А дальше только океан

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Капитан второго ранга Павлов летел к новому месту службы. Он приник к холодному иллюминатору, старался что-то разглядеть, но под крылом самолета в неясной дымке проступали лишь нескончаемые снега да иногда мелькали тусклые редкие огоньки, настолько редкие, что сама собой рождалась мысль о необжитости, об отдаленности этого края.

«Поди, тоскливо им…» — Павлов опять взглянул на огоньки-одиночки, зябко съежился и, нажав кнопку, резко откинулся в кресле. Ровный, монотонный гул моторов навевал воспоминания, приглашал поразмышлять, представить свое будущее.

Ехал он сменить командира, отслужившего тут положенные годы. Необъятный океан, суровый климат, своеобразный морской театр… Это не страшило. Хотелось вновь себя испытать, узнать, годятся ли здесь опыт и знания, накопленные прежде. А послужить ему довелось на разных флотах, в разных соединениях. И теперь в его памяти сменялись один за другим эпизоды из прошлого.

Последние годы Павлов командовал моряками, готовившими кораблям противолодочное оружие. Там, на Балтике, жизнь заставила его сойти с корабля на берег и заняться совсем новым для него делом. Случилось это после многих лет плавания, после въевшейся в плоть и кровь привычки к корабельной службе. Пришлось переучиваться, многое переосмысливать, чтобы в короткий срок стать оружейником, на которого можно положиться. Было трудно, особенно на первых порах, и лишь потом появились уверенность, удовлетворение. Правда, прибавилось и седины…

Перевод на Тихоокеанский флот вновь отрывал Павлова от того, во что он вложил душу, но это была служебная необходимость, хорошо ему понятная.

Здесь он уже служил: окончил во Владивостоке училище и в благословенную лейтенантскую пору вдоль и поперек поутюжил Тихий океан. Тогда его корабль базировался в Приморье, как-никак на юге, на сорок третьей параллели, которая, если по карте вести пальцем на запад от Владивостока, приводит прямехонько в Черное море, в субтропики. В дальневосточных «субтропиках» Павлов тогда отморозил себе уши, но, как и все, считал, что служит на юге.

Теперь ему доставался Север, но и Север на Дальневосточье понятие относительное: Совгавань, Сахалин — тоже Север, а все, что на карте выше, то уже Крайний Север. Тут счет не по широтам, тут счет по сложностям бытия…

По возрасту Павлову предстояло еще служить и служить, но, наверное, уже только здесь, на Дальнем Востоке. Об этом он думал еще до отъезда. Когда прощались, друзья интересовались его планами на будущее, и Павлов шутливо пропел им в ответ слова известной песни: «…и на Тихом океане свой закончили поход».

Вспомнив однополчан, он тяжело вздохнул. Провожая его в аэропорт, они запрудили вечернюю улицу, удивляя шумом редких прохожих. Напутствия, пожелания, объятия. Хорошо хоть темнота скрыла тогда повлажневшие глаза…

Павлов стал поглядывать на часы. Ленивые стрелки словно цеплялись за цифры, никак не хотели спешить, только золотистая секундная ниточка, неутомимо вздрагивая, крутила свои бесчисленные обороты.

Пассажиры благодушно дремали. В соседнем кресле в неудобной позе, тихо посапывая, спал смуглолицый мужчина. Он часто ворочался с боку на бок, постанывал, а то мило улыбался, как ребенок, получивший пеструю игрушку.

«Что ему видится? Жаркий ялтинский пляж? Тихие зори Псковщины? Белые ночи Ленинграда?.. Это непременно что-то светлое, теплое, близкое. А сам он кто? Возвращающийся из отпуска рыбак? Штурман с торгаша? Геолог? А может, военный?.. Скорее всего, военный: улыбается, а губы властные и на переносице вон какая упрямая складка…»

Пряный запах дорогого табака, исходивший от соседа, почему-то раздражал, мешал Павлову сосредоточиться, вспомнить что-то важное. Казалось, стоит только чуть-чуть напрячь память — и оно всплывет, но подкрадывалась новая табачная волна, и все сразу ускользало, таяло. Сверлил назойливый вопрос: «Что он курит? «Золотое руно»? Нет, пожалуй, что-то покрепче… О черт, не все ли равно!»

Сосед тем временем неожиданно проснулся. Некоторое время осоловело озирался, потом уставился сонными глазами в иллюминатор.

— Подлетаем, — хрипло произнес он, потягиваясь. — Скоро дома будем.

«Дома… — усмехнулся Павлов, всматриваясь в кромешную тьму. — Знать бы только, какой он, этот дом?»

— В наших краях впервые?

— На кораблях заглядывал.

— И зимой? — Сосед поддерживал беседу, разминая онемевшую руку.

— Больше летом.

— Не то! — убежденно проговорил мужчина. — У нас считают не сколько лет прожил, а сколько зим.

— Что так? — Павлов с любопытством взглянул на соседа.

Тот не спешил с ответом. Порывшись, достал начатую пачку сигарет, постучал по ней, снова засунул в карман и только тогда обратился к Павлову:

— Как вы думаете, где больше всего выпадает снега? — Уголки его губ слегка подрагивали.

Павлов улыбнулся: так обычно спрашивает учитель, наперед зная, что поставит ученика в тупик.

— Если не ошибаюсь, больше всего снега выпадает в некоторых местах Индии…

— Верно, в Кашмире, — живо подхватил собеседник, словно обрадовался, что встретил сведущего человека. — А мы, между прочим, на втором месте. Но это далеко не все… — Он снова помедлил и как бы вскользь добавил: — Потрясывает иногда. Знаете, что это такое?

— Наслышан.

— Этого мало. Вот подрожите баллах эдак на пяти, тогда узнаете… У меня в комнате своя шкала: если затрясло в телевизор подъехал к дивану — значит, три балла, если к середине комнаты — все пять будут.

— Хватит, напугаете, — пошутил Павлов. Он и верно не слышал о ходячих телевизорах, определяющих силу землетрясения. — Однако по вашему виду не скажешь, что здесь так страшно.

— То по моему. А вы спросите у моей жены! — Сосед произнес это с неожиданной серьезностью, даже как-то сразу замкнулся.

Установилось молчание. Слышно было, как пели свою бесконечную песню моторы да мерно шуршали вентиляторы, лаская пассажиров прохладой.

Но вот, как всегда внезапно и резко, нарушая дремотную тишину, прозвучал голос стюардессы, которой, судя по веселому блеску ее раскосых глаз, нравилось, должно быть, разом оживлять подуставших, расслабившихся пассажиров:

— …Наш самолет начал заход на посадку. Прошу пристегнуть ремни и не курить!

За стеклами в обрамлении остроносых гребней заснеженных сопок, окрашенных в розовые тона, открылась большая, причудливо изрезанная бухта. Одна ее половина голубела неровными битыми льдинами; другая, свободная ото льда, казалась бездонным темно-синим омутом.

Павлов знал, что на берегу этой бухты расположены точки его будущего хозяйства, и пытался даже разглядеть их, но тщетно. «Притерлись, — одобрил он. — Научились себя не показывать».

Чуть заметный толчок — колеса мягко коснулись бетонной дорожки. На улице пассажиров встретил легкий морозец. Было ясно, свежо.

За решетчатой калиткой аэровокзала высокий румяный капитан-лейтенант пристально всматривался в лица прибывших.

— Товарищ капитан второго ранга, вы — Павлов? — шагнув навстречу, спросил он, и яркий румянец, игравший у него на скулах, проступил еще ярче.

— Да.

— Капитан-лейтенант Винокуров, — представился он, медленно поднимая вытянутую ладонь, а когда до шапки оставалось совсем немного, неуловимым взмахом остановил руку точно у виска, хлестко щелкнув каблуками: так отдают честь вояки, которые очень любят службу. — Поздравляю с прибытием на дальневосточную землю! — произнес капитан-лейтенант традиционное местное приветствие и подхватил из рук Павлова увесистый портфель. — За домом нас ждет машина.

— Спасибо. Далеко ехать?

— После пурги дорога тяжелая. Не успели расчистить, — как бы извиняясь, ответил он.

Совсем рассвело. С сопок повеяло слабым ветерком.

«Погодка — что надо!» Павлов любил приезжать в хорошую погоду, считал это добрым предзнаменованием.

Какое удовольствие после многочасовой, томительной неподвижности в тесном кресле шагать по твердому снежному насту! Когда подошли к притулившемуся к обледенелой ограде, видавшему виды газику, Винокуров спохватился:

— С вами прилетел наш офицер. Городков. За чемоданом побежал. Захватим?

— Разумеется.

От вокзала уже приближался невысокий худощавый человек в нерпичьей шапке с большим, видно, очень тяжелым чемоданом: он тащил его сильно изогнувшись, неловко припадая на ногу. Похоже, это и был Городков.

«Знакомые все лица!» Павлов узнал своего соседа по самолету.

— Извините, товарищ капитан второго ранга, — еле переводя дыхание, заговорил тот, собираясь представиться. — Разрешите…

— Садитесь, — махнув рукой, прервал Павлов. — Мы уже знакомы.

Машина едва плелась за стареньким ЗИЛом, на котором тарахтели пустые бочки. Обогнать грузовик из-за частых встречных машин никак не удавалось, долго пришлось ползти за бочками, отчего в кабине становилось душно. Вскоре пошли крутые повороты. Влево-вправо, вправо-влево…

«Как по старой крымской дороге! — Павлова пробирал ознобистый холодок, докучала нудная зевота. — Не хватает еще расхвораться… — забеспокоился он, но, взглянув на часы, догадался: — На западе-то наступает ночь. Вот и клонит ко сну…»

ЗИЛ неуклюже подпрыгнул, громыхнул бочками и, вильнув вправо, наконец съехал на обочину. Водитель сразу подтянулся, крепче ухватился за баранку, надавил на газ. Веселее замелькали придорожные столбики, в щели стал просачиваться свежий воздух. Сонливость отступила.

— Так вы, значит, вместо Николаенко? — нарушил молчание Городков, встретившись с Павловым взглядом в шоферском зеркале.

— Вместо, вместо… — подтвердил Павлов и, обернувшись к Винокурову, кивнул на Городкова: — Представляете, пугать меня вздумал: снег, землетрясения… Непременно спрошу у его жены, насколько это страшно!

По лицу Городкова пробежала тень. Глаза его потускнели, уголки губ огорченно поползли книзу.

«Не то сказал! — пожалел Павлов, догадываясь, что напоминание о жене затрагивает у Городкова какую-то больную струну. — Наверное, правильно при первой встрече говорят о погоде, о спорте, рыбалке — о том, что в любом случае никого не опечалит».

Дорога серпантином вилась меж крутых сопок, без конца поднималась, опускалась, ныряла в овраги, шарахалась в стороны или робко прижималась к скалам. Казалось, будто газик то и дело возвращается к местам, которые уже проехали. Редкие строения то подступали вплотную к дороге, то уплывали прочь, на спусках они словно кланялись в глубоком приветствии.

Неожиданно выехали на ослепительно белую пустынную равнину, показавшуюся Павлову какой-то случайной. Только приглядевшись, он понял, что дорога пошла вдоль замерзшей бухты.

— Теперь уже скоро, — успокоил Винокуров.

Это «скоро» длилось еще около часа, пока машина наконец не въехала в небольшой поселок. Типичный отдаленный гарнизон! Офицерские дома, клуб, магазин, котельная… Все утопало в снегу. Крыши домов мохнатились вислоухими заячьими шапками. Снизу, вплоть до вторых этажей, пухлое снежное одеяло заботливо укутывало землю, словно сохраняло ее тепло.

«Городков прав насчет снега…» Павлов оторопело глядел на узкие извилистые улицы, пересеченные сугробами.

Когда стали подниматься на сопку, взору открылась неоглядная, захватывающая дух ширь океана. Входные мысы обрывались к воде отвесными, в глубоких трещинах, скалами, а рядом, прямо из зеркальной глади, черными пиками вздымались ввысь каменные глыбы — кекуры.

Ветерок, видать, совсем угомонился. Океан спал. Яркое солнце обливало все вокруг искрящимся светом. Густая синева воды плавню растворялась в дымчатой лазури, незаметно переходила в небо. И только одинокая, парившая на одном и том же месте чайка указывала, где тут верх, а где низ.

Павлов смотрел и не мог насмотреться. Вот здесь и предстояло ему служить.

Винокуров проводил Павлова в предназначенную ему на время квартиру. Ее владелец, свалив вещи в длинной прихожей, уехал за семьей.

— Располагайтесь как дома, товарищ капитан второго ранга. С хозяином договорились… — Голос Винокурова непривычно звонко разносился в пустой комнате. — Вот чайник, сгущенка, вот хлеб. Между прочим, свой. Очень вкусный и прямо из пекарни, — добавил капитан-лейтенант с гордостью. — А если поплотнее, можно в кафе подкрепиться. — Подойдя к балконной двери, он указал на край вывески, видневшейся из-под ледяной горки. — Вон там, на Средней улице.

Кроме холодильника и раскладушки в комнате еще чернело старомодное пианино с подсвечниками и с пожелтевшими, как высохшая лимонная корка, клавишами.

«Совсем неплохо! Даже с музыкой», — утешал себя Павлов. Фальшиво простучав одним пальцем «Собачий вальс», он захлопнул пианино, на что басовые струны отозвались долгим жалобным гулом.

Побриться, умыться, почиститься было минутным делом. Наскоро отведав «фирменного», в меру поджаристого, в самом деле какого-то очень домашнего хлеба, Павлов вышел из дома, взобрался по вырубленным в снегу узким ступеням на улицу, не спеша огляделся и направился к пологой сопке у самого берега, где, по словам Винокурова, и располагалось их хозяйство.

Было воскресенье. Часы показывали десять тридцать. Вроде бы он опять начинал обычный для себя, командира, выходной день, давно привыкнув проводить добрую его половину на службе. В такие дни тоже забот хватало. И что-то самому сделать, и проверить у других, и с кем-то потолковать, особенно с теми, у кого не все ладилось.

Многое узнавалось в те воскресные часы. А главное — настроение людей, оно как барометр: заметил, куда стрелка отклоняется, — все успеешь. Одному напомнишь, другому уверенности прибавишь, третьего предостережешь… А не заметил — пиши пропало. Любил Павлов и тренировки поглядеть, и сам не забывал размяться: в волейбол постукать, поплавать в меру сил, веслами побаловаться. Не пропускал при случае партию в шахматы, кон-другой в «козла». Давно убедился, что выходной день можно провести с толком для службы, если приятное соединишь с полезным…

Дорога плавно взбиралась в сопку, видать, ее тут чистили, но все равно идти было скользко, ноги то и дело разъезжались.

«Отвык на равнинном западе в горку да под горку… Привыкай!»

Над высокими ажурными воротами, преградившими путь, по широкой бело-голубой сетке выпукло золотилось: «Слава Военно-Морскому Флоту!».

В каптерке контрольно-пропускного пункта Павлова встретил бледный, утомленный капитан-лейтенант. С трудом оторвавшись от толстой, изрядно потрепанной книги, часто моргая закрасневшими глазами — нельзя было даже разглядеть их цвета, — он ее очень вразумительно представился и чуть погодя добавил:

— Командир вышел. Скоро будет.

«Не выспался и накурился, — определил Павлов, заметив, что китель у дежурного присыпан пеплом. — Заядлый курильщик, за ночь наглотался, теперь из глаз дым идет!»

На стенах комнаты теснились морские и сухопутные карты, пожелтевшие от времени схемы, диаграммы, таблицы, наверное, нужные и ненужные. На столе валялись линейка, колченогий циркуль и сломанный карандаш. Табачная завеса до краев заполняла помещение. В косом луче света, как-то проскочившем сюда сквозь мутное стекло, вяло плавали густые синюшные клубы.

— А матросы где живут? — спросил поскучневший Павлов.

— Там, за сопкой. Километра полтора будет. — Капитан-лейтенант сопроводил свое пояснение неопределенным жестом.

— Далековато. И часто вы их навещаете?

Капитан-лейтенант помялся, неловко переступил с ноги на ногу и, будто оправдываясь, проговорил:

— Да так… Раз — днем, раз — ночью. Как требуют.

— А тут что такое? — Павлов, подойдя к окну, кивнул на высокую продолговатую постройку.

— Тут готовим лодкам оружие.

— Скажите, что здесь делать в воскресенье вам, дежурному?

Капитан-лейтенант еще больше засмущался, застенчиво покосился на «Графа Монте-Кристо».

Стукнувшая дверь впустила струю холода — и на пороге появился Николаенко. Он был высок и строен, в ладно сшитой шинели и лихой фуражке. Уверенный взгляд хозяина, чуть брезгливые складки у носа, вежливая полуулыбка… Наверное, долго управлял каким-нибудь кораблем, скорее, подводной лодкой. Такие на всю жизнь сохраняют командирскую внешность, где бы потом ни служили и в каких бы рангах ни ходили.

— А-а, сменщик! — воскликнул он, снимая перчатку и протягивая руку назвавшему себя Павлову. — А я уж заждался. Думал, в этом году и не приедете..

— Почему? — улыбнулся Павлов, сжимая крепкую, шершавую ладонь. — Добрался быстрее быстрого.

— Ладно. Пошли в кабинет. Наметим, как будем сдавать-принимать. Заодно и в курс начну вводить…

Николаенко снова натянул перчатку, энергично подхватил Павлова под руку и, сердито зыркнув на дежурного, поспешил выйти из прокуренной каптерки.

— А как наш край? Океан?.. Произвели впечатление? — сыпал он вопросами, зорко выглядывая из-под козырька с золотистыми дубками.

— Еще бы! Красота такая!

— Значит, произвели, — снисходительно произнес Николаенко. — Только красота эта бывает далеко не часто. Позавчера пурга кончилась. Шесть суток дула, проклятая. Ох, в тяжко было!.. Да еще приказали подавать подводникам торпеды — ну и веселье началось! Хорошо хоть, отменили. Фокусники!

Они неторопливо проходили по береговому объекту. Павлову все тут было знакомо — лаборатории, цехи, компрессорные, балансировочные… Ничего нового, если бы не сплошные горы снега, закрывавшие все подходы и подъезды.

«Не Кашмир, а кошмар! — удивлялся Павлов, впервые добром вспомнив слякотную прибалтийскую зиму. — Как же продираться через эти сугробы?!»

— Вот так и живем, — усмехнулся Николаенко, глубже натягивая на лоб фуражку. — День и ночь воюем с заносами.

Кабинет оказался небольшим, но довольно уютным. Отсюда, с третьего этажа, хорошо было видно все, что может интересовать командира. Внизу, как на ладони, сверкала бухта с застывшими у пирса катерами-торпедоловами, на противоположном берегу чернел свободный причал, где подают кораблям оружие.

— Ну как? — Николаенко развел руками.

— Как в диспетчерской будке, — улыбнулся Павлов, с трудом отрываясь от катеров, от причала, от бухты. — Так что́ мы будем сдавать-принимать?

Николаенко задумался, потеребил пальцами выбритый до синевы подбородок и начал вслух прикидывать:

— Сначала дам, как говорится, устный портрет. Потом объедем наши точки. Вон они, вроде рукой подать, а как начнешь ползать по сопкам — часы и утекают. Потом… Потом познакомимся с моряками, напишем акт и айда к начальству!

— Принимается без поправок, — согласился Павлов, вытаскивая блокнот с ручкой и усаживаясь удобнее. — А с моряками начнем знакомиться сразу. И потом тоже будем…

Три часа пролетели незаметно. Николаенко рассказывал скупо, как бы нехотя, но вскоре разошелся, даже увлекся. Чувствовалось, во многое он вложил свои усилия, многое хотел сделать лучше. Что-то у него получилось, что-то не очень, чем-то надо заниматься сызнова. Об этих «не очень» «сызнова» он говорил с досадой, безжалостно, как на исповеди. Павлов через похожее прошел сам и теперь видел, что многое здесь было на перепутье.

Николаенко налегал на трудности, показывал, как усложняется простое из-за того, что они связаны с миром в основном по воде и по воздуху, а там, где по земле, там можно только ползать. Красочное описание местных сложностей звучало, пожалуй, как оправдание, но для Павлова и это было полезно.

Рассказывая об офицерах и мичманах, Николаенко был краток и меток.

«Никак, подражает Нахимову?» Павлову вспомнились нахимовские изречения: «Быстр — без торопливости. Смел — без опрометчивости. Хитер — без лукавства». Павлов пытался представить себе тех, о ком говорилось, но это у него не получалось. Он стал внимательнее вслушиваться в слова, ловить интонации, записывать более полно — не помогало. Он даже пересел спиной к окну и к катерам, на которые нет-нет де и посматривал.

«Отчего так? Неужто воображение притупилось?» И только потом до него дошло, что характеристики Николаенко слишком односторонни, с упором на слабости людей, а не на их возможности и способности. У него выходило, что добрая половина подчиненных — ни то ни се, какие-то очень серенькие. А ведь так быть не могло, и Павлов скоро усомнился в этих зарисовках: кто же будет собирать в одной части всех неспособных людей?

Впрочем, знал Павлов и другое. Кадровики всегда посылали лучших офицеров на корабли — ведь и в мирные дни передний край нашей обороны проходит далеко в океане. Иногда действительно преступалась грань разумного, забывалось, что в корне изменилось корабельное оружие, что теперь надо доводить его в боевое состояние не в море, а в лабораториях и в цехах, и от того, как сработают специалисты на берегу, зависит многое. Потому и сюда, конечно, могли попасть случайные люди. Но, чтобы под началом Николаенко их оказалось так много, — в эту аномалию верить не хотелось…

Неделя промелькнула как один короткий день. Павлов вместе с Николаенко успел побывать всюду.

Обращала на себя внимание разбросанность его нового хозяйства. То было и хорошо, и плохо. С точки зрения защиты объектов — хорошо: рассредоточенность была ей в пользу. А вот к повседневной службе это добавляло много забот. Управлять подразделениями наездами, пусть даже и частыми, — не самый лучший и надежный способ.

Радовало, что его новые подчиненные делились мыслями, суждениями охотно, искренне, порой, казалось, приподнято: со сменой начальства всегда связываются надежды на лучшее. Видно, и от него ждали таких перемен.

Все это значило, что Павлову скучать на новом месте не придется!

Павлов сидел на скрипучей, провисшей до пола раскладушке, крепко сжав голову. Его бил противный мелкий озноб. «Этого не хватало — дождь при сугробах снега!» — ворчал он на погоду.

Ливень разразился неожиданно. Он настиг Павлова почти у самого дома, но промочил до нитки, а теперь за окном продолжал хлестать беспрестанно. Яростный, упругий ветер вбивал влагу во все щели, даже не заметные простому глазу. Резвые извилистые струйки быстро растекались по полу, по-кошачьи вкрадчиво подползали прямо к раскладушке.

«Наваждение!.. — Очнувшись наконец от навеянных внезапным ненастьем грустных дум, Павлов обнаружил, что сидит посреди обширной, раздавшейся на полкомнаты, лужи. Пришлось собрать все емкости, какие были в квартире, и подставить их к подоконникам, а балконную дверь забаррикадировать валиком, сложенным из старого пододеяльника. Но кастрюли, компотные склянки, тазики наполнялись так стремительно, что Павлов едва успевал их опорожнять. — Чертовщина!»

Это суматошное занятие прервал замполит Ветров, высокий, моложавый, с обветренным лицом и совершенно седыми волосами офицер.

— Напрасный труд, Виктор Федорович, — крепко пожимая красную от студеной воды руку Павлова, произнес он, чуть заметно налегая на «о», что придавало его речи неторопливую напевность. — Ей-ей, напрасный, — убежденно повторил Ветров, а сам тоже стал таскать банки-склянки.

Дело с осушением лужи на полу подвинулось. Но и дождь не дремал, и, когда, шурша и хлюпая, потекло в новом месте — по обоям, оба махнули рукой.

— Часто здесь такое? Как-никак декабрь…

— Частенько. — Ветров зябко повел крутым плечом, будто вправляя его, и кивнул на окно, за которым негодовал взбешенный, исхлестанный дождем океан. — Кухня погоды — вот она! Получаем всего без нормы и в первую очередь. — Он снова глянул в сторону океана и сказал: — Пойдемте лучше к нам. Хозяйка ватрушек напекла — объедение!

Они спустились этажом ниже. Ветров отворил аккуратно обитую коричневым дерматином дверь и провел Павлова в хорошо обставленную комнату. Вдоль ее стен располагались стеллажи с книгами, возле окон прозрачно-зеленой паутиной свисали из горшков плети папоротника. После своего пустынного, промоченного насквозь обиталища Павлов словно попал в другой мир.

— Валентин Петрович! — Он с недоумением осмотрелся. — А где же дождь?!

— А-а! — заулыбался Ветров, подвигая стулья и как-то очень бережно закрывая своими крупными руками лежавшую на столе книгу в зеленом переплете. — Тут западная сторона. Днем, правда, темновато, видите, окна упираются в сопку, зато даже в пургу открываем форточки. Да-а, — продолжал он нараспев, — погодка нас не балует. Природа-матушка такое выкамаривает — каждый день жди сюрпризов!.. Одно успокаивает — люди хоро-о-шие! — Он заокал особенно густо, подчеркивая этим свою оценку.

— Хорошие?.. — переспросил Павлов.

— Сами увидите. — Ветров машинально разглаживал руками все ту же зеленую книгу. По его лицу скользнула тень, он на мгновение нахмурился. — Почти каждый день бьются со стихией. И обратите внимание, не теряют чувства юмора. Конечно, есть кое-кто похуже. Е-е-есть! Только они погоды не делают.

Мнение Ветрова о моряках расходилось с мнением Николаенко. Может, замполит успокаивает нового командира?

— «Тихоокеанский флот»? — Павлов подбородком указал на зеленую книгу.

— Готовлюсь, — сдержанно пояснил Ветров. — Хочу немного гордость пошевелить. За наш флот, за наш край, за нашу службу. А то некоторые еще полагают, что своим присутствием здесь они кого-то одалживают…

В дверях появилась круглолицая, большеглазая, чуть полноватая женщина в клетчатом переднике с тарелкой румяных ватрушек.

— Анастасия Кононовна, — представил жену Ветров, ловко подхватывая из ее рук тарелку. — Прошу любить да жаловать.

— Он, наверное, уже успел похвастаться моей стряпней? — мягко заговорила хозяйка, кивая на Ветрова с добродушным укором. Павлову показалось, что он где-то уже встречал ее, что они давным-давно знакомы. — Верите, Виктор Федорович, Валентин на мне и женился-то из-за отчества, — смеясь, продолжала она грудным голосом. — Шутка ли, для волжанина три «о» подряд! Ладно, книги в сторону. Прошу к столу.

Яркий светильник тепло отражался в самодовольно-кургузом самоваре, в синих, с золотыми ободками, чашках, в пузатом чайнике с заваркой.

— А мы вас хорошо знаем, — заговорил Ветров, пододвигая гостю сахарницу. — Да, да, не удивляйтесь. Наезжал проверяющий из штаба флота, он и представил нам Павлова. Даже внешность обрисовал. Верно, Анастасия? — И Ветров назвал хорошо знакомую Павлову фамилию его школьного приятеля.

— Вот так так… Значит, и Колобок на Тихом!

— Колобок?.. Да он выше нас с вами!

— Это потом вымахал. А когда мы с ним пузыри пускали из соломинок, он был маленьким да кругленьким.

Заговорили об общих знакомых, о том, какими они теперь стали, о портах, где довелось служить или просто бывать на кораблях. Понятно, тянуло потолковать о службе, даже язык зудил, но и Павлов, и Ветров подавляли в себе это желание, наперед зная, что разговор был бы длинным, не всегда приятным, да и лучше, когда он состоится с главу на глаз. Ветров, правда, дважды вспоминал кого-то из тех, кто «похуже, но погоды не делает», но спохватывался и быстро переключался на недавние лыжные гонки.

— Послушайте! — огорченно всплескивала руками Анастасия Кононовна. — Сколько можно говорить? А ватрушки?.. Или не нравятся?

— И то верно, — смутился Ветров. — Давайте не будем обижать Кононовну.

— Давайте, — охотно согласился Павлов, отправляя в рот очередную ватрушку.

Время бежало незаметно за настоящим, по-флотски крепким чаем. Впервые после приезда Павлов почувствовал какое-то облегчение.

— Ого, засиделся я у вас! — Он покачал головой.

— А вы не смотрите на часы. — Анастасия Кононовна снова наполняла чашки. — Все равно вас не отпустим в сырую комнату. Постелем вон на том диване.

Павлову и самому не хотелось расставаться с приветливыми хозяевами, с уютом, но служба есть служба: он условился с Николаенко чуть свет отправиться по точкам и потому заставил себя подняться.

— Как ни жаль, а придется вас покинуть. Дела… — Он поблагодарил Ветровых за радушие и, несмотря на настойчивые уговоры, распрощался.

Ливень кончился так же внезапно, как и начался. Но временное жилище Павлова сохраняло свой неприглядный вид. Мокрые обои вспучились, по комнате гулял сквозняк, пахло мозглой сыростью и клеевой краской. От всего этого сон не приходил.

«Два человека — два взгляда на мир, — возвращался Павлов к разговору с Ветровым. — Ну, если не на мир, то по крайней мере на своих подчиненных. Кто из них ближе к истине?.. Николаенко судит едко-аналитически, промахов и слабостей не прощает. Максималист! Да и как прощать? Страдает дело — бьют в первую очередь его. А Валентин Петрович?.. Тот размышляет вдумчивее, но сам-то он человек, должно быть, мягкий, искренний, потому и в людях ищет созвучное себе. Впрочем, и у него недобро заиграли глаза, когда он вспомнил о каком-то разгильдяе, любителе заглянуть в рюмку! Выходит, и он не всех может прощать. Чует сердце, с таким замполитом дело пойдет. — Павлов встал, набросил на матросское одеяло отяжелевшую от сырости шинель, кулаком взбил подушку. Ему стало лучше. — А теперь спать! Но что это? Опять капает?»

Нет, дождя не было. Хмарь умчалась куда-то далеко за сопки. По небу проплывали лишь ее рваные клочья, сквозь которые бесстрастной морзянкой мигали друг другу звезды. Павлов прислушался — капает. Заглянул на кухню — из крана падали и звонко разбивались об эмаль нудные тяжелые капли, отгонявшие его сон.

«Посчитаю-ка я до ста… — Он начал громким шепотом считать, но скоро стал путаться: цифры превращались то в капли, то в звезды, то даже в ватрушки… Подкрался предутренний, зыбкий, с перерывами сон, но тут гнусаво затрещал будильник. — Наказание!»

Пришлось, однако, подыматься. Резво помахав руками и ногами, Павлов глотнул из термоса теплого чаю и, когда ровно в шесть к дому подкатила машина, вышел на улицу, как всегда, подтянутый и бодрый.

Приемо-сдаточные бумаги подписали без особых затруднений. Николаенко отнесся к этому здраво: сам включил недоделки, и даже мелкие, а таких он знал, конечно, великое множество; не возражал, когда Павлов упомянул еще о некоторых, с пониманием подошел к тому, что приоткрывало и его личные промашки. В общем, помог составить доклад, показывающий, как все есть на самом деле, что надо исправлять, у кого просить помощи, чтобы стало лучше.

Уже потом, задним числом, Павлов не раз вспоминал, что Николаенко вполне добросовестно сдал ему свои заботы. По крайней мере, ничего не сгладил, ничего не приукрасил и не утаил. Многие его оценки оказались верными. Павлов тоже изложил свое мнение. Оно было далеко не восторженным. В конечном счете «стороны пришли к соглашению» и отправились в штаб.

Добираться пришлось долго. С правой стороны дороги все время нависали крутые, будто стесанные топором, сопки, с которых сдувало облака серебристой снежной пыли. Водитель, чтобы не сбиться с пути и не застрять, часто останавливал машину, открывал дверцу, вглядывался, а то и пятился назад. Когда наконец взобрались на вытянутую дугой заостренную вершину, окружающий мир вновь проявился в своей величавой суровости.

— Как на картине! — удивлялся Павлов голубой ленте залива, далеким и близким горам. Белым с розовыми гребешками, синим, нежно-лиловым и снова белым. — Где еще поймешь, что такое фантазия, а что — сама жизнь!

— Удивляетесь?.. — Николаенко задумчиво смотрел на бухту, словно видел ее впервые. А может, на прощание хотел запечатлеть ее в своей памяти именно такой: льдисто-блестящей, с глубокими тенями, всю в мысах и мысочках.

Неожиданно позади открылся городок их части. Павлов сразу различил и дом, приютивший его, и катера у пирсов, и даже кафе. Они ему казались маленькими, игрушечными, и только океан, таявший где-то далеко в сиянии солнца, поражал, приковывал, покорял.

— Да-а… — тяжело вздохнув, продолжал Николаенко. — Природа тут не поскупилась. Пожалуй, в Крыму и на Кавказе такого не встретишь. А я, знаете, привык. Вроде иначе и быть не может. Да-а… Романтика! Скоро, однако, проза начнется, — добавил он сумрачно, втягивая голову, как от внезапной стужи, в ворот шинели.

Дорога все кружила, кружила; за одним поворотом начинался второй, почему-то непременно в другую сторону; подъемы, спуски…

— Далековато, — озадаченно отметил Павлов, пытаясь рассмотреть километры на спидометре. — Если совещание, — наверное, полдня уходит?

— Берите больше! — невесело усмехнулся Николаенко, с силой оттирая перчаткой лобовое стекло. — Полдня плюс вечер, или утро плюс день.

Замолчали. Николаенко грустил, и это невольно передавалось Павлову, который хорошо понимал предшественника: сам переживал такое всего неделю-другую назад. В невеселых раздумьях они добрались наконец до штаба.

Сперва, как это водится, зашли к начальнику своей службы Жилину — грузному капитану второго ранга с короткой прической набок, казавшейся приклеенной к его загорелому, без единой морщинки, лицу. Он стоял, тяжело опираясь расставленными руками о массивный стол, и широко улыбался. Павлову нравилось, когда люди улыбаются. Но отчего-то сейчас радоваться ему не хотелось. А может, и Жилину тоже невесело: улыбку изобразил, а самому скучно-прескучно?

Жилин бросил взгляд на Николаенко, словно на прочитанную книгу, и долго всматривался в Павлова, как это делают близорукие люди, забывшие надеть очки.

— Приняли? — согнав с лица улыбку, хрипло произнес он, казалось удивляясь этому свершившемуся факту. — Вот и хорошо, что приняли. Пойдемте к Панкратову. Ждет. — Жилин пригладил ладонями волосы и кашлянул в кулак, будто собирался произносить речь. Речи он не произнес, но, понизив голос, предупредил Павлова: — Плохое-то не здорово выпячивайте. Все равно самим устранять.

По ковровой дорожке, заложив руки за спину, прохаживался сухощавый адмирал со значком подводника. Сойдя с дорожки, он остановился перед офицерами, и Павлов совсем близко увидел его глаза с веселыми желтыми крапинками, которые с живым интересом выглядывали из-под взъерошенных, нависших полукружьями бровей.

— Та-а-ак, — протянул адмирал, подкрепляя этим длинным «так» свое крепкое рукопожатие. — Говорите, все в норме?.. — Он спрашивал и одновременно как бы утверждал. — Слышишь, Иван Васильевич?

У окна, закинув ногу на ногу, сидел на стуле капитан первого ранга с высоким покатым лбом, переходившим к залысины. Он не спеша свернул газету, которую держал в руках, и подошел к офицерам.

— Начальник политотдела Иван Васильевич Терехов, — назвал его адмирал.

— Значит, уезжаете?.. — задумчиво спросил Терехов, задерживая руку Николаенко.

— Уезжаю, Иван Васильевич.

— Послужили мы с вами неплохо, — заговорил опять Панкратов. — Жаль — мало. Всякое, конечно, бывало. Ну да кто старое помянет…

С Николаенко еще говорили, справлялись о здоровье жены, потом, пожелав ему успехов на новом месте, тепло распрощались.

Павлов остался пред очами начальства один. Он чувствовал на себе цепкие, оценивающие взгляды — настороженный Жилина, строгий Терехова и какой-то подзадоривающий Панкратова. Он ждал, что ему скажут, и при этом почему-то думал, какое же самообладание надо иметь артисту, даже самому признанному, самому бывалому, когда на него устремляются не три пары, а тысячи изучающих его персону глаз.

— Давно командуете? — Панкратов снова стал расхаживать по дорожке, после того как Терехов и Жилин присели к столу.

Павлов доложил, когда впервые окунулся в береговые заботы, добавив, что для него это был нулевой цикл.

Панкратов подошел к столу и заглянул в календарь, сверяя слова Павлова с какими-то записями.

— Выходит, опыта набрались. Ну, а битые, они всегда ценятся, — с улыбкой добавил он.

Павлов немного удивился неожиданным намекам адмирала: он вовсе не жаловался на свою прежнюю службу и не говорил, что был битым.

— Да, да, — подтвердил Панкратов, словно знал о Павлове куда больше его самого. — Битые, они чем хороши? Знают, как это больно, знают, когда бьют, за что бьют, при каких обстоятельствах. А главное — знают, что надо делать, дабы не быть битыми.

Что ж, Павлов не мог возражать против такого своеобразного толкования командирского опыта. Потому улыбался и молчал.

— Наша здешняя вотчина не такая молодая, — продолжал Панкратов, задерживая шаг возле Павлова. — Однако до сих пор на этапе взросления…

— Скорее, затянувшегося детства, — вставил Терехов, хмуря брови, отчего глубокие морщины прорезали не только его лоб, но и впалые щеки.

— Поправку принимаю, — согласился Панкратов, плотнее вжимая трубку без конца трезвонившего телефона. — Надоело это младенчество. Никак не выбьются в люди. Закоренелые троечники… Вроде все есть, а топчутся, как заело!

— Верно сказано, Евгений Власович: у них заело! — отозвался Терехов.

— Откровенно говоря, — Панкратов еще раз сердито стукнул по трубке, — я уже боюсь своей предвзятости: что-то меня совсем ничего в вашей части не устраивает. Ни оружие, ни защита, ни… Верите, не хочу даже на шлюпочные гонки смотреть: вечно в хвосте, вечно настроение портится.

— И что плохо: всем довольны, — добавил Терехов. — Вкатят им тройку, а они как конфетку получают. Не все, разумеется. Николаенко, Ветров и еще некоторые переживают, а иным больше ничего и не надо.

— Ну, наверное, уж не все так, Иван Васильевич… — заговорил Жилин, часто моргая и упрямо наклоняя голову. — Сколько уже сделано!

— Плохо, что и вы считаете, сколько сделано, а не сколько еще надо сделать! — с сожалением бросил Терехов.

На минуту воцарилось молчание, прерываемое только въедливыми звонками да воркованием греющихся на солнце голубей. Птицы дробно семенили по карнизу и заглядывали в окно, будто собирались сообщить людям что-то важное.

Панкратов захлопнул форточку и, отдав распоряжение по селектору, снова стал вышагивать: пять шагов туда, пять — обратно, круто поворачиваясь на каблуках.

— Вникните, доберитесь буквально до каждой мелочи, — наставлял он Павлова. — Расшевелите их там. — Он карандашом начал описывать круги, что, надо думать, показывало, как сподручней шевелить любителей спокойной жизни.

— И вот еще что… Не повторяйте одной банальной ошибки: не считайте себя пупом земли, — без паузы включился Терехов. — Да-да, в этом был главный просчет Николаенко: все — «я», «у меня», «мои»… Командир, конечно, всему голова, всему стержень. Однако и стержню нужна опора. — Терехов наклонил ладонь, словно изображая, как падает стержень без прочной опоры. — А положиться у вас есть на кого. С Ветровым познакомились? — На утвердительный кивок Павлова он негромко произнес: — Крепкий мужик…

— Началось это еще до Николаенко… — досадливо уточнил Панкратов. — Его предшественник оказался слабым — пришлось расстаться. Поначалу дело у Николаенко пошло, да вот беда — жена заболела, врачи лишние сутки не велят оставаться… — Адмирал покосился на взбунтовавшиеся телефоны. — Ну что ж, для первого раза хватит. У вас есть вопросы?

Павлов собирался прежде сам во всем разобраться, потому решил спросить лишь об одном:

— Как насчет стройматериалов? Тесновато жить. Расширяться надо.

Панкратов удивленно вскинул брови сначала на Павлова, потом на Жилина.

— Надо! — твердо повторил Павлов, хотя и видел недовольство начальника. — О людях подумать надо…

Панкратов и Терехов разом повернулись к Жилину, ожидая его объяснений, но тот молчал. Не хотел Петр Савельевич признаваться, что был не в курсе дела и не дал вовремя заявку на материалы.

— Н-да-а, — недобро протянул Панкратов. — Ваш «бутербродик», Петр Савельевич!

Жилин заерзал, но очередной звонок отвлек адмирала. Получилась небольшая пауза, так необходимая Петру Савельевичу.

— Дело поправим, — вскидывая голову, заявил он, хотя и знал наперед, что наигранная бодрость — плохой помощник. — Дадим проект, дадим деньги, благословим и… вперед! Надеюсь, знаете, как строить хозяйственным способом?

— Знать-то знаю, — мрачно усмехнулся Павлов, — но мы же не строители. Спортзал, скажем, вряд ли одолеем…

— Хорошо! — отрезал Панкратов, вставая и отправляясь в прогулку по дорожке. — Обращусь к командующему насчет стройматериалов, хотя и с опозданием. А вам, товарищ Павлов, строить придется. Здесь все этим занимаются… — Адмирал помедлил, подошел к Павлову, давая понять, что скажет самое главное. — Ваше оружие — оружие морского боя. Служит оно для защиты от самой что ни на есть пакости — от вражеских подводных лодок. Качество оружия — ваша первейшая забота. Сумеете сделать, чтобы в любое время, в любом месте, в любом количестве дать что нужно, — задачу выполните. Не сумеете… Такого не может быть! Не позволим! Если что не ясно — наши с Иваном Васильевичем двери всегда открыты. Думаю, и товарищ Жилин не откажет…

— Как же иначе? — Жилин даже развел руками: — Кому-кому, а мне они родные. Так сказать, единокровные…

Вернулись поздно. Павлов распрощался с Николаенко. Может, навсегда. В чужую холодную квартиру не тянуло, хотелось пройтись, скинуть с себя усталость.

После долгой езды в забензиненном газике морозный, просоленный океаном воздух был особенно приятным. С отяжелевших ветвей деревьев бесшумно слетали влажные снежинки, пахнувшие не то арбузами, не то огурцами. Попадая на лицо, они приятно холодили щеки, ласкали ни с чем не сравнимой свежестью.

Неторопливо шагая, Павлов уже миновал несколько домов по Средней улице, как к нему, ловко перепрыгнув широкую канаву, присоединился Ветров.

— Добрый вечер, Виктор Федорович! — зарокотал замполит. — В окно увидел, что вы вернулись, решил составить компанию.

— Верно решили, — обрадовался Павлов. — В такой вечер грешно сидеть дома.

— Да-а-а, смотрите, что творится!

Они запрокинули головы и зачарованно смотрели на небо. Крупные голубоватые звезды, как пастухи, окруженные стадами мелких звезд, переливались то совсем близко, то загадочно мерцали где-то очень далеко, растворяясь в головокружительных глубинах бесконечности.

— Ну как, Виктор Федорович, — первым спустился на землю Ветров, — получили благословение в штабе?

— Всё, комиссар, с сегодняшнего дня, считайте, вступил в должность. Вот брожу под звездами и прикидываю, с чего новой метле начинать…

— Ответ на это известен, — задушевно откликнулся Ветров. — С людей!

— Оно конечно, в людях все начала, — согласился Павлов, отряхивая снег, которым его только что одарила раскидистая ольха. — Знаю, что вы их считаете хорошими, способными горы сворачивать. Помните нашу беседу?

— Как же! И теперь готов повторить то же. Только не так все просто…

Они дошли до конца улицы. Небо уже не казалось праздничным, возможно потому, что прямо перед глазами вздымалась темная, с неясными краями, сопка.

Ветров замедлил шаг и, понурив голову, молчал.

— Я слушаю, Валентин Петрович, — напомнил Павлов. — В чем же сложности-то?

— В штабе вам, конечно, сказали о наших промахах, — хмуро заговорил Ветров. — Я и от Николаенко не держал в секрете своей точки зрения, что у него все держалось на приказе, или, как он сам часто повторял, на «максимальной требовательности»…

— Так и я ее сторонник! — Павлов недоуменно пожал плечами. — Как же без нее?

— За эти дни я присматривался к вам, — продолжил Ветров. — К счастью, у вас не то. Люди сразу почувствовали, что ваша требовательность идет от уважения.

Павлов в душе порадовался, что политработник нашел простые слова для выражения сути командирского отношения к подчиненным. «Да, требовательность, соединенная с уважением, действительно главное», — подумал он, а вслух продолжал доискиваться:

— Тогда в чем же трудности, Валентин Петрович?

— Понимаете… — Ветров остановился, словно размеренно похрустывающий снег мешал ему сосредоточиться. — Понимаете, был такой стиль у вашего предшественника — везде «я», «я». Не любил советоваться ни с кем, прислушиваться. Грубоват был, неуважителен…

— Выходит, если это исключить, то все пойдет на лад?! — воскликнул Павлов. — Тогда задача проста.

— Не скажите! — Ветров ботинком бодал сугроб, словно вымещал на нем свою досаду. — Философия Николаенко отдельным нравилась. А чего проще? Начальник сам все знает. Плыви, куда несет, и соображать не надо. Остановишься — толкнут. И опять порядок.

Они повернули обратно, сопка осталась за спиной. Теперь звезд снова было много, как в начале вечера.

— К тому же Николаенко — все-таки личность, — добавил Ветров. — Умный, обаятельный, красиво говорил. По виду — морской волк. Такие привлекают. Подражатели появились. Вот их вам и надо иметь в виду…

— Хорошо, Валентин Петрович. Спасибо за пожелания. — Павлов наклонился, осторожно отвел в сторону колючую ветку, и они не спеша свернули к Верхней улице. — Завтра соберем руководителей, тогда и потолкуем подробнее.

— Уже не завтра, — Ветров всмотрелся в часы. — Первый час…

Только теперь Павлов заметил, что городок окончательно погрузился в сон. Лишь в одном окне горел свет и за дымчатой занавеской металась шаткая, изломанная до самого потолка тень. Где-то вдали надрывно басил буксиришка, ему лениво вторили охрипшие за день собаки.

— Самойленко наш, — Ветров кивнул на горбатую тень, — английский зубрит. В академию готовится.

Павлов, видимо целиком поглощенный заботами наступающего дня, не отозвался, и они молча подошли к дому.

ГЛАВА ВТОРАЯ

«Не слышны в саду даже шорохи… Не слышны в саду…»

«Маячок»… — догадывается Павлов, еще находясь в плену утреннего сна. — Зачем Велта на такую громкость включила? Соседей разбудит. — Он нехотя приоткрывает глаза. В незанавешенные окна пробивается рассеянный свет уличного фонаря, выхватывая из полумрака голую лампочку на потолке и такие же голые стены. — Где я?.. Где Велтины кувшинки? Ах да… — Он снова закрывает глаза, надеясь продлить сон. Где-то далеко бубнит приемник, вместо музыки теперь доносятся обрывки фраз: «…Беринга, русского мореплавателя…», «…относительная влажность воздуха…» — Ну и слышимость! Поди, этажа два пробивает». Но у женщины-диктора голос приятный, говорит она мягко, уютно, словно убаюкивает. Так, кажется, и добавит: «Можете еще подремать, товарищ Павлов, целых семнадцать, пардон, целых шестнадцать минут…» Голос этот знакомый, а фамилию диктора Павлов сразу вспомнить не может, отчего сон окончательно отлетает.

«Что-то Велта с Виктором-младшим поделывают?.. — Павлов прикидывает: — На Балтике уже вечер, сидят, наверное, у телевизора, а мыслями здесь. Тревожатся. Велта, во всяком случае. Нет, Витька тоже… Жаль парнишку с учебы срывать — так трудно было в ту математическую школу попасть! Хотя, зачем срывать? Поживет у деда, а там поглядим. Скоро Новый год, чего доброго, закрутишься и телеграмму им забудешь послать… Да, пожалуй, мне и впрямь не повезло с переводом. Недаром Панкратова, по его словам, ничего в нашей части не удовлетворяет… — Павлов нажал на кнопку будильника, чтобы зря не трещал, и встал с раскладушки. — А может, Панкратов с Тереховым сгущают специально для меня? Прием известный, сам когда-то пользовался. Но Ветров-то почему обеспокоен, считает, что кое-кого из офицеров обязательно надо подправлять? Да и сам я за неделю на беглый глазок многое заметил, с чем не примиришься. Взять дежурную службу — у матросов свободное время, а офицер-дежурный от них подальше… Воссоединю!»

Хлопоча с завтраком, Павлов смотрит на свое отражение в чайнике: растянутые глаза, сивые виски, остальное смазывается, удаляется…

«Поседел ты, друг, за последний год», — укоряет он себя, словно сам в том виноват.

Командира ждали. Офицеры уже расселись за длинным столом и листали блокноты, будто написали туда бог весть сколько и сейчас все это выложат новому командиру. Как принято в таких случаях, Павлов объявил, что вступил в командование, что ждет от них рапортов, хотя с каждым будет говорить отдельно и подробно.

Офицеры пока ничего не писали, но явно к тому готовились. Рыбчевский занес красную ручку с фигурным набалдашником и, казалось, сейчас застрочит с быстротой стенографистки.

Павлов и в самом деле собирался произнести свою «программную» речь, изложить, в чем состоят его требования, что ему по душе, а что совсем наоборот, но его вдруг остановила эта занесенная красная ручка. «Плыви, куда плывется, и думать не надо, — вспомнил он сетования Ветрова. — Дудки, братцы! «Программной» речи не будет, послушаю-ка я вас!»

Пауза затягивалась, появились вопросительные взгляды. У Рыбчевского брови поползли навстречу черному ежику волос, лоб покрылся морщинами, красная ручка сама собой опустилась.

— Сначала, — заговорил Павлов, перекладывая карандаш слева направо, — сначала вы мне расскажите, что вас беспокоит, что наболело, что нуждается в поправках…

Похоже, офицеры не были готовы к такому повороту в совещании, потому снова наступило молчание.

— Я понятно говорю?.. — спросил Павлов, считая, что немую сцену пора заканчивать.

— Да уж куда понятней! — медленно поднимаясь, сокрушенно проговорил Ветров. — Если уж с чего-то начинать, то мне представляется, что прежде всего нуждается в поправках наш распорядок. Да, да, Вениамин Ефимович, — добавил он, заметив, как встрепенулся Рыбчевский. — Именно с распорядка нужно начинать. Возьмите подведение итогов за неделю. Все знают, что половина личного состава на этих подведениях отсутствует — одни готовят оружие, другие сдают его лодкам, третьи в наряд заступают… Причины вроде бы объективные, да от подведения итогов-то какой толк? Только галочку и ставим…

Павлов, хорошо понимая, что значит для военных рациональный и твердый распорядок, был доволен, что замполит начал с него, и охотно поддержал этот разговор.

— А у моего первого зама какое мнение? — спросил он.

Капитан третьего ранга Вениамин Ефимович Рыбчевский, невысокий, плотный офицер с длинной, несколько не по росту, шеей, поднялся и, глядя исподлобья на соседей, не спеша ответил:

— Распорядок у нас, как у соседей, — не лучше и не хуже. На мой взгляд, нечего его менять. Всех наших моряков все равно одновременно собрать трудно.

Можно было догадаться, что между Рыбчевским и Ветровым, наверное, уже не раз были объяснения на эту тему, и когда первый заместитель после двух-трех фраз умолк, Павлов не стал добиваться от него мотивировок. Опять понадобилась какая-то пауза, и Павлов, подойдя к окну, отдернул штору.

За окном еще густела темнота, на синем бархате неба туманно вырисовывались срезанные вкось верхушки сопок. Полюбовавшись хиленьким рассветом, занимавшимся со стороны океана, он вернулся к столу и обратился к Городкову:

— А что вы скажете?

Павлову до этого казалось, что капитан третьего ранга Городков был далек от начавшейся служебной дискуссии. Склонив кудрявую голову, он то щелчком сбивал с тужурки невидимую пылинку, то, выпустив из рукава твердый белоснежный манжет, любовался, должно быть, очень интересной запонкой из зеленоватого камня, а когда услышал обращение командира, слегка вздрогнул, засиял улыбкой и вытянул руки так, чтобы запонки оставались на виду.

«Щеголь! — с усмешкой подумал Павлов, найдя в нем сходство с артистом цыганского театра. В прошлогодний отпуск они с Велтой попали в Москве на спектакль. Днем набегались по городу, наскоро переоделись, да еще проскочили лишнюю остановку в метро, когда же наконец уселись в кресла, вытянув гудевшие от усталости ноги, на сцене и пел двойник Городкова. — Ему бы сейчас гитару!»

— С существующим у нас распорядком, — отвечал Городков, похлопывая мохнатыми ресницами, — можно спокойно жить целый век. По-моему, в нем преотлично заложены все наши особенности.

— Даже так? — удивился Павлов. — А Малышеву распорядок тоже нравится? — круто обернулся он к довольно полному капитан-лейтенанту, сидевшему от него справа.

— Совсем не нравится! — заявил Малышев, обратив свое румяное, с веселыми глазами-щелками лицо тоже в сторону Рыбчевского. — Что в нем может нравиться?.. О подведении итогов уже говорили. Согласен полностью. А строевые занятия утром в понедельник?.. Матросы бродят по колено в снегу, будто клад ищут…

На прошлой неделе Павлов и сам видел, как на неочищенном от снега плацу проводились эти горе-занятия.

Выходило, что по-разному смотрят офицеры на один и тот же факт.

Павлов снова подошел к окну и, не торопя разговор, задумчиво стучал карандашом по раскрытой ладони. Рассвет все набирал силу. Внизу уже виднелись силуэты катеров, а вдали гордый красавец корабль плыл навстречу солнцу. «Счастливчик! Вот бы и мне туда! Вот где все понятно! Отпла-а-вался… Отплавался? Не-ет! Сам буду ходить в океан, сам буду проверять оружие». Он шире раздвинул штору и выключил лампу. Рассвет словно этого и ждал, чтобы ворваться в комнату. Стало сразу виднее, кто чем занимается.

Ветров водил ручкой по карманному календарю, Рыбчевский, наморщив лоб, пересчитывал костяшки пальцев, Городков, похоже, опять занялся своими запонками. Только Малышев что-то писал и вычеркивал, писал и вычеркивал. Павлов увидел, что капитан-лейтенант крупно расписал неделю по дням, почти все дни перечеркнул и обвел кружком только слово «понедельник».

— Кажется, Малышев нас надоумил, — сказал твердо Павлов. — Давайте подводить итоги утром в понедельник. Ведь неделя не из пяти, а из семи дней. Суббота и воскресенье заслуживают, чтобы их тоже вспоминали на разборах. Иные неприятности и случаются, когда люди отдыхают.

— Как-то необычно, — смутился даже Ветров, — у всех в конце недели, а у нас будет в начале…

— Небольшая поправка, — заметил Павлов. — Не в начале, а перед началом! С утра подбиваем бабки. Потом, как обычно, политзанятия. Ну а перед обедом, чтобы нагулять аппетит, не худо и помаршировать. У кого другие мысли по этому пункту распорядка?

— В принципе, — первым откликнулся Рыбчевский, — возразить против предложения Малышева нечего. Боюсь только, что там, наверху, — он воздел к потолку красную ручку с набалдашником, — нас не поддержат. Скажут, где это видано — понедельник и итоги! Нет, надо бы еще оглядеться…

— Оглядываться никогда не дурно, — резюмировал Павлов, отодвигая от себя пресс-папье, — однако не по всякому поводу. Кто разрабатывает распорядок? Мы сами. Вот и давайте разработаем его так, чтобы никто не усомнился в его разумности — ни подчиненные, ни начальники.

Рыбчевский с едва заметной улыбкой переглянулся с Городковым, что не укрылось от внимания Павлова. Видно, знали они что-то, пока еще ему неведомое, о чем сказать не решались.

— Что еще наболело? — продолжил Павлов.

— Совещания… — снова начал Ветров, но сразу же будто споткнулся.

«Знакомое дело, — грустно подумал Павлов и даже поморщился. — Кто их только не ругает!.. И если бы даже коротко да ясно они проводились, все равно их будут принимать без охоты. Ну а как без них?.. Где еще командир может сказать что-то, всех касающееся, перед всем миром, если надо, кого-то похвалить или поругать?..»

— Выходит, не очень жалуете эти вече? — подбодрил он замполита. — Хорошо, предлагайте, давайте их ограничим. Когда их лучше устраивать?

— В четверг, — посоветовал Ветров. — В этот день до обеда нас никто не трогает, даже, — он с усмешкой кивнул на потолок, — сверху.

— В пятницу! — Рыбчевский был так категоричен, будто в другие дни совещаться вообще считалось грешно. — В пятницу кончается рабочая неделя. Почти кончается, — быстро поправился он, вспомнив, что об этом только что говорилось.

— Давайте тоже в понедельник, — высказался Городков. — В понедельник начинается новая неделя — неплохо будет зарядиться…

— В субботу, — несмело подал голос Малышев. — Нет лучшего времени: можно не торопиться…

Опять мнения оказались разными. Но остановились все же на четверге.

Малышев, однако, засомневался:

— Не ночью же по четвергам совещаться!

У него вообще получалось: если не в субботу, то на совещания остается только глубокая ночь.

— Будто ночью совещаний не бывает… — пошутил Павлов и вспомнил, как в лейтенантские годы он служил под началом одного командира. И умница, и смел, и находчив, но обожал совещания даже больше охоты, хотя охотником комдив слыл наипервейшим. Он собирал офицеров утром и вечером, в любой день, в любой час, не исключая выходных. И еще отличался упрямством: если замечал иронию, делал все наперекор насмешнику. Ну а среди лейтенантов мало ли веселых людей. Как-то один возьми и скажи, чтобы слышал комдив: «Скучно стало служить. Совещания, к примеру, какие-то всегда однообразные, дневные. А ночью? А с переходом на другие сутки? А в противогазах? Увы!» На следующей же неделе совещание началось поздно вечером, а закончилось около часу ночи, то есть на другие сутки. В ту же ночь офицеров вызвали еще раз и тут же объявили химическую тревогу. Все надели противогазы, но совещание продолжалось. Правда, командир пояснил в конце, что отрабатывался норматив, но лейтенанты поняли, где норматив, а где реакция на не очень осторожный юмор.

— Выходит, и ночью бывает, — закончил воспоминания Павлов. — Но мы не будем повторять этот смешной опыт. Итак, в четверг?

Офицеры согласно закивали.

— Ну и хорошо. Не худо, если изменения в распорядке обдумают и мичмана.

— На мой взгляд, — Рыбчевский чуть привстал, — ничего нового они не предложат…

— Почему же? — насторожился Павлов. — Не жить же по принципу: «Одна голова хороша, а две — только больше». Не-ет! Не умеют размышлять, мы с вами обязаны их научить. Вот в четверг и поговорим со всеми.

С утра повалил снег. Густой, пухлый, липкий. Сперва он падал сверху вниз, но ветер крепчал — и снег уже летел вкосину, будто сбоку беспрестанно кидали его злыми пригоршнями. С востока надвигались мохнатые черные тучи. Летом о таких говорят: «Быть грозе». А теперь чему быть?

Позвонили из штаба: «Штормовое предупреждение. После обеда пурга». Павлов поспешил в комнату дежурного. Здесь уже вовсю орудовали Рыбчевский, Ветров и сам дежурный — Самойленко. До чего же много надо успеть!

Прежде всего — завезти достаточно торпед. Пурга не пурга, а лодкам оружие подавай! Им завтра, а может и сегодня, — в дальние походы, на учебные стрельбы… В торпедах к тому же всегда нужно малость покопаться, как говорят приготовители, облизать их и лишь тогда отправлять на лодки. Разом всего этого не сделаешь, потому и надрываются могучие торпедовозы, спешат до пурги забросить морякам свои многотонные грузы.

И не только об оружии надо помнить. Хорошо, что это все уже тщательно продумано, в определенном порядке занесено в длинный перечень неотложностей — крепление катеров, вездеход для доставки харчей, выделение дежурных лыжников… Самойленко ведет пальцем по этому списку, останавливается, торопливо справляется у кого-то по телефону, а проверив, двигается своим пальцем дальше. Надо все очень строго проверять: упустишь самую малость — потом бед не оберешься.

Наконец пошли долгожданные рапорты: Винокуров по-штормовому готов! Власенко готов! Кубидзе…

«Шустры начальники! — отметил про себя Павлов. — Дело знают!»

После этого доложил об общей готовности Жилину.

— Готовы?.. — послышался далекий голос. — Ну а слава богу. Примите меры, чтобы ни единого ЧП!

Время приближалось к полудню. Ветер задул с новой силой. Протяжный свист его переходил в звериный вой, словно голодному волку ненароком прищемило хвост. Вокруг все потемнело. Снег летел теперь не косыми прядями, а пугливо прижимался к земле.

— Пурга? — с затаенной тревогой спросил Павлов, встретившись глазами с замполитом.

— Нет еще, — Ветров прислушивался, зажимая ладонью плечо. — Вот когда снег двинет сплошной лавиной, вот тогда…

— А что с плечом?

— В такую вот непогоду ноет, окаянное. Будто гвоздь в него всадили! — Валентин Петрович морщится сильнее, но уже не от боли, а от воспоминаний. Сколько бы натворил тогда самосвал, не окажись в том месте Ветров! Неудачно поставленный самосвал угрожающе сползал с сопки, а рядом детишки играли и среди них сын незадачливого шофера. До сих пор не помнит Валентин Петрович, что он крикнул матросам. Помнит только, что первым подставил плечо, и на него ударом навалилась заляпанная раствором машина, помнит свистящее кряхтенье подоспевших к нему матросов… С тех пор плечо и ноет. Он сильнее сжимает его и прислушивается: — Гудит, похоже, по-настоящему.

— Пора выключать Нижнюю, — осторожно напомнил Рыбчевский и вопросительно поглядел на командира.

За стенами установился равномерный, заунывный гул, как у самолета, набравшего высоту. Окна и двери комнаты дежурного залепило окончательно.

— Нижнюю, Нижнюю… — повторил Ветров название улицы поселка. — Прохлопали летом с Нижней, теперь людей придется мучить.

Павлов вспомнил, что только на Нижней электропроводка висит на столбах — на других улицах ее успели упрятать под землю, — потому так и опасна эта Нижняя: вдруг порвет провода? Вдруг кто-то выйдет из дома?.. Рисковать нельзя. Конечно, нелегко придется тем, кто там живет. Нет тока — нет тепла, света, нет воды. Каково будет людям с керосинками, со свечами да с накинутыми на плечи одеялами?..

— Выключить Нижнюю! — бросил он сердито, будто негодовал на себя, что не может найти другого решения. И тут же дал себе зарок: «Кровь из носа, а за лето кабели спустим под землю!»

Прошел еще час. Дома, дороги, столбы — буквально все утонуло в снегу. Пурга обретала свою полную силу. Ее свирепый вой уже дошел до верхней ноты, и тянулась эта нота бесконечно долго.

— Как певец из флотского ансамбля! — невесело пошутил Рыбчевский.

Ветер рывками валил сплошную снежную стену. Та не поддавалась, старалась выпрямиться, стать в полный рост, но ветер остервенело ее пригибал и, похоже, был близок к успеху. Борьба была ожесточенной и с каждой минутой становилась злее, беспощаднее. А может, они вместе сговорились испытать человека? Усомнились в его стойкости? Вот они с гнусным хохотом начали выдавливать окна, гулкими шагами затопали по крышам, срывая железо, подбрасывая и кружась с ним в бесовском танце, а потом, вдоволь наигравшись, швыряли его о землю.

Длинный, резкий, будоражащий душу телефонный звонок:

— Докладывает Винокуров. Пропал матрос Митин. Видела полчаса назад… Разрешите высылать лыжников и самому возглавить поиск?

«Вот оно — начинается!..» В груди будто оборвалось. Павлову припомнилось назидание Терехова: «В пургу для вас главное — выжить. А выжить — это не потерять ни одного человека».

— Кто командует лыжниками? — как можно спокойнее спросил Павлов.

— Мичман Чулькин.

— Высылайте! Но сначала обшарьте сопку, что у камбуза, и овраг. Напомните морякам, чтоб крепче держались за трос. Чулькина подменять не надо. Сам справится. — Опустив руку на рычаг телефона, Павлов чуть задержал его. Теперь надо докладывать наверх.

Жилина на месте не оказалось. Павлов набрал номер Панкратова. Ему почудилось, что диск щелкает визгливо, жалобно, враждебно.

— Так. Понял, — услышал он невозмутимый голос адмирала. — Как говорится, первый прокол. Найти во что бы то ни стало! Передаю трубку начальнику политотдела…

— Чулькин ищет? — простуженно прохрипел Терехов и, не дожидаясь ответа, сказал: — Найдет. Только не дергайте его часто… Да-а, что с ужином для караула? Что с елками?

«Батюшки!.. — Павлов словно очнулся. — Ведь сегодня Новый год!»

— Ужин повезем на вездеходе, — доложил он. — А елку готовили целую неделю… Если пурга позволит, проведем, как наметили.

— Что значит, если позволит? — донеслись недовольные слова Терехова. — Пурги испугались?.. Делайте все, как наметили. Это людей успокоит. А самое главное — Митин.

Жилин вскоре позвонил сам.

— У меня было предчувствие… — говорил он сдавленно, будто ему стиснуло горло. — Боюсь, вы не понимаете, чем это пахнет!

Потянулись томительные минуты ожидания, хотя Винокуров и позванивал: «Поиск продолжается. Пока ничего…» Пока ничего!..

— Товарищ командир, нашли! — доложил он к ночи, еле подавляя волнение. — Жив-здоров, только сильно замерз. Выбрасывал мусор и скатился в овраг. Еле откопали.

— Благодарю тех, кто помог товарищу, — скрывая радостное облегчение, бросил в трубку Павлов. — Подумайте, кого стоит за это поощрить, а главное — впредь лучше смотрите за людьми! Валентин Петрович, — обернувшись к Ветрову, добавил он, — расскажите-ка о Митине по трансляции. В назидание, разумеется.

— Поздравляю с «находкой», — отозвался на звонок Павлова Жилин. Чувствовалось, что дышать ему стало легче, голос обрел прежний металл. — Адмиралу доложу сам.

Буйство стихии тем временем нарастало. Небо гудело и выло, как стая голодных волков.

Павлов, давно отвыкший от крутого норова тихоокеанской погоды, с опаской поглядывал на телефон, словно от его треска возникали ее каверзы. Глухой, нудный сигнал аппарата то и дело заставлял его вздрагивать.

— На катерах оборвало швартовы! — виновато, как если бы это случилось по его недосмотру, доложил Самойленко. — Вездеход наготове…

Напоминание излишне. Павлов и сам понимает, что сейчас его место только на пирсе.

— Вениамин Ефимович, остаетесь за меня! — бросает он Рыбчевскому, натягивая шапку на уши. — А вы, Валентин Петрович, пробирайтесь в клуб. Новогодний вечер надо провести в любом случае. Коли не управлюсь, поздравьте моряков от моего имени.

— Все сделаю. — Ветров тоже затягивает молнии на штормовой куртке и опускает на глаза капюшон. — Только, если сможете, постарайтесь сами. Будем ждать до последнего.

— Учту.

Как добрались до берега, Павлов толком бы не объяснил. И фары, и прожектор вездехода не пробивали снежную завесу. Водитель вел ловкую гусеничную машину по одному ему известным приметам. Когда наконец дотащились до стенки, снег забивал глаза, лез в рот, в нос, перехватывало дыхание. Едва можно было разглядеть, что творится всего в двух-трех метрах вокруг.

Боковой северо-восточный шквал оторвал связку катеров-торпедоловов от пирса и привалил их носами к прибрежным камням. Дело, должно быть, складывалось плохо.

Но капитан третьего ранга Власенко, небольшого роста офицер, на плечах которого лежала забота о катерах, складывая ладони в рупор, кричал Павлову, с трудом перебравшемуся к нему на катер:

— Завел концы на плавдок! Теперь катера больше не отваливает.

— Правильно… А дальше? Ведь они сильно прижаты.

— Пробовали отжаться своими шпилями, но против этого ветра силенок не хватает…

Павлов с Власенко низко пригибали головы, изо всех сил цеплялись за катерные поручни — стоит чуть-чуть расслабиться, и мгновенно полетишь за борт. Сквозь белесую мглу пробивалось какое-то слабое мерцание. Боясь, что это ему только кажется, Павлов прокричал Власенко:

— Что за огни?

— Стоя-о-о-ик у о-о-о а-а-а! — ответил тот.

До предела обостренным чутьем Павлов перевел это так: «Сторожевик у соседнего причала!» — и его осенило: сторожевик этот может выручить, если возьмет наши концы и оттащит связку катеров от камней. Он жестом предложил Власенко следовать за собой.

Опять карабкались на пирс, к телефону, преодолевая яростную упругость ветра, опять останавливались, чтобы перевести дыхание.

— Да, да, здравствуйте! — Командир противолодочников ответил сразу, видно, находился на корабле. В трубке звучал приятный, сочный баритон. — Мы с вами еще незнакомы, но я слышал — вы вместо Николаенко. Вот так довелось знакомиться… Так что, вы говорите, нужно?

Павлов рассказал, нажимая на то, что сейчас единственная надежда на нового знакомца — сторожевик только и может подтянуть катера с помощью корабельного шпиля.

— А свой конец на сторожевик забросите? — поставил условие баритон.

— Приложим все силы!

— Добро! Тогда сдвинем ваши «линкоры»… Даю приказание командиру.

От сердца отлегло. Власенко распорядился подать на сторожевик трос от катеров.

Мичман Серов, бывший лодочный боцман, по-медвежьи закутанный в штормовку, трубным голосом рявкал: «Р-раз!.. Р-раз!.. Р-раз!..», пока пятеро матросов медленно, черепашьими шажками, но все дальше и дальше оттаскивали по пирсу стальной конец.

— Подтя-анут! — твердо сказал Власенко, уверенный в Серове и его подчиненных.

Однако прошло немало тягостных минут, пока наконец мичман не подскочил к офицерам. Слов доклада Павлов не разобрал, но по жестам Серова понял, что дело сделано: к сторожевику уже полз толстенный тросище. Теперь все зависело от того, хватит ли у сторожевика сил.

— Все вниз! — прокричал Власенко, хорошо зная, как опасно быть рядом с натянутым тросом, На палубе остался только бывший боцман.

— Серов! — гневно затрубил Власенко в свой ладонный рупор. — Голову носить надоело?!

Бывшего боцмана голова, конечно, не обременяла, и он, не мешкая, юркнул в люк.

Вот трос натянулся, зазвенел, заскрипел: чувствовалось, что сторожевик взялся не на шутку. Но катера оставались на месте.

Павлов и Власенко глядели друг на друга. Оба думали об одном: кого бы еще просить о подмоге. Да где ее, подмогу, в этой заварухе найдешь!

Но и на сторожевике, видно, думали. Стальной конец на секунду ослаб, подергался, опять вытянулся, опять заскрежетал. Битый лед, что торосился у катеров, стал с хрустом раздвигаться. Пошло-о-о!..

Пирс приближался ходко. Власенко уже на телефоне. Надо не опоздать и вовремя крикнуть сторожевику «стоп!». Еще немного, и катера прижаты к причалу. Да не к чужому, а к своему!

Как, оказывается, хорошо жить на свете!.. Власенко окончательно приходит в себя:

— Между прочим, поздравляю вас с Новым годом!

«Верно, черт возьми! — радуется Павлов. — Семь минут первого. Вот он, Новый, и наступил!..»

— И вас с новым счастьем, Николай Захарович!

Счастье!.. Разная у него мера. Одно — большущее, необъятное, связанное, наверное, только с Родиной. Другое — поменьше, оно сугубо личное: это — любовь, семья. Но вот есть и такое: преодолел что-то трудное, вывернулся из какой-то беды — и на душе хорошо, ты тоже счастлив!..

Пока катера привязывали к пирсу, Павлов успел созвониться с дежурным:

— Как у Винокурова?

— Держится! — Натужный тенорок Самойленко еле пробивался сквозь шорохи и трески. — А у нас здесь трубу с котельной свалило. Там сейчас Рыбчевский.

— Пусть Рыбчевский мне позвонит, — сразу помрачнев, процедил Павлов. — Да и Ветров тоже.

Рыбчевский не заставил себя долго ждать и рассказал, что труба никого не задела, ничего не повредила, что котел пришлось загасить, но, мол, остальные четыре вполне справятся, что сейчас он уже заканчивает с дыркой в крыше.

Ветров позвонил немного позже:

— И вам, Виктор Федорович, всех благ!.. Рад, что управились скоро. Ждем вас.

— Дождетесь! — улыбнулся Павлов, переглянувшись с Власенко. — Сейчас еще раз проверим швартовку и тронемся в клуб. Хоть и припоздаем немного, но лучше поздно, чем…

Небольшой уютный клуб, несмотря ни на что, дышал новогодьем. Посередине пыжилась иголками нарядная елка, искусно собранная из веток кедрача. Оказалось, что соорудил ее Серов, с которым только что познакомился Павлов; он и тут постарался, хотя теперь сам и не видит, сколько веселья доставил людям. Вперемежку со сверкающими на свету шариками, колокольчиками и фонариками из густой зелени выглядывают потешные фигурки с синими воротниками. То дружеские шаржи доморощенного скульптора старшего лейтенанта Валерия Рогова — торпедиста у Власенко. Носатые и губатые куклы прямо-таки притягивают моряков. Однако оригиналы-прототипы на Рогова не обижаются, а может, и обижаются, да вида не показывают…

— Смотри, Шулейкин, это же ты!

— А по-моему, Гриня, вон там я вижу твой портрет. Вылитый.

— Скажешь! Погляди на нос!..

— Будет вам, ребята, — вступает третий, — это, конечно, я.

Телевизор, вознесенный над сценой, веселится «Голубым огоньком», вокруг елки, на столиках, дымится крутой кофе, витает вкуснейший запах пирожков с мясом, сотворенных здешним шеф-коком Пашей Куриленко.

Моряки принарядились и под рев шторма как-то особенно дружно разместились у елки. Телевизор временно приглушили: ждут, что скажет командир.

«А чего желают в таких случаях?» — вспоминал Павлов.

Рядом с ним стоял старшина Трикашный. Говорят, он сильный торпедист, завзятый шлюпочник. Придет время, посмотрим, какой он там сильный, какой завзятый, а вот что парень он симпатичный — это да! За Трикашным матрос тоже ничуть не хуже. Такой же плечистый, широкогрудый, с такой же спортивной прической. А дальше? И дальше такие же оживленные, иссеченные пургой, задубелые лица.

«Мировые парни! А я еще позволял себе думать, что не повезло с назначением, — усмехнулся Павлов. — И слова им надо сказать самые такие…»

— Мне передавали, — наконец заговорил он, — что в прошлом году вы славно потрудились, что подводники стали добром поминать наших торпедистов. Желаю вам и в наступившем году этой славы. Успеха вам в службе, друзья! Здоровья и удачи! С Новым годом!

— Ур-ра-а-а!.. — взволнованно громыхнуло в ответ, и душистый кофе показался ничуть не хуже шампанского.

Потом Дед Мороз — самый рослый моряк Наумов — блистал остроумием, оглашая поздравления со значением, потом пели песни, много песен. Особенно получилось «Раскинулось море широко». И хотя песня совсем не новогодняя, повеяло таким братством, таким теплом, таким близким показался локоть соседа, что моряки пели и невольно думали, насколько легче им живется, когда они вот так все вместе.

А утром позвонил Жилин.

— Да-а-а, — сумрачно растянул он. — На волоске пляшете, дорогие! Пойдет в том же темпе — не сносить и мне головы!.. Почему оторвало катера?

— Перетерся трос, — сдержанно объяснил Павлов.

— Почему раньше не заменили?

— Не вышел срок. Тут, я смотрю, они выходят из строя куда раньше срока…

— Только не тросы, а головы ваших подчиненных! — хрипло проговорил Жилин. В его словах звучала сама нетерпимость.

— Отмечаю, — продолжал Павлов, будто не слышал жилинского раздражения, — торпедистов Власенко и лыжников Винокурова…

— Куда там! — Эти слова Жилина резанули: смысл их и через километры дошел до Павлова мгновенно. — Как бы не пришлось награждать! Только чем?

Павлов смолчал. Конечно, может, и виноваты те, кто следил за тросами, хотя Павлов сам видел разрыв и убедился, что он свежий. Но как не ободрить матросов, которые так ловко орудовали концами, не жалели себя, спасая попавшего в беду товарища, чинили дыру в котельной — и все это в пургу, в адской кутерьме!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Лиля прижимала к подбородку платье, сшитое для Нового года, и беззвучные слезы, слезы досады, растекались по тяжелому серебристо-сиреневому шелку.

«Почему так? Почему не повезло? Почему пурга?..» — Лиля Городкова очень себя жалела. Еще бы! Сколько надежд возлагалось на это злосчастное платье, как хотелось блеснуть, вызвать своим видом зависть женщин, особенно у этой задаваки Лизы Малышевой. Подумать только, специально задержалась в Ленинграде, чтобы пробиться к лучшей портнихе! Спасибо, еще случай помог: портниха лечила зубы у Маргариты Яковлевны, матери Лили. Правда, затянула портниха немилосердно, все ссылалась на известную певицу, собиравшуюся в поездку по Европе, которую, мол, приходится обшивать в первую голову. Зато, когда Лиля принесла платье из ателье и облачилась в него, даже постоянно брюзжащая Маргарита Яковлевна всплеснула руками:

— Лиля, ты великолепна!

Лиля и сама тогда чувствовала себя так, словно у нее выросли крылья.

«К чему оно здесь?» — Она зло отшвырнула платье, как будто из-за него на улице пурга и никакого бала не будет.

— Не вертись у огня! — ни с того ни с сего, размазывая пальцами слезы, накричала она на маленькую Веронику. — Только пожара и не хватает! Бесенок какой-то, а не девочка. Вся в папу!

Воспоминание о муже вызвало новый прилив гнева. Это все он, он виноват, что они прозябают шестой год в этой людьми и богом забытой дыре. Если бы захотел, давно перевелся бы на запад, в крайнем случае во Владивосток. Всюду люди живут как люди, а здесь!.. Лиля зажмурилась, представила себе Невский, праздничные огни елок, яркие витрины, музыку, представила, как мать своими красивыми полными руками выкладывает щипцами пирожные из «Севера», как ставит высокие, в виде тюльпанов, бокалы с шампанским на крахмальную салфетку, накинутую поверх плюшевой скатерти… За пять минут до Нового года в дверь деликатно постучится сосед Эдик с букетиком фиалок или нарциссов. Как все это незабываемо, как близко и, даже страшно подумать, как невообразимо далеко!

«А здесь вот она, праздничная иллюминация! — Лиля перевела взгляд на керосинку — источник света и тепла, на которой шипели пресные лепешки. — Отчего они такие: резина резиной? Кажется, не пожалела ни яичного порошка, ни сухого молока…»

— Мама, дай хлебушек, — требовательно наморщив носик, канючит Вероника.

Лиля отламывает кусок горячей лепешки, пахнущей содой и керосином, но девочка недовольно машет руками:

— Не хочу, хлебушек дай!

— А это что?

