной голой бетонной стены Национальной больницы. Поэтому он решил перед уходом выпить с ней чашечку кофе.

Антон взял оба стаканчика и пошел назад. Звук его шагов отражался от стен. Он двигался мимо закрытых запертых дверей, зная, что за ними нет никого и ничего, кроме голых стен. Когда норвежцы возводили Национальную больницу, они в кои-то веки подумали о будущем, отдавая себе отчет в том, что их будет больше, они станут старше, будут больше болеть и требования их будут расти. Подумали на перспективу, как немцы со своими автострадами и шведы со своими аэропортами. Но испытывали ли те же чувства немногочисленные автомобилисты, в гордом одиночестве пересекавшие сельскую Германию по огромным бетонным дорогам в тридцатые годы, или шведские пассажиры, спешащие по преувеличенно большим залам Арланды в шестидесятые? Ощущали ли они присутствие призраков? Чувствовали ли они, что, несмотря на новизну и чистоту этих объектов, на то, что еще никто не погиб в автомобильной или авиационной катастрофе, там обитают призраки? И автомобильные фары в любой момент могут высветить стоящую на обочине семью, все члены которой без всякого выражения всматриваются в свет, окровавленные, бледные: отец, пронзенный насквозь, мать со свернутой набок шеей и ребенок с оторванными конечностями. А из-за пластиковой занавески транспортера, через которую багаж выезжает в зал прибытия аэропорта Арланда,[2] может появиться обгорелый, все еще тлеющий труп, под которым плавится резина ленты, а в его открытых дымящихся челюстях замер безмолвный крик. Никто из врачей не мог сказать ему, для чего это крыло здания станет использоваться в будущем; единственное, что было точно известно: за этими дверьми будут умирать люди. Это уже носилось в воздухе, невидимые тела с неупокоившимися душами уже лежали здесь.

Антон завернул за угол, и перед ним возник еще один коридор, слабо освещенный и тоже пустой. Он имел настолько симметричную квадратную форму, что возникала оптическая иллюзия: казалось, что девочка в форме, сидящая на стуле в самом конце коридора, — это маленькая картинка на ровной стене.

— Вот, я тебе тоже принес кофе, — сказал он, подходя к ней.

Лет двадцать? Немного больше. Может, двадцать два.

— Спасибо, у меня с собой, — ответила она, вынимая термос из маленького рюкзачка, стоящего рядом со стулом.

В ее интонации прозвучал почти незаметный скачок, остаток диалекта, скорее всего северного.

— Этот лучше, — заметил Антон, по-прежнему протягивая ей кофе.

Она помедлила, а потом взяла стаканчик.

— К тому же он бесплатный, — добавил Антон и тактично убрал руку за спину, прижав обожженные пальцы к холодной ткани пиджака. — У нас практически собственная кофеварка. Она находится в коридоре у…

— Я видела ее, когда пришла, — ответила она. — Но в инструкции написано, что мы ни на секунду не должны отходить от двери в палату пациента, поэтому я принесла кофе из дома.

Антон Миттет сделал глоток из своего пластикового стаканчика.

— Это хорошо. Но сюда ведет только один коридор. Мы находимся на четвертом этаже, между нами и кофеваркой нет дверей, ведущих на другие лестницы или выходы. Так что мимо нас невозможно проскользнуть, даже если мы пошли за кофе.

— Что ж, вы меня успокоили, но я, пожалуй, буду следовать инструкции.

Она быстро улыбнулась. А потом, возможно чтобы сгладить скрытое порицание, глотнула из стаканчика.

Антон почувствовал легкий укол раздражения и почти уже собрался сказать что-нибудь насчет самостоятельного мышления, которое приходит с опытом, но не успел до конца сформулировать свою мысль — его внимание привлекло кое-что в глубине коридора. Казалось, что в их сторону плывет по воздуху некое белое создание. Он услышал, как поднялась Силье. Создание приняло более определенную форму. Превратилось в полную блондинку в одежде медсестры. Антон знал, что сегодня ночью она дежурит, а завтра вечером свободна.

— Добрый вечер, — сказала медсестра с шутливой улыбкой, подняла вверх два шприца, подошла к двери и взялась за ручку.

— Подождите, — выступила вперед Силье. — Я должна внимательно прочитать ваше удостоверение. Вы знаете сегодняшний пароль?

Медсестра удивленно посмотрела на Антона.

— Если, конечно, мой коллега не позволит вам войти, — добавила Силье.

Антон кивнул:

— Конечно входи, Мона.

Медсестра открыла дверь, и Антон посмотрел ей вслед. В тускло освещенной палате ему были видны аппараты, окружающие койку, и пальцы ног, торчащие из-под одеяла. Пациент был так высок, что им пришлось искать для него особо длинную кровать. Дверь закрылась.

— Хорошо, — сказал Антон.

Он улыбнулся Силье и заметил, что ей случившееся не понравилось. Что она сочла его мужским шовинистом, только что поставившим оценку более молодой коллеге женского пола. Но она ведь студентка, черт возьми, и на практике должна набираться опыта у старших коллег. Он стоял, покачиваясь на каблуках, не зная, с какого конца начать. Девушка его опередила:

— Я уже говорила, что изучила инструкцию. А вас, наверное, дома ждут.

Он поднес пластиковый стаканчик к губам. Что она знает о его семейном положении? Не нафантазировала ли чего-нибудь насчет его и Моны? Например, что он пару раз подвез ее вечером домой и этим дело не кончилось?

— Наклейка с медвежонком на вашей сумке, — произнесла Силье, улыбаясь.

Антон сделал большой глоток. Кашлянул.

— У меня есть время. Поскольку это твое первое дежурство, ты можешь, пользуясь случаем, задать мне вопросы, если они у тебя есть. Не всегда все записано в инструкции, знаешь ли. — Он сменил тон, надеясь, что она услышит и поймет подтекст.

— Как хотите, — ответила Силье с той раздражающей самоуверенностью, какую могут позволить себе только люди моложе двадцати пяти. — Пациент в палате. Кто он?

— Этого я не знаю. Это тоже написано в инструкции. Он аноним и должен оставаться таковым.

— Но кое-что вы ведь знаете?

— Разве?

— Мона. Вы не станете называть человека по имени, если не общались с ним раньше. Что она рассказывает?

Антон Миттет посмотрел на нее. В общем-то, красивая, но нет в ней ни теплоты, ни шарма. Слишком худая на его вкус. С неприбранными волосами и приподнятой верхней губой, открывающей неровные передние зубы. Но она была молода. Тело ее под формой было крепким и тренированным, это он знал наверняка. Интересно, если бы он рассказал ей то, что знал, то по какой причине? Потому что бессознательно просчитал, что доброжелательность с его стороны повысит шансы переспать с ней с нуля до одной десятой процента? Или потому, что девочки вроде нее становятся старшими инспекторами или следователями по особо важным делам в течение пяти лет и когда-нибудь будут его начальницами, ведь он навсегда останется простым полицейским, поскольку драмменское дело ему не забудут, оно как стена, как пятно, которое невозможно вывести.

— Покушение на убийство, — сказал Антон. — Потерял много крови. Говорят, при поступлении в больницу у него едва прощупывался пульс. Все время пролежал в коме.

— Зачем его охраняют?

Антон пожал плечами:

— Потенциальный свидетель. Если выживет.

— Что он знает?

— Дела с наркотиками. На высоком уровне. Если он очнется, то, вполне вероятно, сможет привязать важных людей к трафику наркотиков в Осло. Плюс расскажет, кто хотел его убить.

— Значит, убийца может вернуться, чтобы закончить свою работу?

— Если узнает, что он выжил и где он находится, то может. Поэтому мы здесь.

Она кивнула:

— А он выживет?

Антон покачал головой:

— Они считают, что смогут поддерживать в нем жизнь в течение нескольких месяцев, но шансы, что он выйдет из комы, очень малы. И все же… — Антон снова сменил тон, ее пристальный взгляд был ему неприятен. — До тех пор его будут охранять.

Когда Антон Миттет уходил, ему казалось, что он потерпел поражение. Он спустился по лестнице из приемного покоя и шагнул в осенний вечер. Только усевшись в машину на парковке, он заметил, что мобильный телефон вибрирует.

Звонили из оперативного центра.

— Маридален, убийство, — сказал ноль-один. — Знаю, ты уже сдал вахту, но нужна помощь в оцеплении места преступления. А поскольку ты в форме…

— Сколько времени это займет?

— Ты освободишься максимум через три часа.

Антон удивился. В последнее время делалось все, чтобы избавить полицейских от сверхурочной работы. Даже практические соображение не могли победить строгие правила в сочетании со скромным бюджетом. У него мелькнула мысль, что в этом убийстве должно быть что-то особенное. Он надеялся, что убили не ребенка.

— Хорошо, — ответил Антон Миттет.

— Высылаю GPS-координаты.

Это было новшеством: подробные GPS-карты Осло и окрестностей и активные передатчики позволяли операционному центру определить местоположение каждого сотрудника. Ему и позвонили потому, что он был ближе всех.

— Отлично, — сказал Антон. — Три часа.

Лаура уже легла, но она любит, когда он быстро возвращается домой после смены, поэтому Антон послал ей эсэмэску, завел двигатель и поехал по направлению к озеру Маридалсваннет.

Антону не надо было сверяться с GPS-картой. У въезда на улицу Уллеволсетервейен были припаркованы четыре полицейские машины, а чуть дальше дорогу указывали оранжево-белые ленты оцепления.

Антон вынул фонарик из бардачка машины и подошел к полицейскому, стоявшему с наружной стороны оцепления. Он увидел мечущиеся по лесу огоньки фонариков и лампы криминалистов, всегда напоминавшие ему о съемках кино. И это было не так далеко от истины: в наши дни криминалисты не только делали обычные фотографии, но снимали на HD-камеру как жертв, так и все место преступления, чтобы потом при необходимости можно было сделать стоп-кадр какой-нибудь детали, при первичном осмотре показавшейся незначительной, и увеличить его.

— Что случилось? — спросил он у полицейского, который стоял перед лентой оцепления, обхватив себя руками, и трясся.

— Убийство, — невнятно произнес полицейский.

На его мертвенно бледном лице выделялись покрасневшие глаза.

— Слышал. Кто здесь старший?

— Криминалисты. Ленн.

Антон услышал доносившийся из леса шум голосов. Их было много.

— Из Крипоса или убойного отдела никого?

— Люди подъедут, труп нашли совсем недавно. Ты меня приехал сменить?

Еще люди. И тем не менее его вызвали работать сверхурочно. Антон внимательнее пригляделся к полицейскому. На нем была толстая куртка, но трясся он все сильнее. А ведь на улице даже не было холодно.

— Ты первым приехал на место преступления?

Полицейский молча кивнул и опустил глаза, сильно топнув ногой по земле.

«Черт, — подумал Антон. — Ребенок». Он сглотнул.

— Эй, Антон, тебя прислал ноль-один?

Антон поднял глаза. Он не слышал, как эти двое вышли из чащи леса. Он уже раньше видел, как криминалисты передвигаются по месту преступления. Они были похожи на располневших танцоров, которые уворачиваются абсолютно от всех предметов и ставят ноги на землю, как астронавты на лунную поверхность. А может быть, такую ассоциацию вызывали их белые огромные костюмы.

— Да, я должен кого-то сменить, — ответил Антон женщине.

Он прекрасно знал, кто она такая, да и все знали. У Беаты Ленн, начальницы криминалистического отдела, была репутация этакого «человека дождя» в женском обличье из-за ее памяти на лица, благодаря которой по нечетким изображениям с камер наблюдения удалось идентифицировать не одного грабителя. Говорили, что она могла узнать даже хорошо замаскированного грабителя, если раньше он уже представал перед судом, и что в ее маленькой белокурой головке содержится база данных из нескольких тысяч полицейских фотографий преступников. Так что в этом убийстве наверняка было что-то особенное, начальников посреди ночи на выезд не посылают.

Рядом с бледным, почти прозрачным лицом миниатюрной женщины физиономия ее коллеги, казалось, пылала румянцем. Два ярко-рыжих полукружия бакенбардов обрамляли веснушчатые щеки, глаза слегка выпирали из орбит, словно давление изнутри было слишком высоким, и это придавало всему лицу глуповатое выражение. Но самой удивительной была шапка, которая стала видна после того, как мужчина снял с себя белый колпак: огромная растаманская шапка в цветах Ямайки, зелено-желто-черная.

Беата Ленн положила руку на плечо трясущегося полицейского:

— Тогда можешь ехать домой, Симон. Никому не говори, что это я посоветовала, но рекомендую тебе принять порцию крепкого алкоголя и лечь спать.

Полицейский кивнул, и через три секунды его сутулую спину поглотила тьма.

— Так страшно? — спросил Антон.

— Кофе у тебя нет? — спросил Растаманская Шапка и открыл термос.

По нескольким произнесенным словам Антон понял, что Шапка не из Осло. Наверняка из деревни, но, как и большинство жителей городов Восточной Норвегии, Антон не особенно разбирался да и не стремился разобраться в диалектах.

— Нет, — ответил Антон.

— Неплохо прихватить своего кофейку на место преступления, — сказал Растаманская Шапка. — Не знаешь ведь, сколько времени здесь придется торчать.

— Ладно тебе, Бьерн. Он уже работал по убийствам, — произнесла Беата Ленн. — Драммен, верно?

— Точно, — ответил Антон, покачиваясь на каблуках.

Чуть-чуть поработал с убийствами, было бы точнее. И к сожалению, он догадывался, откуда Беата Ленн его помнит. Он сделал вдох:

— Кто обнаружил труп?

— Вот он, — ответила она, кивнув в направлении полицейского автомобиля, у которого в тот же миг взревел двигатель.

— Я хотел спросить, кто нашел труп и сообщил о нем.

— Да женушка его брякнула нам, когда он не явился домой после катания на велике, — произнес Растаманская Шапка. — Собирался всего с часок покрутить педалями, она и испугалась, что у него сердечко крякнулось. Но он прихватил с собой GPS с передатчиком, так что его быстро нашли.

Антон медленно кивал, мысленно представляя картину. Двое полицейских, женщина и мужчина, звонят в двери дома. Полицейские откашливаются и смотрят на жену погибшего серьезным взглядом, который должен поведать ей то, что скоро они сообщат словами, невозможными словами. Лицо жены, глядящей на полицейских: она не хочет, но все-таки выворачивает душу наизнанку и показывает им все свои эмоции.

В памяти всплыло лицо Лауры, его собственной жены.

К ним плавно подъехала «скорая» с выключенными сиреной и мигалкой.

Антон сообразил. Быстрая реакция на обычное сообщение об исчезновении человека. GPS с передатчиком. Прибытие начальства. Сверхурочные. Коллега, которого так трясло после обнаружения тела, что его пришлось отправить домой.

— Это полицейский, — тихо сказал он.

— Думаю, что здесь температура воздуха была градуса на два с половиной ниже, чем в городе, — произнесла Беата Ленн, набирая номер на мобильном телефоне.

— Точно, — подтвердил Растаманская Шапка, глотнув кофе из крышки термоса. — Цвет кожных покровов еще не изменился. Значит, где-то между восемью и десятью?

— Это полицейский, — повторил Антон. — Поэтому приехали все, так ведь?

— Катрина? — заговорила Беата. — Сможешь проверить для меня кое-что? Речь о деле Сандры Тветен. Правильно.

— Вот блин! — воскликнул Шапка. — Я же просил их подождать, пока не привезут мешки для трупов.

Антон повернулся и увидел вылезающих из чащи леса двух мужчин с носилками криминалистической группы. Из-под покрывала торчала пара велосипедных кроссовок.

— Он знал его, — догадался Антон. — Именно поэтому его так трясло?

— Он сказал, что они вместе пахали в Экерне до того, как Веннесла перешел в Крипос, — произнес Растаманская Шапка.

— А какая там дата? — спросила Беата по телефону.

Раздался возглас.

— Да что же это… — простонал Шапка.

Антон повернулся. Один из носильщиков соскользнул в кювет. Столб света от его налобного фонаря метнулся к носилкам и покрывалу, упавшему на землю. По… по чему? Антон вгляделся. Это что, голова? То, что венчает предмет, ранее несомненно бывший человеческим телом, — неужели это и вправду голова? За годы, что Антон проработал в отделе по особо тяжким преступлениям до совершения большой ошибки, он повидал множество трупов, но ни один из них не выглядел так, как этот. Субстанция, формой напоминавшая песочные часы, навела его на мысли о воскресном завтраке, о сваренном Лаурой всмятку яйце с остатками скорлупы, треснувшем так, что желток вытек и размазался по загустевшей, но все еще мягкой поверхности белка. Неужели это действительно… голова?

Антон стоял в темноте и моргал, глядя на удаляющиеся фары «скорой». И он понял, что это повтор, что такое он уже видел. Одетые в белое фигуры, термос, ноги, высовывающиеся из-под покрывала, — все это он только что видел в Национальной больнице. Как будто это было предзнаменование. Голова…

— Спасибо, Катрина, — сказала Беата.

— Ну так что? — осведомился Шапка.

— Я работала здесь с Эрлендом, — произнесла Беата.

— Здесь? — спросил Шапка.

— Прямо здесь. Он отвечал за тактику. Это было лет десять назад. Сандра Тветен. Изнасилование и убийство. Совсем ребенок.

Антон сглотнул. Ребенок. Повторы.

— Помню то дельце, — сказал Растаманская Шапка. — Удивительная судьба: погибнуть на месте преступления, которое сам расследовал, только подумай. Та история с Сандрой тоже ведь осенью случилась?

Беата не ответила, только задумчиво кивнула.

Антон моргал и моргал. Этого не может быть, он уже видел похожий труп.

— Вот блин! — воскликнул Шапка. — Ты же не хочешь сказать, что…

Беата Ленн взяла из его рук крышку термоса. Глотнула кофе. Протянула чашку обратно. Кивнула.

— Твою мать, — прошептал Шапка.

Глава 3

— Дежавю, — сказал Столе Эуне, глядя на снежную вьюгу, разразившуюся над улицей Спурьвейсгата, где мгла декабрьского утра собиралась уступить место короткому дню. Он повернулся к человеку, сидевшему на стуле у письменного стола. — Дежавю — это ощущение, будто ты видишь то, что уже когда-то видел. Мы не знаем, что это такое.

Под «мы» он подразумевал всех психологов, а не только психотерапевтов.

— Некоторые считают, что, когда мы устаем, начинаются задержки с передачей информации в часть мозга, отвечающую за сознание, так что эта информация добирается до сознания, какое-то время пробыв в подсознании. И мы воспринимаем этот факт как узнавание. Связь с усталостью может объяснить, почему чаще всего дежавю случается в конце рабочей недели. Но это, пожалуй, все, что известно науке. Что пятница — это день дежавю.

Возможно, Столе Эуне ожидал увидеть улыбку. Не потому, что улыбка что-то значила для его профессиональных усилий помочь людям починить себя, а потому, что она была нужна в этой комнате.

— Я говорю не о таком дежавю, — сказал пациент.

Заказчик. Клиент. Человек, который приблизительно через двадцать минут оплатит в приемной свой визит и тем самым поможет покрыть общие расходы пяти психологов, занимающих каждый свой кабинет в четырехэтажном безликом и вместе с тем несовременном здании на улице Спурьвейсгата в не самой модной части западного Осло. Столе Эуне тайком бросил взгляд на часы, висящие на стене за спиной мужчины. Восемнадцать минут.

— Это как сон, который я вижу снова и снова.

— Как сон?

Взгляд Столе Эуне вновь скользнул по газете, лежащей в открытом ящике письменного стола так, чтобы пациент ее не видел. Большинство терапевтов в наше время сидят на стуле прямо напротив клиента, поэтому, когда в кабинет Столе втиснули огромный письменный стол, ухмыляющиеся коллеги сообщили ему, что современная теория психотерапии советует устанавливать как можно меньше физических преград между терапевтом и пациентом. Столе ответил кратко: «Возможно, так лучше для пациента».

— Это сон. Я вижу это во сне.

— Повторяющиеся сны — обычное явление, — сказал Эуне и провел рукой по лицу, скрывая зевок.

Он с тоской подумал о старом добром диване, который вынесли из его кабинета в общую приемную, где он вместе со штангой на опорных стойках являл собой некую психотерапевтическую шутку. Когда пациент сидел на диване, Эуне было значительно легче читать газеты.

— Но я больше не хочу видеть этот сон.

Слабая самоуверенная улыбка. Редкие, хорошо подстриженные волосы.

«Добро пожаловать к изгоняющему сны», — подумал Эуне и попытался так же слабо улыбнуться в ответ. На пациенте были костюм в тонкую полоску, галстук в серых и розовых тонах, начищенные черные ботинки. Сам Эуне был одет в твидовый пиджак, под двойным подбородком у него была повязана веселенькая бабочка, а его ботинки уже давно не встречались с обувной щеткой.

— Может быть, вы расскажете, о чем этот сон?

— Я только что рассказал.

— Да, но не могли бы вы привести больше подробностей?

— Как я уже говорил, он начинается с того места, на котором заканчивается «Dark Side of the Moon».[3] Дэвид Гилмор допевает песню «Eclipse»…[4] — Мужчина напряг губы, после чего перешел на такой манерный английский, что Эуне буквально видел, как к этим поджатым губам приближается чашка с чаем: — «And everything under the sun is in tune but the sun is eclipsed by the moon».[5]

— И об этом ваш сон?

— Нет! Да. В общем, в действительности альбом заканчивается так же. Оптимистично. После сорока пяти минут смерти и безумия. И ты думаешь, что все закончилось хорошо. Снова везде царит гармония. Но когда музыка затихает, на заднем плане можно расслышать голос, который что-то бормочет. Для того чтобы разобрать слова, надо врубить звук на полную катушку. И тогда они становятся очень хорошо слышны: «There is no dark side of the moon, really. Matter of fact, it’s all dark».[6] Она вся темная. Понимаете?

— Нет, — ответил Эуне.

По учебнику он должен был бы спросить: «Важно ли вам, чтобы я вас понял?» — или что-нибудь в том же духе. Но он не мог себя заставить.

— Зло существует не потому, что все вокруг злые. В космосе царит мрак. Мы рождаемся злыми. Зло на самом деле естественно. А иногда кое-где появляется крошечный свет. Но только на время. Потом нам приходится возвращаться во мрак. Вот что происходит в моем сне.

— Продолжайте, — попросил Эуне, повернулся вместе со стулом к окну и задумчиво посмотрел на улицу.

Задумчивость была призвана скрыть тот факт, что ему захотелось увидеть что-нибудь, помимо лица собеседника, выражающего смесь жалости к себе и самодовольства. Мужчина, без сомнения, считал себя уникальным. В такой случай психолог мог бы вцепиться зубами. И этот мужчина, без сомнения, раньше обращался к психотерапевту. Эуне посмотрел на сторожа автостоянки, ходившего по улице вразвалочку, как шериф, и задумался о том, кем еще мог бы работать Столе Эуне. Он быстро сделал вывод. Никем другим. Кроме того, он любил психологию, любил маневрировать между областью изученного и неизученного, комбинировать свой тяжелый балласт фактических знаний с интуицией и любопытством. По крайней мере, в этом он убеждал себя каждое утро. Так почему же он сидит здесь и единственное, чего он хочет, — это чтобы пациент заткнулся и навсегда исчез из его кабинета и его жизни? Что было причиной: пациент или работа терапевтом? Изменения начались после того, как Ингрид поставила ему плохо скрытый ультиматум. Ей хотелось, чтобы он меньше работал и больше времени проводил дома с ней и дочерью Авророй. Он перестал заниматься отнимающими много времени исследованиями, отказался от работы консультантом в отделе по расследованию убийств и от чтения лекций в Полицейской академии. Стал настоящим терапевтом с нормированным рабочим днем. Казалось, он правильно расставил приоритеты. Ведь о чем из того, от чего он отказался, стоило бы жалеть? Скучал ли он по составлению психологических портретов больных душ, совершавших такие страшные преступления, что он порой лишался сна, а если ему в конце концов удавалось уснуть, то его будил телефонный звонок от Харри Холе, требовавшего немедленных ответов на невозможные вопросы? Скучал ли он по тому, как Харри Холе превратил его в подобие себя самого, в изголодавшегося, невыспавшегося, параноидального охотника, который мог обругать любого, кто мешал его работе над тем единственным, что он сам считал важным, и который медленно, но верно отталкивал от себя коллег, родных и друзей?

Да, черт возьми, он скучал по всему этому. По важности работы, которую он делал.

Он скучал по ощущению, что спасает жизни. Раньше он спасал жизни нерационально мыслящим самоубийцам, в беседах с которыми у него иногда возникал вопрос: если жизнь причиняет ему столько боли и мы не можем это изменить, почему бы просто не позволить этому человеку умереть? Он скучал по активности, по возможности вмешаться и спасти невиновных от виновных, сделать то, чего не могли другие, потому что он, Столе Эуне, был лучшим. Вот как просто. Да, он скучал по Харри Холе. Он скучал по телефонным звонкам этого высокого, угрюмого, спившегося мужчины с большим сердцем, который просил или, точнее, приказывал Столе Эуне послужить всеобщему благу, требовал, чтобы он пожертвовал семейной жизнью и ночным сном ради поимки отбросов общества. Но в отделе по расследованию убийств больше не служил старший инспектор Харри Холе, а другие ему и так не звонили. Взгляд Столе снова скользнул по газете. Информация о пресс-конференции. С момента убийства полицейского в Маридалене прошло почти три месяца, а у полиции по-прежнему нет ни ниточки, ни подозреваемого. Именно по такому делу они раньше связались бы с ним. Это убийство произошло на том же месте и в тот же день, что другое, старое нераскрытое убийство. Жертвой стал полицейский, участвовавший в расследовании того, старого дела.

Но это было раньше. Теперь же он слушал рассказы о бессоннице перетрудившегося бизнесмена, который ему не нравился. Скоро Эуне начнет задавать вопросы для снижения посттравматического стресса, хотя мужчина, сидевший перед ним, не был измучен кошмарами, он просто хотел снова поднять до предела свою работоспособность. Потом Эуне даст ему копию статьи «Терапия тренировки воображения» Кракова и… других фамилий он уже не помнил. Попросит его записать свой кошмар на бумаге и принести на следующий сеанс. И тогда они вместе создадут альтернативный, счастливый конец кошмара, который потом, потренировавшись, внедрят в сознание, и его сон либо получит счастливый конец, либо исчезнет совсем.

Эуне слышал ровное, нагоняющее сон гудение голоса пациента и думал, что дело об убийстве в Маридалене с первого дня не продвинулось ни на шаг. Даже после того, как обнаружились бросающиеся в глаза совпадения с делом Сандры — дата, место и человек, — ни Крипос, ни убойный отдел не сдвинулись с мертвой точки. А теперь они призывали людей хорошенько подумать, позвонить и дать им какие-нибудь зацепки, даже кажущиеся незначительными. Об этом говорилось на позавчерашней пресс-конференции. Эуне подозревал, что это все игра на публику, полиции было необходимо продемонстрировать, что она не бездействует и расследование не парализовано. Хотя, конечно, выглядело все именно так: беспомощные, критикуемые со всех сторон руководители следствия бессильно обращаются к публике со словами «посмотрим, можете ли вы предложить что-нибудь получше».

Он посмотрел на фотографию с пресс-конференции. Узнал Беату Ленн. Гуннара Хагена, начальника отдела по расследованию убийств, которому густые волосы, лавровым венком окружающие блестящую лысую макушку, придавали сходство с монахом. И даже Микаэль Бельман, новый начальник Полицейского управления, присутствовал на пресс-конференции, ведь речь все-таки шла об убийстве одного из его коллег. Лицо его казалось застывшим. Он похудел по сравнению с тем, каким его помнил Эуне. Любимые средствами массовой информации локоны Бельмана, достигавшие максимально приемлемой длины, должно быть, потерялись где-то между кабинетами начальника Крипоса и Оргкрима и офисом шерифа. Эуне подумал о том, что Бельман обладает почти женской красотой, которую подчеркивают длинные ресницы и смуглая кожа в характерных белых пигментных пятнах. Ничего из этого не было видно на фотографии. Нераскрытое убийство полицейского стало, конечно, худшим из того, что могло случиться с новоиспеченным начальником полиции, который сделал быструю карьеру благодаря своим успехам. Он разобрался с наркобандами Осло, но это могли быстро забыть. Пенсионер Эрленд Веннесла, строго говоря, не был убит при исполнении обязанностей, но почти все понимали, что это преступление как-то связано с делом Сандры. Поэтому Бельман мобилизовал всех своих, кто мог двигаться, и привлек внешние ресурсы. Но не его, Столе Эуне. Они вычеркнули его из списков. И это понятно, он ведь сам попросил об этом.

А теперь наступила зима, и вместе с ней пришло ощущение, что снег замел все следы. Холодные следы. Никаких следов. Именно это сказала на пресс-конференции Беата Ленн: удивительное отсутствие улик. Конечно, они проверили всех, кто так или иначе был связан с делом Сандры: подозреваемых, родственников, друзей и даже коллег Веннеслы, работавших над этим делом. Но и это не принесло результатов.

В кабинете стало тихо, и по лицу пациента Столе Эуне понял, что тот только что задал какой-то вопрос и ожидает ответа психолога.

— Хм, — сказал Эуне, оперся подбородком о кулак и посмотрел в глаза собеседнику. — А что вы сами об этом думаете?

Во взгляде пациента появилось беспокойство, и на мгновение Эуне испугался, не попросил ли он стакан воды или что-нибудь в этом духе.

— Что я думаю о том, что она улыбается? Или о ярком свете?

— И о том и о другом.

— Иногда мне кажется, что она улыбается, потому что я ей нравлюсь. А иногда я думаю, что улыбается потому, что хочет, чтобы я что-то сделал. Но когда она перестает улыбаться, в ее глазах гаснет тот яркий свет и ничего узнать уже невозможно: она не хочет больше говорить. Так что я думаю, все дело в усилителе. Или нет?

— Э… в усилителе?

— Да. — Пауза. — О котором я рассказывал. Тот, который папа выключал, входя ко мне в комнату со словами, что эту пластинку я слушаю уже долго и что у любого безумия есть границы. И я сказал, что видел, как маленький красный огонек рядом с кнопкой «выключить» слабел, а затем совсем исчезал. Как глаз. Или закат солнца. В такие моменты я думал, что скучаю по ней. Именно поэтому в конце сна она немеет. Она — это усилитель, затихающий, когда папа его выключает. И потом я не могу с ней разговаривать.

— Вы слушали пластинки и думали о ней?

— Да. Постоянно. До тех пор, пока мне не исполнилось шестнадцать. И не пластинки, а пластинку.

— «Темная сторона Луны»?

— Да.

— Но ей вы были не нужны?

— Не знаю. Судя по всему, нет. Во всяком случае, тогда.

— Хм. Наше время истекло. Я дам вам кое-что прочитать к нашей следующей встрече. И еще я хочу, чтобы мы сочинили новое окончание истории, которая вам снится. Она заговорит. Она что-нибудь вам скажет. Что-нибудь, что вам хотелось бы от нее услышать. Что вы ей нравитесь, например. Можете поразмышлять немного над этим к следующему разу?

— Хорошо.

Бизнесмен поднялся, взял с вешалки пальто и пошел к двери. Эуне сел за письменный стол и посмотрел на расписание приема пациентов на экране монитора компьютера. Оно было почти целиком заполнено, вот тоска-то! Эуне нашел этого пациента в расписании. Пауль Ставнес.

— На следующей неделе в то же время вас устроит, Пауль?

— Да, конечно.

Столе занес его в расписание. Когда он оторвал глаза от компьютера, Ставнеса уже не было в кабинете.

Столе встал, взял газету и подошел к окну. Куда, черт подери, подевалось обещанное глобальное потепление? Он опустил взгляд на газетную страницу, но внезапно не выдержал и отбросил ее в сторону. Газеты писали об этом неделями и месяцами. Уже достаточно. Забит до смерти. Сильные удары по голове. У Эрленда Веннеслы остались жена, дети и внуки. Друзья и коллеги в шоке. «Сердечный и дружелюбный человек». «Его невозможно не любить». «Добрый, порядочный и толерантный, у него не было врагов». Столе Эуне сделал глубокий вдох. «There is no dark side of the moon, not really. Matter of fact, it’s all dark».

Он посмотрел на телефон. У них есть его номер. Но телефон молчал. Совсем как та девушка из сна.

Глава 4

Начальник отдела по расследованию убийств Гуннар Хаген провел ладонью по лбу и дальше, по пустынной лагуне посреди волос. Пот, собравшийся на руке, осел на плотном атолле волос на затылке. Перед ним сидела следственная группа. Если бы это было типичное убийство, в нее входило бы человек двенадцать. Но убийство коллеги не являлось типичным, и в зале К-2 не было ни одного свободного стула. Здесь собралось чуть меньше пятидесяти человек. Если считать заболевших, то в группе было пятьдесят три полицейских. Скоро заболевших станет больше — сказывается давление со стороны СМИ. Единственным позитивным моментом в этом деле до сих пор было то, что два крупнейших норвежских подразделения по расследованию особо тяжких преступлений — отдел по расследованию убийств Полицейского управления и Крипос — значительно сблизились. Любое соперничество было забыто, и в первый раз они работали единой группой, ставя перед собой всего одну цель — найти того, кто убил их коллегу. Первые недели группа работала активно и с огоньком, и Хаген был убежден, что дело будет раскрыто очень быстро, несмотря на практически полное отсутствие технических улик, свидетелей, возможных мотивов, возможных подозреваемых и возможных или невозможных зацепок. Просто потому, что желание раскрыть это убийство было колоссальным, сеть состояла из очень мелких ячеек, а ресурсы, предоставленные в распоряжение полиции, были практически безграничными. И все же…

Серые, усталые лица перед ним выражали апатию, которая на протяжении последних недель становилась все очевиднее. А вчерашняя пресс-конференция, ужасно похожая на капитуляцию и мольбу о любой помощи, не способствовала поднятию боевого духа. Сегодня еще двое ушли на больничный, а ведь эти люди не из тех, кто утирает сопливый нос полотенцем. Кроме того, дело Густо Ханссена перешло из разряда раскрытых в разряд нераскрытых, после того как Олега Феуке выпустили на свободу, а Крис Редди по прозвищу Адидас отказался от своего признания. Да, был один позитивный момент в деле Веннеслы: убийство полицейского настолько затмило убийство наркомана Густо, что пресса ни слова не написала о том, что последнее опять считается нераскрытым.

Хаген посмотрел на бумагу, лежащую перед ним на кафедре. На ней было написано две строчки. И все. Утренняя летучка в две строчки.

Гуннар Хаген прочистил горло:

— Доброе утро, ребята. Большинству из вас уже известно, что после вчерашней пресс-конференции мы получили несколько сообщений. В общей сложности восемьдесят девять, и многие из них уже проверяются.

Ему не было нужды говорить то, что все уже знали: что после трех месяцев работы они полностью исчерпали идеи и что девяносто пять процентов сообщений были бредом собачьим. По любому делу в полицию звонят обычные психи: алкаши, люди, желающие очернить человека, у которого увели девушку, или соседа, который пропустил свою очередь уборки лестницы, шутники или просто люди, которые хотят получить немного внимания, поговорить с кем-нибудь. Под «многими» он имел в виду четыре. Четыре сообщения. И когда он сказал «проверяются», он врал: они уже были проверены. И привели именно туда, где они сейчас находятся, — в никуда.

— У нас сегодня важный гость, — сказал Хаген и тут же понял, что в его словах присутствующие могли услышать несуществующий сарказм. — Начальник Полицейского управления пришел, чтобы сказать нам несколько слов. Микаэль…

Хаген закрыл бумажную папку, поднял ее и переложил на стол, как будто в ней находилась пачка новых интересных документов по делу, а не один листок формата А4. Он понадеялся, что сгладил впечатление от неудачно произнесенного слова «важный», назвав Бельмана по имени, и кивнул мужчине у двери в конце зала.

Молодой начальник Полицейского управления стоял, прислонившись к стене и сложив на груди руки. Он дождался, когда все повернутся и увидят его, а потом сильным плавным движением оторвался от стены и быстрыми уверенными шагами направился к кафедре. На лице у него играла легкая улыбка, как будто он думал о чем-то веселом, и после того, как Микаэль легко развернулся на каблуках у кафедры, опустил на нее локти, наклонился к сидящим в зале и посмотрел прямо на них, как бы подчеркивая, что собирается говорить без бумажки, Хаген подумал, что после такого выхода ему придется очень постараться, чтобы не разочаровать собравшихся.

— Кое-кто из вас, возможно, знает, что я занимаюсь альпинизмом, — сказал Микаэль. — И когда я просыпаюсь в такой день, как сегодня, смотрю в окно, отмечая нулевую видимость, и слышу по радио сообщения о метели и усилении ветра, я думаю о горе, которую когда-то собирался покорить.

Бельман сделал паузу, и Хаген понял, что неожиданное вступление подействовало: начальник полиции завладел вниманием собравшихся. Надолго ли? Хаген знал, что у уставших членов рабочей группы нулевая восприимчивость к бреду и они не будут предпринимать никаких усилий, чтобы это скрыть. Бельман был слишком молод, слишком недолго просидел на начальственном стуле и слишком быстро очутился в нем, поэтому на дополнительное терпение со стороны собравшихся он мог не рассчитывать.

— Совершенно случайно эта гора носит то же название, что и этот зал. И такое же название, которое кто-то из вас присвоил делу Веннеслы. К-два.[7] Это хорошее название. Вторая по высоте гора мира. The Savage Mountain.[8] Самая сложная для восхождения. На четверых альпинистов, покоривших ее, приходится один погибший. Мы хотели взойти по южному склону, который еще называют The Magic Line.[9] До нас по этому склону прошло всего две группы, и многие приравнивают это восхождение к ритуальному самоубийству. Небольшая перемена погоды и ветра — и вот вы с горой уже окутаны снегом, а температуры доходят до значений, не предназначенных для человеческих тел, во всяком случае кислорода на кубический метр там будет меньше, чем под водой. А поскольку гора эта находится в Гималаях, то все знают, что перемена погоды обязательно случится.

Короткая пауза.

— Так почему же я собрался покорить именно эту вершину?

Еще одна пауза. Длинная, как будто Бельман ждал, что ему кто-то ответит. Та же едва заметная улыбка на губах. Пауза затянулась. Слишком затянулась, подумал Хаген. Полицейские не любят театральных эффектов.

— Потому… — Бельман постучал указательным пальцем по кафедре, — потому, что это самая сложная для восхождения вершина в мире. Как в физическом плане, так и в моральном. Это восхождение ни на секунду не может доставить радости, только тревогу, смертельную усталость, страх, высотную болезнь, кислородное голодание, опасные для жизни приступы паники и еще более опасную апатию. А когда ты добрался до вершины, то тебе уже не до того, чтобы насладиться мигом триумфа, тебе надо только добыть доказательства, что ты действительно побывал здесь: фотографию или две. И ты не должен обманывать себя, думая, что все самое страшное уже позади, не должен впадать в приятную истому, — напротив, тебе следует поддерживать высочайший уровень концентрации, исполнять все свои обязанности четко, как запрограммированный робот, при этом не переставая оценивать ситуацию. Постоянно оценивать ситуацию. Что с погодой? Какие сигналы подает твое тело? Где мы находимся? Как долго мы здесь находимся? Как дела у других членов команды?

Он отошел на шаг от кафедры.

— Потому что К-два — это сплошные подъем и препятствия. Даже во время спуска. Подъем и препятствия. И именно поэтому мы хотели попробовать взойти.

В зале было тихо. Совершенно тихо. Не было демонстративных зевков или шума переставляемых ног. «О боже, — подумал Хаген, — он завоевал их».

— Два слова, — сказал Бельман. — Не три, всего два. Выносливость и сплоченность. Я хотел включить сюда еще амбициозность, но это слово не так важно, во всяком случае, не настолько важно в сравнении с двумя другими. Вы, конечно, можете спросить, какова польза выносливости и сплоченности, если нет цели, амбиции. Борьба ради борьбы? Честь без награды? Да, отвечу я, борьба ради борьбы. Честь без награды. Когда через несколько лет все еще будут обсуждать дело Веннеслы, то это будут делать из-за препятствий. Из-за того, что оно казалось неразрешимым. Что гора была слишком высокой, погода слишком плохой, воздух слишком разреженным. Что все шло не так. Именно препятствия превратят это дело в легенду, которую еще долго будут рассказывать, собравшись у костра. И как и большинство альпинистов мира не доберутся дальше подножия К-два, так и в полиции можно проработать следователем всю жизнь и ни разу не столкнуться с подобным делом. Вы не думали о том, что, если бы это дело было раскрыто в течение первых недель, через пару лет оно было бы забыто? Ведь что объединяет все легендарные преступления в истории?

Бельман подождал. Кивнул, как будто они дали ему ответ, который он повторил:

— Их расследовали долго. И преодолевали массу препятствий.

Кто-то рядом с Хагеном прошептал:

— Churchill, eat your heart out.[10]

Он обернулся и увидел Беату Ленн, которая стояла рядом с ним, криво усмехаясь.

Он быстро кивнул ей и посмотрел на сидящих в зале. Старый трюк, возможно, но он все еще работает. На том месте, где всего несколько минут назад находилось черное мертвое кострище, Бельману удалось разжечь пламя. Но Хаген знал, что, если результатов по-прежнему не будет, гореть ему недолго.

Три минуты спустя зажигательная речь Бельмана закончилась, и он покинул подиум с широкой улыбкой под аплодисменты собравшихся. Хаген тоже был обязан похлопать. Он боялся возвращаться на трибуну. Потому что шоу сейчас завершится, ведь он должен сообщить, что группу необходимо сократить до тридцати пяти человек. Это приказ Бельмана, но они договорились, что сам он не будет об этом говорить. Хаген вышел вперед, положил перед собой папку, кашлянул, сделал вид, что роется в ней. Поднял глаза. Снова кашлянул и криво улыбнулся:

— Ladies and gentlemen, Elvis has left the building.[11]

Тишина, никто не смеется.

— Ну ладно, мы должны поговорить о делах. Кое-кого из вас переводят на другие задания.

Мертвая тишина. Занавес.

Когда Микаэль Бельман выходил из лифта в атриуме здания Полицейского управления, краем глаза он заметил человека, заскочившего в соседний лифт. Это что, Трульс? Вряд ли, он еще на карантине после дела Асаева. Бельман вышел из главных дверей и стал пробиваться через снег к ожидавшему его автомобилю. Когда он занял кабинет начальника полиции, ему объяснили, что теоретически ему полагается машина с водителем, но трое его предшественников от нее отказались, поскольку считали, что подадут неверный сигнал, ведь на всех других участках им предстояло проводить сокращения. Бельман пересмотрел эту практику и ясно сказал, что он не позволит таким социал-демократическим мелочам уменьшать эффективность его работы и что гораздо важнее подать стоящим в иерархии намного ниже его сигнал о том, что тяжелый труд и продвижение по службе несут с собой определенную выгоду. Потом начальник отдела по связям с общественностью отвел его в сторону и предложил на возможные вопросы прессы ограничиться ответом об эффективности своей работы и умолчать о выгодах.

— В ратушу, — сказал Бельман, усаживаясь на заднее сиденье автомобиля.

Машина отъехала от обочины, объехала церковь Гренланна и направилась к зданиям «Плазы» и Почтового управления, которые, несмотря на бурное строительство вокруг здания Оперы, продолжали оставаться доминантами скромной линии горизонта Осло. Но сегодня не было никакой линии горизонта, был только снег, и Бельману пришли в голову три независимые друг от друга мысли. Чертов декабрь. Чертов Веннесла. И чертов Трульс Бернтсен.

Микаэль не разговаривал с Трульсом и не видел его с тех пор, как в начале октября был вынужден отстранить своего друга детства и подчиненного от работы. То есть Микаэлю показалось, что на прошлой неделе он видел Трульса в припаркованной около «Гранд-отеля» машине. К карантину привели регулярные поступления больших сумм наличных на банковский счет Трульса. Когда он не смог или не захотел рассказать об их происхождении, у Микаэля как его начальника не осталось выбора. Сам же Микаэль, конечно, знал, откуда эти деньги: плата за работу сжигателем или за сознательный саботаж, который Трульс проводил для наркокартеля Рудольфа Асаева. Деньги этот идиот клал на свой счет. Единственным утешением было то, что ни деньги, ни Трульс не могли вывести на Микаэля. Только два человека в мире могли поведать о сотрудничестве Микаэля с Асаевым. Одной была член городского совета, его сообщница, а вторым — человек, который лежал в коме в закрытом крыле Национальной больницы и умирал.

Они ехали по Квадратуре. Бельман с восхищением отметил контраст между черной кожей проституток и белыми снежинками, покрывавшими их головы и плечи. Еще он увидел, что на улицах появились новые торговцы наркотиками, заполнившие вакуум, возникший после Асаева.

Трульс Бернтсен. Как рыбка-прилипала с акулой, он провел рядом с Микаэлем все детство, прошедшее в районе Манглеруд. Микаэль обладал мозгами, лидерскими способностями, ораторским искусством, внешностью. Трульс Бернтсен по прозвищу Бивис — бесстрашием, кулаками и почти детской преданностью. Микаэль находил друзей, где бы ни появился. К Трульсу настолько трудно было хорошо относиться, что почти все обходили его стороной. И все же они подружились, Бернтсен и Бельман. В списках их фамилии находились рядом. В школе, а затем в Полицейской академии их вызывали друг за другом, сначала Бельмана, а сразу за ним Бернтсена. У Микаэля завязался роман с Уллой, но Трульс по-прежнему был рядом, на два шага позади. Шли годы, и Трульс начал отставать, он не обладал врожденной способностью Микаэля к росту как в карьере, так и в личной жизни. Обычно Трульсом было легко управлять, и его запросто можно было просчитать. Как правило, он прыгал, как только Микаэль командовал: «Ап!» Но иногда в его взгляде появлялся мрак, и тогда Трульс превращался в человека, которого Микаэль совершенно не знал. Как в тот раз с задержанным мальчишкой, которого Трульс дубинкой избил до слепоты. Или с тем парнем из Крипоса, который оказался голубым и пытался приставать к Микаэлю. Это произошло на глазах у коллег, поэтому Микаэль должен был что-то предпринять, чтобы показать, что такого он не допустит. Поэтому они с Трульсом поехали домой к этому парню, заманили его в гараж, и Трульс избил его дубинкой. Сначала он контролировал себя, но потом на него накатила ярость, мрак наполнил его взгляд, и широко раскрытые черные глаза стали походить на глаза человека, пребывающего в шоке. Микаэлю пришлось остановить его, чтобы Трульс не забил парня до смерти. Конечно, Трульс был ему предан. Но в то же время он был совершенно непредсказуемым, и именно это беспокоило Микаэля Бельмана. Когда Микаэль рассказал ему, что комиссия по кадрам решила отстранить его до выяснения источника поступления денежных средств на его счет, Трульс только повторил, что это его личное дело, пожал плечами, как будто ему было все равно, и ушел. Словно Трульсу Бернтсену было куда идти, словно у него была жизнь, кроме работы. И Микаэль увидел мрак в его глазах. Это как когда поджигаешь фитиль, видишь, как огонек убегает в темную шахту, а потом ничего не происходит. Но ты не знаешь почему: то ли фитиль длинный, то ли огонек погас, а ты напряженно ждешь, и внутренний голос говорит, что чем дольше ты ждешь, тем сильнее рванет.

Машина подъехала к тыльной стороне ратуши. Микаэль вылез из нее и стал подниматься по ступенькам ко входу. Некоторые утверждают, что, по мысли архитекторов Арнеберга и Поульсона, создавших проект ратуши в 1920-х годах, именно здесь должен был располагаться главный вход, но чертеж по нелепой случайности перевернули вверх ногами. И когда в 40-е годы ошибка обнаружилась, здание было уже почти построено, поэтому все сделали вид, что ничего не случилось, и понадеялись, что пассажиры кораблей, подходящих к норвежской столице со стороны Осло-фьорда, не догадаются, что их встречает вход на кухню ратуши.

Итальянские кожаные подошвы мягко стучали по каменному полу, когда Микаэль Бельман шел к стойке администратора, из-за которой ему ослепительно улыбалась дежурная:

— Здравствуйте, господин начальник Полицейского управления. Вас ожидают. Десятый этаж, налево по коридору.

Поднимаясь наверх, Бельман внимательно рассмотрел себя в зеркале лифта. Он подумал, что это относится к нему в полной мере: он поднимается наверх. Несмотря на это убийство. Он поправил шелковый галстук, который Улла купила ему в Барселоне. Двойной виндзорский узел. В старших классах школы он научил Трульса завязывать галстук. Но простым, тонким узлом. Дверь в конце коридора была приоткрыта. Микаэль открыл ее.

Кабинет был пуст. Письменный стол убран, полки очищены, а на обоях на месте когда-то висевших картин виднелись светлые пятна. Она сидела на подоконнике. Лицо ее было красиво той традиционной красотой, о которой женщины обычно говорят «миленькая». Несмотря на кукольные блондинистые волосы, убранные в смешные локоны, ее облику недоставало прелести и очарования. Она была высокой женщиной атлетического телосложения, с широкими плечами и широкими бедрами, по случаю встречи с ним втиснутая в узкую кожаную юбку. Она сидела, скрестив ноги. Мужские черты ее лица, выдающийся орлиный нос и пара голубых холодных волчьих глаз в сочетании с самоуверенным, вызывающим, похотливым взглядом при первой встрече заставили Бельмана сделать ряд скорых выводов. Что Исабелла Скейен — инициативная, готовая рискнуть пантера.

— Запри дверь, — сказала она.

Он не ошибся тогда.

Микаэль закрыл за собой дверь и повернул ключ в замке. Подошел к другому окну. Ратуша возвышалась над скромными четырех— и пятиэтажными домами. На другой стороне Ратушной площади на высоком земляном валу величественно расположилась семисотлетняя крепость Акерсхус. Ее старинные, поврежденные в боях пушки были направлены в сторону Осло-фьорда, воды которого под порывами ледяного ветра, казалось, покрыла гусиная кожа. Снег прекратился, и город под свинцово-серым небом купался в синем свете, похожем, по мнению Бельмана, на цвет кожи трупа. Слова Исабеллы эхом отскакивали от стен пустого кабинета:

— Ну, дорогой, что скажешь по поводу вида?

— Неплохо. Если я не ошибаюсь, кабинет прошлого члена городского совета, отвечавшего за социальную политику, был меньше по размеру и располагался ниже.

— Я говорю не о том виде, — сказала она, — а об этом.

Он повернулся и посмотрел на нее. Новоиспеченный член городского совета Осло по вопросам социального обеспечения и профилактики различных зависимостей развела ноги. Трусики валялись на подоконнике рядом с ней. Исабелла неоднократно повторяла, что никогда не понимала, в чем привлекательность чисто выбритого лобка, но, глядя на раскинувшиеся перед ним заросли, Микаэль подумал, что должен существовать какой-то третий вариант, и повторил оценку увиденного. Очень даже неплохо.

Она с силой опустила ноги на пол и подошла к нему. Стряхнула невидимую пылинку с его рукава. Даже без шпилек она была бы на сантиметр выше его, а сейчас возвышалась на целую голову, что, на его взгляд, совсем не способствовало созданию интимной обстановки. Наоборот, ее физические размеры и сила личности бросали ему любопытный вызов. С ней ему приходилось быть более мужественным, чем с мягкой и покорной малышкой Уллой.

— Я полагаю, будет совершенно справедливо, если ты обновишь мой кабинет. Без твоего… желания сотрудничать я бы не получила эту должность.

— И наоборот, — подхватил Микаэль Бельман.

Он втянул в себя запах ее духов. Знакомый аромат. Такие духи у… Уллы? Те духи от Тома Форда, как же они называются? «Черная орхидея». Ему приходилось возить их из Парижа и Лондона, потому что в Норвегии они не продавались. Совпадение казалось почти невероятным.

Ее глаза засмеялись, когда она заметила удивление на его лице. Исабелла сплела руки в замок у него на затылке и, хохоча, откинулась назад.

— Извини, я просто не могла не поддаться соблазну.

Черт, конечно же, после празднования новоселья в их новом доме Улла жаловалась на пропажу флакона духов. Сказала, что его умыкнула одна из знаменитостей, приглашенных на праздник. Он же был уверен, что это сделал один из местных манглерудцев, а именно Трульс Бернтсен. Конечно же, Микаэлю было известно, что Трульс с юности был безумно влюблен в Уллу. Однако он ни разу не дал понять, что знает об этом, ни ей, ни Трульсу. И ничего не сказал по поводу флакона духов. Пусть уж лучше Трульс ворует духи Уллы, а не ее трусы.

— Ты никогда не думала, что это твоя главная проблема — невозможность устоять перед соблазном?

Исабелла тихо рассмеялась и закрыла глаза. Длинные полные пальцы расцепились, скользнули вниз по его позвоночнику и залезли под ремень. Она бросила на него взгляд, полный легкого разочарования:

— Что с тобой, мой бычок?

— Врачи говорят, что он не хочет умирать, — сказал Микаэль. — Последние новости: он подает признаки выхода из комы.

— Какие именно? Он шевелится?

— Нет, но они увидели изменения на электроэнцефалограмме и начали нейрофизиологические тесты.

— И что? — прошептали ее губы, приблизившиеся вплотную к его лицу. — Ты его боишься?

— Я боюсь не его, а того, что он может рассказать. О нас.

— Зачем ему совершать такую глупость? Он один, он ничего от этого не выиграет.

— Скажу так, дорогая, — произнес Микаэль, отводя в сторону ее руку. — Мысль о том, что где-то там находится человек, который может засвидетельствовать, что мы с тобой сотрудничали с наркобароном ради продвижения по службе…

— Послушай, — сказала Исабелла. — Мы просто осторожно вмешались, чтобы не позволить рынку править этим городом в одиночку. Это хорошая испытанная политика Рабочей партии, дорогой. Мы позволили Асаеву получить монополию на торговлю наркотиками и арестовали всех остальных наркодельцов, поскольку от наркотика Асаева умирает меньше людей. Все остальное было бы плохой политикой борьбы с наркотиками.

Микаэль не мог не улыбнуться:

— Слышу, ты отшлифовала риторику на курсах по участию в дебатах.

— Сменил тему, дорогой? — Она схватила его рукой за галстук.

— Ты понимаешь, как это будет представлено в суде? Я получил должность начальника полиции, а ты — кресло члена городского совета потому, что у общественности сложилось впечатление, что мы лично очистили улицы Осло и снизили смертность среди наркоманов. Хотя в действительности мы позволили Асаеву уничтожить доказательства, убить конкурентов и торговать наркотиком сильнее героина, который вызывает привыкание в четыре раза быстрее.

— Мм. Я возбуждаюсь, когда ты так говоришь…

Она притянула его к себе. Язык Исабеллы оказался у него во рту, и, когда она терлась своим бедром о его тело, он отчетливо слышал звук скольжения ее колготок. Она пятилась к письменному столу и тащила его за собой.

— Если он там, в больнице, очнется и начнет болтать…

— Заткнись. Я вызвала тебя сюда не для разговоров. — Ее пальцы принялись за пряжку его ремня.

— У нас есть проблема, требующая решения, Исабелла.

— Я понимаю, но теперь, когда ты стал начальником полиции, ты попал в мир, где надо уметь расставлять приоритеты. А в настоящий момент для твоего городского совета приоритетно это.

Микаэль остановил ее руку.

Она вздохнула:

— Ладно. Давай рассказывай, что ты задумал.

— Надо создать угрозу его жизни. Очень достоверно.

— А зачем угрожать? Почему сразу не лишить его жизни?

Микаэль рассмеялся и не мог остановиться до тех пор, пока не понял, что она говорит серьезно. И что ей даже не потребовалось времени на раздумья.

— Потому что… — начал Микаэль твердо, не отводя от нее глаз, пытаясь быть тем же величественным Микаэлем Бельманом, каким предстал перед следственной группой полчаса назад.

Он старался придумать ответ, но она его опередила:

— Потому что тебе слабу. Давай посмотрим, что там написано в «Желтых страницах» в разделе «Активная помощь в расставании с жизнью». Ты прикажешь отменить полицейскую охрану, сославшись, ну, на неверное использование ресурсов или что-нибудь в том же духе, а потом к пациенту неожиданно наведаются «Желтые страницы». Я имею в виду, неожиданно для него. Или нет, ты можешь отправить свою тень. Бивиса. Трульса Бернтсена. За деньги он сделает все, разве не так?

Микаэль в изумлении покачал головой:

— Во-первых, охрану выставил начальник убойного отдела Гуннар Хаген. Если бы пациент умер сразу после того, как я отменил приказ Хагена, я выглядел бы, мягко говоря, плохо. А во-вторых, мы не будем никого убивать.

— Послушай-ка, дорогой. Никто из политиков не лучше своих советников. Поэтому для того, чтобы достичь вершины, им необходимо окружать себя людьми умнее их. Я начинаю сомневаться в том, что ты умнее меня. Прежде всего, ты не можешь поймать этого убийцу полицейского. А теперь еще не знаешь, как решить вопрос с человеком, лежащим в коме. И когда в придачу ты отказываешься меня трахнуть, я должна спросить себя: «А для чего он мне нужен?» Можешь ответить на этот вопрос?

— Исабелла…

— Считаю, ты ответил отрицательно. Так что слушай меня, мы поступим так…

Он мог только восторгаться ею. Было в ней что-то контролируемое, холодно-профессиональное и одновременно рисковое и непредсказуемое, из-за чего коллеги в ее присутствии предпочитали сидеть на краешке стула. Они не понимали, что создание ощущения неуверенности — часть игры Исабеллы Скейен. Она была из тех, кому за короткое время удавалось прыгнуть дальше и выше остальных, из тех, кто в случае падения падал ниже и хуже других. Микаэль Бельман не просто узнавал в Исабелле Скейен себя — она была утрированной копией его самого. А самым интересным было то, что вместо того, чтобы увлечь его за собой, она заставляла его становиться более осторожным.

— Пока пациент не очнулся, мы ничего не будем предпринимать, — сказала Исабелла. — Я знаю одного анестезиолога из Энебакка. Очень подозрительный тип. Он снабжает меня таблетками, которые я, будучи политиком, не могу купить на улице. Он, как и Бивис, за деньги сделает почти все. И что угодно за секс. Кстати…

Она уселась на край письменного стола, подняла и развела в стороны ноги и расстегнула пуговицы на его брюках одним легким движением. Микаэль крепко схватил ее за запястья:

— Исабелла, давай дождемся среды в «Гранд-отеле».

— Давай не будем дожидаться среды в «Гранде».

— Нет, я голосую за то, чтобы подождать.

— Вот как? — произнесла она, вырвала руки из захвата, снова расстегнула его брюки и заглянула в них. Голос ее прозвучал низко: — Подсчет голосов показывает: двое против одного, дорогой.

Глава 5

Стемнело, похолодало, и лик бледной луны только показался в мальчишеской комнате Стиана Барелли, как снизу донесся голос матери:

— Это тебя, сынок!

Стиан слышал, как звонит их стационарный телефон, и надеялся, что звонят не ему. Он отложил в сторону пульт от «Нинтендо». Он уже набрал двенадцать очков, ему оставалось пройти всего три лунки, иными словами, он шел очень хорошо и вот-вот должен был перейти на уровень мастера. Стиан играл за Рика Фаулера,[12] поскольку он единственный из «Мастеров Тайгера Вудса» был крутым и почти его ровесником — двадцать один год. Им обоим нравились Эминем и «Rise Against»,[13] оба любили оранжевый цвет. У Рика Фаулера, естественно, были деньги на покупку собственного жилья, а вот Стиан все еще жил в своей детской. Но это временно, пока он не получит стипендию для учебы в том университете на Аляске. Все более или менее пристойные норвежские горнолыжники зачислялись туда по результатам скандинавского юношеского чемпионата… или как-то так. Проблема заключалась в том, что никто из уехавших туда не повысил свою горнолыжную квалификацию, но кого это волнует? Девочки, вино и лыжи. Что может быть лучше? Возможно, он даже сдаст выпускной экзамен, если время будет. И получит диплом, который поможет ему получить приличную работу. И заработать на собственное жилье. И зажить жизнью гораздо лучше той, в которой он спит на короткой кровати под фотографиями Боуда Миллера[14] и Акселя Люнда Свиндаля,[15] ест мамины котлеты, следует папиным правилам и тренирует нахальных сопляков, обладающих, по мнению их ослепленных родителей, талантами Омудта или Кьюса.[16] К тому же еще эта работа смотрителем подъемника в Триваннсклейве, за что он получает такие почасовые, которые стыдно было бы предложить за детский труд индийскому ребенку. И Стиан знал, что сейчас ему звонит председатель Горнолыжного клуба. Он был единственным из известных Стиану людей, кто предпочитал не звонить на мобильные, потому что это стоит чуть-чуть дороже, а заставлять людей носиться по лестницам в тех доисторических пещерах, где еще сохранились стационарные телефоны.

Стиан взял телефонную трубку, протянутую мамой.

— Да?

— Привет, Стиан. Это Баккен. — Так его и звали. — Мне позвонили и сообщили, что заработал подъемник «Клейвахейсен».

— Сейчас? — спросил Стиан, посмотрев на часы.

Четверть двенадцатого. Подъемники прекращали работать в девять.

— Ты можешь подъехать и посмотреть, что там творится?

— Сейчас?!

— Ну если ты, конечно, не слишком занят.

Стиан сделал вид, что не заметил иронии в голосе председателя. Он знал, что провел два не слишком удачных сезона и что председатель считает, это вышло не из-за отсутствия таланта, а из-за переизбытка времени, которое Стиан изо всех сил старался заполнить ленью, физическим упадком и полным бездельем.

— У меня нет машины, — ответил Стиан.

— Можешь взять мою, — быстро сказала мама.

Она никуда не ушла и стояла рядом с ним, сложив на груди руки.

— Прости, Стиан, я все слышал, — сухо произнес председатель. — Наверняка туда вломился кто-нибудь из хемингских хулиганов и думает, что это смешно.

Поездка по извилистой дороге до башни Триванн заняла у Стиана десять минут. Телебашня походила на стовосемнадцатиметровое копье, воткнутое в землю на вершине горы на северо-западе Осло.

Стиан оставил машину на занесенной снегом парковке и отметил, что, кроме его автомобиля, там находится еще красный «гольф». Он снял лыжи с багажника на машине, надел их, промчался мимо главного клубного здания и направился в сторону высшей точки лыжной трассы, где находился механизм подъемника «Триванн экспресс». Оттуда ему были видны располагавшиеся ниже озеро и меньший по размерам подъемник «Клейвахейсен», таскавший Т-образные сиденья. Несмотря на лунный свет, было слишком темно, и Стиан не видел, двигаются ли сиденья, но он кое-что слышал. Слышал, как внизу гудит двигатель.

Стиан направился в сторону механизма, лениво выписывая по склону длинные дуги и удивляясь, как же здесь, наверху, тихо ночью. Казалось, первый час после закрытия трассы все еще был наполнен эхом криков напуганных детей, взвизгиваниями притворно ужасающихся девушек, ударами стали по замерзшему снегу и льду, тестостероновыми воплями юношей, пытающихся привлечь к себе внимание. Даже когда выключали освещение, свет еще какое-то время не пропадал. Но постепенно все звуки стихали. Становилось темнее. И еще тише. Постепенно тишина наполняла все углубления ландшафта, а из леса выползала полная тьма. И тогда можно было подумать, что Триванн превращается в совершенно иное место, в место, которое даже для Стиана, знавшего здесь каждую кочку, было таким незнакомым, что вполне могло располагаться на другой планете. На холодной, темной, пустынной планете.

Из-за недостатка освещения ему приходилось катиться очень осторожно, пытаясь предугадать, как снег и неровности поверхности поведут себя под лыжами. Но именно это и было его главным талантом, благодаря которому он лучше всего проявлял себя в условиях плохой видимости, снегопада, тумана, бьющего в глаза солнца: он чувствовал то, чего не мог видеть. Он обладал той проницательностью, какой обладают некоторые лыжники, а другие — большинство — не обладают. Он ласкал снег, ехал медленно, чтобы продлить удовольствие. Но вот наконец он спустился с горы и приблизился к механизму подъемника.

Дверь была взломана.

На снегу валялись щепки, перед ним зияла черная пасть двери. И только тогда Стиану пришло в голову, что он здесь один. Что сейчас полночь и что он находится в совершенно пустынном месте, где только что было совершено преступление. Скорее всего, просто хулиганская выходка, но все же. Он не мог быть абсолютно уверен в этом. В том, что это действительно хулиганская выходка. Что он действительно здесь один.

— Эй, там! — прокричал Стиан в сторону гудящего двигателя и скрипящих сидений, приезжавших и отъезжавших по низко гудящему стальному тросу у него над головой.

И тут же пожалел. Его крик эхом отразился от горного склона, и он услышал звуки собственного страха. Потому что он боялся. Потому что мысли его не остановились на «преступлении» и «один», а помчались дальше, к той старой истории. Он не задумывался о ней при свете дня, но иногда, когда у него было вечернее дежурство, а лыжников почти не было, она выползала из леса вместе с тьмой. Это случилось в несезон, одной летней ночью в конце девяностых. Девочку наверняка опоили где-то в центре и привезли сюда в наручниках и надвинутом на глаза капюшоне, затем притащили от парковки наверх и изнасиловали в машинном зале, взломав дверь. Стиан слышал, что пятнадцатилетняя девчонка была такой маленькой и худенькой, что если она была без сознания, то насильник или насильники легко могли донести ее от парковки на руках. Хотелось бы надеяться, что она все это время была без сознания. Но Стиан слышал еще, что девочку прибили к стене двумя огромными гвоздями за плечи под ключицами, чтобы он или они могли насиловать ее стоя, почти не соприкасаясь телом со стенами, полом и девочкой. И что поэтому полиция не нашла ни следов ДНК, ни отпечатков пальцев, ни волокон одежды. Но может статься, это неправда. А вот что он точно знал, так это то, что девочку нашли в трех местах: на дне озера Триванн обнаружили торс и голову, а в лесу у трассы Виллерлейпа — половину нижней части тела. Вторую половину нашли на берегу озера Ауртьерн. И именно из-за того, что две последние части тела были найдены на очень большом расстоянии друг от друга и в разных сторонах от места преступления, полиция считала, что преступников было двое. Но, кроме версий, у полиции больше ничего не было. Преступников — если они были мужчинами, ведь следов семени, которые могли бы это подтвердить, обнаружено не было, — так и не поймали. Но председатель и другие шутники с удовольствием рассказывали молодым членам клуба перед их первым вечерним дежурством на трассе Триванн, что, по слухам, в тихие ночи из лыжного сарая доносятся разные звуки. Жуткий крик, заглушающий все остальное. И звук вбиваемых в дерево гвоздей.

Стиан отстегнул ботинки от лыж и направился к двери. Немного сгибая колени и прижимая пятки к задней части ботинок, он пытался игнорировать участившийся пульс.

Господи, и что же он ожидал увидеть? Кровищу и грязищу? Призраков?

Стиан просунул руку в дверной проем, нашел выключатель и повернул его.

И уставился в освещенное помещение.

На неокрашенной деревянной стене на гвозде висела девушка. Она была почти голой, только желтое бикини прикрывало так называемые стратегические части ее загорелого тела. На дворе стоял декабрь, а календарь был прошлогодним. Одним тишайшим вечером несколько недель назад Стиан онанировал перед этой фотографией. Она была довольно сексуальной, но больше всего Стиана возбуждали девушки, двигавшиеся мимо будки к подъемнику. Его возбуждало, что он сидел, держа в руке твердый член, на расстоянии всего полуметра от них. Особенно хороши были девушки, ехавшие на подъемнике в одиночестве: они помещали твердую штангу между ногами, а потом сжимали ее бедрами. А сиденья подъемника приподнимали их ягодицы. Спины их выгибались, когда натянутая между канатом и сиденьем пружина сжималась и увозила их от него, из его поля зрения, на верхнюю точку трассы.

Стиан вошел в будку. Вне всякого сомнения, здесь кто-то побывал. Пластмассовый переключатель, которым приводился в движение механизм подъемника, был сломан. Две его половинки валялись на полу, а из приборной доски торчал только металлический штырь. Стиан взялся за холодный штырь большим и указательным пальцем и попытался его повернуть, но тот просто выскользнул из руки. Он подошел к маленькому электрощитку в углу помещения. Металлическая дверца была заперта, а ключа, обычно висевшего на веревочке на стене рядом со щитком, не было. Странно. Стиан вернулся к приборной доске и попытался оторвать пластмассовые ручки от переключателей света и музыки, но вскоре понял, что может только поломать их, потому что они были прочно приклеены или припаяны к штырям. Ему нужно было чем-то плотно обхватить металлический штырь, плоскогубцами или чем-то подобным. Когда Стиан выдвигал ящик из стоявшего у окна стола, у него появилось предчувствие. Такое же предчувствие, какое он испытывал, катясь в темноте по горному склону. Он чувствовал то, чего не мог видеть, — что там, в темноте, кто-то стоит и смотрит на него.

Он поднял глаза.

И увидел лицо с огромными, широко открытыми глазами.

Свое собственное лицо, свои собственные полные ужаса глаза в двойном зеркальном отражении в оконном стекле.

Стиан вздохнул с облегчением. Черт, как же легко его напугать!

Но потом, когда сердце его снова начало биться и он опустил взгляд в ящик стола, ему показалось, что глаз его зафиксировал движение снаружи — лицо, оторвавшееся от окна и удалившееся вправо, прочь из его поля зрения. Стиан снова поднял глаза. Он по-прежнему видел только собственное отражение. Но не двойное, как в прошлый раз. Или все-таки двойное?

У Стиана всегда была слишком буйная фантазия. Именно так сказали Мариус и Хелла, когда он поведал им, что возбуждается от мыслей об изнасилованной девушке. Не оттого, что ее изнасиловали и убили, естественно. Скорее, от мыслей об изнасиловании вообще. Но прежде всего он думал о том, что она была очень красивой, красивой и изящной, так сказать. Что она была здесь, в будке, голая, с членом во влагалище, и это… да, мысли об этом возбуждали его. Мариус обозвал его «бо-о-ольным», а кретин Хелла начал, естественно, сплетничать, и когда к Стиану вернулись эти сплетни, в них утверждалось, что Стиан был не прочь поучаствовать в том изнасиловании. «Вот тебе и друг», — подумал Стиан, копаясь в ящике. Карточка для подъемника, печать, подушечка для печати, ручки, скотч, ножницы, финский нож, пачка квитанций, шурупы, муфты… Черт! Он полез в следующий ящик. Ни плоскогубцев, ни ключа. И вдруг до него дошло, что ему надо всего лишь найти стойку с кнопкой экстренной остановки подъемника, которую они обычно устанавливали в снегу перед будкой, чтобы в случае возникновения опасности дежурный мог быстро остановить подъемник, нажав на красную кнопку на стойке. И ею постоянно пользовались: то ребенка ударит сиденьем по голове, то новичок шлепнется с сиденья, откинувшись назад, но успев при этом крепко уцепиться за канат, и его потащит вверх вместе с подъемником. Или какой-нибудь идиот решит выпендриться и зацепится коленом за штангу, чтобы успеть быстро пописать, пока подъемник будет ехать над лесом.

Стиан пошарил по шкафам. Метровая металлическая стойка, похожая на лом, заостренная с одного конца, чтобы ее можно было легко вонзить в слежавшийся заледенелый снег, должна была стоять на видном месте. Стиан отодвинул потерянные кем-то варежки, шапки и лыжные очки. Следующий шкафчик — пожарный щит. Поломойные ведра и тряпки. Оборудование для оказания первой помощи. Карманный фонарик. А вот стойки нет.

Конечно, они могли забыть занести стойку в будку перед тем, как запереть ее в конце рабочего дня.

Он взял фонарик, вышел на улицу и обошел вокруг будки.

Стойки нигде не было. Черт, ее что, сперли? А карточки для подъемника оставили? Стиану почудились какие-то звуки, он обернулся к опушке леса и направил луч фонарика на деревья.

Птица? Белка? Случалось, сюда забредали лоси, но они не прятались от людей. Только бы ему удалось вырубить этот чертов подъемник, тогда он слышал бы намного лучше.

Стиан снова зашел в будку, отметив, что в помещении чувствует себя гораздо комфортнее. Он поднял с пола два обломка пластмассовой ручки, захватил ими металлический штырь и попробовал повернуть, но обломки просто разъехались.

Он посмотрел на часы. Скоро полночь. Ему очень хотелось доиграть партию в гольф-клубе «Августа» до того, как лечь спать. Он подумал, не позвонить ли председателю. Черт, всего-то и требовалось, что повернуть металлический штырь на пол-оборота!

Голова его автоматически откинулась назад, а сердце перестало биться.

Все произошло так быстро, что он не был уверен, видел ли он это на самом деле. Но что бы это ни было, это был не лось. Стиан стал набирать фамилию председателя, но у него так тряслись руки, что он несколько раз ошибся, прежде чем выбрал правильный номер.

— Да?

— Это Стиан. Кто-то вскрыл будку и разломал переключатель, а стойки для кнопки экстренной остановки нигде нет. Мне не отключить подъемник.

— Электрощит…

— Заперт, и ключа нет.

Председатель тихо выругался и расстроенно вздохнул:

— Оставайся там, я еду.

— Прихватите плоскогубцы или что-нибудь такое.

— Плоскогубцы и что-нибудь такое, — повторил председатель, не скрывая презрения.

Стиан уже давно заметил, что уважение председателя было прямо пропорционально показанным спортивным результатам. Он засунул телефон в карман и снова выглянул во тьму. И его осенило, что, пока в будке горит свет, он прекрасно виден всем, кто находится снаружи. Стиан поднялся, захлопнул дверь и погасил свет. Подождал. Кабинки подъемника с пустыми сиденьями, спускавшиеся вниз у него над головой, казалось, ускорялись, заворачивая, и вновь начинали путь наверх.

Стиан поморгал.

Почему он не подумал об этом раньше?

Он повернул все переключатели на приборной доске. И одновременно с тем, как свет залил горный склон, из громкоговорителей полилась песня Джея Зи «Empire State of Mind» и наполнила всю долину. Вот так, теперь здесь стало намного уютнее.

Стиан побарабанил пальцами, снова взглянув на металлический штырь. На конце штыря имелось отверстие. Стиан встал, снял веревку со стены у электрощита, сложил ее пополам, просунул в отверстие, обернул вокруг штыря и тихонько потянул. На самом деле так что-нибудь могло получиться. Он потянул сильнее. Веревка выдержала. Еще сильнее. Штырь начал двигаться. Он вздрогнул.

Звук двигателя замер, издав предсмертный стон, перешедший в визг.

— There, motherfucker![17] — прокричал Стиан.

Он наклонился к телефону, чтобы позвонить председателю и доложить о выполнении задания, но тут сообразил, что тому вряд ли понравится орущий на полную мощность посреди ночи рэп, и выключил музыку.

Стиан слушал телефонные гудки, потому что больше в данный момент он ничего не слышал из-за внезапно наступившей тишины. Отвечай же! И вот опять. Опять это ощущение. Ощущение, что здесь есть кто-то еще. Что кто-то на него смотрит.

Стиан Барелли медленно поднял глаза.

И почувствовал, как от затылка по всему телу начинает разливаться холод, словно он окаменел, словно посмотрел в глаза Медузе. Но это была не она. Это был мужчина в длинном черном кожаном пальто с неестественно широко открытыми глазами и вампирским ртом, из обоих уголков которого текли ручейки крови. А еще казалось, что он парит над поверхностью земли.

— Да? Алло? Стиан? Это ты? Стиан?

Но Стиан не отвечал. Он вскочил, перевернув стул, попятился и прижался спиной к стене, сорвав с гвоздя «мисс декабрь», и она упала на пол.

Он нашел стойку аварийного отключения подъемника. Она торчала изо рта мужчины, висевшего на перекладине одного из сидений.

— Значит, он круг за кругом катался на лыжном подъемнике? — спросил Гуннар Хаген, склонил голову набок и внимательно осмотрел труп, висевший перед ним.

В форме тела было что-то неестественное, как будто восковая статуя таяла и вот-вот должна была растечься по земле.

— Так сказал мальчишка, — ответила Беата Ленн.

Она потопала ногами по снегу и посмотрела на освещенную трассу, на которой ее одетые в белое коллеги почти сливались со снегом.

— Нашли следы? — спросил начальник отдела таким тоном, будто ответ был ему уже известен.

— Множество, — сказала Беата. — Кровавый след тянется на четыреста метров вверх, к верхней точке подъемника, и на четыреста метров вниз, сюда.

— Я имею в виду менее очевидные следы.

— Следы на снегу, ведущие от парковки по тропинке прямо сюда, — ответила Беата. — Рисунок подошв идентичен рисунку на ботинках жертвы.

— Он пришел сюда в ботинках?!

— Да. И пришел один, здесь есть только его следы. На парковке стоит красный «гольф», мы проверяем, кому он принадлежит.

— Никаких следов преступника?

— Что скажешь, Бьерн? — спросила Беата, повернувшись к Хольму, который шел к ним с рулоном ленты полицейского оцепления в руках.

— Не-а, пока нет, — произнес он запыхавшимся голосом. — Других следов ног нет. Но много следов лыж, понятное дело. Пока никаких видимых отпечатков пальцев, волос или волокон одежды. Может, найдем чего на зубочистке. — Он указал на стойку, торчащую изо рта убитого. — Ну, еще будем надеяться, что патологоанатомы что-нибудь отыщут.

Гуннар Хаген поежился:

— Вы говорите так, будто уже не рассчитываете найти следы.

— Ну, — произнесла Беата Ленн, и это «ну» Хагену было знакомо: так Харри Холе обычно предварял плохие новости. — На предыдущем месте преступления мы тоже не нашли ни ДНК, ни отпечатков пальцев.

Хаген не знал, от чего он содрогнулся: то ли от холода, то ли оттого, что приехал сюда прямо из теплой постели, то ли от слов, только что произнесенных его главным криминалистом.

— Что ты хочешь сказать? — спросил он твердым голосом.

— Я хочу сказать, что знаю, кто это, — ответила Беата.

— Мне кажется, ты говорила, что не нашла документов убитого.

— Да. И я не сразу его узнала.

— Ты? Мне казалось, ты никогда не забываешь лиц?

— Fusiform gyrus[18] может запутаться, если обе скулы повреждены. Но это Бертиль Нильсен.

— Кто это?

— Именно поэтому я тебе и позвонила. Он… — Беата Ленн глубоко вдохнула.

«Не надо, не говори», — подумал Хаген.

— Полицейский, — закончил за Беату Бьерн Хольм.

— Работал полицейским в Недре-Эйкере, — сказала Беата. — Было одно убийство как раз перед тем, как ты пришел в отдел по расследованию убийств. Нильсен связался с Крипосом, чтобы поделиться своими выводами: он считал, что то дело было очень похоже на изнасилование, которое он расследовал в Крукстадельве, и предлагал приехать в Осло и оказать помощь в расследовании.

— И?

— Дал маху. Он приехал, и все дело тихо застопорилось. Убийца или убийцы так и не были найдены.

Хаген кивнул:

— Где…

— Здесь, — сказала Беата. — Изнасилована в будке и расчленена. Одну часть тела нашли в местном озере, другую — в километре к югу, третью — в семи километрах в противоположном направлении, у Ауртьерна. Поэтому родилось предположение, что убийц было несколько.

— Точно. И это произошло…

— …именно сегодня.

— Сколько…

— Девять лет назад.

Затрещала переносная рация. Хаген увидел, как Бьерн Хольм приложил ее к уху, что-то тихо сказал и снова опустил:

— «Гольф» на парковке зарегистрирован на некую Миру Нильсен. Проживает по тому же адресу, что и Бертиль Нильсен. Стало быть, жена.

Хаген выдохнул со стоном, и пар изо рта окутал его белым флагом.

— Я должен доложить начальнику Полицейского управления, — сказал он. — И помалкивай про убийство той девчонки.

— Пресса раскопает.

— Знаю. Но я собираюсь посоветовать начальнику полиции пока оставить спекуляции на эту тему на совести прессы.

— Мудро, — одобрила Беата.

Он быстро улыбнулся ей, поблагодарив за крайне необходимую поддержку. Затем посмотрел на горный склон и парковку, оценив, какой путь ему необходимо проделать. Поднял глаза на труп и снова поежился:

— Знаешь, о ком я думаю, когда вижу такого высокого худого мужчину?

— Да, — ответила Беата Ленн.

— Хотел бы я, чтобы он сейчас был с нами.

— Да не был он тощим дылдой, — вмешался Бьерн Хольм.

Двое собеседников повернулись к нему.

— Разве Харри…

— Я говорю об этом парне, — ответил Хольм, кивнув на тело, свисающее с подъемника. — О Нильсене. Он стал дылдой за эту ночь. Если вы потрогаете его тело, то почувствуете, что оно имеет консистенцию желе. Я уже видал подобное: так бывает, когда человек падает с огромной высоты и ломает себе все кости. А если скелет переломан, то мясу не к чему прицепиться и оно скользит, поддаваясь силе притяжения, пока rigor mortis[19] не остановит это движение. Любопытненько, да?

Они молча разглядывали тело. Потом Хаген резко повернулся и пошел прочь.

— Слишком много информации? — спросил Хольм.

— Возможно, перебор с деталями, — ответила Беата. — И мне бы хотелось, чтобы он был здесь.

— Как думаешь, он вообще когда-нибудь вернется? — сказал Бьерн Хольм.

Беата покачала головой. Бьерн Хольм не знал, было ли это ответом на его вопрос или общей оценкой ситуации. Он развернулся и краем глаза заметил легко покачивающуюся еловую ветку на опушке леса. Холодный птичий крик пронзил тишину.

Часть II

Глава 6

Колокольчик над входной дверью оглушительно зазвенел, когда Трульс Бернтсен зашел с морозной улицы во влажное тепло. В помещении пахло гнилыми волосами и лосьоном для волос.

— Подстричься? — спросил юноша с блестящими черными волосами, которые, Трульс был уверен, ему уложили в другом салоне.

— Двести? — ответил вопросом Трульс, стряхивая с плеч снег.

Март, месяц нарушенных обещаний. Он указал большим пальцем за спину, чтобы удостовериться, что объявление на улице по-прежнему актуально. Мужская стрижка — 200. Детская — 85. Пенсионерам — 75. Трульс видел, как люди заходили сюда с собаками.

— Как всегда, друг мой, — сказал парикмахер с пакистанским акцентом и жестом пригласил его сесть в одно из двух свободных кресел.

В третьем сидел мужчина, в котором Трульс моментально определил араба: он смотрел мрачным взглядом террориста из-под свежевымытой челки, прилипшей ко лбу. Мужчина быстро отвел взгляд, встретившись с Трульсом глазами в зеркале: может, почуял запах бекона, а может, узнал взгляд копа. В таком случае он мог быть одним из дилеров, работающих на улице Бругата. Всего лишь травка, арабы настороженно относятся к тяжелым наркотикам. Наверное, Коран приравнивает спид и героин к свиному стейку? А может, это сутенер, золотая цепь — первый признак. В таком случае кто-то незначительный. Трульс знал в лицо всех серьезных сутенеров.

Парикмахер надел на него нагрудник.

— Да, хорошо ты оброс после последней стрижки, друг мой.

Трульсу не нравилось, когда «своим другом» его называли пакистанцы, а особенно пакистанцы-гомики, которым вскоре предстояло к нему прикоснуться. Но вот чем выгодно отличались местные гомики-парикмахеры, так это тем, что не прижимались бедрами к твоим плечам, склонив голову набок, не проводили руками по волосам и не ловили в зеркале твой взгляд, чтобы спросить, так тебя подстричь или иначе. Они просто начинали стричь, не спрашивая, хочешь ли ты помыть свои жирные волосы. Они просто обрызгивали их водой из бутылочки и, не принимая во внимание какие-либо пожелания, набрасывались на тебя с расческой и ножницами, словно участвовали в австралийском чемпионате по стрижке овец.

Трульс взглянул на первую полосу газеты, лежащей на полочке перед зеркалом. Та же песня: каков мотив так называемого палача полицейских? Большинство версий сводилось к тому, что убийца был сумасшедшим, ненавидевшим полицию, или анархистом-экстремистом. Кто-то говорил об иностранном террористе, но те обычно хотят, чтобы им воздавали почести за удачно проведенные акции, а в данном случае никто не взял на себя ответственность. Сомнений в том, что два убийства были связаны между собой, не было никаких, даты и места совершения преступлений исключали их. Поэтому одно время полиция искала преступника, которого арестовывали, допрашивали или обидели любым другим способом и Веннесла, и Нильсен. Но такой связи обнаружено не было. Потом в разработку взяли версию о том, что убийство Веннеслы было местью частного лица из-за ареста, ревности, наследства или было совершено по другому обычному мотиву. А убийство Нильсена совершил абсолютно другой преступник с другим мотивом, но у него хватило ума скопировать убийство Веннеслы, чтобы ввести в заблуждение полицию и направить ее по следу серийного убийцы. В таком случае преступника не стали бы искать в самых очевидных местах. Но полиция поступила именно так: стала искать в самых очевидных местах, как будто расследовала два не связанных между собой убийства. Но и эта версия не дала результатов.

И полиция вернулась к тому, с чего начала. Убийца полицейских. То же самое сделала пресса и стала брюзжать дальше: почему полицейские не могут поймать человека, убившего двоих из них?

Читая газетные заголовки, Трульс испытывал и удовлетворение, и злость. Микаэль наверняка надеялся, что с наступлением Рождества и Нового года пресса сфокусируется на других темах, забудет об убийствах и позволит им работать спокойно. Позволит ему продолжать быть новым симпатичным городским шерифом, the whiz kid,[20] стражником города, а не тем, у кого ничего не выходит, кто все запутывает и сидит под вспышками фотокамер с пораженческим выражением лица, демонстрируя полную некомпетентность, подобно представителям Управления железных дорог.

Трульсу не требовалось листать газеты, он прочитал их дома и посмеялся над беспомощными высказываниями Микаэля о ходе расследования. «В настоящее время невозможно сказать…» и «Нет никаких данных о…». Эти предложения были взяты из книги Бьеркнеса и Хоффа Йохансена «Методы расследования», из главы об общении с прессой. Книга входила в список литературы, обязательной для изучения в Полицейской академии. В ней сотрудникам полиции рекомендовалось использовать в общении с прессой подобные квазипредложения, потому что журналистов ужасно раздражает фраза «без комментариев». Полицейским также рекомендовалось избегать прилагательных в своей речи.

Трульс попытался разглядеть все это на фотографиях: точно такое же выражение отчаяния появлялось на лице Микаэля, когда большие соседские парни из Манглеруда решали заткнуть пасть смазливому молокососу и Микаэлю требовалась помощь. Помощь Трульса. И Трульс, конечно, приходил на помощь. И именно он возвращался домой в синяках и ссадинах, а не Микаэль. Лицо Микаэля оставалось нетронутым и прекрасным. Прекрасным для Уллы.

— Не cрезай слишком много, — сказал Трульс.

Он наблюдал в зеркале, как с его бледного, высокого, слегка выступающего вперед лба падали волосы. Из-за этого лба и тяжелой нижней челюсти его часто принимали за глупого, что иногда бывало весьма полезно. Иногда. Он закрыл глаза и задумался, действительно ли на тех фотографиях с пресс-конференции на лице Микаэля написано отчаяние, или его увидел только Трульс, потому что хотел увидеть.

Карантин. Временное отстранение. Удаление. Неприятие.

Он все еще получал зарплату. Микаэль посочувствовал ему, сказал, положив руку ему на плечо, что так будет лучше для всех, в том числе и для Трульса. До тех пор, пока юристы не разберутся, какие последствия может иметь тот факт, что полицейский получает деньги из источников, о которых он не может или не хочет говорить. Микаэль даже позаботился о том, чтобы Трульс продолжал получать некоторые надбавки. Так что поход к дешевому парикмахеру не был вынужденной мерой. Трульс никогда не ходил в эту парикмахерскую, но она нравилась ему все больше. Нравилось, что у него будет точно такая же стрижка, как у араба в соседнем кресле, стрижка террориста.

— Почему ты смеешься, друг мой?

Трульс резко замолчал, услышав собственный хрюкающий смех, из-за которого он получил кличку Бивис. Ах да, кличку дал ему Микаэль. Это случилось на одной пирушке в старших классах школы. Все очень смеялись, когда обнаружили, что кретин Трульс Бернтсен как две капли воды похож на персонажа из мультика MTV! А Улла была там? Или Микаэль обнимал за талию другую девушку? Улла с мягким взглядом, одетая в белый свитер, с тонкими руками, которые она однажды в воскресенье в Брюне положила ему на затылок, чтобы притянуть поближе его голову, и стала кричать ему в ухо, заглушая грохот мотоцикла. Она просто хотела спросить, где Микаэль. Но он все еще помнил тепло ее рук: вот сейчас оно растопит его и он растечется лужей на теплом солнце прямо на мосту через шоссе. Его щека и ухо помнили ее дыхание, все органы его чувств были на пике, поэтому, несмотря на окружавший их запах бензина, выхлопных газов и жженой резины от проносившихся внизу автомобилей, он мог распознать, какой зубной пастой она почистила зубы, ощутить клубничный аромат ее блеска для губ и запах порошка «Мило», которым был выстиран ее свитер. И еще он знал, что Микаэль целовал ее. И трахал ее. Или это он просто вообразил? Во всяком случае, он помнит, как ответил, что не знает, где Микаэль. Хотя знал. Хотя часть его хотела рассказать ей об этом. Хотела разрушить мягкость, чистоту, невинность и веру, наполнявшие ее взгляд. Разрушить его, Микаэля.

Но он, конечно, этого не сделал.

С чего бы ему так поступать? Микаэль был его лучшим другом. Его единственным другом. И чего бы Трульс добился, если бы рассказал, что Микаэль находится наверху с Ангеликой? Улла могла заполучить всех, кого желала, но она не желала его, Трульса. А пока она вместе с Микаэлем, у него, во всяком случае, был шанс находиться неподалеку от нее. У него была возможность, но не было мотива.

Тогда не было.

— Так, друг мой?

Трульс посмотрел на свой затылок в круглом зеркале в пластмассовой рамке, которое держал перед ним парикмахер.

Стрижка террориста. Стрижка террориста-смертника. Он хрюкнул, поднялся и бросил двухсотенную купюру на газету, чтобы избежать риска прямого контакта «рука в руку». Потом Трульс вышел в март, по-прежнему остававшийся неподтвержденным обещанием весны. Он посмотрел на здание Полицейского управления. Карантин. Затем он направился в сторону станции метро «Гренланн». Стрижка заняла девять с половиной минут. Трульс поднял голову и зашагал быстрее. Он никуда не опаздывал. Никуда. Хотя нет, кое-что было. Но для этого многого не требовалось, нужно было только то, чем он уже располагал: время для планирования, ненависть, желание потерять все. Он бросил взгляд на витрину одного из азиатских магазинов этого района и удостоверился, что теперь наконец он выглядит как тот, кем он является.

Гуннар Хаген сидел, уставившись на обои за столом начальника полиции и на его пустое кресло. Он разглядел темноватые пятна, оставшиеся от фотографий, висевших в этом кабинете, сколько он его помнил. На снимках были изображены предыдущие начальники полиции, которые должны были вдохновлять нынешнего, но Микаэль Бельман, конечно, в них не нуждался. Не нуждался в инквизиторских изучающих взглядах, какими бывшие начальники смотрели на своих преемников.

Хаген хотел постучать пальцами по подлокотнику, но у стула не было подлокотников. Стулья Бельман тоже заменил на тяжелые, низкие деревянные модели.

Хагена вызвали к начальнику полиции. Помощник из приемной проводил Хагена в кабинет и сообщил, что начальник скоро прибудет.

Открылась дверь.

— Вот ты где! — Бельман обошел вокруг стола и плюхнулся в кресло, сложив руки за головой. — Что нового?

Хаген прокашлялся. Бельману было отлично известно, что ничего нового не появилось, поскольку Хаген получил строгий приказ немедленно докладывать о малейших продвижениях в ходе расследования двух убийств. Следовательно, вызвали его не поэтому. Но он поступил так, как было велено. Объяснил, что они не нашли следов ни по одному из дел, как не нашли связи между убийствами, не считая очевидного: обе жертвы были полицейскими, обнаруженными на местах совершения нераскрытых преступлений, в расследовании которых они принимали участие.

В середине доклада Хагена Бельман поднялся и подошел к окну, повернувшись к Хагену спиной. Он раскачивался на каблуках, притворяясь, что слушает, а потом прервал доклад:

— Ты должен разобраться с этим, Хаген.

Хаген замолчал, ожидая продолжения.

Бельман повернулся. На белых пигментных полосах на его лице проступила краснота.

— И еще я должен задать вопрос о приоритетах: ты предпочитаешь сохранять круглосуточную охрану в Национальной больнице, когда убивают честных полицейских. Разве не следовало бы направить все людские ресурсы на помощь следствию?

Хаген изумленно посмотрел на Бельмана:

— Там не мои люди, а сотрудники Центрального полицейского участка и студенты Полицейской академии на практике. Я не думаю, что расследование страдает от этого, Микаэль.

— Ах вот как? — сказал Бельман, не поворачиваясь. — Но все равно, я хочу, чтобы ты еще раз обдумал необходимость охраны. Я не вижу никакой непосредственной опасности для жизни пациента по прошествии столь длительного времени. Они знают, что он в любом случае не сможет дать показания.

— На самом деле говорят, появились признаки улучшения его состояния.

— Это дело больше не имеет приоритета. — Ответ начальника полиции был быстрым и немного злым. Но потом он сделал вдох и включил свою очаровательную улыбку: — Но конечно, тебе решать насчет охраны. Я ни в коем случае не собираюсь вмешиваться. Это ясно?

Хаген чуть было не выпалил «нет», но успел сдержаться и коротко кивнул, пытаясь сообразить, чего добивается Микаэль Бельман.

— Хорошо, — сказал Бельман и хлопнул в ладоши, показывая, что разговор окончен.

Хагену следовало встать и удалиться, пребывая в том же недоумении, в каком он явился сюда. Но он остался сидеть.

— Мы хотели попытаться подойти к расследованию с другой стороны.

— Да?

— Да, — ответил Хаген. — Разделить следственную группу на несколько маленьких групп.

— Для чего?

— Чтобы создать пространство для альтернативных версий. У больших групп есть сила, но не каждый способен мыслить, выходя за рамки привычного.

— А мыслить надо за… рамками?

Хаген сделал вид, что не услышал сарказма:

— Мы начали ходить по кругу и перестали видеть очевидное.

Он посмотрел на собеседника. Прежде Бельман работал следователем по особо тяжким преступлениям, поэтому он, конечно, прекрасно знал этот феномен: группа накрепко привязывалась к исходным данным, к предположениям, основанным на фактах, и совершенно теряла способность строить альтернативные гипотезы. И все-таки Бельман отрицательно покачал головой:

— С маленькими группами ты утратишь способность действовать, Хаген. Ответственность рассеивается, люди наступают друг другу на пятки, одна и та же работа делается по нескольку раз. Одна большая, хорошо скоординированная следственная группа — лучший вариант. По крайней мере, пока во главе ее стоит сильный хороший руководитель…

Хаген ощутил неровности на поверхности зубов, когда плотно сжал их, понадеявшись, что реакция на инсинуации Бельмана не будет читаться у него на лице.

— Но…

— Когда руководитель начинает менять тактику, это легко можно расценить как отчаяние и полупризнание в том, что он провалил расследование.

— Но мы уже провалили расследование, Микаэль. На дворе март, со времени убийства первого полицейского прошло шесть месяцев.

— Никто не пойдет за руководителем-неудачником, Хаген.

— Мои сотрудники не слепые глупцы, они знают, что мы стоим на месте. А еще они знают, что хорошие руководители должны обладать способностью менять курс.

— Хорошие руководители знают, как вдохновить своих людей.

Хаген сглотнул, проглотив то, что хотел сказать: он преподавал искусство руководства в Военной академии, когда Бельман еще бегал по двору с рогаткой. И если уж Бельману удавалось так здорово вдохновить своих подчиненных, как насчет того, чтобы хоть чуть-чуть вдохновить его, Гуннара Хагена? Но он слишком устал и был расстроен, поэтому не смог проглотить слова, которые, он точно знал, сильно разозлят Микаэля Бельмана:

— Мы добились успеха с независимой группой, которую возглавлял Харри Холе, помнишь? Те убийства в Устаусете никогда бы не были раскрыты, если бы…

— Я думаю, ты слышал меня, Хаген. Скорее я рассмотрю возможность сменить руководство расследования. Именно руководство несет ответственность за культуру поведения своих сотрудников, а сейчас, кажется, оно не слишком нацелено на результат. Если у тебя больше ничего ко мне нет, то у меня скоро встреча.

Хаген с трудом верил собственным ушам. Он поднялся на негнущихся ногах, как будто кровь вообще не циркулировала в них все то недолгое время, что он просидел на узком низком стуле, и поплелся к двери.

— Кстати, — произнес за его спиной Бельман, и Хаген услышал, как он сдерживает зевоту. — Что-нибудь новое по делу Густо?

— Как ты сам сказал, — ответил Хаген, не поворачиваясь и продолжая свой путь к двери, чтобы не показывать Бельману лица, вены на котором, в противоположность ногам, вздулись так, словно находились под высоким давлением, — это дело больше не имеет приоритета.

Микаэль Бельман подождал, пока не закроется дверь и начальник отдела не попрощается с секретарем в приемной. Потом он плюхнулся в кожаное кресло с высокой спинкой и съежился. Он вызвал Хагена не для того, чтобы расспрашивать его об убийствах полицейских, и он подозревал, что Хаген об этом догадался. Дело было в том, что час назад ему позвонила Исабелла Скейен и, естественно, завела старую песню о том, что из-за нераскрытых убийств полицейских они оба кажутся ни к чему не годными и беспомощными. И что в отличие от него она сильно зависит от благосклонности избирателей. Он отвечал «да» и «конечно» и ждал, когда она закончит, чтобы положить трубку, но вот тут-то и рванула бомба:

— Он вот-вот очнется.

Бельман сидел, положив локти на стол и опустив лоб на ладони, и разглядывал блестящий лак на поверхности письменного стола, в котором отражались нечеткие контуры его лица. Женщины считали его красавчиком. Исабелла прямо так и говорила, ей нравились красивые мужчины. Именно поэтому она занималась сексом с Густо. С тем красивым пареньком, похожим на Элвиса. Мужская красота часто вводит людей в заблуждение. Микаэль вспомнил мужчину из Крипоса, который решил попробовать свои силы и попытался его поцеловать. Потом он подумал об Исабелле. И Густо. Представил их вместе. Их троих вместе. Он резко поднялся с кресла и снова подошел к окну.

Дело было запущено. Так она сказала. Запущено. Все, что ему оставалось делать, — это ждать. От этого он должен бы был успокоиться, стать более дружелюбным по отношению к окружающим. Так почему же он воткнул в Хагена нож и повернул его в ране? Чтобы увидеть, как тот будет трепыхаться? Чтобы увидеть еще одно страдающее лицо, кроме того, отражение которого он видел на поверхности письменного стола? Но скоро все закончится. Теперь все в ее руках. А когда будет сделано то, что должно быть сделано, все станет как раньше. Они смогут забыть Асаева, Густо и уж во всяком случае того, разговоры о ком так и не прекращались, — Харри Холе. Так устроена жизнь, рано или поздно все забывается, и со временем забудутся даже эти убийства полицейских.

Все как раньше.

Микаэль Бельман захотел было проверить, этого ли ему хочется, но решил не проверять. Он и так знал, что хочется ему именно этого.

Глава 7

Столе Эуне вздохнул. Наступил один из тех моментов в курсе терапии, когда ему предстояло сделать выбор. Он сделал:

— Возможно, в вашей сексуальности имеются какие-то дремлющие силы.

Пациент посмотрел на него и слабо улыбнулся узкими глазами. Тонкие руки с почти ненормально длинными пальцами поднялись, словно желая поправить узел галстука над полосатым костюмом, но не стали этого делать. Столе уже раньше наблюдал подобное движение у этого пациента, и оно напоминало ему о пациентах, которым удалось отучить себя от конкретных принудительных действий, но не от вводных ритуалов, как, например, рука, собирающаяся что-то предпринять, совершить незаконченное действие, которое само по себе еще более бессмысленно, чем первоначальное, недобровольное, но, по крайней мере, объяснимое действие. Оно как шрам или хромота. Как эхо. Напоминание о том, что ничто не проходит бесследно, все каким-то образом откладывается в определенном месте. Как воспоминания о детстве. О людях, которых ты когда-то знал. О чем-то, что ты съел, а потом выблевал. О твоих страстях. Клеточная память.

Рука пациента снова упала на колени. Он кашлянул и произнес твердым металлическим голосом:

— Черт, что вы хотите сказать? Мы что, сейчас будем заниматься этой фрейдистской фигней?

Столе взглянул на собеседника. Он краем глаза смотрел по телевизору сериал, в котором полицейские читали все эмоции людей по языку их тел. Язык тела — это, конечно, хорошо, но обычно человека выдает голос. Мускулы голосовых связок и гортани настроены так тонко, что могут формировать волны звука в различимые слова. Когда Столе преподавал в Полицейской академии, он обращал внимание студентов на то, что это само по себе чудо, и на то, что существует еще более чувствительный инструмент — человеческое ухо, способное не просто расшифровать такие звуковые волны как гласные и согласные, но и различить накал, напряженность и эмоции в голосе говорящего. Что на допросах гораздо важнее слушать, а не смотреть. Что небольшое повышение тона или почти незаметная дрожь в голосе являются более значительными сигналами, чем скрещенные руки, сжатые кулаки, величина зрачков и все другие факторы, которым нынешние светила психологии придавали огромное значение. С точки зрения Столе, эти факторы чаще сбивали следователей с толку и уводили расследование в сторону. Да, действительно, пациент, сидевший перед ним, выругался, но не это, а прежде всего давление на ушные мембраны поведало Столе, что пациент бдителен и зол. Обычно это не настораживает опытного психолога. Наоборот, сильные эмоции свидетельствуют о наступлении переломного момента в лечении. Но проблема этого пациента заключалась в том, что все происходило в неправильном порядке. Даже после нескольких месяцев регулярных встреч Столе не удалось установить с ним контакт, добиться близости и доверия. На самом деле терапия была настолько безрезультатной, что Столе подумывал прекратить лечение или направить пациента к одному из своих коллег. Проявление злости в спокойной атмосфере доверия — это хорошо, но в данном случае такое проявление могло означать, что пациент еще больше закрылся, еще глубже зарылся в свой окоп.

Столе вздохнул. Совершенно очевидно, что он принял неверное решение, но сейчас уже слишком поздно, и он решил двигаться дальше.

— Пол, — произнес он.

Пациент обратил его внимание на то, что его имя следует произносить не как Пауль, а как Пол. И не по-норвежски, Поль, а с твердым английским «л», хотя Столе не смог услышать разницу. Этот факт, в сочетании с аккуратно выщипанными бровями и двумя маленькими шрамами под подбородком пациента — следами подтяжки лица, поведал Столе, кто такой его пациент, в первые десять минут их первой встречи.

— Подавление гомосексуальности является обычным явлением даже в нашем очевидно толерантном обществе. — Он поднял глаза на пациента, чтобы увидеть его реакцию. — Я часто работаю с полицейскими, и один из них, проходивший у меня терапию, рассказывал, что наедине с собой он является открытым гомосексуалистом, но не может быть таковым на работе, потому что коллеги выживут его из коллектива. Я спросил, насколько он в этом уверен. В вопросах притеснения многое зависит от того, чего мы ожидаем от самих себя и какие ожидания, по нашему мнению, имеются у окружающих. Особенно у близких, друзей и коллег.

Он остановился.

Зрачки пациента не были расширены, кожа не изменила цвета, он не избегал взгляда в глаза, ни одна часть его тела не попыталась отвернуться от Столе. Наоборот, его узкие губы растянулись в слабую насмешливую улыбку. Но к своему удивлению, Столе Эуне заметил, что температура его собственных щек повысилась. Господи, как же он ненавидит этого пациента! Как он ненавидит эту работу!

— И что с тем полицейским? — спросил Пол. — Он последовал вашему совету?

— Наше время истекло, — сказал Столе, не глядя на часы.

— Мне любопытно, Эуне.

— Я связан врачебной тайной.

— Давайте назовем его Икс. И по вам я вижу, что мой вопрос вам не нравится. — Пол улыбнулся. — Он последовал вашему совету, и ничего хорошего из этого не вышло, так ведь?

Эуне вздохнул:

— Икс зашел слишком далеко, неправильно оценил ситуацию и попытался поцеловать коллегу в туалете. И его выжили. Но смысл в том, что все могло закончиться хорошо. Вы можете хотя бы просто поразмыслить на эту тему к нашей следующей встрече?

— Но я не голубой. — Пол поднял руку к подбородку и снова опустил ее.

Столе Эуне коротко кивнул:

— В это же время на следующей неделе?

— Не знаю. Мне не становится лучше, верно?

— Дело движется медленно, но оно движется, — сказал Столе.

Этот ответ выскочил у него автоматически, как жест у пациента.

— Да, вы так говорите, — ответил Пол. — Но у меня есть ощущение, что я плачу ни за что. И что вы настолько же бесполезны, как и те полицейские, что не в состоянии поймать гребаного убийцу и насильника…

Столе с определенной долей удивления отметил, что голос пациента стал ниже. Спокойнее. Что и голос, и язык его тела сообщали нечто другое, не то, что он только что сказал. Мозг Столе как на автопилоте начал анализировать причины, по которым пациент выбрал именно этот пример, но ответ был настолько очевиден, что глубокие размышления были излишними. Газеты, лежавшие на столе в кабинете с осени. Они всегда были открыты на страницах, где речь шла об убийствах полицейских.

— Поймать серийного убийцу не так-то просто, Пол, — сказал Столе Эуне. — Мне кое-что известно о серийных убийцах, на самом деле я на них специализируюсь. Как раз на них. Но если вы чувствуете, что хотите прекратить лечение или обратиться к кому-то из моих коллег, вы вольны поступить, как считаете нужным. У меня есть список очень хороших психологов, и я могу помочь вам…

— Вы что, отказываетесь от меня, Столе?

Пол свесил голову набок, веки с бесцветными ресницами сползли немного вниз, а улыбка стала шире. Столе не мог понять, то ли это ирония по поводу предложения подумать о гомосексуализме, то ли наружу прорвалась частичка настоящего Пола. Или и то и другое.

— Не поймите меня неправильно, — сказал Столе, понимая, что его поняли правильно. Он хотел избавиться от этого мужчины, но профессиональные терапевты не прогоняют сложных пациентов. Они начинают работать еще активнее. Он поправил свою бабочку. — Мне бы очень хотелось помочь вам, но мы должны доверять друг другу. А сейчас мне показалось…

— Просто у меня сегодня плохой день, Столе, — развел руками Пол. — Простите. Я знаю, что вы хороший специалист. Вы расследовали серийники в отделе по расследованию убийств, правильно? Вы участвовали в поимке того типа, что рисовал пентаграммы на местах преступлений. Вы и тот инспектор.

Столе внимательно посмотрел на пациента, который встал и начал застегивать пиджак.

— Да, вы прекрасно подходите мне как врач, Столе. На следующей неделе. А за оставшееся время я подумаю, не голубой ли я.

Столе остался сидеть. Он слышал, как Пол напевает, стоя в коридоре в ожидании лифта. Мелодия показалась ему знакомой.

Как и многое из того, что говорил Пол. Он использовал полицейский жаргон, сказав «серийник» вместо обычного «серийное убийство». Он назвал Харри Холе инспектором, а большинству людей не было известно о повышении в звании сотрудников полиции. Люди запоминали преимущественно кровавые детали из газетных репортажей, а не мелкие вещи вроде пентаграммы, начерченной на балке рядом с трупом. Но особенно он отметил, поскольку это могло иметь значение для терапии, что Пол сравнил его с «полицейскими, что не в состоянии поймать гребаного убийцу и насильника».

Столе услышал, как пришел и отъехал лифт. Но теперь он вспомнил мелодию. Он недавно прослушал «Dark Side of the Moon», чтобы попытаться найти связь со снами Пола Ставнеса. Песня называлась «Brain Damage».[21] И пелось в ней о сумасшедших, которые живут в траве, в прихожей — в общем, рядом с нами.

Насильник.

Убитые полицейские не были изнасилованы.

Конечно, он мог не проявлять особого интереса к этому делу и спутать убийство полицейских с ранее произошедшими в тех местах преступлениями. Или же он просто думал, что все серийные убийцы непременно насильники. Или же он фантазировал об убитых полицейских, что, естественно, подкрепляло теорию о подавленной гомосексуальности. Или…

Рука Столе Эуне замерла на месте, и он с удивлением обнаружил, что она тянулась к бабочке.

Антон Миттет глотнул кофе и посмотрел на мужчину, спящего на больничной койке. Разве он не должен сейчас испытывать немного радости? Той же радости, о которой Мона сказала: «Одно из маленьких обычных чудес, ради которых стоит быть медсестрой»? Конечно, хорошо, что коматозный пациент, по общему мнению балансировавший на грани смерти, внезапно передумал, стал выкарабкиваться и очнулся. Но человек на койке с бледным потасканным лицом ничего для него не значил. Единственное, что имело значение, — работе скоро наступит конец. Конечно, это не должно было означать, что их отношениям тоже наступит конец. Последние несколько часов они в любом случае провели не здесь. Более того, теперь им больше не надо было беспокоиться, заметят ли коллеги нежные взгляды, которыми они обменивались всякий раз, когда она входила в палату и выходила из нее, слишком длинные беседы, слишком резко прерываемые при появлении других людей. Но у Антона Миттета было мучительное чувство, что именно это являлось предпосылкой их отношений. Секретность. Противозаконность. Напряжение оттого, что можешь видеть, но не можешь дотронуться. Необходимость ждать, тайно исчезать из дома, потчуя Лауру очередной порцией лжи о дополнительном дежурстве, которую ему было все легче произносить, но которая заполняла все его дыхательные пути и однажды, он точно знал, его задушит. Он знал, что неверность не добавляет ему очков в глазах Моны, что, вполне возможно, она представляет, как однажды в будущем он станет точно так же врать ей. Она рассказывала, что у нее уже случалось так с другими мужчинами, они предавали ее. А ведь тогда она была стройнее и моложе, чем сейчас, так что, если он решит бросить эту толстую престарелую женщину, в которую она превратилась, она не будет шокирована. Он пытался объяснить, что так говорить не стоит, даже если она на самом деле так думает. Что от этого она становится страшнее. От этого он становится страшнее. Это превращает его в мужчину, который берет все, что может. Но теперь он был рад, что она это сказала. Когда-то это должно было закончиться, и она облегчила ему задачу.

— Где ты взял кофе? — спросил новый медбрат, поправляя круглые очки и глядя, как он читает историю болезни, снятую со спинки кровати.

— Там, в конце коридора, стоит кофеварка. Ею пользуюсь только я, но, пожалуйста…

— Спасибо за предложение, но я не пью кофе, — ответил медбрат.

Антону послышалось что-то странное в том, как он выговаривает слова.

Медбрат достал из кармана лист бумаги и стал читать:

— Так, что тут у нас… Ему надо дать пропофол.

— Понятия не имею, что это значит.

— Это значит, что он довольно долго будет спать.

Антон внимательно оглядел медбрата, проткнувшего иголкой шприца закрытое фольгой горлышко маленького пузырька с прозрачной жидкостью. Медбрат был маленьким и щуплым и внешне напоминал одного известного артиста. Не самого красивого. Но такого, что все-таки добился успеха. Артиста со страшными зубами и совершенно незапоминающейся итальянской фамилией, к тому же Антон уже не мог вспомнить фамилию медбрата, которую тот назвал при знакомстве.

— С выходящими из комы пациентами всегда сложно, — сказал медбрат. — Они очень ранимые, и в сознание их необходимо приводить очень осторожно. Один неправильный укол — и мы рискуем отправить их обратно туда, откуда они вернулись.

— Понятно, — ответил Антон.

Медбрат предъявил ему свое удостоверение, назвал пароль и подождал, пока Антон позвонит дежурному и уточнит, действительно ли этот мужчина должен дежурить в это время.

— Значит, у вас богатый опыт работы с наркозом и тому подобным? — спросил Антон.

— Я проработал в отделении анестезии несколько лет, да.

— Но теперь вы там не работаете?

— Я путешествовал два-три года. — Медбрат направил острие шприца к свету и выпустил вверх струйку, развалившуюся на облако микроскопических капель. — Кажется, этот пациент прожил нелегкую жизнь. А почему на истории болезни нет его имени?

— Он должен быть анонимным. Разве вас об этом не предупредили?

— Нет, мне ничего не сказали.

— А должны бы были. Он является потенциальной жертвой покушения. Именно поэтому я сижу в коридоре у дверей его палаты.

Медбрат наклонился к лицу пациента и закрыл глаза. Казалось, он вдыхает выдохи больного. Антон поежился.

— Я видел его раньше, — сказал медбрат. — Он из Осло?

— Я связан подпиской о неразглашении.

— А я что, нет?

Медбрат закатал рукав рубашки пациента. Постучал по внутренней стороне предплечья. Что-то было в том, как он говорил, и Антон никак не мог определить, что именно. Он снова поежился, когда острие шприца вошло в кожу, и ему показалось, что в установившейся полной тишине он слышит скрип от трения шприца о плоть. И звук от струи жидкости, устремившейся из шприца, когда медбрат нажал на поршень.

— Он жил в Осло несколько лет, пока не сбежал за границу, — сказал Антон, сглотнув. — А потом вернулся. По слухам, из-за какого-то мальчишки. Наркомана.

— В таком случае невеселая история.

— Да, но все-таки кажется, что у нее будет хороший конец.

— Пока слишком рано утверждать, — произнес медбрат, вытаскивая шприц. — У многих коматозных пациентов случаются острые рецидивы.

Теперь Антон расслышал, что было не так с речью собеседника. Это едва можно было расслышать, но они присутствовали — слабые звуки «с». Он пришепетывал.

После того как они вышли из палаты и медбрат исчез в дали коридора, Антон вернулся к пациенту. Посмотрел на мониторы, регистрирующие работу сердца. Послушал ритмичные гудки, похожие на звуки радаров подлодки, идущей глубоко под водой. Он не знал, что побудило его сделать это, но он поступил, как медбрат: нагнулся к лицу мужчины и закрыл глаза. И ощутил на своем лице его дыхание.

Алтман. Антон внимательно прочитал его бедж, перед тем как медбрат ушел. Его звали Сигурд Алтман. Просто предчувствие, ничего больше. Но он решил завтра побольше разузнать об этом медбрате. Драмменское дело не должно повториться. На этот раз он не совершит ошибки.

Глава 8

Катрина Братт сидела, положив ноги на стол и прижимая ухом к плечу трубку телефона. Гуннар Хаген поставил ее на ожидание. Ее пальцы бегали по клавиатуре. Она знала, что за ее спиной, за окном, Берген купается в лучах солнца. Улицы, мокрые после дождя, который начался утром, а закончился десять минут назад, сверкают. И по присущей Бергену закономерности скоро снова начнет моросить. Но в данную минуту вовсю сияло солнце, и Катрина Братт надеялась, что Гуннар Хаген скоро завершит другой телефонный разговор и возобновит прерванную беседу с ней. Она просто хотела передать добытую информацию и убраться из Управления полиции Бергена. Выйти на свежий атлантический воздух, который пах намного лучше того, что сейчас вдыхал ее бывший начальник, сидя в своем кабинете на востоке столицы. А потом Хаген выдохнул с взволнованным криком:

— Как это нам еще не разрешили его допросить? Он вышел из комы или нет? Да, я понимаю, что он слаб, но… Что?

Катрина надеялась, что информация, которую она добыла за последние дни, значительно улучшит отвратительное настроение Хагена. Она перелистала бумаги, просто чтобы перепроверить то, что она уже знала.

— Мне насрать, что там говорит его адвокат! — прорычал Хаген. — И мне насрать, что говорит главврач! Я хочу, чтобы его допросили немедленно!

Катрина Братт услышала, как он со всего размаха швырнул трубку стационарного телефона. И наконец вернулся к разговору с ней.

— Так что там? — спросила она.

— Ничего, — ответил Хаген.

— Это он? — поинтересовалась она.

Хаген вздохнул:

— Да, это он. Он выходит из комы, но они накачивают его лекарствами и говорят, что мы должны подождать еще минимум два дня, прежде чем сможем поговорить с ним.

— Разве плохо, что они так осторожничают?

— Нет, конечно. Но как ты знаешь, нам здесь скоро потребуются какие-нибудь результаты. Это дело об убийствах полицейских нас доконает.

— Два дня ведь ничего не решат?

— Знаю, знаю. Но должен же я был рявкнуть на них. Это одно из преимуществ, ради которых люди работают на износ, чтобы стать начальником. Так ведь?

На этот вопрос у Катрины Братт ответа не было. Она никогда не хотела быть начальником. И даже если бы хотела… Она догадывалась, что полицейский, прошедший лечение в психиатрическом отделении, вряд ли мог попасть в начало очереди из тех, кто собирался поделить между собой кабинеты больших начальников. Ее диагноз эволюционировал от маниакально-депрессивного психоза к пограничному состоянию, потом к биполярному расстройству и в конце концов к «здорова». По крайней мере до тех пор, пока она принимает свои маленькие розовые таблетки, помогающие ей держаться на плаву. Пусть себе ругают использование медикаментов в психиатрии сколько угодно, но Катрине лекарства дали новую лучшую жизнь. Правда, она замечала, что начальник особенно пристально приглядывает за ней и что на нее не возлагают больше оперативной работы, чем необходимо. Но это нормально, ей нравилось сидеть в своем тесном кабинете с мощным компьютером, паролем и эксклюзивным доступом к поисковикам, о которых не знали даже полицейские. Искать, путешествовать по Сети, находить. Выслеживать людей, судя по всему исчезнувших с лица земли. Видеть связи там, где другие видят только случайности. Именно на этом специализировалась Катрина Братт. Она не раз выручала Крипос и отдел по расследованию убийств в Осло. Поэтому окружающим приходилось мириться с тем, что с ними работает женщина, у которой приступ психоза waiting to happen.[22]

— Ты сказала, что у тебя есть что-то для меня?

— В последние недели у нас в отделе было спокойно, и я изучала те убийства полицейских.

— Твой начальник из бергенского управления попросил тебя…

— Нет-нет. Я подумала, что лучше заниматься этим делом, чем блуждать по порносайтам или раскладывать пасьянсы.

— Я весь — внимание.

Катрина слышала, что Хаген старается казаться благожелательным, но с трудом скрывает бессилие. Наверняка ему досадно постоянно надеяться и постоянно разочаровываться, чем он и занимался на протяжении последних месяцев.

— Я просмотрела сведения в поисках лиц, каким-либо образом фигурировавших в обоих первоначальных убийствах, в Маридалене и Триванне.

— Спасибо большое, Катрина, но мы тоже их искали. Можно сказать, вдоль и поперек.

— Знаю. Но я работаю немного иначе, понимаете.

Тяжелый вздох.:

— Продолжай.

— Я заметила, что те два дела расследовали разные группы, только два криминалиста и три следователя участвовали в обоих расследованиях. И никто из этих пятерых не мог точно знать, кого допрашивали в рамках этих дел. А поскольку ни одно из дел не было раскрыто, у них истек срок давности, а объем у них — колоссальный.

— Колоссальный, это точно. И конечно, правда, что никто не может упомнить всего, что произошло в ходе расследования. Но все, кого допрашивали, естественно, занесены в Регистр уголовных преступлений.

— Вот именно, — сказала Катрина.

— Что именно?

— Когда человека доставляют на допрос со стороны, его регистрируют, а протокол допроса архивируют в материалах дела, по которому его допрашивали. Но иногда случаются накладки. Например, если допрашиваемый уже находится в тюрьме, с ним неформально беседуют прямо в камере и его не регистрируют, поскольку он уже зарегистрирован.

— Но материалы допроса все равно архивируются вместе с делом.

— Обычно да. Но не в том случае, если это допрос по совершенно другому делу, по которому человек является главным подозреваемым, а убийство в Маридалене только упоминается в ходе допроса, так сказать, с прицелом на будущее. Тогда весь протокол допроса будет заархивирован вместе с материалами первого дела, а любые поиски по имени не свяжут этого допрашиваемого с другим делом.

— Интересно. И ты обнаружила…

— Человека, которого допрашивали в качестве главного подозреваемого в изнасиловании в Олесунне, пока он отбывал срок за нанесение телесных повреждений и попытку изнасилования несовершеннолетней в отеле в Утте. Во время допроса его спрашивали об убийстве в Маридалене, но впоследствии протокол был заархивирован в деле о попытке изнасилования в Утте. Интересно то, что этого же человека потом допрашивали в связи с убийством в Триванне, но тогда уже вызывали обычным способом.

— И? — В голосе Хагена впервые появились признаки заинтересованности.

— У него было алиби на время всех трех преступлений, — сказала Катрина и скорее почувствовала, чем услышала, как выходит воздух из воздушного шарика, который она надула для Хагена.

— Вот как. Должен ли я выслушать еще какую-нибудь веселую бергенскую историю?

— Есть еще кое-что, — ответила Катрина.

— У меня встреча через…

— Я проверила алиби допрашиваемого. Оно было одинаковым во всех трех случаях. Свидетель, подтвердивший, что он был дома. Свидетелем этим выступала молодая женщина, и в то время ее показания сочли надежными. У полиции на нее ничего не было, она никак не была связана с подозреваемым, они просто жили в одном доме. Но если проследить за ней дальше во времени, открываются любопытные вещи.

— Например?

— Например, растраты, торговля наркотиками и подделка документов. И если внимательно прочитать протоколы ее последующих допросов, в них всегда повторяется одно и то же. Угадайте что.

— Лжесвидетельства.

— К сожалению, к этому редко прибегают, чтобы пролить новый свет на старые дела. По крайней мере, на такие старые и запутанные дела, как Маридален и Триванн.

— Но, черт побери, как зовут эту дамочку? — В голос Хагена вернулось оживление.

— Ирья Якобсен.

— У тебя есть ее адрес?

— Да. Ее можно найти в Регистре преступлений, в Регистре населения и в парочке других регистров…

— Черт, ее надо немедленно вызвать и допросить!

— …таких, как, например, Регистр пропавших без вести.

Осло надолго замолчал. Катрине хотелось совершить долгую прогулку, спуститься к рыбацким лодкам на набережной Брюгген, купить пакет голов трески, поехать домой, в свою квартиру на Меленприс, не спеша приготовить обед и посмотреть сериал «Во все тяжкие», когда, по ее прикидкам, снова начнется дождь.

— Хорошо, — ответил Хаген. — Но ты, во всяком случае, дала нам ниточку. Как зовут парня?

— Валентин Йертсен.

— И где он находится?

— Вот именно, — произнесла Катрина Братт, повторяясь. Пальцы ее скользили по клавиатуре. — Я не нахожу его.

— Тоже пропал без вести?

— Его нет в списке пропавших. И это странно: похоже, его просто сдуло ветром с поверхности земли. Ни одного известного адреса, не зарегистрировано ни одного телефонного номера, даже нет банковского счета. Не голосовал на прошлых выборах и за последний год не покупал билетов ни на поезд, ни на самолет.

— В Google искала?

Катрина рассмеялась и не могла остановиться до тех пор, пока не поняла, что Хаген не шутит.

— Расслабьтесь, — сказала она. — Я найду его. Поработаю на своем домашнем компьютере.

Они закончили разговор. И Катрина поднялась, в спешке надела куртку, потому что тучи уже наползали на город со стороны острова Аскей. Она уже хотела выключить компьютер, как вдруг ей в голову пришла одна мысль. Харри Холе однажды сказал ей, что люди часто забывают проверить наиболее очевидное. Она быстро застучала по клавишам. Подождала, пока откроется страница.

Несколько голов в открытом офисном пространстве повернулось в ее сторону, когда она разразилась отборными бергенскими ругательствами. Но она даже не собиралась успокаивать их и объяснять, что дело не в психозе. Харри, как обычно, был прав.

Она подняла телефонную трубку и нажала клавишу повтора последнего вызова. Гуннар Хаген ответил после второго звонка.

— Я думала, вы опаздываете на встречу, — сказала Катрина.

— Отложил. Даю задания по розыску этого Валентина Йертсена.

— Не надо. Я только что его нашла.

— Да?

— Ничего удивительного в том, что он словно исчез с лица земли. Я хочу сказать, не считая того, что он действительно исчез с лица земли.

— Ты имеешь в виду, что…

— Он умер, да. О чем имеется четкая запись в Регистре населения. Прошу прощения за бергенскую суету. Я иду домой, чтобы утешиться поеданием рыбьих голов.

Когда она повесила трубку и подняла голову, за окном уже начался дождь.

Антон Миттет оторвался от кофейной чашки, заметив Гуннара Хагена, входящего плавной походкой в столовую на седьмом этаже Полицейского управления. Антон некоторое время сидел, смотрел в окно, думал о том, как все могло бы быть. А еще он размышлял о том, что перестал думать, как все могло бы быть. Наверное, именно с этого начинается старение. Ты уже поднял выпавшие карты и заглянул в них. Новых карт не будет. Поэтому ты можешь только как можно лучше сыграть имеющимися картами и мечтать о том, какие карты тебе могли бы выпасть.

— Прошу прощения за опоздание, Антон, — сказал Гуннар Хаген и уселся на стул напротив него. — Дурацкий звонок из Бергена. Как дела?

Антон пожал плечами:

— Работа и еще раз работа. Смотрю, как молодежь несется вверх мимо меня. Пытаюсь давать им советы, но они не находят причин прислушиваться к престарелому мужчине, который все еще не продвинулся по службе. Кажется, они думают, что жизнь — это красная ковровая дорожка, раскинутая специально ради них.

— А как дома? — спросил Хаген.

Антон снова пожал плечами:

— Нормально. Жена жалуется, что я слишком много работаю. Но когда я прихожу домой, она тоже жалуется. Звучит знакомо?

Хаген издал неопределенный звук, который мог означать именно то, что собеседник хотел услышать.

— Ты помнишь день своей свадьбы?

— Да, — ответил Хаген, бросив беглый взгляд на часы. Не потому, что он не знал, сколько времени, а для того, чтобы подать сигнал Антону Миттету.

— Худшее заключается в том, что, когда ты стоишь у алтаря и отвечаешь «да» всей этой вечности, ты действительно хочешь сказать это «да». — Антон глухо засмеялся, покачивая головой.

— Ты хотел о чем-то поговорить со мной? — напомнил Хаген.

— Да. — Антон провел указательным пальцем по переносице. — Вчера на дежурстве появился один медбрат. Он показался мне немного подозрительным. Не знаю почему, но ты понимаешь, как старые пройдохи вроде нас это чуют. И я пробил его. Оказалось, что три-четыре года назад он был замешан в одном убийстве. Его выпустили, сняв подозрения. Но все равно.

— Понимаю.

— Я подумал, что лучше рассказать тебе об этом. Ты ведь можешь поговорить с больничным начальством. Может быть, его как-нибудь незаметно переведут.

— Я позабочусь об этом.

— Спасибо.

— Это тебе спасибо. Хорошая работа, Антон.

Антон Миттет сделал полупоклон. Он был рад благодарности Хагена. Рад, потому что похожий на монаха начальник отдела был единственным человеком в полиции, у кого он находился в долгу. Именно Хаген лично вытянул Антона на поверхность после того дела. Именно он позвонил начальнику полиции Драммена и сказал, что они наказали Антона слишком строго и что если в Драммене не требуется его опыт, то Полицейскому управлению Осло он определенно нужен. Так и вышло. Антон стал служить в дежурной части Криминального управления в районе Грлнланн, а жил по-прежнему в Драммене — только на такие условия была согласна Лаура. И когда Антон Миттет спустился на лифте в дежурную часть на втором этаже, он чувствовал, что идет более упругой и пружинистой походкой, чуть больше выпрямив спину, и даже с улыбкой на губах. И он чувствовал — да, на самом деле чувствовал, — что это может стать началом чего-то хорошего. Надо бы купить цветы для… Он передумал. Цветы для Лауры.

Катрина смотрела в окно, набирая на клавиатуре номер. Ее квартира располагалась на так называемом высоком первом этаже. Настолько высоком, что она не видела людей, проходящих мимо по тротуару. Настолько низком, что ей были видны их раскрытые зонты. А за каплями дождя, которые разбивались об оконное стекло под порывами ветра, ей был виден мост Пюддефьордсбруэн, связывавший город с дырой в горе на другой стороне фьорда, в районе Лаксевога. Но в данный момент она смотрела на экран 50-дюймового телевизора, где больной раком учитель химии варил метамфетамин. Ей это казалось на удивление забавным. Она купила телевизор, руководствуясь девизом «Почему одинокие мужчины хотят большие телевизоры?». DVD-диски были весьма субъективно рассортированы и расставлены на двух полках под проигрывателем «Маранц». На первом и втором местах слева на полке с классикой стояли фильмы «Бульвар Сансет» и «Поющие под дождем», а среди новых фильмов на следующей полке лидерство неожиданно захватила «История игрушек — 3». Третья полка была отдана CD-дискам, которые Катрина из сентиментальности не отдала Армии спасения, а сохранила для себя, несмотря на то что они были скопированы на жесткий диск компьютера. У нее были однозначные предпочтения: она слушала только глэм-рок и прогрессивный поп, чаще всего британский, лучше всего немного андрогинный: Дэвид Боуи, «Sparks», «Mott The Hoople», Стив Харли, Марк Болан, «Small Faces», «Roxy Music» и «Suede» в качестве своевременной точки.

Учитель химии вспоминал одну из ссор с женой. Катрина поставила DVD-проигрыватель на перемотку вперед и позвонила Беате.

— Ленн.

Голос был звонким, почти юношеским. И ответ ее давал ровно столько информации, сколько было необходимо. Если человек отвечает по телефону, называя только свою фамилию, разве это не означает, что он живет в большой семье и звонящий должен уточнить, с кем именно из Леннов он хочет поговорить? Но в данном случае Ленн — это всего лишь вдова Беата Ленн и ее дочка.

— Это Катрина Братт.

— Катрина! Давно тебя не слышала! Чем занимаешься?

— Смотрю телевизор. А ты?

— Проигрываю золотцу в «Монополию» и в утешение ем пиццу.

Катрина задумалась, сколько же лет золотцу. Во всяком случае, достаточно, чтобы выиграть у мамы в «Монополию». Еще одно шокирующее напоминание о том, как быстро летит время. Катрина хотела было сказать, что, со своей стороны, она в утешение ест рыбьи головы, но потом сообразила, что это будет так по-девичьи банально. Именно подобных ироничных квазидепрессивных речей ожидают от одиноких девушек вместо слов о том, как дела обстоят на самом деле и что они не уверены, смогут ли жить без свободы. На протяжении нескольких лет она время от времени подумывала позвонить Беате, просто чтобы поболтать. Поболтать, как она обычно болтала с Харри Холе. И она, и Беата были взрослыми женщинами-полицейскими, у обеих не было мужей, у обеих отцы работали в полиции, обе обладали интеллектом выше среднего, были реалистками без иллюзий, даже не мечтающими о принцах на белых конях. Правда, от коней они бы не отказались, если бы те могли доставить их туда, куда им надо.

Они могли бы о многом поговорить.

Но она так и не звонила. Если, конечно, дело не касалось работы.

Возможно, Беата думала так же.

— Дело касается некоего Валентина Йертсена, — сказала Катрина, — умершего растлителя. Ты знаешь такого?

— Подожди, — произнесла Беата.

Катрина услышала быстрый стук по клавишам и отметила еще одну объединяющую их черту. Всегда в Сети.

— Ах этот, — сказала Беата. — Я видела его несколько раз.

Катрина догадалась, что Беата открыла фотографию мужчины. Говорили, что у Беаты Ленн fusiform gyrus — часть мозга, отвечающая за распознание лиц, — хранит лица всех людей, которых Беата когда-либо видела. И в ее случае выражение «я никогда не забываю лиц» имело буквальный смысл. Ее наверняка изучали исследователи мозга, потому что она была одной из тридцати с чем-то людей во всем мире, кто точно обладал такой способностью.

— Его допрашивали как по делу Триванна, так и по делу Маридалена, — сказала Катрина.

— Да, я смутно помню, — ответила Беата. — Но вроде бы у него в обоих случаях было алиби.

— Одна из его соседок по кооперативному дому клялась, что он провел вечер вместе с ней у нее в квартире. Мой вопрос в следующем: вы брали у него пробы на ДНК?

— Если у него было алиби, то вряд ли. В те времена анализ ДНК был тяжелым и дорогим процессом. Его в лучшем случае проводили только в отношении главных подозреваемых, да и то если у нас на них больше ничего не было.

— Я знаю, но после того, как в Институте судебной медицины появилась собственная лаборатория по анализу ДНК, вы проверили ряд ДНК-проб из старых нераскрытых дел, да?

— Да, но на самом деле ни в Триванне, ни в Маридалене не было найдено никаких биологических следов. И если мне не изменяет память, Валентин Йертсен получил свой срок, а потом случилось это.

— Что?

— Его забили до смерти.

— Я знала, что он умер, но не знала…

— Конечно. Это случилось, когда он отбывал срок в тюрьме Ила. Его нашли в камере избитым до состояния фарша. Заключенные не любят людей, тискающих маленьких девочек. Виновного не нашли. Не исключено, что его не очень-то стремились найти.

Молчание.

— Прости, что не смогла помочь тебе, — произнесла Беата. — А вот сейчас мне выпало «Испытай удачу», так что…

— Будем надеяться, что она развернется к нам лицом.

— Кто?

— Удача.

— Вот-вот.

— И последнее, — сказала Катрина. — Я хотела бы поговорить с Ирьей Якобсен, которая предоставила алиби Валентину. Она числится пропавшей без вести. Но я поискала в Сети.

— И?

— Адрес не менялся, никаких налоговых выплат, выплат по страховкам, кредиток. Никаких поездок или мобильных телефонов. Когда люди производят так мало действий, они обычно попадают в одну из двух категорий. Самая большая из них — это умершие. Но потом я кое-что обнаружила. Регистрацию в лотерее. Одна-единственная ставка. Двадцать крон.

— Она играла в лотерею?

— Надеюсь, удача развернется к нам лицом. В любом случае это означает, что она относится к другой категории.

— И какой же?

— К активно скрывающимся.

— Ты хочешь, чтобы я помогла тебе отыскать ее?

— У меня есть ее последний известный адрес в Осло и адрес ларька, в котором она заполнила лотерейный купон. И я знаю, что она принимала наркотики.

— Хорошо, — сказала Беата. — Я поговорю с нашими агентами.

— Спасибо.

— Не за что.

Молчание.

— Что-нибудь еще?

— Нет. Да. Тебе нравится фильм «Поющие под дождем»?

— Я не люблю мюзиклы, а что?

— Задушевного друга не так-то легко найти, как думаешь?

Беата тихо засмеялась:

— Да. Давай как-нибудь поговорим об этом.

Они положили трубки.

Антон сидел и ждал, сложив руки на груди и вслушиваясь в тишину. Он посмотрел в сторону коридора.

Мона сейчас находилась у пациента и скоро должна была выйти и улыбнуться ему своей лукавой улыбкой. Может быть, она положит руку ему на плечо. Или погладит его по волосам. А может, быстро поцелует, дав ему возможность на минуту почувствовать вкус своего языка, который всегда пах мятой, а потом удалится по коридору, дразняще крутя пышной задницей. Может, она и не собиралась его дразнить, но ему хотелось думать, что собиралась. Что напрягала мышцы и поигрывала ими ради него, ради Антона Миттета. Да, ему было за что благодарить судьбу, как говорят.

Он посмотрел на часы. Скоро придет смена. Он уже собирался зевнуть, как вдруг услышал возглас.

Этого было достаточно, чтобы Антон мгновенно вскочил на ноги и распахнул дверь. Он оглядел комнату слева направо и убедился, что в палате находятся только пациент и Мона.

Мона стояла возле койки, открыв рот и вытянув руку вперед. Она не отрываясь смотрела на пациента.

— Он… — начал Антон, но не закончил вопроса, услышав, что звук никуда не делся. Звук прибора, регистрирующего сердцебиение, был таким пронзительным, а тишина настолько полной, что он слышал короткий ритмичный писк даже из коридора.

Кончики пальцев Моны касались той точки, где ключицы соединяются с грудиной, — точки, которую Лаура называла «ювелирной впадиной»: именно в ней покоилось золотое сердечко, подаренное ей Антоном на одну из годовщин свадьбы. Они не праздновали годовщины, но отмечали их по-своему. Может быть, и настоящие женские сердца поднимались к этой точке, когда они были напуганы, загнаны или напряжены, потому что в таких ситуациях Лаура касалась своими пальцами той же точки. Эта поза, так похожая на позу Лауры, отвлекла его внимание от всего остального. И даже когда Мона широко улыбнулась ему и шепотом, будто боясь разбудить пациента, произнесла несколько слов, ему померещилось, что слова эти прозвучали из другого места:

— Он заговорил. Он заговорил!

Катрина потратила три минуты, чтобы хорошо известными обходными путями пробраться в компьютерную систему Полицейского управления Осло, а вот найти записи допросов по делу о попытке изнасилования в отеле в Утте оказалось сложнее. Обязательная оцифровка всех звуковых и видеозаписей на пленочных носителях шла довольно быстро, но с каталогизацией дело обстояло значительно хуже. Катрина использовала для поиска все ключевые слова, какие смогла придумать: «Валентин Йертсен», «отель», «Утта», «изнасилование» и так далее, но поиск не дал результата. Она уже почти сдалась, когда внезапно помещение заполнил высокий мужской голос, полившийся из динамиков:

— Она ведь просила об этом.

Катрина почувствовала, как по телу побежали мурашки. Такое же ощущение бывало у нее, когда они с отцом сидели в лодке, а он спокойно сообщал, что у него клюет. Она не знала почему, но была уверена, что это тот самый голос. Это был он.

— Интересно, — ответил другой голос. Низкий, почти вкрадчивый. Голос полицейского, которому необходимо добиться результата. — Почему ты так говоришь?

— Они просят об этом, разве нет? Разными способами. А после им становится стыдно, и они бегут в полицию. Но вам это и так известно.

— Значит, эта девочка в отеле в Утте попросила тебя об этом, я правильно понял?

— Она бы попросила.

— Если бы ты не взял ее до того, как она это сделала?

— Если бы я был там.

— Ты только что сознался, что был там в тот вечер, Валентин.

— Только чтобы ты рассказал мне об этом изнасиловании во всех подробностях. Знаешь, в тюрьме сидеть скучно. Надо… как можно лучше расцвечивать будни.

Молчание.

И веселый смех Валентина. Катрина поежилась и поплотнее завернулась в вязаную кофту.

— Кажется, ты продал масло, а… как там дальше говорится, начальник?

Катрина закрыла глаза и вызвала в памяти его лицо.

— Давай подождем с делом в Утте. А что скажешь насчет девочки в Маридалене, Валентин?

— А что с ней?

— Это ведь ты сделал, да?

Громкий смех.

— Надо тебе потренироваться получше, начальник. Стадия конфронтации на допросе должна быть как удар обухом по голове, а не как мягкая пощечина.

Катрина отметила, что словарный запас Валентина гораздо шире, чем у среднестатистических заключенных.

— Значит, ты не отрицаешь, что сделал это?

— Нет.

— Нет?

— Нет.

Катрина услышала дрожь возбуждения в голосе полицейского, когда он сделал вдох и, стараясь сохранять спокойствие, спросил:

— Означает ли это… что ты признаешься в изнасиловании и убийстве в Маридалене в сентябре?

Во всяком случае, он хорошо знал инструкции, потому что уточнил вопрос, на который, как он надеялся, Валентин ответит утвердительно, чтобы впоследствии адвокат обвиняемого не мог утверждать, что обвиняемый неправильно понял заданный на допросе вопрос или не понял, о каком деле шла речь. Но в голосе собеседника полицейского она услышала материнские нотки:

— Это означает, что мне нет нужды отрицать.

— Что…

— Слово начинается на «а», заканчивается на «и».

Короткая пауза.

— Откуда такая уверенность, что у тебя есть алиби на тот вечер, Валентин? Ведь это случилось довольно давно.

— Потому что я думал об этом, когда он мне рассказал. Думал о том, чем я занимался в то время.

— Кто тебе рассказал?

— Ну, тот, кто изнасиловал девочку.

Долгая пауза.

— Ты сейчас издеваешься над нами, Валентин?

— А ты как думаешь, полицейский Закриссон?

— Почему ты считаешь, что меня так зовут?

— Улица Снарливейен, сорок один, правильно?

Еще одна пауза. Снова смех и голос Валентина:

— А денег не получил, вот как говорится. Продал масло, а…

— Откуда ты узнал об этом изнасиловании?

— Это тюрьма для извращенцев, начальник. Как думаешь, о чем мы разговариваем? Thank you for sharing,[23] так мы это называем. Конечно, он думал, что не наболтал лишнего, но я ведь читаю газеты и хорошо помню то дело.

— Так кто, Валентин?

— Так когда, Закриссон?

— Что «когда»?

— Когда я могу рассчитывать выйти отсюда, если настучу тебе?

Катрина почувствовала желание перемотать многочисленные паузы.

— Я скоро вернусь.

Скрип стула. Мягкий хлопок двери.

Катрина ждала. Слышала дыхание мужчины. И заметила нечто удивительное: ей было тяжело дышать. Как будто вдохи, доносившиеся из динамиков, вытягивали воздух из ее гостиной.

Вряд ли полицейский отсутствовал более двух минут, но казалось, прошло полчаса.

— Хорошо, — произнес он, снова скрипнув стулом.

— Быстро обернулся. И мой срок сократится на?..

— Ты знаешь, что не мы устанавливаем продолжительность сроков, Валентин. Но мы поговорим с судьей, хорошо? Итак, что у тебя за алиби и кто изнасиловал девочку?

— Я весь вечер провел дома. Я был вместе с женщиной, у которой снимаю жилье, и, если ее не свалил Альцгеймер, она это подтвердит.

— А почему ты так хорошо это помнишь…

— Я запомнил даты изнасилований. И если вы не найдете счастливчика сразу, то я знаю, что рано или поздно вы явитесь ко мне с вопросом, где я был.

— Ладно. А теперь вопрос на тысячу крон. Кто это сделал?

Ответ был произнесен медленно, с преувеличенно четкой дикцией:

— Ю-дас Ю-хансен. Так называемый старый знакомый полиции.

— Юдас Юхансен?

— Ты работаешь с преступлениями против нравственности и не знаешь такого заслуженного насильника, Закриссон?

Звук передвигаемых ног.

— Что заставляет тебя думать, будто я не знаю этого имени?

— Взгляд твой пуст, как маленький космос, Закриссон. Юхансен — это величайший насильничий талант со времен… ну, со времен меня. А внутри его сидит убийца. Он еще сам об этом не знает, но это только вопрос времени, и убийца проснется, уж поверь мне.

Катрина представила себе, что слышит громкий щелчок нижней челюсти полицейского, потерявшей контакт с верхней. Она вслушивалась в потрескивавшую тишину. Ей казалось, она слышит, как участился пульс полицейского, как на лбу у него выступил пот, когда он попытался сдержать возбуждение и нервозность, поняв, что наступил миг, когда он совершит большой прорыв, следовательский подвиг.

— По-поче… — начал Закриссон.

Но его прервал рев, раздавшийся из динамиков. Катрина не сразу догадалась, что это смех. Смеялся Валентин. Постепенно оглушительный рев перешел в долгие всхлипывания.

— Да я шучу, Закриссон. Юдас Юхансен — гомик. Он сидит в соседней камере.

— Что?

— Хочешь послушать историю гораздо интереснее той, что рассказал ты? Юдас оттрахал мальчишку, и их застукала мать. К несчастью для Юдаса, мальчишка еще не рассказал родным о своей ориентации, а семья его была богатой и консервативной. И они заявили на Юдаса в полицию, обвинив его в изнасиловании. На Юдаса, который и мухи не обидит. Или как там говорится? Мухи, кошки. Кошки. Мухи. Да и фиг с ним. Как насчет того, чтобы пересмотреть его дело в обмен на каплю информации? Я могу рассказать, чем мальчишка занимался после этого случая. Надеюсь, предложение о скидке все еще действует, да?

Звук отодвигаемого стула. Удар стулом об пол. Щелчок и тишина. Записывающее устройство отключили.

Катрина сидела, уставившись на монитор компьютера. Она отметила, что за окном стало темно. Головы трески остыли.

— Да-да, — повторил Антон Миттет. — Он заговорил!

Антон стоял в коридоре, прижимая к уху телефон, и проверял удостоверения двух прибывших врачей. На их лицах было написано удивление, смешанное с раздражением: он ведь должен их помнить!

Антон пропустил их, и они поспешили в палату к пациенту.

— А что он сказал? — спросил Гуннар Хаген по телефону.

— Она только услышала, как он что-то пробормотал, но не расслышала, что именно.

— Он сейчас не спит?

— Нет, он только что-то пробормотал и снова отключился. Но врачи говорят, что теперь он может очнуться в любой момент.

— Вот как, — сказал Хаген. — Держи меня в курсе, хорошо? Звони в любое время. В любое время.

— Да.

— Хорошо. Хорошо. У больницы тоже есть приказ докладывать мне обо всех изменениях, но… у них есть о чем думать и кроме этого.

— Конечно.

— Да, правда ведь?

— Да.

— Да.

Антон слушал тишину. Гуннар Хаген собирался что-то сказать?

Начальник отдела повесил трубку.

Глава 9

Катрина приземлилась в аэропорту Гардермуэн в половине десятого, села на экспресс и проехала на нем через весь Осло. А точнее, под всем Осло. Одно время она жила здесь, но воспоминания, оставшиеся у нее об этом городе, трудно было назвать сентиментальными. Линия горизонта, напоминающая верхнюю половину сердечка. Низкие, уютные, покрытые снегом холмы, скупой пейзаж. Лица сидящих в вагоне поезда были невыразительными. Никакого спонтанного бесцельного общения незнакомых людей, к которому она так привыкла в Бергене. И вот на одном из самых дорогих железнодорожных путей в мире снова произошел сбой, и поезд застыл в кромешной тьме тоннеля.

Катрина обосновала свой рапорт о командировке в Осло тем, что в их собственном полицейском округе, в Хордаланне, произошло три нераскрытых изнасилования, имевших общие черты с преступлениями, в совершении которых подозревался Валентин Йертсен. Она аргументировала, что если им удастся повесить эти дела на Валентина, то они помогут Крипосу и полицейскому округу Осло в расследовании убийств полицейских.

— А почему мы не можем предоставить право разобраться в этом Полицейскому управлению Осло? — спросил ее начальник отдела по особо тяжким преступлениям против личности Управления полиции Бергена Кнут Мюллер-Нильсен.

— Потому что у них процент раскрываемости составляет двадцать и восемь, а у нас — сорок один и один.

Мюллер-Нильсен громко засмеялся, и Катрина поняла, что билет на самолет у нее в кармане.

Поезд рывком тронулся с места, и вагон наполнился вздохами облегчения, раздражения и расстройства. Катрина вышла из поезда в Сандвике и взяла такси до Эйксмарки.

Такси остановилось у дома 33 по улице Йессингвейен. Катрина вышла из машины и оказалась посреди серости и слякоти. Не считая высокой решетки, окружавшей красное кирпичное здание, ничто не говорило о том, что в тюрьме и превентивном учреждении Ила содержались самые страшные убийцы, наркобароны и насильники страны. Помимо прочих. В уставе тюрьмы было записано, что она является национальным учреждением для содержания заключенных мужского пола, «испытывающих особую потребность в помощи».

Помощи для того, чтобы не сбежать, подумала Катрина. Помощи, чтобы не покалечить. Помощи в осуществлении того, что социологи и криминологи по какой-то причине считают желанием, присущим всему нашему виду: быть хорошими людьми, приносить пользу, стать частью общества, находящегося там, по ту сторону тюремной стены.

Катрина достаточно времени провела в психиатрическом отделении бергенской больницы и знала, что даже некриминальные лица с отклонениями совершенно не интересуются жизнью общества и не общаются ни с кем, кроме себя самих и своих демонов. И они хотят, чтобы все остальные оставили их в покое. Но это не означает, что сами они никого не хотят беспокоить.

Она вошла в шлюзовые двери, предъявила свое удостоверение и письмо с разрешением на посещение тюрьмы, которое она получила по электронной почте, и ее пропустили дальше, в здание.

Ожидавший ее надзиратель стоял, широко расставив ноги и сложив руки на груди, и побрякивал ключами. Хвастливость и напускная самоуверенность, сквозившие в его облике, были вызваны тем, что посетитель являлся сотрудником полиции, то есть принадлежал к касте браминов хранителей общественного порядка и был одним из тех, кто заставлял тюремных надзирателей, сотрудников частных охранных фирм и даже парковщиков жестикулировать и разговаривать более напыщенно.

Катрина повела себя так, как всегда в подобных ситуациях: стала вежливее и дружелюбнее, чем в нормальной жизни.

— Добро пожаловать в клоаку, — сказал надзиратель.

Катрина была уверена, что обычных посетителей он встречает другими словами, а это предложение долго обдумывал: оно должно было выражать сбалансированное сочетание черного юмора и реалистичного цинизма по отношению к работе.

«А картинка не так уж плоха», — думала Катрина, шагая по тюремным коридорам. Возможно, их следовало назвать кишечником. В этом месте пищеварение закона переваривает осужденных индивидов до состояния коричневой вонючей массы, которая в один прекрасный момент выйдет отсюда. Все двери были заперты, коридоры пусты.

— Отделение для извращенцев, — сообщил надзиратель, отпирая очередную железную дверь в конце коридора.

— У них есть собственное отделение?

— Ага. Когда насильники собраны в одном месте, меньше вероятность, что соседи их прибьют.

— Прибьют? — Катрина притворилась удивленной, будто ничего не знала о подобном.

— Ага. Здесь насильников ненавидят так же, как и в обществе. Если не больше. А у нас тут имеются убийцы более импульсивные, чем мы с вами. Так что, если будет неудачный день… — Он выразительно провел ключом, который держал в руке, по горлу.

— Их убьют?! — выпалила Катрина с ужасом в голосе и на мгновение задумалась, не переигрывает ли.

— Ну, может, и не убьют. Но изобьют точно. В нашем больничном отделении всегда лежат извращенцы с переломанными руками и ногами. Они говорят, что упали на лестнице или поскользнулись в душе. Даже настучать не могут. — Он запер дверь позади них и сделал вдох. — Чувствуете запах? Так пахнет семя на батарее. Запекается мгновенно. Запах как бы въедается в металл и не поддается удалению. Похоже на запах горелого человеческого мяса, да?

— Гомункул, — произнесла Катрина, втягивая в себя воздух.

Она ощутила только запах свежеокрашенных стен.

— Чего?

— В семнадцатом веке люди считали, что семя состоит из крошечных человечков, — ответила она, заметила косой взгляд надзирателя и поняла, что сделала неверный ход: надо было просто сделать вид, что она шокирована. — Итак, — поторопилась продолжить она, — Валентин спокойно сидел здесь вместе со своими единомышленниками?

Надзиратель отрицательно покачал головой:

— Пустили слух, что это он изнасиловал маленьких девочек в Маридалене и Триванне. А с заключенными, изнасиловавшими несовершеннолетних, дело обстоит совсем иначе. Даже несомненный насильник ненавидит тех, кто трахает детей.

— Значит, Валентина избили?

— Да, это точно.

— А этот слух… у вас есть соображения, кто мог его пустить?

— Ага, — ответил надзиратель, отпирая следующую дверь. — Это вы.

— Мы? Полиция?

— Был здесь один полицейский. Он делал вид, что допрашивает заключенных по поводу тех двух убийств. Но рассказывал он больше, чем спрашивал, насколько мне известно.

Катрина кивнула. Она слышала о том, что в случаях, когда полицейские были уверены, что один из заключенных совершил преступление в отношении ребенка, но не могли этого доказать, они прикладывали все усилия к тому, чтобы он был наказан другим способом. Надо было просто проинформировать нужных людей среди заключенных. Тех, кто обладал властью. Или, по крайней мере, был наиболее импульсивен.

— И вы не возражали?

Надзиратель пожал плечами:

— А что мы, надзиратели, можем поделать? — И тихо добавил: — А в этом конкретном случае мы, возможно, и не имели ничего против…

Они прошли мимо общей комнаты.

— Что вы хотите сказать?

— Валентин Йертсен был больным сукиным сыном, настоящим злом. Когда встречаешь такого человека, сразу задумываешься о том, что хотел сказать Всевышний, посылая его на землю. У нас тут была одна надзирательница, которую он…

— Привет, вот ты где.

Голос прозвучал мягко, и Катрина машинально повернулась влево. У доски для игры в дартс стояли двое мужчин. Она посмотрела в улыбающиеся глаза говорившего, худощавого мужчины лет тридцати. Последние оставшиеся светлые волосины на его красном черепе были зачесаны назад. Кожная болезнь, решила Катрина. А может, у них здесь имеется солярий, раз тут содержатся лица, особо нуждающиеся в помощи.

— Я уж и не думал, что ты когда-нибудь придешь.

Мужчина медленно выдергивал стрелы из мишени, не отводя взгляда от ее глаз. Он взял одну стрелу, воткнул ее в середину мишени цвета свежего мяса, прямо в яблочко, осклабился и стал раскачивать стрелу вверх-вниз, вгоняя ее все глубже. Потом он вытянул ее, издавая губами чавкающие звуки. Второй мужчина не рассмеялся, как ожидала Катрина. Вместо этого он озабоченно посмотрел на своего соперника по игре.

Надзиратель легко подхватил Катрину под локоть, чтобы увлечь за собой, но она освободилась, в то время как ее мозг активно перематывал события назад. Он отказывался принимать очевидное: связь между стрелами для игры в дартс и размерами половых органов.

— Может, не стоит так часто пользоваться ополаскивателем для волос?

Она быстро зашагала дальше, но отметила, что если и не попала в яблочко, то куда-то точно попала. Лицо мужчины покраснело, после чего он еще шире ухмыльнулся и отдал ей что-то вроде чести.

— А Валентин общался здесь с кем-нибудь? — спросила Катрина, пока надзиратель отпирал дверь в камеру.

— С Юнасом Юхансеном.

— Это его называют Юдасом?

— Точно. Отбывал срок за изнасилование мужчины. Таких уж точно не много.

— Где он сейчас?

— Совершил побег.

— Каким образом?

— Мы не знаем.

— Вы не знаете?!

— Послушайте, здесь полно мерзких подонков, но мы не являемся тюрьмой строгого режима, как Уллерсму. В этом отделении содержатся заключенные, отбывающие небольшие сроки. В деле Юдаса было несколько смягчающих обстоятельств. А Валентин сидел всего лишь за попытку изнасилования. Серийные насильники содержатся в других местах. Поэтому мы не злоупотребляем использованием своих ресурсов для наблюдения за теми, кто сидит в этом отделении. Мы каждое утро их пересчитываем, и изредка случается так, что кого-то недосчитываемся. Тогда всем приходится возвращаться в свои камеры, и мы выясняем, кого не хватает. Но если количество совпадает, то начинается обычная рутина. Когда мы обнаружили исчезновение Юдаса Юхансена, то сразу заявили в полицию. Я не слишком много об этом думал, потому что вскоре после этого у нас тут началась другое дело.

— Вы хотите сказать…

— Да. Убийство Валентина.

— Значит, когда оно произошло, Юнаса здесь не было?

— Точно.

— Как думаете, кто мог его убить?

— Не знаю.

Катрина кивнула. Он ответил слишком автоматически, слишком быстро.

— Я никому об этом не скажу, обещаю. Я спрашиваю: как вы думаете, кто убил Валентина?

Надзиратель втянул воздух сквозь зубы, оглядывая Катрину с ног до головы. Как будто проверял, есть ли в ней что-то, чего он не заметил при первом осмотре.

— Многие из местных обитателей ненавидели и смертельно боялись Валентина. Возможно, кто-то из них посчитал, что это сделал тот, кто хотел ему отомстить. Во всяком случае, тот, кто убил его, должен был ненавидеть его до помутнения рассудка. Валентин был… как бы это сказать? — Адамово яблоко надзирателя заходило вверх-вниз над воротничком униформы. — Его тело представляло собой желеобразную массу, я никогда такого не видел.

— Избит тупым предметом, наверное?

— Об этом мне ничего не известно, но, во всяком случае, избит он был до неузнаваемости. Вместо лица — каша. И если бы не мерзкая татуировка на груди, я не знаю, смогли бы мы его идентифицировать. Я не очень впечатлительный человек, но после увиденного у меня начались кошмары.

— Какого рода татуировка у него была?

— Какого рода?

— Да, что… — Катрина заметила, что вот-вот выйдет из роли дружелюбного полицейского, и взяла себя в руки, чтобы скрыть раздражение. — Что было изображено на татуировке?

— Ну, как сказать. Лицо. Крайне неприятное. Как будто растянутое в стороны. Как будто оно приклеилось к его груди и хотело оторваться.

Катрина медленно кивала:

— Вырваться из тела, в которое оно было заключено.

— Ага, вот-вот. Вы знаете?..

— Нет, — сказала Катрина и подумала: «Но мне знакомо это ощущение». — А Юдаса, значит, вы так и не нашли?

— Это вы не нашли Юдаса.

— Ну ладно. Как вы думаете, почему нам это не удалось?

Надзиратель пожал плечами:

— Ну, я не знаю. Но понимаю, что типы вроде Юдаса для вас не являются первоочередной задачей. Как я говорил, в его деле были смягчающие обстоятельства, а вероятность рецидива минимальная. На самом деле его срок уже подходил к концу, но у этого идиота, видно, горячка началась.

Катрина кивала. Предвкушение освобождения. Оно наступает при приближении дня выхода из тюрьмы, когда заключенный начинает думать о свободе, и ему внезапно становится невыносимо от мысли, что придется провести в заключении еще один день.

— Кто-нибудь еще здесь может рассказать мне о Валентине?

Надзиратель отрицательно покачал головой:

— Кроме Юнаса, он ни с кем не общался. Да и с ним никто не хотел иметь дела. Черт, он пугал людей. Когда он входил в помещение, казалось, даже воздух сгущался.

Катрина задавала ему вопросы до тех пор, пока не поняла, что просто пытается оправдать потраченное время и деньги на билет.

— Вы начали рассказывать о том, что сделал Валентин, — напомнила она.

— Да? — ответил он быстро, бросив взгляд на часы. — Ух ты. Мне надо…

По дороге обратно через общую комнату Катрина увидела только худощавого мужчину с красным черепом. Он стоял прямо, опустив руки, и пялился на пустую мишень. Стрел нигде не было. Он медленно повернулся, и Катрина не смогла не ответить на его взгляд. Ухмылка исчезла с его лица, а глаза стали вялыми и серыми, как медуза.

Он что-то прокричал. Четыре слова. И повторил их. Громко и пронзительно, как птица, предупреждающая об опасности. После чего рассмеялся.

— Не обращайте на него внимания, — сказал надзиратель.

Смех постепенно затихал у них за спиной, пока они быстро шли по коридорам.

И вот она уже оказалась на улице, вдыхая насыщенный дождем сырой воздух.

Катрина достала телефон, отключила диктофон, включенный с момента ее прибытия в тюрьму, и позвонила Беате.

— Я закончила в Иле, — сказала она. — Время есть?

— Включаю кофеварку.

— Э-э-э-э. А у тебя нет…

— Ты работаешь в полиции, Катрина. И ты пьешь кофе из кофеварки, понятно?

— Слушай, я обычно ела в «Кафе Сара» на улице Торггата, а тебе не помешает выбраться из лаборатории. Пойдем пообедаем. Я плачу.

— Конечно платишь.

— Что-что?

— Я нашла ее.

— Кого?

— Ирью Якобсен. И если мы поторопимся, то застанем ее в живых.

Они договорились встретиться через три четверти часа. В ожидании такси Катрина прослушивала запись на диктофоне. Краешек телефона с микрофоном чуть-чуть высовывался из ее кармана, и она удостоверилась, что с парой хороших наушников запросто расшифрует все сказанное надзирателем. Она промотала запись к концу и проиграла место, для прослушивания которого наушники не требовались.

Предупредительный крик красного черепа:

— Валентин жив! Валентин убивает! Валентин жив! Валентин убивает!

— Он проснулся сегодня утром, — сказал Антон Миттет, торопливо шагая вместе с Гуннаром Хагеном по коридору.

Заметив их приближение, Силье поднялась со стула.

— Можешь идти, Силье, — сказал Антон. — Я заступаю.

— Но ваше дежурство начинается только через час.

— Я сказал, можешь идти. Отдыхай.

Она бросила на Антона оценивающий взгляд. Затем посмотрела на второго мужчину.

— Гуннар Хаген, — произнес он, протягивая ей руку. — Начальник отдела по расследованию убийств.

— Я знаю, кто вы, — сказала она, пожимая его руку. — Силье Гравсенг. Надеюсь однажды работать у вас.

— Отлично, — ответил он. — Тогда можешь начать с выполнения распоряжения Антона.

Она кивнула Хагену:

— В моей инструкции записано ваше имя, поэтому, конечно…

Антон смотрел, как она складывает свои вещи в сумку.

— Кстати, сегодня последний день моей практики, — сказала она. — Теперь пора начинать думать об экзаменах.

— Силье — аспирант в Полицейской академии, — пояснил Антон.

— Слушатель Полицейской академии, так теперь говорят, — поправила его Силье. — У меня есть один вопрос, господин начальник отдела.

— Да? — сказал Хаген, криво улыбаясь в ответ на такое титулование.

— На вас работал один легендарный человек. Харри Холе. Говорят, что он никогда не совершал ошибок. И раскрывал все убийства, расследованием которых занимался. Это правда?

Антон предупреждающе кашлянул и взглянул на Силье, но она не обратила на него внимания.

Кривая улыбка Хагена выпрямилась и сделалась шире.

— Прежде всего, у человека на совести могут быть нераскрытые убийства, несмотря на то что он не совершал ошибок. Или нет?

Силье Гравсенг не ответила.

— Что же касается Харри и нераскрытых убийств… — Он почесал подбородок. — Ну, в общем-то, вы правы. Весь вопрос в том, как на это посмотреть.

— Посмотреть?

— Он приехал домой из Гонконга, чтобы расследовать убийство, в котором подозревался его приемный сын. И хотя он добился освобождения Олега и в том преступлении сознался другой, обстоятельства убийства Густо Ханссена так до конца и не прояснились. Во всяком случае, не на официальном уровне.

— Спасибо, — сказала Силье и быстро улыбнулась.

— Удачи в карьере, — пожелал Гуннар Хаген.

Гуннар Хаген стоял и смотрел ей вслед, пока она не скрылась в конце коридора. Не столько потому, что мужчинам всегда хочется посмотреть вслед красивой молодой девушке, а для того, чтобы оттянуть еще на пару секунд предстоящее дело, подумал Антон. Он заметил, что начальник отдела нервничает. И вот Хаген повернулся к закрытой двери. Застегнул мундир. Покачался на кончиках пальцев, как теннисист, ожидающий подачи соперника.

— Ну, я пошел.

— Давай, — сказал Антон. — Я тут прослежу за всем.

— Да, — ответил Хаген. — Да.

В середине ланча Беата спросила Катрину, занимались ли они с Харри сексом в тот раз.

Во вступительной части их беседы Беата рассказала, как один из полицейских агентов узнал фотографию женщины, давшей ложные показания, — Ирьи Якобсен. По его словам, она редко выходит на улицу и проживает вместе с некоторыми другими людьми недалеко от площади Александра Хелланда. За их квартирой приглядывали, поскольку там торговали амфетамином. Но Ирья не представляла никакого интереса для полиции, она ничего не продавала и в худшем случае была покупателем.

Их разговор, пройдя через фазы обсуждения работы и личной жизни, обратился к теме старых добрых дней. Катрина вынужденно отнекивалась, когда Беата заявила, что в тот раз, когда Катрина стремительно промчалась по коридору, весь убойный отдел просто шею свернул, глядя на нее. При этом Катрина подумала, что таким образом женщины ставят друг друга на место, подчеркивая, какой красивой была когда-то их собеседница. Особенно если она никогда не была такой уж красивой. Но несмотря на то, что вслед Беате никогда не смотрели, сворачивая шею, отравленные стрелы ей в спину тоже не летели. Она была тихой, легко краснеющей, работающей на износ, лояльной. Она всегда играла чисто. Но что-то изменилось. Может, дело было в бокале белого вина, которым они себя наградили, но Беата раньше никогда не задавала таких откровенных вопросов.

Во всяком случае, Катрина порадовалась, что рот ее забит питой и она может просто помотать головой.

— Ну ладно, — произнесла она, проглотив кусок. — Признаюсь, у меня мелькали такие мысли. Харри что-нибудь говорил об этом?

— Харри рассказывал мне почти все, — ответила Беата, поднимая бокал с последними каплями вина. — Просто мне было интересно, врал он или нет, когда говорил, что между вами ничего не было…

Катрина жестом попросила счет.

— А почему ты решила, что у нас был секс?

— Я видела, как вы смотрели друг на друга. Слышала, как разговариваете.

— Мы с Харри ругались, Беата!

— Вот именно.

Катрина рассмеялась:

— А как насчет тебя и Харри?

— Харри? Невозможно. Мы слишком хорошие друзья. А потом, я ведь стала жить с Халворсеном…

Катрина кивнула. Напарник Харри, молодой следователь из Стейнкьера, успел сделать Беате ребенка до того, как погиб при исполнении служебного долга.

Пауза.

— Что это было?

Катрина пожала плечами. Достала телефон и проиграла конец записи.

— В Иле много ненормальных, — сказала Беата.

— Я сама лежала в психиатрическом отделении и знаю, с кем имею дело, — ответила Катрина. — Но вот что удивительно: как он понял, что я приехала туда из-за Валентина?

Антон Миттет сидел на стуле, смотрел, как к нему приближается Мона, и наслаждался зрелищем. Он думал, что, возможно, видит ее в последний раз.

Она уже издалека начала ему улыбаться. Он видел, как она ставит одну ножку перед другой, словно вышагивает по прямой линии. Может, она просто так ходит. А может, идет так специально ради него. И вот она дошла, машинально бросила взгляд назад, чтобы убедиться, что за ней никто не следует, и провела рукой по его волосам. Не вставая со стула, он положил руки ей на бедра и поднял глаза.

— Ну? — сказал он. — Тебе досталось и это дежурство?

— Да, — ответила она. — Мы лишились Алтмана, его перевели обратно в онкологию, вот так.

— Значит, мы будем чаще видеть тебя, — улыбнулся Антон.

— Не обязательно, — возразила Мона. — Анализы показывают, что этот пациент скоро совсем поправится.

— Но мы еще увидимся до того времени.

Он произнес это игривым тоном, но он не шутил. И она это знала. Не оттого ли она застыла, улыбка ее превратилась в гримасу и она выскользнула из его захвата, оглядываясь назад, чтобы дать ему понять, что их могут увидеть? Антон выпустил ее.

— Сейчас у него начальник убойного отдела.

— Что он там делает?

— Разговаривает с ним.

— О чем?

— Этого я сказать не могу, — ответил он.

Вместо того чтобы сказать: «Этого я не знаю». Господи, как же он важничает.

В тот же миг дверь распахнулась, и из палаты вышел Гуннар Хаген. Он остановился, переводя взгляд с Моны на Антона и обратно на Мону. Как будто на их лицах были написаны зашифрованные сообщения. Мона покраснела, как маков цвет, и прошмыгнула в дверь палаты за спиной у Хагена.

— Ну как? — спросил Антон, стараясь казаться невозмутимым.

И тотчас понял, что взгляд Хагена не был взглядом понимающего человека, он был взглядом непонимающего. Хаген пялился на Антона, как будто тот был марсианином. Он смотрел растерянным взглядом человека, все представления о жизни которого только что были вывернуты наизнанку.

— За ним… — Хаген указал большим пальцем на дверь за своей спиной. — За ним ты должен очень хорошо приглядывать, Антон. Ты слышишь? Очень хорошо следить.

Антон слышал, как он возбужденно бормотал последние слова себе под нос, быстрыми шагами удаляясь по коридору.

Глава 10

Увидев лицо женщины, Катрина сначала подумала, что ошиблась дверью, что старушка с седыми волосами и ввалившимися щеками не может быть Ирьей Якобсен.

— Что вам нужно? — спросила она, подозрительно оглядывая визитеров.

— Это я вам звонила, — сказала Беата. — Мы хотим поговорить о Валентине.

Женщина захлопнула дверь.

Беата немного подождала, пока звук шагов женщины не стих внутри квартиры, а потом нажала на ручку двери и открыла ее.

На крючках в коридоре висела одежда и пластиковые пакеты. Всегда эти пакеты. Почему у наркоманов всегда полно пластиковых пакетов? Почему они упорствуют в том, чтобы все их пожитки складировались, хранились и перевозились в самой хрупкой и ненадежной упаковке? Почему они крадут мопеды, вешалки и чайные сервизы, что угодно, только не чемоданы и не сумки?

В квартире было грязно, но все же не так, как в большинстве наркоманских притонов, которые видела Катрина. Возможно, хозяйка дома, Ирья, установила определенные границы и следила за своей квартирой. Катрина исходила из того, что Ирья живет одна. Она проследовала в гостиную вслед за Беатой. На старом, но целом диване лежал мужчина и спал. Наверняка под кайфом. Пахло потом, куревом, деревом, пропитанным пивом, и еще чем-то сладковатым, что Катрина не могла да и не хотела определять. Вдоль стены стояли непременные атрибуты притона в виде украденных вещей, таких как стопки детских досок для серфинга. Каждая из них была упакована в прозрачный пластик, на всех была изображена акула с открытой пастью, а на конце нарисованы черные следы от ее укусов, как будто акула откусила кусочек доски. Одному богу известно, как они собирались продавать все это.

Беата и Катрина прошли дальше в кухню, где Ирья, сидя за маленьким столиком, крутила самокрутку. Стол был покрыт маленькой скатертью, а на подоконнике стояла сахарница, из которой торчали искусственные цветы.

Катрина и Беата уселись напротив нее.

— Они ездят не переставая, — сказала Ирья, кивнув на оживленную улицу Уэланн за окном. Голос ее обладал скрипучей хрипотцой, как и ожидала Катрина, увидев квартиру и лицо старушки тридцати с небольшим лет. — Ездят и ездят. Куда они все едут?

— Домой, — предположила Беата. — Или из дома.

Ирья пожала плечами.

— Вы ведь тоже не дома, — сказала Катрина. — Адрес в Регистре населения…

— Я продала свой дом, — ответила Ирья. — Он достался мне по наследству. Он был слишком большим. Слишком…

Она высунула сухой белый язык и провела им по бумаге для самокруток, а тем временем Катрина про себя закончила за нее: «Слишком велико было искушение продать его, потому что социального пособия уже не хватало на наркотики».

— Слишком много плохих воспоминаний, — закончила Ирья.

— Каких воспоминаний? — спросила Беата, и Катрина поежилась.

Беата была криминалистом, а не специалистом по ведению допросов, и сейчас она задала слишком всеобъемлющий вопрос, попросила рассказать обо всей жизненной трагедии. А никто не умеет рассказывать так основательно и долго, как наркоман, испытывающий сострадание к самому себе.

— О Валентине.

Катрина выпрямилась. Возможно, Беата все-таки знает, что делает.

— Что он сделал?

Ирья снова пожала плечами:

— Он снимал квартиру в цокольном этаже. Он… был там.

— Был там?

— Вы не знаете Валентина. Он другой. Он… — Она постукивала по самокрутке, не прикуривая. — Он…

Постукивала и постукивала.

— Он был сумасшедшим? — предположила Катрина нетерпеливо.

— Нет! — Ирья яростно отбросила зажигалку.

Катрина выругалась про себя. Теперь она повела себя как любитель, задав наводящий вопрос, оборвавший поток информации, которую они могли бы получить.

— Все говорят, что Валентин был сумасшедшим! Он не такой! Просто он делает что-то… — Она посмотрела в окно на улицу. Голос ее стал тише. — Он делает что-то с воздухом. Люди его боятся.

— Он бил вас? — спросила Беата.

Еще один наводящий вопрос. Катрина попробовала поймать взгляд Беаты.

— Нет, — ответила Ирья. — Он не бил. Он душил меня, если я ему перечила. Он был таким сильным, мог взять меня за горло одной рукой, сжать ее и держать так, пока все не начинало кружиться у меня перед глазами. Эту руку невозможно было разжать.

Катрина подумала, что улыбка, расползшаяся по лицу Ирьи, чем-то сродни черному юмору. Пока Ирья не продолжила:

— Но самое странное, что я от этого тащилась. И возбуждалась.

Лицо Катрины исказилось непроизвольной гримасой. Она читала, что недостаток кислорода в мозге способен оказывать на некоторых такое воздействие, но чтобы по отношению к насильнику?..

— А потом вы занимались сексом? — спросила Беата.

Она наклонилась и подняла с пола зажигалку, зажгла огонь и протянула Ирье. Ирья спешно зажала самокрутку губами, втянула в себя непослушное пламя, выпустила облако дыма, откинулась на стуле и словно сложилась, как будто тело ее было мешком с вакуумом, в котором сигарета только что прожгла дыру.

— Он не всегда хотел трахаться, — сказала Ирья. — Тогда он уходил. А я сидела и ждала, надеялась, что он скоро вернется.

Катрине пришлось собраться, чтобы не фыркнуть или каким-либо другим способом не выдать своего презрения.

— А что он делал, когда уходил?

— Не знаю. Он ничего не рассказывал, а я… — Она снова пожала плечами.

«Пожатие плечами — это ее отношение к жизни, — подумала Катрина. — Смирение в качестве болеутоляющего».

— Я не хотела знать, наверное.

Беата кашлянула:

— Вы предоставили ему алиби на те два вечера, когда были убиты девочки. Маридален и…

— Да-да, тра-ля-ля, — прервала ее Ирья.

— Но в те вечера он не был с вами дома, как вы показали на допросах, так ведь?

— Я, мать твою, уже не помню. У меня был приказ.

— Какой именно?

— Валентин сказал то же самое той ночью, когда мы впервые были вместе… ну, знаете. Что полиция будет задавать мне подобные вопросы каждый раз, как произойдет изнасилование, просто потому, что его подозревали в совершении преступления, за которое не смогли осудить. И что, если у него не будет алиби в новом деле, они постараются осудить его независимо от того, виновен он или нет. Он сказал, что полицейские обычно так поступают с людьми, которые, по их мнению, избежали наказания по другим делам. Поэтому я должна была клятвенно заверить полицию, что он был дома, про какое бы время меня ни спросили. Это избавит нас обоих от многих бед и от потерянного времени, вот что он сказал. Makes sense,[24] подумала я.

— И вы действительно верили, что он был неповинен во всех тех изнасилованиях? — спросила Катрина. — Хотя знали, что он насиловал и раньше.

— Да не знала я, мать твою! — прокричала Ирья, и из гостиной раздалось тихое похрюкивание. — Ничего я не знала!

Катрина хотела надавить на нее, но Беата под столом ущипнула ее за колено.

— Ирья, — произнесла Беата мягко. — Если вы ничего не знали, почему захотели поговорить с нами сейчас?

Ирья посмотрела на Беату, снимая воображаемые волокна табака с белого кончика языка. Размышляла. Решилась.

— Его ведь осудили. За попытку изнасилования, верно? А когда я убирала квартиру, чтобы сдать ее другому съемщику, я нашла эти… эти… — Казалось, что голос ее внезапно без всякого предупреждения ударился о стену и застрял в ней. — Эти… — На больших глазах с красными полопавшимися сосудами выступили слезы. — Эти фотографии.

— Какие фотографии?

Ирья шмыгнула носом:

— Девушек. Молодых девушек, почти девочек. Связанных и с этими штуками во рту..

— Тряпками? Кляпами?

— Кляпами, точно. Они сидели на стульях или на кроватях. На простынях была видна кровь.

— А Валентин? — спросила Беата. — Он был на тех фотографиях?

Ирья отрицательно покачала головой.

— Значит, они могли быть постановочными, — сказала Катрина. — В сети ходят так называемые фотографии изнасилований, сделанные профессионалами специально для тех, кого такое интересует.

Ирья снова покрутила головой:

— Они были слишком напуганы. Это читалось в их глазах. Я… узнала страх перед тем, как Валентин собирался… хотел…

— Катрина говорит, что совсем не обязательно эти фотографии были сделаны Валентином.

— Ботинки, — всхлипнула Ирья.

— Что?

— У Валентина были такие ковбойские ботинки с длинными острыми носами и пряжкой сбоку. На одной из фотографий видны эти ботинки на полу рядом с кроватью. И тогда я поняла, что это может быть правдой. Что он действительно мог насиловать, как про него и говорили. Но не это хуже всего…

— Вот как?

— За кроватью видны обои. И это были именно те обои с тем же самым рисунком. Фотографии были сделаны в квартире на цокольном этаже. В кровати, где мы с ним… — Она зажмурила глаза, выжав из них две малюсенькие капельки жидкости.

— И что вы сделали?

— А вы как думаете? — просипела Ирья, вытирая рукой нос. — Я пошла к вам! К вам, кто как бы должен защищать нас.

— И что мы сказали? — спросила Катрина, не сумев скрыть неохоту, с которой задавала этот вопрос.

— Вы сказали, что разберетесь. И отправились с этими фотографиями к Валентину, но ему, конечно, удалось отбрехаться от них. Он сказал, что это была такая игра по обоюдному согласию, что он не помнит, как звали тех девочек, что он больше никогда их не видел. Потом он поинтересовался, заявил ли на него кто-нибудь из них. Они не заявляли, на этом дело и кончилось. То есть оно кончилось для вас. А для меня оно только началось…

Она осторожно провела костяшками указательных пальцев под глазами, наверняка думая, что у нее накрашены глаза.

— Да?

— Заключенным позволено совершать из Илы один телефонный звонок в неделю. Мне по телефону сообщили, что он хочет со мной поговорить. И я навестила его.

Катрине уже не было нужды слушать продолжение.

— Я сидела в комнате для свиданий и ждала его. А когда он вошел, стоило ему только посмотреть на меня, как мне уже померещилось, что он снова сжимает своей ручищей мое горло. У меня дыхание перехватило. Он сел и заявил, что, если я хоть слово скажу кому-нибудь о договоренности насчет алиби, он меня убьет. Что, если я вообще буду говорить с полицией о чем угодно, он меня убьет. И что если я думаю, что он надолго задержится в тюрьме, то я ошибаюсь. Потом он встал и вышел. И у меня не осталось никаких сомнений. Пока я знаю то, что знаю, он все равно меня убьет при первой же возможности. Я поехала домой, заперла все двери и проплакала три дня. На четвертый день мне позвонила так называемая подруга и попросила денег в долг. Она регулярно просила у меня денег — подсела на какой-то героиновый наркотик, только что появившийся на рынке, его позже назвали «скрипкой». И я обычно просто клала трубку, но в тот раз поступила иначе. Следующим вечером она уже сидела у меня дома и помогала сделать мой первый укол, я тогда вообще впервые за всю жизнь попробовала наркотик. О господи, и это помогло. «Скрипка»… все проблемы были решены… это…

Катрина заметила отблеск старой влюбленности во взгляде опустившейся женщины.

— И вы тоже подсели, — сказала Беата. — Вы продали дом…

— Не только из-за денег, — ответила Ирья. — Мне надо было убежать. Спрятаться от него. Все, что могло привести его ко мне, надо было уничтожить.

— Вы перестали пользоваться кредиткой, не зарегистрировались по новому адресу, — перечислила Катрина. — Вы даже не стали получать социальное пособие.

— Конечно не стала.

— Даже после смерти Валентина.

Ирья не ответила. Она сидела не моргая, совершенно неподвижно, а дым от сгоревшей самокрутки, зажатой между желтыми от никотина пальцами, поднимался к потолку. Катрине она показалась похожей на зверька, выхваченного из тьмы автомобильными фарами.

— Наверное, узнав об этом, вы испытали облегчение? — осторожно спросила Беата.

Ирья механически покачала головой, как китайский болванчик:

— Он не умер.

Катрина тотчас поняла, что она не шутит. Что она сказала о Валентине в самом начале? «Вы не знаете Валентина. Он другой». Не «он был другим», а «он другой».

— Как думаете, почему я вам рассказываю все это? — Ирья потушила окурок о столешницу. — Он приближается. С каждым днем он все ближе, я чувствую. Иногда по утрам я просыпаюсь, ощущая его руку у себя на горле.

Катрина хотела сказать, что это называется паранойя и неотрывно следует за героином, но внезапно потеряла уверенность. А когда голос Ирьи опустился до низкого шепота, а взгляд обшарил все темные углы комнаты, Катрина тоже это почувствовала. Руку на горле.

— Вы должны найти его. Пожалуйста. До того, как он найдет меня.

Антон Миттет посмотрел на часы. Половина седьмого. Он зевнул. Мона пару раз заходила к пациенту с одним из врачей. Больше ничего не происходило. Когда так сидишь, появляется много времени для размышлений. Даже слишком много. Потому что через какое-то время мысли становятся негативными. И вероятно, все было бы ничего, если бы с теми негативными вещами, о которых он думал, можно было бы что-то сделать. Но драмменского дела было не изменить, как и решения не сообщать о дубинке, которую он нашел тогда в лесу недалеко от места преступления. Он не мог вернуться назад во времени, чтобы не говорить и не делать того, что ранило Лауру. И он был не в состоянии по-другому провести первую ночь с Моной. И вторую тоже.

Он вздрогнул. Что это? Звук? Кажется, он раздался где-то в глубине коридора. Антон напряженно прислушался. Теперь все было тихо. Но звук точно был, а ведь, помимо равномерного писка машины, фиксирующей удары сердца в палате у пациента, здесь не должно было быть никаких звуков.

Антон беззвучно поднялся, расстегнул ремешок, блокирующий в кобуре служебный пистолет, вынул его и снял с предохранителя. «За ним ты должен очень хорошо приглядывать, Антон».

Он ждал, но никто не появлялся. И он медленно пошел по коридору. По дороге Антон дергал ручки всех дверей, но все они были заперты, как и положено. Он повернул за угол и осмотрел расстилающийся перед ним ярко освещенный коридор. И там никого не было. Он снова остановился и прислушался. Ничего. Скорее всего, ничего и не было. Антон засунул пистолет назад в кобуру.

Ничего не было? Ну нет. Что-то вызвало волну воздуха, долетевшую до чувствительной мембраны его уха и заставившую ее дрожать, только и всего, но этого было достаточно для того, чтобы нервы зарегистрировали это и послали сигнал в мозг. Неоспоримый факт. Однако вызвать волну воздуха могли тысячи разных причин. Мышь или крыса. Громко лопнувшая лампочка. Снизившаяся под вечер температура, из-за которой деревянные конструкции здания начали сжиматься. Птица, ударившаяся об окно.

Только теперь, успокоившись, Антон обратил внимание на то, как ускорился его пульс. Надо бы снова начать заниматься спортом. Привести себя в форму. Вернуть себе тело, то тело, которое было настоящим им.

Он уже собирался вернуться обратно, как вдруг подумал, что раз уж он здесь, то может взять себе чашечку кофе. Он подошел к красной кофеварке «эспрессо» и выдвинул ящичек с кофейными капсулами. Из него выпала одинокая зеленая капсула с блестящей крышкой, на которой было написано: «Fortissio Lungo». И его осенило: а не мог ли этот звук быть издан тем, кто пробирался сюда и воровал их кофе, ведь этот ящичек вчера был полон? Он установил капсулу в кофеварку, но внезапно до него дошло, что упаковка капсулы нарушена. То есть капсулу уже использовали. Впрочем, нет, на крышечке использованных капсул при повторном заклеивании появляется нечто вроде шахматного узора. Антон включил кофеварку. Раздалось гудение, и в тот же миг он понял, что это гудение на протяжении ближайших двадцати секунд будет заглушать все другие тихие звуки. Он сделал два шага назад, чтобы быть хоть немного подальше от шума.

Когда чашка наполнилась, он посмотрел на кофе. Черный и красивый. Капсулу раньше не использовали.

В ту секунду, когда из кофеварки в чашку упала последняя капля, ему показалось, что он снова услышал звук. Такой же звук. Но на этот раз он раздался с другой стороны — со стороны палаты пациента. Неужели он по дороге что-то пропустил? Антон переложил чашку кофе в левую руку, снова вынул пистолет и пошел обратно длинными размеренными шагами. Он пытался держать чашку в равновесии, не глядя на нее, и чувствовал, как горяченный напиток жжет ему руку. Он завернул за угол. Никого. Антон выдохнул, подошел к стулу и уже хотел сесть, но внезапно замер. Он подошел к двери в палату пациента и открыл ее.

Пациента не было видно, мешало одеяло.

Но звуковой сигнал от машины, регистрирующий удары сердца, был равномерным, и Антон разглядел, как по зеленому экрану слева направо шла линия и подпрыгивала всякий раз в такт гудению.

Антон уже собрался закрыть дверь.

Но что-то заставило его передумать.

Он вошел в палату, оставив дверь открытой, и обошел вокруг кровати.

Заглянул в лицо пациенту.

Это был он.

Антон нахмурился и наклонился к лицу пациента. Он что, не дышит?

Нет, вот оно. Движение воздуха и удушающий сладковатый запах, возможно вызванный лекарствами.

Антон Миттет вышел из палаты и закрыл за собой дверь. Он посмотрел на часы. Выпил кофе. Снова посмотрел на часы, отметив, что считает минуты и что ему хочется, чтобы это конкретное дежурство поскорее закончилось.

— Как хорошо, что он согласился поговорить со мной, — сказала Катрина.

— Согласился? — спросил надзиратель. — Да большинство парней из этого отделения отдадут правую руку за то, чтобы провести несколько минут в отдельной комнате с женщиной. Рико Хэррем — потенциальный насильник. Вы уверены, что не хотите, чтобы в комнате находился кто-то еще?

— Я могу позаботиться о себе.

— Так же говорила и наш зубной врач. Ну ладно, вы, по крайней мере, в брюках.

— В брюках?

— На ней была юбка и нейлоновые чулки. Она усадила Валентина в кресло без присутствия надзирателя. Сами можете вообразить…

Катрина вообразила.

— Она заплатила цену за то, что оделась как… Вот мы и пришли! — Он отпер дверь камеры и открыл ее. — Я буду здесь, просто крикните, если что-нибудь пойдет не так.

— Спасибо, — сказала Катрина.

— Вот, возьмите. — Рико Хэррем поднялся, протягивая ей стул, а сам отошел и сел на убранную кровать. На приличном расстоянии.

Катрина уселась и ощутила тепло его тела, все еще хранимое сиденьем. Рико отодвинулся подальше, когда она подвинула стул чуть ближе, и Катрине подумалось, что, возможно, он из тех, кто в действительности боится женщин. Что именно поэтому он не насиловал их, а наблюдал за ними. Оголялся перед ними. Звонил им и рассказывал обо всем, что хотел с ними сделать, но, естественно, не решался. Список преступлений Рико Хэррема был скорее омерзительным, чем пугающим.

— Вы кричали мне вслед, что Валентин не умер, — сказала она, наклонившись вперед.

Он снова отодвинулся. Язык его тела был оборонительным, но улыбка не изменилась: наглая, полная ненависти, сальная.

— Что вы хотели этим сказать? — спросила Катрина.

— А ты как думаешь, Катрина? — произнес он в нос. — Что он жив, вероятно.

— Валентина Йертсена нашли мертвым здесь, в тюрьме.

— Да, все в это верят. А этот тип снаружи рассказал тебе, что сделал Валентин с зубной врачихой?

— Сказал что-то про юбку и нейлоновые чулки. Вы ведь от этого возбуждаетесь.

— Валентин возбуждается. В буквальном смысле. Она обычно приходила сюда два раза в неделю. В то время многие жаловались на зубную боль. Валентин, угрожая ее собственной бормашиной, заставил ее снять нейлоновые чулки и надеть себе на голову. Он оттрахал ее в зубоврачебном кресле. Но, как он объяснил позже, она просто лежала, как тушка. Наверное, ей дали неправильный совет на случай, если произойдет подобное. И Валентин достал зажигалку, и да, он возбуждается от вида нейлоновых чулок. Ты видела, как плавится горящий нейлон? В ней была адская жажда жизни. Крики и дикие вопли. Запах лица, сплавленного с нейлоном, стоял в той комнате несколько недель. Не знаю уж, куда она подевалась потом, но, думаю, ей больше не стоит бояться изнасилования.

Катрина посмотрела на него. «Распетушился», — подумала она. У него было лицо человека, которого так часто били, что ухмылка стала его автоматической защитной реакцией.

— Если Валентин не умер, то где же он тогда? — спросила она.

Ухмылка стала шире. Он натянул одеяло на колени.

— Будьте так добры, скажите, если я теряю время, Рико, — вздохнула Катрина. — Я провела так много времени в психиатрическом отделении, что психи навевают на меня скуку. Ладно?

— Ты ведь не думаешь, что я бесплатно поделюсь с тобой такой информацией, а, начальник?

— Моя должность называется следователь по особым делам. И какова же цена? Сокращение срока?

— Я выхожу на следующей неделе. Мне нужно пятьдесят тысяч крон.

Катрина звонко и добродушно рассмеялась. Так добродушно, как только могла. И в его взгляде проступила ярость.

— Ну, тогда мы закончили, — сказала она и поднялась.

— Тридцать тысяч, — произнес он. — Я совсем на нуле, а когда выйду отсюда, мне надо купить билет на самолет, чтобы улететь куда подальше.

Катрина покачала головой:

— Мы платим информаторам только в тех случаях, когда речь идет о сведениях, способных пролить совершенно новый свет на дело. На большое дело.

— А что, если это как раз такое дело?

— Мне все равно пришлось бы разговаривать со своим начальством. Но мне казалось, вы что-то собирались рассказать мне. Я здесь не для того, чтобы вести с вами переговоры о том, чего я не могу вам дать.

Она подошла к двери и подняла руку, чтобы постучать.

— Подожди, — сказал красный череп. Голос у него стал тонким. Он подтянул одеяло к самому подбородку. — Я могу кое-что рассказать…

— Как я уже говорила, мне нечего предложить вам взамен. — Катрина постучала в дверь.

— Ты знаешь, что это такое?

Он держал в руке инструмент цвета меди, при виде которого сердце Катрины сбилось с ритма. Но вскоре она поняла: то, что она на несколько наносекунд приняла за дуло пистолета, всего лишь машинка для нанесения татуировок, из кончика которой торчит иголка.

— В этом заведении наколки делаю я, — сказал он. — И чертовски неплохо. А ты, наверное, знаешь, как они идентифицировали труп Валентина, когда нашли его?

Катрина посмотрела на него. На сузившиеся, полные ненависти глаза. На тонкие влажные губы. На красную кожу, проступающую под жидкими волосами. Татуировка. Лицо демона.

— Мне по-прежнему нечего дать вам взамен, Рико.

— Ты могла бы… — Он скорчил гримасу.

— Да?

— Если бы ты расстегнула блузку, я бы увидел…

Катрина с недоумением оглядела себя.

— Вы имели в виду… их?

Она положила руки снизу под груди и почувствовала волну жара, исходящую от мужчины на койке.

Снаружи донесся скрежет ключа в замке.

— Надзиратель, — произнесла она, не отводя взгляда от Рико Хэррема. — Дайте нам, пожалуйста, еще несколько минут.

Скрежет прекратился, надзиратель что-то сказал, и она услышала звук удаляющихся шагов.

Адамово яблоко на горле Рико было похоже на маленького пришельца, который дергался вверх-вниз, стараясь выбраться на волю.

— Продолжайте, — сказала Катрина.

— Только после…

— Вот мое предложение. Блузка останется застегнутой. Но я сожму один сосок, и вы увидите, как он набухнет. И если вы расскажете мне что-нибудь интересное…

— Да!

— Если вы шевельнетесь, сделка отменяется. Хорошо?

— Хорошо.

— Итак. Говорите.

— Это я изобразил лицо демона на его груди.

— Здесь? В тюрьме?

Он извлек из-под одеяла лист бумаги.

Катрина двинулась в его сторону.

— Стоп!

Она остановилась и посмотрела на него, потом подняла правую руку, нашла под тонкой тканью лифчика сосок и сжала его большим и указательным пальцем. Попыталась не игнорировать боль, а принять ее. Немного прогнула спину, почувствовала, как кровь приливает к соску и он выступает из-под ткани. Она позволила ему увидеть это. Услышала, как участилось его дыхание.

Он протянул ей бумагу, она подошла и схватила ее, после чего села на стул.

Перед ней был рисунок. Катрина узнала его по описанию надзирателя. Лицо демона, растянутое в стороны, будто в щеках и во лбу у него были крючья. Демон кричал от боли, кричал, чтобы вырваться наружу.

— Мне казалось, что эта татуировка появилась у него за много лет до смерти, — произнесла Катрина.

— Я бы так не сказал.

— Что вы имеете в виду? — спросила Катрина, изучая линии рисунка.

— А то, что она появилась у него после смерти.

Катрина подняла глаза и заметила, что взгляд его все еще прикован к ее блузке.

— Вы сделали ему татуировку после того, как он умер?

— Ты что, плохо слышишь, Катрина? Валентин не умер.

— Но… кто?

— Две пуговицы.

— Что?

— Расстегни две пуговицы.

Она расстегнула три и распахнула блузку, позволив ему увидеть чашечку лифчика с выпирающим из нее соском.

— Юдас… — Голос его осип и стал хриплым. — Я сделал наколку Юдасу. Тот пролежал три дня в чемодане у Валентина. Он просто запер его в чемодане, представляешь?

— Юдаса Юхансена?

— Все подумали, что он сбежал, но это Валентин забил его до смерти и спрятал в чемодан. Никто ведь не станет искать человека в чемодане, правда? Валентин настолько исколошматил его, что даже я сомневался, действительно ли это Юдас. Мясной фарш. Это мог быть кто угодно. Единственное, что более или менее уцелело, — это грудь. На нее-то я и должен был нанести татуировку.

— Юдас Юхансен. Значит, это его труп они нашли.

— Ну вот, я рассказал об этом, и теперь я тоже покойник.

— Но почему он убил Юдаса?

— Валентина здесь ненавидели. Конечно, это потому, что он растлевал маленьких девочек, которым и десяти не исполнилось. Потом тот случай с зубной врачихой. Она многим здесь нравилась. И надзиратели его ненавидели. В общем, с ним обязательно произошел бы несчастный случай, это был вопрос времени. Передоз. Может быть, все выглядело бы как самоубийство. И он решил что-нибудь предпринять.

— Он ведь мог просто сбежать?

— Они бы его нашли. Ему надо было сделать все так, чтобы казалось, что он умер.

— И его товарищ Юдас…

— Пригодился. Валентин не такой, как мы все, Катрина.

Катрина проигнорировала это обобщающее «мы».

— Почему вы хотели рассказать мне это? Вы ведь соучастник.

— Я просто сделал татуировку мертвому мужчине. К тому же вам надо поймать Валентина.

— Зачем?

Красный череп закрыл глаза:

— У меня было много видений в последнее время, Катрина. Он в пути. В пути назад, к живущим. Но сначала ему надо расправиться со своим прошлым. Со всем, что стоит у него на пути. Со всеми, кто знает. А я — один из них. Меня выпустят на следующей неделе. Вы должны поймать его…

— …пока он не поймал вас, — закончила Катрина, пристально глядя на мужчину, сидевшего перед ней.

То есть она смотрела на точку в воздухе перед его лбом. Потому что ей казалось, что именно здесь, в этой точке, и происходила та сцена, о которой поведал Рико, — сцена с нанесением татуировки на трехдневный труп. И картина эта была такой тревожной, что Катрина ничего вокруг себя не замечала, не слышала и не видела. Пока не почувствовала, как ей на шею упала капелька влаги. Она услышала его тихий хрип и перевела взгляд ниже. Вскочила со стула и, спотыкаясь, пошла к двери, ощущая, как к горлу подступает тошнота.

Антон Миттет проснулся.

Сердце его бешено колотилось, он судорожно глотал воздух.

Антон растерянно поморгал, пытаясь сфокусировать взгляд.

Он посмотрел на покрашенную белой краской стену коридора перед собой. Он все так же сидел на стуле, прислонившись затылком к стене. Антон заснул. Заснул на работе.

Такого раньше с ним не случалось. Он поднял левую руку. Казалось, она весит килограммов двадцать. И почему сердце бьется так сильно, словно он пробежал половину марафонской дистанции?

Он взглянул на часы. Пятнадцать минут двенадцатого. Он проспал больше часа! Как это могло произойти? Антон почувствовал, как успокаивается сердце. Наверное, все из-за стресса последних недель. Дежурства, отсутствие режима. Лаура и Мона.

А что его разбудило? Еще один звук?

Он прислушался.

Ничего. Только звенящая тишина. И смутное воспоминание о том, что мозг зарегистрировал нечто показавшееся ему тревожным, навевающее воспоминания о том, как он спал в их доме у реки в Драммене. По реке прямо под его окнами проносились лодки с грохочущими моторами, однако мозг их не регистрировал. Но стоило только скрипнуть двери в спальню, как Антон уже подскакивал. Лаура утверждала, что это началось после драмменского дела, после того как они нашли у реки юного Рене Калснеса.

Он закрыл глаза и снова распахнул их. Господи, да он же чуть опять не заснул! Антон поднялся, но его так замутило, что он был вынужден сесть обратно. Поморгал. Чертов туман, он словно окутывал все органы чувств Антона.

Он посмотрел вниз, на пустой стаканчик из-под кофе, стоявший у стула. Надо бы сходить и сделать себе двойной эспрессо. Нет, черт, капсулы же кончились. Тогда надо позвонить Моне и попросить принести ему чашечку, она ведь скоро должна зайти к пациенту. Он достал телефон. Ее номер был записан как «ГАМЛЕМ КОНТАКТ НАЦБОЛЬНИЦА». Эта была мера предосторожности на случай, если Лаура захочет проверить список разговоров в его мобильном и обнаружит частые беседы с этим номером. Текстовые сообщения он, конечно, стирал сразу после прочтения. Антон уже собирался нажать кнопку вызова, когда его мозгу удалось идентифицировать это.

Посторонний звук. Скрип двери в спальню.

Тишина.

Неправильным было отсутствие звука.

Не было писка. Звука машины, регистрирующей удары сердца.

Антон вскочил на ноги, пошатываясь, добрался до двери палаты и распахнул ее, пытаясь отогнать тошноту. Потом уставился на зеленый монитор машины. На плоскую мертвую линию, тянущуюся через весь экран.

Антон подбежал к койке и посмотрел на бледное лицо пациента.

Он слышал, как по коридору в его сторону кто-то бежит. Наверное, у дежурного сработала сигнализация, когда машина перестала отсчитывать удары сердца. Антон автоматически опустил руку на лоб мужчины. Теплый. И все же Антон повидал достаточно трупов в своей жизни, чтобы отбросить сомнения. Пациент был мертв.

Часть III

Глава 11

Похороны пациента прошли быстро и организованно, людей проводить его пришло немного. Священник даже не пытался сказать, что мужчину, лежащего в гробу, очень любили, что он прожил достойную подражания жизнь и заслуживает попадания в рай. Он сразу перешел к разговорам об Иисусе, который, по его утверждению, присудил всем грешникам walk-over.[25]

Пришедших было так мало, что их не хватило для переноски гроба, поэтому он остался стоять у алтаря, пока публика выходила из церкви Вестре-Акера в снежную метель. Львиная доля явившихся на похороны, а точнее, четверо были полицейскими. Они сели в одну машину и поехали в только что открывшийся бар «Юстисен», где их ждал психолог. Они стряхнули снег с ботинок, заказали пиво и воду в бутылках, которая была ничуть не чище и не вкуснее воды из ослоских кранов. Они подняли тост, обругав покойного, как и положено, и выпили.

— Он умер слишком рано, — сказал начальник отдела по расследованию убийств Гуннар Хаген.

— Слегка рановато, — произнесла руководительница криминалистического отдела Беата Ленн.

— Чтоб он горел долго и ярко, — подхватил рыжеволосый криминалист в замшевой куртке с рюшами Бьерн Хольм.

— Как психолог, ставлю вам диагноз «отсутствие контакта с собственными чувствами», — произнес Столе Эуне, поднимая бокал с пивом.

— Спасибо, доктор, но наш диагноз — «полиция», — ответил Хаген.

— Отчет о вскрытии… — начала Катрина. — Мне кое-что показалось неясным.

— Он умер от инсульта, — сказала Беата. — Удар. Такое случается.

— Но он ведь вышел из комы, — вступил Бьерн Хольм.

— Это может в любой момент произойти с любым из нас, — ответила Беата бесцветным голосом.

— Спасибо за информацию, — сказал Хаген, ухмыляясь. — Но теперь, когда история умершего закончилась, предлагаю взглянуть в будущее.

— Способность быстро побороть травматические явления определяет людей с низким интеллектом. — Эуне отпил из бокала. — Просто чтобы вы знали.

Хаген ненадолго задержал взгляд на психологе и продолжил:

— Я думаю, хорошо, что мы собрались здесь, а не в конторе.

— Да, кстати, а чего мы сюда пришли? — спросил Бьерн Хольм.

— Чтобы поговорить об убийствах полицейских. — Хаген повернулся. — Катрина?

Катрина Братт кивнула и покашляла.

— Коротко о деле, чтобы и психолог был в курсе, — сказала она. — Двое полицейских убиты. Оба на местах совершения нераскрытых в прошлом преступлений, в расследовании которых они принимали участие. Что касается убийств полицейских, то у нас до сих пор не было ни следов, ни подозреваемых, ни предположительных мотивов. Что касается давних убийств, мы исходим из того, что они были совершены по сексуальным мотивам, на месте их совершения были найдены кое-какие технические улики, но ни одна из них не привела к конкретному подозреваемому. То есть на допрос вызывались многие, но постепенно они один за другим выпали из этого дела — кто из-за алиби, кто из-за того, что не соответствовал психологическому типу. А вот сейчас один из них вновь выставляет свою кандидатуру…

Она вынула что-то из сумочки и положила на стол так, чтобы всем было видно. Это была фотография мужчины с обнаженным торсом. Дата и номер на ней свидетельствовали, что это так называемая чернильная фотография — снимок заключенного, сделанный полицией.

— Перед вами Валентин Йертсен. Половые преступления против мужчин, женщин, детей. Первый раз его привлекали к ответственности, когда ему было шестнадцать. Он тискал девятилетнюю девочку, которую обманом заманил покататься на лодке. Через год на него заявила соседка. Она утверждала, что он пытался изнасиловать ее в подвальной прачечной.

— И как он связан с Маридаленом и Триванном? — спросил Бьерн Хольм.

— Пока совпадает психотип, и, кроме того, женщина, предоставившая ему алиби на момент совершения убийств, только что сообщила нам, что соврала. Она сделала так, как он ей велел.

— Валентин сказал ей, что полиция пытается осудить его, хотя он невиновен, — добавила Беата Ленн.

— Ага, — протянул Хаген. — Из-за этого он может ненавидеть полицию. Что скажешь, доктор? Такое ведь может быть?

Эуне задумался с явным интересом.

— Конечно. Но общее правило, которого я придерживаюсь, когда речь идет о человеческой психике, гласит, что возможно все, что можно себе представить. Плюс еще кое-что, что невозможно себе представить.

— Пока Валентин Йертсен отбывал срок за нападение на несовершеннолетних, он изнасиловал и искалечил женщину-дантиста в Иле. Он опасался мести за это и решил бежать. Для того чтобы сбежать из Илы, не надо быть волшебником, но Валентин хотел сделать так, чтобы все подумали, будто он умер, и не стали бы его искать. Поэтому он убил соседа по тюрьме, Юдаса Юхансена, избил его до неузнаваемости и спрятал труп. Когда Юдас не явился на перекличку, его объявили сбежавшим. Потом Валентин угрозами заставил тюремного татуировщика нанести копию собственной наколки с лицом демона на единственное уцелевшее место на трупе Юдаса — на грудь. Он пообещал убить татуировщика и всю его семью, если тот когда-нибудь кому-нибудь об этом расскажет. В ночь своего побега Валентин переодел Юдаса Юхансена в свою одежду, положил его на пол в камере и оставил дверь открытой, чтобы любой мог туда попасть. Когда на следующее утро обнаружили труп того, кого приняли за Валентина, никто особо не удивился. Это было более или менее ожидаемое убийство заключенного, которого ненавидели больше всех остальных. Все было настолько очевидно, что у трупа даже не сняли отпечатков пальцев и, уж конечно, не провели анализ ДНК.

На некоторое время за столом воцарилась тишина. Вошел какой-то посетитель и хотел было присесть за соседний столик, но под взглядом Хагена переместился вглубь помещения.

— Ты хочешь сказать, что Валентин сбежал и живет-поживает, — подытожила Беата Ленн. — И что это он совершил как давние убийства, так и убийства полицейских. И что мотивом последних убийств стала месть полиции как таковой. И что он использует места совершения своих старых преступлений для совершения новых. Но за что конкретно он мстит? За то, что полиция делает свою работу? Тогда немногие из нас остались бы в живых.

— Я не уверена в том, что он мстит полиции как таковой, — сказала Катрина. — Надзиратель в Иле рассказал мне, что к ним приходили двое полицейских и расспрашивали некоторых заключенных об убийствах девочек в Маридалене и Триванне. Они разговаривали с самыми жестокими убийцами и рассказывали больше, чем спрашивали. Они указали на Валентина как на… — Катрина сделала паузу, — растлителя детей.

Все, включая Беату Ленн, вздрогнули. Удивительно, как одно слово способно произвести больший эффект, чем самые жуткие фотографии с места преступления.

— Даже если это было не настоящим смертным приговором, то чем-то очень похожим.

— И эти двое полицейских?

— Надзиратель, с которым я говорила, их не помнит, и их визит нигде не зарегистрирован. Но можно угадать.

— Эрленд Веннесла и Бертиль Нильсен, — произнес Бьерн Хольм.

— Начинает вырисовываться определенная картина, вам не кажется? — заметил Гуннар Хаген. — Этот Юдас подвергся такому же жестокому избиению, какое мы наблюдали при убийстве полицейских. Доктор?

— Да-да, — ответил Эуне. — Убийцы — рабы привычек и придерживаются опробованных способов убийства. Или одинаковых методов выброса ненависти.

— Но в случае с Юдасом у жестокости была определенная цель, — сказала Беата. — Замаскировать собственный побег.

— Если события и вправду разворачивались таким образом, — ответил Бьерн Хольм, — того зэка, с которым говорила Катрина, вряд ли можно назвать самым надежным свидетелем.

— Верно, — сказала Катрина. — Но я ему верю.

— А чего так?

Катрина криво улыбнулась:

— Как там Харри говорил? Интуиция — это сумма множества мелких, но совершенно конкретных вещей, которым мозг еще не успел дать определения.

— Может, откопаем труп и проверим? — спросил Эуне.

— Как же, — фыркнула Катрина.

— Кремирован?

— За неделю до этих событий Валентин составил завещание, в котором просил после смерти кремировать его как можно быстрее.

— И с тех пор о нем никто ничегошеньки не слыхивал, — сказал Хольм. — Пока он не пришил Веннеслу и Нильсена.

— Именно такую версию представила мне Катрина, — ответил Гуннар Хаген. — Она еще слабенькая и, мягко говоря, довольно дерзкая, но, пока наша следственная группа пытается добиться результатов по другим версиям, я хочу дать шанс этой. Именно поэтому я собрал вас здесь сегодня. Я хочу, чтобы вы составили маленькую группу особого назначения, которая проверит этот — и только этот — след. Остальным предоставьте заниматься большой следственной группе. Если вы возьметесь за это задание, то будете отчитываться непосредственно передо мной, и… — он покашлял, звук его кашля походил на короткие громкие выстрелы, — и только передо мной.

— Ага, — сказала Беата, — то есть…

— Да, вы будете работать втайне.

— Втайне от кого? — спросил Бьерн Хольм.

— От всех, — ответил Хаген. — Абсолютно от всех, кроме меня.

Столе Эуне прочистил горло:

— А особенно от кого?

Хаген большим и указательным пальцем перекатывал туда-сюда складку кожи на шее. Веки его наполовину закрылись, как у ящерицы на солнышке.

— От Бельмана, — твердо произнесла Беата. — От начальника полиции.

Хаген всплеснул руками:

— Мне просто нужны результаты. Мы добились успеха, когда еще при Харри создали независимую маленькую группу. Но начальник полиции запретил это делать. Он хочет, чтобы работала большая группа. Может быть, мои слова покажутся вам криком отчаяния, но в большой группе полностью иссякли идеи, а мы обязаны поймать этого убийцу полицейских. Не поймаем — все развалится. Если же начнется конфронтация с начальником полиции, естественно, я целиком и полностью возьму ответственность на себя. В таком случае я скажу ему, будто не поставил вас в известность о том, что он не проинформирован о работе вашей группы. Но я, конечно, понимаю, в какое положение ставлю вас, поэтому вам решать, ввяжетесь вы в это или нет.

Взгляды всех присутствующих обратились к Беате Ленн. Все знали, что на самом деле решение будет принимать она. Если она согласится, то и они согласятся. А если откажется…

— Лицо демона у него на груди, — сказала Беата. Она взяла со стола фотографию и стала ее разглядывать. — Он похож на существо, которое хочет вырваться наружу. Прочь из тюрьмы. Прочь из собственного тела. Или из собственного мозга. Прямо как Снеговик. Возможно, он один из них. — Она подняла глаза и быстро улыбнулась. — Я в деле.

Хаген обвел взглядом остальных. Все поочередно кивнули.

— Хорошо, — сказал Хаген. — Я буду руководить обычной следственной группой, как и раньше, а Катрина будет формально руководить этой. А поскольку она работает в полицейском округе Бергена и Хордаланна, вам формально не обязательно отчитываться перед начальником полиции Осло.

— Мы работаем на Берген, — сказала Беата. — Ну а почему бы и нет? Выпьем же за Берген, люди!

Все подняли бокалы.

Когда они вышли из «Юстисена», начался небольшой дождь и воздух наполнился запахами гравия, бензина и асфальта.

— Позвольте воспользоваться случаем и поблагодарить вас за то, что позвали меня обратно, — сказал Столе Эуне, застегивая пальто фирмы «Берберри».

— Победители снова на коне, — улыбнулась Катрина.

— Прямо как в старые добрые времена, — произнес Бьерн, удовлетворенно похлопывая себя по животу.

— Почти, — сказала Беата. — Не хватает одного человека.

— Эй! — остановил ее Хаген. — Мы договорились больше не говорить о нем. Его больше нет, и с этим ничего не поделать.

— Он никогда не оставит нас насовсем, Гуннар.

Хаген вздохнул, посмотрел на небо и пожал плечами:

— Может, и так. В Национальной больнице дежурила одна студентка Полицейской академии. Она спросила меня, бывали ли случаи, когда Харри Холе не смог раскрыть убийство. Сначала я подумал, что вопрос задан из любопытства, поскольку она проводила время в непосредственной близости от того человека. Я ответил, что дело Густо Ханссена так и не было до конца прояснено. А сегодня я узнал, что моему секретарю позвонили из Полицейской академии и попросили копию именно этого дела. — Хаген грустно улыбнулся. — Возможно, несмотря ни на что, он уже становится легендой.

— Харри всегда будут помнить, — сказал Бьерн Хольм. — Лучше его нет никого, с ним даже рядом никто не стоит.

— Может, и так, — ответила Беата. — Но здесь стоят четыре человека, которые, черт возьми, недалеко от него ушли. Или нет?

Они посмотрели друг на друга. Кивнули. Попрощались, обменявшись быстрыми короткими рукопожатиями, и пошли в трех разных направлениях.

Глава 12

Микаэль Бельман видел фигуру над мушкой пистолета. Он прищурил один глаз и медленно отвел курок назад, слушая, как бьется его сердце: спокойно, но мощно. Он чувствовал, как кровь приливает к кончикам пальцев. Фигура не шевелилась, хотя ему казалось, что она двигается. Все потому, что сам он не мог стоять спокойно. Он отпустил курок, сделал вдох и снова сосредоточился. Снова поймал фигуру на мушку. Выстрелил. Увидел, как фигура вздрогнула. Вздрогнула так, как надо. Противник умер. Микаэль Бельман знал, что попал ему в голову.

— Везите труп сюда, мы сделаем вскрытие, — прокричал он, опуская свой «Хеклер и Кох P30L» и снимая защитные наушники и очки.

Он услышал электрический гул и пение провода, по которому к нему плыла фигура, резко остановившаяся в полуметре от него.

— Хорошо, — сказал Трульс Бернтсен, отпустил переключатель, и гул прекратился.

— Нормально, — ответил Микаэль, изучая бумажную мишень, покрытую рваными дырками на торсе и голове, а затем кивнул в сторону мишени со снесенной головой на соседней дорожке: — Но не так хорошо, как у тебя.

— Нормально для аттестации. Слыхал, в этом году ее не прошли десять и две десятых процента.

Трульс натренированными руками сменил свою мишень, нажал на переключатель, и новая фигура с пением двинулась в обратный путь. Она остановилась у металлической пластины с зелеными пятнами в двадцати метрах от них. Микаэль услышал легкий женский смех, донесшийся с одной из дорожек с левой стороны. Он увидел, как две молодые девушки склонились друг к другу и поглядывают на них. Наверняка студентки академии, которые его узнали. Все звуки в этом помещении имели свою частоту, поэтому, несмотря на грохот выстрелов, Микаэль слышал звук рвущейся бумаги и ударов свинца о металлическую пластину позади мишеней. После этого раздавался негромкий металлический звон падающей в коробку пули. Коробки стояли под мишенями и служили для сбора отстрелянных пуль.

— Более десяти процентов наших сотрудников на практике не в состоянии защитить ни себя, ни других. Что начальник полиции думает по этому поводу?

— Не все полицейские имеют возможность так много упражняться в стрельбе, как ты, Трульс.

— У которого так много свободного времени, ты хочешь сказать?

Трульс рассмеялся неприятным хрюкающим смехом. Микаэль Бельман присмотрелся к своему подчиненному и другу детства. Беспорядочно торчащие острые зубы (родители не удосужились выпрямить), красные десны. Все в нем было таким же, как и раньше, но что-то тем не менее изменилось. Может, дело в новой прическе? Или во временном отстранении? Такие вещи способны влиять на людей, которые раньше считались не слишком чувствительными. А может быть, они оказывают воздействие именно на таких людей, на тех, кто не привык постоянно проветривать свои чувства, кто держит их внутри и надеется, что со временем они исчезнут. Вот такие люди могли сломаться. Пустить себе пулю в висок.

Но Трульс казался довольным, он все смеялся и смеялся. Однажды в юности Микаэль объяснил ему, что от его смеха у людей мурашки бегут по коже и ему стоит смеяться по-другому, потренироваться и выработать иной, более обычный и приятный способ смеяться. В ответ Трульс только громче заржал, тыча в Микаэля пальцем. Он направлял в его сторону палец, не произнося ни слова, только пофыркивал и гоготал.

— Разве ты не собираешься спросить меня об этом? — заговорил Трульс, вставляя патроны в магазин своего пистолета.

— О чем?

— О деньгах на моем счете.

Микаэль перенес вес тела на другую ногу:

— Ты поэтому позвал меня сюда? Чтобы я спросил тебя об этом?

— Ты не хочешь знать, как деньги там оказались?

— Зачем мне сейчас мучить тебя вопросами?

— Ты же начальник полиции.

— А ты принял решение держать рот на замке. Я считаю это глупым, но уважаю твое решение.

— Правда? — Трульс вставил магазин на место. — Или ты не мучаешь меня вопросами, потому что уже знаешь, откуда взялись эти деньги, Микаэль?

Микаэль Бельман посмотрел на друга детства. Теперь он это видел. Видел, что именно в нем изменилось. Болезненный блеск. Тот же, что и в юности. Таким же блеском загорались его глаза, когда он злился, когда большие парни в Манглеруде собирались побить болтливого красавчика, укравшего у них Уллу, и Микаэль был вынужден прятаться за спину Трульса. Был вынужден спускать на них гиену. Ободранную, избитую гиену, которой и так приходилось терпеть много издевательств. Так много, что плюс-минус еще одно — не имело значения. Но со временем они усвоили, что терпеть побои — это больно, так больно, что оно того не стоило. Потому что когда глаза Трульса загорались этим блеском, сверканием глаз гиены, это означало, что он готов умереть и что если он вопьется в тебя зубами, то уже никогда ни за что не отпустит. Он сожмет челюсти и будет висеть на тебе, пока ты не упадешь на колени или пока его от тебя не отрежут. С годами Микаэль все реже видел этот блеск в глазах Трульса. Конечно, он появился в тот раз, когда они разбирались в гараже с гомиком. А в последний раз Микаэль заметил его после того, как сообщил Трульсу о временном отстранении. Но вот что изменилось: теперь этот блеск никуда не исчезал. Его глаза сверкали так, словно у него лихорадка.

Микаэль медленно, как бы недоверчиво покачал головой:

— О чем ты сейчас говоришь, Трульс?

— Может быть, деньги не напрямую, но пришли от тебя. Может быть, это ты платил мне все время. Может быть, это ты привел ко мне Асаева.

— Вот теперь мне кажется, что ты надышался пороховыми газами, Трульс. Я никогда не имел ничего общего с Асаевым.

— Может, спросим его об этом?

— Рудольф Асаев мертв, Трульс.

— Как удобно, да? Все, кто мог что-нибудь рассказать, случайно умерли.

«Все, — подумал Микаэль Бельман. — Кроме тебя».

— Кроме меня, — закончил Трульс, ухмыляясь.

— Мне пора, — сказал Микаэль, сорвал свою мишень и сложил ее.

— Ах да, — произнес Трульс. — Мероприятие по средам.

Микаэль застыл.

— Что?

— Просто помню, что ты всегда по средам в это время уходил из офиса.

Микаэль изучающе поглядел на него. Вот что удивительно: несмотря на двадцатилетнее знакомство с Трульсом Бернтсеном, Микаэль так и не был уверен в том, глуп его друг или умен.

— Ясно. Только позволь сказать, что для тебя же будет лучше, если ты станешь держать свои измышления при себе. При нынешнем положении дел это может лишь навредить тебе, Трульс. И возможно, не надо со мной делиться слишком многим. Я могу оказаться в сложной ситуации, если меня вызовут как свидетеля. Понятно?

Но Трульс уже надвинул на уши наушники и повернулся лицом к мишени. Оба глаза за очками широко раскрыты. Вспышка. Две. Три. Казалось, пистолет хочет вырваться из его рук, но хватка Трульса была слишком крепкой. Хватка гиены.

На парковке Микаэль почувствовал, как в кармане завибрировал телефон.

Звонила Улла:

— Ты уже поговорил с санэпидстанцией?

— Да, — ответил Микаэль, который только один раз вспомнил об этом деле и, уж конечно, ни с кем не разговаривал.

— И что они сказали?

— Они сказали, что запах, который тебе мерещится на террасе, может исходить от дохлой мыши или крысы. Но поскольку она лежит в бетоне, то просто сгниет и запах исчезнет. Они не советуют нам ломать террасу.

— Надо было нанять профессионалов, а не Трульса для заливки фундамента.

— Он сделал это ночью, и я его об этом не просил, я же тебе говорил. Ты где сейчас, любимая?

— Встречаюсь с подругой. Ты успеешь домой к обеду?

— Да, конечно. И не думай больше о террасе, хорошо, любимая?

— Хорошо.

Микаэль повесил трубку, подумав о том, что дважды назвал ее любимой, на один раз больше, чем надо. Что теперь его слова будут казаться лживыми. Он включил двигатель, нажал на газ, отпустил сцепление и ощутил приятное давление, прижавшее голову к подголовнику сиденья, когда недавно приобретенная «ауди» стала набирать скорость на пустынной парковке. Он подумал об Исабелле и кое-что ощутил. Уже ощутил прилив крови. И отметил удивительный парадокс: он ни в чем не солгал. Его любовь к Улле никогда не была так сильна, как перед сексом с другой женщиной.

Антон Миттет сидел на террасе с закрытыми глазами и чувствовал, как солнце греет лицо. Весна хорохорилась, но пока проигрывала зиме. Потом он снова открыл глаза, и взгляд его в очередной раз упал на лежащее на столе письмо.

На бумаге был выдавлен синий логотип Драмменского центра здоровья.

Он знал, что в конверте: результаты анализа крови. Он хотел вскрыть его, но снова отложил этот момент и стал смотреть на реку Драмменсельву. После того как они ознакомились с рекламными проспектами новых квартир в Эльве-парке на восточном берегу, в районе Оссиден, у них не осталось сомнений. Дети съехали, а с годами им не становилось легче воевать с неподатливым садовым участком и содержать старый, слишком большой дом в Коннерюде, унаследованный от родителей Лауры. Продажа всего участка и покупка современной, не требующей большого ухода квартиры даст им время и деньги для совершения того, о чем они говорили на протяжении многих лет, — для совместных путешествий. Для поездок в дальние страны. Для того, чтобы пережить вещи, которые наша короткая земная жизнь все же может нам предложить.

Так почему же они никуда не поехали? Почему он и это отложил?

Антон поправил солнцезащитные очки и передвинул письмо. Затем достал телефон из широкого кармана брюк.

Потому ли, что бурные будни без устали сменяли друг друга? Или дело было в панораме Драмменсельвы, такой умиротворяющей и спокойной? Или их тревожили мысли о том, что им предстоит провести так много времени вместе, и они боялись открыть друг в друге и в своем супружестве новые стороны? Или же все из-за того дела, падения, высосавшего из него всю энергию, инициативность, заморозившего его в том существовании, в котором только ежедневные ритуалы были спасением от полного коллапса? А потом случилась Мона…

Антон посмотрел на экран телефона. «ГАМЛЕМ КОНТАКТ НАЦБОЛЬНИЦА».

Под этим заголовком были три позиции. «Вызов». «Послать текстовое сообщение». «Изменить».

«Изменить». У жизни тоже должна быть такая кнопка. И тогда все могло бы быть совсем по-другому. Он бы заявил о той дубинке. Он бы не пригласил Мону в тот раз на кофе. И он бы не заснул.

Но он заснул.

Заснул на дежурстве, сидя на твердом деревянном стуле. И это он, кто с трудом мог заснуть в собственной постели после длинного дня. Это непостижимо. После этого он долго пребывал в полусонном состоянии, и даже лицо умершего и начавшаяся потом суета не смогли разбудить его, наоборот, он стоял там как зомби, с подернутым дымкой мозгом, не в состоянии предпринять что-либо и даже четко отвечать на вопросы. Это не факт, что пациент был бы спасен, если бы он не заснул. Вскрытие не выявило ничего, кроме того, что пациент, скорее всего, скончался от инсульта. Но Антон не выполнил свою работу. И дело было не в том, что кто-нибудь когда-нибудь узнает об этом: он никому ничего не сказал. Но сам-то он знал. Знал, что снова всех подвел.

Антон посмотрел на кнопки телефона.

«Вызов». «Послать текстовое сообщение». «Изменить».

Настал момент. Настал момент что-нибудь предпринять. Поступить правильно. Просто сделать дело, а не откладывать его.

Он нажал на «Изменить». Появились очередные команды.

Он выбрал. Выбрал правильно. «Удалить».

Потом он взял в руки конверт, вскрыл его, вынул листок бумаги и прочитал. Антон поехал в центр здоровья рано утром, сразу после того, как пациента нашли мертвым. Он объяснил, что он полицейский и едет на работу, что он принял таблетку, состава которой не знает, почувствовал себя нехорошо и опасается являться на службу в таком состоянии. Врач сначала хотел просто выдать ему больничный, но Антон настоял на том, чтобы у него взяли анализ крови.

Он пробежал взглядом по тексту. Антон понял не все слова и названия, не понял, что означают написанные рядом с ними цифры, но врач добавил два пояснительных предложения, завершающих короткое письмо:

«Нитразепан содержится в сильнодействующих снотворных. Вам не следует принимать эти таблетки без предварительной консультации с врачом».

Антон закрыл глаза и втянул в себя воздух через сжатые зубы.

Черт.

Его подозрения оправдались. Его опоили. Кто-то его опоил. Интересно как. Кофе. Звук в коридоре. Ящик, в котором оставалась всего одна капсула. Он еще заподозрил, что на крышечке были дырки. Вещество наверняка ввели в кофе, проткнув крышечку шприцем. И злоумышленнику оставалось только ждать, когда Антон придет, чтобы сделать себе усыпляющий напиток — эспрессо с нитразепаном.

Сообщили, что пациент скончался от естественных причин. Или, точнее, что нет никаких оснований считать, будто случилось нечто криминальное. Но важной предпосылкой для этого вывода служила вера в Антона, который поклялся, что к пациенту никто не заходил после последнего визита врача за два часа до того, как у него остановилось сердце.

Антон знал, что ему надо сделать. Он должен заявить. Немедленно. Он взял в руки телефон. Заявить об очередной ошибке, объяснить, почему он сразу же не доложил о том, что заснул. Он посмотрел на экран. На этот раз его не спасет даже Гуннар Хаген. Антон опустил телефон. Он должен позвонить. Только не сейчас.

Микаэль Бельман завязывал галстук перед зеркалом.

— Ты сегодня был хорош, — донесся голос из кровати.

Микаэль знал, что это правда. Он увидел, как позади него Исабелла Скейен встает и начинает натягивать колготки.

— Это потому, что он умер?

Микаэль набросил на одеяло покрывало из оленьей шкуры. Над зеркалом висели симпатичные рога, а стены украшали произведения саамских художников. В этом крыле гостиницы располагались комнаты, дизайном которых занимались женщины, и комнаты носили их имена. Вот этот номер был оформлен исполнительницей саамских йойков.[26] Единственной проблемой комнаты было то, что вломившиеся сюда японские туристы украли рога. Наверняка у них существует суеверие насчет влияния экстракта из рогов на потенцию. В последние пару раз Микаэль и сам подумывал, не нужен ли ему такой экстракт. Но не сегодня. Может, она и права, может, все дело в облегчении, наступившем после смерти пациента.

— Я не хочу знать, как это случилось, — сказал он.

— А я бы все равно не смогла тебе этого рассказать, — ответила Исабелла, натягивая юбку.

— Давай не будем даже говорить на эту тему.

Она подошла к нему сзади и укусила в шею.

— Не будь таким озабоченным, — хихикнула она. — Жизнь — игра.

— Может быть, для тебя. А на мне по-прежнему висят два убийства полицейских.

— Тебя не ждут перевыборы. А меня ждут. Разве я выгляжу озабоченной?

Микаэль пожал плечами и потянулся за пиджаком.

— Ты пойдешь первой?

Он улыбнулся, когда она дала ему легкий подзатыльник, и услышал, как она направилась к двери.

— Возможно, в следующую среду у меня будут проблемы со временем, — сказала она. — Заседание городского совета перенесли.

— Хорошо, — ответил он, отметив, что именно так оно и есть, хорошо.

Более того, он почувствовал облегчение. Да, самое настоящее облегчение.

У двери Исабелла остановилась и, как обычно, прислушалась к доносящимся из-за нее звукам, чтобы проверить, свободен ли путь.

— Ты меня любишь?

Микаэль открыл рот и посмотрел на свое отражение в зеркале. Посередине лица была черная дыра, из которой не доносилось ни звука. Потом он услышал тихий смех Исабеллы.

— Я шучу, — прошептала она. — Что, испугался? Через десять минут.

Дверь открылась и мягко захлопнулась за ней.

У них существовала постоянная договоренность о том, что один не выходит из номера раньше чем через десять минут после ухода другого. Он уже не помнил, чья это была идея, его или ее. В тот раз, наверное, они опасались встретиться с любопытным журналистом или другим знакомым в холле гостиницы, но до сих пор ничего подобного с ними не случалось.

Микаэль достал расческу и провел ею по чуть-чуть слишком длинным волосам. Кончики их все еще были влажными после душа. Исабелла никогда не принимала душ после секса с ним, говорила, что ей нравится носить на себе его запах. Он посмотрел на часы. Сегодня секс удался, ему даже не пришлось думать о Густо и удалось продлить удовольствие настолько, что если он прождет здесь целых десять минут, то опоздает на встречу с председателем городского совета.

Улла Бельман посмотрела на часы. Их дизайн в 1947 году был разработан компанией «Мовадо». Часы были свадебным подарком Микаэля. Двадцать минут второго. Она снова откинулась на спинку кресла и обвела взглядом холл. Интересно, узнает ли она его, они ведь, строго говоря, виделись всего пару раз. Один раз он придержал ей дверь и представился, когда она забегала к Микаэлю в полицейский участок Стовнера. Очаровательный улыбчивый северянин. Во второй раз, на рождественском празднике в полицейском участке Стовнера, они танцевали, и он прижимал ее к себе чуточку крепче, чем надо. Не то чтобы она возражала, это был невинный флирт, подтверждение ее привлекательности, которое она могла себе позволить. Микаэль ведь находился где-то в этом же помещении, а другие жены тоже танцевали не со своими мужьями. В тот раз не только Микаэль внимательно наблюдал за ними. Тот, другой человек стоял возле танцпола с бокалом в руке. Трульс Бернтсен. Потом Улла спросила Трульса, не хочет ли он потанцевать с ней, но он, усмехнувшись, отказался. Сказал, что танцор из него никудышный.

Рюнар. Она уже давно забыла его имя. С того времени она не видела его и ничего о нем не слышала. До тех пор, пока он не позвонил ей и не спросил, может ли она встретиться с ним сегодня здесь. Он напомнил, что его зовут Рюнар. Улла сначала отказалась, сославшись на нехватку времени, но он сказал, что хочет поведать ей что-то важное. Она попросила его сделать это по телефону, но он настаивал, уверяя, что должен ей кое-что показать. Речь его звучала странно, она не помнила, чтобы он так выговаривал слова, но, может быть, он пытался совместить свой старый северный диалект с восточным столичным, как бывало с людьми из других концов страны, какое-то время прожившими в Осло.

И она ответила: да, она согласна быстро выпить чашку кофе, поскольку все равно поедет в то утро в центр. Это было неправдой. Такой же неправдой, как и ответ, который она дала Микаэлю на вопрос, где она находится. Она тогда сказала, что хочет встретиться с подругой. Она не собиралась ему врать, просто вопрос оказался совершенно неожиданным, и Улла мгновенно поняла, что ей надо было сразу признаться Микаэлю: она договорилась выпить кофе с его бывшим коллегой. Почему же не сказала? Потому что где-то в глубине души подозревала, что эта встреча имеет какое-то отношение к Микаэлю? Она уже жалела, что пришла. Улла снова посмотрела на часы.

Портье уже пару раз бросал на нее взгляд. Она сняла пальто, под которым были свитер и брюки, подчеркивавшие стройность ее фигуры. Она не так часто ездила в центр, поэтому потратила чуть больше времени на макияж и укладку длинных светлых волос, из-за которых манглерудские парни, увидев ее сзади, стремились посмотреть и на фасад, чтобы убедиться, что лицо соответствует красоте волос. По выражению их лиц она понимала, что их ожидания оправдались. Отец Микаэля сказал ей однажды, что она похожа на красотку из группы «The Mamas & the Papas», но она не знала, о ком он говорит, да и не пыталась выяснить.

Улла посмотрела на крутящуюся дверь. Внутрь постоянно входили какие-то люди, но ни у кого не было ищущего взгляда, которого она ждала.

Двери лифта с приглушенным звуком открылись, и оттуда вышла высокая женщина в мехах. Улла подумала, что, если бы какой-нибудь журналист спросил у нее, натуральный ли это мех, она наверняка ответила бы, что нет, потому что политики Рабочей партии не любят гладить избирателей против шерсти. Исабелла Скейен. Член городского совета, отвечающая за социальную политику. Она была на празднике у них дома после назначения Микаэля. На самом деле они собирались отметить новоселье, но вместо друзей Микаэль пригласил людей, важных для его карьеры. Или «их» карьеры, как он говорил. Трульс Бернтсен был одним из немногих присутствующих, с кем она была знакома, но он не принадлежал к тем людям, с которыми можно проболтать целый вечер. Да и времени у нее не было, у хозяйки всегда множество дел.

Исабелла Скейен бросила на нее взгляд и продолжила свой путь. Но Улла успела заметить крошечную заминку. Заминку, которая означала, что она узнала Уллу и перед ней возник выбор: сделать вид, что не узнала, или подойти и обменяться парой слов. А последнего ей хотелось бы избежать. Улле же было все равно. Взять, к примеру, того же Трульса. Он в чем-то нравился ей, они выросли вместе, он всегда был добрым и верным. Но ей все равно. Она надеялась, что Исабелла выберет последнее и облегчит жизнь им обеим. К своей радости, Улла увидела, что Исабелла движется по направлению к крутящейся двери. Но внезапно она передумала и развернулась на сто восемьдесят градусов, уже натянув широкую улыбку и включив радостный блеск в глазах. Она подошла к Улле плавной походкой, да, именно плавной. Плывущая в ее сторону Исабелла Скейен напомнила Улле слишком большую и чрезвычайно выразительную скульптуру на носу галеона.

— Улла! — прокричала она с расстояния в несколько метров, как будто здесь происходила встреча двух давно разлученных подруг.

Улла встала, уже начиная испытывать неловкость при мысли, что ей придется ответить на следующий неизбежный вопрос: «Что ты здесь делаешь?»

— Спасибо за приглашение в гости, дорогая, у вас получился чудесный маленький праздник!

Исабелла Скейен положила руку на плечо Уллы и потянулась к ней щекой, так что Улле ничего не оставалось, как приложить свою щеку к щеке Исабеллы. Маленький праздник? Да на нем было тридцать два гостя!

— Прости, что мне пришлось рано уйти.

Улла помнила, что Исабелла хорошо набралась в тот раз. И что, пока она сама обслуживала гостей, высокая красивая городская советница на какое-то время удалилась вместе с Микаэлем на террасу. И что Улла на мгновение почувствовала укол ревности.

— Ничего страшного. То, что ты смогла прийти, для нас большая честь, Исабелла.

Улла понадеялась, что ее улыбка не кажется такой натянутой, какой была на самом деле.

Член городского совета, отвечающая за социальную политику, посмотрела на нее сверху вниз изучающим взглядом. Как будто что-то искала. Например, ответ на еще не прозвучавший вопрос: «Что ты здесь делаешь, дружочек?»

Улла решила рассказать ей правду. Ее же она расскажет сегодня вечером Микаэлю.

— Я должна идти, — заявила Исабелла, не делая ни малейшего движения и не сводя взгляда с Уллы.

— Да, ты, конечно, более занятой человек, чем я, — произнесла Улла и с раздражением заметила, что снова издала тот глупый короткий смешок, которого решила всячески избегать.