Вероника произносит не очень лестное слово в адрес Лилиных лепешек и, получив по заслугам, оглашает маленькую кухоньку громкими воплями.

— Будешь капризничать — отправлю в комнату!

В комнату и заглянуть боязно: темно, холодно, и страшно гудят вконец залепленные снегом окна. Такое наказание сильнее шлепков, и Вероника умолкает, надменно поджав пунцовые, словно два лепестка, губы.

«Вылитый отец. Такая же упрямая. — Лиля тяжело вздыхает и уже без злости, с примесью горечи, думает: — За что я ее?.. Ведь ребенок, хлеба просит».

Как досадно получилось! Неделю назад Городковы с Малышевыми заказали столик в «Золотом якоре», а позавчера Юра принес два пригласительных билета в Дом офицеров. Так все удачно складывалось: Лиля уже и с соседкой договорилась насчет дочери. А пурга налетела до того внезапно, что Лиля о хлебе не успела и подумать. Да разве только о хлебе?..

— Потерпи, доченька, скоро пурга кончится. — Она протянула Веронике бисквит и погладила ее по упругим, сразу расцветшим в улыбке щекам. — Будет у нас и хлебушек, и яблоки, и все-все.

— И папа.

— И папа тоже.

«Папа!.. Он, конечно, не верит, что я из-за платья задержалась. Думает, с Ленинградом не могла расстаться, с мамой. Еще и к Эдику ревнует. Глупый!.. А может, не глупый? Разве не приходило ей в голову, что зря она не связала судьбу с этим смазливым парнем? Приходило, и довольно часто, хотя она и отгоняла прочь эти мысли. Конечно, сравнивать Эдика с ее Городковым смешно. Городков есть Городков — мужественный, уверенный в себе и в своих поступках. Но разве этого достаточно?.. Нет и еще раз нет! Каждый день, каждую минуту Лиле казалось, что она безвозвратно теряет что-то неимоверно дорогое.

Успокоив Веронику, опустилась на табуретку, крепко зажала уши, чтобы не слышать заунывного воя пурги, и прикрыла глаза, чтобы не видеть коптящих языков керосинки. Так, сжавшись, она и сидела. И ей чудилось, что весь мир, придавленный белой мглой, исчез, исчез навсегда, что больше нет и никогда не будет ни солнца, ни неба, ни радости.

«Господи, скоро тридцать! — Холодок от неприятной мысли вкрадчивой змейкой заползал внутрь, вызывая озноб. — Шутка ли, тридцать лет! Старуха! — продолжала растравлять себя Лиля. — Вся жизнь прошла мимо. Что я видела хорошего? Трудности и только трудности. На каждом шагу и по любому поводу. Неужели он этого не понимает?.. Одни землетрясения чего стоят!»

Неподдельный ужас охватывал ее всякий раз, когда ночью начинало трясти. Лиля цепенела и не мигая смотрела на тяжелую потолочную плиту, которая на ее глазах наклонялась и готовилась рухнуть. Даже кричать не хватало сил. Она до боли стискивала руки и, тихонько постанывая, только вслушивалась: гудит земля или затихла? Земля затихала, а Лиля еще долго не могла успокоиться, то и дело вздрагивала, забываясь в тревожной дреме. Утром смотрела на себя в зеркало и не узнавала, как будто и не она это вовсе, а другая женщина, правда очень знакомая. Лиля старательно разглаживала кончиками пальцев новую морщинку у глаза, но та собиралась снова; растирала горькую складку у губ, но и она не хотела исчезать. И седой волос блеснул, еще один…

Больше всего выбивали из колеи письма матери. Получив письмо, Лиля долго ходила сама не своя. Да и было от чего расстроиться. Одна подружка вернулась с мужем-режиссером из Карловых Вар, другая защитила диссертацию, третья раскатывала на собственных «Жигулях». После таких новостей жизнь в семье Городковых приходила в полный разлад. У Лили опускались руки, ей ничего не хотелось делать, все было немило. Даже Вероника не забавляла, а раздражала.

Городков, получая от почтальона конверт с ленинградским штемпелем, заранее мрачнел: «Все. Теперь начнется!»

Лиля не спешила читать. Лишь после ужина, взобравшись с ногами на диван и тщательно изучив дату прибытия, она вскрывала письмо, рассматривала листки на свет и приступала к неторопливому чтению. Сначала она еще сдерживалась, с Вероникой пыталась быть приветливой, мужа старалась не замечать. Раздражение накапливалось постепенно, и в конце концов происходил взрыв: слезы, упреки, гневные слова.

Городков внутренне сжимался, как пружина, и тихим голосом силился ее образумить:

— Лиля, дорогая, ты знала, за кого выходишь, знала, что я не вольная птица… Вспомни, раньше сама говорила, что тебя не пугает судьба военных.

— Дура была неопытная! Теперь вижу, с чем эту военную судьбу едят. Хватит! Думаешь, приятно убивать лучшие годы в топливном складе? Мне, с почти законченным юридическим образованием! Ха-ха! «Лаборант топливного склада»! Не правда ли, звучит?!

— Не одна ты в таком положении. И другие работают не по специальности, и другие молоды…

— Зачем мне на них смотреть? Есть и получше примеры. Вон мама пишет: Галка диссертацию защитила, в НИИ устроилась, а я что, как Лиза Малышева, пельмени буду тебе лепить?!

— Между прочим, Малышева прекрасный педагог. Что касается пельменей… — Городков безнадежно махнул рукой. — Какие уж там пельмени! Кроме сарделек, что ты еще умеешь?

— Чем плохи сардельки?

— Да я на них уже смотреть не могу!

— Знаешь, Городков, чревоугодие никогда не украшало человека.

— О аллах! — Он воздевал руки к потолку. — О каком угодии речь, когда элементарный голод мучит?

— Перестань паясничать, смотреть противно!

— Ну вот, еще и противно… — И Городков, засучив рукава, сам брался за сковородку. Лучше всего получались у него котлеты. Провернуть мясо — пустяк, намного труднее жарить — поди, угадай, когда котлета готова! Хоть бы Лиля помогла, но она с Вероникой уже устроилась у телевизора и теперь ее никакими силами не сдвинешь с места. «Чертов ящик! Разбить его, что ли?»

Если Городков не сильно уставал на работе, кухонное дело как-то спорилось. Но часто вместо веселого мурлыканья его сочный баритон поминал черта. Сопровождалось это громким звоном посуды, заставлявшим Лилю вздрагивать.

— Посмотри, Вероника, что он там вытворяет? — посылала она дочь на разведку.

— Знаешь, мама, котлеты на полу!

— Ну конечно! Кто обваливает их в сухарях, кто в муке, а наш дорогой папочка — в пыли!

— Почему в пыли? — обиженно доносилось из кухни. — Я сегодня полы намыл.

— Успокоил, называется!

«Что за наказание! Не знаешь, с какой стороны подойти: и так плохо, и эдак плохо». Детдомовский воспитанник, он очень дорожил семьей, но как недоставало в этой семье тепла и покоя! Утешало, что Вероника была к нему привязана, и это заставляло его сдерживаться, хотя иной раз ох как хотелось все бросить, хлопнуть дверью и уйти. Уйти навсегда. Он постоянно внушал себе: «Все хорошо, все нормально. Главное — спокойствие, еще раз спокойствие. Конечно, и Лиля права, и ей нелегко. Молодая, красивая…» Городков заглядывал в комнату и украдкой любовался профилем жены, особенно нежным от голубых бликов, падавших с экрана. «По виду ангел да и только! Но как не хватает этому ангелу мягкости и доброты! Хоть чуть-чуть, хоть самую малость».

Лиле никогда не приходилось заниматься стряпней, она не любила и не хотела готовить. Как-то решила порадовать мужа пельменями, насмотрелась, как ловко, с шутками а припевками, словно между прочим, получались они у соседки, у Лизы Малышевой, но бог ты мой!.. Тесто никак не хотело отставать от миски, склеивало пальцы, и Лиля долго не могла их разлепить. Потом этот тугой ком — хоть убей! — не желал растягиваться: Лиля его тянет к краям, а он сбегается к середине… Когда же выстраданные разнокалиберные пельмени попали в кипяток, они все, как один, раскрылись и мясо пошло ко дну. Так и булькали в отдельности — вода, мясо и тесто. Сколько сил, сколько времени ухлопала — и все впустую. Лиля поскорее уничтожила следы первой своей попытки стать прилежной хозяйкой и побежала в магазин за колбасой. С тех пор не стала испытывать судьбу, вернее, нервы, терпение и продукты.

— Подумаешь, велика важность! — повторяла она за обедом слова матери. — Институт для этого кончать не надо. Ты вот предложи Лизочке Малышевой сыграть «Норвежский танец» Грига!

Возразить что-либо Городков не мог, но в душе с удовольствием променял бы сейчас десяток танцев на один приличный обед, тем более что никакого «Норвежского танца» Грига не было, а были только разговоры о нем. Однажды, гуляя, они зашли в матросский клуб и Лиля решила блеснуть — как-никак окончила музыкальную семилетку. Она торжественно откинула крышку рояля, подняла руки, обвела синими, чуть прищуренными глазами слушателей — Веронику, Городкова и дневального, который по такому случаю бросил швабру с ведром, — и… Тут, правда, случилось непредвиденное. Правая рука бодро побежала по клавишам, а левая почему-то сразу заблудилась, не знала, откуда начать. Простучав пару тактов невпопад, Лиля с досадой опустила руки.

— Музыка — это такая штука, — расстроенно пояснила она. — Требует ежедневной тренировки.

Зато Вероника в тот раз отвела душу, вволю похлопав ладошками по лакированной крышке, по клавишам.

— Пора покупать пианино. Не так для меня, как для нее, — кивнула Лиля на дочь. — Через полтора года ей четыре исполнится — самое время начинать.

Городков согласно кивал, хотя в душе и считал: четыре года — это слишком мало для начала «блестящего образования», как выражалась Маргарита Яковлевна, бабушка Вероники.

…Тихий стук в дверь вывел Лилю из оцепенения. Она сбросила с головы детское одеяльце и прислушалась. Стук повторился громче, настойчивей. Чужой стук. Лиза Малышева и соседка справа стучат совсем не так.

«Кто мог прийти в такую погоду?» Лиля щелкнула замком и, включив фонарик, ослепила запорошенного снегом матроса в штормовке, с опущенным на самые глаза капюшоном.

— Лилия Ивановна?..

— Д-да, да… — растерянно, чуть запинаясь, произнесла Лиля, опуская фонарик, не понимая, зачем он пришел и, главное, как он пришел. — Каким образом вы добрались?

— Пустяки! На вездеходе, вместе с дежурным. — Матрос, улыбаясь, протягивал сверток: — Гостинец вам от Деда Мороза!

— Дядя матрос, — из-за Лилиной юбки выглядывали два испуганных, любопытных глаза, — а вы настоящий Дед Мороз?

— Самый настоящий!

— А тогда, где ваша борода?

— Да, действительно! — Матрос провел варежкой по голому подбородку. — Знаешь, она еще растет.

— Ступай на кухню и не мешай! — Лиля затолкала дочь на кухню и плотно прикрыла дверь.

— Холоду я напустил… Вы уж извините. — Матрос смущенно топтался в лужицах, натекших с ботинок. — Отряхивался, отряхивался и…

— Пустяки. Спасибо вам.

— Так я пойду. Да… Капитан третьего ранга передавал, что свет к двадцати четырем дадут. И еще… Счастливого Нового года!

— И вам большого счастья! — Лиля готова была расплакаться, теперь уже не от досады, а от стыда, оттого что впервые за весь день подумала о муже, подумала, каково ему там приходится. «Дура, эгоистка! А он-то, он!»

— Скоро свет у нас будет, доченька. И свет, и тепло, — весело приговаривала Лиля, раскрывая сверток. — Посмотрим, что папка нам прислал.

— Не папка, а Дед Мороз. Ты же слышала!

— Слышала, слышала, — смеялась Лиля, передавая дочери мандарины и шоколадки, а сама с наслаждением вдыхала запах свежеиспеченного хлеба. — Это все равно: они вместе постарались — и папа, и Дед Мороз.

Вероника с интересом разглядывала яркие картинки на шоколадках. Каких тут только не было! И нарядные зайцы, играющие на балалайках, и елки с крупными снежинками, и усердные медвежата с полными корзинками малины за плечами.

— Мама, вот этого зайчика я скушаю первым. Знаешь почему?

— Догадываюсь: ты — Серый волк.

— Никакой я не волк! Где у меня хвост?

— Тогда сдаюсь, не знаю.

— Потому что он задавака!

— Хорошо, Вероника, ешь на здоровье своего зайку-зазнайку, только к керосинке не подходи…

Лиля уже не замечала ни холода, ни мрака, ей казалось, что и пурга утихла, и керосинка не так чадит, и окна перестали содрогаться. В душе все снова прояснилось, жизнь снова поворачивалась к ней светлой стороной. Так, во всяком случае, она думала, тихо мурлыча незамысловатую, модную песенку о миллионе алых роз.

Темная длинная торпеда словно парит в воздухе. Ее острая красная головка отклоняется то вправо, то влево, то задирает нос, то отвешивает легкий поклон. Она как бы прислушивается, обшаривает, нащупывает. Но вот остановилась, замерла: нашла. Тут же будто нырнула и стремительно понеслась в глубины, где затаился подводный враг. А он все ближе, ближе… Торпеда выравнивается, прицеливается: «Не уйдешь!» Белая вспышка. Попадание!

Нравится Городкову участвовать в такой вот проверке, которая называется — «на качалке». Торпеду подняли на высокую станину, посылают ей импульсы, вроде от подводной лодки, да глядят, как она ищет, как у нее с чутьем, ну и как кусается. Ищет цепко, нашла скоро, разнесла в клочья. Что ни говори, знатная эта торпеда.

Вот уже третий год, как он на берегу командует торпедистами, и, все считают, командует неплохо. Любит Городков копаться в технике, уважают его матросы за это, а еще за то, что он и матросов любит, хоть и строг, требователен.

Юрия Городкова сызмальства считали прямодушным, справедливым и добрым. Позже, в училище, на службе, ему внушали: чтобы требовать крепче, надо дело свое знать до винтика. Только став старшим офицером, капитаном третьего ранга, наконец Городков почувствовал, что обрел оба этих первейших командирских качества. До этого он вволю наплавался на кораблях в должностях командиров «БЧ», а когда предложили стать старпомом — не пожелал: привязался к торпедам, мечтал идти по этой специальности. И тут как раз Николаенко предложил: «Иди ко мне торпеды готовить». Не долго думая, пошел. Техника интересная, да и Лиля обрадовалась. Уж больно мучительно переживала она разлуки, а последние годы они становились чаще, длиннее, тягостнее. Дважды возвращался, а дом пустой — Лиля в Ленинграде. Только ключ с запиской и вручала ему соседка, пряча жалостливые глаза. Теперь ничего. Хоть и мытарится с торпедами от зари до зари, но и дом неподалеку.

«Впервые собрался встретить Новый год с женой, так, пожалуйста, пурга заявилась!» — с огорчением вспоминал минувший вечер Городков. Однако сегодня ему кручиниться никак нельзя, сегодня ему надо готовить практические торпеды. Противолодочные, сложные, и ходить они будут довольно глубоко.

Торпеды разложены по цеху, рядом — приборы, пульты, стенды. Работа кипит. По душе она Городкову, сильно по душе. Недавно сдавал экзамены — первый класс подтвердил, надо обязательно мастером стать.

Все бы хорошо, да вот Самойленко… Заместитель. «Дальновидный» — дальше некуда! В училище показал какие-то необыкновенные задатки и с ходу попал в центральное учреждение. Потолкался там, пообтерся, понял, что козырей для карьеры маловато, и подался сюда, на Крайний Север. Желание как будто благое — молод, полон сил. Но здесь он так увлекся подготовкой в академию, что на службу и времени не остается. Городков ему уже высказал, как он смотрит на такую «космическую дальновидность». Поначалу помогло, теперь, видно, новая беседа требуется.

Да, нынче придется попотеть. И за практическими торпедами следи, и за боевыми следи, за всем следи. Практическими можно было бы заниматься Самойленко, но как на него станешь надеяться: вон, зажал в руках книжицу, сам вроде приборами интересуется, а губы шепчут что-то похожее на «дис из э тейбл». Нет, глаз да глаз всюду нужен. У Городкова так поставлено: кто бы чего ни сделал — только ему показывай. Пока не поглядит, пока не пощупает — не поверит, что сработано как надо. Так Рыбчевский учит; «Пока свой глаз не вставишь, ни за что не доверяй!» Вот он и «вставляет» свой глаз буквально во все, что делается в цехе. Оттого и результаты есть. В прошлом году отстрелялись почти без помарок. Одна маленькая помарочка, правда, была, однако такая маленькая, что даже строгая комиссия прошла мимо нее.

Городкову и самому нравится за всем доглядывать: «Товарищ капитан третьего ранга, посмотрите перекладку рулей!», «Товарищ капитан третьего ранга, взгляните на световой прибор…» Зовут, показывают, стараются, чтобы все было в ажуре. Уже профессором за глаза называют. Что ни говори, приятно, когда тебя признают!

Сегодня новый командир собирается пожаловать. Как-то с ним служба пойдет?.. С Николаенко шла хорошо. Тому лишь бы порядок был да чтоб торпеды не тонули. Офицерам так и внушал: «Вы должны работать, я — командовать!» Что, разве плохо командовал? Дай бог каждому! Во всяком случае, работать не мешал… Говорят, новый в торпедах и в противолодочных ракетах лучше Николаенко разбирается. Может, помогать будет? Не станет отрывать матросов на всякие хознадобности?.. Ага, вот и он. Легок на помине!

По цеху неторопливо шли Павлов и Рыбчевский. Городков ринулся было представляться, но Павлов поднял руку:

— Продолжайте работать. Мы тут у вас побудем немного.

Крайнюю торпеду всем расчетом обступили матросы. Двое из них, проверяя изоляцию цепей, усердно орудовали черной машинкой, а та взвизгивала, будто собачонка, и словно жаловалась на целость электрической проводки. Кряжистый матрос натруженной рукой крутил рукоятку, зорко наблюдая за прибором. Его товарищ прикладывал штырьки к разным клеммам и сосредоточенно сопел. Еще один матрос, по виду уроженец Кавказа, перебирал инструмент, сложенный горкой на столике, похоже, он никак не находил того, что искал. Остальные моряки то и дело заглядывали внутрь торпеды и что-то там подкручивали, подтягивали, подсоединяли. Все это делалось неторопливо, спокойно, невозмутимо, но как-то разобщенно, что ли…

Командир расчета мичман Молоканов стоял поодаль, опираясь локтем на толстую книжку, лежавшую на подоконнике, видимо, инструкцию, поблескивал золотым зубом и лениво поглядывал на своих подчиненных. Казалось, его совсем не интересовало, чем они тут занимались. Дескать, сами знают, что делать, а когда дойдет до важного, он быстро возьмет все в свои руки.

Дальше, за Молокановым, прохаживался туда-сюда капитан-лейтенант с чуть длинноватыми против других волосами. Судя по всему, как и Молоканов, он без особого внимания наблюдал за тем, что происходило. Губы его шевелились, он часто вскидывал глаза к потолку, словно что-то усердно вспоминал.

И лишь один Городков был в непрестанном движении, лишь ему одному все было интересно. Он появлялся то у торпед, то там, где готовили зарядные отделения, — принимал готовую работу или часть ее, указывал, что не так или не совсем так.

— Всюду поспевает! — одобрительно кивнул Рыбчевский на Городкова.

— Почти как Фигаро, — сухо заметил Павлов.

Рыбчевский не понял, как командир относится к Фигаро, взявшемуся за приготовление торпед, и на всякий случай спросил:

— Разве это плохо?..

Павлов к чему-то прислушивался и ответил не сразу. Рыбчевский тоже прислушался: за стеной, что слева, приглушенно завыла пурга, хоть так, вполголоса, но все еще не унималась.

— Что такое хорошо и что такое плохо? — вопросом отозвался Павлов. — Хорошо, что Городков знает торпеды, умеет с ними обращаться и, как Фигаро, всюду поспевает. Ну… — Он сделал паузу, подыскивая слова: — Ну а плохо? Плохо, что Городков таким образом выключает из работы своего зама, даже командиров расчетов. Это скажется при первом же случае. Представьте себе — Городков заболел. Что тогда?

Рыбчевский не мог представить себе занемогшего Городкова: за два года, что тот служил здесь, болезни его не трогали, даже самый пустячный насморк обходил стороной.

— А я для чего? — тем не менее указал он на возможный выход из гипотетической ситуации.

— Не то, Вениамин Ефимович. Не буду ничего объяснять, но такой порядок надо менять раз и навсегда. Давайте-ка в перерыве скажем об этом торпедистам, распорядитесь на этот счет, пожалуйста.

Войдя в класс, Павлов сразу ощутил на себе любопытные взгляды. Впереди сидели Рыбчевский с Городковым, Самойленко с мичманами, а дальше, до самой тыльной стенки, устроились матросы. Внимание Павлова почему-то сразу привлек румяный крепыш, сидевший, подперев кулаками круглые щеки, в третьем ряду. Серыми немигающими глазами он пытливо впился в Павлова и не отпускал ни на секунду.

— Сразу видно, — негромко начал Павлов, стараясь не глядеть на крепыша, — что вы умеете готовить торпеды. Это хорошо. Но готовит-то их не каждый сам по себе, а только вместе со всем расчетом. И вот тут ничего хорошего нет. Судите сами: вы даже не показываете своему мичману то, что сделали. Значит, не проверяете себя, а он не проверяет вас… — Павлов против воли опять перевел взгляд на крепыша, словно обращался только к нему; это начинало его раздражать, он даже голос повышал. — Так, как вы работаете, расчету можно сделать одну, две, от силы три торпеды. Дальше пойдет брак.

По смышленым лицам заметно — слушают со вниманием, а Городков вытащил пухлый блокнот и что-то помечает.

— Торпедист прежде всего человек. Он может устать, не выспаться, может поссориться с другом или получить неприятное письмо, даже может заработать наряд вне очереди. Бывает?

Матросы заулыбались.

— Всякое бывает, — ответил за всех Городков и строго взглянул на вихрастого парня, который улыбался шире всех.

— Вот и я думаю, что бывает. Между прочим, как раз в таком состоянии и допускаются ошибки. Как же быть?

Сосед румяного крепыша громко чихнул и тут же вздрогнул, получив локтем в бок. Серые возмущенные глаза крепыша воззрились на нарушителя тишины, и Павлов облегченно вздохнул: они мигали! Сразу как-то снялось напряжение.

— Приведу один пример, — продолжил он. — Давно это было. Служил я флагманским минером и к тому же занимался с береговыми торпедистами: они готовили для нас оружие. В то время торпеды были много проще, а инструкция, как с ними обращаться, совсем небольшой. Многие знали ее на память.

Закусив кончик ручки, Городков чувствовал, что командир подходит к главному. Но Павлов не торопился и вспоминал:

— Был там у нас толковый главстаршина Иван Филиппенко. Аккуратный — больше нельзя. Над ним даже подтрунивали некоторые. А стреляли мы учебными торпедами много. Береговикам приходилось готовить их днем и ночью. Уставали матросы крепко! И вот однажды, почти под утро, вижу: выстраивает Филиппенко расчет и громко зачитывает из инструкции описание очередной операции, а потом требует, чтобы матросы обязательно показали ему, как они ее выполнили. Главстаршина смотрит, опять выстраивает, опять читает… Хлопцы из других расчетов посмеиваются: чудит, мол, Иван. А он не обращает внимания, продолжает в том же стиле. Утром подходит ко мне и говорит: «Притомились ребята, спать хотят, вот я и пользуюсь таким способом. По-моему, получается пунктуально» — любил он это свое «пунктуально». Но как точно оно подходит к нашей профессии! Казалось бы, все у нас просто — требуются только собранность, согласованность, а как их достичь? Иван Филиппенко за четыре года не «потопил» ни одной торпеды. Вскоре и другие командиры расчетов переняли его прием… Мы его так и называли «метод Филиппенко». — Павлов помолчал, чтобы матросы осмыслили сказанное, затем так же неторопливо продолжал: — Нынешние торпеды — электронные автоматы… А инструкция? Целый том! Наизусть не выучишь, а как же готовить строго по правилам?.. Вот давайте и перейдем к лучшей, хочу сказать, пунктуальной организации дела. Тем более что в этом году работки ой как прибавится! Вы меня поняли?

Матросы согласно закивали. Закрывая блокнот, поднялся Городков и произнес: «Есть!» Конечно, подобные мысли возникали и у него самого, но стоило ему увидеть торпеды, как сразу он входил в азарт, все хотел охватить сам, чтобы потом приятно было услышать: «Городков готовил. Его рук дело. Городковская продукция!» Так говаривали лодочные офицеры после удачных стрельб.

«Все-таки насколько привычный веник лучше новой метлы! — размышлял Рыбчевский, задумчиво разглаживая гармошку на лбу и критически поглядывая на Павлова. — Опять какая-то новая организация! Доклады, показы, читки… Что это дает?.. А внедрять, по всему видно, придется — заставит! Вон как упрямо насупился!»

— Увидел я и другую «козу», — усмехнулся Павлов. — Измерительные приборы, инструмент вы кладете куда попало. Уже через несколько минут — полный беспорядок. И это на участке, где торпеды! — Павлов заметил, каким взглядом при этих словах смерил Городков Самойленко. Похоже, что и заместитель понял своего начальника. — Представьте себе хирурга, который во время операции ищет инструмент. Улыбаетесь? Конечно, торпеда не человек, но ведь и нам важно время. А вы совсем не стараетесь его сокращать… У кого вопросы?

Взметнулось сразу несколько рук, и первым тут оказался как раз румяный матрос, смущавший Павлова своими немигающими глазами.

— Скажите, пожалуйста, — певуче заговорил парень, одергивая рабочую рубаху, — где теперь Филиппенко? Известна его судьба?

— Известна. После демобилизации вернулся на Полтавщину, работал в колхозе, заочно окончил сельхозинститут. Сейчас — агроном.

— Вот ведь как бывает, — задумчиво произнес пожилой мичман, обращаясь к матросам: — Двадцать лет прошло… Вас еще на свете не было! А какой след человек оставил?! До сих пор помнят и в пример ставят.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Пурга не отступает. Она уже не та, что в первые дни, но снег все валит и валит. Теперь он иногда садится мягко, бережно, щедро насыпая холмистые сугробы.

Павлов зашел к себе только в конце дня: вот-вот должны собраться его ближайшие помощники, а до них новый дежурный будет докладывать о смене. Называется это пятиминуткой. Прошла неделя, как он завел такой порядок, а польза от него уже чувствуется. На пятиминутках узнаешь, что за день наработали, чему радоваться, чему огорчаться, намечаешь, как толковее прожить завтрашний день. Так сказать, коллективный разум в натуре.

Сильно болит нога. Вчера вечером, выходя из КПП, не заметил ледяную стежку, накатанную матросами, поскользнулся, неудачно упал: подогнул стопу, здорово ушиб левую ногу — шапка отлетела в одну сторону, перчатки — в другую. Хорошо, что никто не видел, а то бы конфуз. Хотя мичман Щипа, дежурный но КПП, конечно же видел. Сперва он этак вежливо отвернулся, но, когда Павлов отряхнулся от снега, сразу подошел узнать, не требуется ли помощь.

«Хватит щеголять в балтийских туфельках. Завтра же перейду на сапоги!» — решил Павлов. Нога ноет, а в голову лезет все тот же вопрос: как в пургу подавать оружие? Что все-таки можно делать при таком урагане? Пока что в непогоду мы отсиживаемся в глухой обороне и способны что-то сделать только под крышей. Ну а если поступит неумолимый приказ и потребуется подавать оружие лодкам? Вот этими заботами и решил сегодня поделиться со своими помощниками Павлов.

— Давайте посоветуемся, — начал он с этого пятиминутку. — Слышите? Беснуется, окаянная!.. Так вот, как нам быть, если лодкам вот сейчас понадобится наше оружие?

Первым с легким недоумением откликнулся Городков:

— Пурга есть пурга! В редких случаях мы в такую погоду что-то делали. Приходилось поскорее уносить ноги. — Он развел руки в стороны и пригнул голову, как бы склоняясь перед стихией. — Да и что нам под силу в такую погодку?

— И все же?.. — Павлов придвинул лампу к краю стола, будто хотел лучше рассмотреть Городкова, явно смирившегося с обстоятельствами.

— А чего ради искать приключений? — Брови Рыбчевского привычно поползли к верхней отметке. — Зачем испытывать судьбу? Теперь лодки, слава богу, загружены нашим добром под завязку. А если кому понадобятся, пусть подождут солнышка.

— Действительно, — поднялся Малышев, — есть рогатки, которые не перепрыгнешь. В пургу не могут шевелиться краны, не могут ползать машины. Разве только гусеничные вездеходы?.. — добавил он раздумчиво. — Но что на них погрузишь?

Павлов подавил вздох и холодно проговорил:

— Спасибо за разъяснение. И все-таки нужно придумать, как шевелиться и ползать именно в пургу. В боевой обстановке не будут дожидаться солнышка и чистых дорожек.

Замолчали надолго. Похоже, все только и слушали надоевшую песню пурги.

— Однажды, — Ветров словно только очнулся, — офицер из верхнего штаба — не помню его фамилии — уже поднимал такой вопрос. И потом… — Замполит повернулся к Малышеву: — Василий Егорович, помните, прошлой осенью, вы тогда еще за главного оставались, адмирал настоятельно советовал к кому-то слетать, посмотреть, как там у них сделано…

— Летали. Смотрели. Нам такое не подходит.

— А вообще, согласен — с бездумьем пора кончать. — Ветров чуть повысил голос и, морщась, передернул плечом. — К большому сожалению и стыду, в том числе моему, никто таким вопросом из нас всерьез не занимался. Товарищ командир, сейчас вряд ли мы выскажем что-либо дельное. Нужно подумать, привлечь к этому других. Давайте послушаем офицеров, скажем, в четверг.

— Быть посему! — согласился Павлов. — Только надо настроить именно всех. Уверен, что выход найдем.

Первый толчок дан. Когда-то в училище командир курса говорил: «Шприц получили — теперь думайте!»

Павлов и сам все эти дни думал, перебирал и отвергал множество всяких вариантов. Побывал он у соседей и, к сожалению, убедился, что позаимствовать у них нечего. Тут нужно что-то другое, совсем другое. Но что?..

Полезные мысли, как часто бывает, приходят неожиданно. Уже засыпая, вспомнил прошлогоднюю заковырку на Балтике.

…Песчаный пляж, сосновый бор, в тени могучих сосен моряки готовят торпеды. На рейде корабль ждет оружия. Погодка — красота: в небе ни облачка, в море ни ветерка, раскинулось оно голубоватым шелком до самого горизонта, так и приглашает искупаться. Вдруг, откуда ни возьмись, тучка — маленькая, скромненькая, еле заметная. Вот она ближе, темнее, грознее — и сразу шквал! Засвистел ветер, хлынул дождь, наступила тьма-тьмущая. Корабль раскачивает и раскачивает, еще немного — ни о каких торпедах и речи быть не может. Как назло, вышел из строя автокран, грузить нечем, а подачу сорвать нельзя: двойка не только приготовителям, двойка кораблю! Что делать? Как быть?.. Хорошо — мир не без умных людей. Нашелся один мудрый мичман, надоумил перетащить торпеду волоком, прямо на железном листе, на котором ее готовили. Торпеду перетащили, работу не сорвали, да еще получили от начальника одобрение за находчивость.

И уже совсем засыпая, Павлов подумал: «Конечно, снег рыхлее песка, узкий лист наверняка застрянет. А что, если взять шире?.. Надо попробовать».

Утром, выйдя из дома, Павлов остановился от удивления: стыло мерцали звезды-колючки, торжественно величавились конусы сопок и всюду — ничем не потревоженная, глубокая тишина. С трудом верилось, что только вчера до самой поздней ночи все тут бушевало, стонало, валило с ног…

«Быстрее надо Велту вызывать. Ей здесь понравится. Да и как может не понравиться ей, художнице! Кстати, и обои подберет, а то у меня что-то не получается. — Павлов знает, что Велта любит сдержанные, мягкие тона, а старожилы советуют купить яркие, броские; да оно и понятно: вокруг сплошная белизна, и столько эта белизна держит в своем цепком плену… — Вот пусть сама и подберет!»

Валкой походкой приблизился Ветров, дальше они пошли вместе. Узкая дорога долго теснилась между сугробами, к которым то и дело приходилось прижиматься, пропуская встречные машины. Но вот тропинка вильнула к океану, Павлов и Ветров свернули на нее и зашагали по самому берегу. Берег был мерзлым, скользким, приходилось прыгать через камни, но океанский воздух куда приятней выхлопных газов.

Двери учебного класса были слегка приоткрыты, оттуда слышался возбужденный голос Рыбчевского: «Сани, они и есть сани!» Кроме Рыбчевского и Малышева Павлов увидел в классе еще Рогова и Винокурова. Офицеры стояли у доски, что-то доказывали друг другу.

— О чем спор? — поинтересовался Павлов, подходя к ним. Он заметил на доске два рисунка: на одном что-то вроде деревенских розвальней, только вместо полозьев — широченная плоскость; на другом — явно борт корабля и сверху какая-то стрела.

— Вон… — Рыбчевский иронично мотнул подбородком на доску. — Изобретатели! Не знают, что придумать: то ли колесо, то ли велосипед. Теперь за сани взялись.

Рогов слегка покраснел, на скулах у него забегали желваки. Он недобро взглянул на Рыбчевского.

Павлов внимательно рассматривал рисунки. Вдруг его как кольнуло: кажется, это как раз то, к чему мысленно он приближался все эти дни, но так и не додумал до конца. На широком основании, загнутом спереди как санный полоз, были изображены козлы с полукруглыми подушками — на них-то и можно было положить торпеду.

— Верная задумка! — воскликнул он, потирая руки. — Кто автор?

Рогов смущенно и настороженно, видимо из-за скептических шпилек Рыбчевского, пояснил:

— Сани мои, а как грузить на лодку — Винокуров придумал.

— И расчеты есть?

— Немного не закончил, потому и не захватил с собой…

— Старая песня! — опять насмешливо ввязался Рыбчевский. — В прошлом году он уже приносил такой «пейзаж» и тоже без расчетов. Николаенко тогда изобразил паровоз диковинной формы и утверждал, что он лучше действующих, только нельзя доказать это цифрами. — Рыбчевский деланно поглядывал то на Малышева, то на Винокурова, ожидая от них поддержки, но те оставались серьезными.

— Добре! — Павлов медленно двигал по доске указкой, обводя сани и останавливаясь около надписей. — Ну-ка, автор, срочно тащите ваши расчеты!

Рогов сорвался с места, а Винокуров стал рассказывать о своей задумке. Он предлагал ставить лодки прямо за плавдоком, с той стороны, где не дует ветер, и грузить торпеды доковскими стрелами.

— Лодки будут, — убеждал он, — как за каменной стеной! Ураганы им не помешают. А мощные лебедки доков заменят любые подвижные краны.

Предложение тоже представлялось Павлову дельным, и он решил при первой же возможности его проверить.

Вскоре появился запыхавшийся Рогов с таблицами под мышкой. Развешивая их на доске, он никак не мог отдышаться, потому суетился больше, чем нужно. Видно, лестницы и в самом деле крутые, особенно когда бежишь не вниз, а вверх!.. Рогов подробно остановился на замысловатой формуле, учитывающей, наверное, все обстоятельства, какие могут встретиться при перетаскивании тяжестей по снежной целине. Когда же стал водить указкой по цветастым кривым, означавшим, как глубоко тяжести могут зарываться в сугроб, и объяснил это зависимостью от веса, в его словах зазвучала скрытая гордость, а в глазах пробегали искорки превосходства.

— Так чего вы не закончили? — спросил Павлов.

— Не закончил график плотности снега при разных температурах. — Рогов укоризненно покосился на Рыбчевского. — Между прочим, эти расчеты были у меня и в прошлом году. Просто я тогда обиделся и забросил их подальше…

— Ну что же, теперь надо доделать этот график и в четверг рассказать всем офицерам, — заключил Павлов. — Могу добавить, опытный образец вашей волокуши мы обязательно испытаем.

Когда Рогов и Винокуров ушли, Павлов еще долго ходил у доски, помахивая указкой и недовольно хмурясь.

— Вениамин Ефимович, поняли свой промах? — В тоне его слышалась скорее какая-то неловкость, что приходится поучать взрослого человека.

— Понять-то понял, — после длинной паузы выдавил Рыбчевский, — но расчеты я видел все-таки впервые.

— Чего ж вы хотите? Если не верить, подсмеиваться, то кто перед вами душу раскроет? Так не бывает… Ладно, — тоже помедлив, закончил Павлов, — раз поняли — исправляйтесь, включайтесь в дело! Через неделю жду чертежи. А к концу месяца эти сани должны стоять у ворот мастерской. И вы, Василий Егорович, подключайтесь, — обернулся он к Малышеву. — Это чисто ваше хозяйство, вам и испытывать.

— Есть! — почти одновременно откликнулись офицеры — Рыбчевский сдержанно, опустив глаза, Малышев с охотой, даже радостно, словно и не он утверждал недавно, что такое невозможно.

Рейсовый самолет ожидался точно по расписанию, и дежурный позвонил, что машина ждет у проходной. «Успеть бы только… — заторопился Павлов, надевая шинель. — Еще в гастроном заскочить надо. Вернемся поздно — кафе будет закрыто…»

Газик всю дорогу мчался на пределе дозволенного, однако, когда подъехали к аэропорту, самолет уже приземлился. Цепочка пассажиров тянулась к вокзалу. Те, которые налегке, направлялись прямо к выходу, остальные — туда, где выдают багаж.

«А вот и Велта!..» Павлов увидел немного растерянное лицо и ускорил шаг. Велта перестала озираться и улыбнулась — заметила его, но продолжала идти спокойно, даже как-то независимо: не любит она показывать свои чувства на людях!

— Укачалась?

— Где-то в середине. К концу даже привыкла!

Ожидая багаж, они негромко разговаривали. Велта удивленно поглядывала на ярко освещенные окна, на вереницы автобусов, на нарядный киоск «Союзпечать» с красочными открытками, журналами, набором всевозможных ручек. Все было точно как в Риге, в Таллине или в Москве. Только небо было другим — очень высоким, прозрачным и звездным. Такое небо она видела на юге, а здесь отчего оно такое?.. Это было неожиданно и приятно.

Невдалеке стояла женщина с мальчиком лет пяти-шести. Мальчик капризничал, дергал ее то за сумочку, то за коричневую шубку. Женщине это надоело: она, склонившись, чем-то припугнула сынишку. Раздался громкий плач. В это время из толпы вынырнул мужчина в пыжиковой шапке, и нетерпеливая пассажирка набросилась с упреками уже на него. Ее крашеные губы выкрикивали: «Чудак!.. Чудак-человек!..» Мальчик тем временем завладел сумочкой матери и, размахивая ею, изо всех сил стал бить «чудака» по ногам.

— Ну и семейка! — подивилась Велта. — Сколько можно выдержать такую сварливую жену? Час, час с четвертью?.. На край света сбежишь!

— А мы где находимся? — улыбнулся Павлов.

— Ой, верно!

— Ну и как, не страшно?

— С тобой нигде не страшно.

Павлов отвесил шутливый поклон.

Женщина в коричневой шубке между тем распалялась пуще и пуще. Мужчина в ответ только хлопал глазами.

— Знаешь, Витя, мне ведь тоже от нее досталось. — И Велта рассказала, как вместо бортпроводницы на маленьком диванчике в салоне самолета оказалась эта дама и с томной фамильярностью потребовала:

— Девушка, мне плохо. Дайте лимону.

— У меня нет лимона. Я…

— Что значит «нет»? Что это за «Аэрофлот» без лимона?! — не дослушав Велту, осуждающе воскликнула дама. — Дайте тогда понюхать чего-нибудь!

— И понюхать нет! — теряла терпение Велта, пытаясь объяснить, что она не стюардесса.

Тут дама и вовсе набросилась:

— Какое у вас в туалете полотенце, видели?! Все в губной помаде! Сейчас же повесьте чистое — мне руки надо мыть!

Подошедшая бортпроводница округлила глаза:

— Что здесь происходит? Объясняться будете на земле!

— Эти гневные тирады в ваш адрес, — усмехнулась Велта. — Так что уж вы сами объясняйтесь, где хотите…

Обратно газик двинулся не спеша. Велта хотела сразу как можно больше всего увидеть, благо безоблачное полнолуние ярко освещало землю.

— Как в сказке!.. — без устали повторяла она, когда начались сопки, по которым светлячки-огни взбирались до самых вершин, а над заливом волшебным фонарем повисла луна, заставляя скалы отбрасывать резкие надломленные тени.

«Что ты, голубушка, запоешь, когда подольше проедешь вверх-вниз по этой сказке!..» — с опаской подумал Павлов.

— Сначала тут все восторгаются, — неожиданно отозвался водитель, интеллигентного вида парень, уроженец Красноярска. — А вот посмотрели бы вы наши места! Особенно осенью…

— Хорош твой Енисей, Владислав? — подзадорил Павлов матроса.

— О-о-о!.. Приезжайте, не пожалеете!

Павлов долго говорил с Владиславом о Красноярске, о тамошней жизни, о планах матроса на будущее. Велта сначала прислушивалась, потом ее незаметно потянуло в дрему. После дальней дороги, пересадок, из-за смены времени, когда сутки перепутались окончательно, она устала и крепко уснула. Проснулась уже в городке, да и то лишь тогда, когда Павлов осторожно потряс ее за плечо:

— Проснись, Миклуха, приехали!

— Что-то новое?

— А как же!

Он часто придумывал ей разные прозвища, а нынче, после такого ее перелета, он невольно вспомнил знаменитого путешественника.

Городок спал. Люди вставали здесь рано: к шести утра почти во всех окнах горел свет, а сейчас только уличные фонари бросали на снег зыбкие ожерелья да матово светились плафоны под козырьками подъездов.

Было уже около полуночи, когда Павлов с Велтой поднялись на третий этаж и вошли в длинный коридор. Квартира занимала весь северный торец дома и выходила еще двумя окнами и балконом на восток. Шаги гулко разносились в глубине ее пустых, темных комнат.

— Витя, это наша? — почему-то шепотом спросила Велта.

— Нет, — улыбнулся Павлов, опуская чемодан. — Зачем нам такая большая? В нашей сейчас ремонт.

— А где она, далеко отсюда?

— Совсем близко: только спуститься на Среднюю улицу.

— Как спуститься?

— А-а, — снова заулыбался Павлов, — когда подъезжали, ты же спала… — Он подвел Велту к окну: — Видишь во-о-он тот дом, два окна светятся?

— Вижу.

— Это наш и есть. На Средней улице. А вот здесь, — он указал на неоновую вязь, четко выделявшуюся на фоне ночного неба, — здесь гастроном «Альбатрос». В общем, сплошная экзотика!

— А там, внизу? — Велта приоткрыла балконную дверь и выглянула наружу. Внизу суетились огоньки: белые бежали в одну сторону, красные — в другую.

— Там дорога в нашу часть. Если прямо пойдешь, выйдешь к океану.

— Неужели так сразу и к океану?!

— К нему самому. Кстати, — продолжал Павлов наставлять жену, — в город ходят два маленьких автобуса. Расписание на столбе, у почты. — Он показал на приземистый домишко, хорошо видный отсюда. — Перепишешь завтра, если, конечно, столб откопали от снега. Но в непогоду автобусы не ходят, тогда все рассчитывают только на свои ноги. А расстояния здесь!..

— Ладно, не пугай.

Они распаковали чемодан и дорожную сумку. В сумке, прямо сверху, лежал целлофановый пакет с четырьмя красными яблоками.

— А яблоки зачем?

— Это тебе, Витя, гостинец. В Московском аэропорту купила.

Павлов снисходительно повертел столичный гостинец.

— Я думала, будешь прыгать до потолка, а ты спрашиваешь — «зачем»!

— Лудзю! — из всех латышских слов «лудзю» было первым, что Павлов когда-то усвоил. — Прошу!.. — И жестом гостеприимного хозяина распахнул дверь на кухню..

На столе, из глубокой тарелки, привлекательно выглядывали яблоки, правда, не такие красные, как привезла Велта, но довольно румяные; рядом — рыба в кляре из здешнего кафе, а вместо цветов из банки торчали стрелы зеленого лука.

— Вай, маминя, какая роскошь! Знаешь… — Велта недоверчиво понюхала яблоко, словно сомневалась, что оно настоящее, что это не муляж из елочного набора. — Знаешь, я думала, на консервах будем сидеть!

— С этим здесь нормально. — Павлов уселся на чемодан, подставив жене единственную табуретку. — А если иной раз сильно заносит, то, как говорят, старожилы, хлеб и почту с вертолетов сбрасывают.

Для ужина время было позднее. Съев по кусочку рыбы и по яблоку, решили «пиршество» на этом закончить. За день Павлов изрядно намотался и мечтал скорее лечь спать, зато у Велты сон как рукой сняло. Она во что бы то ни стало хотела посмотреть свою квартиру.

«Ничего не поделаешь, — сонно жмурясь на лампочку, думал Павлов, облачаясь в штормовую куртку. — Надо быть галантным. Сегодня, во всяком случае».

Четырехэтажный дом, в котором жил прежний командир, был не из новых. С широким фасадом, с широкими окнами, он выглядел совсем низким: первый этаж полностью скрывался под снегом. Уличный фонарь хорошо освещал замурованную трещину, поднимавшуюся от основания до крыши. Николаенко рассказывал, что трещину сделало недавнее землетрясение и жильцов на время переселяли в другие дома. Деревья, высаженные вдоль улицы двумя рядами, осторожно высовывались из сугробов своими верхушками, похожими на разлапистые кустики.

В двух небольших комнатах уже начался ремонт. Старые обои сорвали, лишь кое-где висели разноцветные лохмотья. Пахло красками. Было тепло и сухо.

Велте понравилась просторная кухня, широкие окна и особенно вид, открывавшийся из них. Она долго стояла у окна, за которым угадывался океан. Луна спряталась в облако, океан тонул во мраке, но ей казалось, что она видит его по каким-то смутным, едва уловимым очертаниям.

«Скорее бы контейнер прибыл!» Велта мысленно уже все расставила по местам, все развесила, разложила…

Возвращались они довольные, бегом взбираясь по обледенелым дорожкам и запуская друг в друга пригоршни сухого, чуть колючего снега. Встреть сейчас Павлова кто-нибудь из подчиненных — удивился бы здорово!

— Ну хватит, Велта, — с напускной строгостью, слегка запыхавшись, проговорил он. — Для сна мне отпущено каких-нибудь пять часов, а то и меньше. Согласись, на восстановление нервных клеток не так уж много.

— Между прочим, — Велта, привыкшая к равнине, отряхивалась от снега, еле переводя дыхание, — насчет нервных клеток: ученые утверждают, что они не восстанавливаются.

— Вот видишь! Значит, им надо отдохнуть. Сейчас у нас каждый день — битва!

Тихое утро с легким морозцем. Свежо. Хорошо!.. А вокруг — залив. Отсюда, со скалистого мыса, куда ни глянь, всюду залив. Слева, из-под обрыва, торчала одинокая корабельная мачта. Тонкая красная косичка вымпела висела неподвижно, будто натрепалась на ветру и теперь отдыхала. Правее — густая синь бухты перемежалась с неестественно белыми льдинами. Сегодня океан тихий, но какой-то очень холодный. Вода кажется совсем отгороженной от неба черной нитью горизонта. А внизу — настоящая пропасть. Сколько тут будет? Семьдесят, восемьдесят? А может, все сто метров?.. Черные расщелины где-то почти у берега забил снег; сверху ветер обмел снег, и порыжелые каменистые кручи грозно нависали над бухтой.

На самом краю обрыва стояли офицеры. Тут Павлов, Ветров, Рыбчевский, тут и все другие. Шли с утра на службу и завернули к скалам, полюбоваться далями.

Каждый думал о своем. Необъятный простор, высота поднебесная и бодрящая прохлада отодвигали суетные мысли и заботы, природа-матушка властно напоминала, что есть еще на свете красота — разноликая, переменчивая, хрупкая…

— Ну и глыбища! — воскликнул Рыбчевский, стуча каблуком по граниту. — Хранительница наша!.. Знаете, Виктор Федорович, какая тут высота?

Должно быть, эти скалы хорошо защищали от южных ветров, но сейчас и без того было тихо. Павлову слова Рыбчевского по какой-то дальней ассоциации напомнили недавние упреки адмирала Панкратова насчет хранения оружия. «Хранительница. Хранить…» Совсем неожиданно для спутников Павлов предложил:

— Давайте заглянем к Малышеву.

Созерцание красот на этом закончилось. У Малышева даже лицо вытянулось.

К воде вела единственная, к тому же извилистая и скользкая тропинка. Двигаться по ней приходилось боком, как это делают лыжники, взбираясь на гору способом «лесенка». Только грузноватый Малышев спускался прямиком, но вскоре плюхнулся, обдав облаком снега своего друга Городкова, шедшего впереди.

— Валентин Петрович, — отряхиваясь, обратился Городков к Ветрову, — это Петр Великий требовал от военных класть животы на алтарь отечества?

— Чего вдруг Петра вспомнил? — отозвался Ветров, нащупывая ногой очередную кочку.

— Да вот смотрю я на некоторых своих сослуживцев и вижу, что они живут по завету Петра: дабы «положить живот», они его заблаговременно отращивают.

Дружный смех был ответом на шутку, а Малышев добродушно парировал:

— Смейтесь, смейтесь, тощие, но помните, что нет у вас накоплений на черный день!

— Да-а… Чего нет, того нет, — сокрушался Городков. — Но, если так мерить жизнестойкость, верблюд тебя намного переплюнет!

Пикировка неуступчивых друзей, как всегда, имела бы продолжение, но тут спуск кончился и откуда-то из-за скалы вынырнул плотный мичман в валенках, полушубке, с деревянной лопатой. Он быстро отыскал глазами Павлова и, отбросив лопату, стал докладывать, что и как у него хранится. Доклад получился не очень складным, но можно было понять, что здесь хранятся лишь старые торпеды, что давно пора починить отопление и что совсем не дают матросов откапывать снег.

Неподалеку от скалы, прямо на берегу, белел громадный сугроб: наверное, пурга облюбовала себе это тихое место, чтобы побить все свои рекорды. Но, приглядевшись к этим несметным тоннам снега, можно было заметить поверх сугроба какие-то твердые полукружья, а снизу некое подобие навеса. Выходило, что тут не только снежная куча, но еще и засыпанное по уши творение рук человеческих.

— Товарищ Чулков, — выделил Павлов одно место доклада мичмана, — а почему у вас только старые торпеды?

— Сыровато, товарищ командир. Электроника этого не любит.

Пробитая в сугробе узкая щель вела к массивной двери с двумя рядами заклепок, напоминающими пуговицы на старом мундире. Пока Чулков возился с амбарным замком внушительных размеров, Павлов прикидывал, как козырек над входом мог выдерживать такую снежную тяжесть.

За скрипучей дверью начался низкий коридор с овальными сводами, он вывел к длинному отсеку — зал не зал, но что-то в этом роде. По обеим стенкам отсека доверху размещались и уходили вглубь торпедные гребные винты, походившие на старые самолетные пропеллеры. Склад освещался редкими тусклыми лампочками; пахло холодной сыростью, известкой и машинным маслом. Каждый шаг сразу отдавался глухим, быстро затухающим эхом.

Павлов осмотрел торпеды и, указывая на объемистые, притулившиеся к стенке ящики, спросил:

— А тут что такое?

Чулков часто заморгал глазами, затоптался и, как бы через силу, вымолвил:

— Оборудование…

— Товарищ командир, — поспешил объяснить Малышев, — тут у нас оборудование для осушения, вентиляции… в общем, полный комплект.

— И как же долго этот полный комплект стоит у стеночки? — холодно осведомился Павлов.

Чулков кинулся к настенному календарю, поводил по нему пальцем, пошептал что-то и с уверенностью заявил:

— Вчера, в аккурат, три месяца стукнуло.

Павлов старался сдерживать возмущение: как новому человеку, ему все думалось, что он чего-то не знает, чего-то не видит, чего-то не принимает во внимание.

— Василий Егорович, — сухо спросил он, — в чем причина?

Малышев умоляюще целился в Рыбчевского, как бы призывая того в свидетели, потом уперся виноватыми глазами в темный угол и мрачно проговорил:

— Оружие задавило, товарищ командир. Лодкам давай — и никаких гвоздей! Вот мы и давали. А свои прорехи на завтра, на послезавтра… Вот так три месяца и пробежали. Скоро сами увидите…

Где-то хлюпко стучали капли, доносилось слабое шипение — похоже, травил пар или воздух.

— А что хочет сказать старпом? — По въевшейся корабельной привычке Павлов нет-нет да и называл так Рыбчевского.

— Помогать надо Малышеву, — ответил тот после небольшой паузы. — Помогать людьми. Один он не вытянет.

— Гм-м-м… — Павлов почесал затылок. — Слышали, товарищ Городков?

Городков смерил Малышева долгим взглядом:

— Слышал, товарищ командир! Только почему я ни у кого не прошу помощи? Готовлю себе торпеды и готовлю. А тут еще Малышев!

— Выходит, — вступил в разговор Ветров, — выходит, ваша дружба — это когда чаевничаете или когда друг друга подначиваете?.. А когда начинается служба, тогда дружбе конец?

— Да я разве против! — Городков потупился. — Только окно нужно. Окно в приготовлении. Хотя бы на неделю.

— Все обещаю, только не окно, — сразу отверг эту просьбу Павлов. — Постарайтесь помочь Малышеву навести здесь порядок за месяц. Сделаете раньше — ругать не будем, наоборот, спасибо скажем торпедистам и их командиру!

Городков засветился, будто его погладили по шерстке; было видно, что он уже подумывает, с чего начинать.

— Да, Юрий Владимирович, — напомнил Ветров, — завтра у вас комсомольское собрание, вот давайте вместе и призовем ваших людей. Им придется жертвовать свободным временем.

Городков очень любил самостоятельность, а тут сказал:

— Будем рады, если поможете.

К концу дня Павлов с Ветровым, Рыбчевским и Малышевым побывали почти всюду, где хранилось оружие. Отступления от правил хранения нет-нет да и встречалась и в других местах — то холодно, то дышать нечем; то вентиляторы не крутятся, то, наоборот, выдувают все тепло… Сразу на месте старались сообразить, как лучше исправить упущения, прикидывали, какую помощь оказать. Ветров, где было надо, тут же приглашал коммунистов, комсомольских активистов, нагружал их заданиями, рекомендовал меры контроля.

Но помощь помощью, а основные заботы все равно ложились на Власенко, Винокурова и, конечно, Малышева. Им-то и ставились жесткие сроки на всякие доделки и исправления.

В итоге получилось то самое, что называют: поднять людей. А Павлов знал, что дают такие подъемы!

Уже поздно вечером, когда подходили к городку, он спросил Рыбчевского:

— Вениамин Ефимович, все же почему тянулась такая резина?

— Вы имеете в виду эту кочерыжку? — Рыбчевский прибег к одному из излюбленных своих сравнений. — Если честно, мешает она заниматься приготовлением. Ох как мешает! Потому, наверное, и довольны были, когда нам за хранение ставили тройки и не очень беспокоили.

— Понятно ваше кредо, — с явным сожалением произнес Павлов. — Худо, что и вы, мой старпом, так смотрите на «кочерыжку». Надо же — название придумали! — Он устало повернулся к Ветрову: — Валентин Петрович, а как партийный актив, как все коммунисты к «кочерыжке» относятся?

— Чего уж там! — взволновался Ветров и резанул ладонью воздух. — Многие понимали, что хранение у нас действительно с «кочерыжкой». И даже на бюро говорили, да, видно, плохо с людей спрашивали.

— Вениамин Ефимович, — не успокаивался Павлов, — а как вам тройки-то ставили?

— Очень просто, — отозвался Рыбчевский. — Во-первых, подавляющее большинство нашего оружия хранится вполне нормально, вы тоже сегодня в этом, по-моему, убедились. А во-вторых, наши темные места мы старались не показывать…

— Хитрецы… — покачал головой Павлов. — А если в переводе на русский язык, пожалуй, ленивые дяденьки!

— Сказать по правде, последняя комиссия тройку нам поставила авансом. Мы с Николаенко поклялись, что в этом году все закончим, — откровенничал Рыбчевский.

— Бот как! Даже клятву дали? Молодцы! Только все с тем же переводом. — Павлов помолчал, всматриваясь в бухту, и добавил: — Значит, старпом, вам первому и слово держать. Ну а мы с Ветровым, если надо, подсобим.

Неожиданно приехали Панкратов, Терехов и Жилин.

Выслушав рапорт, Панкратов сразу устремился к сопке — «по малому кругу», как любил он говорить. Узкая дорога, опоясывающая лаборатории, цехи и площадки, то взбиралась на самую вершину сопки, то ныряла в рощу из низкорослых кривых берез, еле угадываемых в снежной толще, то вела к обрывам, что зависли над бухтой. Панкратову такая дорога нравилась, после вынужденного сидения в машине этот моцион он принимал как благо.

Сегодня адмирал, сцепив руки за спиной, особенно споро и уверенно семенил короткими ногами и совсем не скользил. Даже длинноногим Терехову и Павлову поспевать за ним было затруднительно, а грузный Жилин, со своей приседающей походкой, вскоре начал отставать, и его хриплое дыхание постепенно отдалялось.

«Чего он так спешит? — недоумевал Павлов, пытаясь унять одышку. — Уж лучше бы перейти на бег!»

Но вот дорога выровнялась, замелькали кривые деревца.

— Пробежка закончена, — одними глазами улыбнулся Панкратов, должно быть догадываясь, как чувствовали себя его спутники, и, поджидая Жилина, остановился. — Скажите спасибо за физминутку, а то сидите по кабинетам да по машинам!

— Ну ты и живчик, Евгений Власович! — посетовал Терехов, сбивая с ботинок снег. — Если по ранжиру, тебе положено на левом фланге бегать. Иначе всех уморишь.

— Дого́ните! — усмехнулся Панкратов, переключаясь на деловую волну. — Пурга понравилась?

— Не скажу, что в восторге, — не зная, куда гнет адмирал, ответил Павлов, — но терпеть можно.

— Не торопитесь с выводами. Бывают страсти-мордасти и похлеще… О цунами слышали?

Павлов о цунами, конечно, слышал, даже знал, в какую сторону бежать от этой страшной волны.

— Предупрежден, — ответил он, — но еще не видел.

— И дай бог, чтобы дольше не увидели! — Панкратов сразу посуровел, но тут же стряхнул какое-то неприятное воспоминание, снова улыбнувшись одними глазами в смешливых желтых крапинках. — Мы заехали, собственно, кое в чем вас сориентировать. — Он привычно завел руки за спину, придерживая шаг. — Только что вернулись из штаба флота… Ближе к осени вам придется осваивать новое противолодочное оружие, о чем подробнее потом расскажет Жилин.

Жилин наклонил голову, на лице его изобразилась значительность.

— Многое предстоит в этом году, — продолжал Панкратов. — Очень многое. Но я бы выделил два пика: первый — учение, на котором будете подавать кораблям оружие прямо с голого берега, и второй — новая техника.

— Это как два горба у верблюда, — пояснил Терехов, рисуя пальцем по воздуху. — Только у верблюда между горбами ложбина, даже соснуть недурно: покачивает и покачивает. Сам пробовал. А у вас ложбины не предвидится.

— Очень важно, — Панкратов покосился на Терехова, — чтобы эти пики не получились горбатыми, как у того верблюда, на котором катался Иван Васильевич.

Терехов рассмеялся, одобряя неожиданное истолкование адмиралом его сравнения, но Панкратов оставался серьезным:

— Я слышал, у вас работают над какими-то санями и плотиками для оружия. Неплохо бы испытать их на учении. Правда, — он на мгновение замолчал, словно подошел к неудобному месту, — Петр Савельевич меня отговаривает, дескать, рискованно… — Он вскинул голову и приподнял козырек: — А мне думается, стоит! Без риска в серьезном деле не обойдешься.

Жилин кашлянул в кулак, привлекая к себе внимание.

— Вы что-то хотите сказать?

— Да, раз уж вы, товарищ адмирал, вспомнили об их санях… — осторожно начал Жилин. — Все же нет смысла тратить усилия на эти, так сказать, новинки. У нас и так всего напланировано — только успевай раскручиваться! Выгоднее внедрять то, что проверено, а прожектами пусть занимаются ученые, институты. На то они и есть. А Павлову надо еще крепче взяться за службу. И впредь ведь, что ни пурга — будут сплошные вводные.

— Согласен с Петром Савельевичем, — как-то трудно произнес Терехов, — и не согласен. Да, организацию нужно поднимать и поднимать. Как пурга, так пропал Иванов, у Петрова лопнули швартовы, Сидорову труба на голову упала! Так дальше нельзя. А не согласен с тем, что вы, Петр Савельевич, не поддерживаете своих подчиненных.

— Ну, может быть, не совсем так, Иван Васильевич, — попытался сманеврировать Жилин. — На всякое новшество требуется разрешение.

— Разрешение не забор, — бросил Панкратов, — за него не спрячешься!

Березки заканчивались, дальше намечался спуск, а что за спуском — пока не видно: то ли обрыв к океану, то ли новые сугробы… Панкратов опять пошел скорее, будто его очень интересовало, что там, впереди. Прибавили шагу и другие.

— Думаю, — Павлов докладывал, стараясь не отставать от адмирала, — на учениях сможем доставлять оружие не только в любую погоду, не только при любых заносах, но и с любого, самого пустынного, берега.

— Это уже мужской разговор. Только чтобы за думами последовало дело. Обещаю все, что в моих силах. А вы, — обернулся адмирал к отставшему Жилину, — вникните получше и через неделю доложите, в чем мы сможем помочь.

Павлов, ободренный поддержкой адмирала, тоже посмотрел на Жилина, но наткнулся на его недобрый взгляд исподлобья. Невольно шевельнулась мысль: разве могут помогать те, которых заставляют помогать?..

— Да, отвечу на ваше старое предложение, товарищ Павлов, — перешел к другому Панкратов. — Хотите расширяться — расширяйтесь сами. Опоздали. Командующий отказал. Так что, — он сожалеюще развел руками, — строить вам придется самим.

— Что ж, и на том спасибо, — невесело промолвил Павлов, не отрываясь от своих размышлений о помощниках поневоле.

— Вообще, почаще вспоминайте наш первый разговор. — Панкратов остановился, прислушался: где-то вдали выла корабельная сирена. — К концу года все ваше хозяйство должно быть уже другим, более сколоченным, приспособленным к выполнению задач сегодняшнего дня. Поняли меня?

— Так точно! Понял и прежнего разговора не забыл, — твердо доложил Павлов.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Настал день, когда Павловы перебрались к себе. На переброску двух чемоданов, сумки и прочей мелочи хватило одного вечера. Без вещей только что отремонтированная квартира казалась просторной, высокой. Нежно-палевые обои, не зря выбранные Велтой, как бы раздвигали стены.

Но вскоре прибыл контейнер, и с ощущением простора пришлось проститься. Коридор и одну комнату завалили разобранной мебелью, всякими узлами. Началась обычная суматоха новоселов, которой, казалось, не будет и конца.

Но вот вешалка заняла свой угол в прихожей, обрели пристанище кухонный стол с табуретками, на правах привилегированной персоны привольно обосновался между окном и диваном телевизор… Постепенно все расставилось, развесилось, раздвинулось, и квартира приобрела вид, будто целую вечность все в ней так и стояло. Недоставало разве что каких-то штрихов.

— Велта, я еду в город. У меня будет там свободный час-другой. Есть поручения? — однажды утром спросил Павлов.

— О да! Конечно. — И Велта стала перечислять: — Зеркало купи непременно большое и круглое. Светильник лучше плоский, молочного цвета. И чайник не забудь…

Вдогонку Велта наказывала еще что-то, но Павлов, спешивший к машине, не расслышал ее.

Замелькали придорожные сугробы. Газик катился вязко, переваливаясь и пробуксовывая. На повороте он обогнал Рыбчевского и Городкова, спускавшихся с откоса.

«Рыбчевский, Рыбчевский…» — вздохнул Павлов. Вспомнился вчерашний с ним разговор.

Павлов стоял на цеховом мостике, опираясь грудью о надраенную медяшку поручней. Отсюда было хорошо видно, что творится внизу, где вдоль окон длинным рядом разлеглись торпеды: с утра моряки Городкова начали готовить большую их партию для подводников. У каждой торпеды хлопотал свой расчет.

Отсюда до торпед не близко, но Павлов хорошо отточил в морях свое зрение и потому различал все до подробностей. Матросы проверяли механизмы, подходили к мичманам, что-то им говорили, часто вместе возвращались к тем же механизмам и вместе их смотрели.

«Порядок. Готовят по-новому», — с удовлетворением было отметил Павлов. Но что это? В дальнем конце мичман Молоканов сидел в сторонке, перелистывал какую-то книгу и совсем не обращал внимания на торпедистов. Павлов спустился с мостика и подошел к нему.

— В чем дело, почему не следите за работой расчета?

— Матросы же сами хорошо делают, товарищ командир. — Мичман поспешно вскочил, закрывая альбом с чертежами, а после заминки продолжил: — Да и не пойму, что от меня требуют. Я начал принимать, как Городков учил, а капитан третьего ранга Рыбчевский возмутился: что за парад, говорит, только мешаете друг другу…

— С капитаном третьего ранга Рыбчевским я разберусь, — отступился Павлов. — Должно быть, вы чего-то не поняли. Вам надо готовить так, как требует Городков.

Потом было неприятное объяснение с Рыбчевским.

— Вениамин Ефимович, почему отменили мое указание?

Рыбчевский недоуменно сморщил лоб, приподнял плечи и всем видом показывал, что не знает, о чем идет речь.

— Я о расчете Молоканова.

— А-а… — Рыбчевский облегченно вздохнул и слегка покраснел. — Просто я сказал, чтобы матросы не шумели, а докладывали по-человечески. Чем так горланить, лучше работать по-старому.

— Молоканов вас по-другому понял. Разберитесь-ка лучше.

— Есть! — Рыбчевский подобрался, хотя его выправка и так была безупречна.

— Ну, а вы сами, Вениамин Ефимович, как оцениваете новую организацию приготовления?

— Да как сказать… — Рыбчевский потупил взор. — Непривычно как-то. Утверждать, что я ее ярый приверженец, — не могу.

— Почему?

— Если моряков учить хорошо, — Рыбчевский упрямо выпятил подбородок, — можно готовить при любой организации.

— Не так! — не скрывая осуждения, сказал Павлов. — Совсем плохо, что старпом не учитывает разницы, когда готовят одну торпеду, а когда десятки или сотни. Постарайтесь это понять и относитесь к новой организации дела не как к благому пожеланию, а как к моему приказанию.

В городе, в перерыве совещания, Павлов устремился на центральную улицу. В книжном киоске он, к своей радости, увидел свежий журнал «Вокруг света» и уже расплачивался со старичком-киоскером, как вдруг на его плечи сзади легли чьи-то тяжелые руки. Обернувшись, Павлов с удивлением воззрился на сияющую физиономию своего однокашника Игоря Алтайцева.

— Ты здесь? А я считал, что после демобилизации твои координаты давно уже где-то в белокаменной… — Павлов искренне обрадовался встрече.

— Я как тот воробей, — смеялся Алтайцев. — И там, и здесь. Восемь месяцев по морям, по волнам, четыре — в столице.

— Слушай, где мы с тобой поговорим? — Павлов хлопнул однокашника по плечу.

— Завтра отчаливаю, а свободного времени… — Алтайцев провел ладонью по горлу. — Пожалуй, Витя, пойдем прямо сейчас в «Золотой якорь». Там крабы бывают, да и самое время перекусить.

— Мне бы только выполнить заказ «домашнего адмирала», — замялся Павлов.

— А ты поручи кому-нибудь. В кои-то веки еще увидимся!

— Пошли. Только давай подскочим к машине.

Они свернули за угол. Напротив сквера, почти уткнувшись в дерево, стоял припорошенный снегом газик.

— Рогов не подходил? — спросил Павлов у Владислава.

— А вон, из универмага идет…

К машине приближался старший лейтенант с раздутым портфелем и внушительным свертком под мышкой.

— С чем поздравить? — улыбнулся Павлов.

— Да вот, чашки купил. Вроде ничего… — Рогов в отпуске сочетался законным браком и теперь, ожидая приезда молодой жены, старался навести в своей комнате уют.

— Валерий Иванович, не в службу, а в дружбу. Если не затруднит, конечно… — И Павлов перечислил то, что просила купить Велта.

— Это лучше поискать в «Электроне», — вмешался Алтайцев. — Там и народу меньше, и выбрать можно свободнее, и хозяйственный отдел большой… — Он стал подробно объяснять, что там есть и как туда короче проехать.

Сбросив все домашние заботы, Павлов с легкой душой двинулся с Алтайцевым в «Золотой якорь». Впереди у них был целый час.

В полупустом зале ресторана они облюбовали себе место у окна и с удовольствием утонули в мягких, с удобными подлокотниками, креслах за хрустящей, накрахмаленной скатертью.

Как же давно они не виделись!.. Алтайцев погрузнел, раздался в плечах. Темно-синяя куртка с четырьмя золотистыми нашивками сидела на нем весьма солидно. Гладко выбритое, задубелое, обветренное лицо морехода показывало, что он еще в полной форме. Серые глаза с хитринкой и большой улыбчивый рот хорошо дополняли портрет рыбацкого капитана, четверть века бороздившего воды Тихого океана.

Павлов смотрел на Игоря Алтайцева, и с каждой минутой ему все больше вспоминался худощавый юноша курсант, стриженный ежиком, с лихо закушенной папироской, шахматист, весельчак, занимавший друзей всякими забавными историями.

— Ну что, Витя, — Алтайцев заговорщицки потер руки, — по случаю встречи не грех и пропустить малость?..

— Даже полагается. Только через час меня ждет адмирал. Так что табу в чистейшем виде. Перенесем до твоего возвращения. А сейчас давай чисто символически. Минеральной водичкой.

— Ну куда это годится? — воспротивился Алтайцев, делая кислую мину. — Еще засмеют!

— Ты, я смотрю, совсем забыл военную службу, — весело, но неуступчиво проговорил Павлов. — Раз нельзя — значит, нельзя. Да и потом, какая разница, что вливать. Неужто не вспомним былое?..

— Убедил, — нехотя выдавил Алтайцев, закуривая сигарету. — Военную службу я не забыл!

Из-за разлапистого широколистого деревца, торчавшего из деревянной кадки, павой выплыла официантка в кружевном кокошнике.

— Что, мальчики, будем пить? Чем закусывать? — Она подняла карандаш над длинным блокнотом, способным вместить, наверное, все меню ресторана.

— Салат из крабов, яблок и… боржомчику. — Павлов перехватил инициативу у открывшего было рот Алтайцева, не будучи уверенным, что окончательно убедил того обойтись без рюмки.

Официантка смерила «мальчиков» прохладным взглядом, но, видно, тут же поняла, что «приговор окончательный», и скрылась за лимоном в кадке так же быстро, как и появилась.

И начались воспоминания. Помянули добрым словом училище, своего начальника курса. «Наш кот», — называли его курсанты за щегольские черные усики и красивые, в самом деле очень похожие на кошачьи, глаза. Беспредельно строгий, но справедливый, беззаветно любящий морское дело, с каким-то обостренным чувством юмора, он оставил неизгладимый след в душах своих воспитанников. А судьба раскидала их выпуск по всему белу свету. Где только они ко плавали!

За разговорами час пролетел как минута. Пришло время расставаться. Обоим взгрустнулось. Запавшее в сердце смолоду не может не радовать, не может не печалить, когда потом, через много лет, прикасаешься к нему снова, когда ворошишь его, когда тревожишь себя воспоминаниями…

— Велта! — Павлов еще с порога окликнул жену, затаскивая в дверь объемистую картонку. — Принимай покупку!

Велта, в жилетке, скроенной собственноручно из пушистого шарфа, в пестро расшитых, тоже самодельных, домашних туфлях, с жемчужинами в ушах, радостно засуетилась.

— О-о-о! Какая большая! В прихожую втиснется?

— Не втиснется — так втиснем, — шутливо заверил Павлов, с трудом проталкивая картонку сквозь узкую прихожую.

— Ладно. Потом распакуем, — захлопотала Велта, — сейчас иди умывайся. Ужинать будем. — Однако сама не утерпела и, пока Павлов полоскался под краном, развернула покупку. Когда он вошел в комнату, Велта только повела глазами в угол, где распростерлось нечто весьма внушительное. — Театральная люстра?! — нерешительно спросила она, откидывая в сторону оберточную бумагу.

Павлов смущался недолго.

— Смотри-ка, украшение на весь городок! — проговорил он с наигранной бодростью. — Светить будет, как маяк!

— Вот именно, как маяк. — Велта сразу расстроилась, забыла даже про ужин. — С таким «маяком» будешь словно в аквариуме… Подожди! — Она вдруг с живостью вскочила с места, не сводя глаз с «маяка». — Угадай, что я придумала?

— Всегда знал: ты непременно что-то придумаешь.

Велта решила середину люстры оставить по ее прямому назначению, а восемь плафонов развернуть кверху, задраить их заглушками и посадить туда плющ или еще что-то в этом роде.

— Не знаю, удастся ли достать. Вот разве что Наталья Сергеевна поможет. Это ее хобби… Представляешь, Витя, клумба на потолке!

— Представляю… — без особого энтузиазма сказал Павлов. — А она не трахнет по голове, эта клумба?

— Если и трахнет, то по заслугам, — рассмеялась Велта, довольная, что нашла спасительный выход.

«Пронесло», — успокоился Павлов и чуть погодя с усмешкой заметил:

— Богатая у тебя фантазия.

— У тебя богаче! — парировала Велта.

— Вообще-то, комплимент ив по адресу, — продолжая усмехаться, сказал Павлов и тут же решил внести ясность: — Скажи спасибо Валере Рогову.

— Между прочим, я так и думала. — Велта снова уселась перед будущей клумбой. — Не понимала только, зачем ты приписываешь себе чужие заслуги.

— Слушай, Велта, идем-ка лучше ужинать, а то у меня от крабов живот прилип к спине!

За ужином Павлов во всех подробностях рассказывал о встрече с капитаном Алтайцевым, но Велта слушала рассеянно.

— Извини, Виктор, — прервала она мужа, возвращаясь к больной теме. — Все же не понимаю, почему Рогов так плохо выполнил твою просьбу?

— А при чем здесь Рогов? — Павлов с досадой махнул рукой. — Это Алтайцев вклинился и заморочил нам голову: где, да что, да как. Про люстру вообще чуть не забыли. Кстати… Позвони Рогову, поблагодари. Парень старательный !

Велта улыбнулась и послушно направилась к телефону.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

На экране подрагивает жирная ядовито-зеленая черта. Осциллограф прогревается, только выходит на режим, и потому черта еще расплывчата, с размытыми краями. Рыбчевский плавно подкручивает черную пуговицу. Скоро можно снимать параметры. Вот черта растворяется, плавает по экрану болотной туманностью. Рыбчевский поворачивает ручку вправо, и вдруг из туманности начинает вырастать какая-то фигура. Секунда — и на боку лежит самая настоящая трапеция. Рыбчевский глядит на сетку, что крест-накрест плетется рядом с трапецией, отсчитывает, оценивает. Все. Мощность в норме.

Любит Вениамин Ефимович покрутить электронные приборы. Ох как любит! Да и как не любить?.. Занялся радиотехникой еще в Доме пионеров, теперь мастерит такие штуковины, что сам себе удивляется. Позавчера вот закончил целый комбайн — тут тебе и телевизор, и приемник, и магнитофон. А избирательность, а звук, изображение? По самому высокому классу! Вот бы его сейчас на какой-нибудь конкурс! Хотя бы в тот же Дом пионеров… «Нет, — вздыхает Вениамин Ефимович. — Прошло то розовое время. Великовозрастных туда пускают разве что на правах родителей».

А сыновья — и Вовка, и Левик — уже доросли до пионерского галстука. Но что толку?.. Как ни пытается Вениамин Ефимович приобщить сыновей к технике — ничего не получается. Старший книгами упивается, стихи читает с выражением, а младший… Младший и того хуже — поет, первый запевала в хоре с устойчивой пятеркой по пению; в будущем, как уверяет учитель, его ждет карьера Ивана Козловского. Правда, голос у Левика пока сипловатый, как у петушка. Но это временно. Это скоро пройдет… Хоть нынче и превозносят гены, да не верит Вениамин Ефимович ни в какие гены. Ничего не передалось от него мальчишкам. Ну, ничегошеньки. Что-то они сейчас поделывают, чем занимаются?.. Пятый месяц гостят у бабушки во Владивостоке. Пора бы и домой!

Были у Вениамина Ефимовича годочки золотые… Как служилось в управлении! Конец дня, вспоминал он, — сейф на замок, портфель сдал, свет выключил и будьте здоровы! Никто тебе не страшен, всегда ты на виду, всегда ты наверху. Каким же надо быть глупцом, чтобы от такой благодати уйти «в народ»! То бишь к подводникам, да еще в оружейники. Сожалеет о том Вениамин Ефимович, сильно сожалеет. Вон Петр Жилин, завидует он, почти полжизни прокантовался по управлениям да по отделам и должность получил — ой-ой-ой!.. А ведь когда-то столы напротив стояли, вместе часы высиживали. Теперь о том он не вспоминает при встрече — от силы ручку протянет.

С другой стороны, Вениамину Ефимовичу пофартило, что перебрался на такое место: ведь тут сплошная электроника. Получилось, бросили карася в пруд, где ему знакома каждая травинка, каждая песчинка. И стали у Вениамина Ефимовича хлопцы, что настраивают электронику, пожалуй, лучшими на флоте. Правда, только эти хлопцы, о других подопечных такое не скажешь. До них он еще не добрался. Но доберется! Непременно доберется!.. И работка здесь действительно живая. Бегаешь из группы в группу, из команды в команду, как заправский бегун. Там наладь, там организуй, там проверь, там тебя проверяют… Сидячей болезни тут не наживешь! А то последний год, когда служил в «управе», так засиделся, что пришлось навестить доктора. Хорошо, он успокоил, дескать, ничего страшного, надо только подушку подкладывать и разминку делать чаще. А тут такая разминка, что и присесть некогда!

Все бы ничего, да эта смена командиров. С Николаенко сработался, привык к нему. В строевых делах тот и шагу не давал ступить без своего «добро», зато оружие целиком отдал на попечение ему, Рыбчевскому. Да и сверху особо его не опекали — рули, мол, сам.

И чего, спрашивается, новый командир во все вмешивается? Неужели лучше разбирается, скажем, я радиотехнике? А все с новшествами! Конечно, если положить руку на сердце, у приготовителей Павлов ввел совсем неплохую методу. А распорядок, дежурная служба?.. Что ни говори, путное он уже успел сделать. Теперь явно до «старпома» добирается… Хватит! Не привык Вениамин Рыбчевский, чтобы его тыкали носом в свои же прохлопы. Самому надо взяться, да поосновательней!