Исабелла по-прежнему смотрела на нее, и Улле внезапно показалось, что эта посторонняя женщина хочет заставить ее ответить на незаданный вопрос: «Что ты, жена начальника полиции, делаешь в холле „Гранд-отеля“?» Боже мой, неужели она подумала, что Улла встречается здесь с любовником? Неужели она поэтому ведет себя так сдержанно? Улла почувствовала, что улыбка ее перестала быть натянутой, что сейчас она улыбается так, как делает всегда, когда хочет улыбнуться. Она знала, что еще до того, как рассмеяться, она начала улыбаться глазами. До того, как рассмеяться прямо в лицо Исабелле Скейен. Но зачем ей так поступать? Самым удивительным было то, что ей показалось, будто Исабелла тоже сейчас рассмеется.

— Надеюсь, мы скоро снова увидимся, дорогая, — сказала Исабелла, пожимая руку Уллы своими большими сильными пальцами.

Потом она развернулась и поплыла через гостиничный холл к выходу, где один из швейцаров поспешил помочь ей выйти на улицу. Улла успела заметить, что, перед тем как покинуть гостиницу, Исабелла достала мобильный телефон и набрала номер.

Микаэль стоял у лифта, расположенного в нескольких больших шагах от номера саамской дамочки. Он посмотрел на часы. Прошло всего три-четыре минуты, но этого должно было быть достаточно; в любом случае самое главное — чтобы их не видели вместе. Номер всегда снимала Исабелла. Она приходила за десять минут до него, ложилась в кровать и ждала. Ей так нравилось. А ему так нравилось?

К счастью, от «Гранд-отеля» до городского совета, где его ждет председатель, быстрым шагом идти всего три минуты.

Двери лифта открылись, Микаэль вошел внутрь и нажал на кнопку с цифрой «один». Лифт поехал и почти тут же остановился. Двери открылись.

— Guten Tag.[27]

Немецкие туристы. Пожилая пара. Старый фотоаппарат в коричневом кожаном футляре. Микаэль почувствовал, что улыбается и вообще пребывает в отличном настроении. Он подвинулся. Исабелла оказалась права: ему действительно стало лучше после смерти пациента. Он ощутил, как с длинных волос на затылке упала на шею капля воды, как она покатилась вниз и намочила воротник рубашки. Улла сказала, что для новой должности ему не мешает подстричься покороче, но зачем? Разве тот факт, что он молодо выглядит, не подчеркивает лишний раз главное? То, что он, Микаэль Бельман, самый молодой в истории Осло начальник полиции.

Пара с беспокойством смотрела на кнопки лифта. Их волновала старая проблема: цифра «один» означает этаж, расположенный на одном уровне с улицей, или этаж над ним? Как принято здесь у них, в Норвегии?

— It’s the ground floor,[28] — сказал Микаэль и нажал на кнопку закрытия дверей.

— Danke,[29] — пробормотала женщина.

Мужчина закрыл глаза и стал шумно вдыхать и выдыхать воздух. «Как в подводной лодке», — подумал Микаэль.

Они в тишине погружались в недра здания.

Когда двери открылись и они вышли в холл, по ногам Микаэля пробежала дрожь. Это завибрировал телефон, который в лифте находился вне сети. Он достал аппарат и увидел, что пропустил звонок от Исабеллы. Он уже собрался перезвонить ей, как вдруг его снова сотрясла дрожь. Он получил эсэмэску:

Поздоровалась с твоей женой в холле отеля.:)

Микаэль резко остановился и огляделся. Слишком поздно.

Прямо перед ним в кресле сидела Улла. Она была красива. Она выглядела более ухоженной, чем обычно. Красавица, застывшая в кресле.

— Привет, дорогая, — выпалил он и сам заметил, как фальшиво прозвучали его слова.

И прочитал по ее лицу, как фальшиво они прозвучали.

В ее взгляде, прикованном к нему, еще были различимы следы замешательства, которое вот-вот сменится чем-то другим. Мозг Микаэля Бельмана работал на полную мощность. Собирал и обрабатывал информацию, искал связи, делал выводы. Он знал, что ему нелегко будет объяснить, почему у него влажные волосы. И что она видела Исабеллу, что ее мозг, совсем как его собственный, молниеносно обрабатывает информацию. Потому что человеческий мозг так устроен. Он неумолимо логичен, когда маленькие кусочки информации внезапно складываются в одну общую картину. И он увидел, как нечто иное пришло на смену замешательству. Знание. Улла опустила глаза, так что, когда он подошел и встал перед ней, ее взгляд уперся ему в живот.

Микаэль едва узнал ее голос, когда она прошептала:

— Ты получил ее эсэмэску слишком поздно.

Катрина повернула ключ в замке и потянула дверь, но та не открылась.

Гуннар Хаген подошел и рванул ее.

Влажный жар и запах затхлости ударили в нос пятерым людям, стоявшим у двери.

— Здесь, — сказал Гуннар Хаген. — Мы ничего не трогали с момента последнего использования.

Катрина вошла первой и нажала выключатель.

— Добро пожаловать в региональное управление Бергена в Осло, — смущенно произнесла она.

Беата Ленн переступила через порог:

— Значит, мы будем прятаться здесь.

Холодный голубой свет люминесцентной лампы освещал квадратную бетонную комнату с серо-синим линолеумом на полу и голыми стенами. В комнате без окон стояли три стола со стульями, на каждом из столов находился компьютер. На одном из столов были также кофеварка с подпалинами и канистра воды.

— У нас будет кабинет в подвале Полицейского управления? — с недоверием произнес Столе Эуне.

— Формально вы находитесь на территории следственного изолятора Осло, — сказал Гуннар Хаген. — Этот подземный ход проходит под парком. Если подняться по железной лестнице за дверью, вы окажетесь в приемнике изолятора.

В ответ прозвучали первые звуки «Рапсодии в стиле блюз» Гершвина. Хаген вынул телефон. Катрина заглянула ему через плечо и увидела, что на дисплее высветилось имя Антона Миттета. Хаген нажал клавишу «Отклонить» и убрал телефон в карман.

— Сейчас у нас будет собрание следственной группы, поэтому бросаю вас одних, — сказал он.

После ухода Хагена четверо оставшихся некоторое время стояли и смотрели друг на друга.

— Жарковато здесь, — заговорила Катрина, расстегивая пальто. — Но батарей не видно.

— Да просто за стенкой находятся котлы центрального отопления всей тюряги, — рассмеялся Бьерн Хольм, вешая замшевую куртку на спинку стула. — Мы называли этот кабинет Котельной.

— Ты бывал здесь раньше? — Эуне ослабил бабочку.

— Конечно. Тогда наша группа была еще меньше. — Он кивнул на столы: — Трое нас было, как видите. И все равно раскрыли дело, а как же. Но тогда шефом был Харри… — Он посмотрел на Катрину. — В смысле, я не хотел…

— Все нормально, Бьерн, — ответила Катрина. — Я не Харри, и я здесь не шеф. Хорошо, если формально вы будете отчитываться мне, чтобы у Хагена были развязаны руки. Но мне и себя-то организовать непросто. Начальник у нас Беата. У нее и стаж хороший, и опыт руководства имеется.

Остальные посмотрели на Беату. Та пожала плечами:

— Если все этого хотят, я могу осуществлять руководство в той степени, в которой это будет необходимо.

— Это будет необходимо, — сказала Катрина.

Эуне и Бьерн кивнули.

— Хорошо, — произнесла Беата. — Давайте начнем. Мобильные у нас работают. Интернет есть. У нас имеются… кофейные чашки. — Она подняла белую кружку, стоявшую за кофеваркой, и прочитала надпись тушью: — Хэнк Уильямс?[30]

— Это моя, — откликнулся Бьерн.

Она подняла следующую:

— Джон Фанте?[31]

— Это Харри.

— Ладно, тогда распределим задания, — сказала Беата, опуская кружку. — Катрина?

— Я слежу за Интернетом. По-прежнему нет никаких признаков существования ни Валентина Йертсена, ни Юдаса Юхансена. Для того чтобы скрыться от электронного ока, надо проявить немало смекалки. Это подтверждает версию: из тюрьмы бежал не Юдас Юхансен. Он знает, что его поимка не станет первоочередной задачей полиции, и вряд ли стал бы ограничивать свою свободу, полностью уйдя в подполье, только ради того, чтобы не досиживать два месяца своего срока. Валентину, конечно, есть что терять. В любом случае, если один из них жив и если он произведет малейшее колебание в информационном поле, я его засеку.

— Хорошо. Бьерн?

— Я штудирую отчеты обо всех делах, в которых были замешаны Валентин и Юдас, ищу связи с Триванном или Маридаленом. Люди, всплывающие в нескольких делах, технические улики, которые мы оставили без внимания. Я начал составлять список тех, кто их знавал и может помочь нам в поисках. Те, с кем я успел перекинуться парой слов, охотно говорят о Юдасе Юхансене. А вот о Валентине Йертсене…

— Они боятся?

Бьерн кивнул в ответ.

— Столе?

— Я тоже просматриваю дела Валентина и Юдаса, но для того, чтобы составить психологические портреты каждого из них. Я также изложу свое мнение о том, может ли каждый из них быть серийным убийцей.

В комнате мгновенно стало тихо. Впервые этот термин был произнесен вслух.

— В данном контексте серийный убийца — это всего лишь технический, механический термин, а не диагноз, — поспешил добавить Столе Эуне. — Это определение лица, которое убило более одного человека и, вероятно, может убить еще. Хорошо?

— Хорошо, — сказала Беата. — Я же просмотрю фотографии и записи всех камер наблюдения из районов поблизости от мест совершения преступлений: с бензоколонок, из круглосуточных магазинов, с фиксаторов скоростного режима. Я уже посмотрела ряд записей по убийствам полицейских, но еще не все. А потом все то же самое по старым преступлениям.

— Работы хватает, — произнесла Катрина.

— Работы хватает, — повторила Беата.

Четыре человека стояли и смотрели друг на друга. Беата подняла кружку с надписью «Джон Фанте» и убрала ее обратно за кофеварку.

Глава 13

— И в остальном? — спросила Улла, облокачиваясь на кухонный стол.

— Ну да, — ответил Трульс, выпрямляясь на стуле и поднимая с узкого стола чашку кофе.

Он сделал глоток и посмотрел на Уллу хорошо знакомым ей взглядом. Испуганным и голодным. Застенчивым и ищущим. Отказывающим и приглашающим. Нет и да.

Она сразу же пожалела, что разрешила ему зайти в гости. Улла оказалась не готова к тому, что он внезапно позвонил и спросил, как ей живется в новом доме и не надо ли чего сделать. У него много свободного времени, пока он отстранен от работы. Да нет, делать ничего не надо, соврала она. Не надо? Тогда как насчет чашки кофе? Поболтаем о днях минувших? Улла сказала, что не знает, будет ли… Но Трульс притворился, что не услышал, сказал, что едет мимо и с удовольствием выпил бы кофейку. И она сказала, почему бы и нет, давай заезжай.

— Я все еще один, как ты знаешь, — говорил он. — Так что никаких новостей.

— Ты найдешь кого-нибудь. Да-да.

Она демонстративно посмотрела на часы и подумала, не сказать ли что-нибудь вроде того, что ей надо ехать за детьми. Но даже холостяк Трульс понял бы, что еще слишком рано.

— Может быть, — ответил он, бросив взгляд в чашку, и, вместо того чтобы поставить ее на стол, сделал еще один глоток.

«Звучит как вступление», — ужаснулась Улла.

— Как ты, конечно, знаешь, ты всегда мне нравилась, Улла.

Улла схватилась за столешницу.

— Поэтому ты знаешь, что, если тебе будет тяжело и потребуется… э-э-э, человек, с которым можно поговорить, ты всегда можешь обратиться ко мне.

Улла заморгала. Она не ослышалась? Поговорить?

— Спасибо тебе, Трульс, — ответила она. — Но у меня есть Микаэль.

Он медленно опустил чашку.

— Да, конечно, у тебя же есть Микаэль.

— Кстати, мне пора начинать готовить обед для него и детей.

— Да, пора. Ты стоишь здесь и готовишь обед, а он…

Трульс замолчал.

— Он что, Трульс?

— Обедает в другом месте.

— Я сейчас не понимаю, что ты имеешь в виду, Трульс.

— Думаю, понимаешь. Послушай, я пришел, только чтобы помочь тебе. Я хочу, чтобы тебе было хорошо, Улла. И детям, конечно. Дети важнее.

— Я хотела приготовить им что-нибудь вкусненькое. А приготовление семейных обедов занимает много времени, Трульс, поэтому…

— Улла, я хочу сказать только одно.

— Нет, Трульс. Нет, не говори, пожалуйста.

— Ты слишком хороша для Микаэля. Ты знаешь, сколько женщин у него…

— Нет, Трульс!

— Но…

— Я хочу, чтобы ты ушел, Трульс. И какое-то время не хочу тебя видеть.

Улла стояла у кухонного стола и смотрела, как Трульс выходит из дома и идет к машине, припаркованной у гравийной дороги, извивающейся между новенькими виллами района Хейенхалл. Микаэль сказал, что потянет за нужные ниточки и сделает несколько звонков нужным людям в городской администрации, чтобы ускорить асфальтирование дороги, но до сих пор ничего не произошло. Она услышала птичий щебет, когда Трульс нажал на ключ автомобильной сигнализации и та отключилась. Трульс сел в машину и застыл, глядя прямо перед собой. Потом он словно вздрогнул всем телом и начал бить. Он бил по рулю, и Улла видела, как тот содрогается. Даже с большого расстояния это было так ужасно, что она вздрогнула. Микаэль рассказывал ей о приступах ярости Трульса, но сама она никогда их не наблюдала. По словам Микаэля, если бы Трульс не стал полицейским, он стал бы преступником. Микаэль так говорил и про себя, когда хотел казаться крутым. Но она не верила ему. Микаэль был слишком прямолинейным, слишком… слишком хорошо умел приспосабливаться. А Трульс… Трульс был сделан из другой материи, из более темной.

Трульс Бернтсен. Простой, наивный, верный Трульс. У нее были подозрения, это понятно, но ей было сложно поверить, что Трульс мог быть таким хитрым. Таким… фантастически ловким.

«Гранд-отель».

Там она провела самые страшные секунды в своей жизни.

Не то чтобы у нее никогда не появлялось мысли, что он может ей изменять. Особенно после того, как он перестал хотеть секса с ней. Но этому факту могли быть и другие объяснения, например стресс, связанный с убийствами полицейских… Но Исабелла Скейен? Трезвые, в гостинице, средь бела дня? И она моментально сообразила, что кто-то очень тщательно организовал это разоблачение. Некто знал, что эти двое будут в то время в том месте, и это означало, что свидания были регулярными. Ее начинало мутить всякий раз, когда она об этом думала.

Внезапно побелевшее лицо Микаэля перед ней. Испуганные, виноватые глаза мальчишки, пойманного на воровстве яблок. Как ему это удалось? Как ему, неверной свинье, удалось сделать вид, что он нуждается в защите? Он, наплевавший на все хорошее, что было между ними, отец троих детей, — почему он выглядел так, словно нес тяжкий крест?

— Я буду дома рано, — прошептал он. — Там и поговорим. До того, как дети… Мне нужно быть в кабинете председателя городского совета через четыре минуты.

Неужели у него в уголке глаза появилась слеза? Неужели это жалкое существо позволило себе проронить слезу?

После его ухода она на удивление быстро собралась с мыслями. Наверное, так поступают люди, которые знают, что должны делать, когда альтернативы нет, когда единственная альтернатива — это нервный срыв. С железным спокойствием она набрала номер, с которого звонил мужчина, назвавшийся Рюнаром. Ответа не последовало. Она подождала пять минут, а затем ушла из отеля. Придя домой, она проверила этот номер у одной женщины, с которой познакомилась в Крипосе. Та сообщила Улле, что номер ни на кого не зарегистрирован. Возникал вопрос: кто мог приложить столько усилий для отправки ее в «Гранд-отель», чтобы она все увидела своими глазами? Журналист из желтой газетки? Подруга, желающая ей добра? Кто-то со стороны Исабеллы — жаждущий мести соперник Микаэля? Или же некто, желающий разлучить его не с Исабеллой, а с ней, Уллой? Тот, кто ненавидит Микаэля или ее? Или тот, кто любит ее? Тот, кто думает, что если сначала разлучит ее с Микаэлем, то у него появится шанс? Она знала только одного человека, который любил ее так сильно, что ни ему, ни ей эта любовь не доставляла радости.

Она ничего не сказала Микаэлю о своих подозрениях во время их разговора в тот день. Он подумал, что она очутилась в холле гостиницы случайно, а такие драматические случайности бывают в жизни каждого, такое невообразимое совпадение событий называют судьбой.

Микаэль не пытался лгать и говорить, что он был там не вместе с Исабеллой. Надо отдать ему должное. Он был не настолько глуп, чтобы не понять: она знает. Он уверял, что ей не надо просить его завершить эту интрижку, что он только что закончил ее по собственной инициативе еще перед тем, как Исабелла ушла из гостиницы. Он употребил именно это слово, «интрижка». Наверняка он тщательно подбирал его, оно делало всю ситуацию незначительной, неважной и грязной, словно воспоминания о ней можно вымести поганой метлой и забыть. А вот слово «отношения» прозвучало бы совсем иначе. В то, что он «закончил» все в гостинице, она не верила ни секунды, уж слишком хорошее настроение было у Исабеллы. Но следующие его слова были правдой. Если все всплывет наружу, то скандал навредит не только ему, но и детям, и ей самой, хоть и не напрямую. И более неподходящего времени для такого скандала нельзя представить. Председатель городского совета хотел поговорить с ним о политике, его желают видеть в партии, которую тот представляет. В партии его считают интересным кандидатом в будущие политики. Он как раз такой человек, какого они искали: молодой, амбициозный, популярный, успешный. Был успешным до того убийства полицейского, разумеется. Но как только он его раскроет, они сядут и обсудят его будущее: собирается ли он продолжать работу в полиции или уйдет в политику, где, как считал Микаэль, он мог бы многого добиться. Не то чтобы Микаэль определился с тем, чего хочет, но совершенно очевидно, что скандал с любовными похождениями навсегда закроет перед ним эту дверь.

А потом, конечно, дело в ней и детях. Его карьера — ничто по сравнению с тем, чем могла бы стать для него потеря жены и детей. Улла прервала его до того, как его сочувствие к себе достигло небесных высот, сказав, что она обдумала случившееся и ее выводы совпадают с его. Карьера Микаэля. Их дети. Жизнь, прожитая вместе. Она просто сказала, что прощает его, но он должен пообещать ей больше никогда, никогда не общаться с Исабеллой Скейен, за исключением мероприятий с участием других людей, где он будет присутствовать в качестве начальника полиции. Микаэль казался немного разочарованным, как будто он приготовился к удару, а не к маловыразительной стычке, закончившейся ультиматумом, принять который ему совсем не трудно. Но тем вечером, после того как дети улеглись спать, он проявил инициативу и впервые за несколько месяцев занялся с ней сексом.

Улла увидела, что Трульс включил двигатель и поехал. Она ничего не сказала Микаэлю о своих подозрениях и не собиралась этого делать. К чему бы это привело? Если она права, то Трульс будет продолжать шпионить и поднимет тревогу, если договор о запрете общаться с Исабеллой Скейен будет нарушен.

Автомобиль скрылся, и на район вилл вместе с облаком пыли опустилась тишина. И в голове у Уллы внезапно возникла одна мысль. Разумеется, дикая и совершенно неприемлемая мысль, но мозг — плохой цензор. Она и Трульс. В спальне, здесь. Просто месть, конечно. Она отбросила от себя эту мысль так же быстро, как та ворвалась в ее сознание.

Грязь, серыми слюнями стекавшую по лобовому стеклу, смыло дождем. Вертикальными сильными струями дождя. Дворники вели ожесточенную борьбу со стеной воды. Антон Миттет ехал медленно. На улице было совсем темно, и вдобавок из-за потоков воды перед глазами все плыло и искажалось, как будто он был пьян. Он посмотрел на часы своего «фольксвагена-шарана». Когда три года назад они покупали машину, Лаура настояла на приобретении этой семиместной модели. Антон мог бы тогда спросить в шутку, не собирается ли она завести большую семью, если бы не знал, что она боится оказаться в момент аварии в маленькой машине. Ну, Антон тоже не хотел попасть в аварию. Он хорошо знал эти дороги и знал, что шансы встретить движущуюся встречным курсом машину в это время суток малы, но не искушал судьбу.

Пульс тяжело стучал в висках по большей части из-за раздавшегося двадцать минут назад телефонного звонка, но еще и потому, что сегодня он не выпил свой кофе. Он перестал чувствовать его вкус после получения результатов анализа. Глупость, конечно. И вот теперь привыкшие к кофеину сосуды сузились, и головная боль звучала в его голове неприятной ритмичной фоновой музыкой. Он читал, что абстинентный синдром у кофеинозависимых проходит через две недели. Ему хотелось кофе. Ему хотелось вкусного кофе. Вкусного, как мятный язык Моны. Но теперь, когда он пил кофе, он не ощущал ничего, кроме горького привкуса таблеток снотворного.

Он набрался смелости позвонить Гуннару Хагену, чтобы рассказать, что перед смертью пациента его кто-то опоил. Что он спал, пока кто-то находился в палате, и хотя врачи констатировали смерть от естественных причин, это не может быть правдой. И им необходимо провести новое, более обстоятельное исследование трупа. Он звонил два раза. Ему никто не ответил. Он не оставил сообщения на автоответчике. Правда, он пытался. И попытается снова. Потому что это всегда настигает. Вот как сейчас: это случилось снова, кого-то убили. Он притормозил и свернул с шоссе на гравийную дорогу, ведущую в Эйкерсагу, снова дал газ и услышал, как о колеса бьются маленькие камешки.

Здесь было еще темнее, а в углублениях дороги уже собралась вода. Скоро полночь. В первый раз убийство случилось в том же самом месте и тоже в районе полуночи. Поскольку место находилось на границе с соседним административным округом Недре-Эйкер, первым на место преступления прибыл полицейский оттуда. В полицию поступил телефонный звонок от человека, который сообщил, что слышал шум и считает, что в реку упала машина. И ладно бы тот полицейский просто заехал на территорию чужого округа, но нет, он еще устроил беспорядок: катался взад-вперед на машине, уничтожив все потенциальные следы.

Антон проехал мимо поворота, где нашел ту самую дубинку. С момента убийства Рене Калснеса шли четвертые сутки, и у Антона, вообще-то, был выходной, но он никак не мог успокоиться и решил по собственной инициативе прогуляться по лесу. Все-таки убийства в полицейском округе Сендре-Бюскеруд случались не каждый день, да и не каждый год. Он обходил уже прочесанный полицией участок и заметил дубинку на том самом месте, под елями, прямо у поворота. Там-то Антон и принял решение, глупейшее решение, из-за которого все полетело к чертям. Он решил не докладывать о своей находке. Почему? Прежде всего, он нашел дубинку на таком большом расстоянии от места убийства в Эйкерсаге, что она едва ли могла иметь отношение к преступлению. Позже его спрашивали, зачем он ходил и искал улики в том лесу, если считал, что он находится слишком далеко от места преступления. Но в тот момент Антон просто подумал, что стандартная полицейская дубинка только привлечет незаслуженное внимание к полиции и выставит ее в негативном свете. Удары, полученные Рене Калснесом, могли быть нанесены любым тяжелым предметом, либо же он мог получить их, ударяясь о поверхности кабины автомобиля, когда летел сорок метров вниз, в реку. И в любом случае дубинка не была орудием убийства, Рене Калснеса застрелили в лицо из пистолета калибра девять миллиметров, вот и конец истории.

Но спустя пару недель Антон рассказал Лауре о своей находке. Именно она в конце концов уговорила его доложить о дубинке, сказав, что не ему судить о важности находки. И он доложил. Пошел к начальнику и рассказал, как все было. «Крайне неверная оценка», — заявил начальник полиции округа. И в качестве благодарности за то, что Антон потратил свой выходной, пытаясь помочь в расследовании убийства, его сняли с оперативной работы и посадили отвечать на телефонные звонки в офисе. Он в одночасье потерял все. За что? Никто не произносил этого вслух, но Рене Калснеса все считали хладнокровной бессовестной свиньей, обманывавшей и друзей, и посторонних. Многие думали, что мир стал чище, избавившись от него. Но самым позорным было то, что криминалисты не нашли на дубинке никаких следов, способных привязать ее к убийству. После трех месяцев заточения в офисе у Антона был небольшой выбор: сойти с ума, уволиться или позаботиться о переводе. И он позвонил старому другу и коллеге Гуннару Хагену, и тот добыл ему место в полиции Осло. То, что предложил Гуннар, было, конечно, шагом назад в карьере, но Антон, по крайней мере, снова очутился среди людей и разбойников города Осло, где все было лучше, чем в затхлом Драммене, полиция которого пыталась копировать коллег из Осло, называя свою маленькую лачугу «Полицейским управлением». Даже адрес драмменской полиции — Гренланн, 36, — казалось, был слизан с адреса Полицейского управления Осло, расположенного на улице Гренланнслейрет.

Антон доехал до вершины холма и, едва завидев свет, правой ногой автоматически нажал на педаль тормоза. Гравий зашуршал под резиновыми шинами, и машина остановилась. Дождь бил по кузову автомобиля, почти полностью заглушая шум двигателя. Луч света фонарика в двадцати метрах от него опустился вниз. Передние фары высветили светоотражающую полицейскую ленту в оранжевую и белую полоску, ограждающую территорию, и желтый светоотражающий жилет полицейского на человеке, только что опустившем вниз фонарь. Он помахал ему, и Антон поехал вперед. Вот именно здесь, прямо за ограждением, машина Рене свалилась в реку. Для подъема автомобиля из реки и буксировки по воде к заброшенной лесопилке, где его вытащили на сушу, потребовался кран и стальные тросы. Им пришлось повозиться, высвобождая тело Рене Калснеса, поскольку моторный блок вдавило в салон на уровне его бедер.

Антон нажал на кнопку и опустил боковое окно. Холодный влажный ночной воздух. Большие тяжелые капли дождя падали на краешек окна, поливая душем его шею.

— Ну? — сказал он. — Где…

Антон заморгал. Он не был уверен, закончил ли предложение. Ему показалось, что произошел крошечный скачок во времени, как в фильме с плохим монтажом. Он не знал, что случилось, знал только, что на какое-то время отключился. Он посмотрел на колени. Они были покрыты осколками стекла. Антон снова поднял глаза и увидел, что верхняя часть бокового стекла разбита. Он открыл рот, чтобы спросить, что происходит, услышал свистящий звук, подумал, что бы это могло быть, хотел поднять руку, но опоздал. Раздался хруст. Он понял, что звук исходит от его головы: что-то сломалось. Антон поднял руку и закричал. Нащупал рычаг переключения скоростей, чтобы установить его в положение заднего хода, но тот не хотел передвигаться, все как-то замедлилось. Антон хотел нажать на педаль и газануть, но такое действие направило бы машину вперед. К краю. К обрыву. Прямо в реку. Сорок метров вниз. Полный… полный… Антон дернул и потянул рычаг переключения скоростей. Он явственнее услышал шум дождя и ощутил, как холодный ночной воздух окутал всю левую часть тела — кто-то открыл дверь. Педаль, а где нога? Полный повтор. Задний ход. Вот так.

Микаэль Бельман уставился в потолок и прислушался к успокаивающему стуку дождевых капель по крыше. Голландская черепица. Гарантированно прослужит сорок лет. Микаэль подумал, насколько вырос объем продаж из-за такой гарантии. Более чем достаточно, чтобы заплатить компенсацию за крыши, которые не прослужат гарантированного срока. Если люди и испытывали потребность в чем-то, так это в гарантии, что вещи прослужат долго.

Голова Уллы покоилась у него на груди.

Они поговорили. Говорили много и долго. Впервые на его памяти. Улла плакала. Не тем надрывным плачем, который он ненавидел, а другим, тихим, в котором было меньше боли, но больше тоски, тоски по тому, что было и больше никогда не вернется. Тем плачем, который поведал ему, что в их отношениях было нечто настолько ценное, что по ним стоило тосковать. Он не ощущал тоски, пока Улла не заплакала. Казалось, плач ее был необходим, чтобы он понял. Этот плач отодвинул в сторону занавес, обычно пребывавший на месте, занавес между тем, что Микаэль Бельман думал, и тем, что Микаэль Бельман чувствовал. Она плакала за них обоих, как всегда. И смеялась она за них обоих.

Он хотел утешить ее. Погладил по голове, позволил ее слезам намочить его голубую рубашку, которую она накануне выгладила. А потом почти по привычке поцеловал ее. Или же он сделал это сознательно? А может, из любопытства? Ему было любопытно, как она отреагирует, он испытывал любопытство того же рода, что и в молодости, когда, работая следователем по уголовным делам, вел допрос подозреваемых по девятишаговому методу Инбау, Рейда и Бакли и доходил до того шага, когда следует надавить на чувства подозреваемого лишь для того, чтобы проверить, как он отреагирует.

Вначале Улла не ответила на поцелуй, только замерла. А потом осторожно ответила. Микаэль знал все ее поцелуи, но не этот, полный ожиданий, неуверенный. Он поцеловал ее более жадно. И она совершенно растаяла, потащила его следом за собой в кровать, сорвала с себя одежду. И в темноте он снова подумал об этом. Что она — это не он. Не Густо. И эрекция у него закончилась еще до того, как они оказались под одеялом.

Он объяснил это усталостью, тем, что ему пришлось думать о множестве вещей, что ситуация была слишком запутанной, а стыд от его поступка слишком велик. Но он быстро добавил, что та, другая, не имеет к этому никакого отношения. И он был чист перед собой, ведь это утверждение было правдой.

Микаэль вновь закрыл глаза, но сон не шел. Им владело то же беспокойство, с каким он просыпался по утрам в последние месяцы, то же неясное чувство, что случилось или вот-вот случится что-то ужасное, и он каждый раз надеялся, что эти мысли всего лишь продолжение сна, пока не понимал, чем они были на самом деле.

Что-то заставило его опять открыть глаза. Свет. Белый свет на потолке. Он исходил от пола рядом с кроватью. Микаэль повернулся и посмотрел на экран телефона. Звук у него был отключен, но телефон всегда был в сети. Они с Исабеллой договорились, что не будут обмениваться текстовыми сообщениями по ночам. Почему она не хотела получать сообщения ночью, он даже не спросил. И она на первый взгляд спокойно восприняла его слова о том, что они некоторое время не смогут видеться. Впрочем, она явно поняла, что в этом предложении можно вычеркнуть слова «некоторое время».

Микаэль с облегчением увидел, что сообщение пришло от Трульса. И удивился. Наверное, Трульс послал его по пьянке. Или перепутал адресата, — наверное, оно было предназначено даме, о которой он не рассказывал Микаэлю. Сообщение состояло всего из двух слов:

Сладких снов.

Антон Миттет снова очнулся.

Первым, что он услышал, был звук дождя — тихое постукивание по лобовому стеклу. Двигатель был выключен, голова болела, и Антон не мог пошевелить руками.

Он открыл глаза.

Передние фары все еще горели. Сквозь струи дождя они светили в темноту, туда, где земля резко обрывалась. Вода, стекающая по лобовому стеклу, не позволяла увидеть еловый лес на другой стороне ущелья, но Антон знал, что лес на месте. Безлюдный. Тихий. Слепой. В тот раз им не удалось ускорить приход зимы. В тот раз не удалось.

Антон посмотрел на свои руки. Он не мог ими пошевелить — они были плотно прикованы к рулю пластиковыми полосками. Такие полоски практически повсеместно в полиции вытеснили традиционные железные наручники. Тонкие ленты надо было просто обернуть вокруг запястий задержанного и затянуть. С ними не могли справиться даже самые сильные: если человек начинал сопротивляться, пластиковые полоски попросту врезались в кожу и мясо, вплоть до самой кости.

Антон обхватил руль и понял, что пальцы утратили чувствительность.

— Очнулся?

Голос показался очень знакомым. Антон повернулся к пассажирскому сиденью и посмотрел в глаза, сверкающие в прорезях шапки-балаклавы, закрывавшей всю голову человека. Такими шапками пользуются бойцы «Дельты».

— Тогда ослабим это.

Одетая в перчатку левая рука схватилась за рычаг ручного тормоза, торчащий между ними, и подняла его. Антону всегда нравился звук рычага старых ручных тормозов: слыша его, он чувствовал механику, шестеренки и цепи, ощущал, что происходит в машине. Сейчас же рычаг поднялся, не издав ни звука. Только легкий хруст. Колеса. Они покатились вперед. Но только на метр или два, потому что Антон автоматически нажал на педаль тормоза. Ему пришлось надавить на нее со всей силы, так как двигатель был отключен.

— Хорошая реакция, Миттет.

Антон посмотрел в лобовое стекло. Голос. Этот голос. Он немного ослабил давление на педаль. Раздался звук, похожий на скрип смазанных дверных петель, машина тронулась, и он снова нажал на педаль. На этот раз он не стал ее отпускать.

В салоне зажегся свет.

— Думаешь, Рене знал, что умрет?

Антон Миттет не ответил. Он только что поймал собственное отражение в зеркале заднего вида. Во всяком случае, ему казалось, что в зеркале отражается он сам. Лицо было покрыто блестящей кровью. Нос свисал на одну сторону, наверное, был сломан.

— Как ощущения, Миттет? Когда знаешь, что умрешь. Можешь рассказать?

— По… почему?

Вопрос вылетел сам по себе. Антон даже не был уверен, хочет ли знать ответ на него. Он только знал, что замерз. И что хочет уехать отсюда. Он хотел к Лауре. Обнять ее. Почувствовать себя в ее объятиях. Вдохнуть ее запах. Ощутить ее тепло.

— Ты что, не понял, Миттет? Естественно, потому, что вы не раскрыли дело. Я даю вам еще один шанс. Возможность извлечь уроки из старых ошибок.

— У… уроки?

— А ты знал, что, согласно исследованиям в области психологии, слегка негативный отзыв на выполненную тобой работу является лучшим способом улучшения результатов? Не слишком негативный и не позитивный, а слегка негативный. Наказать вас, убивая по одному следователю из группы зараз, является рядом слегка негативных отзывов, ты так не думаешь?

Колеса заскрипели, и Антон снова вдавил педаль в пол, бросив взгляд на обрыв. Он чувствовал, что надо давить еще сильнее.

— Это из-за тормозной жидкости, — произнес голос. — Я пробил дырку. Жидкость вытекает. Скоро сила нажатия на педаль не будет иметь значения. Как думаешь, ты успеешь о чем-нибудь подумать, пока будешь лететь вниз? Успеешь раскаяться?

— Раскаяться в ч…

Антон хотел продолжить, но слова больше не вылетали изо рта, наполненного мукой. Лететь? Он не полетит.

— Раскаяться в том, что ты сделал с дубинкой, — говорил голос. — Раскаяться в том, что не помог найти убийцу. Сейчас это могло бы тебя спасти, знаешь ли.

Антону казалось, что, нажимая на педаль, он выдавливает на землю тормозную жидкость, что чем сильнее он давит, тем быстрее жидкость вытекает из тормозной системы. Он чуть-чуть ослабил давление. Под колесами зашуршал гравий, и он в панике вжался в спинку сиденья, прямой ногой вдавливая педаль в пол. В автомобиле имелись две не связанные между собой гидравлические тормозные системы; может быть, дырка проделана только в одной?

— Если раскаешься, то, возможно, получишь отпущение грехов, Миттет. Господь щедр.

— Я… я раскаиваюсь. Выпусти меня отсюда.

Тихий смех.

— Ну, Миттет, я же говорю о царствии небесном. Я не Иисус, от меня ты прощения не получишь. — Небольшая пауза. — И ответ: да, я проделал дыры в обеих тормозных системах.

На миг Антону почудилось, что он слышит, как тормозная жидкость капает из-под машины, но потом он понял, что это его собственная кровь капает с кончика подбородка на колени. Он умрет. Внезапно этот факт показался ему настолько неоспоримым, что по его телу прокатилась волна холода и двигаться стало еще тяжелее, как будто уже началось rigor mortis. Но почему убийца до сих пор сидит рядом с ним в машине?

— Ты боишься смерти, — сказал голос. — Это все твое тело. Оно источает запах. Чувствуешь? Адреналин. Он пахнет лекарствами и мочой. Такой же запах стоит в домах престарелых и на бойнях. Запах страха перед смертью.

Антон втянул в себя воздух — для двоих в машине его было мало.

— А вот я совершенно не боюсь смерти, — продолжал голос. — Разве не удивительно, что можно утратить такое фундаментальное чувство, как страх смерти? Оно, конечно, немного связано с желанием жить, но только частично. Многие люди проводят всю свою жизнь в одном месте, которое им не нравится, только потому, что боятся, что в другом месте им понравится еще меньше. Разве это не грустно?

Антону казалось, что его душат. У него никогда не было приступов астмы, однако он видел, как они проходили у Лауры, видел умоляющее выражение ее искаженного лица, испытывал отчаяние оттого, что не может ей помочь, а может только наблюдать ее паническую борьбу за то, чтобы вдохнуть в себя воздух. Но какой-то его части было любопытно, хотелось узнать, почувствовать себя на ее месте, на грани жизни и смерти, понять, что ничего невозможно сделать, что против тебя предпринимаются какие-то действия.

Теперь он знал.

— Лично я думаю, что смерть — лучшее место, — проповедовал голос. — Но я не могу отправиться туда сейчас вместе с тобой, Антон. Понимаешь, я должен выполнить свою работу.

Антон снова услышал хруст, похожий на некий хриплый голос, который медленно начинает предложение с этого звука, но быстро набирает скорость. И не было никакой необходимости нажимать педаль тормоза: она уже достигла предела.

— Прощай.

Он почувствовал дуновение холодного воздуха со стороны пассажирского сиденья, когда его собеседник открыл дверь.

— Пациент, — простонал Антон.

Он пристально смотрел на обрыв, за которым все исчезало, но заметил, что человек на пассажирском сиденье повернулся в его сторону.

— Какой пациент?

Антон вытянул язык и провел им по верхней губе, нащупав что-то влажное, со сладким металлическим привкусом. Смочил рот и снова смог говорить вслух:

— Пациент в Национальной больнице. Меня опоили перед тем, как убить его. Это ты сделал?

На пару минут воцарилась тишина, и остался только звук дождя. Дождь в темноте — есть ли на свете более красивый звук? Если бы Антон мог выбирать, он бы сидел и день за днем слушал этот звук. Год за годом. Слушал и слушал и наслаждался бы каждой выпавшей ему секундой.

Но вот человек рядом с ним зашевелился, и автомобиль приподнялся, освободившись от тяжести второго тела, а дверца мягко захлопнулась. Антон остался один. Они двигались. Звук колес, перемещающихся по гравию, был похож на хриплый шепот. Ручной тормоз. Он располагался в пятидесяти сантиметрах от его правой руки. Антон попытался выдернуть руки. Он даже не почувствовал боли, когда лопнула кожа. Хриплый шепот звучал громче и быстрее. Антон знал, что из-за высокого роста и скованных рук не сможет поднять ногу вверх и опустить ее под рычаг тормоза, поэтому он наклонился вниз и открыл рот. Он дотянулся до верхушки рычага, ощутил, как та коснулась задней стороны зубов на верхней челюсти, потянул ее вверх, но рычаг выскользнул. Он попытался еще раз, зная, что уже слишком поздно, но он предпочитал умереть так, в отчаянной и яростной борьбе. Повернулся и снова взял в рот рычаг ручного тормоза.

Внезапно стало совсем тихо. Голос замолчал, и дождь резко прекратился. Нет, не прекратился. Дело было в нем. Он падал. Антон был невесомым, он летел вниз, вальсируя, как в тот раз, когда танцевал с Лаурой, а все знакомые стояли вокруг и смотрели на них. Он крутился вокруг своей оси, медленно, размеренно, тяжелый-легкий-легкий, только вот сейчас он был совсем один. И падал в этой удивительной тишине. Падал вместе с дождем.

Глава 14

Лаура Миттет пристально разглядывала их. После их звонка она спустилась вниз из многоэтажного дома в Эльве-парке и теперь стояла в халате, скрестив на груди руки, и мерзла. На часах еще была ночь, но уже начинало светать, она видела отблеск первых лучей солнца на водах реки. На несколько секунд она отключилась, не слышала их и не видела ничего, кроме реки за их спиной. Оставшись на эти несколько секунд в полном одиночестве, она думала о том, что Антон никогда не был тем самым, правильным человеком. Что она так и не встретила того самого, правильного; по крайней мере, он ей не достался. А тот, что ей достался, Антон, предал ее в тот же год, когда они поженились. Он не знал, что Лауре все известно. Но она могла потерять слишком многое. Вот и сейчас он наверняка ходил налево. На его лице было такое же, как и в тот раз, преувеличенно будничное выражение, когда он произносил такие же неудачные оправдания. Неожиданная сверхурочная работа. Пробка по дороге домой. Мобильник отключился, потому что разрядилась батарея.

Их было двое. Мужчина и женщина, оба в форме без морщинки или пятнышка, как будто они только что достали ее из шкафа и надели. Серьезные, почти испуганные глаза. Они обращались к ней «госпожа Миттет». Так никто ее не звал. Да ей бы и не понравилось. Это было его имя, она много раз жалела, что взяла его.

Они прокашлялись. Им надо кое-что ей сообщить. Так чего же они ждут? Она уже знала. Они уже все рассказали ей своими идиотскими, чересчур трагическими физиономиями. Она была в бешенстве. В таком бешенстве, что чувствовала, как ее собственное лицо искривляется, выворачивается, становится таким, каким она не хотела его видеть. Ей казалось, будто и ее заставляют играть роль в этой комичной трагедии. Они что-то сказали. Что же? Разве они говорят по-норвежски? Слова звучали бессмысленно.

Она никогда не хотела заполучить того самого, правильного. И она никогда не хотела носить его имя.

До этого момента.

Глава 15

Черный «фольксваген-шаран», вращаясь, медленно поднимался вверх, к синему небу. «Как ракета в очень замедленной съемке», — подумала Катрина, глядя на хвост, представлявший собой не огонь и дым, а воду, вытекающую из дверей и багажника покореженного автомобиля. Вода разбивалась на капли и сверкала в лучах солнца на пути в реку.

— В прошлый раз мы вытащили машину вот здесь, — сказал местный полицейский.

Они стояли перед заброшенной лесопилкой. Красная краска на ее стенах облупилась, все стекла в маленьких окошках были разбиты. Увядшая трава, покрывавшая пригорок как нацистская челка, склонилась в ту сторону, куда ночью текла дождевая вода. В тени лежали серые пятна осевшего снега. Слишком рано вернувшаяся домой перелетная птица пела оптимистично и обреченно, а река довольно хохотала.

— А эта застряла меж двух камней, поэтому ее было проще поднять вверх.

Катрина посмотрела вниз по течению реки. Перед лесопилкой русло было перегорожено, вода сочилась между большими серыми валунами, на которые и упал автомобиль. Солнце отражалось от разлетевшихся повсюду осколков стекла. Катрина скользнула взглядом по вертикальной скале. Драмменский гранит. Это общеизвестное понятие. Она разглядела заднюю часть крана и желтую стрелу, торчащую из-за края утеса наверху. Оставалось надеяться, что кто-нибудь рассчитал соотношение веса автомобиля и длины стрелы крана.

— Но если вы — следователи, то почему вы не там, наверху, вместе с другими? — спросил полицейский, пропустивший их за оградительную ленту после внимательного изучения их удостоверений.

Катрина пожала плечами. Она могла бы, конечно, ответить, что они пробрались сюда тайком, что у них четверых нет ни доступа, ни полномочий, а задание их носит такой характер, что пока им не стоит показываться на глаза официальной следственной группе.

— Мы и отсюда видим то, что нам надо, — сказала Беата Ленн. — Спасибо, что пустили.

— Да не за что.

Катрина Братт выключила свой планшетник, на котором по-прежнему была открыта страница со списками заключенных в норвежских тюрьмах, и поспешила вслед за Беатой Ленн и Столе Эуне — те уже переступили через ограждение и пошли в сторону тридцатилетнего «вольво-амазона», принадлежащего Бьерну Хольму. Хозяин машины двигался мелкой трусцой вниз по крутой гравийной дороге с вершины холма и нагнал остальных только у своего антикварного автомобиля без кондиционера, подушек безопасности и центрального замка, но с двумя полосками вдоль кузова и крыши. По тому, как запыхался Хольм, Катрина заключила, что сегодня он вряд ли выдержал бы вступительные экзамены в Полицейскую академию.

— Ну? — сказала Беата.

— Лицо частично изуродовано, но они говорят, что труп точняк принадлежит Антону Миттету, — доложил Хольм, снял растаманскую шапку и вытер ею пот со своей круглой физиономии.

— Миттет, — повторила Беата. — Ну конечно.

Остальные повернулись в ее сторону.

— Местный полицейский. Тот самый, что заступил на дежурство после Сиверта в Маридалене, помнишь, Бьерн?

— Нет, — признался Бьерн без всякого стыда.

Видимо, он уже привык к тому, что его начальница с Марса.

— Он служил в полиции Драммена. И недолгое время участвовал в расследовании предыдущего убийства на этом месте.

Катрина ошеломленно покачала головой. Одно дело, когда Беата моментально среагировала на сообщение об упавшем в реку автомобиле, как только оно появилось в сети на внутреннем сайте полиции, и отправила их всех в Драммен, поскольку помнила, что здесь несколько лет назад произошло убийство некоего Рене Калснеса. И другое дело, когда она помнит имя драмменского парня, который недолгое время участвовал в расследовании того преступления.

— Его нетрудно было запомнить, потому что он здорово опозорился, — объяснила Беата, заметив, как Катрина качает головой. — Он не доложил о найденной дубинке, испугавшись, что его находка бросит тень на полицию. Они что-нибудь сказали о предполагаемой причине смерти?

— Нет, — ответил Хольм. — Ясно же, что он умер бы от удара. Да и рычаг ручного тормоза пробил небо и вышел из затылка. Но его, скорее всего, били, когда он был еще живехонек: на лице у него полно следов от ударов.

— Он мог сам свалиться в реку? — спросила Катрина.

— Мог. Но его руки были прикованы к рулю пластиковыми наручниками. Следов торможения не нашли, и машина рухнула на камни прямо рядом с обрывом, значит, она не могла ехать на большой скорости. Она будто скатилась вниз.

— Рычаг ручного тормоза во рту? — Беата нахмурилась. — Как это могло случиться?

— У него были связаны руки, а машина катилась к обрыву, — сказала Катрина. — Наверное, он пытался включить его с помощью рта.

— Возможно. В любом случае это полицейский, убитый на месте ранее совершенного преступления, в расследовании которого он участвовал.

— А убийство это так и не раскрыли, — добавил Бьерн Хольм.

— Да, но между этим убийством и убийствами девочек в Маридалене и Триванне есть существенные различия, — произнесла Беата, помахивая папкой с отчетом об убийстве, который они успели быстро распечатать до того, как убежали из своего подвального офиса. — Рене Калснес был мужчиной, и на его теле не было обнаружено никаких следов сексуального насилия.

— Есть и еще более важное отличие, — сказала Катрина.

— Да?

Она похлопала по планшету, который держала под мышкой:

— По дороге сюда я проверяла регистр преступлений и списки заключенных. В момент убийства Рене Калснеса Валентин Йертсен отбывал краткий срок в Иле.

— Черт! — не удержался Хольм.

— Так-так, — произнесла Беата. — Это не исключает того, что Валентин убил Антона Миттета. Может быть, в этом случае он отошел от привычной схемы, но за этим убийством стоит тот же ненормальный. Или нет, Столе?

Трое собеседников повернулись к необычайно молчаливому Столе Эуне. Катрина заметила, что этот полный мужчина еще и необычайно бледен. Он прислонился к дверце «амазона», и грудь его судорожно вздымалась.

— Столе? — повторила Беата.

— Простите… — Он сделал неудачную попытку улыбнуться. — Этот ручной тормоз…

— Ты привыкнешь к этому, — прервала его Беата и сделала такую же неудачную попытку скрыть нетерпение. — Так это наш палач полицейских или нет?

Столе Эуне выпрямился:

— Серийные убийцы могут отходить от привычной схемы, если ты об этом спрашиваешь. Но я не думаю, что мы имеем дело с подражателем, начавшим с того места, на котором первый, э-э, палач полицейских остановился. Как говорил Харри, серийный убийца — это белый кит. Так что серийный убийца полицейских — это белый кит в розовую крапинку. Двух таких нет.

— Значит, мы согласны с тем, что это один и тот же убийца, — сделала вывод Беата. — Но тюремный срок Валентина разрушает нашу теорию о том, что он посещает места своих старых преступлений и повторяет убийства.

— И все же, — сказал Бьерн. — Это первый случай, когда скопирован способ первоначального убийства. Удар в лицо, машина в реке. Это может иметь какой-то смысл.

— Столе?

— Возможно, он чувствует, что стал действовать лучше, ведь теперь он доводит убийства до совершенства, полностью воспроизводя предыдущие.

— Прекратите, — прошипела Катрина. — Вы говорите так, будто он художник.

— Да? — произнес Столе и вопросительно посмотрел на нее.

— Ленн!

Они повернулись. По гравийной дороге сверху шел мужчина в развевающейся гавайской рубашке, с трясущимся животом и прыгающими на ходу кудряшками. Казалось, что относительно высокая скорость его передвижения была вызвана крутизной склона, а не физической формой его тела.

— Давайте убираться отсюда, — велела Беата.

Они сели в «амазон», и Бьерн в третий раз попытался завести двигатель, когда в стекло у пассажирского сиденья, на котором находилась Беата, кто-то постучал костяшкой указательного пальца.

Она тихо застонала и открыла окно.

— Рогер Йендем, — сказала она. — У «Афтенпостен»[32] есть вопросы, на которые я могу ответить «без комментариев»?

— Это третье убийство полицейского, — проговорил мужчина в гавайской рубашке, тяжело дыша, и Катрина заключила, что по физическим кондициям он уступает даже Бьерну Хольму. — Вы нашли какие-нибудь следы?

Беата Ленн улыбнулась.

— Б-е-з к-о-м… — по буквам произнес Рогер Йендем, делая вид, что записывает ее ответ. — Мы поговорили с людьми. Собрали кое-какие факты. Хозяин бензоколонки рассказал, что Миттет заправлялся у него вчера вечером. Ему показалось, что Миттет был один. Значит ли…

— Без…

— …комментариев. Как вы думаете, начальник полиции прикажет вам с этого момента всегда ходить с заряженным служебным оружием?

Беата Ленн подняла бровь:

— Что ты имеешь в виду?

— Служебный пистолет в бардачке у Миттета, вообще-то. — Йендем наклонился и с подозрением оглядел остальных, пытаясь понять, действительно ли они не располагают этой базовой информацией. — Он не был заряжен, хотя рядом лежала целая коробка патронов. Если бы у него был заряженный пистолет, он мог бы спасти свою жизнь.

— Знаешь что, Йендем, — сказала Беата. — На самом деле можешь повторять мой первый ответ. И вообще-то, я бы предпочла, чтобы ты забыл о нашей маленькой встрече.

— Почему это?

Двигатель заработал с тихим урчанием.

— Хорошего дня, Йендем.

Беата начала закрывать окно, но недостаточно быстро, поэтому она услышала следующий вопрос:

— Вам не хватает сами знаете кого?

Хольм нажал на педаль газа.

Катрина увидела, как фигура Рогера Йендема уменьшается в зеркале заднего вида. Но она дождалась, когда они миновали Лиертоппен, и только потом произнесла вслух то, о чем все думали:

— Йендем прав.

— Да, — вздохнула Беата. — Но он больше недоступен, Катрина.

— Знаю, но мы же должны попытаться!

— Попытаться сделать что? — спросил Бьерн Хольм. — Раскопать могилу человека, объявленного мертвым?

Катрина неотрывно смотрела в окно на монотонный лес, тянувшийся вдоль автострады. Она вспомнила, как однажды пролетала на вертолете над этими местами, над самым густонаселенным районом Норвегии, и как ее поразило, что даже здесь места настолько лесистые и безлюдные. Места, по которым не путешествуют люди. Места, где можно спрятаться. Что даже здесь дома подобны маленьким огонькам в ночи, а автострада — тонкой ленте в непроглядной тьме. Что невозможно видеть все. Что человек должен уметь чувствовать. Слушать. Знать.

Они почти доехали до Аскера, но все это время провели в такой тишине, что, когда Катрина наконец ответила, вопроса еще никто не забыл.

— Да, — произнесла она.

Глава 16

Катрина Братт шла по открытой площади перед «Шато-Неф», штаб-квартирой Норвежского студенческого союза. Богатые праздники, крутые концерты, ожесточенные дискуссии. Она помнила, что Союз хотел создать себе именно такой имидж. И иногда ему это удавалось.

Студенческий дресс-код с тех пор, как она бывала здесь, изменился на удивление мало: футболки, длинные брюки, очки ботаников, старомодные куртки-дутики и «милитари». Уверенность в стиле одежды призвана закамуфлировать неуверенность, недостаток прилежания, свойственный умным лентяям, страх не состояться в социальном и профессиональном плане. Но эти студенты были рады, что не принадлежали к тем несчастным на другой стороне площади, к которым сейчас направлялась Катрина.

Некоторые из несчастных сейчас выходили ей навстречу из похожих на тюремные ворот, ведущих на территорию учебного заведения. Это были студенты в черной полицейской форме, всегда казавшейся немного великоватой, как бы плотно она ни сидела. Катрина с большого расстояния могла узнать первокурсников: они словно бы все время были заняты тем, что пытались удержаться в центре своего форменного костюма. Их фуражки были надвинуты на глаза так, что тень от козырьков закрывала лица почти полностью — то ли для того, чтобы скрыть неуверенность, напустив на себя суровость, то ли для того, чтобы не встречаться с немного презрительными или даже сочувственными взглядами студентов с другой стороны площади, настоящих студентов, свободных, самостоятельных, настроенных критически по отношению к системе, думающих, интеллектуальных. Студентов, которые зачесывали назад длинные сальные волосы, лежа на лестнице в лучах солнца; которые возвышались от своего падения, вдыхая дым того, что студенты Полицейской академии могли принять за косяк.

Потому что они действительно были молодежью, лучшими представителями общества, имевшими право на ошибки, теми, кому еще предстояло сделать свой выбор в жизни, а не теми, чей выбор был уже сделан.

Может быть, так думала только Катрина, когда училась здесь, и ей хотелось крикнуть им, что они ее совсем не знают, не знают, почему она решила стать полицейским и что она собирается сделать со своей жизнью.

Старый вахтер Каспер Касперсен все так же стоял в будке охранника у ворот, но если он и помнил студентку Катрину Братт, то ничем этого не выдал, внимательно изучил ее удостоверение и коротко кивнул. Она пошла по коридору к лекционному залу мимо двери кабинета, где было воссоздано место преступления. Там была выстроена квартира с легкими перегородками и галереей, откуда студенты могли наблюдать за работой друг друга по сбору улик, поиску следов, толкованию случившегося.

А вот и дверь в пропахший потом спортзал с валяющимися на полу матами, где студенты упражнялись в прекрасном искусстве укладывать людей на землю и заковывать в наручники. Катрина осторожно открыла ее и проскользнула в двери второй аудитории. Лекция была в самом разгаре, и Катрина пристроилась на свободное место в последнем ряду. Она уселась так тихо, что даже не привлекла внимания двух оживленно перешептывающихся девушек, сидевших впереди нее.

— Да не такая уж она хорошая. У нее в общежитии на стене висит его фотография.

— Правда висит?

— Я сама видела.

— О боже, он же старый. И страшный.

— Думаешь?

— Ты что, слепая? — Девушка кивнула в сторону доски, на которой преподаватель что-то писал, стоя спиной к аудитории.

— Мотив! — Преподаватель повернулся к ним и повторил слово, только что написанное на доске. — Рационально мыслящему и испытывающему обычные эмоции человеку убийство психологически стоит так дорого, что для совершения этого убийства ему необходим очень хороший мотив. А очень хорошие мотивы находятся обычно легче и быстрее, чем орудие убийства, свидетели и технические следы. И они, как правило, указывают прямо на потенциального преступника. Поэтому каждый следователь, расследующий убийство, должен начинать с вопроса «почему?».

Он сделал паузу и окинул взглядом аудиторию. Так поступает овчарка, охраняющая стадо, подумала Катрина.

Он поднял указательный палец:

— То есть, грубо говоря, найди мотив, и ты найдешь убийцу.

Катрине Братт он совсем не казался страшным. Не красавчик, конечно, во всяком случае не в традиционном понимании этого слова, скорее то, что англичане называют acquired taste.[33] Голос его был все таким же глубоким, теплым, с нотками усталой хрипотцы, и апеллировал он не только к молоденьким студентам.

— Да? — Преподаватель помедлил немного, прежде чем дать слово студентке, тянувшей руку.

— Зачем посылать на место преступления большую дорогостоящую группу криминалистов, если блестящий следователь-тактик вроде вас может раскрыть дело, задав несколько вопросов и немного подумав?

В голосе студентки не было иронии, только почти детская откровенность и акцент, по которому можно было понять, что она приехала с севера.

На лице преподавателя быстро сменилась череда эмоций: смущение, удрученность, раздражение, — но потом он собрался и ответил:

— Не всегда достаточно знать, кто нарушил закон, Силье. Десять лет назад, во время волны ограблений в Осло, в отделе грабежей служила женщина, которая могла узнать людей, скрывавшихся под масками, по форме лица и силуэту.

— Беата Ленн, — сказала девушка, которую он назвал Силье. — Начальник криминалистического отдела.

— Точно. Поэтому в восьми из десяти случаев отдел грабежей знал, кто были люди в масках на записях с мест ограблений. Но у них не было доказательств. Отпечатки пальцев — это доказательства. Выстреливший пистолет — это доказательство. А уверенный в своей правоте следователь — это не доказательство, независимо от уровня его или ее интеллекта. Я сегодня использовал ряд упрощений, и вот теперь последнее: ответ на вопрос «почему?» не будет иметь никакой ценности, если мы не найдем ответа на вопрос «как?», и наоборот. Но мы уже слишком углубились в процесс. О технической стороне расследований вам будет читать лекции Фолкестад. — Он бросил взгляд на часы. — В следующий раз мы обстоятельнее поговорим о мотивах, а сейчас мы еще успеем разогреться. Почему люди убивают людей?

Он снова ободряюще осмотрел аудиторию. Катрина заметила, что, помимо шрама, тянущегося от уголка рта к уху, у него появилось два новых. Один был похож на удар ножом в шею, а второй вполне мог быть оставлен пулей, вошедшей в череп на уровне брови. В остальном же он выглядел лучше, чем когда-либо. Тело высотой в сто девяносто три сантиметра было стройным и полным жизни, светлая короткая щетка волос еще не начала седеть. Под футболкой проступали натренированные мускулы, его кости снова обросли плотью. Но самое важное, в глазах горела искра жизни. Они были живыми, энергичными, почти маниакальными. У него появились морщинки от улыбок, а язык тела стал открытым, как никогда раньше. Можно было заподозрить, что в его жизни все хорошо. И если так оно и есть на самом деле, то это впервые на памяти Катрины.

— Потому что они что-то выигрывают от этого, — ответил мальчишеский голос.

Преподаватель дружелюбно кивнул:

— Так можно подумать, правда? Но убийство ради приобретения выгоды — не самый распространенный вид преступлений, Ветле.

Раздался лающий говорок из области Суннмере:

— Потому что кто-то кого-то ненавидит?

— Эллинг предлагает убийство из страсти, — сказал преподаватель. — Ревность. Отказ. Месть. Да, определенно. Еще варианты?

— Потому что человек душевнобольной, — прозвучало предложение от крупного сутулого парня.

— Это называется не «душевнобольной», Роберт. — Снова девушка. Катрине был виден только светлый высокий хвост над спинкой стула в первом ряду. — Это называется…

— Все нормально, мы поняли, что он имел в виду, Силье. — Преподаватель уселся на краешек стола, вытянул перед собой длинные ноги и сложил руки на груди, над логотипом группы «Glasvegas» на футболке. — И лично мне кажется, что «душевнобольной» — прекрасное определение. Но на самом деле болезнь — не такая уж частая причина для совершения убийства. Конечно, есть люди, которые считают, что совершение убийства само по себе свидетельствует о ненормальности убийцы, но большинство убийств рациональны, ведь рационально искать материальной выгоды, рационально искать выход эмоциям и чувствам. Убийца может считать, что убийство заглушит боль, вызванную ненавистью, страхом, ревностью, унижением.

— Но если убийство настолько рационально… — вступил первый парень. — Скажите, сколько удовлетворенных убийц вы видели?

Наверное, главный умник в группе, предположила Катрина.

— Не много, — сказал преподаватель. — Но тот факт, что убийство становится разочарованием, не означает, что это не рациональное действие, до тех пор пока убийца считает, что получит облегчение. Однако, как правило, месть гораздо слаще в мечтах, за яростным убийством из ревности следует раскаяние. Крещендо, для достижения которого серийный убийца прикладывает массу усилий, почти всегда оказывается антикульминацией, и ему приходится начинать все сначала. Короче говоря… — Он поднялся и прошел обратно к доске. — В отношении убийства довольно справедливо утверждение, что преступление не оправдывает себя. Я хочу, чтобы к следующему занятию каждый из вас придумал мотив, способный заставить вас совершить убийство. И я не хочу слышать политкорректное дерьмо, я хочу, чтобы вы пообщались со своей самой темной стороной. Ну ладно, наверное, достаточно будет просто с темной стороной. И прочитайте диссертацию Эуне о характеристиках личности убийцы и ее проявлениях, хорошо? И да, я буду задавать контрольные вопросы. Так что бойтесь и готовьтесь. Все, все на выход.

Раздался грохот поднимающихся сидений.

Катрина сидела и смотрела на проходящих мимо нее студентов. В итоге в аудитории остались трое: она сама, преподаватель, занятый тем, что стирал с доски, и девушка со светлым хвостом, вставшая позади него по стойке «смирно» с бумагами под мышкой. Девушка была худенькой. И сейчас голос ее звучал иначе, чем во время занятия.

— Вам не кажется, что серийный убийца, пойманный вами в Австралии, испытывал удовлетворение от убийства женщин?

Голос наигранно детский. Как у девочки, которая хочет подольститься к папе.

— Силье…

— Я хочу сказать, он же их насиловал. Так что ему должно было быть хорошо.

— Прочитай диссертацию, и мы вернемся к этому вопросу в следующий раз, хорошо?

— Хорошо.

Но она продолжала стоять, перекатываясь с носка на пятку, словно хотела встать на цыпочки. И дотянуться до него. Не обращая на нее внимания, преподаватель начал собирать в кожаную папку свои бумаги. Тогда она резко развернулась и пошла вверх по лестнице к выходу из аудитории. Заметив Катрину, она замедлила шаг, внимательно оглядела ее, снова набрала скорость и исчезла.

— Привет, Харри, — тихо сказала Катрина.

— Привет, Катрина, — ответил он, не поднимая головы.

— Хорошо выглядишь.

— Ты тоже, — произнес он, застегивая папку на молнию.

— Видел, как я вошла?

— Я почувствовал, как ты вошла.

Он поднял голову. И улыбнулся. Катрина всегда поражалась тому, как сильно изменяла его улыбка: с его лица исчезало выражение жесткости, неприступности и усталости от жизни, которое он носил, как потертое пальто. В мгновение ока он превращался в шаловливого взрослого мальчишку, излучавшего солнечный свет. Он становился похож на июльский денек в Бергене: такой же желанный, но редкий и короткий.

— Как это понимать? — спросила она.

— Я почти ждал твоего прихода.

— Правда?

— Да. И мой ответ — нет.

Харри сунул папку под мышку, поднялся к Катрине, преодолев лестницу за четыре длинных шага, и обнял ее.

Она прижалась к нему, вдыхая его запах.

— «Нет» в ответ на что, Харри?

— Нет, ты меня не получишь, — прошептал он ей в ухо. — Но ты ведь и так это знала.

— Уф! — сказала она и сделала вид, что пытается высвободиться из его объятий. — Если бы не та страшила, ты бы через пять минут уже вилял хвостом, мальчик. И я не говорила, что ты выглядишь настолько хорошо.

Он рассмеялся, отпустил ее, и Катрина почувствовала, что не возражала бы, если бы он подержал ее в объятиях еще немного. Она никогда с точностью не могла сказать, действительно ли ей хотелось заполучить Харри, или же она просто перестала об этом задумываться, поскольку это было нереально. И со временем это превратилось в шутку неясного содержания. Кроме того, он воссоединился с Ракелью. Или с «той страшилой», как он позволял Катрине называть ее: это определение было настолько нелепым, что лишь подчеркивало раздражающую красоту Ракели.

Харри почесал небрежно побритый подбородок:

— Ну, если ты пришла сюда не ради моего неподражаемого тела, тогда, вероятно… — Он поднял указательный палец. — Понял! Ради моей блестящей головы!

— Веселее ты с годами тоже не стал.

— И мой ответ по-прежнему — нет. И это ты тоже знала.

— У тебя есть кабинет, где мы могли бы поговорить?

— И да и нет. У меня есть кабинет, но не тот, где мы могли бы поговорить о том, могу ли я помочь вам в расследовании того убийства.

— Тех убийств.

— Это одно дело, насколько я понял.

— Завораживает, не правда ли?

— Даже не пытайся. Я покончил с той жизнью, и тебе это известно.

— Харри, это дело, где ты очень нужен. И дело, которое нужно тебе.

На этот раз улыбка исчезла с его лица, не дойдя до глаз.

— Мне нужно дело об убийстве так же, как глоток алкоголя, Катрина. Сорри. Сэкономь время и поговори со следующим кандидатом.

Она посмотрела на него. Подумала, что сравнение с алкоголем вылетело у него очень быстро, что подтверждало ее догадки о том, что он просто-напросто боится. Боится, что если только бросит взгляд на материалы дела, то последствия будут такими же, как и глоток алкоголя. Он не сможет остановиться, будет проглочен и сожран. На какое-то мгновение Катрина почувствовала укол совести, неожиданный приступ презрения к себе, какие случаются у дилеров. Но потом она вспомнила фотографии с мест преступлений. Проломленный череп Антона Миттета.

— Тебе нет альтернативы, Харри.

— Могу подкинуть пару имен, — сказал Харри. — Есть один парень, с которым мы вместе учились на курсах ФБР. Я могу позвонить и…

— Харри… — Катрина подхватила его под руку и повела к дверям. — А в твоем кабинете есть кофе?

— Да, но, как я сказал…

— Забудь о деле, давай просто поболтаем о былых деньках.

— У тебя есть на это время?

— Мне надо отвлечься.

Он посмотрел на нее, хотел что-то сказать, но передумал и только кивнул:

— Хорошо.

Они поднялись на один лестничный пролет и пошли по коридору к кабинетам.

— Слышала, ты воруешь из лекций по психологии Столе Эуне, — сказала Катрина.

Ей, как обычно, приходилось почти бежать, чтобы поспеть за семимильными шагами Харри.

— Ворую сколько могу, он ведь был лучшим.

— Например, что «душевнобольной» — одно из немногих совершенно точных определений в медицине, интуитивно понятное и вместе с тем поэтичное. Но точные слова всегда оказываются на помойке, так как глупые специалисты считают, что пациентам больше подходит словесный туман.

— Ага, — сказал Харри.

— Поэтому я больше не подвержена маниакально-депрессивному психозу. И не нахожусь в пограничном состоянии. У меня биполярное расстройство второго типа.

— Второго?

— Представляешь? А почему Эуне не преподает? Мне казалось, ему нравится.

— Он хотел жить лучше. Проще. Проводить больше времени с теми, кого он любит. Мудрое решение.

Она посмотрела на него сбоку:

— Вы должны были его переубедить. Никому из членов общества не должно быть позволено не использовать свой выдающийся талант в той области, где он больше всего нужен. Ты не согласен?

Харри разразился коротким смешком:

— Не сдаешься, да? Я считаю, что я нужен здесь, Катрина. И академия не связывается с Эуне, потому что хочет иметь больше преподавателей в форме, а не в штатском.

— Ты в штатском.

— Вот о чем я и говорю. Я больше не служу в полиции, Катрина. Это мой выбор. И это означает, что я или что мы сейчас находимся в другом месте.

— Откуда у тебя этот шрам на виске? — спросила она и увидела, как Харри мгновенно почти незаметно подобрался.

Но прежде чем он ответил, из коридора раздался зычный крик:

— Харри!

Они остановились и повернулись. Низкий крепкий мужчина с рыжей бородой вышел из одного из кабинетов и двинулся в их сторону неровной раскачивающейся походкой. Катрина следом за Харри пошла навстречу пожилому человеку.

— У тебя гости, — проорал тот задолго до того, как они приблизились на подходящее для разговора расстояние.

— Да, точно, — сказал Харри. — Катрина Братт. Это Арнольд Фолкестад.

— Я хотел сказать, что гости у тебя в кабинете, — ответил Фолкестад, остановился, сделал пару вдохов и протянул Катрине большую веснушчатую ладонь.

— Мы с Арнольдом вместе читаем курс по расследованию убийств, — сказал Харри.

— И поскольку он взял на себя развлекательную сторону предмета, то, естественно, из нас двоих он пользуется большей популярностью, — пробормотал Фолкестад. — Мне же приходится рассказывать им о реалиях: методах, технических вопросах, этике и законодательстве. Мир несправедлив.

— А с другой стороны, Арнольд немного разбирается в педагогике, — пояснил Харри.

— А щенку достается слава, — тихо рассмеялся Фолкестад.

Харри нахмурился:

— Этот гость, это ведь не…

— Расслабься, это не фрекен Силье Гравсенг, а всего лишь старые коллеги. Я их кофе угостил.

Харри строго посмотрел на Катрину, развернулся и быстрым шагом направился к кабинету. Катрина и Фолкестад смотрели ему вслед.

— Я что, сказал что-то не то? — удивленно спросил Фолкестад.

— Я понимаю, что это можно принять за тактику окружения, — сказала Беата, поднося ко рту чашку кофе.

— Ты хочешь сказать, что это не окружение? — парировал Харри, откидываясь на стуле, насколько позволяли размеры малюсенького кабинета.

Вплотную к противоположной стороне стола за кипами бумаг сидели Беата Ленн, Бьерн Хольм и Катрина Братт. Стадия приветствий была краткой. Быстрые рукопожатия, никаких объятий. Никаких попыток завести светскую беседу. Харри Холе ничего такого не предложил. Он предложил перейти прямо к делу. И они, конечно, знали, что ему известно, о каком деле пойдет речь.

Беата сделала глоток, предсказуемо вздрогнула и отставила от себя пластиковый стакан с неодобрительным выражением на лице.

— Я знаю, что ты решил больше не заниматься оперативной работой, — заговорила она. — И я знаю, что у тебя есть на это причины, серьезнее, чем у кого бы то ни было. Но вопрос заключается в том, не можешь ли ты сделать сейчас одно исключение. Помимо всего прочего, ты наш единственный специалист по серийным убийствам. Государство инвестировало деньги, чтобы дать тебе образование в ФБР, за что…

— …как ты знаешь, я рассчитался кровью, потом и слезами, — прервал ее Харри. — И не только собственными кровью и слезами.

— Я не забыла, что в деле Снеговика Ракель и Олег оказались на линии огня, но…

— Ответ — нет, — сказал Харри. — Я обещал Ракели, что никто из нас туда не вернется. И в кои-то веки раз я решил сдержать свое обещание.

— Как дела у Олега? — спросила Беата.

— Лучше, — ответил Харри, с подозрением глядя на нее. — Как тебе известно, он находится в реабилитационной клинике в Швейцарии.

— Рада слышать. А Ракель получила ту работу в Женеве?

— Да.

— Она ездит туда-сюда?

— Основное правило: четыре дня в Женеве, три здесь, дома. Для Олега лучше, когда мама все время рядом.

— Прекрасно понимаю, — сказала Беата. — Тогда оба они находятся вне досягаемости возможной линии огня, или как? А на неделе ты здесь один. И по будням можешь заниматься чем захочешь.

Харри тихо засмеялся:

— Дорогая Беата, возможно, я не слишком ясно выразился. Я хочу именно этого — преподавать. Передавать знания.

— С нами Столе Эуне, — вступила в разговор Катрина.

— Повезло ему, — ответил Харри. — И вам. Он знает о серийных убийствах столько же, сколько и я.

— Уверен, что он знает не больше тебя? — спросила Катрина, улыбаясь и поднимая вверх бровь.

Харри рассмеялся:

— Хорошая попытка, Катрина. Ладно. Он знает больше.

— Господи, — сказала Катрина. — Куда подевался инстинкт конкуренции?

— Комбинация из вас троих и Столе Эуне — лучшая комбинация для этого дела. У меня сейчас следующее занятие, так что…

Катрина медленно покачала головой:

— Что с тобой случилось, Харри?

— Только хорошее, — ответил Харри. — Со мной случилось только хорошее.

— Принято и понято, — сказала Беата, поднимаясь. — Но я все-таки хочу спросить, можем ли мы время от времени обращаться к тебе за советами.

Она заметила, что он собирается отказаться, и поспешно выпалила:

— Не отвечай сразу. Я перезвоню тебе позже.

Три минуты спустя после того, как Харри умчался в аудиторию, куда уже зашли студенты, Беата, стоя в коридоре, подумала: возможно, это правда, что любовь женщины может спасти мужчину. И в данном случае она сомневалась, что чувство долга другой женщины способно загнать мужчину обратно в ад. Но именно это ей надо было сделать. Он казался таким убийственно здоровым и счастливым. Беата с удовольствием не беспокоила бы его. Но она знала, что они скоро появятся снова — призраки убитых коллег. И Беата подумала: это не последние.

Она перезвонила Харри, как только вернулась в Котельную.

Рико Хэррем проснулся и вздрогнул.

Поморгав в темноте, он сфокусировал взгляд на белом экране в трех рядах от него, где жирная тетка отсасывала у коня. Он почувствовал, как яростное биение пульса затихает. Для паники нет повода, он все еще находится в «Рыбной лавке», просто он ощутил вибрацию, когда вновь вошедший зритель уселся позади него, и от этой вибрации проснулся. Рико открыл рот, пытаясь заглотать немного кислорода из воздуха, пропитанного потом, табачным дымом и чем-то, что могло быть запахом рыбы, но не было им. Вот уже почти сорок лет «Рыбная лавка» Муэна предлагала покупателям оригинальную комбинацию из относительно свежей рыбы с прилавка и относительно свежих порножурналов из-под прилавка. Когда Муэн продал магазин и вышел на пенсию, чтобы систематически убивать себя алкоголем, новые хозяева открыли в подвале круглосуточный кинозал, где крутили жесткое порно. А когда видеокассеты и DVD отняли у них клиентов, они стали разыскивать и показывать фильмы, которых в Сети было не найти, во всяком случае без риска попасть в поле зрения полиции.

Звук был уменьшен настолько, что Рико слышал, как окружающие его люди дрочат в темноте. Ему объяснили, что в этом весь смысл, что именно поэтому звук так сильно приглушен. Сам он давно перерос юношеский восторг от группового дрочения и сидел здесь не для этого. Не для этого он явился сюда сразу после освобождения и просидел здесь двое суток, прерываясь только на необходимые короткие перерывы, чтобы поесть, посрать и купить выпивку. У него в кармане оставалось еще четыре таблетки рогипнола. Надо будет растянуть удовольствие.

Конечно, он не мог провести остаток жизни в «Рыбной лавке». Но он убедил маму одолжить ему десять тысяч крон, и пока тайское посольство оформляет ему визу на продолжительный срок, «Рыбная лавка» предоставляет ему темноту и анонимность, благодаря которым его невозможно найти.

Рико вдохнул воздух, состоявший, казалось, исключительно из азота, аргона и углекислого газа. Он посмотрел на часы. Светящаяся стрелка указывала на шесть. Утра или вечера? Здесь, внутри, стояла вечная ночь, но снаружи должен быть вечер. Чувство удушья накатывало и отступало. Только не клаустрофобия, только не сейчас. Сначала он должен покинуть страну. Уехать. Подальше от Валентина. Черт, как же он скучал по камере. По безопасности. По одиночеству. По воздуху, которым можно дышать.

Женщина на экране работала без устали, но ей пришлось передвинуться вслед за конем, сделавшим несколько шагов вперед, и она исчезла из кадра.

— Привет, Рико.

Он застыл. Голос тихо прошептал эти слова, но Рико почудилось, что ему в ухо вонзилась сосулька.

— «Друзья Ванессы». Настоящая классика восьмидесятых. Ты знал, что Ванесса погибла во время съемок? Ее затоптала кобыла. Из ревности, что ли, как думаешь?

Рико хотел повернуться, но был остановлен рукой, схватившей его за верхнюю часть шеи и державшей крепко, как гаечный ключ. Он хотел закричать, но рука в перчатке уже легла на его рот и нос. Рико вдохнул запах кислой сырой шерсти.

— Я разочарован тем, как просто оказалось тебя найти. Кино для извращенцев. Довольно очевидно, не так ли? — Тихий смех. — К тому же твой красный череп светится здесь, как маяк. Кажется, у тебя сейчас обострение экземы, Рико. Экзема обостряется во время стресса, да?

Рука, закрывавшая нос, слегка ослабила хватку, и Рико смог вдохнуть немного воздуха. Он пах известковой пылью и лыжной смазкой.

— Ходят слухи, что в Иле ты болтал с женщиной из полиции, Рико. У вас есть что-то общее?

Рука в шерстяной перчатке исчезла с его рта. Рико тяжело дышал, во рту было совершенно сухо.

— Я ничего не сказал, — прохрипел он. — Клянусь. Зачем мне это? У меня ж через пару дней срок заканчивался.

— Деньги.

— У меня есть деньги!

— Ты потратил все свои деньги на колеса, Рико. Готов поспорить, что у тебя в кармане лежат таблетки.

— Я не вру! Послезавтра я улетаю в Таиланд. У тебя не будет проблем из-за меня, обещаю.

Последние его слова прозвучали как мольба смертельно напуганного человека, но ему было плевать. Он действительно был смертельно напуган.

— Расслабься немного, Рико. Я и не думал причинять вред моему татуировщику. Человек ведь может положиться на того, кто колол иголками его кожу. Или как?

— Ты… можешь на меня положиться.

— Хорошо. Паттайя — звучит неплохо.

Рико не ответил. Он ничего не говорил о том, что собирается в Паттайю, так откуда же… Рико чуть не перевернулся назад, когда его собеседник поднялся, схватившись за спинку его кресла.

— Мне пора, надо делать свою работу. Наслаждайся солнцем, Рико. Я слышал, оно полезно для экземы.

Рико повернулся и посмотрел вверх. Этот человек прикрыл нижнюю часть лица платком, и было так темно, что Рико не смог разглядеть даже его глаз. Мужчина резко наклонился к нему:

— А ты знаешь, что когда они производили вскрытие Ванессы, то обнаружили у нее венерические заболевания, до той поры неизвестные науке? Держись своего вида, это мой тебе совет.

Рико посмотрел вслед человеку, быстро двигавшемуся к выходу. Увидел, как тот убирает от лица платок. Успел увидеть, как зеленый свет таблички «Выход» осветил лицо мужчины, прежде чем тот исчез за черной войлочной шторкой. Рико показалось, что в помещение снова хлынул кислород, и он втягивал его в себя, глядя на мигающую фигурку бегущего человека на табличке «Выход».

Рико пребывал в замешательстве.

В замешательстве оттого, что до сих пор был жив, в замешательстве оттого, что он только что видел. Не оттого, что извращенцы не поленились и пометили запасные выходы — они всегда помечены. А оттого, что это был не он. Голос тот же, смех тоже. Но мужчина, которого он сотую долю секунды видел в свете таблички, был не он. Не Валентин.

Глава 17

— Значит, вот куда ты переехал? — сказала Беата, оглядывая большую кухню.

На холмы Хольменколлена и соседние виллы за окном уже опустилась тьма. Ни одна из этих вилл не была похожа на другую, но их общей чертой являлось то, что они были минимум в два раза больше дома в восточной части Осло, который достался Беате в наследство от мамы. Окружающие их изгороди были в два раза выше, в них имелись гаражи на две машины, а на почтовых ящиках были написаны двойные фамилии через дефис. Беата знала, что у нее множество предрассудков в отношении западного Осло, но все равно Харри Холле смотрелся в этой обстановке довольно странно.

— Да, — ответил Харри, наливая кофе им обоим.

— А здесь не… одиноко?

— Мм. А разве вы с дочуркой живете не одни?

— Да, но…

Она не стала продолжать. Она хотела сказать, что живет в уютном желтом домике, построенном Герхардсеном[34] в период восстановления после Второй мировой войны, скромном и практичном, без всяких модных национально-романтических наворотов, из-за которых люди с деньгами возводили для себя крепости, похожие на деревенские дома, вроде этой. Пропитанные черной морилкой бревна даже в самые солнечные дни создавали ощущение вечного мрака и подавленности в доме, унаследованном Ракелью от своего отца.

— Ракель приедет домой на выходные, — сказал Харри, поднося чашку ко рту.

— Значит, все хорошо?

— Все очень хорошо.

Беата кивнула, разглядывая его. Отмечая изменения. Вокруг глаз у него появились морщинки от улыбок, но в общем он выглядел моложе. Титановый протез, заменивший указательный палец на правой руке, легко постукивал по чашке.

— А как у тебя? — спросил Харри.

— Хорошо. Дел много. Дочка получила освобождение от школы, чтобы побыть у бабушки в Стейнкьере.

— Правда? Надо же, как быстро… — Он прикрыл глаза и тихо засмеялся.

— Да, — сказала Беата, сделав глоток кофе. — Харри, я хотела встретиться с тобой, потому что хочу знать, что случилось.

— Знаю, — ответил Харри. — Я собирался связаться с тобой. Но сначала мне надо было устроить Олега. И разобраться со своей жизнью.

— Рассказывай.

— Ладно, — произнес Харри, отставляя чашку. — Ты была единственной, с кем я поддерживал связь, пока разворачивалось то дело. Ты помогла мне, и я тебе очень обязан, Беата. И тебе единственной я расскажу обо всем, если ты захочешь. Но уверена ли ты, что хочешь? Ты можешь оказаться перед дилеммой.

— Я стала твоей соучастницей, еще когда помогала тебе, Харри. И мы извели «скрипку». Ее больше нет на улицах.

— Потрясающе, — сухо сказал Харри. — На рынок вернулись героин, крэк и спид.

— И торговца «скрипкой» больше нет. Рудольф Асаев мертв.

— Я знаю.

— Да? Ты знаешь, что он мертв? А ты знаешь, что он несколько месяцев пролежал в коме под чужим именем в Национальной больнице, прежде чем умер?

Харри приподнял бровь:

— Асаев? Я думал, что он умер в гостиничном номере в «Леоне».

— Там его нашли. Кровь покрывала весь пол от стены до стены. Но в нем до недавних пор удавалось поддерживать жизнь. А откуда ты знаешь про «Леон»? Вся эта информация держалась в тайне.

Харри молча крутил в руках чашку.

— Черт, только не… — простонала Беата.

Харри пожал плечами:

— Я сказал, что тебе, возможно, не захочется узнать обо всем.

— Это ты всадил в него нож?

— Поможет, если я скажу, что сделал это в целях самообороны?

— Мы нашли пулю в спинке кровати. Но рана от ножа была широкой и глубокой, Харри. Судебный медик сказал, что лезвие несколько раз повернули.

Харри опустил взгляд в чашку:

— Ну, судя по всему, работу я все-таки сделал не очень хорошо.

— Честно говоря, Харри… ты… ты…

Беата не особенно хорошо умела повышать голос, и он звучал сейчас как вибрирующее полотно пилы.

— Он превратил Олега в наркомана, Беата, — тихо произнес Харри, не отрывая глаз от чашки.

Они сидели молча и прислушивались к дорогостоящей тишине Хольменколлена.

— Это Асаев выстрелил тебе в голову? — спросила наконец Беата.

Харри дотронулся пальцем до нового шрама на лбу:

— Почему ты думаешь, что это шрам от пули?

— Действительно, что я знаю о пулевых ранениях, я ведь всего-навсего криминалист.

— Ладно, это сделал один парень, который работал на Асаева, — ответил Харри. — Три выстрела с близкого расстояния. Две пули в грудь. Третья в голову.

Беата посмотрела на Харри и поняла, что он говорит правду. Но это была не вся правда.

— И как с такими ранениями можно выжить?

— Я двое суток не снимал с себя пуленепробиваемый жилет, поэтому пора ему уже было и пригодиться. Но выстрел в голову меня отключил. И лишил бы меня жизни, если бы не…

— Если бы не?..

— Если бы тот парень не помчался в пункт оказания медицинской помощи на улице Стургата. Он угрозами заставил врача прийти ко мне. И это меня спасло.

— Что ты такое говоришь? Почему я ничего об этом не слышала?

— Врач залепил мне рану и собирался отправить в больницу, но я вовремя очнулся и позаботился о том, чтобы оказаться дома, а не в больнице.

— Почему?

— Не хотелось поднимать шум. Как поживает Бьерн? Девушку себе не завел?

— Этот парень… сначала он пытался застрелить тебя, а потом спас? Кто…

— Он не пытался застрелить меня, это был несчастный случай.

— Несчастный случай? Три выстрела — это не несчастный случай, Харри.

— Если у тебя ломка от «скрипки» и ты держишь в руках «одессу», такое может случиться.

— «Одессу»?

Беата знала это оружие. Дешевая копия русского Стечкина. На фотографиях «одесса» больше всего походила на сварную конструкцию, выполненную талантливым учеником сварщика, на бесформенный гибрид пистолета и автомата. Но он пользовался популярностью у русских урок, профессиональных преступников, потому что мог стрелять как одиночными, так и очередями. Легкое нажатие на курок «одессы» — и ты выпустил две пули. Или три. Внезапно ей пришло в голову, что для «одессы» использовались пули редкого калибра девять на восемнадцать миллиметров, такие же, какими был убит Густо Ханссен.

— Хотела бы я посмотреть на это оружие, — сказала она и заметила, как взгляд Харри непроизвольно скользнул в гостиную. Беата повернулась, но не увидела в гостиной ничего, кроме старинного черного углового шкафа. — Ты так и не ответил, кто был тем парнем.

— Это неважно, — ответил Харри. — Он уже давно находится вне твоей юрисдикции.

Беата кивнула:

— Ты защищаешь человека, который чуть не лишил тебя жизни.

— Поэтому то, что он меня спас, ценно вдвойне.

— Поэтому ты его защищаешь?

— Часто остается загадкой, почему мы решаем защитить того или иного человека.

— Да, — сказала Беата. — Возьмем, к примеру, меня. Я защищаю полицейских. Поскольку я занимаюсь распознаванием лиц, я присутствовала на допросе бармена из заведения, известного как «Приходи таким, какой ты есть». Того самого, где высокий светловолосый мужчина со шрамом от уголка рта до уха убил перевозчика наркотиков, работавшего на Асаева. Я показала бармену фотографии и долго с ним разговаривала. И как ты знаешь, визуальной памятью очень легко манипулировать. Свидетели не помнят того, что, как им кажется, они помнят. В итоге бармен совершенно уверился, что тот человек в баре точно не был тем Харри Холе, фотографии которого я ему показывала.

Харри посмотрел на нее и медленно кивнул:

— Спасибо.

— Я собиралась сказать, что меня не за что благодарить, — ответила Беата, поднося ко рту чашку кофе. — Но что случилось, то случилось. И у меня есть идеи насчет того, как ты можешь отблагодарить меня.

— Беата…

— Я защищаю полицейских. Ты знаешь, что я близко к сердцу воспринимаю гибель полицейских при исполнении обязанностей. Джек… И мой отец… — Она невольно коснулась рукой сережки. Это была пуговица от отцовского мундира, переплавленная в сережку. — Мы не знаем, кто будет следующим, но я сделаю что угодно, лишь бы остановить этого дьявола, Харри. Что угодно. Ты понимаешь?

Харри не ответил.

— Прости, но ты, конечно, понимаешь, — тихо произнесла Беата. — У тебя тоже есть мертвецы, о которых ты думаешь.

Харри коснулся чашки тыльной стороной правой руки, как будто она замерзла, потом встал и подошел к окну. Постояв немного, он заговорил:

— Как тебе известно, сюда явился убийца и чуть не лишил жизни Ракель и Олега. И это произошло по моей вине.

— Это было давно, Харри.

— Это было вчера. Это всегда будет вчера. Ничего не изменилось. Но я все равно пытаюсь. Пытаюсь измениться сам.

— И как успехи?

Харри пожал плечами:

— Бывают взлеты и падения. Я тебе рассказывал, что всегда забывал купить подарок на день рождения Олега? Хотя Ракель напоминала мне об этом дне за несколько недель, информация стиралась из моей памяти и заменялась какой-нибудь другой. Я приезжал к ним, видел празднично украшенный дом, и мне всегда приходилось прибегать к одному и тому же старому трюку… — Уголок рта Харри пополз вверх, и на лице появилась слабая улыбка. — Я говорил, что мне надо съездить купить сигарет, бросался в машину, несся к ближайшей бензоколонке и покупал пару CD-дисков или что-нибудь в этом роде. Мы знали, что Олег догадывается о том, что происходит, и у нас с Ракель был договор. Когда я входил в двери, Олег стоял и смотрел на меня своим мрачным обвиняющим взглядом. Но прежде чем он успевал обыскать меня, Ракель кидалась меня обнимать, словно мы не виделись целую вечность. Она доставала диски или что-то другое у меня из-за ремня, ловко прятала и уходила. А потом на меня набрасывался Олег. За десять минут Ракель успевала упаковать подарок, подписать его и все такое.

— И?

— Недавно у Олега был день рождения. Он получил от меня упакованный подарок и сказал, что не узнал почерк на открытке. Я ответил: это потому, что почерк мой.

Беата улыбнулась:

— Милая история. Хеппи-энд и все дела.

— Послушай, Беата. Я всем обязан этим двум людям, и я по-прежнему в них нуждаюсь. Мне очень повезло, что они тоже во мне нуждаются. Ты мать и знаешь, какое это благословение и проклятие — быть кому-то нужным.

— Да. И я пытаюсь сказать, что нам ты тоже нужен.

Харри вернулся к столу и облокотился на него:

— Не так, как тем двоим, Беата. На работе не бывает незаменимых людей, даже…

— Конечно, мы сможем заменить убитых. К тому же один из них был пенсионером. И мы найдем достаточно людей, чтобы заменить тех, кого еще убьют.

— Беата…

— Ты видел это?

Харри не взглянул на фотографии, которые она вынула из сумочки и положила на стол.

— Он весь переломан, Харри. Ни одной целой кости не осталось. Даже у меня возникли проблемы с идентификацией.

Харри по-прежнему стоял. Как хозяин, намекающий гостю, что уже поздно. Но Беата продолжала сидеть, попивая кофе, и не трогалась с места. Харри вздохнул. Беата сделала следующий глоток:

— Кажется, Олег собирался изучать право после возвращения из реабилитации? А потом поступать в Полицейскую академию?

— Откуда ты это знаешь?

— От Ракели. Я поговорила с ней, перед тем как прийти сюда.

Светло-голубые глаза Харри потемнели.

— Что?

— Позвонила ей в Швейцарию и рассказала, о чем идет речь. Это совершенно неподобающий поступок, и я извинилась. Но я уже говорила, что готова на что угодно.

Губы Харри зашевелились, произнося беззвучное проклятие.

— И что она ответила?

— Что тебе решать.

— Ну понятно.

— Поэтому сейчас я прошу тебя, Харри. Я прошу тебя ради Джека Халворсена. Ради Эллен Йельтен. Я прошу тебя ради всех погибших полицейских. Но прежде всего ради тех, кто еще жив. И ради тех, кто, может быть, станет полицейским.

Харри яростно задвигал челюстями:

— Я не просил тебя манипулировать свидетелями ради меня, Беата.

— Ты никогда ни о чем не просишь, Харри.

— Хорошо. Уже поздно, и я собирался попросить тебя…

— …уйти, — кивнула она.

Во взгляде Харри появилось выражение, которое заставляло людей повиноваться. Поэтому она встала и вышла в коридор, надела куртку, застегнулась. Харри стоял в дверях кухни и наблюдал за ней.

— Мне жаль, что я в отчаянии, — сказала она. — С моей стороны было неправильно так вмешиваться в твою жизнь. Мы делаем свою работу. Это просто работа. — Она почувствовала, что голос вот-вот подведет ее, и быстро закончила свою мысль: — И ты, конечно, прав, должны существовать правила и границы. Пока.

— Беата…

— Спокойной ночи, Харри.

— Беата Ленн.

Беата уже распахнула входную дверь и хотела побыстрее выйти, пока он не заметил слез в ее глазах. Но Харри придержал дверь рукой. Голос его прозвучал у нее над ухом:

— А вы подумали, как убийце удалось заставить полицейских добровольно прийти на старые места преступлений в дни, совпадающие с датами совершения первоначальных убийств?

Беата отпустила ручку двери:

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что читаю газеты. В них писали, что полицейский Нильсен приехал в Триванн на автомобиле «гольф», который оставил на стоянке, и что в снегу на дороге, ведущей к будке, остались только его следы. И что у вас есть видеозаписи с бензоколонки в Драммене, подтверждающие, что непосредственно перед убийством Антон Миттет был в своей машине один. Они ведь знали, что полицейских совсем недавно убили именно таким образом. И все равно приходили.

— Конечно, мы об этом размышляли, — сказала Беата. — Но не нашли убедительного ответа. Мы знаем, что незадолго до убийств им звонили из телефонов-автоматов, расположенных недалеко от мест преступлений. Наверное, они понимали, кто им звонит, и думали, что им выпал шанс самостоятельно поймать убийцу.

— Нет, — возразил Харри.

— Нет?

— Криминалисты нашли в бардачке машины Антона Миттета незаряженный пистолет и коробку патронов. Если он думал, что идет на встречу с убийцей, он бы как минимум зарядил перед этим пистолет.

— Может быть, у него не было на это времени до того, как он туда приехал, а убийца ударил еще до того, как он успел открыть бардачок, и…

— Ему позвонили в десять тридцать одну, он заправил бензин в десять тридцать пять. Так что у него было время залить бензин после того, как ему позвонили.

— Может, он был на исходе?

— Нет. «Афтенпостен» выложила в Интернет видеозапись с бензоколонки под заголовком: «Последние снимки Антона Миттета до казни». На них виден человек, который заливает в бак бензин не дольше тридцати секунд, а это значит, что бак у него был полон. Так что у Миттета было море бензина, чтобы доехать до места преступления и вернуться домой, а это еще раз подтверждает, что он никуда не спешил.

— Хорошо, значит, он мог зарядить пистолет там, но не сделал этого.

— Перейдем к Триванну, — сказал Харри. — В бардачке «гольфа» Бертиля Нильсена тоже лежал пистолет, который он не взял с собой. Итак, у нас есть два полицейских, имеющих опыт в расследовании убийств, и оба приходят на места, где были совершены нераскрытые преступления, хотя знают, что один из их коллег недавно был убит таким же образом. Они могли взять с собой оружие, но не сделали этого, хотя у них, вполне очевидно, было достаточно времени. Дисциплинированные полицейские, которые перестали играть в героев. О чем все это говорит вам?

— Ладно, Харри, — ответила Беата, повернулась и прислонилась спиной к двери так, что та ударилась о стену. — О чем это должно сказать нам?

— Это должно сказать вам вот что: они не думали, что идут ловить убийцу.

— Ну ладно, не думали. Может, они думали, что идут на свидание с хорошенькой женщиной, которая возбуждается от секса на месте совершения преступления.

Беата хотела пошутить, но Харри без промедления ответил:

— Но им звонили совсем незадолго до встречи.

Беата задумалась:

— Что, если убийца выдал себя за журналиста, который хочет побеседовать о других нераскрытых преступлениях, после того как в прессе стали говорить об одном из них? И попросил Миттета встретиться поздно вечером, чтобы у фотографа была возможность сделать снимки с правильным настроением?

— Для того чтобы попасть на места преступлений, надо постараться. По крайней мере, в Триванне. Я так понял, что Бертиль Нильсен приехал из Недре-Эйкера, а значит, он ехал более получаса. А серьезные полицейские не станут бесплатно работать ради того, чтобы в прессе появились новые шокирующие статьи о преступлениях.

— Когда ты говоришь, что они не станут работать бесплатно, ты имеешь в виду…

— Да, именно так. Я думаю, они полагали, что это как-то связано с их работой.

— Что им позвонил коллега?

— Мм.

— Убийца звонит им, выдает себя за полицейского, работающего на месте преступления, потому что… потому что оно потенциально является местом, в котором палач полицейских может нанести новый удар, и… и… — Беата потянула за сережку, выплавленную из форменной пуговицы, — и говорит, что им нужна его помощь, чтобы реконструировать первоначальное убийство!

Когда Харри рассмеялся, она подумала, что улыбается, как школьница, которая только что дала учителю правильный ответ и покраснела от этого.

— Теплее, теплее! Если учесть ограничения по сверхурочным, я думаю, Миттет удивился, что его вызвали посреди ночи, а не в рабочее время, когда вокруг, помимо прочего, светло.

— Я сдаюсь.

— Ну же, — сказал Харри. — Какие звонки от коллег могут заставить тебя поехать куда угодно посреди ночи?

Беата стукнула себя по лбу.

— Конечно, — произнесла она. — Какими же мы были идиотами!

Глава 18

— Что ты такое говоришь? — спросила Катрина, дрожа под холодными порывами ветра. Они стояли на крыльце желтого дома на улице Бергслиа. — Он звонит своим жертвам и сообщает, что убийца полицейских снова нанес удар?

— Просто и гениально, — сказала Беата, убедилась, что ключ подходит к двери, повернула его и отперла замок. — Им звонит некто и представляется следователем по раскрытию убийств. Он просит их немедленно приехать, ведь они знакомы с обстоятельствами предыдущего убийства на этом месте, а ему нужна информация, которая может помочь расставить приоритеты, пока следы еще свежи.

Беата первой зашла внутрь. Конечно, она узнала помещение. Криминалист никогда не забудет место преступления, и это не просто штамп. Она остановилась в гостиной. Солнечный свет проникал в окно и косыми прямоугольниками ложился на голый, равномерно выскобленный деревянный пол. В последние годы здесь оставалось не слишком много мебели, после убийства родственники наверняка вывезли бо`льшую ее часть.

— Интересно, — сказал Столе Эуне, заняв позицию у одного из окон, откуда открывался вид на лес в просвете между домом и тем, что, по его предположениям, было школой района Берг. — Преступник в качестве приманки использует истерию вокруг убийств, которую сам же и создал.

— Если бы такой звонок раздался у меня, он показался бы мне абсолютно правдоподобным, — заметила Катрина.

— Именно поэтому они и приезжают туда без оружия, — подхватила Беата. — Они считают, что опасность позади. Что полиция уже прибыла на место, поэтому у них есть время по дороге спокойно заправиться бензином.

— Но, — сказал Бьерн, чей рот был забит хлебцами «Васа» со вкусом икры, — почем убийца знает, что жертва ничего не брякнет другому коллеге и не выяснит, что никакого убийства не было?

— Возможно, убийца велел им ни с кем не обсуждать это дело до особого распоряжения, — ответила Беата, неодобрительно поглядывая на крошки от хлебцев, сыпавшиеся на пол.

— Снова правдоподобно, — произнесла Катрина. — Полицейские с опытом расследования убийств такому не удивятся. Они знают, что мы стараемся как можно дольше держать в тайне факт обнаружения трупа, если нам это кажется важным.

— А почему это может быть важным? — спросил Столе Эуне.

— Убийца может маленько ослабить бдительность, пока думает, что труп еще не нашли, — ответил Бьерн, откусывая очередной кусок хлебца.

— И вот все это Харри взял и выпалил просто так? — спросила Катрина. — Просто начитавшись газет?

— Иначе он не был бы Харри, — сказала Беата и услышала, как по другой стороне улицы промчался поезд метро.

Из окна была видна крыша стадиона «Уллевол». Слишком тонкие окна не могли заглушить шум движения по Третьему кольцу. Беата вспомнила, как было холодно и как они замерзли, несмотря на то что поверх обычной одежды надели белые комбинезоны криминалистов. Ей еще пришла тогда в голову мысль, что не только из-за температуры воздуха на улице в этой комнате нельзя было не замерзнуть. И возможно, она потому так долго стояла пустой, что потенциальные квартиросъемщики или покупатели могли почувствовать этот холод. Холод историй и слухов.

— Ну и ладно, — сказал Бьерн. — Он додумался, как убийца заманил к себе офицеров. Но мы и без него знали, что они явились туда добровольно и самостоятельно. Так что он не то чтобы совершил квантовый скачок в расследовании, или как?

Беата подошла к другому окну и просканировала взглядом окрестности. Бойцов «Дельты» можно прекрасно спрятать в лесу, в низине перед рельсами метро, а также в соседних домах по обеим сторонам. Короче говоря, надо было окружить дом.

— Он всегда был человеком, выдающим простейшие идеи, только вот потом ты никак не можешь понять, почему не додумался до этого сам, — сказала она. — Крошки.

— Чего? — спросил Бьерн.

— Крошки от хлебцев, Бьерн.

Бьерн посмотрел на пол, на Беату, вырвал листок из своего блокнота, сел на корточки и стал заметать крошки на листок.

Беата подняла глаза и заметила вопросительный взгляд Катрины.

— Знаю, что ты думаешь, — сказала она. — К чему такая аккуратность, это ведь не место преступления. Но это оно и есть. Любое место совершения нераскрытого убийства было и остается местом преступления, где в принципе можно найти следы.

— Ты надеешься отыскать здесь следы Пилильщика? — спросил Столе.

— Нет, — ответила Беата, разглядывая пол.

Наверное, хозяева бросили это занятие. Здесь было такое море крови, проникшей так глубоко в трещины пола, что отскребать его было бесполезно.

Столе посмотрел на часы:

— У меня скоро пациент, так, может, расскажешь нам про идею Харри?

— Мы не информировали об этом прессу, — начала Беата, — но, когда мы обнаружили труп в комнате, где мы сейчас находимся, нам пришлось сначала убедиться в том, что мы нашли труп человека.

— Ой, — сказал Столе. — Мы услышим продолжение?

— Да, — уверенно произнесла Катрина.

— Труп был распилен на такие мелкие кусочки, что на первый взгляд определить было невозможно. Груди он поместил на полку буфета вон там. Единственный найденный нами след — это поломанное полотно ножовки. И… да, те, кому интересно, могут прочитать остальное в отчете, который я захватила с собой. — Беата похлопала по своей сумочке.

— О, спасибо, — сказала Катрина с улыбкой, которая могла бы показаться слишком сладкой, так что лицо ее немедленно приняло серьезное выражение.

— Жертвой была молодая девушка, находившаяся дома одна, — продолжила рассказывать Беата. — И в тот раз нам приходило в голову, что почерк этого убийцы имеет сходство с почерком убийцы из Триванна. Но сейчас самым важным для нас является то, что это убийство не раскрыто. И что оно было совершено семнадцатого марта.

В комнате воцарилась такая тишина, что стали слышны громкие радостные крики, доносившиеся со школьного двора неподалеку от леса.

Первым заговорил Бьерн:

— Это ж через четыре дня.

— Да, — сказала Катрина. — И Харри, этот больной человек, предложил нам устроить ловушку?

Беата кивнула.

Катрина медленно покачала головой:

— Почему никто из нас не додумался до этого раньше?

— Потому что никто из нас не понял, как именно убийца заманивает жертвы на места преступлений, — сказал Столе.

— Не исключено, что Харри ошибается, — произнесла Беата. — И в отношении того, как это происходит, и в отношении того, что именно на этом месте произойдет следующее преступление. С момента первого убийства полицейского уже прошло несколько дат совершения нераскрытых убийств в Восточной Норвегии, и ничего не случилось.

— Но, — ответил Столе, — Харри увидел схожесть между Пилильщиком и другими убийствами. Контролируемое планирование в сочетании с очевидно неконтролируемой жестокостью.

— Он назвал это интуицией, — сказала Беата. — Но он считает…

— Анализ, основанный на неструктурированных фактах, — перебила ее Катрина. — Известный также как «метод Харри».

— Значит, он говорит, что это произойдет через четыре дня, — заговорил Бьерн.

— Да, — ответила Беата. — И он сделал еще одно предсказание. Он, как и Столе, указал на то, что последнее убийство стало более похожим на первоначальное, ведь убийца даже усадил жертву в автомобиль и скатил в пропасть. Убийца будет продолжать совершенствоваться в подражании первоначальным убийствам. И следующим логичным шагом будет выбор точно такого же орудия убийства.

— Ножовки, — произнесла Катрина, затаив дыхание.

— Это будет типичным поступком серийного убийцы, склонного к нарциссизму, — заметил Столе.

— И Харри уверен, что это произойдет здесь? — спросил Бьерн, оглядываясь по сторонам с гримасой на лице.

— На самом деле как раз в этом он больше всего сомневался, — ответила Беата. — К другим местам преступлений у убийцы был свободный доступ. Этот же дом много лет простоял пустым, потому что никто не хочет жить там, где побывал Пилильщик. Но несмотря ни на что, дом заперт. Будка лыжного подъемника в Триванне тоже, конечно, была заперта, но вокруг этого дома живут соседи. Заманивание полицейского сюда влечет за собой гораздо больший риск. Поэтому Харри думает, что убийца может сменить модель поведения и заманить жертву в другое место. Но мы устроим западню палачу полицейских здесь и посмотрим, позвонит ли он.

Возникла небольшая пауза, пока все обдумывали тот факт, что Беата только что употребила прозвище, полученное убийцей от прессы: «палач полицейских».

— А жертва?.. — спросила Катрина.

— Она у меня здесь, — ответила Беата, похлопав по сумке. — Здесь все, кто работал с делом Пилильщика. Им будет дано указание сидеть дома с включенными телефонами. Тот, кому позвонят, должен сохранять невозмутимость и подтвердить, что приедет. После этого он должен позвонить в оперативный центр, сообщить, куда ему велено явиться, и тогда мы начинаем операцию. Если будет выбран не Берг, а другое место, мы просто перенаправим туда «Дельту».

— Значит, полицейский должен сохранять невозмутимость, когда ему позвонит убийца и попросит о встрече? — сказал Бьерн. — Не знаю, хватит ли у меня актерского таланта для выполнения этого пункта.

— Этому человеку не обязательно скрывать возбуждение, — ответил Столе. — Наоборот, подозрительным может показаться, если у полицейского не задрожит голос после получения сообщения об убийстве коллеги.

— А вот меня больше беспокоит «Дельта» и оперативный центр, — заметила Катрина.

— Да, я знаю, — ответила Беата. — Аппарат слишком велик, чтобы провести операцию в тайне от Бельмана и большой следственной группы. Хаген информирует Бельмана as we speak.[35]

— И что будет с нашей группой, когда он об этом узнает?

— Если это даст нам возможность продвинуться в расследовании, то твой вопрос отойдет на второй план, Катрина. — Беата нетерпеливо подергала за сережку из форменной пуговицы. — Давайте выбираться отсюда. Нам не стоит торчать у всех на глазах. И не оставляйте здесь ничего.

Катрина сделала шаг к двери, но вдруг застыла, не закончив движения.

— Что с тобой? — спросил Столе.

— Вы что, не слышали? — прошептала она.

— Что?

Она подняла ногу и, прищурившись, посмотрела на Бьерна:

— Хруст.

Беата рассмеялась своим неожиданно легким светлым смехом, а выходец из Скрейи с глубоким вздохом вытащил листок из блокнота и снова уселся на корточки.

— Эй, люди, — сказал он.

— Что?

— Это не крошки. — Он нагнулся вперед и заглянул под обеденный стол. — Старая жевка. Остальная часть приклеена к нижней поверхности стола. Мой анализ показывает, что она высохла и кусочки ее отвалились и упали.

— Может, ее жевал убийца, — предположил Столе, зевая. — Люди приклеивают жвачки под сиденья в кинотеатрах и автобусах, но не под собственный стол.

— Интересная теория, — сказал Бьерн, разглядывая кусочек на свет. — Может, мы и смогли бы выделить ДНК из слюны, в такой жевке она держится месяцами. Но эта полностью высохла.

— Давай же, Шерлок, — усмехнулась Катрина. — Пожуй немного и скажи нам, какой фирмы…

— Вы двое, достаточно, — прервала ее Беата. — На выход.

Арнольд Фолкестад поставил чашку чая на стол, посмотрел на Харри и почесал рыжую бороду. Харри видел, как он выковыривал из нее хвойные иголки, когда прибыл на работу. Он приехал на велосипеде из своего маленького домика, что находился где-то в лесу, но при этом располагался близко к центру города. Арнольд ясно дал понять, что коллеги, которые из-за его длинной бороды, велосипеда и домика в лесу приклеили к нему ярлык прогрессивного борца за окружающую среду, ошибаются. Он был просто жадноватым странным человеком, обожавшим тишину.

— Ты должен попросить ее держать дистанцию, — сказал Арнольд тихо, чтобы никто другой в столовой не услышал его.

— Я хотел попросить тебя сказать ей, — ответил Харри. — Тогда это подействует более…

Он не мог подобрать слова. Даже не знал, существует ли такое. Если да, то оно находилось где-то между «корректно» и «наименее болезненно для всех сторон».

— Неужели Харри Холе испугался маленькой девочки, которая немножко платонически влюбилась в своего преподавателя? — засмеялся Арнольд Фолкестад.

— Более корректно и наименее болезненно для всех сторон.

— С этим ты должен разобраться сам, Харри. Смотри, вот и она… — Арнольд кивнул на площадь за окном столовой.

Силье Гравсенг стояла одна неподалеку от группы студентов, что-то весело обсуждающих. Она смотрела на небо, следила за чем-то глазами.

Харри вздохнул:

— Может, подожду еще немного. По данным статистики, такие фантазии о преподавателях проходят в ста процентах случаев.

— Кстати о статистике, — сказал Фолкестад. — Я слышал, утверждают, что пациент, которого Хаген охранял в Национальной больнице, умер по естественным причинам.

— Так они и говорят.

— В ФБР собрали статистику на этот счет. Они взяли все случаи, когда главный свидетель обвинения умер в промежуток времени между тем, как был официально признан свидетелем, и началом судебного процесса. В серьезных делах, где обвиняемому грозило больше десяти лет, свидетели в семидесяти восьми процентах случаев скончались по так называемым неестественным причинам. После получения таких результатов было произведено повторное вскрытие других скончавшихся свидетелей, и цифра выросла до девяноста четырех.

— И?

— Девяносто четыре — это много, тебе не кажется?

Харри смотрел в окно. Силье по-прежнему наблюдала за небом. Ее поднятое вверх лицо было освещено солнцем.

Он тихо выругался и допил свой кофе.

Гуннар Хаген балансировал на венском стуле в кабинете Бельмана, удивленно глядя на начальника полиции. Хаген только что проинформировал его о том, что, вопреки приказу начальника полиции, создал небольшую группу, и о предложенном группой плане устроить западню в Берге. Удивление же его было вызвано тем, что необычно хорошее настроение начальника ничуть не испортилось от этих новостей.

— Превосходно! — воскликнул Бельман, хлопнув в ладоши. — Наконец-то активные действия. Пришлите мне, пожалуйста, план и карту, и мы можем начинать?

— Мы? Вы хотите сказать, что лично…

— Да, я думаю, будет естественно, если я возглавлю эту операцию, Гуннар. При подобной крупной операции потребуется принятие решений на высоком уровне…

— Это просто дом и мужчина, который…

— Поэтому будет правильным, если я, как руководитель, приму участие в операции, ведь многое стоит на кону. Важно также держать нашу акцию в секрете. Вам ясно?

Хаген кивнул. В секрете, на случай если она не принесет результатов, подумал он. А если же она завершится успехом, то есть арестом, тогда о ней станет известно общественности и Микаэль Бельман сможет присвоить честь себе, поведав прессе, что лично руководил операцией.

— Ясно, — ответил Хаген. — Тогда я начинаю. И я так понимаю, что группа из Котельной может продолжать свою работу?

Микаэль Бельман засмеялся. Хагену стало любопытно, что могло вызвать такую перемену настроения. Начальник полиции как будто помолодел лет на десять, похудел килограммов на десять и избавился от глубокой морщины на лбу, которая не исчезала с тех пор, как он занял этот пост.

— Полегче, Гуннар. То, что мне понравилась предложенная вами идея, еще не значит, что мне нравится, когда подчиненные нарушают мои приказы.

Хаген поежился, но не отвел взгляда от веселых холодных глаз начальника полиции.

— До дальнейшего распоряжения я замораживаю всякую деятельность вашей группы, Хаген. При необходимости поговорим после операции. И если до тех пор мне станет известно, что вы хотя бы ввели запрос в поисковик или позвонили по этому делу…

«Я старше его, и я лучше, — думал Гуннар Хаген, не опуская глаз, и чувствовал, как смесь упрямства и стыда красными розами распускается на его щеках. — Это просто мишура, — уговаривал он себя, — просто знаки отличия на форме».

Потом он опустил глаза.

Было поздно. Катрина Братт читала отчет. Она не обязана была делать это, ей только что позвонила Беата и сообщила, что Хаген попросил их прекратить все следственные действия по прямому приказу Бельмана. Так что Катрине полагалось быть дома, лежать в кровати с большой чашкой ромашкового чая в руках, с любящим мужчиной или как минимум с любимым телесериалом, а не сидеть здесь, в Котельной, читать отчеты об убийствах и искать возможные ошибки, нестыковки, едва заметные связи. А эта связь была настолько незаметна, что вся ситуация граничила с идиотизмом. Или нет? Получить доступ к отчетам по делу об убийстве Антона Миттета в электронном файлохранилище полиции оказалось довольно легко. Отчет о найденном в автомобиле был настолько подробным, что навевал сон. Так почему же она замерла, прочитав это предложение? Среди возможных улик, изъятых из машины Миттета, были скребок для льда и зажигалка, валявшаяся под передним сиденьем, а также жевательная резинка, приклеенная к нижней поверхности сиденья.

Телефоны вдовы Антона Миттета, Лауры Миттет, были указаны в отчете.

Помедлив, Катрина набрала номер. Голос ответившей женщины был усталым, вероятно, она находилась под воздействием медикаментов. Катрина представилась и задала свой вопрос.

— Жевательная резинка? — задумчиво переспросила Лаура Миттет. — Нет, он никогда не жевал жвачку. Он пил кофе.

— А другие люди, пользовавшиеся автомобилем, жевали?

— Этой машиной никто, кроме Антона, никогда не пользовался.

— Спасибо, — сказала Катрина.

Глава 19

Вечерело, но за окнами кухни маленького желтого деревянного дома в Уппсале, где Беата Ленн только что завершила ежевечерний разговор с дочерью, было еще светло. Потом она побеседовали со свекровью, и они договорились, что если у девочки не пройдут кашель и температура, то они отложат ее отъезд домой на несколько дней, к тому же в Стейнкьере все будут рады, если она побудет подольше. Беата как раз опускала пластиковый пакет с остатками еды в белый мусорный мешок в ведре под раковиной, когда раздался телефонный звонок. Это была Катрина. Она перешла прямо к делу:

— Под водительским сиденьем автомобиля Миттета была приклеена жвачка.

— Ну и…

— Ее отскребли, но не отправили на анализ ДНК.

— Я бы тоже не отправила, если она была найдена под водительским сиденьем. Это жвачка Миттета. Послушай, если без разбора отправлять на анализ ДНК любую мелочь, найденную на месте преступления, то результатов пришлось бы ждать…

— Но Столе прав, Беата! Люди не приклеивают жвачки к собственным столам. Или к своему водительскому сиденью. По словам жены, Миттет вообще не жевал жвачку. И, кроме него, машиной никто не пользовался. Я думаю, тот, кто ее приклеил, перегнулся через водительское сиденье. А судя по отчету, убийца, вероятно, сидел на пассажирском сиденье и перегнулся через Миттета, чтобы приковать его руки к рулю. Машина побывала в реке, но, по словам Бьерна, ДНК из слюны в жвачке…

— Да-да, я понимаю, о чем ты, — прервала ее Беата. — Позвони кому-нибудь из следственной группы Бельмана и расскажи об этом.

— Ты что, не понимаешь? — сказала Катрина. — Это может привести нас прямо к убийце.

— Да-да, и на этот раз я действительно понимаю, о чем ты, но единственное место, куда это может нас привести, — прямиком в ад. Нас сняли с дела, Катрина.

— Я могу просто сходить в хранилище вещдоков и отправить эту жвачку на анализ ДНК, — произнесла Катрина. — Сверить с регистром. Если совпадений не будет, то никому ни о чем не придется рассказывать. А если будет совпадение — бабах! — тогда мы раскрыли дело, и никто не скажет ни одного плохого словечка о том, каким способом мы это сделали. И да, сейчас я эгоистка. В кои-то веки раз мы сможем присвоить честь раскрытия этих преступлений себе, Беата. Мы. Женщины. Мы это заслужили, черт возьми.

— Ну да, все это заманчиво и не помешает работе других следователей, но…

— Никаких «но»! Один-то раз мы можем себе позволить попихаться локтями. Или ты хочешь увидеть, как Бельмана с его самодовольной ухмылочкой снова нахваливают за проделанную нами работу?

Наступила пауза. Долгая.

— Ты говоришь, что никому ни о чем не придется рассказывать, — произнесла Беата. — Но любое изъятие возможных технических следов из хранилища улик и вещдоков должно быть запротоколировано в окошке на выходе. Если выяснится, что мы копались в доказательствах по делу Миттета, это моментально станет известно Бельману.

— Так-то оно, конечно, так, — сказала Катрина. — Если я правильно помню, то у начальника криминалистического отдела, которому иногда приходится работать с доказательствами в часы, когда хранилище закрыто, есть собственный ключ.

Беата тяжело застонала.

— Обещаю, что сложностей не будет, — поспешила добавить Катрина. — Слушай, я сейчас заскочу к тебе, возьму ключ, найду жвачку, отрежу малюсенький кусочек, аккуратно положу ее обратно, а завтра утром этот кусочек уже будет сдан в Институт судебной медицины на анализ. Если спросят, я скажу, что это улика совсем по другому делу. Договорились? Хорошо?

Начальница криминалистического отдела взвесила все «за» и «против», что было несложно. «За» не было ничего. Она сделала вдох, чтобы ответить.

— Как обычно говорил Харри, — сказала Катрина, — просто забрось мяч в корзину, черт возьми.

Рико Хэррем лежал в кровати и смотрел телевизор. Было пять часов утра, но он сбился с суточного ритма и не мог заснуть. Шел повтор программы, которую он смотрел вчера, когда пришел сюда. Комодский варан тяжело брел по пляжу. Длинный змеиный язык торчал наружу, болтался в разные стороны, а потом исчезал в пасти. Варан преследовал индийского буйвола, которого вполне безобидно укусил. И так продолжалось несколько дней. Рико уменьшил звук телевизора, чтобы в гостиничном номере слышался только шум кондиционера, который все никак не мог охладить воздух до нужной температуры. Рико почувствовал, что простудился, еще сидя в самолете. Классический случай. Кондиционер и слишком легкая одежда по дороге в жаркие страны — и ваш отпуск превращается в головную боль, сопли и высокую температуру. Но у него было время, он не собирался вскоре возвращаться домой. С чего это? Он был в Паттайе, в раю для извращенцев и людей, преследуемых законом. Все, что ему нужно, находилось прямо за дверьми отеля. Через москитную сетку на окне в номер доносились шум транспорта и голоса людей, болтающих на непонятном языке. Тайский. Рико не понимал ни слова. Да ему и не надо было. Потому что это они для него, а не наоборот. Он видел их по дороге из аэропорта. Они стояли в ряд у баров гоу-гоу. Молодые. И очень молодые. А дальше, в переулках, за переносными прилавками со жвачкой, стояли слишком молодые. Но они никуда не денутся со своих мест до тех пор, пока он не встанет на ноги. Рико прислушался к звуку волн, хотя знал, что дешевый отель, в котором он остановился, находится слишком далеко от пляжа. Но пляж тоже никуда не денется. Пляж и обжигающее солнце. И напитки, и другие фаранги,[36] приехавшие сюда по тем же делам, что и он, которые могли посоветовать, как достичь цели. И комодский варан.

Сегодня ночью ему снова приснился Валентин.

Рико потянулся к тумбочке за бутылкой воды. Она пахла его собственным ртом, смертью и заразой.

Ему в номер прислали норвежские газеты всего лишь двухдневной давности и европейский завтрак, к которому он едва притронулся. О поимке Валентина пока ничего не сообщалось. Не так уж трудно понять почему. Валентин больше не был Валентином.

Рико думал, не надо ли ему позвонить, попросить к телефону ту женщину из полиции, Катрину Братт, и рассказать ей, что Валентин изменил внешность. Рико видел, что здесь, в одной из частных клиник, за несколько тысяч норвежских крон можно проделать такое. Позвонить Братт и оставить анонимное сообщение, что Валентина видели неподалеку от «Рыбной лавки» и что он сделал обширную пластическую операцию. И ничего не просить взамен. Просто помочь им поймать Валентина. Помочь самому себе спать и не видеть его во сне.

Комодский варан остановился у лужи, в которую повалился индийский буйвол, чтобы насладиться прохладой грязи. Буйвол не обращал никакого внимания на трехметрового монстра, жаждущего мяса, который сидел неподалеку и ждал, и ждал.

Рико почувствовал приступ тошноты и свесил ноги с кровати. Мышцы болели. Черт, настоящий грипп.

Когда он вернулся в комнату из ванной, в горле все еще ощущалось жжение желчи, но он принял два решения. Он посетит местную клинику и получит одно из сильнодействующих лекарств, которые в Норвегии не выписывают. А второе решение: когда он сделает это и немного окрепнет, он позвонит Братт. Подаст ей сигнал. А потом уснет.

Он увеличил звук с помощью пульта. Полный энтузиазма голос объяснял по-английски, что люди долго считали, будто the komodo dragon[37] убивает зараженной бактериями слюной, которая поступает в кровь жертвы в момент укуса. Но теперь выяснилось, что у ящера есть железы, содержащие яд, препятствующий свертыванию крови, и жертвы его медленно умирали от потери крови из-за, казалось бы, незначительной ранки.

Рико поежился, закрыл глаза и попытался заснуть. Рогипнол. У него мелькала такая мысль: никакой это не грипп, а абстиненция. А рогипнол здесь, в Паттайе, наверное, можно заказать из гостиничного меню. Он резко распахнул глаза. У него перехватило дыхание. В момент чистой острой паники Рико вскинул вверх ноги и замахал руками перед собой, чтобы остановить невидимого нападающего. Все было как в «Рыбной лавке»: в комнате пропал кислород! Но вот легкие получили то, что хотели, и он снова повалился в кровать.

Он не отводил взгляда от двери.

Она была заперта.

Внутри никого не было. Никого. Только он.

Глава 20

Катрина шла в ночной темноте вверх по холму. Бледная анемичная луна низко висела на небе за ее спиной, но фасад Полицейского управления не отражал свет, который, несмотря ни на что, излучало ночное светило, а проглатывал его, как черная дыра. Она взглянула на компактные деловые наручные часы, доставшиеся ей от отца, полицейского-неудачника с очень точным прозвищем Железный Рафто. Четверть двенадцатого.

Она потянула на себя недружелюбно тяжелую входную дверь управления, уставившуюся на входящих странными иллюминаторами. Как будто подозрения начинались уже здесь.

Катрина помахала налево, в сторону невидимого ночного дежурного, — он-то ее видел. Она вошла в атриум, проследовала мимо пустой стойки дежурного к лифту, спустившему ее на первый подвальный этаж. Катрина вышла из лифта и пошла по слабо освещенному бетонному полу, слыша звук собственных шагов и прислушиваясь, не раздадутся ли чужие.

В часы работы хранилища железная дверь обычно стояла открытой в сторону регистрационной стойки, расположенной за ней. Катрина достала ключ, выданный ей Беатой, вставила его в замок, повернула, открыла дверь, вошла внутрь и прислушалась.

Затем она заперла за собой дверь.

Катрина включила фонарик, подняла регистрационную стойку и пошла по мраку хранилища, такому плотному, что лучу фонарика требовалось время, чтобы пробить его и найти ряды широких стеллажей, заполненных пластмассовыми коробками, сквозь стенки которых просвечивали находившиеся внутри предметы. Должно быть, здесь хозяйничал человек с врожденным чувством порядка: коробки выстраивались на полках такими идеальными рядами, что их короткие стороны образовывали сплошную поверхность. Катрина быстро шла и читала номера дел, приклеенные к коробкам. Они были пронумерованы по датам, самые свежие дела стояли ближе к двери слева, а вглубь помещения перемещались старые дела, вещественные доказательства по которым были возвращены владельцам или уничтожены.

Катрина дошла почти до конца среднего ряда, когда луч фонарика упал на коробку, которую она искала. Коробка стояла на нижней полке. Когда Катрина вытаскивала ее наружу, она проскребла ею по каменному полу. Она сняла крышку: содержимое соответствовало описи. Скребок для льда. Чехол от сиденья. Пластиковый пакет с волосинками. Пластиковый пакет с жвачкой. Она отложила фонарик, открыла пакет, пинцетом извлекла из него содержимое и уже собралась отрезать от него кусочек, как вдруг почувствовала движение влажного воздуха.

Катрина бросила взгляд на свою руку, освещенную фонариком, и увидела, как тени черных красивых волосинок встают дыбом. Она подняла глаза, схватила фонарик и направила его на стену. Под потолком имелось вентиляционное отверстие. Но поскольку это было всего лишь отверстие, оно никоим образом не могло стать причиной движения воздуха, а в том, что такое движение произошло, Катрина была убеждена.

Она прислушалась.

Ничего. Абсолютно ничего, только гудение ее собственной крови в ушах.

Она снова сосредоточилась на затвердевшей жвачке, отрезала кусочек с помощью прихваченного с собой швейцарского армейского ножика и замерла.

Что-то происходило у входной двери, но так далеко, что ухо не могло определить, что именно. Звяканье ключей? Стук регистрационной стойки? А может быть, и нет, может быть, просто звуки, характерные для больших зданий.

Катрина выключила фонарик и затаила дыхание. Поморгала глазами, как будто это могло помочь ей начать видеть в темноте. Было тихо. Тихо, как в…

Она не захотела додумывать до конца эту мысль.

Вместо этого она решила подумать о другом, о том, отчего сердце стало биться быстрее: что плохого может с ней случиться? Выяснится, что она слишком активно несет службу, и кто-то получит выговор, а ее отправят обратно в Берген? Довольно скучно, но это не причина для того, чтобы сердце билось в груди, как отбойный молоток.

Она ждала и прислушивалась.

Ничего.

По-прежнему ничего.

И тогда она сообразила. Кромешная тьма. Если бы кто-нибудь здесь был, он бы наверняка включил свет. Катрина посмеялась над собой, чувствуя, как замедляется биение сердца. Она снова зажгла фонарик, положила вещдоки обратно в коробку и задвинула ее на место, позаботившись о том, чтобы та встала ровно в линию с другими коробками. Потом она направилась к выходу, и тут ей в голову совершенно неожиданно пришла случайная мысль: она рада, что ей предстоит позвонить ему. Потому что именно это она собиралась сделать: позвонить и рассказать, что она совершила. Она резко остановилась.

Луч фонарика что-то высветил.

Ее следующей мыслью было продолжать движение, тихий трусливый голос в голове посоветовал, чтобы она немедленно отсюда убиралась.

Но она посветила обратно.

Неровность.

Одна из коробок чуть-чуть выступала из ряда.

Катрина подошла поближе и посветила на наклейку.

Харри показалось, что он услышал стук двери. Он снял наушники, в которых звучала музыка с нового диска группы «Bon Ivers», пока что оправдывавшей его ожидания. Прислушался. Тишина.

— Арнольд? — прокричал он.

Ответа не последовало. Харри привык поздними вечерами в одиночку сидеть в этом крыле Полицейской академии. Конечно, кто-то из уборщиков мог здесь что-нибудь забыть, но взгляд, брошенный на часы, подсказал, что уже не вечер, а ночь. Харри посмотрел налево, на пачку непроверенных работ на письменном столе. Большинство студентов распечатали их на принтере на грубой рециркулированной бумаге, которой пользовались в библиотеке. От этой бумаги было столько пыли, что, когда Харри приходил домой, кончики пальцев у него были желтые, как от никотина, и Ракель заставляла его мыть руки перед тем, как позволить прикоснуться к себе.

Он выглянул в окно. Высоко в небе стояла луна, ее свет отражался от окон и крыш домов на улице Киркевейен и в районе Майорстуа. В южном направлении виднелись мерцающий зелеными огнями силуэт здания радиостанции KPMG и расположенный рядом с ним кинотеатр «Колизей». Ничего величественного, красивого или даже живописного. Но перед ним лежал город, в котором Харри прожил и проработал всю свою жизнь. Иногда по утрам в Гонконге он добавлял немного опиума в сигарету и шел на крышу отеля «Чункинг» встречать начало дня. Он сидел в темноте и надеялся, что лучи солнца вот-вот осветят город и это будет его родной город. Скромный город с низкими застенчивыми домами, а не с этими внушающими страх стальными шпилями. Он надеялся увидеть мягкие зеленые холмы Осло, а не крутые, жестокие черные горы. Услышать грохот тормозящего трамвая или гудение входящего во фьорд парома из Дании, счастливого оттого, что ему и на этот раз удалось перейти море, разделяющее Фредериксхавн и Осло.

Харри посмотрел на то, что лежало в круге света от настольной лампы — единственного источника освещения в комнате. Конечно, он мог бы взять непроверенные студенческие работы на улицу Хольменколлвейен. Кофе, бормотание радио, свежий запах леса из открытого окна. Конечно. Но он решил не думать о том, почему предпочитает сидеть в одиночестве здесь, а не там. Возможно, потому, что ответ был ему известен. Там он будет не один. Не совсем. Окрашенная черной морилкой крепость с тремя замками на входной двери и решетками на всех окнах не могла защитить от монстров. Призраки жили в темных углах и следили за ним пустыми глазницами. В кармане завибрировал мобильный телефон. Харри вынул его и прочитал текстовое сообщение на светящемся экране. Эсэмэску прислал Олег, в ней не было букв, одни цифры: 665625. Харри улыбнулся. Разумеется, до 1 648 905 очков, до рекорда игры в «Тетрис», установленного в 1999 году Стивеном Крогманом, было еще далеко, но Олег уже давно превзошел лучшие результаты Харри в этой слегка устаревшей игре. Столе Эуне утверждал, что существует граница, после которой результаты игры в «Тетрис» перестают быть впечатляющими и становятся просто грустными. И что Олег с Харри уже давно перешли эту границу. Но никто не знал о другой границе, которую они перешли. Они перешли границу смерти туда и обратно. Олег, сидящий на стуле рядом с кроватью Харри. Жар тела Харри, борющегося с ранами, нанесенными оружием Олега. Плачущий Олег, трясущийся от абстиненции. Тогда тоже не было произнесено много слов, но Харри смутно помнил, что в какой-то момент они так крепко держались за руки, что им сделалось больно. И эта картинка, как двое мужчин, крепко вцепившихся друг в друга, не разжимают рук, всегда будет с ним.

Харри написал «I’ll be back»[38] и отправил. Три слова в ответ на ряд цифр. Нормально. Будет понятно, что собеседник на проводе. До следующего общения могут пройти недели. Харри снова надел наушники и нашел трек, который Олег переслал ему без всяких комментариев. Группа называлась «The Decemberists» и относилась к вещам, которые скорее могли прийтись по вкусу Харри, а не Олегу, ведь тому нравилась более тяжелая музыка. Харри услышал одинокую гитару «Фендер», легкий чистый звук, возникающий только при использовании усилителя, а не какого-нибудь там фикс-бокса — ну, может быть, предательски хорошего бокса, — и склонился над работой. Студент писал, что после внезапного роста количества убийств в семидесятые годы этот показатель стабилизировался на новом, более высоком уровне. Что в Норвегии совершалось около пятидесяти убийств в год, то есть приблизительно одно в неделю.

Харри заметил, что воздух стал спертым. Надо открыть окно.

Студент помнил, что раскрываемость составляла девяносто пять процентов. Поэтому он делал вывод, что за последние двадцать лет нераскрытыми осталось около пятидесяти убийств. А за последние тридцать лет — семьдесят пять.

— Пятьдесят восемь.

Харри подскочил на стуле. Голос дошел до его мозга раньше, чем запах духов. Врач в общих чертах объяснил это: его обоняние, а по-научному, ольфакторные рецепторы были повреждены за годы курения и употребления алкоголя. Но именно эти духи он по естественным причинам определил сразу. Они назывались «Опиум», были произведены Ивом Сен-Лораном и стояли на полочке в ванной в доме на Хольменколлвейен. Харри вырвал наушники из ушей.

— Пятьдесят восемь за последние тридцать лет, — сказала она. Она накрасилась, надела красное платье и была босиком. — Но в статистику Крипоса не попали норвежские граждане, убитые за границей, в этом случае надо пользоваться данными Центрального статистического бюро. И тогда это количество возрастет до семидесяти двух. Следовательно, процент раскрываемости в Норвегии выше. Начальник полиции часто повторяет это в целях саморекламы.

Харри отодвинул от нее свой стул.

— Как ты вошла?

— Я староста группы, а у нас есть ключи. — Силье Гравсенг уселась на край стола. — Но к сожалению, можно смело предположить, что в большинстве убийств, совершенных за границей, убийца не знал жертву…

Харри заметил загорелые колени и бедра под немного задравшимся платьем. Должно быть, она только что побывала в отпуске в теплых краях.

— …А процент раскрытия таких убийств в Норвегии ниже, чем в странах, с которыми нам надо себя сравнивать. На самом деле он пугающе низок.

Она склонила голову на плечо, и влажные светлые волосы упали ей на лицо.

— Вот как? — сказал Харри.

— Да. В Норвегии всего четыре следователя имеют стопроцентную раскрываемость. И вы — один из них…

— Не знаю, правда ли это, — произнес Харри.

— А я знаю.

Силье улыбнулась ему, прищурившись, как будто в лицо ей светило вечернее солнце. Она болтала босыми ногами, словно сидела на краю пристани, и не отводила взгляда от его глаз, как будто думала, что так высосет его глазные яблоки из глазниц.

— Что ты делаешь здесь так поздно? — спросил Харри.

— Тренировалась внизу, в зале для единоборств. — Она указала на рюкзак, стоящий на полу, и согнула правую руку, на которой тут же выступил продолговатый, ярко выраженный бицепс.

Харри вспомнил: инструктор по ближнему бою говорил, что она уложила нескольких парней.

— Тренировалась в одиночку и так поздно?

— Должна же я научиться всему, что требуется. Но может быть, вы покажете мне, как надо укладывать подозреваемого?

Харри посмотрел на часы:

— Скажи, разве ты не должна…

— Спать? Но я не могу заснуть, Харри. Я думаю только…

Он посмотрел на нее. Она надула красные губы и приложила к ним палец. Харри почувствовал, как в нем нарастает раздражение.

— Это хорошо, что ты думаешь, Силье. Продолжай в том же духе. А я продолжу… — Он кивнул на гору бумаг.

— Вы не спросили, о чем я думаю, Харри.

— Три вещи, Силье. Я твой преподаватель, а не исповедник. Тебе нечего делать в этом крыле здания, если у тебя нет договоренности. И для тебя я господин Холе, а не Харри. Понятно?

Голос его звучал строже, чем надо, и Харри сам услышал это. Ее глаза округлились и увеличились, практически выпучились. Силье отняла палец ото рта и поджала губы.

— Я думаю о вас, Харри, — тихо, почти шепотом сказала она и громко рассмеялась.

— Предлагаю на этом остановиться, Силье.

— Но я люблю вас, да, Харри.

Снова смех.

Она что, под кайфом? Или пьяная? Может, пришла сюда прямо с вечеринки?

— Силье, не…

— Харри, я знаю, что у вас есть обязательства. И мне известно, что существуют правила для студентов и преподавателей. Но я знаю, что мы можем сделать. Мы можем поехать в Чикаго, где вы проходили курсы ФБР по серийным убийствам. Я могу подать документы на эти курсы, а вы…

— Стоп!

Харри услышал эхо своего крика в коридоре. Силье сжалась, как будто он ее ударил.

— Сейчас я провожу тебя до дверей, Силье.

Она непонимающе посмотрела на него:

— Что не так, Харри? Я вторая по красоте на курсе. Я спала всего с двумя парнями. Я могла бы заполучить здесь кого угодно. Включая преподавателей. Но я хранила себя для тебя.

— Уходи.

— Хочешь узнать, что у меня под платьем, Харри?

Она поставила голую ногу на стол и раздвинула бедра. Харри отреагировал так быстро, что она не успела заметить, как он сдернул ее ногу со стола.

— На моем письменном столе могут лежать только мои ноги.

Силье съежилась и уткнулась лицом в ладони, затем провела ими по лбу, по голове, как будто пыталась спрятаться в своих длинных мускулистых руках. Она плакала, тихо всхлипывая. Харри позволил ей сидеть так, пока всхлипывания не прекратились. Он хотел положить руку ей на плечо, но передумал.

— Послушай, Силье, — сказал он. — Наверное, ты что-нибудь съела. Это со всеми бывает. И вот мое предложение: ты сейчас же уходишь, мы делаем вид, что этого никогда не было, и никто из нас ни слова никому об этом не скажет.

— Ты боишься, что кто-нибудь о нас узнает, Харри?

— Никаких «нас» нет, Силье. И послушай, я даю тебе шанс…

— Ты думаешь, что если кто-нибудь узнает, что ты трахаешь студентку…

— Я никого не трахаю. Я думаю в первую очередь о тебе.

Силье опустила руку и подняла голову. Харри вздрогнул. Косметика стекала с ее лица, как черная кровь, глаза сверкали диким блеском, а внезапный хищнический оскал пробудил воспоминания о животных, которых он видел в передачах про природу.

— Ты врешь, Харри. Ты трахаешь ту сучку. Ракель. И ты не думаешь обо мне. Не так, как ты говоришь, гребаный лицемер. Ну ладно, ты думаешь обо мне. Как о куске мяса, который можно оттрахать. Который ты будешь трахать.

Она соскользнула со стола и сделала шаг в его сторону. Харри сидел на стуле, как обычно вытянув вперед ноги, и смотрел на нее с ощущением, что участвует в разыгрывании какой-то сцены, нет, в уже разыгранной сцене, черт возьми. Силье грациозно наклонилась вперед, как бы опираясь о его колено, провела пальцами по его телу, по ремню, прижалась к нему и скользнула рукой под футболку. Промурлыкала:

— Мм, nice sixpack,[39] учитель.

Харри схватил ее за руку, вывернул запястье в сторону и назад, одновременно соскальзывая со стула. Она закричала, когда он поднял ее руку и завел ей за спину, заставляя склонить голову к полу. Потом он развернул ее в сторону двери, подобрал рюкзак и повел ее из кабинета и дальше по коридору.

— Харри! — стонала она.

— Это называется «простой захват», многим известный также как «полицейский захват», — сказал Харри, не прекращая движения. Он потащил ее вниз по лестнице. — Хорошо бы выучить к экзамену. Ну, то есть если ты дойдешь до экзамена. Надеюсь, ты понимаешь, что вынуждаешь меня доложить об этом случае.

— Харри!

— И не потому, что я чувствую себя оскорбленным, а потому, что сомневаюсь, обладаешь ли ты психической стабильностью, требуемой для работы в полиции, Силье. Я предоставлю судить об этом руководству. Так что готовься убеждать их, что это всего лишь случайный проступок. Звучит справедливо?

Свободной рукой он открыл дверь на улицу и выставил девушку наружу. Она развернулась и посмотрела на него взглядом, полным неприкрытой и дикой ярости, и это лишний раз подтвердило то мнение, какое сложилось у Харри о Силье Гравсенг: вполне возможно, она не тот человек, которого стоит пускать в общество, наделив полномочиями полицейского.

Харри наблюдал, как она бредет через ворота на площадь, к «Шато-Неф», перед которым курил студент, отдыхая от грохота музыки, пульсировавшей в здании. Он стоял, облокотившись об уличный фонарь. На нем была куртка военного образца, а-ля Куба-1960. Студент делал вид, что смотрит на Силье совершенно равнодушно, но, когда она прошла мимо него, развернулся и стал пялиться ей вслед.

Стоя в дверях академии, Харри выругался вслух. Один раз. Два раза. Почувствовал, что сердцебиение замедляется. Он вынул телефон и набрал номер из списка контактов, такого короткого, что каждый контакт был обозначен одной буквой.

— Арнольд.

— Это Харри. Силье Гравсенг явилась ко мне в кабинет. На этот раз все было серьезнее.

— Да? Рассказывай.

Харри вкратце поведал коллеге о случившемся.

— Это плохо, Харри. Хуже, чем ты думаешь.

— Возможно, она была навеселе, она вроде с вечеринки явилась. Или же у нее проблемы с самоконтролем и восприятием реальности. Но мне нужен совет, что делать дальше. Я знаю, что должен бы доложить об этом, но…

— Ты не понимаешь. Ты все еще внизу у входных дверей?

— Да, — удивленно ответил Харри.

— Вахтер наверняка дома. Кто-нибудь еще есть поблизости?

— Кто-нибудь еще?

— Кто угодно.

— Ну, на площади перед «Шато-Неф» стоит какой-то парень.

— Он видел, как она уходила?

— Да.

— Отлично! Подойди к нему сейчас же. Поговори. Узнай имя и адрес. И пусть он побудет с тобой, пока я не приеду и не заберу тебя.

— Это как же?

— Объясню позже.

— Я что, поеду на багажнике твоего велосипеда?

— Должен признать, у меня где-то здесь поблизости стоит подобие машины. Я буду через двадцать минут.

— Доброе… э-э-э, утро? — пробормотал Бьерн Хольм и, щурясь, посмотрел на часы, хотя и был уверен, что все еще пребывает в царстве сновидений.

— Ты спал?

— Да нет, — сказал Бьерн Хольм и положил голову на спинку кровати, прижимая телефон к уху.

Как будто от этого она станет ближе.

— Я только хотела сообщить, что получила кусочек жвачки, которая была приклеена под сиденьем в машине Миттета, — произнесла Катрина Братт. — Думаю, она могла принадлежать убийце. Но это, конечно, авантюра.

— Ага, — сказал Бьерн.

— Думаешь, мы впустую потратим время?

В ее голосе Бьерну послышалось разочарование.

— Это ж ты у нас следователь-тактик, — ответил он и тотчас пожалел, что не сказал ничего более ободряющего.

Наступила пауза, и он подумал: откуда она звонит? Из дома? Она тоже уже легла?

— Да-да, — вздохнула Катрина. — Там, кстати, было кое-что любопытное.

— Ну? — сказал Бьерн с преувеличенным энтузиазмом.

— Когда я была там, мне почудилось, что кто-то вошел и вышел. Я, конечно, могу ошибаться, но, когда я сама шла назад, мне показалось, что кто-то копался в полках и сдвинул одну из коробок с вещдоками. Я посмотрела на наклейку…

Голос ее стал ленивым и мягким, и Бьерн Хольм подумал, что она, наверное, только что легла.

— Это было дело Рене Калснеса.

Харри запер за собой тяжелую дверь, и мягкий утренний свет остался за ней. Он прошел по прохладной мгле деревянного дома на кухню, плюхнулся на стул и расстегнул рубашку.

Это заняло много времени.

Парень в военной куртке не на шутку испугался, когда Харри подошел к нему и попросил подождать вместе с ним приезда своего коллеги из полиции.

— Это ж просто обычный табак! — воскликнул он, протягивая Харри свою сигарету.

Когда приехал Арнольд, они взяли у студента показания, которые тот подписал, а потом погрузились в грязный «фиат» неопределенного года выпуска и отправились прямо в криминалистический отдел, где в связи с последним убийством полицейского еще работали эксперты. Там Харри раздели, верхнюю одежду и нижнее белье унесли на экспертизу, и двое мужчин-экспертов обследовали его половые органы и руки при помощи света и контактной бумаги. После этого ему вручили пустой пластиковый стаканчик:

— Всю партию, Харри. Если влезет. Туалет вон там, в конце коридора. Думай о чем-нибудь приятном, ладно?

— Мм.

Уходя, Харри скорее почувствовал, чем услышал сдерживаемый смех.

«Думай о чем-нибудь приятном».

Харри полистал копию отчета, лежащую на столе в кухне. Он попросил Хагена переслать его. Частным образом. Потихоньку. По большей части отчет состоял из медицинских терминов, написанных по-латыни, но некоторые из них он понимал. Понимал достаточно, чтобы удостовериться, что Рудольф Асаев умер так же таинственно и необъяснимо, как и жил. И поскольку признаки того, что здесь совершено преступление, отсутствовали, было сделано заключение, что причиной смерти стал инсульт. Удар. Такое могло произойти.

Как следователь по убийствам, Харри мог бы сказать им, что такого произойти не могло. Чтобы главный свидетель «к несчастью» умер. Что там говорил Арнольд? Если показания умершего могли нанести кому-то вред, в девяноста четырех процентах случаев речь шла об убийстве.

Парадоксальным в данной ситуации было то, что показания Асаева могли нанести вред самому Харри. Большой вред. Так зачем беспокоиться? Почему бы просто не поблагодарить, поклониться и пойти дальше по жизни? На этот вопрос существовал простой ответ: он был ненормальным.

Харри швырнул отчет на край длинного дубового стола и решил уничтожить его завтра. А сейчас надо было поспать.

«Думай о чем-нибудь приятном».

Харри поднялся и по дороге в ванную разделся. Он встал под душ и включил горячую воду, почувствовал, как кожу покалывает и пощипывает, как будто он принимает наказание.

«Думай о чем-нибудь приятном».

Он вытерся, лег на чистое белое белье в их двуспальную кровать, закрыл глаза и попытался поскорее заснуть. Но мысли настигли его раньше, чем сон.

Он думал о ней.

Когда он стоял в туалете с закрытыми глазами и концентрировался, пытаясь перенестись в другое место, он думал о Силье Гравсенг. Думал о ее мягкой загорелой коже, о губах, о горячем дыхании, попавшем на его лицо, о дикой ярости во взгляде, о мускулистом теле, о формах, об упругости, обо всей несправедливо присущей юности красоте.

Черт!

Ее рука на его ремне, на животе. Ее тело, приближающееся к нему. Полицейский захват. Ее голова, почти касающаяся пола, слабый протестующий стон, выгнутая спина, торчащий вверх зад, стройный, как птичий хвост.

Черт, черт!

Он сел в постели. Ракель тепло улыбнулась ему с фотографии на тумбочке. Тепло, мудро, знающе. Но знала ли она? Если бы она на пять секунд проникла в его голову и увидела, кем он является на самом деле, убежала бы она от него в ужасе? Или же в своих головах мы все больные и разница лишь в том, что некоторые выпускают своих монстров наружу, а другие — нет?

Харри думал о ней. Он представил, что сделал то, о чем она просила, там, на письменном столе, перевернув кипу студенческих работ, которые желтыми бабочками разлетелись по кабинету, прилипая к их потным телам, — грубые листы с мелкими черными буквами, означавшими количество убийств, нападений, убийств на сексуальной почве, убийств на почве пьянства, убийств из ревности, убийств родственников, наркоубийств, убийств в среде банд, убийств для восстановления чести, корыстных убийств. Он думал о ней, стоя в туалете. И наполнил стаканчик до краев.

Глава 21

Беата Ленн зевнула, поморгала и уставилась в окно трамвая. Утром солнце начало работу с того, что рассеяло дымку над Фрогнер-парком. На мокрых от росы теннисных кортах было пусто, только один худощавый пожилой мужчина потерянно стоял на гравиевой дорожке у корта, где еще не натянули сетку перед началом сезона. Он разглядывал трамвай. Тощие ноги торчали из старомодных теннисных шортов, голубая офисная рубашка была застегнута криво, ракетка касалась земли. Он ждет партнера, который не пришел, подумала Беата. Может быть, потому что они договорились об этой встрече еще в прошлом году, а партнер тем временем покинул этот мир. Она знала, что за чувства испытывает этот человек.

Она различила силуэт Монолита,[40] когда они подъезжали к остановке у центральных ворот парка.

Сегодня ночью, после того как Катрина Братт забрала ключ от хранилища вещдоков, Беата сама навестила своего партнера. Именно поэтому она находилась в трамвае в этой части города. Он был обычным человеком. Так она называла его про себя. Не тот мужчина, о котором можно мечтать, а тот, который нужен время от времени. Его дети жили с бывшей супругой, и сейчас, когда ее дочь находилась в Стейнкьере у бабушки, у них было время и возможность встречаться почаще. И все равно Беата замечала, что ограничивает их общение, ей было важнее знать, что он существует как возможность, чем проводить с ним время. Так или иначе, он никогда не смог бы заменить Джека, ну и ладно. Ей не нужна была замена, ей нужно вот это. Нечто иное, ни к чему не обязывающее, нечто, о чем она не будет слишком сожалеть в случае потери.

Беата смотрела в окно на встречный трамвай, скользивший мимо нее. В тишине салона она услышала музыку, звучащую в наушниках девушки, сидевшей рядом с ней, и узнала противную поп-песенку из девяностых. В то время она была самой тихой студенткой Полицейской академии, очень бледной, имеющей свойство краснеть, стоило только кому-нибудь посмотреть в ее сторону. Но к счастью, смотрели не многие. А те, кто смотрел, тут же забывали о ней. У Беаты Ленн были тип внешности и поведение, которые превращали ее в нечто малозаметное, в заставку на телеэкране, заполняющую паузы между программами, в визуальный тефлон.

А вот она их помнила.

Всех до одного.

И поэтому сейчас, глядя на лица людей из встречного трамвая, она могла вспомнить, где и при каких обстоятельствах видела их раньше. Может быть, вчера в том же трамвае, или на школьном дворе двадцать лет назад, или на изображении с камер наблюдения в банке, когда идентифицировала грабителей, или на эскалаторе в универмаге «Стен и Стрем», куда заходила за парой колготок. И не имело никакого значения, что они состарились, подстриглись, накрасились, отрастили бороду, вкололи ботокс или закачали силикон, — их лица, их настоящие лица, просвечивали наружу, будто являлись константой, чем-то уникальным, как код ДНК из одиннадцати цифр. Это было ее благословение и проклятие, которое одни психиатры называли синдромом Аспергера, а другие — небольшим повреждением мозга, каковое ее fusiform gyrus — мозговой центр распознавания лиц — стремился восполнить. А третьи, кто поумнее, никак не называли эту ее способность. Они просто констатировали, что она помнит все коды и узнает всех.

Поэтому для Беаты Ленн не было ничего необычного в том, что ее мозг уже начал процесс распознавания лица мужчины из проезжающего мимо трамвая.

Единственное, что было необычным, — это то, что ей не сразу удалось узнать его.

Их разделяло всего метра полтора, и она обратила на него внимание, так как он рисовал что-то на запотевшем окне трамвая и поэтому повернулся к ней лицом. Она видела его раньше, но цифрового кода вспомнить не могла.

Возможно, все дело было в бликах на окне или в тени, падающей на его глаза. Беата уже хотела сдаться, как вдруг ее трамвай начал движение, свет упал иначе, и этот человек поднял глаза и встретился с ней взглядом.

Беату Ленн как будто ударило током.

Это был взгляд рептилии.

Холодный взгляд убийцы, который был ей знаком.

Валентин Йертсен.

И она поняла, почему не сразу узнала его и как ему удавалось скрываться.

Беата Ленн привстала со своего сиденья и хотела выйти, но девушка рядом с ней сидела с закрытыми глазами и кивала в такт музыке. Беата похлопала ее по руке, и девушка посмотрела на нее раздраженным взглядом.

— Я выхожу, — сказала Беата.

Девушка посмотрела вверх, приподняв тонкую, нарисованную карандашом бровь, но не пошевелилась.

Беата сорвала с нее наушники:

— Полиция. Мне надо выйти.

— Мы ведь едем, — сказала девушка.

— Ну-ка, живо двигай своей жирной задницей!

Другие пассажиры повернулись в сторону Беаты Ленн. Но она не покраснела. Она больше не была той девочкой. Фигурка у нее была такой же стройной, кожа — бледной до прозрачности, волосы — бесцветными и сухими, как недоваренные спагетти. Но той Беаты Ленн больше не было.

— Остановите трамвай! Полиция! Стоять!

Пробираясь к кабине водителя и передней двери, она уже слышала скрип тормозов. Она показала водителю удостоверение и нетерпеливо замерла в ожидании. После резкого рывка трамвай остановился, стоящие пассажиры качнулись вперед, повиснув на поручнях, и двери открылись. Беата одним прыжком выскочила на улицу, обежала трамвай спереди и понеслась вдоль трамвайных путей. Она почувствовала, как утренняя роса с травы просачивается сквозь тонкие тряпичные туфли, увидела, как отъезжает трамвай, услышала медленно нарастающий скрежет колес о рельсы и побежала изо всех сил. У нее не было никаких оснований предполагать, что Валентин вооружен. И он никуда не денется из битком набитого трамвая, если она, размахивая удостоверением, прокричит, за что собирается его арестовать. Только бы догнать этот чертов трамвай. Бег не был ее коньком. Врач, считавший, что она страдает синдромом Аспергера, сказал, что люди вроде нее обычно бывают довольно неуклюжими.

Беата чуть было не поскользнулась на мокрой траве, но удержалась на ногах. Всего несколько метров. Она добежала до хвоста трамвая, стукнула по нему рукой, закричала и помахала удостоверением в надежде, что водитель заметит ее в зеркало. Может, он и заметил. Увидел женщину, проспавшую на службу и отчаянно размахивающую проездной карточкой. Скрежет стал еще на четверть тона выше, и трамвай ускользнул от нее.

Беата остановилась и посмотрела вслед трамваю, удаляющемуся в сторону района Майорстуа. Потом обернулась и увидела, как ее трамвай уезжает в сторону площади Фрогнер.

Она тихо выругалась, достала телефон, перешла через дорогу, облокотилась на ограждение теннисного корта и набрала номер.

— Хольм.

— Это я. Я только что видела Валентина.

— Н-да? Ты уверена?

— Бьерн…

— Прости. И где?

— В трамвае, который следует мимо Фрогнер-парка в сторону Майорстуа.

— А чего это ты там делаешь в такое время?

— На этот счет не беспокойся. Ты на работе?

— Да.

— Это трамвай двенадцатого маршрута. Узнай, где он сейчас, и перехвати его. Он не должен уйти.

— Хорошо, я вычислю остановки и пошлю ориентировку на Валентина патрульным машинам.

— Вот тут загвоздка.

— И какая же?

— Ориентировка. Он изменился.

— Что ты хочешь сказать?

— Пластическая операция. Довольно значительная. К примеру, он может ходить по Осло неузнанным. Пошли мне сообщение о том, где будет остановлен трамвай, и я подъеду и укажу на него.

— Принято.

Беата засунула телефон обратно в карман. Только сейчас она заметила, как тяжело дышит. Она прислонилась затылком к сетке ограждения корта. Перед ней во все стороны двигались утренние потоки транспорта, как будто ничего не случилось. Как будто тот факт, что убийца только что обнаружил себя, не имел ровным счетом никакого значения.

— Куда они подевались?

Беата оторвалась от решетки и повернулась к обладателю трескучего голоса.

Старик вопросительно смотрел на нее.

— Куда они все подевались? — повторил он.

И, заметив боль в его взгляде, Беата быстро проглотила появившийся в горле комок.

— Вы думаете, — сказал он, помахивая ракеткой, — они ушли на другой корт?

Беата медленно кивнула.

— Да, скорее всего, — произнес он. — Я должен быть не здесь. Они на другом корте. Они меня там ждут.

Беата смотрела на его узкую спину, двигавшуюся в сторону выхода с корта.

Потом она сама быстрым шагом направилась к Майорстуа. И хотя в голове у нее носились мысли о том, где сейчас может находиться Валентин, откуда он явился и насколько они сейчас близки к его поимке, она не могла избавиться от отзвуков тихого голоса старика: «Они меня там ждут».

Миа Хартвигсен изучающе смотрела на Харри Холе.

Она сложила руки на груди и встала вполоборота к нему. Вокруг патологоанатома лежали большие синие пластиковые емкости с отрезанными частями тела. Студенты уже ушли из кабинета Анатомического института, расположенного на первом этаже Национальной больницы, а теперь явилось это эхо из прошлого с судебно-медицинским отчетом об Асаеве под мышкой.

Язык ее тела был таким недружелюбным не потому, что Миа Хартвигсен не любила Холе, но потому, что он пришел с проблемой. Как обычно. Когда Холе был следователем, его явление всегда означало массу работы, сжатые сроки и хорошую возможность оказаться у позорного столба за ошибки, в которых была только малая доля ее вины.

— Я говорю, что мы произвели вскрытие Рудольфа Асаева, — сказала Миа, — и очень тщательно.

— Недостаточно тщательно, — ответил Харри, опуская отчет на один из блестящих металлических столов, на которых студенты недавно резали человеческое мясо.

Из-под пледа торчала мускулистая рука, отрезанная ниже плеча. Харри разобрал буквы на бледной татуировке: «Too young to die».[41] Ну что же. Может быть, кто-то из байкерской банды «Лос Лобос», попавший в разборки Асаева с конкурентами.

— И что же заставляет вас думать, что недостаточно тщательно, Холе?

— Прежде всего, вы не смогли указать причину смерти.

— Вы прекрасно знаете, что иногда тело просто-напросто не дает нам никаких подсказок. Но это не обязательно значит, что смерть наступила не по естественным причинам.

— А самым естественным в данном случае было бы то, что кто-то отнял у него жизнь.

— Я знаю, что потенциально он являлся главным свидетелем, но вскрытие проходит по определенным правилам, которые не подвержены воздействию подобных обстоятельств. Мы находим то, что находим, и ничего другого. Патологоанатомическая наука не для дилетантов.

— Кстати о науке, — сказал Холе, присаживаясь на стол. — Она основывается на проверке гипотез, не так ли? Люди придумывают теорию, а потом проверяют, верна она или нет. Правильно?

Миа Хартвигсен отрицательно покачала головой. Не потому, что он был неправ, а потому, что ей не нравилось направление, в каком пошел этот разговор.

— Моя теория, — продолжал Холе с якобы невинной улыбкой, придававшей его лицу выражение мальчишки, который собирается уговорить маму подарить ему на Новый год ядерную бомбу, — заключается в том, что Асаева убил человек, хорошо знакомый с вашими методами работы и знающий, как сделать так, чтобы вы наверняка ничего не обнаружили.

Миа переменила позу и повернулась к нему другим плечом:

— И?

— И как бы вы сделали это, Миа?

— Я?

— Вы знаете все тонкости. Как бы вы обманули саму себя?

— Я под подозрением?

— Пока да.

Она почувствовала, как губы ее начинают расплываться в улыбке, и быстро вернула лицу серьезное выражение. Вот ловкач.

— Орудие убийства? — спросила она.

— Шприц, — ответил Холе.

— О? Почему?

— Что-нибудь связанное с анестезией.

— Ну хорошо. Мы можем обнаружить практически все вещества, особенно когда начинаем вскрытие так рано, как в этом случае. Единственная возможность, которую я вижу…

— Да?

Он улыбался так, будто уже получил то, что хотел. Он раздражал ее. Про такого никогда не знаешь, дать ему пощечину или поцеловать.

— Шприц с воздухом.

— Что это?

— Самый старый и по-прежнему лучший фокус из учебника. Ты вводишь из шприца в вену столько воздуха, чтобы воздушный пузырь перекрыл ее. Если он будет держать вену перекрытой достаточно долго, кровь перестанет поступать в жизненно важные органы, такие как сердце и мозг, и человек умрет. Быстро и без следов каких-нибудь посторонних веществ. А воздушный пузырь необязательно запускать извне, он может возникнуть в организме сам по себе. Case closed.[42]

— Но след от укола будет виден.

— Если сделать укол самой тонкой иголкой, то след от нее можно обнаружить лишь при пристальном изучении всех кожных покровов.

Холе просиял. Мальчишка распечатал подарок и подумал, что получил ядерную бомбу. Миа радовалась.

— Тогда вам надо изучить…

— Мы изучили… — пощечина, — каждый миллиметр. Мы даже проверили шланг от капельницы, потому что воздушный пузырь можно запустить и через него. Нигде не было ни одной дырочки, даже от комариного укуса.

Миа увидела, как лихорадочный свет гаснет в его глазах.

— Простите, Холе, но мы отдавали себе отчет в том, что эта смерть была подозрительной. — Она сделала ударение на слове «была». — А теперь мне надо готовиться к следующей лекции, так что…

— А как насчет места, не покрытого кожей? — спросил Холе.

— Что?

— Что, если он вколол шприц в место, находящееся не на поверхности? В отверстия тела. Рот, анальное отверстие, ноздри, уши.

— Интересно, но в носу и ушах практически нет подходящих кровеносных сосудов. Анальное отверстие — возможно, но шансы выделить жизненно важные органы в этих районах невелики, к тому же нужно обладать отличными знаниями, чтобы обнаружить вену вслепую. Рот — неплохая идея, тем более что от ротовой полости до мозга путь короткий, а это означает быструю и гарантированную смерть, но рот мы всегда проверяем. Там ведь еще имеется слизистая оболочка, и после укола в нее возникает припухлость, которую легко обнаружить.

Миа посмотрела на него и ощутила, что его мозг все еще в поиске, хотя он покорно кивал.

— Приятно снова видеть вас, Холе. Заворачивайте к нам, если будут другие вопросы.

Она подошла к одной из емкостей, чтобы погрузить в спирт высунувшуюся из него руку с растопыренными пальцами.

— Заворачивайте… — раздался у нее за спиной голос Харри.

Миа глубоко вздохнула. Он ее очень раздражал. Она повернулась.

— Он мог воткнуть шприц с обратной стороны, — сказал Харри.

— С какой обратной?

— Вы сказали, что путь до мозга короткий. С обратной стороны. Сзади. Он мог спрятать укол позади.

— Позади чего?

Она замолчала и посмотрела, куда он указывает. Потом закрыла глаза и снова вздохнула.

— Простите, — сказал Харри. — Но статистика ФБР говорит, что в случаях, когда производилось повторное вскрытие потенциальных свидетелей, процент убийств возрастал с семидесяти восьми до девяноста четырех.

Миа Хартвигсен покачала головой. Харри Холе. Проблема. Дополнительная работа. Хорошая возможность оказаться у позорного столба за ошибки, которых она не совершала.

— Здесь, — произнесла Беата Ленн, и такси заехало на тротуар.

Трамвай стоял на остановке «Улица Вельхавена». Одна полицейская машина находилась перед ним, две позади. Бьерн Хольм и Катрина Братт стояли, опираясь на «амазон».

Беата расплатилась и вышла из такси.

— Так что?

— Трое полицейских внутри трамвая, из него никто не выходил. Ждали только тебя.

— Это трамвай одиннадцатого маршрута, а я говорила — двенадцатый…

— Маршрут меняет номер после остановки у Майорстукрюссе, но это тот же самый состав.

Беата поспешила к передней двери, сильно постучала по ней и предъявила удостоверение. Дверь с фырканьем распахнулась, и она вошла внутрь, кивнув полицейскому в форме, находившемуся в салоне. В руках у него был «Хеклер и Кох P30L».

— Следуйте за мной, — приказала она и стала пробираться в конец переполненного трамвая.

Проталкиваясь к середине состава, Беата скользила взглядом по лицам. Ее сердце забилось быстрее, когда она подошла ближе и узнала значки, написанные на запотевшем стекле. Она подала знак полицейскому и обратилась к мужчине, расположившемуся на сиденье:

— Простите! Да, вы.

К ней повернулось прыщавое лицо с написанным на нем выражением ужаса.

— Я… я не хотел, честно. Просто забыл карточку дома. Больше не повторится, честно.

Беата закрыла глаза и выругалась про себя, потом кивнула полицейскому, чтобы он следовал за ней дальше. Когда они без всякого результата добрались до конца вагона, она прокричала водителю, чтобы тот открыл задние двери, и вышла на улицу.

— Ну? — спросила Катрина.

— Исчез. Опросите всех, видели ли они его. Через час они его забудут, если уже не забыли. Он, как и раньше, мужчина лет сорока с небольшим, ростом где-то метр восемьдесят, голубоглазый. Но глаза теперь стали немного раскосыми, он шатен с короткой стрижкой, у него высокие мощные скулы и узкие губы. И пусть никто не дотрагивается до стекла, на котором он писал. Снимите отпечатки пальцев и сфотографируйте. Бьерн!

— Да?

— Ты возьмешь на себя все остановки от этой до Фрогнер-парка. Поговори с работниками магазинов, выходящих окнами на улицу, спроси, узнают ли они человека из ориентировки. Если люди так рано утром едут куда-то на трамвае, то, скорее всего, для них это часть дневного расписания. Они направляются на работу, в школу, на тренировку, в постоянное кафе.

— В таком случае у нас есть шансы, — сказала Катрина.

— Да, и будь осторожен, Бьерн. Убедись, что люди, с которыми ты будешь разговаривать, это не те, кто может предупредить его. Катрина, ты позаботишься о том, чтобы нам выделили людей, которые завтра с раннего утра будут ездить на трамвае. Плюс нам надо пару человек, чтобы до конца дня катались на трамваях отсюда до Фрогнер-парка, на случай если Валентин будет возвращаться той же дорогой. Хорошо?

Когда Катрина и Бьерн ушли к другим полицейским, чтобы распределить обязанности, Беата подошла к трамваю, в котором заметила Валентина, и посмотрела на стекло. С полосок, нарисованных им на стекле, стекали струйки воды. Он нарисовал повторяющийся узор, как на тесьме. Вертикальная черточка, а следом за ней — круг. Один ряд за другим, пока не получилась квадратная матрица.

Вполне возможно, это не так важно.

Но как говорил Харри: «Может, это неважно и к делу не относится, но все что-нибудь да значит. И мы начинаем искать там, где светло, там, где мы что-нибудь видим».

Беата достала мобильный телефон и сфотографировала окно трамвая. Внезапно ей пришла в голову мысль.

— Катрина, иди сюда.

Катрина услышала ее и оставила Бьерна раздавать указания в одиночку.

— Как все прошло ночью?

— Нормально, — ответила Катрина. — Я утром сдала жвачку на анализ ДНК, дав номер закрытого дела о насилии. У них в приоритете убийства полицейских, но они пообещали поработать над жвачкой как можно скорее.

Беата задумчиво кивала, а потом провела рукой по лицу:

— Скорее — это насколько быстро? Мы не можем помалкивать только ради того, чтобы нам достались честь и хвала, и тем самым позволить вещи, предположительно содержащей ДНК убийцы, находиться в конце очереди.

Катрина, прищурившись, посмотрела на Бьерна, который жестами объяснял что-то полицейским.

— Я знаю там одну женщину, — соврала она. — Позвоню ей и попрошу ускорить анализ.

Беата посмотрела на нее. Помедлила. Кивнула.

— А может, тебе просто захотелось, чтобы этот человек оказался Валентином Йертсеном? — спросил Столе Эуне. Он стоял у окна своего кабинета и смотрел на оживленную улицу, на людей, снующих взад и вперед. На людей, которые могли оказаться Валентином. — Зрительные галлюцинации часто случаются при недостатке сна. Сколько часов из последних сорока восьми ты спала?

— Сейчас сосчитаю, — произнесла Беата Ленн таким тоном, что Столе понял: ей необязательно это делать. — Я звоню тебе, потому что он кое-что нарисовал на трамвайном стекле. Ты получил мою эмэмэску?

— Да, — ответил Эуне.

Он только начал сеанс терапии, и вдруг на телефоне, лежащем в выдвинутом ящике письменного стола, высветилось сообщение от Беаты:

ПОСМОТРИ MMС. СРОЧНО. ПОЗВОНЮ.

И он испытал почти извращенное удовольствие, когда, взглянув в озадаченное лицо Пола Ставнеса, сказал, что на этот звонок он обязан ответить, причем подтекст прозвучал весьма явственно: «Это намного важнее, чем твое нытье».

— Ты рассказывал мне однажды, что вы, психологи, можете проанализировать рисунки социопатов и сделать выводы о работе их подсознания.

— Ну, в Университете Гранады в Испании разработана методика, которая позволяет делать выводы о психопатологических расстройствах личности. Но при таких исследованиях людям дают указание, что рисовать. А это больше похоже на письмо, чем на рисунки, — сказал Столе.

— Правда?

— Во всяком случае, я вижу буквы «i» и «о». Но это ведь так же интересно, как и рисунки.

— Чем же?

— Рано утром в трамвае ты все еще в полусне, и то, что ты пишешь, тебе диктует подсознание. А у подсознания есть одна специфическая черта: оно любит коды и ребусы. Иногда они непостижимы, в других случаях на удивление просты, да просто-напросто банальны. У меня была пациентка, которая жутко боялась, что ее изнасилуют. Ей постоянно снился один и тот же сон: будто она просыпается оттого, что дуло башенного орудия какого-то танка разбивает окно в ее спальне, двигается внутрь помещения и останавливается только у ее кровати. А из дула свисает кусок бумаги, на котором написано «П» и «9». Наверное, может показаться странным, что она сама не поняла плевый код,[43] но мозг часто камуфлирует свои мысли. Ради удобства, из чувства стыда, страха…

— И что означает тот факт, что он рисует «i» и «о»?

— Возможно, это означает, что ему скучно в трамвае. Не надо меня переоценивать, Беата. Я поступил на психологический факультет в то время, когда это была наука для тех, у кого не хватает мозгов, чтобы стать врачом или инженером. Давай я подумаю об этом и перезвоню тебе, а то у меня сейчас пациент.

— Хорошо.

Эуне отключился и снова посмотрел на улицу за окном. На другой ее стороне, метрах в ста по направлению к улице Бугстадвейен, находился тату-салон. 11-й трамвай шел по Бугстадвейен, а у Валентина была татуировка. Татуировка, благодаря которой его можно идентифицировать. Если только он не воспользовался услугами профессионалов для ее удаления. Или не изменил ее в тату-салоне. Рисунок татуировки можно изменить до неузнаваемости, добавив всего пару штрихов. Например, если пририсовать полукруг к вертикальной черте, то получится латинская буква «D». А если перечеркнуть кружок, то получится норвежская буква «Ш». Эуне подышал на стекло.

Позади него раздалось раздраженное покашливание.

Он нарисовал на запотевшем стекле вертикальную линию и кружок, как в полученном им изображении.

— Я отказываюсь платить за целый час, если…

— Знаете что, Пол? — произнес Эуне, преувеличенно четко артикулируя, и добавил к своему рисунку полукруг и поперечную черту. Прочитал: «DШ».[44] Он стер надпись со стекла. — За этот час вам не надо платить.

Глава 22

Рико Хэррем знал, что умрет. Он всегда это знал. В новинку было то, что он знал, что умрет в течение следующих тридцати шести часов.

— Anthrax,[45] — повторил врач без обычного для тайцев проглатывания буквы «р» с американским акцентом. Наверное, косоглазый учился медицине в Штатах. Получил необходимую квалификацию для работы в этой частной клинике, пациентами которой наверняка были только иностранцы-экспаты и туристы. — I’m so sorry.[46]

Рико дышал кислородом из маски, но даже это было непросто. Тридцать шесть часов. Врач так и сказал: тридцать шесть часов. Поинтересовался, хочет ли Рико, чтобы они связались с кем-нибудь из его близких. Возможно, они успеют прилететь, если сядут на первый же самолет. Хочет ли он видеть христианского священника? Он, случайно, не католик?

По вопросительному выражению лица Рико врач понял, что пациент нуждается в дополнительных объяснениях.

— Anthrax is a bacteria. It’s in your lungs. You probably inhaled it some days ago.[47]

Рико все еще не понимал.

— If you had digested it or got it on your skin, we might have been able to save you. But in the lungs…[48]

Бактерия? Он что, умрет из-за бактерии? Которую вдохнул в себя? Где же?

Врач эхом повторил его вопрос:

— Any idea where? The police will want to know to prevent other people from catching the bacteria.[49]

Рико Хэррем закрыл глаза.

— Please, try to think back, mister Herrem. You might be able to save others.[50]

Других. Но не себя. Тридцать шесть часов.

— Mister Herrem?

Рико хотел кивнуть, чтобы дать врачу понять, что он его слышит, но не смог. Он услышал, как хлопнула дверь. Стук нескольких пар обуви. Женский напряженный голос, тихая речь:

— Miss Kari Farstad from the Norwegian Embassy. We came as soon as we could. Is he…[51]

— Blood circulation is stopping, miss. He is going into shock now.[52]

Откуда же бактерия попала в его легкие? Из пищи, которую он ел, когда такси остановилось у того задрипанного придорожного ресторана между Бангкоком и Паттайей? Из вонючей дырки в полу, которую они называют туалетом? Или из системы кондиционирования в гостинице, бактерии ведь часто распространяются таким путем? Но врач сказал, что первые симптомы похожи на симптомы простуды, а они проявились еще в самолете. Но если эти бактерии летали по самолету, то заразиться должны были и другие. Он услышал, как женщина произнесла еще тише и на этот раз по-норвежски:

— Бактерия, вызывающая сибирскую язву. Господи, я думала, она есть только в бактериологическом оружии.

— Да нет, — сказал мужской голос. — Я покопался в Интернете по дороге сюда. Bacillus anthracis. Может лежать без движения годами, устойчивый дьявол. Распространяется выделением спор. Именно такие споры находились в порошке, который посылали людям по почте в США несколько лет назад, помните?

— Думаете, кто-то послал ему письмо со спорами сибирской язвы?

— Он мог заразиться где угодно, но самый распространенный способ заражения — близкий контакт с крупными животными. Но конечно, мы этого никогда не узнаем.

Но Рико знал. Осознал внезапно со всей ясностью. Ему удалось поднять руку к кислородной маске.

— Вы нашли кого-нибудь из родственников? — спросил женский голос.

— Да.

— И?

— Они сказали, чтобы он гнил там, где находится.

— Понятно. Педофил?

— Нет. Но послужной список имеет солидный. Эй, он шевелится.

Рико стянул со рта и носа маску и пытался говорить. Но у него получался только хриплый шепот. Он повторил свои слова. Рико заметил, что женщина со светлыми кудрявыми волосами смотрит на него со смесью беспокойства и отвращения.

— Doctor, is it…[53]

— No, it is not contagious between humans.[54]

Не заразно. Только у него.

Ее лицо приблизилось. И даже умирая, а может быть, именно поэтому, Рико Хэррем жадно втянул в себя ее запах. Вдохнул ее духи, как вдохнул и в тот день в «Рыбной лавке», втянул в себя запах из шерстяной перчатки. Он почувствовал запах влажной шерсти и чего-то напоминающего мел. Порошок. Другой человек прикрывал рот и нос платком. Не для того, чтобы замаскироваться, а из-за легчайших спор, летавших в воздухе. «Might have been able to save you, but in the lungs…»[55]

Он сделал усилие. С большим трудом выдавил из себя слова. Два слова. Сам успел подумать, что эти два слова будут его последними. И вот — как занавес после жалкого и мучительного представления длиною в сорок два года — черная мгла упала на Рико Хэррема.

Жуткий сильный дождь колотил по крыше автомобиля. Казалось, он хочет прорваться внутрь, и Кари Фарстад невольно вздрогнула. Кожа ее постоянно была покрыта слоем пота, но говорили, что после окончания сезона дождей, где-то в ноябре, станет лучше. Ей хотелось домой, в посольские квартиры, она ненавидела поездки в Паттайю, где бывала не единожды. Она не выбирала работу, при которой приходится иметь дело с человеческим мусором. Скорее, наоборот. Она представляла себе свою работу как череду приемов с участием интересных умных людей, с учтивыми утонченными беседами о политике и культуре, ожидала, что будет развиваться как личность, станет лучше разбираться в глобальных вопросах, а не возиться с этими мелкими вопросиками. Например, как найти норвежскому преступнику хорошего адвоката или как добиться его выдачи и отправки в норвежскую тюрьму, пребывание в которой сродни пребыванию в отеле среднего стандарта.

Ливень прекратился так же неожиданно, как и начался, и над дорогой стали подниматься клубы пара от горячего асфальта.

— Повторите-ка, что сказал Хэррем? — спросил советник посольства.

— «Валентин», — ответила Кари.

— Нет, потом.

— Он говорил неразборчиво. Длинное слово, вторая половина которого звучала как «комод».

— Комод?

— Как-то так.

Кари смотрела на ряды растущих вдоль автострады каучуковых деревьев. Ей хотелось домой. Туда, где настоящий дом.

Глава 23

Харри несся по коридору Полицейской академии мимо картины Франса Видерберга.[56]

Она стояла в дверях спортзала, готовая к бою, в плотно облегающем спортивном костюме. Сложив руки на груди и облокотившись о дверной косяк, она следила за ним глазами. Харри хотел кивнуть, но кто-то прокричал «Силье!», и она скрылась в спортзале.

Дойдя до второго этажа, Харри заглянул в кабинет Арнольда:

— Как прошло занятие?

— Хорошо, но им не хватает твоих жутких, хотя и не относящихся к делу примеров из так называемой реальной жизни, — сказал Арнольд, продолжая массировать больную ногу.

— В любом случае спасибо, что подменил, — улыбнулся Харри.

— Да не за что. Что за важное дело у тебя было?

— Надо было съездить в патологоанатомическое отделение. Дежурный патологоанатом согласилась выкопать труп Рудольфа Асаева и провести повторное вскрытие. Я воспользовался твоей фэбээровской статистикой об умерших свидетелях.

— Рад, что оказался полезным. У тебя, кстати, снова гости.

— Не…

— Нет, это не фрекен Гравсенг и не твои бывшие коллеги. Я разрешил ему подождать у тебя в кабинете.

— Кому…

— Думаю, ты его знаешь. Я угостил его кофе.

Харри посмотрел в глаза Арнольду, коротко кивнул и вышел.

Мужчина, сидевший на стуле в кабинете Харри, не сильно изменился. На теле у него появилось чуть больше мяса, лицо стало чуть более одутловатым, а на висках заблестела седина. Но у него были все та же мальчишеская челка, которая подошла бы подростку-моднику, костюмчик будто с чужого плеча и острый пронзительный взгляд, способный прочитать страницу документа за четыре секунды и в случае необходимости процитировать ее дословно в зале суда. Другими словами, Юхан Крон был ответом юристов на Беату Ленн: адвокат, выигрывавший даже те дела, в которых ему приходилось состязаться с норвежским законодательством.

— Харри Холе, — сказал он звонким молодым голосом, поднялся и протянул ему руку. — Давненько.

— Ничего не имею против, — ответил Харри и пожал ему руку, прикоснувшись титановым пальцем к его ладони. — У вас всегда плохие новости, Крон. Кофе понравился?

Крон ответил на рукопожатие. Крепко. Наверное, новые килограммы были мышцами.

— Кофе у вас хороший, — улыбнулся он со знанием дела. — А вот новости у меня, как всегда, плохие.

— Вот как?

— Обычно я не прихожу сам, но в данном случае мне хотелось поговорить с вами лицом к лицу, прежде чем мы, возможно, что-нибудь напишем на бумаге. Речь идет о Силье Гравсенг, вашей ученице.

— Моей ученице, — повторил Харри.

— Разве я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь. Просто у вас это прозвучало так, будто она изучает меня.

— Я приложу все усилия, чтобы сформулировать свою мысль как можно точнее, — сказал Крон и сжал губы в улыбку. — Она пришла прямо ко мне, вместо того чтобы пойти в полицию. Из страха, что вы станете защищать своих.

— Кто это «вы»?

— Полиция.

— Я не…

— Вы много лет проработали в полиции, и, работая в Полицейской академии, вы являетесь частью системы. Видите ли, она боялась, что полиция станет уговаривать ее не подавать заявления об изнасиловании. И что, если она будет возражать, это сможет в дальнейшем повредить ее карьере в полиции.

— О чем вы говорите, Крон?

— Я выразился неясно? Вы изнасиловали Силье Гравсенг здесь, в этом кабинете, вчера вечером, незадолго до полуночи.

Последовала пауза, во время которой Крон внимательно смотрел на Харри.

— Не то чтобы я собирался использовать это против вас, Холе, но отсутствие видимого удивления говорит само за себя и подтверждает достоверность слов моего клиента.

— А вам нужны подтверждения?

Крон соединил кончики пальцев на руках:

— Надеюсь, вы понимаете серьезность этого дела, Холе. Если об изнасиловании будет подано заявление и дело получит огласку, это перевернет вашу жизнь.

Харри попытался представить его в адвокатской мантии. Процесс. Обвиняющий жест указательного пальца в сторону Харри с трибуны. Силье, отважно утирающая слезу. Глуповатое возмущенное выражение лица члена судейской коллегии. Враждебность со стороны публики. Неустанное шуршание карандаша судебного художника.

— Единственной причиной, по которой здесь нахожусь я, а не двое полицейских с наручниками, готовых вывести вас отсюда и провести по коридорам мимо коллег и студентов, является то, что это будет иметь последствия и для моего клиента.

— Какие, например?

— Вы, конечно, понимаете. К ней навсегда приклеится ярлык женщины, отправившей коллегу в тюрьму. Заложила — вот как это назовут. А этого, насколько я понимаю, в полиции не любят.

— Вы насмотрелись фильмов, Крон. В полиции любят, когда изнасилования раскрываются, вне зависимости от того, кто попадет под подозрение.

— А судебный процесс, конечно, станет огромной нагрузкой для молодой девушки. Особенно перед серьезными экзаменами. Поскольку она не решилась сразу пойти в полицию, а была вынуждена подумать и обратиться ко мне, многие технические и биологические доказательства уже утрачены. А это означает, что суд может продлиться дольше, чем обычно.

— А какие доказательства у вас есть?

— Синяки. Царапины. Порванное платье. И если я попрошу осмотреть этот кабинет на предмет поиска улик, я уверен, отыщутся нитки этого самого платья.

— Если?

— Да. У меня есть не только плохие новости, Харри.

— Да?

— Я могу предложить вам альтернативу.

— Дьявольскую, я надеюсь?

— Вы умный человек, Холе. Вы знаете, что у нас нет прямых неоспоримых доказательств. Но именно это характерно для дел об изнасилованиях, не так ли? Слово одного против слова другого, и в конце оба оказываются проигравшими. Истца подозревают в голословности и ложных обвинениях, а оправданному, по всеобщему мнению, просто повезло. Принимая во внимание то, что от процесса проиграют обе стороны, Силье Гравсенг выразила пожелание, точнее, внесла предложение, которое я безусловно поддерживаю. И позвольте мне на мгновение выйти из роли адвоката противной стороны, Холе. Я советую вам принять это предложение. Потому что альтернатива ему — заявление в полицию. Она выразилась очень ясно.

— Вот как?

— Да. Как человек, профессия которого — блюсти законы этой страны, она считает ясным как божий день, что ее обязанность — позаботиться о том, чтобы насильник был наказан. Но к счастью для вас, не обязательно судом.

— Дело в принципе, да?

— Если бы я был на вашем месте, я был бы чуть менее язвительным и чуть более признательным, Холе. Я мог бы посоветовать ей подать заявление.

— Ну и чего же вы хотите, Крон?

— В общих чертах — чтобы вы оставили должность преподавателя Полицейской академии и больше никогда не работали в полицейской системе. А Силье продолжит спокойно учиться здесь, и вы не будете ей мешать. То же самое будет, когда она начнет работать. Одно неуважительное слово с вашей стороны, и договор аннулируется, а она подает заявление в полицию.

Харри поставил локти на стол и наклонился вперед, опустив голову и потирая лоб.

— Я собираюсь составить письменный договор в форме сделки, — сказал Крон. — Ваше увольнение против ее молчания. Предполагается, что обе стороны будут держать в тайне условия договора. Вам все равно едва ли удастся нанести ей вред, если вы разгласите договор, а вот она встретит понимание.

— Но я признаю себя виновным, если соглашусь на такую сделку.

— Воспринимайте это как ограничение ущерба, Холе. Человек с вашим опытом легко сможет найти себе другую работу. Следователя в страховой компании, например. Там платят лучше, чем в Полицейской академии, поверьте мне.

— Я верю вам.

— Хорошо. — Крон открыл крышку мобильного телефона. — Как выглядит ваше расписание в ближайшие дни?

— Можно разобраться с этим завтра, раз такое дело.

— Хорошо. В моем офисе в два. Вы же не забыли мой адрес?

Харри кивнул.

— Замечательно. Отличного дня, Холе!

Крон резво вскочил со стула. Поднятие тяжестей и упражнения для пресса, предположил Харри.

После его ухода Харри посмотрел на часы. Был четверг, а на этой неделе Ракель собиралась прилететь на день раньше. Она приземлялась в 17.30, а он предложил встретить ее в аэропорту, и она, обычно говорившая «нет, не стоит», в этот раз с благодарностью приняла его предложение. Он знал, как она любила эти сорок пять минут в машине по дороге в город. Разговоры. Покой. Прелюдия к хорошему вечеру. Ее оживленный голос, объясняющий, какое в действительности значение имеет тот факт, что сторонами в международном суде в Гааге могут выступать только государства. Разговор о юридической силе и бессилии ООН, в то время как за окном проплывает холмистый пейзаж. Иногда они разговаривали об Олеге, о том, как у него идут дела, как он с каждым днем выглядит все лучше и лучше, о том, как постепенно возвращается прежний Олег. О планах, которые он строит. Учеба, юриспруденция. Полицейская академия. О том, как им повезло. И о том, какая хрупкая вещь счастье.

Они совершенно откровенно разговаривали обо всем, о чем думали. Почти обо всем. Харри никогда не говорил ей, как боится. Боится пообещать что-нибудь, не зная, сможет ли сдержать обещание. Боится, что не сумеет стать для них тем, кем он хочет и должен быть, и что они не сумеют стать такими для него. Боится, что не знает, как другой человек сможет сделать его счастливым.

То, что он сейчас был с ними, с нею и Олегом, было исключением из правил, он сам верил в это лишь наполовину. Это было подозрительно приятным сном, и ему казалось, что он в любой момент может проснуться.

Харри потер лицо. Может быть, этот момент уже близко. Момент пробуждения. Жгучий, жестокий дневной свет. Реальность. В ней все станет таким, как прежде. Холодным, жестким и одиноким. Харри поежился.

Катрина Братт посмотрела на часы. Десять минут десятого. На улице, вполне вероятно, стоял неожиданно мягкий весенний вечер. А здесь, в подвале, был прохладный, сырой зимний вечер. Она перевела взгляд на Бьерна Хольма, почесывающего свою рыжую бороду. На Столе Эуне, рисующего в блокноте. На Беату Ленн, сдерживающую зевок. Они сидели перед монитором компьютера, который заполняла фотография трамвайного стекла, сделанная Беатой. Они немного обсудили то, что на нем было нарисовано, и пришли к выводу, что, даже если они поймут значение этих знаков, это едва ли поможет им поймать Валентина.

И Катрина снова рассказала им о подозрении, что кто-то еще побывал в хранилище вещдоков одновременно с ней.

— Наверное, кто-то из сотрудников хранилища, — сказал Бьерн. — Но согласен, странновато как-то, что он не включил свет.

— Дубликат ключа от хранилища сделать нетрудно, — произнесла Катрина.

— А может, это не буквы, — заговорила Беата. — Может, это цифры.

Они повернулись к ней. Ее взгляд не отрывался от монитора.

— Единицы и нули. А не «i» и «о». Как в бинарном коде. Ведь единица означает «да», а ноль — «нет», верно, Катрина?

— Я пользователь, а не программист, — ответила Катрина. — Но да, это так. Как мне объяснили, единица пропускает электричество, а ноль его останавливает.

— Единица означает действие, а ноль — бездействие, — сказала Беата. — Быть. Или не быть. Быть. Или не быть. Единица. Ноль. Ряд за рядом.

— Как гадание на ромашке.

Они посидели в тишине, нарушаемой только вентилятором в компьютере.

— Матрица заканчивается нулем, — сказал Эуне. — Не быть.

— Если он ее закончил, — возразила Беата. — Может, он просто должен был сойти на своей остановке.

— Случается, что серийные убийцы останавливаются, — сказала Катрина. — Исчезают. И никогда не повторяются.

— Это исключение, — ответила Беата. — Ноль или не ноль, кто из вас думает, что цель нашего палача полицейских — остановиться? Столе?

— Катрина права, но я боюсь, что этот не остановится.

«Боюсь», отметила Катрина и чуть было не озвучила свои мысли: что она боится обратного, того, что теперь, когда они подобрались так близко, он остановится и исчезнет. Что из-за этого стоит рискнуть. И что да, в худшем случае она бы согласилась пожертвовать еще одним коллегой ради поимки Валентина. Это была нездоровая мысль, но она не покидала ее. Потерю еще одной полицейской жизни можно было пережить, правда можно. А вот исчезновение Валентина — нельзя. И она зашевелила губами в немом заклинании: «Еще один раз, гад. Нанеси еще один удар».

У Катрины зазвонил мобильник. Она определила по номеру, что звонят из Института судебной медицины, и сняла трубку.

— Здравствуйте. Мы проверили кусок жвачки из того дела об изнасиловании.

— Да?

Катрина почувствовала, как кровь быстрее побежала по венам. К черту все слабые теории, здесь есть hard evidence.[57]

— К сожалению, нам не удалось выделить ДНК.

— Что? — Ей на голову как будто вылили ведро ледяной воды. — Но… но в жвачке должно быть полно слюны!

— Так иногда бывает, к сожалению. Мы, конечно, можем проверить еще раз, но с этими убийствами полицейских…

Катрина отключилась.

— Они ничего не нашли в жвачке, — тихо произнесла она.

Бьерн и Беата кивнули. Катрине показалось, что на лице Беаты она заметила тень облегчения.

В дверь постучали.

— Да! — прокричала Беата.

Катрина уставилась на железную дверь. У нее появилась внезапная уверенность, что за дверью находится он. Высокий, светловолосый. Он передумал и пришел спасти их из бедственного положения, в котором они оказались.

Железная дверь открылась, и Катрина выругалась про себя. В помещение вошел Гуннар Хаген.

— Как дела?

Беата потянулась, подняв руки вверх:

— Валентина сегодня не было в трамваях одиннадцатого и двенадцатого маршрутов, и опрос не дал никаких результатов. Весь вечер в трамваях будут ездить наши люди, но больше надежды на то, что он появится завтра утром.

— Следственная группа задает мне вопросы об использовании полицейских в трамваях. Их интересует, что происходит и связано ли все это с убийствами полицейских.

— Слухи разлетаются быстро, — сказала Беата.

— Даже слишком быстро, — заметил Хаген. — Об этом станет известно Бельману.

Катрина уставилась на монитор. Шаблон, рисунок, образец. В этом ведь была ее сила, именно так она в тот раз вышла на след Снеговика. Значит, так. Единица и ноль. Две цифры в паре. Может быть, десять? Пара цифр, повторяющаяся несколько раз. Несколько раз. Несколько…

— Поэтому я доложу ему о Валентине уже сегодня вечером.

— Что это будет означать для нашей группы? — спросила Беата.

— Появление Валентина в трамвае не является нашей ошибкой, мы должны действовать. Но в то же время группа выполнила свою работу. Она выяснила, что Валентин жив, и обеспечила нам главного подозреваемого. И если мы не поймаем его сейчас, существует возможность того, что он появится в Берге. Теперь работать будут другие ребята.

— А как насчет poly-ti? — сказала Катрина.

— Что, прости? — негромко произнес Хаген.

— Столе говорит, что пальцы пишут то, над чем работает подсознание. Валентин написал несколько десяток друг за другом. «Poly» означает «много», «ti» — «десять». Получается «poly-ti». То есть норвежское слово «полиция». В нашем случае это может означать, что он планирует и дальше убивать полицейских.

— О чем она говорит? — спросил Хаген, обращаясь к Столе.

Столе Эуне пожал плечами:

— Мы пытаемся истолковать знаки, которые Валентин нарисовал на трамвайном стекле. Сам я думаю, что он написал слово «DШ», «умри». Но что, если сочетание единиц и нолей просто кажется ему красивым? Человеческий мозг — это четырехмерный лабиринт. Все в нем бывали, но никто не знает дороги.

Катрина шла по улицам Осло к полицейскому общежитию в районе Грюнерлекка, не обращая внимания на кипящую вокруг жизнь, на лихорадочно смеющихся людей, спешащих отпраздновать приход короткой весны и коротких выходных и насладиться жизнью, пока она не кончилась.

Теперь она была уверена, что знала, почему они так увлеклись этим идиотским «кодом». Потому что им отчаянно хотелось найти связь между вещами, придать им смысл. Но что еще важнее, потому что ничего другого у них не имелось. И они пытались выжать из камня содержимое, которого в нем не было.

Взгляд ее скользил по тротуару, каблуки чеканили ритмический узор заклинания: «Еще один раз, гад. Нанеси еще один удар».

Харри схватил ее за длинные волосы. Они были такими блестящими, густыми, черными и мягкими, что казалось, он держит в руке бухту троса. Он потянул руку на себя, ее голова поднялась вверх, а он посмотрел на узкую вогнутую поясницу и свернувшийся змеей под блестящей потной кожей позвоночник. Он произвел еще один толчок. Ее стон был похож на низкочастотный рык, поднявшийся из глубины груди: яростный тревожный звук. Иногда они занимались любовью спокойно, тихо, лениво, как в медленном танце. А иногда они словно сражались. Как сегодня. Ему казалось, что ее возбуждение порождает новое возбуждение, и когда она бывала такой, как сегодня, заниматься с ней сексом было все равно что пытаться потушить пожар бензином, возбуждение нарастало, выходило из-под контроля, и иногда ему в голову закрадывалась мысль, что ничем хорошим это, черт возьми, не кончится.

Ее платье валялось на полу у кровати. Красное. Она была так прекрасна в красном, что он почти сожалел об этом. Босоногая. Нет, она не была босоногой. Харри наклонился и вдохнул ее запах.

— Не останавливайся, — простонала она.

«Опиум». Ракель рассказывала, что горький запах придают капли смолы, выделяющейся из коры одного арабского дерева. Нет, не смолы, а слез. Слез принцессы, сбежавшей на Арабский Восток из-за запретной любви. Принцесса Миррха. Мирра. Ее жизнь, конечно, закончилась печально, но Ив Сен-Лоран за литр ее слез платил огромные деньги.

— Не останавливайся, возьми…

Она схватила его ладонь и прижала к своему горлу. Он тихонько сжал руку и ощутил пульсацию вен и напряженность мышц ее тонкой шеи.

— Крепче! Кре…

У нее перехватило дыхание, когда он сделал то, о чем она просила. Он знал, что перекрыл подачу кислорода к ее мозгу. Это ее дело, он поступал так и получал от этого удовольствие, потому что знал, что она получает от этого удовольствие. Но сейчас кое-что было по-другому. У него появилась мысль, что она полностью находится в его власти. Что он может сделать с ней все что угодно. Он посмотрел на ее платье, валяющееся на полу. Красное платье. Харри почувствовал нарастающее напряжение и понял, что не сможет долго сдерживаться. Он закрыл глаза и представил себе ее, стоящую на четвереньках и медленно поворачивающуюся. Представил, как она поворачивается к нему лицом, а ее волосы меняют цвет и он понимает, кто перед ним. Глаза закатились, на шее — синие отметины, которые стали видны во вспышке камеры полицейского криминалиста.

Харри кончил и убрал руку с ее горла. Но Ракель оставалась на месте. Она замерла и задрожала, как хищник за секунду до того, как рухнуть на землю. А потом она умерла. Повалилась вперед лбом на кровать, горько всхлипнув, и осталась в такой позе, словно склонилась в молитве.

Он вышел из нее. Ракель застонала, перевернулась и с укором посмотрела на него. Обычно он не выходил из нее до тех пор, пока она не была готова к разделению.

Харри быстро чмокнул ее в шею, выскользнул из кровати, прихватил трусы фирмы «Пол Смит», которые она купила ему в аэропорту по дороге из Женевы в Осло, нашел пачку «Кэмела» в джинсах «Рэнглер», висящих на стуле. Потом он вышел из спальни и спустился в гостиную, уселся в кресло и выглянул в окно, за которым стояло самое темное время ночи, но все-таки не настолько темное, чтобы он не мог различить очертания хольменколленских холмов на фоне неба. Харри прикурил. Почти сразу же он услышал за своей спиной звук ее шаркающих шагов.

— Что-то случилось?

— Нет.

Она уселась на ручку кресла и прижалась носом к ямке у него на шее. Кожа ее все еще была горячей и пахла Ракелью и сексом. И слезами принцессы Миррхи.

— «Опиум», — произнес он. — Ничего себе названьице для духов.

— Они тебе не нравятся?

— Да нет… — Харри выпустил дым в потолок. — Но они немного… своеобразные.

Она подняла голову и посмотрела на него:

— И ты только сейчас это говоришь?

— Я раньше над этим не думал. Да в общем-то, и сейчас не думал. Пока ты не спросила.

— Дело в спирте?

— В смысле?

— Алкоголь в духах, это он…

Харри отрицательно покачал головой.

— Но за этим что-то кроется, — сказала Ракель. — Я знаю тебя, Харри. Тебя что-то беспокоит. Только посмотри, как ты куришь, друг мой, всасываешь в себя содержимое сигареты так, как будто в ней заключена последняя капля воды на земле.

Харри улыбнулся и погладил ее по покрытой мурашками спине. Она легко коснулась губами его щеки.

— Ну, раз это не алкогольная абстиненция, значит это второе.

— Второе?

— Полицейская абстиненция.

— А, это, — протянул он.

— Дело в убийствах полицейских, так ведь?

— Беата приходила и уговаривала меня поработать. Она сказала, что говорила с тобой по телефону до того, как прийти сюда.

Ракель кивнула.

— И ты дала ей понять, что для тебя это не проблема, — договорил Харри.

— Я сказала, что решение за тобой.

— Ты забыла о нашей клятве?

— Нет, но я не могу заставить тебя соблюдать клятву, Харри.

— И если бы я ответил согласием и стал заниматься расследованием?

— Ты бы нарушил клятву.

— Последствия?

— Для тебя, меня и Олега? Бо`льшая вероятность того, что все полетит к чертям. Для расследования убийств трех полицейских? Бо`льшая вероятность раскрытия.

— Мм. Первое — это точно, Ракель. А вот второе — абсолютно нет.

— Может быть. Но ты знаешь, что наша совместная жизнь может полететь к чертям независимо от того, вернешься ты в полицию или нет. В море много подводных камней. Например, ты на стену лезешь из-за того, что не делаешь то, ради чего ты, по твоим ощущениям, создан. Я слышала, что мужчины, бывает, разводятся накануне наступления осеннего охотничьего сезона.

— Охоты на лосей. Не на куропаток же?

— Нет, конечно.

Харри затянулся. Они разговаривали приглушенными спокойными голосами, как будто обсуждали поход в супермаркет. Именно так они обычно разговаривают, подумал он. Такая она и есть. Он притянул ее к себе и прошептал ей на ухо:

— Я собирался сохранить тебя, Ракель. Сохранить все это.

— Да?

— Да. Потому что это — хорошо. Это лучшее из всего, что у меня было в жизни. А ты знаешь, как я устроен, ты же помнишь диагноз Столе. Зависимый тип личности, состояние, граничащее с обсессивно-компульсивным расстройством. Алкоголь или охота — это одно и то же, мысли вертятся и вертятся по кругу. Я хочу быть здесь. Черт, я уже двигаюсь туда, даже когда мы просто говорим об этом! Я делаю это не для вас с Олегом, я делаю это для себя.

— Ну-ну… — Ракель погладила его по волосам. — Давай тогда поговорим о чем-нибудь другом.

— Да. Значит, они сказали, что Олег может выйти раньше назначенного срока?

— Да. Он избавился от всех симптомов абстиненции. И мотивация у него выше, чем когда-либо. Харри…

— Да?

— Он рассказал мне, что случилось тем вечером.

Она не переставая гладила его по волосам. Он не знал всего, чего хочет, но знал, что хочет, чтобы ее рука навсегда осталась в его волосах.

— Каким вечером?

— Ты знаешь. Тем вечером, когда врач тебя залатал.

— Рассказал, значит?

— Ты говорил мне, что тебя подстрелил один из подручных Асаева.

— В общем-то, это правда. Олег тогда был подручным Асаева.

— Твоя версия мне нравилась больше. Та, в которой Олег появился на месте преступления позже, понял, как тяжело ты ранен, и побежал вдоль реки к пункту скорой помощи.

— Но ты ведь никогда до конца в это не верила, да?

— Он сказал, что ворвался в кабинет к одному из врачей и, угрожая своей «одессой», заставил его пойти за собой.

— Врач простил Олега, когда увидел, в каком я состоянии.

Ракель покачала головой:

— Он хотел рассказать мне и все остальное, но говорит, что не многое помнит из случившегося за последние месяцы.

— Героин производит такое воздействие.

— Но я подумала, что пробелы в его памяти сможешь восполнить ты и поведаешь мне все сейчас. Что скажешь?

Харри затянулся и подождал секунду, прежде чем выпустить дым:

— Как можно меньше.

Она потрепала его по волосам:

— В тот раз я поверила вам, потому что хотела верить. Господи, Олег стрелял в тебя, Харри. Он должен был попасть в тюрьму.

Харри покачал головой:

— Это был несчастный случай, Ракель. Все это мы уже оставили позади, и, пока полиция не найдет «одессу», ничто не способно связать Олега ни с убийством Густо Ханссена, ни с чем другим.

— Что ты хочешь сказать? С Олега сняли обвинения за то убийство. Ты хочешь сказать, что он все-таки с ним связан?

— Нет, Ракель.

— Так о чем ты мне не рассказываешь, Харри?

— Ты уверена, что хочешь знать, Ракель? Правда уверена?

Харри подождал. Посмотрел в окно на силуэты холмов, опоясывающих этот спокойный безопасный город, где ничего не происходило. Холмы эти на самом деле окружали кратер спящего вулкана, в котором и был построен Осло. Весь вопрос в том, как на это посмотреть. Весь вопрос в том, что тебе известно.

— Нет, — прошептала во мраке Ракель, взяла его ладонь и положила себе на щеку.

Вполне возможно прожить счастливую жизнь, пребывая в неведении, подумал Харри. Дело в вытеснении. В вытеснении пистолета «одесса», который лежит или не лежит в запертом шкафчике. В вытеснении трех убийств полицейских, за расследование которых ты не отвечаешь. В вытеснении воспоминаний о полном ненависти взгляде получившей отказ студентки в красном платье с поднятым подолом. Разве не так?

Харри потушил окурок.

— Пойдем спать?

В три часа ночи Харри проснулся и вздрогнул.

Она снова ему приснилась. Он зашел в какую-то комнату и увидел ее. Она лежала на полу на грязном матраце и большими ножницами срезала с себя красное платье. Рядом с ней стоял походный телевизор, показывавший ее и ее движения с секундной задержкой. Харри огляделся, но не нашел камеры. Потом она приложила блестящее лезвие ножниц к внутренней стороне бедра, раздвинула ноги и прошептала: «Не делай этого».

И Харри стал шарить у себя за спиной, пока не нащупал ручку двери, захлопнувшейся за ним. Но она оказалась заперта. А он вдруг обнаружил, что на нем ничего нет и он двигается в ее сторону.

«Не делай этого». Эти слова после секундной задержки раздались из телевизора.

«Мне просто нужен ключ от этой двери», — сказал он, но говорить было трудно, как будто он находился под водой, и он не знал, расслышала ли она его слова. Тогда она засунула два, три, четыре пальца во влагалище, и он, широко раскрыв глаза, наблюдал, как в конце концов туда скользнула вся ее узкая ладонь. Он сделал шаг в ее сторону. Рука показалась наружу, в ней она держала пистолет. Она направила дуло на него. Блестящий влажный пистолет с проводом, пуповиной уходившим внутрь ее. Она попросила «не делать этого», но он уже опустился на колени перед ней, наклонился вперед и почувствовал, как в лоб ему ткнулось холодное и приятное дуло пистолета. И он прошептал ей в ответ: «Сделай это».

Глава 24

Теннисные корты были пусты, когда «вольво-амазон» Бьерна Хольма подъехал к Фрогнер-парку и полицейскому автомобилю, припаркованному на площади у главных ворот.

Из машины выпрыгнула Беата. Она была бодра, несмотря на то что ночью почти не спала. Заснуть в чужой кровати нелегко. Да, она все еще думала о нем как о чужом. Она знала его тело, но его душа, привычки, образ мыслей по-прежнему оставались для нее загадкой, и она не была уверена, хватит ли у нее терпения и интереса для поиска отгадки. Поэтому каждый раз, когда она просыпалась в его постели, она задавала себе контрольный вопрос: «Продолжение следует?»

Двое полицейских в гражданской одежде стояли, облокотившись на полицейскую машину, но оторвались от нее и двинулись навстречу Беате. Она заметила, что в машине два человека в форме сидят на передних сиденьях и еще один человек — на заднем.

— Это он? — спросила она, ощутив, как быстро и оживленно заколотилось сердце.

— Да, — ответил мужчина в гражданском. — Хороший фоторобот. Этот очень похож.

— А трамвай?

— Мы отправили его дальше, он был битком набит. Но мы записали имя одной из пассажирок, потому что произошла небольшая драма.

— Что именно?

— Этот человек попытался сбежать, когда мы предъявили удостоверения и велели ему пройти с нами. Он пролез в середину трамвая, да еще так быстро, и перегородил нам дорогу детской коляской.

— Детской коляской?

— Ага, здорово, да? Вот уж настоящее преступление.

— Боюсь, он делал вещи и похуже.

— Я о том, что втаскивать коляску в трамвай в утренние часы пик — это преступление.

— Понятно. Но вы все-таки его взяли.

— Дамочка с коляской заорала и схватила его за руку, и я ему врезал. — Полицейский просиял и показал ей сжатый кулак на правой руке с ободранными костяшками. — Какой смысл размахивать пушкой, когда есть это, правда ведь?

— Хорошо, — сказала Беата и попыталась сделать вид, что именно так и думает. Она присела и заглянула на заднее сиденье машины, но увидела только силуэт за собственным отражением на стекле. — Кто-нибудь может опустить окно?

Она пыталась дышать спокойно, пока стекло медленно скользило вниз.

Беата узнала его в тот же миг. Он не смотрел на нее, взгляд его был направлен вперед. Он смотрел на ослоский рассвет полуприкрытыми глазами, как будто до сих пор пребывал во сне, от которого не хотел пробуждаться.

— Вы его обыскали? — спросила она.

— Близкий контакт третьей степени, — просиял полицейский в гражданском. — У него не было никакого оружия.

— Я имею в виду, обыскали ли вы его на предмет наличия наркотиков? Карманы и все такое?

— М-да. Нет. С чего бы нам это делать?

— Потому что перед вами Крис Редди, известный также как Адидас, несколько приговоров за сбыт спида. Поскольку он пытался от вас сбежать, можете быть твердо уверены, что товар на нем. Разденьте его.

Беата Ленн выпрямилась и пошла к «амазону».

— Я думал, эта дамочка занимается отпечатками пальцев, — услышала она слова полицейского, адресованные Бьерну Хольму, стоявшему рядом с ними. — А не знает всех наркоторговцев в лицо.

— Она знает в лицо всех, кого когда-либо фотографировали для полицейского архива Осло, — ответил Бьерн. — Так что в следующий раз смотрите повнимательней, хорошо?

Бьерн сел в машину, завел двигатель и посмотрел на нее. К тому времени Беата уже знала, что выглядит как обиженная бабка: она сидела, сложив на груди руки, и гневно пялилась в лобовое стекло.

— Мы сцапаем его в воскресенье, — утешил ее Бьерн.

— Будем надеяться, — ответила Беата. — На Бергслиа все в порядке?

— «Дельта» произвела рекогносцировку на местности и выбрала места для дислокации. Они сказали, что проблем не будет, поскольку вокруг лес. Но они засядут и в домах по соседству.

— И все члены следственной группы, расследовавшей то дело, проинформированы?

— Да. Все будут рядом с телефоном целый день и сейчас же сообщат, если кому-то из них позвонят.

— Тебя это тоже касается, Бьерн.

— И тебя. Кстати, а почему Харри не занимался таким серьезным убийством? Он ведь тогда работал в убойном отделе?

— Ну, он плохо себя чувствовал.

— Был в запое?

— Как мы будем использовать Катрину?

— У нее будет укромная позиция далеко в лесу с отличным видом на дом.

— Хорошо. Я буду поддерживать с ней контакт по мобильному, пока она там.

— Скажу ей.

Беата взглянула на часы. Девять шестнадцать. Они поехали по улице Томаса Хефти и аллее Бюгдей. Не потому, что это был кратчайший путь к Полицейскому управлению, а потому, что путь этот был самым красивым. И потому, что время шло. Беата снова взглянула на часы. Девять двадцать две. До дня «Икс» оставалось полтора суток. Воскресенье.

Сердце ее до сих пор билось учащенно.

Уже билось учащенно.

Юхан Крон заставил Харри прождать в приемной положенные четыре минуты и вышел из кабинета. Он отдал пару явно излишних распоряжений секретарше, а потом обратился к двум людям, сидящим перед ним.

— Холе, — сказал он, бросив быстрый взгляд на лицо полицейского, как будто хотел выяснить, какое у него настроение и настрой, прежде чем протянуть ему руку. — Вы привели вашего адвоката?

— Это Арнольд Фолкестад, — представил Харри. — Он мой коллега, и я попросил его прийти со мной, чтобы он был свидетелем того, что здесь будет сказано, и узнал, к каким мы придем договоренностям.

— Мудро, мудро, — сказал Юхан Крон, но ничто в его интонации и мимике не указывало на то, что он действительно так считает. — Пойдемте, пойдемте.

Он пошел вперед, взглянув на удивительно узкие женские часы, и Харри понял намек: я очень занятый адвокат, у меня мало времени на это относительно мелкое дело. Его офиса хватило бы на двоих, здесь пахло кожей, и запах этот, по мнению Харри, исходил от обложек переплетенных журналов «Судебные вести», заполнявших книжные полки. И еще пахло духами, и Харри знал, откуда появился этот запах. Силье Гравсенг сидела на стуле вполоборота к ним и вполоборота к массивному письменному столу Юнаса Крона.

— Исчезающий вид? — спросил Харри, проведя рукой по столешнице, перед тем как сесть.

— Обычный тик, — ответил Крон и занял трон посреди джунглей.

— Обычным он был вчера, сегодня это исчезающий вид, — сказал Харри, коротко кивнув в сторону Силье Гравсенг.

Она ответила, опустив и снова приподняв веки, как будто голова у нее не двигалась. Волосы были завязаны в такой тугой хвост, что глаза казались более узкими, чем обычно. Глядя на ее костюм, можно было подумать, что она сотрудница адвокатской фирмы. Силье выглядела спокойной.

— Перейдем прямо к делу? — спросил Крон и принял свою любимую позу, прижав друг к другу кончики пальцев. — Госпожа Гравсенг утверждает, что ее изнасиловали в вашем кабинете в Полицейской академии около полуночи в указанный день. Подтверждением ее слов являются царапины, синяки и порванное платье. Все это сфотографировано и может быть предъявлено в суде в качестве доказательств.

Крон кивнул Силье, как будто хотел удостовериться, что она вынесет все это напряжение, а потом продолжил:

— Медицинское обследование в Центре для жертв насилия не выявило царапин или кровоподтеков на половых органах, но их редко находят. Даже при жестоких изнасилованиях их находят только в пятнадцати — тридцати процентах случаев. Во влагалище не осталось следов спермы, поскольку вы сохранили присутствие духа и произвели эякуляцию не во влагалище, а на живот госпожи Гравсенг, после чего вы позволили ей одеться, приволокли ее к выходу и вытолкнули за дверь. Жаль, что она не сохранила такого же присутствия духа и не собрала немного спермы в качестве доказательства, а, рыдая, несколько часов простояла под душем, пытаясь смыть все следы грязи. Может, это не слишком умная, но очень понятная и обычная реакция молодой девушки.

Голос Крона слегка задрожал от негодования, и Харри подумал, что Крон действительно негодует, но скорее ради того, чтобы дать им понять, какое сильное впечатление могут произвести эти сведения в случае, если состоится судебный процесс.

— Но все смены Центра для жертв насилия обязаны давать краткое описание психической реакции обратившегося к ним лица. Речь идет о профессионалах, имеющих большой опыт наблюдения за поведением жертв насилия, следовательно, их описанию суд придаст большое значение. И поверьте мне, в данном случае наблюдения психологов полностью поддерживают версию моего клиента.

Почти извиняющаяся улыбка проскользнула по лицу адвоката.

— Но прежде чем мы перейдем к изучению доказательств, мы можем выяснить, обдумали ли вы мое предложение, Холе. Если вы пришли к выводу, что хотите его принять, — и я надеюсь, что ради блага всех сторон вы пришли к этому выводу, — то вот письменное соглашение. Оно, естественно, будет конфиденциальным.

Крон протянул Харри черную кожаную папку, многозначительно глядя на медленно кивающего Арнольда Фолкестада.

Харри открыл папку и быстро прочитал лист формата А4.

— Мм. Я увольняюсь из Полицейской академии и не работаю в полиции или в связанных с полицией организациях. И никогда больше не разговариваю о Силье Гравсенг или с ней. Готово к подписанию, как я вижу.

— Это не так уж и трудно, так что если вы уже все сложили и вычли и пришли к правильному ответу…

Харри кивнул. Он посмотрел на Силье Гравсенг, которая сидела прямо, будто аршин проглотила. Она ответила ему блеклым невыразительным взглядом.

Арнольд Фолкестад тихо кашлянул, и Крон дружелюбно посмотрел на него, как будто невзначай бросив взгляд на часы. Арнольд достал желтую бумажную папку.

— Что это? — спросил Крон, подняв бровь, и взял папку.

— Это наше предложение по тексту соглашения, — ответил Фолкестад. — Мы предлагаем Силье Гравсенг немедленно уйти из Полицейской академии и никогда не искать работу в полиции или связанных с полицией организациях.

— Вы шутите…

— И она больше никогда не попытается побеспокоить Харри Холе.

— Это неслыханно!

— Мы же со своей стороны — ради блага всех сторон — не будем возбуждать уголовное дело по факту шантажа сотрудника Полицейской академии.

— В таком случае все решено. Встретимся в суде, — сказал Крон, и в его устах это клише прозвучало именно как клише. — И хотя вы, как две стороны этого процесса, оба пострадаете, лично я с нетерпением жду участия в процессе.

Фолкестад пожал плечами:

— В таком случае боюсь, что вы, Крон, будете немного разочарованы.

Крон уже поднялся и застегнул одну пуговицу на пиджаке, что должно было продемонстрировать, как он торопится на следующую встречу, но в этот момент он встретился глазами с Харри. Он прекратил застегиваться и задумался.

— Что вы хотите сказать?

— Если вас не затруднит, — сказал Фолкестад, — я предлагаю вам прочитать документы, которые лежат следом за текстом договора.

Крон снова открыл папку. Полистал. Стал читать.

— Как вы видите, — продолжал Фолкестад, — ваш клиент посещал в Полицейской академии лекции, посвященные изнасилованиям, на которых, помимо прочего, рассказывалось о психических реакциях жертв насилия.

— Это не означает…

— Позвольте вас попросить, Крон, приберечь все возражения до окончания чтения документов и перейти к следующей странице. Вы найдете подписанные пока неофициальные показания свидетеля — студента университета, который стоял у ворот и видел, как госпожа Гравсенг покидала территорию Полицейской академии в интересующее нас время. Он пишет, что она казалась скорее разъяренной, чем напуганной. Он ничего не упоминает о разорванном платье. Наоборот, он утверждает, что она была полностью одета и на ней не было заметно каких-либо телесных повреждений. И он признает, что пристально ее оглядел. — Фолкестад повернулся к Силье Гравсенг: — Можно расценивать это как комплимент вам…

Она сидела так же неподвижно, но щеки у нее покраснели, а глаза быстро заморгали.

— Как вы можете прочитать, Харри Холе подошел к этому студенту максимум через минуту, то есть через шестьдесят секунд после того, как мимо него прошла госпожа Гравсенг. Так что он не мог успеть принять душ, например. Холе был вместе со свидетелем все время до тех пор, пока я не приехал и не отвез его в криминалистический отдел, а это… — Фолкестад махнул рукой, — отражено на следующей странице.

Крон прочитал и опустился в кресло.

— Там утверждается, что у Холе не имелось никаких признаков, присущих человеку, только что совершившему изнасилование. Ни кусочков кожи под ногтями, ни половых секретов, ни волос с половых органов других лиц на его руках и половых органах. А это не очень сочетается с рассказами госпожи Гравсенг о царапании и половом акте. На теле Холе также отсутствуют следы того, что она каким-либо образом ему сопротивлялась. Единственное, что было обнаружено, — это два волоса на одежде, но этого можно было ожидать, потому что она физически всем телом навалилась на него, посмотрите третью страницу.

Крон листал страницы, не поднимая головы. Взгляд его стремительно летал по бумагам, через три секунды губы беззвучно произнесли неприличное слово, и Харри понял, что миф соответствует действительности: никто в юридическом мире Норвегии не может прочитать страницу формата А4 быстрее Юхана Крона.

— И наконец, — говорил Фолкестад, — если вы посмотрите на объем семенной жидкости Холе, измеренной спустя всего полчаса после предполагаемого изнасилования, то он составляет четыре миллилитра. Во время первой эякуляции выделяется, как правило, от двух до пяти миллилитров семени. Во время повторной эякуляции в течение получаса после первой выделяется менее десяти процентов от этого количества. Короче говоря, если только яйца Харри Холе созданы не из какого-то особого материала, у него не было эякуляции в то время, которое указывает госпожа Гравсенг.

В последовавшей за этим тишине Харри услышал, как за окном просигналил автомобиль, кто-то закричал, потом раздался смех и громкая брань. Движение остановилось.

— Это не так уж и трудно, — сказал Фолкестад, сдержанно улыбаясь в бороду, — так что если вы уже все сложили и вычли…

Гидравлическое фырканье отпускаемых тормозов. И громкий звук отодвигаемого стула в тот момент, когда Силье Гравсенг резко вскочила, и сразу после ее ухода — оглушительный хлопок двери.

Крон долго сидел с опущенной головой. Наконец он поднял ее и посмотрел на Харри.

— Приношу свои извинения, — сказал он. — Как защитники, мы должны принимать тот факт, что наши клиенты лгут, чтобы спасти себя. Но это… Я должен был лучше разобраться в ситуации.

Харри пожал плечами:

— Вы ведь ее не знаете.

— Нет, — ответил Крон. — Но я знаю вас. Должен знать вас после стольких лет, Холе. Я заставлю ее подписать ваше соглашение.

— А если она не захочет?

— Я объясню ей последствия от дачи заведомо ложных показаний. И ее выгонят из Полицейской академии. Она не дура, вы же знаете.

— Я знаю, — сказал Харри, вздохнул и поднялся. — Я знаю.

Движение на улице возобновилось.

Харри и Арнольд Фолкестад шли по улице Карла Йохана.

— Спасибо, — сказал Харри. — Но мне до сих пор интересно, как ты сразу же все понял.

— У меня есть опыт общения с людьми с ОКР.

— Прошу прощения?

— С обсессивно-компульсивным расстройством. Когда человек с этим расстройством что-то решил, он не побрезгует никакими средствами для достижения цели. Действие ради действия для него важнее последствий.

— Я знаю, что такое ОКР, у меня есть приятель-психолог, который считает, что я наполовину им страдаю. Мне интересно, как ты так быстро понял, что нам нужен свидетель и что нам нужно поехать к криминалистам?

Арнольд Фолкестад тихо засмеялся:

— Не знаю, стоит ли рассказывать тебе это, Харри.

— Почему?

— Могу сказать, что я был замешан в похожем деле. На двоих полицейских собирался подать в суд человек, которого они сильно избили. Но они его опередили, проведя акцию вроде нашей. Доказательства, конечно, были сфабрикованы, один из них уничтожил технические улики, свидетельствовавшие против них. И оставшегося оказалось достаточно, чтобы адвокат пострадавшего отговорил его от возбуждения дела, так как выиграть его они бы не смогли. Я думал, что то же самое произойдет и в нашем случае.

— Ты говоришь так, будто я действительно ее изнасиловал, Арнольд.

— Прости, — засмеялся тот. — Я, можно сказать, ожидал, что произойдет нечто подобное. Девчонка — как неразорвавшаяся бомба, ее не должны были брать в академию по результатам психологических тестов.

Они шли по площади Эгерторге. В мозгу Харри проносились картинки. Улыбка в майский день смеющейся девушки, с которой он встречался в юности. Труп солдата Армии спасения перед Рождеством. Город, полный воспоминаний.

— И кто были эти двое полицейских?

— Они занимают высокие должности.

— Ты поэтому не хотел мне рассказывать? И ты тоже в этом участвовал? Совесть нечиста?

Арнольд Фолкестад пожал плечами:

— Все, кто не может принять удар ради правосудия, должны испытывать муки совести.

— Мм. Полицейский, склонность к насилию, уничтожение улик. Таких немного. Мы, случайно, говорим не о полицейском по имени Трульс Бернтсен?

Арнольд Фолкестад ничего не сказал, но дрожь, пробежавшая по его плотному невысокому телу, ответила за него.

— Тень Микаэля Бельмана. Вот что ты имеешь в виду, говоря про высокие должности? — Харри сплюнул на асфальт.

— Поговорим о чем-нибудь другом, Харри.

— Да, давай. Мы перекусим в «Шредере».

— В ресторане «Шредер»? А у них есть, э-э, ланч?

— У них есть сэндвичи с карбонадом. И столы.

— Кажется, я уже это видел, Нина, — сказал Харри официантке, которая только что поставила перед ними две порции хорошо прожаренного фарша, покрытого слабо прожаренным луком, на куске хлеба.

— Здесь все как раньше, знаешь ли, — улыбнулась она и отошла от их столика.

— Трульс Бернтсен, значит, — произнес Харри и оглянулся. Они с Арнольдом были практически одни в этом простом квадратном помещении, где, несмотря на давно вступивший в силу запрет на курение в общественных местах, до сих пор ощущался запах табака. — Я думаю, он много лет был сжигателем в полиции.

— Да? — Фолкестад скептически посмотрел на труп животного на своей тарелке. — А что Бельман?

— В то время он отвечал за наркотики. Я знаю, что он заключил сделку с неким Рудольфом Асаевым, который торговал героиноподобным наркотиком под названием «скрипка», — сказал Харри. — Бельман предоставил Асаеву монополию на рынок Осло, а Асаев поспособствовал уменьшению видимого наркотрафика, количества наркоманов на улицах и количества смертей от передоза. И все это сыграло на руку Бельману.

— Да так хорошо, что он захватил кресло начальника полиции?

Харри несмело прожевал первый кусочек фарша и пожал плечами, как бы говоря «может быть».

— А почему ты не дал хода информации, которой располагаешь? — Арнольд Фолкестад осторожно отрезал кусочек того, что, как он надеялся, было мясом. Он сдался и посмотрел на Харри, но тот ответил ему безразличным взглядом, продолжая жевать. — Удар ради правосудия?

Харри проглотил кусок, взял бумажную салфетку и вытер уголки рта:

— У меня не было доказательств. К тому же я уже не работал в полиции. Это было не мое дело. Да и сейчас это не мое дело, Арнольд.

— Ну ладно. — Фолкестад подцепил вилкой кусочек мяса, поднял его и стал рассматривать. — Не то чтобы это было моим делом, Харри, но если подобное — не твое дело и ты больше не полицейский, то почему Институт судебной медицины присылает тебе копию отчета о вскрытии этого Рудольфа Асаева?

— Мм. Значит, ты его видел.

— Только потому, что я обычно забираю и твою почту, когда проверяю свою ячейку. Потому что администрация вскрывает всю почту. И потому что у меня, естественно, длинный любопытный нос.

— Вкусно?

— Я еще не попробовал.

— Давай же, он не кусается.

— И тебе того же, Харри.

Харри улыбнулся:

— Они поискали за глазным яблоком и нашли то, что мы искали. Маленькую дырочку в большом кровеносном сосуде. Кто-то мог, например, сдвинуть в сторону глазное яблоко Асаева, когда тот лежал в коме, одновременно ввести в уголок глаза шприц и вколоть ему воздушные пузыри. В результате — мгновенная слепота, а потом закупорка сосуда в мозгу, которую невозможно определить.

— Сейчас мне как раз особенно захотелось это съесть, — сказал Арнольд Фолкестад, состроив гримасу, и снова отложил вилку. — То есть ты доказал, что Асаева убили?

— Нет. Как я уже говорил, точную причину смерти установить невозможно. Но наличие дырочки показывает, что могло произойти. Загадкой, конечно, остается то, как убийца проник в больничную палату. Дежурный полицейский утверждает, что в тот период времени, когда мог быть произведен укол, мимо него никто не проходил. Ни врачи, ни посторонние.

— Тайна запертой комнаты.

— Или что-нибудь попроще. Например, дежурный полицейский покинул свой пост или заснул и по понятным причинам не захотел в этом признаться. Или он участвовал в убийстве напрямую либо косвенно.

— Если бы он оставил пост или заснул, то обстоятельства для убийства сложились бы удивительно удачно, а мы ведь в такое не верим?

— Нет, Арнольд, не верим. Но его могли выманить с поста. Или опоить чем-нибудь.

— Или подкупить. Ты должен допросить этого полицейского!

Харри покачал головой.

— Да господи, почему же нет?

— Во-первых, я больше не полицейский. Во-вторых, дежурный полицейский погиб. Это его убили в той машине под Драмменом. — Харри кивнул сам себе, поднял чашку с кофе и сделал глоток.

— Чтоб тебя! — Арнольд наклонился в его сторону: — А что в-третьих?

Харри подал знак Нине, чтобы она принесла счет.

— А я говорил, что есть третье?

— Ты сказал, «во-вторых», а не «а во-вторых». Как будто перечисляешь несколько пунктов.

— Н-да, придется подучить норвежский.

Арнольд склонил большую взъерошенную голову набок. И Харри увидел во взгляде коллеги вопрос: «Если ты не собираешься заниматься этим делом, то зачем рассказываешь мне все это?»

— Доедай, — велел Харри. — У меня лекция.

Солнце проскользнуло по бледному небу и мягко опустилось за горизонт, окрасив облака в оранжевый цвет.

Трульс Бернтсен сидел в машине и в ожидании наступления темноты вполуха слушал полицейскую волну. Он ждал, когда в доме над ним зажжется свет. Ждал, когда увидит ее. Всего один взгляд на Уллу — и достаточно.

Что-то творилось. Он понял это из обмена сообщениями: происходило нечто выходящее за рамки обычного, рутинного, приглушенного. Время от времени он слышал короткие резкие сообщения, как будто полицейским велели не пользоваться связью больше необходимого. И этого не говорилось, скорее, это недоговаривалось. И еще то, каким образом это недоговаривалось. Он слышал отрывистые предложения, речь в которых, без сомнения, шла о досмотрах и транспорте, но ни адреса, ни время, ни имена не назывались. Говорили, что полицейская частота в свое время была четвертой по популярности местной радиостанцией Осло, но это было до того, как ее начали кодировать. И все же сегодня вечером полицейские разговаривали так, словно ужасно боялись что-то разболтать.

Вот опять. Трульс увеличил громкость.

— Ноль-один. Дельта два-ноль. Все спокойно.

Спецподразделение «Дельта». Вооруженная операция.

Трульс достал бинокль и направил его на окно гостиной. В новом доме разглядеть ее было сложнее, мешала терраса перед гостиной. Когда они жили в старом доме, он мог стоять на пригорке и смотреть прямо в гостиную, на то, как она сидит на диване, поджав под себя ноги. Босиком. Как отводит со лба светлые локоны, будто знает, что за ней наблюдают. Она была так красива, что он мог прослезиться.

Небо над Осло-фьордом из оранжевого превратилось в красное, а потом в фиолетовое.

В ту ночь, когда он припарковался рядом с мечетью на улице Окебергвейен, небо было черным. Он вошел в Полицейское управление, повесив на шею свое удостоверение на случай, если дежурный будет его разглядывать, миновал атриум и спустился в хранилище вещдоков. Он отпер его копией ключа, которую изготовил еще три года назад, и надел на голову прибор ночного видения. Трульс стал пользоваться им после того, как включенный в хранилище свет вызвал подозрения у дежурного сотрудника охраны в тот раз, когда он производил сжигательную операцию для Асаева. Он действовал быстро: нашел по дате нужный ящик, открыл пакетик с девятимиллиметровой пулей, вынутой из головы Калснеса, и заменил ее на ту, что была у него в кармане.

Единственной странностью было возникшее у него ощущение, что в помещении он не один.

Он посмотрел на Уллу. Она тоже это ощущала? Поэтому ли она иногда отрывала взгляд от книги и смотрела в окно? Как будто за ним что-то было. Как будто что-то ее ждало.

В рации снова раздались голоса.

Он понял, о чем они говорят.

Понял, что они планируют.

Глава 25

День «Икс» медленно подходил к концу.

В рации раздавалось тихое потрескивание.

Катрина Братт повернулась на тонкой подстилке, снова подняла бинокль и навела его на дом в Бергслиа. Темно и тихо. Как и на протяжении почти всех последних суток.

Скоро что-нибудь должно случиться. Через три часа наступит новый день. Дата станет неверной.

Катрина дрожала от холода, но могло быть и хуже. Днем было почти десять градусов тепла, без осадков. Но после захода солнца температура понизилась, и Катрина начала мерзнуть, хотя была одета в зимнее белье и пуховик, который, по утверждению продавца, был «на восемьсот по американской шкале, а не по европейской, вот так-то». Продавец говорил что-то про тепло, поделенное на вес. Или про количество перьев на единицу объема? В настоящий момент единственное, чего ей хотелось, — это иметь куртку теплее, чем на восемьсот. Теплую, как мужчина, к которому можно прижаться…

В самом доме поста не было, они решили не рисковать быть замеченными по дороге внутрь или наружу. Даже во время осмотра они парковались далеко от дома и осторожно передвигались на большом расстоянии от него группами не более двух человек и обязательно в штатском.

Катрине назначили место на небольшой возвышенности в лесу Бергскуген, поодаль от места, где размещались бойцы «Дельты». Она знала их позиции, но не видела их, даже рассматривая места дислокации в бинокль. Но она знала, что там четыре снайпера, прикрывающие каждый свою сторону дома, и одиннадцать человек, готовых броситься на штурм, и им потребуется не более восьми секунд, чтобы добраться до дома.

Она еще раз взглянула на часы. Осталось два часа пятьдесят восемь минут.

Насколько им было известно, первоначальное убийство произошло в конце дня, но установить точное время смерти в случае, когда труп изрезан на кусочки максимум по два килограмма, не представлялось возможным. И все же время совершения повторных убийств худо-бедно совпадало со временем совершения первоначальных, поэтому к тому, что в ночь на сегодня ничего не произойдет, они были готовы.

С запада в их сторону летели тучи. Обещали погоду без осадков, но будет темнее и видимость ухудшится. С другой стороны, может быть, немного потеплеет. Конечно, надо было взять с собой спальный мешок. Завибрировал мобильник.

— Что происходит? — спросила Беата.

— Ничего, о чем можно доложить, это точно, — ответила Катрина, почесывая шею. — Кроме того, что глобальное потепление — установленный факт. Здесь полно мошкары. Это в марте-то.

— Ты хочешь сказать — комаров?

— Нет, мошкары. Это такие… ну, таких полно у нас в Бергене. Были ли интересные телефонные звонки?

— Нет. Здесь у нас только сырный попкорн, «Пепси Макс» и Гэбриел Бирн. Скажи мне, он клевый или в меру староват?

— Клевый. Ты смотришь «Лечение»?

— Первый сезон. Диск три.

— Не думала, что ты любишь калории и DVD. Тренировочные брюки для бега?

— С очень свободной резинкой. Должна же я воспользоваться шансом побыть гедонисткой, пока золотце в отъезде.

— Поменяемся?

— Нет. Мне надо повесить трубку, на случай если будет звонить наш принц. Держи меня в курсе дел.

Катрина положила телефон рядом с рацией, подняла бинокль и посмотрела на дорогу перед домом. В принципе, он мог появиться откуда угодно. Конечно, вряд ли он полезет через решетку, с двух сторон огораживающую рельсы, по которым только что промчался поезд метро, но если он будет двигаться со стороны площади Дамплассен, то может пойти по одной из многочисленных лесных тропинок. Или проникнуть через сады соседских домов по улице Бергслиа, особенно если сейчас небо затянет тучами и станет намного темнее. Но если он чувствует себя в безопасности, то ничто не мешает ему прийти прямо по дороге. Человек на старом велосипеде с трудом катился вверх по склону, виляя из стороны в сторону; возможно, он был не совсем трезв.

Хотелось бы знать, что Харри делает сегодня вечером?

Даже сидя прямо напротив Харри, нельзя было точно знать, чем он занимается. Таинственный Харри. Не такой, как все. Не такой открытый, как Бьерн Хольм, который вчера сообщил ей, что, сидя у телефона в ожидании звонка, будет по очереди слушать все диски Мерла Хаггарда[58] и есть домашние пирожки с лосятиной из Скрейи. А когда Катрина наморщила носик, он сказал, что после того, как все останется позади, он, блин, пригласит ее на мамины пирожки с лосятиной с картофелем фри и посвятит в тайны музыки кантри. Единственные тайны, что были ему известны. Неудивительно, что парень не женат. Когда она вежливо отклонила предложение, он, похоже, пожалел, что вообще его сделал.

Трульс Бернтсен ехал по району Квадратура, как почти каждый вечер в последнее время. Он ездил то быстрее, то медленнее, то туда, то сюда. Улицы Дроннингенс-гате, Киркегата, Шиппергата, Недре-Шлоттс-гате, Толлбугата. Это его город. Этот город снова будет принадлежать ему.

На полицейской волне не прекращалась болтовня. Коды, предназначенные для него, Трульса Бернтсена, это от него надо было скрывать происходящее. И эти идиоты думали, что добились успеха, что он ничего не понял. Но они его не обманули. Трульс Бернтсен поправил зеркало и бросил взгляд на служебный пистолет, лежащий на куртке на переднем сиденье. Как всегда, все наоборот. Это он их обманет.

Женщины на тротуарах не обращали на него внимания, они узнавали машину и понимали, что он не будет покупать их услуги. Молодой, сильно накрашенный юноша в слишком тесных брюках обвивался вокруг столба со знаком «Парковка запрещена», как вокруг шеста. Он выставил вперед бедро и надул губки, глядя на Трульса, который ответил ему поднятым вверх средним пальцем.