На двенадцать часов Рыбчевский назначил встречу с Городковым и Кубидзе. Прямо здесь, у приборов, с ними и потолкует. А пока он крутит и крутит манипулятор. На экране новая картинка: линия превратилась в полосатую рыбку, точь-в-точь как у Левика в аквариуме, только у Левика черно-серая, вроде зебры, а эта зеленая. Красивые рыбки у Левика, говорят, с Суматры, и название их мудреное: барбус усатый…

Рыбка показывает чувствительность аппаратуры. Вениамин Ефимович сравнивает ее с той, что в книжке, — полное совпадение. Значит, чувствительность в норме. Вообще-то, эти трапеции да рыбки — забота аппаратурщика. Тот стоит рядом и ухмыляется. Дескать, ему вовсе не жалко, если начальник немного поиграет… А начальник и не играет, а проверяет, как настроена аппаратура, которую только что закончили регулировать.

Вениамин Ефимович всерьез взялся за качество. Дал себе зарок: каждый день где-нибудь что-нибудь проверять своими руками, своими глазами.

— Не помешаем?.. — Ветров, Городков и Кубидзе уже долго наблюдали за увлекшимся Рыбчевским.

— Отнюдь, — добродушно ответил Рыбчевский, поднимаясь со стула. Хотя, откровенно говоря, ему было очень жаль, что надо прерываться в самом интересном месте. А еще больше он был недоволен, что пожаловал Ветров. Так хотелось разобраться без посторонних свидетелей!.. Конечно, Валентина Петровича не назовешь свидетелем, тем более посторонним, но любил Рыбчевский сначала сделать, а потом показывать в готовом виде, и очень не любил, когда заглядывали в его «рабочую кухню».

— Вениамин Ефимович, — усмехнулся, усаживаясь, Ветров, — ты бы халат снял, а то говорить как-то неловко.

Была и такая слабинка у Рыбчевского: обожал белые халаты. Завел строжайший порядок — все, кто имел касательство к электронике или к другой тонкой технике, непременно должны были облачаться в белые халаты. Конечно, и правила того требовали, но Рыбчевский заставлял держать халаты в предельной чистоте, «на грани стерильности», как зубоскалили аппаратурщики. Недавно санитарный врач признал, что даже госпиталь не всегда может похвалиться подобной белизной своих спецовок.

— Хотим поразмышлять насчет контроля, — пояснил Рыбчевский, с трудом стаскивая с себя тесный халат. — Товарищ Кубидзе, как вы проверяете аппаратуру торпед, когда случается хранить их в готовом виде?

— Как положено, — настороженно ответил Кубидзе. Он, видно, не ожидал такого официального начала и даже встал, подтянулся. — Проверяем, когда сдаем подводникам.

— Другими словами, вы проверяете, когда показываете товар лицом?

Кубидзе не понял, куда клонит Рыбчевский, и простодушно ответил:

— Именно! В эти, так сказать, торжественные минуты мы и глядим на себя глазами подводников.

— Прекрасно! — воскликнул Рыбчевский, будто радуясь, что поймал офицера на слове. — А ежели подводники сразу укажут на дефект?

Кубидзе хитровато засиял, его усики раздвинулись в стороны.

— А разве такое возможно?

— Забыли прошлогодний август? — теперь насупился Рыбчевский. — Забыли, какой был скандал?

Кубидзе не забыл ни август, ни скандал, но он так верил в своих аппаратурщиков и прибористов, что прошлогодняя история казалась ему просто случайностью.

— Отсэ-эда вывод… — Рыбчевский для важности растягивал слова. — Сор из вашей безгрешной избы надо выметать самим. И выметать до того, как за швабру возьмутся подводники.

Кубидзе замолчал, прикидывая, как творить эту «приборку».

— Что-то вы на меня так поглядели, Вениамин Ефимович? — встрепенулся Городков. — Или приглянулся?

— Угадали! — Рыбчевский нажал на пульте какую-то заевшую кнопку. — Приглянулись мне ваши расчеты. Я думаю, через их сито надо пропускать и кубидзевскую продукцию.

— Категорически возражаю! — Городков обратился к Ветрову, рассчитывая на его поддержку. — И так готовим торпеды от восхода до заката, а тут еще одна за другой общественные нагрузки — то Малышеву, то теперь Кубидзе помогай.

Рыбчевский не на шутку увлекся кнопкой: он вжимал ее и отпускал, вжимал и отпускал, но ответ Городкова понял.

— Во-первых, от восхода до заката всего восемь часов. Долой перерыв два часа — выходит, у вас рабочий день подростка.

— Не искажайте! — взмолился Городков. — Вы знаете, когда мои «подростки» кончают работать.

— Во-вторых, — невозмутимо продолжал Рыбчевский, пододвигая к себе прибор с длинной стрелкой, — сия нагрузка не общественная, а самая что ни на есть служебная. И мы будем ее творить в наши обычные трудовые часы. Подходит?

Видя, что Ветров помалкивает, Городков махнул рукой, понимая что от него не отцепятся, раз дело того требует.

— Но и я против такого госконтроля, — откликнулся молчавший до этого Кубидзе. — Получается, нет доверия нашим прибористам?

Ветров шутливо уточнил:

— Государственный контроль у нас давно называется народным… Вот и давайте своим народом, своими матросами, старшинами, мичманами проверять своих же прибористов.

— А как с настроениями? — не соглашался Кубидзе. — Восхищения это сито у моих не вызовет.

— Между прочим, — убежденно сказал Ветров, — для того и существует партийное бюро, существую я, замполит, существуете вы, коммунисты, чтобы недовольство одного бракодела не превращалось в настроение всех.

— Итак, — Рыбчевский встал, давая понять, что ставит точку, — со следующей недели мы и начнем проверять себя своими же глазами. Уверен, что после проверки специалистами Городкова свой товар Кубидзе сможет показывать кому угодно и с какой угодно стороны.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

«Бум-бум-бум-бум…» — корабельный трап, как соборный колокол, сразу отзывается на каждый шаг. Поручни шершавые, хоть и блестят, руки застревают, не хотят скользить. Рядом дымовая труба сосет воздух, шумит вентиляторами, пышет жаром.

Павлов поднимается на мостик, на площадках останавливается, присматривается, принюхивается. Рубки, палубы — все здесь радует глаз чистотой и свежестью. Теплый запашок машинного отделения, вперемешку с солоноватым ветерком, приятно щекочет и напоминает о милой сердцу корабельной жизни, которая так, наверное, никогда и не забудется.

Сегодня стрельба по подводной лодке. Трудная, заковыристая. Не только надводники станут искать лодку и стрелять по ней торпедами, лодка тоже станет огрызаться своими атаками. Схватка предстоит жестокая — кто кого. Теперь это модно называть «дуэльной ситуацией». А тут зимний океан, с его буйным ветром, с крутой волной, со снежными зарядами! В такой «благодати» учебная торпеда должна быть безотказной, должна найти и поразить цель — пройти от нее так близко, чтобы замкнулись холостые взрыватели, должна в конце своего хода всплыть на поверхность и об этом просигналить: ее еще надо отыскать и поднять из воды.

Павлов задерживается у радиорубки, глядит на торпедный аппарат. Из-за его широко открытой крышки часто показываются то замерзший нос Самойленко, то золотой зуб Молоканова; сверху, на трубе аппарата, у самого куркового зацепа, сидит мичман Серов. Командира, конечно, заметили — у всех зрение единица, все видят далеко, — однако от дела не отрываются, заканчивая подготовку торпед. «Ничего, хлопцы, и к кораблю привыкнете!»

Павлов вспоминает недавний разговор с Городковым, Рыбчевский, Роговым. Как всегда, больше всех кипятился Городков:

— Какой смысл нам, береговикам, ходить на стрельбы? Наша забота кончается автографом, что сдали торпеду на лодку. Дальше пусть отвечают подводники, у нас своих дел по горло!

Его поддержали Рыбчевский с Роговым, и Павлову пришлось доказывать, что только в океане приготовитель по-настоящему узнает, как он потрудился, как подготовил торпеду; что, с другой стороны, лодочные оружейники хорошо знают свои торпедные аппараты, но хуже саму торпеду, и общение с приготовителями им будет полезно.

Нельзя оказать, что Павлов так вот сразу убедил своих оппонентов, но командир кроме средств убеждения может применить и принудительные средства, тем более если он уверен в своей правоте.

Павлову известно, что Николаенко тоже пытался внедрить такую практику, но Рыбчевский с Городковым сумели отговорить его, доказывая, что выход в океан равносилен срыву планов, и начинание заглохло. «Теперь привыкнут…»

На главном командном пункте корабля — ГКП — Павлова встретил знакомый по Балтике командир здешних противолодочников Белов:

— Ого, Виктор Федорович! — Белов крепко тряхнул протянутую ему руку. — Проветриться решил? — В его простуженном голосе звучало едва уловимое сочувствие бывалого морехода к береговому командиру.

— Здорово, Иван Макарыч! — с улыбкой ответил Павлов, который, конечно, уловил знакомые нотки и подумал, что когда-то сам сочувствовал береговым. — Думаешь, решил тряхнуть стариной?.. Нет, надо посмотреть, как ныряют мои штуки.

— Милости просим! — Белов гостеприимно распростер руки и сразу понизил голос: — Как вам задачка? Подкинул командующий…

— На него похоже, — согласился Павлов. — Да и ты мне работенки подкинул. Шеф говорит: «Помоги надводникам. Приготовь им торпеды. Запарились…»

— За помощь спасибо, — сказал Белов. — Хотя «спасибо», как тебе известно, у нас говорят не до, а после стрельбы. Плохо вот, мы ничего не знаем. Знаем только, что авиация поможет и что лодке дали полную свободу… А как ваши штуки? — Белов спешил переключиться на тему, более близкую собеседнику. — Не подведут?

— Кого и когда они подводили? — Павлов отмахнулся, как если бы по мостику пробежала черная кошка. — Наверное, и не вспомнишь. Главное — сработайте вы. Найдите и стрельните. А уж торпеды сработают.

— Обнадежил! — Белов широко улыбался, вынимая пробку-свистульку из переговорной трубы. — Значит, дело за малым: не стрельнуть в обратную сторону.

Так они еще на Балтике подтрунивали друг над другом, наполняясь в то же время запасом уверенности.

На ГКП стрекотали, жужжали, пощелкивали десятки хитроумных приборов, звонили телефоны, свистели переговорные трубы. Вахтенный офицер вихрем метался по мостику, сноровисто принимал доклады командиров БЧ. Заканчивалось кропотливейшее приготовление к сложному плаванию, к бою.

Кто хоть раз выйдет в океан, да еще в свежую погоду, тот навсегда запомнит, что шутить с океаном нельзя. Любой незакрепленный стул на качке превращается в снаряд, бьющий и ломающий все на своем пути. А если что не закрепили на верхней палубе — совсем худо: миг, и ищи-свищи за бортом. Все должно быть под рукой, что-то искать при качке невозможно. И уж совсем не обойтись без полной верности приборов, систем, механизмов. Океан властно требует, чтобы корабль все видел, все слышал и над водой, и в глубинах. У корабля много глаз, много ушей, и горе тому, кто понадеется только на что-то одно, оставив бездействовать другое. Океан тут же подкинет какую-нибудь каверзу — встречное судно, скрытое туманом, рыбацкую сеть, выметанную точно поперек курса, гигантскую льдину, белым призраком маячившую, казалось бы, далеко на горизонте. А уж о всяких странных радио- или световых сигналах и упоминать лишне.

Бывалые моряки говаривают: «Океан живет по закону подлости, — и как бы между прочим добавляют: — но только с теми, кто с ним невежлив!»

Но даже и очень «вежливый» с океаном военный корабль ожидает еще и встреча с «противником», которого надо во что бы то ни стало найти и уничтожить, иначе он сделает это с тобой.

Так думалось Павлову, с интересом наблюдавшему за приготовлениями моряков.

На баке, на юте, в своих ярко-оранжевых, как спелые апельсины, жилетах, копошатся матросы. На носу священнодействует сухощавый, с седыми висками боцман. Он строго осматривает якорное и швартовов хозяйство, сдержанно покрикивает, скупо помахивает рукой. Чувствуется — все им уже проверено, в любую минуту он готов заняться подъемом якоря. Чем-то он напоминает Серова. Наверное, все хорошие боцмана, даже бывшие, похожи друг на друга. Хозяйская деловитость, напускная строгость, выражающая достоинство мастера, знающего себе цену.

С кормы доносится визгливый скрип: втягивают сходню — одну из последних прядей, связывающих корабль о берегом. На сигнальной половине сдержанно колышется шелковистый флаг, готовый взвиться на мачту. Телефонисты, деликатно заслонив рты ладонями, вполголоса проверяют связь:

— Как меня слышите?.. Пять, четыре, три…

По мостику валко прохаживается командир корабля. Он уже отрешился от всякой береговой суетности и теперь сосредоточился на том, как бы ловчее отвести свою махину от берега. На мостике и Белов, и Павлов — офицеры старше его по рангу, но командир их словно бы не замечает. Он видит только предстоящий отход, только его будущие сложности: кто бы из старших ни присутствовал, а в ответе за корабль он один.

Командир подошел к микрофону и зазвучал его спокойный, подчеркнуто будничный голос:

— От-дать кормовые!

Корабль стал медленно отходить от пирса, подтягиваясь с помощью шпиля туда, где в крепком сцеплении с глубоким дном лежал якорь. На ГКП доносились негромкие доклады баковых и ютовых:

— На клюзе триста метров… Двести пятьдесят… Туга якорь-цепь!

— Чисто за кормой! До берега двадцать метров… Сорок…

Шипели водяные струи, омывающие якорную цепь, которая ленивым, толстым удавом выползала из воды, потом встала отвесно: неимоверное усилие шпиля, отрывающего якорь от вязкого грунта, заставляло ее вибрировать, как натянутую струну. Но вот дрожь прекратилась и цепь ходко устремилась вверх. Корабль свободен!

— Флаг перенести! Гюйс спустить! — торжественно понеслось с мостика.

Бело-голубое полотнище стало плавно взбираться на мачту. Сперва оно бойко трепетало из стороны в сторону, но чем выше поднималось, тем колыхалось спокойнее — свежий ветер вытягивал, выравнивал его, — и, когда добралось до самого гафеля, предстало перед моряками во всей своей строгой величавости. Теперь флаг был хорошо виден и на корабле, и далеко в океане.

Душа любого моряка, прослужи он на флоте один год или тридцать лет, в такие минуты невольно наполнялась какой-то значительностью, приподнятостью, гордостью. И ушедший в себя взор боцмана, и задумчивая степенность Белова, и благоговейная восторженность матроса-первогодка, что стоял на сигнальной площадке, отражали чувства, нахлынувшие на моряков с подъемом флага.

— Впере-е-ед, самый малый! — густо пробасил командир, взявшись за машинный телеграф и плавно подавая ручки к носу.

На мостике неожиданно объявился Жилин. Павлов знал, что он тоже хотел идти в океан, но на другом корабле. Жилин часто позевывал, прикрываясь перчаткой, и усердно тер глаза.

— Ну что ж, недурно, — польстил он Белову, оглядывая корабль, а Павлову добавил: — Вот и увидите, чего наготовили. Не насмешите? Мои седины не опозорите?

«Чего это его на высокий стиль потянуло?» Павлов не видел в короткой шевелюре Жилина и намека на седину.

— Откуда такое сомнение, Петр Савельевич? Зарекаться глупо, но думаю, отстреляемся нормально.

— Вашими бы устами… — Жилин поежился от холода и зябко передернул плечами.

— Какой процент успешных стрельб нашими торпедами был в прошлом году? — Павлов тоже плотнее запахнулся шарфом и сам же ответил: — Почти сто. Вот это и придает нам уверенность.

— Почти сто, да не сто! — прервал его Жилин, делая ударение на слове «почти». — И разве узнаешь, когда эти проклятые доли процента себя покажут?

— Будем надеяться, не сегодня. — Павлов озорно блеснул глазами: — Вы же с нами в океан идете!

— Эх, Павлов, Павлов… — Жилин приосанился. — Если бы успех только от меня зависел!

Надтреснутый гудок с потугой засипел, застонал и вдруг взревел над мостиком, заглушая собой все другие звуки.

— Простудился!.. — насмешливо отозвался о нем Жилин и неожиданно перешел к тому, что давно, видно, хотел выяснить: — А какой смысл нам вдвоем болтаться в океане?.. У вас что, на берегу забот мало?

— Я вышел посмотреть на свои торпеды, о чем докладывал вам, — спокойно объяснил Павлов. — Не предполагал я, что мы с вами окажемся на одном корабле. Вы же, Петр Савельевич, собирались идти на другом.

— Собирался, собирался… — проворчал Жилин, будто сетовал на какие-то непредвиденные обстоятельства. — Собирался, да не пошел. — Он снова зябко поежился и, снизив голос, сказал: — Заглянул сюда минера навестить. Вот и прикорнул ненароком в его каюте. Прямо черт попутал!

Павлов слышал, что такие штучки шаловливый черт проделывал с Петром Савельевичем не впервые…

Поисковая корабельная группа проплывала выходные мысы. Из воды, словно монахи, завернутые о головой в черные сутаны, вставали мрачные остроносые скалы. Они последними провожали моряков, уходящих в океан. Сразу подул колючий леденистый ветер, почувствовалась глубокая монотонная качка на мертвой зыби.

Мертвая зыбь… До чего же могучее явление природы! Наверное, только оно в полной мере и показывает, какие силы заложены в океане. Шторм уже кончился, ветрового волнения давно нет, а океан под действием инерции дышит глубоко и мощно, мерно раскачивает свои необъятные толщи. На поверхности тишина и спокойствие, но как обманчива водная гладь! Корабль валко взбирается на невидимую вершину и вдруг опускается в такую же невидимую пропасть. Подъемы и провалы чередуются снова и снова, подавляя своей монотонностью.

Но мертвая зыбь не может помешать противолодочным кораблям, вышедшим на перехват «вражеской» субмарины.

Хорошо смотрелся правый сосед, весь в лучах солнца. Его острый, устремленный к небу форштевень легко резал океанскую волну, образуя пенистые, с плавным изломом усы. За низкой кормой далеко стлался хвостатый бурун, рождавший физическое ощущение огромной скорости.

«Техника!» — изумлялся Павлов скорости, на которой велся поиск. Он хорошо помнил времена, когда охотники ползали, как сонные улитки, и буквально натыкались на подводные лодки. Стоило немного увеличить обороты, как помехи от этого начисто забивали вибратор и охотники становились безнадежно глухими. Сейчас соседи плыли не только очень резво, но и очень далеко друг от друга, что тоже говорило о совершенстве акустических средств. Ведь зоны кораблей перекрывались, иначе бы лодка проскочила между ними. Так как же велики эти зоны, если левый сосед едва различался простым глазом!

Павлов с интересом рассматривал главный командный пункт. В боевой рубке и на мостике стояла чуткая рабочая тишина, никто не произносил лишнего слова. И телефоны, и репродукторы, и трубы со свистульками сдержанно приносили вести от штурмана, от связиста, от информационного поста, от всех, кто видит, слышит, рассчитывает. На эти вести откликался только вахтенный офицер да изредка командир бросал отрывистые приказания. Командира больше интересовал акустик, но акустик лодку пока не слышал и его размеренный, даже напевный голосок настраивал на терпеливое, упорное и, по всей видимости, долгое бдение.

Павлов уселся на разножке по правой стороне мостика. Отсюда весь корабль виделся как на ладони.

Совсем рядом, чуть не задевая рубку, во всех направлениях вращались причудливо изогнутые лепестки радиолокационных антенн. Одни шарили совсем близко у борта, другие проявляли внимание к горизонту, третьи высматривали что-то высоко над головой. Все пространство целиком охватывалось этими дальнозоркими, всевидящими электронными щупальцами.

А внизу, куда ни глянь, всюду какая-нибудь пусковая установка. Ракеты длинные и короткие, толстые и тонкие. Везде ракеты, ракеты, ракеты… А противолодочные ракеты к тому же шевелились. Сначала крутились в разные стороны, потом стали нащупывать какую-то невидимую точку и, наконец, замерли в стартовом положении. «Тренировка», — догадался Павлов.

Сверху торпедные аппараты казались длинными, плотно сжатыми пальцами на руке пловца, готового прыгать в воду. Торпеды сегодня на особом положении. Сегодня стартовать только им, только им показывать свои способности.

Океанская вода стремительно неслась навстречу, незаметно ныряла под корабль, пулей проскакивала у него под днищем и буйно вырывалась из-под кормы, оставляя взбудораженную, шумно клокочущую струю. Струя долго не успокаивалась, пузырилась, потом постепенно сглаживалась, но еще долго не исчезала. Пенистый след нет-нет да и притягивал к себе взоры моряков: лишь он напоминал о береге, исчезнувшем за горизонтом, незримо связывал со всем дорогим, что оставалось там, вдали…

— Эхо-контакт! Пеленг… — громогласно возвестил акустик.

«Есть пташка!..» — Павлов обрадовался, что лодку наконец нашли и что искали ее не слишком муторно.

— Классифицировать контакт! — тут же откликнулся мостик.

Акустик дело свое знал и довольно скоро разобрался, чти это вовсе не скала, не рыбий косяк и не кит-великан, а именно то, что он с таким усердием нащупывал.

— Атака подводной лодки торпедами! — торжественно проговорил командир, деловито оглядываясь на соседние корабли.

Сразу как-то громче защелкали стрелки, макетики в окошках, вращающиеся шкалы приборов, показывающие, куда и как скоро движется лодка, как глубоко и куда надо стрелять, чтобы это движение прикончить раз и навсегда.

— Видите?! — Командир восхищенно указывал на маке-тик в окошечке. — С ветерком бежит, шельма!

Павлову раньше не доводилось видеть атаку такой шустрой цели. Он начал сравнивать ее с торпедой и тут же успокоился: торпеда догонит, не испугается глубины и ни за что не отпустит, пока не догонит.

Лодка стала лихорадочно уклоняться, потом нырнула в какой-то невообразимый слой, потом пыталась создавать помехи, но все тщетно. Белов вместе с командиром хватко разгадывали очередную хитрость подводников и очень скоро давали им понять, что на каждую хитрость всегда находится смекалка.

— Первый аппарат — то-о-всь! — зычно пропел командир, решивший, что пора игру в кошки-мышки заканчивать. Секунда, еще секунда, и вдруг: — Пли!

Торпеда вылетела из аппарата как ужаленная. Дичайшая сила с необычайной легкостью швырнула несколько тонн металла в пасть океану и отметила его падение взрывоподобным всплеском. Корабль тут же кинулся прочь, уклоняясь от подводной лодки, стал петлять, как хитрый заяц. Такова логика морского боя: ударил — сделай все, чтобы избежать ответного удара.

Павлов поспешил в информационный пост и пристально следил за световыми точками на планшете. Получилось так, что почти все атакующие корабли оказались у лодки с правого борта и лишь один, под номером «тридцать», вышел на ее левый борт. Значит, большинство торпед должны всплыть неподалеку друг от друга, а торпеда с «тридцатого» единоличницей вынырнет в стороне. Она-то и рождала беспокойство Павлова, хотя зримых оснований для него и не было, было только предчувствие, а оно еще никогда его не обманывало.

Наступал последний этап. Кораблям предстояло найти свои торпеды, заарканить их тросами и передать катерам. Как назло, стала портиться погода: на гребнях волн уже появились барашки, которые и мешали искать.

Мостик — сплошное внимание. Сигнальщики жадно всматриваются в океанские безбрежья, обшаривают каждый сектор, памятуя, разумеется, как ценят того, кто обнаруживает первым. И командир, и вахтенный, и Павлов тоже глядят во все глаза, а Белов залез на площадку, что на мачте, будто три метра, возвышающие его над мостиком, давали какое-то преимущество. В напряжении не только глаза, в страшном напряжении слух. Динамик включен на полную громкость, но пока лишь потрескивает, как сухой валежник под ногами осторожного охотника.

«…Я — «двадцать девятый», нашел!» — ликует наконец динамик голосом командира, обнаружившего свою торпеду.

— Бенц! — радуется Белов, загибая первый палец.

Донесения посыпались одно за другим, каждое Белов сопровождал своим «бенц!» и еще одним загнутым пальцем. Наконец остался последний корабль, с которого не было известий, и этим последним, как и предчувствовал Павлов, оказался «тридцатый».

Время теперь ползет еще томительнее. Динамик опять сухо потрескивает, совсем сухо. Слезятся глаза, тяжелеет бинокль, но Белов все не отпускает загнутые пальцы, надеется услышать «тридцатку» и прижать последний, предназначенный ей.

— Иван Макарыч, — невесело шутит Павлов, — отогни пальцы, а то не найдем!

— Накаркаешь! — отмахивается Белов.

— Как, Павлов, ваши штуки? — Жилин снова появился на мостике. — Я что-то «тридцатого» не слышал. Или ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, — хмуро подтвердил Павлов, опуская бинокль. — Пока молчит. Ищет…

— Вот-вот, — оживленно подхватил Жилин и стал нервно постукивать ногой. — Все ищет. А пора бы найти!

— Подождем, — как можно спокойнее протянул Павлов и подумал: — «Что же могло случиться? Допустим, неисправность… Хотя ее не должно быть — работала как зверюга. Герметичность? Она не вызывала опасений — значит, торпеда должна плавать. А почему не находят?»

Павлову показалось, что последние слова он произнес вслух. Во всяком случае, Жилин повторил:

— Верно, не находят. Буль-буль? У меня было сомнение…

— Рано, Петр Савельевич, панихиду служить. Найдем!

Прошел еще час. Ясно, что с торпедой что-то случилось, но что? А может, не с торпедой? Может, плохо искали?.. Что бы там ни было, наступила пора доносить на берег. Белов, Жилин и Павлов собрались в рубке посоветоваться.

— Предлагаю, — Павлов знал, как составлять депеши, чтобы не вносить лишнее, а главное — преждевременное, беспокойство, — предлагаю донести: «Стрельбы закончили. Производим подъем торпед. «Тридцатый» свою не обнаруживает. Начинаем поиск».

Белов выжидательно смотрел на Жилина. Тот долго топтался, посапывал и наконец хрипло сказал:

— Считаю, надо определеннее: «Стрельбы закончили. Торпеда с «тридцатого» не найдена».

Павлов повторил:

— Петр Савельевич, еще не время отпевать торпеду. Посмотрите, как ухудшилась видимость. Очень может быть, что «тридцатый» ходит где-то рядом и не видит…

— За радиограмму спросят с меня, а я разделяю предложение Павлова, — заявил Белов.

Радиограмму послали, но легче от этого не стало.

Павлов вспомнил, что как раз эту торпеду он лично смотрел и убедился, как хорошо ее отрегулировали: никаких «плюс-минус», никаких допусков — каждый узел был отлажен совершенно надежно. «Если торпеду не найдут — совсем плохо! Только начался год, только ощутили какие-то сдвиги, впервые вышли в океан и вдруг — потеря оружия! Не-ет, эту «единоличницу» надо найти, и точка!»

Павлов заскочил в боевой информационный пост, куда ушел Белов. Он задумчиво смотрел на планшет, мерил расстояния, прикидывал направления и, видно, решился искать до последней возможности. Павлов тоже присмотрелся к паутине линий, точек, надписей. В посту вели прокладку курсов всех кораблей, а когда обнаружили подводную лодку, стали отмечать и ее движение. Но курсы, пеленги сами по себе ничего не говорили, и Павлов с тяжелым сердцем вернулся на мостик.

— Ну что? — Жилин тяжело облокачивался о поручни и глядел с видом флотоводца, принимавшего мучительное решение. Потом встрепенулся, вынул штурманскую книжку и, водрузив привычным жестом очки с толстыми стеклами, сказал: — Пока то да се, давайте-ка зафиксируем данные ваших приготовителей. Какой расчет готовил торпеду?

Павлов грустно смотрел на своего начальника и думал, что сейчас надо заниматься совсем другим…

— Как у них с партийностью? — машинально повторил он очередной вопрос Жилина и так же машинально ответил: — Все, включая Самойленко, комсомольцы… Вас интересуют взыскания?

— Я не шучу! — раздраженно оборвал Жилин, и по всему было видно, что он действительно шутить не намерен.

На трапе, ведущем на мостик, показалась испуганная физиономия Самойленко, который кого-то искал.

— Ага, на ловца и зверь… — Жилин поманил его пальцем. — Ну-ка, ну-ка, молодой человек, расскажите, как вы готовили технику?

Самойленко выпрямился и, виновато переминаясь, молчал.

— Так что вы нам скажете? — наступал Жилин, сверля капитан-лейтенанта колючим взглядом.

— Это не я… — Самойленко закашлялся и сильно покраснел. — Хочу сказать… — Он снова зашелся кашлем и с трудом пояснил, что сдавал торпеду корабельщикам Городков, что в контрольно-опросном листе подпись Городкова.

— Во-о-от, — захрипел Жилин и, насупившись, расшифровал свое многозначительное «вот»: — Так и бывает, когда командир не знает, кто у него занимается оружием.

Павлов прикусил губу и вопросительно глядел на Самойленко.

— Небольшая поправка… — вымолвил тот, успокаиваясь. — Небольшая поправка: готовил я, а Городков только сдавал.

— Так чего вы голову морочите? — Жилин набычился, голос его начал срываться на крик. — Во-о-от! Так и получается, когда готовит один, а сдает другой!

Павлов молчал. Самойленко решился выложить все начистоту:

— Городков отпустил меня в санчасть. Кровь из носа пошла.

— Во-о-от, — не зная, что сказать, протянул Жилин и, махнув рукой, отпустил капитан-лейтенанта.

Павлову опять представился светящийся планшет, точки, моменты, «тридцатый» где-то рядом с лодкой. Воображение, с необыкновенной ясностью рисовало картину, увиденную несколько минут назад: корабли как бы расплываются в стороны, своими курсами плетут паутину, а «тридцатый» ходит вокруг лодки, как паук, и не может схватить добычу. Вот он делает круг, вот второй, третий, вот он ближе к середине, но это только кажется, что ближе, он опять начинает удаляться.

«Почему все отошли от лодки, а «тридцатый» крутится рядом? — возникла неожиданная мысль. — Что-то не то!» Павлов повернулся к Белову, уже появившемуся на ГКП:

— Иван Макарыч, надо запросить, сколько «тридцатый» прошел за торпедой. Думается, ходит где-то не там.

Белов быстро связался с командиром и через две минуты получил ответ.

— Ясно! — Павлов сразу повеселел. — А ну-ка, Иван свет Макарыч, скажи одно ругательное слово и срочно пошли «тридцатку» дальше. Пусть пройдет еще столько же — она явно не дошла до района, где торпеда должна всплыть.

Радоваться было рано, но теперь есть что ждать.

Часы отсчитали двадцать, тридцать, сорок минут.

— Нашел! — наконец-то взорвался динамик воплем «тридцатки». — Плавает нормально!

Жилин, весь день ежившийся от холода, снял шапку и, отдуваясь, словно пробежал стометровку, начал вытирать платком лоб. Белов в сердцах шлепнул рукавицу о настил, сопроводив это громким: «Эх-х-х!»

— Иван Макарыч, — облегченно улыбнулся Павлов, — загибай последний палец!

Все опять встало на свое место: солнце яркое-яркое, небо синее-синее, флаг полощется весело, и сигнальщики ходят петухами. Красота!

— Ну, Виктор Федорович, — сияет Белов. — Ну и напугал же ты! Я думал — впереди нуднейший поиск.

— Почему я? — удивляется Павлов, наводя пеленгатор туда, где поднимают последнюю торпеду. — Всех нас командир «тридцатки» напугал. Внуши ему, что свое дело ему надо знать лучше…

— И все же, — Жилин критически просматривал запись атаки, — тут что-то с торпедой. Скажите, почему «тридцатый» не принял ее сигналов?

— Об этом будем судить на берегу, когда посмотрим, — теперь уже неуступчиво произнес Павлов, не отрываясь от пеленгатора.

— Вот-вот, — подхватил Жилин. — Верная мысль! Дайте-ка своим команду не трогать торпеду, пока я не приду.

Корабли возвращались домой. Шли резво, с ветерком. Кстати, и ветерок был попутный. Донимала мертвая зыбь, но и она заметно поубавила свои вздохи.

Трансляция разносила по кораблю неторопливый, с интонациями, с расстановками, говорок замполита, который подводил итоги похода, хотя сам поход еще не кончился. Замполит очень тепло отзывался о моряках, потрудившихся в полную силу, упоминал и тех, кто сберегал ее для какого-то неведомого случая. У него получалась довольно разумная мера между похвалой и критикой, что бывает не так часто. Чаще, если хвалят, то возносят до небес, а если кого ругают — тем не позавидуешь… А этот политработник даже самым распрекрасным не забывал напоминать о слабинах, а тем, кого подраил со шкурочкой, внушил, что если они подналягут, дело и у них выйдет.

Попутный ветер усердно перемешивал запахи, витавшие над кораблем. На юте пахло водорослями, солью и еще чем-то сугубо океанским; на шкафуте намертво застряло тепло разгоряченных турбин, а до ГКП доходила уже смесь запахов. Однако в этом букете все увереннее тянуло чем-то жареным. Павлов, да, наверное, и не он один, подумал: «Неплохо бы и того…» Вскоре в ответ на эти желания по кораблю разнеслось: «Приготовиться к обеду!»

Хорошо посидеть в корабельной кают-компании! Тут и уют, какой бывает в чисто мужском обществе, и удобные кресла, располагающие к неторопливой беседе, и непременное пианино, на котором какой-нибудь молодой лейтенант, чаще доктор, импровизирует не очень складно… Конечно, в приличной кают-компании и харч приличный. На каждом корабле обязательно есть свои фирменные блюда. На одном хвалятся каким-то особым борщом, хотя он и готовится из той же капусты, картошки, морковки: кок здесь умеет украсить его особыми приправами, получаемыми от заботливых родичей, скажем, из горного Алтая или из Грузии. На другом корабле сравнивают свою селедку в уксусе только с закуской из московского ресторана «Метрополь»; селедка-то, конечно, самая что ни на есть обыкновенная, часто из многолетних портовых запасов, но кок вымачивает ее так, что рассол чувствуется, а соль нет, и еще он освоил, как разводить уксус да красиво нарезать лук. На третьем корабле убеждены, что с их жареной картошкой вообще нечего сравнивать, на четвертом доказывают, что их чай — всем чаям чай! На пятом корабле… Да что там говорить. На пятом корабле всегда в запасе непревзойденная таранька!

Сегодня борщ и в самом деле был вкусным, как и весь обед. Белов даже просил добавки. Правда, механик не выразил похвалы искусству коков и пробурчал что-то вроде:

— Супчик сильный, но… Четвертый день подряд!

— Эх, Иван Иванович, — добродушно укорил Белов механика. — Многое ты превзошел, а во флотском борще не разобрался. «Супчик! Четвертый день!» Да я готов каждый день баловаться таким «супчиком»!.. Вот послушай одну быль-небылицу. Виктор Федорович не даст соврать. — Белов на мгновение повернулся к Павлову, приглашая того в свидетели. — Однажды послали нас, лейтенантов, в штурманский поход. Бросили мы якорь на одном иностранном рейде. Каком, не буду называть. Виктор Федорович знает… На рейде стояло множество военных кораблей из разных стран; в те годы отношения между моряками были хорошие, «холодная война» еще не успела их испортить. А теперь, Иван Иванович, слушай внимательно, — Белов поднял указательный палец: — Приближалось святое обеденное время. Вдруг видим, с соседнего крейсера сигнал: «Приглашаем русских офицеров на обед!» Тут же подходит белый катер и щегольски одетый лейтенант на ломаном языке повторяет приглашение, потом отзывает в сторонку вахтенного офицера и вполголоса передает просьбу своего командира — дескать, неплохо бы приглашенным захватить со своего корабля ведро борща и несколько буханок хлеба. Оказалось, что во время войны командир крейсера бывал у нас в северных базах и ему запомнились наши хлеб-соль. Вот тогда я и понял, чего стоит наш флотский борщ, если знают о нем за тридевять земель! Верно, Виктор Федорович?

Павлов этот случай не помнил, хотя и ходил с Бедовым в штурманский поход, но, зная неписаные законы кают-компании, рассказчику не мешал, а когда тот просил поддержки, утвердительно кивал.

— А ты говоришь «супчик»! — не успокаивался Белов. — Привереда ты, Иван Иванович. Бедная твоя женушка — достается ей, бедняжке!..

Офицеры дружно рассмеялись. Жена щупленького механика была женщиной габаритной, на голову выше супруга и шире в плечах. Совсем не трудно было догадаться, кому из них при случае достается.

— Раз уж вы меня «супчиком» укоряете, расскажу и я вам историю… — Механик отправил в рот румяную картофелину и стал прицеливаться и следующей. — Ходили мы с визитом в одну страну… Пришли мы, значит, все честь честью, то да се. Короче, пригласило тамошнее Общество дружбы наших моряков в ресторан. Дело было днем. Банкетный зал — такой: под старину, мореным дубом отделанный — зафрахтовали только для нас. Хозяева обещают: «Обедом угостим — ахнете!» В общем, презент нам подготовили. — Механик интригующе помолчал, занявшись бараниной, шпигованной чесноком. — Так на чем это я? Ах да. Вижу: тащит их сияющий шеф-повар самолично большую супницу, а вокруг официанты суетятся. У всех улыбки до ушей — знай, мол, наших! Аппетит у меня разыгрался. Потираю руки, жду — как-никак, первый раз за границей. Ну, думаю, отведаю заморских яств. Шеф-повар этаким театральным жестом поднимает крышку и… что такое? Что я вижу?! Наши родимые, наши неизменные, наши непревзойденные… «Шти»!

— Суточные?.. — насмешливый вопрос донесся из той части стола, где обычно садятся лейтенанты.

— Захотел! — с пафосом воскликнул механик. — Самые что ни на есть общепитовские. Из прошлогодней капустки.

— Презент! — сочно хохотнул корабельный ракетчик. — А на второе чем вас удивили?

— И на второе, и на третье было что-то «а ля рюс». С квасом. Но не это главное. Здорово они пели ваши песни. Один я молчал.

— На «шти» обиделся?

— Зачем? Слов не знал… Толстенький господин мне в грудь тычет, потом на рот показывает. А я ему на свои уши. Мол, медведь на ухо… Зато гопака я им выдал, аж стены дрожали! Мой толстячок долго хлопал в ладоши и кричал в упор: «Ша-ай-ба, ша-ай-ба! Мо-ло-дес!» Все-таки принял меня за глухого.

Как Иван Иванович пляшет, было доподлинно известно. На всех вечерах в Доме офицеров он с супругой неизменно брал призы. Она горделивой павой семенила посреди вала, а он вертелся вокруг нее чертом и выкидывал такие коленца, что зрители диву давались.

— Все это очень интересно, я бы сказал, поучительно, но послушайте… — Белов отодвинул стакан с недопитым компотом подальше, вытер салфеткой рот и только приступил к следующей истории, как в иллюминаторах показался берег, приближавшийся с каждой минутой. Офицеры, к немалому сожалению, вынуждены были покинуть насиженные кресла, так и не дослушав очередную беловскую быль-небылицу. Корабль подходил к гавани.

Швартовка! Какое умение, какое чутье, какой глазомер нужны командиру, чтобы провести ее с одного захода и застыть у стенки точно на своем месте! Как сильно и в какую сторону дует ветер, тесно в гавани или просторно, хорошо видно или плохо — все это на редкость изменчиво, зыбко, однако в считанные мгновения надо найти единственно верный ответ: где сподручнее отдать якорь, как ходко и каким курсом двигаться к берегу, чтобы не было опасности ни тебе, ни другим. Во всем нужна золотая середина, и угадать ее — чистейшее командирское умение.

А экипаж?.. Малейшая заминка с отдачей якоря, задержка с реверсом машин, неловкость в подаче концов — считай — швартовка сорвана! В лучшем случае придется повторить, а в худшем? В худшем навалишься на стенку или на другой корабль.

Павлов когда-то сам умел швартоваться и до сих пор был неравнодушен к атому щекотавшему нервы зрелищу. Ему понравилось, как они выходили в океан, и теперь он с интересом, даже ревниво, наблюдал за возвращением.

Опять авральный сигнал. Опять замирают палубные команды. Опять вездесущий боцман готовит якоря к отдаче, готовит кранцы, швартовы.

Сильный, порывистый боковой ветер. В бухте тесно. У берега еще теснее. Между соседями, пришедшими из океана раньше, лишь небольшие узкости, куда предстоит втаскиваться.

Снова командир все оглядывает, прикидывает, подсчитывает. Снова он в крайнем напряжении, и это напряжение по невидимым нитям передается морякам.

Чуть сбавив скорость, корабль прогарцевал по бухте, гуднул для порядка, дескать, сворачиваю вправо, вышел на ветер и сразу застопорил машины. Вахтенный офицер тут же толкнул телеграф на «задний ход», и, как только начали пятиться к берегу, послышался уже хорошо знакомый басок командира:

— Отдать якорь!.. Флаг перенести, гюйс поднять!

Дробно загремела в клюзе якорная цепь, бросившаяся вдогонку за якорем. Шумный нырок многопудового слитка сопроводился пышным каскадом сверкающих на солнце брызг. Флаг лихо понесся с мачты, а его двойник так же лихо поднялся на кормовой флагшток. Корабль еще продолжал пятиться, вытравливая цепь. С бака доносилось:

— На клюзе пятьдесят метров… На клюзе сто метров…

Наступало самое трудное. Свежий боковик сдувал корабль в сторону, как легкий парусник. Надо было наперекор ветру угодить между пирсом и плавбазой, стоявшей неподалеку. Теперь все зависело от морского глаза командира. Подправляясь то рулями, то машинами, он держал курс точно на свою стоянку. И наконец вот он, пирс. Совсем рядом.

— Задержать якорь-цепь! Подать кормовой! Подать носовой! — торопливо разносилось по палубе.

Взметнулись к небу бросательные груши, а командир, на секунду тормознув передним ходом, остановил корабль. Все было сделано на одном дыхании.

— Видал? — Белов не мог спрятать довольной улыбки.

— Ничего не скажешь! — Павлов целиком разделял его мнение: швартовка удалась.

— А у меня все такие! — шутливо хвастался Белов. — Завяжи им глаза — все равно будет тютелька в тютельку.

Торпеды отдыхают. Набегались, нанырялись, натрудились в океане, успокоились — теперь пусть люди раскрывают их маленькие тайны. Крышки и пробки залеплены мастикой, на мастике красуется личная печать самого Петра Савельевича. Эту операцию Жилин проделал сразу, как только вернулись к берегу.

— Дабы результаты стрельбы остались достоверными, — привел он свой довод.

Для разоружения торпед собрались все, кто так или иначе участвовал в стрельбе. Верховодил Жилин. Интересовали два обстоятельства: добились ли корабли попадания и как вело себя оружие? Их можно было установить по пленкам.

Матросы Городкова с волнением вскрывали горловины, извлекали записывающие коробки, а пленки срочно отдавали в лабораторию. Пока их там проявляли и закрепляли, матросы осматривали приборы, сравнивали, как они выглядели до стрельбы и теперь. Работа захватила всех и выполнялась с известной долей торжественности и взаимной предупредительности. Береговые торпедисты прямо-таки показательно проверяли свою технику и с удовольствием поясняли корабельным офицерам, что устройство сработало исправно и что такая исправность заложена ими ранее, при подготовке. Офицеры придирчиво следили за проверками и вынуждены были признать, что «после того» оказывалось ничуть не хуже, чем «до того».

Вскоре из лаборатории принесли проявленные пленки, и можно было переходить к главному. Особый интерес вызывала торпеда с «тридцатого», ведь Жилин сомневался в ее исправности. Скользкая кинолента затрепетала у него в руках. Недовольно хмурясь, он разглядывал ее на свет, брезгливо щупал, разглаживал, растягивал и невнятно приговаривал:

— Чепуха какая-то. Ничего не пойму. Или без очков не вижу?..

Рыбчевский с Городковым тоже подхватили многометровую ленту. Липкая, мокрая, она лучше всяких слов говорила, как вела себя торпеда.

— Смотрите! — восклицал Рыбчевский, водя по ленте тонкой спицей. — Вот вошла в «мешок», вот вам включение аппаратуры… Стоп! Это что такое?.. Конечно, оно самое, — он победоносно обернулся к Жилину, — в чистейшем виде самонаведение. Так… Так… А это что будет? Сработали взрыватели. Отлично!.. Поползла наверх… И вот вам, пожалуйста, всплытие.

Павлов видел хитроумные отметки и убеждался, что торпеда прошла очень хорошо.

— Как, Петр Савельевич? — вежливо осведомился он. — По-моему, тут все по науке.

— По науке, по науке, — проворчал Жилин, кулаком протирая глаза. — Я этим пленкам что-то не верю.

Павлову показалось, что начальник потерял веру оттого, что забыл, как пленки расшифровывать, и отсутствие очков не играло столь уж большой роли.

— А ну-ка, дайте автограф? — Жилин потребовал другой записывающий прибор, изобретенный давным-давно и применявшийся из-за простоты и надежности до сих пор. — Старина-матушка никогда не подводит.

Автограф на своей бумаге тоже показывал почти идеальный ход, правда, в это доказательство Петр Савельевич пробежал без внимания.

Общий результат получился хорошим. Торпеды прошли полную дальность, выдержала скорость, сохранили глубину и, главное, уверенно навелись на лодку.

— Ну что, «море», «берег» не подвел? — Жилин, покачиваясь с пяток на носки, фамильярно похлопывал торпеду с «тридцатого». — Как наша марка?

В глазах у Белова запрыгали лукавые чертики.

— Что поделаешь! — тихо воскликнул он и, чуть помедлив, с легкой грустью добавил: — Как говорят французы…

— Чего-чего? — Жилин обвел подозрительным взглядом сначала Белова, потом Павлова и, остановившись на Павлове, спросил: — Что он бормочет? Какие французы?

— Ничего особенного, — сухо ответил Павлов, — Иван Макарович утверждает, что нельзя жить по принципу «хорошее — мне, плохое — тебе».

Жилин потоптался немного, затем медленно, ни на кого не глядя, ни с кем не попрощавшись, пошел из цеха, с силой захлопнув дверь.

Дорога петляет по самому берегу. Слева на прибрежные камни монотонно и вкрадчиво накатываются ослабленные рифами океанские волны, справа нависают зазубренные, растрескавшиеся, наполовину обледенелые утесы.

Прозрачную тишину раннего утра изредка нарушают горластые чайки да приглушенный расстоянием звон корабельного колокола, каждые полчаса отбивающего склянки — напоминания морякам о времени.

Павлов прислушался и машинально сосчитал удары.

«Порядок. Не опаздываю… — И все же заторопился. Каждое утро он проходил этот путь вместе с Ветровым или Рыбчевским, а чаще с тем и другим. За разговорами веселей шагалось, и дорога не казалась такой длинной. Но по понедельникам, когда надо держать речь перед всеми, Павлову хотелось побыть одному, привести в порядок, пошлифовать свои мысли. — О чем сегодня поведать?.. А чего, собственно, ломать голову? Расскажу, как было в океане. Прошло нормально, значит, есть чем порадовать. Особенно людей Городкова надо отметить: вкалывают — только держись! И пока, как говорится: тьфу, тьфу, тьфу…» Он заскользил по валуну, перекрывшему тропинку, которая каждое утро пролегала по-новому. Нынче первопроходцами, видно, были лейтенанты или мичмана, коим нужны только сложные препятствия.

Сразу за поворотом, на длинном пологом склоне, показался широкий плац, и на плацу ровные черные шеренги. Павлов внутренне собрался, подтянулся. Еще бы!.. Каждый шаг, каждый жест командира так и ловят. Попробуй, соверши неловкость — тут же заметят и не простят!

Павлов поздоровался и начал говорить:

— Товарищи! — В это слово он постарался вложить как можно больше доверительности, произнес его негромко, но так, чтобы слышали все. — Товарищи, прожита еще одна неделя. Прожита неплохо… Главную оценку мы получили в океане. Корабли успешно применили наше оружие, и моряки оценили это по достоинству. Ставлю в пример торпедистов Городкова!

Павлов лестно отзывался о подразделении Власенко, отметил просчеты у подчиненных Винокурова, в заключение кратко сказал о задачах на неделю.

«Уложился. Ровно пять минут». Он мельком глянул на часы и пошел на подведение итогов к винокуровцам. Те, он знал, подводили их неплохо, с пользой. Старшины, мичмана, сам капитан-лейтенант Винокуров скрупулезно взвешивали, кто из матросов и старшин сколько наработал, сколько недоработал и, конечно, кто каким блистал поведением.

Разбор подходил к концу, и старшина подразделения стал оглашать оценки:

— Парамонов, тр-р-ры!

Белобрысенький парень проворно вскочил, выкрикнул положенное «есть!» и расплылся в широчайшей улыбке.

— Касумбеков, четыр-р-ры!

Чернявый матрос, с глазами, как оливки в масле, тоже отчеканил «есть» и тоже слегка улыбнулся, хотя особой радости не выразил. Наоборот, был чуть недоволен.

— Наливайко, пять!

Здоровенный моряк, подстриженный ежиком, лукаво глядел на мичмана, с трудом прятал ухмылку и, казалось, не очень восторгался высокой отметкой.

«Чему они ухмыляются? — недоумевал Павлов. — «Тр-р-ры» — смешно, «четыр-р-ры» — смешно, «пять» — тоже смешно!»

— Потапов, два бал-л-ла! — продолжал мичман.

Потапов был удручен, во всяком случае, не старался улыбаться. Потом опять резали слух «тр-р-ры», «четыр-р-ры», изредка «пять», и снова матросы как-то иронически относились к этим цифрам.

Павлов так и не понял причин иронии. После подведения итогов попросил у мичмана его тетрадь. Попалась фамилия Парамонов, рядом с ней теснились сплошные плюсы, а в итоговой графе красовалась увесистая тройка. В следующей строчке ровненький ряд минусов завершался тонкой аккуратной пятеркой.

— Товарищ Винокуров, — тихо спросил Павлов сидящего рядом капитан-лейтенанта, — объясните мне, как из плюсов и минусов вырастают тройки и пятерки. Не пойму.

Винокуров уткнулся в тетрадку, перелистал несколько страниц, тоже заполненных крестиками и черточками, и разъяснил:

— «Плюс» — присутствовал, «минус» — отсутствовал. Справа — это оценка за неделю.

— Откуда же она появляется?

— Ее получают на зачетах. — Винокуров вскинул бровь, словно удивился вопросу.

— А если, скажем, на прошлой неделе не было зачетов?

— Тогда… ставим на левый глаз!

Павлов сухо сказал:

— Вы что, по лицам матросов не видели, как они воспринимают ваш «левый глаз»? Я бы и сам рассмеялся, а скорее — обиделся. Для того и существуют контрольные вопросы, чтобы вы могли на каждом занятии каждому матросу вместо крестиков ставить отметки. Вот тогда у вас отпадет надобность высасывать их из пальца, а заодно исчезнет повод для всеобщего веселья.

Оказалось, что и у Городкова, и у Власенко, и у Кубидзе к выведению оценок за неделю подходили так же. В прошлом году Николаенко с Ветровым пытались это упорядочить, но до конца не довели.

«Может, это все мелочи? — размышлял вечером Павлов. — Но разве все крупное не складывается из простых вещей, из «мелочей»? Как говорит адмирал Панкратов, из мелочей вырастает людская общность, изъясняющаяся на точном, понятном и уж конечно совершенно серьезном военном языке».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В четверг вечером Ветров просматривал планы проведения очередного дня отдыха в подразделениях, которые ему представили офицеры. Не сказать, чтобы эти наметки удовлетворяли его, скорее совсем наоборот — у всех одно и то же: лыжные прогулки, спортивные тренировки, телепередачи, до обеда кинофильм, вечером кинофильм… А какие фильмы будут крутить, что за спортивные нормы хотят сдавать, к каким телепередачам приглашать матросов — никто до таких конкретностей не доходил.

Но, положа руку на сердце, что ты сам, замполит, можешь предложить в такую дремучую пору? Ведь задавило же снегом, вот и приходится сидеть по норам… Так ведь есть еще книги, шахматы, кто-то хочет петь, рисовать, музицировать, кто-то — над техническими новинками поразмышлять. Все это можно наладить, а главное — чтобы не планы-бумажки, а живые люди, матросы, всех нас, начальников, заботили, чтобы формализма в таком деле не было.

Под эти думы Валентину Петровичу вновь припомнилось времечко, когда он служил на подводной лодке. Как ни трудно там приходилось, а жилось куда веселее. Море, океан, автономка. Слова-то какие! С формализмом их не соединишь. Кто хоть один-единственный раз сходил на лодке в автономное плавание, тот до конца дней своих будет вспоминать его, гордиться этим.

Девять лет политработник Ветров был подводником и, если бы не болезнь, век бы плавал. Проклятый желудок положил предел мечтам об атомоходах, а кадровики уговорили: иди, мол, по противолодочной технике, для своих же лодок стараться будешь. Вот он и старается, а все же иногда грусть берет.

Еще в те светлые годы зародилась у Валентина Петровича мыслишка насчет телевидения. Оно ведь как гора, что сама пришла к Магомету, да тот не знает, как с ней быть: любоваться ею или отворачиваться. Конечно, футбол, хоккей, какой-нибудь фильм детективного сериала или там крутящиеся шарики «Спортлото» пусть себе наши моряки смотрят по принципу «хочу — не хочу». Но ведь есть же передачи, которые лучше всего было бы смотреть всем, — «Время», «Служу Советскому Союзу», «Человек и закон». Это же самое нужное, актуальное, да и на самом высоком уровне.

Прошлым летом Валентин Петрович говорил об этом с Николаенко. Тот отмахнулся: дескать, распорядок придется ломать, да и навязывать людям зрелища не стоит.

«Надо бы с Виктором Федоровичем теперь обсудить это», — решил Ветров и, справившись, что командир только что откуда-то приехал, направился к нему.

Павлов сидел за столом, закрыв лицо ладонями, и не сразу отнял их при появлении Ветрова. Выглядел он подавленным, был бледен, хотя всего несколько минут назад вернулся с мороза.

— Как здоровье, Виктор Федорович? — справился Ветров, нерешительно кладя захваченные с собой планы на край стола. — Вы вроде бы не в себе. Или показалось?

Павлов ответил не сразу.

— Будешь тут в себе… — Мельком взглянув на бумаги Ветрова, он спросил: — Не срочно?

Оказалось, что его вызывали к Власенко, куда нежданно-негаданно, видно проездом, нагрянули начальник штаба Волков и Жилин. Волков и Власенко пошли осматривать хранение стрелкового оружия, а Жилин, распахнув шинель, сидел в жарко натопленной комнате дежурного и вертел папку с инструкциями. Перед ним в напряженной позе маялись старший лейтенант Рогов и матрос Наумов.

— Ага, командир!.. — Жилин зыркнул на вошедшего Павлова. — Проверяю вашу дежурную службу. Представляете, жарят без запинки!

Павлова не удивило, что и Рогов, и Наумов хорошо знают то, что им следовало знать. Но почему Жилин отмечает это как некое событие?

— Во-от! — протянул Жилин свое любимое словечко, не предвещавшее ничего хорошего. Он раскрыл папку и вынул два листочка. — Это инструкция дневального, а это инструкция дежурного офицера — и каждая всего на одном листе!

Позавчера Рыбчевский, Малышев и сам Павлов закончили переделывать инструкции, сократив их до минимума. Даже дежурный офицер получил правила, которые умещались на одной странице, а все второстепенное теперь сводилось в дополнения к этим правилам.

— Что же получается? — Жилин не мог успокоиться: — Одинаковый объем обязанностей?.. Абсурд! Помню раньше, берет дежурный свой гроссбух, так один его вид, одна его весомость заставляли уважать. А теперь? — Он досадливо махнул рукой, отодвинул документы.

— Да, — согласился Павлов, аккуратно складывая папку и прикидывая ее на руке. — Весомость, она, конечно, была. Видно, потому никто и не знал на память.

— А зачем «на память»? — переспросил Жилин. — Если памяти не хватает, загляни в сборник. Для того он и служит.

В коридоре протопали приглушенные мягкой дорожкой шаги, и в дверь заглянул Волков:

— Что за шум, а драки нет? — Он весело пожал руку Павлову и уселся к столу.

— Вот, почитайте, пожалуйста, — Жилин пододвинул ему злополучную инструкцию. — Полюбуйтесь на сей странный свод указаний дежурному.

Волков снял шапку, подпер кулаками подбородок и углубился в чтение, а Власенко тем временем довольно выразительным жестом показал Павлову, что у него со стрелковым оружием полный порядок и что он этому весьма рад.

— Кто составлял?.. — Волков состроил на лице грозную мину. — Признавайтесь!

— Я составлял, — как можно спокойнее ответил Павлов, полагая, что ему придется защищать документ.

— Ну и молодец, Виктор Федорович! — заулыбался Волков, довольный произведенным эффектом. — Отличная инструкция! Главное — короткая. А почему «странная»? — Он повернулся к Жилину, и тот повторил, что раньше говорил Павлову. — Петр Савельевич, — Волков лукаво прищурился, — что легче выучить: «У лукоморья дуб зеленый…» или главу из поваренной книги?

Жилин пожал плечами: дескать, какое сравнение.

— Выходит, понял? — тихо сказал Волков. — Ну и хорошо. Да, Виктор Федорович. — Он снова заговорил полным голосом и откинулся на стуле. — Ты просил «добро» на автоколонну. А знаешь, что в твоем распоряжении один-единственный день?

— Знаю. — Павлову было известно, что завтра к ночи ожидается пурга. — Но что делать? Нам поставили волчьи условия. Если материалы не вывезем, получим их только через три месяца. Долговато.

— Стоит ли рисковать? — прохрипел Жилин, круто вздернув левую бровь. — С пургой шутить нельзя!

Павлов и сам сначала колебался, но Городков уверял, что если они не поедут, то потеряют доверие директора завода и отношения с ним усложнятся.

— Надо ехать, — настойчиво сказал Павлов. — До пурги постараемся успеть.

Волков на минуту задумался: он оставался за Панкратова, находившегося в отъезде, и нес сейчас полное бремя его огромной ответственности.

— Добро, — наконец решил он. — Раз уж так командир настаивает…

Вот, собственно, и все, что было: обыкновенный деловой разговор. Но почему-то он оставил у Павлова крайне неприятный осадок. Павлов не может забыть прилипчивый, безучастный жилинский взгляд, от которого делается муторно. Опять какое-то предчувствие?

— Н-да, — Ветров уже проникся настроением командира, — выходит, я не ко времени.

Павлов посмотрел на своего зама, встряхнулся:

— Что значит «не ко времени»? От забот все равно никуда не уйдешь!

— Виктор Федорович, — несколько загадочно начал Ветров, — что вы скажете, если для матросов каждый день проводить короткую, но толковую политинформацию?

Павлов, не ожидавший, что замполит обратится с таким простым вопросом, даже удивился:

— Кто же откажется? Только я что-то не пойму…

— А как вы посмотрите, — продолжил Ветров, довольный, что командир повеселел, — если матросам регулярно показывать, что бывает с человеком, коли он не в ладах с законом?

— Валентин Петрович, вы загадываете мне какие-то загадки, я в толк взять их не могу…

— Так вот, — пояснил смысл своих вопросов Ветров, — и то и другое нам может дать телевизор. Только надо эту телеучебу узаконить.

— И за чем же дело стало? — спросил Павлов так, что Ветрову оставалось только радоваться: командир сразу понял и поддержал его намерение.

— Нужно менять все тот же распорядок, — перешел к главному замполит. — Самую малость, но изменить.

— Да-а, не учли мы этого, когда перекраивали раньше, — нахмурился Павлов. — Один хороший поворот всегда лучше двух полуповоротов. Ладно, давайте думать, как запустить эту телеучебу!

Городков приучил себя вставать в шесть часов пятнадцать минут. Не раньше, не позже, даже будильник не надо было ставить.

Утро начинал с зарядки — на кухне, чтобы не будить Лилю с Вероникой. Отворял шире окно, в него врывалось дыхание океана — то тихое и ласковое, то буйное и колючее, как хлыстом щелкавшее занавесками, оно всегда оставляло на губах солоноватый привкус, наполняло бодростью и еще чем-то непередаваемым, что, пожалуй, выше всего ценил Городков из всех йоговских элементов своего комплекса упражнений.

Отсюда, с третьего этажа, открывалось само раздолье: сопки, бухта, океан, опять сопки… Узкая каменистая перемычка, отделявшая бухту от океана, была настоящей труженицей. Зимой там постоянно суетились синие, зеленые и оранжевые «жуки»: то бульдозеры и шнекороторы вели свою нескончаемую битву со снегом, а верткие автомобили сновали между ними двумя быстрыми непрерывными ручейками. По замерзшей бухте уже спозаранку тянулись длинные светящиеся нити — неутомимые люди с фонариками в руках торопились на службу, сокращая по льду свой неблизкий путь.

«Би-и-и!» — засигналил газик, осторожно катившийся с сопки. В кабине газика Городков увидел командира из соседней части, богатырскому виду которого всегда завидовал.

«Богатырь» так привык к служебному автомобилю, так слился с ним, что пешком не делал ни шага. Когда вчера он обогнал Городкова, возвращавшегося из части, и газик остановился, Городков по простоте душевной подумал, что его хотят подвезти, но оказалось — заглох мотор. Идти за компанию сосед не пожелал, хотя до дома было рукой подать. Городков успел поесть, пробежать почту, даже минут пять «поразмышлять о политике», прикрывшись газетой, и, уже возвращаясь на службу, вновь увидел все тот же газик, волочившийся на буксире у бульдозера. Из кабины выглядывала знакомая физиономия соседа, с носом, походившим от холода на лиловую редиску.

«Вот что такое до конца хранить достоинство! — посочувствовал соседу Городков и вспомнил: — А ведь и мне сегодня в рейс!»

Да, сегодня и ему в рейс — длинный, нелегкий, если не сказать опасный. Командир поручил именно ему, Городкову, верховодить доставкой материалов для спортзала и для баньки. Этим бы по службе сподручнее заниматься Васе Малышеву, но, мол, у Городкова ранг повыше, внешность позаметней, а главное — может выбивать то, чего Васе не выбить ни за какие крендели. Недавно раздобыл такие плиты, что, пока вез, то и дело спрашивали: «Где достал, неужто появились?» Как же, появились, если бы не выменял на списанный трос! Пока все это у него, Городкова, вроде бы действительно получается. Осталось совсем немного, и материалов хватит на все задуманное. Когда-нибудь будут любоваться новым спортзалом и вспоминать: «Между прочим, это из того добра, что Юрий Владимирович Городков, можно сказать, из-под земли доставал!» Только вспомнят ли?..

«Ладно, йог, не хнычь, а лучше считай. Раз, два, три, четыре — вдох… Раз, два, три… выдох».

Морозную тишину зимнего утра разорвал грохот заводимых моторов могучих КрАЗов. Парк тотчас окутался клубами выхлопного дыма, который так же быстро и рассеялся. Сразу за парком, почти от вершины горы, начинался крутой извилистый спуск до самого океанского берега. По обеим сторонам дороги громоздились насыпи сдвинутого серого снега; машины шли по неровному коридору, на поворотах касаясь его мягких стен. Приходилось двигаться малым ходом, кое-где сползать вместе с рыхлым месивом. Для водителей это было началом испытания. Внизу, когда покатились по берегу бухты, Городков подметил, что строй колонны не нарушен. Все девять машин хорошо держали расстояние, словно связанные тросом, разбитым на равные отрезки.

«Вот это кильватер!» — порадовался Городков, сравнивая вереницу автомобилей с кораблями. Ему чудилось, что сзади идут миноносцы, коим он отдал столько молодых лет. Он часто оборачивался, подсчитывал «вымпелы» и убеждался, что отставших пока нет. Правда, задняя машина почему-то не придерживается внутренней кромки струи, то бишь дороги, но не будут же водители руководствоваться морскими правилами вместо дорожных.

Впереди маячила высокая сопка, и наезженный путь казался волнистой, непрерывно колышущейся лентой. Длинные полукружья на подъемах переходили в небольшие пологие участки, созданные как бы для передышек, для разбегов к новым высотам.

Городков уважительно поглядывал на то, как слева от него усердно орудовал баранкой матрос Антон Тульчинский. Он то быстро вращал черное колесо, то вдруг замирал и даже небрежно клал одну руку на рычаг скоростей. Но вот наткнулись на занос — это с ближайшего склона сдуло снег, нагородило метровую сугробину. Тульчинский изо всех сил нажимает на газ, словно дает коню шпоры, и смело бросает машину на вязкий барьер. Сперва она вдавливает глубокую выемку, потом, зарываясь, начинает захлебываться, задыхаться… Антон терпеливо ждет, не отпуская газа. Лицо у него в бисеринках пота, нижняя губа прикушена, и машина, будто из почтения к умелому водителю, выкарабкивается и катит дальше как ни в чем не бывало.

Матрос Тульчинский — земляк Городкова, белорус с синими-пресиними, точно васильки в поле, глазами. Может, поэтому в такой беспокойной дороге всплывают в памяти строки из любимой песни: «Родина моя, Белоруссия…», становится даже немного грустно. Белоруссия… Если бы не море, не флот, ни за что бы не променял свой уютный, утопающий в садах Гомель ни на какое место в мире! Кто-то там похваляется знаменитой Ниццей, Баден-Баденом… «Посмотрели бы мой знаменитый Гомель-Гомель!» — снисходительно про себя отвечает им Городков.

Городков недавно узнал, что он с Тульчинский не только из одного города, но и с одной улицы — той самой, где когда-то стоял его детдом. Там сохранился известный им обоим сад, в котором антоновка — пальчики оближешь. Но и палка у сторожа деда Пятруся мягкостью не отличается…

Колонна взобралась в сопку. Черные тучи зависли прямо над головой и разорванными клочьями липко цеплялись за машины. Поднимись дорога чуть выше — и сразу пропадешь в глухой, дремучей слепоте. Океан, распростершийся под ногами, отливал суровыми, ежистыми красками; угрюмые его волны удручали холодной свинцовой тяжестью.

Впереди показался новый спуск. Городков велел Тульчинскому остановиться. По пройденным километрам отдыхать рано, но это на равнинах. Здесь же, одолев два средненьких взгорья, матросы-водители затратили столько сил, что их хватило бы на день езды по тем равнинам. А как приятно будет глотнуть чистого морского воздуха, подрыгать затекшими ногами, согнуться-разогнуться!.. Минут пять таких сгибаний — и усталость исчезнет.

Из кабин, будто с коней, легко выпрыгивали матросы; степенно покряхтывая, спускались старшие на машинах — мичмана.

— Как, Антон? — Городков усиленно разминал одеревеневшую поясницу. — Не Белоруссия?

— Вначале всегда так, — мягко улыбнулся Тульчинский, намекая на свою усталость. Его глаза-васильки потемнели, а может, это тучи виноваты? Нет, пальцы с сигаретой тоже дрожали.

— Разве дальше легче?

— Не легче… Привыкаешь. — Тульчинский зажег спичку, неловко прикрывая огонек. — Однако переметов дороги сейчас стало больше.

— Да-а, переметов сегодня!.. — Городков покосился на снежные завалы. — Антон, зачем себя табачищем травите?..

— Да я не курю. — Тульчинский вдавил в снег начатую сигарету. — Так иногда, для разрядки.

— Хороша разрядка!

— А вы-то сами?

— Мне, грешнику, уже трудно ломать привычки. Остается вот бесплатные советы раздаривать.

К голове колонны неторопливо приближался мичман Серов. Городков посадил его на концевую машину и знал: раз замыкающим едет Серов, за отставших можно не опасаться. Серов в беде не оставит — подсобит, если какая неисправность, из кювета вытянет, если кто не рассчитал, а при надобности и на буксир возьмет.

— Как жизнь, Иван Фомич?

— Жизнь, она на колесах! — философски изрек Серов, обметая снег с валенок. — Только не знаю, как мы этот спуск переживем. Что-то дюже накатисто…

— Ничего, Иван Фомич, — успокаивающе сказал Городков, хотя и знал, что на спуске им встретятся два крутых поворота. — Иван Фомич, пусть водители протрут стекла.

Снова тронулись в путь. Спуск оказался очень скользким. Машины то и дело ползли вместе с крошевом. Теперь вся надежда на цепи, спрутами обвивавшие толстые колеса, а еще больше — на хлопцев, что держались за баранки и хорошо знали, как их крутить на такой горке. Автомобили продвигались осторожно, натужно урчали — моторам по такой дороге трудно.

Тульчинский плавно вращал руль, опасаясь резким нажимом занести машину, расчетливо выбирал выгодное направление, стараясь избегать кренов.

А вот и обрыв у первого поворота. Только низкий барьерчик из сдвинутого снега огораживает узкую, наклоненную к пропасти дорогу. Рядом отвесная стена, а впереди волнующе клубятся грязные, растрепанные облака. Заглядись водитель, не крутни баранку вовремя, и полетишь по хмурому небу как подстреленная птица… Но не такой Антон Тульчинский, чтобы галок считать! Он смело принял к краю и, когда казалось, машина протаранит слабенькое ограждение, вдруг круто повел ее вправо, едва не касаясь скалы, но удаляясь от откоса. Машина почти на месте описывала плавную дугу. Городков, упершись локтем, все сильнее и сильнее давил на дверцу, полагая, что своими полноценными шестьюдесятью шестью килограммами помогает Тульчинскому вершить поворот и, как на яхте, спасает от опрокидывания. Наконец машина тряхнулась, выровнялась и легко покатила по прямой укатке.

Городков с облегчением глянул по сторонам и отвалился на мягкую спинку. Сколько раз он проезжал этот обрыв и никак не может привыкнуть. Теперь главное, чтобы прошли остальные восемь машин.

Юрий Владимирович поправил наушники и с нетерпением ждал известий от Серова. Тот видел всю колонну и должен был известить, как она одолела поворот. Минута, вторая, третья… Городков стал ерзать на сиденье, проверять питание станции, но тут в наушниках послышалось продувание микрофона — привычка Серова — и заверещал его напевный голос:

— Первый, я Девятый. Покой исполнил!

Серов, конечно, от волнения перешел на въевшийся ему в плоть и в кровь морской лексикон, но для Городкова этот «покой», с густым наплывом на «о», и это «исполнил» звучали ласкающей слух песней. Он махнул Тульчинскому рукой, дескать, можно прибавить, но Антон, хоть и любил, как все молодые шоферы, быструю езду, прибавил совсем немного. Ровно столько, чтобы сохранилась так называемая безопасная скорость, при которой все увидишь, все успеешь, а если надо, сразу и остановишься.

Дальше опять пошли кручи, съезды; осилили еще один поворот с обрывом, но не такой трудный — дорога там шире. Несколько раз делали короткие остановки, на полпути устроили получасовой привал. И вот колонна у цели.

Пока загружали машины тяжелыми мерзлыми шлакоблоками, матросы побаловались сухим пайком, горячим кофе из термосов, захваченных предусмотрительным Серовым. Городков для вежливости поговорил с директором завода, еще раз заручившись его обещанием насчет новой партии материалов и одновременно пообещав катушку списанного троса. Успехи в таких переговорах Юрий Владимирович был не прочь приписать своему умению вести приятные беседы и способности выглядеть достойным партнером, однако на самом-то деле куда сильнее на директора действовали обещания поделиться столь дефицитным в этих местах тросом.

Когда все было улажено, Городков с Серовым обошли всю колонну. Матросы отдохнули, подкрепились, покурили и готовы были повторить то, что совсем недавно проделали.

Правда, Серову не понравилась машина под номером восемь: большую часть груза здесь уложили на заднюю четверть кузова.

— Старший «восьмой»! — позвал Серов, досадуя, что вырисовывается задержка. — Старший «восьмой»! — нетерпеливо повторил он, видя, что на его призыв никто не откликается.

Дверца в кабине «восьмой» несмело приоткрылась, и на землю неуклюже скатился мичман Чулков. Лицо мичмана, как мастика, хранило отпечатки крепкого сна. К сухому пайку он добавил соленых, сдобренных укропом, хрустящих огурчиков с домашним сальцем, вот его и сморило. Ах, как хорошо он прикорнул, пока заполняли кузов!

— Почему так разместили груз? — спросил Серов по-боцмански строго. — Аварии захотели?!

— Да нет, да я… — оправдывался Чулков, хлопая белесыми ресницами.

— Немедленно сдвинуть груз! — сурово прервал его Городков. — Даю пятнадцать минут.

Вскоре Чулков прибежал доложить, что все готово и можно двигаться. В спешке ни Городков, ни Серов не проверили эту готовность.

Сразу за воротами завода почувствовали, что усилился ветер, начинался снег. Видимость ухудшилась. Пришлось зажечь фары.

Городков, веривший прогнозу, что до ночи шторма не будет, теперь все чаще поглядывал на снежные вихри. «Неужто я подвел командира? — начал терзаться Юрий Владимирович, уговоривший Павлова не откладывать рейса. — Ах, прогноз, прогноз…»

Скоро стало ясно, что проскочить обратный путь до того, как разыграется пурга, им не удастся. Плохо, что и возвратиться назад, в заводской поселок, было нельзя: с тяжелым грузом на узкой дороге не развернешься. Оставалось одно — попытаться пробиться хотя бы через самый опасный отрезок дороги, миновать эти дьявольские зигзаги, соседствовавшие с обрывами.

Тульчинский поддавал и поддавал газу, другие не отставали, что время от времени подтверждал Серов. Колонна катилась довольно ходко. Снег начал редеть, смотреть стало свободнее, Городкову даже подумалось, что и сегодня ему повезет, как везло раньше. Моторы гудели ровно, машины двигались дружно, под грузом заметно уменьшилось скольжение. Конечно, все время кренило, подбрасывало, толкало вперед и в стороны и, чтобы не набить шишек, приходилось крепко держаться за баранку или кабинную скобу. Так прошло полтора часа.

— «Первый»! — Наушники вздрогнули тягучими серовскими переборами. — «Восьмая» в кювете!

«Приехали!» У Городкова вдруг невыносимо заныл под коронкой зуб.

«Восьмая» действительно оказалась даже не в кювете, а в глубоком, до краев заснеженном рву. Из снега торчала только крыша кабины, на которой приплясывали от холода Чулков и водитель Проничкин.

На машине Серова имелась про запас лебедка, способная вызволить из любой канавы, но здесь была не канава, а широченная яма, да и перегрузка шлакоблоков заняла бы много времени.

— Как его угораздило? — с досадой выдавил Серов, откидывая сползавшую на лоб шапку, когда они с Городковым увидели, что случилось.

— Предложения? — нетерпеливо прервал его Городков.

— Предложение одно: дать Чулкову с Проничкиным тулупы, валенки, дать харч и пускай дожидаются, покуда за ними приедем.

— Неприемлемо! — Городков вспомнил, что на прошлой неделе вышел приказ о водителе, который заснул в кабине и угорел от выхлопных газов. — Отставить тулуп и валенки, Иван Фомич! Запирайте кабину, Чулкова и Проничкина разместите в других машинах и быстрее в путь.

— Есть! — с хрипотцой гаркнул Серов и уже тише, чтобы слышал один Чулков, добавил: — Будь моя воля, стащил бы с тебя портки, выпорол и оставил заместо дорожного знака.

Было видно, что Чулков груз как следует так и не разместил, оттого и вышла катавасия.

Хоть и получалась немалая задержка, к обрывам все-таки поднялись. Метель даже чуть отпустила, и потому повороты около них укротили, показалось, легко. Но становилось труднее вести машины дальше, труднее следить за дорогой, подступало утомление у водителей. Перегретые двигатели не скупились на душное тепло, рождавшее сонливость.

«Нельзя, не поддавайся. Сзади целая колонна!» Городков встряхивался, опускал стекло, позволяя вместе с ветром влетать и снегу, зорко смотрел вперед, часто оборачивался, слушал приемник. Ему казалось, что он, как и Тульчинский, сросся с машиной, привык к неудобствам рейса. Но это только казалось. Усталость брала свое, и страшно хотелось поскорее добраться домой.

Прошло еще долгих три часа. Впереди замельтешили огоньки. Они были далеки, предстояло еще выдержать спуск и подъем. Но их узнали, от них уже веяло домашним теплом.

Утром непогода кончилась, на этот раз она была непродолжительной, и Павлова с Ветровым вызвали в штаб.

— Почему бросили машину? — Жилин как выстрелил, подавляя Павлова тяжелым взглядом исподлобья.

Волков, все еще остававшийся за Панкратова, по дорожной карте старался определить, как далеко находится «восьмая», а Жилин без конца вытирал платком шею и не спускал с Павлова цепких осуждающих глаз.

— Вы что, забыли наставление? — Жилин перенес платок ко лбу.

— Не хотели подвергать людей опасности, — мрачно сказал Павлов. — Стали бы греться, могли бы угореть от мотора.

— А как вы думаете, имеет право военный водитель бросать свою технику?

— А разве не бросает свою технику военный летчик, вынужденный катапультироваться? — попытался так оправдать решение Городкова Павлов.

— Ну уж ты загнул, Виктор Федорович! — Волков поставил карандаш торчком над найденной точкой. — Летчик покидает самолет, когда не может его спасти. И потом, для летчика существует смертельная опасность, а тут что?

Ветров, примостившийся у стены, проговорил:

— Нашу машину спасать не надо. За ней уже поехали. А вот для людей была прямая опасность замерзнуть или задохнуться. Мы помним приказ о подобном же случае!

— Так то в гараже, — не принял довода Волков. — В наглухо закрытом гараже.

— Едва ли под снегом лучше…

Наступило напряженное молчание. Лишь мерное тиканье старинных настенных часов в кабинете Волкова нарушало его, настраивало лучше подумать, лучше взвесить и уж потом делать выводы.

— Вас предупреждали, что ожидается циклон? — опять холодно спросил Жилин, пристально рассматривая свои ногти.

— Да, именно вы и предупреждали, — согласился Павлов. — Считаю своей ошибкой, что послал колонну, не имея запаса времени.

Держа под мышкой две толстые темно-синие книги, в комнату вошел Терехов.

Волков сообщил ему, о чем велась беседа. Но Терехов не спешил высказать свое мнение. Всеми пальцами, туда и обратно, как по клавишам, проходил он по синему переплету, покачивал ногой.

— Значит так… — Терехов стал перечислять: — Охлаждение слили. Забрали все, что можно забрать. Кабину заперли. Шест с флагом поставили. Что же выходит? Выходит, сделали все, чтобы машина была в сохранности. А что сняли людей, считаю вполне оправданным.

— В общем-то, Иван Васильевич, — согласно отозвался Волков, — дело обстоит именно так. — Он даже пожалел, что поддался уговорам Жилина заслушать «на ковре» Павлова с Ветровым, оторвав их от дела.

Но Терехов поднял палец, будто вспомнил существенную деталь:

— Городков действовал в целом толково, а вот вам, Виктор Федорович, не следовало его отпускать. Пургу не опередишь! Не поехали бы, переждали, не было бы и этого разговора. Плохо, если вы с Ветровым не извлечете ничего из этого урока.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Зимнее солнце, крадучись, заглядывает в оттаявшие стекла, отражается на желтых половицах и стекле шкафа с новыми книгами. В комнате тихо, тепло.

Наташа любит эти послеобеденные часы, когда посетители заходят редко и можно спокойно почитать. Книги — единственное утешение. Они отгоняют тягостные думы и, как настоящие друзья, помогают не падать духом, помогают находить в себе силы жить.