Казалось, что темнота стала чуточку плотнее. Трульс нагнулся к лобовому стеклу и посмотрел вверх. С запада налетала облачность. Он остановился на красный свет и снова посмотрел на соседнее сиденье. Он обманывал их раз за разом и вот-вот обманет снова. Это его город, никто не сможет явиться и отнять его у Трульса.

Он засунул пистолет в бардачок. Орудие убийства. Это было так давно, но он до сих пор видел перед глазами его лицо. Лицо Рене Калснеса. Слабовольная, по-девичьи красивая рожа гомика. Трульс ударил рукой по рулю. Давай уже зеленый, черт тебя подери!

Сначала он избил его дубинкой.

А потом вынул свой служебный пистолет.

Даже в кровавом месиве лица Трульс разглядел мольбу и услышал бессловесное умоляющее шипение, как из проколотого колеса велосипеда. Бесполезно.

Он выстрелил в переносицу, увидел, как дернулась голова, будто в кино. Потом он сбросил автомобиль с обрыва и уехал оттуда. Отъехав на приличное расстояние, он обтер дубинку и выбросил ее в лесу. Дома в шкафу в спальне у него были запасы. Оружие, приборы ночного видения, пуленепробиваемый жилет и даже винтовка «мерклин», которая, по общему мнению, до сих пор находится на складе улик и конфиската.

Трульс ехал по тоннелям в чреве Осло. Правые политики-автомобилисты называли эти недавно построенные тоннели жизненно необходимыми кровеносными сосудами столицы. Представитель экологической партии в ответ назвал их кишками города: может, они и необходимы, но передвигалось по ним в основном дерьмо.

Трульс маневрировал между съездами и площадками кругового движения, следуя указателям, размещенным в соответствии со старой традицией Осло: ты должен прекрасно знать город, чтобы не попасться на шуточки Управления дорожного движения. Вот он поднялся наверх. Восточный Осло. Его район. На полицейской волне раздалось кудахтанье. Один из голосов заглушил металлический скрежет. Метро. Вот идиоты. Они что, действительно думали, что он не сумеет расшифровать их детские коды? Они были на Бергслиа. Перед желтым домом.

Харри лежал на спине и смотрел на сигаретный дым, медленно восходящий к потолку спальни. Дым рисовал фигуры и лица. Харри знал чьи. Мог назвать их по имени одного за другим. Общество мертвых полицейских. Он подул на них, и они растворились. Он принял решение. Харри не знал точно, когда он это сделал, знал только, что теперь все изменится.

Какое-то время он пытался вообразить, что это не так уж опасно, что он преувеличивает, но он был алкоголиком на протяжении слишком многих лет, поэтому сразу узнал фальшивые глупые попытки снять напряжение. Когда он произнесет то, что собирался сказать, его отношения с женщиной, что лежит рядом, полностью изменятся. Харри боялся. Он повторил про себя формулировки. Нужно сказать это сейчас.

Он сделал вдох, но она его опередила.

— Дашь затянуться? — пробормотала Ракель, еще теснее прижимаясь к нему.

Голая кожа излучала тепло, подобно изразцовой печи, и он мог начать скучать по этому теплу в самые неожиданные моменты. Одеяло было теплым внизу и холодным снаружи. Белое постельное белье, всегда белое постельное белье, никакое другое не может охлаждаться таким же правильным образом.

Харри протянул ей сигарету «Кэмел». Посмотрел, как она неумело держит ее, как втягивает щеки, кося глазами на сигарету, как будто ради безопасности с нее нельзя сводить глаз. Он подумал обо всем, что имел.

Обо всем, что мог потерять.

— Отвезти тебя завтра в аэропорт? — спросил он.

— Тебе необязательно это делать.

— Знаю, но мои занятия начинаются поздно.

— Отвези меня. — Она поцеловала его в подбородок.

— У меня два условия.

Ракель перевернулась на бок и вопросительно уставилась на него.

— Во-первых, ты никогда не перестанешь курить, как подросток на гулянке.

Она тихо засмеялась:

— Я попробую. А во-вторых?

Харри собрал во рту слюну, зная, что, возможно, когда-нибудь будет вспоминать об этом миге как о последнем счастливом мгновении своей жизни.

— Я жду.

Черт, черт.

— Я собираюсь нарушить обещание, — сказал он. — Обещание, которое в первую очередь дал самому себе, но которое, я боюсь, касается и тебя.

Он скорее заметил, чем услышал, как изменилось в темноте ее дыхание. Стало отрывистым, быстрым. Она испугалась.

Катрина зевнула и посмотрела на часы. На светящуюся зеленым цветом секундную стрелку, ведущую обратный отсчет. Никто из членов той следственной группы не сообщил о поступившем телефонном звонке.

Она должна была бы почувствовать, как нарастает напряжение по мере приближения критического срока, но вместо этого все было наоборот, она уже почти начала бороться с разочарованием, судорожно придумывая позитивные мысли. Например, о том, что, вернувшись в свою квартиру, она примет горячую ванну. О кровати. О кофе, который будет пить завтра утром, о новом дне и новых возможностях. Потому что новые возможности всегда появлялись, должны появляться.

Она видела огни фар на Третьем кольце, жизнь города, которая так непостижимо и невозмутимо шла своим чередом. Тьма стала еще плотнее после того, как тучи шторой загородили луну. Катрина хотела перевернуться, как вдруг замерла. Звук. Треск. Сучок. Здесь.

Она затаила дыхание и прислушалась. Позиция, доставшаяся ей, была окружена плотным кустарником и деревьями. Важно, чтобы ее не было видно ни с одной из тропинок, по которым он мог пройти. Но на тропинках не валялись сучья.

Снова треск. На этот раз ближе. Катрина автоматически открыла рот, как будто крови, которая быстрее понеслась по венам, требовалось больше кислорода.

Катрина потянула руку к рации, но не успела до нее дотянуться.

Он должен был двигаться молниеносно, и, несмотря на это, дыхание, которое она почувствовала на шее, было совершенно спокойным, а тихий голос у ее уха — невозмутимым, почти веселым:

— Что происходит?

Катрина повернулась к нему лицом и с хрипом выпустила из себя воздух:

— Ничего.

Микаэль Бельман схватил ее бинокль и направил на дом внизу:

— «Дельта» занимает две позиции у рельсов метро вон там, правильно?

— Да. Как…

— Я получил копию карты операции, — сказал Бельман. — Именно так я отыскал этот наблюдательный пост. Хорошо скрытый, должен признать. — Он хлопнул себя по лбу. — Ничего себе, комары в марте.

— Это мошкара, — возразила Катрина.

— Неправильно, — ответил Микаэль Бельман, не убирая бинокля от глаз.

— Нет, но мы оба правы. Мошкара — это те же комары, только меньше размером.

— Неправильно, что…

— Некоторые из них настолько малы, что пьют не человеческую кровь, а кровь других насекомых. Или же жидкости тела, у насекомых ведь нет…

— …ничего не происходит. Перед домом остановилась машина.

— Представьте, каково это — быть комаром, жить на поганом болоте, а тебя при этом еще кусают комары.

Катрина знала, что говорит только от нервозности, хотя и не совсем понимала, почему нервничает. Может быть, потому, что он начальник полиции.

— Из машины выходит человек и направляется к дому, — сообщил Бельман.

— Значит, в прошлой жизни ты был не слишком хорошим индусом… — Рация затрещала, но Катрина просто-напросто не могла остановиться. — А если мошка… Что вы сказали?

Она вырвала бинокль у него из рук. И неважно, что он начальник полиции, это ее пост. И все верно. В свете уличных фонарей она разглядела человека, уже вошедшего в калитку и следовавшего к крыльцу перед дверью. Он был одет в красное и нес что-то, что она не смогла определить. Катрина почувствовала, как у нее пересохло во рту. Это он. Это случилось. Это происходит сейчас. Она схватила мобильный телефон.

— И мне совсем нелегко нарушить это обещание, — сказал Харри, уставившись на отданную ему сигарету.

Он надеялся, что на одну глубокую затяжку ему хватит. А она ему понадобится.

— И что это за обещание? — Голос Ракели казался слабым, беспомощным. Одиноким.

— Это обещание я дал самому себе, — сказал Харри, обхватив фильтр сигареты губами. Он затянулся, почувствовал вкус последнего в сигарете табака, который по каким-то причинам сильно отличается на вкус от табака в кончике сигареты. — Обещание, что я никогда не попрошу тебя выйти за меня замуж.

В наступившей тишине он слышал, как порыв ветра промчался по кронам лиственных деревьев за окном, и они зашуршали, как возбужденная, шокированная, перешептывающаяся публика в зале.

А потом она ответила. Ответ ее прозвучал как короткое сообщение по рации:

— Повтори.

Харри кашлянул:

— Ракель, ты выйдешь за меня замуж?

Порыв ветра умчался дальше. И Харри подумал, что после него остались только тишина и покой. Ночь. И прямо посреди нее — Харри и Ракель.

— Ты сейчас не шутишь надо мной? — Она отодвинулась от него.

Харри закрыл глаза. Он находился в свободном падении.

— Не шучу.

— Ты уверен?

— А зачем мне шутить? Ты что, хочешь, чтобы все это оказалось шуткой?

— Во-первых, Харри, неоспоримым фактом является твое ужасное чувство юмора.

— Согласен.

— Во-вторых, мне надо думать об Олеге. И о тебе тоже.

— Неужели ты еще не поняла, что Олег — это один из твоих главных плюсов как невесты, девочка моя?

— В-третьих, даже если бы я хотела, брак несет с собой некоторые юридические сложности. Мой дом…

— Я думал, это исключительная собственность. И свое имущество я не собираюсь подносить тебе на блюдечке с золотой каемочкой. Я не могу тебе многого обещать, но обещаю самый безболезненный развод современности.

Ракель хохотнула:

— Но нам хорошо и так, разве нет, Харри?

— Да, нам есть что терять. А в-четвертых?

— А в-четвертых, сватаются совсем не так, Харри. Не лежа в постели и покуривая.

— Хорошо. Если ты хочешь, чтобы я встал на колени, то мне надо сначала надеть штаны.

— Да.

— «Да, надень штаны»? Или: «Да, я…»

— Да, глупый! Да! Я выйду за тебя замуж.

Харри отреагировал автоматически, это была реакция человека, много лет проработавшего в полиции. Он повернулся на бок, посмотрел на часы и запомнил время. 23.11. Пригодится для составления рапорта. Когда они прибыли на место преступления, когда произошло задержание, когда прозвучал выстрел.

— Боже мой, — услышал он бормотание Ракели. — Что я такое говорю?

— Срок обжалования заканчивается через пять секунд, — сказал Харри, поворачиваясь обратно к ней.

Лицо ее находилось в такой близости от него, что он видел только слабое свечение ее широко раскрытых глаз.

— Время вышло, — сказал он. И добавил: — Что это за ухмылочка?

Но скоро понял все сам, и улыбка стала расползаться по его лицу, как разбитое яйцо по сковородке.

Беата лежала, положив ноги на ручку дивана, и смотрела, как Гэбриел Бирн ерзает на стуле. Она выяснила, что дело, должно быть, в ресницах и ирландском акценте. Ресницы Микаэля Бельмана, выговор поэта. Мужчина, с которым она встречалась, не обладал ничем из этого, но проблема заключалась в другом. Он был какой-то странный. Во-первых, настойчивый: он не понимал, почему не может прийти к ней, если вечером она будет дома одна, ведь ему было бы очень удобно. А потом, его прошлое. Он рассказывал ей вещи, которые, как она постепенно выяснила, не стыковались друг с другом.

А может, все это не было странным, человек ведь хочет произвести хорошее впечатление, поэтому может иногда и присочинить.

Может, все совсем наоборот и это она странная. Она ведь пыталась искать информацию о нем в Интернете. И ничего не нашла. Тогда она ввела в поисковик имя Гэбриела Бирна и с интересом прочитала, что он работал пришивальщиком глаз плюшевым медведям. А затем наконец нашла то, что искала, в разделе «Факты» «Википедии». «Супруга: Эллен Баркин (1988–1999)». На какое-то мгновение она подумала, что Гэбриел — вдовец, покинутый, как и она сама, пока не поняла, что его брак просто-напросто приказал долго жить. В таком случае Гэбриел был одиноким дольше, чем она. Или «Википедия» давно не обновляла информацию по этому пункту?

На экране пациентка безудержно флиртовала с ним. Но Гэбриел не попался на удочку, он лишь наградил ее короткой вымученной улыбкой, посмотрел на нее своими мягкими глазами и сказал какую-то банальность, прозвучавшую как стихи Йейтса.

На столе загорелся свет, и сердце ее замерло.

Телефон. Телефон звонил. Это мог быть он. Валентин.

Она взяла трубку и посмотрела на номер. Вздохнула.

— Да, Катрина?

— Он здесь.

По возбуждению в голосе коллеги она поняла, что это чистая правда, что рыбка клюнула.

— Расскажи…

— Он стоит на крыльце.

Крыльцо! Это не просто поклевка. Рыбка на крючке, господи, весь дом окружен!

— Он просто стоит. Мешкает.

Она расслышала треск рации на заднем плане. «Берите его, берите!» Катрина ответила на ее мольбы:

— Отдан приказ действовать.

Беата услышала какой-то голос рядом с Катриной. Голос был знакомым, но она никак не могла вспомнить, кому он принадлежит.

— Они штурмуют дом, — сказала Катрина.

— Поподробнее, пожалуйста.

— «Дельта». В черном. С автоматами. Господи, как же они бегут….

— Меньше эмоций, больше фактов.

— Четыре человека бегут по гравиевой дорожке. Ослепляют его светом. Остальные ждут, не выдавая себя, смотрят, что он предпримет. Он опускает то, что держит в руках…

— Он достает ору…

Громкий пронзительный звук. Беата застонала. Дверной звонок.

— Не успевает, они уже взяли его. Кладут его на землю.

Йес!

— Обыскивают его вроде бы. Что-то держат в руках.

— Оружие?

Снова звонок. Громкий, настойчивый.

— Похоже на пульт дистанционного управления.

— Ой. Бомба?

— Не знаю. Но теперь он, во всяком случае, у них. Они подают знак, что ситуация под контролем. Подожди…

— Мне надо открыть дверь. Я тебе перезвоню.

Беата спрыгнула с дивана и поспешила к двери, раздумывая над тем, как объяснить ему, что это неприемлемо, что, когда она говорит, что хочет побыть одна, она действительно хочет побыть одна.

И пока она открывала дверь, она думала о том, чего достигла. Из тихой и скромной до застенчивости девушки, окончившей ту же Полицейскую академию, что и отец, превратилась в женщину, не только знающую, чего она хочет, но и делающую все необходимое для достижения своих целей. Путь ее был долгим и иногда нелегким, но награда была так велика, что она не жалела ни об одном из сделанных шагов.

Она взглянула на мужчину, стоящего перед ней. Отраженный от лица свет упал на сетчатку глаза, превратился в зрительный образ и насытил fusiform gyrus информацией.

Позади нее звучал успокаивающий голос Гэбриела Бирна; кажется, он сказал: «Don’t panic».[59]

Ее мозг уже давно узнал лицо этого мужчины.

Харри почувствовал приближение оргазма. Своего собственного. Сладкая-пресладкая боль, напряжение мускулов спины и живота. Он закрыл дверь в свои видения и открыл глаза. Под собой он увидел Ракель, уставившуюся на него стеклянным взором. На ее лбу выступила вена. При каждом его толчке по ее телу и лицу пробегала волна дрожи. Казалось, она хочет что-то сказать. И он обратил внимание на то, что взгляд ее не был страдальческим и обиженным, как обычно перед оргазмом. В нем было что-то другое, такое выражение он видел всего лишь раз, но в этой же комнате. Он заметил, что она обеими ладонями держится за его запястье и пытается убрать его руку со своего горла.

Он ждал. По какой-то причине он не ослаблял хватки, пока не почувствовал, как в ее теле нарастает сопротивление, а глаза начинают вылезать из орбит. Тогда он отпустил ее.

Ракель с трудом сделала вдох.

— Харри, — прохрипела она сиплым, неузнаваемым голосом, — что ты делаешь?

Он посмотрел на нее. Ответа у него не было.

— Ты… — она закашлялась, — ты не должен был держать руку так долго!

— Прости, — сказал он, — я немного увлекся.

А потом он почувствовал его приближение. Не оргазма, но чего-то похожего. Сладкая-пресладкая боль в груди, поднимающаяся к горлу и выше, расползающаяся за глазами.

Харри повалился на кровать рядом с ней. Зарылся лицом в подушку. Почувствовал, как потекли слезы. Он отвернулся от нее и стал глубоко дышать. Он сопротивлялся. Черт, что с ним такое случилось?

— Харри?

Он не ответил. Не смог.

— Что-то не так, Харри?

Он помотал головой.

— Просто устал, — сказал он в подушку.

Ее рука легла ему на шею, нежно погладила, а потом обняла его за грудь. Ракель тесно прижалась к его спине.

И он подумал о том, о чем обязательно должен был подумать в определенный момент: как он может просить человека, которого так сильно любит, разделить свою жизнь с таким типом, как он?

Катрина лежала, открыв рот, и слушала гневные переговоры по рации. Позади нее тихо матерился Микаэль Бельман. В руках у мужчины на лестнице был никакой не пульт дистанционного управления.

— Это платежный терминал для банковских карт, — проскрипел запыхавшийся голос.

— А что у него в сумке?

— Пицца.

— Повтори!

— Кажется, парень — чертов разносчик пиццы. Говорит, работает в «Пицца-экспрессе». Получил заказ доставить пиццу по этому адресу сорок пять минут назад.

— Хорошо, проверим.

Микаэль Бельман потянулся вперед и взял в руки рацию:

— Это Микаэль Бельман. Он послал вперед себя разносчика на разведку. Это значит, что он находится поблизости и следит за происходящим. У нас есть собаки?

Тишина. Скрежет.

— У-ноль-пять на связи. Собак нет. Могут прибыть через пятнадцать минут.

Бельман снова шепотом выругался и нажал на кнопку связи:

— Тащите их сюда. И вертолет с прожектором и теплоискателем. Подтвердите.

— Принято. Вызываем вертолет. Но не думаю, что на нем установлен теплоискатель.

Бельман отключил передатчик, прошептал «идиот», а потом ответил:

— Да, на нем установлен теплоискатель, так что, если он в лесу, мы его найдем. Используйте всех людей, чтобы оцепить лес с севера и запада. Если он побежит, то в том направлении. Какой у тебя номер мобильного, У-ноль-пять?

Бельман отключил передатчик и подал сигнал Катрине. Она набрала на мобильнике цифры, которые продиктовал У-ноль-пять, и протянула аппарат Бельману.

— У-ноль-пять? Фалькейд? Слушай меня, мы проигрываем этот матч, и у нас слишком мало людей для эффективного прочесывания леса, поэтому мы должны попробовать нанести удар издалека. Поскольку совершенно очевидно, что он догадывался о нашем присутствии, он вполне может иметь доступ к нашей волне. У нас действительно нет никакого теплоискателя, но если он будет думать, что есть и что мы оцепим лес с севера и запада, то… — Бельман прислушался. — Именно. Расставь своих людей с восточной стороны. Но оставь парочку на месте на случай, если он все-таки придет к дому проверить, как все прошло.

Бельман отключился и вернул аппарат Катрине.

— Что вы думаете? — спросила она.

Дисплей телефона погас, и казалось, что свет от белых, не покрытых пигментом полос на его лице пульсирует в темноте.

— Я думаю, — ответил Микаэль Бельман, — что нас обвели вокруг пальца.

Глава 26

Они выехали из города в семь часов.

Машины, двигавшиеся в противоположном направлении, тихо и угрюмо стояли в утренней пробке. Тишина наполняла и их машину, поскольку оба они соблюдали давнишний пакт о недопустимости необязательных разговоров до девяти часов. Когда они проезжали через пункт оплаты на пути к скоростному шоссе, начался дождь, такой мелкий, что дворники словно бы засасывали его в себя, а не смахивали со стекла.

Харри включил радио, прослушал еще одну сводку новостей, но и тут ничего не сказали. Ни слова о новости, которая должна была появиться на всех новостных порталах сегодня утром. Арест в Берге, новость о задержании подозреваемого в убийствах полицейских. После новостей спорта, в которых рассказывалось о матче сборных Норвегии и Албании, пустили дуэт Паваротти с какой-то поп-звездой, и Харри быстро выключил радио.

У холмов у Карихаугена Ракель положила свою ладонь на руку Харри, находившуюся, как обычно, на рычаге переключения передач. Харри ждал, что она что-нибудь скажет.

Бывают разговоры необязательные, а бывают обязательные.

Скоро они расстанутся на целую рабочую неделю, а Ракель еще ни словом не упомянула о его ночном сватовстве. Неужели пожалела о сказанном? Она никогда не говорила того, чего не думает. У съезда в Леренскуг он подумал: а вдруг ей кажется, что это он жалеет о сказанном? И если они сделают вид, что ничего не было, утопят случившееся в океане тишины, то, значит, ничего и не было. В худшем случае они будут вспоминать об этом событии как об абсурдном сне. Черт, а может, ему действительно все приснилось? В дни, когда он увлекался курением опиума, случалось, он разговаривал с людьми, исходя из своей уверенности в том, что те или иные события имели место в реальности, а ответом ему были лишь удивленные взгляды.

Съезжая в сторону Леренскуга, Харри нарушил один пакт:

— Что ты думаешь об июне? Двадцать первое — это суббота.

Он бросил на нее быстрый взгляд, но она сидела, отвернувшись, и разглядывала волнистую местность, покрытую полями. Тишина. Черт, она жалеет. Она…

— Июнь — хороший месяц, — сказала Ракель. — Но я совершенно уверена, что двадцать первое — это пятница.

В ее голосе он расслышал улыбку.

— Большая или…

— Или только мы и свидетели?

— Как думаешь?

— Решай сам, но максимум десять человек. На большее количество у нас не хватит одинаковой посуды. И если будет по пять гостей с каждой стороны, ты сможешь пригласить всю записную книжку из своего мобильного.

Он рассмеялся. Все устроится. Может случиться кризис, но, возможно, все устроится.

— И если ты собирался пригласить в свидетели Олега, то он уже занят, — сказала Ракель.

— Понял.

Харри припарковался у зала отлета и поцеловал Ракель, не опуская крышку багажника.

По дороге назад он позвонил Эйстейну Эйкеланну. Собутыльник-таксист, единственный друг детства Харри, мучился похмельем. Впрочем, Харри не знал, как звучит его голос, когда он не с похмелья.

— Свидетелем? Черт, Харри, я тронут. Ну, что ты просишь меня. Черт, надо ж, я, блин, чуть не прослезился.

— Двадцать первого июня. Есть планы на этот день?

Эйстейн рассмеялся этой шутке. Смех перешел в кашель, а тот перешел в бульканье бутылки.

— Тронут, Харри. Но мой ответ — нет. Тебе нужен человек, который будет смирно стоять в церкви, а потом членораздельно выступать за столом. А мне нужна хорошенькая соседка по столу, халявная выпивка и ноль ответственности. Обещаю надеть самый приличный костюм из тех, что есть.

— Врешь, ты никогда не носил костюмов, Эйстейн.

— Именно поэтому они так хорошо сохранились, ага. От умеренного использования. Очень похоже на твоих приятелей, Харри. Мог бы и позванивать хоть иногда.

— Мог бы.

Они закончили разговор, и Харри стал пробираться дальше к центру города, просматривая короткую записную книжку с оставшимися кандидатами в свидетели. А точнее, с одним кандидатом. Он набрал номер Беаты Ленн. Через пять гудков включился автоответчик, и Харри оставил сообщение.

Поток машин медленно двигался вперед.

Он набрал номер Бьерна Хольма.

— Привет, Харри.

— Беата пришла на работу?

— Она сегодня приболела.

— Беата? Она никогда не болеет. Простыла, что ли?

— Не знаю. Прислала ночью эсэмэску Катрине. Больна. Слышал про Берг?

— Ох, об этом-то я и забыл, — соврал Харри. — И?

— Он не нанес удара.

— Жаль. Держитесь. Попробую позвонить ей на домашний.

Харри набрал номер стационарного телефона Беаты.

Он звонил две минуты, но никто не отвечал. Харри посмотрел на часы: до занятий было еще много времени. Район Уппсал находился по дороге, и он не потеряет много времени, если заскочит к Беате. У Хельсфюра он свернул.

Дом, доставшийся Беате от матери, напоминал Харри дом в Уппсале, где он сам вырос: типичный деревянный дом, построенный в пятидесятые годы, скромная коробка для растущего среднего класса, который полагал, что яблоневый сад больше не является привилегией высшего класса.

Не считая рокота мусороуборочной машины, двигавшейся от одного мусорного бака к другому с противоположного конца улицы, вокруг было тихо. Все ушли на работу, в школу, в детский сад. Харри припарковался, подошел к калитке, прошел мимо детского велосипеда, мимо мусорного бака, наполненного торчащими наружу черными пакетами, мимо турника, взбежал по лестнице, где стояла знакомая ему пара кроссовок «Найк». Он нажал на кнопку звонка под керамической табличкой с именами Беаты и ее дочки.

Подождал.

Снова позвонил.

На втором этаже находилось открытое окно. По его предположениям, это было окно одной из спален. Харри выкрикнул имя Беаты. Наверное, она не слышала его из-за грохота железного пресса приближающегося мусороуборщика, который давил и ломал отходы.

Харри потрогал ручку двери. Открыто. Он зашел. Покричал. Никто не откликнулся. Он больше не мог пренебрегать беспокойством, мучившим его уже некоторое время.

Новость, которой не было.

Она не ответила на звонок по мобильному.

Харри быстро поднялся наверх и пошел из спальни в спальню.

Пусто. Беспорядка нет.

Он сбежал вниз по лестнице в гостиную, остановился в дверях и стал осматриваться. Он точно знал, почему не пошел до конца, но даже не хотел думать об этом.

Не хотел признаваться себе в том, что стоит и рассматривает потенциальное место преступления.

Харри бывал здесь раньше, и ему показалось, что комната выглядит какой-то голой. Может, причиной тому был утренний свет, а может, отсутствие Беаты. Взгляд его остановился на столе. Мобильный телефон.

Воздух сам по себе с шипением вырвался из его легких, и Харри понял, какое облегчение испытал. Она выбежала в магазин и оставила дома телефон, даже дверь не заперла. Пошла в аптеку в торговом центре купить таблетки от головной боли или температуры. Да, вот как все было. Харри вспомнил о паре кроссовок у дверей. Ну и что? У женщины ведь не одна пара обуви. Надо просто подождать несколько минут, и она появится.

Харри переминался с ноги на ногу. Диван выглядел очень соблазнительно, но Харри не стал входить в гостиную. Взгляд его упал на пол. Вокруг журнального столика перед телевизором было светлое пятно.

По всей вероятности, она выбросила ковер.

Совсем недавно.

Харри почувствовал, как тело под рубашкой зачесалось, будто он только что голым и потным катался по траве. Он присел на корточки и уловил слабый запах нашатыря, идущий от паркета. Если он не ошибался, такие полы не любят нашатырь. Харри поднялся и прошел по коридору в кухню.

Пусто, убрано.

Он открыл высокий шкафчик рядом с холодильником. По каким-то неписаным правилам пятидесятых годов все живущие в таких домах хранили сыпучие продукты, инструменты, важные документы и приспособления для уборки в одинаковых местах. Внизу шкафчика стояло ведро, на краю которого аккуратно лежала половая тряпка. На первой полочке были три тряпки для пыли, неначатый и начатый рулоны белых мусорных пакетов, флакон зеленого мыла «Кристалл» и канистра с этикеткой «Бона Полиш». Харри наклонился и прочитал ее.

Предназначено для паркета. Не содержит нашатыря.

Харри медленно поднялся и постоял, прислушиваясь. Принюхался.

Он давно не практиковался, но постарался собраться и запомнить все, что видел. Первое впечатление. Он раз за разом подчеркивал это на своих лекциях: для следователя-тактика первые мысли, пришедшие в голову на месте преступления, зачастую являются самыми важными и правильными, это сбор данных органами чувств, находящимися на взводе, до того как они притупятся и в спор с ними вступят сухие факты, добытые криминалистами.

Харри закрыл глаза и попытался услышать то, что пытался рассказать ему дом: какую деталь он упустил и может ли она рассказать ему о том, что он хочет знать.

Но если дом и говорил, то голос его заглушался шумом мусороуборочной машины, работавшей прямо напротив входа. Харри слышал голоса мужчин в кабине, звук открывающейся калитки, радостный смех. Беззаботный. Как будто ничего не случилось. Может быть, ничего и не случилось. Может быть, Беата скоро войдет в эту дверь, шмыгнет носом, плотнее завязывая шарф на горле, и просветлеет, удивившись и обрадовавшись его визиту. Она удивится и обрадуется еще больше, когда он спросит, хочет ли она быть его свидетелем на свадьбе с Ракелью. И она рассмеется и покраснеет, как это бывало, стоило кому-нибудь бросить взгляд в ее сторону. Девушка, одно время засевшая в «Камере пыток» — видеозале Полицейского управления, где по двенадцати часов кряду безошибочно и уверенно опознавала замаскированных грабителей, заснятых банковскими камерами наблюдения. Девушка, ставшая начальником криминалистического отдела. Начальником, пользующимся любовью подчиненных. Харри сглотнул.

Все это было похоже на шпаргалку для погребальной речи.

«Прекрати, она сейчас придет!» Он сделал глубокий вдох, услышал, как хлопнула калитка и включился пресс.

И тогда он вспомнил ее. Деталь. То, что было не в порядке.

Он заглянул в шкафчик. Неиспользованный рулон белых мусорных мешков.

А мусорные мешки в ее баке были черными.

Харри рванул на улицу.

Он пробежал по коридору в дверь и дальше к калитке. Он бежал изо всех сил, сердце его замерло.

— Стойте!

Один из мусорщиков посмотрел на Харри. Одна его нога стояла на платформе машины, двигавшейся к следующему дому. Сухой звук жующих стальных челюстей. Харри казалось, что он исходит из его головы.

— Прекратите это немедленно!

Он перепрыгнул через ограду и приземлился обеими ногами на асфальтированный тротуар. Мусорщик отреагировал мгновенно, нажав на красную кнопку «Стоп», отключившую пресс, и постучав по борту машины. Мусороуборщик остановился с громким фырканьем.

Пресс затих.

Мусорщик заглянул в него.

Харри медленно подошел и тоже посмотрел в железную пасть. Из нее, наверное, воняло, но Харри ничего не замечал. Он глядел только на наполовину спрессованные лопнувшие мусорные мешки, из которых капало и текло, и на то, как металл окрашивается в красный цвет.

— Люди совсем с ума посходили, — прошептал мусорщик.

— Что там? — прокричал шофер, высовывая голову из кабины.

— Похоже, кто-то снова выкинул свою собачку! — ответил его коллега и посмотрел на Харри. — Ваша?

Харри не ответил, он перешагнул через край машины и полез под остановленный пресс.

— Эй! Это запрещено! Это опасно для жи…

Харри вырвался из рук мужчины. Он поскользнулся на красном, ударился локтем и щекой о скользкую стальную поверхность, почувствовал хорошо знакомый вкус и запах суточной крови. Он встал на колени и разорвал один из пакетов.

Содержимое его вывалилось наружу и покатилось по скользкой наклонной поверхности кузова.

— О черт! — всхлипнул мусорщик.

Харри разорвал второй пакет. И третий.

Мусорщик спрыгнул с машины, и его вырвало прямо на асфальт.

В четвертом пакете Харри нашел то, что искал. Другие части тела могли принадлежать кому угодно. Но не эта. Не эти светлые волосы, не это бледное лицо, которое больше никогда не покроется румянцем. Не этот пустой пристальный взгляд, способный узнать любого, кого она раньше видела. Лицо было разбито, но у Харри не оставалось сомнений. Он дотронулся до сережки, отлитой из форменной пуговицы.

Ему было так больно, так больно, что он не мог дышать, так больно, что он скрючился, как умирающая оса с вырванным жалом.

И он услышал, как из его собственного рта, ставшего вдруг чужим, вылетел звук, протяжный вой, пронесшийся по всей тихой улочке.

Часть IV

Глава 27

Беату Ленн похоронили на кладбище района Гамлебюен рядом с отцом. Его похоронили здесь не потому, что кладбище обслуживало район его проживания, а потому, что оно находилось ближе всего к Полицейскому управлению.

Микаэль Бельман поправил галстук и взял Уллу за руку. Взять ее с собой посоветовал руководитель службы по связям с общественностью. Для него, как ответственного руководителя, после последнего убийства ситуация стала настолько критической, что ему требовалась помощь. Первым делом руководитель службы по связям с общественностью объяснил, что Микаэль в качестве начальника полиции должен сейчас продемонстрировать личную вовлеченность в события и сочувствие, хотя до сих пор он создавал себе имидж холодного профессионала. Улла согласилась. Конечно, она согласилась. Она была безумно красива в костюме, который так тщательно выбирала для похорон. Она, Улла, была ему хорошей женой. Больше он этого не забудет. Долго не забудет.

Пастор говорил и говорил о том, что называл важными вопросами, о том, что с нами происходит, когда мы умираем. Но важными вопросами было не это, а то, что случилось до смерти Беаты Ленн и кто ее убил. Ее и трех других полицейских на протяжении последнего полугодия.

Этими же важными вопросами задавалась и пресса, которая в последние дни пела хвалы великолепной начальнице криминалистического отдела и критиковала нового и, очевидно, не слишком опытного начальника полиции.

Для председателя городского совета эти вопросы тоже имели большое значение, и он вызвал Микаэля на встречу, где проинформировал, что к тому, как он ведет дела об убийствах полицейских, накопились критические замечания.

И это были важные вопросы для следственной группы, как для большой, так и для маленькой, которую Хаген создал, не проинформировав его, но которую Бельман разрешил, поскольку у нее появилась конкретная ниточка, Валентин Йертсен. Слабым местом теории, что за всеми этими убийствами стоит призрак, являлось то, что она строилась на показаниях одной-единственной свидетельницы, утверждавшей, что видела его живым. И сейчас эта свидетельница лежала в гробу у алтаря.

В отчетах криминалистов, следователей-тактиков и судебных медиков было недостаточно деталей, чтобы полностью восстановить картину случившегося, но то, что им было известно, полностью совпадало со старыми отчетами об убийстве в Бергслиа.

Так что, если исходить из предположения, что и все остальные обстоятельства совпадали, Беату Ленн умертвили самым жутким из возможных способов.

В ее исследованных тканях не было обнаружено следов наркоза. В отчете из Института судебной медицины имелись такие выражения, как «массивные кровоизлияния в мышечных и подкожных тканях», «следы воспаления на тканях», и это в переводе на нормальный язык означало, что Беата Ленн была жива не только в то время, когда соответствующие части тела были отрезаны, но, к сожалению, и некоторое время после этого.

Края порезов указывали на то, что расчленение производилось сабельной пилой, а не ножовкой. Криминалисты считали, что использовалось полотно для работы с так называемым биметаллом, то есть четырнадцатисантиметровое зубчатое полотно, которым можно распилить кости. Бьерн Хольм сказал, что в тех местах, откуда он родом, охотники называют такое полотно «лосиной пилой».

Беату Ленн, вероятно, расчленили на журнальном столике, поскольку он был стеклянным. После использования его вымыли. У убийцы наверняка было с собой нашатырное мыло и черные пакеты для мусора, поскольку ни того ни другого на месте преступления не обнаружили.

В мусороуборочной машине также были найдены куски ковра, пропитанного кровью.

А вот отпечатков пальцев, обуви, частиц одежды, волос или другого материала, содержащего ДНК, не принадлежащее обитателям дома, обнаружено не было.

Как и следов взлома.

Катрина Братт сообщила, что Беата Ленн прекратила разговор с ней, потому что ей в дверь позвонили.

Сейчас казалось совершенно неправдоподобным, чтобы Беата Ленн добровольно впустила в дом чужого человека, особенно в разгар операции. Поэтому версия, над которой они работали, заключалась в том, что убийца проник внутрь, угрожая ей оружием.

Ну и конечно, имелась другая версия. О том, что это был совсем не чужой человек. Потому что на крепких дверях Беаты Ленн в дополнение к замку имелась цепочка. Она была сильно исцарапана, что свидетельствовало о частом использовании.

Бельман оглядел ряды собравшихся в церкви. Гуннар Хаген. Бьерн Хольм и Катрина Братт. Пожилая женщина с маленькой девочкой, насколько он понял, дочерью Беаты Ленн; во всяком случае, она была на нее очень похожа.

Другой призрак, Харри Холе. Ракель Феуке. Темноволосая, с черными блестящими глазами, почти такая же красивая, как Улла. Непостижимо, что такой парень, как Холе, смог вонзить в нее свои когти.

А чуть позади остальных — Исабелла Скейен. Городской совет, естественно, должен был прислать своего представителя, пресса могла бы заметить его отсутствие. Прежде чем войти в церковь, она отвела Бельмана в сторону, не обращая внимания на переминающуюся с ноги на ноги Уллу, и спросила, как долго он собирается не отвечать на ее телефонные звонки. И он повторил, что между ними все кончено. И она посмотрела на него взглядом, каким человек смотрит на насекомое, перед тем как раздавить его, и сказала, что она leaver,[60] а не leavee.[61] И что он еще увидит. Микаэль чувствовал ее взгляд на своей спине, подходя к Улле и протягивая ей руку.

Остальные места занимали люди, которые, по его предположениям, были родственниками, друзьями и коллегами, большинство из них — в форме. Микаэль слышал, как они утешали друг друга чем могли: на теле не было обнаружено следов пыток, а из-за кровопотери Беата, скорее всего, быстро потеряла сознание.

На какую-то долю секунды его глаза встретились с другими, но он перевел взгляд дальше, сделав вид, что не заметил Трульса Бернтсена. Какого черта он здесь делает? Уж его-то точно не было в списке друзей Беаты Ленн. Улла легко сжала его руку и вопросительно посмотрела, а он поспешил улыбнуться ей в ответ. Ну да ладно, перед лицом смерти все мы — коллеги.

Катрина ошиблась. Она выплакала не все слезы.

Она несколько раз думала, что выплакала, в течение первых суток после обнаружения Беаты. Ей казалось, что все, больше слез у нее не осталось. Но это было не так. И она продолжала выжимать их из тела, уже онемевшего от продолжительных рыдательных спазмов.

Она плакала, пока тело ей не отказало и ее не вырвало. Плакала, пока не засыпала от полного изнеможения. Плакала, как только просыпалась. И вот теперь она снова плакала.

А в те часы, когда она спала, ее преследовали сны. Преследовали из-за заключенного ею договора с дьяволом, в котором говорилось, что она готова пожертвовать еще одним коллегой ради поимки Валентина. И который она ратифицировала, поклявшись: «Еще один раз, гад. Нанеси еще один удар».

Катрина громко всхлипнула.

Громкое всхлипывание заставило Трульса Бернтсена выпрямиться. Он чуть не заснул. Дешевая ткань его костюма скользила по отполированной церковной скамье, не хватало только свалиться с нее.

Он сосредоточенно смотрел на алтарь. Иисус с такими лучами из головы. Налобный фонарь. Отпущение грехов. Гениальное изобретение. Религию стало труднее продавать, ведь так нелегко следить за соблюдением всех заповедей, особенно после того, как людям начали советовать поддаваться некоторым искушениям. И люди пришли к выводу, что им достаточно просто верить. Маркетинговый ход, настолько же эффективный для оборота, как продажи в кредит. Раньше казалось, что спасение будет дано даром. Но, как и покупки в кредит, оно больше не пользовалось таким спросом, людям стало плевать, они грешили на тяжелую жизнь, потому что достаточно ведь чуть-чуть верить. Поэтому в Средневековье потребовалось ужесточить правила и ввести денежные сборы. И был изобретен ад и предание о том, что души будут гореть в огне. И пожалуйста — напуганные клиенты были загнаны обратно в церковь, но на этот раз им пришлось заплатить. Церковь стала хорошо зарабатывать и разбогатела, она проделала, черт возьми, отличную работу. Вот что Трульс думал об этом деле, а его собственная вера заключалась в том, что он умрет и на этом все кончится, не будет ни отпущения грехов, ни ада. Но если он ошибался, то он попадет в беду, это ясно. Должны существовать границы того, что можно простить, а у Иисуса едва ли хватит фантазии представить хотя бы парочку из тех вещей, что совершил Трульс.

Харри смотрел прямо перед собой. Он находился в другом месте. В «Камере пыток», где Беата показывала и рассказывала. Он очнулся только от шепота Ракели:

— Ты должен помочь Гуннару и остальным, Харри.

Он вздрогнул и вопросительно посмотрел на нее.

Она кивнула в сторону алтаря, где другие уже заняли свои места по сторонам от гроба. Гуннар Хаген, Бьерн Хольм, Катрина Братт, Столе Эуне и брат Джека Халворсена. Хаген сказал, что позиция Харри — напротив деверя, второго по высоте мужчины среди них.

Харри поднялся и быстрыми шагами пошел по центральному проходу.

«Ты должен помочь Гуннару и остальным».

Это было похоже на эхо слов, которые она произнесла накануне вечером.

Харри обменялся незаметными кивками с остальными и занял свободное место.

— На счет «три», — тихо сказал Хаген.

Звуки органа наплывали один на другой, словно разбухали.

И они понесли Беату Ленн к свету.

В баре «Юстисен» было полно людей, пришедших после похорон.

В динамиках звучала песня, которую Харри уже слышал в этом заведении. «I Fought the Law»[62] в исполнении группы «Bobby Fuller Four». У названия песни было оптимистичное продолжение: «…and the law won».[63]

Он проводил Ракель на экспресс в аэропорт, и за это время иные из бывших коллег успели набраться. Будучи трезвым наблюдателем, Харри видел почти паническое стремление напиться, словно собравшиеся находились на борту терпящей крушение шхуны. За некоторыми столами люди подхватывали слова песни Бобби Фуллера о том, что закон победил.

Харри подал знак, что скоро вернется, столу, где сидели Катрина Братт и остальные носильщики гроба, и пошел в туалет. Он уже заканчивал, когда какой-то человек занял место у соседнего с ним писсуара. Харри услышал звук расстегиваемой молнии.

— Это место для нас, для полицейских, — прогнусавил стоящий рядом. — Так какого черта здесь делаешь ты?

— Ссу, — ответил Харри, не поднимая глаз. — А ты? Жжешь?

— Даже не пытайся, Холе.

— Если бы я попытался, ты бы не разгуливал на свободе, Бернтсен.

— Берегись, — простонал Трульс Бернтсен, свободной рукой ухватившись за перегородку между писсуарами. — Я могу повесить на тебя убийство, и ты это знаешь. Того русского в баре «Приходи таким, какой ты есть». Всем в полиции известно, что это сделал ты, но я единственный, кто может это доказать. И именно поэтому ты не решаешься пойти против меня.

— Вот что я знаю, Бернтсен: этот русский был наркодилером, который пытался меня устранить. Но если ты считаешь, что тебе повезет больше, чем ему, то вперед. Ты ведь и раньше избивал полицейских.

— Что?

— Вместе с Бельманом. Какого-то гомика, что, не так?

Судя по звуку, у Бернтсена были какие-то проблемы со спуском воды.

— Ты что, снова нажрался, Холе?

— Мм, — ответил Харри, застегиваясь. — Открылся сезон для тех, кто ненавидит полицию.

Он пошел к раковине и увидел в зеркале, что Бернтсену никак не удается заново включить свой кран. Харри вымыл и вытер руки. Направился к двери. И услышал за спиной тихий хриплый голос Бернтсена:

— Я просто предупреждаю: даже не пытайся. Если ты возьмешь меня, я утащу тебя за собой.

Харри вышел в зал. Бобби Фуллер заканчивал. И в голову Харри пришла мысль о том, насколько наши жизни полны случайными совпадениями. Например, когда Бобби Фуллера нашли мертвым в его машине в 1966 году, всего пропитанного бензином, многие полагали, что его убили полицейские. Ему было двадцать три. Столько же, сколько и Рене Калснесу.

Началась следующая песня группы «Supergrass». «Caught by the Fuzz».[64] Харри улыбнулся. Газ Кумбс поет о том, как его ловят легавые, the fuzz, которые хотят, чтобы он стал стукачом. Через двадцать лет полиция слушает эту песню и считает ее хвалебной для себя. Прости, Газ.

Харри огляделся. Он думал о долгом разговоре, который состоялся у них с Ракелью сегодня ночью. Обо всем, что в своей жизни человек может обойти, обогнуть, чего может избежать. И о том, от чего человек не может убежать, потому что в этом и заключается его жизнь, смысл его существования. Что все остальное — любовь, мир, счастье — лишь приложение к главному. Говорила в основном Ракель. Она объяснила ему, в чем его долг. Сказала, что тени смерти Беаты стали такими длинными, что заслонили собой тот июньский день, и не имеет значения, будет ли он солнечным. Что он должен. Ради них обоих. Ради них всех.

Харри пробрался к столу носильщиков гроба.

Хаген встал и выдвинул стул, который они придерживали для него.

— Ну? — спросил он.

— Я с вами, — ответил Харри.

Трульс стоял у писсуара, полупарализованный после сказанного Харри. «Открылся сезон для тех, кто ненавидит полицию». Он что-то знает? Чушь! Харри ничего не знает. Откуда ему! Если бы знал, то не бросался бы так словами, не провоцировал бы Трульса. Но он знал о гомике из Крипоса, которого они избили. А как он мог об этом узнать?

Тот парень пытался клеиться к Микаэлю, пытался поцеловать его в зале заседаний, и Микаэль решил, что кто-то мог это видеть. Там, в гараже, они натянули шапку ему на лицо. Бил Трульс, Микаэль только смотрел, как обычно. Он вмешался, когда Трульс чуть было не перестарался, велев ему остановиться. Но было поздно. Он уже перестарался. После их ухода парень остался лежать.

Микаэль боялся, что они зашли слишком далеко, что парень получил увечья и решится подать на них заявление. Так что это стало первым заданием Трульса-сжигателя. С включенной мигалкой они помчались в «Юстисен», пробрались к стойке бара и потребовали рассчитать их за два пива «Мункхольмен», которое им принесли полчаса назад. Бармен кивнул, сказал, хорошо, что есть честные люди, и Трульс дал ему такие хорошие чаевые, что был уверен: бармен это запомнит. Они взяли с собой чек с пробитым временем оплаты, поехали вместе с Микаэлем в криминалистический отдел, где в то время работал один новичок, который, как было известно Микаэлю, мечтал получить должность следователя-тактика. Они объяснили ему, что, возможно, кое-кто захочет повесить на них нападение и поэтому он должен удостоверить, что они чисты. Новичок провел быстрое поверхностное исследование их одежды и, по его словам, не обнаружил ни ДНК, ни крови. После этого Трульс отвез Микаэля домой, а сам вернулся в гараж. Педрилы там уже не было, но кровавый след указывал на то, что ему удалось выбраться из гаража. Так что, вполне возможно, все было не так уж плохо. Но Трульс все равно очистил место от возможных следов, а потом поехал в порт и выбросил дубинку в море.

На следующий день один коллега позвонил Микаэлю и сказал, что педрила связался с ним из больницы и хочет подать заявление о насилии. Трульс поехал в больницу и в конце своего визита сообщил парню о ситуации с доказательствами и о том, в каком положении окажется он сам, если хоть раз скажет слово на работе или вообще появится там.

Больше парня из Крипоса они не слышали и не видели. Все благодаря ему, Трульсу Бернтсену. Черт бы побрал Микаэля Бельмана. Трульс всегда спасал эту свинью. До сих пор. Теперь о том деле знает Харри Холе, а он совершенно непредсказуемый. Он мог стать опасным, этот Холе. Слишком опасным.

Трульс Бернтсен посмотрел на свое отражение в зеркале. Террорист. Конечно, он террорист.

А ведь он еще только начал.

Он вышел из туалета и вернулся в зал, ко всем остальным, как раз в то время, когда Микаэль Бельман заканчивал свою речь:

— …что Беата Ленн была сделана из того же материала, из какого, мы надеемся, сделаны все собравшиеся. И от нас зависит, сможем ли мы это доказать. Только так мы почтим ее память, как ей хотелось бы. Мы возьмем его. Выпьем!

Трульс смотрел на своего друга детства, когда все остальные подняли бокалы к потолку, как воины, поднимающие копья по команде своего вождя. Он видел их сияющие, серьезные, ожесточенные лица. Видел, как Бельман кивнул, будто они о чем-то договорились, видел, что он тронут, тронут происходящим, своими собственными словами, тем, что они породили, властью, которую они имели над собравшимися здесь.

Трульс вернулся в коридор, ведущий к туалетам, остановился рядом с игровым автоматом, опустил монетку в телефон-автомат и снял трубку. Он набрал номер операционного центра.

— Полиция.

— У меня анонимная информация. Речь о пуле, которая имеется в материалах дела Рене. Я знаю, из какого оружия она была выплу… выпу…

Трульс пытался говорить быстро, потому что знал, что разговор записывается и впоследствии может быть прослушан заново. Но язык не успевал за мозгом.

— Тогда вам необходимо поговорить со следователями из отдела по расследованию убийств или из Крипоса, — прервал его операционный центр. — Но они сегодня все на похоронах.

— Я знаю! — сказал Трульс и понял, что без особой причины повысил голос. — Я просто хотел оставить информацию.

— Вы это знаете?

— Да. Слушайте…

— Я вижу по номеру, что вы звоните из «Юстисена». Вы найдете следователей там.

Трульс уставился на телефон. До него дошло, что он пьян и что он совершил грубую ошибку в оценке ситуации. Если делу дадут ход и станет известно, что звонок поступил из «Юстисена», они могут просто собрать всех присутствующих здесь, проиграть запись и спросить, узнал ли кто-нибудь голос звонившего. А это слишком рискованно.

— Тут просто кое-кто решил пошутить, — сказал Трульс. — Извините, у нас тут слишком много пива.

Он положил трубку и пошел к выходу прямо через зал, не глядя ни направо, ни налево. Открыв дверь и ощутив холодное дыхание дождливой погоды, он остановился и обернулся. Микаэль Бельман стоял, положив руку на плечо одного из коллег. Вокруг алкаша Харри Холе собралась группа людей. Одна из них, женщина, даже обнимала его. Трульс посмотрел на улицу, на дождь.

Отстранен. Исключен.

Кто-то положил руку ему на плечо, и он поднял голову. Лицо этого человека расплывалось, будто Трульс смотрел сквозь струи дождя. Неужели он действительно так напился?

— Все в порядке, — произнесло лицо мягким голосом, а рука сжала его плечо. — Выпусти это из себя, мы все сегодня в таком состоянии.

Трульс отреагировал инстинктивно: сбросил руку с плеча и выбежал на улицу. Он тяжело шагал, чувствуя, как дождевая вода просачивается через рукава куртки. К черту их всех. К черту их всех, вместе взятых. Он сам позаботится о транспорте.

Глава 28

Кто-то прикрепил к серой металлической двери бумажку с надписью: «КОТЕЛЬНАЯ».

За дверью Гуннар Хаген констатировал, что только что наступило семь часов утра, а все четверо уже явились. Пятая не придет, ее стул остался пустым. Новенький прихватил с собой стул из зала ожидания в расположенном выше Полицейском управлении.

Гуннар Хаген переводил взгляд с одного на другого.

Бьерн Хольм выглядел так, будто вчерашний день дался ему очень нелегко, Катрина Братт тоже. Столе Эуне, как всегда, был безупречно одет в твидовый костюм с бабочкой. Новичка Гуннар Хаген оглядел особенно пристально. Начальник отдела ушел из «Юстисена» раньше Харри Холе, и к тому времени Харри все еще пил только воду и кофе. Но, глядя на то, как он сейчас съежился на стуле, бледный, небритый, с закрытыми глазами, Хаген не испытывал уверенности в том, что Холе выдержал весь вечер без алкоголя. Этой группе был нужен следователь Харри Холе. А алкоголик не был нужен никому.

Хаген поднял взгляд на белую доску, при помощи которой они вместе ввели Харри в курс дела. На ней были написаны имена жертв у линии времени, места преступлений, имя Валентина Йертсена, старые убийства были соединены стрелочками с датами и годами.

— Итак, — произнес Хаген. — Маридален, Триванн, Драммен и последняя жертва у себя дома. Четверо полицейских, принимавших участие в расследовании давно совершенных нераскрытых убийств, убиты в те же даты, и — в трех случаях — в тех же местах. Три первоначальных убийства были типичными убийствами на сексуальной почве, и, несмотря на то что они произошли в разное время, во время первого расследования их связывали между собой. Исключением является Драммен, где жертвой стал мужчина, Рене Калснес, и на его теле не было обнаружено следов сексуального насилия. Катрина?

— Если мы исходим из предположения, что Валентин Йертсен стоит за четырьмя первоначальными убийствами и за четырьмя убийствами полицейских, то случай Калснеса представляется интересным исключением. Он был гомосексуалистом, и люди, с которыми мы с Бьерном беседовали в драмменском клубе, говорят, что Калснес был распущенным интриганом. Он не просто подыскивал себе влюбленных пожилых партнеров, которыми пользовался, как папиками, но и при любом удобном случае продавал секс в клубе. Он был согласен почти на все, если на кону были хорошие деньги.

— В общем, человек, чье поведение и профессия относят его к группе риска номер один, легко мог стать жертвой убийства, — подытожил Бьерн Хольм.

— Именно, — произнес Хаген. — Но в таком случае разумно предположить, что преступник тоже был гомосексуалистом. Или бисексуалом. Столе?

Столе Эуне кашлянул:

— Преступники вроде Валентина Йертсена зачастую обладают пансексуальностью. То, от чего возбуждаются эти люди, больше связано с потребностью контролировать, с садизмом и возможностью выйти за границы дозволенного, а не с полом и возрастом жертвы. Но вполне может быть, что убийство Рене Калснеса — это настоящее убийство из ревности. Факт, что не было обнаружено признаков сексуального насилия, может на это указывать. Плюс ярость. Его единственного из жертв первоначальных убийств избили тупым предметом, точно так же, как убитых полицейских.

Стало тихо, и все посмотрели на Харри Холе, сползшего по стулу и принявшего полулежачее положение. Он по-прежнему сидел с закрытыми глазами и сложенными на животе руками. Катрине Братт на мгновение показалось, что он заснул, но тут он заговорил:

— Обнаружена ли какая-нибудь связь между Валентином и Калснесом?

— Пока нет, — ответила Катрина. — Ни телефонных звонков, ни платежей по карте в драмменском клубе или в Драммене, ни других электронных свидетельств того, что Валентин находился поблизости от Рене Калснеса. И никто из знакомых Калснеса ничего не слышал о Валентине и не видел никого на него похожего. Это не означает, что они не…

— Нет-нет, — сказал Харри, смыкая веки. — Я просто спросил.

В Котельной стояла тишина. Все смотрели на Харри.

Он открыл один глаз:

— Что?

Никто не ответил ему.

— Я не собираюсь сейчас вставать и пускаться гулять по воде или превращать воду в вино, — сказал он.

— И не надо, — произнесла Катрина. — Достаточно, если ты вернешь зрение этим четырем слепцам.

— И это тоже вряд ли мне по силам.

— Мне казалось, руководитель должен уверять своих людей, что возможно все, — сказал Бьерн Хольм.

— Руководитель? — Харри улыбнулся и подтянулся на стуле. — Ты рассказал им о моем статусе, Хаген?

Гуннар Хаген кашлянул:

— У Харри нет ни статуса, ни полномочий полицейского, поэтому он приглашен просто в качестве консультанта, вот как Столе. Это означает, что он, например, не может получить полицейское водительское удостоверение, носить оружие или производить задержания. И это означает также, что он не может руководить работой оперативной полицейской группы. На самом деле это условие должно быть соблюдено. Представьте себе, что мы поймали Валентина с карманами, полными доказательств, но его защитник вдруг обнаружит, что мы производили задержание не по правилам…

— Такие консультанты… — сказал Столе Эуне, набивая трубку и морщась. — Слышал, они требуют почасовую оплату, размер которой заставляет психиатров чувствовать себя идиотами. Поэтому давайте не будем терять время. Скажи что-нибудь умное, Харри.

Харри пожал плечами.

— Вот, — произнес Столе Эуне с язвительной улыбкой и взял в рот неприкуренную трубку. — Потому что все умное, что у нас есть, мы уже сказали. И у нас давно нет ничего нового.

Харри какое-то время разглядывал собственные руки и в конце концов сделал глубокий вдох.

— Не знаю, насколько это умно, просто не полностью сформировавшаяся мысль, но вот что пришло мне в голову… — Он поднял голову и увидел четыре пары широко раскрытых глаз. — Я понимаю, что Валентин Йертсен является подозреваемым. Проблема в том, что мы не можем его найти. Поэтому я предлагаю найти другого подозреваемого.

Катрина Братт не поверила собственным ушам:

— Что? Мы будем подозревать человека, в вину которого не верим?

— Мы не верим, — ответил Харри. — Мы подозреваем с различной степенью вероятности. И подумайте, сколько ресурсов требуется для того, чтобы подтвердить или опровергнуть подозрения. Мы считаем менее вероятным, что жизнь есть на Луне, чем на планете Глизе 581 d, расположенной ровно на таком расстоянии от своего солнца, что вода там не замерзает и не кипит. И все-таки сначала мы проверяем Луну.

— Четвертая заповедь Харри Холе, — сказал Бьерн Хольм. — «Начинайте искать там, где есть свет». Или это пятая?

Хаген покашлял:

— Наша задача — найти Валентина, все остальное входит в задачи большой следственной группы. Бельман не позволит ничего другого.

— При всем уважении, — сказал Харри. — К черту Бельмана. Я не умнее никого из вас, но я новенький, и это дает нам шанс посмотреть на дело свежим взглядом.

Катрина фыркнула:

— Черт, ты действительно думаешь, что не умнее?

— Ладно, пока сделаем вид, что да, — сказал Харри, не меняя выражения лица. — Поэтому давайте начнем с самого начала. Мотив. Кто может убивать полицейских, не сумевших раскрыть преступления? Ведь именно это является общим знаменателем, так? Мнения?

Харри сложил руки на груди, снова съехал по стулу и закрыл глаза. Он ждал.

Бьерн Хольм первым нарушил молчание:

— Родные и близкие жертв.

Катрина продолжила:

— Жертвы насилия, которым полиция не поверила или чьи дела были недостаточно хорошо расследованы. Убийца наказывает полицейских, не раскрывших другие убийства на сексуальной почве.

— Рене Калснеса не насиловали, — сказал Хаген. — И если бы я считал, что мое дело было недостаточно хорошо расследовано, я бы ограничился убийством тех полицейских, которые должны были раскрыть именно мое дело, а не другие.

— Продолжайте выдвигать предположения, потом сможем какие-нибудь вычеркнуть, — подбодрил их Харри. — Столе?

— Невинно осужденные, — ответил Эуне. — Они отсидели сроки, получили печать на всю жизнь, потеряли положение, самоуважение и уважение других. Самые опасные львы — это те, кого изгнали из стаи. Они не чувствуют никакой ответственности, только ненависть и злость. И они хотят рискнуть, чтобы отомстить, поскольку их собственная жизнь все равно полностью обесценена. Они стадные животные, поэтому им нечего терять. Причинить страдание тому, кто причинил страдание тебе, — вот что заставляет их просыпаться по утрам.

— Террористы мести, ага, — заметил Бьерн Хольм.

— Хорошо, — произнес Харри. — Пометьте, чтобы мы проверили все дела о насилии, в которых осужденные не признали своей вины и приговоры были спорными. И те дела, осужденные по которым уже отбыли сроки и находятся на свободе.

— А может, это не сам осужденный, — сказала Катрина. — Возможно, осужденный все еще находится в тюрьме или от отчаяния покончил с собой. И его возлюбленная, брат или отец решили отомстить за него.

— Любовь, — произнес Харри. — Хорошо.

— Ты ведь, блин, не веришь в это, — отозвался Бьерн.

— Во что?

— В любовь. — Голос его отдавал металлом, а лицо исказилось странной гримасой. — Ты ведь не веришь, что вся эта кровавая баня имеет какое бы то ни было отношение к любви?

— Почему же, верю, — сказал Харри, снова соскальзывая по стулу и закрывая глаза.

Бьерн встал. Лицо его раскраснелось.

— Серийный убийца-психопат, который из чувства любви совершает… — голос его сорвался, и он кивнул на пустой стул, — это.

— Посмотри на себя, — произнес Харри, приоткрыв один глаз.

— Что?

— Посмотри на себя, и поймешь. Ты в ярости, ты ненавидишь, ты хочешь, чтобы виновный болтался на виселице, умер, страдал, верно? Потому что ты, точно так же как и мы все, любил ту, что сидела там. Мать твоей ярости — любовь, Бьерн. И благодаря любви, а не ненависти ты готов сделать все, что угодно, предпринять любое усилие, чтобы вонзить когти в виновного. Сядь.

Бьерн сел. Харри поднялся:

— Вот что еще бросилось мне в глаза во всех этих убийствах. Усилия, приложенные для реконструкции первоначальных убийств. Риск, на который не побоялся пойти убийца. Проделанная им работа подрывает мою уверенность в том, что на преступления его толкнули чистая жажда крови или ненависть. Жаждущие крови убивают проституток, детей или других простых жертв. Ненавидящие не любя никогда не будут прикладывать таких нечеловеческих усилий. Я хочу сказать, что мы должны искать человека, который любит больше, чем ненавидит. В этом случае возникает вопрос: исходя из того, что нам известно о Валентине Йертсене, обладает ли он способностью любить так сильно?

— Возможно, — сказал Гуннар Хаген. — Нам не все известно о Валентине Йертсене.

— Мм. Когда дата следующего нераскрытого убийства?

— Сейчас будет скачок, — ответила Катрина. — Следующая дата в мае. Дело девятнадцатилетней давности.

— Остается больше месяца, — сказал Харри.

— Да, и это было убийство без всякой сексуальной подоплеки, скорее, семейная разборка. Я позволила себе просмотреть дело об исчезновении, очень похожее на убийство. Здесь, в Осло, пропала девушка. Об ее исчезновении заявили только через две с лишним недели после того, как ее видели в последний раз. Никто не отреагировал раньше, потому что она отправила нескольким постоянным контактам СМС-сообщения о том, что решила отдохнуть и улетает на юг по горящей путевке. Несколько человек ответили ей, но отклика не получили. Они сделали вывод, что от телефонной связи она тоже решила отдохнуть. Когда поступило заявление о ее исчезновении, полиция проверила все авиакомпании, но не нашла ее среди пассажиров. Короче говоря, она бесследно исчезла.

— Телефон? — спросил Бьерн Хольм.

— Последний сигнал был зарегистрирован базовой станцией в центре Осло, а потом пропал. Возможно, села батарея.

— Мм, — сказал Харри. — Эта эсэмэска. Окружающий мир получает сообщение, что она заболела…

Бьерн и Катрина медленно кивали.

Столе Эуне вздохнул:

— Можно объяснить более доступно?

— Он хочет сказать, что то же самое случилось с Беатой, — ответила Катрина. — Что я получила эсэмэску о том, что она заболела.

— Черт, верно, — отозвался Хаген.

Харри медленно кивнул:

— Можно предположить, что он проверяет списки вызовов на их телефонах и выясняет, с кем они общались в последнее время. А потом посылает короткое сообщение, которое откладывает начало охоты.

— И значительно затрудняет поиск технических улик на месте преступления, — добавил Бьерн. — Он умеет играть в эту игру.

— Какого числа было отправлено сообщение?

— Двадцать седьмого марта, — ответила Катрина.

— Это сегодня, — произнес Бьерн.

— Мм… — Харри почесал подбородок. — У нас есть предполагаемое убийство на сексуальной почве и дата, но нет места преступления. Какие следователи работали?

— Следственную группу не создавали, поскольку речь шла об исчезновении. Это дело так и не переквалифицировали в убийство. — Катрина посмотрела в свои заметки. — Но в конце концов его передали одному из сотрудников убойного отдела. На самом деле — тебе.

— Мне? — Харри наморщил лоб. — Обычно я помню свои дела.

— Это тебе дали сразу после Снеговика. Ты сбежал в Гонконг и не вернулся. Ты чуть сам не оказался в списке пропавших без вести.

Харри пожал плечами:

— Хорошо. Бьерн, проверь, что есть по этому делу у группы розыска пропавших. И объясни им, что надо делать, если сегодня в течение дня им поступят таинственные телефонные звонки или кто-то позвонит в дверь, хорошо? Думаю, мы можем продолжать, раз нет ни трупа, ни места преступления. — Харри сложил руки. — Ну и кто здесь готовит кофе?

— Мм, — сказала Катрина нарочито глубоким хриплым голосом, съехала по стулу, вытянув вперед ноги, закрыла глаза и почесала подбородок. — Должно быть, этим занимается новый консультант.

Харри сжал губы, кивнул, вскочил, и впервые после того, как была обнаружена Беата, в Котельной раздался смех.

В зале заседаний ратуши царила серьезная напряженная атмосфера.

Микаэль Бельман сидел за дальним концом стола, председатель городского совета — во главе. Микаэль знал имена большинства присутствующих. Став начальником полиции, он, помимо прочего, в первую очередь выучил имена. И лица. «Нельзя играть в шахматы, не зная фигур, — говорил бывший начальник полиции. — Ты должен знать, что они могут делать и чего не могут».

Совет опытного начальника полиции, данный из лучших побуждений. Но почему именно этот вышедший на пенсию начальник полиции находился здесь, в зале заседаний? Независимо от того, какой он накопил опыт игры в шахматы, вряд ли он так распоряжался фигурами, как высокая светловолосая женщина, сидевшая через два человека от председателя городского совета. Именно она в данный момент держала слово. Королева. Член городского совета, отвечающая за социальную политику. Исабелла Скейен. The leavee. Она говорила холодным бюрократическим тоном человека, знающего, что его слова протоколируются:

— Мы с растущим беспокойством наблюдаем за тем, как Полицейское управление Осло терпит крах в бессильных попытках остановить убийства собственных людей. Естественно, средства массовой информации длительное время оказывают на нас давление и считают, что мы должны принять жесткие меры, но что еще важнее, жители города тоже потеряли терпение. Мы просто не можем жить в условиях роста недоверия к нашим институтам, в данном случае — к полиции и городскому совету. И поскольку это входит в сферу моих обязанностей, я стала инициатором этих неформальных слушаний, чтобы дать председателю городского совета возможность оценить план начальника полиции по решению проблемы, который, как мы предполагаем, у него имеется, и после этого обсудить альтернативы.

Микаэля Бельмана прошиб пот. Он ненавидел потеть в форме. Он безуспешно пытался поймать взгляд своего предшественника. Какого черта тот здесь делает?

— И я считаю, что мы должны мыслить свободно и быть открытыми для альтернативных решений, — напевал голос Исабеллы Скейен. — Мы понимаем, что это дело может быть слишком сложным для молодого, только что назначенного начальника полиции. И что обстоятельства сложились так неудачно, что ситуация, требующая наличия опыта и навыков работы, появилась на столь ранней стадии карьеры начальника полиции. И что было бы гораздо лучше, если бы это дело легло на стол бывшего начальника полиции, учитывая его опыт и заслуги. Думаю, этого хотели бы все присутствующие в этом зале, включая обоих начальников полиции.

Микаэль Бельман постарался понять, действительно ли он слышал то, что слышал. Она что, хочет сказать… она собирается…

— Или не так, Бельман?

Микаэль Бельман кашлянул.

— Извините, что прерываю вас, Бельман, — сказала Скейен, нацепила на кончик носа очки «Прада» и, щурясь, посмотрела на лист бумаги, лежащий перед ней. — Прочитаю выдержку из реферата нашей прошлой встречи на эту же тему, где вы говорите, цитата: «Хочу заверить городской совет, что это дело у нас под контролем и мы имеем основания надеяться на его скорое разрешение». — Она сняла очки. — Чтобы сэкономить себе и вам время, которого, кажется, у нас не так много, может быть, вы не станете повторяться и расскажете нам, какие изменения и улучшения произошли с момента нашей последней встречи?

Бельман отвел лопатки назад в надежде, что рубашка отлипнет от спины. Чертов пот. Чертова сука.

Было восемь часов вечера, и, запираясь в Полицейской академии, Харри чувствовал себя усталым. Совершенно очевидно, что он давно не посвящал столько времени концентрированному мышлению. Они не так далеко продвинулись. Почитали много раз перечитанные отчеты, обдумали идеи, обдуманные дюжину раз до этого, ходили кругами, бились головой о стену в надежде, что рано или поздно стена поддастся.

Бывший сотрудник полиции кивнул уборщице и взбежал вверх по лестнице.

Усталый, но с удивительно ясной головой. Оживленный. Готовый к большему.

Проходя мимо кабинета Арнольда, он услышал, что его зовут по имени, и засунул к нему голову. Коллега сложил руки за лохматой головой.

— Просто хотел узнать, каково это — снова быть нормальным полицейским?

— Хорошо, — сказал Харри. — Только проверю оставшиеся работы по тактике следствия.

— Не беспокойся об этом, они у меня здесь, — сказал Арнольд и постучал пальцем по кипе бумаг на столе. — Просто позаботься о том, чтобы этого парня схватили.

— Хорошо, Арнольд. Спасибо.

— Кстати, тут был взлом.

— Взлом?

— В спортивном зале. Шкафчик с оборудованием был взломан, но взяли только две дубинки.

— О черт. Входная дверь?

— Никаких следов взлома. Все указывает на то, что это мог сделать один из работающих здесь. Или один из работающих здесь впустил туда преступников либо одолжил им свой электронный ключ.

— А сейчас это как-то можно выяснить?

Арнольд пожал плечами:

— Здесь, в академии, не так много ценных предметов, которые можно украсть. Поэтому мы не тратим свой бюджет на хитрую регистрацию входящих, камеры наблюдения и круглосуточную охрану.

— Может, у нас и нет стрелкового оружия, наркотиков и сейфов с наличными, но у нас ведь есть более ходовой товар, чем дубинки?

Арнольд криво усмехнулся:

— Проверь, на месте ли твой компьютер.

Харри прошел в свой кабинет, удостоверился, что он с виду нетронутый, и сел. Он задумался, чем бы ему заняться, ведь он собирался посвятить вечер проверке студенческих работ, а дома его ждали только тени. В ответ его мобильник начал вибрировать.

— Катрина?

— Привет. Я кое-что нашла, — возбужденно выпалила она. — Помнишь, я рассказывала, что мы с Беатой разговаривали с Ирьей, женщиной, которая сдавала цокольный этаж своего дома Валентину?

— С той, что предоставила ему фальшивое алиби?

— Да.

— Она сказала, что нашла несколько сделанных им фотографий. Фотографий изнасилований и избиений. И на одной из фотографий она узнала его ботинки и обои в спальне цокольного этажа.

— Мм. Ты хочешь сказать…

— …что это не слишком правдоподобно, но это может быть местом преступления. Я нашла новых владельцев дома и выяснила, что они живут по соседству, у родителей мужа, пока в доме идет ремонт. Но они не возражают против того, чтобы мы одолжили ключи и осмотрели дом.

— Я думал, мы договорились, что больше не будем искать Валентина.

— Я думала, мы договорились искать там, где светло.

— Туше, бравая Братт. Район Виндерен совсем близко от меня. У тебя есть адрес? — Харри записал его. — Туда можно дойти пешком, и я отправляюсь немедленно. Ты поедешь?

— Да, но я так увлеклась, что забыла поесть.

— Хорошо, приезжай, когда будешь готова.

В половине девятого Харри подошел по каменной дорожке к пустому дому. У стены стояло пустое ведро для краски, рулоны полиэтилена и дощатый стол, укрытый брезентом. Харри спустился вниз по каменным ступенькам, как велели хозяева, и подошел к дому с задней стороны. Он вошел в цокольную квартиру и в нос ему ударил запах клея и краски. Но в помещении чувствовался еще один запах, тот, о котором говорили хозяева и который стал одной из причин, почему они решили затеять ремонт. Они сказали, что не понимают, откуда идет этот запах, который ощущается по всему дому. Они вызывали санитарного инспектора, но тот объяснил, что такой запах не может издавать труп одного грызуна и что для того, чтобы установить источник запаха, необходимо вскрыть стены и пол.

Харри включил свет. Пол в коридоре был покрыт прозрачным полиэтиленом, на котором отпечатались подошвы с грубым узором. Здесь стояли деревянные ящики для инструментов, молотки, ломы и испачканная краской дрель. Со стен было снято несколько панелей, так что виднелась изоляция. Помимо коридора, в цокольной квартире имелись маленькая кухня, ванная и гостиная с прикрытым занавеской проемом, ведущим в спальню. Ремонтная бригада еще не добралась до спальни, используемой как склад для мебели из других комнат. Для защиты мебели от ремонтной пыли блестящая занавеска была отведена в сторону, а вместо нее проем закрывал толстый непрозрачный полиэтилен, при виде которого Харри вспомнились бойни, холодильники и опечатанные места преступлений.

Он втянул в себя запах растворителей и гнили и пришел к тому же выводу, что и санитарный инспектор: здесь находится не один маленький грызун.

Кровать задвинули в угол, чтобы освободить место для мебели, и в помещении стало так тесно, что было трудно составить впечатление о том, как происходило изнасилование и как фотографировали девушку. Катрина пообещала еще раз сходить к Ирье, чтобы по возможности выйти на след фотографий, но если этот Валентин был их палачом полицейских, то Харри уже знал как минимум одно: он не оставляет после себя фотодоказательств. Он либо уничтожил, либо перепрятал фотографии после отъезда отсюда.

Харри скользил взглядом по полу, стенам, потолку и снова вниз, пока не увидел в окне, выходящем в темный ночной сад, собственное отражение. Помещение вызывало чувство клаустрофобии, но если это действительно было место преступления, то оно не разговаривало с Харри. Все равно, с тех пор прошло слишком много времени, за которое здесь произошло множество разных событий; единственное, что оставалось прежним, — это обои. И запах.

Харри открыл глаза и посмотрел на потолок. Клаустрофобия. Почему это ощущение возникает в спальне, но не возникает в гостиной? Он потянулся своими ста девяноста тремя сантиметрами плюс руки к потолку. Гипсовые панели. Тогда он вышел в гостиную и проделал то же самое. И не дотянулся до потолка.

Иными словами, потолок в спальне оказался приспущенным. Так строили в семидесятые годы для экономии электроэнергии и тепла. А между старым и новым потолком должно было остаться место. Для тайника.

Харри вышел в коридор, взял из ящика лом и вернулся в спальню. Его взгляд упал на окно, и он замер. Харри знал, что его глаз автоматически реагирует на движение. Он постоял две секунды, всматриваясь и прислушиваясь. Ничего.

Он снова сосредоточился на потолке. На нем не было никаких следов, но это и понятно, в гипсовой панели можно вырезать большое отверстие, потом его заделать, зашпатлевать и покрасить весь потолок. Харри решил, что это можно проделать за полдня, если работать эффективно.

Он встал на кресло, поставив ноги на подлокотники, и направил кончик лома в потолок. Хаген прав: если следователь без полицейского удостоверения и ордера на обыск разломает потолок без согласия владельцев помещения, суд наверняка не примет к сведению возможные доказательства, добытые таким путем.

Харри ударил. Лом пробил потолок с глухим стоном, и на лицо ему посыпался белый мел.

Харри был не полицейским, а всего лишь сторонним консультантом, не участником следственных действий, а частным лицом, которое, соответственно, следовало лично привлечь к ответственности и осудить за вандализм. И Харри был готов ответить за свой поступок.

Он закрыл глаза и отвел лом. На лоб и плечи посыпались кусочки гипса. И запах. Теперь он стал еще сильнее. Харри снова занес лом, увеличил отверстие и огляделся в поисках того, что можно было бы поставить на кресло, чтобы заглянуть в получившуюся дыру.

И вот опять. Движение у окна. Харри спрыгнул на пол и подошел к окну, приставил к стеклу ладони, чтобы загородить свет, и склонился к стеклу. Но, кроме силуэтов яблонь, он ничего не смог разглядеть. Некоторые ветки легко покачивались. Что, начался ветер?

Харри снова повернулся лицом к комнате, увидел большой пластмассовый ящик из IKEA, поставил его на кресло и уже хотел забраться наверх, как вдруг со стороны коридора раздался какой-то звук. Щелчок. Он остановился и прислушался. Но больше звуков не было. Харри встряхнулся. Просто старый деревянный дом трещит под порывами ветра. Он взобрался на верх пластмассового ящика, осторожно выпрямился, оперся руками о потолок и просунул голову в отверстие в гипсовой панели.

Вонь была настолько пронзительной, что глаза его моментально наполнились слезами, и ему пришлось напрячься, чтобы продолжать нормально дышать. Запах был ему знаком. Мясо в той стадии разложения, когда оно испускает газы, опасные для того, кто их вдыхает. Только однажды он вдыхал запах такой же силы: когда они обнаружили труп, пролежавший в темном подвале два года, и проделали дырку в полиэтилене, в который он был завернут. Нет, вонял не грызун и даже не семейство грызунов. Внутри было темно, свет не попадал в отверстие, но прямо перед Харри что-то лежало. Он ждал, пока зрачки медленно расширялись, чтобы видеть при таком скудном освещении. А потом он увидел. Дрель. Нет, электрический лобзик. Но позади лобзика было еще что-то, чего Харри не мог разглядеть, просто ощущал физически. Что-то… У него внезапно перехватило горло. Звук. Шаги. Под ним.

Он попробовал вынуть голову из дыры, но она как будто уменьшилась в размерах и сжалась вокруг его шеи, пытаясь замуровать его вместе с мертвыми. Чувствуя приближение паники, Харри просунул пальцы между шеей и неровным краем отверстия и стал отрывать от него куски. Он высвободил голову.

Шаги смолкли.

Сердце у него отчаянно колотилось, и он подождал, пока оно не успокоилось. Потом достал из кармана зажигалку, сунул руку в отверстие и зажег ее. Он уже собирался просунуть голову обратно, как вдруг заметил кое-что. Полиэтиленовая занавеска между спальней и гостиной… За ней что-то было. Силуэт. За занавеской кто-то стоял и смотрел на него.

Харри прокашлялся:

— Катрина?

Ответа не последовало.

Харри поискал взглядом лом, брошенный где-то на полу, увидел его и спустился вниз с кресла так тихо, как только мог. Он поставил ногу на пол, и тут занавеска с шумом отдернулась. Он понял, что не успеет дотянуться до лома. Голос был почти веселым:

— Ну вот, мы снова встретились.

Харри поднял голову. Из-за того, что он смотрел против света, ему потребовалось несколько секунд, чтобы узнать стоящего перед ним. Он тихо выругался про себя. Мозг искал возможные сценарии развития событий в ближайшие мгновения, но не нашел ни одного, зациклившись на вопросе: «Черт возьми, что теперь будет?»

Глава 29

На плече у нее висела сумка. Она соскользнула вниз и упала на пол с удивительно тяжелым звуком.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Харри сиплым голосом и внезапно подумал, что у него случилось дежавю.

И ответ ее прозвучал знакомо:

— Тренировалась в зале для единоборств.

— Это не ответ, Силье.

— Нет, ответ, — произнесла Силье Гравсенг, выставив вперед бедро. Она была одета в тонкую спортивную куртку, черные легинсы и кроссовки, а волосы убрала в хвост. Она хитро улыбнулась: — Я была в спортзале и увидела, как ты выходишь из академии. Я пошла за тобой.

— Зачем?

Она пожала плечами:

— Возможно, для того, чтобы дать тебе еще один шанс.

— Какой еще шанс?

— Сделать то, что ты хочешь.

— А именно?

— Думаю, мне не обязательно произносить это вслух. — Она склонила голову на плечо. — Я прочитала это на твоем лице в кабинете у Крона. Твое лицо нельзя назвать бесстрастным, Харри. Ты хочешь меня трахнуть.

Харри кивнул на сумку:

— Эти твои тренировки — что-то вроде курсов для ниндзя с использованием разного оружия?

Он говорил сиплым голосом, потому что во рту у него пересохло.

Силье Гравсенг обвела взглядом комнату:

— Что-то вроде. У нас здесь даже кровать имеется.

Она подняла сумку и прошествовала мимо Харри, отставив в сторону стул, положила сумку на кровать и попыталась отодвинуть диван, который мешал проходу к кровати, но он застрял. Силье наклонилась, ухватилась за спинку дивана и потянула. Харри смотрел на ее зад, торчащий из-под куртки, на напрягшиеся мышцы бедер. Он услышал ее тихий стон:

— Ты что, не поможешь мне?

Харри сглотнул.

Черт, черт.

Он посмотрел на светлый пучок волос, плясавший на ее спине, будто чертова ручка. На материю, врезавшуюся между ягодицами. Силье прекратила двигаться и замерла, как будто что-то заметила. Заметила. Его мысли.

— Так? — прошептала она. — Ты хочешь взять меня так?

Харри не ответил, только почувствовал наступление эрекции, похожей на запоздалую боль от удара в живот, разливающуюся вниз по телу из точки ниже пояса. В голове у него забурлило, пузырьки с нарастающим шумом поднимались вверх и лопались. Он сделал шаг вперед. Остановился.

Силье слегка повернула голову, но опустила глаза в пол.

— Чего ты ждешь? — прошептала она. — Ты хочешь… ты хочешь, чтобы я сопротивлялась?

Харри сглотнул. Он не действовал на автопилоте. Он знал, что делает. И он был таким. Именно таким он и был. И даже несмотря на то, что он заявил себе об этом сейчас вслух, он собирался это сделать. Или нет?

— Да, — услышал он собственный голос. — Останови меня.

Девушка легко приподняла зад, и Харри подумал, что это похоже на ритуал из животной жизни и он все равно был так запрограммирован. Он положил руку ей на копчик и ощутил прикосновение к голой потной коже в том месте, где заканчивался пояс легинсов. Он засунул два пальца под резинку. Оставалось только стянуть с нее штаны. Силье держалась одной рукой за спинку дивана, другой за кровать, за сумку. Рука ее была в сумке, в открытой сумке.

— Я постараюсь, — шептала она, — я постараюсь.

Харри глубоко вздохнул и задрожал.

Он заметил движение. Все произошло так быстро, что он не успел среагировать.

— Что-то не так? — спросила Улла, убирая пиджак Микаэля в шкаф.

— А что не так? — ответил он вопросом, потирая лицо ладонями.

— Иди сюда, — сказала Улла, провела его в гостиную, усадила на диван и встала позади него.

Она положила ладони на то место, где шея переходит в плечи, нащупала кончиками пальцев середину трапециевидной мышцы и надавила. Микаэль громко застонал.

— Ну? — произнесла она.

Он вздохнул:

— Исабелла Скейен. Она предложила, чтобы бывший начальник полиции помогал нам до окончания расследования убийств полицейских.

— Ну и что? Разве это плохо? Ты сам говорил, что вам требуется больше ресурсов.

— На практике это означает, что он будет исполнять обязанности начальника полиции, а я — подносить ему кофе. Это было бы выражением крайнего недоверия, с которым я не мог бы смириться, ты ведь понимаешь.

— Но это же только на время!

— А потом? Когда дело будет раскрыто под его, а не моим руководством? Думаешь, член городского совета скажет, что теперь не так страшно и я могу снова занять свой пост? Ой!

— Извини, но в этом месте мышцы напряжены. Попробуй расслабиться, любимый.

— Она так мстит, ты же понимаешь. Ох уж эти женщины… ой!

— Ох, я опять коснулась больного места?

Микаэль вывернулся из ее рук.

— Самое ужасное в том, что я ничего не могу сделать. Она ас в этой игре, а я — новичок. Если бы у меня была небольшая фора, если бы было время найти союзников, понять, кто кому чешет спинку.

— Пользуйся теми союзниками, что у тебя есть, — сказала Улла.

— Все важнейшие союзники находятся на ее половине поля, — ответил Микаэль. — Чертовы политики, они не думают о результатах, как мы, у них все исчисляется в голосах избирателей, им важно, как события выглядят в глазах идиотов, имеющих право голоса.

Микаэль склонил голову. Руки ее вернулись обратно. На этот раз они двигались мягче. Она массировала его, гладила по волосам. И в тот момент, когда он собирался отключиться от всех мыслей, они застопорились и вернулись к ее высказыванию: «Пользуйся теми союзниками, что у тебя есть».

Харри был ослеплен. Почувствовав движение позади себя, он автоматически выпустил Силье и повернулся. Полиэтиленовая занавеска была отодвинута в сторону, и в глаза ему бил белый свет. Харри поднял руку, чтобы прикрыть глаза.

— Прости, — раздался знакомый голос, и луч света опустился вниз. — Прихватила с собой фонарик. Ты не думал…

Харри со стоном выдохнул:

— Черт, Катрина, ты меня напугала. Э-э… нас.

— А, да, это ведь… студентка. Видела тебя в академии.

— Я ушла из академии, — произнесла Силье совершенно невозмутимо, даже скучающе.

— Ах вот как? И что вы здесь…

— Двигаем мебель, — сказал Харри, шмыгнул носом и показал на дыру в потолке. — Пытаемся найти какую-нибудь более устойчивую подставку.

— Снаружи стоит стремянка, — заметила Катрина.

— Правда? Сейчас принесу.

Харри прошел мимо Катрины и вышел из гостиной. Черт, черт.

Стремянка была прислонена к стене дома рядом с ведром для краски.

Когда он вернулся, в комнате стояла мертвая тишина. Харри отодвинул кресло и установил алюминиевую лестницу прямо под дырой. Ничто не указывало на то, что девушки разговаривали между собой. Они стояли, сложив руки, с равнодушными лицами.

— А чем это так воняет? — спросила Катрина.

— Дай фонарик, — попросил Харри, взял его и забрался на лестницу.

Он отодрал кусок гипса от потолка, засунул в отверстие фонарик, а следом за ним — голову. Он достал зеленый электрический лобзик. Полотно было не новым. Харри протянул его Катрине, держа двумя пальцами:

— Осторожно, на нем могут быть отпечатки.

Он направил луч фонарика вглубь пространства, на мертвое тело, лежащее сбоку, зажатое между старым и новым потолком. Черт возьми, он заслуживал того, чтобы стоять здесь и вдыхать запах мертвого гниющего мяса, нет, он заслуживал того, чтобы самому быть гниющим мясом. Потому что он, Харри Холе, больной человек, очень больной. И если его не пристрелить на месте, то ему потребуется помощь. Ведь он чуть было не совершил это, разве нет? Или он остановил себя? Или же мысль о том, что он, возможно, остановился бы, он выдумал, чтобы как минимум усомниться?

— Видишь что-нибудь? — спросила Катрина.

— Да, — ответил Харри.

— Нам нужны криминалисты?

— Пока не знаю.

— Почему?

— Зависит от того, захочет ли убойный отдел заняться этим случаем.

Глава 30

— Об этом чертовски трудно говорить, — произнес Харри и потушил окурок о подоконник.

Он не стал закрывать выходящее на улицу Спурьвейсгата окно, а вернулся к своему стулу. Когда Харри позвонил Столе Эуне в шесть утра и сказал, что он уже на ногах и в пути, тот предложил ему прийти в восемь часов, перед первым пациентом.

— Ты и раньше приходил сюда поговорить о непростых вещах, — сказал Столе.

Насколько Харри помнил, Столе был психологом, к которому сотрудники отдела по расследованию убийств и Крипоса бегали, когда бывало туго. И делали они это не только потому, что в полиции был номер телефона Эуне, но и потому, что он был одним из немногих психологов, знавшим, что представляют собой их будни. И они знали, что могут быть уверены в его молчании.

— Да, но тогда речь шла о пьянстве, — сказал Харри. — Это… это нечто совершенно другое.

— Разве?

— Ты так не думаешь?

— Я думаю, что раз ты первым делом позвонил мне, значит ты думаешь, что у тебя проблема схожего характера.

Харри вздохнул, согнулся и положил лоб на сплетенные руки.

— Может, и так. У меня всегда было чувство, что я начинал пить в самое неподходящее время. Что я всегда ломался в те моменты, когда надо было сохранять свежую голову. Как будто внутри меня жил демон, желавший отправить все к чертям. Желавший отправить меня к чертям.

— Такая у демонов работа. — Столе подавил зевок.

— В таком случае этот демон поработал на славу. Я чуть не изнасиловал девушку.

Зевота у Столе прошла.

— Что ты такое говоришь? Когда?

— Вчера вечером. Девчонка — бывшая студентка Полицейской академии, она появилась, когда я обыскивал квартиру, где жил Валентин.

— О? — Столе снял очки. — Нашел что-нибудь?

— Лобзик со сломанным полотном, который, судя по всему, пролежал там несколько лет. Конечно, его могли забыть рабочие, зашивавшие потолок, но сейчас зазубрины на полотне сверяют с находками из Бергслиа.

— Еще что-нибудь?

— Нет. Да. Дохлого барсука.

— Барсука?

— Да. Наверное, он свил себе нору на потолке.

— Хе-хе. Почти как в песне. У нас был барсук, но, к счастью, он жил в саду. У него страшный укус. А этот что, сдох во время зимней спячки?

Харри приподнял уголок рта:

— Если тебе интересно, я могу привлечь судебных медиков.

— Прости, я… — Столе покачал головой и снова надел очки. — Пришла девушка, и ты почувствовал искушение изнасиловать ее, так было дело?

Харри поднял руки над головой:

— Я только что сделал предложение женщине, которую люблю больше всего на этом свете. Я желаю только одного: прожить с ней счастливую жизнь. И когда я об этом думаю, из меня выскакивает этот дьявол и… и… — Он снова опустил руки.

— Почему ты остановился?

— Потому что я сижу здесь и придумываю какого-то дьявола. Я знаю, как ты его назовешь. Отказ от ответственности.

— А разве не так?

— Черт, да конечно же так. Тот же парень, только в другой одежде. Я думал, его звали «Джим Бим». Я думал, его звали «рано умершая мать» или «большая нагрузка на работе». Или «тестостерон», или «гены алкоголика». И может, я и прав, но если снять всю одежду с этого парня, то он окажется Харри Холе.

— И ты утверждаешь, что Харри Холе чуть было не изнасиловал эту девушку вчера вечером.

— Я долго мечтал об этом.

— О том, чтобы изнасиловать? В принципе?

— Нет. Дело в девчонке. Она попросила меня сделать это.

— Изнасиловать? Ну, тогда, строго говоря, речь идет не об изнасиловании.

— В первый раз она попросила меня просто ее трахнуть. Она меня провоцировала, но я не мог, она была студенткой академии. А после этого я стал насиловать ее в своих фантазиях. Я… — Харри провел рукой по лицу. — Я не думал, что во мне есть такое. Насильник. Что со мной происходит, Столе?

— Значит, у тебя было как желание, так и возможность изнасиловать, но ты предпочел этого не делать?

— Кое-кто пришел и помешал. Изнасилование не изнасилование, но она пригласила меня поучаствовать в ролевой игре. А я был готов сыграть предложенную роль, Столе. И еще как готов.

— Хорошо, но я по-прежнему не вижу изнасилования.

— Может быть, не в юридическом смысле, но…

— Но что?

— Но если бы мы начали и она бы попросила меня остановиться, я, черт возьми, не знаю, остановился бы или нет.

— Не знаешь?

Харри пожал плечами:

— Диагноз готов, доктор?

Столе посмотрел на часы:

— Ты должен мне все рассказать поподробнее, но сейчас ко мне придет первый пациент.

— У меня нет времени на терапию, Столе, нам надо убийцу ловить.

— В таком случае, — сказал Эуне, покачиваясь своим полным телом на кресле, — тебе придется довольствоваться экспресс-диагнозом. Ты пришел ко мне, потому что испытываешь чувство, определить которое ты не в состоянии. А сделать это ты не можешь потому, что твое чувство маскируется под нечто, чем не является. То, чем в действительности является это чувство, ты испытывать не хочешь. Это классическое отрицание, точно такое же, как у мужчин, отрицающих свою гомосексуальность.

— Но я ведь не отрицаю, что являюсь потенциальным насильником! Я прямо об этом говорю.

— Никакой ты не насильник, Харри, насильником не становятся вот так, ни с того ни с сего. Думаю, речь идет об одной вещи из двух. А может, об обеих сразу. У тебя может быть некая форма агрессии против этой девушки, и речь идет о контроле. Или, говоря непрофессиональным языком, о сексе как наказании. Есть такое?

— Мм. Возможно. А что второе?

— Ракель.

— Прости?

— Тебя не тянет ни к совершению насилия, ни к этой девушке. Тебе хочется быть неверным. Неверным Ракели.

— Столе, ты…

— Спокойно. Ты пришел ко мне, потому что тебе надо, чтобы кто-то сказал тебе то, что ты и сам уже понял. Сказал тебе вслух и без обиняков. Сам себе ты этого сказать не можешь, ты не хочешь испытывать такие чувства.

— Испытывать что?

— Смертельный страх при мысли о том, чтобы связать себя с нею. Мысль о женитьбе привела тебя на грань паники.

— Да? Почему это?

— Поскольку я осмеливаюсь утверждать, что после всех этих лет немного тебя знаю, я думаю, что в твоем случае речь идет о страхе взять на себя ответственность за других людей. У тебя был плохой опыт в этой области…

Харри сглотнул, ощутив, как что-то начинает нарастать в груди, как раковая опухоль, только в бешеном темпе.

— …ты начинаешь пить, когда окружающий мир зависит от тебя, потому что ты не выносишь этой ответственности. Ты хочешь, чтобы все покатилось к чертям. Знаешь, когда ты почти закончил возводить карточный домик, напряжение настолько велико, что ты его не выдерживаешь и, вместо того чтобы продолжить строительство и посмотреть, сможешь ли ты дойти до конца, ты рушишь этот домик. И переживаешь поражение. Мне кажется, сейчас ты делаешь то же самое. У тебя есть желание предать Ракель как можно быстрее, поскольку ты убежден, что это рано или поздно все равно произойдет. Ты не в состоянии долго мучиться, и ты изо всех сил стараешься разрушить проклятый карточный домик, ведь ты чувствуешь, что именно таким домиком является твое отношение к Ракели.

Харри хотел что-то сказать. Но комок уже подошел к горлу и перекрыл путь словам, поэтому он удовлетворился всего одним:

— Деструктивно.

— Твое базовое отношение на самом деле конструктивно, Харри. Ты просто боишься. Боишься, что будет очень больно. Как тебе, так и ей.

— Я трус — это ты хочешь сказать?

Столе посмотрел на Харри долгим взглядом, сделал вдох, словно собирался его поправить, но передумал:

— Да, ты трус. Ты трус, потому что, мне кажется, хочешь им быть. Ты хочешь получить Ракель, ты хочешь оказаться с ней в одной лодке, ты хочешь привязать себя к мачте, чтобы либо двигаться вперед в этой лодке, либо пойти с ней ко дну. Так всегда с тобой происходит, Харри, в тех редких случаях, когда ты даешь обещания. Как там в песенке?

Харри пробормотал:

— «No retreat, baby, no surrender».[65]

— Вот в этом вся суть, в этом вся твоя суть.

— В этом моя суть, — тихо повторил Харри.

— Подумай об этом, и мы поговорим с тобой после собрания в Котельной во второй половине дня.

Харри кивнул и поднялся.

В коридоре беспокойно сидел и потел какой-то парень в тренировочном костюме. Он демонстративно посмотрел на часы, а потом недовольно — на Харри.

Харри пошел по улице Спурьвейсгата. Сегодня ночью он не спал, а утром не позавтракал. Ему кое-что требовалось. Он знал это. Ему требовалось выпить. Он отмел эту мысль, зашел в кафе на углу Бугстадвейен и заказал тройной эспрессо. Харри проглотил кофе прямо у стойки и попросил повторить. Он услышал за своей спиной тихий смех, но не повернулся. Вторую чашку Харри выпил медленно. Он открыл лежащую на столе газету, просмотрел передовицу и стал листать дальше.

Рогер Йендем размышлял о том, что из-за нераскрытого тройного убийства полицейских городской совет собирается произвести перестановки в Полицейском управлении.

После того как Столе впустил Пола Ставнеса, он снова занял свое место за письменным столом, а Ставнес направился в угол, чтобы надеть сухую футболку, извлеченную из рюкзака. Столе воспользовался случаем в открытую зевнуть, выдвинул верхний ящик и положил в него телефон так, чтобы хорошо его видеть. Затем он поднял голову и посмотрел на обнаженную спину своего пациента. После того как Ставнес стал ездить на сеансы на велосипеде, у них вошло в обычай, что он переодевался в углу кабинета. Он стоял, как всегда повернувшись к Столе спиной. Единственное, что было не как всегда, — это то, что окно, перед которым курил Харри, по-прежнему было открыто. Свет падал так, что Столе Эуне увидел в оконном стекле отражение голой груди Пола Ставнеса.

Ставнес быстрым движением натянул футболку и повернулся.

— Что касается временны`х рамок…

— …их надо четко соблюдать, — подхватил Столе. — Согласен. Подобное больше не повторится.

Ставнес поднял глаза:

— Что-то случилось?

— Да нет, просто встал сегодня раньше, чем обычно. Давайте оставим окно открытым, здесь так мало воздуха.

— Здесь много воздуха.

— Как хотите.

Ставнес начал закрывать окно, но остановился. Внимательно посмотрел на него и медленно повернулся к Столе. На его лице появилась тень улыбки.

— Проблемы с дыханием, Эуне?

Столе Эуне почувствовал боль в груди и руке. Известные симптомы инфаркта. Только это был не инфаркт, это был чистый, первозданный страх.

Столе Эуне заставил себя говорить со спокойной интонацией и тихо:

— В последний раз мы снова говорили о том, что вы слушали «Dark Side of the Moon». В комнату вошел ваш отец и выключил усилитель, и вы сидели и смотрели на умирающий красный огонек, а потом умерла и девушка, о которой вы думали.

— Я сказал, что она онемела, — раздраженно ответил Пол Ставнес. — Не умерла, это другое.

— Да, другое, — сказал Столе Эуне, осторожно протягивая руку к телефону в ящике стола. — Вам бы хотелось, чтобы она могла говорить?

— Я не знаю. Вы весь в поту. Вы нездоровы, доктор?

Снова эта насмешка в голосе, чуть заметная наглая улыбка.

— Со мной все в порядке, спасибо.

Пальцы Столе легли на кнопки телефона. Ему надо было вынудить пациента говорить, чтобы тот не слышал звука нажимаемых клавиш.

— Мы не говорили о вашем браке. Что вы можете рассказать о своей жене?

— Да мало что. Почему вы хотите поговорить о ней?

— Близкая связь. Судя по всему, вы испытываете неприязнь к людям, которые вам близки. Сами вы использовали слово «презрение».

— Значит, несмотря ни на что, вы все-таки чуть-чуть меня слушали? — Короткий злобный смех. — Я презираю большинство людей за то, что они слабы, глупы и невезучи. — Снова смех. — Три промаха из трех возможных. Скажите, вы помогли тому Иксу?

— Что?

— Полицейскому. Гомику, который пытался поцеловать другого легавого в сортире. Он поправился?

— Вряд ли так можно сказать.

Столе Эуне набирал сообщение, посылая проклятия своим толстым пальцам-сосискам, которые, казалось, от возбуждения раздулись еще больше.

— Но если вы думаете, что я такой же, как он, почему вы считаете, что сможете вылечить меня?

— Икс был шизофреником, он слышал голоса.

— А у меня с мозгами лучше, по вашему мнению?

Пациент злобно засмеялся, а Столе продолжил набирать сообщение. Он пытался нажимать клавиши, пока пациент говорил, пытался закамуфлировать звуки, шаркая ногами по полу. Одна буква. Еще одна. Чертовы пальцы. Вот так. До него дошло, что пациент замолчал. Пациент Пол Ставнес. Откуда бы ни взялось это имя. Новое имя найти не сложно. Как и избавиться от старого. А вот с татуировками сложнее. Особенно с большими, покрывающими всю грудь.

— Я знаю, почему вы потеете, Эуне, — сказал пациент. — Вы увидели отражение в окне, когда я переодевался, да?

Столе Эуне почувствовал, как в груди возобновились боли, словно сердце не могло решить, биться ему сильнее или не биться вовсе. Он надеялся, что маска, которую он надел на лицо, выражает полное непонимание, как ему и хотелось.

— Что? — громко спросил он, чтобы заглушить нажатие клавиши, отправившей сообщение адресату.

Пациент задрал футболку до шеи.

С груди на Столе Эуне взирало немое кричащее лицо.

Лицо демона.

— Рассказывай, — сказал Харри, прикладывая к уху телефон и допивая вторую чашку кофе.

— На лобзике отпечатки пальцев Валентина Йертсена, — сказал Бьерн Хольм. — И зазубрины на полотне совпадают. Это тот самый лобзик, которым пользовались в Бергслиа.

— Значит, Валентин Йертсен был Пилильщиком, — отозвался Харри.

— Похоже, что так, — ответил Бьерн Хольм. — Но вот что меня удивляет: Валентин Йертсен прячет орудие убийства у себя дома, вместо того чтобы где-нибудь утопить.

— Он планировал вновь им воспользоваться, — пояснил Харри.

Он почувствовал вибрацию телефона. Эсэмэска. Он взглянул на экран. Отправитель — «С», то есть Столе Эуне. Харри прочитал. И перечитал.

валентин здесь sos

— Бьерн, пошли патрульную машину в офис Столе на Спурьвейсгата. Валентин там.

— Алло? Харри? Алло?

Но Харри уже побежал.

Глава 31

— Всегда оказываешься в щекотливой ситуации, когда тебя раскрывают, — сказал пациент. — Но иногда хуже быть тем, кто раскрывает.

— Раскрывает что? — произнес Столе, сглатывая. — У вас татуировка, ну и что? Это же не преступление. У многих есть… — он кивнул на лицо демона, — такие.

— Да? — спросил пациент, опуская футболку. — Наверное, поэтому после того, как ты ее увидел, видок у тебя был такой, будто ты сейчас ласты склеишь?

— Не понимаю, о чем вы, — сказал Столе сдавленным голосом. — Продолжим разговор о вашем отце?

Пациент громко рассмеялся:

— Знаешь что, Эуне? Когда я пришел сюда в первый раз, мне трудно было понять, обрадовался я или расстроился оттого, что ты меня не узнал.

— Не узнал?

— Мы встречались раньше. Меня обвиняли в одном нападении, а ты приходил, чтобы решить, вменяемый я или нет. У тебя наверняка были сотни таких дел. Ну, в общем, со мной ты проговорил всего сорок пять минут. И все-таки мне бы хотелось произвести на тебя более сильное впечатление.

Столе уставился на него. Он проводил психологическое освидетельствование сидящего перед ним мужчины? Невозможно помнить их всех, но обычно он помнил хотя бы лица.

Два маленьких шрама под подбородком. Ну конечно. Он думал, что они остались после подтяжки лица, но Беата говорила, что Валентин Йертсен, скорее всего, сделал себе обширную пластическую операцию.

— А вот ты произвел на меня впечатление, Эуне. Ты понял меня. Тебя не напугали детали, ты продолжал копать вглубь. Спрашивал о правильных вещах. О болезненных вещах. Как хороший массажист, который знает, где именно зажало мышцу. Ты нашел боль, Эуне. И поэтому я вернулся к тебе. Я надеялся, что ты снова найдешь этот чертов гнойник и вскроешь его, выкачаешь из него дерьмо. Можешь? Или ты растратил свой пыл, Эуне?

Столе кашлянул:

— Я не смогу этого сделать, если вы будете мне лгать, Пол. — Он намеренно протянул звук «о» в имени.

— Но я не лгу, Эуне. Только насчет работы и жены. Все остальное — правда. Ну да, еще имя. А в остальном…

— «Пинк Флойд»? Девушка?

Мужчина, сидящий перед ним, всплеснул руками и улыбнулся.

— А почему вы мне все это сейчас рассказываете, Пол? — «По-о-ол».

— Можешь больше не называть меня так. Можешь звать меня Валентин, если хочешь.

— Вал… как дальше?

Пациент издал короткий смешок:

— Прости, конечно, но артист из тебя никакой, Эуне. Ты прекрасно знаешь, кто я такой. Ты понял это в тот момент, когда увидел в отражении на оконном стекле мою татуировку.

— Почему я должен это знать?

— Потому что я тот, кого вы разыскиваете. Валентин Йертсен.

— «Вы»? «Разыскиваете»?

— Ты забываешь, что мне пришлось сидеть здесь и слушать, как ты с каким-то легавым обсуждал каракули Валентина Йертсена, оставленные на трамвайном стекле. Я еще тогда пожаловался, и ты не взял с меня денег за тот сеанс, помнишь?

Столе на пару секунд прикрыл глаза. Отключился от всего. Уверил сам себя, что Харри скоро будет здесь, он не мог далеко уйти.

— Кстати, поэтому я начал ездить на наши сеансы на велосипеде, а не на трамвае, — сказал Валентин Йертсен. — Я посчитал, что в трамваях будет установлено наблюдение.

— Но вы продолжали ходить ко мне.

Валентин пожал плечами и засунул руку в рюкзак.

— Когда едешь на велосипеде в шлеме и очках, тебя почти невозможно узнать. Да и ты ничего не понял. Ты решил, что я — Пол Ставнес, и баста. А мне были нужны эти сеансы, Эуне. Я правда очень сожалею, что они должны прекратиться…

Эуне чуть не всхлипнул, когда рука Валентина Йертсена показалась из рюкзака. Сталь отразила свет.

— Ты знал, что он называется survival knife?[66] — спросил Валентин. — Немного неверно в твоем случае. Но его можно использовать для самых разных целей. Например, для чего вот это… — кончиком пальца он коснулся зазубрин на лезвии, — многие не понимают, но считают, что это выглядит непривлекательно. А знаешь что? — Он снова улыбнулся едва заметной страшной улыбкой. — Они правы. Когда вот так проводишь ножом по горлу… — он показал, — он цепляется за кожу и рвет ее в клочья. А следующие зубцы рвут то, что под ней. Например, тонкую оболочку кровеносных сосудов. А если это вена, в которой кровь пульсирует под давлением… ну и зрелище, доложу тебе. Но не бойся. Ты этого не увидишь, обещаю.

Столе почувствовал головокружение. Даже понадеялся, что у него случился инфаркт.

— Тогда осталось только одно, Столе. Ничего, что я называю тебя Столе, ну, под конец, так сказать? Итак, каков твой диагноз?

— Диа… диа…

— Диагноз. В переводе с греческого «распознавание», правильно? Что со мной не так, Столе?

— Я… я не знаю, я…

Последовавшее движение было настолько быстрым, что Столе Эуне не успел даже пальца поднять, хотя пытался. Валентин исчез из его поля зрения, а когда он снова заговорил, голос его раздался сзади, прямо возле уха Столе.

— Конечно, ты знаешь, Столе. Ты работал с такими, как я, всю свою профессиональную жизнь. Не совсем такими, как я, разумеется, но с похожими. С бракованным товаром.

Столе больше не видел ножа. Он осязал его своим трясущимся двойным подбородком. Он тяжело дышал носом. Казалось почти неестественным, чтобы человек мог передвигаться с такой скоростью. Столе не хотел умирать. Он хотел жить. Места для других мыслей в голове не осталось.

— С вами… с вами все так, Пол.

— Валентин. Прояви немного уважения. Я стою здесь, собираюсь пустить тебе кровь, а мой член в это время наливается кровью. И ты хочешь сказать, что со мной все в порядке? — Он рассмеялся в ухо Эуне. — Давай. Диагноз.

— Полностью съехал с катушек.

Они оба подняли голову и посмотрели на дверь, откуда донесся голос.

— Время вышло. Можешь заплатить в кассе при выходе, Валентин.

Высокий широкоплечий человек, заполнивший собой дверной проем, вошел в кабинет. Он что-то волочил за собой, и у Столе ушла секунда на то, чтобы понять, что именно. Штанга со штатива в приемной.

— Держись подальше, легавый, — прошипел Валентин, и Столе почувствовал, как нож прижался к его горлу.

— Патрульные машины уже в пути, Валентин. Игра окончена. Ты попался. А теперь отпусти доктора.

Валентин кивнул в сторону открытого окна:

— Что-то не слышу сирен. Вали отсюда, а не то я убью нашего доктора прямо здесь и сейчас.

— Не думаю, — возразил Харри Холе, поднимая железную штангу. — Без него у тебя не будет щита.

— В таком случае, — сказал Валентин, и Столе почувствовал, как он заводит его руку за спину, заставляя его подняться, — я позволю доктору уйти. Вместе со мной.

— Возьми меня вместо него, — предложил Харри Холе.

— С чего это вдруг?

— Я лучше как заложник. Есть риск, что у него случится приступ паники или обморок. К тому же тебе не придется гадать, что я придумаю.

Молчание. Из окна донесся звук. Может, вой сирены вдалеке, а может, и нет. Давление ножа ослабло. И когда Столе уже собирался снова начать дышать, он ощутил укол и услышал звук, как будто перерезают что-то. Это «что-то» упало на пол. Галстук-бабочка.

— Если шевельнешься… — прошипел Валентин над его ухом, после чего обратился к Харри: — Как хочешь, легавый, только сначала выброси эту штангу. Потом встань лицом к стене, ноги на ширине плеч и…

— Знаю процедуру, — произнес Харри, выпустил из рук штангу, повернулся, прислонил ладони к стене, подняв руки, и широко расставил ноги.

Столе почувствовал, как его рука высвободилась из захвата, а в следующий миг увидел, что Валентин уже стоит позади Харри, заламывает ему руку за спину и приставляет к горлу нож.

— Ну пошли, красавчик, — сказал Валентин.

И они вышли за дверь.

И Столе наконец сделал вдох.

С порывом ветра в окно влетел и снова вылетел звук сирены.

Харри увидел испуганное лицо секретаря приемной, когда они с Валентином, как сросшийся двухголовый тролль, не сказав ни слова, прошли мимо нее. На лестнице Харри попытался замедлить шаг, но его тотчас пронзила боль в боку.

— Этот нож вонзится тебе в почку, если ты попробуешь задержать меня.

Харри пошел быстрее. Он пока не чувствовал крови, потому что она была одинаковой температуры с кожей, но он знал, что она течет по его телу под рубашкой.

Вот они спустились вниз, Валентин ударом распахнул дверь и вытолкнул Харри на улицу перед собой, не отрывая ножа от его тела.

Они стояли на Спурьвейсгата. Харри слышал сирены. В их направлении двигался мужчина в черных очках с собакой. Он прошел мимо, не удостоив их взглядом, постукивая по асфальту белой тростью, как кастаньетами.

— Стой здесь, — велел Валентин, указывая на знак «Парковка запрещена», к столбу которого был прикреплен велосипед.

Харри прислонился к столбу. Рубашка становилась липкой, боль в боку начинала пульсировать. Нож, давящий на копчик. Он услышал звон ключей и велосипедного замка. Звук приближающихся сирен. А потом нож исчез. Но прежде чем Харри успел среагировать и отскочить в сторону, его голову дернули назад при помощи чего-то, обмотанного вокруг его шеи. Харри ударился затылком о столб, из глаз его полетели искры, и он начал хватать ртом воздух. Снова зазвенели ключи, давление на горло ослабло, и Харри машинально поднял руку и просунул два пальца между горлом и тем, что было вокруг него. Он понял, что это. Вот черт!

Валентин проехал мимо него на велосипеде. Нацепил очки, отсалютовал ему, приставив два пальца к шлему, и принялся жать на педали.

Его спина с черным рюкзаком исчезала вдали. Сирены не могли быть больше чем в двух кварталах отсюда. Мимо Харри проехал велосипедист. Шлем, черный рюкзак. Еще один. Без шлема, зато с черным рюкзаком. И еще один. Черт, черт. Казалось, что сирены звучат у него в голове. Харри закрыл глаза и вспомнил древнегреческий логический парадокс о приближающемся предмете: вот он находится на расстоянии в один километр, в полкилометра, в треть километра, в четверть, и если правда, что числовой ряд бесконечен, то он никогда не приблизится к тебе вплотную.

Глава 32

— Значит, ты стоял, прикованный к столбу обычным велосипедным замком, обмотанным вокруг шеи? — недоверчиво спросил Бьерн Хольм.

— К хренову столбу, запрещающему парковку, — подтвердил Харри, глядя в пустую чашку из-под кофе.

— Какая ирония, — произнесла Катрина.

— Для того чтобы освободить меня, пришлось прислать патрульную машину со здоровенными кусачками.

Дверь в Котельную раскрылась, и в нее вошел разъяренный Гуннар Хаген.

— Я только что узнал. Что происходит?

— Все патрульные машины, естественно, ищут его в том районе, — сказала Катрина. — Они останавливают и проверяют каждого велосипедиста.

— Несмотря на то, что он уже давно избавился от велосипеда и пересел либо в такси, либо на общественный транспорт, — заметил Харри. — О Валентине Йертсене многое можно сказать, но он точно не глуп.

Запыхавшийся начальник отдела упал на стул:

— Он оставил следы?

Молчание.

Хаген увидел лица с написанным на них выражением осуждения.

— Что такое?

Харри кашлянул:

— Ты сел на стул Беаты Ленн.

— Правда? — Хаген вскочил.

— Он сбежал, бросив свою тренировочную куртку, — ответил Харри. — Бьерн отвез ее криминалистам.

— Пот, волосы, все дела, — сказал Бьерн. — Думаю, нам в течение суток или двух подтвердят, что Пол Ставнес и Валентин Йертсен — одно лицо.

— В куртке еще что-нибудь было? — спросил Хаген.

— Ни бумажника, ни телефона, ни блокнота, ни ежедневника с расписанием запланированных убийств, — ответил Харри. — Только это.

Хаген автоматически взял то, что протягивал ему Харри, и стал рассматривать. Маленький запечатанный пакетик с набором из трех ватных палочек, все три на месте.

— Для чего ему это?

— Убить кого-нибудь? — лаконично предположил Харри.

— Это чтобы уши чистить, — сказал Бьерн Хольм. — А на самом деле чтобы почесать в ухе, да? Кожа раздражается, мы начинаем чесать еще сильнее, производство серы увеличивается, и вдруг нам немедленно требуется ватная палочка. Героин для ушей, вот что это такое.

— Или для косметики, — предположил Харри.

— Да? — удивился Хаген, изучая пакетик. — Ты хочешь сказать, что он… красится?

— Ну, он маскируется. Он уже сделал пластическую операцию. Столе, ты дольше всех наблюдал его с близкого расстояния.

— Я об этом не думал, но, возможно, ты и прав.

— Для того чтобы добиться небольших различий, достаточно немного туши и карандаша, — заметила Катрина.

— Хорошо, — произнес Хаген. — Есть ли у нас что-нибудь на Пола Ставнеса?

— Не много, — ответила Катрина. — В Регистре населения Норвегии никакого Пола Ставнеса с датой рождения, которую он сообщил Эуне, не значится. Двух других людей с этим именем уже проверила местная полиция, это не он. А пожилая пара, проживающая по оставленному им адресу, никогда не слышала ни о Поле Ставнесе, ни о Валентине Йертсене.

— Мы обычно не проверяем сведений, предоставляемых пациентами, — сказал Эуне. — Он расплачивался после каждого сеанса.

— Отель, — произнес Харри. — Пансионат, хоспис. У всех теперь есть списки постояльцев в электронном виде.

— Проверю, — отозвалась Катрина, повернулась на стуле и забарабанила по клавиатуре своего компьютера.

— Разве такие вещи можно найти в Сети? — спросил Хаген со скепсисом в голосе.

— Нет, — ответил Харри. — Но Катрина пользуется парой поисковиков. Ты должен хотеть, чтобы их не существовало.

— Вот как? Это почему?

— У них есть доступ к уровню кодировки, при котором даже лучшие в мире файерволы не помогут, — ответил Бьерн Хольм, заглядывая через плечо Катрины.

В кабинете раздавался звук очень быстрых нажатий на клавиши, похожий на топот лап бегущего по стеклянному столу таракана.

— Как такое возможно? — поинтересовался Хаген.

— В файерволах используется тот же уровень кодировки, — ответил Бьерн. — Поисковики сами являются файерволами.

— Плохо дело, — сказала Катрина. — Нигде нет никакого Пола Ставнеса.

— Но должен же он где-то жить, — произнес Хаген. — Если он снимает жилье под именем Пол Ставнес, это можно установить?

— Сомневаюсь, что он обычный арендатор жилья, — ответила Катрина. — Большинство арендодателей сейчас проверяют своих жильцов, как минимум гуглят и ищут в списках налогоплательщиков. И Валентин знал, что они заподозрили бы неладное, если бы нигде не смогли отыскать его имени.

— Гостиница, — сказал Харри, поднялся и подошел к доске, на которой они нарисовали то, что Хаген принял было за карту свободных ассоциаций со стрелочками и ключевыми словами, но потом узнал имена жертв убийств. Одна из них была обозначена лишь буквой «Б».

— Ты уже говорил «отель», дорогой, — сказала Катрина.

— Три ватные палочки, — продолжал Харри. Он наклонился к Хагену и выхватил у него запаянный пакетик. — Такой набор в магазине не купишь. Такие лежат в гостиничных ванных вместе с бутылочками шампуня и бальзама. Попробуй еще раз, Катрина. Поищи Юдаса Йохансена.

Поиск занял меньше пятнадцати секунд.

— Ответ отрицательный, — объявила Катрина.

— Черт, — сказал Хаген.

— Поиск еще не закончен, — пробормотал Харри, рассматривая пакетик. — Названия производителя нет, но обычные ватные палочки сделаны из пластмассы, а эти — из дерева. Каким-то образом ведь можно выяснить, кто их производит и в какие отели Осло поставляет.

— Снабжение гостиниц, — сказала Катрина, и пальцы-насекомые снова забегали по клавишам.

— Мне надо идти, — произнес Столе, поднимаясь.

— Я провожу тебя, — отозвался Харри.

— Вы его не найдете, — сказал Столе, когда они стояли перед зданием Полицейского управления и смотрели на Бутс-парк, купавшийся в ярком холодном весеннем солнце.

— Ты хочешь сказать «мы»?

— Может быть, — вздохнул Столе. — У меня нет ощущения, что я вам помогаю.

— Помогаешь? — сказал Харри. — Ты чуть не доставил нам Валентина.

— Он сбежал.

— Личность его установлена, мы близко. Кстати, а почему ты считаешь, что мы его не возьмем?

— Ты сам его видел. Как ты думаешь?

Харри кивнул:

— Он сказал, что пришел именно к тебе, потому что ты проводил его психологическое освидетельствование. В тот раз ты пришел к заключению, что он вменяем в юридическом отношении, так?

— Да. Но как тебе известно, люди с серьезными психическими нарушениями могут быть осуждены.

— Ты искал тяжелую форму шизофрении или психоз в момент совершения преступления и все такое?

— Да.

— Но у него мог быть маниакально-депрессивный психоз или психопатия. Поправлюсь: биполярное расстройство второго типа или социопатия.

— В данном случае правильным термином будет «диссоциальность». — Столе взял сигарету, которую протягивал ему Харри.

Харри прикурил обе.

— Хорошо, что он пришел к тебе, хотя и знал, что ты работаешь на полицию. Но ведь он продолжил ходить к тебе и после того, как понял, что ты участвуешь в охоте на него?

Столе затянулся и пожал плечами:

— Наверное, я такой великолепный психотерапевт, что он решил рискнуть.

— Другие предположения?

— Н-да. Может быть, он ищет острых ощущений. Многие серийные убийцы приходили к следователям под различными предлогами, чтобы соприкоснуться с охотой на самих себя и познать триумф оттого, что им удалось обмануть полицию.

— Валентин снял с себя футболку, хотя должен был знать, что тебе известно о его татуировке. Огромный риск, если ты совершил преступление, из-за которого тебя разыскивают.

— Что ты хочешь сказать?

— Да, что я хочу сказать?

— Ты хочешь сказать, что у него есть неосознанное желание быть пойманным. Что он пришел ко мне, чтобы я его узнал. А когда мне это не удалось, он неосознанно помог мне, показав татуировку. Это не было случайностью, он понимал, что я увижу его отражение.

— И когда он добился своего, то совершил отчаянный побег?

— Сознание взяло верх. Это может пролить новый свет на убийства полицейских, Харри. Убийства, совершаемые Валентином, — это насильственные действия, и ему подсознательно хочется, чтобы они прекратились, он хочет быть наказанным, хочет экзорцизма, хочет, чтобы кто-нибудь остановил живущего внутри него демона. И когда мы не смогли его взять за совершение первоначальных убийств, он делает то же самое, что и многие серийные убийцы: повышает риск. В его случае — совершая нападения на полицейских, которые не смогли поймать его в первый раз, потому что он знает, что на расследование убийств полицейских будут брошены абсолютно все силы. И в конце концов он демонстрирует свою татуировку человеку, который, как ему известно, принимает участие в расследовании. Я думаю, черт возьми, возможно, ты прав, Харри.

— Мм, не знаю, хорошо ли это. Как насчет объяснения попроще? Валентин не так осторожен, как должен быть, потому что ему нечего бояться.

— Не понимаю, Харри.

Харри затянулся и выпустил дым из уголка рта, втягивая его обратно через нос. Этому трюку он научился у молочно-белого немца, игравшего на диджериду в Гонконге: «Exhale and inhale at the same fucking time, mate, and you can smoke your citarettes twice».[67]

— Иди домой и отдохни, — сказал Харри. — Нелегкий выдался день.

— Спасибо, но вроде бы психолог здесь я, Харри.

— А убийца, держащий блестящую сталь у твоего горла? Прости, доктор, но тебе не удастся избавиться от этого воспоминания с помощью рационализма. Ужасы толпятся в очереди, поверь мне, я там был. Так что поговори об этом с коллегой. И это приказ.

— Приказ? — Лицо Столе слегка исказилось в подобии улыбки. — Теперь ты шеф, Харри?

— А ты когда-нибудь в этом сомневался? — Харри опустил руку в карман и достал телефон. — Да?

Он бросил недокуренную сигарету на землю:

— Потушишь за меня? Они кое-что нашли.

Столе Эуне посмотрел вслед Харри, исчезнувшему в дверях. Потом перевел взгляд на дымящуюся на асфальте сигарету и осторожно опустил на нее ботинок. Надавил. Покрутил ступней. Почувствовал, как под тонкой подошвой сигарета развалилась. Столе ощутил прилив ярости. Он снова покрутил ступней, втирая фильтр, пепел, бумагу и мягкие остатки табака в асфальт. Потом бросил свой окурок и повторил движение. Ему хотелось кричать, бить, смеяться, плакать. Он ощутил все оттенки вкуса своей сигареты. Он жил. Жил, черт бы их всех побрал.

— Гостиница «Касба» на улице Ганге-Ролв, — сообщила Катрина Харри, еще не успевшему закрыть за собою двери. — В эту гостиницу обычно посольства селят своих сотрудников, пока ищут им жилье. Относительно недорогая, номера маленькие.

— Мм. Почему именно эта гостиница?

— Это единственная гостиница, куда поставляют такие ватные палочки, и одновременно расположенная в том районе города, по которому проходит маршрут двенадцатого трамвая, — сказал Бьерн. — Я брякнул туда. У них не зарегистрированы Ставнес, Йертсен и Юхансен, но я отправил им фоторобот, составленный Беатой.

— И?

— Портье сказал, что у них есть похожий постоялец, некий Савицкий. Тот сказал, что работает в белорусском посольстве. Обычно он уходит на работу в деловом костюме, но в последнее время стал ходить в спортивном. И ездить на велосипеде.

Харри схватил трубку стационарного телефона:

— Хаген? Нам нужна «Дельта». Немедленно.

Глава 33

— Значит, ты хочешь, чтобы я это сделал? — произнес Трульс, вертя в руках бокал пива.

Они сидели в бистро «Кампен». Микаэль заверил его, что это приличный ресторан в стиле восточного Осло, считается популярным у правильных людей, которые больше интересуются культурой, чем деньгами, у своих людей, низкого годового дохода которых хватает лишь на то, чтобы поддерживать свой студенческий стиль жизни, не вызывая при этом сострадания.

Трульс прожил в восточном Осло всю свою жизнь, но никогда не слышал об этом месте.

— А с чего бы мне это делать? — поинтересовался он.

— Временное отстранение, — сказал Микаэль, выливая остатки воды из бутылки в стакан. — Я его отменю.

— Да? — Трульс с подозрением посмотрел на Микаэля.

— Да.

Трульс сделал глоток из бокала и провел рукой по губам, хотя пена уже давно осела. Он не спешил.

— Если это так просто, почему ты не сделал этого раньше?

Микаэль закрыл глаза и глубоко вдохнул:

— Это не так просто, но я это сделаю.

— Потому что?

— Потому что со мной будет покончено, если ты не поможешь.

Трульс хохотнул:

— Надо же, как быстро все может измениться. Или что, Микаэль?

Микаэль Бельман огляделся. Зал был полон, но он выбрал это место, так как сюда не ходили полицейские, а он не должен был попадаться им на глаза в компании Трульса. И он подозревал, что Трульс это понял. Ну и что?

— Да ничего. Я могу использовать кого-нибудь другого.

Трульс громко рассмеялся:

— Черта с два ты можешь!

Микаэль еще раз огляделся по сторонам. Он не хотел шикать на Трульса, но… Раньше Микаэль обычно мог предвидеть реакцию Трульса, умел манипулировать им в своих целях. Но в его друге детства произошла перемена, появилось что-то темное, что-то злое и непостижимое.

— Мне нужен ответ. Срочно.

— Хорошо, — сказал Трульс, допивая пиво. — Отстранение — это хорошо. Но мне нужно кое-что еще.

— Что же?

— Трусы, которые носила Улла.

Микаэль тупо смотрел на Трульса. Он что, пьян? Или же дикое выражение этих влажных глаз никуда не исчезало в последнее время?

Трульс рассмеялся еще громче и с грохотом опустил бокал на стол. Некоторые правильные люди повернулись в их сторону.

— Я… — начал Микаэль, — Я посмотрю, что…

— Да шучу я, идиот!

Микаэль посмеялся:

— Я тоже. Это значит, что ты…

— Черт возьми, мы же дружим с детства, не так, что ли?

— Конечно так. Ты даже не представляешь, как я тебе благодарен за это, Трульс. — Микаэль постарался улыбнуться.

Трульс протянул над столом руку и тяжело положил ее на плечо Микаэля.

— Почему же, представляю.

Слишком тяжело, подумал Микаэль.

Не было никакой рекогносцировки, никакого изучения схемы расположения коридоров, выходов и возможных путей отступления, никакого оцепления из полицейских автомобилей для перекрытия дорог, по которым мчался «гелендваген» «Дельты». По дороге Сиверт Фалькейд провел короткий брифинг, прокричав свои сообщения. Тяжело вооруженные мужчины, сидевшие позади него в машине, помалкивали, что означало: они поняли.

Вопрос был во времени и в том, понадобится ли им лучший в мире план, если птичка уже упорхнула.

Харри знал, что их план в рейтинге мировых планов занимает не второе и не третье место. Сам он сидел в конце девятиместной машины и слушал.

В первую очередь Фалькейд поинтересовался у Харри, есть ли, по его мнению, у Валентина оружие. Харри ответил, что при убийстве Рене Калснеса использовалось огнестрельное оружие. Кроме того, он полагал, что Беате Ленн угрожали огнестрельным оружием.

Харри посмотрел на сидящих впереди него мужчин. Полицейские, добровольно согласившиеся участвовать в вооруженных операциях. Харри знал, какую надбавку к зарплате они получают. Не слишком большую. И еще он знал, чего, по мнению налогоплательщиков, можно требовать от бойцов «Дельты». Слишком многого. Сколько раз он слышал, как люди, подводя результаты их работы, критиковали «Дельту» за то, что бойцы отряда не подвергают себя слишком большому риску, что не обладают неким седьмым чувством, подсказывающим им, что находится за закрытой дверью, в захваченном самолете, на лесистом берегу, и не бросаются вперед сломя голову. Согласно такой политике боец, выполняющий в среднем четыре задания в год, то есть около сотни заданий за двадцать пять лет службы, должен был просто умолять, чтобы его убили на службе. Но дело в том, что погибнуть означало наверняка сорвать выполнение задания и подвергнуть опасности остальных бойцов «Дельты».

— Внутри только один лифт, — выкрикивал Фалькейд. — Второй и третий возьмут его. Четвертый, пятый и шестой возьмут главную лестницу, седьмой и восьмой — пожарную лестницу. Холе, мы с тобой прикрываем наружное пространство на случай, если он выпрыгнет из окна.

— У меня нет оружия, — сказал Харри.

— Вот, — ответил Фалькейд, посылая назад «Глок-17».

Харри принял его, ощутил солидную тяжесть, баланс.

Он никогда не понимал фанатов оружия, как не понимал фанатов автомобилей или людей, строивших дома, подходящие к их аудиосистеме. Но он никогда не ощущал особого нежелания подержать в руках оружие. До последнего года. Харри вспомнил тот день, когда в последний раз держал в руках оружие. Вспомнил «одессу» в шкафу, но отмел эти мысли.

— Мы на месте, — сказал Фалькейд.

Они остановились на маленькой оживленной улочке, перед воротами роскошного на вид четырехэтажного кирпичного здания, как две капли воды похожего на другие дома в этом районе. Харри знал, что в некоторых из них живут старые денежные мешки, в других — новые денежные мешки, которые хотят казаться старыми, а в остальных располагаются посольства, посольское жилье, рекламные агентства, звукозаписывающие компании и небольшие пароходства. Только скромная медная табличка на воротах указывала на то, что они прибыли по назначению.

Фалькейд поднял руку с часами.

— Связь по рации, — сказал он.

Бойцы по очереди назвали свои номера, те же, что были нарисованы белым на их касках, а потом натянули на глаза шапки с прорезями для глаз. Они затягивали ремни своих автоматов МР5.

— Обратный отсчет от пяти, и заходим. Пять, четыре…

Харри не знал, ощущает ли он свой собственный или чужой адреналин, но у него был ярко выраженный вкус и запах, горький, соленый, как выстреливший пистон от игрушечного пистолета.

Двери распахнулись, и Харри увидел, как черные спины бегут через ворота и преодолевает десять метров, отделяющие их от входной двери, а потом исчезают внутри здания.

Вслед за ними Харри выбрался из машины, поправляя на себе пуленепробиваемый жилет. Кожа под ним уже была мокрой от пота. Фалькейд слез с переднего пассажирского сиденья, предварительно вынув ключи из зажигания. Харри смутно помнил случай, когда объекты блиц-облавы сбежали от полиции на полицейской машине, в которой были оставлены ключи. Харри протянул «глок» Фалькейду:

— У меня нет разрешения на ношение огнестрельного оружия.

— Выдаю тебе временное разрешение, — сказал Фалькейд. — Требование ситуации. Полицейская инструкция, параграф такой-то. Наверное.

Харри зарядил пистолет и пошел по гравиевой дорожке, когда навстречу ему из здания выбежал молодой человек с кривой пеликаньей шеей. Адамово яблоко ходило вверх-вниз, как будто он что-то ел. Харри заметил, что имя на табличке на лацкане его черного пиджака соответствует имени портье, с которым Харри разговаривал по телефону. Портье не знал, находится ли постоялец в номере или вообще в гостинице, но обещал проверить. Харри строго-настрого велел ему не делать этого, а просто продолжать работать как ни в чем ни бывало и сохранять спокойствие, потому что тогда ни он, ни кто другой не пострадает. При виде семерых одетых в черное и вооруженных до зубов мужиков указание насчет сохранения спокойствия, конечно, выполнить было сложно.

— Я отдал им мастер-ключ, — произнес портье с заметным восточноевропейским акцентом. — Они сказали, чтобы я шел на улицу и…

— Встаньте за нашей машиной, — прошептал Фалькейд, указывая большим пальцем за спину.

Харри отошел от них. Держа пистолет перед собой, он обошел дом и оказался в тенистом яблоневом саду, простиравшемся до ограды соседнего участка. Пожилой мужчина, сидевший на террасе с «Дейли телеграф» в руках, опустил газету и посмотрел на него поверх очков. Харри показал надпись большими буквами ПОЛИЦИЯ на жилете, прижал указательный палец к губам, получил в ответ короткий кивок и сосредоточился на окнах четвертого этажа. Портье объяснил им, где находится комната предполагаемого белоруса, сказал, что к ней ведет один коридор, заканчивающийся тупиком, и что окна номера выходят в сад.

Харри поправил наушник и стал ждать.

Через несколько секунд началось. Раздался глухой удар от разрыва шоковой гранаты в закрытом помещении, а следом за ним — дребезжание оконных стекол.

Харри знал, что давление воздуха произведет на находящихся в помещении только один эффект — они на время оглохнут. Но взрыв в сочетании со слепящим светом и внезапным штурмом на первые три секунды вводит в ступор даже подготовленных людей. А «Дельте» больше трех секунд и не требовалось.

Харри ждал. И вот в наушнике раздался приглушенный голос. Сообщение было ожидаемым:

— Комната четыреста шесть под контролем. Пусто.

А вот продолжение заставило Харри выругаться вслух:

— Похоже, он побывал здесь и забрал свои вещи.

Когда прибыли Катрина и Бьерн, Харри стоял, сложив руки на груди, в коридоре перед 406-м номером.

— Промахнулись? — спросила Катрина.

— Мимо цели, — ответил Харри, покачивая головой.

Следом за Харри они вошли в гостиничный номер.

— Он поехал прямо сюда, взял все свое имущество и уехал.

— Все? — спросил Бьерн.

— Все, за исключением двух использованных ватных палочек и двух трамвайных билетов в мусорном ведре. Плюс корешок билета на футбольный матч, который, мне кажется, мы выиграли.

— Мы? — спросил Бьерн, оглядывая стандартный во всех отношениях гостиничный номер. — Ты имеешь в виду «Волеренгу»?

— Сборную. Матч против Словении, как здесь написано.

— Мы выиграли, — подтвердил Бьерн. — Я помню только потому, что была ничья и Рисе…

— Ты бы и так запомнил, человек дождя. Ты…

— Эй…

Они обернулись к Харри, который разглядывал корешок билета.

— Ты можешь вспомнить, что тогда случилось, Бьерн?

— Что?

— Куда тебя вызвали?

Бьерн Хольм почесал бакенбарды:

— Значит, так, был ранний вечер…

— Можешь не отвечать, — прервал его Харри. — Это было убийство Эрленда Веннеслы в Маридалене.

— Правда?

— Оно произошло в тот же вечер, когда наша сборная играла на стадионе «Уллевол». Дата написана на билете. Семь часов.

— Ой, — сказала Катрина.

У Бьерна Хольма на лице появилось страдальческое выражение.

— Только не говори этого, Харри. Пожалуйста, не говори, что Валентин Йертсен был на этом матче. Если это так…

— …то он не может быть убийцей, — закончила за него Катрина. — А нам ведь очень хочется, чтобы он им был, Харри. Так что скажи теперь что-нибудь по-настоящему вдохновляющее.

— Ладно, — ответил Харри. — Почему этот билет не валялся в мусорной корзине вместе с ватными палочками и трамвайными билетами? Почему он оставил его на столе, когда убирал с него все остальное? Положил его именно на то место, где мы его наверняка найдем.

— Он создает себе алиби, — сказала Катрина.

— Он оставил нам этот билет, чтобы мы стояли вот так, как сейчас, — произнес Харри. — Чтобы нас внезапно одолели сомнения, чтобы нас парализовало. Но это просто кусок билета, и он не доказывает, что Валентин был на матче. Наоборот, в глаза бросается не только то, что он якобы был на футбольном матче, в месте, где никто не запомнит конкретного человека, но и то, что он по необъяснимым причинам сохранил свой билет.

— На билете есть номер места, — сказала Катрина. — Может быть, сидевшие с обеих сторон и сзади вспомнят, кто на нем находился и не пустовало ли оно. Я могу поискать по номеру места, может, я и найду…

— Так сделай это, — ответил Харри. — Но мы пытались таким же способом проверить предполагаемые алиби в театре и кино. И выяснилось, что спустя три-четыре дня люди не помнят тех, кто сидел рядом с ними.

— Ты прав, — покорно сказала Катрина.

— Матч сборной, — сказал Бьерн.

— Ну и что? — ответил Харри, заходя в ванную и уже собираясь расстегнуть штаны.

— Матчи сборной проводятся по правилам Международной федерации футбола, — сказал Бьерн. — Хулиганство.

— Конечно, — прокричал Харри из-за двери в ванную. — Отлично, Бьерн!

Дверь в ванную снова захлопнулась.

— Что! — закричала Катрина. — О чем это вы?

— Камеры, — сказал Бьерн. — ФИФА обязывает организаторов снимать публику на случай, если во время матча возникнут беспорядки. Это правило возникло на волне футбольного хулиганства в девяностые годы, чтобы полиция могла идентифицировать зачинщиков беспорядков и осудить их. И они просто-напросто снимают трибуны на протяжении всего матча в таком хорошем качестве, что каждое лицо можно увеличить и идентифицировать. А у нас есть номер сектора, ряда и места, где сидел Валентин.

— Не сидел! — закричала Катрина. — У него нет никакого права оказаться на этой записи, понимаешь! Тогда нам придется начинать сначала.

— Конечно, они могли успеть стереть записи, — сказал Бьерн. — Во время того матча беспорядков никаких не было, а директива о хранении данных наверняка содержит указание, сколько времени необходимо сохранять…

— Если записи сохранены на компьютере, то для того, чтобы удалить их с жесткого диска, недостаточно просто нажать на клавишу «Delete».

— Директива о хранении данных…

— Пытаться навсегда удалить файл — это то же самое, что пытаться удалить собачье дерьмо с подошвы кроссовка. Как, по-твоему, мы находим детское порно на компьютерах, которые извращенцы добровольно отдают нам, пребывая в уверенности, что все удалили? Поверь мне, я отыщу Валентина Йертсена, если он был на стадионе «Уллевол» в тот вечер. Предполагаемое время смерти Эрленда Веннеслы?

Они услышали шум сливного бачка.

— Между семью и половиной восьмого, — ответил Бьерн. — То есть, иными словами, в самом начале матча, сразу после того, как Хенриксен сравнял счет. Веннесла в Маридалене должен был слышать рев стадиона, ведь он расположен не так далеко оттуда.

Дверь в ванную распахнулась.

— То есть он мог успеть приехать на матч сразу после совершения убийства в Маридалене, — проговорил Харри, застегивая последнюю пуговицу. — А приехав на стадион, мог предпринять нечто такое, чтобы окружающие его запомнили. Алиби.

— Значит, Валентина не было на том матче, — сказала Катрина. — Но если он все-таки там был, я просмотрю это чертово видео от начала до конца с секундомером в руках, на случай если он хотя бы оторвет задницу от сиденья. Алиби, задница такая!

В районе больших вилл было тихо.

Затишье перед потоком «вольво» и «ауди», которые вернутся домой, закончив рабочий день в корпорации Норвегия, подумал Трульс.

Трульс Бернтсен нажал на кнопку звонка и огляделся.

Красиво разбитый садик. Ухоженный. Для создания таких садиков у начальников полиции появляется время после выхода на пенсию.

Дверь открылась. Он выглядел старше. Тот же острый взгляд голубых глаз, но кожа на шее более обвислая, а осанка не такая прямая. Он был уже не таким внушительным, каким Трульс его помнил. Может, дело было в застиранной домашней одежде, а может, такими становятся, когда работа перестает держать человека в напряжении.

— Берентзен, Оргкрим.

Трульс показал свое удостоверение, будучи уверенным в том, что, если старик и сумеет прочитать фамилию Бернтсен, он подумает, что услышал то же самое. Ложь с возможностью отступления. Но начальник полиции кивнул, не взглянув на удостоверение:

— Я помню, что видел вас, да. Чем могу помочь, Берентзен?

Он не подавал никаких сигналов к тому, что собирается пригласить Трульса в дом. Это вполне устраивало Трульса. Их никто не видел, и посторонних шумов вокруг не было.

— Речь о вашем сыне. О Сондре.

— Что с ним?

— Мы проводим операцию по задержанию нескольких албанских сутенеров на рынке сексуальных услуг, и в связи с этим мы вели наблюдение за трафиком и производили съемки на Квадратуре. Нам удалось установить часть машин, увозивших проституток, и мы хотели вызвать их владельцев на допрос. Мы предложим им сократить срок в обмен на показания против сутенеров. Одна из сфотографированных нами машин имеет номерные знаки, зарегистрированные на вашего сына.

Начальник полиции поднял кустистые брови:

— Что вы такое говорите? Сондре? Исключено.

— Я тоже так считаю. Но все-таки хочу с вами посоветоваться. Если вы полагаете, что это недопонимание, что женщина, которая садится в машину, вполне возможно, и не проститутка вовсе, то мы уничтожим эту фотографию.

— Сондре счастлив в браке. Он воспитан мною, он знает разницу между «хорошо» и «плохо», поверьте мне.

— Конечно, я просто хотел удостовериться, что вы так же относитесь к этому делу.

— Господи, да зачем ему покупать… — человек, стоявший перед Трульсом, скривился, как будто раскусил гнилую виноградину, — секс на улице? А опасность заразиться? А дети? Нет, знаете.

— Тогда, кажется, мы сошлись во мнении, что нет смысла продолжать это дело. И хотя у нас имеются основания подозревать, что эта женщина — проститутка, ваш сын вполне мог одолжить кому-нибудь свою машину, фотографии водителя у нас нет.

— В таком случае у вас и дела нет. Нет, можете забыть об этом.

— Спасибо, мы поступим так, как вы советуете.

Начальник полиции медленно кивнул, внимательно изучая Трульса:

— Берентзен из Оргкима, правильно?

— Так точно.

— Спасибо, Берентзен. Вы хорошо поработали.

Трульс широко улыбнулся:

— Стараемся как можем. Удачного вам дня.

— Повтори, что ты сказал? — произнесла Катрина, глядя на черный монитор.

В мире за пределами Котельной наступила вторая половина дня, здесь же воздух был спертым от испарений человеческих тел.

— Я сказал, что в соответствии с директивой о хранении данных изображения людей на трибунах были удалены, — ответил Бьерн. — И как видишь, я прав.

— А что сказала я?

— Ты сказала, что файлы как собачье дерьмо на подошве кроссовка, — сказал Бьерн. — Их невозможно удалить.

— Я не говорила «невозможно», — ответила Катрина.

Четыре человека сидели вокруг монитора компьютера Катрины. Когда Харри позвонил Столе и попросил прийти, в голосе Столе в первую очередь послышалось облегчение.

— Я сказала, что это сложно, — говорила Катрина. — Но как правило, где-то находится их зеркальное отражение, которое умный компьютерщик способен отыскать.

— Или компьютерщица? — предположил Столе.

— Нет, — сказала Катрина. — Женщины не умеют парковаться в промежутке между машинами, они не помнят результатов футбольных матчей и не в состоянии научиться последним компьютерным новинкам. Для этого нужны странные мужики в футболках с эмблемами разных музыкальных групп, ведущие скудную сексуальную жизнь. Так повелось с каменного века.

— Значит, ты не можешь…

— Я несколько раз пыталась объяснить, что я не специалист по компьютерам, Столе. Мои поисковики добрались до файлохранилища Норвежского футбольного союза, но все видеозаписи оказались стертыми. А проникнуть глубже я, к сожалению, не могу.

— Мы сэкономили бы малость времени, если бы послушали меня, — заметил Бьерн. — Что будем делать?

— Но я не сказала, что больше ничего не могу, — продолжала Катрина, по-прежнему обращаясь к Столе. — Я обладаю парочкой относительных преимуществ, таких как женское обаяние, неженская настырность и полное отсутствие стыда. А это может принести результаты в мире компьютерных маньяков. В общем, то, что однажды привело меня к этим поисковикам, раздобыло мне благожелательность одного индийского компьютерщика с псевдонимом Сайд Кат. И час назад я позвонила в Хайдерабад и послала его по следу.

— И?..

— И мы смотрим запись, — сказала Катрина, нажимая на клавишу.

Монитор загорелся.

Они уставились на него.

— Это он, — сказал Столе. — Выглядит очень одиноким.

Валентин Йертсен, он же Пол Ставнес, сидел перед ними, сложив на груди руки. Он наблюдал за игрой без особого энтузиазма.

— Гад! — негромко ругнулся Бьерн.

Харри попросил Катрину прокрутить запись вперед на ускоренной перемотке.

Она на что-то нажала, и люди вокруг Валентина Йертсена начали двигаться странными рывками, а отсчет времени в правом углу понесся вперед. Только Валентин Йертсен сидел спокойно, как мертвая статуя, посреди бурлящей жизни.

— Еще быстрее, — сказал Харри.

Катрина ускорила запись, и те же люди стали еще более оживленными, они наклонялись взад и вперед, поднимались, вскидывали руки, исчезали, возвращались с сосиской или кофе в руках. А потом они увидели несколько пустых голубых сидений.

— Один — один, перерыв, — сообщил Бьерн.

Трибуны снова заполнились. Публика становится еще более активной. Бегут часы в углу экрана. Все качают головами в сильном расстройстве. И вдруг: руки вскинуты вверх. Казалось, картинка на пару секунд застыла. И после этого люди одновременно вскакивают с сидений, обрадованно прыгают, обнимаются. Все, за исключением одного.

— Рисе забил штрафной в добавленное время, — сказал Бьерн.

Матч закончился. Люди стали покидать свои места. Валентин просидел не шевелясь, пока все не ушли. Потом он резко поднялся и удалился.

— Наверное, не любит толкаться в очередях, — заметил Бьерн.

Монитор снова почернел.

— Итак, — произнес Харри. — Что мы видели?

— Мы видели, как мой пациент смотрит футбольный матч, — сказал Столе. — Наверное, можно сказать, мой бывший пациент, при условии, что он не явится на следующий сеанс терапии. В любом случае, для всех, кроме него, это был очевидно интересный матч. Поскольку я знаком с языком его тела, могу с большой долей уверенности утверждать, что матч его не заинтересовал. Что, естественно, делает актуальным вопрос: зачем тогда он пошел на стадион?

— И он не ел, не ходил в туалет и не поднимался с сиденья на протяжении всего матча, — сказала Катрина. — Просто сидел на своем сиденье, как соляной столб. Как привидение, да? Как будто он знал, что мы будем проверять эту видеозапись, и хотел, чтобы у нас не было и десяти секунд, чтобы усомниться в его алиби.

— Хоть бы мобильник достал, — посетовал Бьерн. — Мы бы тогда увеличили картинку и смогли увидеть номер, который он набрал. Или знали бы точное время звонка и сверились бы со списками исходящих вызовов станции, в зону покрытия которой входит стадион «Уллевол» и…

— Он не звонил, — сказал Харри.

— Но если…

— Он не звонил, Бьерн. И по какой бы причине Валентин Йертсен ни пришел посмотреть матч на стадионе «Уллевол», факт в том, что он был там в то время, когда в Маридалене убили Эрленда Веннеслу. А другой факт… — Харри посмотрел поверх их голов на голую белую кирпичную стену, — заключается в том, что мы вернулись на старт.

Глава 34

Аврора сидела на качелях и смотрела, как солнечный свет, словно вода, льется между листьями грушевых деревьев. Во всяком случае, папа упрямо утверждал, что деревья эти — грушевые, хотя никто никогда не видел на них ни одного плода. Авроре было двенадцать. Она была слишком большой, чтобы помнить, и слишком большой, чтобы верить во все, что говорит папа.

Она пришла домой из школы, сделала уроки и вышла в сад после того, как мама уехала в магазин. Папа не придет домой до ужина, он снова начал работать до вечера. А ведь обещал ей и маме, что будет возвращаться домой, как другие папы, что больше не будет по вечерам работать в полиции, а будет только проводить психотерапию в своем кабинете и сразу возвращаться домой. Но теперь он наверняка снова начал работать в полиции. Ни мама, ни папа не хотели ничего рассказывать об этом.

Аврора нашла на айподе песню, которую искала: Рианна пела о том, что тот, кто хочет ее, должен прийти и взять ее. Аврора вытянула вперед длинные ноги, чтобы качели задвигались быстрее. Ноги за последний год стали такими длинными, что, сидя на качелях, ей приходилось поджимать их под себя или вытягивать, чтобы не цепляться за землю. Скоро она станет одного роста с мамой. Она откинула голову назад, почувствовала, как длинные тяжелые волосы приятно оттягивают кожу головы, закрыла глаза и подняла лицо навстречу солнцу, сияющему над деревьями, и веревкам, которыми качели были привязаны к дереву. Она слушала Рианну и слышала, как ветка потрескивает каждый раз, когда качели проходят нижнюю точку траектории. Потом она услышала и другой звук: звук открывающейся калитки и шагов по гравиевой дорожке.

— Мама? — крикнула она.

Глаза открывать не хотелось, хотелось ловить лицом ласковое тепло солнца. Ответа не последовало, и Аврора сообразила, что не слышала звука подъезжающего автомобиля, лихорадочного грохота буксующей машины — маминой синей собачьей будки на колесах.

Она опустила ноги на землю и остановила качели, по-прежнему не открывая глаз; ей не хотелось вылезать из чудесного кокона из музыки, солнца и дневной неги.

На нее упала какая-то тень, и сразу стало холодно, словно туча закрыла солнце в прохладный день. Аврора открыла глаза и увидела, что над ней стоит человек, ей был виден только его силуэт в лучах солнца, образовавшего у него над головой нимб. Какое-то время она просто моргала, растерявшись от мысли, внезапно пришедшей ей в голову.

Иисус вернулся. Он стоит здесь, перед ней. И значит, мама с папой ошибались, ведь Бог действительно существует, как существует и прощение всем нашим грехам.

— Привет, малышка, — раздался голос. — Как тебя зовут?

На этот раз Иисус говорил по-норвежски.

— Аврора, — ответила Аврора, прищурив один глаз, чтобы лучше разглядеть его лицо.

Ни бороды, ни длинных волос у него не было.

— Твой папа дома?

— Он на работе.

— Понятно. Значит, ты одна дома, Аврора?

Аврора хотела ответить. Но что-то ее остановило, она даже не поняла, что именно.

— А вы кто? — спросила она вместо ответа.

— Человек, которому надо поговорить с твоим папой. Но с тобой мы тоже можем поболтать. Раз уж мы оба в одиночестве. Правда же?

Аврора не ответила.

— Какую музыку ты слушаешь? — спросил мужчина, указывая на ее айпод.

— Рианну, — сказала Аврора и отвела качели немного назад. Не только для того, чтобы выбраться из тени, которую отбрасывал мужчина, но и чтобы лучше его разглядеть.

— Вот как, — произнес он. — У меня дома есть несколько ее дисков. Хочешь взять послушать?

— Те песни, которых у меня нет, я слушаю на «Спотифай», — ответила Аврора, отметив про себя, что мужчина выглядит совсем обычно, во всяком случае, ничто в нем не напоминало Иисуса.

— Ах да, «Спотифай», — сказал мужчина, присаживаясь на корточки. Теперь он не просто стал одного с нею роста, но даже ниже ее. Так лучше. — Там можно послушать любую музыку.

— Почти, — ответила Аврора. — Но у меня доступ только к бесплатному варианту, там между песнями крутят рекламу.

— И тебе это не нравится?

— Мне не нравится, когда там говорят, это мешает сохранить настрой.

— А ты знаешь, что есть такие диски, на которых говорят, и эти разговоры — лучшее, что есть в песнях?

— Нет, — сказала Аврора и склонила голову к плечу.

Ей было интересно, почему мужчина разговаривает с ней таким мягким голосом, ведь ясно, что обычно он говорит совершенно по-другому. Он говорил таким же голосом, каким к ней обращалась подружка Эмилия, когда хотела о чем-то попросить, например одолжить ей любимую одежду или еще что, чего Авроре делать не хотелось, потому что это нарушало порядок.

— Тогда тебе надо послушать диск «Пинк Флойд».

— Кто это?

Мужчина огляделся по сторонам:

— Можем пойти к компьютеру, и я тебе покажу. Ну, пока мы ждем папу.

— Можете просто сказать по буквам, я запомню.

— Лучше показать. А заодно ты дашь мне стакан воды.

Аврора посмотрела на него. Теперь, когда он был ниже ее, солнце снова падало ей на лицо, но оно больше не грело. Странно. Она откинулась на качелях назад. Мужчина улыбался. Между зубами у него что-то блеснуло. Будто кончик языка появился и снова исчез.

— Пошли, — сказал он, поднимаясь, и схватил рукой на уровне головы одну из веревок, на которых висели качели.

Аврора соскочила с качелей, проскользнула у него под рукой и пошла по направлению к дому. Она слышала его шаги у себя за спиной. И голос:

— Тебе понравится, Аврора. Я обещаю.

Вкрадчивый голос, как у священника на конфирмации. Это папино выражение. Может быть, он все-таки Иисус? Иисус или не Иисус, ей не хотелось, чтобы этот мужчина зашел вместе с ней в дом. Но она продолжала идти. А иначе что она скажет папе? Что отказалась впустить в дом и дать стакан воды папиному знакомому? Нет, так поступить она не могла. Она пошла медленнее, чтобы дать себе время подумать, найти причину не впускать его в дом. Но ей ничего не приходило в голову. А поскольку она снизила скорость, он приблизился к ней, и она услышала, как он дышит. Тяжело, будто запыхался, пройдя несколько шагов от качелей. И изо рта у него шел странный запах, напоминающий запах жидкости для снятия лака.

Пять шагов до крыльца. Причина. Два шага. Ступеньки. Давай же. Нет. Они дошли до двери.

Аврора сглотнула.

— Вроде заперто, — сказала она. — Придется подождать снаружи.

— Да? — произнес мужчина и огляделся, стоя на верхней ступеньке лестницы, как будто там, за кустами, хотел увидеть папу. Или соседей.

Она почувствовала тепло его руки, протянувшейся через ее плечо. Он взялся за ручку двери и потянул ее вниз. Дверь открылась.

— Приветик, — сказал он, и дыхание его участилось еще больше, а в голосе появилась легкая дрожь. — Вот как нам повезло.

Аврора повернулась к двери и уставилась в полумрак прихожей. Только один стакан воды. И эта музыка со словами, которые ее не интересовали. Издалека донесся звук работающей газонокосилки. Злобный, агрессивный, настойчивый. Она переступила через порог.

— Я должна… — начала она, но резко остановилась, почувствовав его руку на своем плече, как будто он сунул ее прямо внутрь ее тела.

Она ощутила тепло его кожи у ворота, где начиналась ее собственная кожа. Сердце у нее забилось громче. Заработала еще одна газонокосилка. Которая оказалась вовсе не газонокосилкой, а лихорадочным грохотом маленького двигателя.

— Мама! — заорала Аврора, вырвалась из рук мужчины, проскочила мимо него, одним махом перепрыгнула через все четыре ступеньки крыльца, приземлилась на траву и побежала, прокричав через плечо: — Мне надо помочь ей принести покупки.

Аврора бежала к калитке и прислушивалась, не раздадутся ли позади нее шаги, но скрип ее собственных кроссовок о гравий заглушал все другие звуки. И вот она уже у калитки. Аврора распахнула ее и увидела, как мама выбирается из маленького голубого автомобиля у гаража.

— Привет, дружочек, — сказала мама, глядя на нее с вопросительной улыбкой. — Ну и скорость ты развила.

— Здесь один человек спрашивает папу, — произнесла Аврора и поняла, что гравиевая дорожка оказалась длиннее, чем она думала, потому что она успела запыхаться. — Он стоит на крыльце.

— Вот как?

Мама протянула ей пакеты с покупками, которые достала с заднего сиденья, захлопнула дверцу и вошла вместе с дочерью в калитку.

На крыльце было пусто, но дверь в дом все еще была открыта.

— Он вошел в дом? — спросила мама.

— Не знаю, — ответила Аврора.

Они зашли внутрь, но Аврора осталась в прихожей, держась поближе к открытой двери, а мама пошла мимо гостиной в кухню.

— Эй, есть кто? — услышала она мамин крик. — Есть кто-нибудь?

Потом мама вернулась в прихожую уже без пакетов.

— Здесь никого нет, Аврора.

— Но он был здесь, честное слово!

Мама удивленно посмотрела на нее и рассмеялась:

— Ну конечно, дружочек. Зачем мне тебе не верить?

Аврора не ответила, не знала, что сказать. Как объяснить, что, возможно, к ним приходил Иисус? Или Дух Святой. Во всяком случае, кто-то, кого не каждый может увидеть.

— Он, конечно, вернется, если у него было важное дело, — сказала мама и пошла обратно в кухню.

Аврора стояла в прихожей, где все еще ощущался сладкий удушливый запах.

Глава 35

— Скажи, у тебя вообще нет личной жизни?

Арнольд Фолкестад поднял голову от бумаг и улыбнулся, увидев высокого мужчину, облокотившегося о дверной косяк:

— Не у меня одного, Харри.

— Десятый час, а ты все еще здесь.

Арнольд хохотнул и сложил бумаги в стопку:

— Я-то вот собираюсь домой, а ты только что пришел, и сколько собираешься пробыть?

— Недолго. — Харри шагнул в кабинет и уселся на стул. — И у меня, по крайней мере, есть женщина, с которой я могу проводить выходные.

— Да ты что? А у меня есть бывшая жена, с которой мне не надо проводить выходные.

— Правда? Я не знал.

— Во всяком случае, бывшая сожительница.

— Кофе есть? А что случилось?

— Кофе кончился. Одному из нас пришла в голову плохая мысль, что настало время сделать предложение. С этого момента все покатилось по нисходящей. Я все отменил уже после того, как были разосланы приглашения, и она съехала от меня. Она сказала, что не сможет с этим жить. Это лучшее, что со мной случилось, Харри.

— Мм… — Харри провел по бровям большим и указательным пальцем.

Арнольд встал и снял куртку с крючка на стене.

— Тяжело там у вас?

— Как сказать. Сегодня нас отбросило назад. Валентин Йертсен…

— Да?

— Мы думаем, он Пилильщик. Но полицейских убил не он.

— Уверены?

— Во всяком случае, не в одиночку.

— Их может быть несколько?

— Катрина предложила такую версию. Но факт в том, что в девяноста восьми и шести десятых процента убийств на сексуальной почве убийца действует в одиночку.

— Но значит…

— Она не сдавалась. Сказала, что девушку из Триванна наверняка убили двое.

— Это тогда, когда части трупа были обнаружены на расстоянии нескольких километров друг от друга?

— Ага. Она полагает, что у Валентина может быть постоянный сообщник. И что они могут этим пользоваться, чтобы обмануть полицию.

— Они чередуются: один убивает, другой обеспечивает себе алиби?

— Да. И на самом деле этой схемой раньше уже пользовались: два осужденных насильника из Мичигана нашли друг друга в шестидесятые. Они обставили свои преступления как типичные серийные убийства, действуя каждый раз по совместно разработанному плану. Убийства были точной копией друг друга. Они также походили на преступления, совершенные ими ранее, ведь у каждого из них были свои больные предпочтения, и они попали в поле зрения ФБР. Но когда сначала у одного, а потом у другого обнаружились железные алиби на момент совершения нескольких убийств, подозрения с них, естественно, были сняты.

— Умно. А почему ты думаешь, что подобное не может случиться здесь?

— Девяносто восемь…

— …и шесть десятых процента. Разве это не узколобое мышление?

— Благодаря твоим процентам причин смерти я выяснил, что Асаев умер не по естественным причинам.

— Но по тому делу ты еще ничего не предпринял?

— Нет. Но пусть оно подождет, Арнольд, это дело важнее. — Харри прислонился затылком к стене и закрыл глаза. — У нас с тобой башка устроена почти одинаково, и я ужасно вымотался. Поэтому я пришел сюда лишь для того, чтобы попросить тебя помочь мне подумать.

— Меня?

— Мы находимся у стартовой черты, Арнольд. А у тебя в мозгу есть пара извилин, которых определенно нет у меня.

Фолкестад снова снял куртку, аккуратно повесил ее на спинку кресла и сел.

— Харри…

— Да?

— Ты даже не представляешь, как приятно это чувство.

Харри криво улыбнулся:

— Хорошо. Мотив.

— Мотив. Значит, это старт, да.

— Да, на этом мы застряли. Какой у убийцы может быть мотив?

— Пойду посмотрю, не удастся ли раздобыть немного кофе, Харри.

Харри проговорил всю первую чашку кофе, а Арнольд вступил только под конец второй:

— Я считаю убийство Рене Калснеса важным, потому что оно представляет собой исключение, потому что оно не укладывается в рамки. То есть оно укладывается и не укладывается. Оно не похоже на первоначальные убийства с сексуальным насилием, садизмом и использованием колющего оружия. Но оно похоже на убийства полицейских, поскольку у убитого тоже были совершенно разбиты голова и лицо.

— Продолжай, — сказал Харри, отставляя в сторону чашку.

— Я хорошо помню убийство Калснеса, — говорил Арнольд. — Когда оно случилось, я был на курсах для полицейских в Сан-Франциско и жил в гостинице, где всем постояльцам каждое утро под дверь бросали газету «Гейзета».

— Газета для гомиков?

— Убийству в маленькой Норвегии была посвящена вся первая полоса, его назвали убийством из ненависти к педикам. Но вот что интересно: ни в одной из норвежских газет, которые я читал в тот же день, ничего не говорилось о педиках. Мне стало интересно, как американская газета могла так рано сделать уверенные выводы, и я прочитал всю статью. Журналист «Гейзеты» писал, что этому убийству присущи все классические признаки: выбирается педик, который провокационным образом выставляет напоказ свою ориентацию, его увозят в тихое местечко, где он подвергается яростному ритуальному насилию. У убийцы есть огнестрельное оружие, но ему мало просто застрелить Калснеса, сначала он должен разбить ему лицо. Должен дать выход гомофобии, раскрошив слишком красивое, женственное лицо педика. Это убийство хорошо продумано, спланировано и осуществлено на почве ненависти к педикам — такой вывод сделал журналист. И знаешь что, Харри? Мне кажется, его вывод не так уж и плох.

— Мм. Если это убийство педика, как ты его называешь, то оно не укладывается в рамки. Ничто не указывает на то, что кто-то из остальных жертв был гомосексуалистом: ни жертвы первоначальных убийств, ни убитые полицейские.

— Может, и нет. Но здесь интересно другое. Ты сказал, что единственным убийством, в расследование которого тем или иным образом были вовлечены все убитые полицейские, было именно оно, убийство Калснеса, не так ли?

— Крайне малочисленные следователи по расследованию убийств часто пересекаются, Арнольд, так что это вполне может быть совпадением.

— Не совсем, у меня такое чувство, что это важно.

— Не важничай, Арнольд.

Обладатель рыжей бороды сделал обиженное лицо:

— Я сказал какую-то глупость?

— «У меня такое чувство». Я скажу, если наступит момент, когда твои чувства станут аргументом.

— Не многие могут этим похвастаться?

— Лишь единицы. Продолжай, только не зарывайся, хорошо?

— Как скажешь. Но у меня, наверное, есть право сказать, что у меня такое чувство, что ты со мной согласен?

— Может быть.

— Тогда я рискну сказать, что вы должны бросить все ресурсы на выяснение того, кто убил этого педика. Худшее, что с вами может случиться, — это то, что вы раскроете еще одно убийство. А в лучшем случае вы раскроете все убийства полицейских.

— Мм. — Харри допил кофе и поднялся. — Спасибо, Арнольд.

— Это тебе спасибо. Вышедшие в тираж полицейские вроде меня радуются, когда их кто-то просто слушает, знаешь ли. Кстати о вышедших в тираж: я сегодня у проходной встретил Силье Гравсенг. Она пришла, чтобы сдать свой электронный ключ, у нее было… какое-то общественное поручение.

— Профорг.

— Да. В общем, она спрашивала тебя. Я ничего не сказал. Тогда она назвала тебя лжецом. Якобы твой начальник разуверил ее в том, что у тебя была стопроцентная раскрываемость. Она упомянула дело Густо Ханссена. Это так?

— Мм. В каком-то смысле.

— В каком-то смысле? Как это?

— Я расследовал это дело и никого не задержал. Как она тебе показалась?

Арнольд Фолкестад зажмурил один глаз и посмотрел на Харри так, будто целился в него или искал что-то на его лице.

— Да как тебе сказать. Она удивительная девушка, эта Силье Гравсенг. Пригласила меня на тренировку по стрельбе в Экерн. Так, ни с того ни с сего.

— Мм. И что ты ответил?

— Сослался на плохое зрение и трясучку, сказал — и это чистая правда, — что для того, чтобы у меня появился шанс попасть в мишень, она должна находиться на расстоянии полуметра от меня. Силье приняла мой ответ, но вот какой вопрос возник у меня потом: зачем ей тренировки по стрельбе, если ей больше не надо сдавать полицейский экзамен?

— Ну, — сказал Харри, — бывает так, что люди любят стрельбу просто потому, что им нравится стрелять.

— Бывает, — ответил Арнольд, поднимаясь. — Но надо признать, выглядела она прекрасно.

Харри смотрел вслед коллеге, который, прихрамывая, направлялся к выходу. Он посидел и подумал, после чего нашел номер телефона начальника полиции Недре-Эйкера и позвонил. Потом Харри тщательно взвесил сказанные ею слова. Подтвердилось, что Бертиль Нильсен не занимался расследованием убийства Рене Калснеса в соседнем административном округе Драммен. Но он находился на дежурстве, когда в полицию поступил звонок о том, что в реке у лесопилки лежит автомобиль, и поскольку было неясно, с какой стороны административной границы он находится, Нильсен выехал на место преступления. Еще она сказала, что драмменская полиция и Крипос отругали их за то, что Нильсен проехал по мягкому грунту, на котором могли оставаться четкие отпечатки шин. «Так что можно, наверное, сказать, что он оказал опосредованное воздействие на ход следствия».

Было уже почти десять, и солнце давно опустилось за покрытый зеленью склон на западе, когда Столе Эуне поставил машину в гараж и направился к дому по гравиевой дорожке. Он обратил внимание на то, что ни в гостиной, ни на кухне не горит свет. Ничего странного, случалось, она рано ложилась спать.

Он почувствовал, как тяжесть тела давит на коленные чашечки. О господи, как же он устал! Столе отпер дверь. Позади остался длинный день, и он все-таки надеялся, что она еще не улеглась и они смогут немного поболтать. Он сделал то, что посоветовал Харри: позвонил коллеге, который принял его в своем домашнем офисе. Он рассказал о нападении с ножом, о том, как был уверен, что умрет. Он сделал все, и теперь оставалось только выспаться. Заснуть.

Столе запер за собой дверь. На вешалке висела куртка Авроры. Опять обновка. Боже, как она выросла! Он сбросил ботинки, выпрямился и прислушался к тишине дома. Столе не мог поклясться, но ему показалось, что в доме тише, чем обычно. Недоставало какого-то звука, отсутствие которого он отметил.

Он поднялся по лестнице на второй этаж. Каждый следующий шаг был медленнее предыдущего, он двигался, как скутер вверх по склону. Ему надо заняться спортом и сбросить килограммов десять, где-то так. Хорошо для сна, хорошо для поднятия настроения, хорошо для длинных рабочих дней, для прогнозируемой продолжительности жизни, для сексуальной жизни, для самоощущения, — короче говоря, хорошо. И, черт возьми, он этим займется.

Столе поплелся мимо двери в спальню Авроры.

Он остановился, потом вернулся и открыл дверь.

Столе просто хотел посмотреть на нее спящую, как делал раньше. Скоро ему станет неудобно делать это, он уже заметил, что она стала обращать внимание на подобные вещи — на личное пространство. Не то чтобы она не могла обнажиться в его присутствии, но в таком виде она уже не носилась совершенно спокойно по дому. И когда Столе заметил, что это перестало быть естественным для нее, для него это тоже стало неестественным. Но ему хотелось улучшить момент и посмотреть, как спокойно и мирно спит его дочь, защищенная от всего того, с чем ему пришлось сегодня столкнуться.

Однако он не стал этого делать. Он увидит ее завтра за завтраком.

Столе вздохнул, закрыл дверь и пошел в ванную, почистил зубы, умылся, разделся и вошел в спальню с вещами в руках. Он повесил одежду на стул и уже хотел лечь в постель, как вдруг остановился, вновь удивившись. Тишина. Чего же не хватало? Урчания холодильника? Шипения обычно открытого окошка вентиляции?

Он понял, что больше не в силах об этом думать, и скользнул под одеяло. Столе увидел лежащие на одеяле волосы Ингрид. Он хотел протянуть руку и погладить ее по голове, по спине, просто удостовериться, что она есть. Но она спала очень чутко и ненавидела, когда ее будили. Он собрался закрыть глаза, но передумал.

— Ингрид?

Нет ответа.

— Ингрид?

Тишина.

С этим можно подождать. Он снова закрыл глаза.

— Да?

Он почувствовал, как она повернулась к нему лицом.

— Ничего, — пробормотал он. — Просто… Это дело…

— Скажи, что ты не хочешь.

— Кто-то должен это сделать. — Прозвучало избито.

— Лучше тебя им никого не найти.

Столе открыл глаза, посмотрел на нее, погладил по теплой круглой щеке. Иногда — нет, больше чем иногда — на свете не было человека лучше ее.

Столе Эуне закрыл глаза. И он пришел. Сон. Сознание отключилось. И начались настоящие кошмары.

Глава 36

Мокрые крыши вилл сверкали в лучах утреннего солнца после короткого проливного дождя.

Микаэль Бельман нажал на кнопку звонка и огляделся по сторонам.

Ухоженный садик. Для создания таких садиков есть время только у пенсионеров.

Дверь открылась.

— Микаэль! Рад тебя видеть!

Он постарел. Острый взгляд тех же голубых глаз, только состарившихся.

— Входи.

Микаэль вытер мокрые ботинки о коврик и вошел в дом. В нем стоял какой-то запах, знакомый Микаэлю с детства, но сейчас он не мог выделить его и определить.

Они расположились в гостиной.

— Ты один, — сказал Микаэль.

— Моя старушка у старшенького. Им потребовалась помощь бабушки, а ее и просить не надо. — Он широко улыбнулся. — На самом деле я собирался связаться с тобой. Городской совет еще не принял окончательного решения, но мы ведь оба знаем, чего они хотят. И поэтому было бы хорошо, если бы мы как можно раньше сели и поговорили о том, как нам быть. Разделить обязанности и все прочее.

— Да, — сказал Микаэль. — Может, кофе сделаешь?

— Прости? — Кустистые брови поднялись высоко на лоб пожилого мужчины.

— Если мы собираемся поговорить, то чашка кофе не помешает.

Мужчина внимательно изучил лицо Микаэля.

— Да. Да, конечно. Пошли, мы можем посидеть в кухне.

Микаэль проследовал за ним. Он шел мимо вереницы расставленных по столам и полкам семейных фотографий, которые напомнили ему баррикады на пляжах в день «D», бесполезные военные заграждения от вторжения извне.

Кухня была осовременена наполовину и без энтузиазма, как будто являла собой компромисс между твердым мнением невестки о минимальных требованиях к оборудованию кухни и изначальным желанием хозяев дома заменить вышедший из строя холодильник, и точка.

Пока пожилой мужчина доставал из верхнего шкафчика с дверцей матового стекла пакет молотого кофе, снимал резинку и отмерял кофе желтой мерной ложкой, Микаэль Бельман уселся, достал МР3-плеер и нажал на кнопку воспроизведения. Голос Трульса с нотками металла звучал слабо: «И хотя у нас имеются основания подозревать, что эта женщина — проститутка, ваш сын вполне мог одолжить кому-нибудь свою машину, фотографии водителя у нас нет».

Голос бывшего начальника полиции раздавался как будто издалека, но никаких посторонних шумов на записи не имелось, поэтому слова было легко разобрать: «В таком случае у вас и дела нет. Нет, можете забыть об этом».

Микаэль увидел, как кофе сыплется из мерной ложки. Пожилой мужчина вздрогнул, выпрямился и застыл, словно ему в поясницу только что ткнулся ствол пистолета.

Голос Трульса: «Спасибо, мы поступим так, как вы советуете».

«Берентзен из Оргкима, правильно?»

«Так точно».

«Спасибо, Берентзен. Вы хорошо поработали».

Микаэль остановил запись.

Пожилой мужчина медленно повернулся. Лицо его побледнело. Бледный, как труп, подумал Микаэль Бельман. И на самом деле, этот цвет больше всего идет умершим. Губы пожилого мужчины задвигались.

— Ты хочешь спросить, — сказал Микаэль Бельман, — что это такое? Ответ таков: это ушедший в отставку начальник полиции, оказывающий давление на следствие с целью помешать тому, чтобы его сын попал под следствие и подвергся законному преследованию, как все остальные граждане этой страны.

Голос пожилого мужчины прозвучал как ветер в пустыне:

— Его там даже не было. Я поговорил с Сондре. Его машина с мая находится в автомастерской из-за сгоревшего двигателя. Он не мог быть там.

— Разве не горько? — сказал Микаэль. — Пресса и городской совет узнают, как ты пытался повлиять на полицейского, а ведь этого даже не требовалось для того, чтобы спасти твоего сына.

— Не существует никакой фотографии этого автомобиля и той проститутки, разве не так?

— Больше не существует, конечно. Ты же велел ее уничтожить. И кто знает, может, она была сделана раньше мая? — Микаэль улыбнулся. Не хотел этого делать, но не смог удержаться.

На щеки пожилого мужчины вернулась краска, а вместе с ней вернулся и низкий голос.

— Ты же не думаешь, что это сойдет тебе с рук, Бельман?

— Ну, не знаю. Я только знаю, что председатель городского совета не захочет, чтобы обязанности начальника полиции исполнял коррумпированный человек, вина которого легко доказуема.

— Чего ты хочешь, Бельман?

— Лучше поинтересуйся у себя самого, чего ты хочешь. Спокойной мирной жизни с репутацией хорошего честного полицейского? Да? И ты поймешь, что мы не такие уж и разные, потому что я хочу точно того же. Я хочу делать свою работу начальника полиции спокойно и мирно, я хочу раскрыть дела об убийстве полицейских без помех со стороны члена городского совета, а потом я хочу заработать репутацию хорошего полицейского. И как же нам обоим достичь своих целей?

Бельман подождал немного, чтобы убедиться, что его собеседник собрался и может следить за его мыслью.

— Я хочу, чтобы ты сказал городскому совету, что внимательно изучил дело и профессионализм работающих над ним произвел на тебя настолько благоприятное впечатление, что ты не видишь никакого смысла вмешиваться в ход следствия и принимать на себя руководство им, что ты, напротив, полагаешь, что это уменьшит перспективы раскрытия дела. Что ты должен поднять вопрос, насколько верно член городского совета, отвечающая за социальную политику, оценила ситуацию, ведь она обязана знать, что полицейскую работу следует вести методично и с прицелом на дальнюю перспективу, и что тебе кажется, она запаниковала, и что, конечно, все мы находимся под давлением из-за этого дела, но требования следует предъявлять как к политическим, так и к профессиональным руководителям, и не стоит терять голову в ситуации, когда она нужна как никогда. Голова, то есть. Поэтому ты настаиваешь на том, чтобы действующий начальник полиции продолжал свою работу без всякого вмешательства, поскольку именно это принесет наилучшие результаты, и ты, таким образом, берешь самоотвод.

Бельман вынул из внутреннего кармана конверт и бросил его через стол.

— Это было краткое изложение того, что написано в письме, адресованном лично председателю городского совета. Можешь просто подписать и отправить. Как видишь, на него уже даже марка наклеена. Кстати, ты получишь в свое полное распоряжение этот МР3-плеер после того, как я получу удовлетворительный ответ от председателя городского совета о принятом решении. — Бельман кивнул на чайник: — Ну как, кофе-то будет?

Харри глотнул кофе и посмотрел на свой город.

Столовая Полицейского управления находилась на последнем этаже и выходила окнами на район Экеберг, фьорд и новый городской квартал, возводимый в Бьервике. Но Харри смотрел прежде всего на старые достопримечательности. Сколько раз он сидел здесь в обеденный перерыв и пытался взглянуть на свои дела под другим углом, другими глазами, увидеть их в иной перспективе, в то время как внутри его нарастало желание покурить и выпить, и он говорил сам себе, что не выйдет покурить на террасу до тех пор, пока не придумает хотя бы одну приличную гипотезу.

Ему показалось, что он скучает по тем временам.

Одну гипотезу. Не просто причудливую мысль, а мысль, привязанную к тому, что можно проверить, протестировать.

Он поднял чашку с кофе и снова опустил ее на стол. Очередного глотка не будет, пока мозг за что-нибудь не зацепится. Мотив. Они так давно бьются головой о стену, что, наверное, уже пора поискать другой мотив. Поискать там, где есть свет.

Кто-то отодвинул стул. Харри поднял голову. Бьерн Хольм. Он поставил чашку с кофе на стол, не расплескав ни капли, снял с себя растаманскую шапочку и взъерошил рыжие волосы. Харри отрешенно смотрел на его движения. Он что, хочет открыть доступ воздуха к коже головы? Или это чтобы не ходить с приклеившимися к голове волосами, чего так боялось его поколение, но что, судя по всему, нравилось Олегу? Несколько волосинок из челки прилипли к потному лбу над очками в роговой оправе. Начитанный книжный червь, сетевой онанист, самонадеянный урбанист, примеривший на себя имидж неудачника, роль фальшивого лузера. Неужели он выглядит именно так, тот человек, которого они ищут? Или он розовощекий деревенский здоровяк, живущий в городе, ходит в голубых джинсах и практичной обуви, стрижется в ближайшей парикмахерской, моет лестницу, когда настает его очередь, всегда готов помочь и никто не скажет про него плохого слова? Непроверяемые гипотезы. Глотка кофе не будет.

— Ну? — спросил Бьерн, позволив себе сделать большой глоток.

— Видишь ли… — начал Харри. Он никогда не спрашивал Бьерна, почему сельский житель носит растаманскую шапочку, а не ковбойскую шляпу. — Думаю, нам надо внимательнее изучить убийство Рене Калснеса. И надо забыть о мотиве и обратить внимание исключительно на технические факты. У нас ведь есть пуля, которой его добили. Девять миллиметров. Самый распространенный калибр в мире. Кто им пользуется?

— Все. Абсолютно все. Даже мы.

— Мм. Ты знал, что в мирное время полицейские совершают четыре процента убийств во всем мире? А в странах третьего мира — девять процентов. Следовательно, люди нашей профессии убивают больше, чем люди любой другой профессии в мире.

— Ни фига себе, — сказал Бьерн.

— Он глупости говорит, — вступила Катрина. Она пододвинула стул к их столу и поставила на него большую дымящуюся чашку чая. — В семидесяти двух процентах случаев, когда люди приводят статистические данные, они берут их с потолка.

Харри хохотнул.

— Это смешно? — спросил Бьерн.

— Это шутка, — ответил Харри.

— И в чем тут дело? — поинтересовался Бьерн.

— Спроси у нее.

Бьерн посмотрел на Катрину. Она, улыбаясь, помешивала в своей чашке.

— Не понял юмора! — Бьерн сердито уставился на Харри.

— Эта шутка говорит сама за себя. Катрина только что придумала эти семьдесят два процента, так ведь?

Бьерн помотал головой, ничего не понимая.

— Это как парадокс, — объяснил Харри. — Как грек, который утверждает, что все греки лгут.

— Но это не обязательно неправда, — сказала Катрина. — Я про семьдесят два процента. Значит, Харри, ты думаешь, что наш убийца — полицейский?

— Я этого не говорил, — усмехнулся Харри и сцепил руки за головой. — Я только сказал…

Он замолчал, почувствовав, как волосы у него на затылке встают дыбом. Старые добрые волосы на затылке. Гипотеза. Он посмотрел на свою чашку с кофе. Ему действительно сейчас захотелось сделать глоток.

— Полицейский, — повторил он, поднял глаза и обнаружил, что двое собеседников смотрят на него в упор. — Рене Калснеса убил полицейский.

— Что? — спросила Катрина.

— Это наша гипотеза. Пуля калибра девять миллиметров, такая же, какие используются в служебном оружии «хеклер-кох». Недалеко от места преступления была обнаружена полицейская дубинка. И это единственное из первоначальных убийств, имеющее прямое сходство с убийствами полицейских. Их лица изуродованы. Большинство первоначальных убийств было совершено на сексуальной почве, а эти — убийства из ненависти. А почему человек ненавидит?

— Ты опять возвращаешься к мотиву, Харри, — возразил Бьерн.

— Быстро, почему?

— Ревность, — начала Катрина. — Месть за унижение, отказ, пренебрежение, осмеяние, за уведенную жену, ребенка, брата, сестру, за уничтоженные возможности, из гордости…

— Остановись, — сказал Харри. — Наша гипотеза заключается в том, что убийца — человек, связанный с полицией. И исходя из этого, мы должны заново рассмотреть дело Рене Калснеса и найти его убийцу.

— Отлично, — ответила Катрина. — Но даже принимая во внимание наличие нескольких косвенных улик, я не совсем понимаю, почему внезапно стало ясно, что мы ищем полицейского.

— Кто-нибудь может предложить версию получше? Считаю от пяти до нуля… — Харри с вызовом посмотрел на них.

Бьерн застонал:

— Только не говори, что мы едем туда, Харри.

— Что?

— Если в управлении узнают, что мы открываем сезон охоты на своих…

— Это мы переживем, — сказал Харри. — В настоящий момент у нас ничего нет, и нам надо с чего-то начать. В худшем случае мы раскроем старое убийство. В лучшем случае мы найдем…

Катрина закончила предложение за него:

— …того, кто убил Беату.

Бьерн закусил нижнюю губу, пожал плечами и кивнул в знак того, что он участвует.

— Хорошо, — сказал Харри. — Катрина, ты проверишь реестр служебных пистолетов, которые числятся потерянными или украденными, и проверишь, были ли у Рене связи с кем-нибудь в полиции. Бьерн, ты проверишь все улики в свете нашей гипотезы. Посмотрим, всплывет ли что-нибудь новое.

Бьерн и Катрина поднялись.

— Я подойду, — сказал Харри.

Он провожал их глазами, пока они шли по столовой к выходу, заметил, как они обменялись взглядами с полицейскими, которые, насколько ему было известно, входили в состав большой следственной группы. Один из них что-то сказал, и за столиком раздался смех.

Харри закрыл глаза и задумался. Он искал ответ на вопрос, что это могло быть, что случилось. Как и Катрина, он спрашивал себя: почему внезапно стало ясно, что им надо искать полицейского? Что-то ведь произошло. Он сконцентрировался, отключился от окружающего мира, почувствовал, как погружается в полудрему. Надо было спешить, пока мысль не исчезла. Он медленно погрузился в себя, нырнул, как глубоководник без фонаря, и стал на ощупь искать нужное во мраке подсознания. Он что-то нашел, пощупал. Это что-то было связано с меташуткой Катрины. Мета. Шутка, которая говорит сама за себя. Наш убийца тоже говорит сам за себя? Мысль ускользнула, и в то же время восходящий поток поднял Харри наверх, назад к свету. Он открыл глаза, и звуки вернулись. Стук тарелок, разговоры, смех. Черт, черт. Он почти поймал эту мысль, но теперь было уже поздно. Он только знал, что эта шутка указывала на что-то, что она подействовала как катализатор на нечто скрытое глубоко внутри его. Нечто, что теперь ему было не уловить, но он надеялся, что оно всплывет на поверхность само по себе. В любом случае реакция принесла результаты, дала направление, точку отсчета. Проверяемую гипотезу. Харри сделал большой глоток кофе, поднялся и направился на террасу выкурить заслуженную сигарету.

В хранилище улик и конфиската Бьерну Хольму выдали две пластиковые коробки, и он расписался за них в прилагавшихся описях.

Он взял коробки с собой в криминалистический отдел, расположенный в соседнем с Крипосом здании в Брюне, и начал с коробки улик с первоначального убийства.

Первое, что поразило его, была сама пуля, найденная в голове у Рене. Во-первых, она оказалась достаточно сильно деформированной, пройдя через мясо, хрящи и кости, которые, вообще-то, являются мягкими, податливыми материалами. А во-вторых, пролежав год в этой коробке, она не слишком позеленела. Возраст, конечно, не оставляет заметных следов на свинце, но ему показалось, что эта пуля выглядела на удивление новой.

Он пролистал фотографии убитого с места преступления. Задержался на крупном плане, где была изображена сторона лица с отверстием и выступающей сломанной скулой. На сверкающей белой кости имелось черное пятно. Бьерн достал лупу. Дыра была похожа на дупло в зубе, но в скулах не бывает черных дыр. Пятно бензина из сломанного автомобиля? Кусочек сгнившего листка или засохшей грязи из реки? Он отыскал отчет о вскрытии.

Бьерн просмотрел его и нашел то, что искал:

«Кусочек черного лака, приставший к maxillaris.[68] Происхождение неизвестно».

Лак на скуле. Патологоанатомы обычно не писали больше того, за что могли ответить, а зачастую немного меньше.

Бьерн полистал фотографии и нашел изображение автомобиля. Красный. Значит, не автомобильный лак.

Он позвал со своего места:

— Ким Эрик!

Через шесть секунд в двери его кабинета просунулась голова.

— Звал?

— Да. Ты работал на месте убийства Миттета в Драммене. Вы нашли частички черного лака?

— Лака?

— Ну да, например, с ударного оружия, когда бьешь вот так… — Бьерн показал, подняв вверх сжатый кулак и резко бросив его вниз, как при игре в «камень — ножницы — бумагу». — На коже появляются отверстия, скула ломается и вылезает наружу, но ты продолжаешь бить по кости с такой силой, что при ударах от твоего орудия отлетает лак.

— Нет.

— Хорошо. Спасибо.

Бьерн Хольм снял крышку со второй коробки, содержавшей материалы по делу Миттета, но заметил, что молодой криминалист по-прежнему стоит в дверях.

— Да? — спросил Бьерн, не поднимая головы.

— Он был темно-синим.

— Кто?

— Лак. И он был не на скуле. Он был на челюстной кости, на сломанной поверхности. Мы сделали анализ. Это самый обычный лак, используется для покрытия изделий из железа. Хорошо пристает к поверхности и препятствует образованию ржавчины.

— Есть какие-нибудь мысли насчет того, что это за изделие?

Бьерн увидел, как Ким Эрик буквально вырос на глазах. Он лично обучал его, и теперь учитель спрашивает у ученика, есть ли у того «какие-нибудь мысли».

— Невозможно сказать. Он используется буквально для всего.

— Хорошо, это все.

— Но у меня есть одна мысль.

Бьерн посмотрел на коллегу, готового разорваться от важности. Он может стать хорошим специалистом.

— Давай.

— Домкрат. В комплекте с каждым автомобилем идет домкрат, но в багажнике его не было.

Бьерн кивнул. С тяжелым сердцем он ответил:

— У него был «фольксваген-шаран» две тысячи десятого года, Ким Эрик. Если ты проверишь, то выяснишь, что это одна из немногих моделей, в комплектацию которой домкрат не входит.

— А… — Лицо юноши сдулось, как проколотый воздушный шарик.

— Но спасибо за помощь, Ким Эрик.

Конечно, он может стать хорошим специалистом. Но только через несколько лет.

Бьерн внимательно исследовал содержимое коробки с делом Миттета.

Ничего больше не привлекло его внимания.

Бьерн закрыл коробку крышкой, пошел в кабинет, расположенный в конце коридора и постучал в открытую дверь. Он растерянно посмотрел на отполированный затылок сидящего в кабинете, но потом сообразил. Там находился Руар Мидтстюэн, старейший и опытнейший криминалист. Он был одним из тех, кто в свое время испытал определенные трудности, когда начальником над ним был назначен человек не просто моложе его, но еще и женского пола. Но понемногу все уладилось, и он понял, что Беата Ленн — это лучшее, что могло случиться с их отделом.

Мидтстюэн только что вышел на работу после больничного, на котором просидел несколько месяцев после гибели дочери в дорожно-транспортном происшествии по дороге домой после скалолазания. Ее вместе с велосипедом обнаружили в кювете, а виновника происшествия до сих пор не нашли.

— Ну, Мидтстюэн?

— Ну, Хольм? — Мидтстюэн повернулся на стуле, поднял и опустил плечи, улыбнулся, пытаясь продемонстрировать все признаки наличия огромной энергии, которой у него не было.

Бьерн едва узнал круглое опухшее лицо Мидтстюэна, когда тот вернулся на работу. Наверняка все это — побочные эффекты антидепрессантов.

— Полицейские дубинки всегда были черными?

Криминалисты привыкли к странным вопросам о мелких деталях, так что Мидтстюэн даже бровью не повел.

— Во всяком случае, они всегда были темными. — Мидтстюэн, как и Бьерн Хольм, вырос в Эстре-Тотене, но лишь когда они разговаривали друг с другом, в их речи проступали остаточные черты диалекта. — Но в девяностых годах их какое-то время красили в синий, мне кажется. Это страшно раздражает.

— Что именно?

— Что мы всегда меняем цвет, не можем остановиться на чем-то одном. Сначала машины были черно-белыми, потом стали белыми с синими и красными полосками, теперь они будут белыми с черными и желтыми полосками. Такое непостоянство не способствует запоминанию торговой марки. Как эти ленты оцепления в Драммене.

— Какие еще ленты?

— Ким Эрик был на месте убийства Миттета и обнаружил куски какой-то полицейской ленты оцепления, он посчитал, что она осталась там после предыдущего убийства, он… мы оба были на том убийстве, но я все время забываю имя того педика…

— Рене Калснес.

— Но молодые люди вроде Кима Эрика не помнят, что в тот раз ленты полицейского оцепления были бело-голубыми, — сказал Мидтстюэн. И поспешил добавить, как будто боялся создать неправильное впечатление: — Однако Ким Эрик может стать хорошим специалистом.

— Я тоже так думаю.

— Хорошо. — Мышцы Мидтстюэна работали, пока он жевал. — Значит, мы сошлись во мнениях.

Бьерн позвонил Катрине, как только вернулся в свой кабинет. Он попросил ее заглянуть в отделение полиции на втором этаже, соскрести немного лака с дубинки и прислать Бьерну с курьером.

Потом он сидел и думал о том, что машинально направился в кабинет в конце коридора, куда всегда ходил в поисках ответов. Он так увлекся работой, что просто-напросто забыл: ее там больше нет. Что теперь этот кабинет занимает Мидтстюэн. И какое-то время он размышлял о том, что может понять Руара Мидтстюэна, может понять, как тоска по человеку высасывает тебя изнутри, не позволяет ничего делать и заставляет ощущать бессмысленность каждого пробуждения. Он отогнал от себя эти мысли. Отогнал от себя воспоминания о круглом одутловатом лице Мидтстюэна, потому что у них что-то появилось, он это чувствовал.

Харри, Катрина и Бьерн сидели на крыше Оперного театра и смотрели на острова Хуведейя и Грессхольмен.

Прийти сюда предложил Харри, он считал, им нужен глоток свежего воздуха.

Стоял теплый вечер, погода была облачной, туристы уже давно свалили, и в их распоряжении была вся мраморная крыша и спуск к Осло-фьорду, который сиял, отражая огни района Экебергосен, порта и парома в Данию, стоявшего у причала в Виппетангене.

— Я заново изучил все убийства полицейских, — сказал Бьерн. — Как и в случае с Миттетом, мелкие частицы лака были обнаружены на местах убийства Веннеслы и Нильсена. Это самый обычный лак, который используется для многих вещей, в том числе для покрытия полицейских дубинок.

— Хорошо, Бьерн, — сказал Харри.

— Потом, эти остатки ленты оцепления на месте убийства Миттета. Они не могли заваляться там после расследования убийства Калснеса, в то время ленты были другими.

— Эта лента осталась от предыдущего дня, — сказал Харри. — Убийца позвонил Миттету, попросил приехать на место, которое Миттет считает местом, где уже убит полицейский и где раньше было совершено другое преступление. Поэтому когда Миттет подъезжает туда и видит ленту полицейского оцепления, он ничего не подозревает. Может быть, убийца даже был одет в свою полицейскую форму.

— Черт, — выругалась Катрина. — Я целый день потратила на то, чтобы проверить связи Калснеса с сотрудниками полиции, но ничего не нашла. Но я понимаю, что мы сейчас идем по какому-то следу.

Она оживленно посмотрела на Харри, прикуривавшего сигарету.

— Ну и чего мы теперь будем делать? — спросил Бьерн.

— Теперь, — ответил Харри, — мы проведем баллистическую экспертизу служебных пистолетов, чтобы проверить, не была ли наша пуля выпущена из одного из них.

— Некоторых пистолетов, наверное?

— Всех.

Они молча уставились на Харри.

Катрина первой прервала молчание:

— Что ты имеешь в виду под «всеми»?

— Все служебные пистолеты в полиции. Сначала в Осло, потом в Восточной Норвегии и, если понадобится, во всей стране.

Снова воцарилась тишина, и только чайка кричала хриплым голосом в темном небе над ними.

— Ты че, шутишь? — с надеждой спросил Бьерн.

Сигарета легко прыгала между губами Харри, когда он говорил:

— Не-а.

— Это невозможно, забудь, — сказал Бьерн. — Люди думают, что баллистическая экспертиза одного пистолета занимает пять минут, потому что такое впечатление создается после просмотра сериала «CSI: место преступления». Даже полицейские, которые обращаются к нам, так думают. На самом же деле проверка одного пистолета занимает почти целый день. Всех? Только в полицейском округе Осло… сколько полицейских?

— Тысяча восемьсот семьдесят два, — ответила Катрина.

Они взглянули на нее.

Она пожала плечами:

— Прочитала в годовом отчете Полицейского управления Осло.

Они не отрывали от нее глаз.

— Телевизор в общежитии не работает, а я не могла заснуть, довольны?

— В любом случае, — сказал Бьерн, — у нас не хватит ресурсов. Это невозможно.

— Самое важное из сказанного тобой — это то, что даже полицейские думают, будто экспертиза занимает пять минут, — произнес Харри, выдувая сигаретный дым в вечернее небо.

— Вот как?

— Они думают, что эту операцию вполне можно провести. Что произойдет, когда убийца узнает, что его служебный пистолет будут проверять?

— Вот хитрый дьявол, — сказала Катрина.

— Чего? — спросил Бьерн.

— Он поспешит заявить о пропаже или краже пистолета, — ответила Катрина.

— А этого-то нам и надо, — сказал Харри. — Но может быть и так, что он нас опередил, поэтому мы начнем с того, что раздобудем список служебных пистолетов, объявленных утраченными после убийства Калснеса.

— С этим есть проблема, — заметила Катрина.

— Ага, — сказал Харри. — Пойдет ли начальник полиции на то, чтобы разослать приказ, который на практике объявляет всех его подчиненных подозреваемыми? Конечно, он первым делом представит себе газетные заголовки. — Харри большим и указательным пальцем нарисовал в воздухе вытянутый прямоугольник. — «Начальник полиции подозревает всех своих». «Руководство теряет контроль?»

— Ну, не слишком правдоподобно звучит, — сказала Катрина.

— Хорошо, — ответил Харри. — Можешь говорить о Бельмане все, что угодно, но он, во всяком случае, не глуп и знает, что для него лучше. Если нам удастся доказать вероятность того, что убийцей может быть один из полицейских, которого мы рано или поздно возьмем, вне зависимости от его желания сотрудничать, он поймет, что позже будет выглядеть еще хуже в глазах общественности, если как начальник полиции будет тормозить расследование из чистой трусости. Поэтому мы должны донести до него, что проверка своих людей покажет миру: полиция хочет перевернуть все камни в этом деле, какие бы мерзости под ними ни находились. Что это продемонстрирует мужество, умение руководить, мудрость, ну и все такое прочее.

— И ты думаешь, что тебе удастся убедить его в этом? — фыркнула Катрина. — Если я правильно помню, имя Харри Холе стоит одним из первых в списке тех, кого он ненавидит.

Харри помотал головой и потушил сигарету:

— Я поручил это Гуннару Хагену.

— И когда это произойдет? — спросил Бьерн.

— As we speak,[69] — сказал Харри и посмотрел на сигарету.

Она была докурена почти до фильтра. Он чувствовал желание выкинуть ее, посмотреть, как хвост из искр нарисует параболы во мраке, летя вниз по наклонной, чуть светящейся мраморной поверхности, пока не упадет в черную воду и не потухнет. Что ему помешало? Само действие или наказание? С русским, которого он убил в баре «Приходи таким, какой ты есть», было просто: самооборона, либо он тебя, либо ты его. Но в так называемом нераскрытом убийстве Густо Ханссена был выбор. И тем не менее среди всех призраков, регулярно навещавших его, он никогда не видел молодого красивого юношу с вампирскими зубами. Нераскрытое дело, my ass.[70]

Харри щелчком стряхнул пепел с сигареты. Горящие частицы табака уплыли во мрак, поглотивший их.

Глава 37

Утренний свет просачивался в кабинет сквозь жалюзи на удивительно маленьких окошках ратуши Осло. Председатель городского совета кашлянул, и кашель этот явился сигналом к началу заседания.

Вокруг стола сидели девять членов городского совета, отвечающие каждый за свой участок работы, а также бывший начальник полиции, которого пригласили для краткого доклада о том, как он намерен приступить к расследованию убийств полицейских, или «дела палача полицейских», как его постоянно называли в прессе. Формальности были завершены за несколько секунд, в ответ на ключевые слова члены городского совета отвечали полными понимания кивками, а секретарь, составлявший отчет о заседании, занес все необходимое в протокол.

Председатель городского совета передал слово.

Старый начальник полиции поднял глаза, увидел полный энтузиазма ободряющий кивок Исабеллы Скейен и начал речь:

— Благодарю, господин председатель. Я буду краток и не стану отнимать сегодня много времени у городского совета.

Он глянул на Скейен, у которой поубавилось энтузиазма после столь неторжественного вступления.

— Я изучил дело, как меня и просили. Изучил работу полиции и ее продвижение в этом расследовании, методы руководства, избранную стратегию, пути следования этой стратегии. Или, говоря словами госпожи Скейен, какая стратегия, возможно, была выработана, но ей не следовали.

Исабелла Скейен рассмеялась глубоким самодовольным смехом, но быстро замолчала, наверное заметив, что смеется она одна.

— Я использовал все свои знания и опыт и пришел к однозначному выводу о мерах, которые необходимо предпринять.

Старый начальник полиции увидел, как Скейен кивнула, появившийся в ее глазах блеск придал ей сходство с диким зверем, он только не мог понять с каким.

— Сейчас раскрытие какого-либо отдельно взятого преступления не обязательно означает, что у полиции хорошее руководство. Точно так же нераскрытое преступление не означает, что в полиции работают плохие руководители. Ознакомившись с мерами, предпринятыми действующим руководством во главе с Микаэлем Бельманом, я не уверен, что сам смог бы сделать что-то иначе. Скажу яснее: я не думаю, что мне удалось бы сделать что-нибудь лучше.

Он отметил, что мощная нижняя челюсть Скейен начала опускаться, и с удивлением ощутил от этого какую-то садистскую радость.

— Теория следствия в настоящее время развивается, как все остальные сферы деятельности общества, и, насколько я смог увидеть, Бельман и его люди понимают и используют новые методы и технологические новинки таким образом, каким это вряд ли удалось бы мне и моим ровесникам. Бельман пользуется большим доверием среди своих людей, является прекрасным мотиватором, а его организацию работы полиции коллеги из других скандинавских стран называют образцовой. Не знаю, отложилось ли в голове у госпожи Скейен, что Микаэля Бельмана только что пригласили выступить с докладом на ежегодной конференции Интерпола в Лионе на тему о ведении следствия и руководстве им, основываясь на этом деле. Скейен упомянула, что Бельман недостаточно взрослый для своей должности, и это так, Микаэль Бельман — молодой руководитель. Но он не просто человек будущего. Он человек настоящего. Иными словами, он именно тот человек, какой вам нужен в данной ситуации, господин председатель. Что делает мое участие в деле излишним. Таков мой определенный вывод.

Старый начальник полиции выпрямился, сложил оба листка бумаги с заметками, лежащие перед ним на столе, и застегнул верхнюю пуговицу пиджака, тщательно выбранного просторного твидового пиджака из тех, что носят пенсионеры. Он со скрипом отодвинул назад свой стул, как будто для того, чтобы подняться, ему требовалось больше места. Скейен недоверчиво смотрела на него, широко разинув рот. Он немного подождал, услышал, как председатель сделал вдох, собираясь что-то сказать, и тогда начал последний акт. Завершающий. Удар в спину.

— И если мне будет позволено, то я хочу кое-что добавить, господин председатель, поскольку речь идет о компетентности и руководящих способностях городского совета в серьезных делах вроде убийств полицейских.

Кустистые брови председателя, обычно выгнутые высокими арками над улыбающимися глазами, сейчас были опущены и нависали сероватыми козырьками над взбешенными глазами. Начальник полиции дождался кивка председателя и продолжил:

— Я понимаю, что член городского совета лично испытывала огромное давление, ведь это ее сфера ответственности, к тому же это дело вызвало колоссальное внимание со стороны прессы. Но когда член городского совета сдается под нажимом прессы, впадает в панику и пытается отрубить голову своему собственному начальнику полиции, то возникает вопрос: возможно, сама член городского совета еще не доросла до занимаемой должности. Мы понимаем, что это дело может требовать слишком многого от только что назначенного члена городского совета. И что обстоятельства сложились так неудачно, что ситуация, требующая наличия опыта и навыков работы, появилась на столь ранней стадии карьеры члена городского совета.

Председатель наклонил голову назад и вбок, узнав его слова.

— И что было бы гораздо лучше, если бы это дело легло на стол бывшего члена городского совета, учитывая его опыт и заслуги.

Старый начальник полиции увидел, как внезапно побледнела Скейен, и понял, что она узнала формулировки собственных высказываний о Бельмане на прошлом заседании. И он должен был признать, что давно ему не было так весело.

— А этого, — закончил он, — наверняка хотели бы все присутствующие в этом зале, включая действующего председателя городского совета.

— Спасибо вам за предельную ясность и откровенность, — сказал председатель. — Я понимаю это так, что вы не разработали никакого альтернативного плана действий.

Пожилой мужчина кивнул:

— Не разработал. Но там, снаружи, стоит один человек, которого я взял на себя смелость пригласить, чтобы он занял мое место. Он даст вам то, о чем вы просили.

Он поднялся, коротко поклонился и направился к двери. Ему казалось, он ощущает, как взгляд Исабеллы Скейен прожигает дыры в его твидовом пиджаке где-то между лопатками. Но ему было все равно, она не сможет вставить ему палки в колеса. И он знал, что, сидя с бокалом вина сегодня вечером, больше всего будет наслаждаться теми двумя словами, которые вплел в свою речь вчера вечером. В них содержался весь подтекст, который требовался городскому совету. Одним словом было «пытается» в предложении «пытается отрубить голову своему собственному начальнику полиции». Вторым же было «действующий» в «действующий председатель городского совета».

Как только открылась дверь в зал заседаний, Микаэль Бельман поднялся.

— Твоя очередь, — произнес мужчина в твидовом пиджаке и прошел мимо него к лифтам, не удостоив его взглядом.

Бельман посчитал, что ошибся, когда разглядел на его губах едва заметную улыбку.

Он сглотнул, сделал вдох и вошел в тот же зал, где некоторое время назад его убили и расчленили.

Длинный стол окружало одиннадцать лиц. На трех из них было написано ожидание, как на лице у публики в начале второго акта спектакля после очень успешного первого. Одно лицо было удивительно бледным. Настолько бледным, что сначала он даже не узнал ее. Лицо палача.

Четырнадцать минут спустя он закончил. Он выложил им свой план. Объяснил, что терпение вознаградилось, что систематическая работа полиции привела к прорыву в расследовании. Что прорыв этот был и радостным, и болезненным, так как мог указывать на то, что виновный находится в их собственных рядах. Но из-за этого они не должны отступать, они должны показать общественности, что готовы перевернуть все камни в этом деле, какие бы мерзости ни находились под ними. Что они не трусят. Он готов к тому, что поднимется буря, но в подобных ситуациях необходимо проявлять мужество, лидерские качества и мудрость. Не только в Полицейском управлении, но и в ратуше. Что он готов стоять у руля, высоко подняв голову, но ему необходимо доверие городского совета для того, чтобы принять бой.

Слова его прозвучали довольно высокопарно, особенно в конце, гораздо более напыщенно, чем когда их произносил Гуннар Хаген у него в гостиной вчера вечером. Но он знал, что по крайней мере часть из этих людей у него на крючке, у нескольких женщин даже румянец проступил на щеках, особенно после того, как он произнес заключительную тираду. О том, что, когда они объявят о своем намерении проверить все служебные пистолеты в стране и сравнить их с имеющейся пулей, то есть провести операцию, похожую на поиск Золушки принцем, он первым сдаст свое оружие на баллистическую экспертизу.

Но сейчас главным был не успех у женщин, главным было мнение председателя городского совета. А его лицо оставалось бесстрастным.

Трульс Бернтсен засунул мобильник в карман и кивнул тайской девушке, подавая знак принести ему еще одну чашку кофе.

Она улыбнулась и исчезла.

Любят они угождать, эти тайцы, в отличие от немногих оставшихся официантов-норвежцев. Те были ленивыми и вечно недовольными, и с их лиц не сходило выражение страдания оттого, что им приходится честно выполнять свою работу. Все не так было у этой тайской семьи, содержащей маленький ресторанчик в районе Турсхов: здесь к нему бросались, стоило ему только поднять бровь. И когда он платил за неважный спринг-ролл или кофе, обслуживающий персонал улыбался до ушей и кланялся ему, сложив у груди ладони, как будто он был большим белым богом, снизошедшим до них. Ему в голову приходили мысли о переезде в Таиланд. Но теперь вряд ли получится. Ему предстояло вернуться на работу.

Микаэль только что позвонил и сказал, что их план сработал. Что отстранение скоро будет отменено. Он не захотел уточнить, что имел в виду под «скоро», только повторил еще раз: «скоро».

Появился кофе, и Трульс сделал глоток. Кофе был не особенно хорош, но Трульс пришел к выводу, что на самом деле ему не нравится тот напиток, который другие люди называют хорошим кофе. Он должен иметь именно такой вкус: вкус сваренного на вываренной кофеварке напитка. У кофе должен быть привкус бумажного фильтра, пластмассы и застарелого въевшегося масла какао-бобов. И поэтому Трульс был здесь единственным посетителем, остальные люди пили кофе в других местах, а сюда приходили позже, чтобы дешево пообедать или взять еду с собой.

Тайская девушка ушла и присела за угловой столик, за которым остальные члены семьи, как показалось Трульсу, занимались бухгалтерией. Он прислушался к звукам их странного языка. Он не понимал ни слова, но речь ему нравилась. Ему нравилось сидеть рядом с ними и милостиво кивать в ответ на их улыбки. Он почти ощущал себя частью этой общности. Интересно, не поэтому ли он приходит сюда? Трульс отмел эту мысль и снова сосредоточился на проблеме.

Об этом тоже сообщил Микаэль.

Экспертиза служебного оружия.

Микаэль сказал, что она будет производиться в связи с убийствами полицейских и он сам — чтобы показать, что эта акция касается абсолютно всех, от низших чинов до высших, — сегодня утром сдал свой собственный пистолет на баллистическую экспертизу. И что Трульсу надлежит сделать то же самое как можно скорее, несмотря на временное отстранение.

Должно быть, все дело в пуле из Рене Калснеса. Наверное, они поняли, что она была выпущена из полицейского пистолета.

Сам Трульс был в безопасности. Он не только подменил пулю, но и давным-давно заявил о краже пистолета, которым воспользовался в тот раз. Он, конечно, выждал, прождал целый год, чтобы быть уверенным в том, что никто не станет связывать кражу его оружия с убийством Калснеса. А потом он разворотил ломом дверь в собственную квартиру, чтобы все выглядело правдоподобно, и сообщил о взломе. Он составил длинный список пропавших вещей и получил около сорока тысяч страховки. Плюс новый служебный пистолет.

Проблема заключалась не в этом.

Проблемой была пуля, которая сейчас лежала в коробке с уликами. В тот момент это показалось — как они там говорят? — хорошей идеей. Но сейчас Микаэль Бельман был ему нужен. Если Микаэля отстранят от должности начальника полиции, он не сможет отменить отстранение Трульса. В любом случае сейчас уже поздно что-либо менять.

Отстранение.

Трульс насладился этой мыслью и поднял чашку, чтобы отсалютовать своему отражению в стеклах солнцезащитных очков, которые он положил на стол перед собой. Должно быть, он рассмеялся вслух, потому что тайцы с подозрением посмотрели на него.

— Не знаю, успею ли встретить тебя в аэропорту, — сказал Харри.

Он проходил мимо того места, где должен был находиться парк, но где члены городского совета в приступе коллективного помешательства решили воссоздать похожее на тюрьму здание легкоатлетического стадиона. В этом году здесь проводились международные соревнования, а в остальное время не происходило ничего. Харри вынужден был плотно прижимать трубку к уху, чтобы слышать ее голос в шуме вечернего движения.

— Я запрещаю тебе встречать меня, — сказала Ракель. — Сейчас у тебя есть дела поважнее. А я как раз хотела спросить: может, мне остаться на эти выходные здесь? Чтобы не мешать тебе.

— Не мешать в чем?

— Не мешать быть полицейским Холе. Приятно, когда ты делаешь вид, что я тебе не помешаю, но нам обоим прекрасно известно, в каком состоянии ты пребываешь, когда погружаешься в расследование.

— Я хочу, чтобы ты была здесь. Но если ты не хочешь…

— Я хочу быть с тобой все время, Харри. Я хочу сидеть верхом на тебе, чтобы ты никуда не мог уйти, вот чего я хочу. Но мне кажется, что того Харри, вместе с которым я хочу быть, сейчас нет дома.

— Мне нравится, когда ты сидишь верхом на мне. И я никуда не уйду.

— Вот именно. Мы никуда не пойдем. И в нашем распоряжении будет все время мира, хорошо?

— Хорошо.

— Замечательно.

— Ты уверена? Ну, если мое ворчание доставляет тебе радость, я с удовольствием еще поворчу.

Ее смех. Один только смех.

— Как Олег?

Она рассказала. Пару раз он улыбнулся. Как минимум один раз посмеялся.

— Сейчас я должен повесить трубку, — сказал Харри, дойдя до дверей ресторана «Шредер».

— Да? А что у тебя за встреча?

— Ракель…

— Я знаю, что не должна спрашивать, просто здесь так скучно. Слушай!

— Да?

— Ты меня любишь?

— Я люблю тебя.

— Я слышу шум движения, значит, ты находишься в общественном месте и вслух говоришь, что меня любишь?

— Да.

— Люди оборачиваются?

— Я не смотрел.

— Наверное, будет ребячеством, если я попрошу тебя сделать это еще раз?

— Да.

Снова смех. Господи, он сделает что угодно, только чтобы иметь возможность его слышать.

— Ну и?

— Я люблю тебя, Ракель Феуке.

— А я люблю тебя, Харри Холе. Позвоню завтра.

— Привет Олегу.

Они закончили разговор, Харри открыл дверь и вошел.

Силье Гравсенг в одиночестве сидела у окна в глубине помещения. Стол, за которым она находилась, когда-то был постоянным местом Харри. Ее красная юбка и красная блузка на фоне больших старых столичных пейзажей, висящих на стене позади нее, казались пятнами крови. А рот ее был еще краснее.

Харри уселся напротив нее.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — кивнула она.

Глава 38

— Спасибо, что так быстро пришла, — сказал Харри.

— Я пришла полчаса назад, — сказала Силье, кивнув на пустой бокал на столе.

— Неужели я… — начал Харри, посмотрев на часы.

— Да нет. Просто не могла больше ждать.

— Харри?

Он поднял глаза:

— Привет, Нина. Сегодня ничего не надо.

Официантка исчезла.

— Торопишься? — спросила Силье.

Она сидела с прямой спиной, сложив обнаженные руки под облаченной в красное грудью. Грудь ее оказалась в рамочке из голой кожи. Лицо Силье все время меняло выражение и из кукольно-красивого превращалось во что-то иное, во что-то почти страшное. Единственное, что оставалось неизменным, — это напряжение во взгляде. У Харри было ощущение, что, обладая таким взглядом, можно заметить малейшее изменение в настроении и чувствах. И что сам он слеп. Потому что он видел только напряжение и ничего больше. Желание чего-то, ему непонятного. Потому что она хотела не только этого, не одной ночи, одного часа, десяти минут полового акта, имитирующего насилие. Все было не так просто.

— Я хотел поговорить с тобой по той причине, что ты дежурила в Национальной больнице.

— Я уже беседовала об этом со следственной группой.

— О чем?

— Говорил ли мне что-нибудь Антон Миттет перед тем, как был убит. Не ссорился ли он с кем-нибудь, не было ли у него связи с кем-нибудь из сотрудников больницы. Но я ведь им сказала, что это не было отдельно взятым убийством, совершенным ревнивым мужем, это работа палача полицейских. Ведь это так, правда? Я много читала о серийных убийствах, ты бы заметил это на своих занятиях, когда мы дошли бы до этого.

— Нет никаких занятий о серийных убийствах, Силье. Я хотел спросить, видела ли ты, как кто-нибудь входит и выходит из палаты, пока ты там сидела, было ли что-нибудь выходящее за рамки установленных правил, что заставило тебя удивиться, короче говоря, что-нибудь…

— …чего там не должно было быть? — Она улыбнулась. Белые молодые зубы. Два из них неровные. — Это из твоего занятия.

Спина прогнулась больше, чем надо.

— Ну?

— Ты думаешь, что пациент был убит и что Миттет к этому причастен?

Силье склонила голову набок, чуть приподняла сложенные под грудью руки, и Харри подумал о том, делает ли она вид или на самом деле испытывает такую уверенность в себе. Или же просто она — человек с психическими нарушениями и пытается имитировать поведение, которое кажется ей нормальным в данной ситуации, но все время немного промахивается.

— Да, ты так думаешь, — сказала она. — И ты думаешь, что Миттета потом убрали, так как он слишком много знал. И что убийца замаскировал его убийство под убийство полицейских.

— Нет, — возразил Харри. — Если бы его убили такие люди, труп его утопили бы в море, предварительно набив карманы чем-нибудь тяжелым. Я прошу тебя хорошенько подумать, Силье. Сосредоточься.

Она сделала глубокий вдох, и Харри не стал смотреть на ее поднявшуюся грудь. Она попыталась поймать его взгляд, но он избежал этого, наклонив голову, чтобы почесать шею. Он ждал.

— Нет, ничего такого не было, — наконец произнесла Силье. — Все шло одинаково. Приходил новый анестезиолог, но он появлялся только один или два раза, а потом исчез.

— Хорошо, — сказал Харри, засовывая руку в карман пиджака. — А как насчет того, кто слева?

Он положил на стол перед ней распечатку фотографии. Он обнаружил ее в Сети, в картинках Google. На ней был изображен молодой Трульс Бернтсен слева от Микаэля Бельмана на фоне полицейского участка района Стовнер.

Силье изучила фотографию:

— Нет, этого я в больнице не видела. А вот того, что справа…

— Ты его там видела? — прервал ее Харри.

— Нет-нет, я просто хотела спросить, не…

— Да, это начальник полиции, — сказал Харри и хотел забрать у нее фотографию, но Силье накрыла своей ладонью его руку.

— Харри?

Он ощутил тепло ее мягкой ладони на своей руке. Он ждал.

— Я раньше видела их. Вместе. Как зовут второго?

— Трульс Бернтсен. Где?

— В тире в Экерне, не так давно.

— Спасибо, — сказал Харри, придвигая к себе руку и фотографию. — Тогда не буду больше отнимать у тебя время.

— А вот насчет того, чтобы у меня было много времени, ты позаботился сам, Харри.

Он не ответил.

Силье рассмеялась и склонилась вперед.

— Ты ведь не только для этого попросил меня прийти? — Свет от лампы на столе плясал в ее глазах. — Знаешь, какая дикая мысль пришла мне в голову, Харри? Что ты выгнал меня из академии, потому что тогда можешь быть со мной, не имея проблем с начальством. Так почему же ты не говоришь мне, чего хочешь на самом деле?

— То, чего я хотел на самом деле, Силье…

— Как жаль, что во время нашей последней встречи появилась твоя коллега, как раз когда мы…

— …это поговорить с тобой о больнице…

— Я живу на улице Жозефины, но ты наверняка уже нашел мой адрес в Интернете.

— …и сказать, что в последний раз я совершил ужасную ошибку, промашку, что я…

— Отсюда пешком одиннадцать минут двадцать три секунды. Точно. Я засекла время, когда шла сюда.

— …не могу. Не хочу. Что я…

— Ну так мы… — Она начала вставать.

— …весной женюсь.

Силье плюхнулась обратно на стул и уставилась на Харри.

— Ты… женишься? — Голос ее был едва различим в шумном помещении.

— Да, — ответил Харри.

Зрачки ее сузились. Как морская звезда, в которую воткнули иголку, подумал Харри.

— На ней? — прошептала она. — На Ракели Феуке?

— Да, так ее зовут. Но женат я или нет, студентка ты или нет, между нами ничего не может быть. Так что я прошу прощения за то… что случилось в последний раз.

— Женишься… — Она повторила это слово голосом лунатика, глядя сквозь него.

Харри кивнул и почувствовал вибрацию на груди. Сначала он подумал, что это сердце, но потом сообразил, что во внутреннем кармане звонит телефон.

Он вынул его.

— Харри.

Он выслушал звонившего, а потом вытянул руку с телефоном и посмотрел на него так, будто с ним что-то не то.

— Повтори, — сказал он, вновь прикладывая трубку к уху.

— Я сказал, что мы нашли пистолет, — сказал Бьерн Хольм. — И да, он принадлежит ему.

— Сколько человек знает об этом?

— Никто.

— Держи информацию в тайне, сколько сможешь.

Харри прервал связь и набрал другой номер.

— Мне надо идти, — сказал он Силье и засунул купюру под ее бокал.

Он увидел, как открылся ее красный рот, но встал и вышел прежде, чем она успела что-нибудь сказать.

Находясь у дверей ресторана, он услышал в телефоне голос Катрины. Он повторил ей то, что ему сказал Бьерн.

— Ты шутишь, — произнесла она.

— Почему же ты не смеешься?

— Но… но это просто невероятно.

— Конечно, поэтому мы не верим в это, — сказал Харри. — Ищи. Найди ошибку.

Он услышал, как на другом конце провода десятиногое насекомое забегало по клавиатуре.

Аврора тащилась на автобусную остановку вместе с Эмилией. Начинало темнеть, казалось, что в любую минуту может пойти дождь, но он все не шел. Такая погода вроде раздражает, подумала она.

Она поделилась этой мыслью с Эмилией. Та ответила «мм», но Авроре стало ясно, что Эмилия ее не поняла.

— Ну почему он никак не начнется, чтобы уж прошел, и все? — сказала Аврора. — Лучше уж пусть идет дождь, чем ждать и расстраиваться, что он скоро пойдет.

— Я люблю дождь, — ответила Эмилия.

— Я тоже. Немножко. Но… — Она не стала продолжать.

— А что случилось на тренировке?

— Что-то случилось?

— Арне накричал на тебя, потому что ты не сдвинулась на фланг.

— Я просто немножко запоздала.

— Нет. Ты стояла и таращилась на трибуну. Арне говорит, что в гандболе главное — это защита. А движение по флангам — главное в защите. А это означает, что главное в гандболе — движение по флангам.

«Арне вообще говорит много ерунды», — подумала Аврора, но не произнесла этого вслух, зная, что Эмилия этого тоже не поймет.

Аврора потеряла концентрацию, потому что была уверена, что увидела его на трибуне. Его было несложно заметить: кроме него, в спортзале сидела только мальчишеская команда, нетерпеливо ожидавшая своей тренировки после девчонок. Но это был он, она почти уверена в этом. Мужчина, который приходил в их сад и спрашивал папу. Тот, что хотел, чтобы Аврора послушала группу, название которой она забыла. Тот, что хотел воды.

И она застыла, им забили гол, и тренер Арне остановил игру и рявкнул на нее. И ей стало неприятно, как обычно. Она пыталась сопротивляться, она ненавидела расстраиваться из-за таких пустяков, но ничего не помогало. Глаза просто наполнились слезами, она смахнула их повязкой на запястье, одновременно проведя рукой по лбу, чтобы сделать вид, что утирает пот. А когда Арне закончил орать и она посмотрела на трибуну, его уже не было. Совсем как в прошлый раз. Только на этот раз все случилось так быстро, что она начала сомневаться, действительно ли она его видела, или это ей просто привиделось.

— О нет, — простонала Эмилия, прочитав расписание автобуса на остановке. — Сто сорок девятый придет только через двадцать минут. Мама приготовила нам на ужин пиццу. К нашему приходу она станет ледяной!

— Как глупо, — откликнулась Аврора, продолжая читать.

Ей не особо нравилась пицца, да и ночевки у подружек тоже. Но так в наше время делают все. Все ночуют друг у друга, как будто в танце, где обмениваются партнерами. Либо участвуй, либо никто не будет с тобой общаться. А Аврора не хотела, чтобы с ней никто не общался. Во всяком случае, не очень хотела.

— Слушай, — сказала она, глядя на часы. — Здесь написано, что сто тридцать первый придет через минуту, а я вспомнила, что забыла дома зубную щетку. Сто тридцать первый идет мимо моего дома, и если я сяду на него, то потом доеду до тебя на велике.

По лицу Эмилии было видно, что эта идея ей не очень по душе. Ей не хотелось стоять здесь в темноте и ждать дождя, который все не начинается, и не хотелось одной ехать домой в автобусе. И она начинала подозревать, что, когда Аврора доберется до дома, у нее найдется отговорка, чтобы отказаться от ночевки у Эмилии.

— Ну ладно, — сказала Эмилия с кислым выражением лица, пиная спортивную сумку. — Но учти, пицца тебя ждать не будет.

Аврора увидела, как по дороге в низине поворачивает автобус. 131-й.

— К тому же ты можешь почистить зубы моей щеткой, — предложила Эмилия. — Мы же все-таки подруги.

«Мы не подруги, — подумала Аврора. — Ты — Эмилия, которая дружит со всеми девчонками в классе, Эмилия, которая правильно одевается, девочка с самым популярным именем в Норвегии. Ты никогда ни с кем не поссоришься, ведь ты такая хорошая и никогда никого не критикуешь, во всяком случае в глаза. А я — Аврора, которая делает то, что должна, но не более, чтобы общаться с вами, потому что я не могу быть совсем одна. И вы считаете меня странноватой, но довольно умной и самоуверенной и поэтому не решаетесь меня шпынять».

— Я буду у тебя дома раньше тебя, — сказала Аврора. — Обещаю.

Харри сидел на скромной трибуне, подперев голову руками, и смотрел на арену.

В воздухе пахло дождем, он мог разразиться каждую секунду, а на стадионе «Валле Ховин» не было крыши.

На маленьком страшненьком стадионе больше никого не было. Харри знал, что будет здесь один: концерты проводились не часто, а до конькобежного сезона еще очень далеко. Тогда здесь зальют каток, и любой сможет прийти потренироваться. Именно здесь он сидел и наблюдал за тем, как Олег делает первые неуверенные шаги на коньках, а потом медленно, но верно становится многообещающим конькобежцем в своей возрастной группе. Он надеялся, что скоро снова будет наблюдать здесь за Олегом. Тайно засекать время прохождения им круга. Фиксировать прогресс и отставание. Подбадривать его, когда дело не ладится, врать ему про плохие погодные условия и тупые коньки и спокойно радоваться его успехам, не позволяя внутреннему ликованию прорваться наружу. Он станет амортизатором, который будет сглаживать эмоции от взлетов и падений, Олегу это нужно, иначе он позволит собственным чувствам полностью завладеть собой. Харри не так много знал о коньках, но вот об этом ему кое-что было известно. Контроль над сильным возбуждением, как говорит Столе. Способность самому себя утешить. Это одно из умений, имеющих огромное значение для развития ребенка, но не у всех оно развивается одинаково хорошо. Например, Столе считал, что Харри недостает способности контролировать свое возбуждение. Что ему недостает среднестатистической способности убегать от плохого, забывать, концентрироваться на чем-нибудь приятном, легком. И что Харри употребляет алкоголь, чтобы тот делал за него эту работу. Отец Олега тоже был алкоголиком, пропивавшим, по словам Ракели, свою жизнь и семейное состояние где-то в Москве. Может, это была одна из причин, по которой Харри испытывал такую потребность заботиться о мальчике: им обоим недоставало способности контролировать свое возбуждение.

Харри услышал чьи-то шаги по бетонной дорожке. Кто-то шел во мраке с другой стороны стадиона. Харри сильно затянулся, чтобы по огоньку сигареты можно было определить, где он находится.

Другой человек перепрыгнул через барьер и легкими шагами стал подниматься по бетонным ступеням трибуны.

— Харри Холе, — произнес мужчина, остановившись на две ступени ниже его.

— Микаэль Бельман, — кивнул Харри.

В темноте розоватые, лишенные пигмента полосы на лице Бельмана казались еще светлее.

— Две вещи, Харри. Это должно быть очень важным, потому что мы с женой планировали провести приятный вечер дома.

— А вторая?

— Затуши эту дрянь. Сигаретный дым вреден для здоровья.

— Спасибо за заботу.

— Я думаю о себе, а не о тебе. Будь так добр, потуши.

Харри ткнул концом сигареты в бетон и убрал ее обратно в пачку, пока Бельман усаживался рядом с ним.

— Оригинальное место для встречи, Холе.

— Единственное место, помимо «Шредера», где я бываю в свободное время.

— На мой вкус, слишком малолюдно. Я на какой-то миг даже задумался, не ты ли палач полицейских, заманивший меня сюда. Мы ведь все еще думаем, что он полицейский, да?

— Точно так, — сказал Харри и ощутил ужасное желание закурить. — Мы нашли пистолет.

— Уже? Быстро сработали, я даже не знал, что вы уже начали собирать…

— Не потребовалось. Первый же пистолет оказался тем, что мы искали.

— Что?

— Твой пистолет, Бельман. Из него был произведен пробный выстрел, и результат полностью совпал с пулей из дела Калснеса.

Бельман громко рассмеялся, и смех его эхом отозвался от трибун.

— Это такой розыгрыш, Харри?

— Вообще-то, ты должен мне это объяснить, Микаэль.

— Для тебя я господин начальник полиции или Бельман, Харри. Кстати, можешь опустить слово «господин». И я не должен ничего тебе объяснять. Что вообще происходит?

— Именно это ты и должен… прости, «тебе следует» звучит лучше? Тебе следует рассказать мне, господин начальник полиции. Или же мы должны — и я хочу сказать именно «должны» — доставить тебя для официального допроса. А этого всеми силами хотелось бы избежать как тебе, так и нам. Согласен?

— Переходи к делу, Харри. Как это могло произойти?

— Я вижу два возможных объяснения, — ответил Харри. — Первое и наиболее очевидное: ты застрелил Рене Калснеса, господин начальник полиции.

— Я… я…

Челюсти Микаэля Бельмана задвигались, а пигментные пятна запульсировали светом у него на лбу, как у диковинного глубоководного зверя.

— У тебя есть алиби, — закончил за него Харри.

— Да?

— Когда у нас появился результат, я поручил это дело Катрине Братт. В ту ночь, когда застрелили Рене Калснеса, ты был в Париже.

Бельману удалось наконец закрыть рот.

— Да?

— Она сверила твое имя с датами. Твое имя всплыло в списке пассажиров рейса «Эйр Франс» из Осло в Париж, и это же имя обнаружилось в списке постояльцев отеля «Голден ориол». Ты встречался там с кем-нибудь, кто может подтвердить, что ты действительно был в Париже?

Микаэль Бельман сосредоточенно моргал, как будто хотел лучше видеть. Северное сияние его кожи погасло. Он медленно кивнул:

— Дело Калснеса, да. Он был убит, когда я ездил на собеседование в Интерпол в Париже. Безусловно, я найду там свидетелей, мы вечером ходили в ресторан большой компанией.

— Тогда остается только выяснить, где в тот вечер находился твой пистолет.

— Дома, — убежденно ответил Микаэль Бельман. — Запертый. Ключ находился на связке, которая была у меня с собой.

— Ты можешь это доказать?

— Вряд ли. Ты сказал, что видишь два возможных объяснения. Дай-ка угадаю. Наверное, мальчики-баллистики…

— Вообще-то, сейчас там работают в основном девочки.

— …совершили ошибку и перепутали пулю из дела об убийстве с одной из моих тренировочных пуль, или что-нибудь в этом роде?

— Нет. Свинцовая пуля, которая находилась в коробке из хранилища, была выпущена из твоего пистолета, Бельман.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты о чем?

— Ты сказал: «пуля, которая находилась в хранилище», а не «пуля, найденная в черепе Калснеса».

Харри кивнул:

— Мы приближаемся, Бельман.

— Приближаемся к чему?

— Ко второй возможности, которую я вижу. Кто-то подменил пулю в хранилище на пулю из твоего пистолета. Кроме того, у этой пули есть еще одна странность. Пуля сплющена таким способом, который свидетельствует, что она попала во что-то гораздо более твердое, чем человек из мяса и костей.

— Ах вот как. И во что же, по-твоему, она попала?

— В стальной лист позади мишени в тире в Экерне.

— Господи, откуда такие догадки?

— На самом деле я не строю догадок, Бельман, я знаю. Я попросил девочек-баллистиков съездить туда и произвести выстрел из твоего пистолета. И знаешь что? Тестовая пуля полностью совпала с пулей из коробки с уликами.

— А что навело тебя на мысли о тире?

— Разве это не логично? Именно там полицейские совершают больше всего выстрелов, целью которых не является попадание в человека.

Микаэль Бельман медленно покачал головой:

— Есть что-то еще. Что же?

— Ну, — ответил Харри, достал пачку «Кэмела» и протянул ее Бельману, который помотал головой в знак отказа. — Я думал о том, скольких сжигателей знаю в полиции. И представляешь, я вспомнил только одного. — Харри вынул недокуренную сигарету, прикурил и с шумом сделал глубокую затяжку. — Трульса Бернтсена. И совершенно случайно я разговаривал с одним свидетелем, который недавно видел вас вместе в тире. После попадания в стальную пластину пули падают в коробку. Кое для кого не составило бы труда вынуть оттуда одну пулю после твоего ухода.

Бельман оперся рукой о колено и повернулся к Харри:

— Ты что, подозреваешь нашего общего коллегу Трульса Бернтсена в том, что он подтасовал улики против меня, Харри?

— А ты — нет?

Казалось, Бельман хотел что-то сказать, но передумал и пожал плечами:

— Я не знаю, чем занимается Бернтсен, Холе. И если уж честно, думаю, и ты этого не знаешь.

— Ну что же. Не знаю, насколько ты честен, но мне кое-что известно о Бернтсене. А Бернтсену кое-что известно о тебе, разве не так?

— По-моему, ты на что-то намекаешь, но я понятия не имею на что, Холе.

— Наверняка имеешь. Но это вряд ли доказуемо, поэтому не будем больше об этом. Я хочу знать, чего добивается Бернтсен.

— Твоя работа — расследование убийств полицейских, Холе, а не личная охота на ведьм в отношении меня или Трульса Бернтсена.

— А я охочусь на ведьм?

— Вряд ли для кого-нибудь является тайной, что у нас с тобой случались раздоры, Харри. И сейчас ты хочешь воспользоваться ситуацией, чтобы нанести ответный удар.

— А как насчет тебя и Бернтсена? Бывали раздоры? Это ведь ты временно отстранил его из-за подозрений в коррупции.

— Нет, это сделал полицейский кадровый совет. И это сомнительное решение скоро будет отменено.

— Вот как?

— На самом деле это моя ошибка. На его счет поступили деньги от меня.

— От тебя?

— Он построил террасу в моем доме, и я заплатил ему наличными, которые он внес прямо на счет. Но я потребовал вернуть деньги, потому что заливка была произведена неправильно. Поэтому он не включил эти деньги в налоговую декларацию — не хотел платить налог с денег, которые ему не принадлежали. Вчера я отправил информацию об этом в Экокрим.

— Неправильно произведена заливка?

— Влажность или что-то еще, но запах был неприятный. Когда Экокрим обнаружил деньги неизвестного происхождения, Трульс вбил себе в голову, что поставит меня в сложное положение, если скажет правду о том, откуда у него эти деньги. В любом случае в этом деле поставлена точка.

Бельман подтянул рукав куртки, и в темноте блеснул циферблат часов «TAG Heuer».

— Если у тебя больше нет вопросов о пуле из моего пистолета, то у меня другие дела, Харри. И у тебя, наверное, тоже. Подготовка к лекциям, например.

— Вообще-то, я сейчас все время занимаюсь этим делом.

— Ты все время занимался этим делом.

— И что это значит?

— Только то, что мы должны экономить на том, на чем можем. Поэтому я прикажу, чтобы маленькая альтернативная следственная группа Хагена немедленно прекратила пользоваться услугами консультантов.

— Столе Эуне и моими. Это половина группы.

— Пятьдесят процентов расходов на персонал. Я могу поздравить себя с таким решением. Но поскольку группа идет по ложному следу, я уже подумываю над закрытием всего проекта.

— Неужели ты так сильно боишься, Бельман?

— Бояться не нужно, если ты самый большой зверь в джунглях, Харри. А я все-таки…

— …начальник полиции. Черт, конечно. Начальник.

Бельман встал:

— Хорошо, что ты это запомнил. И я знаю, что когда вы начинаете впутывать таких верных сотрудников, как Бернтсен, то речь идет не о профессиональном расследовании, а о личной мести, сфабрикованной переведенным и обозленным бывшим полицейским. А в мои обязанности как начальника полиции входит защита репутации организации. Так что ты знаешь, что я отвечу, когда меня спросят, почему я прекратил дело того русского, которого убили ударом штопора в шейную артерию в «Приходи таким, какой ты есть». Я скажу, что следствие — это вопрос приоритетов, а никаких практических действий по этому делу уже давно не ведется и сейчас оно не является приоритетным. И хотя все имеющие хоть какое-то отношение к полиции слышали сплетни о том, кто совершил это убийство, я сделаю вид, что их не слышал. Потому что я начальник полиции.

— Это угроза, Бельман?

— А что, мне надо угрожать преподавателю Полицейской академии? Хорошего тебе дня, Харри.

Харри смотрел вслед Бельману, пока тот двигался вдоль ограды, застегивая куртку. Он знал, что лучше бы ему промолчать. Он оставил в рукаве одну карту, которую решил использовать в случае необходимости. Но его только что вышвырнули, поэтому терять было нечего. Все на кон. Он дождался, когда Бельман занес ногу над оградой.

— А ты когда-нибудь встречался с Рене Калснесом, Бельман?

Бельман застыл, не закончив движения. Катрина поискала возможные точки соприкосновения Бельмана и Калснеса, но ничего не нашла. Если бы они хоть раз вместе оплатили счет в ресторане, купили в Интернете билет на один и тот же киносеанс, сидели рядом в поезде или самолете, она бы это обнаружила. Но он застыл. Так и стоял с оградой между ног.

— А с чего это ты задаешь такой идиотский вопрос, Харри?