Наташа переворачивает страницу, вся поглощенная драмой, разыгравшейся в Парме, ей хочется поскорее узнать, что будет дальше с Фабрицио, с юной Клелией, с герцогиней Сансеверино, но деликатное покашливание возвращает ее из неспокойных дней Италии давно минувших времен в спокойную гарнизонную библиотеку.

«Опять этот тип пожаловал. Интересно, давно он тут стоит? — Наташа берет со стойки книгу, кладет перед собой и тонкими пальцами машинально перебирает карточки. — Кубидзе, Отар… Взял позавчера. Неужели прочел, такую толстую?..» Наташа молча смотрит на капитан-лейтенанта и ждет.

А Отару Кубидзе больше ничего и не надо. Только бы эти серые, самые красивые на всем белом свете, глаза смотрели на него. Пусть даже так сердито, но чтоб смотрели.

Кубидзе часто наведывается в библиотеку. Как выдается свободный час, он тут как тут. Раскроет первый попавшийся журнал, делает вид, что читает, а сам следит и следит за неулыбчивым Наташиным лицом, за льняными волосами, которые она то и дело откидывает назад, открывая высокий, чистый лоб. Вся она будто сошла с картинки к северным сказкам. Он следит за ее неторопкими движениями и чувствует себя счастливым, а иногда несчастным… Как часто темными вечерами, словно невзначай, он бродит под окнами ее маленькой квартирки, что на Средней улице, в надежде увидеть за прозрачными занавесками Наташин силуэт, бродит до тех пор, пока в окнах не гаснет свет. Но Наташа Зуева его не замечает, как не замечает и многих других. Она все еще не может забыть, не может разлюбить, не может предать забвению теперь уже одно воспоминание, мучительное воспоминание о Николае. А ведь прошло три года! Но Наташа помнит, так помнит, словно случилось это вчера.

…Они вернулись из отпуска, впереди два свободных дня и Наташины именины. Утро в тот день выдалось мягкое. Правда, в воздухе кружились снежинки, но они лишь радовали. На душе было безоблачно и покойно, ничего не предвещало беды.

Зуевы на попутке добрались до города, в гастрономе, на центральной улице, купили полную сетку мандаринов и ореховый, с зеленоватыми цукатами, торт. Какие именины без торта?.. Наташа задумала испечь пирог с яблоками — Коля очень любил яблочный пирог — и спроворить заливного кижуча.

Они сразу нагрузились покупками, но в списке еще не зачеркнули шампанское и варенье, Николай усадил жену с мандаринами и тортом в автобус, последний из тех, что ходили до перерыва — следующий будет только через три часа, — сам навострился за шампанским. Чтобы как-то убить время, несколько сеансов радовался за верткого зайца из «Ну, погоди!», потом встретил бывшего мичмана, который недавно демобилизовался и теперь трудился на рыбоконсервном комбинате. Мичман долго расспрашивал о сослуживцах, о Ветрове — его он знал по лодкам — и никак не хотел с Николаем расставаться. Когда наконец расстались, до отхода автобуса оставалось не больше пяти минут; еле-еле успел добежать до остановки, но под навесом, где всегда многолюдно, не оказалось ни души.

«Неужели часы врут?» — забеспокоился Николай и заглянул в диспетчерскую.

— Зря притопал, мил-человек! — Дородная женщина-диспетчер, в стираной-перестираной, когда-то голубой, кофте и наброшенном поверх пуховом платке, со смаком прихлебывала чай из большой эмалированной кружки и с хрустом кусала сахар, подержав его над паром. — Поворачивай оглобли, не будет автобуса.

— Это почему же?

— Ты что, с луны свалился? — искренне удивилась женщина. — Пурга на носу! Никто в дальний рейс не поедет.

«Вот так влип!» Николай сильно огорчился, хотел на углу к кому-нибудь подсесть, но город как-то сразу опустел. Не было не только попутных машин, но даже попутчиков, что случалось здесь весьма редко.

«Куда податься? — мучительно раздумывал Николай. А!.. Была не была! — Зуев верил в свои молодые силы. — До ночи доберусь. А если по льду, может, и засветло успею. Наташа, поди, ждет, волнуется, места себе не находит. Какие могут быть колебания? Ведь завтра именины!»

Он еще немного помедлил, огляделся, в надежде кого-нибудь встретить, но никого не встретил и решил рискнуть — пустился в долгий путь один. Пойти — пошел, но до Наташи так и не дошел.

Его нашли замерзшим через несколько дней, когда утихла пурга. Нашли на дне оврага, как будто он только присел отдохнуть, а рядом стоял чемоданчик с шампанским и яблочным вареньем для именинного пирога…

С тех пор прошло три года. Три долгих, как вечность, года. А может, наоборот, три очень коротких года?.. Наташа никак не забудет, никак не простит себе, что уехала тогда одна. С тех пор и исчезла с ее лица улыбка, словно ее околдовала злая фея. Теперь только принц может вдохнуть в нее жизнь и радость. Но «принца» Наташа не замечала. Не хотела замечать.

Кубидзе с тоской думал, что сегодня, как и вчера, и позавчера, и три дня назад, не решится сказать самое важное, самое нужное, что и сегодня он только возьмет еще одну книгу, а послезавтра, нет, завтра, принесет ее обратно.

«Что она, каменная?..» — думал Отар и удивлялся самому себе, своей нерешительности. Почему он, с его легким характером и простотой, с его артельностью и умением заводить знакомства, почему он при Наташе робеет, становится молчуном? Почему?.. А разве он запамятовал, что, возможно, ни завтра, ни тем более послезавтра уже не сможет приходить сюда, в библиотеку, что наступает горячая страда, что вот-вот начнутся учения?..

Так и не проронив ни слова, Отар поплелся восвояси, еще сильнее негодуя на свою нерешительность.

Да, горячее время наступает для Кубидзе. Пройдет всего ничего, и придется ему со своей сборной командой ехать на далекий берег и готовить там торпеды. Вообще-то это дело для него не новое. Кубидзе уже дважды разворачивал лагерь у самого прибоя, и дважды сработал на славу, получив соответственно все, что причитается военным за успехи. Хороши были денечки!.. Любил Отар всякие передвижения, любил обживать новые места, устраивать лагерную жизнь основательно, с размахом, так, чтобы кроме торпед хватало времени и на рыбалку, на ягоды, на грибы. В мячик играли руками и ногами, а потом полгода вспоминали, как хорош океан в благословенную летнюю пору. Особенно на рассвете и в тихие вечера.

Теперь совсем другое. Теперь предстоит раскручивать то же самое, но самой, что ни на есть зимой. Хоть на календаре будет значиться весна, но это одно название. В Тбилиси, там весна. А здесь? Здесь о ней можно только мечтать… Чего это новый командир выгоняет в такую стужу? Или нельзя приурочить выезд к летнему учению?.. Николаенко шел навстречу. Правда, после его, Кубидзе, горячих доказательств, что сначала надо освоить простое, а уж потом сложное. Неделю назад Отар закинул ту же удочку и Павлову. Вышла осечка. Тот посоветовал лучше думать, как заниматься техникой в пургу. И вот который день не дает Отару покоя эта гнусная пурга. Вчера даже во сне явилась: срывает, как карточный домик, зимнюю палатку, уносит ее во мглу, а его, Отара Кубидзе, оставляет на морозе в чем мать родила. Жуть! Отар чувствует, что вокруг люди, что они смеются, а он не знает, куда деваться, готов сквозь землю провалиться, и уже начал проваливаться, но, к счастью, проснулся и сразу понял, отчего такое сновидение, — одеяло на полу, форточка открыта, в комнате плюс пять, а он в одних трусах и почему-то с полотенцем на шее.

Сегодня на бюро будут заслушивать, как он готовится к учению, а в голове хоть шаром покати. Ничего не придумал.

«Есть отличнейшие палатки, с печами, с вентиляторами, с деревянным полом. Когда на дворе минус двадцать — внутри плюс двадцать. Чего еще желать?.. Конечно, неизвестно, как они себя покажут: вдруг понесет их вроде паруса, как в том жутком сне…»

В общем, в голове никаких ценных мыслей, а вечером держать ответ. Плохо себя чувствует Кубидзе. Очень плохо. Кто-кто, а уж он-то в любую минуту имел про запас какой-нибудь дельный совет. Николаенко всегда шутил, дескать, Кубидзе должен состоять только при командире, потому как у него в любое время суток наготове дежурный совет. Шутки шутками, но сегодня Кубидзе пуст.

— Переходим ко второму вопросу, — донесся до него суховатый, деловито-спокойный голос Винокурова, который строго оглядывал членов своего партийного бюро и других коммунистов, приглашенных вместе поразмышлять. — Давайте посмотрим, как готовится к учению товарищ Кубидзе. Вам слово, Отар Авдеевич.

Кубидзе живо поднялся, но с ответом медлил. Раскрыв лежащую перед ним тетрадь и тут же свернув ее в трубочку, он начал довольно бодро, только маленькие картинные усики, выдавая его смятение, чуть заметно подрагивали:

— Если коротко, в хорошую погоду — хорошо, в плохую погоду — плохо. Иначе: когда тихо, будем трудиться в палатках, когда ветер… Тогда еще не придумали.

— Вот те раз! — удивился Винокуров. — Учения на пороге, а они еще не придумали! Здорово!.. Василий Егорович, может, вы скажете?

— А что Василий Егорович? — Малышев недовольно сморщил нос. — У Василия Егоровича все в норме. Сани, плотики, волокуши покрасим, и можно испытывать… Надо помогать Кубидзе. Скажем прямо — зимой разбивать лагерь мы не приучены. То, что делали раньше, походило больше на игру в солдатики: забирались на берег летом, потом страшно радовались. Да, да… Не смотрите на меня так, Вениамин Ефимович. Именно радовались, что нас хвалят за этакую «доблесть». Я тоже радовался. Теперь надо зимой. Что ж, буду соображать. А как осенит — от Отара не скрою… — улыбнулся он одними глазами.

— Разрешите? — поднялся Рыбчевский, заранее собирая лоб в гармошку. — Я внимательно слушал Малышева… Могу сказать, это не принципиально, Василий Егорович. Насколько помню, вы вместе с Кубидзе убеждали Николаенко насчет лета. А теперь что, прозрели? «Игра в солдатики»… Недавно говорили совсем другое. Я, например, и сейчас полагаю — в наших краях лагерничать на берегу можно только в тихую погоду. И нечего копья ломать… Оружие приготовим в противогазах, это для нас важно, и еще подадим новыми средствами. Мало?.. По-моему, за глаза хватит!

Винокуров разрешающе кивнул Малышеву, который повторно тянул руку.

— Вениамин Ефимович обвиняет меня в беспринципности. Справедливо?.. — Малышев недоумевал, отчего такое происходит, раньше они ко всему подходили одинаково. — Вспомните, Николаенко ставил задачу выезжать летом? Ставил. Вот я и старался ее выполнять. При чем здесь беспринципность? — Он вопросительно заозирался по сторонам, как бы ища сторонников. — Я против вашего предложения, Вениамин Ефимович. Сие тоже одна из разновидностей «солдатиков»! — Малышев возмущенно сверкнул своими лучистыми щелочками и сел.

— Позвольте мне! — вскочил Кубидзе. — Чего там оправдываться, Василий Егорович! Нацелились бы раньше — давно бы сделали. Давайте натянем палатки на стальные тросы, тогда и думать не о чем!

— Не то, Отар Авдеевич, — Ветров задумчиво проводил пальцами по граням карандаша. — Совсем не то. Тросы, конечно, останутся, а брезент придется искать на другом континенте. — Он заглянул в бумажку, сложенную вчетверо, и продолжал: — Вообще, этот вопрос не производственный. Мы его вынесли на бюро, чтобы лучше узнать позиции наших коммунистов. Кубидзе говорит: «Если бы раньше нацелились…» Верно, Отар Авдеевич. Зачем, спрашивается, было дважды выезжать на берег летом? Раз съездили, вас похвалили, пора было нацеливаться на зиму, так нет! Понравилось, и давай дуть в ту же дуду — поехали осенью… Виноваты, разумеется, вы, виновато бюро, виноват я. Давайте сообща искать выход, но не на том пути, который предлагает Вениамин Ефимович. Это значило бы петь старую песню на новый лад.

Сквозь приоткрытую дверь хлестко цокал целлулоидный мяч и сухо шаркали подметки о скользкий пол. По соседству сражались в настольный теннис.

— Закройте дверь, — тихо попросил Винокуров. Ему, как и всем, пришла мысль, что разговор пора заканчивать.

— И у меня есть несколько слов. — Руку поднял мичман Серов, считавший, что все «за» и «против» он уже знает. — Вот я вижу, как мы себя ругаем, и спрашиваю, а где наши головы были раньше?.. — Он подергал свой пшеничный ус, словно хотел его оторвать, и сам же ответил: — Работали мы много, но совсем не старались делать по-настоящему. Что же выходит — летом могу, зимой не могу?.. Вспомнилась мне одна штука. Там, за скалой, — он махнул рукой, как бы показывая, за какой именно скалой находится «штука», — там валяются списанные фургоны. Что, если их попробовать?.. Уж наверняка будут лучше всяких палаток.

«Стоп, мичман! — оживился Павлов, который с самою начала присутствовал на бюро. — Пожалуй, это то, что надо. — Он уже мысленно соединил высокие серебристые фургоны задними стенками и видел, как внутри, у торпед, хлопочут матросы. — Серов — золотая голова!»

— Можно мне? — По лицу Рыбчевского прошмыгнула упрямая искорка. — Все же я настаиваю на своем. До учения мы так и так не успеем. Поэтому давайте будем реалистами, давайте вернемся к этому после. Между прочим, товарищ Жилин того же мнения.

«Вот откуда дует ветер», — подумал Павлов.

— Ну что ж, — секретарь решительно встал, — пора закругляться. На мой взгляд, выводы такие. Указать товарищу Кубидзе на непринципиалыюсть. Признать, что и партбюро не отличалось принципиальностью. Ну, и поручить товарищу Серову приспособить фургоны. — Помедлив, он тяжело вздохнул и нагнулся к Павлову: — Товарищ командир, у вас будет что-нибудь?

— Будет… — Опираясь ладонями о край стола, Павлов выпрямился и после небольшой паузы сказал: — Считаю выводы правильными, однако нужна поправка. Один Серов фургоны не осилит. Да и негоже получается: сам предложил, сам и вези. Давайте поручим это Кубидзе. Ваша ошибка, Вениамин Ефимович, вот в чем: мнение старших, конечно, надо уважать, принимать во внимание. Но и самим надо думать. Если можно сделать быстрее, то делать медленно — просто не солидно.

Свежий наст жестко шуршит под лыжами. Вчера чуть потеплело, размягчило, а ночью мороз опять прижал и получилась твердая корка. Такая твердая, что топай по ней без оглядки — остаются только неясные вмятины. Но одно дело спокойно идти, другое дело бежать. Как только побежишь, сразу провалишься по пояс, да еще обдерешься об острые края. Зато на лыжах — одно удовольствие! Куда ни поверни, везде укатанные дорожки.

Рыбчевский взял средний темп и двигает переменным шагом: левой-правой, левой-правой… Он незаметно косится назад и видит, что Левик с Вовкой пока не отстают, поспевают нога в ногу. Правда, его средний темп оборачивается для них настоящей гонкой, чувствуется, что они уже на пределе, вот-вот попросят о милосердии, но еще держатся, не забывают, как должны вести себя мужчины. Их темно-синие помпоны на белых вязаных шапках — точно такая и у самого Рыбчевского — колышутся в такт размашистому бегу и служат хорошим ориентиром на тот случай, если кто оторвется. А вот Тоня, кажется, и впрямь оторвалась — ее красный помпон отстает все больше и больше, превращается в еле заметную точку.

Рыбчевский усмехается, представляет, на кого они похожи со стороны: впереди несется как угорелый плотный дядя, за ним, словно привязанные, мельтешат отпрыски. Ни дать, ни взять картинка из мультфильма, где в таком же стиле передвигался папа-медведь со своими медвежатами.

Впереди показалась узкая бухта. Ночной мороз из-за мелководья прихватил ее раньше других извилин залива. Она сверкает зеркальной гладью и пускает зайчики. Рыбчевский жмурится, отворачивается, но упрямо держит направление на одинокую копнообразную фигуру, непонятно как очутившуюся на льду.

До бухты уже близко, можно сбавлять шаг, но это будет сдачей позиций, проявлением слабости. Когда отправлялись на прогулку, Левик и Вовка дали торжественное обещание добежать до бухты без передышки, посему — никаких остановок!

Справа, наперерез Рыбчевским, мчатся еще два лыжника. У переднего белый верх, красный низ, у заднего те же цвета костюма располагаются в обратном порядке. Вениамин Ефимович знает, что это Городковы. Можно уже рассмотреть, что впереди сноровисто семенит женщина. Похоже, пара хочет во что бы то ни стало проскочить перед ними. Но и Рыбчевский не желает уступать, тем более что Левик и Вовка обрели второе дыхание, несутся, как зайцы, начали наступать отцу на пятки.

Слышно, как Городков кричит:

— Лиля, больше не могу!.. Малый ход!

Однако лидер наддает жару, и теперь ясно, что Городкова проскочит перед Рыбчевскими, опередит их. Еще минута, другая, и красный шарф действительно проносится первым, возвещая победу красно-белых.

— Уф-ф-ф! — с облегчением восклицает Городкова и, подождав мужа, останавливается.

— Салют!

— Привет!

— Ну, Лилия Ивановна! — Рыбчевский с напускной строгостью грозит пальцем. — Попались!.. А я-то с ног сбился, не знал, кого выставлять на спартакиаду. Считайте, что в графе «женщины» уже стоит ваша фамилия.

— Лиля, Лиля, — смеется муж, с силой втыкая палки. — Вот и угодила на карандаш начальства!

Из-за пригорка показалась Тоня Рыбчевская. Теперь она катилась по склону, медленно перебирая палками, видимо с удовольствием переводя дыхание.

— Семья Рыбчевских в полном сборе! — отметила Городкова, ревниво наблюдая не столько за экономным шагом Тони, сколько за ее нарядным синим свитером с белыми оленями.

— Не заговаривайте зубы, Лилия Ивановна, — продолжал шутить Рыбчевский, — я еще не услышал утвердительного «да».

— Согласна, — Лилия махнула рукой. — Что с вами поделаешь!

— Итак, — Рыбчевский довольно распрямил лоб, — женщинами команда укомплектована, матросами тоже, а офицерами? — Он пристально посмотрел на Городкова.

— Офицерами? — повторил тот. — Вон посмотрите… — Городков показал на цепочку лыжников, скользящих по берегу, среди которых выделялись в своих модных свитерах Кубидзе и Самойленко. — Добавьте к ним Винокурова, Рогова и Васю Малышева в придачу.

— Разве что в придачу… — согласился Рыбчевский. — Он же признает только блесну. Ну-ка, пошли к нему. Что он там наловил?

Давно замеченная Рыбчевским фигура, использованная им как створ, задвигалась и оказалась Василием Малышевым, в тулупе, в валенках, с удочкой в рукавицах. День был не холодный, но, когда сидишь в глубокой неподвижности, и таких градусов хватает, чтобы окоченеть.

— Здорово, лыжники! — подал голос Малышев, едва выговаривая слова. — Пустым делом занимаетесь, о пище не думаете…

«Лыжники» от души подивились Васиной убежденности, что в такую отменную погоду грешно-де еще о чем-то помышлять, кроме рыбы.

— Ну и как улов? — поинтересовался Городков. — Один унесешь или помочь?

— Не нуждаюсь… — кисло отозвался Малышев.

— А все же? — не отставал Городков, во всем любивший точность. — Давай, показывай!

Малышев, понимая неотвратимость конфуза, деланно засмеялся и раскрыл ящик: в углу одиноко разместилась малюсенькая рыбешка, застывшая на морозе.

— Усе? — изумился недоверчивый Городков.

— Усе! — огорчительно подтвердил Малышев, сбросив с себя бремя тайны. — Не пойму: и погодка, и подкормка, а леска в норме… Как заворожило.

— Не горюй, Вася! — Рыбчевский успокоительно похлопал по тулупу. — Кошка и за это спасибо скажет!

— Ну, раз телега для улова не нужна, — Городков стал подтягивать лыжные крепления, — тогда мы тронулись…

Малышев не стал их отговаривать. Он не был уверен, что кошка ему будет благодарна за улов, и вновь обреченно уселся на ящик, решив до конца испытать капризное рыбацкое счастье.

Рыбчевские покатили домой, а Городковы отважились обогнуть бухту, благо до вечера далеко, да и не так часто выдавались воскресенья, похожие на это.

Шлюпка заботливо укутана чехлом, но даже под брезентовой одежкой угадываются ее стремительные формы. Поданный ввысь форштевень крутолобой дугой сбегает в киль, а тот, как полоз, стелется к корме и опять взлетает кверху массивным транцем. Узкий, режущий нос незаметно переливается в округлые, раздавшиеся вширь, бока, которые плавно сходятся к транцу. И все это, чтобы резать морскую водичку, раздвигать ее, отталкивать подальше. Власенко не сводит глаз со своей шлюпки.

— Хороша? — Он довольно улыбается.

— В одежонке вроде ничего. — Павлов критически смотрит на обтянутое брезентом суденышко. — Как-то она покажет себя в деле…

— Будьте спокойны! И без одежонки на всех смотрах — кругом пятнадцать!

— На смотрах, оно конечно, — заокал Ветров, уже больше по привычке, чем от боли, дергая плечом. — Вот бы и на гонках…

На пирсе холодно, сильный ветер тянет промозглой сыростью. С одной стороны ошвартован плавдок, с другой — водолей, между ними получается труба, в которую дует до невозможности.

— А ну, отойдем к берегу, — Павлов растирает замерзшее ухо.

На берегу заметно теплей, во всяком случае, ветер не старается пролезть за шиворот.

— Итак, Николай Захарович, — Павлов оставил ухо в покое и расправил воротник, — к учениям вы почти готовы. Послезавтра жду доклада, что это «почти» ликвидировано, то бишь новый зарядовый щит смонтирован. Ну, а насчет шлюпки… Валентин Петрович верно говорит: пока она на гонках только портит нервы нашему адмиралу. А вам не портит?

— Нервы нервами, а приходить последними — радости, конечно, мало, — согласился Власенко, зябко постукивая ногой об ногу.

— Ладно, — строго проговорил Павлов. — Сойдут льды, я еще за вас возьмусь. Скажите Рогову, Трикашному и всем гребцам, чтобы запаслись штанами: на моих тренировках прохудят не одну пару.

— Согласны. — Власенко, болезненно морщась, прижимал руку к животу и через силу улыбался. — Был бы результат.

— Будет и результат. — Ветров внимательно взглянул на офицера: — А чего это, уважаемый, за живот держитесь?

— Побаливает, — признался Власенко, не любивший жаловаться на свои болячки. — Учение проведу, и на ремонт… Сегодня всю ночь не спал.

— Так лучше сейчас! — вскинулся Павлов. — Дела делами, а здоровье…

— Нет, Виктор Федорович, — Власенко отрицательно замотал головой, — я уже притерпелся. Да и кто заменит?

Прямо от пирса на кручу взбиралась длинная деревянная лестница. Мало удовольствия было карабкаться по ней — крутой, щербатой, с вечно обледенелыми ступенями и перилами. Ее, вообще-то, можно было обойти, но Павлов и Ветров, избегая этого, всегда старались одолеть «шведскую стенку», пятьсот восемьдесят перекладин которой давали отличную тренировку. Один местный доктор утверждал, что даже в Кисловодске нет таких подъемов, и широко прописывал ежедневные восхождения, уверяя, что после них пациент забывает, где у него расположено сердце.

Павлов с Ветровым начали отдуваться на четырехсотой ступеньке, здесь как раз имелась площадка со скамейкой, но — долой скамейку, «стоп» они себе разрешали только на самом верху.

— Фу-ты ну-ты, — перевели они дух уже на вершине сопки. Через минуту, когда дыхание успокоилось, стали любоваться бухтой, берегом, а в голову пришла мысль, не чуждая, наверное, всем альпинистам: «Подумаешь, высота! Взяли бы и выше!»

Отсюда, с верхней площадки, строение, где располагались лаборатории Власенко, походило на распластанный по земле комбинезон или на фигуриста, пытавшегося сделать первый в своей жизни «шпагат». И площадки, и дорожки вокруг строения были тщательно очищены от снега и с высоты представлялись четкими квадратами, соединенными между собой ровными полосками.

— Власенко-то, а?.. — не удержался Ветров, всматриваясь в эти геометрические фигуры. — Как держит свою «бригантину»!

— Да-а, Захарыч и впрямь тот золотник, что нам дорог. На учении я крепко на него надеюсь.

Из-за сопки, как раз по той кружной дороге, что сократили Павлов с Ветровым, натужно выползал газик. Было заметно, что газику так же трудно, как было трудно им на последних ступеньках. Проехав площадку, машина остановилась, из задней дверцы показалась одна нога, потом другая, потом весь Жилин.

— Командиру и комиссару… — сумрачно проговорил он, пожимая им руки. — Я снизу, от Власенко. Говорит: ушли. Неужто по трапу взбирались?

— Третьего пути нет, — улыбнулся Ветров.

— Тогда — атлеты! Сто лет проживете. Во-о-от… — добавил Жилин после короткой паузы, облокачиваясь на перила.

Павлов с Ветровым молчали, ожидая, что скажет начальник: раз он справлялся о них у Власенко, догонял на машине, значит, не для того приехал, чтобы пожелать им сто лет здравствовать.

— Во-о-от! — повторил Жилин уже громче. — Что же это получается? Старший дает указание, а у вас разведена гнилая демократия и на первом же партбюро указание отменяют.

— Что за указание?.. — Павлов начал вспоминать телефонограммы, принятые за последние несколько суток. — По-моему, от вас за эти дни я ничего не получал.

— Плохо служба поставлена. — Жилин, явно подражая Панкратову, заложил руки назад. — Разъясняется, как работать на учении, а вам ничего не докладывают?

— Это не Рыбчевскому ли вы говорили? — Павлов начал догадываться, о чем пойдет речь.

— А-а-а, — пропел Жилин, будто поймал за руку. — Выходит, знаете? Тем хуже. Выходит, игнорируете мнение начальника? Хорош пример для подчиненных!

Павлов, однако, смотрел на Жилина спокойно:

— Я лично с мнением старших всегда считаюсь, тому же учу и подчиненных. Рыбчевский довел до партийного бюро свое мнение отложить с фургонами, якобы потому, что не успеем к учению. Упомянул он, что и вы обеспокоены тем же. Однако мы подсчитали наши возможности и решили сделать именно к учению. Где же тут плохое?

— Будто я не подсчитывал, что вы можете и чего не можете, — сбавил тон Жилин, стряхивая с рукава невидимую снежинку. — Это похоже на стремление блеснуть на солнце одним местом.

— Не ожидал, что вы так посмотрите на повышение готовности, — удивился Павлов.

— Эка, хватили! — воскликнул Жилин, и в его голосе засквозили испуганные трельки. — Может, что похуже припишете? — Он засопел и начал досадливо отшвыривать снег с перил. — Вы бы лучше в другом инициативу проявляли. Прошлую среду я был у Городкова. Представляете, дежурный по команде небрит! Вот куда надо смотреть… Не скрою, когда будет верстаться план учения, я буду против этих бирюлек.

— Тогда разрешите обратиться к адмиралу?

— Мало у него дел!

— В таком случае докладываю, — отозвался Ветров, — буду сегодня же говорить с начальником политотдела. Полагаю, этого вы не запретите?

Жилин метнул холодный взгляд и примиряюще сказал:

— Опять крайности. Неужели у начальника политотдела есть время заниматься такими делами?

— Время должно найтись, — спокойно продолжал Ветров. — Это наше общее дело!

— А для чего мы с вами? — Жилин перешел вроде бы на дружеский тон. — И потом, кто сказал, что я против этих ваших фургонов?.. Рыбчевскому давался разумный совет: времени мало, и нет смысла комкать полезное.

— Так что́? — требовал конкретности Павлов. — Прикажете работу сворачивать?

— А вы на слове не ловите. — Жилин шутливо погрозил пальцем. — Такого приказания я не дам. Сколько вы уже успели?

— Оборудовали три фургона, остался один.

— С этого бы и начинали. — Жилин окончательно перестроился. — Раз такие темпы — вперед!

— Я так и думал, что вы нас поддержите, — серьезно проговорил Павлов.

Жилин протянул руку сначала Ветрову, потом Павлову и своей тяжелой, припадающей походкой направился к машине.

— Значит, вперед, комиссар? — повторил Павлов жилинский призыв.

— Значит, вперед…

И они продолжили свой путь к городку.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Почему затренькали малые колокола?.. Начинать вроде бы должен большой, главный — гулко, с раскатом, с отдаленным эхом; потом наступает черед средних — тоном чуть пониже, тягучих, и лишь потом, заполняя промежутки, могут вступать малые. Отчего же начали они?..

Павлов напряженно вглядывается в колокольню. На ней вместо звонаря суетится в сверкающей каске пожарник. Похоже, тот перепутал все веревки, их закрутило в тугой узел, и теперь этот узел больно толкает Павлова в плечо. Он хочет отодвинуться подальше, но сзади ему мешает стена.

«Да очнись же, Виктор!» — доносится до него слабый Велтин голос. Он уже чувствует, что это жена настойчиво тормошит его за плечо, и наконец полностью просыпается.

В коридоре надрывается телефон.

«Вот тебе и колокольня!» — соображает Павлов. Благодарно улыбнувшись Велте, не попадая ногами в шлепанцы, он бежит к телефону.

— Товарищ командир! — Старший лейтенант Рогов доволен, что все-таки дозвонился. — Прошу срочно прибыть в комнату дежурного!

«Вот они, долгожданные учения!..»

Мимо городка проплывают громоздкие, тяжелые машины. С виду все чин чином. Из-под брезента выпирает что-то вроде колясок, кастрюлей, детских игрушек… На самом деле это Отар Кубидзе двинулся с лагерным скарбом к дальнему берегу. Его автомобильная колонна напоминает караван, собравшийся пересечь пустыню: каравану предстоит трудный путь, он запасся всем, чтобы не потерять ни одного животного, ни одного погонщика и в полной сохранности доставить ценный груз. Пришлось Кубидзе отложить на время свои приборы и взяться за лагерь, или, как он говорит, отложить в сторону скрипку и взяться за колун. Приказ!.. А Отар рад приказу, рад, что верховодить лагерем назначили его, а не Валерия Рогова, первого претендента.

По плану учения выезжать пока не требовалось, но Кубидзе получил у командира «добро» отправиться раньше. Уж очень ему хотелось сперва основательно обжиться, попривыкнуть, а уж потом, не отвлекаясь, заниматься торпедами, санками, плотиками…

Кубидзе, само собой, едет в головной машине. Его кокетливые усики сегодня словно бы выросли и больше всею прочего выделяются на исхудалом лице. Смоляные, строгие, они до того приметны, что даже издали можно понять: в передней кабине определенно следует какое-то начальство. Отар важно глядит вперед, не удостаивая вниманием встречных-поперечных, однако его скульптурная поза не мешает ему цепко следить за всем, что творится вокруг.

Как военные ни хранят свои тайны, а утаить разлуку от близких не всегда удается. В этот ранний час, когда в обжитых местах просыпаются лишь самые прилежные петухи, многие подруги вышли с зорькой, чтобы помахать платком, чтобы еще раз взглянуть на тех, кого они будут долго и терпеливо ждать.

«Неужели Наташа?! — Отар вздрогнул, завидя синее с беличьим воротником пальто, пригнулся, чтобы лучше разглядеть, и на какой-то миг встретился с Наташей глазами. Она смотрела на Отара не так, как всегда, а может, как всегда, может, только показалось?.. Ведь всего мгновение… Нет, не показалось — Наташа улыбнулась, и эта улыбка удивительно преобразила ее, придала ее лицу неожиданную мягкость, нежность, какое-то детское выражение. Она подняла руку, но тут же, будто спохватившись, стала заправлять непослушную прядь под серую шапочку, ту самую, что летом вязала на длинных спицах, прилежно отсчитывая петли и по-ученически шевеля губами. Неожиданная встреча обрадовала и растревожила офицера: — Наконец-то заметила!.. А вдруг не мне улыбалась, не мне поднимала руку?.. — Ужасная мысль заставила похолодеть, но, вспомнив, что в следующей машине старшим едет Чулков, отец пятерых детей, Отар успокоился: — Мне улыбалась Наташа, только мне!»

Если бы не строгий парень, сидящий за рулем машины, Кубидзе непременно бы загорланил песню счастливого горца, которого радует все: и раннее утро, напоенное хрустально прозрачным воздухом, и горы-великаны, улыбающиеся солнечным светом, и буковые рощи с переливчатыми трелями крылатых певцов, и встреча с любимой, спешащей с кувшином к прохладному ручью.

Бедный Отар, как он заблуждался, полагая, что Наташа в этот рассветный час оказалась тут из-за него!.. Она еще накануне договорилась поехать в город за книгами на клубной машине, да ночная тревога спутала все карты. Клубное начальство отправилось по своим делам, а ей оставило записку: добирайся, мол, Зуева, на попутных, получай книги и жди — заедем за тобой обязательно. Наташа заторопилась к развилке поголосовать, а тут навстречу целая кавалькада машин, и в первой — ее самый прилежный читатель. Она уже и руку подняла, но вовремя сообразила: вряд ли эти поедут в город. Разочарованная, она, наспех поправив шапочку, хотела отойти в сторону, но не отошла. Ее поразила перемена, происшедшая с Кубидзе, когда они встретились глазами. В них вспыхнуло такое!.. Наташа боялась даже признаться себе, что́ в них вспыхнуло. Пораженная, она стояла неподвижно, пока головная машина не скрылась за скалой.

— Ничего, миленький, ничего, голубчик! Возвернешься — я тебе покажу, как нос воротить! — приговаривала стоящая рядом Чулкова.

— За что вы его? — удивилась Наташа.

— А кто ж его знает, за что… Ишь, важности напустил!

Мичман Чулков и впрямь отвернулся, не желая видеть свою благоверную. Он был очень сердит. Говорил ей русским языком: «Катюша, кроме бритвы, мыла и полотенца ничего не клади». Понапихала! Чулков пнул портфель ногой — ни с места!.. Конечно, против медку не возразишь: как-никак, спасает ото всех хворостей, а другое?.. Жаль, времени в обрез — вывалил бы все на дорогу. Разве он забыл, как недавно погорел из-за этих Катерининых разносолов, как с шофером Проничкиным танцевал гопака на автомобильной крыше? Однако же… холодная курятина с квашеной капусткой… пирожки с потрохами… Чулков проглотил набежавшую слюну, его сердце дрогнуло: «Ведь хотела как лучше, старалась…» Он оглянулся на усердно махавшую зеленую варежку. Та все махала и махала, хотя последний красный огонек начал уже таять, растворяться в утренней мгле, а вскоре и вовсе исчез, как призрак.

— Алло, Павлов? — послышался в трубке заспанный голос Жилина. — Это я…

— Петр Савельевич, докладываю: Кубидзе приступил по плану. Посредник претензий не имеет.

— Принято… Смотрите, от посредника ни на шаг. Я о нем слышал: молчит, молчит, а потом такое выплеснет!

— Учту, — улыбнулся Павлов, не знавший за этим знакомым ему офицером подобных странностей.

— Помните, — наставлял Жилин, — война войной, а главное — порядок. Я звоню из Старой гавани. Панкратов тоже здесь, — тут он понизил голос, — скоро, возможно, к вам нагрянет. Смотрите, не опростоволосьтесь. И еще — полная безопасность. Иначе вам удачи не видать!

«Стихами заговорил… — Павлов переложил трубку из правой руки в левую и подписал очередную телефонограмму. — Какая там удача, коли дадим промашку!»

— Вы сейчас где?

— У дежурного. — Павлов с удовольствием вдавился в дерматиновую мягкость стула и оглянулся по сторонам. Помещение дежурного, недавно перенесенное в расположение хозяйства Городкова, хорошо оборудовано. Тепло, светло, уютно. Дежурный Рогов сверкает наглаженной формой, как корабельная рында; он точно все учитывает, на все имеет свои соображения, ведет все нужные записи, следит за погодой…

— Ну, ни пуха! — буркнул в трубку Жилин.

— Угу! К черту! — бодро ответил Павлов.

Противолодочные ракеты выстроились на тележках в линию от одного края цеха до другого, ждут своей очереди. Но всюду идет регулировка, настройка, выверка. Там испытывают бортовые схемы, там копаются со взрывателями, там подсоединяют стартовики, а там проверяется все вместе. Сначала кажется, что моряки готовят чересчур медленно, с прохладцей, но потом начинаешь понимать, что иначе нельзя, если не хочешь наломать дров. Каждая манипуляция — под строжайшим оком, и, когда закрывается последняя крышка, начальники чувствуют — никаких случайностей тут не будет.

Винокуров отрешен от всего земного. Спроси, как его зовут, наверняка будет вспоминать. В его голове сейчас только миллиамперы, милливольты, милли, милли…

— Ну что, бойцы?! — Павлову нравится это «бойцы», и он упрямо величает так винокуровцев. — Теперь по понедельникам не смеетесь?

— Теперь не смеемся. — Винокуров не забыл, как у него раньше подводились итоги.

— Теперь они комедию, кажется, превращают в трагедию, — пошутил Ветров. Недавно к нему приходил жаловаться матрос Потапов, что ему несправедливо ставят двойки. Но оказалось, оценки эти он получал заслуженно, пришлось его перенацеливать на большее усердие.

— Есть у нас «трагики»! — Винокуров тоже вспомнил, как он битый час толковал с Потаповым. — Но думаю, из них скоро выйдут хорошие матросы.

— Поглядим…

Зашипел динамик. Моряки замолчали, вслушиваются, гадают, какие новости принесет им эта коричневая коробочка.

— У районе капэпэ… — начал динамик приятным тенором мичмана Щипы, но на минуту замолк. — У района капэпэ, — повторил Щипа, словно он в подзорную трубу обнаружил необитаемый остров, — показалась машина адмирала…

— Ну, Щипа! — весело воскликнул Павлов и заторопился встречать начальство. Однако успел дойти только до дверей, как столкнулся с Панкратовым. Из-за его спины выглядывали Жилин и Малышев. «Ничего себе, «у районе капэпэ»!»

— Начали? — живо спросил Панкратов, выслушав рапорт.

— Начали, — ответил Павлов, понимая, что адмирал справляется о приготовлении оружия.

Приготовление оружия!.. Любой оружейник, молодой или служилый, услышав эти слова, сразу представляет себе колоссальный труд, коим заняты все, способные двигаться, заняты днем и ночью, невзирая ни на какие помехи, создаваемые «противником», а еще больше — своим начальством; вспомнит строгие временные графики, в которые втиснута жизнь людей, регулирующие все, вплоть до редких перекуров.

Панкратов не спеша переходил от одной ракеты к другой, присматривался к морякам, старавшимся изо всех сил. Он никому не задавал вопросов, останавливался в таких местах, где никому не мешал, не отвлекал своим адмиральским видом. Потом он стал поглядывать на часы с выпуклыми римскими цифрами. Непроизвольно засекали у себя минуты и другие офицеры. А Павлов подумал, что это неспроста, что адмирал не из любопытства вспоминает о своем электронном «наручнике».

Тишина взвизгнула полевым телефоном.

— Нет воды! Стали компрессоры! — взволнованно сообщил Рогов.

Дело плохо. Вода — это охлаждение моторов, это обработка деталей, это всякие растворы… Нет воды — нет приготовления оружия.

— Знаете, что нужно делать? — сухо спросил Павлов у терпеливо молчавшего Рогова.

— Знаю.

— Тогда действуйте!

Теперь уже Павлов выставил свои часы, чтобы лучше следить за временем, и кивнул Малышеву на умывальник. Тот понял сразу, ловко оттянул рукав кителя и с видом фокусника стал откручивать кран, из которого тотчас хлынула вода.

— Прошу, товарищ адмирал. — Павлов улыбнулся, показывая на струю, весело хлеставшую из крана.

Панкратов подставил под струю палец, словно желая удостовериться, что это вода, а не заменитель.

— Откуда? — заинтересовался он.

— Своя, — ответил Павлов, закручивая вентиль. — Недавно оборудовали. Сами… — добавил он, хорошо представляя, каково пришлось винокуровцам, закопавшим в сопку две большущие цистерны.

— Почему я не знал? — Панкратов недовольно воззрился на Жилина.

Жилин и сам не ведал об этих бочках, а может, просто забыл о них, потому ответил неопределенно:

— Как же, как же, совсем недавно…

Панкратов молча направился к двери. Когда приехали к торпедистам Городкова, он вдруг остановился и приложил к губам ладонь:

— Тсс…

Из затемненного тамбура отлично просматривался весь цех, заставленный торпедами, у которых копошились матросы, а на самой середине, на мостике, с микрофоном в руке стоял Городков и отрывисто бросал слова, понятные только его подчиненным. В своей фасонистой фуражке с опущенным ремешком он очень походил на заправского капитана, который вводит лайнер в гавань и чувствует на себе взоры встречающих. И мостик, и микрофон, и поручни среди сугубо морской техники казались вполне естественными, неестественным выглядел только ремешок на подбородке Городкова. Похоже, ремешок и приковал внимание адмирала.

— Каков! — Панкратов одобряюще ухмыльнулся и шагнул из темноты навстречу Городкову. Тот уже заметил адмирала и быстрой, пружинистой походкой лавировал менаду торпедами. Подавшись вперед, Панкратов подчеркнуто внимательно выслушал доклад, остался им доволен и снова покосился на часы.

«Что еще подсыплет?..» Павлов терялся в догадках, но пока ничего нового не происходило, и он решил, что адмирал просто любит часто узнавать время.

Панкратов, сдвинув взъерошенные брови, расспрашивал Городкова, Самойленко, мичманов. Его интересовало, как они теперь готовят торпеды. Судя по вопросам, он не столько их проверял, сколько пополнял свои знания, и вовсе этого не скрывал.

— Век живи, век учись… — Панкратов огляделся по сторонам, снова выпростал из рукава часы, пристально посмотрел на потолок, и в тот же миг погас свет.

Все погрузилось в кромешную тьму. Только по памяти можно было ориентироваться, судить, кто где стоял раньше. Тут же начали проступать звуки, которые до этого почти не замечались: посвистывал сжатый воздух, сверчками пели гироскопы, а над самым ухом Павлова отдавалось прерывистое дыхание Жилина.

— Дайте фонарь! — резануло его грозное требование, но в этот момент зажглись десятки маленьких шариков — Городков включил аварийное освещение.

Лампочки светили скудно, но все же позволяли что-то делать. Гораздо хуже, что не стало силового питания, остановились моторы, генераторы, краны. Все это грозило сорвать приготовление торпед.

— В чем дело, Вениамин Ефимович? — Павлов стиснул в руке телефонную трубку. — Почему не запускаете нашу станцию?

— Почему-то не запускается, — донесся виноватый голос Рыбчевского, и Павлов представил, какое у старпома сейчас несчастное лицо.

Цех затихал. Лишенный энергии, которая вращала, сжимала, поднимала, он походил на водолаза, израсходовавшего воздух, — силы тают, сознание мутнеет, движения вялы. Павлов слышал, как Жилин нервно постукивал ногой, ему самому хотелось чем-нибудь постучать, хотелось снова позвонить Рыбчевскому, но от этого задержка могла только удлиниться. Адмирал был спокоен. Правда, и он уже пощелкивал пальцами, заложенными за спину.

«Чертов кактус!» — повторял про себя свое ругательство Павлов, но кроме этой нелепой колючки на ум ничего не приходило.

Время неслось, затянувшаяся заминка с включением станции уже походила на неспособность ее включить.

— Виктор Федорович, — зашептал Малышев, — пока нет тока, разрешите послать матросов вывозить готовые торпеды.

— А чем поднимать? — огорчился, было Павлов, но вспомнил про ручные тали, которые Малышев раздобыл, испытал, потом установил везде, где надо хоть что-то поднимать. Рыбчевский еще насмехался, мол, к грабаркам возвращаемся. Павлов благодарно взглянул на расторопного Василия Егоровича и жестом руки дал ему «добро».

Панкратов все ждет, все заглядывает под рукав, ходит туда-сюда, сцепив руки. Жилин отвернулся, сунул таблетку под язык и держится за сердце.

«Пора теребить Рыбчевского!» Павлов решительно направился к телефону и только поднял руку, как вспыхнул яркий, ядовитый, режущий глаза свет. Офицеры невольно зажмурились.

— Сколько прошло? — Панкратов выжидательно смотрел на Павлова, на Жилина, на Малышева.

— Шестнадцать минут, — спокойно ответил Павлов.

— Значит, вышли из графика по своей вине, — холодно заключил Панкратов.

— Никак нет, товарищ адмирал! — доложил Павлов. — Подача торпед из графика не вышла. Задержалось приготовление, а погрузку на лодки мы ускорили.

— Да? — повеселел Панкратов, но строго добавил: — Если даже так, с электростанцией непорядок. Разберитесь.

Жилин незаметно поманил к себе Павлова и понизил голос:

— Не знаю, как у вас, а у меня было предынфарктное состояние… — Он старался говорить тихо, но помимо воли срывался на форсированные йоты. — Так это оставить нельзя! Строжайше накажите виновников. Слышите?.. Да и сами самокритично отнеситесь к происшедшему.

— Всегда готов, — старался успокоить себя Павлов, хотя и досадовал не меньше Жилина. — Только еще нужно разобраться…

— Вот-вот!.. Сегодня же пришлю электрика. Без него не начинайте. И доложите мне письменно.

— Будет сделано!

Рыбчевский вместе с электриком, присланным с лодки, копались в электростанции до самого утра. Станция казалась исправной, однако никак не хотела работать. Осматривали ее детали, проверяли по узлам, проверяли схему целиком — все в ажуре. А тока не было. «Щупали» своих электриков, мотористов — не подобраться ни с какой стороны. Знают, умеют, аккуратны. Лишь к утру догадались, что виноват соляр, который вчера завезли из центрального склада.

Павлов позвонил Панкратову и доложил о соляре.

— Вот как?.. — Панкратов ночь не поспал и потому говорил глухо, отрывисто. — С топливниками разберусь. Ну, а вы… Хорошо, что поставили ручные тали. А то бы провалились. Ладно. Держитесь. Впереди у вас много трудного.

Разговор с Жилиным получился коротким:

— Соляр действительно плохой, — прозвучало в трубке. — И все равно, я как-то не уверен…

— Ничего, Петр Савельевич, выдержим!

Наумов глядит со стенки вниз.

Битый лед скрипит, трется о пирс, льдина трется о льдину. Вот ледяная глыбища уперлась в сваю, на нее со всех сторон нажимают соседки, слышится треск, даже стон. Наскакивая друг на друга, льдины раскалываются, осколки оттесняются новыми глыбами. Хруст, пузыри, шуршание…

А под настилом чернеет вода, там чисто. От корня пирса и почти до самого берега тоже ни единой льдинки. Буйствуют, громыхают лишь те, что с внешнего края пирса. Но матросов они разбудить бессильны — до четырех ночи торпеды готовили, теперь шесть, можно давать салют из пушек, ни один не проснется.

Наумову еще два часа мерзнуть на стенке. Будто и он не готовил торпеды вместе со всеми!.. Но старший лейтенант Рогов сказал: «Наумов, надо!» Что ж, раз надо, — значит, надо. Наумов выдюжит. Рогов так и добавил: «Ты у нас самый здоровый, не подкачай!» А разве было такое, чтобы Наумов подкачал?.. Правда, если честно, — бывало. Вот уже два года он лопатит в шлюпке загребным, и ни разу его шлюпка не занимала приличного места. Но это не только от него зависит, за спиной еще кое-кто сидит… Зато с торпедами, с вахтами, с авралами не было случая, чтобы Наумов подкачал.

«Ох и тулуп тяжелый! — Наумов запахивается в нею плотнее. — А попробуй скинь, сразу станешь сосулькой с автоматом. — Он подходит к зданию, что у самого пирса. В освещенном окне — голова Рогова. Тот склонился над столом, что-то записывает. Сегодня Рогов руководил приготовлением торпед. — Смотри-ка, маленький, худенький, ни секунды но спал, а держится, как всегда!» Наумов с уважением поглядывает на его упрямые вихры, выгоревшие за лето до цвета пересохшей соломы, и думает, что хороший ему попался командир: и рисовать умеет, и рифму подбирает скоро. Наумов и сам стишками балуется, матросы зубоскалят, мол, новый Есенин выискался, а Рогов не зубоскалит, наоборот, поддерживает, даже помог несколько раз. И все у него в точку, все в яблочко!..

Новая запорошенная льдина прицепилась к пирсу, начинает его терзать. От щитов отламываются щепки, целые куски дерева, а льдина не успокаивается, елозит, напирает. Вдруг под пирсом, прямо за льдиной, появляются какие-то два черных мяча. Они почти не колышутся, только медленно сходятся друг с другом.

«Тюлени?.. Нерпы?..» — гадает Наумов, затаив дыхание и крепче сжимая автомат.

Правый мяч слегка качнулся, на него упал свет фонаря, и у Наумова сердце провалилось в пятки — мяч смотрел на него очками легководолазной маски, а второй мяч подался в сторону, немного притонул и блеснул пузатыми баллончиками.

«Диверсанты! — В груди похолодело, вспомнились последние наставления Рогова, что во время учений могут появиться морские диверсанты. — Только поди угадай, учебные это или боевые?!»

На всякий случай Наумов спрятался за столб и, скидывая на ходу тулуп, подполз к дому. Дверь, к счастью, не заперта, он сделал узкую щелку, чтобы не падал свет, и тихо произнес:

— Под пирсом водолазы!

— Где?! — встрепенулся Рогов, вытаскивая пистолет, и в одном кителе выскочил наружу.

Наумов молча показывал на черные головы, все еще копошившиеся под пирсом.

— Боевая тревога! — Севший от волнения голос Рогова тем не менее заглушает всякие льдины и гремит набатом на всю округу.

Головы под пирсом сразу исчезли, но Наумову казалось, что он их хорошо видит.

— Кувалды — на пирс! — гремит через мегафон первым прибежавший Власенко.

На пирсе кроме Рогова уже мичмана́, матросы.

— А ну, Наумов, поиграй молоточком! — кричит Рогов, показывая на кувалду с железной рукояткой.

Наумов закинул автомат за спину, поплевал на руки и сплеча бухнул по стальной балке, уходившей в воду. К Наумову присоединились другие «молотобойцы», и по пирсу понесся стук, способный разбудить мертвого и начисто оглушить живого. На соседнем причале тоже сыграли тревогу, и тоже колотили кто во что горазд, лишь бы выходило громче.

Не прошло и минуты, как из воды показались сначала руки, потом головы, потом всплыли и сами водолазы. Они стояли на пирсе со снятыми масками, и с их скафандров текли обильные ручьи.

— Арестованных в дежурку, — бросил Власенко, заметив, что у тех зуб на зуб не попадает.

В дежурке можно было хорошо разглядеть здоровенных черноглазых парней, которые держались независимо, улыбались, особенно тот, с едва намечавшейся дужкой усов, и изредка переговаривались на каком-то незнакомом языке. Говорил больше второй, с крючковатым носом и бегающими глазами. По его смуглому лицу нет-нет да и пробегала судорога боли, временами он хватался рукой за ухо.

Настораживала речь водолазов — отрывистая, гортанная, с частыми придыханиями. Власенко и Рогов начали было думать, что дело, кажется, серьезное, что тут не до учений. Они с нетерпением ждали уже выехавшего на причал Самойленко, который слыл известным лингвистом.

— Ду ю спик инглиш? — прямо с порога начал лингвист.

Водолазы еще больше осклабились и враз замотали головами, дескать, не имеем привычки беседовать на таком языке.

— Шпрэхен зи дойч? — не отставал Самойленко, с гораздо меньшим апломбом, но все же достаточно уверенно.

Арестованные чему-то обрадовались и отрицательно закрутили влажными шевелюрами.

— Следовательно… — Самойленко помедлил и твердо подытожил: — Эти балбесы европейских языков не знают, и надо их вести в комендатуру.

«Балбесы», похоже, сильно огорчились своим незнанием европейских языков. Особенно огорчился горбоносый. Он взвился как ужаленный. Но тот, что с усиками, его придержал, что-то тихо сказал, и оба вызывающе уставились на капитан-лейтенанта.

— Наверняка они не одни, — теребя подбородок, вслух размышлял Власенко. — Надо их допросить во что бы то ни стало.

— А может, они балакают по-французски? — гадал Рогов.

Но если Самойленко из всего немецкого знал только «вас ист дас» и очень приблизительно «шпрэхен зи дойч», то из французского — одно «мерси».

— Момент! — спохватился он. — Нас выручит жена Малышева.

Елизавета Терентьевна, ничему не удивляясь, ничего не спрашивая, собралась ровно за пять минут, а когда вошла в дежурку, арестованные мирно прихлебывали чай, поданный сердобольным Роговым, и оживленно обменивались мнениями. Она уселась напротив водолазов и, налегая на произношение, закартавила по-французски. У ночных пришельцев это вызвало новый прилив веселья, видимо, сказалась и кружка горячего чая. Они нагловато разглядывали учительницу, которая теперь тщетно пыталась связаться с ними по-испански. Арестованные изображали на своих лукавых физиономиях печальные улыбки и разводили руками. Мол, чего не знаем, того не знаем.

— Кажется, я бессильна, — виновато промолвила Малышева, обращаясь к Самойленко. — Судя по отрывкам фраз, их речь относится к тюркской группе.

— Постойте, — насторожился Власенко, которого поразило одно до странности знакомое слово, оброненное высоким с черным пушком над губой. И он разом догадался, к какой именно группе относится язык пришельцев. Подойдя к Рогову, он тихо сказал: — А ну, позовите Джобуа!

Торпедист Джобуа появился скоро и, предупрежденный, как вести себя с иностранцами, сразу начал расследовать:

— Уай, кацо!..

Эффект превзошел ожидания. Оба «кацо» непроизвольно выкрикнули ответные приветствия, радостно зацокали, и хотя вовремя спохватились, и даже прикрыли рты ладонями, с неопровержимой точностью было установлено, что призывались они в Абхазии и нечего им валять дурака. Показав сообразительность, оба охотно перешли на русский язык, но назвать себя категорически отказались. На вопрос Власенко «где остальные», высокий встал и надменно ответил:

— За кого нас принимаете, товарищ капитан третьего ранга?.. Если бы не ухо, — он указал, какое именно ухо подвело товарища, — ни за что бы нас не взяли!

Самойленко от предложенной охраны отказался, дескать, пистолет у него имеется, и повез «диверсантов» на газике в караул, где была надежная каморка и где можно окончательно установить личности арестованных. Однако до каморки он их не довез. Воспользовавшись тем, что на длинном подъеме офицер вздремнул, они расстегнули брезент задней стенки и благополучно удрали. Когда Самойленко открыл глаза, «диверсанты» уже карабкались на сопку и посылали воздушные поцелуи, а горбоносый довольно искусно наставлял нос, как будто его собственный был недостаточно велик.

Рыбчевский, остававшийся за Павлова, который вместе с Ветровым уехал в лагерь к Кубидзе, был возмущен:

— Ротозейство! — Он негодующе щурился на Самойленко, замершего в позе великомученика. — Вас самого надо посадить в каморку!

Опять боевая тревога, опять неприятный доклад наверх, опять матросы прочесывают прибрежные сопки…

На этот раз поиск увенчался успехом весьма скоро. Беглецы забыли, что они не в воде, и оставляли на снегу следы, как резвившиеся медведи. Следы привели к камням у залива, где «диверсионная» группа и сложила оружие.

Теперь не пришлось ломать языковые барьеры, так как остальные водолазы принадлежали к волго-вятской группе и скрывать свое первородство не имели никакой возможности.

— Один ноль в вашу пользу, — посмеивался Панкратов над докладом Рыбчевского. — А Карелин до сих пор ищет…

Адмирал не стал раскрывать карты, не стал рассказывать, как по его повелению на водолазном боте была сколочена «диверсионная» команда, чтобы пощупать своих береговиков и узнать у них — красиво ли море с берега.

Почти все время ехали у подножия сопок. Дорога вилась крученым жгутом, высоко не поднималась, то и дело опоясывала сопочные талии, однако, где бы ни проезжали, безошибочно угадывалось, с какой стороны океан: оттуда не переставая тянуло холодной, пронизывающей сыростью.

На дорогах чувствовалось приближение весны: днем они размягчались, набухали, разливались талой водой, ночью твердели, зубатились, леденились катками. Машина часто буксовала, скользила, как конек, на горбатом насте, потом, тюкнувшись о камень, подскакивала или проседала, надломив обманчивую корку. Приходилось крепко держаться руками да глядеть зорче: проглядишь ухабину — стукнет тебя по копчику, будто палкой, а не к месту рот откроешь — и языка лишишься.

Третий час Павлов и Ветров добираются к лагерю, куда два дня назад был направлен Малышев. Кубидзе со своим «табором» оказался далеко, езда к нему занимала чуть ли не полсуток. Панкратов сам выбрал заливчик, чтобы приблизить лагерь к лодкам, которые частенько появлялись в этих местах. Конечно, учитывались и близость дороги, и то, что у берега имелась небольшая равнина, но вообще-то расположился Кубидзе на самом настоящем «диком бреге». Вышло так, как говаривал один старый адмирал: «Любое береговое войско должно развернуться там, куда укажет на карте мой палец!»

Трясутся командир с замполитом по замерзшим ухабам к своему «войску», хотят поспеть к самому интересному.

Владислав остервенело крутит баранку, кажется, хорошо выбирает, где поровнее, но все равно получается что-то вроде скачки на диком скакуне. У Ветрова начинает болеть плечо. Павлова беспокоит поясница, иногда он ойкает. Владислав им сочувствует и наконец кивает на выползающие из рассветной дымки, похожие на ослиные уши, сопки. Между сопками, до самого горизонта, темнеет океан. Нынче он какой-то зыбкий, беспокойный, настороженный…

— Прикатили! — Владислав круто свернул на узкий проселок, бегущий к океану.

Неожиданно дорогу им преградил полосатый шлагбаум, за ним показалась полосатая будка, откуда сразу отделилась темная фигура. Это был Кубидзе, одетый в просторную меховую куртку с откинутым капюшоном, в широкие меховые штаны, с пистолетным снаряжением и лакированной противогазной лямкой через плечо. Любил Отар облачаться в воинские доспехи, в них он чувствовал себя превосходно.

— Прошу! — Кубидзе засветился истинно грузинским радушием и, не переставая сиять загадочной улыбкой, забрался на заднее сиденье газика.

Проехали еще немного и остановились на утоптанной площадке, по краям которой дыбились покрытые пятнистым снегом холмы.

— Где же лагерь? — не утерпел Ветров.

— Пожалуйста, смотрите! — продолжая сиять, Кубидзе повел руками вправо и влево: точь-в-точь фокусник, спокойный за тайну своего номера.

Как ни смотрели, ничего, кроме холмов, не приметили, и только подойдя ближе, различили автомобиль с фургоном, скрывающийся за сугробом. Дальше, тут и там, вкрапливались в такие же сугробы глубокие воронки, в каждой из них тулилась автомашина, закиданная снегом; соединялись воронки извилистыми ходами в рост человека.

— Захова-ались!.. — Павлов удивился: как это можно с помощью одного только снега так замаскироваться?

Отар опять засветился, но сразу согнал с лица улыбку и, теребя усики, даже напустил на себя озабоченность.

— Представляете, — докладывал он, — когда Серов привозил газету, то битый час рыскал по берегу. Я его видел, он меня — нет!

— Иллюзионист, — усмехнулся Павлов.

Неподалеку от площадки из снега выжимались маленькие деревянные домики. Дверь в крайнем скрипнула, широко распахнулась, и на пороге показался Василий Малышев.

— Здравия желаю! — нараспев произнес он, пожимая протянутые ему руки. — Как дворцы?.. — Малышев самодовольно показал на домики, которые недавно ухитрился раздобыть на одном заводе. Они были смонтированы на санных полозьях и предназначались местным геологам, но те от них почему-то отказались, и Малышев этим хорошо воспользовался.

Аккуратно заправленные койки, расписные салфетки на тумбочках, вазы с колючими ветками, тепло, испускаемое грелками, создавали ту ни с чем не сравнимую атмосферу жилья, где обитают парни, знающие толк в порядке.

— Как живется? — спросил Ветров у старшины, вышедшего навстречу.

— Весело! — Старшина всем своим видом показывал, что живется им здесь отнюдь не скучно.

— Ну?.. — притворно удивился Ветров. — А весело отчего?

— Так… Все в новинку. Работа живая…

Ветров уже давно убедился, что матросы, как и все парни их возраста, любят палаточную жизнь, любят менять обстановку, поразмяться в поле, на берегу, в лесу, даже занесенном долгими снегами, — это сохраняется у них, наверное, со времен милого, но теперь уже далекого пионерства…

— Приглашаю на чай, — спохватился Кубидзе.

Чай у гостеприимного грузина оказался на высоте. Круто заваренный, горячий, он вобрал в себя, наверное, все ароматы солнечной Абхазии. Павлов напрасно поначалу с подозрением косился на его поверхность, памятуя, как у иных коков она украшается предательскими жиринками. Один бывалый командир корабля в таких случаях говаривал: «Бога-а-то живем. С доста-а-тком… У нас теперь не только щи жирные. У нас теперь и чай жирный!»

После завтрака осматривали лагерь. Обо всем докладывал Кубидзе, а в роли критика выступал Малышев, за два дня подметивший немало недоделок.

— Понимаете, товарищ командир, — жаловался Кубидзе, — Рыбчевский дал нам движок, а он не заводится. По часу бьемся, мучаемся — ни туда, ни сюда. Плюнут матросы, идут в курилку, ругают движок, возвращаются — заводится с пол-оборота. Нечистая сила!

— Отар Авдеевич, — объяснял ему Малышев, — твоя нечистая сила заключается в севшем аккумуляторе и в застывшем масле. Сам пробовал, — добавил он для пущей убедительности.

— Скажите своим мотористам, — постращал Павлов Кубидзе, — что если они так плохо будут знать технику, то будут сдавать зачеты самому Рыбчевскому.

Несмотря на все огрехи, подмеченные Малышевым, за приготовление торпед в лагере Павлов не беспокоился. Многое уже опробовалось раньше, на учении «десант» Кубидзе сработает не хуже. Что плохо — не успели испытать в самых сложных условиях волокуши, сани и плотики. Им предстоит сделать здесь самые первые шаги, а Панкратов не зря предупреждал: «Прилетит командующий, чем черт не шутит, может заглянуть…» Испытывать перед начальством — все равно что артисту выступать без репетиции; на репетиции где и остановишься, и повторишь, если что не так, и пошлифуешь, пока не понравится, тогда и выступление выйдет без помарок, и повторять будешь разве что на бис. Конечно, неплохо было бы погонять технику еще до приезда высокого начальства, но без кораблей это будет слишком условно, а те ожидаются только сегодня. В общем, на душе беспокойно, остается уповать в какой-то море на везение и тешиться мыслью, что учения для того и служат, чтобы узнавать свои слабины и потом скорее от них избавляться…

Размышления Павлова прервал дежурный по лагерю:

— К нам выехали!..

Павлов с Ветровым заспешили к шлагбауму встречать начальство.

Командующий выглядел утомленным, однако держался бодро, быстро двигался по лагерю. Панкратов, Терехов и Жилин чувствовали себя не лучше и, следуя примеру старшего, сгоняли усталость быстрыми короткими проходками по утоптанному снегу и с нескрываемым удовольствием наслаждались морозным воздухом.

— Мне Евгений Власович уже обрисовал, чем вы будете заниматься, — круто обернувшись к Павлову, проговорил командующий. — Удалось ли испытать свои приспособления?

Жилин усиленно закивал головой, дескать, давай, подтверждай, что все опробовано.

— Фургоны и домики пробовали, — доложил Павлов, — а вот чем подавать оружие — нет. Успели сделать только к учению.

Жилин прилепил перчатку к скуле, словно игла бормашины угодила ему точно в нерв.

— Ясно. — Командующий не выражал ни одобрения, ни сомнения.

Остановившись, он запрокинул голову в небо, где на мачте полоскался Военно-морской флаг. Низенький помост о перилами и канатные линейки по краям площадки указывали, что здесь бывают построения. К той же мачте был подвешен корабельный колокол, звоном которого командующий заинтересовался еще при въезде в лагерь.

— Вполне… — произнес почему-то командующий, видимо удовлетворенный «главной площадью».

Панкратов и Терехов согласно закивали, но адмирал уже устремился к фургону. Здесь его встретил Кубидзе, вполне сносно представился и, показывая на трап, тоном радушного хозяина пригласил:

— Пожалуйста!

Но, прежде чем подняться, командующий отошел и, как хороший фотограф, решил оценить общий вид. Продолговатая серебристая коробка на колесах соединялась парусиновым тамбуром с другой такой же коробкой, составляя вместе длинный ангар. Из распахнутой двери в торце задней коробки сочился матовый свет, веяло теплым машинным маслом.

В ангаре покоились две торпеды, окруженные проверочной аппаратурой, тем не менее было достаточно просторно. И линолеум на полу, и белые спецовки матросов, и мягкая подсветка шкал, и легкое шипение сжатого воздуха создавали неповторимый интерьер технической лаборатории, где имеют дело с тонкими приборами.

— Хорошо. Торпеды приготовили. А дальше что?.. — неожиданно спросил командующий.

— Одну минуту! — опять совсем по-штатски воскликнул Кубидзе, наверняка с самого начала ожидавший этот вопрос.

Снаружи послышался какой-то треск, затараторил мотор, и вот уже тамбур оказался отстегнутым, ангар стал плавно делиться на две части. Та его половина, где стояли адмиралы, оставалась на месте, а другая, с готовой торпедой, отъезжала, впуская синее, без единого облачка, холодное небо. Потом сверху опустился крюк, подхватил торпеду за бугель, поднял ее, а передняя часть ангара тем временем наползла, закрывая небо, щелкнули стыковочные замки. Ангар занял первоначальное положение, теперь можно было заниматься второй торпедой. Вся операция заняла считанные минуты.

— Вполне! — опять неопределенно заключил командующий. Не желая по каким-то причинам высказываться об ангаре, он неожиданно заинтересовался доходившим откуда-то аппетитным запахом: — Жареная рыба?

— Точно! — обрадованно подтвердил Кубидзе, словно это было тоже у него запланировано. — Навага. Через пятнадцать минут будет готова. Просим с нами отобедать.

— Принимается, — ответил за всех командующий и спустился по трапу из ангара.

За обедом он сначала похвалил навагу, потом весь лагерь Кубидзе, шутливо заметив, что вообще в таких домиках был бы не прочь отдохнуть недельку-другую.

— А вот торпеды из фургона у вас вытаскиваются здорово! — сказал наконец адмирал.

Павлову было приятно это услышать, но он понял, что умудренный опытом командующий не зря отметил лишь один момент операции — вытаскивание, а общую оценку отложил до проведения испытания.

Заметно повеселел Жилин. Довольный похвалой адмирала, он принимал ее целиком на свой счет и многословно рассказывал о предстоящих делах, хотя представлял их отнюдь не досконально.

Полукилометровая снежная целина, отделявшая лагерь от берега, теперь стала полигоном. На поле, и без того кочковатом, торчали ледяные надолбы, под волнистым снежным слоем угадывались впадины. На ровной площадке у края лагеря изготовились гусеничные тягачи, взявшие на буксир сани и волокуши с торпедами самых разных размеров. Перед ними, как перед конным строем, молча прохаживались, ожидая сигнала, Малышев и Кубидзе.

Рядом, на дощатом помосте, разместились адмиралы, офицеры, суетятся со своей аппаратурой фотографы. Вымпел на мачте приспущен до половины.

— С чего планируете начать? — Командующий, обращаясь к Павлову, по-хозяйски облокотился на перила.

— С самых малых. Потом пустим большие, потом самые большие. Посмотрим, что пройдет, а что — нет.

— Добро! — отрезал адмирал, поднимая к глазам бинокль.

— Исполнительный до места! — крикнул Павлов матросу, ждавшему у мачты, и красно-белый прямоугольник вымпела пополз на рею.

Малышев и Кубидзе бросились к машинам. Площадка утонула было в выхлопном дыму, но его быстро отнесло к сопке, и вот уже снова видна железная шеренга.

— Исполнительный долой!

Флаг скользнул вниз, и небольшой тягач потащил волокушу с самой маленькой торпедой. Сначала двигался робко, будто ощупью, потом осмелел, прибавил ходу. Но вот пошли колдобины круче, и тягач начал то задирать свой тупорылый перед, то нырять в ямы. Где-то посередине поля он скользнул в ров и появился не скоро, потом еще дважды скрывался из виду. У берега тягач, преодолев последнее препятствие, остановился.

— Прошел! — образованно произнес командующий, отстраняясь от бинокля.

Вскоре поползли машины покрупнее, потяжелее. Становилось ясно, что волокуши более подходили к транспортировке тяжелых торпед, чем сани, — они меньше погружались в снег, держались на ходу более устойчиво.

Пока все шло удачно. Каждый рейс прослеживался командующим до конца, снимался на пленку. Панкратов тоже ни на секунду не отрывался от бинокля, как и Терехов. Жилин все еще продолжал давать пространные пояснения, хотя командующий едва ли их слушал и обращался либо к Панкратову, либо к Павлову.

Наступила очередь самого крупного тягача и самой крупной волокуши. Сцепка двигалась грузно, длинными толчками, однако наиболее трудные места одолевала с ходу. Даже глубокий ров она проползла как-то незаметно, лишь на мгновение скрывшись из глаз. Можно было надеяться, что и этот рейс окончится благополучно, как вдруг машина задержалась на месте, делая отчаянные рывки. Волокуша с грузом стала зарываться носовой частью в снег, выставляя напоказ вздыбленный хвост торпеды. Наконец мотор тягача замолк, словно смирился с поражением.

«Что делать?..» — забеспокоился Павлов. Он стал искать глазами Жилина, хотел с ним посоветоваться, но Петра Савельевича рядом с адмиралом уже не оказалось, лишь в самой глубине группы наблюдателей высовывалась его ушастая шапка.

Павлов спросил разрешения и отправился на вездеходе к злополучной яме.

Кубидзе, словно аист у разоренного гнезда, носился вокруг тягача. Уже издали было видно, что застрял не тягач, а волокуша.

— Центр тяжести, понимаете, центр тяжести не рассчитали! Он вот здесь! — горячился Отар, будто схватил эту негодную точку.

«Пожалуй, он прав, — прикидывал Павлов. — Торпеду надо смещать, волокушу придется удлинять».

Волокушу-неудачницу с помощью вездехода водворили на стартовую площадку, где за нее сразу взялись десятки мастеровых рук.

— Что намерены делать? — довольно спокойно встретил доклад Павлова командующий.

— Нужна переделка. Через два часа испытаем.

Адмирал скептически сощурил глаза:

— Если сможете сегодня, будет неплохо…

А впереди было самое трудное. Теперь, что наготовили, что с такими мытарствами навозили к воде, надо забросить на корабли. Хорошо, что океан в тот день, похоже, вспомнил, что его величают Тихим: притих, затаился, хотя с берегом до конца не помирился и стукает его исподтишка.

Все, кто смотрел тягачи и волокуши, отправились проверять заключительную — океанскую — половину подачи. Адмиралы шли неторопливо, перекидываясь редкими фразами, используя короткую передышку, чтобы отвлечься, развеяться. А так как поперед начальства не забежишь, то и другие наблюдатели двигались не спеша и тоже говорили не только о службе.

Павлова дернул за рукав Жилин:

— Давайте отстанем… Разговор есть.

Когда Павлов приостановился, Петр Савельевич мрачно завозмущался:

— Неужели нельзя было тараканов пропустить пораньше, а таких вот непроходимцев, как эта бегемотина, отстранить вовсе?

— Пропускали, только на другом поле. Там все проходило.

— Эх, Павлов, Павлов! — Жилин походил на учителя, вконец опечаленного строптивым учеником. — Неужели вы не поняли военную службу? Неужели не знаете, что перед начальством все должно проходить как по маслу?

— Петр Савельевич, не надо меня так воспитывать. У меня другой путь. Кстати… учения для того и проводятся, чтобы выявлять плохое и скорее его устранять.

— Выявлять… — усмехнулся Жилин, споткнувшись о невидимый под снегом камень. — Навыявляли, а у адмиралов осадок! — Он страдальчески скривил губы, словно сам пробовал тот осадок. — Чего вам все неймется?.. Ой, подведете под монастырь и себя, и меня! И потом, зачем вам надводные корабли? Забыли, кому готовите оружие? Не дают вам покоя лавры изобретателя!

Павлов печально поглядел на своего начальника и терпеливо напомнил:

— Дойдет черед и до подводных лодок. Начинать надо о простого. А то, что мы испытываем, изобрели Рогов, Винокуров, Серов, Кубидзе…

— Момент! — запальчиво воскликнул Жилин. — Не надо спихивать всю ответственность на других. Затея ваша, вам и отвечать!

— Что ж, отвечу…

Павлов замолчал, пытаясь найти логику в суждениях Жилина. Действительно, впечатление складывается из удач и неудач, из того, что гладко и что коряво. Уж если взялся выводить свой коллектив из вечных середняков, зачем лезть на рожон? Козырей хватит вроде бы и без этих водяных баталий. Сорваться на волокушах да на плотиках — пара пустяков, А сорвешься — могут причислить и к двоечникам. Выходит, Жилин прав?.. А с другой стороны, если не испытать все это теперь, то придется ждать другой зимы… Нет. Жаль, конечно, что пришлось все впритирку к учениям. Но чего жалеть? И потом, кто сказал, что учения, пусть даже зачетные, это пик службы? А не дай бог, война! Та проэкзаменует строже. Или Жилину это не известно?.. Неужто возраст сказывается?..

На берегу все готово. Волна мерно покачивает два легких плотика, на их верхних настилах рядком улеглись торпеды. Глухо ворчат прогревающиеся вездеходы, выгнул свою стрелу-дугу могучий автомобильный кран. Вокруг тросы, тросы, тросы… Собственно, все это и составляет нехитрые средства беспричальной подачи.

На пригорке водит биноклем по горизонту Кубидзе, пытаясь отыскать корабли, жаждущие получить торпеды; у его ног хлопочут с переносной станцией радист и сигнальщик. Прямо в воде замерли стропальщики в пышных капковых бушлатах и резиновых бахилах. Стропальщики в воде могли бы и не стоять, и на берегу места хватало, но как мальчишкам трудно обойти лужу, так и матросам не терпелось проверить резиновые бахилы.

Прибоя почти не было, но океан глубоко вздыхал, накатываясь на отмель и преподнося ей камни, доски, битый лед, а когда казалось, что эти щедрые дары останутся в вечном пользовании берега, океан вдруг отступал, забирая свои подношения обратно.

Командующий уединился, прохаживался среди скользких валунов, о чем-то думал. Другим можно забывать о сутолоке служебной, ему забывать нельзя. Вот он остановился у крана и с любопытством его разглядывал. Дверца кабины была открыта, и на сиденье, словно напоказ, выставлена недопитая лимонадная бутылка, дразнящая взгляд своей игривой этикеткой.

После наперченного супа адмиралу, видно, хотелось пить: он осторожно повертел бутылку, издали ее понюхал и, весело зыркнув на офицеров, смело приложился к горлышку.

— Тьфу, какая гадость!.. — Командующий тер платком соленые губы. — Кто у вас океанской водицей пробавляется?

Кубидзе в положении «смирно» молча ел глазами осерчавшее начальство. Малышев растерянно улыбался, заглядывая в кабину. Павлов успел заметить испуганное лицо Жилина, но оно тут нее исчезло. За краном неловко переминался с ноги на ногу мичман Чулков.

«Опять его проделки! Его или Чулькина…» — похолодел Кубидзе.

Эти мичмана выдумщики были непревзойденные и подшучивали друг над другом весьма изобретательно — то втихомолку зашьют рукава на шинели, то затянут мертвыми узлами шнурки на ботинках…

— Разрешите, товарищ командующий, — нашелся Кубидзе и стал разглядывать бутылку на свет. — У нас это почитается первейшим средством от ангины. Если полоскать, конечно…

— Вот как? Ангины?.. — Глаза командующего лукавились смешинками. — Ну-ну…

— И хорошо помогает? — заинтересовался подошедший Панкратов, еще не поняв, в чем дело.

— Это мы сейчас узнаем… — Павлов все-таки решил доискаться истины. — Товарищ Чулков, у вас или у крановщиков горло побаливает?

— Никак нет! — Лицо мичмана, всегда такое хитроватое, приняло испуганное выражение. Похоже, у него и впрямь перехватило горло, и он почти беззвучно добавил: — Это мичману Чулькину…

— Значит, Чулькину? — Командующий окончательно повеселел. — Я так и думал… Большой любитель лимонада этот ваш Чулькин!

Опять вынырнул Жилин, поманил Павлова за кран.

— Накажите… Слышите?.. Накажите… — Жилин задыхался от возмущения и шептал, хотя рядом никого не было.

— Кого?! За что?!

— Да этого Тюлькина! Эх!.. — Видя, что адмирал перекидывается шутками с Малышевым, Жилин в сердцах махнул рукой и юркнул за спины офицеров.

Вскоре из-за мыса показались два корабля, которые быстро сближались с берегом. Дробно, на всю округу, затарабанили якорные цепи, и радист доложил, что корабли сообщили о готовности принимать торпеды.

— Ну, Отар Авдеевич, — Павлов слегка дотронулся до Кубидзе, прильнувшего к биноклю. — Кавказ за нами! В атаку!

Кубидзе понимающе улыбнулся, но тут же, сделав решительную мину, коротко бросил радисту:

— Подать линь!

В ответ, словно эхо, раздался глухой хлопок, с ближнего к берегу корабля взметнулась светло-серая, с красной головкой, ракетка и, круто набирая высоту и вытягивая за собой блестевший на солнце линь, полетела к сопке. За хвостом у ракетки шипел пучок желтого огня. Полет был стремительным, но коротким, и снежный вихрь на сопке точно указал, куда ткнулась красная головка.

К тихо оседающему линю уже бежали матросы, они мгновенно скрепили его с концами правого плотика, и корабль тотчас потянул его к себе. Сперва с берега пополз линь, за ним белой змеей заелозил толстый капроновый трос. Плотик вздрогнул, качнулся, как бы щупая воду, осторожно скользнул с обледенелых камней, потом вскинулся на зашипевшем буруне и, все увеличивая ход, помчался к кораблю.

Плавание было недолгим. Вот уже на корабле принимают «гостинцы»: вращается палубный кран, торпеды, одна за другой, повисают в воздухе и тут же исчезают в зевах торпедных аппаратов. Минута-другая, и плотик стал как вылизанная тарелка.

Вездеход на берегу, двигаясь потихоньку вдоль кромки воды, начал тросом подтягивать порожнюю плавучесть, а к кораблю в это время двинулся левый плотик.

Так заработал погрузочный конвейер. Кораблю вскоре доставили полный комплект оружия, и он вновь обрел свое обычное могущество.

— Из первого блина ком не получился! — Довольный командующий с лукавой хитринкой посматривал на окружающих.

— Не получился, — с охотой подтвердил Панкратов.

Жилин подошел к Павлову, сдернул перчатку и смущенно протянул руку:

— Держи, Виктор Федорович!..

Затем он вручил руку Ветрову, Малышеву, Кубидзе, даже мичману Чулькину.