Харри затянулся:

— О том, что Рене Калснес продавал секс мужчинам при любой удобной возможности, знали многие. А ты просматривал в сети сайты для гомосексуалистов.

Бельман стоял не шевелясь, наверняка растянул связку в паху. В темноте Харри не было видно выражения его лица, только пигментные полосы, сиявшие, как циферблат часов.

— Калснес был жадным циником, у него полностью отсутствовало представление о морали, — сказал Харри, разглядывая кончик сигареты. — Представь себе женатого публичного человека, которого начинает шантажировать тип вроде Рене Калснеса. Может быть, у него есть фотографии, на которых они занимаются сексом. Неплохой мотив для убийства, да? Но Рене мог что-нибудь сказать об этом женатом мужчине другим, и эти другие могли бы позже рассказать о возможном мотиве. Поэтому женатому мужчине надо заставить кого-то совершить убийство. Того, кого он очень хорошо знает, с кем прошел огонь и воду, кому доверяет. Убийство случится, конечно, в тот момент, когда у женатого мужчины будет безупречное алиби, например ужин в Париже. Но после этого между друзьями детства что-то происходит. Наемного убийцу отстраняют от работы, а женатый мужчина отказывается помочь ему, хотя он, будучи начальником, в состоянии сделать это. И вот убийца добывает пулю из пистолета женатого мужчины и подкладывает ее в коробку с уликами. Либо просто из мести, либо с целью надавить на женатого, чтобы тот вернул его на работу. Вообще-то говоря, не обладая навыками сжигателя, нелегко подменить пулю. Кстати, ты знал, что Трульс Бернтсен заявил о пропаже своего пистолета через год после убийства Калснеса? Я нашел его имя в списке, который пару часов назад мне дала Катрина Братт.

Харри, затягиваясь, зажмурил глаза, чтобы горящий кончик сигареты не нарушил его ночного зрения.

— Что скажешь на это, господин начальник полиции?

— Я скажу спасибо, Харри. Спасибо, что помог мне принять решение о расформировании всей группы. Это будет сделано first thing in the morning.[71]

— Значит, ты утверждаешь, что никогда не встречался с Рене Калснесом?

— Не пытайся применить ко мне эти техники ведения допросов, Харри, это я привез их в Норвегию из Интерпола. Все могут случайно наткнуться на фотографии педиков в Интернете, они везде. А нам не нужны следственные группы, которые используют подобные сведения в качестве версий при ведении серьезных расследований.

— Ты не натыкался, Бельман, ты платил за те фильмы своей кредитной картой и закачивал их на свой компьютер.

— Эй, мужик, ты что, не слышишь меня? Разве тебе не интересно то, что запрещено? Если ты закачиваешь фотографии с места преступления в свой компьютер, это не означает, что ты убийца. И если женщина возбуждается от мыслей о насилии, это не значит, что она хочет быть изнасилованной!

Бельман перенес через ограду вторую ногу. Теперь он стоял на другой стороне. Ускользнул. Он одернул куртку.

— И последний добрый совет, Харри. Не трогай меня. Если не хочешь неприятностей себе. Себе и своей бабе.

Харри видел, как спина Бельмана исчезает в темноте стадиона, теперь ему были слышны только твердые шаги и их приглушенное эхо, разносящееся между трибунами. Харри бросил окурок и наступил на него. Сильно. Попытался втереть его в бетон.

Глава 39

Харри отыскал заезженный «мерседес» Эйстейна Эйкеланна на стоянке у северной стороны Центрального вокзала Осло. Такси стояли кругом и были похожи на остановившийся на ночевку караван, вставший в круг, чтобы легче было обороняться от апачей, налоговой инспекции, конкурентов с более дешевыми тарифами и всеми теми, кто пришел, чтобы отобрать то, что, по их убеждению, по праву принадлежит им.

Харри уселся на переднее сиденье.

— Много у тебя работы сегодня вечером?

— Не убирал ногу с газа ни на секунду, — ответил Эйстейн, осторожно взял губами микроскопическую самокрутку и выпустил дым в зеркало заднего вида, в котором отражалась постоянно увеличивающаяся очередь.

— Сколько часов в смену в твоей машине находится платный пассажир? — спросил Харри, вынимая пачку сигарет.

— Так мало, что я подумываю, не включить ли мне сейчас счетчик. Ой, ты что, читать не умеешь? — Эйстейн указал на табличку «Курение запрещено», налепленную на крышку бардачка.

— Мне нужен совет, Эйстейн.

— Я говорю: нет, не женись. Хорошая тетка эта Ракель, но брак — это беда, а не радость. Послушайся старого мудрого лиса.

— Ты никогда не был женат, Эйстейн.

— Вот об этом я и говорю.

Школьный друг сверкнул желтыми зубами на худом лице и тряхнул головой так, что жидкий хвост стегнул по подголовнику кресла.

Харри прикурил.

— Когда я думаю о том, что пригласил тебя в свидетели…

— Свидетели должны быть собранными, а как же на свадьбе не напиться? Свадьба без пьянки — как тоник без джина.

— Ладно, но мне нужен совет не по поводу брака.

— Выкладывай, Эйкеланн слушает.

Сигаретный дым драл горло Харри. Слизистая уже отвыкла от двух пачек сигарет в день. Он прекрасно знал, что Эйстейн не сможет дать ему никакого совета по этому делу. Как и по другому. Во всяком случае, никакого хорошего совета. Его доморощенная логика и жизненные принципы настолько нефункционально решали насущные вопросы, что могли бы прельстить только особо заинтересованных людей. Несущими конструкциями дома Эйкеланна были алкоголь, холостяцкое существование, девушки низшего пошиба, пытливый разум, к сожалению редко использовавшийся, определенная гордость и способность к самоограничению, выражавшаяся в том, что бо`льшую часть времени он проводил за баранкой такси, а не за рюмкой. Он умел смеяться в лицо жизни и дьяволу, чем восхищал даже Харри.

Харри сделал вдох:

— Я подозреваю, что за убийствами полицейских стоит полицейский.

— Так упрячь его за решетку, — сказал Эйстейн, сплевывая табачную крошку. Внезапно он встрепенулся: — Ты сказал, убийства полицейских? Те самые убийства полицейских?!

— Ага. Проблема заключается в том, что, если я арестую этого человека, он потянет меня за собой.

— Как это?

— Он может доказать, что я убил того русского в «Приходи таким, какой ты есть».

Эйстейн уставился в зеркало заднего вида широко раскрытыми глазами:

— Ты замочил русского?

— Так что же мне делать? Арестовать виновного и пасть вместе с ним? Тогда у Ракели не будет мужа, а у Олега — отца.

— Совершенно согласен.

— С чем согласен?

— Согласен, что тебе надо отмести в сторону тех, кто преграждает тебе путь. Да и вообще хорошо иметь в запасе такие филантропические мысли, спишь гораздо спокойнее. Я всегда так считал. Помнишь, когда мы воровали яблоки, я сбежал и оставил Треску одного? Он не мог быстро бежать в тех ботиках с таким количеством яблок. И я сказал самому себе, что Треску следует наказать больше, чем меня, ему надо вправить мозги в моральном плане, направить в нужную сторону. Потому что он туда и хотел, в мир правильных, так ведь? А вот я, я хотел быть бандитом, так что же, мне надо было вынести порку из-за нескольких жалких яблок?

— Я не позволю другим остаться виноватыми, Эйстейн.

— А что, если этот тип будет и дальше убивать полицейских, а ты знаешь, что можешь остановить его?

— В этом все дело, — сказал Харри, выпуская дым на наклейку, запрещающую курение.

Эйстейн внимательно посмотрел на своего приятеля:

— Не то чтобы, Харри…

— Не то чтобы что?

— Не… — Эйстейн опустил окно со своей стороны и выкинул то, что осталось от окурка, — два сантиметра обслюнявленной бумажки. — В общем, ничего не хочу слушать. Просто не делай этого.

— Хорошо. Самым трусливым поступком в данной ситуации будет отсутствие каких бы то ни было действий с моей стороны. Я могу сам себя убедить в том, что у меня нет достаточных доказательств, и это, вообще-то, правда. Могу пустить все на самотек. Но может ли человек жить с этим, Эйстейн?

— Конечно, блин. Но к этим вещам у тебя, Харри, странное отношение. Ты можешь с этим жить?

— Обычно нет. Но, как я уже говорил, сейчас мне надо учитывать и другие обстоятельства.

— А ты не можешь организовать все так, чтобы казалось, что его арестовал кто-то другой?

— Он будет использовать все, что он знает о других полицейских, чтобы выторговать себе сокращение срока. Он работал сжигателем и следователем по особо тяжким, он знает все трюки. К тому же его спасет начальник полиции, эти двое знают друг о друге слишком много.

Эйстейн взял в руки пачку сигарет Харри.

— Знаешь что, Харри? Мне кажется, ты пришел сюда, чтобы получить мое благословение на убийство человека. Кто-нибудь еще знает, чем ты занимаешься?

Харри покачал головой:

— Даже моя собственная следственная группа.

Эйстейн достал сигарету и прикурил ее от собственной зажигалки.

— Харри.

— Да.

— Ты самый, мать твою, большой одиночка из всех, кого я встречал.

Харри посмотрел на часы: скоро полночь. Он сощурился, глядя на лобовое стекло:

— Это называется одинокий.

— Нет. Одиночка. Добровольно выбравший свой путь и странноватый.

— В любом случае, — произнес Харри, открывая дверцу, — спасибо за совет.

— Какой совет?

Дверца захлопнулась.

— Какой еще хренов совет? — прокричал Эйстейн в сторону двери и сгорбившегося мужчины, быстро исчезнувшего во мраке Осло. — А как насчет такси до дома, жадная сволочь?

В доме было темно и тихо.

Харри сидел на диване и пялился на шкаф.

Он никому ни слова не сказал относительно своих подозрений по поводу Трульса Бернтсена.

Он позвонил Бьерну и Катрине, чтобы рассказать, что у него состоялся короткий разговор с Микаэлем Бельманом. И поскольку у начальника полиции есть алиби на ночь убийства — а значит, либо произошла ошибка, либо улика была подложной, — им не следовало пока распространяться насчет того, что пуля из коробки с уликами была выпущена из пистолета Бельмана. Но он не сказал ни слова о том, о чем они разговаривали.

Ни слова о Трульсе Бернтсене.

Ни слова о том, что надо сделать.

Так и должно быть, информацию по этому делу следует держать при себе.

Ключ был спрятан на полке с дисками.

Харри открыл глаза и попытался прервать, перестать слушать диалог, безостановочно крутившийся у него в голове. Но ничего не вышло, голоса закричали, как только он расслабился. Что Трульс Бернтсен безумен. И это не предположение, а факт. Ни один здоровый человек не начнет кампанию по истреблению собственных коллег.

Это не единственный случай, достаточно было вспомнить все события в США, когда люди, уволенные с работы или униженные каким-либо другим способом, возвращались на рабочее место и расстреливали своих коллег. Омар Торнтон убил восьмерых из тех, с кем вместе работал на пивном складе, после того как его выгнали за воровство пива. Уэсли Нил Хигдон — пятерых после того, как на него наорал начальник. Дженнифер Сан-Марко произвела шесть выстрелов в головы своих коллег в почтовом отделении после того, как работодатель уволил ее за то, что она была — вот именно — безумна.

Разница заключалась в степени спланированности акций и способности их реализовать. Насколько же безумен был Трульс Бернтсен? Достаточно ли безумен, чтобы полиция не стала прислушиваться к его утверждениям, будто Харри Холе сам убил человека в баре?

Нет.

Не в том случае, если у него есть доказательства. Доказательства нельзя объявить сумасшедшими.

Трульс Бернтсен.

Харри посмаковал свои мысли.

Все сходилось. Но сходилось ли главное? Мотив. Что сказал Микаэль Бельман? Если женщина думает об изнасиловании, это еще не значит, что ее изнасиловали. Если мужчина думает об изнасиловании, это еще не значит…

Черт! Черт! Остановись!

Но мысли не останавливались. Они не оставят его в покое до тех пор, пока он не разрешит проблему. А решить ее можно было лишь двумя способами. Один из них — старый. И к нему призывал сейчас весь его организм. Алкоголь. Напиток, который разливается, скрывает тайны, камуфлирует, одурманивает. Это временное решение. Плохое решение. Второй способ был окончательным. Необходимым. Тем, что устранит проблему. Дьявольская альтернатива.

Харри вскочил на ноги. В доме не было алкоголя с тех пор, как он сюда въехал. Он начал расхаживать взад и вперед, потом остановился и уставился на старый угловой шкаф. Он о чем-то напоминал ему. О барной полке, на которую Харри однажды точно так же смотрел. Что помогало ему оставаться на ногах? Сколько раз он продавал свою душу за меньшую плату, чем эта? А может, именно поэтому? Тогда он продавал ее за мелочь, оправдывая себя моральной яростью. Но в этот раз дело было… нечисто. Он хотел одновременно спасти собственную шкуру.

Но сейчас где-то внутри шкафа он слышал шепот, обращенный к нему: «Вынь меня, используй меня. Используй меня по назначению. И на этот раз я справлюсь с работой. Не позволю пуленепробиваемому жилету меня обмануть».

Отсюда до квартиры Трульса Бернтсена в Манглеруде он смог бы добраться за полчаса. До квартиры с оружейным арсеналом в спальне, который он видел своими глазами. Ручное оружие, наручники, противогазы. Дубинка. Так чего же тянуть? Он ведь знает, что надо сделать.

Но правда ли это, правда ли, что Трульс Бернтсен убил Рене Калснеса по приказу Микаэля Бельмана? Сомнений в том, что Трульс безумен, не было, но неужели Бельман тоже не в себе?

Или же это просто была конструкция, которую его мозг сложил из имеющихся в распоряжении кусочков, насильно подогнал их друг к другу, потому что он хотел, желал, требовал картины, какой угодно картины, если и не объясняющей, то хотя бы дающей ответ, ощущение, что все точечки соединены черточками.

Харри вынул из кармана телефон и нажал на «А».

Прошло больше десяти секунд, прежде чем он услышал хрюкающее:

— Да…

— Привет, Арнольд, это я.

— Харри?

— Да. Ты на работе?

— Сейчас час ночи, Харри. Я, вообще-то, нормальный человек, поэтому сейчас я лежу в кровати.

— Прости. Хочешь вернуться ко сну?

— Ну, раз уж ты спрашиваешь, то да.

— Хорошо, но поскольку ты все равно уже проснулся… — На другом конце он услышал стон. — Я думаю о Микаэле Бельмане. Ты работал в Крипосе в одно время с ним. Ты когда-нибудь замечал какие-нибудь признаки того, что его сексуально привлекают мужчины?

Последовала долгая пауза, наполненная ровным дыханием Арнольда и шумом проезжающего поезда. По звуку Харри понял, что окно в спальне Арнольда раскрыто нараспашку; казалось, что он на улице, а не в помещении. Наверняка он уже привык ко всем этим звукам и они не мешают ему спать. И Харри внезапно пришло в голову — не как озарение, а как случайная мысль, — что, может быть, в этом деле все обстоит точно так же. Звуки, привычные звуки, — они не слышали их и от них не просыпались, а именно к этим звукам им надлежало прислушаться.

— Ты заснул, Арнольд?

— Нет, но этот поворот мысли нов для меня, поэтому мне надо немного подумать. Итак. Когда я вспоминаю то время и смотрю на вещи в другом контексте, то… И даже тогда я не могу… но ведь очевидно…

— Что очевидно?

— Нет, был Бельман и беззаветно преданная ему шавка.

— Трульс Бернтсен.

— Вот-вот. Эти двое… — Он снова замолчал. Снова прошел поезд. — Нет, Харри, я не думаю, что эти двое были парочкой гомиков, если ты понимаешь, о чем я.

— Понимаю. Прости, что разбудил тебя. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Кстати, погоди-ка…

— Да?

— В Крипосе служил один парень. Я совсем об этом забыл, но однажды я вошел в туалет, а там они с Бельманом стояли у раковины с одинаково красными лицами. Как будто что-то произошло, если ты понимаешь. Помню, подумал тогда кое-что, но не придал этому большого значения. А тот парень вскоре после этого пропал из Крипоса.

— Как его звали?

— Не помню. Наверное, смогу выяснить, но не сейчас.

— Спасибо, Арнольд. Сладких тебе снов.

— Спасибо. А что происходит?

— Да почти ничего, Арнольд, — сказал Харри, прервал связь и опустил телефон в карман.

Вытянул другую руку.

Он посмотрел на полку с дисками. Ключ лежал на букве «У».

— Почти ничего, — повторил он.

По дороге в ванную Харри снял с себя футболку. Он знал, что постельное белье белое, чистое и прохладное, что за открытым окном стоит полная тишина, а ночной воздух в меру бодрящий. И что он не сможет заснуть ни на секунду.

И когда Харри лег, он стал слушать ветер. Тот свистел. Свистел в замочной скважине старинного черного углового шкафа.

Дежурная оперативного центра приняла сообщение о пожаре в 04.06. Услышав возбужденный голос пожарного, она сразу предположила, что речь идет о крупном пожаре, при котором, возможно, потребуется перекрыть движение и позаботиться о ценностях, раненых и погибших. Поэтому она удивилась, когда пожарный сказал, что речь идет о дыме, активировавшем пожарную сигнализацию в одном из баров в Осло, уже закрывшемся на ночь, и что пожар потух сам собой еще до их приезда. Еще больше она удивилась, когда пожарный попросил их приехать немедленно. Тогда дежурная поняла, что то, что она поначалу приняла за возбуждение в голосе пожарного, на самом деле было страхом. Голос его дрожал, как у человека, много повидавшего на своей работе, но не подготовленного к тому, что он увидел и пытался описать:

— Это девочка. Должно быть, ее чем-то облили, на стойке пустые бутылки из-под спиртного.

— Где это?

— Она… она совершенно обуглилась. И она привязана к водопроводной трубе.

— Где это?

— Она привязана за горло. Чем-то вроде велосипедной цепи. Вы должны приехать, слышите?

— Да, да. Но где…

— Квадратура. Бар называется «Приходи таким, какой ты есть». Господи, она ведь совсем девочка…

Глава 40

Столе Эуне проснулся в 06.28 от звонка. Сначала он почему-то подумал, что это телефон, но потом узнал трель будильника. Наверное, ему что-то снилось. Но поскольку в толкование сновидений он верил не больше, чем в психотерапию, то не сделал никаких попыток проследить свои мысли назад. Он ударил по будильнику и закрыл глаза, чтобы насладиться двумя минутами, оставшимися до наступления половины седьмого, когда зазвонит второй будильник. Обычно в это время он слышал топот босых ног Авроры, бежавшей в ванную, чтобы первой занять ее.

В доме было тихо.

— Где Аврора?

— Ночует у Эмилии, — невнятно пробормотала Ингрид.

Столе Эуне встал, принял душ, побрился и позавтракал вместе с женой в тишине, поскольку она читала газету. Столе научился прекрасно читать вверх ногами. Он перескочил через статью об убийствах полицейских, в ней не было ничего нового, только очередные догадки.

— Она не зайдет домой перед школой? — спросил Столе.

— Она взяла с собой все вещи.

— Ах вот как. А разве стоит ночевать у подружек среди недели?

— Нет, это плохо. Ты должен был вмешаться, — сказала она, листая газету.

— Ты знаешь, что недостаток сна делает с мозгом, Ингрид?

— Норвежское государство шесть лет оплачивало твою учебу, чтобы ты это знал, Столе, так что, если бы я тоже знала это, я подумала бы, что меня обманывают с налогами.

Столе всегда испытывал смесь раздражения и восхищения оттого, что разум Ингрид с самого утра работал на полную. Она послала его в нокдаун, когда еще не пробило десяти. У него не было возможности выиграть у нее ни одного раунда где-то до обеда. А на самом деле он мог надеяться одержать над ней вербальную победу не раньше шести часов вечера.

Над этим он размышлял, выводя машину задним ходом из гаража и направляясь в свой офис на улице Спурьвейсгата. Столе размышлял над своей неуверенностью в том, что смог бы жить с женщиной, не посылающей его ежедневно в нокдаун. И что, если бы он не знал так много о генетике, для него было бы полной загадкой, как им двоим удалось зачать такого милого и чувствительного ребенка, как Аврора. А потом он забыл об этом. Движение было напряженным, но не более, чем обычно. Важнее всего предсказуемость, а не время, затраченное на поездку. В двенадцать назначено собрание в Котельной, а до этого к нему было записано три пациента.

Он включил радио.

Столе услышал новость, и в ту же секунду зазвонил его мобильник. Он инстинктивно догадался, что между двумя этими событиями есть связь.

Звонил Харри.

— Собрание придется перенести. У нас новое убийство.

— Девочки, о которой говорят по радио?

— Да. Мы, во всяком случае, совершенно уверены, что это девочка.

— Вы не знаете, кто это?

— Нет. Никто не заявлял об исчезновении человека.

— А сколько ей приблизительно лет?

— Невозможно сказать, но, исходя из роста и строения тела, я бы сказал, где-то от десяти до четырнадцати.

— И вы считаете, что это может иметь отношение к нашему делу?

— Да.

— Почему?

— Потому что ее нашли на месте нераскрытого убийства. В баре под названием «Приходи таким, какой ты есть». И потому что… — Харри закашлялся, — она была пристегнута к водопроводной трубе велосипедной цепью за шею.

— О господи!

Он услышал, как Харри снова зашелся кашлем.

— Харри?

— Да.

— Ты в порядке?

— Нет.

— Что-то… что-то не так?

— Да.

— Кроме велосипедного замка? Я ведь понимаю, что это…

— Перед тем как поджечь, он облил ее спиртом. Пустые бутылки находятся на стойке. Три штуки, все одной марки. И это несмотря на то, что здесь большой выбор напитков.

— И это…

— Да, «Джим Бим».

— …твоя марка.

Столе услышал, как Харри прокричал кому-то приказ ничего не трогать. Затем он вернулся к разговору:

— Приедешь на осмотр места преступления?

— У меня пациенты. Может, позже.

— Хорошо, решай сам. Мы пока здесь.

Они повесили трубки.

Столе попытался сконцентрироваться на дороге, заметив, что стал дышать тяжелее. Ноздри его раздувались, грудь поднималась. Он знал, что сегодня будет лечить хуже, чем обычно.

Харри вышел в дверь, ведущую на оживленную улицу, по которой проносились пешеходы, велосипеды, машины и трамваи. Он немного поморгал на солнце после пребывания в темном помещении и стал рассматривать бессмысленное течение жизни, даже не подозревавшей, что всего в нескольких метрах от нее царит настолько же бессмысленная смерть, сидящая на стальном стуле с расплавившимся пластмассовым сиденьем в виде обожженного трупа девочки. И они понятия не имели, кто эта девочка. То есть Харри догадывался, но был не в состоянии думать об этом. Он сделал вдох и решился додумать свою мысль. Потом он позвонил Катрине, которую отправил обратно в Котельную, чтобы она могла оперативно искать информацию в своих компьютерных сетях.

— О пропаже человека так никто и не заявил? — спросил он.

— Нет.

— Хорошо. Тогда проверь, у каких следователей по особо тяжким есть дочери в возрасте от восьми до шестнадцати лет. Начни с тех, кто участвовал в расследовании дела Калснеса. Если найдешь, позвони им и спроси, видели ли они сегодня своих дочерей. Будь с ними поделикатнее.

— Ладно.

Харри положил трубку.

Бьерн вышел на улицу и встал рядом с ним. Голос его был тихим и мягким, как будто они беседовали в церкви:

— Харри…

— Да?

— Я никогда ничего хуже не видел.

Харри кивнул. Он знал, что пришлось повидать Бьерну, но был уверен, что он сказал правду.

— Тот, кто это сделал… — Бьерн поднял руки и сделал быстрый вдох, издал беспомощный звук и снова уронил руки. — Он, твою мать, заслуживает пули.

Харри сжал кулаки в карманах. Он знал, что и это правда. Убийца заслуживал пули. Одной или трех пуль из «одессы», лежавшей в шкафу в Хольменколлене. Не сегодня, а вчера ночью. Когда чертов малодушный экс-полицейский просто пошел и лег спать, потому что решил, что не может быть палачом, пока у него нет личного мотива, пока он не действует ради потенциальных жертв, ради Ракели и Олега или ради себя. Ну что ж. Девочка из бара не будет спрашивать его о мотиве, для нее и ее родителей уже поздно. Черт, черт!

Он посмотрел на часы.

Трульс Бернтсен знал, что Харри охотится на него, он будет готов. Он пригласил его, поманил, устроив убийство в этом месте, унизил, воспользовавшись постоянным ядом алкоголиков «Джим Бим» и велосипедным замком, о котором уже были наслышаны полицейские города. Наслышаны о том, как великий Харри Холе стоял на улице Спурьвейсгата в собачьем ошейнике, прикованный к знаку, запрещающему парковку.

Харри перевел дух. Он мог выложить на стол все карты, рассказать все о Густо, Олеге и мертвых русских, а после этого с помощью «Дельты» штурмом взять квартиру Трульса Бернтсена, и если бы Бернтсену удалось ускользнуть, он мог бы начать широкий поиск, разослав информацию о нем всем, от Интерпола до каждого участкового. Или…

Харри стал вытаскивать из кармана мятую пачку «Кэмела», но не вытащил. Он устал курить.

…Или же он мог сделать именно то, о чем просил его этот дьявол.

Только в перерыве между вторым и третьим пациентами Столе проследил до конца свою мысль.

Вернее, мысли, потому что их было две.

Первой было то, что никто не заявил о пропаже девочки. Девочки в возрасте от десяти до четырнадцати лет. Родители должны были начать беспокоиться о ней, когда она не пришла вечером домой. Должны были заявить о ее исчезновении.

Во-вторых, он раздумывал о том, как жертва могла быть связана с делами об убийствах полицейских. До сих пор убийца забирал только жизни следователей по особо тяжким, а сейчас, возможно, у серийного убийцы проявилась типичная потребность эскалации напряжения: какой поступок в отношении человека может быть хуже, чем лишение его жизни? Правильно, лишить жизни потомство. Ребенка. Поэтому вопрос заключался в следующем: кто на очереди? Конечно, не Харри, у него не было детей.

И вот в этот момент холодный пот резко и неконтролируемо хлынул из всех пор на объемном теле Столе Эуне. Он схватил лежащий в открытом ящике стола телефон, нашел в списке Аврору и позвонил.

Прозвучало восемь гудков, а потом включился автоответчик.

Конечно, она ему не ответила, она ведь в школе, а там им вполне разумно запрещают пользоваться телефонами.

Как же фамилия Эмилии? Он неоднократно слышал ее, но это была епархия Ингрид. Он подумал, не позвонить ли ей, но решил не беспокоить ее понапрасну и вместо этого стал рыться в компьютерном файле «детский лагерь». И точно, он отыскал множество прошлогодних электронных писем с адресами всех родителей из класса Авроры. Он прочитал список в надежде, что немедленно вспомнит фамилию Эмилии. И вспомнил. Турюнн Эйнерсен. Эмилия Эйнерсен, да, даже запомнить легко. Еще лучше было то, что рядом с электронными адресами всех родителей имелись номера телефонов. Он набрал номер, отметив, что палец его дрожит так, что он едва попадает по кнопкам. Наверное, выпил слишком много или слишком мало кофе.

— Турюнн Эйнерсен.

— Здравствуйте, это Столе Эуне, отец Авроры. Я… э-э, только хотел узнать, все ли хорошо прошло сегодня ночью.

Пауза. Слишком долгая пауза.

— Я имею в виду ночевку, — добавил он. И для полной уверенности добавил: — С Эмилией.

— А, вот вы о чем. Нет, Аврора у нас сегодня не ночевала. Я помню, мы о чем-то таком говорили, но…

— Наверное, я что-то напутал, — сказал Столе и заметил, как осип его голос.

— Да, в наше время трудно упомнить, кто у кого когда ночует, — засмеялась Турюнн Эйнерсен, но в голосе ее звучала озабоченность его проблемой, проблемой отца, не знавшего, где его дочка провела ночь.

Столе положил трубку. Рубашка его промокла почти насквозь.

Он позвонил Ингрид, но услышал автоответчик и оставил сообщение с просьбой перезвонить. Потом он вскочил и выбежал в дверь. Ожидавший приема пациент, женщина средних лет, ходившая на терапию по совершенно непонятным Столе причинам, подняла на него глаза.

— Сегодня придется отменить…

Он хотел назвать ее по имени, но вспомнил его, только когда сбежал вниз по лестнице, распахнул дверь на улицу и понесся к машине, припаркованной на улице Спурьвейсгата.

Харри чувствовал, что слишком сильно сжимает бумажный стаканчик кофе, глядя, как мимо него в стоящую поблизости машину «скорой» проносят закрытые носилки. Он исподлобья поглядывал на собравшуюся рядом стайку жадных до зрелищ людей. Катрина позвонила и сообщила, что об исчезновении девочки так никто и не сообщил и ни у одного из следователей, занимавшихся делом Калснеса, нет дочери в возрасте от восьми до шестнадцати. Тогда Харри попросил ее продолжить поиск по остальным сотрудникам полиции.

Из бара вышел Бьерн и снял латексные перчатки и шапочку белого, полностью закрывающего тело костюма.

— Результатов анализа ДНК пока нет? — спросил Харри.

— Нет.

Первое, что сделал Харри, когда они прибыли на место преступления, — взял на анализ образец ткани, который с мигалкой был отправлен в Институт судебной медицины. Для проведения полного анализа ДНК требовалось время, но первые цифры кода можно было получить довольно быстро. А им только это и было нужно. Все следователи по особо тяжким, занимавшиеся как тактическими, так и техническими вопросами, зарегистрировали свои ДНК в регистре на случай, если они по неосторожности оставят свои следы на месте преступления. В последние годы регистр был дополнен ДНК полицейских, первыми прибывающих на место преступления и ответственных за оцепление, а также людей, не работающих в полиции, которые теоретически могли оказаться на месте преступления. Простой расчет вероятности говорил, что, если у них будут три-четыре первые цифры кода из одиннадцати, они смогут вычеркнуть из списка большинство полицейских. А с пятью-шестью цифрами — всех. Ну, то есть, если он прав, всех за исключением одного.

Харри посмотрел на часы. Он не знал почему, не знал, что именно им надо успеть, но знал, что у них совсем нет времени. Что у него совсем нет времени.

Столе Эуне оставил машину перед воротами школы и включил аварийку. Он слышал звук собственных торопливых шагов, эхом отдающийся от зданий, окружающих школьный двор. Одинокий звук детства. Звук, напоминающий об опоздании на урок. Или о летних каникулах, когда все уехали из города, а тебя оставили. Он распахнул тяжелую дверь, побежал по коридору; теперь эха не было слышно, только его хриплое дыхание. Вот и дверь в ее класс. Разве нет? В группу или в класс? Вот как мало он знал о ее буднях. Вот как мало он ее видел в течение последнего полугода. Вот сколько он хотел знать. Вот сколько времени с этих пор он будет проводить с ней. Если только, если только…

Харри оглядел помещение бара.

— Замок на двери черного хода открыт отмычкой, — произнес полицейский позади него.

Харри кивнул. Он видел следы взлома вокруг замка.

Отмычка. Полицейская работа. Вот почему сигнализация не сработала.

Харри не видел никаких следов борьбы, ничего не было перевернуто, не валялось на полу, стулья и столы стояли в том же положении, в каком было бы естественным оставить их после окончания рабочего дня. Владелец бара был на допросе. Харри сказал, что ему нет надобности встречаться с ним. Но не говорил, что не хочет встречаться с ним. Он ничем это не объяснил. Не хотел рисковать быть узнанным.

Харри посмотрел на барный стул у стойки и вспомнил, как сидел на нем в тот вечер с непочатым стаканом «Джима Бима» перед собой. Русский подошел сзади и попытался вонзить лезвие своего сибирского ножа в его сонную артерию. Титановый протез кончика пальца Харри помешал ему. Владелец бара испуганно стоял за барной стойкой и просто наблюдал, как Харри дотянулся до штопора. Кровь окрасила пол под ними, как только что открытая перевернутая бутылка красного вина.

— Пока никаких следов, — сказал Бьерн.

Харри снова кивнул. Конечно нет. Это место было полностью в распоряжении Бернтсена, у него было время, чтобы убрать за собой, прежде чем намочить ее, облить ее… Слово пришло к нему против его желания: замариновать ее.

А потом он зажег зажигалку.

Раздались первые ноты песни «She» Грэма Парсонса, и Бьерн поднес мобильный к уху:

— Да? Совпадение в регистре? Подожди…

Он достал карандаш и свой бессменный блокнот «Молескин». Харри подозревал, что Бьерну настолько нравилась патина на обложке, что он вырывал использованные странички из книжки и вставлял в обложку новые листки бумаги.

— Не осужденный, нет, но расследовал убийства. Да, мы, к сожалению, думали, что так может случиться. И его имя?

Бьерн положил блокнот на барную стойку, готовый записывать. Но кончик карандаша замер:

— Как, ты сказал, зовут отца?

По голосу коллеги Харри понял: что-то случилось. Что-то ужасное.

В то время, когда Столе Эуне распахивал двери в класс, в голове его проносились мысли о том, что он был плохим отцом.

Что он не знает, занимает ли класс Авроры постоянное помещение.

И если занимает, он не уверен, что именно это помещение.

Он был здесь два года назад на дне открытых дверей, когда каждый класс выставлял свои рисунки, модели, собранные из спичечных коробков, глиняные фигурки и прочую чушь, не произведшую на него большого впечатления. Если бы он был хорошим отцом, ему бы понравилось.

Голоса стихли, и на него уставилось множество лиц.

В полной тишине он сканировал молодые нежные лица. Нетронутые, незамаранные лица, которые прожили еще не столько, сколько им отпущено, лица, которым еще предстояло сформироваться, на которых проступит характер, которые с годами превратятся в застывшую маску, соответствующую их личности. Как его лицо. Его девочка.

Глаза Столе узнавали лица, виденные им на классных фотографиях, на снимках с дней рождений, на тех немногочисленных гандбольных матчах, которые он посетил, на праздниках по случаю окончания учебного года. Кое-кого он знал по именам, большинство — нет. Он продолжал свою работу в поисках одного-единственного лица, имя которого формировалось и росло, как рыдание в его горле: Аврора. Аврора. Аврора.

Телефон Бьерна скользнул в карман. Он стоял без движения у барной стойки спиной к Харри, медленно покачивая головой. А потом он повернулся. Лицо его казалось совершенно обескровленным. Бледным, безжизненным.

— Этого человека ты знаешь, — догадался Харри.

Бьерн медленно кивнул, как сомнамбула, и сглотнул:

— Это, блин, невозможно…

— Аврора.

Стена лиц удивленно взирала на Столе Эуне. Ее имя слетело с его губ, как всхлипывание. Как молитва.

— Аврора, — повторил он.

Боковым зрением он заметил, как учитель начал двигаться в его сторону.

— Что невозможно? — спросил Харри.

— Его дочь, — сказал Бьерн. — Это… это просто невероятно.

Глаза Столе застилали слезы. Он почувствовал на своем плече чью-то руку. Увидел, как перед ним кто-то поднимается, идет к нему. Очертания предметов расплывались у него перед глазами, как в кривом зеркале. И все же ему казалось, что этот кто-то похож на нее. На Аврору. Как психолог, он, конечно, знал, что это всего лишь попытка мозга избежать очевидного, наш человеческий способ справиться с тем, с чем справиться нельзя, — солгать. Видеть то, что хочешь видеть. И все же он шептал ее имя:

— Аврора.

И был готов поклясться, что голос принадлежит ей:

— Что-то случилось…

Он даже услышал слово в конце предложения, но не знал, кто его добавил, она или его мозг:

— …папа?

— Почему ты думаешь, что это невероятно?

— Потому что… — сказал Бьерн, глядя сквозь Харри.

— Ну?

— Потому что она уже давно мертва.

Глава 41

На кладбище Вестре-Гравлюнд стояла тишина. Сюда доносился только слабый шум движения по улице Серкедалсвейен и грохот поездов метро, везущего пассажиров в центр города.

— Руар Мидтстюэн, ага, — сказал Харри, широко шагая между надгробными камнями. — Сколько же лет он прослужил там у вас?

— Никто не знает, — пропыхтел Бьерн, пытавшийся не отставать. — С начала времен.

— И его дочь погибла в автокатастрофе?

— Этим летом. Полный дурдом. Этого просто не может быть. У них есть только первая часть кода ДНК, следовательно, остается еще десять-пятнадцать процентов шансов на то, что это ДНК принадлежит другому человеку, может быть, это кто-то…

Он чуть не наткнулся на внезапно остановившегося Харри.

— Ладно, — сказал Харри, присел на корточки и пощупал пальцами землю у надгробного камня, на котором стояло имя Фии Мидтстюэн. — Эти шансы сократились до нуля. — Он поднял руку, и с его ладони посыпалась недавно взрыхленная земля. — Он выкопал труп и привез его в «Приходи таким, какой ты есть». И поджег.

— Черт…

Харри услышал слезы в голосе коллеги и не стал на него смотреть, оставил в покое, подождал. Он прислушивался, закрыв глаза. Птица распевала бессмысленную для живых песню. Ветер, беззаботно посвистывая, гнал облака. Поезд метро промчался в западном направлении. Время шло, но куда? Харри открыл глаза и прокашлялся.

— Надо попросить их откопать гроб, убедиться в нашей правоте и только после этого звонить отцу.

— Я сам позвоню.

— Бьерн, — сказал Харри. — Так лучше. Все-таки молоденькую девушку не заживо сожгли. Правда?

— Извини, я просто устал. А Руар уже и так совсем сломлен, так что я… — Бьерн беспомощно всплеснул руками.

— Все в порядке, — сказал Харри, поднимаясь.

— Куда ты собираешься?

Харри, прищурившись, смотрел на север, на шоссе и рельсы метро. Облака неслись ему навстречу. Северный ветер. И вот опять оно. Ощущение, что он знает нечто, чего еще не знает. Что-то было там внизу, в темных водах его личности, что никогда не всплывет на поверхность.

— Мне надо кое-что сделать.

— Что?

— То, что я слишком долго откладывал.

— Ладно. Слушай, меня интересует одна вещь.

Харри взглянул на часы и коротко кивнул ему.

— Ты вчера вечером разговаривал с Бельманом. Как он считает, что могло произойти с пулей?

— Он понятия не имеет.

— А ты? У тебя обычно бывает как минимум одна версия.

— Мм. Мне надо идти.

— Харри…

— Да?

— Не… — Бьерн простодушно улыбнулся. — Не делай глупостей.

Катрина Братт сидела, откинувшись на спинку стула, и смотрела на монитор компьютера. Бьерн Хольм только что позвонил и сказал, что они нашли отца, того Мидтстюэна, который принимал участие в расследовании убийства Калснеса, но дочь его уже давно мертва, и поэтому Катрине не удалось найти его среди полицейских, имеющих молодых дочерей. А поскольку это обстоятельство на время лишило Катрину работы, она стала изучать результаты комбинационного поиска. Она не нашла ни одного пересечения между Микаэлем Бельманом и Рене Калснесом. Тогда она решила поискать, в комбинации с каким именем чаще всего встречается имя Микаэля Бельмана, и нашла три имени. Первой в списке была Улла Бельман. За ней следовал Трульс Бернтсен. На третьем месте находилась Исабелла Скейен. Вполне естественно, что список возглавляла жена, да и то, что член городского совета, ответственная за социальные вопросы, то есть непосредственная начальница Бельмана, находилась на третьем месте, тоже было не слишком удивительным.

А вот Трульсу Бернтсену Катрина удивилась.

По той простой причине, что она обнаружила ссылку на внутреннюю записку, направленную из Экокрима на имя начальника полиции, то есть написанную в этом управлении, в которой на основании отказа Трульса Бернтсена объяснить происхождение энной суммы наличности у начальника полиции испрашивалось разрешение начать расследование по подозрению в коррупции.

Она не обнаружила ответа на эту записку, поэтому посчитала, что Бельман ответил устно.

Ей показалось удивительным, что начальник полиции и явно коррумпированный полицейский так часто перезванивались и обменивались текстовыми сообщениями, пользовались кредитками в одних и тех же местах в одно и то же время, одновременно путешествовали на самолетах и поездах, в одни и те же дни селились в одни и те же гостиницы, ходили в один и тот же тир. Когда Харри попросил ее основательно проверить Бельмана, она обнаружила, что начальник полиции просматривал гомосексуальные страницы в Сети. Мог ли Трульс Бернтсен быть его любовником?

Какое-то время Катрина сидела и смотрела на монитор.

Ну и что? Не обязательно этот факт имеет большое значение.

Она знала, что тем вечером Харри встречался с Бельманом на стадионе «Валле Ховин» и рассказал ему, что они нашли его пулю. И перед отъездом Харри пробормотал, что у него ощущение, будто он знает, кто мог подменить пулю на складе вещдоков. Когда она спросила его, кто это был, он ответил:

— Тень.

Катрина расширила поиск и углубилась назад во времени.

Она просмотрела результаты.

Бельман и Бернтсен неразлучно следовали по карьерной лестнице. Она началась в полицейском участке Стовнера, куда они попали после окончания Полицейской академии.

Она открыла список других сотрудников участка в тот период времени.

Взгляд ее скользил по монитору, пока не остановился на одном имени. Она набрала номер с кодом 55.[72]

— Ну наконец-то, фрекен Братт! — пропел голос в трубке, и она обнаружила, как радостно ей снова слышать неподдельный бергенский акцент. — Вы уже давно должны были пройти обследование!

— Ханс…

— Доктор Ханс, если не возражаете. Будьте так добры, разденьтесь до пояса, Братт.

— Заткнись, — предупредила она и почувствовала, что улыбается.

— Но я прошу тебя не путать медицинскую науку с нежелательным сексуальным вниманием на рабочем месте, Братт.

— Мне сказали, что тебя снова перевели в отдел по поддержанию порядка?

— Так точно. А ты где сейчас?

— В Осло. И кстати, я тут в одном списке прочитала, что ты работал в полицейском участке Стовнера вместе с Микаэлем Бельманом и Трульсом Бернтсеном.

— Сразу после окончания Полицейской академии, и только из-за женщины, Братт. Марен с кувшинами, я рассказывал о ней?

— Конечно.

— Но когда история с ней закончилась, завершилась и история с Осло. — Он запел: — Вестланн, Вестланн ьber alles…[73]

— Ханс! Когда ты работал вместе с…

— Никто не работал с теми двумя парнями, Катрина. Ты работаешь или на них, или против них.

— Трульса Бернтсена отстранили.

— Давно пора. Опять кого-то избил, надо думать.

— Избил? Он бил задержанных?

— Хуже. Он бил полицейских.

Катрина почувствовала, как у нее зашевелились волосы.

— Вот как? Это кого же?

— Всех, кто пытался подкатить к жене Бельмана. Бивис Бернтсен был без памяти влюблен в них обоих.

— Чем он пользовался?

— В каком смысле?

— Чем он их бил?

— А я-то откуда знаю? Чем-то тяжелым, наверное. По крайней мере, судя по молодому северянину, который имел неосторожность слишком тесно прижать к себе в танце госпожу Бельман на рождественском празднике.

— Что еще за северянин?

— Его звали… сейчас… как-то на «р». Руне. Нет, Рунар. Рунар, точно. Рунар… сейчас… Рунар…

«Давай же», — думала Катрина, пока ее пальцы сами по себе носились по клавиатуре.

— Прости, Катрина, с тех пор много времени прошло. Может, если ты разденешься до пояса…

— Вдохновляет, — сказала Катрина. — Но я только что сама нашла его, в то время в Стовнере был только один Рунар. Пока, Ханс…

— Подожди! Небольшая маммография не обязательно…

— Мне надо бежать, ненормальный.

Она повесила трубку. Два нажатия клавишей. Пристально глядя на фамилию, она дала поисковику время поработать. Фамилия казалась знакомой. Но откуда? Катрина закрыла глаза и шепотом произнесла ее. Фамилия была настолько необычной, что это не могло быть случайностью. Катрина открыла глаза. Результаты уже появились на мониторе. И довольно много. Достаточно. Истории болезни. Реабилитация от зависимости. Обмен электронными письмами между начальником одного из реабилитационных центров Осло и начальником полиции. Передоз. Но первое, что бросилось ей в глаза, — это фотография. Чистые, невинные голубые глаза глядели на нее с монитора. И внезапно она вспомнила, где видела их раньше.

Харри вошел в дом, запер за собой дверь и, не снимая обуви, направился прямо к полочке с дисками. Он просунул пальцы между диском Уэйтса «Be as Me» и «A Pagan Place», который он поставил на первое место из всех альбомов «Waterboys», хотя и сомневался, поскольку это была новая запись 2002 года. И все же здесь самое безопасное место в доме, ни Ракель, ни Олег никогда добровольно не притронулись бы к диску с голосом Тома Уэйтса или Майка Скотта.

Он выудил ключик — медный, маленький, полый, почти невесомый. И вместе с тем он казался таким тяжелым, что тянул руку к полу, пока Харри шел к шкафу. Он вставил ключ в скважину и повернул. Подождал. Харри знал, что, если он откроет шкаф, назад пути не будет, обещание будет нарушено.

Ему понадобилось приложить усилие, чтобы открыть тугую дверцу шкафа. Он понимал, что старое дерево скребет о планку, но ему казалось, что он слышит доносящийся из мрака вздох. Как будто этот предмет понял, что наконец обрел свободу. Свободу для создания ада на земле.

Пахло металлом и маслом.

Харри сделал вдох. Ему казалось, что он засунул руку в змеиное гнездо. Он пошевелил пальцами и нащупал холодную чешуйчатую стальную кожу. Он схватил рептилию за голову и вытащил ее наружу.

Это было страшное оружие. Завораживающее и страшное. Советское инженерное искусство в своем самом эффективном и жестоком проявлении было достойно такого же восхищения, как и «калашников».

Харри взвесил пистолет на ладони.

Харри знал, что он тяжелый, хотя казался легким. Легким, ведь решение уже было принято. Он выдохнул. Демон на свободе.

— Привет, — сказал Столе, закрывая за собой дверь в Котельную. — Ты один?

— Да, — ответил Бьерн, сидевший на стуле и не отводивший взгляда от телефона.

Столе уселся на стул.

— Где…

— У Харри какие-то дела. А Катрины не было, когда я пришел.

— Похоже, у тебя выдался непростой денек.

Бьерн слабо улыбнулся:

— У вас тоже, доктор Эуне.

Столе провел рукой по голове:

— Н-да. Я только что стоял посреди классной комнаты, обнимал дочь и рыдал, а все ее одноклассники на нас глазели. Аврора утверждает, что воспоминания об этом моменте будут преследовать ее всю жизнь. Я пытался объяснить ей, что большинство детей, к счастью, с рождения наделены силой выносить гнет безграничной любви родителей, поэтому с дарвинистской точки зрения она должна пережить и это. А все потому, что она ночевала у Эмилии, а в классе у них две Эмилии, и я позвонил маме не той Эмилии.

— Тебе не сообщили, что сегодняшнее собрание отложено? Обнаружили труп. Девочки.

— Да-да, я знаю. Это было ужасно, как я понял.

— Конечно.

— Тебе интересно, почему отец был наказан таким способом? Почему он должен потерять ее дважды, почему одного раза недостаточно?

— Ну да.

— Ответ прост: убийца считает самого себя божественным мстителем, Бьерн.

— Вот как? — произнес Бьерн, посмотрев на психолога пустыми глазами.

— Знаешь цитату из Библии? «Господь есть Бог ревнитель и мститель; мститель Господь и страшен в гневе: мстит Господь врагам Своим и не пощадит противников Своих». Правда, так звучит перевод тридцатых годов, но ты ведь знаешь это место?

— Я простой парень из Эстре-Тотена, который был конфирмован и…

— Я размышлял и именно поэтому пришел сейчас сюда. — Столе наклонился вперед: — Убийца — мститель, и Харри прав, он убивает из любви, а не из ненависти, корысти или садистского наслаждения. Кто-то отнял у него то, что он любил, а теперь он отбирает у жертв то, что они любят больше всего на свете. Например, их жизнь. Или то, что они ценят больше своей жизни: их детей.

Бьерн кивнул:

— Руар Мидтстюэн с удовольствием отдал бы ту жизнь, какую он сейчас ведет, за то, чтобы вернуть дочь, да.

— Значит, нам надо искать того, кто потерял что-то очень дорогое. Мститель любви. Потому что это… — Столе Эуне сжал в кулак правую руку, — это единственный мотив, который в данной ситуации может быть таким сильным, Бьерн. Ты меня слушаешь?

Бьерн кивнул:

— Думаю, да. Но теперь я должен позвонить Мидтстюэну.

— Давай я выйду, и ты сможешь спокойно поговорить с ним.

Бьерн дождался, когда Столе выйдет из кабинета, потом набрал номер, на который смотрел так долго, что, казалось, он отпечатался у него на сетчатке глаз. Он глубоко дышал, считая гудки в трубке и размышляя над тем, сколько ждать, прежде чем положить трубку.

Внезапно он услышал в трубке голос коллеги:

— Бьерн, это ты?

— Да. Значит, мой номер есть в твоей записной книжке?

— Да, конечно.

— Ну да. Ага. Слушай, так вышло, что мне надо тебе кое-что рассказать.

Пауза.

Бьерн сглотнул:

— Речь идет о твоей дочери, она…

— Бьерн, — прервал его собеседник. — Перед тем, как ты продолжишь. Не знаю, что там случилось, но слышу по твоему голосу, что дело серьезное. А я не могу больше принимать сообщения о Фии по телефону, в тот раз было точно так же. Никто не решился посмотреть мне в глаза, все только звонили. Так легче вроде. Но не мог бы ты быть так добр и приехать сюда? Просто сказать все, глядя мне в глаза? Бьерн?

— Конечно, — удивленно произнес Бьерн Хольм. Он никогда не слышал, чтобы Руар Мидтстюэн раньше так открыто и честно говорил о своей слабости. — Ты где?

— Сегодня ровно девять месяцев с того дня, поэтому я совершенно случайно еду сейчас на место, где ее убили. Положу цветочки, подумаю…

— Объясни, где находится это место, и я немедленно приеду.

Катрина Братт отчаялась найти парковку. Найти номер телефона и адрес в Интернете было гораздо проще. Но Катрина позвонила четыре раза, и ни разу ей не ответил ни человек, ни автоответчик, поэтому она реквизировала автомобиль и поехала на улицу Индустригата в районе Майорстуа. На улице с односторонним движением находились магазин бакалейных товаров, пара галерей, как минимум один ресторан, багетная мастерская, но не было ни одного свободного парковочного места.

Катрина решилась, заехала передними колесами на тротуар на два метра, выключила двигатель, оставила на переднем стекле записку, где написала, что она из полиции, хотя прекрасно знала, что эта бумажка ничего не значит для парковщиков Дорожного управления, которые, по словам Харри, были единственным звеном, отделяющим цивилизацию от полного хаоса.

Она направилась в ту же сторону, с которой приехала, — к истерии модного шопинга на улице Бугстадвейен. Остановилась напротив двора на улице Жозефины, где пару раз во время учебы в Полицейской академии оказывалась на вечеринках. Так называемых вечеринках. На том, что они называли вечеринками. Не то чтобы ей это не нравилось. Здание принадлежало Полицейскому управлению Осло, которое сдавало несколько квартир студентам академии. Катрина нашла нужное имя в списке жильцов у звонков, нажала кнопку и стала ждать, разглядывая незамысловатый фасад четырехэтажного дома. Снова нажала. Стала ждать.

— Никого нет дома?

Она повернулась и автоматически улыбнулась. Перед ней стоял мужчина лет сорока, а может, и пятидесяти, если хорошо сохранился. Высокий, не лысый, во фланелевой рубашке «Ливайс-501».

— Я смотритель здания.

— А я — Катрина Братт из полиции, из отдела по расследованию убийств. Я ищу Силье Гравсенг.

Он посмотрел на удостоверение и беззастенчиво оглядел Катрину с ног до головы.

— Силье Гравсенг, ага, — сказал смотритель. — Она ведь больше не учится в Полицейской академии, поэтому она здесь больше не может жить.

— Но она здесь пока живет?

— Да-да. В четыреста двенадцатом. Передать ей что-нибудь?

— Да, спасибо. Попросите ее позвонить по этому номеру. Я хочу поговорить с ней о ее брате, Рунаре Гравсенге.

— Он что-то сделал?

— Да нет. Он находится в закрытой больнице и всегда сидит посреди своей палаты, потому что думает, будто стены — это люди, которые хотят забить его до смерти.

— Ух ты.

Катрина достала блокнот и записала свое имя и номер телефона.

— Можете сказать ей, что речь идет об убийствах полицейских.

— Да, она ими очень интересуется.

Катрина перестала писать.

— Что вы имеете в виду?

— Они у нее в комнате вместо обоев. Вырезки из газет об убитых полицейских, я хочу сказать. Это, конечно, не мое дело, студенты могут вешать на стенки все, что хотят, но это слегка… неприятно, правда ведь?

Катрина посмотрела на него.

— Как, вы сказали, вас зовут?

— Лейф Ребекк.

— Послушайте, Лейф. Как вы думаете, мне можно взглянуть на ее комнату? Хотелось бы увидеть эти вырезки.

— Зачем это?

— Так можно?

— Конечно. Просто покажите мне ордер на обыск, и все.

— Но у меня нет…

— Да я шучу, — ухмыльнулся он. — Пойдемте со мной.

Через минуту они поднимались в лифте на четвертый этаж.

— В договоре об аренде написано, что я могу входить в комнаты, если предупрежу жильцов об этом заранее. Как раз сейчас мы проверяем все плиты на предмет обнаружения застарелой грязи: на прошлой неделе одна из них загорелась. А раз Силье не отвечает на телефонные звонки, значит мы пытались предупредить ее перед тем, как зайти в ее квартиру. Нормально звучит, полицейская Братт? — Еще одна ухмылочка.

Волчий оскал, подумала Катрина. Но шарм есть. Если бы он позволил себе поставить в конце этого предложения ее имя, все было бы моментально кончено, но он обладал тонким слухом. Она поискала взглядом его безымянный палец. Гладкое золотое кольцо было матовым. Двери лифта раскрылись, и она устремилась за ним по узкому коридору к одной из синих дверей.

Он постучал и подождал. Еще раз постучал и подождал.

— Ну, тогда заходим, — сказал он, поворачивая ключ в замке.

— Спасибо за готовность помочь, Ребекк.

— Лейф. Помочь приятно, к тому же я не каждый день близко сталкиваюсь с такими…

Он распахнул перед ней дверь, но встал так, что, если бы она попыталась пройти внутрь, ей пришлось бы прижаться к нему. Катрина предостерегающе посмотрела на него.

— …с такими серьезными делами.

Когда он отходил в сторону, в глазах его плясали смешинки.

Катрина вошла в квартиру. Общежитие студентов Полицейской академии не сильно изменилось со времен ее учебы. В одном углу квартиры был кухонный уголок и дверь в ванную, в другом — занавеска, за которой, как прекрасно помнила Катрина, стояла кровать. Но первым впечатлением было все же то, что они вошли в девчоночью комнату, что здесь не может жить взрослая девушка. Что Силье Гравсенг очень скучает по чему-то. Диван в углу помещения населяли мишки, куклы и другие мягкие игрушки неизвестного происхождения. Одежда, разбросанная по столу и стульям, была преимущественно яркого розового цвета. На стенах висели картинки, человеческий паноптикум, неизвестные Катрине молодые мальчишки и девчонки, наверное бойз-бэнды или лица канала «Дисней».

Второе, что бросилось ей в глаза, — это черно-белые газетные вырезки, развешенные по всей комнате между гламурными картинками. Особенно плотно ими была завешена стена над компьютером «Мак» над письменным столом.

Катрина подошла поближе, хотя она и так узнала большинство вырезок: такие же висели на стенах у них в Котельной.

Вырезки были прикреплены к стене кнопками, на них ручкой были написаны даты, другие пометки отсутствовали.

Она отмела первую пришедшую в голову мысль и перешла к следующей: не так уж и странно, что студентка Полицейской академии интересуется громким незавершенным делом.

Рядом с клавиатурой на письменном столе лежали разрезанные газеты. А между ними — открытка с северонорвежским пейзажем, который был ей знаком: гора Сволвергейта на Лофотенских островах. Катрина взяла открытку, перевернула, но не обнаружила ни марки, ни имени адресата, ни подписи. Она уже отложила открытку в сторону, когда мозг сообщил ей то, что было зарегистрировано взглядом, искавшим подпись. Слово, написанное печатными буквами там, где заканчивался текст: «ПОЛИЦИИ». Она снова взяла открытку в руки, на этот раз держа ее за самый краешек, и прочитала все от начала до конца.

Они думают, что полицейских убивают, потому что их кто-то ненавидит. Они еще не поняли, что все наоборот, что их убивает человек, который любит полицию и то, что является священной обязанностью полиции: задерживать и наказывать анархистов, нигилистов, атеистов, не верящих и утративших веру, все деструктивные силы. Они не знают, что охотятся на апостола справедливости, на того, кто должен наказать не только вандалов, но и тех, кто пренебрегает ответственностью, кто из-за лени и равнодушия недотягивает до стандарта, тех, кто не заслуживает звания сотрудника ПОЛИЦИИ.

— Знаете что, Лейф? — сказала Катрина, не отводя глаз от микроскопических, изящных, почти детских букв, написанных синей ручкой. — Хотелось бы мне сейчас иметь ордер на обыск.

— О?

— Я, конечно, его получу, но вы знаете, как это бывает: потребуется время. А за это время то, что меня интересует, может исчезнуть.

Катрина подняла на него глаза. Лейф Ребекк ответил ей таким же. Не флиртуя, но ища поддержки. Показывая, что это важно.

— А знаете что, Братт, — сказал он. — Я вспомнил, что мне нужно спуститься в подвал, где электрики меняют щиток. Вы можете немного побыть здесь одна?

Она улыбнулась ему. И когда он ответил ей улыбкой, она уже не знала, как воспринимать эту улыбку.

— Ну что ж, постараюсь, — ответила она.

Катрина нажала на клавишу пробела на компьютере в тот же миг, как услышала, что за Ребекком захлопнулась дверь. Монитор засветился. Она направила курсор к окошку «поиск» и ввела имя Миттета. Совпадений нет. Она ввела еще пару имен из материалов следствия, названия мест преступлений и слова «убийства полицейских», но совпадений не нашла.

Значит, Силье Гравсенг не пользовалась «Маком». Умная девочка.

Катрина подергала ящики письменного стола. Заперты. Странно. Какая девочка двадцати с небольшим лет станет запирать ящики письменного стола в своей комнате?

Она поднялась, подошла к занавеске и отодвинула ее в сторону.

Там действительно находилась спальная ниша.

Над узкой кроватью висели две большие фотографии.

На одной был изображен незнакомый Катрине молодой мужчина. Но она догадывалась, кто это. Она видела Силье Гравсенг всего пару раз, один из них — в Полицейской академии, когда Катрина приходила к Харри. Но родственное сходство между блондинкой Силье Гравсенг и мужчиной на фотографии было настолько сильным, что сомнений у Катрины практически не оставалось.

По поводу мужчины на второй фотографии у нее никаких сомнений не было.

Наверное, Силье нашла в Сети портрет высокого разрешения и увеличила его. На изможденном лице были видны каждый шрам, каждая морщина, каждая пора на коже. Но они были незаметны, как будто пропадали в свете голубых глаз и гневного взгляда, свидетельствовавшего о том, что он только что заметил фотографа и говорит ему, что фотоаппарату совершенно нечего делать на его месте преступления. Харри Холе. Об этой фотографии и говорили девчонки, сидевшие тогда в аудитории академии.

Катрина разделила комнату на условные квадраты и начала с верхнего левого квадрата. Она скользила взглядом по полу, снова вверх и дальше, к следующему ряду квадратов, именно так, как ее учил Харри. Она помнила его наставление: «Не ищи предметы, просто ищи. Если ты будешь искать какой-то конкретный предмет, другие вещи будут молчать. Позволь всем им поговорить с тобой».

Закончив осмотр помещения, она снова уселась за компьютер. В голове у нее по-прежнему звучал голос Харри: «И когда ты закончила и думаешь, что ничего не нашла, тебе надо начать думать инверсивно, зеркально, и позволить вещам поговорить с тобой. Тем вещам, которых там нет, но которые должны быть там. Хлебный нож. Ключи от машины. Пиджак от костюмных брюк».

Этот последний пример позволил ей сделать вывод о том, чем сейчас занимается Силье Гравсенг. Она пересмотрела всю одежду в шкафу, в корзине с грязным бельем в маленькой ванной, на крючках у входной двери, но не нашла наряда, в котором она в последний раз видела Силье Гравсенг вместе с Харри на цокольном этаже в квартире Валентина. Тренировочный костюм, черный с головы до пят. Катрина вспомнила, что тот костюм навел ее на мысли о «морских котиках» на ночном задании.

Силье была на пробежке. Тренировалась. Как тренировалась, чтобы сдать вступительные физкультурные нормы в Полицейскую академию. Чтобы поступить и сделать то, что она должна была сделать. Харри сказал, что мотивом убийств была любовь, а не ненависть. Любовь к брату, например.

Катрина среагировала на имя. Рунар Гравсенг. А когда она стала более подробно его изучать, то всплыло многое. Например, имена Бельмана и Бернтсена. Рунар Гравсенг в беседах с руководителем реабилитационного центра утверждал, что, когда он работал в полицейском участке Стовнера, его избил мужчина в маске, что именно поэтому он ушел на больничный, уволился и стал злоупотреблять наркотиками. Гравсенг утверждал, что избивал его Трульс Бернтсен и что причиной этого акта насилия стал его чересчур вольный танец с женой Микаэля Бельмана на рождественском празднике в полицейском участке. Начальник полиции отказался начать проверку беспочвенных обвинений замшелого наркомана, и руководитель реабилитационного центра поддержал это решение. По его словам, он просто решил проинформировать руководство полиции.

Из коридора донесся грохот лифта, и в этот миг взгляд Катрины упал на что-то торчащее из-под секции с ящиками письменного стола, что-то прятавшееся от нее. Она наклонилась. Черная дубинка.

Дверь раскрылась.

— Электрики закончили свою работу?

— Да, — ответил Лейф Ребекк. — Вы что, собираетесь ею воспользоваться?

Катрина провела рукой по дубинке:

— Интересно, что такая вещь хранится в комнате общежития, вы не находите?

— Да. Я задал тот же самый вопрос, когда менял прокладку крана в ванной на прошлой неделе. Она сказала, это для тренировок к экзамену. И на случай, если явится палач полицейских.

Лейф Ребекк закрыл за собой дверь.

— Нашли что-нибудь?

— Вот это. Вы когда-нибудь видели, чтобы она выносила ее на улицу?

— Да, было пару раз.

— Правда? — Катрина откинулась на стуле. — В какое время дня?

— Вечером, конечно. Надевала высокие каблуки, делала прическу и брала с собой дубинку. — Он тихо рассмеялся.

— Но какого…

— Она сказала, что это для защиты от насильников.

— Таскать с собой в город дубинку ради этого? — Катрина взвесила дубинку в руке. Она напомнила ей наконечник вешалки из «ИКЕА». — Проще было обходить стороной все эти парки.

— Наоборот. Она ходила как раз в эти парки. Они и были ее целью.

— Что?

— Она ходила в Ватерланнс-парк. Чтобы потренироваться в ближнем бою.

— Она хотела, чтобы на нее напал насильник, а она бы…

— Избила его вдоль и поперек, да. — Лейф Ребекк показал волчий оскал и посмотрел на Катрину таким откровенным взглядом, что она не поняла, к кому из них относится следующая его фраза: — Вот уж дамочка так дамочка.

— Да, — сказала Катрина, поднимаясь. — А теперь я должна ее найти.

— Спешите?

Катрине показался неприятным этот вопрос, но он не успел дойти до ее сознания до того, как она прошла мимо него и вышла в дверь. Спускаясь вниз по лестнице, она подумала, нет, она не настолько отчаялась. Даже если тот тугодум, которого она ждет, никогда не появится в ее жизни.

Харри ехал по тоннелю Свартдалстуннелен. По кузову и ветровому стеклу скользил свет фар. Он ехал не быстрее, чем было положено, ведь он не должен был приехать на место раньше времени. Пистолет лежал на сиденье рядом с ним. Он был заряжен, в магазине было двенадцать патронов от «макарова» девять на восемнадцать миллиметров. Более чем достаточно для того, что он собирался сделать. Вопрос был только в том, хватит ли у него духа.

Сердца для того, чтобы совершить это, у него хватит.

Он никогда раньше никого не убивал так хладнокровно. Но это работа, и ее надо было сделать. Вот так просто.

Он перехватил руль и притормозил, выезжая из тоннеля на угасающий дневной свет к перекрестку Риенкрюссе. Почувствовав вибрацию телефона, достал его из кармана и бросил взгляд на монитор. Звонила Ракель. Для ее звонка время было необычным, по их непроизнесенному вслух соглашению они созванивались где-то после десяти часов вечера. Он не мог разговаривать с ней сейчас. Харри был слишком взвинчен, она заметит и начнет задавать вопросы. А он не хотел ей врать. Не хотел больше врать.

Он подождал, пока телефон прозвонится, отключил его и положил на сиденье рядом с пистолетом. Потому что думать больше было не о чем, все уже было обдумано, и впустить сейчас сомнения означало бы начать все заново только для того, чтобы заново пройти тот же самый длинный путь и закончить его там, где он и закончился раньше. Решение было принято, и то, что он шел на попятную, было понятно, но недопустимо. Черт, черт! Он ударил по рулю и подумал об Олеге. О Ракели. Помогло.

Харри проскочил площадь с круговым движением и повернул в сторону Манглеруда. В сторону дома Трульса Бернтсена. Он почувствовал, как на него сходит покой. Так происходило всегда, когда он знал, что перешел предел, за которым уже слишком поздно, за которым он находится в чудесном свободном падении, где сознательные мысли исчезают и остаются только запрограммированные движения, целенаправленные действия и идущая по накатанной рутина. Но в последний раз так было очень давно, и он иногда сомневался, осталось ли все это в нем. Что ж. В нем это осталось.

Он спокойно вел автомобиль по улицам. Наклонился вперед и посмотрел на небо, по которому бежали свинцово-серые облака, как неопознанная армада с неясными намерениями. Харри откинулся обратно на спинку сиденья. Над крышами низких домов показались многоквартирные высотки.

Ему необязательно было смотреть на пистолет, чтобы удостовериться, что он лежит на соседнем сиденье.

Ему необязательно было продумывать последовательность действий, которые предстояло совершить, чтобы удостовериться, что он их помнит.

Ему необязательно было считать удары сердца, чтобы удостовериться, что пульс в норме.

На мгновение он прикрыл глаза и представил себе все, что должно произойти. И тогда появилось оно, то чувство, которое он испытывал пару раз в своей прошлой жизни полицейского. Страх. Тот же страх, который иногда исходил от тех, на кого он охотился. Убийца, который боится своего отражения.

Глава 42

Трульс Бернтсен приподнял бедра и прижал затылок к подушке. Он закрыл глаза, тихо застонал и кончил, почувствовав, как спазмы сотрясают его тело. Потом он неподвижно лежал, то проваливаясь в страну сновидений, то возвращаясь обратно. Вдалеке — он думал, что на большой парковке, — сработала автомобильная сигнализация. В остальном вокруг стояла мертвая тишина. На самом деле странно, что в таком мирном месте, где бок о бок живет столько млекопитающих, было тише, чем в самых опасных лесах, где малейший изданный тобой звук может превратить тебя в добычу. Он поднял голову и встретился взглядом с Меган Фокс.

— Тебе тоже понравилось? — прошептал он.

Она не ответила. Но взгляда не отвела, не перестала улыбаться и по-прежнему манила своим телом. Меган Фокс, единственная постоянная величина в его жизни, верная, преданная.

Трульс нагнулся к тумбочке, нащупал рулон туалетной бумаги, обтерся, нашел пульт от проигрывателя DVD и направил его на Меган, слегка подрагивавшую на застывшей картинке на 50-дюймовом экране на стене. Телевизоры «Пионер» этой модели должны перестать производить, потому что это слишком дорого. Слишком хороши они были для той цены, которую за них можно было выручить. Трульс купил последний. Купил на деньги, которые получил за сжигание улик против капитана воздушного лайнера, возившего контрабандой наркотики для Асаева. А вот принести остаток денег в банк и положить на свой счет было, конечно, идиотским поступком. Асаев был опасен для Трульса. Едва узнав о смерти Асаева, Трульс подумал о том, что теперь он свободен. Все счетчики обнулились, теперь его никто не сможет взять.

Меган Фокс смотрела на него своими зелеными глазами. Зелеными, как изумруды.

Какое-то время он размышлял, не купить ли ей изумруды. Улле ведь идет зеленый. Такой, как цвет свитера, в котором она иногда сидела у себя дома на диване и читала. Мысли завели его так далеко, что он даже зашел в ювелирный магазин. Хозяин быстро оценил Трульса в каратах и деньгах, а потом объяснил, что изумруды, пригодные для обработки, стоят дороже бриллиантов и, возможно, ему стоит подумать о покупке чего-нибудь другого, как насчет опала, если камень непременно должен быть зеленым? Может быть, ему подойдет камень с хромом, ведь именно хром придает изумрудам зеленый цвет, в этом нет ничего мистического.

Нет ничего мистического.

Покидая магазин, Трульс дал себе одно обещание. В следующий раз, когда его попросят сжечь улики, он предложит сделать следующей жертвой ограбления именно этого ювелира. И он сожжет следы. В прямом смысле слова. Как сожгли ту девушку в «Приходи таким, какой ты есть». Он услышал об этом на полицейской волне, когда разъезжал по городу, и подумал, не заехать ли на место преступления, чтобы предложить свою помощь. Ведь его отстранение, несмотря ни на что, было отменено, Микаэль сказал, что осталось лишь несколько формальностей и он сможет выйти на работу. Террористические планы в отношении Микаэля были заморожены. Они вернут свою дружбу, и все будет как раньше. Да, теперь он наконец сможет принять участие, наброситься на работу, помочь. Чтобы изловить этого чертова больного палача полицейских. Если бы Трульсу представился шанс, он бы лично… да. Он посмотрел на шкаф рядом с кроватью. В нем имеется достаточно оружия, чтобы устранить пятьдесят таких типов.

Раздался звонок.

Трульс вздохнул.

Кому-то стоявшему внизу у входа в подъезд что-то от него потребовалось. Опыт подсказывал: одно из четырех. Чтобы он стал «свидетелем Иеговы» и значительно улучшил свои шансы на попадание в рай. Чтобы он принял участие в сборе денег для какой-нибудь акции, например в пользу африканского президента, благосостояние которого зависело от собранных средств. Чтобы он открыл двери для кучки подростков, якобы забывших дома ключи, а на самом деле собиравшихся обчистить подвальные кладовки. Или же кто-нибудь из домовых активистов хотел позвать его на общедомовое мероприятие, о котором он забыл. Ни по одной из этих причин он не собирался вылезать из кровати.

Позвонили в третий раз.

Даже «свидетели Иеговы» довольствуются двумя звонками.

Конечно, это мог быть Микаэль, желавший поговорить о вещах, о которых не говорят по незащищенной телефонной линии. Как им согласовать показания, если последуют новые допросы о тех деньгах на его счете.

Трульс долго размышлял об этом.

А потом свесил ноги с кровати.

— Это Аронсен из корпуса «В». Вы владелец серебристой «сузуки-витара»?

— Да, — ответил Трульс в домофон.

А должен бы быть владельцем «Ауди Ку-5 2.0» с шестиступенчатой ручной коробкой, которая стала бы его наградой за последнюю работу для Асаева. Последним взносом за то, что он на блюдечке преподнес им этого надоедливого следователя Харри Холе. Вместо этого он владел японской машиной, название которой часто коверкали. «Сузуки-витара».

— Сигнализацию слышите?

В домофоне она раздавалась отчетливее.

— Черт, — сказал Трульс. — Посмотрю, смогу ли отключить ее с балкона.

— На вашем месте я бы немедленно спустился вниз. Они разбили стекло и пытались вырвать радио и проигрыватель дисков, когда я шел мимо. Наверное, болтаются где-то поблизости, чтобы посмотреть, что произойдет.

— Вот черт! — повторил Трульс.

— Не за что, — ответил Аронсен.

Трульс надел кроссовки, проверил, на месте ли ключи от машины и задумался. Вернулся в спальню, открыл шкаф, достал один из пистолетов, «Иерихон-941», и засунул его под пояс брюк. Опять задумался. Он знал, что остановленная картинка отпечатается на плазменном экране, если будет слишком долго оставаться на нем. Но Трульс не собирался долго отсутствовать. Он поспешил на лестницу. Здесь было так же тихо.

Лифт стоял на его этаже, поэтому он быстро зашел в кабину, нажал на кнопку первого этажа, вспомнил, что не запер дверь в квартиру, но не остановил лифт, ведь все дело должно было занять несколько минут.

Спустя полминуты он уже трусцой бежал навстречу ясному прохладному мартовскому вечеру в сторону парковки. Она находилась между многоэтажными домами, но, несмотря на это, здесь часто вскрывали машины. Надо было установить больше осветительных фонарей, черный асфальт поглощал весь свет, и после наступления темноты крутиться между машинами было легко. После отстранения ему часто не спалось, так бывает, когда целый день можно спать, дрочить, спать, дрочить, есть, дрочить. И иногда по ночам он сидел на балконе с прибором ночного видения на глазах и с винтовкой «мерклин» в надежде заметить одного из этих типов на парковке. К сожалению, никто из них так и не появился. Или к счастью. Нет, не к счастью. Он, черт возьми, не убийца.

Конечно, был тот байкер из «Лос Лобос», в башке которого он просверлил дырку, но это была чистая случайность. И теперь тот байкер стал частью террасы в районе Хейенхалл.

Потом, была еще поездка в тюрьму Ила, когда он распространил слух, что за убийствами детей в Маридалене и Триванне стоит Валентин Йертсен. Не то чтобы они были на сто процентов уверены, что их действительно совершил Валентин, но даже если это был не он, существовало множество причин для того, чтобы эта свинья получила в тюряге по полной. Но Трульс не мог знать, что эти психи лишат парня жизни. Если, конечно, они прикончили Валентина. Недавние разговоры на полицейской волне свидетельствовали о другом.

Ближе всего к совершению убийства Трульс, конечно, был в случае с тем накрашенным женоподобным парнем в Драммене. Но там была просто работа, которую надо сделать, ведь он его об этом попросил. Да, черт его подери со всеми потрохами, попросил. Один парень утверждал, что знает, как Микаэль с коллегой избил того гомика, что работал в Крипосе. Что у него есть доказательство. И что теперь он хочет денег, чтобы оставить эту информацию при себе. Сто тысяч крон. И что он хочет, чтобы деньги ему передали в пустынном месте неподалеку от Драммена. Микаэль сказал, что Трульс должен с этим разобраться, ведь это он в тот раз слишком далеко зашел, он виноват в том, что случилось. И когда Трульс уселся в машину, чтобы отправиться на встречу с парнем, он знал, что работу ему предстоит делать в одиночку. Совсем одному. И что он всегда был одиночкой.

Он проехал по глухим лесным дорогам под Драмменом, руководствуясь указателями, и остановился на повороте у склона, обрывавшегося прямо в реку. Подождал пять минут, и вот приехала машина и остановилась, но водитель не заглушил двигатель. А Трульс поступил по договоренности — он привез с собой коричневый конверт с деньгами. Он приблизился к подъехавшему автомобилю, боковое стекло опустилось. На парне была шапка, а шелковый шарф он натянул до носа. Трульс даже подумал, не дебил ли перед ним: машину он явно не угнал, а номерные знаки прекрасно читались. Кроме того, Микаэлю уже удалось отследить телефонный звонок, который поступил, как выяснилось, из одного клуба в Драммене, где вряд ли было много сотрудников.

Парень открыл конверт, стал пересчитывать деньги, сбился со счета, начал заново, раздраженно наморщил лоб, поднял на него глаза:

— Здесь не тысяча…

Удар пришелся по его рту, и Трульс почувствовал, как дубинка проваливается в череп вслед за выбитыми зубами. Следующий удар уничтожил нос. Легко. Хрящи и тонкие кости. После третьего удара в лоб над бровями раздался мягкий хруст.

Трульс обошел машину, уселся на пассажирское сиденье и какое-то время ждал, пока к парню вернется сознание. Потом между ними состоялся короткий разговор.

— Кто…

— Один из них. Что у тебя за доказательство?

— Я… я…

— Это «хеклер-кох», и ему не терпится поговорить. Кто из вас начнет?

— Не…

— Давай.

— Тот, кого вы избили. Он мне рассказал об этом. Пожалуйста, мне только надо было…

— Он назвал тебе наши имена?

— Что? Нет.

— Так откуда же ты узнал, кто мы такие?

— Он просто поведал мне историю. И я сравнил описания с сотрудниками Крипоса. Получилось, что это вы двое.

Звук, который парень издал, увидев себя в зеркало заднего вида, был похож на звук, который издает пылесос при отключении.

— Боже мой! Вы изуродовали мое лицо!

— Заткнись и помалкивай. Тот, кого мы, по твоим словам, избили, знает, что ты вымогаешь у нас деньги?

— Он? Нет-нет, он бы никогда…

— Ты его любовник?

— Нет! Может быть, он так и думает, но…

— Кто-нибудь еще об этом знает?

— Нет! Точно! Просто отпустите меня, я обещаю, что не…

— Значит, никто не знает, что сейчас ты находишься здесь.

Трульс наслаждался, глядя, как мозг мальчишки медленно делает выводы из его слов, а на его лице появляется удивление.

— Нет! Много кто…

— Ну что ж, врать ты умеешь, — сказал Трульс, приставляя дуло пистолета ко лбу парня. Пистолет казался на удивление легким. — Но все же не слишком хорошо.

А потом Трульс спустил курок. Выбор не был трудным. Потому что выбора не было. Была просто работа, которую надо сделать. Вопрос выживания. У парнишки был на них компромат, которым он рано или поздно найдет способ воспользоваться. Именно так ведут себя трусливые и покорные, но вместе с тем жадные и терпеливые, готовые унизиться и склонить голову гиены, когда встречаешься с ними лицом к лицу. Они набросятся на тебя, как только ты повернешься к ним спиной.

Трульс вытер сиденье и все те места, где могли остаться отпечатки его пальцев, снял машину с ручного тормоза, обмотав руку платком, и отправил автомобиль вперед. Вниз с обрыва. Целую секунду, пока машина летела вниз, стояла удивительная тишина. Наконец раздался звук удара и скрежет металла. Трульс посмотрел на лежащий в реке автомобиль.

Он быстро и эффективно избавился от дубинки. Отъехав по лесной дороге на значительное расстояние, он открыл окно и выбросил ее. Вряд ли ее найдут, но, если это случится, на ней все равно не обнаружат ни отпечатков пальцев, ни следов ДНК, способных связать дубинку с ним или с убийством.

С пистолетом было хуже, пулю можно связать с ним и, соответственно, с Трульсом.

Пришлось дождаться момента, когда он оказался на мосту через реку Драммен. Трульс ехал медленно, провожая пистолет глазами. Тот перелетел через ограду и упал вниз в том месте, где река Драммен впадает в Драмменский фьорд. В том месте, где его никогда не найдут под десяти— или двадцатиметровой толщей воды. Солоноватой воды. Подозрительной воды. Не совсем соленой и не совсем пресной. Не совсем ненормальной и не совсем правильной. Смерть в пограничной зоне. Но он где-то читал, что существуют такие виды животных, которые живут именно в такой чертовой среде. Виды настолько извращенные, что они не могут жить в воде, необходимой для существования нормальных форм жизни.

Трульс нажал на кнопку отключения сигнализации, не доходя до парковки, и она тут же замолчала. Ни на улице, ни на балконах окружающих домов никого не было видно, но Трульсу казалось, что он слышит общий стон густонаселенных домов: «Черт, как вовремя, лучше следи за своей машиной, у сигнализации ведь может быть таймер, придурок!»

Боковое стекло действительно было разбито. Трульс просунул голову в салон. Никаких признаков попытки вырвать радио он не заметил. Что имел в виду Аронсен, когда говорил… А кто такой Аронсен? Корпус «В», да он мог быть кем угодно. Кто…

Мозг Трульса пришел к заключению за сотую долю секунды до того, как в затылок ему уткнулась сталь. Он инстинктивно понял, что это сталь. Сталь пистолетного дула. Он уже понял, что не было никакого Аронсена. И никакая молодежная банда не шарила по машинам.

Прямо у его уха раздался шепот:

— Не поворачивайся, Бернтсен. И когда я засуну руку тебе в штаны, ты не шевельнешься. Привет! Только посмотрите на эти красивые, подтянутые мышцы живота…

Трульс знал, что находится в опасности, он только не понимал, в какой именно. Голос этого Аронсена был ему чем-то знаком.

— Ой, ты что, вспотел, Бернтсен? Или тебе нравится? Но мне нужно всего лишь это. «Иерихон»? И что ты собирался им делать? Выстрелить кому-нибудь в лицо? Как Рене?

Теперь Трульс понял, в какой именно опасности он находится.

Его жизнь была в опасности.

Глава 43

Ракель стояла у окна в кухне, стискивала в руке телефон и вглядывалась в сумерки. Она могла ошибаться, но ей показалось, что она заметила движение между сосен с другой стороны подъездной дороги.

С другой стороны. Ей всегда будет мерещиться движение в темноте.

Такая у нее была травма. Не думать об этом. Бояться, но не думать об этом. Позволить телу вести свою нелепую игру, но не реагировать на нее, как не реагируешь на расшалившегося ребенка.

Стоя в кухне, она купалась в свете, поэтому если кто-то и был там, в темноте, он мог внимательно ее изучить. Но она продолжала стоять у окна. Ей надо упражняться, она не должна позволить страху решать за нее, что делать и где стоять. Это ее дом, ее жилье, черт возьми!

Со второго этажа донеслась музыка. Он поставил один из старых дисков Харри. Один из тех, что ей тоже нравился. «Talking Heads». «Litte Creatures».

Ракель снова посмотрела на телефон, попробовала заставить его зазвонить. Она уже дважды набирала номер Харри, но ответа так и не получила. Они собирались сделать ему приятный сюрприз. Сообщение из клиники поступило днем раньше. Хотя срок выписки еще не подошел, врачи посчитали, что он готов к ней. Олег загорелся идеей не сообщать Харри заранее о своем приезде. Они просто приедут домой, а когда Харри вернется с работы, они выскочат ему навстречу, и оп-ля!

Он использовал именно это выражение: оп-ля!

Ракель сомневалась, ведь Харри не любил сюрпризов. Но Олег настаивал: Харри сможет выдержать нежданную радость. И она согласилась.

Но теперь жалела.

Она отошла от окна и положила телефон на кухонный стол рядом с чашкой Харри. Обычно он тщательно наводил порядок перед выходом из дома; видимо, сейчас он в полном стрессе из-за этих убийств полицейских. В последнее время в их ночных разговорах он не произносил имени Беаты Ленн, и это было верным признаком того, что он думал о ней.

Ракель резко повернулась. На этот раз ей не почудилось, она точно что-то слышала. Звук шагов по гравию. Она вернулась к окну и стала вглядываться в темноту, которая становилась как будто плотнее с каждой секундой.

Она замерла.

Там был человек. Он только что отошел от ствола дерева, у которого стоял. И он шел сюда. Человек в черном. Как долго он там простоял?

— Олег! — закричала Ракель, почувствовав, как быстро заколотилось ее сердце. — Олег!

Громкость музыки на втором этаже уменьшилась.

— Да?

— Спустись сюда! Немедленно!

— Он идет?

Да, подумала она. Он идет.

Человек, приближавшийся к дому, был ниже, чем ей показалось сначала. Он направлялся к входной двери, и, когда он попал под свет уличного фонаря, Ракель, к своему удивлению и облегчению, увидела, что этот человек — женщина. Нет, девушка. Вроде бы в тренировочном костюме. Через три секунды в дверь позвонили.

Ракель помедлила и посмотрела на Олега, который остановился на середине лестницы и вопросительно глядел на нее.

— Это не Харри, — сказала Ракель, улыбнувшись. — Я открою. Иди наверх.

При виде девушки, стоявшей на крыльце, сердце Ракели забилось еще спокойнее. Девушка казалась напуганной.

— Вы — Ракель, — произнесла она. — Подруга Харри.

Ракель подумала, что это вступление, возможно, должно было ее обеспокоить. Молодая симпатичная девушка, которая обращается к ней дрожащим голосом и ссылается на ее будущего мужа. И ей, конечно, следовало внимательно изучить плотно облегающий ее фигуру тренировочный костюм на предмет округлившегося животика.

Но она не обеспокоилась и не изучила, а просто кивнула в ответ:

— Да, это я.

— А я — Силье Гравсенг.

Девушка выжидательно смотрела на Ракель, словно ждала реакции, словно ее имя должно было что-то значить для Ракели. Она обратила внимание, что девушка держит руки за спиной. Психолог однажды сказал ей, что людям, которые прячут свои руки, есть что скрывать. Да, подумала она. Руки.

Ракель улыбнулась:

— Чем я могу вам помочь, Силье?

— Харри преподает… преподавал у меня.

— Да?

— Я должна кое-что рассказать вам о нем. И обо мне.

Ракель нахмурилась:

— Вот как?

— Я могу войти?

Ракель задумалась. Ей не хотелось впускать в дом чужих людей. Когда Харри вернется, в доме должны быть только Олег, она и он. Трое. И больше никого. Во всяком случае, никого, кто мог что-то рассказать о нем. О нем и о себе. И все-таки это случилось. Взгляд ее непроизвольно скользнул по животу молодой девушки.

— Это не займет много времени, госпожа Феуке.

Госпожа. Что Харри ей рассказывал? Она оценила ситуацию. Услышала, что Олег увеличил громкость музыки. И открыла дверь.

Девушка вошла в дом, нагнулась и принялась развязывать кроссовки.

— Не надо, — сказала Ракель. — Давайте по-быстрому, хорошо? Я немного занята.

— Хорошо, — ответила девушка, улыбаясь. Только теперь, на ярком свету в гостиной, Ракель увидела, что лицо девушки покрывает блестящий слой пота. Она прошла вслед за Ракелью на кухню.

— Музыка, — произнесла девушка. — Харри дома?

И вот теперь Ракель ощутила беспокойство. Девушка автоматически связала музыку с Харри. Знала, что Харри слушает эту музыку? Следующая мысль пришла так быстро, что Ракель не успела ее отогнать: или эту музыку Харри слушал с этой девушкой?

Гостья уселась за большой стол, положила на него ладони, погладила столешницу. Ракель внимательно следила за ее движениями. Она гладила так, будто знала, каково на ощупь шершавое необработанное дерево, какое оно приятное, живое. Взгляд ее остановился на кофейной чашке Харри. Она что….

— Что вы хотели рассказать мне, Силье?

Девушка улыбнулась грустной, почти несчастной улыбкой, не отводя взгляда от чашки.

— Неужели он действительно не рассказывал вам обо мне, госпожа Феуке?

Ракель на мгновение закрыла глаза. Этого не случилось. И она даже не подумала, что это случится. Она доверяла ему. Она снова открыла глаза.

— Говорите, что вы хотели сказать, так, будто он не рассказывал мне о вас, Силье.

— Как пожелаете, госпожа Феуке.

Девушка отвела глаза от чашки и посмотрела на Ракель. Взгляд ее был неестественно открытым, невинным и незнающим, как у ребенка. И, подумала Ракель, таким же ужасным, как взгляд ребенка.

— Я хочу рассказать вам об изнасиловании, — произнесла Силье.

Ракель внезапно поняла, что ей тяжело дышать, как будто кто-то только что высосал из помещения весь воздух, как делают при упаковке одеял в вакуумные пакеты.

— О каком изнасиловании? — удалось выговорить ей.

Стало уже почти совсем темно, когда Бьерн Хольм обнаружил наконец автомобиль.

Он свернул у Клеметсруда и поехал дальше на восток по региональному шоссе 155, но прозевал указатель на Фьелль. И только по дороге назад, когда он понял, что уехал слишком далеко и ему надо развернуться, он нашел этот указатель. На этой дороге движения было еще меньше, чем на региональной, и теперь, с наступлением темноты, она казалась совершенно пустынной. Казалось, что густой лес, обступивший дорогу с обеих сторон, подошел к ней ближе, и тут Бьерн заметил на обочине задние фары припаркованной машины.

Он сбавил скорость и посмотрел в зеркало. Позади только тьма, впереди — пара болезненно ярких красных огней. Бьерн свернул на обочину, остановился за стоящим автомобилем и вышел из машины. Где-то в лесу глухо и меланхолично голосила птица. Руар Мидтстюэн сидел на корточках рядом с кюветом в свете передних фар своей машины.

— Ты приехал, — сказал Руар Мидтстюэн.

Бьерн взялся за ремень и подтянул брюки. Это он начал делать совсем недавно и не знал, откуда взялось это движение. Хотя нет, знал. Его отец в качестве вступления к разговору всегда подтягивал штаны в преддверии того весомого, что ему предстояло сказать, выразить или сделать. Бьерн становился похожим на своего отца. Только вот весомые слова ему редко доводилось произносить.

— Значит, все произошло здесь, — сказал Бьерн.

Руар кивнул, глядя на букет цветов, который он положил на асфальт.

— Она приехала сюда с друзьями полазать по горам. По дороге домой остановилась здесь, чтобы пописать в лесу. А остальные уехали вперед. Они считают, все случилось, когда она выбежала из леса и стала садиться на велосипед. Она торопилась, чтобы догнать друзей. Она была такой живой девочкой, понимаешь… — Ему приходилось напрягаться, чтобы контролировать свой голос. — И она выехала прямо на дорогу, не удержала равновесия и… — Руар взглядом показал, откуда ехал автомобиль. — Следов торможения не осталось. Никто не помнит, как выглядела машина, хотя она сразу после происшествия должна была проехать мимо остальных. Но они обсуждали маршруты восхождений и говорят, что мимо них проехало несколько автомобилей, они ведь довольно далеко уехали по направлению к Клеметсруду, прежде чем подумали, что Фиа уже давно должна была догнать их и что с ней что-то случилось.

Бьерн кивнул, прочистил горло. Ему хотелось сбросить груз с плеч. Но Руар не дал ему ничего сказать:

— Мне не разрешили участвовать в расследовании, Бьерн. Потому что я отец, так они сказали. Вместо этого в группу включили новичков. И когда до них наконец дошло, что это дело не пара пустяков, что водитель не пришел добровольно в полицию и никак себя не выдал, было уже поздно пускать в бой тяжелую артиллерию. Следы остыли, воспоминания стерлись.

— Руар…

— Скверная работа полиции, Бьерн. Вот так вот. Мы всю жизнь отдаем службе, отдаем все, что у нас есть, а потом, когда мы теряем самое дорогое, что мы получаем в ответ? Ничего. Это предательство, Бьерн.

Бьерн смотрел на челюсти коллеги, которые двигались по эллипсоидной орбите, смотрел на то, как напрягается и расслабляется челюстная мускулатура, напрягается и расслабляется, и думал, что его жвачка уже потеряла всякий вкус.

— Из-за этого я начинаю стыдиться того, что я полицейский, — сказал Мидтстюэн. — Все точно так же, как в деле Калснеса. Отвратительная работа от начала до конца, мы позволяем убийце уйти, и никто не привлекается к ответственности. И никто не привлекает никого к ответственности. Пустили козла в огород, Бьерн.

— Девочка, которую нашли в «Приходи таким, какой ты есть» сегодня утром…

— Анархия. Вот что это такое. Кто-то должен взять ответственность на себя. Кто-то…

— Это Фиа.

В наступившей тишине Бьерн снова услышал птичье пение, но на этот раз оно доносилось из другого места. Наверное, птица переместилась. И внезапно ему в голову пришла мысль: это другая птица. Их могло быть две. Две птицы одного вида, перекликавшиеся в лесу.

— О том, как Харри меня изнасиловал.

Силье посмотрела на Ракель спокойным взглядом, как будто та только что огласила прогноз погоды.

— Харри вас изнасиловал?

Силье улыбнулась едва заметной улыбкой, больше похожей на судорогу, которая исчезла, не достигнув глаз. Исчезло и все остальное — внушающее доверие выражение лица и равнодушие. И вместо того, чтобы наполниться улыбкой, ее глаза налились слезами.

«О господи, — подумала Ракель. — Она не врет». Ракель широко открыла рот, чтобы глотнуть кислорода, совершенно убежденная в том, что девушка, может, и сумасшедшая, но она не врет.

— Я была так влюблена в него, госпожа Феуке. Я думала, что мы созданы друг для друга. И я пошла к нему в кабинет. Нарядилась. А он не так понял.

Ракель наблюдала за тем, как первая слезинка упала с ресниц и пролетела небольшое расстояние, а потом коснулась молодой нежной щеки, покатилась вниз и впиталась в кожу, окрасив ее в красный цвет. Она знала, что позади нее на столе стоит рулон бумажных полотенец, но не подала его. Ну уж нет.

— Харри всегда все понимает правильно, — произнесла Ракель, удивившись, насколько спокойно звучит ее голос. — И он не насилует.

Спокойствие и уверенность. Интересно, надолго ли ее хватит?

— Вы ошибаетесь, — сказала Силье, улыбаясь сквозь слезы.

— Да ну? — У Ракели появилось желание врезать кулаком по этому самодовольному изнасилованному лицу.

— Да, госпожа Феуке, на этот раз вы неправильно поняли.

— Говорите, что хотели, и убирайтесь отсюда.

— Харри…

Ракели казалось отвратительным, как ее губы выговаривают его имя, поэтому она машинально огляделась в поисках чего-нибудь, что могло ее заткнуть. Сковородка, серебряный нож, скотч, что угодно.

— Он думал, что я пришла поговорить с ним о домашнем задании. Но он неправильно меня понял. Я пришла соблазнить его.

— Знаешь что, девочка моя? Я уже поняла, что тебе это удалось. И теперь ты говоришь, что добилась того, за чем пришла, и все-таки называешь это изнасилованием? Так что произошло? Ты повторяла свое возбужденное и вроде бы целомудренное «нет, нет» до тех пор, пока не прозвучало «нет», в которое ты поверила, и тебе показалось, что он должен был поверить в это «нет» задолго до тебя?

Ракель внезапно поняла, что ее речь походит на припев защитника на судебном процессе по обвинению в изнасиловании, которых она повидала немало. Ракель ненавидела этот припев, но как юрист она понимала и принимала его частое исполнение. Дело было не только в риторике, Ракель чувствовала, что так и должно было быть, иначе быть просто не могло.

— Нет, — ответила Силье. — Я хочу сказать вам, что он меня не насиловал.

Ракель часто заморгала, пытаясь отмотать звуковую дорожку на несколько секунд назад, чтобы удостовериться, что она все поняла правильно. Не насиловал.

— И я угрожала, что обвиню его в изнасиловании, потому что… — Девушка костяшкой указательного пальца смахнула слезу, но глаза ее в тот же миг опять наполнились влагой. — Потому что он хотел сообщить руководству академии, что по отношению к нему я веду себя неподобающим образом. И у него были для этого все основания. Но я была в отчаянии, я хотела опередить его, обвинив в изнасиловании. Я хотела сказать ему, что передумала и очень сожалею о том, что сделала. Что это… да, что это было преступление. Ложное обвинение. Статья сто шестьдесят восьмая Уголовного кодекса. До восьми лет лишения свободы.

— Правильно, — ответила Ракель.

— О да, — улыбаясь сквозь слезы, произнесла Силье. — Я забыла, что вы юрист.

— Откуда ты это знаешь?

— О, — Силье шмыгнула носом, — мне многое известно о жизни Харри. Я изучала его, можно так сказать. Он был моим идолом, а я — глупой девчонкой. Я даже занималась расследованием убийств полицейских ради него, думала, что смогу ему помочь. Все началось с короткого рассказа о том, как связаны между собой части этого дела. Я, ничего не знающая студентка, хотела объяснить Харри Холе, как поймать палача полицейских. — Силье выдавила из себя еще одну улыбку, покачивая головой.

Ракель схватила рулон бумажных полотенец и протянула ей.

— И ты пришла сюда, чтобы рассказать ему все это?

Силье медленно кивнула:

— Он не снимает трубку, если видит, что звоню я. И я решила совершить пробежку здесь, чтобы посмотреть, нет ли его дома. Я увидела, что машины нет на месте, и собиралась уйти, но потом заметила вас в окне кухни. И подумала, что рассказать все прямо вам будет еще лучше. Это лучшее доказательство того, что я говорю то, что думаю, и когда я шла сюда, я делала это без всякой задней мысли.

— Я видела, как ты стояла там, на улице, — сказала Ракель.

— Да. Мне надо было хорошенько подумать. И набраться мужества.

Ракель почувствовала, как у ее ярости сменился адресат: от запутавшейся влюбленной девушки со слишком открытым взглядом она переметнулась на Харри. Он не сказал ей ни слова! Но почему?

— Хорошо, что ты пришла, Силье. Но теперь тебе, наверное, пора.

Силье кивнула и поднялась.

— В моей семье были случаи заболевания шизофренией, — сказала она.

— Вот как? — произнесла Ракель.

— Да. Мне кажется, я не совсем нормальная. — И добавила игривым тоном: — Но это совсем не страшно.

Ракель проводила ее до двери.

— Вы больше меня не увидите, — пообещала Силье, стоя на ступеньках крыльца.

— Удачи, Силье.

Ракель стояла в дверях, сложив руки на груди, и смотрела вслед девушке, бегущей по двору. Интересно, почему Харри ничего ей не сказал? Думал, что она ему не поверит? Что, несмотря ни на что, их снова накроет тень недоверия?

Позже пришла следующая мысль: а должна ли была появиться эта тень недоверия? Насколько хорошо они знают друг друга? Насколько хорошо один человек может знать другого?

Одетая в черное фигурка с пляшущим светлым хвостиком скрылась из виду задолго до того, как перестал слышаться звук соприкосновения ее кроссовок с гравием.

— Он выкопал ее, — сказал Бьерн Хольм.

Руар Мидтстюэн сидел, склонив голову и почесывая затылок, на котором короткие волосинки дыбились, как щетина расчески. Наступила темнота, ночь бесшумно наползла на них, молча сидевших в свете фар автомобиля Мидтстюэна. Когда Мидтстюэн наконец заговорил, Бьерну пришлось наклониться к нему, чтобы расслышать его слова.

— Мое единородное. — Он кивнул. — Он просто сделал то, что должен был сделать.

Сначала Бьерн подумал, что ослышался. Потом — что Мидтстюэн, наверное, неправильно выразился, он не это хотел сказать, что одно слово заменилось, выпало или оказалось не на том месте в предложении. И все же предложение было таким чистым и понятным, что звучало совершенно естественно. Палач полицейских просто сделал то, что должен был сделать.

— Принесу остальные цветы, — сказал Мидтстюэн, поднимаясь.

— Конечно, — ответил Бьерн, разглядывая маленький букетик, лежащий у дороги.

Его собеседник скрылся за автомобилем. Слыша, как открывается багажник машины, Бьерн думал о слове, которое употребил Мидтстюэн. «Мое единородное. Мое единственное дитя». Это напоминало о конфирмации и о словах Эуне, что убийца считает себя Богом. Мстящим Богом. Но Бог еще и жертвовал. Пожертвовал своего собственного сына. Распял его на кресте. Выставил на обозрение толпе. Толпа смотрела на него и представляла себе его страдания. Как сына, так и отца.

Бьерн представил себе сидящую на стуле Фию Мидтстюэн. «Мой единородный». Двое. Или трое. Их было трое. Как же священник называл это?

Из багажника донесся звон, и Бьерн подумал, что цветы, наверное, лежат под чем-то металлическим.

Троица. Вот как. Третьим был Святой Дух. Призрак. Демон. Тот, кого они никогда не видели, чей образ лишь время от времени проскальзывал в Библии и снова исчезал. Голова Фии Мидтстюэн была пристегнута к водопроводной трубе, чтобы она не упала, чтобы труп ее был выставлен на обозрение. Как распятие.

За спиной у Бьерна Хольма послышались шаги.

Как принесенный в жертву, распятый своим собственным отцом. Потому что так было угодно истории. Как сказал Мидтстюэн?

«Он просто сделал то, что должен был сделать».

Харри разглядывал Меган Фокс, чьи прекрасные очертания телесного цвета подрагивали на экране. Она тоже не отводила от него взгляд. Улыбка не покидала ее губ. Тело звало. Он взял пульт и выключил телевизор. Меган Фокс исчезла, но осталась. Силуэт кинозвезды отпечатался на плазменном экране.

Ее нет, но она здесь.

Харри оглядел спальню Трульса Бернтсена, а потом подошел к шкафу, где, как ему было известно, Бернтсен хранил свои любимые игрушки. Теоретически там бы хватило места для одного человека. Харри не выпускал из рук «одессу». Он подкрался к шкафу, прижался к стене, открыл дверцу левой рукой и увидел, как внутри автоматически зажегся свет.

Больше ничего не произошло.

Харри заглянул внутрь и тут же отпрянул, но успел увидеть то, что хотел. Внутри никого не было. Тогда он подошел к двери.

Трульс восстановил то, что забрал Харри, когда был здесь в прошлый раз: пуленепробиваемый жилет, противогазную маску, МР-5, ружье. Пистолеты были теми же, что и тогда, насколько он помнил. Только в середине стенда на месте, обведенном контуром, отсутствовал один из пистолетов.

Если Трульс Бернтсен узнал, что Харри идет к нему, и понял зачем, он что, схватил пистолет и сбежал из квартиры? Не позаботившись запереть дверь и выключить телевизор? Почему в этом случае он просто не устроил засаду в квартире?

Харри обыскал всю квартиру и убедился, что там нет ни одной живой души. Проверив кухню и гостиную, он закрыл дверь, как будто ушел из квартиры, и уселся на кожаный диван, сжимая в руках снятую с предохранителя «одессу». С этого места ему была видна дверь в спальню, но увидеть его через замочную скважину было невозможно.

Если Трульс внутри, то из них двоих в худшем положении окажется тот, кто первым обнаружит себя. Все было готово для выжидательной дуэли. И Харри стал ждать, не двигаясь, спокойно, глубоко и беззвучно дыша, терпеливо, как леопард.

Только спустя сорок минут, за которые ничего не произошло, он вошел в спальню.

Харри сел на кровать. Не позвонить ли Бернтсену? Это предупредит его, но, судя по всему, он уже понял, что Харри на него охотится.

Харри вынул телефон и включил его, подождал, пока он подключится к сети, и набрал номер, который выучил еще до того, как пару часов назад уехал из Хольменколлена.

Он подождал три гудка, ему никто не ответил, и Харри положил трубку.

А затем он позвонил Торкилю из телефонной компании. Ответ прозвучал через две секунды:

— Что тебе надо, Холе?

— Поиск по базовым станциям. Трульс Бернтсен. У него полицейский рабочий телефон, так что он почти наверняка абонент вашей сети.

— Мы не можем продолжать общаться подобным образом.

— Это официальный полицейский запрос.

— Тогда следуй процедурам. Свяжись с полицейским юристом, направь запрос начальнику криминальной полиции и перезвони нам, когда получишь разрешение.

— Это срочно.

— Слушай, я не могу продолжать предоставлять тебе…

— Речь идет об убийствах полицейских, Торкиль.

— В таком случае получение разрешения займет несколько секунд, Харри.

Харри тихо выругался.

— Прости, Харри, но мне надо думать о том, чтобы не лишиться должности. Если выяснится, что я проверяю перемещения сотрудников полиции без разрешения… Почему ты не можешь его получить?

— До свидания.

Харри положил трубку. На его телефоне было два неотвеченных вызова и три текстовых сообщения. Наверное, их отправили, когда аппарат был выключен. Он по очереди прочитал их. Первое было от Ракели.

Пыталась звонить. Дома. Приготовлю вкусное, если скажешь когда вернешься. У меня для тебя сюрприз, который мечтает обыграть тебя в Тетрис.

Харри перечитал сообщение. Ракель приехала домой. С Олегом. Его первым желанием было немедленно броситься в машину, забыв об этом проекте, потому что он совершил ошибку, он не должен сейчас находиться здесь. И в то же время он понимал: это всего лишь первое желание. Попытка избежать неизбежного.

Второе сообщение пришло с номера, который он не узнал:

Я должна поговорить с тобой. Ты дома? Силье Г.

Он стер сообщение. Номер, с которого поступило третье сообщение, он узнал мгновенно.

Думаю, ты меня ищешь. Я нашел решение нашей проблемы. Приезжай на место убийства Г., как только сможешь. Трульс Бернтсен.

Глава 44

Пересекая парковку, Харри обратил внимание на машину с выбитым стеклом. Свет фонарика отражался от валявшихся на асфальте осколков. «Сузуки-витара». На такой же ездил Бернтсен. Харри набрал номер дежурного полиции.

— Харри Холе. Проверьте, кому принадлежит машина, по номерным знакам.

— В наше время все могут самостоятельно сделать это в Сети, Холе.

— Значит, вы сможете это сделать для меня, так?

В ответ он услышал усмешку и продиктовал номер. Через три секунды ответ был готов:

— Некто Трульс Бернтсен. Адрес…

— Хорошо.

— Вы что-то хотели сообщить?

— Что?

— Она в чем-то замешана? Например, угнана или вскрыта?

Харри не ответил.

— Алло?

— Да нет, вроде все в порядке. Просто недопонимание.

— Но…

Харри положил трубку. Почему Трульс Бернтсен не уехал отсюда на своей машине? Полицейские Осло больше не пользовались такси. Харри попробовал представить себе карту метро Осло. Линия метро проходит всего метрах в ста отсюда. Станция «Риен». Звука проходящих поездов слышно не было. Они шли по тоннелям. Харри уставился во мрак. Он только что услышал кое-что другое.

Шорох собственных волос, встающих дыбом.

Он знал, что это невозможно услышать, но никакие другие звуки до него не доносились. Он снова вынул телефон и выбрал номер «К».

— Ну наконец-то, — ответила Катрина.

— Наконец-то?

— Ты, наверное, видишь, что я пыталась до тебя дозвониться?

— Да? Ты, похоже, запыхалась?

— Я бегала, Харри. Силье Гравсенг.

— Что с ней?

— У нее в комнате по всем стенам развешены газетные вырезки об убийствах полицейских. У нее есть дубинка, которой, по словам смотрителя, она отбивается от насильников. И у нее есть брат, который находится в сумасшедшем доме после избиения двумя полицейскими. И она сумасшедшая, Харри. Совершенно съехала с катушек.

— Ты где?

— В Ватерланнс-парке. Ее здесь нет. Думаю, нам надо объявить ее в розыск.

— Нет.

— Нет?

— Она не та, кого мы ищем.

— Что ты имеешь в виду? Мотив, возможность, предрасположенность. Все сходится, Харри.

— Забудь о Силье Гравсенг. Я хочу, чтобы ты проверила для меня статистику.

— Статистику! — Она заорала так громко, что мембрана телефона затрещала. — Я стою здесь, и половина полицейского регистра насильников пускает слюни, глядя на меня. Я ищу потенциального палача полицейских, а ты хочешь, чтобы я проверила для тебя статистику? Да пошел ты, Холе!

— Проверь статистику ФБР: сколько свидетелей умерло в период между тем, как официально получили статус свидетеля, и началом процесса?

— Какое это имеет значение?

— Просто назови мне цифры, хорошо?

— Нет, не хорошо!

— Ладно, тогда считай это приказом, Братт.

— Ну что же, но… эй, подожди! Кто из нас двоих здесь начальник?

— Ну если ты настаиваешь, то вряд ли это ты.

Харри услышал еще одну тираду картавых бергенских ругательств, а потом прервал связь.

Микаэль Бельман сидел на диване и смотрел телевизор. Программа новостей подходила к концу, началась спортивная рубрика, и взгляд Микаэля скользнул от телевизора к окну. Там внизу, под ними, в черном котловане лежал город. Выступление председателя городского совета заняло десять секунд. Он сказал, что члены городского совета меняются часто, а на этот раз все случилось из-за исключительной перегруженности работой именно этой должности, поэтому самое время передать эстафетную палочку дальше. Исабелла Скейен вернется на место помощника члена городского совета, и городской совет рассчитывает продолжать пользоваться ее знаниями. Сама Скейен комментариев не дает, как было сказано.

Его город сверкал, как драгоценный камень.

Он услышал, как тихо захлопнулась дверь в одну из детских, и сразу после этого Улла скользнула на диван и прижалась к нему.

— Они спят?

— Как убитые, — ответила она, и он ощутил ее дыхание на своей шее. — Хочешь еще посмотреть телевизор? — Она укусила его за мочку уха. — Или…

Он улыбнулся, но не пошевелился, наслаждаясь мгновением, его великолепием. Быть здесь в эту минуту. Наверху. Альфа-петух, и все курицы у его ног. Одна висит у него на руке. Вторая нейтрализована и обезврежена. То же самое с мужчинами. Асаев умер, Трульс снова работает его правой рукой, бывший начальник полиции связан их общим грехом, так что он послушается, если снова понадобится Микаэлю. И Микаэль знал, что председатель городского совета будет ему доверять, даже если поимка палача полицейских займет время.

Он уже давно не чувствовал себя так хорошо, так расслабленно. Он чувствовал ее руки, знал, что они сделают, еще до того, как она сама это поняла. Она могла возбудить его. Не разжечь, как та, другая. Та, которую он завлек в западню. Или тот, что умер на улице Хаусманна. Но она могла возбудить его до такой степени, что он скоро ее оттрахает. Это брак. И это хорошо. Этого было более чем достаточно, в жизни есть вещи и поважнее.

Микаэль притянул ее к себе, засунул руку под зеленый свитер и коснулся голой кожи, словно положил руку на конфорку, стоящую на малом огне. Улла тихо дышала, склонившись к нему. На самом деле он не очень любил целовать ее взасос. Может, когда-то ему это и нравилось, но не сейчас. Этого он ей никогда не рассказывал, да и зачем, пока он мог дать ей то, чего она хотела? Брак. И все-таки он почувствовал небольшое облегчение, когда на маленьком столике у дивана зазвонил беспроводной стационарный телефон.

Он поднял трубку:

— Да?

— Привет, Микаэль.

Голос произнес его имя так доверительно, что он сначала подумал, будто знает его и ему потребуется лишь пара секунд, чтобы точно вспомнить звонящего.

— Привет, — ответил он, поднялся с дивана и пошел к террасе.

Подальше от шума телевизора. Подальше от Уллы. Автоматическое движение, выработавшееся за годы упражнений. Наполовину из-за заботы о ней. Наполовину из-за собственных тайн.

На другом конце провода раздался смех:

— Ты меня не знаешь, Микаэль, расслабься.

— Спасибо, расслабился, — ответил Микаэль. — Я дома. Поэтому было бы хорошо, если бы мы сразу перешли к делу.

— Я работаю медбратом в Национальной больнице.

Об этом Микаэль никогда раньше не думал, по крайней мере, не помнил, чтобы думал. И все-таки он уже точно знал продолжение этого разговора. Он открыл дверь на террасу и ступил на холодные каменные плиты, не отрывая телефона от уха.

— Я ухаживал за Рудольфом Асаевым. Ты его помнишь, Микаэль. Конечно помнишь. У вас с ним был общий бизнес. Он общался со мной в те часы, когда выходил из комы. Рассказывал, чем вы занимались.

Налетели тучи, температура понизилась, и каменные плиты были такими холодными, что жалили его через носки. И тем не менее Микаэль Бельман чувствовал, что потовые железы работают на полную катушку.

— Кстати о бизнесе, — продолжал голос. — Может быть, нам с тобой его тоже стоит обсудить?

— Чего вы хотите?

— Ну если тебе не нужны никакие иносказания, то скажем так: я бы очень хотел получить часть твоих денег, чтобы держать рот на замке.

Наверняка это он, тот медбрат из Энебакка, которого Исабелла Скейен наняла для устранения Асаева. Она утверждала, что он с удовольствием возьмет гонорар сексом, но ему, судя по всему, этого было мало.

— Сколько? — Бельман старался говорить уверенно, но заметил, что ему не удается сохранять хладнокровие в той степени, в какой ему хотелось бы.

— Не много. Я человек простых привычек. Десять тысяч.

— Слишком мало.

— Слишком мало?

— Похоже на первый взнос.

— Можем сказать сто тысяч.

— Почему не сказал?

— Потому что деньги мне нужны сегодня вечером, банки закрыты, а в банкомате больше десяти тысяч за один раз не возьмешь.

Он в отчаянном положении. Это хорошая новость. Или? Микаэль подошел к краю террасы, посмотрел на свой город, попытался сконцентрироваться. Это была одна из тех ситуаций, в которых обычно он прекрасно себя проявлял, где все стояло на кону и каждая ошибка имела фатальные последствия.

— Как тебя зовут?

— Хм. Называй меня Дан. Как в имени Данубий.

— Хорошо, Дан. Ты понимаешь, что, хотя я и веду с тобой переговоры, это не означает, что я в чем-нибудь сознаюсь? Возможно, я пытаюсь обмануть тебя и заманить в ловушку, чтобы арестовать за вымогательство.

— Ты все это сказал исключительно потому, что ты боишься, а не журналист ли я, который кое-что услышал и сейчас пытается тебя расколоть.

Черт.

— Где?

— Я на работе, так что тебе надо приехать сюда. Но встретимся в незаметном месте. В закрытом отделении, там сейчас никого. Через три четверти часа в палате Асаева.

Три четверти часа. У него было мало времени. Возможно, это всего лишь мера предосторожности и он не хочет давать Микаэлю времени на организацию ловушки. Но Микаэль верил в простые объяснения. Например, он имеет дело с наркоманом, у которого внезапно закончились запасы дури. В этом случае все просто. Даже существует возможность снова крепко завязать мешок.

— Хорошо, — сказал Микаэль, вешая трубку.

Он втянул в себя странный, почти удушающий запах, который, казалось, источала сама терраса. Потом вошел в гостиную и закрыл за собою двери.

— Мне нужно уехать, — сказал он.

— Сейчас? — произнесла Улла, глядя на него грустным взглядом, который в другое время мог бы вызвать раздраженные комментарии с его стороны.

— Сейчас.

Микаэль подумал о пистолете, закрытом в бардачке автомобиля. «Глок-22», подарок американского коллеги. Никогда не использовавшийся. Незарегистрированный.

— Когда ты вернешься?

— Не знаю. Не жди меня.

Он пошел в коридор, чувствуя на своей спине ее взгляд. Он не остановился. Не остановился, пока не дошел до двери.

— Нет, я не собираюсь встречаться с ней. Ясно?

Улла ничего не ответила, повернулась к телевизору и сделала вид, что увлечена прогнозом погоды.

Катрина выругалась, вспотев во влажном жарком воздухе Котельной, но по клавишам стучать не перестала.

Где же, черт возьми, она прячется, эта статистика ФБР о мертвых свидетелях? И какого черта она понадобилась Харри?

Она посмотрела на часы, вздохнула и набрала его номер.

Он не ответил. Конечно нет.

Она послала ему сообщение, что ей требуется больше времени, что она уже забралась в святая святых ФБР, но эта статистика либо чертовски засекречена, либо он что-то не так понял. Она бросила телефон на стол, подумав, что ей хочется позвонить Лейфу Ребекку. Нет, не ему. Другому идиоту, которого можно побеспокоить, чтобы он оттрахал ее сегодня вечером. От мысли о человеке, о котором она подумала в первый момент, ее лоб покрылся морщинами. Почему она подумала о нем? Милый, но… но что? Или же она неосознанно думала об этом какое-то время?

Катрина отогнала от себя эти мысли и сосредоточилась на мониторе.

Может быть, это статистика не ФБР, а ЦРУ?

Она ввела в поисковик новые слова: Центральное разведывательное управление, witness, trial, death.[74] Ввод. Машина заработала. На мониторе появились первые результаты поиска.

Позади нее открылась дверь, и она почувствовала дуновение ветерка из вентиляции в коридоре.

— Бьерн? — спросила она, не отрываясь от монитора.

Харри припарковал машину у церкви Святого Якоба и оттуда пешком направился на улицу Хаусманна, 92.

Он остановился и с улицы оглядел фасад дома.

На третьем этаже горел слабый свет, окна были закрыты решетками. Новому хозяину надоело, что воры взламывают его квартиру, забираясь по пожарной лестнице.

Харри думал, что почувствует нечто большее. Ведь именно здесь убили Густо. Здесь он чуть было сам не распрощался с жизнью.

Он подергал ворота. Все было открыто, как и прежде, заходи кто хочет.

Внизу лестницы он достал «одессу», снял пистолет с предохранителя, посмотрел вверх и прислушался, вдыхая запах мочи и промаринованной блевотиной древесины. Полная тишина.

Он начал подниматься по ступенькам. Он ступал как мог тихо по мокрой газетной бумаге, пакетам из-под молока и использованным шприцам. Поднявшись на третий этаж, он остановился перед дверью. Она тоже была новой, металлической, с несколькими замками. Только очень мотивированные квартирные воры станут пробовать вскрыть ее.

Харри не нашел причин стучать. Никаких причин упустить возможность застать противника врасплох. Поэтому после того, как он надавил на ручку двери и почувствовал, что дверь с большим трудом открывается под действием прежних жестких пружин, но не заперта, он взял «одессу» обеими руками и правой ногой сильно ударил по тяжелой створке.