— Что дальше? — спросил у Павлова командующий, с опаской показывая на облачко, неподвижно висевшее над головой.

— Доставим торпеды на второй корабль, — доложил тот. — Испытаем другие плотики, другие тросы.

— А почему вы не пользуетесь амфибиями, катерами?

Вопрос адмирала не был неожиданным, этим же недавно интересовался и Панкратов.

— Океан не всегда позволяет им плавать. А здесь только два партнера: корабль и берег. Фактически мы избавляемся от посредников. Капризы погоды становятся менее докучливыми, — ответил Павлов, тоже взглянув на разраставшееся облачко.

— «Без посредников»… — Командующий, должно быть, взвешивал эти слова, потом добавил: — Согласен, без посредников хорошо, надо отрабатывать это с каждым кораблем… Однако амфибии забывать нельзя. Завтра и их обязательно используйте!

Павлов и его офицеры не скрывали удовлетворения от того, что способ, на обработку которого в последние месяцы было отдано столько усилий, явно получал признание. Даже Жилин, кажется, притих со своим недоверием к их затее.

В этот момент весьма кстати на берег вернулся Кубидзе.

— Товарищ командующий, — резво доложил он, — застрявшая волокуша переделана, все готово для ее нового испытания!

— Похвально! — одобрительно отозвался адмирал. — Не будем откладывать испытание, иду. А вы, — он обернулся к Павлову, — заканчивайте тут, на берегу.

— Василий Егорович, — громко позвал Рыбчевский, прикладывая штырьки пробника к клеммам, — ну-ка, нажми семнадцатое реле. Что-то синяя лампочка не горит…

Рыбчевский настраивает свое детище, так называемый «стенд обстановки», и в который раз любуется этим, как сказал Городков, «соединением электроники с искусством».

Во всю стену лаковым разноцветьем поблескивает макет их территории. Сопки, обрывы, овраги, коробочки казарм. Вниз побежала дорога, рядом краснеет нитка силового кабеля, а по другую сторону дороги голубеет лента водопровода. Паутинится желтая сетка тепловых трасс, взвиваются оранжевыми дугами телефонные связки. Везде флажки, лампочки. Как на новогодней елке. Каждую коробочку, каждый кубик, каждую трубочку украшают красные, синие, зеленые и белые лампочки. В лампочках вся суть. Лампочки сигналят о повреждениях: загорятся белые — значит, можно жить, значит, зацепило только краем; сверкнут зеленые — дело хуже, это уже разрушения, хотя и средние; засинело — еще хуже, повреждения сильные; ну а если красные засветились — беда полная.

Ох, и покопался Вениамин Ефимович, прежде чем соорудил этот стенд! Два с половиной месяца ушло, сколько вечеров, сколько ночей не знал покоя! Месяц назад, казалось, все сделал, однако Павлову не просто угодить — требовал, чтобы все показывалось автоматически, без предварительных расчетов. Пришлось еще попотеть, помучиться. До сих пор болит в затылке. Врач говорит — давление. Подскочит давление, когда в голове сплошные реле, связки да развязки. Зато сейчас — люкс. Самому нравится.

Нравится стенд и начальнику штаба Волкову. Как увидел его, сразу назначил показательную тренировку. Рыбчевскому только хлопот прибавилось, особенно сегодня, когда эта тренировка наконец состоится. А тут еще Павлов с Ветровым застряли в лагере у Кубидзе, говорят, дня через два, а то и позже вернутся. Павлов все-таки пообвыкся с большим начальством, а он, Рыбчевский, этого не любит, ему лучше за широкой командирской спиной.

На тренировку Волков приказал прибыть береговым командирам, то есть тем, которые знают толк в организации защиты и многое сами для этого имеют. Один Карелин чего стоит! Дотошный, как репейник. Наверняка полезет во все закоулки, заставит включать-выключать…

«Ничего. Отобьемся!» — подбадривал себя Рыбчевский.

Свои офицеры уже собрались в учебном классе, обвешанном диаграммами, графиками, номограммами. По правде говоря, Рыбчевский распорядился вывесить их исключительно для значимости, прямого отношения к тренировке они не имеют. Теперь все это охватывает один планшет, тоже только что смонтированный: закладывай в него данные — и получай готовую основу для практического решения, без манипуляций этими рисунками.

За передним столиком восседает Малышев. На тренировке ему предстоит выступать в роли главного разведчика, возможно, первому докладывать, где что поломалось, порушилось, погорело, кому какая нужна помощь… За Малышевым приютился Городков, сегодня он станет чем-то вроде старшего пожарника, под столиком у него уже и каска наготове. Дальше сидит Рогов, которому на занятии предназначено быть доктором, а не оружейником.

Надобность в этих главных пожарниках, разведчиках, медиках, можно сказать, отпала. Они здесь для подстраховки: вдруг да не подтвердятся расчеты. В жизни и такое бывает.

— Юрий Владимирович, — обращается с подначкой к Городкову Малышев, — вот ты у нас старший пожарник. Тебе с каланчи видней. Так вот, скажи на милость, что такое биржа труда?..

Офицеры сдержанно улыбаются, хорошо зная подоплеку вопроса: после освоения планшета Рыбчевский начал подумывать о сокращении расчетчиков, и Городков по этому поводу шутил, дескать, им еще придется вспомнить о бирже труда.

— Дорогой Вася Штирлиц, — откликается Городков, не отрываясь от своих записей. — Сдается мне, что ты у нас первый познакомишься с сим печальным заведением…

— Будет вам! — прерывает пикировку Рыбчевский. — Вот-вот появится Волков, а они… Тоже мне, забеспокоились о своих креслах. Знайте, на ваш век работенки хватит. Как в том детском стишке: «Папы всякие важны, папы всякие нужны».

Длинный звонок от дежурного возвестил, что начальство и гости появились.

— «Это есть наш последний…» — пробормотал Рыбчевский и заспешил их встречать, помня о том, что предстоящая тренировка завершает все учение, и от того, как она пройдет, будет зависеть общая оценка.

Вместе с Волковым пожаловал и Жилин. Привезенные ими командиры дружно рассаживались в классе, с интересом озирались вокруг. Их взгляды скользили по таблицам, по планшету, по удобным рабочим столикам, но как только наталкивались на стенд, сразу задерживались на изображениях знакомых сопок, домиков, дорог.

Рыбчевский, которому Волков поручил без лишних вступительных слов начинать занятие, всматривался в лица гостей. Смуглые и бледные, обветренные и утомленные, с густыми или редкими шевелюрами… Опыт, умудренность, знания смотрят прямо на него, ждут от него чего-то полезного, стоящего.

«Отнимать у них время на мелочи действительно совсем негоже. Надо переходить сразу к сути», — решил он. Чтобы унять волнение, Рыбчевский тихо откашлялся и заговорил подчеркнуто спокойно, слегка растягивая слова:

— Мы заранее рассчитали, что́ нам могут причинить всякие взрывы. Результаты свели вот в такой планшет. — Он аккуратно обвел планшет остроносой указкой. — Теперь расчеты на подготовку мер по ликвидации последствий взрывов предельно упростились. Надо только прикинуть исходные параметры, например, под какое давление мы попали, установить их на планшете, — Рыбчевский показал, как это делается, — и получить готовый ответ. Разумеется, в реальных условиях надо еще свериться с тем, что произошло фактически…

— А какая же роль отводится этому красочному стенду? — спросил Волков.

— Наглядность.

— Так… — Волков постучал по столу карандашом. — Вопросы к Рыбчевскому?

— Капитан второго ранга Карелин, — представился высокий бритоголовый офицер. — Решение принимаешь, когда хорошо знаешь, что произошло. Каким образом вы, раскиданные по всей бухте, узнаете это?

— Резонно. — Рыбчевский усмехнулся: — Для того должна существовать надежная связь с начальниками наших точек. Они не мешкая докладывают, что у них там происходит, ну а мы беремся за планшет…

— А если эти ваши начальники или их заместители выйдут из строя? — допытывался Карелин.

— Тогда, как и раньше, пошлем на разведку Малышева на колесах или на гусеницах. Стенд этому не помешает…

Когда Карелин в конце концов угомонился и Рыбчевский целиком удовлетворил любознательность других командиров, Волков потребовал:

— Вениамин Ефимович, решите нам какую-нибудь задачу, желательно посложнее.

Рыбчевский незаметно надавил кнопку, вделанную в стол. Тотчас отозвался репродуктор, и полились торжественные придыхания мичмана Щипы, докладывающего обстановку, какую он якобы наблюдает, находясь на самой высокой сопке. Вслед за тем репродуктор начал извергать потоки информации с других точек. По ходу этих докладов Малышев и Городков определяли варианты, закладывая их в планшет.

— Готово! — провозгласил Рыбчевский и сразу забасил в микрофон, кто и что должен делать, чтобы немедля восстановить боеготовность.

Затем он потянулся к клавишам. Тут же вспыхнули десятки разноцветных фонариков, освещая домики, флажки, улочки; засинели бухты, забелели сопки — стенд заиграл всеми красками и стал очень походить на схему большого города, что висит у дежурного по автоинспекции. Вениамин Ефимович припас этот световой эффект к концу занятия и был уверен, что равнодушных не будет. Так оно и оказалось.

— Ну и ну! — от души воскликнул Карелин. — Иллюминация!

Не скрывал одобрения и Волков, хотя познакомился со стендом раньше.

— Что скажете? — обратился он к аудитории. — Давайте сразу и обсудим… Петр Савельевич!

Офицеры оглянулись, зная привычку Жилина садиться позади. На сей раз Петр Савельевич прислонился к стене да по привычке еще и вздремнул.

— А?.. Что?!

— Петр Савельевич, — снисходительно улыбаясь, повторил Волков, — хотел бы знать ваше мнение.

Жилин пытливо посмотрел на Волкова, но, похоже, не угадал, какое впечатление вынес начальник штаба.

— Ну, в общем… Надо сказать, довольно наглядно… А вообще-то…

«Не так поло-цательно, как отри-жительно…» — впервые неприязненно взглянув на своего кумира, Рыбчевский невольно вспомнил Аркадия Райкина.

— Пожалуйста, конкретнее.

— Слишком все просто… — Жилин быстро обретал присущую ему солидность. — Что за игрушки? Включили-выключили, тырк-мырк и кончили. То ли дело личные доклады офицеров с расчетами, подкрепленными графиками, таблицами. Понятно, убедительно, веско. Для чего вы их повесили? — Он показал на висевшие кругом листы ватмана.

— Так все же: хорошо это или плохо? — не отступал Волков.

— С одной стороны… — Жилин скептически разглядывал планшет. — Думаю, нужно еще проверять и проверять!

— Позвольте, — поднялся неугомонный Карелин, когда Жилин замолчал. — Странно, Петр Савельевич. «Тырк-мырк»! В тырк-мырке, если хотите, все и заложено. Именно он освобождает от суеты с расчетами в критических ситуациях… От души одобряю! Кстати, Вениамин Ефимович, коли по-соседски завтра пришлю офицера, дадите со всем подробно ознакомиться?

— За чем дело! — Рыбчевский обрадованно поднял брови. — Для соседей — всегда с удовольствием!

— Не только для соседей! — Волков предупредительно встал, давая понять, что дискуссия закончилась. — Через два месяца жду докладов, что подобные схемы будут смонтированы у всех. Штаб проверит это.

Показательное занятие закончилось. Рыбчевский с Малышевым и Городковым дружно зашагали в городок, полной грудью вдыхая холодный, неуловимо пахнувший весной воздух.

— Как дела, Михаил Сергеевич? — Павлов сел рядом с Карелиным. По другую руку расположился Ветров. Разбор еще не начался, и можно справиться о делах, даже о жизни и здоровье и еще о многом, о чем обычно справляются друг у друга командиры.

— С переменным успехом, Виктор Федорович, — улыбнулся Карелин.

— Именно так, — согласился Павлов.

«С переменным успехом» — вернее об их доле не скажешь. Да и как иначе, когда у них под началом живые люди, состав которых меняется дважды в году. О незыблемости успехов командиры говорить не рискуют… Правда, такие, как Павлов с Карелиным, чувствуют себя неплохо, когда наладят у себя жизнь точно по военным законам, когда сплотят вокруг себя толковых офицеров и мичманов. Конечно, и у таких командиров случаются нарушения, и у них не всегда гладко идет учеба, но у них все плохое искореняется быстрее, а главное, исключается состояние, именуемое «завалом в работе».

— Сейчас услышишь, — добавил Карелин, кивая на сцену, где уже появились Панкратов, Терехов, Волков. — Думаю, плюсов будет чуток побольше.

В первом ряду, вопреки своей привычке, сидел Жилин. Его бритый затылок и округлая спина приходились как раз против Павлова. Ветров чаще, чем в другие дни, приглаживал непослушную седую прядь, падающую ему на глаза, подергивал плечом. Офицеры притихли.

Адмирал говорил немногословно, конкретно, говорил о том, что происходило на учениях, выделял, что полезно для всех. Его глаза с желтыми крапинками были строги, всматривались то в одного, то в другого, зорко следили, как воспринимается его похвала, а еще больше — критика. Он дольше останавливался на тех, о ком приходилось говорить нелестное. По заведенному порядку, сначала разбирались лодочные дела, потом дошло и до берега.

Карелин поскромничал. На его примере учили, как надо жить, чтобы плюсов становилось больше. Но вот адмирал перешел к торпедистам, напомнил, как им выключал электричество и как они выкручивались, какие они понаделали сани, которые могут ездить по сугробам, как приспособились подавать торпеды на плотиках, какой соорудили стенд, чтобы быстро решать на нем самые сложные вводные. Словом, плюсы получались вроде не хуже, чем у Карелина. Тот даже толкнул локтем Павлова: дескать, чего сам-то скромничал?

Павлов с Ветровым, однако, ждали, когда начнутся минусы. Ведь только те и позволят судить — выбрались они на подъем или все еще топчутся на месте.

Терехов подробно остановился на дисциплине, на партийной работе и тоже не скупился на одобрения. На этот раз серьезных упреков Павлов с Ветровым не слышали, чем были довольны, но, как и большинство командиров, особенно не ликовали, зная, какая тонкая грань отделяет в жизни успехи от неудач. Выходило, что они заработали полновесную четверку и среди береговых впервые удостоились второго места, вслед за Карелиным.

Панкратов стал вручать грамоты, и одним из первых этой награды был удостоен Жилин. Петр Савельевич, не моргнув глазом, с чувством исполненного долга отвечал на поздравления. Так уж устроена военная служба — хорошо у подчиненных, — значит, хороший начальник.

— С серебряной медалью, соседи! — пожав руки Павлову и Ветрову, сказал Карелин. — Тесните нас на пьедестале?

— Тебя потеснишь! — Павлов хлопнул Карелина по крутому плечу. — Однако к концу года посмотрим, так что трепещите!

Машина веселее обычного катила домой, как-то совсем незаметно проскакивая тряские повороты. Не доезжая городка, Павлов и Ветров пошли пешком. Вечерело. Легкий морозец уже крепко сковал дорогу. Над океаном зажигались первые звезды, а на западе еще розовели маковки далеких гор.

— Итак, Валентин Петрович, — Павлов, как юнец, покатился по ледяной корке, — будем считать, первый горб позади?

— Позади! — улыбнулся Ветров, представляя себе двугорбого верблюда, с которым Терехов сравнивал их службу. — Теперь пойдет ложбина.

— Не ложбина, — подражая Терехову, Павлов вытянул палец вверх, — а небольшая выемка!

Они вспомнили, что им скоро предстоит осваивать новую торпеду, так что никаких ложбин и выемок не предвидится. Успехи на учениях вселяли надежду, что и новое оружие окажется им по плечу. Они очень верили в это.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Весна наступала. Ноздреватый снег стал оседать, расслаиваться, нехотя освобождал из своего плена дома, деревья, кусты, скамейки. Но белые хлопья еще кружились в воздухе, хотя все реже и реже. Потом низкие свинцовые тучи, стремительно проносившиеся над головой, стали проливаться злыми косыми дождями, голые кусты и деревья сиротливо плакали частыми крупными слезами. Наконец талая вода мутными ручьями и ручейками устремилась к океану. Дороги превратились в липкое грязное месиво, в котором пешеходы увязали по колено, а машины не могли разъехаться, снова и снова застревали. Вечерами жижа застывала, дороги покрывались скользкой коркой, и тогда пешеходам приходилось совсем туго.

Парадная форма в Первомай — это тоже признак весны. Ветров старался глубже натянуть белую фуражку, но она никак не слушалась, ползла кверху. Конечно, немного странно надевать ее вместе с тяжелой шинелью, но форма есть форма. К тому же приходится скользить с горки, покрепче придерживать кортик, чтобы не звякал.

Проснулся Ветров в половине шестого, в голову сразу полезли первомайские заботы, без малого час прокручивал он в воображении, каким быть празднику.

Две недели готовились к этим двум дням. Теперь все позади. Теперь надо осуществить то, что задумали. Главное, чтобы «чистых» зрителей не было — каждый должен включиться в какой-нибудь конкурс, викторину, игру…

Сегодня в гости пожалует Карелин с группой своих спортсменов, а это для Ветрова дело новое: раньше сами ходили к Карелину, там состязания устраивали. А теперь Терехов предупредил: мол, хватит по чужим домам расхаживать, покажите себя в роли хозяев.

А вот и Павлов. Тоже в полном параде скользит по склону.

— С праздником! — Командир отряхивает с фуражки свалившиеся откуда-то комья снега.

— С весенним! — смеясь, уточняет Ветров.

— Только снег-то зачем?..

— Что вы, Виктор Федорович, какой же это май без снега!

Оба продолжают катиться по наезженному склону, придерживая друг друга. Но вот склон кончился, и они зашагали вдоль берега, осторожно обходя камни: падать в парадном одеянии нельзя.

Тихо. Океан одаривает легким приятным ветерком, доносящим с лодок дружные матросские приветствия да величавую мелодию, льющуюся широко и привольно. На плацу, что прямо над бухтой, застыли моряки. За кабельтов видно, как они начищены, наглажены, побриты.

Многоголосое троекратное «ура» в ответ на поздравления командира, в снова тихо. Моряки уважительно уставились на шелковистое бело-голубое полотнище, поднятое в честь торжественного случая на мачту. Флаг на ветерке полощется, будто волны катятся: снизу синь густая, выше пена белая, в пене звезда красная с серпом и молотом, еще выше — одно только небо.

— Слушай приказ! — Металл в голосе Рыбчевского заставил строй моряков замереть. Зазвучали точные, выверенные, проникающие в сердце слова праздничного приказа Министра обороны. Уверенность в силах Родины, предостережение ее врагам чередовались в нем с отеческим теплом поздравлений.

Немало таких приказов слышал Ветров на своем веку, но не может к ним привыкнуть. Каждый раз они звучат по-новому, говорят о днях сегодняшних, зовут в дни завтрашние, каждый раз трогают за живое. Емкие, торжественные слова возвышают душу, рождают мысли об Отчизне, о ее великих чаяниях, заставляют взвесить, кто ты, зачем ты, и где твое место…

Праздник набирал силу.

У ворот прогукали два автобуса: приехали карелинцы. Вообще-то, соседи могли бы прогуляться и пешочком, но надо знать Карелина — он не позволит, чтобы выходная форма его моряков пострадала от грязи. Вместе с ними приехал Терехов. Вчера он звонил, сказал, что готов сам стать главным судьей, но с условием, чтобы борьба была настоящей, а не как при Николаенко. Сегодня Иван Васильевич был в праздничном настроении, с видимым удовольствием пожимал руки всем, с кем встречался.

— Итак, — он заговорщицки кивнул на светлый крученый канат, разложенный по бетону и словно ждавший, когда за него возьмутся матросские руки, — начнем традиционно с перетягивания!

Многие отпускают шуточки насчет каната, уверяют, что по «умственности» он на втором месте после шахмат. На втором или на двадцатом — неважно. Важно, что все моряки его почитают.

На площадку с обеих сторон вышло по десятку крепких, широкогрудых парней в просторных робах. Они не спеша располагались в затылок, подзадоривая друг друга.

Наумов, первый номер павловской команды, стоял лицом к лицу с первым номером соперников, таким же рослым матросом. В их переглядах без труда читалось этакое взаимное снисхождение, — мол, можно было выставить противника и посильнее. Мичман Молоканов занял место в конце ряда, дважды обернул себя канатом, будто всерьез задумал стать опорным столбом команды. Такую же операцию проделал и замыкающий команды соперников.

Терехов выложил перед собой на судейском столике какой-то сверток, обтянутый шпагатом, и круглую коробку, повязанную крест-накрест алой лентой.

Судить вызвался Ветров. Игнатенко, замполит Карелина, не возражал, и Терехов утвердил «назначение».

— Канат на руки! — Голос Ветрова прозвучал подчеркнуто строго и спокойно.

Зато истошные крики болельщиков буквально заглушили судейскую трель.

Канат дрожит, разрываемый в обе стороны. Прочность его велика, он только трясется, а красная метка, обозначающая середину, лишь ненамного подается то туда, то сюда. Так проходит минута, другая, потом еще мгновение — и метка медленно, по сантиметру, начинает двигаться в сторону команды гостей. Но Ветров еще надеется на силу Наумова, на воздействие призывных кличей Молоканова. И верно — канат остановился, целую минуту метка не двигалась, а потом неуклонно стала смещаться к хозяевам. Еще усилие, еще рывок и — победа!

— Фу-у!.. — Карелин отдувается, словно сам тянул за трос. — Объегорил, Виктор Федорович!

— Не горюй, Михаил Сергеевич, — успокаивает его Павлов, — у вас есть шанс отыграться!

Вторую попытку как-то уж слишком легко выиграли гости — зрители не успели толком поболеть, а красная метка пересекла границу.

Ветров дал канатчикам передышку — от них буквально валил пар. Еще больше нуждались в передышке болельщики, накричавшиеся вдосталь.

— Канат на руки! — в третий раз скомандовал Ветров.

Сначала было долгое равновесие, даже болельщики замерли. Но вот метка вдруг как-то дернулась, отошла от середины и окончательно двинулась к карелинцам.

Ветров, кисло улыбнувшись, вынужден был дать свисток: борьба окончена.

— Сильны!.. — воскликнул неожиданно Карелин. — Надо же, три раза сопротивлялись! Бывало, и двух хватало.

— Ничего, Михаил Сергеевич, — Павлов попытался скрыть досаду от неудачи. — Помни, нас еще ждет гирька!

— Валентин Петрович, — Игнатенко старается зацепить Ветрова: — Скажи, мила душа, чем вы кормили своих матросов? Овсянку им давали? Нет? Тогда и выходить не надо было!

Терехов наградил победителей тортом, а павловскую команду свертком, в котором оказалась буханка ржаного хлеба, что вызвало взрыв веселья и у победителей, и у побежденных.

Компенсацию принесли вести о встрече шахматистов: Малышев на первой доске поставил сопернику мат в пятнадцать ходов, выиграны еще четыре партии, а три закончились вничью.

Теперь все ждали, когда начнут поднимать тяжести.

И в этой, железной, игре особые надежды возлагались на Николая Наумова: если он «побалуется» сегодня, как на тренировках, команде соперников несдобровать. Недаром Ветров заставлял его тренироваться с гирей дважды в день, а вечерами не забывал справиться о результатах тренировок.

Деревянный помост был собран там же, где состязались «канатчики», чтобы болельщикам не менять места.

По показателям двух первых силачей впереди оказались карелинцы. Теперь от них на помосте играет мускулами лидер команды старшина Орлов, светловолосый, ясноглазый атлет, который, говорят, шутя гвозди загибает, из толстой проволоки галстуки вяжет, а гирю кидает сколько захочет. Вот он широко расставил ноги, взялся за двухпудовую тяжесть, резко взметнул гирю кверху, тут же бросил между ног, сопроводив бросок шумным «кхы». Потом опять вверх, опять вниз, опять «кхы» — железная забава началась…

Судили Винокуров и мичман от Карелина, громко отсчитывавший подъемы.

— Десять… пятнадцать… двадцать… — повторяли за ним зрители.

Орлов уже побил свой прошлогодний рекорд, побил рекорд флотской спартакиады, его силы должны быть на исходе, а он все еще сохранял непринужденную улыбку и бросал, бросал…

— Ну? — Игнатенко толкал плечом Ветрова. — По-моему, после Орлова выходить не стоит!

— Вижу, твой парень шустрый, но, Гриша, потерпи малость, — отбивался Ветров. — Игра продолжается.

Орлов кончил кидать гирю, шумно дышал, обводя зрителей веселыми глазами. Восторги болельщиков не давали ему сойти с помоста, да он и не спешил сходить, нежился в лучах славы — воздевал кверху руки, выставлял вперед то одну, то другую ногу… Но вот рукоплескания пошли на убыль, и Винокуров объявил:

— Матрос Наумов!

У гири стал высокий ладный парень, который застенчиво улыбался и слегка краснел. Перед соперником он выглядел явно скромнее, поклонники Орлова отпустили в его адрес несколько снисходительных шуток. Но уже в первом подбросе Николай удивительно легко справился с металлом. Пошел неумолимый счет, шутки затихали, а Наумов все не поднимал глаз и, казалось, сам считал взмахи. Пройдены местные рекорды, близок орловский рубеж, а признаков усталости не было, не было даже «кхы». Когда болельщики хором отметили, что показатель соперника превзойден, Наумов поднял свои томные, с лукавинкой, глаза, отыскал Орлова и мигнул ему. А счет продолжался и продолжался…

— Ну, Гриша, — теперь уже Ветров толкнул Игнатенко, — может, хватит?

— Кончайте! — всерьез запросил Игнатенко. — Как машина работает.

То ли Наумов услышал эти слова, то ли пощадил самолюбие противника, но он сразу перестал бросать гирю и аккуратно установил ее на досках. Долгие аплодисменты были наградой за настойчивость, а Терехов добавил к ним переходящий приз — бронзовую фигурку штангиста да еще коробку конфет «Мишка косолапый».

Потом соревновались в разборке и сборке автомата, в одевании защитной одежды. И тут страсти накалялись не меньше, чем раньше. Когда подсчитали общие баллы, оказалось, что все же гости вышли вперед. Совсем ненамного, всего на десять очков, но первенство было за ними.

— Отмечаю равенство, — объявил Терехов, — и все же… И все же победила команда капитана второго ранга Карелина. На стручок, на ноготок, но все же победила. Надеюсь, в День флота увидим реванш.

— Постараемся! — пообещали Павлов и Ветров.

Вскоре они проводили Терехова, направившегося к подводникам, а вслед за ним и Карелина с его командой.

На очереди был праздничный обед.

Павлова с Ветровым встретил дежурный по камбузу мичман Щипа. Без запинки отрапортовав, что готовится на обед и на ужин, Щипа предложил командиру и замполиту такие же, как на нем, белые накрахмаленные куртки и проводил начальство в варочную.

— А ну, черпните из серединки, — попросил Павлов, когда они подошли к коку.

И щи, и гуляш с гречкой, как и селедка, на вид и на вкус были хороши, а компот с лимонной цедрой — сладок и ароматен.

— Что поставим кашеварам?.. — Павлов старался напустить на себя суровость, но, взглянув на Ветрова, сиявшего, подобно Щипе, с одобрением сказал: — Выходит, пятерку. Обед-то хорош!

— Разве ж только обед! — Щипу распирало от командирской похвалы. — А завтрак какой был?! Праздник желудка!

— Не хвались, Щипа, — Ветров остановил разошедшегося мичмана. — Лучше послушай, что говорят об обеде матросы…

Веселый солнечный свет мягко проникал в столовую сквозь золотистые занавески, играл на сизо-зеленых листьях традесканции, на белых с голубой каемкой тарелках, на округлых, тоже с голубой каемкой, супницах. В простенках между окнами согревали глаз репродукции с пейзажами центральных мест России. Вот ранний прозрачный вечер над тихой рекой. В ее зеркале кудрявятся пожелтевшие березки, неясно белеют редкие облака; небо уже засинело вечером, воздух напоен лесной прохладой, неслышно плывет паромчик с крестьянами, возвращающимися с покоса, а по речной шири мерно разливается вечерний звон. Глядишь на это чудо, и дышится легко, и на душе светлее.

Ветров прошел к столам, где обедала команда Винокурова. Павлов и Рыбчевский тоже ушли к морякам. По знаменательным дням все офицеры в обед оставляли насиженные места в кают-компании и садились вместе с матросами. Это правило не было новым, однако при Николаенко от него как-то отошли, а Павлов возродил вновь.

Молодые матросы пережили тут первую зиму, еще полны впечатлений от ее тяжких испытаний, но зима позади, кое над чем теперь можно и посмеяться.

— Все хорошо! — говорит Чахлазян, у которого стриженая голова уже обросла густым ежиком. — Все хорошо, но когда-нибудь бывает здесь тепло?

— Зачем бывает? Зачем тепло? Погода отличная! — Басеитов смотрит на Чахлазяна быстрыми узкими глазами и представляет себе свою морозную Якутию. — Какая в жару работа? Лень одна!

— А у нас на Украине, — Перетуленко размечтался и сладко сощурился, — сейчас вишня цветет… Басеитов, ты видел, как вишня цветет?

— Видел, на картинке… А ты знаешь, на что похожа спелая кедровая шишка? — тянет на свое Басеитов.

Перетуленко не видел не только спелую, но и вообще кедровую шишку, но твердо уверен, что с вишней не сравнятся никакие шишки.

— А я вспоминаю дворик… — задумчиво произнес Ветров, намазывая горчицей хлеб. — Задами наш дворик выходил на Волгу, у откоса стояла скамейка, и мы, мальчишки, любили вечерами сиживать и по гудкам узнавать пароходы. Бывало, парохода еще не видно, вдали только неясная точка, а гудок уже слышен. У каждого парохода, как и у каждого петуха, свой голос. «У-у-у-ы-ы, у-у-у-ы-ы…» Ясно — «Минин и Пожарский» на подходе… Выходит, хлопцы, когда думаешь о доме, всяк свое видит. Чахлазяну Севан мерещится — самый красивый в мире, Перетуленко — наикращая ягода вишня, Басеитову — кедры, что роскошнее всяких пальм, мне, волжанину, — дворик над Волгой и пароходные гудки. Это и есть самое нам близкое, самое в нас вечное, а сложи все вместе, и получится то, что мы зовем Родиной…

Моряки замолчали, и долго еще молчали, боясь случайными словами порушить хрупкое очарование памяти.

— Товарищ капитан третьего ранга, — после паузы заговорил Мухин, который за всю свою жизнь дальше пятидесяти километров от Москвы не уезжал, очень этим гордился и все московское почитал за эталон. — А как «Спартак» разделал горьковское «Торпедо»!

— Мухин, Мухин! — Ветров укоризненно покачал головой. — Тогда уж давай расскажем, как армейцы воспитывали «Спартак»…

— Всего шесть-пять. Почти на равных. — Такое поражение «Спартака» ершистый Мухин считал допустимым.

— Скажите спасибо вратарю, что спас от двузначной цифры… — подначивал Ветров.

— Так то армейцы! — не успокаивался Мухин. — А вот «Торпедо»…

— Ладно, москвич! — Ветров добродушно улыбался. — Мое «Торпедо» еще доберется до твоего «Спартака». А как вам третья серия?..

Оказалось, что во вчерашнем фильме больше всех понравился непутевый парень, терпевший в сердечных делах сплошные неудачи, хотя сам был бескорыстным, отзывчивым, верным. Ему сочувствовали почти все винокуровцы, один Чахлазян крестил героя «верным размазней».

— Не будем спешить, поглядим, как он дальше себя покажет…

Обед подходил к концу. Никому вставать из-за стола не хотелось, но Ветрову еще надо было поспеть в госпиталь. Он пожелал матросам всех благ и заторопился к выходу.

Поездка в госпиталь всегда занимала около часу, но сегодня полуденное, в самом деле праздничное, солнце внесло поправку: вконец растопило лед и разлило из него настоящее море.

Газик прыгал козлом, поднимая фонтаны мутных брызг, то и дело кособочился, буксовал. Ветров морщился, чертыхался про себя, но не просил сбавлять скорость.

Владислав притормозил у длинного трехэтажного корпуса в глубине парка. И хотя дул слабый ветер и от корпуса не близко, но уже чувствовался стойкий, дурманящий запах лекарств. На каждом шагу встречались офицеры или мичмана в наброшенных на плечи халатах, непременно с пакетами в руках. В этом строгом заведении сегодня тоже было по-своему празднично: на тумбочках в палатах кое-где синели букетики кокетливых фиалок, разносился мелодичный звон медалей на парадных тужурках посетителей, молоденькие сестры улыбались по-особому приветливо.

Первым делом Ветров заглянул к Власенко. Он лежал в одиночной палате и очень обрадовался замполиту.

— Как здоровье, Николай Захарович? — Ветров подтянул сползший халат, присел к кровати и положил руку на вялую кисть, торчавшую из-под одеяла.

Власенко исхудал, кожа на лице казалась пергаментной, а сам он бесплотным. Ему было трудно дышать — врощенная в грудь резиновая трубка уходила под кровать и спускалась в банку.

— Здоровье? — Он грустно покачал головой. — Сам хотел спросить, как мое здоровье. Врачи воду мутят, скрывают что-то…

— А чего им скрывать? — Ветров говорил так, словно знал одно хорошее. — Третьего будет консилиум. Главврач утверждает, что дело пошло на поправку.

— Спасибо, Валентин Петрович, — Власенко улыбался одними глазами. — Только я сам что-то поправки не чувствую…

Конечно, и Ветров ничего обнадеживающего от главврача не слышал, но что он мог сказать больному?

— Николай Захарович, многое от тебя зависит. От твоего мужества, от твоего духа. Да… могу порадовать. — Ветров хотел сменить тему разговора. Актер он был никудышный, а на душе кошки скребли. — Представляешь, сегодня Наумов победил карелинского силача Орлова… Вообще, твои орлы к маю вышли на первое место, обогнали торпедистов Городкова.

— Наконец-то! — Власенко задумчиво смотрел в потолок и все улыбался глазами. — Хороший парень этот Наумов… А Юра-то, Юра Городков признал себя побежденным? А еще торжественно заявлял, что позволит обогнать себя не раньше следующего века.

— Торпедист похвалиться любит, — поддакнул Ветров, видя, что больной веселеет.

На лице у Власенко появилось довольное выражение, глаза потеплели, губы дрогнули в слабой улыбке. Николай Захарович долго бился, чтобы его моряки заняли высокое место, и вот теперь, когда он оторван, когда всем заправляет Рогов, высокое место наконец завоевано. Было радостно и грустно. Радостно за своих, грустно, что он, командир, в стороне, что не может вместе со всеми отмечать приятное событие.

В госпитале лежало еще трое своих матросов, но их уже причислили к ходячим, и они смотрели очередной фильм. На вызов Ветрова все трое прибежали почти одновременно, с радостью выслушали новости, с еще большей радостью читали письма и получали пакеты с гостинцами. Вливать в них заряд бодрости для борьбы с хворью нужды не было: все трое выглядели вполне здоровыми, после праздника должны были выписываться и сейчас дружно корили врачей-перестраховщиков, что не захотели отпустить их до праздника. Короткий разговор с матросами оставил у Ветрова приятное чувство: парни рвались из госпиталя как в родной дом!

После госпиталя Валентин Петрович заехал в клуб, где вовсю крутили дневные кинокартины, потом вместе с Игнатенко провел жаркое сражение «веселых и находчивых», потом две викторины — морскую и литературную. Состязания опять получились интересными, вот только потребовалось много сил, чтобы переспорить Игнатенко в главном вопросе — кто победил, хотя жюри присудило выигрыш павловской команде.

Домой удалось заскочить около девяти вечера. Ветров любил устраиваться с газетой или журналом у окна, под большим желтым торшером, но сегодня что-то не читалось, сегодня он просто сидел, прикрыв глаза рукой, и молчал. Минут через десять он почувствовал, что силы восстановились и снова можно было двигаться.

— Валя, уходишь? — Анастасия Кононовна выглянула в коридор, услышав, что муж одевается. — Отдохнул бы подольше…

— Ничего, Кононовна, — Ветров с трудом втискивал руки в шинель, — я уже в форме. Скоро обходить дежурную службу. Проверю, вот тогда и отдохну.

— Ты сегодня какой-то… — По глазам, по голосу мужа Ветрова угадывала озабоченность. — Что случилось?

— Понимаешь… — Ветров запнулся, словно не решался говорить о чем-то трудном. — Заезжал в госпиталь. Власенко…

— Неужели так плохо?

Ветров промолчал.

— Но ведь и врачи не боги, — Анастасия Кононовна умела хорошо успокаивать. — И они могут ошибаться…

Ветров тяжело вздохнул и тут же, будто стряхнув с себя что-то давящее, сказал ровным голосом:

— Меня не жди, если задержусь.

— По «Медведю» пойдешь? — так Анастасия называла кратчайшую дорогу через сопку, издали очень похожую на Аю-Даг в Крыму. — Смотри, сегодня там скользко!

— А ты откуда знаешь?

— Ходила смотреть канат. Боялась опоздать…

— Значит, и ты была? — Ветров задержался в коридоре и ласково глядел на жену. — Понравилось?

— Очень! Особенно болельщики!

— За кого же ты болела?

— За всех!

Ветров рассмеялся, поцеловал жену и исчез за дверью.

Анастасия знала, что в такие дни муж раньше утра не вернется, но все равно заснуть не могла. Вроде спала, а сама прислушивалась к машинам, то и дело вскакивала, подбегала к окну: «Нет, опять мимо…» Она привыкла ждать, очень привыкла. Теперь что! Теперь пустяки. А раньше — уйдет Валя в автономку, сердце в кулак сожмется и не отпускает. Чем ближе к возвращению, тем больше сжималось. Чего только не рисовало воображение! А когда встречала мужа живого и невредимого, статного и веселого, с широкой и доброй улыбкой, даже не хватало сил радоваться.

Так она и не уснула в этот раз. Яркий луч осветил сопку, ослепил комнату.

«На нашу улицу завернула… — Анастасия прислушалась к шуму автомашины. — Точно, к нашему подъезду».

Ветров устало выкарабкался из кабины, тихо, чтобы не разбудить спящий дом, прикрыл дверцу, посмотрел наверх: «Спит? Нет, наверное…»

Анастасия набросила пальто поверх ночной рубашки и выбежала на лестницу.

— Опять ждешь? Простудиться хочешь?.. — спрашивал Ветров с напускной строгостью, торопливо подымаясь по лестнице. Стоило Анастасии увидеть его, как она тут же успокаивалась. Значит, все хорошо, все в порядке.

А Ветров еще долго чистился, умывался, как всегда заглядывал на кухню, где под клетчатой салфеткой его ждал «перехват»: толстая белая чашка с кефиром и маленькие бутербродики со всякой всячиной, а сегодня, по случаю праздника, еще очищенные орехи и яблоки в вазе. И хотя есть не хотелось — какая еда ночью! — он отправил в рот несколько орехов и запил их кефиром.

Стараясь не разбудить Анастасию — излишняя предосторожность: ее сейчас не разбудили бы все громы и молнии, — Валентин Петрович лег на свою кровать.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Новая торпеда появилась месяц назад. Еще предстояла встреча со специалистами из центра, которые будут проводить занятия с торпедистами, учить их, как новое оружие готовить и использовать в боевых условиях, как его хранить.

Но Павлов потребовал от Городкова и всех его расчетов, не ожидая приезда инженеров и конструкторов, ознакомиться с торпедой, ее тактико-техническими характеристиками.

Торпеду установили в учебном классе, и все, кто имел к ней прямое касательство, под руководством Городкова провели здесь немало часов. Рыбчевский тоже не отходил от торпеды, пока коротко с ней не освоился. Ему, как и Павлову, хотелось, чтобы на занятиях со специалистами разговор шел не об азах, а о самом сложном, о тонкостях, до которых трудно добираться самостоятельно.

А торпеда понравилась.

Городкова особенно удивляла глубина ее хода:

— От этой акулы можно спрятаться разве что только в Марианской впадине!

Рыбчевский восхищался чувствительностью аппаратуры. Даже ему, специалисту, не верилось, что на таких неправдоподобно больших расстояниях торпеда сама может наводиться на цель.

— Что вы хотите, — комментировал он свои же восторженные оценки, — тончайшая электроника, кибернетика, сверхмощная энергетика! Как же ей, голубушке, не отыскивать недругов!

Словом, пришли к единодушному мнению, что сделан новый и крупный шаг в отечественном торпедостроении.

Рыбчевский внес Павлову предложение устроить Городкову и его офицерам предварительный экзамен, пока специалисты еще не приехали. Павлов его поддержал, но решил, что достаточно будет проэкзаменовать одного Городкова, зато основательно — «от» и «до».

— Пусть он потом сам проверит знания своих офицеров, а те — мичманов и матросов, — добавил Павлов. — Кстати, такая проверочная беседа с Городковым и для экзаменаторов будет полезна: он человек головастый, наверное, увидел в торпеде то, что не всякий подметит…

После монтажа «стенда обстановки» и показательного занятия, о котором не раз с похвалой вспоминал капитан первого ранга Волков, Павлов стал несколько по-другому смотреть на своего старпома. Оказывается, Рыбчевский может быть и инициативным, и увлеченным, особенно когда дело касается всякой «электрики». Вот и сейчас Вениамин Ефимович даже просветлел, как только Павлов сказал, что он и будет главным экзаменатором Городкова.

— Потрясите его по-дружески, — говорил Павлов. — Пригласим Жилина, еще кого-нибудь из штаба. Пусть знают, как наши торпедисты новое оружие осваивают.

Упоминание о начальниках несколько ослабило энтузиазм Вениамина Ефимовича, но командир успокоил его, — мол, новую торпеду и они не успели еще познать и диалог Рыбчевский — Городков будут слушать с удовольствием.

Перед торпедой собрались Павлов, Ветров, Рыбчевский, еще несколько офицеров. Из штаба приехал капитан третьего ранга Мосолов, обещался и Жилин, но вот что-то задерживается.

Пришлось пока что полюбоваться учебным классом Городкова, выглядевшим из-за обилия всякой зелени чуть ли не оранжереей. В иных местах это показалось бы в строгом служебном помещении излишеством, но на севере любому зеленому листочку или цветку рады-радешеньки.

Мосолов не утерпел и, подойдя к незнакомому растению, стал осторожно расправлять шершавые, будто из толстой шерстяной ткани, листья.

— «Бегония рекс», — многозначительно произнес Ветров ученое название растения.

«Рекс» или не «рекс» — кто знает, но листья и в самом деле очень красивые: крупные, с волнистым овалом, с серебристым отливом, с красной узорчатой опушкой. Рядом, на длинных стеблях, грациозно изогнувшись, двоятся, отражаются в полировке стола хрупкие цикламены, сразу за ними по тоненьким рейкам взлетают зубчатые ушки комнатного клена.

И все это оказалось здесь благодаря стараниям мичмана Серова и его супруги Натальи Сергеевны. Иван Фомич проявил незаурядную фантазию в сотворении всевозможных подставок под горшки — и настенных, и оконных, и чтобы с потолка свешивались, а Наталья Сергеевна позаботилась насчет того, что посадить. Да и Анастасия Ветрова, такая же почитательница цветов, приложила здесь руки и умение. Это ее капризный олеандр, дитя знойного юга, удивлял посетителей учебного класса, густо распустив кокетливые нежно-розовые цветы с горьковато-пряным, каким-то грустным запахом, напоминавшим, что есть в мире теплые моря, есть полуденные страны с золотыми песками, где под лазурным небом, не в кадке, а прямо в земле, растет вот такая прелесть, радующая здесь, на Севере, глаз моряка.

Городков как-то шутливо жаловался Ветрову, дескать, у торпедистов понизилась успеваемость, поскольку от таких красок и ароматов они теряют техническую деловитость, делаются мечтателями. Шутки шутками, но замполит слышал, как торпедисты-«мечтатели» добрым словом поминали и чету Серовых, и его Анастасию, и самого Городкова за такой цветник, тянувший их в учебный класс.

— Начнем, пожалуй, — сказал Павлов, посоветовавшись с Мосоловым. — Петр Савельевич, очевидно, будет позже.

— Юрий Владимирович, расскажите-ка нам… — Рыбчевский, казалось, намеренно задержался, чтобы дать Городкову возможность взбодриться, припомнить что нужно.

Городков же истолковал паузу по-своему, думая, что Вениамин Ефимович нацеливается на какой-нибудь заковыристый вопрос из области интегральных схем, потому натурально заволновался, хотя и сам разбирался в «интегральщине» неплохо. Экзаменатор на это, конечно, и рассчитывал, но, насладившись смятением торпедиста, подкинул, казалось, самое простейшее:

— Расскажите о впускном клапане.

Городков был ошарашен. Он только что лихорадочно вспоминал режимы транзисторов по постоянному току, размышлял о резисторах, о дырочной проводимости, и вдруг такое. Уж лучше бы спросил, как устроена лопата. Что такое впускной клапан?.. Гнездо, клапан с пружиной и пробка. Да еще прокладка. Вот и вся конструкция. Что, экзамен начинается с шутки?

Но Рыбчевский как никогда был серьезен и терпеливо ждал.

Городков, не заглянувший в устройство клапана новой торпеды, пытался отделаться общими фразами, но они не удовлетворили Рыбчевского.

«А ведь неспроста швырнул вопросик! — начал беспокоиться торпедист. — Наверняка в клапане есть какая-то закавыка, которую надо было взять на заметку…»

Рыбчевский прямо-таки недоумевал: они же вместе с Городковым «грызли» торпеду, а теперь тот не знает элементарных вещей…

— Вы здоровы? — осведомился Павлов.

— Здоров, — грустно усмехнулся Городков, — только на клапан не смотрел.

— Так посмотрите! Чего вы теряетесь как школьник?

Городков взялся за ключ и сразу понял, что злополучный клапан совсем не отличался от своих предшественников, выглядел точь-в-точь таким же, как у старых торпед.

Рыбчевский с удивлением развел руками, как бы говоря: «Бывают же выверты».

Конфуз распалил самолюбие Городкова, о других узлах он говорил с такими подробностями и обоснованиями, что Рыбчевскому не к чему было придраться. Он сравнивал механизмы новой торпеды с похожими устройствами старых, высказывал суждения о преимуществах, а иногда и о неудачных решениях, залезал в такие дебри физики, что сам удивлялся.

— Вот окошечко… — Городков тщетно пытался сквозь узкую горловину подсоединить штуцер к прибору. Его рука упиралась в острые края, пальцы задевали колючие выступы, гайка еле-еле поддавалась. — Это окошечко мне совсем не нравится. Всего бы на два сантиметра шире — и можно крутить свободно. Хочу посмотреть, как сами конструкторы будут управляться…

— Вениамин Ефимович, — Павлов склонился к Рыбчевскому, — надо бы завести журнал да записывать такие соображения. Глядишь, и мы поможем конструкторам. Мы же — флот. К нам прислушиваются.

— Уже завел, — отозвался Рыбчевский, показывая карандашом на красную тетрадь. — Есть и у меня кое-что…

В последние годы на флот поступало много новинок. Конструкторы радовали образцами, о которых моряки совсем недавно только мечтали. И дальность, и скорость, и глубоководность морского оружия казались просто фантастическими, опережали самые смелые желания. Однако флотские оружейники всегда хотели еще большего, еще лучшего, потому всегда имели свои замечания, главным образом по удобству в приготовлении. Как бы ни хороша была торпеда или мина, всегда одна горловина оказывалась слишком узкой, другая — слишком широкой, в какой-то пробке сделали очень мелкое углубление под ключ, какая-то резьба была чересчур длинной… Такие недостатки замечаются не сразу, требуется опыт и время, чтобы их фиксировать. И чем строже, принципиальнее принимали на флоте новую технику, тем скорее устранялись недоделки, тем скорее достигалось большее совершенство.

Дверь в класс распахнулась, на пороге показался Жилин. Он извинился, что по дороге был вынужден заскочить на подводную лодку. Показывая, чего ему стоила спешка, Жилин отдувался, пыхтел, вытирал лицо большим — с добрую салфетку — носовым платком. Видно, крутой оказалась сопка, что вела к учебному классу.

— Стоило ли вам здесь целый день одного Городкова мучить? — выслушав доклад Павлова, Жилин привычно замыкал руководство на себя. — Задали бы ему пяток «подкожных» вопросов, и сразу бы все было ясно.

— Лотерея вопросов здесь не подходит, — пояснил Павлов. — Можно блестяще ответить на пять и даже на десять вопросов, совсем не разбираясь в остальных. А Городков должен знать в торпеде все.

Жилин сложил платок вдвое, потом вчетверо, потом перегнул пополам и приложил к подбородку.

— Сколько же времени уйдет на зачеты?.. Еще опрашивать и опрашивать.

— Офицеров Городков опросит сам, те проверят мичманов, а мичмана — матросов. К приезду инженеров наши люди подготовятся.

— Ну-ну, пробуйте. — Жилин соглашался, однако суету с предварительными зачетами считал лишней.

Городков так интересно рассказывал о приборном отсеке, что присутствующие офицеры подошли к торпеде, чтобы ближе все видеть. Жилин сначала слушал, потом заскучал, снял часы и начал останавливать и запускать секундную стрелку, определяя, сколько может жить человек, затаив дыхание.

— А вот эту кишку, — Городков дергал за толстый кабель, высовывавшийся из горловины, — я бы укоротил вдвое — только мешает!

— Что-что? — оживился Жилин. — Я вам укорочу! Образец принят на вооружение, его хорошо испытали, значит, все «кишки» нужной длины и действуют наилучшим образом. Ваше дело — знать. Познаете — честь вам и хвала. А в чужое не лезьте!

Павлов не хотел начинать спор при подчиненных и нашел выход:

— Петр Савельевич, разрешите сделать перерыв?

— Разрешаю! — отрывисто буркнул Жилин, еще не остывший от закипавшего возмущения.

Через открытую форточку вливалась прохлада. Жилин отошел к окну, глядел на бухту. Павлов с Ветровым остановились рядом с ним.

— Петр Савельевич, — заговорил Павлов, — Городков — не молодой матрос…

— Ну и что с того? — Жилин не поворачивал головы.

— Он имеет опыт и немалые знания.

— Большой опыт, — подтвердил Ветров. — К его предложениям мы всегда прислушиваемся.

— Ага, — Жилин резко повернулся. — Значит, и вы с тем же. Теперь понятно: каков поп, таков и приход! Как вы не можете понять, что приедут учить нас, а не мы будем давать уроки.

— Учиться готовы, — спокойно продолжал Павлов, — но если мы выскажем свое мнение, неужто на нас обидятся?

— Как же, обрадуются! — Жилин недобро усмехнулся. — Потом доложат: нашлись, мол, на Тихом умники, вместо освоения нового — ударились в критику…

— Речь-то ведь идет о разумных предложениях, как сделать торпеду сподручнее в обращении. Где тут крамола? — Павлов вынужден был сдерживать себя, подавлять протест. — Новая техника должна нравиться прежде всего приготовителям. А еще больше — корабельщикам. Нам готовить, им стрелять. Не верю, чтобы конструкторы не интересовались нашим мнением.

— Во-о-от! — Жилин поднял руку, словно поймал птицу, которую долго ловил. — Когда спросят, тогда выкладывайте. Да и то поосторожнее.

— Петр Савельевич, чего вам бояться? Ваша воля вписать в акт любые замечания.

— Ну уж, избавьте! — Жилин отпрянул, будто ожегся. — Учить ученых не собираюсь, вам не советую и подписывать акт с надуманными мнениями не буду.

Наступила пауза — тягостное молчание людей, не понявших друг друга.

— Разрешите?.. — В класс возвратился с улицы Городков, за ним Рыбчевский с Мосоловым. Судя по их раскрасневшимся лицам, они совсем неплохо надышались весенним воздухом.

«Экзамен» продолжался. Рыбчевский в своей роли оказался на высоте, был внимателен, где надо помог Городкову глубже постичь новое оружие, поддержал ценные замечания.

— У вас есть вопросы? — обратился Павлов к Жилину.

— Есть совет, — раздельно проговорил Петр Савельевич, наводя на Городкова свой «прицел». — Не забегайте поперед батьки. То бишь не суйтесь с вашими мнениями. Учите матросов и готовьте оружие, чтоб оно не тонуло. Остальное — не ваша забота. Понятно?

— Не совсем, — сквозь зубы ответил Городков. — Хочу сразу вам доложить, что я не робот и считаю своим долгом довести до конструкторов наши предложения. Готовить оружие нам! Да и свои партийные обязанности я знаю.

— Эк, куда хватил! — Жилин с удивлением разглядывал упрямого торпедиста. — Будто мы руководствуемся чем-то другим, а не партийными обязанностями. На флоте есть порядок: заметили что — дайте знать своему командиру, а уж он просеет и выдаст наверх то, что нужно. Слышали такое?

— Слышал, — хмуро ответил Городков.

Сам того не замечая, Жилин все время обрывал листья клена, морщась, подносил их к носу, сворачивал в тугие трубочки и складывал какую-то фигуру, походившую на ромб. Ветров, спасая растение, незаметно отодвигал его от увлекшегося разговором начальника, пока тот не наткнулся на пустоту. Петр Савельевич покосился на Ветрова, а Городкову отрывисто бросил:

— А оценка вам — «удовлетворительно». Пусть командир это учтет.

— Товарищ Городков, — Павлов как бы обрадовался оценке Жилина, — поработали вы на совесть. Однако знания надо углублять, чтобы при встрече с создателями оружия быть на высоте. Так что считайте данную вам оценку предварительной. Уяснили?

— Уяснил. — Городков блеснул понятливыми глазами. — Думаю, лицом в грязь не ударю.

— Слова красивые, — проскрипел Жилин. — Посмотрим, какие будут дела…

Оставшись вдвоем, Павлов и Ветров порядочное время молчали. Тот и другой думал о том, что найти общий язык с Жилиным они и в этот раз не сумели.

— Понимаете, Валентин Петрович, — заговорил Павлов, — это меня мало-помалу начинает возмущать.

— Меня тоже. Даже в изучении нового приходится Жилина убеждать, преодолевать. Я слушал, слушал и, знаете… — Ветров запнулся. — Без начальника политотдела не обойтись.

— Пожалуй, рано… — Павлов устало облокотился о стол. — Надеюсь, Жилин сам нас поймет… Жаловаться не хочу.

— Но он-то выводы не делает! — в сердцах воскликнул Ветров, отбрасывая со лба седую прядь. — И стиль не меняет!

— Похоже, и не изменит. Во всяком случае, будем делать так, как считаем правильным. Все это не ново… Давайте договоримся, — Павлов встал и положил руку на плечо Ветрова. — Удастся самим уладить — слава богу. Не удастся — тогда вместе к Терехову и пойдем.

— Хорошо. Только бы не опоздать.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Все! Хватит с меня! Уезжай и больше не возвращайся!.. — выпалил Городков одним духом и тут же ужаснулся, будто не он произнес эти слова, а кто-то посторонний.

Несколько минут они молчали, с недоумением уставясь друг на друга. Молчали, словно два чужих человека, неизвестно почему оказавшиеся под одной крышей. Глаза Лили расширились от испуга, подбородок дрожал.

Опомнившись, Городков клял себя, горько раскаивался, что не сдержался, однако просить прощения не стал.

«Проявлю слабость, еще раз уступлю, тогда все. Тогда моя песенка слета!» — убеждал он себя и, чтобы не передумать, опрометью выскочил на улицу, с силой хлопнув дверью. Сердце бешено колотилось, отдаваясь учащенными толчками в висках, в перехваченном спазмой горле.

Весь вечер бродил Городков по роще, что за Нижней улицей, и не сводил глаз со своих окон. Он здорово проголодался и ждал, пока погаснет свет и можно будет незамеченным прошмыгнуть в кухню. Да и вечер, как назло, был прохладный, с дождичком. Но больше всего донимало, что нет курева. А свет в окнах все не гас.

Набравшись храбрости, Городков в двенадцатом часу направился к дому, решительно рванул дверь. Квартира оказалась пустой. Ни Лили, ни Вероники не было. Прибрав раскиданные в беспорядке вещи и продукты, привезенные Лилей из города, и погасив свет, он прилег на диване.

Проснулся, будто от толчка. Первой мыслью было: что-то случилось. Что-то очень плохое. Он был разут, накрыт одеялом, под головой подушка, хотя отлично помнил, что ботинок не снимал и одеялом не накрывался.

«Лиля! Конечно, она! — Городков почувствовал, как горячая волна прилила к сердцу. — Глупо получилось. Ужасно глупо. И началось-то все из-за пустяка».

Накануне по телевизору Лиля смотрела моды. На экране мелькали манекенщицы с приклеенными улыбками, делая ловкие подкрутки вокруг собственной оси.

— Какая прелесть! — восторгалась Лиля рукавами-крыльями. — Иди, посмотри на вечернее платье!

— Балахон. — Городков пожал плечами. — Сшито специально для нищей братии, как их там… Капуцинских монахов. Удобно прятать подаяния и брюкву с чужих огородов.

— Что ты мелешь, отсталый человек?!

Вспыхнула перепалка, но тут на экран выплыло нечто, вызвавшее где-то там, в Москве, дружные аплодисменты. Светловолосая девушка, подбоченясь и плавно покачиваясь, демонстрировала модель под названием «Русь», о чем оповестил женский голос за кадром. Мягко и свободно падавшее платье с округлой вышивкой в виде щита дополняли атласные туфли и маленький шлем, расшитые бисером. Городкову наряд понравился, а это случалось не часто.

— Знаешь, Лиля, тебе бы такое подошло…

— Ты так считаешь?

— Еще бы! К твоим-то синим глазам! — Городков бережно поправил выбившуюся прядь на виске у жены. — Жалко, что оно для выставки, что в жизни такое не носят.

— Завтра поеду в город и подберу себе точно такого же шелку, — не то в шутку, не то всерьез сказала Лиля.

— У нас в магазине ткани не хуже, чем в городе. Охота убивать день на поездку…

— Ничего ты не понимаешь!

— Да уж куда мне, темному!

Сегодня утром у Лили было и вовсе хорошее настроение. Она и в самом деле надумала ехать с Вероникой в город, а для нее это всегда праздник. До чего надоели эти три так называемые улицы!

Едва открыв глаза, Лиля с радостью представила шум, толкотню в магазинах, на улице. «Город, город…» — напевала она, вихрем носясь по квартире.

— Сейчас, Вероника, мы поедем далеко-далеко… Ты будешь умницей и быстренько скушаешь все, что мама приготовила. А какие мы разноцветные шарики купим!.. Обедать будем в ресторане. Потом… В общем, будет весело-весело.

Вероника молчала. Она совсем не надеялась, что будет весело, как обещает мама. Вот если бы папа с ними поехал. Папа всегда покупает ей красивые игрушки, именно те, какие ей нравятся, а мама только и знает свои флажки или шарики. Опять мама будет ужасно долго простаивать у высоких прилавков, подбирать какие-то флакончики, коробочки… А ей, Веронике, это так неинтересно. Стоишь и видишь чужие ноги. А там, где интересно, где куклы, зайцы, клоуны, там мама начинает вдруг торопиться, дергать за руку, уверять, что времени в обрез…

Лиля не догадывалась о переживаниях девочки. Она нарядилась в кремовое с черными полосками — Вероника называла его тигром — летнее пальто, облачила дочь в присланное бабушкой из Ленинграда красное, в белый крупный горох, вельветовое пальтишко и, повертевшись самую малость перед зеркалом, почти бегом направилась к остановке. В числе первых мать с дочерью вскочили в автобус и заняли место у окна, к которому тут же, расплющив нос, прилипла Вероника.

Лиля краешком глаз подметила, какие взгляды нет-нет да и бросали на нее сидящие рядом женщины. Она чувствовала себя прекрасно, таинственно, полускрытно улыбалась.

— Только дуры скалят зубы, — когда-то ее учила мать, Маргарита Яковлевна. — Красивая женщина, знающая себе цену, должна улыбаться чуть заметно. Вспомни Мону Лизу.

А вот Лиза Малышева не Мона Лиза. Она улыбается широко, выставляя напоказ свои белые зубы, и так заразительно, что, глядя на нее, все вокруг тоже начинают улыбаться. И дурой ее никто не считает, наоборот, называют умницей. А как дети к ней в садике льнут! Со всех сторон: «Здравствуйте, Елизавета Терентьевна! Лизаве-е-та Терен-н-тина, здра-а-асьте!..» Даже Городков на Лизу Малышеву смотрит по-особому. Недавно в кино, перед сеансом, Лиля перехватила его взгляд — открытый, радостный. Это больно кольнуло. На нее, на Лилю, он смотрит совсем иначе, настороженно. Почему так? Может, верны наставления матери? Лиля их хорошо помнит: нельзя показывать мужу, что любишь его, иначе тут же сядет на голову…

Набегавшись по магазинам и купив Веронике разноцветные — синий, красный и зеленый — шары, мать с дочерью пообедали в ресторане, начав с окрошки и завершив мороженым. Не какой-нибудь окаменелостью в стаканчике, а настоящим мороженым, благоухавшим то клубникой, то лимоном, то миндалем. В парикмахерской Лиле сделали такую прическу, что Вероника, сидевшая в скверике и охранявшая сумку, сразу маму и не признала. Себе же самой в этой прическе Лиля казалась похожей на одну французскую певицу, чей концерт недавно передавали по телевизору. Для пущего сходства она то и дело трясла шелковистой челкой, откидывая ее назад. В зеркальном окне городского «икаруса» Лиля любовалась собой. Ах, как было хорошо!

На рейсовый катер они опоздали. С трудом удалось втиснуться в маленький автобус. Пристроив дочь на коленях у какой-то доброй бабуси, сама Лиля стояла на одной ноге, прижимая тяжелую сумку. Сумка оттягивала руку, пальцы немели — еще немного, и разожмутся.

«Ну и пусть! Все равно падать некуда…» — утешала себя Лиля.

К великой досаде, дорожная мука кончилась раньше срока: на полпути раздался оглушительный выстрел, мотор заглох, и автобус замер, сильно скособочившись.

— Автобус неисправен, дальше не поедет. Прошу освободить салон! — объявил скуластый водитель.

Пассажиры, вдохнув полной грудью живительного воздуха, с растерянной жалостью поглядывали на осевший автобус. Хоть в тесноте и в духоте, но он катил их вперед. А теперь оставалось одно — шагать пешком.

— Вероника, умница, потерпи. Ну не спи, доченька… — Лиля уговаривала спотыкавшуюся Веронику и чуть не плакала. — Скоро домой придем. Дома поспишь. Слышишь меня?! Не спи!

Сон окончательно сморил девочку, пришлось взять ее на руки. А тут еще эти новые лакировки. Ноги горели, будто она ступала по раскаленным углям, шаги отдавались в висках, Лиля попыталась снять туфли, но стало еще хуже — острые камни, перекатываясь и сухо шурша в пыли, сразу будто ощетинились. Ничего не оставалось, как снова влезть в свои шаткие лодочки.

Лиля отставала от пассажиров все больше и больше, а за поворотом, на крутом подъеме, и вовсе потеряла их из виду. Оказалось, к счастью. Она уже еле плелась, когда рядом визгливо притормозил голубой грузовичок:

— Садись, мамаша, подвезу!

Устало поблагодарив пожилого шофера, Лиля с его помощью кое-как вскарабкалась в кабину.

— Мне в карьер. По пути?..

— Да, да, — закивала Лиля. — Я скажу, когда остановиться.

Грузовик подвез их к развилке. До дома отсюда, кажется, рукой подать. Но ноги отекли и не хотят повиноваться, а Вероника с сумкой непомерно тяжелы. Как дошла — Лиля не помнит. Помнит только удивленно расширенные глаза мужа, когда предстала перед ним со спящей дочерью на руках, вконец измученная, пропыленная, с потными, липкими космами вместо чудо-прически. Как она ненавидела его в ту минуту! Все ее страдания из-за него! И Лиля, конечно, не преминула выплеснуть все свое негодование…

Муж ответил, да еще как! Никогда она не видела его таким злым и чужим. Голос резкий, срывающийся, противный. Неужели это ее Городков? Всегда выдержанный, предупредительный, чуть насмешливый. Не сразу до нее дошел смысл его слов. Все что угодно, но такое!.. Нет, такого она не ждала. Ей предлагают убираться и больше не возвращаться? Ей! Сложившийся мир рушился. Страх охватил Лилю.

«Нет, Городков, так тебе это не пройдет! — Она схватила Веронику и выбежала вслед за мужем. — К кому пойти — к командиру, к замполиту? К командиру ближе…»

Лиля вскинула голову: светится кухонное окно, женский силуэт скользит туда-сюда. Значит, его еще нет. Лиля бросилась на Верхнюю улицу. У Ветровых во всех окнах свет. Она постучала — никто не открывает, постучала громче, еще громче, уже собралась уходить, и прямо перед глазами обнаружила кнопку звонка.

«Господи, совсем рехнулась…»

— Лилия Ивановна? Милости прошу, — радушно встретила ее Ветрова. — Как раз самовар поспевает, и Валентин Петрович с минуты на минуту появится… — Анастасия Кононовна помогла Лиле снять пальто. — Да что с вами? На вас лица нет!

Если бы Лилю встретили официально-вежливо, она сдержалась бы, но участливый, материнский тон Ветровой так всколыхнул, так расслабил, что Лиля громко разрыдалась, размазывая кружевным манжетом слезы на грязном лице.

— Лиля, миленькая, успокойтесь. Садитесь и рассказывайте, что случилось… Валя, — обернулась Ветрова к вошедшему мужу, — ну что ты стоишь?! Поговори с ней, а я накормлю ребенка.

— Какая беда? Почему слезы? — пожимая Лиле руку, будто врач, спрашивал Ветров, хотя и догадывался о причине столь позднего визита.

— Разводиться хочет…

— Так уж и разводиться?! Постойте… Кому это ваш благоверный сегодня покупал духи «Каменный цветок»? Вам или не вам?..

— Не знаю. Ничего не знаю… — всхлипывала Лиля.

— Как — «не знаю»! Еще говорил: «Любимые духи моей жены». Ваши любимые?

Продолжая всхлипывать, Лиля утвердительно кивала.

— Вот видите, а вы — «не знаю».

— Меня целый день дома не было.

— Так-так… Из-за чего же сыр-бор? То «Каменный цветок», то с бухты-барахты развод… Не может этого быть! Давайте-ка, Лилия Ивановна, спокойно разберемся.

Лиля приподняла плечи, несколько раз судорожно вздохнула, но с чего начать — не знала. Только теперь до нее дошло, что обвинять муза, в сущности, не в чем. Она молча теребила кружева на манжете, не смея поднять глаз.

— Понимаю, вам трудно. Не все женщины врачи и педагоги, а другим здесь не находится работы по специальности. Мне Юрий Владимирович говорил, что вы сильно переживаете…

— Говорил? — удивилась Лиля.

— А как же. Обидно, конечно, но что поделаешь? Надо мириться. Русские женщины всегда шли на самопожертвование. Моя жена решительно против этого слова, а мне оно нравится. Можно и по-другому сказать. Можно сказать: чувство долга, преданность, любовь… И примеров тому много.

— Только, пожалуйста, не говорите о княгине Волконской. Он мне о ней все уши прожужжал.

— Зачем о княгине Волконской? Я о своей княгине расскажу. Об Анастасии Кононовне. Идет?..

— Идет. — Лиля чуть повеселела.

Ветров, мягко ступая, подошел к двери, прислушался, закрыл ее плотнее и, приложив палец к губам, сказал:

— Не любит Кононовна, чтобы о ней распространялись. Но вам, Лилия Ивановна, по секрету расскажу… Она ведь у меня ленинградка. Как и вы. Кораблестроительный с отличием окончила. Большие надежды подавала. Да вот связала судьбу с вашим покорным слугой и не вышло заняться любимой работой. Хорошо хоть физик в старшие классы потребовался, сейчас преподает да еще кружок ведет… Как вы думаете, не тоскует она по своему делу?

Лиля пожала плечами, мол, вам виднее.

— То-то. Конечно, тоскует, но вида не подает: ни единым словом, ни единым взглядом. Во всяком случае, я не замечал. Двух учеников подготовила в свой институт. Как прошли они по конкурсу, знаете, счастливее человека не было. Да… Лилия Ивановна, мне Юрий Владимирович говорил, что вы хорошо играете…

— Он вам так и сказал, что «хорошо»?

— Да. Почему вас удивляет?

— Мне он никогда не говорил.

— Видите, не все любят в глаза хвалить. Лилия Ивановна, у меня к вам большая просьба…

— Слушаю, Валентин Петрович.

— Знаю, у вас ребенок, много забот по дому, но, может, поучаствуете в нашей самодеятельности?.. Очень нужна классика…

— Я… Я охотно.

— Совсем отлично! Ма-а-ать, как насчет чайку? — весело потирая руки, Ветров заглянул на кухню. — Долго нас будешь голодом морить?

Уже после полуночи, оставив Веронику у Ветровых, Лиля пошла домой. Хозяин на прощание крепко жал руку и говорил:

— Не только ваша сестра Галина защитила диссертацию, мы здесь тоже защищаем диссертации. Каждый день защищаем. На право называться человеком… А муж у вас — дай бог каждой! Хотя мозги я ему все равно вправлю. Если не возражаете, разумеется…

— Лучше я сама, — потупившись, тихо вымолвила Лиля.

— Честно говоря, именно это я и ожидал услышать.

«Глупый, какой ты у меня глупый. — Лиля с жалостью смотрела на осунувшиеся щеки мужа, на скорбную складку у носа, особенно резко выделявшуюся в неверном свете луны, которая украдкой заглядывала в окно. Луна освещала стол, где тускло поблескивал сложенными лепестками «Каменный цветок». — Почему мы с тобой такие глупые: думаем одно — говорим другое, будто в прятки играем?»

Он не проснулся, когда она стягивала ботинки и накрывала одеялом, лишь сдавленно простонал, когда подкладывала под голову подушку.

Лиля плотно задернула гардины и на цыпочках вышла из комнаты.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Причину этой семейной неурядицы Ветров видел в том, что Городков устал, как и другие офицеры. Недавно они уже толковали с Павловым, как устроить морякам хороший отдых.

«Очень тревожный знак: уж если Городков — эталон выносливости — сорвался, что говорить о других?» — размышлял он, ворочаясь с боку на бок.

У Городкова по службе, на первый взгляд, все шло нормально, но это на первый взгляд. Появились ошибки в регулировке приборов, особенно сложных, требующих повышенного внимания, больше обычного офицеры и мичманы сетовали на трудности, вызванные непрерывным приготовлением оружия. Напряжение сказывалось, что и говорить.

Приборист Дотылев, невыспавшийся из-за зубной боли, включил не тот тумблер и сжег пульт.

— Эх-ка, муха сонная!.. Да еще навозная! — взорвался тогда Городков, с таким трудом получивший пульт с далекого завода.

В такой «критике» Дотылев справедливо усмотрел оскорбительное начало, и Ветрову пришлось долго разбираться, пока Городков принес извинения.

«Устал, конечно…»

На офицерском совещании в первый же четверг сам Городков заговорил о том же:

— Что-то у нас в опале поездки на лоно природы! Дома какой отдых? Одни заботы. Копошимся, копошимся, эдак и окуркулиться недолго.

Офицеры дружно поддержали предложение Малышева организовать рыбалку, их не остановило напоминание Павлова, что рыбалки не должны превращаться в пикники. Большинство охотно заявило, что в этом они единомышленники с командиром и сами знают вред пикников и пользу «чистых» рыбалок.

Накануне выходного легли пораньше. Решили поспеть на зорьку, к четырем уже сидели в автобусе. Предпоследним на подножку тяжело ступил Малышев, снаряженный не хуже Тартарена из Тараскона. Дремавший Городков сразу встрепенулся, подметив сходство Малышева с этим известным литературным героем. Ему хотелось позубоскалить, но еще больше хотелось спать, он лишь пробормотал:

— Досплю немного, тогда скажу:

— Спи, спи… — откликнулся Малышев. — Человечество ничего не потеряет, если ты помолчишь.

— «Человечество» — это, разумеется, ты?

— Хотя бы…

— Всем тебя природа наделила, а вот скромностью…

— Скромность она для тебя приберегла, — отшучивался Малышев, рассовывая под сиденья рыбацкие принадлежности. — В природе, дружище, все рассчитано. Так сказать, постоянство поддерживается. Чего-то тебе перепало, чего-то мне…

Городков сладко зевнул, сложился кренделем и, уже засыпая, вяло промолвил:

— Ладно, говорю, дай сон досмотреть…

Поспели в самый раз. К зорьке.

— Юра, проснись! — тряс Малышев Городкова, ронявшего голову то в одну, то в другую сторону.

— А! Тар… Тар… — промелькнуло у того смутное воспоминание. — Чего тебе?

— Проснись, всю рыбу проспишь!

Бухта напоминала озеро. Отгороженная от океана скалистым островом, окаймленная лесистым крутогорьем, она казалась глубокой чашей, на дне которой переливалась темная, почти черная вода. Узкой подковой серел пляж; слева, почти у самого выхода, в бухту впадала говорливая речка, густо заросшая плакун-травой. У правого мыса вкривь и вкось торчали два полуразрушенных причала, где когда-то швартовались рыбацкие кунгасы. Сразу за пляжем, светло и радостно зеленея, взлетали на откосы низкорослые, скривобоченные пургами березки вперемежку с шиповником, рябинником, с островками кедрового стланика. Тут и там щетинилась сизыми листиками жимолость, изумрудными ручейками расползалась низкорослая шикша, а молодой шеломайник уже раскинул свои лопушиные листья. Пройдет всего ничего, и разрастутся они величиной в слоновьи уши. Странно было, откуда что взялось — давно ли снег сошел!.. Природа явно спешила наверстать упущенное. А воздух!.. Он был напоен ароматами разнотравья, настоян йодистым духом морской капусты, выплеснувшей свои бурые гирлянды на песок, на старые причалы, на обрушившуюся вместе со скалой да так и росшую у самого всплеска одинокую березку.

«Грл-грлы, кш-ш-шу-у-у… Грл-грлы, кш-ш-шу-у-у…» — ворковала речка, не печалясь, что ее воркование остается безответным.

Офицеры притихли, наблюдая за рождением дня. Солнце было еще где-то за горизонтом, а может, над горизонтом, но здесь, за сопками, его еще не видно. Чувствовалось только, что оно близко, что оно хочет разогнать мрак и одарить все сущее на земле животворным теплом и лаской. Кое-где туман еще цеплялся клочьями за воду, льнул к ней, но та не желала его близости, отталкивала его, и сырые белесые клубы обиженно уплывали кверху, чтобы вскоре совсем исчезнуть.

— Как? — Малышев с сияющим лицом обратился к Павлову. — Прав я, что обещал привезти вас в райский уголок?

— Прав, Василий Егорович, — весело соглашается Павлов. — Прав на все сто!

Для рыбаков тут и впрямь земной рай. Тихо, уютно, не нужно никаких лодок. Лови себе в бухте прямо с причалов, а в речке есть смысл попытать счастья и на сетку.

Павлов с Винокуровым и Малышев с Городковым, не долго думая, стали выбирать себе «исходные точки» на сваях. Нашлись охотники во главе с Роговым расставить сеть. Недаром они захватили сюда болотные сапоги.

Вообще-то, по классификации Малышева, рыбаки делятся на три группы. Одних улов не волнует. Они рады, что вокруг красота, что воздух — сплошной озон, что можно посудачить о том, о сем в свое удовольствие. Другие считают своей главной целью — поймать больше рыбы, не очень-то воспринимая окружающее. Такие всегда охочи до орудий массового лова, то бишь до сетей. И наконец, золотая середина — самое многочисленное племя рыболовов-любителей, к которым Малышев причислял и себя; эти видят утеху и в рыбацком братстве, и в «философических» беседах, однако не чураются и промысловой стороны. Наговорившись, они неотвратимо — особенно, когда хороший лов, — впадают в азарт. Тут уж разговорчики в сторону. Тут уж подавай улов!

В теории Малышев был силен. Что же до практики, то его постоянно преследовал злой рок.

Растресканная, вконец измочаленная свая наклонно уходит в воду, там преломляется, утолщается и, плотно укутанная темно-зеленой шубой, вонзается в песчаное дно. Шуба украшена звездами-прилипалами, черными пятаками мидий. На дне рядом со сваей чуть колышутся вставшие в рост пышные водоросли да застыли, словно прислушиваясь, крабы-лепешки. По песку раскиданы камни — белые, серые, пестрые, большие и малые. Песок то мелкий, как манка, то вдруг крупнеет, смешивается с кремешками…

«Ну и вода!.. — Павлов удивляется ее прозрачности. — Как в Байкале!» Ему вспомнилось байкальское зеркалье. Холодное, вкусное, такое же прозрачное. Как-то еще юношей, проезжая те места, он на пари искупался в озере. Пари он выиграл, но от пари — эскимо на палочке — тут же отказался в пользу проигравшего милиционера. Не хотелось к насморку, который сразу схватил, добавлять еще и ангину.

Чуть поводит плавниками-перьями гордая красноперка, мельтешит полосатый, как зебра, с черным хвостиком-кисточкой окунек-терпужок, грациозно изгибается темная спинка хитрой наваги, а между травинками туда-сюда мечутся, словно не зная, куда податься, пучеглазые бычки, да почти по самому дну серыми пятнами двигается осторожная камбала. Поражает обилие рыбы. И косяками, и в одиночку, она резво носится у причальных свай.

Примостившись на расколотом бревне в конце причала, Павлов забросил свои снасти. Хороша все же ловля на удочку! Только подержав в руке удочку, поймешь всю прелесть рыболовства.

Особенно хороша донка. Тут прямо на ощупь все чувствуешь: вот она, милая, червяка потрогала, потолкала, вот его хапнула, потянула… Леска уже дрожит, можно выбирать.

От поплавочной удочки иное удовольствие: тут в такой вот хрустальности видишь саму виновницу, что тянет за крючок, наблюдаешь ее повадки. Пучеглазые бычки, завидев наживку, широко раскрывают свои рты-черпаки и, еще больше «надув» глаза, прямо кидаются к лакомству. Навага и красноперка ведут себя по-другому. Обнаружив приманку, они равнодушно, не глядя, проплывают мимо раз, другой, потом не выдерживают, рывком бросаются на червяка и в тот же миг попадают на крючок, так и не поняв, что же случилось.

Клев был отличный. Рыбаки едва успевали таскать трофеи, сопровождая их громкими восклицаниями. Более удачливыми оказались владельцы донок. На них довольно часто попадались сразу по две рыбины, о чем незамедлительно возвещали ликующие возгласы. Азарт захватывал будто клещами, однако настоящие рыбаки, делая свое дело, не забывали приглядеться к товарищам, обменяться с ними веселым словом.

На соседнем от Павлова причале высилась приметная фигура Малышева. В черной, блестевшей от влаги штормовке, в высоких, загнутых сверху, резиновых бахилах, в широченной зюйдвестке с полями, поднятыми спереди и опущенными сзади, он выглядел весьма внушительно. Непомерно длинное бамбуковое удилище, на конце которого светлела тонкая леска с маленьким поплавком, он держал обеими руками. Так, наперехват, когда-то солдаты держали винтовки, готовясь к штыковому приему. В снаряжении удочки, видимо, имелись какие-то дефекты, и Малышев и на этот раз реже других познавал радость удачи. Но это его не огорчало. Наоборот, позволяло больше внимания уделять пикировке с разместившимся рядом на свае Городковым.

— Василь Егорыч, — спрашивал Городков, отделяя от крючка трепыхавшуюся красноперку. — Где ты приобрел эту спецовку?

— Нравится? — Малышев незаметно окинул взглядом свое одеяние.

— Потому и спрашиваю… — бесстрастным голосом отвечал Городков.

— Что же тебе в ней нравится?

— Не «что», а «кто», — вносил Городков поправку. — Ты в ней нравишься. Совсем она твою фигуру изменила!

— Не льсти, — догадывался Малышев, — говори прямо — червяков не хватает?

— Хвата-ает… — Городков не спеша подходил к главному: — Скажи, Василь Егорыч, зачем ты на них плюешь?

— Дилетантский вопрос! Все равно ты не поймешь. Тем более что это пока и для знатоков вещь в себе. А результат отличный!

— По твоему ведру что-то не дюже заметно.

— Так ведь лучшие места я вам уступил. Дай, думаю, помогу ребятам опыта набраться, поучиться…

— Ты считаешь, мое место лучше?

— Несомненно. И глубже, и травка погуще…

— Давай меняться!

— Меняться я не буду, а вот кое-что расскажу… — Малышев сделал упор на другую ногу, но по-прежнему оставался со своим бамбуком в положении «на изготовку», — Было это однажды зимой на Балтике. Между прочим, там рыбалка тоже знатная… Приехал к нам большой начальник и решил после трудов праведных хорошенько отдохнуть на льду озера. Меня, как специалиста, командир послал все организовать. А что организовывать?.. Нарубил я лунок во льду и дал рыбе подкормку… — Малышев отвлекся: запрыгал красный поплавок, но тревога оказалась ложной. — На чем я остановился?.. Да. Нарубил, значит, лунки неподалеку друг от друга, чтоб поговорить могли, но и не мешали один другому. В среднюю лунку, где начальник будет ловить, бросил я целое ведро хлебных крошек. В общем, начали… Сначала, как водится, одни разговоры, то да се, а рыба не клюет. Смотрю, мой командир втихомолку семафорит, мол, в чем дело? Я его, конечно, успокоил, и, в самом деле, рыба скоро понемногу начала брать. Но что такое?.. Все таскают, а начальник мерзнет — ни одной поклевки! Мой командир уже волком смотрит, реплики тихонько отпускает, дескать, горе-консультант, это я, значит, да и начальник стал раздражаться, колкости говорить. Ну, думаю, надо что-то предпринимать. Иначе не сносить мне головы… — Малышев умолк и радостно засуетился: на сей раз удача улыбнулась ему в виде окунька. Василий Егорович долго им любовался, прикидывал, на бечевку нанизать или в ведро пустить. Бросил в ведро. — На уху пойдет!

— Дальше-то что было? — вопрошал нетерпеливый Городков.

— Сейчас… — Малышев отвернулся, но от приятеля не ускользнуло, как он целился и плевал на жирного червяка.

— На такого толстяка да такие окуньки? — Городков изобразил крайнее изумление. — Расточительство!

Малышев, однако, не удостоил реплику вниманием и продолжил воспоминания:

— Тут меня осенило: предложил гостю поменяться местами. Сначала тот артачился, потом согласился. У меня на его месте клев начался, братцы, не передать! Еле успеваю вытягивать, аж потом прошибло. Оглядываюсь на гостя нашего — он снова скучает. «Что за дьявольщина, — думаю. — Хоть бы ему одна-одинешенька попалась!» Постоял он еще немного, померз, рассердился окончательно и пошел к машине, выговаривая моему командиру: «Ну и рыбалка!» — Малышев тяжело вздохнул. — Уехали вконец расстроенные, даже улов на льду оставили… Стал я анализировать, соображать и понял: на его удочке был слишком большой крючок. Рыбешка в том озере водилась плюгавенькая, ей бы крючок поменьше… А ты говоришь — меняться местами!

— Теперь, Василь Егорыч, нам ясно, отчего ты до сих пор не флотоводец, — Городков сокрушенно покачал головой.

Пропустив и эту реплику мимо ушей и явно войдя во вкус, неутомимый Малышев перешел к следующей истории.

— А какие у нас в Сибири таймени водятся! Честное слово, иной раз не знаю, кто кого тащит — я его или он, стервец, меня! Один такой тащил, тащил, хорошо, я штанами зацепился…

— Выходит, — на полном серьезе рассуждал Городков, укрощая верткую, неистово бьющуюся навагу, — выходит, ты у нас рыбак пуганый. Извини за нескромный вопрос: сколько же таймень весил?

— Будь здоров! — Малышев оглянулся по сторонам, прикидывая, с чем бы сравнить. — Если троих, как ты, Юра, сложить — в самый раз будет. Полбочки засолили, свежинки поели, а уж расстегаев Лиза наготовила!..

— Слушай, Малышев, ну-ка прекрати о расстегаях! — Городков туже затянул ремень и, высоко вздернув подбородок, стал к чему-то принюхиваться.

Рыбачили пятый час, и, как это обычно бывает, азарт начал пропадать. Рыболовы чаще выходили на берег, бродили по пляжу, чаще переводили взгляд с воды на лес, на сопки, на небо, где огненным, слепящим шаром повисло солнце, и лишь наиболее стойкие продолжали отдаваться лову, но уже без прежнего интереса.

А вот и дымком потянуло. Костра не видно, дымка тоже не видно, но ошибки быть не могло. Так пахнут брошенные в огонь березовые поленья, когда только-только собираются загореться. Рыбацкие носы, как флюгеры, поворачивались к берегу и наводились точно на дюнку, за которой — все об этом хорошо знали — готовилась уха.

К суковатым треногам был подвешен котел, а в нем крупными пузырями уже клокотало душистое варево. Ветров изредка брал пробу, часто шевеля губами и закатывая глаза, а напоследок так причмокнул, что те, кто сгрудился у костра, начали глотать слюнки. Валентин Петрович слыл крупным знатоком рыбацкой ухи. По его просвещенному мнению, еще минут пятнадцать — и можно трубить сбор. Вспомогательные компоненты: лук, соль, перец, лавровый лист и кой-какие травки — секрет ветровской «фирмы» — заложены, картошка тоже заложена. Теперь не упустить бы момент — дать юшке напитаться ароматами и в то же время не дать развариться рыбе. Ветров засек время по часам. Его старший помощник по подготовке обеда Винокуров уже растянул на траве белую в шашечках клеенку, нарезал крупными ломтями хлеб, промыл в студеной воде черемшу и уложил ее двумя пышными горками. Силища — эта черемша! Крупные, как у ландыша, листья и мясистый, сочный стебель отдают чесноком, к любому блюду лучшей приправы не найти. На любителя, разумеется. Местный кок Паша Куриленко из черемши вытворял такие чудеса, что даже шеф-повар из столичного «Метрополя» мог бы ему позавидовать… Хлеб к ухе тоже надо готовить умеючи: ломти нарезать так, чтобы у корки они были шире, у мякоти — тоньше, по-крестьянски нарезать, по-другому к ухе не подходит. Ветров и за этим следит. А как же! Недоглядишь, и будет удовольствия, как от жиденького супца из столовки.

У костра собрались дружно. Пришли не только с причалов, пришли с речки, хотя речка совсем не рядом, а сигнал не подавался; рассаживались прямо на траве, с шумом разбирали миски, хлеб, черемшу, а Малышев вытащил из-за голенища деревянную ложку в целлофановом пакете.

— Ого! — не удержался от комментария Городков, заметив подготовительную операцию друга, подувшего сначала на пакет, потом, столь же усердно, на ложку хохломской росписи. — Синтез старины с современностью.

— А вы собрались хлебать алюминиевой? — Малышев с жалостью посмотрел на него, подчеркнув свое неодобрение презрительным «вы». — Кощунство! Вы и вкуса настоящего не узнаете! Учил, учил, и нате…

— Хочу внести предложение. — Городков, как на собрании, вскинул руку. — Распределять уху по справедливости — по улову.

— Ну уж нет! — воспротивился Ветров. — Сегодня так не пойдет. Ухи много, каждый получит по потребности.

— А ты чего плошку подставляешь? — буркнул Малышев, видя, как Городков тянется к котлу. — Подставляй ведро. По справедливости…

— У меня нет аппетита, — парировал Городков, с трудом удерживая горячую, наполненную до краев миску.

— Скромные рыбаки бывают только в сказках. — Василий Егорович хотел последнее слово оставить за собой.

— Будет языками чесать! — Ветров сноровисто орудовал черпаком. — Спешите отдать должное ухе, она сегодня — диво!

— Тем более, Валентин Петрович, — нашелся с ответом замполиту Малышев, поднося ко рту свою огненную «хохлому». — Дайте хоть напоследок почесать. А то проглотим языки вместе с вашим дивом. Я уже чувствую — проглотим.

Миски моряки опорожнили с быстротой необыкновенной и сразу пошли по второму кругу, в том числе и Городков, намекавший на отсутствие аппетита. То ли здорово проголодались, то ли уха и в самом деле была вкусной, скорее всего, то и другое, но восторженные отзывы продолжались, пока котел не вычерпали до дна. Потом настало время самых разухабистых рыбацких баек. Громоподобное эхо катило по сопкам и возвращало бумерангом такие взрывы смеха, что рыбаки, слыша их, сами вздрагивали.

Вернулись домой посвежевшими, довольными, разумеется не позабыв щедро поделиться уловом с товарищами, остававшимися на службе.

Завтра у всех будет много дел.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Проверка, как обычно, начиналась с заслушивания командира.

Павлов медленно, как бы подчеркивая, водил указкой по графам таблицы, а сам все не заканчивал доклад, давая в заключение возможность начальникам обстоятельнее прочитать таблицу, в которой ясно и понятно значилось: что у него имеется, что полагается и чего не хватает.

Цепкие, с желтыми крапинками, глаза Панкратова, светлые доброжелательные лучики Терехова, колючий, с едва заметной ехидинкой, взгляд-прищур Волкова внимательно скользили по таблице, изучали ее. Лишь Жилин, полуприкрывшись портьерой, хмурился, морщился и тем торопил Павлова кончать доклад, предупреждал, что начальству неприятны напоминания о данных им обещаниях.

Грех говорить, что у Павлова многого не хватало, но, как и всякому командиру, кое-что обновить ему хотелось. Взять тот же газик. Давно уже, бедняга, пыхтит да кашляет…

Забота об исполнении обещанного лежала в первую очередь на начальнике штаба Волкове, и он с недовольным видом что-то записывал себе в блокнот. Поскучнел и Терехов. Панкратов внешне оставался непроницаемым. Только задор в его взгляде исчез, взгляд потемнел, потерял присущую ему насмешливость. Адмирал строго смотрел из-под своих взъерошенных бровей то на Павлова, то на таблицу, то в свой блокнот. Сюда он привез офицеров, способных глубоко вникнуть в любые вопросы, и сейчас не собирался расставлять точки над «i».

Павлов был доволен, что проверка пойдет сразу по всем направлениям, как теперь говорили, комплексно.

Кто много служил, знает, что такое инспекция. Как бы ни шли дела, комиссия всегда найдет слабины, укажет, где хорошее можно сделать лучше, а сильное еще усилить. Зачастую командиры не замечают чего-то отжившего, присмотрелись, свыклись с ним, либо появилось что-то новое, но еще не внедрено или, того хуже, о нем даже не знают. Комиссия — это всегда свежий глаз.

Тогда почему же командиры, узнав о предстоящей проверке, радости особой не проявляют?

Павлов на опыте убедился, что это всегда порождает большую дополнительную нагрузку, а у командира дел и без того невпроворот. Он в таких случаях вспоминал одного своего старого начальника, и на душе у него веселело. Тот начальник любил посылать комиссии, сам со штабом выезжать на проверки. «Контроль исполнения — залог здоровья», — утверждал он и стремился, чтобы корабли инспектировались без всяких перерывов, так что частенько одну комиссию провожали, а у трапа стояла следующая. Если же между проверками случались перерывы, то дотошный начальник упрекал штаб за необеспечение «непрерывности управления». Говорят, потом он понял свои заблуждения, круто изменил стиль, но Павлов, переведенный с кораблем на другой флот, тех перемен не видел.

Сейчас, в самом начале проверки, командование давало возможность Павлову высказать наболевшее, раскрыть фактическое состояние дел, чтобы потом сравнить его личные оценки со своими.

В оценках Павлов был осторожен, зато старался выделить проблемы, решение которых находилось в прямой зависимости от его внимательных слушателей. Но эту часть своего доклада он, видимо, слишком затянул: заерзал на стуле даже невозмутимый адмирал.

— Вот вы налегаете на то, какие наши обещания выполнены, какие нет, — наконец прервал Павлова адмирал. — В этом мы разберемся в ходе проверки. А сейчас хочу спросить, способны ли вы подать лодкам торпеды вот в этой бухточке? — Панкратов еле дотянулся до края карты.

Скоро на такой вопрос не ответишь, нужно поразмыслить. Павлов всмотрелся в карту. Бухточка как бухточка: глубины подходящие, камней вроде бы нет, мысы длинные, от ветра наверняка закроют. Что еще? От маяка недалеко, от дороги тоже. Хорошо. Неподалеку озеро, из него вытекает речка, впадающая в бухту. А вот что там есть на суше — лес, кустарник, чисто поле? — этого на морской карте не видно… Выходит, надо еще здесь самому потопать, померить, прикинуть, тогда и будет ясно, что можно, а что нельзя. Павлов к тому же хотел бы понять, зачем понадобилась эта глухая бухточка, когда ближе имелась просторная, удобная, обжитая. Тем не менее надо было отвечать адмиралу, как сподручнее доставлять торпеды именно сюда.

Жилин совсем отодвинулся в тень портьеры, но головой крутит отрицательно, дескать, говори «невозможно».

«Почему невозможно, Петр Савельевич? — мысленно возразил ему Павлов. — Очень даже возможно!» И он ответил:

— В этой бухте мы сможем заниматься торпедами, однако для полной уверенности надо еще там побывать.

— Та-а-ак, — протянул Панкратов, довольный ответом: сам-то он уж прикинул, что там можно принимать торпеды.

— Как вы оцениваете дисциплину? — спросил Волков, переводя взгляд с Павлова на Ветрова.

— Считаю ее вполне удовлетворительной, — твердо сказал Павлов. — Она позволяет выполнять все, что на нас возложено.

— Да-а?.. — Волков сузил глаза и оглянулся на Жилина. — А как прошла рыбалка?

— Начальнику политотдела мы уже докладывали, — сухо проговорил Павлов, начиная догадываться о подоплеке вопроса. — Офицеры рыбалкой довольны. Ваше беспокойство, товарищ капитан первого ранга, мне не совсем понятно.

— Чего тут не понимать? — Волков говорил, не поднимая глаз. — Есть сигналы, что нашлись любители заложить там хорошо за воротник…

От Павлова не ускользнуло, что при этих словах Терехов недоуменно уставился на Ветрова, как бы говоря: «Неужели, замполит, ты не все поведал, когда рассказывал о той рыбалке?»

— Могу повторить, что уже докладывалось, — не скрывая досады, сказал Павлов. — Выезд прошел без единого замечания.

— Ладно, — круто повернул на другое Панкратов. — Покажите ваши боевые документы.

Он внимательно прочитывал бумаги, водил карандашом по схемам, по таблицам, по рисункам, как истый ценитель штабной культуры, иногда отходил дальше, глядел на общий вид, обязательно удостоверялся, как оформлена секретность.

«Здорово вникает!» — отмечал про себя Павлов. Правда, росло число замечаний, сделанных адмиралом, но пока это не огорчало, так как касалось не существа, а только редакции или красоты отделки.

Рыбчевский — автор многих чертежей, как и Павлов, зорко следил за карандашом Панкратова, который неторопливо бегал по строчкам, и тоже пока не расстраивался. Зато Жилин хватал на лету и старательно записывал адмиральские слова. Он весь порозовел от натуги, после каждой реплики Панкратова укоризненно сверлил Павлова взглядом.

Испуганность Жилина казалась непонятной: ведь замечания Панкратова походили скорее на добрые советы.

«Кто он? — невольно переключался Павлов на Жилина. — Притворщик, что ли?..»

Некоторые пояснения Петра Савельевича показывали, что он не очень разобрался в этих бумагах, хотя на них и красовались его подписи. Потому, наверное, и принимал советы адмирала за укоры лично в свой адрес.

— Как вы организовали изучение личным составом новой торпеды? — Панкратов повернулся с этим вопросом к Рыбчевскому, даже ближе пододвинул свой блокнот. Похоже, там у него уже было что-то записано, но ему хотелось пополнить недостающие сведения.

Рыбчевский с присущей ему дотошностью перечислял и перечислял сделанное, но адмирал не прерывал его и все помечал в блокноте.

На перерыве Павлов спросил у Жилина:

— Петр Савельевич, отчего это у начальника штаба сложилось такое мнение о нашей рыбалке?

— А я почем знаю? Ничего конкретного я ему не говорил. — В словах Жилина послышались нотки оправдания. — Так… Высказал догадку, мол, какая рыбалка без выпивки. Еще посмеялись вместе…

— А теперь этот смех выдается за какой-то сигнал.

— Зачем сгущать? Ни в чем определенном Волков вас не обвинил. — Жилин дружески похлопал Павлова по локтю, словно ничего не произошло. — Давайте лучше о деле: готовы ли держать ответ перед комиссией?

— Не знаю, — холодно ответил Павлов, убедившись, кто автор «сигнала». — Проверка только начинается, в конце дня офицеры доложат мне, а я доложу вам.

Весь день штабисты и политотдельцы, как шахтеры, вгрызались в пласты, составлявшие учебу, труд и жизнь оружейников, пытались составить о них реальное представление. Конечно, с большим рвением старались добраться до плохого, устаревшего, негодного. Хорошее, оно и есть хорошее, его надо только сохранять, поддерживать, развивать, а вот плохое, даже не плохое, а зачатки плохого нужно рубить в самом начале, безжалостно отбрасывать.

Поздно вечером офицеры собрались у Рыбчевского. С утра все имели дела с проверяющими, сильно притомились, но выглядели бодро, а некоторые даже весело. Павлов с Ветровым тоже зашли сюда, чтобы послушать все из первых уст. Начал Городков:

— У моих торпедистов без существенных замечаний. Хотя… — Городков неожиданно потупился, — с Мосоловым, проверяющим нашим, я поругался…

— Как это «поругался»? — насторожился Павлов.

— Просто невозможно! Лезет, как уж, во все щели. Я ему и сказал…

— И «ужом» назвал?

— Если бы только так… Мы же с ним старые товарищи… — Городков смущенно опустил голову.

— Вот полюбуйтесь на него, Валентин Петрович, — всерьез негодуя, обратился Павлов к Ветрову.

— Если офицер проверяет придирчиво, — Ветров, по обыкновению, рубанул ладонью воздух, — значит, проверяет хорошо. Вы бы на его месте проверяли точно так же. Перед Мосоловым извинитесь.

— И еще, — добавил Павлов, — берите тетрадь потолще, карандаш подлиннее и записывайте все, что он говорит. А главное — старайтесь тут же что можно исправлять. Становиться перед проверяющими в позу — это показывать свою серость. Если не сказать больше…

— Трудно выдержать… — Городков поднял голову, собираясь продолжить объяснение.

— Трудно, но надо. Ваше взбрыкивание может нам дорого обойтись… Или вам это безразлично?

Затем командир задает такой вопрос? Разве Городкову когда-нибудь что-нибудь было безразлично? Только как объяснить, что нагрубил он Мосолову из-за того, что завелся, а завелся из-за того, что с утра повздорил с Лилей. Повздорил, как всегда, по пустякам и сразу пожалел. А тут еще… Эх, жизнь! Городкову нечем оправдаться, собственно, он и сам еще до этого разговора решил больше не пререкаться с Мосоловым.

— Ну, а прибористы чем порадуют?.. — спросил Павлов, заметив, что у Кубидзе исчезла с лица улыбка, усики опустились, во взгляде сквозила робость.

— Порадовать нечем, — виновато сказал Кубидзе. — У трех приборов плохая прокачка… Учет дисциплины признали плохим…

— Почему? — Павлов невольно подивился, какое у Кубидзе выразительное лицо: все его чувства отражались на нем, как в зеркале.

— Упустил, — с трудом выдавил Кубидзе. — Работун заел…

Ни Павлов, ни Ветров от досады даже не откликнулись на это объяснение.

— После комиссии возьмемся, приборы мигом исправим, — торопливо продолжил Кубидзе. — А учет дисциплины завтра же переделаем.

— Никаких «завтра»! — Павлов даже хлопнул по столу ладонью. — Если завтра у вас еще что найдут? Когда то будете переделывать?.. — И уже мягче спросил: — Помощь нужна?

— Сами справимся.

У других офицеров серьезных недоделок не нашли. Но и те, что обнаружились у Кубидзе, настроение Павлову испортили. Разумеется, тут была и его вина: уверовал в Отара Кубидзе, после выезда в лагерь меньше его проверял. Да и Рыбчевскому не поручал. Верить, конечно, надо, доверять тоже, а проверять все равно надо. Тогда и доверие будет крепче, и идти оно будет не от застарелых подвигов, а от сегодняшнего бытия. «Выходит, это твой прямой прохлоп, отец-командир!»

Задержав ближайших помощников, Павлов еще долго сидел с ними вокруг зеленого «огонька», слушая их размышления об итогах первого дня проверки. Старинная настольная лампа светила мягко, тепло, неназойливо. Она досталась Рыбчевскому от отца — известного в свое время терапевта. Он ею очень дорожил и всюду возил с собой. Глядя на эту лампу, невольно замечаешь, что и в старину люди умели кое-что делать, и вообще, хорошо думается, когда поздним вечером глядишь на такой свет.

Наконец обо всем переговорили, наметили, как сразу исправлять просчеты, и Павлов отсюда же, из комнаты Рыбчевского, позвонил Жилину.

— Так и знал, — донеслись из трубки слова, прерываемые вздохами. — Если бы этот, как его… Ну этот, ваш красавчик джигит, вместо рыбалок приборами занимался — такого бы не случилось…

— Петр Савельевич, — улыбнулся Павлов, — не надо рыбалку привязывать ко всему плохому. Между прочим, Кубидзе там не было — он дежурил.

Жилин все вздыхал и шумно сопел в трубку.

— Как будете выкручиваться? — спросил он немного погодя.

— Уже сейчас работаем. Утром покажем, что сделали.

— Здоровый подход! — В голосе Петра Савельевича послышалась усмешка. — Алло!.. Я говорю, здоровый подход, только от него не легче.

— А мне думается, — уверенно проговорил Павлов, — здоровый подход себя еще оправдает. Учтут, наверное, нашу оперативность…

— Оптимист! — Усмешка в жилинском баске зазвучала громче. — Учесть-то учтут, а вот оценка какая будет.

— Поживем — увидим.

«Гм-м, оптимист… — повторил про себя Павлов и опустил трубку на рычаг. — Еще с укором сказал. А ведь это комплимент! Да, да, Петр Савельевич, комплимент!»

Оптимисты, пессимисты. Кто же они такие в среде командиров?.. Павлов еще смолоду разобрался в той прописной истине, что, когда гладко, когда безмятежно, когда служба течет как по маслу, пессимиста трудно отличить от оптимиста. Но вот когда плохо, когда беда, когда надо отвечать, вот тогда люди проявляются, как на фотографии, и отличить их совсем нетрудно.

Павлов знал многих командиров, которые при неудачах не унывали, верили, что в труде все образуется, все перемелется и придут светлые времена. Эти командиры много правили живыми людьми, хорошо их знали, сплотили вокруг себя, заслужили их уважение и верили, что они не подведут, что непременно все поправят; эти командиры-трудяги, как правило, до тонкостей знали свое военное дело, были строги, но отзывчивы, у них можно было учиться, им можно было подражать, короче, они обладали тем, что зовется личным примером. Вот они в глазах Павлова и были оптимисты.

А пессимисты?.. С теми сложнее. Одни из них, раз споткнувшись, впадали в смертную тоску, ибо мало знали подчиненных, по существу, их не понимали, не надеялись на их силы и способности. Чаще это были те, кто мало управлял моряками, — молодые лейтенанты либо офицеры в высоких рангах, но долго трудившиеся в учреждениях, в управлениях, а потом — такое бывает — получившие под свое начало корабли, части. Однако у многих из них растерянность оказывалась временной. Человек толковый, решительный, душевный — откуда бы он ни пришел — быстро вливается в военную семью, завоевывает ее признание, воины начинают верить ему, и он, чувствуя это, сам проникается верой в них. А вот другие… «Другие», бывает, и служат много, и всю жизнь матросами командуют, и все равно остаются пессимистами, потому что сами в своей профессии слабоваты, строги, да не справедливы, усвоили привычку свысока смотреть на младших. Уважать их не за что, учиться у них нечему, подражать им никому не хочется — они пожинают то, что сами посеяли.

«Оптимист! — Павлов возвращался к словам Жилина. — Нашел чем упрекать!..»

Ни второй, ни последующие дни работы комиссии особой радости не доставили: вскрывались просчеты, недоделки, упущения, но и повода к унынию тоже не было — недочеты никто не называл серьезными, большей частью их исправляли скоро, на месте.

Но вот Мосолов столкнулся с ошибкой иного рода. Взрыватели, взрывчатые вещества, святая святых оружейников, всегда на особом учете: сколько хранилось на корабле, сколько на берегу, когда их надо осматривать, когда делать химический анализ, когда их выбраковывать — все это оружейники фиксируют с максимальной точностью. А тут мичман Чулькин взял да и записал эти сведения не туда, куда следует. По смыслу записал правильно, перепутал только строчку — опустился на одну ниже. Однако, порядок есть порядок, и, несмотря на объяснение Павлова, Жилин посчитал ошибку грубой.

В пятницу в клубе комиссия подводила итоги.

На сцене Панкратов, Терехов, Волков, Жилин.

— Товарищ Жилин, вам слово насчет общей оценки, — сказал Панкратов.

Петр Савельевич долго прилаживал очки.

— Товарищ контр-адмирал, товарищи офицеры… — Павлову даже показалось, что он отвесил легкий поклон адмиралу. — Мы проверили торпедное оружие. Скажу сразу: не все благополучно. Возьмем учет. Сам черт ногу сломает! Разумеется, меры приняты и порядок наведен, но сам факт!..

«Сразу разошелся Петр Савельевич. — Павлов открывал у своего начальника новые грани. — Вылепить такого могучего слона да из такой дохлой мухи? Гигант!»

— А дисциплина? — Жилин распалялся пуще. — Ни в какие рамки! Уж если офицер Городков пререкался с проверяющим, что говорить о матросах? В общем, моя оценка — «удовлетворительно». И то с натяжкой.

— Понятно, — бесстрастно отозвался Панкратов, негромко постукивая согнутым пальцем по записной книжке. — Однако вы ничего не сказали о самом оружии.

— Само оружие в порядке. Только учет… — начал было Жилин.

— Постойте! — прервал адмирал. — А что-нибудь новое у них внедрено?

— Кое-что есть, конечно. — Жилин, казалось, не понял, о чем его спрашивают. — Но не такое уж заметное, чтоб отмечать.

— Ошибаетесь! — Панкратов недобро косился из-под колючих, кустистых бровей на Жилина, продолжая постукивать пальцем. — Я видел перевозку торпед по снегу, видел их подачу. А стенд обстановки, а планшет, а фургоны? И об этом следовало сказать. У вас же только один учет… Садитесь! — Он отложил записную книжку и строго взглянул на Павлова. — Какие меры приняты к Городкову?

— Поступок разобран перед офицерами. Городков извинился перед Мосоловым. Я ограничился внушением…

— Поня-а-тно, — по своей привычке протянул Панкратов, хотя было не очень понятно, чего больше в его слове — одобрения или порицания. — Пожалуйста, Иван Васильевич…

Терехов был немногословен, говорил лишь о существенном, не касаясь мелочей, а уж если их затрагивал, то вскоре становилось ясно, что это никакие не мелочи, что эти самые «мелочи» могут привести к тяжелому и крупному.

— Нас радует, — начальник политотдела, заканчивая, повысил голос и закрыл тетрадь, — что вы принимаете облик сколоченного, крепкого воинского коллектива. Отмечаю дружную работу офицеров и хочу пожелать вам работать в том же духе!

— Итак… — Панкратов встал и неторопливо оглядел присутствующих. — Хорошо, что большинство слабин выбрано, пока мы тут проверяли. — Он слегка улыбнулся. — Значит, критику понимаете здраво. Если учесть все оценки, то выходит общий балл хороший. Однако… — Панкратов согнал с лица улыбку и снова внимательно посмотрел на слушателей, как бы готовя их к не очень приятному. Павлов весь напрягся. — Возьмем пример у школы: раз по основному предмету, по состоянию дисциплины, у вас тройка, выходит, и общая оценка — тройка. Впредь будете аккуратнее и вежливее… Надеюсь, к концу года подойдете с лучшим баллом. Очень на это надеюсь! — твердо повторил адмирал. — Желаю успеха!

Офицеры были обескуражены. Уж больно неожиданной казалась общая оценка. Опять троечники! Правда, по мнению Панкратова, троечники перспективные, от которых уверенно можно ждать улучшений. Но это не утешало. Павлов и сам считал оценку заниженной. С другой стороны, надо понять и адмирала. Проверка была не итоговой, промежуточной, «рабочей». Значит, цель ее — подтянуть их выше, а может, и вытянуть наверх. Только так стоило это понимать. Понимать по-другому — было бы большой ошибкой.

«Ничего — выдюжим… Впереди новая техника, впереди самое сложное. Но и самое интересное!»

— Пляшите! — Голос Жилина звучал многообещающе и неестественно громко. Видно, трубка была приставлена к самому рту. — Наука вылетает к вам на следующей неделе. Так что радуйтесь!

— Я и радуюсь, — ответил Павлов, сообразив, что речь идет о специалистах из центра, которые приедут помогать по новой торпеде. — Встретим, как положено.

— А где будете размещать?

— Комнаты найдем, — чуть подумав, сказал Павлов. — Комнаты у нас хорошие.

— Комнаты комнатами, но руководство, наверное, пожелает в гостинице…

— Неужто будут мотаться в такую даль? — удивился Павлов и вспомнил, что приезжающие специалисты всегда любили устраиваться с комфортом.

— Этим их не напугаешь. В гостинице цивилизация, у вас что? Флотский борщ… Им подавай что-нибудь столичное.

— Чего нет — того нет, — усмехнулся Павлов. — Как говорит у нас мичман Щипа: «Що маю — выкладаю!» Однако тишину, удобство и чистый воздух в придачу к флотскому борщу гарантируем.

— Эка невидаль — воздух! — скептически бросил Жилин. — В общем, я вас предупредил. С ними надо ласково, обходительно, все их желания выполнять только бегом.

— Это уж, наверное, слишком. — Павлов улыбнулся такому предупреждению. — Но надеюсь, останутся довольны. Я вот прикидываю, если им ездить из гостиницы, так весь день и проездят. А когда трудиться?

— У, них пропорция, — тоном мудрого наставника пояснил Петр Савельевич. — И на труд хватает, и об отдыхе не забывают.

— Как и у всех.

— Не скажи́те, — с необычной горячностью возразил Жилин. — О нас с вами такого не скажешь. У нас с вами работе — целый божий день, а отдыху — что кот наплакал.

— Живем, Петр Савельевич, по поговорке, — выразил согласие Павлов, — делу — время, потехе — час.

— Вот-вот. Боюсь, теперь нам будет не до потехи.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Наступило долгожданное лето северного Дальневосточья с его утренними туманами и частыми дождями, лето буйных трав, ярких цветов, ягод, грибов. Иногда выдавались по-настоящему теплые дни, но их можно было по пальцам пересчитать. Местные старожилы посмеивались: «Зимой у нас не замерзнешь, летом — не согреешься!»

Почти каждое утро городок тонул в густом молоке тумана. Люди осторожно двигались с фонариками в руках, машины с включенными фарами визгливо скрипели тормозами, надрывно сигналили, заглушая тоскливые завывания маяка.

К полудню туман начинал рассеиваться — проявлялись очертания домов, деревьев, сопок, становилось легче дышать; вскоре показывалось солнце, стоявшее уже почти над головой, оно быстро разгоняло последние клочья тумана, застрявшие в расщелинах скал, в низинах, в складках сопок. Улицы городка оживали, наполнялись беззаботным гомоном ребятни, пением, смехом; в зарослях ольхи и рябины, сразу за Нижней улицей, звонко перекликались птицы…

Велта настежь открывала окна. Из гостиной хорошо был виден чистенький, одетый в асфальт, утопающий в зелени и казавшийся умытым городок. На каждой травинке, на каждом листике алмазами сверкали холодные капли росы.

Весело разбегались с сопки мальчишки, запуская полосатого змея, за ними, высунув розовые языки, неслись их постоянные спутники — собаки. Те еще не забывали мимоходом метнуться в сторону и нахальным, задиристым лаем вспугнуть ленивых, толстых голубей.

Женщины в легких пестрых платьях — с высоты очень походившие на цветы — развешивали белье, спешили в магазин, на почту, в библиотеку, выкатывали на солнышко коляски с младенцами. Дети постарше, передвигавшиеся самостоятельно, старались оккупировать качели, горки, песочницы, заводили первые в своей жизни знакомства, подолгу, с любопытством, всматриваясь друг в друга.

Из кухонного окна виднелась бухта и выход в океан. В зеркальную гладь воды смотрелись изумрудные сопки и легкие, прозрачные облака, а океан, добродушный, спокойный, будто дремал в далекой белесой дымке.

Довольно часто невесть откуда налетавший ветер с дождем поднимал и кружил в воздухе клубы песка и земли, серым вихрем проносился по городку, лучше любого дворника подметал и промывал улицы, не обходился и без озорства: срывал с балконов и забрасывал на деревья плохо защепленное белье, оно запутывалось в цепком плену ветвей и еще долго трепыхалось разноцветными флагами.

Когда туман рассеивался, Велта с этюдником спешила в сопки или к океану. Она уже сделала много зарисовок, но здесь за каждым поворотом, за каждой сопкой открывалось вдруг такое, что она терялась, не знала, с чего начать… Волнистым шелком расстилались безбрежные голубые просторы, зелеными барашками курчавились сопки, дух захватывало от бесконечного раздолья и непостижимой красоты.

«Неужели не передам хоть малую их толику?..» У Велты щемило сердце, она нетерпеливо хваталась за кисть, вечно тревожилась: а вдруг найдут тучи и лягут непрошеные тени, а вдруг начнется дождь, а вдруг…

Как только поспели ягоды, Велта прихватывала с собой лукошко, которое всегда наполнялось очень быстро. Вместе со своей соседкой, Натальей Сергеевной Серовой, полной добродушной женщиной с певучим украинским говором, Велта исколесила все ближние сопки, все тихие бухточки, побывала на дальнем озере, возникавшем внезапно, как в сказке, сразу после головоломного спуска.

— Пойдемте, Велта Яновна, сегодня такое местечко покажу!..

— Что за местечко?

Наталья Сергеевна интригующе подняла ладонь и опустила голову, мол, подождите, скоро сами увидите.

Они долго шли берегом. Под ногами чавкали выброшенные волной медузы. Ржавые голубовато-розовые студенистые лепешки, величиной от пуговицы до зонтика, усеяли все прибрежье. Путь то и дело преграждали старые дырявые буи или рыбацкие лайбы, наполовину ушедшие в песок, — подарок штормового океана. На их белых, отполированных ветрами и водой каркасах черными изваяниями восседали вороны, нехотя взлетали, садились чуть поодаль и долго провожали Велту и Наталью Сергеевну иронически-загадочными глазами-бусинками, отпуская по адресу женщин картавые реплики.

— Ишь ты, — с удивлением заметила Наталья Сергеевна, придерживая шаг. На песке, образуя правильный круг и обратив острые клювы к середине, сидело восемь-девять крупных ворон. — Расселись, как в парламенте. Видно, кумекают, решают свои важные дела…

Велта старалась глядеть под ноги — боялась поскользнуться на медузе, напороться на камень, на ржавую железяку или наступить нечаянно на пугливого, семенящего боком крабчонка. Когда свернули за выдававшийся тупым клином мыс, Наталья Сергеевна остановилась и вполголоса проговорила:

— Теперь смотрите…

Велта подняла голову и отшатнулась. Прямо перед ней громоздились темно-серые скалы, смыкавшиеся сверху и напоминавшие ворота в рыцарских замках. Сквозь их тяжелый, давящий свод особенно сияющими и нежными казались голубое небо и голубая вода. Снизу скалы были сплошь усеяны колониями черных мидий, с неровных выступов свисали жирные бородатые водоросли, прилипшие к камням. Со стороны океана, словно преграда на пути к «воротам», торчали из воды хищные гранитные зубы.

Велта оглянулась. Против «ворот», загораживая собой все небо, угрюмо возвышался треснувший пополам утес. «Веселое местечко!..» Ею овладело странное чувство. Показалось, что не существует больше ничего, кроме этих, пахнувших вековой сыростью, замшелых ворот и этого вздыбленного, почерневшего от времени утеса… Стояла пронзительная тишина. Даже противное карканье ворон сюда не долетало. Океан тоже безмолвствовал. Лишь изредка раздавались какие-то непонятные звуки. То ли капала вода, то ли между камней с шуршанием осыпался песок… Велта долго вслушивалась, но никак не могла определить, откуда доносятся те звуки.

— «Дьявольские ворота»… — таинственно шепнула Наталья Сергеевна, давая спутнице проникнуться настроением.

— Почему «дьявольские»?..

— Если верить легенде, тут была обитель старичка-скитальца. — Наталья Сергеевна указала на глубокую расщелину в утесе. — Помыкался он, сердешный, по белу свету, по берегам-странам, а как пришла пора век доживать, тут и обосновался…

Велта, стараясь не шуметь, приникла к скале и заглянула в узкую трещину. Дальше трещина расширялась, стены уходили в стороны, образуя широкую пещеру. На какой-то миг Велте почудилось, что на нее из темноты уставились два ослепительно белых глаза.

«Мистика!..» Она поспешно отошла от трещины.

— Так о чем легенда?

— А вот слушайте… — Наталья Сергеевна вздохнула и, поджав пальцами подбородок, продолжала: — Жил себе скиталец тихо-мирно, рыбку ловил, вялил, ягоду морошку запасал. В общем, горюшка не ведал. Но однажды земля вздрогнула, загудела, затряслась. Утес пополам раскололся. А скиталец спросонья испугался, да и бежать. Бежал он, немощный, прямиком по скалам, по ущельям, по чащобам и взобрался напоследок вон на ту сопку. Взобраться-то взобрался, а спуститься уже не смог. Так навечно и застыл черным камнем.

На впечатлительную Велту и ворота с треснувшим утесом, и рассказ о скитальце подействовали удручающе. Ей хотелось одного — скорее отсюда уйти.

— Еще не все… — задержала ее Наталья Сергеевна. — Отшельник-то отсюда сбежал, а вместо него здесь поселилось страшилище. Если заглянете сюда в ясный полдень — увидите его глаза.

— Постойте! — Велта начала догадываться. — Только в ясный полдень?

— Да. Только в ясный…

— Все чудеса объяснимы. — Велта с облегчением рассмеялась.

— Точно! — подхватила Наталья Сергеевна. — Там в скале две дырки. Через них попадает свет. Он и отражается в воде.

«Вот тебе и вся мистика…»

— Ну как, Велта Яновна, понравилось местечко?

— Понравилось — не то слово…

— То-то. Не каждый сюда притопает еще разок.

— Я притопаю. Надо же мне Виктора напугать!

Возвращались они домой всегда усталые, довольные, с охапками цветов и черемши, с полными лукошками ягод.

Велта составляла букеты, перебирала ягоды, опускала в миску с водой черемшу, потом — только-только начинало темнеть — устраивалась с цветными карандашами у окна: хотела схватить тот миг, когда последний луч заката еще слегка розовит верхушки сопок, а внизу уже густеет темнота. Проходило несколько минут, и теплая подсветка меркла, сопки тускнели, расплывались, вскоре и вовсе сливались с вечерним небом.

К ночи вся бухта переливалась огнями с идущих мимо судов с высокого противоположного берега, с маяка, а океан… Океан без устали серебрился лунной дорожкой, манил, как и пароходные гудки, в свои дали, сладко волновал воображение. Впечатление волшебства усиливали негромкие звуки музыки, временами доносившиеся из матросского клуба, что примостился у подножия сопки в самом конце улицы. Сейчас там, видно, упорно заучивали вальс, повторяли то отдельные места, то целиком; расстояние скрадывало и смягчало все огрехи…

Умелая и рачительная Наталья Сергеевна научила Велту варить варенье из местных плодов и ягод. Из жимолости получалось нежное, с кислинкой, пришедшееся по вкусу Павлову; Велте больше нравилось из шиповника, оно напоминало цукаты, ну а варенье из морошки, пахнувшее земляникой, и есть было жалко, настолько красивым оно получалось. Велта припрятала его для особо торжественных случаев. Незаметно, шутя, она заготовила довольно большой, как ей казалось, запас: целых восемь банок варенья. Однако Наталья Сергеевна посмеивалась… Уж она-то заготавливала так заготавливала! Счет велся не скромным баночкам, а трехлитровым бутылям да бочонкам. Зато, если заглянете к ней зимой даже ненароком, без вкусного угощения не уйдете — грибы соленые и маринованные были чудом, слоеные пироги и просто пироги со всякими начинками таяли во рту, а чай с вареньем!.. Гостеприимнее и хлебосольнее Серовой в городке никого не было.

Велта диву давалась: «Когда она все успевает?», и в ее душе шевелилось нечто вроде зависти. Кроме хлопот по дому Наталья Сергеевна много времени уделяла школе, где работала секретарем-машинисткой и выращивала всякие диковинные цветы, щедро украшавшие школьные окна. Красовались ее цветы и в окнах соседей. А у самой Натальи Сергеевны — шутка ли сказать! — уже третий год махонькое лимонное деревцо приносило по пять, а то и по семь настоящих лимонов.

— Когда мы сюда приехали, Васильку и двух годочков не было, — вздыхала Серова. — Уж так трудно, так трудно приходилось… Верите, руки опускались. Сколько я слез пролила!.. Теперь рай земной. Сегодня редиски купила, луку зеленого, огурчиков… Дома вон понастроили, автобус до города пустили, летом катер ходит. Нет, теперь грех жаловаться. А раньше?.. Бидон молока привезут, и то радовались. Хоть детишкам малым доставалось. Да-а-а… Вот с тех пор и привыкла запасаться впрок. Вроде и нужды нет, а все равно боязно. — Она знобко поводила плечом. — Вдруг запуржит, да еще надолго. Что тогда?.. Потом, в работе время летит быстрее: туда-сюда, глянь, и день прошел. — Ее большие, с поволокою, немного мечтательные глаза то и дело подергивались грустью.

Наталья Сергеевна очень тосковала по своему единственному чаду. Василек, в прошлом один из лучших учеников Ветровой, уже второй год успешно взбирался по нелегким студенческим ступеням кораблестроительного института в далеком-предалеком Ленинграде.

Велта изредка встречала на лестнице приземистого, средних лет мичмана с медным от загара лицом, на котором грозно топорщились пшеничные усы. Мичман выглядел всегда отменно: то в ловко сидевшем на нем плаще, то в модно сшитой тужурке, всегда при галстуке, всегда в твердо накрахмаленных манжетах и воротничках, выделявших его загар, в щегольской фуражке с верхом из белой кожи, а уж о ботинках, о пуговицах и говорить не надо — в них отражался целый мир. В довершение ко всему, из-под пшеничных усов вечно торчала длинная изогнутая трубка с надраенным до золотого блеска колечком на мундштуке. Про себя Велта называла мичмана не иначе как «морским волком» и какое-то время не знала, что это муж Натальи Сергеевны.

Как-то в книжный магазин обещали привезти новинки. Там уже толпились покупатели: несколько женщин, школьники старших классов, «морской волк» и Наталья Сергеевна, которая, облокотившись о прилавок, неторопливо беседовала с продавщицей.

Вслед за Велтой в магазин заглянул розовощекий, с задорно поднятым носиком матрос, видно, из молодых. Он забыл отдать честь мичману, а скорее всего, подумал, что тот его не видит, листая томик стихов. Мичман, однако, увидел, спокойно повернулся, поманил матроса в сторонку и начал тихо, внушительно отчитывать. Из угла доносился его рокочущий голос — строгий, с металлом, нижайшего тембра. Матрос покраснел, извинился, схватил купленные конверты и пулей выскочил на улицу.

— У-у… Старый черт, — едва слышно пропела Наталья Сергеевна, обернувшись к мичману. — Ну чего прицепился? Не видишь — совсем еще дите!

— Не дите, а защитник Родины! И забывать об этом не должен и во сне!

В тот день Велта купила две хорошо иллюстрированные, потому довольно дорогие, книги. Пришлось даже перехватить пятерку у Серовой. А вечером, когда пришла отдавать долг, снова встретилась с мичманом. Тот сидел на кухне в одной майке, перебирал рыболовные крючки и попыхивал трубкой.

— Знакомьтесь, — представила Наталья Сергеевна, — мой старик.

«Ну и ну, — ахнула Велта, услышав их домашний разговор. — Где же металл?.. Где литавры и трубы?!» В голосе Ивана Фомича пели одни нежнейшие скрипки. И тоже, как у жены, с мягким украинским оттенком.

Не могла знать Велта, что «морской волк» грозным был только с виду. На самом деле это был добрейшей души человек, который пекся о своих торпедистах никак не меньше, чем о своем Васильке. Но и спуску им не давал. Служба такая!..

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

— Мир тесен!.. — Небольшого роста седоволосый капитан второго ранга улыбался в дверях широчайшей белозубой улыбкой. — Куда вас занесло, Виктор Федорович?!

— Здорово, Борис Михайлович! — Павлов долго тряс руку Бучинскому, невольно заражаясь его настроением. — Что, далеко?

— Куда же дальше?.. Дальше только океан!

— Да-а. Дальше только океан!.. — повторил Павлов, качая головой и думая, что только в океане вся их жизнь, что и на берегу они живут только для океана. — О-о-о! И Петр Мефодьевич здесь?! — Павлов заметил конструктора, стоявшего за Бучинским и не спешившего выходить из темноты на свет. — Ну-у, брат!

Павлов хорошо знал обоих. На Балтике им приходилось вместе заниматься новым оружием. Петр Мефодьевич Федотов, маститый конструктор, разработал с коллегами не одну торпеду. Федотовские торпеды отличались оригинальностью решения, очень высокими тактическими данными и в большинстве своем приходились по душе флотским оружейникам. Его считали конструктором от бога, относили к тем ученым, которые в самом прямом смысле двигают науку.

Бучинский, заведовавший лабораторией, был много моложе, не имел столь больших успехов, однако обладал, как принято говорить, «пробивной силой», считался незаменимым при всяких освоениях техники, когда требовалось стыковывать несколько ведомств с флотом. Если Федотов был самой наукой, то Бучинский, скорее, лишь находился при науке. Но и такие люди полезны, и науке без них не обойтись.

Борис Михайлович имел веселый нрав, знал несметное множество анекдотов и всегда создавал оживление, совсем не лишнее в работе. Ко всему, был вхож к высокому флотскому начальству, чем гордился, а иногда не прочь был и щегольнуть.

— Сколько мы не виделись? — спрашивал Бучинский, раздеваясь и усаживаясь к столу. — Год, два?.. Ну, как тут?.. — Он сыпал вопросами, но, похоже, совсем не интересовался ответами.

— Живем помаленьку, — отвечал Павлов, устраиваясь напротив. — А ка́к — скоро сами увидите.

— С вами я не встречался ровно три года, — уточнил Федотов, потирая покрасневшие руки. — Помню, тогда поработали на славу. У меня самые лучшие воспоминания…

— У меня тоже. — Павлов мечтательно улыбался. — Интересно было!

— Да, хорошо пошел тот образец. — Бучинский критически оглядывал кабинет. — Кстати, вы и теперь применяете его довольно широко.

— Это верно, — подтвердил Павлов, переходя от воспоминаний к сиюминутным заботам. — Так сколько, говорите, вас приехало?

— Как всегда, — повел бровями Бучинский. — А если точнее — нужно посчитать…

Пока он считал, Павлов успел его рассмотреть: три года назад у Бучинского серебрились только виски, сейчас его голова стала совсем белой, прическа на макушке потеряла пышность, а серый цвет лица выдавал, что застарелая язва никак не отпускает. Видно, бесконечные командировки, скитания по гостиницам и всегдашнее беспокойство вершили свое дело. И только веселые, чуть навыкате, глаза да вечная улыбка говорили, что капитан второго ранга годам не поддается и запал у него еще не иссяк.

Федотов, наоборот, за последние пять лет изменился мало. Держался петухом. Все та же поджарая фигура, прямая осанка, та же густая рыжеватая шевелюра над загорелым гладким, широким лбом. Уравновешенность, глубокое отвращение к сигарете и рюмке, стремление в любых случаях следовать здоровым привычкам, вроде утренней гимнастики, бега трусцой, прогулки перед сном с обязательным стаканом кефира, надежно защищали его от преждевременного старения.

За время работы с ними на Балтике всякое бывало. Образец, о котором только что напомнил Бучинский, тогда не только осваивали, но и доводили до «тютельки в тютельку». А в таких случаях, несмотря на общий успех испытаний, торпеды нет-нет да и «булькали», до цели не доходили. Не страшно, если такие неудачи случаются на специальных полигонах. Полигоны так напичканы всевидящими «глазами», что опытное оружие не теряют. Его тут же отыскивают, и неудачные выстрелы признаются полезными, позволяют быстрее узнавать изъяны и избавляться от них, пока идут испытания. Совсем другое дело, когда подобное происходит в море, тем паче в океане, где потопление торпеды равносильно ее потере. Океан не полигон, его не оборудуешь. На больших глубинах искать и поднимать что-либо неимоверно трудно. Однако вместе с потерянным оружием исчезает и возможность узнать причину, отчего оно очутилось на грунте. Вот тогда во всех смертных грехах конструкторы и обвиняют флотских. Павлов сам нахватал из-за этого столько «фитилей», сколько не имел за всю прежнюю службу.

Иногда торпеды все же отыскивали, и авторами «бульканья» не обязательно признавались моряки. Тогда Бучинский не мешкая садился за междугородный телефон, слал заводам телеграммы, и его стараниями недоделки исправлялись довольно скоро: к концу опытных стрельб промышленность уже выпускала улучшенные агрегаты.

В конце концов, образец прочно входил в арсенал корабельного оружия, но, как всегда, в неудачах узнавались люди. Федотов держался спокойно, охотно соглашался с разумными доводами моряков и вообще безболезненно принимал критику в адрес своего детища. Бучинский страстно защищал конструкторов и обвинял флотских, «так плохо подготовившихся к приему новой техники». Когда же «утопленницу», случалось, поднимали и убеждались, что моряки не виноваты, довольно искусно расточал любезные улыбки. Однако и он старался, чтобы все были друг другом довольны, и в этом преуспевал немало.

Бучинский, сверившись со списком, назвал число приехавших коллег. Оно оказалось немалым. Всех надо было устроить с жильем, питанием, создать хотя бы мало-мальские условия на рабочих местах, но возможностей Павлова это не превышало.

— Для всех членов комиссии мы можем прямо здесь обеспечить теплые, светлые комнаты, — начал было Павлов, но Бучинский прервал его с улыбкой на своем круглом лице.

— Премного благодарны за заботу, от комнат для наших людей не отказываемся, но мы с Петром Мефодьевичем предпочитаем гостиницу.

— Я вам не забронировал…

— Виктор Федорович! — воскликнул Бучинский, показывая все тридцать два зуба. — Или вы забыли?!

Павлов не забыл ни Бучинского, ни его способностей устраиваться в переполненных гостиницах. Требовалось только одно: администратором должна быть женщина. Борис Михайлович покупал цветок — не цветы, а именно цветок — поприглядней, непременно на длинном стебле; если купить негде, обходился ближайшей клумбой; если не было клумбы, годилась и липовая ветка, иногда с листочками, иногда только с почками. Изобразив улыбку, из-за которой его путали с киноактером, он протискивал в администраторское окошко голову вслед за цветком; что он там говорил, какие знал магические слова — оставалось тайной, ходили даже слухи, что пользовался гипнотическим действом, но через минуту-другую выныривал, сжимая в руке бланки анкет, какие заполняют при поселении в гостиницах. А по другую сторону окошка администраторша растроганно прижимала к груди цветок или ветку.

— Разве забудешь! — усмехнулся Павлов. — Будем считать, что вопрос с размещением комиссии утрясен. Спрошу вас, Петр Мефодьевич, о главном: работа над новой торпедой уже закончена или предстоит ее доводка в наших условиях?

— Не беспокойтесь, — ответил Федотов, с пониманием взглянув на Павлова поверх очков. — Госиспытания торпеда уже выдержала, никакой доводки не будет. Надо лишь научить вас обращаться с нею, пострелять вдоволь и на том распрощаться…

— К сведению, — дополнил Бучинский, — торпеда воплотила в себе самые последние достижения, и обращаться с нею нужно, я бы сказал, деликатно. — У Бучинского в слове «торпеда» слышалось густое украинское «э». — Конечно, везде нам здесь нужна идеальная чистота, свежие халаты, горячая вода — почти как у хирургов!

— Уяснил и это, — улыбнулся Павлов, подумав, что они уже давно привыкли к таким строгостям. — А зачеты по торпеде нам предстоят?

Федотов с Бучинским переглянулись, должно быть, вспомнили, как на Балтике они попервости многим павловским торпедистам поставили двойки, а после повторной подготовки к зачетам были немало удивлены, что всем без исключения приходилось исправлять двойки на пятерки.

— Вы-то сами проводили?.. — поинтересовался Бучинский и на утвердительный кивок Павлова добавил: — Тогда проверим только на практике.

Приемная командующего флотом.

Стульев много, но никто не садится. Похаживая, шуршат дорожкой, скрипят паркетом, говорят полушепотом, иные нервически позевывают. Худощавый капитан второго ранга из надводников второй раз у высоченного зеркала, с сомнением водит по шершавым щекам, морщится, словно щетина растет у него на глазах: охота ли нарваться на замечание командующего.

В отсутствующих взглядах напряженная мысль — еще и еще раз продумывают, как докладывать, что просить, как будет покороче, пояснее, по-военному.

Панкратов внешне спокоен, привык, должно быть; Павлов перекатывается с пяток на носки, разглядывает потолок; Жилин тянет за галстук — видно, воротничок тесен — и перекладывает ядовито-желтую папку из руки в руку; Бучинский учтиво улыбается, намекает, что с командующим он на короткой ноге; Федотов с некоторым удивлением поглядывает на публику, видимо, хочет понять, отчего это военные волнуются?

Благоговейное затишье нарушают разве что вольные разговорчики адъютанта. Все ходят, а он сидит, жалуется остановившемуся около него капитану первого ранга, как трудно нынче служить и что вообще последние годы не чета прошлому десятилетию.

Павлов слушал адъютантские разглагольствования, про себя думал, что такие разговорчики совсем не вредны, скорее, полезны — они снимают здесь лишнюю нервозность, настраивают на живой лад, хорошо подготавливают к трудной беседе.

«Бим-бом, бим-бом…» — часы музыкально отбили десятку. Из кабинета с довольным видом вышел пожилой контр-адмирал, говорили, из приезжей комиссии; адъютант высоко приподнял локоть, глянул на свои часы величиной с будильник, видно не очень-то доверял напольным, и пригласил войти.

Сразу за дверью серые, светлые, с колючими зрачками, строгие глаза командующего по очереди вцеплялись во входивших, какую-то секунду изучали, секунду приветствовали, секунду напутствовали: «Сосредоточься, отбрось мелкоту, здесь толкуют только о важном!»

Короткий, чуть заметный кивок в ответ на представление, сухое рукопожатие, и вот уже все за длинным-предлинным столом. За стулом адмирала — во всю стену — карта. Темно-синие, синие, голубые и совсем светлые воды, обрамленные горными полукружьями, разливались вширь до бесконечности, и казалось, что за стулом и впрямь сам Мировой океан.

— Итак, новая торпеда… — едва слышно, будто размышляя вслух, заговорил командующий. Так говорят очень большие начальники, знающие наперед: как бы тихо они ни говорили — их должны слышать. Его цепкий взгляд выхватил Бучинского и Федотова. — Что-то много лодок вы требуете!

— Товарищ командующий!.. — Бучинский резко поднялся и застыл в стойке, коей позавидовал бы любой строевик. — Программа опробована — вы не первые. Это минимум кораблей для полного внедрения торпеды. Поэтому желательно по программе…

— Так и быть, постараемся, — немного помедлив, сказал адмирал, вычеркивая какую-то строчку. — Ну, а что Павлов?..

«Разве я уже «что», а не «кто»?» — весело подумал Павлов и доложил:

— К стрельбам готовы, товарищ командующий!

Адмирал повернулся к Бучинскому:

— Договоримся так: координировать корабли и берег поручим товарищу Жилину. Через него и давайте задания. Жилину ясно?..

Петр Савельевич встал мгновенно, но с ответом замешкался, силясь сказать что-то для себя трудное. Наконец сказал:

— Общее руководство, надеюсь, будет за товарищами из центра?

Командующий пытливо воззрился на Жилина, не совсем понимая сути вопроса, и жестко проговорил:

— Стреляет флот, — значит, отвечает флот! А «товарищи из центра», — он слегка улыбнулся, — думаю, нам крепко помогут.

— Для того и пожаловали. — Федотов недоуменно приподнял очки.

Обсуждали, кто, где, когда и что будет делать. Федотов подробно рассказывал о торпеде, о том, как она вела себя на госиспытаниях, и на что нужно глядеть, чтобы все шло гладко. Выступавшие старались быть предельно краткими, да и командующий своими репликами помогал этому, посему деловой разговор надолго не затянулся, а когда закончился, слова попросил Бучинский.

— Мы с товарищем Федотовым, — он на мгновение обернулся в сторону конструктора и стал расцветать любезной улыбкой, — с удовлетворением отмечаем, как хорошо осваивается торпеда на вашем флоте. Очень надеемся, — Бучинский засиял во всю ширь, — что так пойдет и дальше. Судя по совместной с вами работе на Севере… — добавил он с почтением.

— Что-то не припоминаю… — улыбнулся командующий одними глазами. — Вот Петра Мефодьевича хорошо помню!

— Так я его и имею в виду, — ничуть не смущаясь, проговорил Бучинский.

— В таком разе, — командующий с живостью оглядел присутствующих, — за работу!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

«Скажи-ка, два дня не было дождя, а пылищи!.. — удивлялся Ветров, глядя, как красноватая пыль легким облачком откликалась на каждый его шаг. Он досадливо отшвырнул угловатый камень. — Из-за вас, голубчики, и летят покрышки!» Ветров оглянулся: Владислав с газиком остался позади, шина лопнула почти при въезде в городок. Там притормозил грузовик, и его водитель теперь уже помогал Владиславу менять колесо.

Скверно на душе у Ветрова, как всякий раз, когда он уезжал от Власенко. После операции у того пошло на поправку, а потом опять все ухудшилось. Так и ползет кривая: то чуть вверх, то чуть вниз, а в общем — не радует. Врачи утешают: мол, это уже кое-что, это уже хорошо. Куда как хорошо! Человек в руках книгу не держит, так ослабел. А какой был крепкий мужик! Ему бы сейчас в Крым, к солнышку, к теплу. Но врачи знают свое: рано, окрепнуть надо. Путь, дескать, далекий, для здорового нелегкий.

Ветров как бы снова переживал встречу, вспоминал подробности. Обнадеживало, что у Николая Захаровича пропала безысходность, обреченность, в глазах затеплились живые огоньки, все им становилось интересно. Понравилось Ветрову, как Николай Захарович, безразлично посмотрев на печенье и на мед, обрадовался яблочному компоту и разрешению немного почитать.

Он с живостью взялся слабыми руками за журналы. «Крокодил» есть «Крокодил», а вот номера «Огонька» и «Смены» пришлось предварительно профильтровать, оставить только те, что могут повысить тонус, не содержат мрачного.

«Самому впору тонус повышать», — с горечью подумал Ветров, отбрасывая ногой еще один камень, и сошел на тропинку, диагонально пересекавшую рощу над Нижней улицей. Потом он стал взбираться на крутой пригорок, где за баней и библиотекой особняком стояло несколько домов. Подниматься трудно, спускаться еще труднее, и Ветров расстраивается: сколько тут еще надо прикладывать сил, чтобы люди ходили не боком, а прямехонько, как привыкли!

Он нарвал пучок полыни, как можно лучше стряхнул пыль с ботинок и направился к Молокановым, с которыми так не ко времени тоже случилась незадача. «Кактус», как выражается командир.

Мичман Молоканов захандрил, все из рук роняет, говорит: «Жена отбилась, где-то пропадает…» Только этого еще и не хватает! Вот-вот начнутся стрельбы новой торпедой, конструкторы приехали, работенка кипит — присесть некогда, а тут иди в чужую семью, разбирайся.

«Обожди, комиссар, чего-то не то балакаешь, — брали верх другие мысли. — Кто такой Молоканов? Запамятовал?.. Командир расчета, который и будет готовить новую торпеду. Здорово он наготовит с такой хандрой!.. Выходит, не идти, а бежать надо в эту, так сказать, «чужую» семью. Молоканов твой, значит, его семья твоя! Хочешь комиссарить, без этого не обойдешься… Нет, верно, что решил заглянуть к Молокановым!»

Ветрова впустила худенькая девочка с тонкими, загнутыми, как рогалики, косичками, с недетски серьезными глазами, одетая в серый свитер, поверх которого вместо фартука болтался пестрый не по росту большой обористый сарафан.

— Молокановы здесь живут? — спросил Ветров для пущей убедительности.

— Здесь… Только папа еще на работе.

— Не беда, встречусь с тобой и с твоим братцем, — сказал Ветров, не раз видевший мичмана с детьми.

Брат, в протертых на коленях колготках, не обращая ни малейшего внимания на гостя, упорно бил игрушечным автомобилем по кухонному столу, на котором сестра готовила нехитрый ужин — намазывала маслом хлеб. На замурзанном лице мальчика не просохли слезы.

— Кто тебя обидел, герой?

Молчание и стук, стук и молчание…

— Он мои тетради цветными карандашами разрисовал, — обиженно проговорила девочка.

— Какая же «награда» досталась ему за это? — поинтересовался Ветров, незаметно разглядывая кухню, коридор и угол комнаты, что виднелся за приоткрытой дверью. На полу бумажки, лоскуты, в комнате тоже лоскуты, на кухонном столе пирамида немытых тарелок, в миске почерневшая высохшая картошка.

— Какая? — Девочка, вытянув от чрезмерного старания губы, намазывала ломоть так, чтобы все масло с ножа оставалось на хлебе. — Поколотила его!

— Такого маленького? — Ветров укоризненно покачал головой.

— Да-а, ма-а-ленького! — протянула девочка. — Генка, знаете, какой сильный?.. Так меня ударил!

— Выходит, обменялись любезностями? — усмехнулся Ветров.

— Вот!.. — пробасил Генка, вскинув вверх сжатый кулачок, и исподлобья, с вызовом посмотрел на сестру: — Дуйя!.. Ка-ак дам!

— Это уж ни к чему. — Ветров строго погрозил пальцем. — Разве можно старшую сестренку так называть? Ее уважать надо.

— Ду-у-йя!

Видя, что упрямца не переубедишь, Ветров сменил тему:

— Где ваша мама?

— Умотала! — словно отрезал Генка грустным голосом и со всхлипом вздохнул.

— Как-как?..

— У-мо-та-ла! — по складам повторил Генка непонятливому дяде.

— Мама уехала в город к подруге, — пояснила девочка.

— Когда?

— Вчера вечером, — последовал равнодушный ответ, и тонкие покрасневшие пальчики, подхватив оборку сарафана, начали вытирать братишкин нос, что вызвало у того бурное недовольство: в ход немедленно был пущен автомобильчик, колотивший теперь по рукам сестры.

Ветров положил ладонь на теплую шелковистую головку мальчика. Тот сразу сжался и притих.

— Как тебе в садике, нравится?

— На него Зоя Александровна опять жаловалась! — кипятилась сестра.

— Что ж ты натворил?..

Нос захлюпал сильнее, на ручонках, которые его вытирали, потянулись мокрые следы.

— Он там всех по голове игрушками бьет! — продолжала безжалостно аттестовать брата девочка.

— Нехорошо! Ты ведь сильный, Генка, а сильные всегда добрые и справедливые, защищают слабых.

— А… А они пейвые!

— Вот оно что! — Ветров словно бы соглашался с Генкой. — Тогда надо разобраться. Для этого у вас воспитательница Зоя Александровна, ты к ней и обращайся. Ладно?..

— Я-а-дно! — важно протянул бутуз.

— Значит — по рукам!

…У Ветрова остался горький осадок от неухоженности детей и всего жилища.

«Прав мичман. Надо брать мамашу за шкварник да трясти, пока она не выйдет на истинный курс!»

Молоканова сидела напротив, подперев щеку, закинув ногу на ногу.

— Вызывали?..

Ветров, как ни старался, не мог побороть в себе возмущения. Видно, Молоканова это замечала, и ее лицо все больше принимало вызывающее и вместе с тем настороженное выражение.

— Приглашал. Догадываетесь, по какому поводу?..

— Откуда мне знать! — Она говорила с хрипотцой, с ворчливыми нотками. — Наверное, Лешка накапал!

— Лешка — это Алексей Иванович, ваш муж? — спросил Ветров, с трудом сдерживая себя.

— А кто ж еще?! — Женщина брезгливо наморщила нос. — Только он и может посторонних путать в нашу жизнь.

— Для меня ваш муж не посторонний. Он командир расчета, от него многое зависит.

— Видать, потому на работе днюет и ночует. — Молоканова отворачивала голову и косилась в сторону. — Дети его почти не видят.

— Еще больше они не видят вас, — холодно сказал Ветров, в упор глядя на собеседницу. — А Алексей Иванович на военной службе!

— Не скажи́те! — оживилась Молоканова. — Вон наш сосед Чулков — тоже на военной службе. В шесть часов склад на замок и тут как тут!

— А другой ваш сосед — Чулькин?

— Тот, как и Лешка, — непутевый! Тоже мне — службу выбрали!

— Службу не выбирают. — Ветрова не на шутку начинала раздражать эта женщина. — Однако мы отвлеклись. Речь не об этом…

На скулах Молокановой вспыхнул яркий румянец, в ее расширенных зрачках задрожал испуг.

— Почему вы не ночуете дома? — напрямик спросил Ветров, решивший, что пора переходить к главному.

— Я… Я тогда у подруги на свадьбе гуляла, — скороговоркой выпалила Молоканова, часто моргая.

— Но «тогда» был не единственный раз. Вас нередко видят в сомнительной компании.

— А-а, это Катька, зараза, нажаловалась! Сама святошей прикидывается, а может, хуже меня! Простых щей сготовить не умеет, в кафе обеды берет, все деньги на наряды пускает. Она… — с хриплым смехом Молоканова выпалила скабрезность.

— Хватит, Фаина Степановна! — прервал Ветров, отбрасывая со лба вечно мешавшую прядь, и отодвинул на край стола календарь на тяжелой подставке. — Разговор не о недостатках других, а о вас. И прошу выбирать слова. И не только для меня — ваши дети в таком возрасте, когда впитывают все как губка. Для Генки ваша ругань уже не прошла бесследно. Да и бить по голове чем попало он у вас научился.

— А чего особенного?.. — Густо накрашенные брови Молокановой с удивлением взметнулись кверху. — Иногда и стукну сгоряча. Нас самих так воспитывали, ничего — выросли!

— Вырасти-то выросли… — мрачно проговорил Ветров. — Но вот скажите откровенно, вы собой довольны?

— Уж какая есть! — горячилась Молоканова, ее лицо опять перекосила ухмылка. — Чему хорошему могла я научиться у отца-пьянчужки? А я к своим детям всей душой!..

— По ним что-то незаметно. По квартире тоже.

— Знаете, это наше личное дело!

— Нет, не так! — жестко возразил Ветров. — Судьба Алексея Ивановича нам не безразлична. Как я понимаю, только ради детей он и пытается сохранить семью.

— Неправда, меня он тоже любит!

— Любовь, не подкрепленная уважением, быстро гаснет, а вы сами ее просто-напросто убиваете.

Наклеенные ресницы вспорхнули, как потревоженные птицы, открывая круглые испуганные глаза.

«До чего на Генку похожа! — поразился Ветров. — Глаза — копия. Видно, запуталась по глупости. Теперь надо действовать решительно, вытягивать ее из болота, пока не поздно, пока она еще может глядеть вот такими глазами».

Он встал и сурово проговорил:

— В общем так: или вы образумитесь, или, заявляю с полной ответственностью, будете выдворены из городка в двадцать четыре часа!

— У вас нет такого права!

— Обратимся к командованию, — Ветров словно выносил приговор. — Наш городок закрытый, и разлагать молодежь вам не дадим. Этот разговор считайте предупреждением — первым и последним!

Откровенный испуг согнал с лица Молокановой остатки бравады.

— Валентин Петрович… Верьте мне… Я…

— Все! Разговор закончен. До свидания.

Хорошо идти по бетонке, да еще домой! Спуск к берегу длинный, пологий, широкий. Идешь, а перед глазами бухта, чуть правее — океан. Неоглядная синяя равнина ласкает взор и будто притягивает: вниз так и несет.

Павлов с Ветровым, как всегда, поначалу безмолвствуют: за полдня накомандовались, набеседовались, в общем, наруководились, надо с мыслями собраться.

С утра был туман, такого давно не было. Густой, холодный, непроглядный. Теперь туман отступил, его белесая стена уже далеко за входными мысами, а сверху солнце — яркое, слепящее, греющее. Земля просыхает, парит, одаряет грибными запахами, прелью…

За спиной послышались шаги. Торопливые, робкие, настигающие. Оглянулись — Самойленко.

Чего это он? Даже по дороге на обед нельзя от службы оторваться!

Павлов вспомнил, что он и сам нынче хотел вызвать капитан-лейтенанта. Выходит, на рыбака и рыбка…

— Что стряслось?

Командирский вопрос словно придержал Самойленко.

— Я насчет… — начал он несмело, спотыкаясь на ровном месте. — Насчет академии и насчет отпуска.

— Подловил-таки! — укоризненно сказал Ветров, хлестко щелкнув пальцами.

— Академия и отпуск… — медленно процедил Павлов, критически разглядывая Самойленко. — Мне вас тоже кое о чем надо спросить, но сначала послушаю. Так куда, когда?..

— В военно-морскую, этой осенью. — Самойленко оживился, довольный, что командир согласился выслушать его на ходу. — Еще отпуск дополнительный на подготовку…

— Все? — Павлов свернул с бетонки к берегу, за ним потянулись его попутчики. — Сколько же лет прошло после окончания училища?

Самойленко сразу сник, будто невесть когда, даже трудно вспомнить, закончил училище, щеки его закраснелись.

— Пять, шестой пошел…

— А здесь давно?

— Второй год пошел… — Самойленко выдавливал слова, видно, горло у него перехватило. — До того — в центральном управлении…

— Не маловато ли настоящей флотской жизни пришлось на вашу долю?

Самойленко зарделся пуще и чуть слышно произнес:

— Маловато, конечно, но годы идут…

— Годы! — в разговор включился Ветров. — Годы идут, а служба стоит! До академии вам еще стоило бы послужить… Интересно только, когда вы за службу возьметесь?

Самойленко отчужденно покосился на Ветрова и ничего не ответил. Да и что отвечать?.. Вспомнилось, как своими и чужими стараниями добивался назначения в управление, как добился, а потом пожалел, стал проситься на корабли, и чтоб в отдаленные районы — хотелось льготных годочков набрать; на корабль не попал, сюда попал, так целый год и мается.

Валуны сменились галькой, которая незаметно переходила в песок. Серый, темный, вовсе непохожий на песок Приморья или на дюны Рижского залива. На песке — сплошь чайки. Сонные, медлительные, гордые. Они нехотя ворочали головами, нежились на солнце, отогревались. Им тоже надоел туман. Офицеры проходили неподалеку от кромки воды, ступали осторожно, боясь потревожить притихших птиц.

— Так как вас проверял Бучинский?.. — Павлов возвращал Самойленко из плена воспоминаний к заботам сегодняшнего дня.

Несмотря на обещание обойтись без зачетов, дотошный Бучинский все-таки устроил торпедистам тщательную проверку, хотя и сделал это под видом беглого опроса, когда они готовили контрольные приспособления.

Самойленко насупился, ему не хотелось рассказывать о неприятной истории.

— Знаете, что ответил Бучинский на мой вопрос, можно ли допускать Самойленко к приготовлению торпед?.. — Павлов решил «помочь» капитан-лейтенанту. — Бучинский ответил: «Можно, если за спиной у Самойленко будет стоять Городков». Стыд для офицера!

Самойленко был уже не рад, что обратился к командиру с просьбой об учебе. Положа руку на сердце, он никак не связывал свои нынешние дела-делишки с академией, полагая, что их повседневная суета — одно, а учеба — совсем другое.

«Умник, сунулся к командиру до обеда!» — казнился он, что нарушил одну из «морских заповедей»: на голодный желудок не тревожить начальство.

— А что вы вчера ответили адмиралу? — Павлов смутил Самойленко еще одним вопросом.

Вот за это капитан-лейтенанту и в самом деле совестно. Адмирал проезжал мимо пирса, где Самойленко с матросами укладывали металлолом, и спросил, когда они закончат укладывать, мол, надоело созерцать беспорядок. Самойленко возьми да и ответь, что тут не он, а Городков отвечает.

Ну и рассердился адмирал: что это, мол, за капитан-лейтенанты пошли — ни за что не отвечают. Получилось даже хуже, чем с торпедой, когда перед Жилиным спасовал и за городковскую спину пытался юркнуть.

Самойленко не нашелся, как и объяснить Павлову эту свою промашку.

— Я не я и хата не моя… — не отступал Павлов. — Так дальше продолжаться не может, товарищ Самойленко!

Самойленко нелегко было это выслушивать, но что делать? Ведь все сущая правда!

— Как сейчас ехать в отпуск?.. — добавлял Ветров. — Конструкторы приехали учить, а Самойленко, что же, от них деру?..

— Товарищ капитан второго ранга! — Самойленко, обращаясь к Павлову, вынужден был дать отбой. — Знаете, я поторопился со своей просьбой…

— Никак, обиделись? — Павлов переступил через корягу, подаренную берегу приливом. — Еще послушаем, что завтра скажут офицеры и что вы им ответите.

При напоминании о завтрашнем офицерском совещании Самойленко стал мрачнее тучи. Когда зимой он попытался взвалить свою вину на Городкова, офицеры так ему выговорили, что он вымаливал прощение, а теперь вот снова предстояло объяснение…

— Насчет академии… — завершил разговор Павлов. — В академиях пополняют знания те, кому есть что пополнять. А вам надо еще твердо стать на ноги, крепко уразуметь, что такое офицерская честь, и уж тогда говорить об академии.

Из-за обрыва, весь в туманной мороси, показался городок. Тут и там битым стеклом блестели лужи, крыши еще не просохли, и только темные пятна на солнечной стороне домов, испаряясь, быстро исчезали.

— Советую, Олег Николаевич, носа не вешать, — заокал Ветров, — завтра принять все, что вам причитается, и помнить: ваш возраст еще позволяет и службу показать, и на учебу поспеть.

— Постараюсь… — глухо вымолвил Самойленко, понимая, что ничего другого, в сущности, ему и не остается.

Две торпеды разлеглись рядком, новейшие, нестреляные. Над одной Городков со своими трудится, над другой — специалисты из центра под началом инженера Савелова. Городков из уважения называет их профессорско-преподавательским составом. Одни учатся, другие учат, но каждые сами по себе готовят по торпеде. У Городкова расчет сборный — за первого номера выступает Самойленко, за второго — Молоканов, за третьего — Серов, за другие номера — тоже мичманы. Так наказал Рыбчевский. Говорит, пока офицеры и мичманы своими руками, своими головами не приготовят хотя бы одну торпеду, до тех пор не им учить тому матросов и старшин.

Ничего, покуда готовят не хуже учителей. По крайней мере, так сказал Савелов. Вот уж дотошный человек! И за своими «профессорами» следит, и Городкова не забывает. Сам трогает, сам измеряет, никому веры не дает. Такой Городкову нравится. Он и сам такой. Не нравится ему только, когда Савелов замечает какую-либо ошибку. Но это, к счастью, бывает редко: не зря же сами себе экзамен устраивали!

А вообще, чем отличается савеловский расчет от городковского?.. Отличие есть: «профессора» копаются в торпеде тихо, чинно, моряки Городкова докладывают, показывают, командуют…

Городков ощущает на себе чей-то взгляд. Будто кто стоит сзади и сверлит. Нет, не Савелов. Савелов в торпеде крутит, мерит. Тогда кто?.. Обернулся — никого. Неужто мерещится?.. Не может быть. Спал нормально, ел нормально, детектив на ночь не читал. А-а-а! Ясно!.. С цехового мостика на него глядит черное око Рыбчевского. Не очи, а именно око. Второе прикрыто. А это целится, как в оптическую трубу. Циклоп настоящий!.. Выходит, не один Савелов в него целится. Еще и Рыбчевский на контроле. Ладно. Пора привыкнуть.

У торпедной кормы вовсю пыхтит Самойленко — прибор курса устанавливает. Сложная задачка!.. Прибор тонкий, нежный, на него, кажется, и дышать опасно, к тому же горловина узкая, в кормушке тесно. Самойленко третью попытку делает, две первые были вхолостую. Лоб мокрый, на носу капля… Не сдается! Над ним Молоканов, вежливо улыбается, услуги предлагает. А Самойленко ни в какую, непременно сам желает. Сам так сам. У Городкова руки чешутся, так и подмывает кинуться на помощь, однако он помнит наказ замполита — «терпения набраться».

Самойленко содрал руку в кровь. Еще немного — и станет невмоготу. Тогда что — сдаваться?.. Ну уж нет! Олег тянется к кронштейну, куда прибор ставить, а он не нащупывается. Верхнюю половину приладишь — нижняя не совпадает, нижнюю совместишь — верхняя идет в сторону. Чистое наказание, да и только!.. Хорошо, Савелов не видит попыток, а то бы уже отстранил от прибора. Стоп!.. Кажется, сел. Олег еще не верит удаче. Но прибор и в самом деле на месте. Все. Крути винты!.. Самойленко победоносно смахивает очередную каплю, сползшую на нос, Молоканов сверкает зубом, Городкову радостно: хорошо, что «англичанин» Самойленко перестал витать в облаках, воспылал любовью к службе — от матросов и от торпед не оттащишь, его помощь уже чувствуется. Молоканов тоже воспрял духом, то и дело, как маяк, улыбкой блестит. Видно, дома все улеглось, с женой поладил. Городков и сам теперь идет домой, как на праздник. Сердце радуется. Хотя… Валентин Петрович предупреждал, дескать, рано до потолка прыгать. Нужно время и время. А главное, больше времени семье уделять.

За новой, еще не привычной работой время идет быстро. Надо торопиться — вот-вот пожалуют подводники торпеды принимать. Городков заученно вынимает из-под кителя карманную «луковицу», щелкает крышкой и в который раз любуется римской цифирью на перламутровом диске. Хороша «луковица»! Купил по случаю на Кавказе, выручил горемыку, собиравшего деньги на обратный путь. Куда там наручным! Если говорить строго, наручные часы не хуже карманных, но уж больно неловко в торпедах с ними орудовать. Зато карманные — красота!..