Он быстро зашел внутрь и скользнул влево, чтобы не стоять в дверях с бьющим в спину лестничным светом. Под действием пружин металлическая дверь с грохотом захлопнулась за его спиной.

И наступила тишина, раздавалось только тихое тиканье.

Харри удивленно моргал. Помимо маленького переносного телевизора, на экране которого виднелись белые цифры, на черном фоне показывающие неверное время, в квартире ничего не изменилось. Здесь был тот же самый грязный наркоманский притон с разбросанными по полу матрасами и мусором. И один мусор сидел на стуле и смотрел на него.

Трульс Бернтсен.

Во всяком случае, Харри подумал, что перед ним Трульс Бернтсен.

Или тот, кто был Трульсом Бернтсеном.

Глава 45

Офисный стул стоял посреди комнаты под единственным источником света — свисающим с потолка порванным бумажным абажуром.

Харри подумал, что абажур, стул и телевизор, издающий тикающий звук умирающего электроприбора, были произведены в семидесятых годах, но не был в этом уверен.

То же самое касалось того, что находилось на стуле.

Потому что сложно было сказать, что к стулу примотан скотчем Трульс Бернтсен, родившийся в семьдесят каком-то году и умерший в нынешнем. У этого человека почти не было лица. На том месте, где оно когда-то было, находилась каша из относительно свежей красной крови и черной свернувшейся крови, а также белых кусочков костей. Эта каша вылилась бы наружу, если бы ее не сдерживала тонкая полиэтиленовая пленка, туго обтягивающая голову. Одна кость проткнула пластик и торчала наружу. Пищевая пленка, подумал Харри. Свежеупакованный мясной фарш, как в магазине.

Харри заставил себя отвести от него взгляд и попытался, плотно прижимаясь спиной к стене, восстановить дыхание, чтобы лучше слышать. Держа пистолет в руках, он просканировал комнату слева направо.

Он посмотрел на вход в кухню и увидел то же самое: старый холодильник и кухонный стол. Но в полумраке мог кто-то скрываться. Дверь в туалет была закрыта.

Ни единого звука. Ни одного движения.

Харри подождал. Поразмыслил. Если это ловушка, куда его заманил некто, он уже должен быть мертв.

Он сделал вдох. У него имелось преимущество: он бывал здесь раньше и поэтому знал, что спрятаться в этой квартире можно только в кухне или в туалете. Недостатком было то, что для проверки одного из этих мест ему пришлось бы повернуться спиной к другому.

Решившись, он направился в сторону кухни, просунул внутрь голову и немедленно втянул ее обратно, чтобы мозг переработал полученную информацию. Плита, штабеля коробок из-под пиццы и холодильник. Никого.

Харри пошел в сторону туалета. Дверь по какой-то причине была снята, свет погашен. Он встал рядом с дверным проемом и нажал на выключатель. Сосчитал до семи. Голова внутрь и наружу. Пусто.

Он съехал вниз по стене и только сейчас почувствовал, как сильно сердце бьется о ребра.

Он посидел несколько секунд, потом снова поднялся.

Теперь Харри подошел к сидящему на стуле трупу, опустился на корточки и стал разглядывать красную массу в полиэтилене. Лица не было, но выпирающий вперед лоб, нижняя челюсть и дешевая стрижка не оставили сомнений: перед ним был Трульс Бернтсен.

Мозг Харри начал работать над осмыслением того факта, что он ошибся и Трульс Бернтсен вовсе не палач полицейских.

Следующая мысль шла по пятам за первой: во всяком случае, он не единственный.

Могло ли то, что предстало его взору, быть убийством соучастника, делом рук убийцы, заметающего следы? Мог ли Трульс Бернтсен по прозвищу Бивис сотрудничать с таким же душевнобольным, как и он, чтобы провернуть все это? Мог ли Валентин специально сидеть под камерами наблюдения на стадионе «Уллевол», пока Бернтсен осуществлял убийство в Маридалене? И как в этом случае они поделили между собой убийства, то есть на время совершения каких убийств имелось алиби у Бернтсена?

Харри выпрямился и огляделся. И почему его позвали сюда? Труп был бы обнаружен достаточно быстро. Но кое-что не сходилось. Трульс Бернтсен никогда не участвовал в расследовании убийства Густо. Над тем убийством работала маленькая группа, состоявшая из Беаты, нескольких других криминалистов и пары следователей-тактиков, у которых было совсем мало работы, поскольку Олега задержали по подозрению в совершении этого убийства через несколько минут после того, как группа прибыла на место, а технические улики только поддержали эту версию. Единственный…

В тишине Харри по-прежнему слышал тихое тиканье. Ровное и неизменное, как часы. Он додумал мысль до конца.

Единственный человек, который тоже решил расследовать это незначительное, одно из многих убийств в наркоманской среде, стоял сейчас в этой комнате. Это он сам.

Его, как и других полицейских, позвали, чтобы он умер на месте не раскрытого им убийства.

В следующую секунду Харри оказался у двери и нажал на ручку. Как он и опасался, ручка не поддалась. Он потянул за нее, но дверь не пошевелилась. Замочка, который мог отпереть дверь изнутри, как в гостиничном номере, не было. И карты-ключа у него не имелось.

Харри снова стал обследовать взглядом комнату.

Толстые стекла со стальными решетками снаружи. Железная дверь, захлопнувшаяся за ним сама по себе. Он зашел прямо в капкан, как опьяненный охотой идиот, каким всегда и был.

Тиканье не стало громче, это ему только показалось.

Харри уставился на переносной телевизор, на бегущие секунды. Время не было неверным, потому что телевизор показывал не время — часы ведь не идут назад.

Когда он вошел в квартиру, на экране было 00.06.10, сейчас там было 00.03.51.

Обратный отсчет.

Харри подошел к телевизору, схватил его и попытался поднять. Тщетно. Наверное, прикручен к полу. Он нанес сильный удар по верхней части телевизора, и пластмассовая рамка с треском отвалилась. Он заглянул внутрь. Металлические трубки, стеклянные трубки, провода… Харри не был экспертом, но он повидал достаточное количество разобранных телевизоров, чтобы понять: здесь всего слишком много. И он видел достаточно изображений самодельных взрывных устройств, чтобы узнать трубчатую бомбу.

Он попытался осмотреть провода, но скоро бросил это занятие. Один из саперов «Дельты» объяснил ему, что перерезать синий или красный проводок и отправиться домой можно было только в старые добрые дни. Теперь же существовали электронные устройства с беспроводными сигналами, передающимися через блютус, а кодовые слова и защитные системы могли обнулить счетчик, если к чему-нибудь прикоснуться.

Харри бросился к двери. На дверном косяке могли иметься слабые места.

Таких не оказалось.

Как и на оконных решетках.

Когда он снова встал на ноги, у него болели плечи и ребра. Харри стал кричать в окно.

Сюда не доносилось ни одного звука с улицы, и до улицы звуки не долетали.

Харри вынул мобильник. Оперативный центр. «Дельта». Они могут взорвать дверь. Он посмотрел на часы на экране телевизора. Три минуты четыре секунды. Они вряд ли успеют выслать группу по адресу. Две минуты пятьдесят девять секунд. Он посмотрел на список номеров в записной книжке. Р.

Ракель.

Позвонить ей. Попрощаться. С ней и Олегом. Рассказать, что он их любит. Что они должны жить. Жить лучше, чем жил он. Побыть с ними в последние две минуты. Не умирать в одиночестве. Побыть в компании, разделить с ними последнее травматическое переживание, дать им попробовать смерть на вкус, позволить им идти дальше по жизни с этим последним кошмаром.

— Черт, черт!

Харри сунул телефон в карман и огляделся. Двери в квартире сняли, чтобы спрятаться было совершенно негде.

Две минуты сорок секунд.

Харри вышел в кухню, которая представляла собой короткую часть квартиры, имевшей очертания латинской буквы L. Неглубокое помещение, трубчатая бомба такого размера разнесет все и здесь.

Он посмотрел на холодильник. Открыл его. Пакет молока, две бутылки пива и баночка печеночного паштета. Короткий миг Харри колебался между пивом и паникой, выбрал панику и вытащил наружу полки, стеклянные подставки и пластиковые ящики. На полу позади него что-то загремело. Он скрючился и попытался уместиться в холодильнике. Застонал. Ему никак не удавалось согнуть шею так, чтобы голова влезла внутрь. Он предпринял еще одну попытку, ругая свои длинные конечности и пытаясь устроить их таким образом, чтобы они занимали как можно меньше места.

Ничего не получалось, проклятье!

Он посмотрел на часы на телевизоре. Две минуты шесть секунд.

Харри засунул голову внутрь, поджав под себя колени, но теперь спина не гнулась, как надо. Черт, черт! Он громко расхохотался. Неужели он очутился в ловушке из-за того, что отказался от бесплатных курсов йоги в Гонконге?

Гудини. Харри вспомнил кое-что о вдохах, выдохах и расслаблении.

Он сделал выдох и попытался ни о чем не думать и расслабиться. Не думать о секундах. Только чувствовать, как мышцы и члены становятся более податливыми, более подвижными. Ощущать, как кусочек за кусочком он сжимается.

Получилось.

Надо же, твою мать, получилось! Он сидел в холодильнике. В холодильнике, где металла и изоляции было достаточно для того, чтобы спасти его. Может быть. Если эта трубчатая бомба не из преисподней.

Харри взялся рукой за краешек дверцы и бросил последний взгляд на телевизор, перед тем как закрыться. Минута сорок семь.

Он хотел закрыть дверцу, но рука его не слушалась. Не слушалась, потому что мозг отказывался отвергнуть то, что увидели глаза. Увиденное не имело никакого отношения к тому единственному, что сейчас было важно: выжить, спастись. К тому же у Харри не было ни возможности, ни времени, ни сочувствия.

Фарш на стуле.

На нем появились два белых пятна.

Белые, как белки.

И они пялились на Харри сквозь полиэтиленовую упаковку.

Дьявол был жив.

Харри закричал и выбрался из холодильника, подошел к стулу, краем глаза следя за телевизионным экраном. Минута тридцать одна. Он сорвал полиэтилен с лица. Глаза в фарше моргали, Харри слышал дыхание. Наверное, воздух проникал внутрь через отверстие, проделанное костью.

— Кто это сделал? — спросил Харри.

Ответом ему было дыхание. Мясная маска перед ним начала стекать вниз, как оплавившаяся свеча.

— Кто он? Кто палач полицейских?

Опять только дыхание.

Харри посмотрел на часы. Минута двадцать шесть. Для того чтобы снова забраться внутрь, понадобится время.

— Давай, Трульс! Я могу его поймать.

На том месте, где полагалось быть рту, начал расти кровяной пузырь. Когда он лопнул, раздался почти неслышный шепот:

— Он был в маске. Не говорил.

— Что за маска?

— Зеленое. Все зеленое.

— Зеленое?

— Хи…рург…

— Хирургическая маска?

Короткий кивок, и глаза снова закрылись.

Минута и пять.

Больше от него нечего было ждать. Харри стал пятиться обратно к холодильнику. На этот раз все получилось быстрее. Он закрыл за собой дверцу, и свет внутри погас.

Он дрожал в темноте, считая секунды. Сорок девять.

Дьявол все равно бы умер.

Сорок восемь.

Хорошо, что эту работу сделали другие.

Сорок семь.

Зеленая маска. Трульс Бернтсен сообщил Харри все, что знал, ничего не попросив взамен. Значит, в нем все-таки осталась частичка полицейского.

Сорок шесть.

Думать нечего, здесь внутри двое точно не поместятся.

Сорок пять.

К тому же у него не было времени отвязывать его от стула.

Сорок четыре.

Даже если бы он захотел, времени уже нет.

Сорок три.

Давно уже нет.

Сорок две.

Черт.

Сорок одна.

Черт, черт!

Сорок.

Харри одной ногой распахнул дверь холодильника, а второй вытолкнул себя наружу, вырвал ящик из кухонного стола, схватил что-то напоминающее нож для резки хлеба, бросился к стулу и начал резать скотч на руках.

Он старался не смотреть на экран, но тиканье слышал.

— Черт бы тебя побрал, Бернтсен!

Он обошел вокруг стула и разрезал скотч на спинке стула и на ножках. Потом взял Бернтсена за грудь и приподнял.

Дьявол, естественно, оказался очень тяжелым!

Харри тащил его и ругался, волок и ругался, он больше не слушал, что за слова вырываются у него изо рта, только надеялся, что они обидят небеса или преисподнюю так, что хотя бы кто-то из них вмешается и изменит это идиотское, но неизбежное течение событий.

Оказавшись возле открытого холодильника, он запихал Трульса Бернтсена внутрь. Окровавленное тело сложилось и выскользнуло наружу.

Харри пытался утрамбовать его внутрь, но ничего не получалось. От отволок Бернтсена от холодильника, прочертив на линолеуме кровавые следы, оставил его на полу, отодвинул холодильник от стены, услышав, как провод выдернулся из розетки, и положил его на бок между кухонным столом и плитой. Потом взял Бернтсена и завалил его внутрь, а сам забрался следом. Обеими ногами он протолкнул его как можно глубже к стенке холодильника, к которой был прикреплен мотор, а сам улегся поверх него, втянув в себя запах пота, крови и мочи, которая вытекает, когда ты сидишь на стуле, зная, что сейчас тебя забьют насмерть.

Харри понадеялся, что места хватит для них обоих, потому что проблема была в высоте и ширине холодильника, а не в глубине.

А теперь и глубина стала проблемой.

Проклятье, Харри не мог закрыть за собой дверь. Не хватало всего сантиметров двадцати, но если они не запечатаются герметически, шансов у них не будет. От ударной волны лопаются печень и селезенка, жар выжигает глазные яблоки, любой свободно лежащий объект в помещении превращается в ружейную пулю, в пулемет, разлетаясь на мелкие осколки.

Ему даже не надо было принимать решений, слишком поздно.

И это означало, что терять что-то уже поздно.

Харри распахнул дверцу холодильника, выпрыгнул, зашел сзади и снова установил холодильник в стоячее положение. Увидел, что Трульс Бернтсен вытек наружу. Не смог сдержать свой взгляд, который устремился к телевизионному экрану. Часы показывали 00.00.12. Двенадцать секунд.

— Прости, Бернтсен, — сказал Харри.

Он схватил Трульса поперек груди, поставил на ноги и спиной вошел в стоящий холодильник. Протянул руку и снова наполовину закрыл дверцу. И начал раскачиваться. Тяжелый холодильный мотор был установлен на спинке холодильника так высоко, что центр его тяжести находился на большой высоте, и это должно было ему помочь.

Холодильник отклонялся назад. Они замерли на точке балансирования. Трульс повалился на Харри.

Им нужно было упасть не в эту сторону!

Харри стал противовесом и попытался оттеснить Трульса в другую сторону, к дверце.

Холодильник решился и упал в нужном направлении.

Когда холодильник раскачивался и падал вперед, на дверцу, Харри увидел кусочек телевизионного экрана.

При ударе об пол он лишился дыхания и запаниковал, почувствовав нехватку кислорода. Но внутри стало темно. Совсем темно. Тяжесть холодильного мотора и холодильника сделали то, на что он надеялся, — прижали дверцу к полу.

А потом сработала бомба.

Мозг Харри взорвался и погас.

Харри поморгал в темноте.

Наверное, он на несколько секунд отключился.

В ушах у него стоял неистовый гул, в лицо ему словно кто-то плеснул кислотой. Но он был жив.

Пока.

Ему был нужен воздух. Харри пропихнул руки между собой и Трульсом, который лежал под ним на дверце холодильника, прижался спиной к задней стенке холодильника и толкнул изо всех сил. Холодильник повернулся на дверных петлях и упал набок.

Харри выкатился наружу и встал на ноги.

Комната была похожа на катастрофическую картину из фантастического романа о будущем, серый ад из пыли и дыма. Вокруг не осталось ни одного предмета, который поддавался бы идентификации, и даже то, что когда-то было холодильником, стало чем-то другим. Металлическую дверь, ведущую на лестницу, сорвало с петель.

Харри оставил Бернтсена лежать на полу. Он надеялся, что этот хрен моржовый мертв. Харри спустился по лестнице и вышел на улицу.

Он стоял и смотрел на улицу Хаусманна, видел полицейские мигалки, но слышал только гул в ушах, похожий на гудение принтера без бумаги, на сигнализацию, которую надо быстро отключить.

И пока он стоял и смотрел на беззвучные полицейские автомобили, он думал о том же, о чем размышлял, прислушиваясь к грохоту метро в Манглеруде. Что он не слышит. Он не слышит того, что должен бы слышать. Потому что не думал об этом. Не подумал об этом до тех пор, пока не вспомнил, стоя там, в Манглеруде, где проходят линии метро в Осло. И наконец до него дошло, что же это, что лежало там, в темноте и не хотело подниматься на поверхность. Лес. В лесу метро не ходит.

Глава 46

Микаэль Бельман остановился.

Он прислушался и вгляделся в пустой коридор.

Как в пустыне, подумал он. Не за что зацепиться взглядом, только дрожащий белый свет, очерчивающий контуры всех предметов.

И еще звук, гудение и вибрация световых труб, жар пустыни, прелюдия к тому, что никогда не произойдет. Просто пустой больничный коридор, заканчивающийся ничем. Может быть, все это вообще было миражом: избранный Исабеллой Скейен способ решить проблему Асаева, звонок час назад, тысячные купюры, совсем недавно перекочевавшие из банкомата в центре города в его карман, пустынный коридор в больничном крыле, где нет людей.

Пусть это будет миражом, сном, подумал Микаэль и начал движение. Но все же, не вынимая руку из кармана, удостоверился, что «Глок-22» снят с предохранителя. В другом кармане пальто у него находилась пачка купюр. На случай, если ситуация повернется так, что ему придется раскошелиться. Например, если их будет несколько. Однако он так не думал. Сумма была слишком мала, чтобы делить ее на двоих. А тайна — слишком велика.

Он миновал кофейный автомат, завернул за угол и продолжил свой путь по плоскому белому коридору. Но тут он увидел стул. Стул, на котором сидел полицейский, охранявший Асаева. Его не убрали.

Микаэль обернулся, чтобы убедиться, что позади него никого нет, и пошел дальше.

Он шел длинными шагами, но ноги на покрытие пола ставил аккуратно, почти беззвучно. Проходя мимо дверей, он по очереди дергал их за ручки. Все они были заперты.

И вот он остановился перед дверью, рядом с которой стоял стул. Внезапная мысль заставила его опустить ладонь на сиденье. Холодное.

Микаэль втянул в себя воздух и вынул из кармана пистолет. Посмотрел на свою руку: не дрожит.

В решающий момент это важно.

Он положил пистолет обратно в карман и нажал на ручку двери. Дверь открылась.

«Не стоит лишать себя возможности застать противника врасплох», — подумал Микаэль Бельман, распахнул дверь и зашел внутрь.

Палата купалась в свете, но в ней было пусто, здесь стояла только кровать, на которой когда-то лежал Асаев. Кровать стояла посреди палаты, под лампой. На передвижном металлическом столике рядом с кроватью сияли острые блестящие инструменты. Наверное, палату переделали в простенькую операционную.

Микаэль заметил движение за окном, сжал в кармане пистолет и прищурился. Неужели ему пора носить очки?

Когда он сфокусировался и понял, что это отражение, что движение происходит у него за спиной, было уже слишком поздно.

Он почувствовал на плече чью-то руку и моментально среагировал, но укол в шею мгновенно прервал связь мозга с рукой, держащей пистолет. И прежде чем наступила полная темнота, на черной поверхности окна Микаэль увидел лицо мужчины возле своего лица. На мужчине была зеленая шапочка и зеленая маска. Как у хирурга. У хирурга, подготовившегося к операции.

Катрина, слишком увлеченная происходящим на мониторе компьютера, не отреагировала на то, что не получила ответа от человека, только что вошедшего в кабинет. Но она повторила свой вопрос, когда за вошедшим закрылась дверь, отрезав шум вентиляции:

— Где ты был, Бьерн?

Ей на плечо и шею легла рука. И первой ее мыслью было то, что прикосновение теплой руки, дружеской мужской руки к обнаженной коже на шее не так уж и неприятно.

— Я был на месте преступления, чтобы возложить цветы, — произнес голос у нее за спиной.

Катрина удивленно наморщила лоб.

«No files found»,[75] — появилось на мониторе. Неужели? Нигде ни одного файла со статистикой смертности ключевых свидетелей? Она стала набирать номер Харри. Человек у нее за спиной начал массировать мышцы ее шеи. Катрина застонала, больше для того, чтобы показать, что ей это нравится, закрыла глаза и наклонила голову вперед. На другом конце провода пошли гудки.

— Чуть ниже. Что за место преступления?

— Проселочная дорога. Там девушку задавили. Преступление не раскрыли.

Харри не отвечал. Катрина отняла телефон от уха и набрала сообщение: «Статистика не найдена». Нажала на клавишу «Отправить».

— Долго ты там пробыл, — сказала Катрина. — Что потом делал?

— Позаботился о тех, кто тоже там находился, — произнес голос. — Он сломался, можно так сказать.

Катрина закончила работу над своим заданием, и все остальное в помещении наконец получило доступ к ее органам чувств. Голос, рука, запах. Она медленно развернулась на стуле и подняла глаза.

— Кто вы? — спросила она.

— Кто я?

— Да. Вы не Бьерн Хольм.

— Разве?

— Нет. Бьерн Хольм — это отпечатки пальцев, баллистика и кровь. Он не делает массаж, от которого становится сладко во рту. Так что вам угодно?

Бледное круглое лицо начало заливаться краской. Рыбьи глаза еще больше вылезли из орбит, и Бьерн быстро отдернул руку к себе и начал яростно чесать пухлую щеку.

— Нет-нет, в общем, прости, я не хотел… я только… я…

Краснота и заикание стали более интенсивными, и в конце концов он опустил руку вниз и посмотрел на Катрину отчаянным взглядом, будто капитулируя:

— Черт, Катрина, нехорошо вышло.

Катрина посмотрела на него и чуть не рассмеялась. Господи, какой же он милый, когда такой.

— У тебя есть машина? — спросила она.

Трульс Бернтсен очнулся.

Он посмотрел перед собой. Вокруг него было бело и светло. И он больше не испытывал боли. Наоборот, ему было очень хорошо. Бело и хорошо. Наверное, он умер. Конечно, он умер. Странно. Но еще более странно то, что его по ошибке направили сюда. В хорошее место.

Трульс почувствовал, как тело его накренилось. Может быть, он поторопился сделать вывод насчет хорошего места, наверное, он все еще в пути. И теперь он расслышал звук. Жалобный далекий звук, который становился то громче, то тише. Гудок паромщика.

Что-то появилось перед ним и закрыло свет.

Лицо.

Голос:

— Он очнулся.

Появилось другое лицо:

— Если начнет кричать, вколите ему еще морфина.

И тогда Трульс почувствовал, что они вернулись. Боли. Все тело болело, а голова, казалось, вот-вот взорвется.

Машина снова накренилась. «Скорая». Он лежал в «скорой», мчавшейся с включенными сиренами.

— Я — Ульсрюд из криминальной полиции, — сказало лицо перед ним. — В вашем удостоверении написано, что вы — сотрудник полиции Трульс Бернтсен. Это так?

— Что случилось? — прошептал Трульс.

— Бомба взорвалась. Стекла повылетали во всех окрестных домах. Мы обнаружили вас в холодильнике в квартире. Что случилось?

Трульс закрыл глаза и услышал, как вопрос прозвучал вновь. Услышал другой голос, наверное санитара. Тот просил полицейского не наседать на пациента. Ведь он, помимо прочего, находится под действием морфина, поэтому может ляпнуть что угодно.

— Где Холе? — прошептал Трульс.

Он почувствовал, что яркий свет снова заслонили.

— Что вы сказали, Бернтсен?

Трульс попробовал увлажнить губы и понял, что губ у него нет.

— Другой человек. Он тоже был в холодильнике?

— В холодильнике были только вы, Бернтсен.

— Но он был там. Он… он спас меня.

— Если в этой квартире был кто-то еще, то, боюсь, его размазало по потолку и стенам. Там внутри все разорвало на мелкие кусочки. Даже холодильник, в котором вы лежали, сильно искорежен, так что радуйтесь, что живы. Может, расскажете мне, кто стоит за этим взрывом, чтобы мы могли начать его искать?

Трульс покачал головой. Во всяком случае, ему казалось, что он покачал головой. Он не видел того человека — тот все время находился позади Трульса, с тех пор как повел его от якобы взломанной машины к другой. В машине он сел позади Трульса и приставил пистолет к его затылку, а Трульс вел автомобиль. Они приехали на улицу Хаусманна, 92. По этому адресу было совершено столько преступлений, связанных с наркотиками, что он уже подзабыл, что здесь произошло еще и убийство. Густо. Конечно. И в тот момент он отчетливо понял то, во что не хотел верить. Он умрет. Позади него по лестнице поднимался палач полицейских, он ввел его в металлические двери и привязал скотчем к стулу, разглядывая его поверх зеленой хирургической маски. Он ходил вокруг переносного телевизора, что-то отвинчивал, и Трульс заметил, что часы, которые начали ходить, когда за ними захлопнулась входная дверь, остановились и были установлены заново на шесть минут. Бомба. Зеленый человек достал черную дубинку, совершенно такую же, какой пользовался сам Трульс, и начал бить Трульса по лицу. Сосредоточенно, без всякого видимого удовольствия или эмоциональных переживаний. Легкие удары, недостаточно сильные, чтобы переломать кости, но под этими ударами кровеносные сосуды и вены лопались, а лицо пухло от жидкости, вытекавшей под кожу. Потом он начал бить сильнее. Кожа Трульса утратила чувствительность, он только ощущал, как она лопается, как кровь течет по шее и груди, ощущал тупую боль в голове, в мозгу — нет, еще глубже, чем в мозгу, — каждый раз, когда его касалась дубинка. Зеленый человек был похож на серьезного звонаря, уверенного в важности собственной работы, который бил языком колокола о его внутреннюю поверхность, а короткие струйки крови рисовали тест Роршаха на его зеленом камзоле. Трульс слышал, как ломаются нос и хрящи, как выбитые зубы валятся в рот, как челюсть выскочила и повисла на нервных окончаниях… и наконец наступила темнота.

Она длилась до тех самых пор, пока он не очнулся в аду боли и не увидел его без хирургической маски. Харри Холе стоял перед холодильником.

Сначала Трульс растерялся.

Потом все показалось логичным: Холе решил избавиться от человека, прекрасно знавшего список его грехов, выдав убийство Трульса за очередное убийство полицейского.

Но Холе был выше того, другого. И у него был другой взгляд. И Холе собирался влезть в тот чертов холодильник. Утрамбоваться в него. Они были в одной лодке, двое полицейских на одном и том же месте преступления. И умереть им предстояло вместе. Им двоим вместе, какая ирония! Если бы это не причиняло столько боли, он бы засмеялся.

— Можно мне еще морфину? — прошептал Трульс в надежде, что голос его услышат, несмотря на вой сирены.

Он нетерпеливо ожидал волну блаженства, которая скоро прокатится по телу и смоет ужасную боль. Он подумал, что, возможно, все его размышления вызваны приемом наркотика. Это было бы хорошо. Но мысли не оставляли его.

О том, что, черт возьми, Харри Холе умер вот так.

Как чертов герой.

Уступил место, пожертвовал собой ради врага.

И с этим ты, враг, будь добр, живи, ведь ты жив только потому, что человек, который был гораздо лучше тебя, выбрал смерть за тебя.

Трульс почувствовал, как от копчика поднимается холод и гонит боль впереди себя. Умереть за что-то, за что угодно, только не за такое ничтожество, как ты сам. Может быть, в конце концов, все дело в этом. В таком случае черт бы тебя побрал, Холе!

Он поискал глазами санитара, увидел, что окно «скорой» залито водой: наверное, пошел дождь.

— Еще морфину, мать вашу!

Глава 47

Полицейский, произнося имя которого можно было сломать язык, — Карстен Касперсен — сидел в дежурной части Полицейской академии и смотрел на дождь. Капли прямо, как по линейке, летели во мрак ночи, стучали по блестящему черному асфальту, падали с ворот.

Он выключил свет, чтобы никто не догадался, что на посту в такой поздний час кто-то есть. Под «никто» он подразумевал тех, кто ворует дубинки и другое оборудование. Несколько старых лент полицейского оцепления, использовавшихся на занятиях со студентами, тоже исчезли. А поскольку никаких следов взлома обнаружено не было, значит это был кто-то, имеющий ключ-карту. А поскольку у этого человека была ключ-карта, то дело было не в дубинках и лентах, а в том, что в их рядах завелись воры. Воры, которые, может быть, вскоре захотят выдать себя за полицейских. А такого быть не должно, по крайней мере в его подразделении.

Теперь он видел, как во мраке что-то приближается. Человек вышел из темноты со стороны улицы Шлемдалсвейен, прошел под фонарями перед «Шато-Неф» и направился к воротам. По походке Карстен его не узнал, ну ничего. Да он вроде шатается! И вообще этого человека все время заносило, как будто ему в левый борт дул сильнейший ветер.

Но он вставил карту в считывающее устройство и в следующее мгновение оказался по эту сторону ворот. Касперсен, который по походке мог узнать любого работающего в этой части здания, вскочил и вышел из дежурки, потому что так нельзя: либо у человека есть доступ, либо нет, третьего не дано.

— Эй, там! — закричал Касперсен. Выходя из дежурки, он надулся, как будто был животным, которое хочет показаться больше, чем есть на самом деле. Он не знал, зачем это делает, но прием подействовал. — Кто ты такой? Что ты тут делаешь? Откуда у тебя ключ-карта?

Скрюченный, насквозь промокший человек повернулся. Он явно пытался распрямиться. Лица его не было видно из-под капюшона куртки, но глаза горели, и Касперсену внезапно показалось, что он чувствует жар, исходящий от его взгляда. Он стал глотать воздух и в первый раз подумал, что не вооружен. Он совершенно не подумал о том, что не помешает чем-нибудь вооружиться для контроля воров.

Человек стянул капюшон с головы.

«Забудь о контроле, — подумал Касперсен. — Мне нужно чем-то защищаться».

Потому что человек, стоящий перед ним, был явно не от мира сего. Пальто его было изорвано и продырявлено, то же самое произошло с лицом.

Касперсен попятился обратно к дежурке, судорожно вспоминая, не вставлен ли ключ в замок двери изнутри.

— Касперсен.

Голос.

— Это я, Касперсен.

Касперсен остановился и склонил голову. Неужели это на самом деле…

— Господи, Харри. Что с тобой случилось?

— Просто-напросто взрыв. Я плохо выгляжу, но все не так уж страшно.

— Плохо? Да ты похож на рождественский апельсин, утыканный сухой гвоздикой!

— Это просто…

— Точно, как апельсин, Харри. Ты истекаешь кровью. Подожди здесь, я принесу перевязочные материалы.

— Можешь подняться в офис к Арнольду? Мне нужно сделать кое-что срочное.

— Арнольда там сейчас нет.

— Я знаю.

Карстен Касперсен, шаркая, побрел в дежурку за аптечкой. И пока он доставал пластырь, бинт и ножницы, его подсознание воспроизводило состоявшийся разговор, все время останавливаясь на последнем предложении. На то, как Харри Холе его произнес. С каким значением. «Я знаю». Как будто не ему, Карстену Касперсену, адресовал он эти слова, а самому себе.

Микаэль Бельман очнулся и открыл глаза.

И снова зажмурил их, когда свет врезался в слизистые покровы и линзы глаз. Ощущение было такое, будто ему обожгло обнаженные нервы.

Он не мог пошевелиться. Микаэль покрутил головой и прищурился. Он по-прежнему находился в той же палате. Микаэль посмотрел вниз и увидел белый скотч, которым его тело было примотано к кровати, руки — к телу, а ноги — друг к другу. Он стал мумией.

Уже.

Позади себя он услышал бряцанье металла и повернул голову в другую сторону. Человек, стоявший сбоку от него и перебиравший инструменты, был одет в зеленое, лицо его скрывала маска.

— Ух ты, — сказал зеленый. — Что, действие наркоза уже кончилось? Да-да, я ведь не специалист в анестезии, это точно. Если честно, то я не специалист вообще ни в чем, что касается медицины.

Микаэль попытался побороть замешательство. Что, черт возьми, происходит?

— Кстати, я нашел деньги, которые ты принес. Молодец, но мне они не нужны. Все равно невозможно рассчитаться за то, что ты натворил, Микаэль.

Если это не анестезиолог, то как он узнал о связи между Микаэлем и Асаевым?

Зеленый поднял к свету один из инструментов.

Микаэль услышал, как в его двери стучится страх. Он его пока не чувствовал, наркоз еще затуманивал его разум, но когда все следы наркоза испарятся, проступит все скрытое: боль и страх. И смерть.

Потому что теперь Микаэль понял. Это было так естественно, что он должен был все понять еще до того, как вышел из дома. Ведь он находится на месте совершения нераскрытого преступления.

— Ты и Трульс Бернтсен.

Трульс? Он что, думает, будто Трульс имеет отношение к убийству Асаева?

— Но он уже понес наказание. Как думаешь, чем лучше воспользоваться, чтобы порезать лицо? Ручка три с лезвием номер десять предназначена для кожи и мышц. Или, может, вот этим, ручка семь с лезвием номер пятнадцать?

Зеленый поднял вверх два совершенно идентичных скальпеля. Свет отражался от лезвия одного из них так, что отблеск света пробежал через все лицо мужчины и его глаз. И в этом глазу Микаэль заметил кое-что смутно знакомое.

— Поставщик не написал, какой инструмент лучше всего подходит для этих целей, понимаешь?

В голосе тоже было что-то знакомое…

— Ну что ж, обойдусь тем, что есть. Сейчас мне придется примотать твою голову скотчем, Микаэль.

В этот момент туман совсем исчез, и Микаэль увидел его. Страх.

А страх увидел Микаэля и вошел прямо ему в глотку.

Микаэль схватил ртом воздух, когда почувствовал, как его голову прижимают к матрацу и перематывают скотчем через лоб. Потом он увидел лицо зеленого вверх ногами над собой. Повязка сползла вниз. Пока мозг Микаэля медленно обрабатывал зрительные впечатления, то, что было вверх ногами, перевернулось. И он узнал его. И понял почему.

— Помнишь меня, Микаэль? — спросил зеленый.

Это был он. Гомик. Тот, что попытался поцеловать Микаэля, когда он работал в Крипосе. В туалете. Кто-то вошел. Трульс избил его вдоль и поперек в гараже, и он больше не вернулся на работу. Он знал, что его там ждет. Так же, как Микаэль знал, что его ждет сейчас.

— Пощады… — Глаза Микаэля налились слезами. — Это я остановил Трульса. Он бы забил тебя до смерти, если бы я не…

— …остановил его, не спас свою карьеру и не стал начальником полиции.

— Слушай, я готов заплатить, сколько бы…

— О, ты получишь право заплатить, Микаэль. Ты щедро заплатишь за то, что вы у меня отняли.

— Отняли… Что мы у тебя отняли?

— Вы отняли у меня месть, Микаэль. Месть тому, что убил Рене Калснеса. Вы позволили убийце улизнуть.

— Не все дела удается раскрыть. Ведь ты знаешь это…

Смех. Холодный, короткий, резко прекратившийся.

— Я знаю, что вы не старались, вот что я знаю. Вы плюнули на это дело по двум причинам. Во-первых, вы нашли дубинку неподалеку от места преступления и решили, что если будете искать слишком усердно, то выяснится, что кто-то из вас лишил жизни эту тварь, этого мерзкого педика. И это вторая причина, да, Микаэль? Рене не был настолько гетеросексуальным, как этого хотелось бы полицейским. Или как, Микаэль? Но я любил Рене. Любил. Ты слышишь, Микаэль? Я говорю вслух, что я, мужчина, любил того мальчика, хотел целовать его, гладить его по волосам, шептать ему на ушко ласковые слова. Тебе это кажется гадким? Но где-то в глубине души ты это знаешь, ведь правда? Что способность полюбить другого мужчину — это дар. Ты должен был давно признаться в этом самому себе, Микаэль, потому что сейчас твое время уже вышло, ты никогда не испытаешь того, что я предлагал тебе, когда мы работали в Крипосе. Ты так испугался своего второго «я», что разозлился и был вынужден избить его. Избить меня.

Голос его становился все громче и громче, но потом он заговорил тихо, почти шепотом:

— Но это был просто глупый страх, Микаэль. Я сам познал его, и я бы никогда не стал наказывать тебя так строго лишь за это. Тебе и всем остальным так называемым полицейским, расследовавшим дело Рене, был вынесен смертный приговор за то, что вы запятнали имя единственного человека, которого я когда-нибудь любил. Вы унизили его человеческое достоинство. Вы сказали, что убитый даже не заслуживает того, чтобы вы делали работу, за которую вам платят. Ведь вы приносили присягу служить обществу и справедливости. А значит, вы предаете всех нас, оскверняете людей, Микаэль, людей, которые являются единственной святыней. Они и любовь. Следовательно, вас необходимо устранить. Как вы устранили мою зеницу ока. Но хватит болтать, мне надо сосредоточиться, если мы хотим все сделать правильно. К счастью для тебя и меня, в Сети имеются видеоинструкции. Что скажешь об этом?

Он показал Микаэлю картинку.

— Должна быть хирургия для чайников, правда? Ну ладно, хватит, Микаэль! Никто тебя не слышит, но, если ты будешь так орать, мне придется заклеить и твой рот.

Рухнув на стул Арнольда Фолкестада, который издал протяжное гидравлическое шипение и провалился под тяжестью его тела, Харри включил компьютер. И пока он с треском загружался, активировал программы и готовился к работе, Харри еще раз перечитал сообщение от Катрины:

Статистика не найдена.

Арнольд рассказывал ему, что существует статистика ФБР, свидетельствующая о том, что в девяноста четырех процентах случаев смерти ключевых свидетелей обвинения по серьезным делам эти смерти были подозрительными. Именно из-за этой статистики Харри стал внимательнее изучать убийство Асаева. Но статистики не существовало. Как в шутке Катрины, которая терзала мозг Харри и которую он по непонятной причине запомнил: «В семидесяти двух процентах случаев, когда люди приводят статистические данные, они берут их с потолка».

Должно быть, Харри долго об этом думал. Подозревал. О том, что эту статистику Арнольд выдумал.

Зачем?

Ответ был прост. Чтобы заставить Харри внимательнее приглядеться к смерти Асаева. Потому что Арнольд что-то знал, но не мог прямо сказать, что именно и как к нему попала эта информация. Потому что это раскрыло бы его самого. Но он был усердным полицейским, болезненно желавшим, чтобы убийства раскрывались, и все же решил рискнуть и косвенным образом вывести Харри на след.

Арнольд Фолкестад знал, что этот след не только подскажет Харри, что Рудольф Асаев был убит, но и выведет на его потенциального убийцу.

Это могло привести Харри к нему самому, Арнольду Фолкестаду, и к другому убийству. Потому что единственным, кто мог знать и иметь потребность рассказать о том, что именно произошло там, в больнице, был Антон Миттет. Неуравновешенный пристыженный охранник. И только по одной причине Арнольд Фолкестад и Антон Миттет, совершенно чужие друг другу люди, внезапно установили контакт.

Харри вздрогнул.

Убийство.

Компьютер был готов к поиску.

Глава 48

Харри смотрел на монитор компьютера. Он снова набрал номер Катрины и уже собрался положить трубку после долгого ожидания, как вдруг услышал ее голос:

— Да?

Она запыхалась, как будто бегала. Но акустика в трубке подсказывала, что Катрина находится в помещении. И он подумал, что должен был догадаться об этом в тот раз, когда ночью звонил Арнольду Фолкестаду. Об акустике. Арнольд был на улице, а не в помещении.

— Ты в спортзале, что ли?

— В спортзале? — Она спросила это так, будто само понятие было ей незнакомо.

— Я думал, может, ты поэтому не подходишь к телефону.

— Нет, я дома. В чем дело?

— Хорошо, успокой свой пульс. Я сейчас в Полицейской академии. Я только что проверял, что один человек искал в Сети, и у меня дело застопорилось.

— Что ты имеешь в виду?

— Арнольд Фолкестад заходил на сайты поставщиков медицинского оборудования. Я хочу знать зачем.

— Арнольд Фолкестад? А что с ним?

— Я думаю, он тот, кого мы ищем.

— Арнольд Фолкестад — палач полицейских? — вскрикнула Катрина.

Харри услышал в трубке звук, который моментально определил как кашель курильщика Бьерна Хольма. И что-то похожее на скрип кровати.

— Вы с Бьерном в Котельной?

— Нет, я сказала, что я… мы… да, мы в Котельной.

Харри подумал и пришел к выводу, что за все годы работы в полиции он никогда не слышал худшего вранья.

— Если там, где ты находишься, есть доступ к компьютеру, проверь связь между Фолкестадом и этим оборудованием. И еще с местами преступлений и убийствами. После перезвони мне. А теперь дай мне Бьерна.

Он услышал, как она рукой закрыла микрофон телефона и что-то сказала, а потом раздался хриплый голос Бьерна:

— Да?

— Одевайся и поезжай в Котельную. Найди прокурора, который может выдать разрешение оператору мобильной связи отслеживать телефон Арнольда Фолкестада. Затем проверь, с каких номеров сегодня вечером звонили Трульсу Бернтсену, хорошо? А я пока попрошу Бельмана дать нам в распоряжение «Дельту». Договорились?

— Да. Я… мы… в общем, понимаешь…

— Это важно, Бьерн?

— Нет.

— Хорошо.

Харри прервал связь, и в эту минуту в дверь вошел Карстен Касперсен.

— Я нашел йод и вату. И пинцет. Так что мы можем вытащить осколки.

— Спасибо, Касперсен, но эти осколки пока поддерживают меня в рабочем состоянии, поэтому просто положи все на стол.

— Но, черт, ты…

Харри вытолкал протестующего Касперсена из кабинета и набрал номер Бельмана. Через шесть гудков ему ответил автоответчик. Харри выругался. Поискал в Интернете Уллу Бельман и нашел номер их стационарного телефона в Хейенхалле. В трубке немедленно раздался мягкий мелодичный голос, назвавший фамилию Бельман.

— Это Харри Холе. Ваш муж дома?

— Нет, он недавно ушел.

— Это очень важно. Где он?

— Он не сказал.

— Когда…

— Он не сказал.

— Если…

— …он появится, я попрошу его перезвонить вам, Харри Холе.

— Спасибо.

Харри повесил трубку.

Он заставил себя сидеть и ждать. Ждать, положив локти на стол, опустив голову на руки и прислушиваясь к падающим на листки непроверенных студенческих работ каплям крови. Он считал их, как секунды.

Лес. Лес. В лесу не ходит трамвай.

И еще акустика, как будто он находится на улице, а не в помещении.

Когда Харри в тот вечер позвонил Арнольду Фолкестаду, Арнольд сказал, что он дома и уже лежит в кровати.

А Харри Холе прекрасно слышал на заднем фоне звук проезжающего поезда метро.

Конечно, Арнольд Фолкестад мог соврать о своем местонахождении по относительно невинным причинам. Из-за встречи с дамой, которую он хотел оставить в тайне, например. И время звонка Харри могло случайно совпасть с тем временем, когда молодая девушка была выкопана из могилы на кладбище Вестре-Гравлюнд. А совсем рядом с кладбищем проходит наземная линия метро. Случайность. Но ее было достаточно, чтобы на поверхность всплыло и другое. Статистика.

Харри еще раз взглянул на часы.

Он подумал о Ракели и Олеге. Они дома.

Дома. Там же, где должен быть и он. Где ему следует находиться. И где он никогда не будет. Не совсем, не до конца, не так, как ему хотелось бы. Потому что это правда, в нем этого нет, а есть нечто совсем другое, похожее на бактерию, пожирающую его плоть и все остальное в его жизни. То, с чем даже алкоголь не мог полностью совладать, то, чему Харри после всех этих лет не мог дать определения. Он знал только, что похожее имелось и в Арнольде Фолкестаде. Императив настолько сильный и всеобъемлющий, что он не способен защитить то, что уничтожал. И вот — наконец — Катрина позвонила.

— Несколько недель назад он заказал довольно много хирургических инструментов и хирургический костюм. Для того чтобы это сделать, не требуется специального разрешения.

— Еще что-нибудь?

— Нет, вроде бы он не так часто выходит в Интернет. Даже кажется, что он осторожничает.

— Еще что-нибудь?

— Я ввела в поисковик его имя и названия полученных им травм, чтобы посмотреть, не замешан ли он в чем-нибудь. И обнаружила историю болезни многолетней давности. Оказалось, это история его болезни.

— Вот как?

— Да. Его положили в больницу с травмами, которые врач определил как травмы от ударов, однако сам пациент утверждал, что получил повреждения, упав с лестницы. Врач считает это невозможным, ссылаясь на обширные повреждения по всему телу, но пишет далее, что пациент — полицейский, поэтому он сам должен решить, стоит ему или нет обращаться с заявлением в полицию. И еще он пишет, что колено вряд ли полностью восстановится.

— Вот почему он хромает. Что насчет мест преступлений палача полицейских?

— Тут я не обнаружила никакой связи. Кажется, во время работы в Крипосе он не расследовал ни одно из первоначальных убийств. Напротив, я нашла связь между ним и одной из жертв.

— Да что ты?

— Рене Калснес. Сначала просто всплыло его имя, а потом я запустила комбинационный поиск. Эти двое много общались. Фолкестад платил за авиабилеты за границу для обоих, на них обоих зарегистрированы двухместные номера и апартаменты в разных европейских городах. Еще драгоценности, которые Фолкестад вряд ли носил, но покупал в Барселоне и Риме. Короче говоря, кажется, что эти двое…

— …были любовниками, — договорил за нее Харри.

— Я бы даже сказала, тайными любовниками, — ответила Катрина. — При вылете из Норвегии они всегда сидели порознь, иногда даже летали разными рейсами. А если они одновременно останавливались в норвежских гостиницах, то всегда селились в одноместных номерах.

— Арнольд был полицейским, — сказал Харри. — Он считал, что скрывать свою сущность будет надежнее.

— Но он был не единственным, кто ухаживал за этим Рене и преподносил ему поездки и подарки.

— Естественно. Как естественно и то, что следователям надо было раньше обратить на это внимание.

— Ты слишком строг, Харри. У них не было моих поисковиков.

Харри медленно провел рукой по лицу:

— Может, и нет. Может, ты и права. Может быть, я несправедлив, когда думаю, что убийство педика-проститутки не вызвало бурной деятельности всех вовлеченных.

— Да, ты несправедлив.

— Ладно. Что-нибудь еще?

— Пока нет.

— Хорошо.

Он опустил телефон в карман и посмотрел на часы.

Одна фраза, сказанная Арнольдом Фолкестадом, не выходила у него из головы.

«Все, кто не может принять удар ради правосудия, должны испытывать муки совести».

Так значит, вот что Фолкестад сделал, совершив из мести эти убийства? Принял удар?

И еще одну фразу он произнес, когда они говорили о том, что Силье Гравсенг, возможно, страдает обсессивно-компульсивным расстройством, при котором человек не побрезгует никакими средствами для достижения цели: «У меня есть опыт по части ОКР».

Этот человек сидел здесь, напротив Харри, и совершенно очевидно говорил о себе.

Бьерн позвонил через семь минут:

— Они проверили телефон Трульса Бернтсена. Ему сегодня вечером никто не звонил.

— Мм. Значит, Фолкестад приехал к нему домой и забрал его оттуда. А телефон Фолкестада?

— Судя по сигналам базовых станций, он включился и может находиться в районе улицы Шлемдалсвейен, «Шато-Неф» и…

— Черт, — сказал Харри. — Положи трубку и набери его номер.

Через несколько секунд Харри услышал, как где-то зазвонил телефон. Звук доносился из ящика письменного стола. Харри подергал за ручки: заперто. Открытым оказался только нижний, самый большой ящик. Харри увидел дисплей, достал телефон из ящика и нажал на кнопку ответа.

— Нашел, — сказал он.

— Алло?

— Это Харри, Бьерн. Фолкестад умен, он оставил здесь телефон, зарегистрированный на его имя. Я думаю, этот телефон находился здесь в моменты совершения всех убийств.

— Чтобы телефонный оператор не смог реконструировать его передвижения в это время.

— И чтобы были косвенные улики, указывающие на то, что он, как обычно, сидел здесь и работал, на случай если ему понадобится алиби. А поскольку телефон даже не был заперт в столе, мне кажется, мы вряд ли найдем в нем что-нибудь компрометирующее.

— Ты хочешь сказать, что у Фолкестада есть еще один?

— С анонимной сим-картой, купленный за наличные, или телефон, зарегистрированный на другое имя. С такого телефона он звонил своим жертвам.

— А поскольку сегодня вечером его телефон находится тут…

— Он был на деле, точно.

— Но если он собирается воспользоваться телефоном как алиби, странно, что он не забрал его. Не увез домой. Если, по данным телефонного оператора, он всю ночь провел в академии…

— Это не будет надежным алиби. Есть другая возможность.

— Какая?

— Что он еще не закончил вечернюю работу.

— О черт. Ты думаешь…

— Я ничего не думаю. Я не могу найти Бельмана. Позвони Хагену, объясни ситуацию и спроси, может ли он дать разрешение на мобилизацию «Дельты». И выдвигайтесь по домашнему адресу Фолкестада.

— Считаешь, он дома?

— Нет. Но мы…

— …начнем искать там, где светло, — закончил Бьерн.

Харри повесил трубку и закрыл глаза. Шум в ушах практически прекратился. Вместо него появился другой звук. Тиканье. Обратный отсчет секунд. Черт, черт! Он прижал к глазам костяшки указательных пальцев.

Мог ли у кого-то другого сегодня вечером прозвучать анонимный звонок? У кого? И с какого телефона? С незарегистрированного. Или из телефона-автомата. Или с большого коммутатора, на котором не отображается и не регистрируется номер звонящего.

Харри посидел так несколько секунд.

А потом убрал руки от лица.

Он посмотрел на большой черный телефонный аппарат, стоящий на столе, помедлил немного и поднял трубку. Услышав гудки коммутатора, он нажал кнопку повтора последнего номера. Раздались короткие гудки от набора цифр: телефон соединял его с последним номером. Наконец на звонок ответили.

Тот же самый мягкий мелодичный голос:

— Бельман.

— Простите, я не туда попал, — сказал Харри и положил трубку.

Он закрыл глаза. Черт, черт!

Глава 49

Неважно, как и почему.

Мозг Харри старался отмести ненужное и сосредоточиться на единственном вопросе, имевшем сейчас значение. Где.

Где, черт возьми, находится Арнольд Фолкестад?

На месте преступления.

С хирургическими инструментами.

Когда до Харри дошло, где он, его сильно удивило лишь одно: как он не додумался до этого раньше. Это было настолько очевидным, что даже первокурсник со средней фантазией смог бы соотнести информацию и проследить ход мыслей преступника. Место преступления. Место преступления, где человек, одетый в костюм и маску хирурга, не привлечет много внимания.

На машине от Полицейской академии до Национальной больницы ехать две минуты.

Он мог успеть, «Дельта» не могла.

Харри выбежал из здания за двадцать пять секунд.

Тридцать секунд он потратил на то, чтобы сесть в машину, завести двигатель и выехать на улицу Шлемдалсвейен, которая должна была привести его туда, куда ему надо.

Спустя минуту и сорок пять секунд он развернулся перед входом в Национальную больницу.

Через десять секунд он ворвался в крутящуюся дверь и промчался мимо приемного отделения. Харри услышал возглас «эй, вы!», но не остановился. Его шаги эхом отражались от стен и потолка в коридоре. На бегу он завел руку за спину и нащупал «одессу», засунутую за пояс брюк.

Миновав кофейный автомат, Харри сбросил скорость, чтобы не производить слишком много шума. У стула перед дверью, которая вела на место преступления, он остановился. Многим было известно, что русский наркобарон умер в этой палате, но только несколько человек знали, что он был убит и что палата за дверью является местом нераскрытого преступления. Одним из этих людей был Арнольд Фолкестад.

Харри подошел к двери и прислушался.

Проверил, снят ли пистолет с предохранителя.

Пульс его завершил обратный отсчет.

В конце коридора раздался звук шагов бегущего человека. Его хотят остановить. И прежде чем Харри Холе бесшумно открыл дверь и вошел в палату, он успел подумать лишь об одном: он находится в плохом сне, где все повторяется, повтор следует за повтором, но здесь все должно завершиться. Он должен проснуться. Похлопать глазами на ярком утреннем свету, почувствовать холод белой простыни и руки женщины, обнимающей его. Той, что отказывается выпустить его из объятий, отказывается отпустить его от себя.

Харри осторожно прикрыл за собой дверь. Он увидел спину в зеленом костюме, склонившуюся над кроватью, на которой лежал знакомый ему человек, Микаэль Бельман.

Харри поднял пистолет и отвел курок назад. Он уже представлял себе, как выстрел взорвет зеленый материал, вырвет нервы, сломает позвоночник, как спина закачается и упадет вперед. Но Харри хотел не этого. Он не хотел убивать этого человека выстрелом в спину, он хотел убить его выстрелом в лицо.

— Арнольд, — произнес Харри хриплым голосом. — Повернись сюда.

Раздался звон, когда зеленый человек положил что-то блестящее на металлический стол: скальпель. Он медленно повернулся, снял зеленую маску и взглянул на Харри.

А Харри посмотрел на него. Палец на курке напрягся.

Шаги в коридоре приближались. Там было несколько человек. Если Харри хотел сделать все без свидетелей, ему следовало поспешить. Он почувствовал, что курок больше не оказывает сопротивления, что он достиг того предела, после которого наступает тишина. Тишина перед взрывом. Сейчас. Не сейчас. Харри немного ослабил давление. Это не он. Не Арнольд Фолкестад. Неужели он ошибся? Снова ошибся? Он видел перед собой гладко выбритое лицо, открытый рот, черные незнакомые глаза. Это что, палач полицейских? Он смотрел так… удивленно. Зеленый сделал полшага в сторону, и только сейчас Харри заметил человека, которого раньше не было видно, — женщину, одетую в такой же зеленый костюм.

В тот же миг дверь позади него распахнулась, и Харри оттолкнули в сторону еще два человека в зеленой операционной одежде.

— Как ситуация? — спросил один из новоприбывших громким властным голосом.

— Без сознания, — ответила женщина. — Пульс медленный.

— Кровопотеря?

— На полу крови немного, но она могла вытечь в брюшную полость.

— Определите группу крови и закажите три пакета.

Харри опустил пистолет.

— Я из полиции, — сказал он. — Что произошло?

— Выйдите отсюда, мы пытаемся спасти жизнь, — приказал властный.

— Как и я, — сказал Харри, снова поднимая пистолет. Мужчина уставился на него. — Я пытаюсь остановить убийцу, хирург. И мы не знаем, закончился ли у него рабочий день, понятно?

Властный мужчина отвернулся от Харри:

— Если у него только одна эта рана, то кровопотеря невелика и внутреннего кровотечения тоже не было. Он в шоке? Карен, помоги полицейскому.

Женщина стала говорить, не снимая маски и не отходя от кровати:

— В приемном отделении сотрудница заметила человека в окровавленной хирургической одежде и маске, он вышел из пустого крыла и направился к выходу. Это показалось ей настолько странным, что она отправила людей проверить. К тому моменту, когда пациента обнаружили, он чуть не умер от кровопотери.

— Кто-нибудь знает, куда отправился тот человек? — спросил Харри.

— Говорят, он просто исчез.

— Когда пациент придет в сознание?

— Мы даже не знаем, выживет ли он. Кстати, кажется, вам тоже нужна медицинская помощь.

— Пожалуй, кроме накладки, мы тут вряд ли что-нибудь сможем сделать, — произнес властный.

Больше информации ему было не раздобыть, но Харри все не уходил. Он сделал два шага вперед, остановился. Посмотрел на белое лицо Микаэля Бельмана. В сознании ли он? Трудно сказать.

Один глаз смотрел прямо на него.

Второго не было.

Только большая дыра с кровавыми волокнами сухожилий и белыми нитями, вывалившимися наружу.

Харри развернулся и вышел из палаты. Он быстро пошел по коридору на свежий воздух, доставая телефон.

— Да?

— Столе?

— Голос у тебя взволнованный, Харри.

— Палач полицейских взял Бельмана.

— Взял?

— Он его прооперировал.

— Что ты имеешь в виду?

— Удалил у него один глаз. И бросил его, чтобы Бельман истек кровью и умер. И именно палач полицейских стоит за сегодняшним взрывом, о котором ты наверняка слышал в новостях. Он пытался убить двух полицейских, одним из которых был я. Мне нужно знать, что он думает, потому что у меня, черт побери, кончились идеи.

Наступила тишина. Харри ждал, слушая тяжелое дыхание Столе Эуне. Наконец раздался его голос:

— Я действительно не знаю…

— Я не это хочу услышать, Столе. Сделай вид, что знаешь, хорошо?

— Хорошо, хорошо. Я могу сказать, что он себя не контролирует, Харри. Эмоциональное давление резко возросло, он кипит и поэтому перестал следовать обычной схеме. Теперь он может сделать все, что угодно.

— То есть ты говоришь, что не знаешь, каким будет его следующее действие?

Снова наступила тишина.

— Спасибо, — сказал Харри и положил трубку.

Телефон немедленно начал звонить. «Б» означает Бьерн.

— Да?

— «Дельта» едет домой к Фолкестаду.

— Хорошо! Сообщи им, что, возможно, он тоже туда сейчас направляется и что мы даем им час, после чего объявим его в общий розыск, чтобы он не получил предупреждения на полицейской частоте или каким-то схожим образом. Позвони Катрине и попроси ее приехать в Котельную, я еду туда.

Харри вышел в приемное отделение. При виде его люди начали шарахаться в стороны. Одна женщина закричала, кто-то спрятался под стойку. В зеркале позади стойки Харри заметил свое отражение.

Почти двухметрового роста разбомбленный мужик с самым отвратительным в мире автоматическим оружием в руке.

— Простите, господа, — пробормотал он, выходя на улицу через вращающиеся двери.

— Что происходит? — спросил Бьерн.

— Ничего особенного, — ответил Харри, подставляя лицо дождю, мгновенно погасившему бушующий на нем пожар. — Слушай, я нахожусь в пяти минутах от дома, я заеду принять душ, приклеить пластырь и переодеться.

Они закончили разговор, и тут Харри заметил дежурного парковщика, который стоял возле его машины с блокнотом наготове.

— Собираетесь оштрафовать меня? — спросил Харри.

— Вы перекрыли вход в больницу, так что без вопросов, — ответил парковщик, не поднимая глаз.

— Может, тогда лучше отойдете в сторону и мы уберем эту машину? — предложил Харри.

— Мне кажется, вам не стоит разговаривать со мной так… — начал парковщик, поднял голову и остолбенел, увидев Харри с «одессой».

Он так и остался стоять, не шевелясь, а Харри уселся в машину, засунул пистолет за пояс брюк на спине, повернул ключ в зажигании, отпустил сцепление и начал движение.

Харри выехал на улицу Шлемдалсвейен, газанул, проехал мимо станции метро. Он молча вознес молитву о том, чтобы Арнольд Фолкестад сейчас ехал бы домой точно так же, как и он сам.

Он повернул на улицу Хольменколлвейен в надежде, что Ракель не будет ругаться, когда увидит его. В надежде, что Олег…

Господи, как же он был рад, что увидит его! Даже сейчас, когда сам он в таком виде. Особенно сейчас.

Харри притормозил, чтобы свернуть на подъездную дорожку к дому.

А потом резко нажал на тормоз.

И дал задний ход.

Медленно поехал назад.

Харри окинул взглядом припаркованные вдоль тротуара машины, мимо которых только что проехал. Остановился. Тяжело задышал.

Все верно, Арнольд Фолкестад направлялся домой. Точно так же, как и он сам.

Потому что там между двумя машинами, более характерными для района Хольменколлен, — «ауди» и «мерседесом» — стоял «фиат» неопределенного года выпуска.

Глава 50

На несколько секунд Харри остановился под елями, изучая дом.

Со своего места он не видел никаких следов взлома ни на двери с тремя замками, ни на решетках на окнах.

Конечно, необязательно «фиат», стоявший на улице, принадлежал Арнольду Фолкестаду, «фиаты» есть у многих. Но Харри провел рукой по капоту той машины. Он был еще теплым. Харри бросил собственную машину прямо посреди дороги.

Он побежал под елями к задней стороне дома.

Подождал, прислушался. Ничего.

Он прокрался вплотную к стене дома, вытянулся, заглянул в окна, но ничего не увидел, кроме темных комнат.

Харри пошел дальше вокруг дома, пока не добрался до освещенных окон кухни и гостиной.

Он встал на цыпочки и заглянул внутрь, потом снова присел, прижался спиной к грубым бревнам и сосредоточился на дыхании. Потому что дышать ему было необходимо. Ему надо было позаботиться о том, чтобы в мозг поступал кислород и чтобы мозг работал быстро.

Крепость. И какой от нее прок?

Он захватил их.

Они были там.

Арнольд Фолкестад. Ракель. И Олег.

Харри сосредоточился, вспоминая только что увиденное.

Они сидели в прихожей, напротив входной двери.

Олег — на стуле, установленном посреди комнаты, Ракель — прямо за ним. У Олега во рту был белый кляп, а Ракель привязывала его к спинке стула.

В нескольких метрах позади от них, утопая в кресле, сидел Арнольд Фолкестад с пистолетом в руке и отдавал команды Ракели.

Детали. У Фолкестада был стандартный полицейский «хеклер-кох». Надежный, осечки не даст. На столе в гостиной лежит мобильный телефон Ракели. Кажется, ни у кого из них пока нет никаких повреждений. Пока.

Почему…

Харри отогнал эту мысль. Сейчас ей не место, для «почему» нет времени, он должен думать, как остановить Фолкестада.

Он уже сделал вывод, что под этим углом не сможет выстрелить в Фолкестада, не рискуя попасть в Олега и Ракель.

Харри заглянул в окно и снова присел.

Ракель скоро закончит свою работу.

И скоро Фолкестад начнет свою.

Харри заметил дубинку, прислоненную к книжному шкафу рядом с креслом. Скоро Фолкестад изуродует Олегу лицо так же, как и всем остальным. Молодому парню, который даже не является полицейским. А Фолкестад должен думать, что Харри уже мертв, так что месть исключается. Почему же… стоп!

Надо позвонить Бьерну, чтобы перенаправить сюда «Дельту». Она находится в лесу совсем в другой части города. Им может понадобиться три четверти часа. Черт, черт! Нет, придется действовать самому.

Харри заверил самого себя, что у него есть время.

Что у него есть несколько секунд, может быть, минута.

Но он не сможет создать эффект неожиданности, если попытается вломиться через дверь с тремя замками. Фолкестад услышит его и подготовится задолго до того, как он окажется внутри, и будет стоять, приставив пистолет к голове одного из них.

Быстро, быстро! Что-нибудь, хоть что-нибудь, Харри!

Он достал мобильник и хотел послать эсэмэску Бьерну, но пальцы его не слушались, они застыли, потеряли чувствительность, как будто доступ крови к ним прекратился.

Не сейчас, Харри, не замерзай. Это обычная работа, это не они, это… жертвы. Безликие жертвы. Это… та, на ком ты собирался жениться, и тот, кто называл тебя папой, когда был маленьким и так уставал, что забывался. Тот, кого ты не хотел разочаровывать, но о чьем дне рождения иногда забывал, и этот, только этот маленький факт мог довести тебя до слез, и ты пребывал в таком отчаянии, что тебе приходилось жульничать. Постоянно жульничать.

Харри вгляделся во мрак.

Чертов обманщик.

Мобильник на столе в гостиной. Может быть, позвонить Ракели и посмотреть, не встанет ли Фолкестад со своего места, не сдвинется ли с линии огня, проходящей через Ракель и Олега. И застрелить его, когда он возьмет трубку.

А что, если он ничего этого не сделает и останется сидеть?

Харри еще раз заглянул внутрь и спрятался, надеясь, что Фолкестад не заметил движения. Фолкестад только что встал. В руках у него была дубинка. Он отодвинул Ракель в сторону, но она по-прежнему мешала Харри. И все равно, даже если бы он стоял на прямой линии огня, вряд ли Харри смог бы с расстояния в десять метров сделать выстрел, который мгновенно остановил бы Фолкестада. Для этого требовалось более точное оружие, чем ржавая «одесса», и калибр побольше, чем «макаров» девять на восемнадцать. Надо подобраться ближе, лучше всего на расстояние метров двух.

Через окно он услышал голос Ракели:

— Возьмите меня! Пожалуйста.

Харри прижался затылком к стене и зажмурил глаза. Действовать, действовать. Но как? Господь Всемогущий, как? Дай ужасному грешнику и обманщику подсказку, и он отплатит Тебе… тем, чем скажешь. Харри сделал вдох и прошептал свое обещание.

Ракель смотрела на рыжебородого мужчину. Он стоял позади стула, на котором сидел Олег. Кончик его дубинки лежал на плече Олега. В другой руке он держал пистолет, направленный на нее.

— Я правда ужасно сожалею, Ракель, но я не могу пощадить мальчишку. Он — настоящая цель, понимаешь?

— Но почему? — Ракель не собиралась рыдать, но по ее щекам текли теплые ручейки слез: физическая реакция, не связанная с тем, что она чувствовала. Или не чувствовала. Оцепенение. — Почему ты делаешь это, Арнольд? Ты поступаешь как… просто как…

— Больной? — Арнольд Фолкестад слегка улыбнулся, будто извиняясь. — Вы ведь именно в это хотите верить. Что все мы можем сколько угодно наслаждаться грандиозными мечтами о мести, но никто из нас не хочет и не может претворить их в жизнь.

— Но почему?

— Я могу любить, а поэтому могу и ненавидеть. Ну, то есть теперь я больше не могу любить. Я заменил любовь… — он легко поднял дубинку, — на это. Я восхваляю моего любимого. Рене был больше чем случайным любовником. Он был моей…

Он поставил дубинку на пол, облокотив о спинку стула, и полез за чем-то в карман. Дуло пистолета не сдвинулось ни на миллиметр.

— …зеницей ока. Которую у меня отняли. И никто с этим ничего не сделал.

Ракель знала, что должна испытать шок, остолбенеть, испугаться. Но она ничего не почувствовала, сердце ее уже окаменело.

— У него были такие красивые глаза, у Микаэля Бельмана. Так что я отнял у него то, что он отнял у меня. Лучшее из всего, что у него было.

— Зеница ока. Но почему Олег?

— Ты что, действительно этого не понимаешь, Ракель? Он — семя. Харри говорил мне, что мальчик хочет стать полицейским. И он уже не выполнил своих обязанностей, а это превращает его в одного из них.

— Обязанностей? Каких еще обязанностей?

— Обязанностей ловить убийц и судить их. Он знает, кто убил Густо Ханссена. Ты кажешься такой удивленной. Я изучил это дело. Совершенно очевидно, что если Олег не сам убил его, то он знает, кто виновен в этой смерти. Все остальное логически невозможно. Разве Харри тебе не рассказывал? Олег был там, в том месте, когда убили Густо. И знаешь, о чем я подумал, увидев фотографии с места преступления? Какой Густо красивый. Они с Рене были красивыми молодыми мужчинами, у которых вся жизнь впереди.

— У моего мальчика тоже! Пожалуйста, Арнольд, тебе не обязательно делать это.

Ракель сделала шаг в его сторону, и он поднял пистолет. Но направил оружие не на нее, а на Олега.

— Не расстраивайся, Ракель. Тебе тоже будет позволено умереть. Ты сама по себе не цель, но свидетель, от которого мне придется избавиться.

— Харри раскроет тебя. И убьет.

— Мне жаль, что я вынужден причинить тебе столько боли, Ракель, ведь ты мне нравишься. Но мне кажется, ты должна это знать. Ты понимаешь, Харри совершенно ничего не раскроет. Потому что, боюсь, он уже мертв.

Ракель недоверчиво посмотрела на его лицо. Ему действительно было жаль. Внезапно телефон на столе засветился и издал простой звук. Ракель бросила на него взгляд.

— Кажется, ты ошибаешься, — сказала она.

Арнольд Фолкестад нахмурился:

— Дай-ка мне его.

Ракель протянула ему телефон. Он приставил пистолет к затылку Олега, взял телефон и быстро прочитал сообщение. Потом он остро взглянул на Ракель.

«Не давай Олегу посмотреть подарок».

— Что это значит?

Ракель пожала плечами:

— Во всяком случае, это значит, что он жив.

— Это невозможно. По радио рассказали про взрыв моей бомбы.

— Не мог бы ты просто немедленно уйти, Арнольд? До того, как станет слишком поздно.

Фолкестад задумчиво моргал, глядя на нее. Или сквозь нее.

— Я понял. Кто-то опередил Харри. Вошел в квартиру. Бум-бам. Ну конечно. — Он коротко хохотнул. — Харри едет сейчас оттуда, так ведь? Он ни о чем не догадывается. Я могу сначала застрелить вас, а потом просто дождаться, когда он войдет вот в эту дверь.

По-видимому, он еще раз прокрутил в голове эту мысль, кивнул, соглашаясь с первоначальными выводами, и направил пистолет на Ракель.

Олег закрутился на стуле, попытался подпрыгнуть и отчаянно застонал через кляп. Ракель посмотрела в дуло пистолета. Сердце ее почти перестало биться. Словно мозг уже принял неизбежное и начал прекращать работу. Она больше не боялась. Она умрет. Умрет за Олега. Может быть, Харри успеет добраться сюда до того, как… может быть, он спасет Олега. Потому что сейчас она кое-что знала. Она закрыла глаза и стала ждать непонятно чего. Удара, укола, боли. Темноты. У нее не было богов, которым она могла бы вознести молитву.

В замке раздался грохот.

Она открыла глаза.

Арнольд опустил пистолет и уставился на дверь.

Маленькая пауза. И снова грохот.

Арнольд сделал шаг назад, взял с кресла плед и набросил на Олега, полностью накрыв его вместе со стулом.

— Делай вид, что все в порядке, — прошептал он. — Скажешь хоть слово — я всажу пулю в затылок твоему сыну.

В замке загрохотало в третий раз. Арнольд занял позицию позади закамуфлированного стула, так чтобы пистолет его не был виден от входной двери.

И вот дверь открылась.

На пороге стоял Харри. Высоченный, с широкой улыбкой, в расстегнутом пиджаке, с изуродованным лицом.

— Арнольд! — закричал он радостно. — Как приятно!

Арнольд рассмеялся ему в ответ:

— Ну и видок у тебя, Харри! Что случилось?

— Палач полицейских. Бомба.

— Да что ты?

— Ничего серьезного. Что привело тебя сюда?

— Проезжал мимо и вспомнил, что мне надо обсудить с тобой расписание. Подойди, пожалуйста, сюда и посмотри.

— Сначала я должен крепко обнять вот ее, — сказал Харри и раскрыл объятия для Ракели, бросившейся ему на грудь. — Как прошел полет, любимая?

Арнольд кашлянул:

— Лучше бы ты отпустила его, Ракель. Мне сегодня вечером еще многое надо успеть.

— Как ты строг, Арнольд, — рассмеялся Харри, выпустил Ракель из объятий, отстранил ее от себя и снял пиджак.

— Иди сюда, — сказал Арнольд.

— Здесь больше света, Арнольд.

— Колено болит. Иди сюда.

Харри наклонился и стал развязывать шнурки.

— Я сегодня побывал в центре чудовищного взрыва, поэтому тебе придется меня извинить: я хочу сначала снять ботинки. А коленом тебе в любом случае придется воспользоваться, когда будешь уходить, поэтому тащи расписание сюда, раз уж дело такое срочное.

Харри уставился на свои ботинки. Расстояние от того места, где он стоял, до Арнольда и стула, накрытого пледом, составляло шесть или семь метров. Слишком далеко для того, кто совсем недавно поведал Харри, что из-за повреждения зрения и дрожи в руках не может попасть в мишень с расстояния более полуметра. А сейчас мишень вдобавок внезапно сложилась и значительно уменьшилась, опустив голову и наклонив туловище вперед так, чтобы его защищали плечи.

Он тянул за шнурки и делал вид, что они не поддаются.

Заманить Арнольда. Он должен умудриться подманить его сюда.

Потому что выход был только один. И возможно, поэтому Харри внезапно стал спокойным и расслабленным. All in.[76] Все уже сделано. Остальное в руках судьбы.

И наверное, именно это спокойствие учуял Арнольд.

— Как скажешь, Харри.

Харри услышал, как Арнольд шагает по полу. Он по-прежнему сосредоточенно занимался шнурками. Харри знал, что Арнольд только что прошел мимо стула, накрытого пледом. Олег сидел совершенно тихо, как будто знал, что происходит.

А теперь Арнольд прошел мимо Ракели.

И вот момент настал.

Харри поднял глаза. И увидел черный глаз пистолетного дула на расстоянии двадцати-тридцати сантиметров.

Он знал, что с того момента, как он вошел в дом, любое резкое движение заставит Арнольда начать стрелять. Сначала в ближайшего. В Олега. Интересно, Арнольд понял, что Харри вооружен? Понял, что он возьмет пистолет на фиктивную встречу с Трульсом Бернтсеном?

Может быть, да. А может быть, и нет.

В любом случае это уже неважно. Сейчас Харри не успел бы вынуть оружие, как бы близко оно ни находилось.

— Арнольд, почему…

— Прощай, друг.

Палец Арнольда начал сжиматься вокруг курка.

Харри знал, что полного откровения не случится, не будет того озарения, которое, как принято считать, настает в конце пути. Не будет большого откровения насчет того, почему мы родились и умираем, в чем был смысл того и другого, а также всего, что произошло между этими двумя событиями. Не будет и малого откровения насчет того, что заставляет людей, подобных Фолкестаду, жертвовать своей жизнью ради разрушения жизней других. Вместо этого будет только синкопа, быстрое лишение жизни, банально, но логично поставленная посреди слова точка. Поче — му.

Порох горел с взрывной — буквально — скоростью, и созданное им давление вытолкнуло пулю из латунной гильзы со скоростью около трехсот шестидесяти метров в секунду. Мягкий свинец принял форму бороздок в дуле, которые заставляют пулю вращаться так, чтобы она сохраняла стабильность во время движения по воздуху. Но в данном случае в этом не было необходимости. Пролетев всего несколько сантиметров по воздуху, свинцовая пуля прошила кожу черепа и притормозила, столкнувшись с костью. Когда пуля дошла до мозга, скорость ее уменьшилась до трехсот километров в час. Сначала снаряд прошел сквозь участок коры, отвечающий за моторику, и уничтожил его, обездвижив человека, потом продырявил височную долю мозга, уничтожил функции lobus dexter и lobus frontalis,[77] задел глазной нерв и натолкнулся на внутреннюю часть черепа с противоположной стороны. Угол попадания и низкая скорость привели к тому, что, вместо того чтобы пробить кость и выйти наружу, пуля срикошетила, пробила другие части внутреннего содержания черепной коробки и, постепенно замедляясь, наконец остановилась. К этому моменту она нанесла так много повреждений, что сердце перестало биться.

Глава 51

Катрина поежилась и забралась под руку Бьерна. В большом церковном помещении было холодно. Холодно внутри, холодно снаружи, стоило одеться потеплее.

Они ждали. Все собравшиеся в церкви Уппсала ждали. Кашель. Интересно, почему люди начинают кашлять, как только войдут в церковь? Может быть, что-то в самом помещении вызывает першение в горле и желание сглотнуть? Даже в такой современной церкви, как эта, из стекла и бетона? А может быть, произвести это действие заставляет страх издать какой-то звук, который будет усилен акустикой? Или же это просто человеческий способ выразить другие подавленные чувства, выплюнуть их, вместо того чтобы разразиться слезами или смехом?

Катрина покрутила головой. Народу было немного, только самые близкие. Так мало, что для каждого из них было достаточно одной буквы в записной книжке Харри. Она увидела Столе Эуне. В кои-то веки в галстуке. Его жена. Гуннар Хаген, тоже с женой.

Она вздохнула. Надо было одеться теплее. Хотя Бьерну, кажется, не холодно. Темный костюм. Она и не знала, что ему так идет костюм. Она смахнула пыль с его рукава. Пыли на нем, в общем-то, не было, просто она произвела такое движение. Интимный жест любви. Как у обезьян, ищущих вшей в шкурах друг у друга.

Дело было раскрыто.

Какое-то время они боялись, что потеряли его, что Арнольду Фолкестаду — ныне известному как палач полицейских — удалось ускользнуть, уехать за границу или спрятаться в какой-нибудь норе в Норвегии. Эта нора должна была быть глубокой и темной, потому что в течение двадцати четырех часов после объявления Арнольда в розыск его приметы активно передавались всеми средствами массовой информации, и любой сведущий человек в стране знал, кто такой Арнольд Фолкестад и как он выглядит. И в тот момент Катрина подумала, как близко они подобрались к нему на более ранней стадии расследования, когда Харри попросил ее проверить связь между Рене Калснесом и сотрудниками полиции. Если бы она расширила поиск, включив в него бывших полицейских, то обнаружила бы связь между Арнольдом Фолкестадом и парнишкой.

Она прекратила чистить рукав Бьерна, и тот благодарно улыбнулся ей. Быстрой, похожей на судорогу улыбкой. Подбородок у него дрожал. Неужели он расплачется? Катрина поняла, что сегодня впервые увидит, как плачет Бьерн Хольм. Она кашлянула.

Микаэль Бельман примостился на краю скамьи и взглянул на часы.

Через сорок пять минут ему предстоит новое интервью. «Штерн». Миллион читателей. Еще один иностранный журналист жаждет услышать историю о том, как молодой начальник полиции неустанно работал неделю за неделей, месяц за месяцем, чтобы одолеть этого убийцу, и о том, как он в итоге чуть было сам не стал жертвой палача полицейских. И Микаэль еще раз сделает маленькую паузу перед тем, как сказать, что глаз, которым он пожертвовал, небольшая цена за то, чего он достиг: помешал сумасшедшему убийце забрать жизни других своих подчиненных.

Микаэль Бельман натянул рукав рубашки на часы. Пора бы уже начинать, чего все ждут? Он долго думал, что сегодня надеть. Черное, чтобы подходило к ситуации и к повязке на глазу? Повязка на глазу была очень удачным аксессуаром, она рассказывала его историю так драматично и эффектно, что, по мнению газеты «Афтенпостен», он стал самым фотографируемым международной прессой норвежцем в этом году. Или же стоило выбрать более нейтральный темный костюм, который был бы вполне приемлемым и не так бросался в глаза во время интервью? После интервью он должен отправиться на встречу с председателем городского совета, поэтому Улла посоветовала нейтральный темный.

Черт, если они сейчас не начнут, он опоздает.

Он прислушался к себе. Испытывает ли он какие-нибудь чувства? Нет. Какие чувства он должен испытывать? Это всего лишь Харри Холе, не слишком близкий друг, не его сотрудник из Полицейского управления Осло. Но существовала вероятность, что кто-то из журналистов караулит снаружи, поэтому явиться в церковь было очень правильно с точки зрения пиара. К тому же невозможно отрицать, что именно Холе первым указал на Фолкестада, а поскольку это дело привлекло столько внимания, оно прочно связало Микаэля и Харри. А пиар будет теперь еще важнее, чем раньше. Микаэль уже знал, о чем пойдет речь на встрече с председателем городского совета. Партия лишилась важного лица, Исабеллы Скейен, и искала новое. Популярного и уважаемого человека, которого хотелось иметь в команде. Они хотели бы, чтобы он тоже управлял городом. Когда ему позвонил председатель городского совета, он начал с восторгов по поводу того, каким симпатичным и мудрым предстал Бельман в большом интервью в журнале «Магасинет». А потом спросил: гармонирует ли программа их партии с собственными политическими воззрениями Микаэля Бельмана?

Гармонирует.

Управлять городом.

Городом Микаэля Бельмана.

Ну давай же, втопи уже педаль на этом органе!

Бьерн Хольм чувствовал, как у него под рукой дрожит Катрина, ощущал холодный пот под костюмными брюками и думал, что сегодняшний день будет длинным. Длинный день, и только после него они с Катриной смогут снять одежду и забраться в постель. Вместе. И позволят жизни идти дальше. Так же продолжалась жизнь у всех, кто остался в живых, хотели они того или нет. И, скользя взглядом по рядам скамеек, он думал обо всех тех, кого здесь не было. О Беате Ленн. Об Эрленде Веннесле. Об Антоне Миттете. О дочери Руара Мидтстюэна. И о Ракели Феуке и Олеге Феуке — их тоже здесь не было. Все они заплатили свою цену за то, что связали свои жизни с человеком, который сейчас находился перед ними у алтаря. Харри Холе.

И каким-то удивительным образом казалось, что этот человек у алтаря продолжает оставаться тем, кем был всегда: черной дырой, затягивающей в себя все хорошее из окружающего мира, поглощающей всю любовь, данную и не данную ему.

Вчера, после того как они улеглись, Катрина сказала, что тоже была когда-то влюблена в Харри Холе. Не потому, что он этого заслуживал, а потому, что его невозможно было не любить. Настолько же невозможно было поймать его, сохранить и жить с ним. Конечно, она его любила. Влюбленность миновала, желание немного остыло, во всяком случае, она старалась. Но маленький аккуратный шрам, который остался у нее и других женщин после недолгих любовных переживаний, пребудет с нею всегда. Он был человеком, одолженным им на время. А сейчас это время истекло. На этом месте Бьерн попросил ее остановиться.

Раздались звуки органа. Бьерн всегда испытывал слабость к органу. У мамы был орган, который стоял в гостиной в Скрейе, орган Б-3 Грегга Аллмана, скрипучая фисгармония, выдавливавшая из себя старые псалмы. Слушать его было все равно что сидеть в наполненной теплыми звуками ванной и надеяться, что не расплачешься.

Они не поймали Арнольда Фолкестада, он сам попался.

Фолкестад, по всей видимости, посчитал свою миссию завершенной, а вместе с ней и свою жизнь. И он совершил единственный логичный поступок. Его нашли только спустя три дня. Три дня отчаянных поисков. У Бьерна было такое впечатление, что всю страну подняли на ноги. Поэтому, возможно, они испытали небольшое разочарование, когда поступила информация, что его нашли в лесу в Маридалене, в нескольких сотнях метров от того места, где был найден Эрленд Веннесла. С маленькой, почти незаметной дыркой в голове и пистолетом в руке. На след полицию навел его автомобиль, старый «фиат», также объявленный в розыск, который был замечен на парковке рядом с местом, откуда начинались пешеходные маршруты.

Бьерн лично руководил группой криминалистов, выехавшей на место происшествия. Арнольд Фолкестад лежал на спине посреди вереска и выглядел совершенно невинно, как рождественский гном с рыжей бородой. Он лежал под чистым небом, не защищенный ветками растущих неподалеку деревьев. В его карманах были обнаружены ключи от «фиата» и от замка на двери квартиры, взорванной на улице Хаусманна, 92, обычный пистолет «Глок-17», помимо того, что был у него в руке, а также бумажник, где, кроме прочего, лежала мятая фотография парнишки, в котором Бьерн моментально узнал Рене Калснеса.

Поскольку дождь в общей сложности лил минимум сутки, а труп пролежал под открытым небом трое суток, особых следов не осталось. Но это и не страшно, у них было все, что нужно. Кожа вокруг дырки на правом виске была обожжена вспышкой пламени, вокруг дырки находились следы пороха, а баллистическая экспертиза установила, что пуля в голове Фолкестада была выпущена из пистолета, находившегося у него в руке.

По этой причине следствие сосредоточилось на другом — на том, что началось после того, как полиция вломилась в его дом. Там они нашли почти все, что было нужно для прояснения обстоятельств всех убийств полицейских: дубинки со следами крови и волос убитых, пилу со следами ДНК Беаты Ленн, лопату с остатками земли и глины, по составу совпадающих с почвой кладбища Вестре-Гравлюнд, пластиковые наручники, ленту полицейского ограждения того же типа, что и найденная в Драммене, сапоги, след от подошвы которых был найден у Триванна. Ни одного непроясненного момента. Оставалось только написать отчет. Они закончили. А потом наступило то, о чем так часто говорил Харри, но чего сам Бьерн Хольм никогда не испытывал, — пустота.

Внезапно оказалось, что продолжения не будет.

Это не было похоже на срывание финишной ленточки, заход в порт или подъезд к перрону.

Казалось, все рельсы, асфальт, мост внезапно исчезли прямо под ногами. Настал конец пути, и завершился этот путь обрывом в пустоту.

Закончили. Бьерн ненавидел это слово.

И словно от отчаяния, он еще глубже погрузился в расследование первоначальных убийств и нашел то, что искал, — связь между убийством девочки у озера Триванн, Юдасом Юхансеном и Валентином Йертсеном. Отпечаток четвертинки пальца не совпал с известными отпечатками, но тридцать процентов вероятности нельзя сбрасывать со счетов. Нет, они еще не закончили. Это никогда не закончится.

— Сейчас начнется.

Это сказала Катрина. Ее губы почти касались его уха. Орган загудел, звуки сложились в музыку, в известную ему музыку. Бьерн тяжело вздохнул.

Гуннар Хаген на мгновение закрыл глаза и прислушался к музыке. Думать ему не хотелось, но мысли приходили. О том, что дело завершено, все закончилось и то, что нужно было похоронить, уже похоронено. Но все же оставалось еще одно дело, которое он не мог предать забвению, не мог похоронить. То дело, о котором он пока никому не сказал. Не сказал, потому что теперь эту информацию никак нельзя было использовать. Слова, которые Асаев произнес хриплым шепотом в те секунды, что Хаген провел с ним в тот день в больнице: «Что ты предложишь мне, если я предложу тебе дать показания против Изабеллы Скейен?» И еще: «Я не знаю, с кем именно, но знаю, что она сотрудничала даже с кем-то из высоких полицейских чинов».

Мертвое эхо мертвого человека. Бездоказательные утверждения, которые принесли бы больше вреда, чем пользы, если бы полиция начала преследовать Исабеллу Скейен, особенно сейчас, когда она и так вышла из игры.

И Хаген оставил информацию при себе.

Он собирался и впредь держать ее при себе.

Как Антон Миттет держал при себе информацию о той чертовой дубинке.

Решение было принято, но он по-прежнему не мог спать по ночам.

«Я не знаю, с кем именно, но знаю, что она сотрудничала даже с кем-то из высоких полицейских чинов».

Гуннар Хаген снова открыл глаза.

Он медленно оглядел собравшихся.

Трульс Бернтсен сидел, открыв окно своей «сузуки-витары», чтобы слышать органную музыку из церкви. С безоблачного неба светило солнце. Жарко и мерзко. Ему никогда не нравилось в Уппсале. Одна шпана. Драки. Конечно, не столько, как на улице Хаусманна. К счастью, его представления были хуже действительности. В больнице Микаэль сказал ему, что поскольку он всегда был страшным, то неважно, насколько изуродовано его лицо, и еще спросил, может ли сотрясение мозга иметь серьезные последствия для человека, у которого нет мозга?

Конечно, он хотел пошутить, и Трульс попытался рассмеяться своим хрюкающим смехом, чтобы показать, что оценил шутку, но раскрошенная челюсть и сломанный нос слишком болели.

Он до сих пор принимал сильные обезболивающие, голова его была заклеена большими пластырями, и ему, естественно, еще не разрешали водить машину, но как же ему быть? Не мог же он просто сидеть дома и ждать, когда пройдут головокружение и раны. Даже Меган Фокс наскучила ему, а кроме того, доктор вообще не разрешил ему смотреть телевизор. Поэтому он с тем же успехом мог сидеть здесь. В машине у церкви, чтобы… чтобы что? Чтобы продемонстрировать свое уважение человеку, которого он никогда не уважал? Сделать пустой жест для чертова идиота, который, не думая о себе, спасал жизнь человеку, которого очень хотел бы видеть мертвым, мертвым, мертвым? Черт, если бы Трульс Бернтсен знал! Но он знал лишь, что вернется на работу, как только поправится. И тогда этот город снова будет принадлежать ему.

Ракель вдыхала и выдыхала. Ее пальцы, сжимавшие букет цветов, покрылись холодным потом. Она смотрела на дверь и думала о людях, собравшихся за ней. Друзья, родственники, знакомые. Священник. Не то чтобы их было очень много, но они ждали. Не могли начать без нее.

— Обещаешь не плакать? — спросил Олег.

— Нет, — сказала она, быстро улыбнулась и погладила его по щеке.

Он стал таким высоким. Таким красивым. Он возвышался над нею. Ей пришлось купить ему темный костюм, и только когда в магазине начали снимать с Олега мерки, она поняла, что ее собственный сын скоро дорастет до 193 сантиметров Харри. Она вздохнула.

— Нам надо идти туда, — сказала она, просовывая руку под локоть Олега.

Олег открыл дверь, церковный служитель, стоявший с другой стороны двери, кивнул ему, и они пошли по центральному проходу. И когда Ракель смотрела на лица, повернувшиеся в ее сторону, она чувствовала, как вся нервозность исчезает. Это была не ее идея, она была против, но Олегу в конце концов удалось ее уговорить. Он считал, будет правильно, если все закончится именно так. Он употребил как раз это слово: закончится. Но разве все это не было прежде всего началом? Началом новой главы в их жизни? Во всяком случае, ей казалось именно так. И ей по-прежнему казалось правильным находиться здесь и сейчас.

Ракель почувствовала, как по ее лицу расползается улыбка. Она улыбалась всем остальным улыбающимся лицам. И на какой-то миг ей подумалось, что если они или она сама станут растягивать рот еще шире, то все может пойти прахом. И мысль об этом, о звуке рвущихся лиц, которая должна была заставить ее вздрогнуть, отозвалась бурчанием в животе. «Не смейся, — приказала она самой себе. — Не сейчас». Видимо, Олег, который до сих пор думал только о том, чтобы шагать в такт звукам органа, ощутил исходящие от нее вибрации. Она украдкой посмотрела на него и поймала его удивленный предостерегающий взгляд. Но он быстро отвел глаза, потому что заметил, что его мать вот-вот рассмеется. Здесь и сейчас. И это показалось ему настолько неподходящим, что он сам чуть не начал смеяться.

Чтобы подумать о чем-нибудь другом, о том, что должно было произойти, о серьезности момента, она остановила взгляд на том, кто ждал ее у алтаря. Харри. В черном.

Он стоял, повернувшись к ним, с идиотской ухмылкой, застывшей на прекрасном и ужасном лице. Прямой и гордый, как петух. Когда они с Олегом спиной к спине стояли в магазине Гуннара Эйе, продавец, снимавший с них мерки, заключил, что разница в их росте составляет три сантиметра в пользу Харри. И двое взрослых мальчишек ударили по рукам, как будто между ними закончилось соревнование, результат которого обоих устроил.

Но в эту минуту Харри выглядел очень взрослым. Лучи июньского солнца, проникавшие в церковь через цветной витраж, окутывали его каким-то небесным светом, и он казался больше, чем когда-либо. И таким же расслабленным, как и всегда. Ракель сначала никак не могла взять в толк, как ему удается быть таким расслабленным после всего произошедшего. Но постепенно он всех заразил этим покоем, своей нерушимой верой в то, что все уладилось. Первые недели после случая с Арнольдом Фолкестадом она не могла спать, несмотря на то что Харри лежал, плотно прижавшись к ней, и шептал на ухо, что все закончилось. Что все уладилось. Что опасность миновала. Он повторял одни и те же слова вечер за вечером, как усыпляющую мантру, и все же этого было недостаточно. Но постепенно она начала ему верить. А еще через несколько недель была абсолютно уверена, что все действительно уладилось. И она стала спать. Ракель спала глубоким сном без запоминающихся сновидений до тех пор, пока не просыпалась оттого, что Харри утром выскальзывал из кровати, пребывая в полной уверенности, что она этого не замечает. И она обычно делала вид, что не замечает, зная, каким гордым и довольным он будет, когда подумает, что она проснулась только после того, как он подошел к кровати с завтраком на подносе и кашлянул.

Олег сдался и больше не пытался шагать в такт Мендельсону и органисту, но Ракель было все равно, за каждый его шаг ей в любом случае приходилось делать два. Они решили, что Олег выполнит две функции. Как только она об этом подумала, все показалось ей вполне естественным. Олег сопроводит ее до алтаря, передаст Харри и станет свидетелем со стороны жениха.

У Харри не было свидетеля. То есть была та, кого он выбрал вначале. Стул для свидетеля с его стороны алтаря был пуст, но на нем стояла фотография Беаты Ленн.

Они уже подошли. Харри ни на секунду не отвел от нее взгляда.

Она не понимала, как человек с таким медленным пульсом, который мог целые дни, почти не разговаривая, проводить в собственном мире, где могло не происходить никаких событий, внезапно переключался и получал от жизни все — каждую секунду, каждую ее частичку, каждую трепещущую десятую и сотую долю. Всего несколькими словами, произнесенными спокойным хриплым голосом, он мог выразить больше эмоций, информации, удивления, глупости и разумности, чем все встреченные ею болтуны выражали в течение обеда из семи блюд.

И потом, этот взгляд. Спокойный, почти стеснительный взгляд обладал способностью держать человека в напряжении, вынуждал его быть.

Ракель Феуке собиралась выйти замуж за мужчину, которого любила.

Харри смотрел на женщину, стоявшую перед ним. Она была так прекрасна, что у него на глаза навернулись слезы. Он просто-напросто такого не ожидал. Не ожидал, что она будет так красива. Конечно, было понятно, что Ракель Феуке будет потрясающе выглядеть в белом подвенечном платье. Но вот такой реакции он от себя не ожидал. Харри больше всего хотелось, чтобы церемония заняла не слишком много времени, а священник не казался слишком возвышенным и воодушевленным. И чтобы сам он, как всегда в случаях, затрагивающих сильные эмоции, оставался сдержанным, оцепеневшим, холодным и немного разочарованным наблюдателем потока чувств других и собственного бесчувствия. По крайней мере, он решил как можно лучше сыграть свою роль, ведь это именно он настоял на церковной церемонии. И вот теперь он стоит здесь, а глаза его наполняются слезами, огромными, настоящими каплями соленой воды. Харри поморгал, и Ракель встретилась с ним глазами. Она смотрела на него не тем взглядом, что говорит: «Сейчас я смотрю на тебя, и все гости видят, что я смотрю на тебя, и я стараюсь выглядеть как можно более счастливой».

Нет, она смотрела на него взглядом товарища по команде.

Взглядом человека, говорящего: «Мы с этим справимся, ты и я. Let’s put on a show».[78]

А потом она улыбнулась. И Харри заметил, что тоже улыбается, хотя и не знает, кто из них улыбнулся первым. Он заметил, что Ракель дрожит, потому что смеется про себя, и смех настолько переполняет ее, что вот-вот вырвется наружу. Серьезные ситуации обычно вызывали у нее именно такую реакцию. Как и у него. И чтобы не рассмеяться, он быстро перевел взгляд на Олега. Но это не помогло, потому что казалось, мальчишка тоже вот-вот лопнет от смеха. Он спасся тем, что опустил голову и зажмурил глаза.

«Ну и команда», — с гордостью подумал Харри, переводя взгляд на священника.

Команда, изловившая палача полицейских.

Ракель правильно поняла эсэмэску. «Не давай Олегу посмотреть подарок». Сообщение было надежно зашифровано, у Арнольда Фолкестада не могло возникнуть никаких подозрений. И оно было ясным, Ракель должна была понять, чего он хочет. Старый трюк с подарком на день рождения.

Так что, когда он вошел, она обняла его и вытащила то, что он засунул за ремень на спине, а потом стала пятиться назад, держа руки перед собой, чтобы мужчина, стоявший позади нее, не увидел, что она держит в руках заряженную и снятую с предохранителя «одессу».

Еще больше успокаивал тот факт, что даже Олег все понял. Он сидел тихо, зная, что не должен мешать происходящему. А значит, он всегда знал об этом трюке, но не подавал виду. Вот это команда!

Эта команда заставила Арнольда Фолкестада подойти к Харри так близко, что Ракель, оказавшись у него за спиной, смогла выйти вперед и выстрелить в висок Фолкестаду с близкого расстояния в тот момент, когда он собирался лишить жизни Харри.

Обалденная непобедимая команда, вот кем они были.

Харри шмыгнул носом и задумался над тем, хватит ли у этих чертовых мегаслезинок ума остаться в уголках глаз, или же ему придется взять и вытереть их до того, как они отправятся в путь по его щекам.

Он рискнул предположить второе.

Ракель спросила, почему он настаивает на том, чтобы их обвенчали в церкви. Насколько ей было известно, христианства в нем было столько же, сколько в химической формуле. Такой же была и она, несмотря на свое католическое воспитание. Но Харри ответил, что он дал обещание какому-то фиктивному богу там, перед их домом: если все пройдет хорошо, он предастся этой идиотской ритуальной церемонии и позволит поженить себя перед так называемым ликом Божьим. И тогда Ракель громко рассмеялась, сказала, что это никакая не вера, а игра в покер на щелбаны, мальчишество, что она любит его и они, естественно, поженятся в церкви.

Освободив Олега, они обнялись неким групповым объятием и просто молча стояли долгую минуту, обняв друг друга и поглаживая, будто желая убедиться, что все на самом деле целы и невредимы. Казалось, звук и запах выстрела все еще витают между стенами, и им пришлось дождаться, пока они развеются, прежде чем начать что-то делать. Потом Харри попросил всех сесть за кухонный стол и налил каждому по чашке кофе из включенной кофеварки. Он непроизвольно подумал: а если бы Арнольду Фолкестаду удалось убить их всех, выключил бы он кофеварку, уходя из их дома?

Харри уселся, сделал глоток кофе, посмотрел на труп в прихожей, а повернувшись обратно к столу, увидел в глазах Ракели вопрос: почему он до сих пор не позвонил в полицию?

Харри сделал еще один глоток, кивнул на пистолет «одесса», лежащий на столе, и посмотрел на нее. Она была умной женщиной, поэтому ей просто надо было дать немного подумать, и она придет к тому же выводу: как только Харри позвонит, он отправит Олега в тюрьму.

И тогда Ракель медленно кивнула. Она поняла. Как только криминалисты проведут экспертизу «одессы», чтобы удостовериться, что пуля, которую судебные медики вынут из головы Фолкестада, выпущена именно из этого пистолета, они немедленно свяжут его со старым убийством Густо Ханссена, а пистолет, из которого застрелили Густо, так и не был найден. К тому же не каждый день — и даже не каждый год — людей убивали пулей из «макарова» девять на восемнадцать миллиметров. И когда обнаружится, что этот пистолет можно привязать к Олегу, его снова арестуют и на этот раз будут судить и осудят на основании того, что для всех в зале суда будет являться неопровержимыми изобличающими его доказательствами.

— Делайте то, что должны, — сказал Олег.

Он уже давно разобрался в ситуации.

Харри кивнул, не отводя глаз от Ракели. У них должно быть полное согласие. Им необходимо принимать общие решения. Как сейчас.

Священник закончил чтение Библии, предложил присутствующим сесть и прокашлялся. Его просили не произносить длинных речей. Харри следил за тем, как двигаются губы священника, видел покой на его лице и вспоминал, что такой же покой был на лице Ракели в тот вечер. Выражение покоя появилось у нее после того, как она плотно зажмурила глаза, а потом открыла их. Как будто сначала хотела удостовериться, что это не кошмарный сон, из которого можно выбраться, проснувшись.

— Что мы можем сделать? — вздохнув, спросила она.

— Сжечь, — сказал Харри.

— Сжечь?

Харри кивнул. Сжечь. Как поступал Трульс Бернтсен. Разница только в том, что сжигатели вроде Бернтсена делали это за деньги. Вот и все. Совсем небольшая разница.

И они начали действовать.

Он сделал то, что должен был. Они сделали то, что должны были. Олег убрал машину Харри с улицы в гараж, Ракель упаковала труп, закрутив его в мусорные мешки, а Харри сотворил импровизированные носилки из брезента, веревки и алюминиевых труб. Положив тело в багажник, Харри взял ключи от припаркованного на улице «фиата», и Харри с Олегом на двух машинах поехали в Маридален, а Ракель принялась замывать пол и убирать следы.

Как они и ожидали, дождливым вечером в Грефсенколлене было безлюдно, и все-таки они пошли по одной из маленьких тропинок, чтобы быть уверенными, что никого не встретят.

Нести труп под дождем было скользко и тяжело, но зато вода должна была смыть их следы. Харри надеялся, что с трупа тоже смоются все следы, которые могли бы указать на то, что его принесли сюда из другого места.

Почти час они искали подходящее место, где собаки не сразу, но довольно скоро найдут труп по запаху. К тому моменту пройдет столько времени, что все технические улики будут уничтожены или сильно повреждены, но не так много времени, чтобы общество затратило слишком большие ресурсы, охотясь за убийцей. Харри чуть не посмеялся над самим собой, когда до него дошло, что последнее обстоятельство является важным фактором. Что он тоже, несмотря ни на что, является продуктом воспитания, овцой в стаде с промытыми мозгами, социал-демократом, которому становится физически больно, если он вспоминает, что не выключил свет перед тем, как лечь спать, или выбрасывает в лесу пластик.

Священник завершил свою речь, и девушка, подружка Олега, запела с балкона песню Боба Дилана «Boots of Spanish Leather».[79] Так захотел Харри, а Ракель одобрила. В речи священника много говорилось о значении сотрудничества в браке и мало — о лике Божьем. Харри вспомнил, как они освобождали тело Арнольда от мусорных мешков, как укладывали его в позу, казавшуюся логичной для человека, пришедшего в лес, чтобы всадить пулю себе в висок. Харри знал, что он никогда не будет спрашивать Ракель о том, почему она, перед тем как спустить курок, приставила пистолет так близко к виску Арнольда Фолкестада, а не поступила так, как поступили бы девять человек из десяти, — не выстрелила ему в затылок или в спину.

Конечно, она могла бояться, что пуля пройдет сквозь него навылет и попадет в присевшего Харри.

А еще могло быть и так, что ее быстрый, почти пугающе практичный ум успел подумать о том, что должно произойти после этого, что для спасения всех их необходимо замаскировать случившееся. Переписать правду. Самоубийство. Женщина, стоящая рядом с Харри, вполне вероятно, успела подумать, что самоубийцы не стреляют себе в затылок с расстояния полуметра, а при условии, что человек — правша, как Арнольд Фолкестад, стреляют себе в правый висок.

Вот такая женщина. Все, что он знал о ней. Все, чего он не знал о ней. Потому что один вопрос ему пришлось задать себе после того, как он увидел ее в действии, после месяцев, проведенных в обществе Арнольда Фолкестада, и после сорока с лишним лет, проведенных с собой: насколько хорошо можно узнать человека?

Песня закончилась, и священник начал читать свадебные обещания: «Обязуешься ли ты любить и уважать ее…» — но они с Ракелью, нарушив сценарий, так и стояли лицом друг к другу, и Харри знал, что никогда ее не отпустит, независимо от того, сколько ему сейчас придется соврать, независимо от того, что невозможно пообещать любить другого человека до смерти. Он надеялся, что священник скоро заткнется и он сможет произнести «да», радостно бившееся в его груди.

Столе Эуне достал из нагрудного кармана носовой платок и протянул его жене.

Харри только что произнес «да», и отзвук его голоса еще звучал в стенах церкви.

— Что? — прошептала Ингрид.

— Ты плачешь, дорогая, — прошептал он.

— Нет, это ты плачешь.

— Правда?

Столе Эуне прислушался к себе. Черт, он действительно плакал. Немного, но достаточно, чтобы на его платке остались влажные следы. Он плакал не нормальными слезами, как обычно говорила Аврора. Он плакал жидкой невидимой водой, которая без всякого предупреждения могла начать течь по обеим сторонам его носа, хотя никто из окружающих не считал ситуацию, фильм или разговор особенно трогательными. Казалось, что упаковка внутри внезапно дала течь и из нее полилась вода. Ему бы хотелось, чтобы Аврора была здесь, но она участвовала в двухдневном турнире в Наддерюдхаллене и только что прислала ему сообщение, что они выиграли первый матч.

Ингрид поправила галстук Столе и положила руку ему на плечо. Он накрыл ее ладонь своей, зная, что она думает о том же, что и он: об их собственной свадьбе.

Дело было завершено, он написал отчет психолога с рассуждениями о том, что оружие, из которого застрелился Арнольд Фолкестад, оказалось тем же, из которого был убит Густо Ханссен. Что между Густо Ханссеном и Рене Калснесом было много схожего: оба они — молодые красавцы, которые без зазрения совести продавали сексуальные услуги мужчинам разного возраста. Фолкестад влюблялся в таких, и вполне возможно, что Фолкестад, со своими признаками параноидальной шизофрении, мог убить Густо из ревности или по целому ряду других причин, основанных на его ошибочных представлениях, являющихся следствием глубокого, но необязательно заметного другим психоза. К этому Столе приложил свои записи того времени, когда Арнольд Фолкестад, работая в Крипосе, пришел к нему с жалобой на раздающиеся у него в голове голоса. И хотя психологи уже давно сошлись во мнении, что голоса в голове не являются определяющим симптомом шизофрении, Эуне в случае с Фолкестадом склонялся именно к этому и начал готовить диагноз, который остановил бы следовательскую карьеру Фолкестада. Но отчет об этом ему не довелось отправить по назначению, поскольку Фолкестад сам решил уволиться после того, как рассказал Эуне о домогательствах к анонимному коллеге. Таким образом, лечение закончилось, и он пропал с радаров Эуне. Но очевидно, пара факторов привела к ухудшению его состояния. Первый фактор — нанесенные ему повреждения головы, из-за которых он долго пролежал в больнице. Существуют важные исследования, в которых утверждается, что даже незначительные повреждения мозга, вызванные ударами, способны привести к таким изменениям в поведении, как рост агрессии и уменьшение способности контролировать свои импульсы. Кроме того, такие же удары по голове, которые получил он сам, он наносил своим жертвам. Вторым фактором стала потеря Рене Калснеса, ведь свидетельские показания указывают, что он был дико, почти маниакально влюблен в него. Тому факту, что Фолкестад закончил самоубийством деятельность, которую определенно считал своей миссией, удивляться не стоит. Единственной странностью было то, что он ничего не оставил, ни письменного, ни устного, ничего, что могло бы объяснить его поступки. Зачастую сумасшедшие испытывают потребность в том, чтобы их запомнили, поняли, объявили гениями, восхищались ими; они хотят занять свое заслуженное место в истории.

Но отчет был принят очень хорошо. Он стал последним кусочком мозаики, которого недоставало для того, чтобы все сложилось, по выражению Микаэля Бельмана.

Однако у Столе Эуне имелись подозрения, что для полиции был важен другой аспект. Его диагноз поставил точку в том, что могло превратиться в болезненную проблематичную дискуссию: как так получилось, что один из сотрудников полиции стал серийным убийцей? Конечно, Фолкестад был бывшим полицейским, но все-таки, что этот случай мог бы рассказать о полицейской профессии и о полицейской культуре?

Теперь же они могли отложить дискуссию в долгий ящик, поскольку психолог установил, что Арнольд Фолкестад был сумасшедшим. У сумасшествия нет никаких обоснований. Оно просто есть, это природная катастрофа, приходящая ниоткуда, так бывает. А потом надо просто двигаться дальше, ведь что может поделать человек?

Так думали Бельман и другие.

Так не думал Столе Эуне.

Но сейчас это надо было отложить в сторону. Столе вернулся на работу на полную ставку, но Гуннар Хаген заявил, что хочет, чтобы группа из Котельной стала быстро мобилизуемой группой, почти как «Дельта». Катрине уже предложили место следователя в убойном отделе, и ходили слухи, что она готова согласиться. Она утверждала, что у нее есть несколько веских причин переехать из своего могучего прекрасного Бергена в несчастную столицу.

Органист начал двигать ногами, и Столе услышал скрип педалей, после чего раздалась музыка. А потом появились жених с невестой. Теперь уже супруги. Им не надо было кивать направо и налево: в церкви было ровно столько народу, что они могли одновременно держать всех в поле зрения.

Празднование должно было состояться в «Шредере». Разумеется, любимое заведение Харри не было местом, которое обычно связывают со свадебными торжествами, но, по словам Харри, выбор сделала Ракель, а не он.

Присутствующие поворачивались вслед Ракели и Харри, которые шли мимо пустых скамеек в конце зала к дверям. К июньскому солнцу, подумал Столе. К свету дня. К будущему. Они трое, Олег, Ракель и Харри.

— Столе, ну же, — сказала Ингрид, вытащила из его нагрудного кармана носовой платок и протянула ему.

Аврора, сидя на скамейке, по восторженным крикам поняла, что ее подруги по команде снова забили.

Они выиграют и второй сегодняшний матч, и она напомнила себе послать эсэмэску папе. Саму же ее, как и маму, не очень волновало, выиграют они или проиграют. Но как только она сообщала папе об очередной победе в возрастной группе двенадцати лет, он всегда реагировал так, будто она только что стала чемпионом мира.

Поскольку Эмилия и Аврора провели на поле практически всю первую игру, им дали отдохнуть почти всю эту. Аврора начала считать зрителей на трибунах на противоположной стороне стадиона. Ей оставалось сосчитать всего два ряда скамеек. Большинство зрителей, естественно, были родителями и игроками других команд — участниц турнира, но ей показалось, что она заметила знакомое лицо.

Эмилия пихнула ее в бок:

— Ты что, не следишь за матчем?

— Слежу. Я только… Видишь мужчину там, наверху, в третьем ряду? Того, что сидит в стороне от всех. Ты его видела раньше?

— Не знаю, он слишком далеко. Ты бы хотела сейчас быть на той свадьбе?

— Нет, это для взрослых. Мне надо в туалет, пойдешь со мной?

— Посреди матча? А что, если нам надо будет выйти на замену?

— Сейчас очередь Шарлотты или Катинки. Пошли.

Эмилия посмотрела на нее. И Аврора поняла, о чем она думает. Обычно Аврора никого не приглашала с собой в туалет. Она никого никуда с собой не звала.

Эмилия помедлила, повернулась к полю, взглянула на тренера, который стоял у края поля, сложив на груди руки. И покачала головой.

Аврора подумала, не стоит ли дождаться конца матча, когда все остальные пойдут в раздевалку и туалеты.

— Я быстро, — прошептала она, поднялась и побежала к двери, ведущей на лестницу.

В дверях она повернулась и посмотрела на трибуну напротив в поисках лица, показавшегося ей знакомым, но не нашла его и побежала вниз по лестнице.

Мона Гамлем в одиночестве стояла на кладбище у церкви Брагернес. Она приехала из Осло в Драммен и потратила немало времени на поиски этой церкви. Ей пришлось выспрашивать дорогу до самой могилы. Кристаллы, обрамлявшие его имя на могильном камне, сверкали в лучах солнца. «Антон Миттет. Сейчас ты сверкаешь больше, чем при жизни», — подумала она. Но он любил ее. И за это она любила его. Мона положила в рот ментоловую жвачку. Она думала о том, что он сказал, когда в первый раз подвозил ее домой после дежурства в Национальной больнице и они поцеловались: ему нравится ментоловый вкус ее языка. И когда в третий раз они находились в припаркованной у ее дома машине, а она склонилась над ним и начала расстегивать его ремень, до того как начать, она вынула изо рта ментоловую жвачку и приклеила ее к нижней стороне его сиденья. А после этого, перед тем как они снова начали целоваться, взяла в рот новую жвачку. Потому что от нее должно было пахнуть ментолом, он хотел такой вкус. Она скучала по нему. У нее не было права скучать по нему, и это осложняло дело. Мона Гамлем услышала скрип шагов по гравию за своей спиной. Возможно, это она. Другая. Лаура. Мона Гамлем пошла вперед, не оборачиваясь. Она пыталась сморгнуть слезы с ресниц и не сходить с дорожки.

Церковные двери раскрылись, но Трульс не видел, чтобы кто-то вышел.

Он бросил взгляд на журнал, лежащий на пассажирском сиденье. «Магасинет». Большое интервью с Микаэлем. Счастливый семьянин, сфотографированный с женой и тремя детьми. Скромный умный начальник полиции, сказавший, что раскрытие дела палача полицейских было бы невозможным без поддержки его жены Уллы. Без всех его сотрудников из Полицейского управления. И что, раскрыв дело Фолкестада, они раскрыли и еще одно дело. Баллистическая экспертиза показала, что пистолет «одесса», из которого застрелился Арнольд Фолкестад, был тем же пистолетом, из которого убили Густо Ханссена.

Трульс поиграл с этой мыслью. Черта с два это так. Наверняка Харри Холе вмешался и нахимичил. Трульс понятия не имел как или почему, но это означало, что с этого момента Олег Феуке находится вне подозрений и не будет больше постоянно оглядываться через плечо. Вот увидите, Холе еще вернет мальчишку в Полицейскую академию.

Ну и ладно, Трульс не собирается вставать у него на пути, работу такого сжигателя можно только уважать. Но он сохранил журнал не из-за Харри, Олега или Микаэля.

Он сохранил его из-за фотографии, на которой присутствовала Улла. Временный рецидив, потом он избавится от этого журнала. И избавится от нее.

Он подумал о женщине, с которой накануне встретился в кафе. Они познакомились по Интернету. Конечно, она не чета Улле или Меган Фокс. Немного старовата, немного жирновата выше задницы и немного болтлива. Но в общем она ему понравилась. Ну да, конечно, он спрашивал себя, насколько хороша может быть женщина, если его не устраивают ее возраст, толщина, задница и способность хранить молчание.

Он до конца не знал. Знал только, что она ему понравилась.

Или, точнее, ему понравилось, что ей совершенно очевидно понравился он.

Может быть, все дело было в его изуродованном лице и она его просто пожалела. А может, прав Микаэль, говоривший, что его лицо изначально было настолько непривлекательным, что небольшая перестановка мебели повредить ему не могла.

В целом же что-то внутри его изменилось. Что именно и почему, он не знал, но в некоторые дни он просыпался и чувствовал себя обновленным. Он думал по-новому. Он мог даже по-новому разговаривать с окружающими, и казалось, они это замечают. Казалось, они тоже обращаются с ним по-новому. Лучше. И это придало ему мужества сделать еще один крошечный шажок в новом, неизвестно куда ведущем направлении. Нет, он не чувствовал себя спасенным или что-то в этом роде. Разница была небольшой. А в некоторые дни он вообще не ощущал себя обновленным.

Он подумал, что в любом случае позвонит ей еще раз.

Полицейская рация затрещала. Еще не вникнув в слова, Трульс понял по тону, что дело серьезное. Не утомительные автомобильные пробки, взломы подвалов, супружеские ссоры и бешеные алкаши. Труп.

— На убийство похоже? — спросил руководитель операции.

— Да, я бы сказал, похоже.

Ответ был произнесен тем лаконичным крутым тоном, который, как заметил Трульс, особенно любили молодые полицейские. Не то чтобы у них не было кумиров среди стариков. И хотя Холе больше не входил в ряды полицейских, его любимые выражения продолжали свое существование.

— Ее язык… Я думаю, что это ее язык. Он отрезан и засунут в… — Молодой полицейский больше не мог держаться отстраненно, он сломался.

Трульс почувствовал оживление. Сердце быстрее стало отбивать дающие жизнь удары.

Это что-то ужасное. Июнь. У нее были красивые глаза. И как он догадывался, довольно большая грудь под одеждой. Да, лето могло стать хорошим.

— У вас есть адрес?

— Площадь Александра Хелланда, двадцать два. Черт, здесь полно акул.

— Акул?

— Да, на таких маленьких досках для серфинга. Вся гостиная ими заполнена.

Трульс завел двигатель «сузуки». Он поправил очки, включил передачу и нажал на педаль. В одни дни обновленный. В другие дни — нет.

Туалет для девочек находился в конце коридора. Когда за спиной Авроры захлопнулась дверь, она подумала о том, как здесь стало тихо. Звуки всех находившихся наверху людей пропали, остались только производимые ею.

Она спешно заперлась в кабинке, стянула шорты с трусами и села на холодное сиденье унитаза.

Она подумала о свадьбе. На самом деле ей больше хотелось быть там, она никогда раньше не видела, как люди женятся, не видела по-настоящему. Интересно, выйдет ли сама когда-нибудь замуж? Аврора попыталась представить, как стоит перед церковью, смеется и уворачивается от рисовых зерен. У нее белое платье, дом и любимая работа. И мальчик, с которым у нее будут дети. Она попробовала представить себе этого мальчика.

Дверь открылась, и кто-то вошел в туалет.

Аврора сидела на качелях в саду, солнце светило ей в глаза, и она не видела мальчика. Она надеялась, что он хороший. Мальчик, который понимает таких, как она. Немного похожий на папу, только не такой рассеянный. Хотя, нет, именно такой же рассеянный.

Шаги, слишком тяжелые для женских.

Аврора протянула руку к рулону туалетной бумаги, но застыла. Она хотела сделать вдох, но вокруг ничего не было. Воздуха не было. У нее перехватило дыхание.

Слишком тяжелые для женских.

И вот они замерли.

Она посмотрела вниз. В большом промежутке между полом и дверью кабинки виднелась тень. И пара длинных остроносых ботинок, похожих на ковбойские.

Аврора не знала, то ли свадебные колокола, то ли сердце бьется и звенит у нее в голове.

Харри вышел на лестницу и сощурился на ярком июньском солнце. Он минуту простоял так, с закрытыми глазами, прислушиваясь к звону церковных колоколов, разносившемуся над Уппсалом. Он чувствовал, что все находится в гармонии, в равновесии, в порядке. Он знал, что все должно завершиться именно здесь и именно так.