По старым меркам времени бы хватило, но Павлов завел новое правило — показывать подводникам не только окончательное приготовление, но и часть предварительного: мол, стратегия этого в том, что теперь подводники не кота в мешке принимают, а сами знают, что получают, уверенность имеют. Показывать-то, конечно, хорошо — и себя лишний раз проверяешь, и другим глаза открываешь на незнакомое, — но все же хлопот прибавляется — по цеху люди толкаются, мешают…

Правая рука Городкова на ключе, в левой — секундомер. У одной горловины — Самойленко, у другой — Молоканов. Савелов издали кивает, дескать, давай, начинай… Главную машину собрались проверять. Вообще-то, за ключ браться и машину включать — дело первого номера, а не командира расчета. Но уж больно хочется Городкову самому включить, да и Самойленко не возражает.

— Прочь от гребных винтов! — В голосе Городкова твердейшая сталь.

Специалисты усмехаются, слыша такую команду: у торпедного хвоста никого и так нет, можно смело вращать винты без всяких предупреждений. Но Городков и бровью не ведет — правило есть правило, береженого бог бережет.

Хрусткий щелчок — Городков откинул ключ, запустил секундомер, считает. Вдруг, как прорвало: бухнуло, зашуршало, загомонило. Шум нарастал с каждой секундой, по цеху понесся ветер, винты закружились, их уже не видно… Городков слушает. Закрыл глаза, как доктор, приникший к груди больного, ловит посторонние шумы: если такие обнаружит, враз забракует торпеду. Савелов тоже зажмурился, тоже прислушивается, впрочем, как и Рыбчевский, хотя тот не близко.

Все оказалось в ажуре. Городков уже положил ключ. Тихо. Лишь в ушах какой-то гул. Так всегда бывает.

— Как? — Городков спросил у Савелова, будто и сам не слышал, как.

Савелов развел руками, мол, чего спрашиваешь, конечно, здорово! Рыбчевский на верхотуре тоже доволен, тоже кивает, мол, хорошо.

Однако Городков попросил Савелова подойти поближе, посмотреть на ободранную руку Самойленко:

— Кровь наша вопиет, чтобы вы горловину эту расширили, а преобразователь сдвинули назад. Иначе с вашей торпедой без рук останешься!

— Не так это просто, — заартачился Савелов, заглядывая в ту самую горловину. — Легко рассуждать: взял и сдвинул! Тут, милый, граммы на учете…

— Подумаешь, граммы! — с нарочитым простодушием воскликнул Городков. — Вот этот груз на вершок вперед, а преобразователь на вершок назад…

— Слова, достойные мыслителя! А вы подумали, что образец пошел в серию?..

— Товарищ Городков, — Рыбчевский вырос, как из-под земли. — Для чего у вас журнал предложений?.. Туда и записывайте. А с конструкторами поговорим потом.

— Не удержался… — с досадой признался Городков. — Думаю, Савелов не будет на меня в обиде.

Откуда-то появился Федотов. Ни слова не говоря, он приложил линейку к горловине и что-то записывал на бумажке.

«Лед тронулся! — подумал Городков, с уважением следя за конструктором. — Земля богата не только «дубами»!»

Подводники пришли придирчиво строгими, неуступчивыми. Одним своим видом говорили: «Ну-ка, ну-ка, покажите, что вы наготовили. Только учтите, никакой потачки не будет. А то знаем мы вас!»

Городкову становится веселее, когда он вспоминает, что на кораблях в свое время и его так накручивали, велели береговикам спуску не давать. Теперь-то он знает, что береговики и сами себе не дают спуску!

Протяжно завыл кран. Торпеда приподнялась, грозно проплыла по воздуху и вот уже начала медленно оседать в огромной ванне.

Моряки притихли, хватко следят за последней манипуляцией, сильно хотят, чтобы все было в порядке. А торпеда окунулась, остановилась на миг, будто вода для нее холодна, и погрузилась, совсем притонула. Пузыри хлюпают крупные, мутные, но это ничего. Это архимедовский закон выполняется — тело вытесняет жидкость. Кончила вытеснять, вот теперь не дай бог увидеть пузыри. Эти пузыри уже будут другие. Из самой торпеды. И ничего, если травит крышка или пробка: поджал, сменил прокладку и порядок, а если травит по стыку или по шву?.. Тогда и впрямь дело швах!

Городков побледнел, Самойленко покраснел, Молоканов не показывает свой золотой зуб, одному Кукушкину — минеру лодочному — все нипочем, знай себе, стоит руки за спину, размышляет.

Тридцать секунд, сорок, шестьдесят… Вода — тишь да гладь. Укупорка полная.

— Вира!..

У второй торпеды сперва тоже было ничего, да вдруг пузырь выскочил. Судили, рядили, сошлись на том, что пузырь шальной, однако пришлось повторять все сызнова.

— Ну? — Городков с видом победителя взирает на Кукушкина. — Давай, Боря, подписывай, что принял.

Бориса Кукушкина на эмоцию не возьмешь, сначала он прочитал контрольные листы от «а» до «я», удостоверился, что все подписи, в том числе и городковская, на месте, и лишь тогда поставил свой автограф с вензелем.

— Смотри! — Он строго погрозил пальцем Городкову: — Беру тебя в первый отсек заложником. Коли что — зарядим в аппарат и выстрелим следом за твоей торпедой.

— Не грози, Боря, — парировал Городков, — ты расписался, и торпеды теперь твои. Коли что — адмирал выстрелит сперва тобой, а уж потом мной. Так что идем ужинать…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Рубка мелко дрожит. Лодка сначала медленно, потом все быстрее пятится от причала.

На мостике, рядом с сигнальной приступкой, втиснулись Павлов с Бучинским, не хотят никому мешать. Адмирал Панкратов тоже здесь — на мостике отходящей лодки. Молчит, губы пожевывает, словно они вкусные, природу созерцает, а у самого косое зрение включено на полную. Ни на секунду не теряет из виду ни берегов, ни командира, ни его помощников. Его лохматые брови, как гусеницы, передвигаются своими частями то кверху, то книзу, а прищур густых ресниц как никогда зорок и строг. Мимо проплывают знакомые, изученные до малейшей складочки мысы, скалы, рифы. К ним все внимание. Они как дорожные знаки на бойкой улице. Взгляды командира и адмирала то и дело меряют расстояния, схватывают направления. Верный глаз не хуже любой техники. Особенно панкратовский глаз.

Павлов с Бучинским никуда не целятся, ничего не меряют, ничего не схватывают. Просто любуются. Им можно любоваться.

Поднявшийся к самому поднебесью утес белеет сверху маячной башенкой. Как она туда забралась?.. От башенки сбегают вниз почти к самой воде извилистые желто-серые нити. Это птичьи отметины. Птицы не обошли своим вниманием ни одну расщелину, ни один выступ, ни одну вмятину. Они взмывают, садятся, хлопают крыльями, голосят… Над башенкой тучка. На всем огромном небе всего две темные дождевые тучки: одна побольше, прячась за зубьями сопок, лениво наплывает на городок, а эта, совсем крохотная, будто непослушное дитя, побежала вперед да и застряла над башенкой, загляделась. А может, зацепилась?..

Но вот маячный утес уже позади, и Павлову с Бучинским не надо больше задирать головы, чтобы любоваться на него.

Адмирал прячет улыбку в перчатку, он хорошо знает, что величавый утес с его башенкой еще никого не оставлял равнодушным, а уж тех, кто не часто выходит в океан, и подавно.

— Эх, мать честная, как же так, а?.. Фотоаппарат не захватил! — Потрясенный красотой берегов, Бучинский никак не может успокоиться, все оборачивается.

Адмирал сочувственно кивает, отлично понимая Бучинского. Сколько раз он сам проходил утес и мысы, что врезаются в залив, а до сих пор им удивляется, только теперь незаметно для других.

— Восторгайтесь, восторгайтесь, — продолжая улыбаться, снисходительно цедит Панкратов. — В вашем распоряжении всего ничего…

Да, от пирса до точки за входными мысами и впрямь всего ничего. Остальное, в большинстве своем, будет внизу, под водой, а под водой ни мысов, ни солнышка, ни птичек, ни такой вот башенки с тучкой, внизу только служба, дело, моряцкая жизнь.

— По местам стоять, к погружению! — Голос у командира тихий, будничный.

Павлов с Бучинским нырнули в люк и нашли себе уголок в центральном посту, где могли все видеть и слышать, не стесняя подводников.

За стенками бунтовала вода, заполнявшая цистерны, пол чуть наклонился, лодка уходила в глубину. Павлов следил за стрелкой глубиномера, отсчитывающей деления, и представлял, какое дикое давление за бортом, если стрелка проскочила сотню и разменивает вторую. Но вот «поклон» уменьшается, пузырек дифферентомера ползет к середине, лодка выравнивается и теперь почти на ровном киле идет дальше.

Выравнивается и жизнь на лодке. Авральная взбудораженность от снятия со швартовов, выхода из гавани и погружения сменяется напряженным спокойствием, когда вахта все в том же напряжении, а ее сменам уже спокойнее, смены могут заняться всегдашними делами и даже малость отдохнуть.

Рядом с Павловым и Бучинским прохаживается вахтенный офицер. То к штурманской рубке, то к станции погружения, то туда, то обратно. Руки назад, шаг степенный, глазами нацелен на рулевых. Куда бы ни шел — все время следит за горизонтальщиком и вертикальщиком. Те чувствуют «знаки внимания» и так тонко орудуют рулями, что совсем отклонений не дают, держат лодку точно на нитке.

Моряки в центральном посту с головой ушли в свои приборы. Всматриваются, вслушиваются, вдумываются. Кажется, ничего не существует, кроме этих циферблатов, шкал, стрелок, отрешавших людей от всего мирского. Сколько Павлов ни бывал на подводных лодках, всякий раз удивлялся собранности подводников. На эсминце притомился от вахты — можно в иллюминатор глянуть. Вон чайка резвится, вон островок на горизонте, вон шквалистое облачко по небу ползает. Полюбовался чуток — какую-то разрядку получил. На лодке перед тобой только цифры, риски, кнопки, вентили. Куда головой ни верти — все они.

Павлов незаметно следил и за командиром лодки. До чего типичен! Среднего, какого-то удобного росточка, в пилотке с зазеленелым «крабом», в синем комбинезоне и кожаных перчатках, он держался властно, распоряжался, сообразуясь голосом с величиной отсека, однако в его словах звучала твердость. Павлов смотрел и невольно сравнивал его с надводниками. На крейсерах командиры с горделивой осанкой, с орлиным зрением, настроенным на океанские дали, в щеголеватой фуражке, в ловко сидящем реглане и непременно с биноклем на шее. Только посмотри на мостик, и сразу выделишь приметную фигуру. Ее не спутаешь ни с кем. Да и как иначе! Солидные размеры корабля, потребность быть видным из любой точки верхней палубы заставляют командира иметь такой приметный облик. На ракетных и торпедных катерах командиры почитают шлем с очками, штормовую куртку с теплыми штанами; они всегда поданы вперед, их цепко расставленные ноги готовы встречать любые подскоки, а зоркий прищур на задубелом, обработанном солеными ветрами лице быстро охватывает все вокруг. Стремительность — вот что отличает катерников. Ну, а подводники?.. Командир-подводник привык держаться за рукоятки перископа, оттого любит кожаные перчатки; он привык «складываться», ныряя в рубочный люк или переборочные двери, оттого чуть сутулится; он нетороплив, осмотрителен, говорит и даже командует, не повышая голоса, будто, повысив его, рискует утратить основное преимущество своей лодки — скрытность. Но самое примечательное у подводника — его взгляд. В нем и человечная строгость, и суровая душевность, и дружеская открытость. На лодке зависимость экипажа от каждого моряка и каждого моряка от всего экипажа заставляет командира днем и ночью сколачивать свою команду. Видно, это и оставляет такую неизгладимую печать на его внешности.

А как ловко переходил командир из отсека в отсек!.. Вот где сразу виден подводник! Плавным поворотом рукоятки он настежь открывал дверь, ловко проносил в нее сначала руки и одну ногу, потом упруго отталкивался и тут же скрывался в следующем отсеке.

В центральном посту росла настороженность. Еще не сыграна тревога, а командир все чаще покидал насиженный стул и навещал штурмана, механик чаще обзванивал свои посты, напоминая, что «вот-вот…», торпедный электрик отлаживал счетную машину, да и старпом не уходил из ЦП — верный признак, что «вот-вот…» наступает, ибо ему, старпому, по тревоге и менять вахтенного офицера.

Экипажу ведомо, что долгих поисков сегодня не предвидится, что очень скоро лодку-цель должны найти, знает он, что вся соль сегодняшней стрельбы — как можно скорей выпустить торпеду, не дожидаясь, когда машина сделает все расчеты, потому как торпеда в них и не нуждается.

Настороженность экипажа передалась Павлову, он в который раз успокаивал себя, что делалось все правильно и что теперь эта правильность должна себя показать. Пожалуй, один Бучинский не поддавался чувству настороженности и знай себе мурлыкал какой-то игривый мотивчик.

— Подводная лодка, пеленг девяносто! — прорезал тишину отсека взволнованный голос акустика.

— Торпедная атака! — тотчас бросил командир и стал отдавать короткие распоряжения рулевым, старпому, штурману.

Бучинский оборвал мотивчик.

Прошли какие-то мгновения, и динамик вновь заговорил:

— Торпедный аппарат номер один к выстрелу приготовить! — В командирском голосе звучало прежнее спокойствие и лишь добавилось немного торжественности.

— Пошли еще раз в первый отсек, что ли… — то ли спросил, то ли предложил Бучинский.

— Не надо мешать. — Павлов был уверен, что минер Кукушкин и Городков с полной надежностью проверят, как готовится аппарат, тем более что он и Бучинский уже дважды туда наведывались и убеждались — торпедисты свое дело знают, с торпедами обращаются аккуратно, как с куриными яйцами, а Кукушкин и Городков способны заметить любую случайность.

— Ладно, уломали, — согласился Бучинский, и сам знавший, что дерганье моряков к хорошему не приводит.

— Первый аппарат — товсь!

Воображение рисовало Павлову, что сейчас происходит в первом отсеке и куда должен глядеть там Городков, чтобы все прошло как полагается.

— Первый аппарат — пли! — Твердый командирский возглас прозвучал как заключительный аккорд.

Мягкий толчок. Лодка будто ткнулась в перину. Это вышла торпеда. Теперь взоры ЦП уже прикованы к экрану, на котором подрагивали три светлячка — лодка своя, лодка-цель и торпеда. Светлячок, что изображает торпеду, сперва как бы заблудился где-то в стороне, позабыл, куда надо двигаться, но вот повернул и жмет вернехонько к цели. Бучинский плечом толкает Павлова, — дескать, порядок!

«Здорово! — думает Павлов. — До чего дожили!..» Хотя светящиеся точки ничем не напоминают ни лодку, ни торпеду — все равно здорово!

Но вот светлячки цели и торпеды стали расходиться все больше и больше — первый катился влево, второй продолжал бежать прямо. Павлову казалось, что пора бы и окликнуть торпеду, указать, куда ей бежать.

Что это?.. Неужели торпеда не слушается, заупрямилась?

— Не бойтесь! — заметив волнение Павлова, успокаивал его Бучинский, хотя сам испугался не меньше. — Зазевалась немного.

Действительно, светлячки начали сближаться, торпеда уже сигналила, мол, вижу цель. Ура!.. Ни Бучинский, ни Павлов, ни подводники «ура», конечно, не кричали, но откровенно радовались, что торпеда схватила цель своим наведением и теперь не отпустит ее до самого конца, как мангуста змею.

На экране светляк цели стал, правда, отодвигаться вправо, стало быть, лодка «противника» стремилась уклониться, но теперь шалишь! Торпеда проскочит с ней рядом, и учебные взрыватели, имитирующие попадание, неминуемо сработают.

Однако торпеду надо было еще найти, вернуть.

— Боцман, всплывай! — Командир повел лодку наверх.

Почувствовалась качка. Не сильная, не тряская, а какая-то тягучая. Похоже, опять началась мертвая зыбь со своим тяжким дыханием.

Звонкий щелчок на потолке возвестил, что перископ и антенны подняты. Командир привычно опустил рукоятки, прильнул к окулярам перископа и долго — может, показалось, что долго, — взирал на небо, на горизонт, наконец остановился на чем-то для него интересном.

— Торпеду поднимают! — просигналил радист из своей рубки.

— Ну?! — Бучинский подбоченился и весело сверлил всех немым вопросом, дескать, почему это вокруг не падают от восхищения его торпедой.

— «Ну» будет потом, когда поднимут. Да по одному выстрелу и судить трудно, — откликнулся Панкратов. — Посмотрим, как пробежит вторая.

— Пробежит не хуже! — уверял Бучинский. — На госиспытаниях бегали отлично!

— Поживем — попробуем… — Адмирал, оборачиваясь к командиру, распорядился: — Давайте в исходную точку.

Снова погружение, выход на исходную позицию, снова поиск и атака. Но во второй раз задание усложнилось и многое было по-другому. Лодка погрузилась на значительно большую глубину, ринулась в атаку быстрее, чем прежде. И лодка-цель шла глубже, быстрее, а главное, выписывала такие немыслимые кружева, что трудно было понять, как торпеда могла ее настигнуть. Однако сомнения рассеялись, когда торпеда нашла вертлявую цель и волчьей хваткой в нее вцепилась.

После всплытия Павлов с Бучинским выскочили на мостик вслед за адмиралом. В лицо дунул колючий, не по-летнему холодный ветер, который сразу метнулся за ворот и мурашками прошелся по спине. Океан ходил ходуном, волны бухали в рубку, дробясь на тысячи брызг, и как из брандспойта обдавали моряков. В воздухе носилась водяная пыль, словно лил сильный дождь. Но дождя не было, это ветер с яростью срывал и бросал в небо верхушки волн.

«У-у-у-ух!.. У-у-у-ух!..» — дружным дуэтом стонали ветер и волны. Иногда на какие-то мгновения уханье прекращалось, чтобы оглушить тишиной, и тут же раздавалось с новой силой.

— Вот погодка! — Бучинский выглядел растерянным, его всегда улыбчивый рот краями загнулся книзу. — Как же теперь ловить торпеду?!

О том же беспокоились и моряки, хорошо знавшие, как трудно ловить на такой волне даже обнаруженную торпеду. Малейшая неточность при подходе к ней может обернуться пробоиной в борту или тем, что торпеда утонет, а то тем и другим вместе.

Вдали маячил противолодочный корабль, рядом бултыхались катера-торпедоловы; лодка в надводном положении медленно сближалась с ними. Волны, вспененные ее могучим корпусом, шипя расступались, стремительно обтекали выпуклости и так же стремительно уносились за корму, не забывая по пути врезаться в рубку и окатить моряков, посмевших тягаться с ними.

— Поймаем… — повторял Панкратов, пристально вглядываясь в исколотую брызгами мглу. Но по его тону чувствовалось, что он не очень уверен в своем утверждении, пока что ищет варианты получше и готов выслушать разумные советы других.

Но вот адмирал повеселел, по его улыбке было видно, что решение он нашел, однако спросил:

— Так что будем делать?

Павлов вспомнил торпедные стрельбы катеров, вспомнил, как длинные и высокие крейсера в штормовое ненастье прикрывали собой участки моря, где катера вылавливали торпеды. От командиров крейсеров такое прикрытие требовало немалого искусства; главное — надо было надежно загородить от ветра и ловца, и торпеду и в то же время не навалиться на них, не подмять под себя. Крейсера здесь не было, но противолодочный корабль вполне мог бы выполнить ту же роль.

Потому Павлов предложил адмиралу:

— Неплохо бы поручить противолодочникам стать на пяток минут хорошим забором…

— Подходяще. — Похоже, что адмирал сам пришел к такому мнению и был доволен, что его разделяют другие. — Даю команду…

Полосатая торпеда то замечалась на гребне волны или у ее подножия, то совсем пропадала из виду, посланный за ней катер взлетал и проваливался еще пуще. С севера к ним начал приближаться противолодочный корабль. Его острый форштевень, вздернутый ввысь, тоже отпускал поклоны в такт волне, но даже и в самом низком положении оставался высоко над водой. Еще немного, и серая ширма ПЛК загородила от ветра участок воды, где находились торпеда и катер. Простым глазом видно, как волна там уменьшалась, но не настолько, чтобы катер без хлопот мог подступиться к торпеде. Рулевому там приходится лихорадочно крутить штурвал, заставляя суденышко шаг за шагом приближаться к торпеде; матрос с длинным шестом еле удерживается на ногах, крепко вцепившись в поручни.

Пятнадцать метров, десять, пять… Вслед за взмахом шеста стальная удавка намертво опоясала головку торпеды. Из-под кормы катера тотчас забурунилась пена, и длинная полосатая сигара, как загарпуненный кит, послушно пошла к ловцам. Адмирал отпустил бинокль, одобрительно взглянул на Павлова, будто тот командовал катером, изловившим торпеду. Все. Можно идти домой!

— Фу-у! — невольно вырвалось у Бучинского.

— А вы как думали!.. — Привычный к этому адмирал шутил, ему было весело.

— И все же стоит намылить шею синоптикам! — возмущался Бучинский. — Никто не предупредил о плохой погоде…

— Океан-то голый: станций нет, суда ходят по проторенным дорожкам, — объяснял ему Павлов. — Ну, а спутники… Спутники еще не могут все прощупать.

— Виктор Федорович, не оправдывайте шалопаев. У ветродуев теперь такие возможности, что спрогнозировать микроклимат, если не лениться, — семечки!

— Только не в океане.

— А я все же убежден, — не остывал Бучинский, — что это грубый прохлоп.

— Прохлоп! — усмехнулся адмирал. — Поди-ка, уследи! В океане что ни точка — новый подарочек зарождается.

ПЛК и катера уже еле видны. У лодки в океане есть еще заботы, но и она сегодня долго не задержится.

— Когда будем дома? — тихо спросил Павлов у командира.

— А где мы сейчас? — улыбнулся тот и почему-то вздохнул.

— Ну хорошо, — принимая шутку, весело произнес Павлов. — В таком случае, когда придем в гости?

— По расчетам, в ноль тридцать.

— Добре…

В океане дело сделано. Мыслями Павлов был уже на берегу.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

После замкнутого пространства подводной лодки мир казался Павлову огромным и удивительным. Прохладная ночь сильно пахла водорослями, на закатной стороне неба, по его нежной синеве, вызубривались далекие горы, чуть правее, на склоне сопки, возвышавшейся правильным конусом, спал военный городок. Под круглой луной холодным серебром плавился угомонившийся океан. Даже не верилось, что совсем недавно он гневался и клокотал, ярился и швырял пену.

Из приоткрытой рубки корабля, стоявшего у соседнего причала, доносилась широкая, волнующая мелодия. Чарующие звуки музыки заполняли все вокруг. Чудилось, что океан не только прислушивается к ней, но и вполголоса подпевает, сверкая по горизонту мелкой чешуей.

Мягко пели скрипки. Проникновенная их исповедь звучала сдержанно, доверительно, словно то не струны пели, а открывалась просторами Русь необъятная, по бескрайним ковыльным степям шумел легкий ветерок, теплый, шаловливый, ласковый. Потом ветерок начал крепчать, разгонялся, буйно колыхался в травах, в пшеничных нивах, в березовых рощах, гнул камыши у широкой реки… А может, то сам батюшка Океан заговорил? Сначала он радовался ветерку, ластился к нему, угождал, а как запел ветер в снастях, заскрипел в мачтах, засвистел в полную силушку, тогда и океан разошелся… Но почему степь, почему океан?.. Может, то звуки — слова притчи туманной, слышанной в далекой юности, может, чья-то душа рвется в смятении? Да мало ли что всколыхнется, когда слышишь настоящую музыку…

В последние годы Павлова все больше привлекал волшебный мир звуков. А началось это давно. Еще мальчишкой, делая уроки за отцовским столом, иной раз он забывал выключать картонный, в виде тарелки, репродуктор и с удивлением замечал, что репродуктор совсем не мешает, даже помогает думать, когда приносит тихие, задушевные напевы. Что там передавалось, он не знал, но постепенно музыка начинала нравиться. Особенно хорошо было под музыку читать книги: отважный д’Артаньян казался еще отважнее, Соколиный Глаз еще благороднее… Потом, уже в военно-морском училище, старенький капельмейстер так складно рассказывал о Моцарте, Григе и, конечно, о Чайковском, так образно дополнял рассказанное своим духовым оркестром, что Павлов всерьез подумывал: не будь такой профессии — моряк, непременно сделался бы дирижером.

— Приобщайтесь, молодые люди, к музыке! — с дрожью в голосе призывал капельмейстер. — Море и музыка — самое прекрасное!.. Приобщайтесь к прекрасному, и оно одарит вас сторицей!

Позднее, в лейтенантах, когда служил на малых кораблях, бывало, на рейдах, коротая ночи, с удовольствием слушали Москву: симфонии, концерты, оперы…

Как-то за полночь Павлов перечитывал в «Войне и мире» место, где Наташа, готовясь встретить раненого князя Андрея, находилась в крайнем смятении; а тут как раз по радио передавали песню «Во поле березонька стояла». Так с тех пор и остались в глубине его памяти вместе — несчастная, растерянная Наташа Ростова и одинокая, озябшая березка. Тогда и дошло, что большие чувства всегда рядом с большой музыкой, вернее, в самой музыке. Сама музыка — это любовь и ненависть, это восторг и уныние, это тревога и раздумье, это взлет и падение, это всегда надежда…

«Что у нас завтра? — подходя к городку, Павлов переключался на береговые заботы. — Ах, да!.. Ведь должен быть гарнизонный смотр самодеятельности… Ветров давно напоминал».

Жюри обосновалось в пятом ряду — грузный майор Скоробогатов — худрук местного ансамбля, незнакомая Павлову женщина в очках, блондин с усиками — начальник клуба, еще офицер и мичман. Сидят важно, даже пыжатся. Все хлопают, а им не пристало. Только крестики ставят на программках, да еще прикрываются, когда их ставят. В переднем ряду сидит сам Терехов, по левую руку от него — Павлов с Ветровым, по правую — Карелин с Игнатенко. Они сегодня соперники.

Только что румяный мичман с якорьками на воротнике объявил следующий номер. Занавес распахнулся, обдав первые ряды холодом, и на сцене появилось пять матросов с гитарами на ремнях, с контрабасом у плеча, с аккордеоном, к которому склонился в томительном ожидании чернявый парень, словно впервые видел клавиши, а маленький и белобрысенький певец застыл рядом с микрофоном. Синие матросские воротники у музыкантов — скорее, не синие, а бледно-голубые, видно, не обошлось без перекиси — подняты кверху. Брюки у всех обтягивали втугую бедра, а внизу ширились без всякой меры и еще имели скос назад, из-под которого виднелись каблуки явно с лишними набойками. Прическа у артистов тоже особенная: сзади и на висках волосы были такой длины, за которую даже добрые патрули в гарнизоне не колеблясь препровождают в комендатуру, и в книге задержанных появляется запись — «не стрижен».

Терехов заелозил на стуле и поставил в программке жирную отметину, Павлов с Ветровым недоуменно переглянулись, а Карелин уставился на своего зама Игнатенко, молчаливо укоряя, что тот недосмотрел за своими «артистами» и пропустил на сцену пижонов.

Павлов взглянул в программку, где против номера значилось: «Вокально-инструментальный ансамбль. Солист м-с Колотухин».

Гитаристы затренькали в лад контрабасу, аккордеонист вздрагивал тоже в лад, все вместе сильно вихляли бедрами. Матрос Колотухин снял со стойки микрофон, взмахнул, как лассо, проводом и с улыбкой начал двигаться по сцене. Мотив разобрать было трудно. Вступление — несложный ритм на четыре счета — явно затягивалось, Колотухин, пританцовывая, прошелся в один край сцены, потом в другой, не спеша подвинулся к середине, а гитары все вытренькивали свой голый ритм. Но вот солист остановился против жюри и только теперь поднес микрофон к самому рту. Еле слышно, «доверительно», он забубнил: «Ты ко мне не подходи, я к тебе не подойду… — потом перехватил микрофон в левую руку и чуть повысил голос: — Я к тебе не подойду, ты ко мне не подходи…»

Меняя местами эти две фразы, Колотухин взял еще тоном выше (потому можно было наконец понять слова, которыми он одаривал зал), сделал глубокий вдох, расставил ноги, выпрямил колени, подтянул живот и вдруг истошно завопил:

— Не подходи-и-и-и!..

Пауза. Только тихо бренчали гитары да попискивал аккордеон.

— Не подойду-у-у-у!.. — Здесь Колотухин поднялся к высоте для его голоса наибольшей.

Потом все это повторилось, после чего ансамбль враз крутнулся на пол-оборота влево, артисты перенесли упор на другую ногу, но солист вел речь все о том же, только дальше пошли вариации за счет лаба-даба-да и лаба-даба-ду-у.

Колотухин игривой скороговоркой произносил эту абракадабру и выкладывался на припеве: «Не под-ход-ди-и-и!..»

На пятом его заходе у Павлова шевельнулось желание поколотить этого Колотухина, а у Ветрова заныло плечо, не тревожившее его без малого пять месяцев.

Но всему приходит конец. Еще раз тренькнули гитары, взвизгнул аккордеон, буркнул контрабас, и Колотухин молча выдохнул остаток воздуха. Продлись песня еще минуту, неизвестно, чем бы все кончилось. А сейчас парень был награжден аплодисментами, возможно, потому, что песня все-таки благополучно закончилась.

Занавес шевельнулся, выглянула округлая физиономия мичмана Щипы и тут же скрылась.

«Ну, Щипа, — заметив мичмана, думал Павлов, — на тебя вся надежда!»

Месяца два назад дежуривший по камбузу Щипа зашел проведать матросов, чистивших картошку. Картошка картошкой, но парни явно не скучали и промеж дела пели, играли ложками на мисках, на табуретках, — словом, в дело пускали все, что попадалось под руку. Можно было представить, как они музицировали, если даже всегда невозмутимый мичман Щипа зажал уши и скомандовал:

— Ко-о-нчай децибелу!

Щипа понимал толк в музыке и очень любил такие вот звучные слова. Когда слушал протяжные украинские песни, он долго потом вздыхал и тихо приговаривал: «Це ж тоби не децибела, цэ ж кныш с изюмом!..» Так или иначе, но, закруглив очередную «децибелу», Щипа присел к матросам и вполголоса затянул свои любимые «Карие очи». Это было настолько неожиданно и хорошо, что парни разом смолкли и, забыв о картошке, затаив дыхание, слушали мичмана. Подхватил один, потом второй, потом вся команда — получилось здорово. Попробовали другую песню, за ней еще. Искали, как лучше звучит, распределялись на голоса, меняли темп, рассаживались, пересаживались, спорили, горячились до тех пор, пока не добились, что понравились самим себе. Так и появилась своя «капелла», которую матросы сразу же прозвали «Щипачи». Чтобы «Щипачи» нравились не только себе, но и зрителям, Ветров собирал их по вечерам на репетиции, а на генеральную репетицию позвал Павлова. Теперь оба они крепко надеялись показать карелинцам, что такое «кныш с изюмом».

Тесно прижавшись друг к другу, на сцене стояли семь матросов с мичманом Щипой посередине. Их гладко причесанные головы отражали огни сцены и казались очень светлыми, а на щеках играл яркий румянец — «артисты» крепко смущались.

Щипа выступил немного вперед и, мечтательно глядя куда-то вдаль, негромко запел:

Голос, где-то на грани тенора и баритона, звучал сочно, певец ничуть не напрягался, а каждая нотка была слышна в последних рядах. Примечательными были глаза Щипы: слегка прищуренные, задумчивые, они в самом деле гадали думку и приглашали думать вместе с ними.

Что виделось им в эти минуты?.. Тихие ставки с плакучими ивами, уютные хатки в вишневых садочках, широкий шлях с тополями или развесистый орех у крыльца?..

Никто не догадывался, что мичман песней сейчас рассказывал о своей нехитрой сельской жизни, начинавшейся в далекой отсюда Херсонщине. Глаза его видели старую виноградную лозу, густо обвивавшую веранду, а сквозь красноватую листву — мать с запотевшим глечиком квашеного молока. Мать собирает ужин, но жара разморила, ни на что не хочется смотреть, только на этот запотевший глечик. Даже корж с хрустящей корочкой не притягивает взора, а уж хлеб у мамани! Она тут хлебопеком и кормит односельчан духовитым, вобравшим в себя все запахи земли и солнца хлебом… Жучка, тоже разомлев от жары, на правах общей любимицы нахально развалилась на камнях у порога, и нужно обходить ее. Маленького Щипу это возмущает, но ничего не поделаешь. Жучка все равно не сдвинется с места, пока мать не поставит и ей макитрочку с тюрей.

Вечером жара спадала. И когда небо становилось чернильно-черным и высыпали на нем алмазные звезды с туманной дорожкой Млечного Пути, у самого большого ставка, где серебристые ивы гляделись на себя и от усердия мочили косы, собирались хлопцы с дивчатами «тай починалы спиваты». Нет, не тягались в силе голоса, а именно пели. Да еще как! Мать вслушивалась, ежилась, как от холода, и тихо, почти шепотом, удивлялась:

— Вот поють!.. Аж гусына кожа пишла!

А маленькому Щипе иногда хотелось плакать безо всякой причины. Плакать или смеяться — он твердо не знал, знал только, что песня за душу схватила.

Самого Щипу природа наделила чистым голосом, хорошим слухом и завидной музыкальностью. После девятого класса и он начал появляться «коло ставочку», даже бежал туда, не чуя ног, на ходу затягивая самовяз и приглаживая смоченный водой непокорный чуб; там ждали друзья, ждали дивчата, одна краше другой, такие же веселые и круглолицые, как сам Щипа, как подсолнухи, из которых они, сверкая в полумраке улыбками, вылущивали семечки.

— Це наш Сашко-о!.. — с гордостью говаривала бабушка.

Как она выделяла тенорок Сашка, оставалось тайной. Бабушка была туговата на уши, но твердо верила — именно ее внук задает тон, именно у него лучший голос на селе, а может, и во всей округе. Уверенность эта зиждилась на отменном аппетите внука, — по бабушкиному непоколебимому мнению, основе основ всяческих талантов.

— У здоровом теле — здоровый дух! — не уставала повторять она.

«Эх, бабаня, бабаня! Вышлю я тебе фото, как стою на сцене с товарищами и спиваю свои любимые песни», — думал Щипа, а может, ничего этого и не думал, сам завороженный песней.

Стройно вступили матросы, поддерживая своего мичмана. Тенора уносились куда-то ввысь, казалось, им тесно, они рвутся к солнцу. Баритоны тоже уходили кверху, но знали свой предел. Лишь басы никуда не уносились, никуда не рвались, наоборот, сдерживали других, хотя и сами тосковали… Голоса, как реки, достигнув моря, сразу обрывались, словно и не было их вовсе, а был единый поток — голос Щипы.

Дальше пели раскованнее, голосистее. Видно, распелись, да и смущение поубавилось, а когда Щипа вернулся к своей думке, всплакнул напоследок и резко оборвал, в зале сперва было тихо, потом как взорвалось! Люди что-то выкрикивали, вскочил с места майор Скоробогатов, которому как члену жюри вскакивать не полагалось; даже Карелин, отдавая дань искусству соперников, стоя бил в ладони.

Жюри собралось у начальника клуба, Терехов тоже решил принять участие в обсуждении программы, пригласил с собой Ветрова и Игнатенко.

— Ну-с, — Терехов добродушно поглядывал на жюри поверх очков, сползших в ходе долгих дебатов на нос, — хоры, пляски, чтения вы уже рассмотрели. А что скажете о вокально-инструментальном ансамбле Колотухина и о капелле мичмана Щипы?

— Мне представляется, — многозначительно заговорил начальник клуба, явно намереваясь упредить чью-то критику, — ВИА, так для краткости будем называть вокально-инструментальный ансамбль, где солистом матрос Колотухин, бесспорно на высоте. Динамизм, экспрессия, современность… Вы посмотрите, сколько сил у Колотухина! Может, это грубо, но двадцатый век из него так и прет!.. А чувство ритма?! Конечно, никакого сравнения со всеми другими ВИА. Моя отметка — круглое пять.

Терехов рассматривал начальника клуба и с грустью думал, в чьих руках теперь вкусы молодых людей. А Скоробогатов весь напружинился, но сдержал, что прорывалось наружу.

Адель Аполлоновна, женщина в очках, ведавшая в Доме офицеров музыкальным кружком, высказалась осторожно:

— Мелодии не слышала. Ритм, безусловно, значился, но уж очень упрощенный.

— Разрешите, Иван Васильевич, — резко поднялся Игнатенко. — Хотя у меня и совещательный голос, но хочу возразить Адели Аполлоновне. Какое имеют значение ритм, мелодия, если матросам это нравится?.. У нас почти в каждой команде есть свой ВИА. Так что плохого, если парни потянулись к песне? А уж как они там!.. — Игнатенко махнул рукой. — Раз нравится громко да хлестко, пусть себе на здоровье. Лишь бы заняты были.

Скоробогатов часто задышал носом, но, видно, опять сдержал в себе какой-то порыв.

— Евгений Осипович, ваше просвещенное мнение? — обратился к нему Терехов.

Скоробогатов разыскал в карманах и разложил перед собой бумажки с пометками, но заговорил, совсем в них не заглядывая:

— Здесь мы слышали, что из «маэстро» Колотухина прет двадцатый век. Я утверждаю, что из него прет вульгарность и нахальство. Надо же! Орать в микрофон благим матом! Микрофон выдержал, а каково нам?.. — Скоробогатов с жалостью воззрился на начальника клуба, потом на Игнатенко.

— Евгений Осипович, — в реплике начклуба звучало неподдельное сочувствие. — Наше поколение поет другие песни, чем ваше, и вам трудно нас понять…

— При чем здесь поколение! — возмутился Ветров. — Каждое поколение имело своих певцов и свою пародию на певцов. А Колотухин даже не пародия. Колотухин — крикун с микрофоном.

— Валентин Петрович, не надо, — поморщился Игнатенко, поднимая ладонь. — Разбирают нас с тобой. Посему давай помолчим. — И тихо добавил: — Не по-джентльменски…

— Я еще не договорил. — Скоробогатов скомкал свои бумажки, сунул их в карман. — Если в других ансамблях был хоть намек на пение, то у «маэстро» Колотухина и намека не было. Моя оценка — двойка!

— А ваша?.. — Терехов опять пригласил женщину в очках сказать свое слово.

Адель Аполлоновна засмущалась, засуетилась, стала рыться в сумочке, наконец решилась:

— «Удочка», я думаю… — И покраснела до такой степени, что стал пунцовым даже ее нос.

— Ну вот. — Терехов подвел черту на своей программке. — Средний балл есть. По арифметике выходит тройка. Но разве это правильно?.. Трояк есть, а песни-то нема! Где песня, молодой человек? — Он строго покосился на начальника клуба, словно тот спрятал песню в карман и не желает ее выпускать на волю. — Вот вы ратуете за двадцатый век. А ну, пропойте хоть один куплет из того, что орал Колотухин. То-то!.. Разве что «ла-ла, ха-ха». Повторять противно!

Неожиданно в двери появилась щель: за нею кто-то явно нервничал, пришлось начальнику клуба выйти и успокоить не в меру любопытных.

— …И последнее. — Терехов близоруко всматривался в программку. — Вокальная группа мичмана Щипы. Слушаем, товарищ начальник клуба.

— Неплохо, конечно, — кашлянул тот в кулак, — но… Архаизм. Песня ходила где-то еще в прошлом веке, а так… В общем, ставлю четверку.

Адель Аполлоновна опять что-то забыла в сумочке, но тут же с вызовом глянула на начклуба:

— Я бы рискнула поставить высший балл…

— А я его ставлю безо всякого риска, — убежденно заявил Скоробогатов. — Широта дыхания, напевность, очень профессионально… Щипа, наверное, с музыкальным образованием?

— Школа механизаторов и мичманские курсы, — пояснил Ветров.

— Говорите, прошлый век?.. — Терехов снял очки и стал их протирать краем большого платка. — Это же замечательно, когда песню поют сто лет! А сколько проживет ваша «ла-ла, ха-ха»? Когда выходили из зала, — Терехов будто размышлял вслух, — слышу, за спиной матрос напевает: «Гляжу я на небо…» Вот, думаю, здорово! Песня в кубрик пошла… Оно, конечно, и новые есть сильные, но и старые вспоминать не грех. Особенно такие…

Щиповский октет стал той гирькой, что окончательно перетянула чашу весов на сторону самодеятельности из коллектива Павлова. Ветров очень рассчитывал еще на фортепьянную классику Лили Городковой, но в самую последнюю минуту у той что-то заело. Ну да не беда, впереди День флота, там сыграет. Хорошо, что конфуз случился не на смотре, а на репетиции, хорошо, что Щипа со своими хлопцами оказался на высоте.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Как быстро уносится время! Давно ли встречали конструкторов, а скоро их провожать.

Новыми торпедами настрелялись вдоволь. Пока все текло как по маслу: ни поломок, ни отказов. В океане моряки добивались метких попаданий, не было случая, чтобы лодкам-целям удалось увильнуть, сколько бы они ни хитрили. Приготовители научились сноровисто разбирать, собирать, настраивать аппаратуру, находить любые разрегулировки и так же быстро устранять их.

Как-то в шутку Городков заявил Рыбчевскому, что может теперь готовить торпеды с завязанными глазами, однако Рыбчевский постарался охладить эту его пылкую самонадеянность.

Шутки шутками, а конструкторы полезный след оставили.

Стоило их главному толкачу Бучинскому столкнуться в эти дни с неотлаженным проверочным стендом, с неаккуратно разложенным инструментом или с тем, что в умывальнике к чистому полотенцу и куску мыла не добавлен кусок пемзы, как он, оправдывая свою фамилию, затевал такую бучу, что нарушители тут же зарекались допускать впредь что-либо подобное. Бучинский громогласно требовал сурового наказания всякого, кто даже в мелочах позволял себе неуважительно относиться к «торпэдам»; он утверждал при этом, что пользуется-де «мэтодом» Петра Первого — нерадивых таскает за бороду, покуда они не станут радивыми.

Так или иначе, но скоро многие стали удивляться, как это они жили до сих пор? Даже Самойленко, путь которого в когорту радивых еще только начинался, случалось, отказывался приступать к торпедам, если вдруг не обнаруживал пемзы и не мог потереть ею свои белы рученьки.

Правда, «торпэды» и «мэтры», «пэмзы» и «мэтоды» с легкой руки Бучинского были без промедления включены в лексикон местных острословов, но это не меняло дела.

Жесткость, неуступчивость, придирчивость конструкторов к торпедистам, а еще больше торпедистов к самим себе и приводили к успехам в океане. Торпеды на всех учебных стрельбах вели себя послушно. Моряки начинали думать, что у них появилась техника, которая никогда не ломается. Такое благополучие Павлова почему-то настораживало. Он слишком хорошо помнил прежние годы, когда поломки все-таки случались, и, возможно, не сознавал еще, что теперь годы другие, что печальный опыт учтен, что и на заводах теперь догляд не прежний. Однако в глубине души настороженность он носил.

Как-то в кабинет Павлова с испуганным видом протиснулся Рыбчевский, плотно затворив за собой дверь. Понизив голос, он поведал, что сам видел, как мичман Молоканов облокачивался о торпеды, чуть не обнимал их, а Самойленко даже сидел на торпеде с книжкой в руках. Сам Рыбчевский так, видно, опешил при таком «кощунстве», что не нашелся, как его пресечь на месте, а может, боясь привлечь внимание Бучинского, решил не подымать при нем шума.

Павлов понимал встревоженность Рыбчевского. Молоканов и Самойленко «доучились» до такой степени, что с торпедами обращаются уже на «ты». Опасно! Как ни постигай торпеду, все равно относиться к ней надо только с осторожностью, только с почтением, только на «вы». Любая фамильярность может скоро принести беду.

Нужна была срочная профилактика, и Павлов упросил Бучинского рассказать морякам о поломках, заеданиях, промахах, бывающих при подготовке торпед. Борис Михайлович сначала отнекивался, а потом такое нарисовал, что у слушателей испуганно округлились глаза. Павлову показалось, что Бучинский перенес на новую торпеду все грехи старых торпед, но он так твердо называл даты, причины, фамилии, что не верить ему было нельзя. Вряд ли Самойленко с Молокановым теперь будут допускать свои вольности.

В открытые настежь окна видна буйная зелень соседней сопки, за нею синеет бухта. Легкий сквознячок с океана прогуливается по комнате, парусом надувает полотняные шторы. За обрывом поет наутофон — скоро туман припожалует. Теплынь. Офицеры без кителей, в своих форменных желтых рубашках, а это не часто местная погода позволяет.

Бучинский читал еще не подписанный акт неторопливо, внятно, акцентировал важные места. Флотской стороне давались высокие отметки, выводы гласили, что моряки могут обращаться с торпедой уверенно и умело. Аудитории, состоявшей из приготовителей и лодочных минеров, это слушать куда как приятно. Бучинский кончил читать, а морякам еще слышались приятные слова в свой адрес.

— Осталась небольшая формальность, — важно сказал Жилин, сидевший во главе стола. — Осталось подписать акт. Или у кого есть вопросы?

— Разрешите? — Павлов легко поднялся и привычно поправил галстук. — Выражаю мнение своих: такую торпеду мы давно ждали. Спасибо за нее и за обучение. Однако у нас есть некоторые предложения…

— Может, об этом после? — недовольно пробурчал Жилин.

— Почему? — возразил Павлов, кладя перед собой лист бумаги. — Давайте включим наши предложения в акт, а потом и подпишем.

Туман, выползавший из-за обрыва, уже укутал бухту и теперь наплывал на берег. Казалось странным, что при слабом ветерке он так скоро наплывает, застилает собой, словно проглатывает, катера, причалы, нацеливается на сопки, на небо, на весь мир.

— Виктор Федорович! — Бучинский вопросительно моргал длинными ресницами. Его глаза подернула мутная поволока, похоже, опять желудком мучился. — Выводы для вас благоприятные, что еще надо?..

— Борис Михайлович, — мягко, но неуступчиво проговорил Павлов, — торпеда нам понравилась. Но давайте ее сделаем лучше, К некоторым приборам не подступиться. Скажем, датчик времени у нас научились устанавливать с ходу только три человека. Разве так можно?

— Товарищ Павлов, — с подчеркнутой официальностью настаивал Жилин, — сперва подпишем акт, а уж потом поговорим об этих ваших…

— Чего испугались-то? — неожиданно вмешался Федотов, удивленно поглядывая то на Жилина, то на Бучинского. — Предлагаю рассмотреть. Если увидим, что разумно, почему бы и не включить в акт?

Туман подобрался к самым окнам, сразу потянуло холодной сыростью, она юрко проскочила под рубашки и заставила поежиться. Туман приволок с собой запах гари, гниющих водорослей. Рыбчевский поспешил затворить окна, что выходили к океану.

— Петр Мефодьевич, — Бучинский вложил в это обращение, наверное, всю учтивость, какая у него была, — вы забываете, что Владимир Маркович не обрадуется таким коррективам.

— Не думаю, — Федотов хорошо знал главного конструктора, — совсем не думаю, чтобы Владимир Маркович был против здравых мыслей!

— А что скажет завод? — наступал Бучинский, с трудом сохраняя былую учтивость. — Ведь все пошло в серию!

— Ну и что? — не сдавался Федотов. — Зато дальше пойдет улучшенный вариант.

Глаза Бучинского забегали по потолку, по окнам, казалось, он ищет, чем бы еще возразить.

— Значит, настаиваете на рассмотрении? — Он как бы в последний раз предупреждал Федотова.

— Однозначно!

— Хорошо. — Бучинский как-то обмяк, словно скинул с себя тяжкую поклажу.

— Давайте, Виктор Федорович, — сквозь зубы процедил Жилин. — Только покороче, — он кивнул на акт, — и так длинный…

Туман прилип к окнам, как мокрая простыня. Сразу потемнело, будто на дворе вечер. Это мешало Павлову сосредоточиться, но, к счастью, все было уже подготовлено — недаром добрую половину ночи просидели с Рыбчевским и Городковым. Он читал короткие, ясные предложения и тут же рекомендовал, в каких местах акта их лучше разместить. Его слушали со вниманием, Федотов размашисто водил карандашом. Бучинский становился все мрачнее, а Жилин даже отвернулся к окну.

— Во-о-от! — пробасил Петр Савельевич, когда Павлов кончил. — Что же получается?.. Нельзя понять, о чем будет акт: об освоении техники или о ее переделках. Боюсь, нас не поймут!

— И мне так кажется… — Бучинский растерянно улыбался. — Могу заверить, там, в верхах, — он поднял глаза на потолок, — эти добавки энтузиазма не вызовут.

— Бросьте мрак наводить! — Федотов возмущался и от этого немного шепелявил. — Обычные доделки, всплывшие в ходе стрельб. И очень хорошо, что всплыли не слишком поздно.

— Петр Мефодьевич, — вкрадчиво увещевал его Жилин, — вы человек не военный. Для вас это — чистая наука, а у нас сроки. Да и не можем мы игнорировать прописные истины. — Он замолчал, делая знаки Рыбчевскому закрыть окно. — Нам было поручено освоить торпеду. Освоили? Думаю, освоили. Вот давайте этот факт зафиксируем, а уж всякие там особые мнения запишем отдельно.

— Настаиваю, — Павлов снова поднялся, — чтобы наши замечания включили именно в общий акт. Только тогда на них обратят внимание. Торпедой заниматься нам. Значит, мы вправе предлагать, как сделать ее более удобной. И нечего бояться, что кто-то не так посмотрит и не то скажет!

Жилин заерзал на стуле.

— Поддерживаю! — звонко вставил лодочный минер Кукушкин.

«Молодец, Боря! — повеселел Павлов. — Теперь три-два в нашу пользу».

— Ладно! — неожиданно расцвел Бучинский своей дежурной улыбкой. — Будь по-вашему! Не думайте, что мы уж такие консерваторы. Пустим ваш лист как приложение к акту, а чтоб долго не искать, напишем крупно: «Смотри приложение». Согласны?

— Стачивание острых углов, — недовольно проворчал Федотов.

— Эх, куда ни шло, пусть в приложении! — соглашаясь, весело махнул рукой Павлов. — Раз «прописные истины» того требуют!..

Павлов шел на компромисс, но все же не понимал, почему такие, как Бучинский, всегда принимают в штыки любые предложения флотских?.. Что, их вязали по рукам и ногам жесткие сроки? Или так учили где-то в верхах?.. Ничего подобного. Усердствовали, дабы все шло без единой «крапочки», а сами они смотрелись бы в розовом свете. Но разве без «крапочек» бывает?..

— Завтра несем акт на утверждение. — Жилин приосанился, защелкивая ручку и пряча ее во внутренний карман. — Думаю, хватит, если пойду я и Борис Михайлович.

— Прошу и меня подключить, — категорично заявил Федотов.

Жилин снова вытащил ручку, тут же сунул ее обратно и как-то уж очень вяло, сквозь сомкнутые губы, выдавил:

— Не возражаю…

Павлова такая поправка устраивала. Он знал, что многое, очень многое зависит от того, как доложить начальству.

— Итак! — Бучинский засиял, словно бриллиант в луче прожектора. — Приглашение на званые ужины заканчиваю принимать… — он мельком глянул на часы, — в восемнадцать ноль-ноль. Сегодня выпускаем вас из школы. Смотрите, — Борис Михайлович погрозил пальцем, — не подведите учителей!

У всех сразу отлегло. Невольно подумалось, что вот и еще одна веха в жизни позади, что учителя были строгими, иногда злыми, но подводить их нет смысла, — в сущности, они парни ничего, с нами и надо быть злыми!

Автобус фыркает, греется. Павлов посматривает на Федотова, на Бучинского. Пройдут какие-то минуты, и снова расставание. Надолго ли?.. Может, на неделю, может, на год, может, навсегда.

— Виктор Федорович, — негромко позвал Федотов, стоявший над обрывом, с которого хорошо виделось павловское хозяйство, — я вас должен предупредить…

— Слушаю, — с готовностью откликнулся Павлов и сам окинул взглядом свои владения.

— Так вот, — Федотов понизил голос, — надо вам оставить место для новой торпеды. Не для этой, тоже для вас новой, а для еще более новой.

— Вот как! — удивился Павлов. — И скоро мы ее получим?

— На выходе. Испытания закончены.

— Что-то принципиально новое?..

Федотов усмехнулся добрыми близорукими глазами и утвердительно тряхнул своей рыжеватой шевелюрой.

— По сравнению с той, — он помедлил, подыскивая слова, — эта уже пройденный этап.

— Кактус! — непроизвольно вырвалось у Павлова. — Зачем же мы положили столько сил?!

— Все правильно. «Эта», вы, наверное, поняли, — гроза для подводных целей настоящего времени, а «та»… «Та» для лодок будущего. В принципе, они могут появиться уже в этом десятилетии. Поэтому спокойно занимайтесь только что освоенной торпедой, она пригодится еще не год, не два. Ну, а потом…

— Вы, я смотрю, времени не теряете!

— Нельзя терять. — Федотов прищурился, словно хотел разглядеть что-то в океанской дали, и немного помолчал. — Отстанешь, и опять кто-нибудь начнет шантажировать монополией…

Гудок автобуса настойчиво и нетерпеливо вторгался в разговор: Бучинский самолично нажимал сигнальную кнопку.

— Идем! — вместе крикнули Федотов с Павловым, направляясь к автобусу.

— Давай лапу, Виктор Федорович! — Бучинский немного печален, но улыбается. — Теперь когда еще…

— Желаю всех-превсех! — Павлов долго не отпускает руки Бориса Михайловича. — По непроверенным данным, вы скоро будете на Балтике. Не сочтите за труд, передайте привет моим хлопцам. Ну, и Николаенко тоже…

Автобус ходко покатился с сопки, нырнул за обрыв, тут же вынырнул, а Павлов все стоял и думал, что лишь теперь по-настоящему скажется, пошла ли впрок учеба, которую они прошли под руководством уехавших конструкторов.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Плавающий причал поднимается и опускается, но так осторожно, что если на берег не смотреть, то этого и не заметишь. Построившиеся на причале моряки с любопытством глядят на рейд, на океан, на берег. Сегодня День Военно-Морского Флота, они прибыли сюда спозаранку: Павлов выгадывал еще время, чтобы порепетировать перед парадом.

Погода словно по заказу: ни ветерка, ни облачка. Правда, не скажешь, что жарко или даже тепло, однако в суконной форме — в самый раз. А ведь целую неделю хлестал дождь, по утрам туман добавлял влаги. Сегодня же, в воскресенье, природа порадовала моряков небесной синевой, от которой густой синью окрашен и океан. Корабли на сплошном синем фоне — одно загляденье, прямо альбатросы!

Когда тепло, светло, тогда и зрителей, охочих полюбоваться флотским праздником, морской романтикой, бывает куда больше. Среди тех, кто собрался на берегу, — Велта, жена Рыбчевского, Ветрова, Лиля Городкова с девочкой.

Но Павлову не приходится отвлекаться, чтобы наблюдать за праздничной толпой жителей городка, он глядит на своих моряков: принарядились, приукрасились, блестят в своей парадной форме.

В первой шеренге стоят парни помолодцеватее, поприглядистее. Павлов только что прошелся раз, другой вдоль строя, кое-кого переставил поглубже, того же Малышева, с его, мягко говоря, непокорной талией, не желавшей стягиваться под золотистым парадным поясом. Василий Егорович вроде бы даже обиженно поблескивает своими глазами-щелками из второй шеренги, но что поделаешь… Обижаться ему надо на свой аппетит!

У карелинцев, насколько их отсюда можно рассмотреть, вид тоже ничего. Причал, где они выстроились, низкий, еле-еле из воды торчит, как низкобортный корабль, только флаг у него не на корме, а в голове шеренги. Под флагом — Карелин с Игнатенко. «Друзья-соперники… — думает о них Павлов. — И сегодня Панкратов с Тереховым будут сравнивать, у кого из нас строй четче, кто глядится веселее и кричит звончее. А может, и сам командующий будет сравнивать. Говорили, вчера прилетел…»

С утра Павлов уже здесь, на причале, отрабатывал приветствие: «Здравия желаем, товарищ адмирал!» Без репетиции нельзя, можно ни с того ни с сего осрамиться. Так бы оно и случилось: четыре раза молодой матрос Шулейкин кричал на секунду позже других, словно у него какой-то замедлитель поставлен. Городков надоумил матроса молчать, только рот открывать. Без Шулейкина приветствие стало звучать сносно. Как-то будет на параде?

По рейду растянулись боевые корабли — впереди большие, а за ними меньше и меньше. Их палубы тоже белеют ровными полосками бескозырок. Павлов хорошо представляет, как там сейчас волнуются командиры.

Морской парад — это прежде всего смотр. Наметанное адмиральское око враз подметит не только огрехи в строе моряков на палубе, но даже крохотное пятнышко на борту, подметит, где на поручнях медяшка мутная, где на пушке чехол несвежий, где фалы с флагами лишней слабины набрали. А уж тогда не взыщи!

Время без пяти десять. Ровно через пять минут начнется парад.

Городков выпячивает грудь, Ветров, стоящий рядом, утихомиривает свое плечо, Рыбчевский прикладывает ладонь к носу и фуражке — убеждается: краб посередине, нормально. Даже Малышев сгоняет с лица обиду, подтягивается. Павлов про себя усмехается: все в порядке, парад может наступать.

Белоснежный катер в 10.00 отвалил от стенки, сразу вздыбился, выбросил шлейф дыма, помчался к рейду. На его мостике только одна фигура — по зайчику, игравшему на груди, по убору на голове, по всем статьям видно, что это сам командующий. А кто толпится у мостика — пока не разобрать.

— Смир-р-рно-о! — ухнуло по рейду.

Катер подходил к головной лодке. Длинная, черная, она словно на минуту вылезла к солнышку и вот-вот нырнет обратно.

— «Девяносто шестая»! — тихо произнес Городков.

Офицеры знали, что «девяносто шестая» на неделе вернулась из такой дальней и длительной автономки, в которую трудно верилось.

Катер, как конь, чуть осел, придержался у лодки. Донеслись раскатистые отголосы и в заключение троекратное: «…ра-а-а, ра-а-а, ра-а-а!» Катер подпрыгнул, подвернулся, понесся к следующей лодке…

А вот и большой противолодочный корабль. Взметнувшийся вверх стреловидный форштевень, узорчатая легкокрылая мачта, крутая палуба, снижавшаяся от носа к корме, вздернутые к небу ракеты, гирлянды цветастых флагов — все являло собой облик корабля-красавца, который, казалось, только что несся, по волнам, на мгновение остановился, чтобы принять поздравления, а затем сразу продолжить свой стремительный бег.

— «Двадцатый», — уважительно назвал Городков.

Да, именно на «двадцатом» Павлов впервые выходил с Городковым и Самойленко в океан. Пришлось тогда долго искать торпеду, а после обнаружить на висках новые седые волосы…

У подводной лодки мощь внутри. Над водой лишь ее горбатая спина, словно это безобидное млекопитающее занято ловлей мелкой рыбешки. У надводных гигантов все их могущество на виду. Должно быть, командующий не отказал себе в удовольствии им полюбоваться — не случайно его катер гарцевал у БПК дольше.

Потом катер совершил броски к эсминцам, к тральщикам, и вот он уже у малого ракетоносца. «Москит» себя не посрамил: и оттуда донеслось дружное «ура», да еще на какой-то особой высокой ноте.

Катер командующего зачертил дугу, понесся к берегу.

«Наш черед…» Павлов даже на всякий случай прокашлялся, боковым зрением увидел, как замер строй его моряков.

Пронзительный взгляд адмирала был непроницаемо холодным, цепко обводил шеренги, на какой-то миг обратился к флагу, к Павлову с Ветровым…

— Здравствуйте, товарищи торпедисты!

Секунда, еще секунда… Павлову они показались слишком долгими, но пауза взорвалась:

— Здррр-а… жела-аа… ри-и-ищ… ра-а-ал!

Мегафон снова у рта командующего, голос торжественный:

— Поздравляю вас с Днем Военно-Морского Флота!

Опять долгий, невыносимо долгий вдох, а за ним:

— Ур-р-р-аа!..

Воздух сдвинуло, чайки, до того кружившие над моряками, бросились врассыпную.

«Неужто Шулейкин не удержался?» Павлову почудилось, кто-то кричал отдельно. Но, наверное, это было эхо.

Катер вновь вспрыгнул на бурун, с места набрал скорость. По бесстрастному лицу адмирала нельзя было понять, хорошо ли, плохо ли прошла церемония. Но Ветров и Городков заметили, что Терехов, стоявший у мостика, выставил из рукава большой палец.

Катер удалялся к причалу Карелина.

Ветров прямо-таки светился:

— Иван Васильевич Терехов зря пальцы не показывает!

Павлов тоже знает, что их начальник политотдела на жесты скуповат, а раз не поскупился, выходит, и впрямь получилось неплохо.

— Вот что, хлопцы, — Павлов добродушно обратился я Ветрову и Рыбчевскому. — Добирайтесь домой, рулите праздником, а я часа на три отлучусь — займусь шлюпками…

Судья-стартер никак не выровняет шлюпки: каждая норовит хоть на локоть быть впереди.

— «Тринадцатая», сдаться назад! Повторяю, «тринадцатая»…

Павлов знает, что это шлюпка Карелина, шутит:

— Михаил Сергеевич, нехорошо забегать вперед!

«Друзья-соперники» вместе с другими командирами с катера наблюдают гонки. На мостике адмиралы, Терехов, Волков, все с биноклями.

Ракетница поднята, сейчас прозвучит стартовый выстрел. Павлов видит, как Рогов следит за ракетницей, как Наумов — правый загребной — привстал с банки, хочет вложить в первый гребок не только силу рук, но и вес. Приподнялись и другие гребцы, только Серов прилип к сиденью, держится за руль обеими руками.

«Ну, черти! — Павлов придирчиво всматривается в своих моряков. — Покажите наконец, чего стоит ведро пота!»

С начала лета, как выдавался часик свободного времени, чаще по субботам, он сам занимался шлюпочной командой. С кораблей больше лейтенанты тренировали, а тут капитан второго ранга! Чтобы не выделяться, Павлов надевал пилотку и штормовку, как у всех, хотел даже темные очки приладить, да что толку — и так все знают!

Уж очень когда-то его задели панкратовские слова, — мол, всю жизнь последние даже на шлюпках. Не привык Павлов быть последним, особенно на шлюпках. С четырнадцати лет ими увлекается, еще со школьного кружка. Потом спецшкола, потом училище. Сколько был курсантом, столько был правым загребным, в лейтенантах тоже не забывал шлюпку — в каких только состязаниях, гребных и парусных, не участвовал!

После стартового хлопка и душераздирающих воплей командиров шлюпок вода вспенилась от мощных весельных ударов. «Два-а-а… рраз! Два-а-а… рраз!» Протяжное «два-а-а…» валило моряков на спину, заставляло с предельной натугой тянуть весла к корме, рыкающее «рраз!» обрывало эти усилия, и все начиналось сызнова.

Короткие разгонные гребки сменялись длинными, поддерживающими ходкость и сохраняющими «порох» для финиша. Рослый, сильный Наумов, рядом широкоплечий гибкий Трикашный двигались в такт командам Рогова как одно целое, задавая темп, но и Джобуа с Лещинским и Сафаров с Кучмой «попали в гребок», орудовали веслами точь-в-точь с загребными.

— Сорок восемь, сорок девять… — Соломенные вихры у Рогова выбиваются из-под пилотки, лезут на глаза, мешают, но он ничего не замечает, считает. — Пятьдесят…

Павлов взглянул на секундную стрелку. Получалось полсотни гребков в минуту — хорошо!

Всплыло в памяти, как в курсантские годы они соперничали со шлюпкой младшего курса. Младшие применяли короткие, но быстрые толчки и ухитрялись за минуту делать их пятьдесят пять — пятьдесят шесть. Старшие, наоборот, признавали только длинные, размеренные движения, больше пятидесяти у них не получалось. Однако, чей стиль выгоднее, тогда решала погода. В тишь да гладь побеждали младшие, а когда волна, когда веслу лучше в воде, а не на ветру, это экономило силы — вперед выходили старшие. Понятно, что здесь, в открытом океане, более пригодна только «длинная» гребля, и на тренировках Павлов ее и отрабатывал. Но шлюпка с ПЛК двигалась сейчас в том же ритме.

Три шлюпки — с ПЛК, от Карелина и под командой Рогова — уже на корпус опережали других.

— Виктор Федорович, — Карелин ухмылялся в свои черные усы, — откуда твои взялись? На прошлых гонках таких вроде и не видно было, а теперь, смотри-ка, даже вперед рвутся!

Порядок! Павлов был доволен, что появился шанс хотя бы не отстать от карелинцев. Шлюпки плыли за гористым мысом, прикрывающим их от волны. Дальше пойдет открытый плес, волна там уже прогуливалась, и длинные гребки еще себя покажут.

Рогов дирижировал моряками увлеченно. Когда матросы валились на спины, он вместе с «два-а-а» вытягивал руки далеко вперед и его лицо играло так, словно ему даже труднее, чем гребцам, а со взрывным «рраз» Рогов поднимал руки лихим взмахом, будто рубил топором. И матросы старались вовсю, выкладывали силы без остатка.

Павлов мельком глянул на карелинскую шлюпку и даже удивился, что слева на ней, на баке, таскал весло тот самый «маэстро» Колотухин, которого он не прочь был поколотить на концерте самодеятельности. Да ведь как таскал, шельмец, — не греб, а ловко притворялся, что гребет! Только со стороны, да и то лишь опытный глаз мог заметить, что он безо всякого усилия водил веслом по воде и напрягался, разве когда заносил его к носу. Ну Карузо!

В училище и у Павлова на этом же месте в шлюпке сидел один шустрый курсант, который освоил было такой же «способ» сбережения сил за счет товарищей. Однако командир роты, дотошный и строгий человек, довольно скоро разоблачил ловкача. Однажды он закричал с кормы возмущенным фальцетом: «На баке, не сачковать! Ишь ты! Физику знает…» А когда уличил виновника еще раз, его голос поднялся до верхнего «си»: «Левый баковый, ко мне! Под банками!» Ловкач с немалым трудом прополз с носа на корму под тесными скамейками, на которых сидели его добросовестные товарищи, и оказался пред грозными очами ротного. Синяки от путешествия по днищу шлюпки, командирский разнос привели шустрого бакового в чувство. Он изжил порочную привычку, потом хорошо служил на кораблях.

— Михаил Сергеевич, — Павлов насмешливо сузил глаза, — а твой-то певец, того…

Карелин и сам догадывался, какую лепту тот вносит в усилия товарищей, потому недобро хмурился, даже подавал не очень вежливые сигналы кулаком, но Колотухин так увлекся «физикой», что ничего не замечал.

Мыс остался за кормой. Сразу закачало, забрызгало, карелинская шлюпка осталась за кормой у Рогова, зато вперед вырвалась команда ПЛК — на какие-то полкорпуса, но все же опередила.

«Только бы выдержали ритм, — беспокоился Павлов за свою шлюпку, — тогда и надводников догнать есть время: впереди еще четверть дистанции…»

Зыбкое равновесие сохранялось и дальше, впереди уже замаячил водолазный бот, где расположились судьи. С каждым гребком своих хлопцев Павлов кланялся вместе с ними, будто помогал им. Другие командиры на катере тоже кланялись, тоже «помогали».

Но что такое? Лодка карелинцев сравнялась с лидерами, даже пыталась их обойти. Промахов у своих Павлов не видел: гребут дружно, гребут длинно, и Рогов командует, не жалея голоса, а вот начали отставать…

Павлов впился глазами в загребных — Наумова и Трикашного. Трикашный ворочал веслами, как машина, только рот скалил, а Наумов… Да, что-то с Наумовым. Головой вертит, ищет, где противники, на лице растерянность, будто плакать собрался… «Ясно! Правый загребной засуетился, прибавил темп, а силы не прибавил. Знако-омо. У самого бывало!»

Теперь все зависело от Рогова. Один он мог вернуть прежний темп, мог взять команду, в том числе и Наумова, в руки.

А отставание все увеличивалось, карелинцы уже на корпус впереди, шлюпка ПЛК и того дальше. Вдруг Рогов призывно завопил:

— Навались, ребята!.. До финиша двести метров!

«Молодец, Валера!» Павлов мысленно одобрял Рогова, разом восстановившего прежний темп.

Конечно, гребцы догадались, что старший лейтенант хитрит, что до финиша не двести, а все четыреста будет, однако понимали, что наступила пора выкладываться полностью — этим и вызывалась роговская «хитрость».

До промежуточного финиша оставалось около кабельтова. Видно, призывы Рогова возымели действие, а может, гребцы «угодили в свой гребок», но так или иначе они вновь обходили карелинцев, хотя шлюпку с ПЛК достичь на этом этапе уже не могли.

Павлов почувствовал на себе чей-то взгляд. Обернувшись к мостику, он встретился со строгим панкратовским прищуром. В нем без труда читался немой укор.

«Как бывает, а?.. Приходили последними — Панкратов был недоволен, приходим вторыми — тоже недоволен… — размышлял Павлов. — А ведь, если бы не сбой у Наумова, могли быть и первыми. Значит, адмирал прав…»

Шлюпка уже почти у судейского бота. Последние, самые тяжкие, самые невыносимые гребки.

— Шабаш, рангоут ставить! — выдохнул Рогов.

Брызги летят вверх, весла падают вниз на банки, у гребцов трясутся руки — устали. Сложный момент: грести кончили, остановились, а парусов еще нет, паруса еще в чехле. Рукам бы отдых, а им чехол развязывать, снасти раскладывать, мачту готовить. Мачта тяжелая, шлюпка валкая, снасти скользкие. Одна неловкость — и мачта в воде. А рядом опять покачиваются карелинцы, чуть впереди — надводники; тоже в парусах копаются, торопятся. Кто первым «оденется» — тот первым тронется в путь.

Первой сразу отскочила метров на тридцать шлюпка с ПЛК. За ней почти одновременно вскинули паруса обе лодки береговиков. Но что еще?.. Трикашный размахался руками, ловит шкоты, а те на ветру трепыхаются, в руки не даются. Наумов отпорный крюк прилаживает, хочет парус зацепить, но это так просто не сделаешь…

«Ну и растяпа ты, Трикашный! — сокрушался Павлов, не отрывая взора от злополучных шкотов. — Наконец-то!»

Шкоты поймали, обтянули, двинулись. Но уже не вторыми, а четвертыми — пропустили катерников.

— Тут вам не веслами лопатить, — поддел Карелин Павлова.

— Терпенье, Михаил Сергеевич, — храбрился Павлов. — Как говорит у нас мичман Щипа: «Пробу снимают не при закладке провианту, а когда скипит».

— Я смотрю, твой мичман Щипа и певец, и мудрец!

— А ты как думал!

Гонка сегодня гребно-парусная. И не так важно, каким ты пришел к промежуточному финишу на веслах, лишь бы под парусами оказаться впереди. Но как раз это-то теперь и было сомнительно. Павлов видел, что шлюпка Рогова устойчиво шла четвертой, ее начинала поджимать и команда с тральщиков.

«Тренируй их после этого! — Павлов не поворачивал головы, не хотел видеть возмущенные адмиральские крапинки. — А может, еще не все потеряно?..»

Боковой ветер упруго кренил на борт, заставлял черпать воду. Шлюпки бежали резво, дружно. Залив — точь-в-точь поляна с белыми бабочками, летевшими в одну сторону, словно к какому-то для всех заветному цветку.

«Здесь не наверстать… — прикидывал Павлов. — Свежий боковик равняет всех. А где тогда наверстывать?.. — Он вспомнил, что за поворотной бочкой будет уже встречный ветер. — Вот там бы и надо попытаться… Использует ли этот шанс Рогов?»

Поворот пройден. С севера задул холодный встречняк. Скорость шлюпок упала, паруса раскладывали ветер на его составляющие, одна из которых только и двигала суденышки наперекор воздушному потоку.

Шлюпке Рогова перейти хотя бы на третью позицию никак не удавалось. Любые поползновения соперники тотчас пресекали.

Рогов намочил палец, подержал его свечкой: за направлением ветра следил. Должно быть, мучился одним — как бы добавить скоростенки!..

«Ну же, Рогов, пораскинь мозгой! — мысленно призывал Павлов. — Уж если обгонять, то не резон тащиться за спинами других. Надо срочно уваливаться под ветер, разбегаться и идти ко второй бочке не одним тихим курсом, а двумя быстрыми». Черт возьми! Есть на свете телепатия? Видно, нету ее, раз шлюпка не реагировала на все эти горячие призывы.

Откуда Павлову было знать, что Валерий Рогов и без подсказок «раскинул мозгой». Он сидел себе в прежней позе, почесывая правой рукой затылок.

«Неужто не сообразишь?!» Павлову хотелось даже крикнуть, особенно когда Панкратов снова недовольно на него покосился. Но это было бы несолидно, подсказывать нельзя.

И вот Рогов что-то сказал мичману Серову, тот что-то ответил. Никак, их осенило?

«Ну же, скорей! — Павлову показалось, что он произнес это вслух. Он даже оглянулся вокруг, но успокоился; никто не обращал на него внимания. — Ага!..»

Шлюпка Рогова крутнула в сторону, увалилась под ветер и сразу понеслась скорее. Хорошо заметно, что она плыла не только в сторону от соперников, но еще и обгоняла катерников.

«Теперь порядок!» Павлов наконец облегченно вздохнул.

На мостике мелькнуло повеселевшее лицо адмирала: вроде тоже понял.

Шлюпка сильно отклонилась от курса, каким плыли все другие. Можно было подумать, что она выходит из гонки или потеряла управление.

— Виктор Федорович, — Карелин явно «жалел» своих незадачливых соперников, — никак, твои домой собрались?..

— Так уж и домой! — Павлов весело взирал на поднатчика. — Нет, Михаил Сергеевич. Мои — это не твои!

Шлюпка с ПЛК тоже отвернула влево, тоже пошла быстрее. Она пыталась догнать Рогова, но было уже поздно. Павлов видел, как его моряки уверенно оставляли за кормой всех противников. Только бы не сплоховали на поворотах.

Другие соперники еще держались прежнего курса, хотели добраться к заветной бочке по кратчайшему пути. Забыли, видно, что в парусном деле кратчайший путь — не всегда скорый путь.

Панкратов добродушно усмехался. Похоже, хотел Карелина просветить, но пока сдерживался.

Катер наддал ходу, тоже торопился к бочке, чтобы лучше видеть, как шлюпочники справятся с последним поворотом. Ветер тем временем крепчал, начал свистеть как ошалелый. Если он еще прибавит — гонки надо сворачивать.

Ближе всех к катеру была шлюпка Рогова. Паруса на ней были вытянуты, шла она ходко, с наклоном, бортом нет-нет да и хватала водицы. Даже в бинокль видно, что гонщикам доставляет радость плыть первыми, но, наверное, они понимают, что для победы этого мало — лица у всех были серьезными.

Снасти чуть отпустили, скорость прибавилась: хороший поворот возможен только при хорошей скорости, разгон сейчас очень кстати. Серов плавно отвел руль. Шлюпка стремительно подходила к поворотной точке.

— Шкоты стянуть! — Рогов осип, но на катере его хорошо слышно. — Кливер на левую!.. Шкоты на правую! — В хриплом баске Рогова звучало довольство: повернули лихо.

Свежий попутник тотчас щедро заполнил паруса… Все! Теперь шлюпка долетит одним галсом до самого финиша и вряд ли ее кто догонит.

— Как самочувствие, Михаил Сергеевич? — участливо справился Павлов, видя, что Карелин поскучнел, даже от своих отвернулся.

— А-а!.. — Карелин в сердцах махнул рукой.

— Выходит, мой Щипа прав?

— Я же говорил, что он у тебя мудрец.

Духовой оркестр в усердии витиевато трубил туш. Рогов от избытка чувств чуть не выронил из рук переходящий приз — резной барк с медными парусами. Павлов взглянул на часы. Оказалось, что после парада — даже не верилось! — прошли уже часы и часы…

«Как там у Ветрова?» Командирские думы обратились туда, где весь коллектив завершал флотский праздник. Надо было успеть хотя бы к концерту самодеятельности.

Лиля Городкова играла вальс, искрометный, зовущий вальс Шопена. Теперь она не выстукивала его отдельные части, ее тонкие пальцы прошлись по клавишам от басов до верхних нот. В потоке звуков была цельность, был образ. За бравурным вступлением совсем неожиданно зазвенели прозрачные колокольчики, потом челн легко и воздушно закачался на ласковой волне, потом низко зарокотали басы. Трубно, воинственно, дерзко. И оборвались так же внезапно, как начались. И снова закачался челн, и снова колокольчики устремились вперед, к свету, к радости, которые несли последние аккорды.

«Так вот кто вечерами играл в клубе!.. — Велта всматривалась в Лилю Городкову с интересом художника. — Главное — уловить пропорцию, а уж краски… Краски найду. Усажу ее вот так же за рояль. Черный рояль, белые руки, нежный профиль, копна волос, перехваченная на затылке, и это сиреневое платье… Контрастно, крупно, сочно. Да. Главное — уловить пропорцию и верхнее освещение. Вот эти блики на плечах, на лбу, на чуть оттопыренной, как спелая черешня, нижней губе…»

Лиле много аплодировали. Может быть, потому, что в концерте она была единственной представительницей женщин, если не считать пятилетнюю Машеньку Малышеву, тонко пропищавшую песенку Крокодила Гены. Лиля, растерянная и счастливая, долго топталась на месте, неловко кланялась, прижимала руки к груди, не знала, что ей делать: уходить или продолжать кланяться. Особенно усердствовали торпедисты, помнившие наказ своего командира: «Ладоней не жалеть!» Сам же Городков, к его великой досаде, занимался в это время дежурством.

«Какая жалость!.. — терзался Ветров. — Надо было подменить. Я сплоховал. А Лиля не подвела, пассаж вышел без единой запинки. И хороша-то как!.. Настоящая лилия!»

Последними выступали «Щипачи». Но это был уже не октет, которым еще недавно верховодил мичман Щипа: на небольшой клубной сцене с трудом умещались две шеренги певцов! Громкий успех октета на смотре самодеятельности расшевелил тайных вокалистов. На призыв Ветрова: «Алло, таланты, шаг вперед!» — многие моряки откликнулись с охотой.

Запевал, конечно, Щипа, отрастивший к этому времени для «импозанту» усики, как у Кубидзе. Запевал весело, задорно, в иных местах очень лукаво. За вторым куплетом вели припев не только Щипа со своими хлопцами, но и добрая половина зала, к которой постепенно присоединилась другая половина, так что пел весь зал. Даже Велта тоже пела. Да еще как! Полным голосом, безо всякого смущения:

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

— Учеников принимаете? — вопросительно улыбнулся Жилин, не дослушав до конца доклад Павлова о том, чем занят личный состав.

— В каком смысле?.. — Павлов не понял вопроса неожиданно нагрянувшего начальника.

— В самом прямом. — Жилин, покряхтывая, снимал плащ-пальто, аккуратно, даже любовно, складывал белое кашне. — Решил натаскаться по новой торпеде. Ваши готовят практические торпеды, вот я и поприсутствую. Так сказать, приятное с полезным…

— Учиться никогда не поздно, — осторожно откликнулся Павлов, сомневаясь, что Жилин найдет для себя какую-то приятность в подготовке торпеды. Сомнительно было ожидать и пользу от того, что начальник будет здесь целый день. — Наверное, по чертежам вы уже добрались до каждого винтика?

— Какое! — Жилин сипло вздохнул, изображая огорчение. — Разве дадут? Потому и сбежал сюда.

— Понятно. Кабинет к вашим услугам…

— Нет-нет, — Жилин замотал головой, — мешать не буду. Занимайтесь вашими командирскими удовольствиями, а я уж у торпед.

— Ваша воля, — не стал настаивать Павлов. — Вы знаете, что этими практическими торпедами скоро стрелять, потому не будете очень отвлекать расчеты…

— Разумеется, — прервал его Жилин.

Жилин называл себя специалистом широкого профиля, любил говорить, что широту кругозора он вообще ценит превыше всего. Он совершенствовался на разных курсах, даже в академии, однако знания, что давали слушателям те почтенные учебные заведения, в его памяти то ли растворялись, то ли оседали настолько глубоко, что уже не всплывали, и в его теоретическом багаже обо всем оставались разве что самые общие сведения. Очередную учебу Жилин никогда не стремился закреплять практикой, оттого многое забывал, что, впрочем, философски причислял к весьма полезным свойствам человеческой головы, ибо «голова — не бездонная бочка, всего не уместит». Тем не менее Петр Савельевич оперировал массой технических характеристик, при большом начальстве всегда называл много цифр, создавая о себе впечатление как об эрудированном специалисте.

В познании торпед он, однако, окончательно остановился на «тридцатьдевятке». Была раньше такая торпеда — образца тысяча девятьсот тридцать девятого года. Для своего времени она считалась лучше зарубежных, отличалась простотой, надежностью, успешно применялась в Отечественную войну и еще оставалась на вооружении несколько лет спустя. На курсах и в академии Петр Савельевич изучал и более новое морское оружие — самонаводящееся, неконтактное, с программным управлением, но в его памяти так и задержалась только «тридцатьдевятка», только она оставалась для него неким фундаментом, хотя на этом фундаменте давно уже не возводилось никакой надстройки. Может, теперь он сдвинется с мертвой точки?..

Петр Савельевич сидел на стуле в отдалении от торпед довольно значительном, многое плохо видел и лишь догадывался, что делают матросы. Через час ему стало скучно, через два неудержимо захотелось прикрыть глаза, он то и дело клевал носом, тут же встряхивался и незаметно озирался. Чем, однако же, прогнать сонливость?..

— Ну-ка, молодой человек, — Жилин поманил к себе пальцем курчавенького парня, явно из первогодков.

— Матрос Топорков, — бойко представился тот, поедая глазами капитана второго ранга.

— Скажите, пожалуйста, — залюбезничал Жилин, — какой ход золотника в рулевой машинке?

Топорков начал что-то усиленно вспоминать, в его памяти плясали три каких-то числа, но какое из них нужное — хоть убей! — не вспоминалось. Мичман Серов, командир расчета, выписывал головой сложные зигзаги, выразительно шевелил губами, но Топорков ничего не улавливал, только хлопал ресницами и заливался румянцем.

Петр Савельевич, казалось, наслаждался, что загнал парня в тупик; он насмешливо поглядывал на Серова, на Самойленко, который застыл в той же позе, что и Топорков, Невдомек было Самойленко, Серову, тем более Топоркову, что Петр Савельевич и на сей раз воспользовался своим излюбленным приемом: подобрал вчера две цифры — ход золотника рулевой машинки и толщину стенок масляного баллона — и сегодня решил проверить, знают ли их торпедисты. Петр Савельевич, когда отправлялся к торпедам, непременно запоминал то, что не особенно запоминается, и тут же пускал сие в ход. Надо сказать, это почти всегда срабатывало: те, кто помоложе, начинали думать, что капитан второго ранга дока, знает тонкости — не приведи господь! А те, кто постарше, кто был лучше знаком с Жилиным и так не думал, тоже срочно заглядывали в книжки или в чертежи, чтобы не попасться на каких-нибудь миллиметрах или миллиамперах.

— Я дождусь ответа? — Жилин искрился насмешливостью, наблюдая растерянность Топоркова. — Самойленко, передайте Городкову, чтобы провел дополнительные занятия.

Петр Савельевич был в душе очень собой доволен и больше никого не терзал. После обеда ему стало вовсе невмоготу: его глаза слипались, как створки раковины, он уже безо всякого смущения дремал, облокотившись о спинку стула, ежеминутно рискуя с него свалиться. А торпедисты все продолжали готовить…

— Алло, Виктор Федорович, вам известно, что не могут найти торпеду?.. — От сухости голоса, каким говорил по телефону Панкратов, у Павлова сдавило грудь. — Кто ее готовил?

— Как всегда, — стараясь умерить свое волнение, ответил Павлов, — Городков с матросами, товарищ адмирал…

— Неполадки были?

— Не было. Все шло нормально.

— Почему же торпеда пропала?

— Будем разбираться…

— Быстрее разбирайтесь. Скоро и мне зададут такие вопросы.

Звучали отбойные гудки, а Павлов все прижимал трубку, все не верил: может, ошибка? Может, и звонка адмиральского не было?.. Он крепко тер лоб, в памяти всплыли добрые глаза Петра Мефодьевича и с удивлением вопрошали: «Как же это вы так?..»

«Действительно, как же так? — с горечью думал Павлов. — Были конструкторы — торпеды нас слушались, уехали — не слушаются!..»

— К сожалению, не могу сказать: «С добрым утром», — хмуро ответил он на приветствия Ветрова и Рыбчевского, которые были за стенкой и сразу пришли на вызов.

— Что так? — встревожился Ветров, откидывая со лба свою седую прядь.

— Торпеды нет, — мрачно объявил Павлов. — Лодка стреляла ночью, до сих пор не найдут.

— Может, еще найдут?.. — Услышав слова командира, Городков так и застыл в дверях.

— Кто знает? — Павлов тоскливо глядел в окно. — В океане штиль. Если бы плавала — давно бы нашли. Что скажете, Вениамин Ефимович?

— Что вчера докладывал: приготовлено как по нотам. — Рыбчевский озадаченно наморщил лоб и высоко приподнял покатые плечи. — Ума не приложу…

За окном тревожился автомобильный гудок. Может, машина просто спускалась с сопки и просила посторониться, но теперь все звуки казались тревожными.

— Надо разбираться с лодками, — твердо заявил Рыбчевский. — У нас в порядке.

— С ними можно толковать, когда вернутся, но все равно сперва заглянут под рубашку к вам, Юрий Владимирович. — Павлов бросил взгляд на Городкова. — Ясно?

— Куда яснее…

— Тогда — не задерживаю, — сухо, даже суше, чем хотелось, сказал Павлов. — Помните: все, что найдут плохого, все к нам приложится.

Городков ушел. Воцарилось долгое молчание. Каждый думал о неприятностях и мысленно к ним готовился.

— Марцишевский говорит, — прозвучало где-то очень далеко. Голос, в котором рокотали начальственные нотки, был незнаком, но Павлов вспомнил, что это заместитель Терехова, недавно прибывший после академии. — Как это получилось? Новейшее оружие! Знаете, перед кем придется отвечать?!

— Знаю, — жестко ответил Павлов, который уже настроился отвечать перед кем угодно.

— Передайте Ветрову, чтобы позвонил.

— Он здесь.

— Не сейчас. У меня с ним разговор длинный.

«Началось… — Павлов жалел, что Терехов уехал в отпуск, а теперь за него Марцишевский. По молодости лет ни опыта, ни рассудительности у него не было и быть не могло. — Эх, жаль, нет Ивана Васильевича!»

И в самом деле, посыпались запросы, требовались справки, уточнения. Кто готовил, по какому году служат, сколько имеют взысканий, можно ли им доверять? Узнавали, который раз торпедой стреляли, как ее хранили, какие с ней были шероховатости. Беспокойство начальников понять было несложно: утеряно новейшее оружие! Конструкторы научили, натренировали, признали, что здешние спецы в опеке не нуждаются, и вот…

Больше всех суетился Жилин, но весть о потере дошла и до центра. С неожиданной оперативностью оттуда пожаловали заинтересованные лица.

Первым вынырнул из самолета симпатичный капитан первого ранга с благородными сединами и умными глазами. Прежде Павлов видел Горина на сборах, на совещаниях. Тот выдвигал смелые идеи, занятно рассказывал о всяких новшествах, но в качестве проверяющего с Павловым он не встречался. С Гориным приехало еще несколько офицеров.

— Здорово, аварийщики! — полушутя, полусерьезно воскликнул Горин. — Значит, вслед за полным освоением торпеды начинаем дополнительное?

— Надо разбираться… — смущенно ответил Павлов.

Горин оказался человеком дела. Еще пока ехали из аэропорта, он расспросил обо всем главном.

— Значит — для вас туман. — Горин как бы подытоживал сказанное Павловым. — Что ж, пошарим… Начнем с вас. Придут лодки — возьмемся за них.

Чего только не проверяли!.. Горин самолично проникал в такие «тайники», в такие «святая святых», что Павлов с Рыбчевским диву давались. Вот когда добрым словом помянули они Федотова с Бучинским! Не будь их жесткости, их непреклонности и настырности, теперь пришлось бы худо: в содержании оружия, умении с ним обращаться сейчас наверняка нашлись бы более крупные недостатки.

Но проверялась не только техника, но и весь уклад жизни личного состава. Отмечались даже слабости в строевой и физической подготовке иных мичманов и матросов. Если поразмыслить, и удивляться не стоило. Разве о здоровье человека судят только по целости зубов? О готовности воинского коллектива к выполнению боевых задач только по состоянию оружия тоже судить невозможно.

Специалисты со стрелявшей лодки и катеров-торпедоловов прояснить причины утраты торпеды тоже не могли: дефектов в ней перед стрельбой не обнаружили, цель она поразила, а вот пропала. Горину об этом поведал приехавший Жилин.

— Ваши предложения? — спросил его Горин.

Жилин наклонил голову и, недобро посматривая на Павлова и на Рыбчевского, возбужденно заговорил:

— Вот у кого причины надо искать! Наготовили, понимаешь, добра! В океане мучаются, ищут эту, с позволения сказать, продукцию. Так дальше не пойдет! Занимаются всякой всячиной, а тренироваться забывают. Ничего, скоро парткомиссия…

— Да-а-а, — с иронией прищурился Горин, — но ведь они же люди-то ваши. По-другому сказать: они — это вы, Петр Савельевич.

— К сожалению, — сразу обмяк Жилин. — Вот и приходится краснеть за этих «моих».

Павлов с Рыбчевским с недобрым чувством слушали своего начальника.

— Заключения делать рано, — Горин холодно покосился на Жилина. — Давайте лучше разбираться.

Разводил руками и Малышев, выходивший в океан на лодке. Горин с коллегами, как Малышев появился, подвергли его перекрестному опросу, но света он не пролил, кроме, пожалуй, того, что торпеду после встречи ее с целью некоторое время слышал акустик и ясно видели на экране. Горина это утвердило в мысли, что она была исправна и лишь потом… Для того чтобы выяснить, что же могло случиться потом, проверяющие досконально разобрались, как моряки готовили приборы всплытия, сигнализации, однако это снова ничего не дало.

Зацепки нашлись там, где их меньше всего ждали. Предположили, что оружие хранилось не в той атмосфере, какая полагается даже для торпед старых образцов. Прямого отношения к пропавшей торпеде этот предположительный вывод но имел, но он отразился на расследовании в дальнейшем. Неспециалисты или «специалисты широкого профиля» вполне могли за него ухватиться, и это окончательно затуманило бы всю картину.

Павлов выразил Горину свое несогласие с таким обобщением.

— А вы права голоса не имеете, — шутливо отмахнулся тот. — Да мы и не говорим, что все от хранения. Только обращаем внимание.

— Но из вашей бумаги можно сделать иные выводы, — возражал Павлов.

— Не беспокойтесь, — убеждал его Горин. — Для того чтобы документы читались не между строк, и существуем мы, способные их разъяснять…

Павлова это заверение не успокоило, однако настаивать на своем он не стал, полагая, что прав у него сейчас и в самом деле маловато. Потом ему пришлось пожалеть, что не отстоял свою точку зрения.

«Вот и наработали… — с грустью размышлял Павлов. — Трудились, трудились, а теперь, как сказал бы мичман Щипа, «все на выкидачку». Теперь снова будем отстающими…»

Днем ему еще удавалось службой отгонять мрачные мысли, держаться, не подавать вида, как сильно все это его гнетет. Зато дома тормоза спускали, дома раздражало все — телевизор, тихая музыка, которую раньше любил, скрипящая дверь, абрикосовый цвет дивана… Все казалось недосоленым, пересоленым, остывшим. Он сидел с газетой, но не читал, водил вилкой в тарелке, но не знал, что ест, порой отвечал невпопад. Велта боялась его спрашивать, она знала: пока сам не отойдет, сам не скажет — выяснять причины его раздражения бесполезно.

Уныние поселилось не только у Павловых. Не лучше было и у Городковых. Торпедист осунулся — одни скулы торчали, досада не оставляла его ни на минуту. Даже во сне он постоянно что-то искал, тяжко ползая в лабиринтах с давящими сводами, из которых никак не мог выбраться…

Рыбчевский держался лучше. Тот верил, что приготовители ошибки не сделали, что разгадку надо искать в чем-то другом. Стойким оказался и Ветров, он всюду насаждал мысль: торпеду не вернешь, панихиду надо кончать и делать все, чтобы впредь панихиды не случались. Мысль была единственно верной. Ею проникались торпедисты, проникался Павлов и Городков. Шок постепенно проходил, жизнь входила в свою колею.

Приглашение в политотдел оказалось для Павлова и Ветрова неожиданным, тем более что встретили они там не только Марцишевского, но и Жилина, членов партийной комиссии. Секретарь партийной комиссии Ручейников и открыл заседание:

— Сегодня у нас один вопрос… — Голос Ручейникова высокий, с переборами. Сам Ручейников тоже высокий, стриженный под бобрик. — О работе коммунистов товарищей Павлова и Ветрова.

Ручейников сидел во главе длинного стола, за столом — члены комиссии, среди них Карелин; все перелистывали блокноты — для солидности, что ли, а может, чтобы лишний раз не встретиться глазами с Павловым или Ветровым, расположившимися по правую руку от секретаря, у стены комнаты. У противоположной стены, на которой развешена большая карта мира, примостился Жилин; ему, видимо, все было ясно, и он ничего не перелистывал.

Павлов, дожидаясь начала разговора, успел подробно рассмотреть на карте Африку, хотел было перейти к Австралии, но ее закрыл своей головой Петр Савельевич. «Хоть бы сдвинулся немного», — почему-то досадовал Павлов, словно нужен ему сейчас был этот зеленый континент.

— Надобность в этом, — бесстрастно продолжал Ручейников, — возникла в связи с потерей новейшего противолодочного оружия. Так сказать, гордости нашей морской техники… — Голос секретаря прочищался, становился тверже, как у певца, который распелся. — Готовили торпеду подчиненные товарища Павлова. Проверка показала, что наиболее вероятной причиной потери является плохое хранение. Другой предпосылкой считают слабую тренированность матросов. Более подробно о существе дела расскажет коммунист товарищ Жилин…

Ручейников провел рукой по своему жесткому бобрику и стал отдуваться, будто в знойный день долго взбирался на крутую гору.

— Товарищи, случайно ли мы пришли к этому партийному разговору? — начал Жилин с риторического вопроса. — Он сделал паузу, соответствующую важности слов, и сам же ответил: — Мне представляется — не случайно!.. Полгода добиваюсь, чтобы Павлов изменил стиль, начал заниматься тем, чем полагается по уставу. Могу доложить — воз и ныне там. Ему, наверное, кажется, что он где-то в институте, что ему подчинен испытательный полигон, где проверяют весьма сомнительные новинки. Убежден, именно это не дает ему по-настоящему заниматься прямым делом. Теперь конкретно… — Жилин вынул блокнот, заглянул было в записи, но махнул на них рукой и продолжал: — На прошлой неделе я зашел к Павлову посмотреть тренировки по специальности. И что вы думаете?.. Не было никаких тренировок! Спрашиваю матросов: «Почему?» Отвечают: «Командир велел делать новые сани для торпед». Вместо тренировок!.. — Жилин воздел указательный перст. — Было такое, Виктор Федорович?

— Было. Только не совсем так…

— Детали! Важна сущность, а она в том, что тренировками вы не занимались. К сожалению, товарищ Ветров мирился с этим, а может, и потворствовал… Так разве можно теперь удивляться потере торпеды? Ответ, по-моему, ясен. Заканчивая, прошу по-партийному требовательно оценить, достаточно ли ответственно выполняют свои служебные обязанности коммунисты Павлов и Ветров и почему они медлят с наведением уставного порядка? — Раскрасневшийся Жилин тяжело опустился на стул.

— Пусть Павлов и Ветров сами объяснят положение, — забасил Карелин, обращаясь к Ручейникову.

— Конечно, конечно, — поспешно согласился секретарь.

Павлов встал, окинул взглядом присутствующих. Все люди пожившие, послужившие, лиха хлебнувшие, а многие и теперь несли на себе нелегкую ношу — командовали кораблями, руководили политической работой. «Эти поймут!» — успокоенно подумал он и стал говорить:

— Впервые мне приходится держать ответ в партийной комиссии, для меня это не так легко и просто… О самом факте. Отчего потеряна торпеда — пока неизвестно, даже если говорить о косвенных или предположительных причинах. Увязывать же происшедшее в океане с хранением оружия на берегу по меньшей мере нерационально. Это может только отвлечь от выяснения истины. С отклонениями у нас хранились лишь некоторые торпеды старых образцов, подлежащие снятию с вооружения. Со мной здесь материалы расследования комиссии Горина… — Павлов достал из портфеля кипу листков и показал места, отмеченные красным карандашом. — Прошу ознакомиться…

Ручейников, видя, что члены комиссии с интересом принялись читать листки, неодобрительно, как показалось Павлову, заметил:

— От вас ожидают не аргументов в защиту, а самокритичной оценки.

— Будет и оценка, я еще не кончил, — спокойно продолжил Павлов. — Утверждать, что мы недооцениваем тренировки, значит не знать, что у нас происходит. Именно мне пришлось налаживать тренировки, так как раньше они планировались от случая к случаю. А тренировки с новой торпедой мы проводили каждый день, о чем, кстати, говорится в выводах комиссии Горина на листе четвертом…

Карелин, только что ознакомившийся с этим листком, передал его Ручейникову.

— Что касается факта, с которым несколько дней назад встретился у нас товарищ Жилин, — Павлов сузил глаза, как от яркого света, — то не могу понять, зачем об этом говорить? Да, в конце дня мы не тренировались, так как делали это с утра, что вы, Петр Савельевич, отлично знали.

Жилин снова достал свой блокнот, сделал вид, будто разыскивает в нем какую-то запись.

— Здесь упоминали, что мы со своими новинками якобы отклоняемся от устава, — продолжал Павлов. — Но устав как раз и предписывает каждому командиру внедрять все новое. Поэтому с уставом у меня и Ветрова расхождений нет. Трогать устав не надо. — Павлов поглядел в сторону Жилина. — Что до «сомнительных новинок», как вы сказали, то ведь при вас, Петр Савельевич, командующий флотом и адмирал Панкратов их поддержали. И сами вы тогда, нам казалось, тому радовались…

Жилин морщился, переводил взгляд с Марцишевского на Ручейникова и вяло, будто его оставляли силы, проговорил:

— Отсюда надо понимать, что у вас все в порядке и к потере торпеды вы отношения не имеете?

— Да, мы пока не слышали обещанной объективной оценки этого факта, — поддержал его Марцишевский.

Павлов, видя, что еще не все члены комиссии просмотрели бумаги, с ответом не торопился, а когда листки с заключением Горина Ручейников ему возвратил, закончил:

— Мы не снимаем с себя ответственности. Не буду говорить за Ветрова, но свою вину я вижу в том, что редко проверял хранение торпед, хотя, повторяю, не в нем надо искать причину потери. Как командир, вполне сознаю свою вину и за эту потерю. В технике чудес не бываем. Какая-то ошибка в действиях наших приготовителей несомненно была, и я несу за это ответственность. У нас уже много сделано, чтобы впредь подобные ошибки не допускались.

Взявший слово Ветров сказал лишь, что целиком разделяет мнение командира, а за промахи несет бо́льшую ответственность, чем он.

— С Городковым и его приготовителями я работаю уже не один год, мне и ответ держать. Могу добавить, — заключил он, — что таких инициативных командиров, как Павлов, партийной организации надо всемерно поддерживать, а не выискивать у них несуществующие отступления от уставов или другие мнимые грехи.

Наступило недолгое молчание. Ручейников вытащил расческу, но, видно, вспомнил, что недавно коротко подстригся, и с удивлением ее рассматривал.

— Кто желает выступить?

Первым встал Карелин.

— Дело ясное… Обвинения против Павлова и Ветрова считаю бездоказательными. Их самокритику одобряю, вижу в ней проявление партийности. Выяснению подлинной причины потери торпеды только повредит торопливость, о какой товарищ Жилин выдвигает свои обвинения.

Павлов слушал своего «соперника», и на душе у него теплело. Поддержали Карелина и другие члены парткомиссии.

Марцишевский, по указанию которого было проведено это обсуждение, рассчитывал, конечно, совсем на другое и вынужден был на ходу перестраиваться.

— Некоторые товарищи считают наш разговор чуть ли не разбором персонального дела Павлова и Ветрова, оперируют тяжелым словом «обвинение». — Марцишевский многозначительно воззрился на Карелина. — Это не так. И очень хорошо, что товарищи Ветров и Павлов это поняли и подошли к оценке своих служебных дел принципиально, не дожидаясь партийного расследования… В самом деле, давайте посмотрим внимательно: просчеты в хранении были? Были. А есть вина, скажем, Павлова в потере оружия? Есть. Он сам признал. Когда мы прививаем такой дух самокритичности, стремление осознать и исправить недостатки, — это и называется воспитанием коммуниста…

Слушая Марцишевского, наверное, не один Павлов подумал, что молодой политработник достаточно гибок, умеет принять во внимание мнение других, если оно и расходится с собственным. «Ну что ж, — рассуждал Павлов, — под влиянием Терехова он со временем может стать настоящим воспитателем, знаний ему не занимать. Только бы он не упивался своим начальничеством…»

После заседания парткомиссии Павлов с Ветровым в ожидании машины — Владислава отпустили ужинать — сидели в пустом конференц-зале. Здесь гулял сквознячок, было прохладно, возбужденность спадала, появлялись более спокойные, более взвешенные мысли.

— Как говорят в народе, — задумчиво изрек Ветров, — что ни делается, то к лучшему. И все же разбирательство выглядело каким-то натянутым…

— Валентин Петрович, переживем! — Павлов успокаивал своего зама, хотя совсем недавно то же самое приходилось делать тому. — Главное, мы сами к себе подошли строго, Марцишевский правильно увидел в этом корень. Ну, а обижаться, — Павлов кивнул на стол и аккуратно расставленные стулья, где только что сидела комиссия, — видно, не следует.

— Так-то оно так, — Ветров глубоко вздохнул. — Но как понимать жилинские обвинения?

— Пусть они и останутся на его совести! — Павлов сдвинул брови. — По крайней мере, многие увидели его лицо. А это тоже чего-нибудь стоит!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Сопки густо расцвечены золотом и багрянцем непролазных зарослей шиповника и рябины, между ними осторожно вкрапливается сизая жимолость, в сумеречных низинах, где протоптаны стежки, узкими островками темнеет гибкий ивняк. Ласково пригревает нежаркое солнце, легкое дуновение ветерка изредка доносит терпкий запах присохшей полыни и поздних, увядающих цветов.

Удивительная, прозрачная тишина! Только тихо-тихо перекатывается галька, потревоженная ленивой волной, да едва слышится песня со стоящего на рейде корабля. Песня кому-то на корабле, видно, очень нравится, запись ее прокручивают снова и снова, мелодия разливается над бухтой, над прибрежными сопками, несется к заливу, к далеким, подернутым лиловой дымкой горам…

Торжественно и немного грустно. А отчего грустно — Павлов не может понять. То ли песня растревожила, то ли горечь доживающих свой короткий век пахучих трав… Но как ни грустно, а на душе все равно светло. Как светел этот осенний день, когда всего сильней осознаешь скоротечность бытия, когда невольно вспоминаешь весну, сулящую людям бесконечное цветение, тепло и радость, но…

Не так уж часто выпадали морякам минуты такого непредвиденного отдыха, как в этот первый, самый первый осенний день. Хотелось молча слушать, а губы сами собой подпевали:

— Благодать, — ежась на ветерке, тихо сказал Ветров. — Только ведь не успеешь оглянуться — и опять белым-бело…

— Все верно, — задумчиво произнес Павлов. — Коли хорошего слишком много, так и оно перестает быть хорошим.

В самом деле, какое сегодня чертовски хорошее утро! Так казалось и Малышеву. Один Отар его не замечает. Ничего не замечает. Его взгляд прикован к городку, вернее, к Средней улице, к двухэтажному домику, в котором живет Наташа.

Вчера Отар, как всегда, пришел в библиотеку и с недоумением обнаружил на Наташином месте пожилую женщину. Он так расстроился, так испугался — вдруг с Наташей что случилось, вдруг уехала! — что перепутал русский язык с грузинским. Женщина оторопела, уставилась на странного посетителя и, разобрав только одно слово «Наташа», в свою очередь испугалась.

— Что с ней? Ох, батюшки! — схватилась она за сердце.

— Это я вас спрашиваю, что с ней? — перешел на русский Отар.

— Тьфу, окаянный! Напужал!

Только теперь Кубидзе признал в женщине с мелкими кудряшками, в нарядной кремовой кофточке библиотечную уборщицу тетю Клаву; он привык видеть ее в черной спецовке, в косынке, надвинутой на самые глаза, а тут вдруг кудряшки, кремовая кофточка…

— Тетя Клава, ради бога, где Наташа?

— Чего расшумелся? Ну дома она, ну ангиной захворала.

Как ни странно, именно ангина, самая банальная ангина придала Отару решимости, мужества, превратила его из робкого воздыхателя в бесстрашного рыцаря. Отбросив все сомнения, захватив материнское волшебное снадобье, он помчался на Среднюю улицу к Наташе — одинокой, больной, может быть, умирающей, — во всяком случае, остро нуждающейся в его, Отара, неотложной помощи.

Наташу он застал на ногах. Она кипятила молоко и слушала из маленькой «Селги» приятную джазовую музыку.

— Вот, для горла… — Отар топтался в дверях и смущенно протягивал зеленоватую фляжку. Отстранив больную от электрической плитки, он с глубокомысленным видом колдовал над смесью, которой его поила мать при всех болезнях: лимонно-медовой с добавлением чудодейственных кавказских трав. Рискуя окончательно впасть в немилость — знал, какая гадость эта смесь! — он торжественно поднес ее в глиняной плошке, специально захваченной из дома. На что не пойдешь ради здоровья Наташи, даже на риск быть выставленным за дверь! Но Наташа не прогнала. Наоборот, медленно, с еле скрываемым отвращением, трудными глотками выпила снадобье и сразу повеселела, предложила Отару угоститься чаем.

Сжимая ладонями нестерпимо горячую чашку, Отар рассказывал Наташе о Грузии, о родном Тбилиси, о своих сестрах. Он редко подносил чашку к губам, еще реже отхлебывал. Ему казалось, как только чашка опустеет, придется уходить, и потому растягивал удовольствие, сколько мог. Отар говорил, Наташа слушала, иногда улыбалась, немного грустно, задумчиво, склоняя голову, то и дело отводя непослушные пряди, сползавшие на слегка припухшие глаза. Наташа улыбалась своим мыслям. Ее смешил этот робкий, все время напускавший на себя храбрость парень. Как он споткнулся на пороге, увидев ее! Какие чувства пробежали по его лицу в одну только секунду! И растерянность, и радость, и мольба, и упрямство… А какие выразительные у него глаза! Губы произносят слова о каких-то редкостных бабочках, о махровых цветах, что водятся только в Грузии, только в Тбилиси, а глаза сами объясняются в любви. Какой смешной, какой славный парень!

А Отар?.. Такого вечера еще не было в его жизни. Он и теперь весь во власти воспоминаний о нем, о задумчивой, нежной Наташиной улыбке…

Старый власенковский катер мягко коснулся причала и сразу приготовился отходить, даже кормовой швартов не подавали.

— Пошли, комиссар, — Павлов тронул за рукав пригревшегося на солнышке Ветрова, позвал отошедших от берега Рогова, Кубидзе и Малышева. — Пошли, с катера досмотрим…

С катера все время открывалось что-то новое, неожиданное. Знакомые сопки, мысы, камни отсюда, с воды, гляделись по-иному, не так, как с берега. Прямо из глубин вставали в рост серые растреснутые скалы, снизу мрачные, мокрые, мшистые, сверху веселые, с залитыми солнцем лужайками, со свисавшими к бухте кривыми березками. Рифы, похожие с берега на подгнившие сваи, здесь представлялись корабельными скелетами, ржавыми штыками и даже костлявыми пальцами, за что-то корившими людей…

Вкривь и вкось носились горластые чайки, которые вдруг складывали крылья, кидались камнем в волны и тут же взмывали к небу, зажав в клюве бедную рыбешку. Мелкие, дробные пунктиры чертили на воде утки-нырки, старавшиеся проскочить непременно по носу катера. Недовольные его вторжением в их утиную вотчину, они как бы проводили запретные линии, дальше которых плыть нельзя. Внезапно за кормой объявилась короткая симпатичная мордаха с любопытными глазами навыкате и усиками вразлет. Нерпа долго шевелила черными ноздрями, будто принюхивалась, с удивлением рассматривала гостей, а рассмотрев лучше, возмущенно фыркнула брызгами и тут же скрылась под водой.

Катер попеременно кренило то на левый, то на правый борт, приходилось часто сворачивать — фарватер был извилист, — и, хоть путь не очень дальний, старались держаться заранее проложенных курсов, старались соблюдать жесткие рейдовые правила, да и морскую вежливость, уступая дорогу встречным кораблям.

К маячному причалу подошли по всем морским правилам: самым тихим ходом, под самым острым углом. Едва коснувшись носом, сразу остановились, и не просто остановились, а еще бросили корму к причалу и застыли как вкопанные.

— Айда наверх! — весело скомандовал Павлов и сам первым стал карабкаться на кручу, с трудом продираясь сквозь колючую чащобу рябинника.

Наконец-то удалось выкроить денек и заскочить в эту укромную бухточку, которая интересовала Панкратова. С некоторых пор Павлов окончательно убедился, что их адмирал никогда ничем так просто не интересовался, никогда ничего так просто не говорил. Все у него получалось с дальней мыслью, с дальним прицелом, с длинной удочкой. И уж, будьте спокойны, раз его заинтересовала сия бухточка, значит, это неспроста, значит, она и в самом деле чем-то интересна, чем-то подходяща, и, не ровен час, Павлову придется разворачивать в ней свой «табор», готовить торпеды и подавать лодкам. Не-ет, Павлова на внезапность не возьмешь! Сделал себе зарубку — как только появится просвет, непременно посетить этот уголок, самому убедиться, что тут можно, что нельзя. Сегодня просвет появился…

С вершины сопки бухта видна как с балкона: почти правильный серп с ручкой, хоть циркулем черти, вдавался далеко в берег и выступал по краям зубристыми мысами. Крутогорье, густо поросшее березняком вперемешку с ольхой, рябиной и высоченными травами, разъединялось пополам извилистой ложбиной, где по скользким валунам сбегала вниз бурливая речка, впадавшая сначала в синеглазое, наполовину затянутое камышом озеро, а уж потом, смирная и полноводная, несла свои воды прямо в бухту.

— Здорово! — удивлялся Павлов. — И речка, и озеро, и лес, и… Все двадцать четыре удовольствия!

Могучие веера папоротника, игластые, переплетенные крест-накрест щупальца стланика могли поспорить с любыми джунглями. Они казались непроходимыми, однако природа мудро позаботилась и вырубила на склонах частые террасы, по которым вполне сносно и довольно скоро можно было пробраться в любую точку бухты.

— А рыбалка, наверное, здесь!.. — мечтательно замотал головой Малышев.

— Нынче ничего особенного, — степенно пояснил пожилой маячник в бушлате, вызвавшийся показывать окрестности.

— Отчего так? — спросил Ветров.

Маячник не спеша закурил сигарету, дважды подряд крепко затянулся и лить тогда ответил:

— Нынче рыбаков стало больше, чем рыбки.

— Теперь везде так, — сокрушенно поддержал Малышев. — А кто здесь рыбачит?.. Окрест вроде никого…

— Никого! — усмехнулся маячник. — Вы-то, поди, тоже сетку захватили?

— Не-ет, дядя, — успокоил маячника Павлов. — Мы сегодня как туристы. Походим, природой полюбуемся. Даже уху варить не будем.

— Ишь ты! — подивился маячник, не очень веря в эту благую «программу». — А чего ж, полюбоваться тут есть чем. Вон, к озеру спуститесь, по речке пройдитесь, по пляжу погуляйте…

— Правильно! — поддержал Павлов. — Как раз по этому маршруту мы и отправимся. А вам спасибо, — добавил он, обернувшись к маячнику. — Дальше мы уж сами. Вот если кто на маяк звонить нам будет, так не сочтите за труд, кликните.

— Кликну, — пообещал маячник.

Туристы не туристы, а на топографов офицеры походили изрядно. Кубидзе измерял рулеткой поляны, террасы, просеки, наносил все это на бумагу; Рогов в резиновой шлюпке тихонько двигался по бухте, ручным лотом брал глубины, замечал под водой камни, ямы, песчаные наносы и тоже аккуратно отмечал их на карте; Малышев с футштоком в руках обследовал речку, озеро, искал броды, тропинки, тенистые местечки, не забывал, конечно, прикинуть, где будет лучше рыбакам, ему в том числе; ну а Павлов с Ветровым и впрямь могли сойти за туристов — прогуливались по пляжу, по лесочкам, по мысочкам и, хоть ничего не мерили, ничего не записывали, про себя все замечали, все мотали на ус, чтобы потом своими заметками пополнить карты Кубидзе и Рогова.

С сопки бухта и речка, озеро и террасы казались невеликими. Думали, раз-два — и все обойдут. А когда взялись обходить, поняли, что ошиблись, что тут еле-еле к вечеру бы управиться. Так оно и вышло. Лишь к заходу солнца «топографы» закончили свои измерения, а здесь и парнишка с маяка прибежал, дескать, к телефону срочно требуют. Звонил Жилин.

— Павлов? Думал, вы уже дома…

«Что за срочность такая?» Павлов молчал и слушал, что скажет начальник.

— Могу сообщить: есть приказ насчет торпеды. Приятного, конечно, мало. Больше всех мне, пожалуй. Да и вам выговорок вкатили.

Павлов сразу помрачнел, хотя и ждал примерно такой кары. Однако напоминание о ней снова всколыхнуло душу: «Неужели звонил, чтобы «обрадовать» на ночь глядя?..»

— Да, а как бухта? — бесстрастно продолжал Жилин.

— Бухта ничего… — после долгой паузы выдавил из себя Павлов и, тут же оживившись, добавил: — Бухта подходящая. А уж раздолье здесь!..

— Во-о-от! — по своему обычаю, протянул Жилин. — Не надоело восторгаться? Смешно!

Вечер был вконец испорчен.

Долго ждали разрешения на выход — маневрировали корабли, рейд был закрыт. Около полуночи «добро» наконец получили, и катер мягко отвалил от причала.

В заливе царил глубокий штиль. По мерцающей глади всюду блуждали зеленые, красные, белые огни сновавших в разные стороны судов. Вкрадчиво ласкалась вода, разрезаемая форштевнем. Ее монотонный, сдержанный шепот успокаивал, примирял, навевал что-то светлое, доброе. Неприятное известие, полученное от Жилина, отступало назад, затуманивалось.

«Неужто есть равнодушные к такому первозданью?.. — Павлов вглядывался в ночной залив. — Как не быть! Или не встречал?.. Сидит, поди, в шлепанцах у телевизора, вот для него и вся природа. Эх, Петр Савельевич!.. Да разве только он? Откладывают изо дня на день на потом, а «потом» так и не приходит, потом просто отвыкают что-либо замечать, забывают, что каждый день, каждый миг дарит что-то новое, что-то неповторимое. Взять сегодняшнее, нет, уже вчерашнее утро! Теплое, с прохладцей, с запахом моря и полыни. А ласковый полдень с паутиной, цеплявшейся за руки, — говорят, паутина к теплым дням!.. А мимолетный дождик!.. Атласная гладь воды и неба сразу подернулась свинцовым налетом, зарябилась, однако хмара вскоре улетучилась, и, словно по взмаху волшебной палочки, мир заулыбался еще краше. Дождик хорошо прибил дорожную пыль, в воздухе сильнее заароматило осенью — прелыми листьями, грибами, мхом… Под обрывом, как всегда, голубое безбрежье. Легкий ветерок-озорник приятно освежил лицо, игриво подхватил золотой березовый лист, покружил его, позабавлялся и унес далеко-далеко. А этот, почти сползший к пропасти, рябиновый куст, весь залитый вечерним солнцем!.. Ягоды сверкают, как драгоценное ожерелье. Рядом, в приветливом поклоне, склонился синий колокольчик. Запоздалый колокольчик, его время давно прошло. Почему он здесь, откуда?.. Смотришь на него, как на чудо из чудес, как и на опенки, что примостились за пеньком, сразу и не заметишь!.. А серебристо-розовые облака на выходе из залива! Завтра таких уже не увидишь и такого заката тоже не увидишь.

Да… морякам не часто выпадает сидеть в ложах бенуара, заслушиваться операми или созерцать архитектурные чуда больших городов. Верно и то, что служба у них трудная, порой тяжкая, как тут не вспомнить: «Тяжела морская служба, зато почетна!»

Да… — Павлов грустно вздохнул. — «Сладка ягода лишь весною, горька ягода…» — снова пришла на ум утренняя песня. Так прилипла, что не оставляла целый день. — А ведь и верно. Горьких ягод куда больше… Черт возьми, но и жизнь у человека одна! И у военного одна! Так разве можно себя обкрадывать, не замечать этакой красоты?.. Эх, Петр Савельевич, и вовсе это не смешно!»

Дождь, начавшийся моросящим туманом, разошелся не на шутку. Он лил четвертые сутки без передышки, уже начисто смыл яркие краски осени, оставил только серые, неприглядные, тусклые, да и то сквозь унылую сетку. Деревья, столбы, стены, все земное по горло насытилось влагой, все молило: «Уймись, хватит, дай вздохнуть!» А он, беспощадный, лил и лил, барабанил свою бесконечную дробь и барабанил, сек землю злыми розгами и сек. Один океан безропотно, даже охотно, впитывал небесные слезы.

На улицах пусто. Лишь изредка мелькнет торопливая фигура в черной накидке с кульком-капюшоном на голове — и снова пусто.

— Выходит, проясняется?.. — Ветров вошел так тихо, что заглядевшийся в окно Павлов невольно вздрогнул.

— Ничего себе, проясняется! — Павлову казалось, что небо затянуло еще больше, что водяные розги хлещут еще яростней, что за молит сегодня окает, как никогда, сильно.

— Я не о дожде!

— А о чем?

— О торпеде!

— О торпеде?! Ну-ка, ну-ка!

— Вечером приходил Серов. Так оказать, информировал. — Замполит и в самом деле сегодня окал до невозможности, что сразу выдавало его волнение. — За стенкой сидит Городков. Он вас разыскивал еще вчера…

— Знаю. — Вчера Павлов вернулся домой где-то после двадцати трех, заезжал к Власенко, от Власенко в Старую гавань, вернулся до смерти усталый, промокший и первое, что услышал от Велты, когда стряхивал накидку: «Витя, тебя спрашивал Городков». — Что там стряслось? Впрочем, давайте-ка его сюда!

Городков был явно обескуражен. Румянец на скулах и блестевшие глаза выказывали полное его смятение.

— Вчера матрос Шулейкин, — начал он смущенно, — признался, что заправлял стенд неотфильтрованным маслом. Мы с Серовым проверили на этом стенде две торпеды. У второй сразу заклинило рули. Явное потопление!

— Та-а-ак! — Павлов в упор разглядывал торпедиста, — А как случилось, что Шулейкин заливал стенд в гордом одиночестве?

— Разрешите подробно?

— Давайте.

— Я отвозил дочку в госпиталь: упала с качелей, сотрясение мозга и все такое… — Это теперь Городкову легко говорить «все такое», а как тогда перепугался! — Когда отлучался, матросы ужинали. До моего возвращения им велено было торпеды не готовить.

— Где был Серов? Где были другие мичмана?..

— На ужине. У торпед оставался Шулейкин.

— Почему он самовольничал?

— В том-то и дело, что не самовольничал. Все делал о разрешения капитана второго ранга Жилина.

— Как это понимать?!

— Может, Шулейкин сам расскажет? Он тут рядом.

— Давайте Шулейкина.

В дверях замер, подавшись вперед, светлоглазый, светловолосый парень — настоящий русак, глядевший на мир широко открытыми глазами. Павлов вспомнил, что в День флота Шулейкин невпопад кричал «ура», вспомнил, что он первым из матросов своего призыва получил допуск к оружию, что здорово читал чеховские рассказы и на редкость исправно дневалил в кубрике.

Шулейкин долго бросал вопросительные взгляды на Городкова, как бы искал поддержки, наконец заговорил — робко, путано, но вскоре освоился и подробно рассказал, что с ним приключилось.

…Его оставили в цехе, пока товарищи ужинали; как раз в тот день пришел лейтенант Соколовский — командир БЧ-3 с подлодки, хотел узнать, как готовят для него торпеду. Вслед за ним совсем неожиданно появился капитан второго ранга Жилин.

Шулейкин знал Жилина: молодые матросы недавно заучивали фамилии прямых начальников. И потом, этот капитан второго ранга целую неделю сидел на участке, спрашивал, помнят ли матросы нужные цифры.

Жилин поинтересовался насчет приготовления, справился, нет ли задержек, а задержка все-таки была — не хватало фильтрованного масла, а фильтры были в сейфе, ключи от которого есть только у Городкова. Еще, кажется, у Самойленко. Потом ждали возвращения Городкова из госпиталя. Капитан второго ранга поглядел на воронки: сетки в воронках целые, какие, мол, тут нужны специальные фильтры, когда сами воронки, слава богу, отличные фильтры!.. Он вспомнил, как когда-то стреляли знаменитой «тридцатьдевяткой» и та ходила «как трактор», без всяких там специальных фильтров. Увлекшись, Жилин высказал мысль, что и с новыми торпедами ничего не случится — подумаешь, вельможи! — если заправить их сквозь воронки, тогда и задержки не будет. Он, мол, еще разберется с этими пресловутыми фильтрами!

Шулейкин, конечно, не посмел перечить, тут же залил масло через воронку и думал, что сделал благое дело, рассчитывая на похвалу за находчивость. В сутолоке он не рассказал об этом мичману Серову, а потом и вовсе забыл. Вспомнил только вчера, когда еще раз говорили о фильтрах. Вспомнил, набрался решимости и признался в своих сомнениях.

Шулейкин был отпущен восвояси, а в ушах еще звучал его рассказ — таким нелепым казалось все случившееся.

«Называется, подучился Петр Савельевич! — досадовал Павлов. — Запамятовал, какие деликатные теперь торпеды. Запамятовал, что шальная песчинка для них не песчинка, а целый булыжник. Да-а… Незадача».

— Здесь именно тот случай, — Городков приободрился и чувствовал себя превосходно, — когда молодого матроса сбил с толку большой начальник.

— Плохо, что ваших матросов так легко сбивать с толку, — недовольно произнес Павлов. — Поясни Шулейкин, к чему приводит непроцеженное масло, вряд ли такой осторожный человек, как Жилин, стал бы раздавать советы.

— Оно конечно… — заокал Ветров. — Но молодой матрос тем и отличается от служилого, что знает много, а пояснять начальникам еще боится.

— Матрос начальнику сказал, что велено меня дожидаться, — не соглашался Городков.

— Сказал! — Ветров усмехнулся. — Важно и как сказать!

— Так ведь капитан второго ранга!

Дверь за Городковым затворилась, а Павлов с Ветровым вышагивали туда-сюда, будто скорая ходьба из угла в угол могла надоумить, как быть дальше.

— Что мыслит комиссар? — Павлов частенько задавал Ветрову чапаевский вопрос, пока сам прикидывал, что бы предпринять.

— Докладывать надо!

— Разумеется. Но мне-то докладывать самому виновнику!

— А что делать?..

— Делать будем вот что, — немного помедлив, предложил Павлов. — Пошлем Городкова на лодку расспросить того лейтенанта. Без его подтверждения говорить с Жилиным бесполезно.

— Это точно! — согласился Ветров.

— Когда Городков доложит, — продолжал Павлов, — сразу едем к Жилину, я в вашем присутствии обо всем докладываю. С глазу на глаз тут не пойдет!

Звонка Городкова ждали около часа, еле дождались: лейтенант Соколовский подтвердил сказанное Шулейкиным, только у лейтенанта это получилось еще в красках.

— В такой ливень, да еще вдвоем? — удивился Жилин. — Что за тайна, о которой даже по телефону нельзя сообщить?

Жилин сидел боком к столу и пальцами, будто состязаясь с дождем — кто кого перестучит, — выбивал какой-то марш.

— Петр Савельевич, — Павлов слегка повысил голос, — узнали, отчего потеряна торпеда.

— Вот как?.. Интересно!

По мере того как Павлов говорил, Жилин мрачнел больше и больше. Его короткие толстые пальцы еще пытались наладить ритм, но бравада исчезла. Он с несвойственной ему живостью подошел к окну и стал что-то разглядывать. Но что можно было разглядеть? Плотную завесу дождя?.. Казалось, он совсем забыл о присутствующих.

— Получается, — с тоскливыми нотками произнес Жилин, — всему виновник я?

Павлов и Ветров молчали.

— Значит, поверили какому-то разгильдяю? — На смену тоскливым ноткам приходили угрожающие, голос Петра Савельевича крепчал. — Или меня не знаете?.. Не семь, а семьдесят семь раз мерю, потом режу.

— Посудите сами, — холодно сказал Павлов, — какой смысл матросу наговаривать на себя? Он мог бы и умолчать.

— Ерунда какая-то! — Возмущение захлестывало Жилина. — Ничего не помню… Мало что взбредет в голову этому вашему Шулейкину!

— Однако ничего другого не взбрело.

— Не знаю, не знаю…

Примерно такого ответа Павлов и ждал. Выдержав паузу, он сухо проговорил:

— Вы-то, может, и забыли, а лейтенант Соколовский не забыл.

— Какой еще Соколовский?

— Командир БЧ-3 с лодки.

— Во-о-от что! — Угроза рвалась наружу. — Проверять меня вздумали? Шерлоки Холмсы!

— Проверяли не вас. Проверяли Шулейкина.

Жилин старался взять себя в руки, старался напустить безразличие, но это ему плохо удавалось. Что-то в нем надломилось, он сразу обмяк, осунулся, посерел.

— Уже успели кому-нибудь доложить?

— Вам первому и докладываю. Вы мой непосредственный начальник, — бесстрастно добавил Павлов.

— Хорошо. Разберусь…

— Еще говорят: человека не узнаешь, пока с ним пуда соли не съешь. — Павлов покачал головой и медленно побрел к лестнице.

— И одного фунта хватило, — грустно усмехнулся Ветров, стараясь шагать рядом с командиром.

— Теперь хоть не надо ломать голову, что произошло в океане, — задумчиво сказал Павлов, раскрывая спасительный плащ.

Дождь все хлестал. Вселенский потоп, когда льется и сверху, и сбоку, был еще непривычен. Павлов любил другой дождь. Любил, когда громыхнет где-то вдалеке, затемнеет, застучат веселые капли. Не успеешь порадоваться — а дождика и след простыл. Только листья отряхиваются, и снова солнце, и снова воробьи чирикают, и в лужах голубое-преголубое небо… А этот, гнусный, прямо озверел: стучит по брезенту, мотор заглушает, транзистор, что прижался у ног водителя, заглушает, не дает последние известия слушать.

— Охо-хо!

— В каком смысле «охо-хо»? — заинтересовался Павлов.

— Без всякого смысла. Просто охо-хо! — улыбался Ветров.

«Красноречивый» диалог рассмешил Владислава, который крепился, крепился и все же фыркнул. А Павлов хорошо понимал Ветрова, понимал это «охо-хо», говорившее, что и здесь в лужах скоро заголубеет небо, и здесь мальчишки начнут бесцеремонно его разбрызгивать, и в брызгах непременно заиграет солнце, и вообще забудется, что когда-то шли дожди.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Поезд вырвался к Амурскому заливу. Скоро Владивосток.

Справа простиралась неоглядная лазоревая гладь. Дорога петляла у самого берега. Было видно, как сонная волна лижет скользкие камни, изредка запенится тихим всплеском и снова дремлет. Слева одни за другими проносились знакомые Павлову и Малышеву места — Океанская, Девятнадцатый километр, Седанка… Знакомые и незнакомые. Исчезла девственная пышность их зеленого убранства, придорожные заросли теперь походили на причесанный, заботливо ухоженный парк. А вот и Коврижка. Одно название чего стоит! Кургузый островок сразу напомнил шлюпочные походы, горький дымок костра, треск валежника, вкус печеной картошки…

В окна смотрели не только Павлов с Малышевым. Пассажиры из коренных владивостокцев, взирая на свои субтропики, в какой раз жаждали утвердиться во мнении, что есть, конечно, города ничего себе, но разве сравнишь их с Владивостоком! А не коренные или заехавшие сюда впервые тоже сравнивали, волей-неволей соглашаясь, как все здесь необычно, интересно.

Павлову вспомнилась лыжная гонка в давний морозный день на девятнадцатом километре. В самом начале маршрута у него тогда сломалась лыжа, пришлось, чтобы вся команда не получила баранку, ковылять несколько километров на одной лыже. Хорошо хоть лыжня была твердая, позволяла толкаться, как на самокате, однако тяжко было, вымотался он изрядно, прежде чем добрался до финиша. Вот ведь запомнилась та лыжная гонка, крепко засела в памяти. Видно, когда себя одолеешь, — это остается с тобой на всю жизнь.

Павлов знает, почему и Малышев сейчас давит носом стекло: поезд уже у Первой речки, вот-вот откроется родная «Товвма» — так прежде называли курсанты Тихоокеанское высшее военно-морское училище. Как и Павлов, Малышев товвмушиик; правда, целых десять лет разделяют их выпуски — они принадлежат к двум разным курсантским поколениям, но трепет от одного названия «Первая речка» у них одинаковый.

Вот кончается обрыв, за ним — Саперная сопка. Почти от самой ее вершины к подножию спускаются величавые здания с колоннами; более приметным среди них и сейчас остается учебный корпус, могучая колоннада в его середке по-прежнему как бы поддерживает пирамиду надстроек, увенчанную самым настоящим корабельным мостиком. И Павлов, и Малышев помнили, что длина корпуса — триста шагов, триста добротных строевых шагов. Курсант обретал свою строевую выучку с винтовкой на плече на громадном плацу, распростершемся вдоль учебного корпуса. Вот тогда и запомнились крепко эти триста шагов туда и триста — обратно. Хорошая это была школа!

Ниже учебного корпуса теперь расположились жилые хоромы, еще ниже — светлый, легких очертаний клуб. При Павлове этих строений еще не было, но вершину Саперки, как и раньше, прорезала старая дорога к «бензобочке». Такое пренебрежительное название топливному складу дали курсанты, часто стоявшие в нарядах. Топлива прежде хранилось мало, иногда баки вообще пустовали, но наряды вне очереди отбывали именно здесь, на открытой всем ветрам, что гуляли над полуостровом Муравьев-Амурский, верхотуре. Когда свирепствовал лютый норд с морозцем до двадцати градусов, «бензобочка» становилась чистым наказанием божьим. Курсанты коченели в любых валенках и тулупах, едва дожидаясь смены. Место это было безлюдное, по ночам часовым становилось жутковато. На беду, неподалеку высились телеграфные столбы, свирепые ветры на все лады завывали в проводах и были причиной ложных тревог. Никто не знал, куда идут эти визгливые провода. Ходили слухи, что никуда не идут, просто старшина по личному проекту оборудовал пост «музыкой». Так или иначе, но «бензобочка» славилась своим воспитательным воздействием. Прошедшие через нее старались на «почетную вахту» больше не попадать и вести себя безупречно.

Павлов глядел на сопку и блаженно улыбался: «бензобочка» была ему известна во всех подробностях. Похоже, что проходил ее и Малышев. Недаром же Василий Егорович был очень исполнительным, очень добросовестным офицером, ко всему относился с душой, с огоньком. Потому вот и в командировку эту удостоился ехать.

Павлова с Ветровым вызвали на Военный совет. Валентин Петрович уехал раньше вместе с Волковым, Марцишевским и Жилиным, а Павлов несколько подзадержался. Ему и после заседания Военного совета предстоит остаться во Владивостоке: вдвоем с Малышевым они будут участвовать в научно-практической конференции, обмениваться своим опытом с другими.

Поезд шел ходко. Училище уже скрылось из виду. Павлов еще успел заметить широкую автомобильную эстакаду над Первореченской станцией. Раньше там висел узенький скрипучий мостик, по которому курсанты ходили в увольнение. Мостик тогда был жидкий, заметно раскачивался, группами ходить по нему остерегались.

Вот и вокзал, он ничуть не изменился: те же зеленые теремки и теремочки, те же овалы окон, сводчатый, как в боярских палатах, подъезд. Каждая ступенька, каждая башенка, каждая колонна казались и сейчас знакомыми. Павлов посчитал — четырнадцать раз он отправлялся отсюда в дальний путь.

В кэчевской гостинице им достался номер с окнами к Амурскому заливу. Ветер уже успел закурчавить залив белыми барашками, из щелей отчаянно дуло, в прокуренной комнате стоял бодрящий холодок, не понравившийся Малышеву. Но делать было нечего, они открыли форточку, оставили портфели и заспешили по своим маршрутам.

В вестибюле румяная дежурная вручила Павлову записку от Ветрова и телефон бывшего балтийца, который уже не раз справлялся и ждал звонка.

Остаток дня удалось провести с пользой, и Павлов решил еще побродить по городу.

Он шел по Ленинской улице, где когда-то щеголял курсантской формой, маршировал с винтовкой наперевес… Бывало, пойдет их первая рота строевым шагом, а вокруг приветливые взгляды, добрые улыбки, реплики знакомых девушек. Нравилось горожанам, как ходили курсанты. И самим курсантам нравилось ходить по центральной улице — головы сами поднимались кверху, шаг делался шире, размашистее, звонче.

«Стоп! Где же брусчатка?»

И намека на нее не осталось. Везде асфальт, будто никогда и не было никаких булыжников, никакой брусчатки.

Раньше на южной стороне улицы тянулись высокие, в два человеческих роста, кирпичные заборы, начисто скрывавшие все, что за ними творилось, а заодно скрывавшие и бухту. Теперь этих заборов и след простыл. Везде низенькие бортики, чаще из кустарника, да площадки с перилами и скамейками. Городу открыли море… Прежде к морю было здесь не подойти. Теперь ступай на площадки или на площадь, где красноармеец в буденовке с высоченного пьедестала день и ночь встречает моряков, — все это прямо у корабельной стоянки.

Павлов то узнавал, то не узнавал город своей курсантской и лейтенантской юности. Чаще все-таки не узнавал — так много было здесь нового, вызывавшего радость, гордость, а то и грусть.

Уже под вечер он встретился со своим бывшим сослуживцем по Балтике, теперь капитаном первого ранга.

Перед ним был все тот же Федор Матвеевич — улыбчивый, чернобровый, с густой еще шапкой когда-то темных волос. Они нашли друг друга в доброй форме, сознались, что еще продолжают знаться с гирькой.

— Грех ее забывать, — сказал Павлов. — Утром не побалуешься, вроде и не в своей тарелке.

Жена Федора Матвеевича тоже стойко держалась на отметке «двадцать девять и ни одного дня больше», а вот сын начисто перерос отца. Акселерация!.. Павлов хорошо помнил вихрастого мальчишку, вечно гонявшего мяч, помнил разбитые стекла и возмущенные крики обитателей первого этажа.

— Наш Костик будет медиком, — не без удовольствия сообщил Федор Матвеевич. — Уже на первый курс ходит… Годы идут, — вздохнул он. — А помните, как мы адмиралу на Балтике лабораторию показывали?

— Как не помнить!

А дело было так. Только-только оборудовали лабораторию для электронных приборов, обставили ее мебелью, развесили картинки, конечно, на морскую тему, достали лампы дневного света. Федор Матвеевич в новую лабораторию вложил душу и стремился всем ее показать.

За лабораторией присматривал мичман по фамилии Бодряков, отслуживший до этого на сторожевом корабле боцманом целых двадцать шесть лет. В кровь мичмана намертво впитались морские привычки, среди них непреодолимая тяга к послеобеденному сну. Что бы Бодряков ни делал, как бы ни был занят, но поспать после обеда ухитрялся во всех случаях.

Однажды приехал известный адмирал, который долго вникал в устройство торпед, и Федор Матвеевич увлек-таки его в обеденный перерыв в свою лабораторию. Он самолично открывал кабинеты с аппаратурой, включал стенды, приборы, пульты, очень интересно рассказывал, как они действуют, но вот один кабинет, по его мнению самый выигрышный, никак не удавалось открыть. Федор Матвеевич потихоньку поднял на ноги дежурную службу, требовал разыскать ключ.

Адмирал, проявляя такт, хотел попрощаться и успокаивал Федора Матвеевича:

— Показали вы много интересного. Хлопоты с последним кабинетом излишни. Верю, что и там все хорошо, как везде…

Так бы все и кончилось, но тут взмыленный дежурный принес ключ из запасного комплекта, открыл кабинет. К ужасу Федора Матвеевича, там прямо на полу, на сложенном вчетверо брезенте, привольно раскинув руки и ноги, сладко спал мичман Бодряков. Его широко открытый рот выводил замысловатые рулады — от нежного воркования до разбойничьего свиста, — прерываемые могучим храпом. Зрелище совершенно не соответствовало строгости окружавшей техники. У адмирала сразу упало настроение. Уже садясь в машину, он кисло проворчал:

— Эх вы, нашли чем похвалиться!.. Я-то думал, что попал в царство электроники.

На том и уехал.

Теперь Павлов с Федором смеялись, тогда же было не до смеха.

— А помните, как гоняли строптивую торпеду?..

«А помните» продолжались еще долго, вызывая то веселье, то печаль. Вдоволь наговорившись за столом, они вышли погулять к Амурскому заливу. Где еще есть набережная живописнее этой?! Куда ни глянь — всюду морской простор, а ты паришь над ним, тебе вольно и радостно. Прощальный отблеск тонувшего в заливе светила еще ярко пламенеет в окнах белых домов, смело взметнувшихся на прибрежную сопку. Сразу и не возьмешь в толк — в море ты или в воздухе.

— К нерпе заглянем? — предложил Федор Матвеевич.

Заглянули в кинотеатр «Океан», где под стеклянным колпаком, в окружении бесчисленных копеек, нежилось толстое чучело нерпы. Моряки народ не суеверный, однако, уходя в дальнее плавание, всегда навещали нерпу и бросали на счастье монетку — тогда непременно вернешься в родную гавань. Павлов улучил момент и тоже бросил под стекло монетку.

Покончив с этим «важным» ритуалом, они не спеша поднялись на Тигровую сопку. Их взору предстало удивительное зрелище — вечерний Владивосток. Большой приморский город, казалось, целиком повторялся в чернильном зеркале бухты Золотой Рог. И телебашня на своей Голубинке, и Муркин мыс с рыбацкими холодильниками, и подсвеченные силуэты красавцев лайнеров, и сверкавшие огнями каскады домов, и юркие светляки-автобусы — все сплеталось, переливалось, чертило невообразимые сполохи, оставляя на воде фантастически причудливую картину…

На следующий день было заседание Военного совета.

«Какие у всех сосредоточенные лица!» Павлов откидывается на спинку стула, кладет руки на подлокотники, вытягивает ноги.

Слева прижимается Ветров. Вот так же по всему залу парами расселись командиры с замполитами. Только впереди, где штабисты и политуправленцы, никаких пар. Там сидят вперемешку.

Панкратов рассказывал, как однажды они с Тереховым расселись по разным углам и сразу получили реплику, мол, откуда ждать взаимопонимания, если даже здесь, на Военном совете, они восседают порознь. Видно, здравое зерно в этом неписаном законе все же имелось.

Целый вечер накануне Павлов и Ветров корпели над текстом своих выступлений. Военный совет ценит самокритику, потому в своих тезисах они первым делом отхлестали себя пуще березового веника. А когда проверили на слух, показалось, что за такую самокритику в пору с должностей снимать. Стали перекраивать в другую сторону, прочитали вслух — опять перехватили: звучало как заздравные гимны. Снова добавляли самокритику, и, когда наконец поймали золотую середину, пришлось сокращаться: больше пятнадцати минут выступать не дадут. Концы стыковали за полночь, теперь сидят, шелестят бумажками, хотя, может, ими и не воспользуются, — видно, что не любят здесь уткнувшихся в бумажки ораторов.

На сцене — подковообразный ореховый стол, рядом — массивная светлая трибуна. Шутники называют ее «ковер-самолет». В глубине сцены и по стенам сплошные схемы, таблицы, графики. За столом Военный совет: командующий, по обе стороны от него — адмиралы, ближе к трибуне — гражданский в строгой темной тройке — первый секретарь краевого комитета партии.

Павлов заметил, что командующего тут не принято называть по званию. Тут к нему обращаются только: «Товарищ командующий». Один старый флотоводец справедливо говорил: «Адмиралов много — командующий один!» А он, председатель совета, с цепкими, чуть утомленными глазами на бледном лице, с минуту еще глядел на собравшихся и дал слово начальнику штаба флота — крепкому, моложавому, похожему на боксера адмиралу.

В чуткой тишине мерно звучал его глуховатый голос, шуршала указка, скользившая по картам. Адмирал разбирал корабельные соединения, сравнивал итоги их дел с прошлогодними, иных командиров скупо похваливал, других — их было больше — вспоминал с тяжеловесными упреками.

Пока говорилось только о тактике, морской выучке, о походах и полетах, а до техники впрямую дело не доходило, Павлов с Ветровым чувствовали себя относительно спокойно. Но вот начштаба кончил, командующий оторвался от записей, посмотрел в зал и с подчеркнутой внятностью проговорил:

— Слово капитану второго ранга Жилину. Только короче: историческую справку можно опустить, ничего не надо сравнивать с тринадцатым годом, а сразу о сути — почему у вас теряют оружие, кто виноват, что нужно для ликвидации этого в будущем. Не больше пятнадцати минут.

Жилин, стискивая под мышкой толстую тетрадь, как-то боком взобрался на трибуну. Его гладкое лицо пошло пятнами, глаза, выдавая сумятицу чувств, беспокойно бегали, однако он быстро взял себя в руки и, как всегда, всем своим внушительным видом давал понять, что скажет сейчас нечто важное.

— Товарищ командующий, товарищи члены Военного совета! — Жилин подчеркнул слово «командующий», даже вытянул при этом руки по швам. — Вы правы. Историю трогать незачем. Все происходит в наши дни. Почему теряем оружие?.. Ответ ясен и прост: у нас имеются начальники, и в довольно высоких рангах, которые относятся к технике крайне безответственно. Не буду голословным, сошлюсь на авторитетные комиссии… — Он поспешно раскрыл тетрадь, бережно разгладил найденное место и, набрав воздуха, торопливо, будто боялся, что пятнадцать минут скоро истекут, продолжал: — Обращение с оружием у товарища Павлова из рук вон плохое. При таком его хранении ни о какой надежности не может быть и речи. Об этом гласит первый документ, страница двенадцатая… — Жилин похлопал себя по карманам, водрузил на нос очки, собираясь оглашать страницу двенадцатую.

— А вы своими словами. В чем конкретно недостатки? — с хрипотцой сказал темноволосый контр-адмирал, член Военного совета.

— Не регулярно следили за средой, в которой содержалась техника и…

— И какие же образцы так содержались? — нетерпеливо перебил командующий.

— Образцы не новые, — Жилин «не новые» произнес чуть слышно, — но сам факт!.. По-моему, он красноречиво говорит об отношении Павлова к…

— Та торпеда, что потеряна, — снова перебил командующий, — хранилась нормально?

Вопрос, поставленный в упор, заставлял и Жилина отвечать прямо:

— У новых торпед изъянов не обнаружено, но… — Он сделал многозначительную паузу. — Но я уверен, что перед комиссией изъяны сумели пригладить.

— У вас есть основания? — устало спросил член Военного совета.

— К сожалению, нет, — с сумрачной задумчивостью ответил Жилин, поправляя очки, то и дело сползавшие ему на кончик носа.

— Почему «к сожалению»? — вскинул брови контр-адмирал.

— Видно, мы недостаточно смотрели.

— Досужие размышления, — тихо, но очень внятно проговорил командующий.

Жилин большим белым платком протер шею, прокашлялся и снова углубился в тетрадь.

— Товарищ Жилин! — адмирал повысил голос. — Расскажите, как вы лично занимались лодками, берегом? Что конкретно сделали?

Жилин независимо вскинул голову и с важностью пояснил:

— Я лично каждый день бываю на лодках, проверяю минеров. Ну, конечно, и Павлова курирую.

— Стойте! — Командующий в недоумении округлил глаза. — Как это «курируете»?!

Жилин замялся, красные пятна уже расплылись по подбородку. Он напряженно всматривался в зал, словно ждал подсказки.

— Ну… Хожу к торпедам, слежу, как с ними обращаются. Если что замечу, сразу готовлю приказ.

— Много наготовили? — По лицу члена Военного совета пробежала смешливая искринка.

— Не много, но…

— А все же, — командующий улыбался одними глазами, — что такое куратор?

— Как бы сказать… Гм… — Жилин смущенно потупился. — Я полагаю, ответственный за определенные вопросы.

— Если точнее — опекун, попечитель, — поправил начальник штаба.

— Вот вы по-кураторски и опекаете, — сердито подхватил адмирал. — Так опекаете, что у нас оружие теряют.

— Виноваты… Учтем. — Жилин извинялся во множественном числе, вновь опуская руки по швам.

— Так… — Командующий иронически сузил глаза. — Все ясно. Не ясно только, с какой стороны запрягается лошадь. То бишь почему утонула торпеда.

Жилин лихорадочно перекинул свои листы в одну сторону, потом в другую, нашел, что искал, и заговорил с убежденностью:

— Истинная причина не установлена. Могу официально доложить: новую технику мы получили, а правил ее использования никак не дождемся. Вернее, есть времянка, а постоянных, типографского издания, нет.

— Что, ими нельзя руководствоваться? — насторожился член Военного совета.

— Можно, конечно… — Жилин и сам почувствовал, что его занесло. — Но документ полностью не опробован.

— Мне кажется, — с недовольством произнес командующий, — мы зря теряем время. Товарищ Жилин, я вам подсказал, как построить выступление: проанализировать свою личную ошибку, когда, не зная торпеды, вы пытались учить, как ее готовить; доложить, что вы сделали для повышения своих знаний, а уж потом рассказывать о преимуществах типографских изданий. Кстати, Панкратов докладывал, что у Павлова немало делается для повышения готовности. Какое участие принимаете в этом вы лично?

Жилин, должно быть, ожидал такой вопрос и без промедления ответил:

— Павлов подчинен мне. Поэтому все у него выполнялось либо под моим непосредственным руководством, либо под моим наблюдением.

— Чего было больше, — с усмешкой поинтересовался член Военного совета, — руководства или наблюдения?

Пятна на шее Жилина побагровели, он тяжело дышал.

— Садитесь! — не глядя на Жилина, сурово бросил командующий. — Послушаем Павлова.

«И до меня дошло!» Павлов поднялся на трибуну и посмотрел в зал: на него устремились десятки оценивающих, сочувствующих, подбадривающих глаз.

— Для надежности оружия, выходящего из наших рук, — начал он, совершенно забыв про бумажку, оставшуюся в кармане, — сделано порядочно. Перечисление займет много времени, остановлюсь на главном… — Он старался говорить сжато, доказательно. Сидевшие в переднем ряду Волков и Марцишевский иногда даже кивали в знак согласия. Павлова не перебивали, что здесь случалось не часто, из чего он заключил, что его слушали с интересом. — Считаю, — закончил он, — наша подготовка оружия гарантирует его надежность, в чем на лодках могут быть полностью уверены.

— Это о береговых делах. Но вы много плавали. Может у вас есть мысли и о лодках? — поставил новый вопрос командующий.

В последнее время Павлову пришлось меньше бывать на лодках, захлестывали береговые заботы, но свой взгляд на этот счет он имел и доложил:

— На лодках мы установили свой контроль за учебным оружием. Это уже несколько раз помогло подводникам. Но я бы добавил, что надо меньше опекать лодочных минеров и больше с них спрашивать…

Адмирал приподнял голову:

— Подумаем… Соображение не лишено смысла.

— А скажите, — решил добиться ясности член Военного совета, — какую помощь вам оказывал Жилин?

— Мы, подчиненные, старались лучше исполнять его указания. Ну, а о чем я здесь докладывал, мы делали, как бы это сказать, по своему разумению…

— Ясно! — Контр-адмирал многозначительно прищурился. — Значит, во внедрении нового Жилин стоял на позициях невмешательства.

«Скорее, мешательства!» — подумал Павлов, и едва не произнес это вслух.

— Будем заканчивать. — Командующий поднялся и закрыл блокнот. — Потеря оружия — личный промах Жилина. А так могу констатировать: новая торпеда безотказна и годна для поражения любых подводных целей. Плохо, что отдельные командиры еще не поняли, какую они получили технику, не используют до конца ее возможностей, действуют по старинке. А ведь теперь мы в состоянии бить противника сразу с его обнаружением, на повышенных скоростях, на предельных глубинах. — Командующий зорко вглядывался в карту, синевшую на сцене, казалось, что мыслями он никогда не расставался с кораблями, бороздившими океан. — Положение необходимо быстрее выправлять… Павлову зазнаваться рано. А вот Жилину… Жилину надо менять стиль. Превращаться из куратора и наблюдателя в специалиста-руководителя. Хотя… Я не уверен, что это ему под силу. Наш разговор будет оформлен соответствующим приказом. У меня все. Перерыв семь минут.

Многие заулыбались некруглому перерыву, однако, не сговариваясь, дружно посмотрели на часы: знали, что отдыхать придется ровно семь минут и ни секундой больше.

По пути в гостиницу Павлов и Ветров вспоминали, что было и что не было сказано на Военном совете. Как всегда, больше молчали, думали, переосмысливали. Даже не заметили, как вышли к Амурскому заливу.

На землю уже спускались сумерки, зажигались огни… Внизу, на водной станции, лаем заливались собаки, возмущенные шумливым вертолетом. Винтокрылая птица глухо стрекотала, круто взбиралась к высям и незаметно растворялась в мутном вечернем небе. Откуда-то из-под обрыва потянуло костром: то ли удачливый отпускник-рыболов греется, то ли сухие листья сжигают, то ли просто туманная дымка стелется. После утомительного дня особенно приятны были эти запахи, эти звуки, эти манящие огоньки…

— И все же есть в мире справедливость, — первым заговорил Ветров.

— Как не быть! — Павлов ежился от прохлады. — Жаль только, что она поздно себе дорогу пробивает.

— А тут есть и ваша вина.

— Моя?!

— Помните, еще весной я предлагал сходить к Терехову?

— Помню. — Павлов глубоко вздохнул. — Пожалуй, вы правы. Накопишь, потом тяжелее…

— Озарило? — Ветров мягко улыбнулся.

— Озарить-то озарило, — сокрушенно покачал головой Павлов. — Плохо, что озаряет после таких вот встрясок!

Волков, Марцишевский, Жилин, Ветров уехали и словно бы увезли с собой докучливые служебные заботы. Что ни говори, а делиться своим опытом легче, чем его обретать, еще приятнее узнавать новое, полезное от других. Малышев, так тот целиком переключился на то, чтобы подхватывать опыт коллег: срисовывал схемы, переписывал таблицы, без конца задавал вопросы выступавшим, выясняя детали. Павлов до этой владивостокской командировки и не догадывался, как дотошен Василий Егорович в своем любопытстве.

Вечера были заняты встречами с однокашниками, которых тут было предостаточно. Не обошлось и без культурных развлечений — удалось попасть на «Старомодную комедию» в постановке заезжего театра, послушать романсы в исполнении столичных знаменитостей, посмеяться в медвежьем цирке. Полезное, как говорится, удачно соединялось с приятным, отчего дни мелькали вроде бы слишком скоро.

И все же обоим здорово захотелось домой. Малышев не на шутку затосковал, даже малость похудел, что ему так шло. И он, и Павлов начали чаще вспоминать жен, но, положа руку на сердце, не столько воспоминания, сколько служба звала их в обратную дорогу, звали те самые заботы, от которых их было отвлекла поездка в город их юности — похорошевший и разросшийся Владивосток.

Прощание с Владивостоком неожиданно затянулось.

— Пассажиры рейса… ваш вылет задерживается до пятнадцати часов московского времени. Пассажиры рейса… ваш вылет переносится на двадцать часов московского времени. Просьба не покидать здания аэровокзала…

Сонный бубнящий голос диктора кажется записанным на старую, вконец истертую пластинку, он начинает надоедать, раздражать, словно по его вине так расточительно расходуется дорогое время.

За Дальневосточье всерьез взялся обширный циклон. Вторые сутки Павлов с Малышевым подчиняются нудному диктору, добросовестно просиживают на аэровокзале назначенные часы отсрочки. Народу тьма-тьмущая. Истомленные пассажиры сидят на подоконниках, на прилавках закрытых киосков, на лестницах, на чемоданах и свертках, просто на полу. По проходам дефилируют те, которым кресел не досталось, — дремать на расстеленной газете они считают ниже своего достоинства; это большей частью военные в чинах или солидные гражданские лица в пыжиковых шапках, очках и при галстуках.

Одно кресло на двоих досталось и Павлову с Малышевым, они пользуются им попеременно. Василий Егорович отправился сейчас на прогулку к буфету, куда только что подали жареных цыплят, а Павлов, заняв кресло, пытается половчее пристроить ноги: они все время упираются в баул соседа-геолога. Баул тяжелый, на вершок не сдвинешь, в нем, как объяснил хозяин, самое ценное, что есть на свете, — камни. Наконец Павлов находит удобное положение, прикрывает глаза козырьком фуражки и сразу погружается в вязкую дрему. Ему чудится: он в длинной-предлинной кровати, его ногам полная вольготность, нет никаких баулов с камнями, тянешься, тянешься, а до кроватной спинки не дотянешься. Благодать!

— Пассажирам рейса… Ваш вылет переносится на три часа московского времени. Просьба…

«Фу, черт, ни минуты от этого диктора нет покоя!» Павлов снова откидывается назад, опускает козырек.

Из-за спинки кровати теперь выплывает памятная морская фуражка с золотым шитьем.

«Тьфу, напасть!» Павлов гонит ее от себя, но она, наоборот, становится крупнее, явственнее. Ошибки нет: так ровно, без малейшего крена, носит фуражку только Жилин. Павлов встряхивается, шире раскрывает глаза и видит, что ему не грезится, что между креслами чинно шествует именно его начальник. Жилин тоже заметил Павлова и лавирует прямиком к нему.

— Каким ветром, Петр Савельевич? Никак, в отпуск?

— Какой отпуск! — Жилин сморщился, будто проглотил лимон без сахара. — Покидаю вас. Решил податься ближе к цивилизации…

— Вот как! — Павлов был удивлен и лишь теперь заметил, что Петр Савельевич осунулся, сгорбился, потерял осанку. Видно, «податься ближе к цивилизации» решил не совсем добровольно. — И кого же назначили вместо вас?

— Да там одного… — Жилин досадливо махнул рукой, его глаза-буравчики часто и обиженно моргали. — Пока научится — дров наломает. Еще будут меня вспоминать.

«Вспоминать-то будут, — усмехнулся про себя Павлов. — Только как!»

Он поймал себя на мысли, что не испытывает к этому человеку ни обиды, ни неприязни. Абсолютно ничего не испытывает, словно и не было его вовсе, словно и не чинил он столько неприятностей. Впрочем, шевелилась какая-то жалость, и Павлов не мог понять, откуда она взялась. За что, по какой причине надо его жалеть? Потом понял, что это жалость не к нему, а скорее к людям, которые будут служить под началом Петра Савельевича в другом месте.

За двое суток Павлов ни разу не зевнул, а тут вдруг на него напала невероятная зевота. Он сжимал челюсти, старался глубоко дышать носом, придерживал подбородок рукой, однако зевота одолевала пуще и не было никакой возможности с ней совладать.

Жилин исподлобья, склонив голову к воротнику, глядел на Павлова, нервно постукивал ногой и с грустью улыбался. Павлов тоже глядел на Жилина, но ни улыбаться, ни говорить что-то приличествующее моменту ему не хотелось: целый год они жили рядом и не нашли общего языка, так неужели найдут его теперь, в минуты расставания?..

Он искал глазами Малышева, надеялся, что своим приходом тот развеет тягостное молчание, но Василия Егоровича и след простыл. Лишь через несколько минут Малышев мелькнул в толпе с кипой газет и был совсем рядом, но неожиданно сделал крутой вираж и скрылся за колонной.

Павлов уже собирался справляться у Жилина о благополучии его семьи или в крайнем случае потолковать о погоде, но в этот момент как-то радостно щелкнул динамик и бодрый голос диктора объявил наконец долгожданную посадку.

— Ладно! — в сердцах воскликнул Жилин. — Давайте пять. Не обессудьте, если что не так. Прощайте!

— Прощайте, — сдержанно ответил Павлов, протягивая руку, и, спохватившись, добавил: — Занимайте наше место. Вам еще долго ждать…

Он живо подхватил портфели — свой и Малышева — и направился к выходу.

«Вот и еще изменения в службе, — уже в самолете продолжал размышлять Павлов. — Новый начальник — большая перемена. Новый характер, новые взгляды, новые… Однако хуже не будет. Не должно быть. Кто бы ни пришел, хуже Петра Савельевича не будет!»

Мысли о Жилине постепенно исчезли, думалось уже о тех, с кем предстояло встретиться, о том полезном, что везли они с Малышевым из командировки. Потом подкрался такой могучий сон, о каком можно было лишь мечтать последние двое суток. У Малышева забот меньше, и он заснул значительно раньше. Стюардесса предлагала журналы, сувениры, дважды носила лимонад, но они ничего этого не видели и не слышали. Проснулись от мелодичной, усиленной микрофоном просьбы «пристегнуть ремни». Самолет шел на посадку.

На первой же ступеньке колючий холодок ринулся за шиворот, заставил поспешно поднять воротники, вспомнить о перчатках.

У нижней ступеньки трапа показалась добродушная физиономия мичмана Щипы, а это значило — за углом есть теплая машина.

— Давно ждете? — спросил сразу повеселевший Павлов.

— Третьи сутки несем вахту! — резво отрапортовал Щипа; по его лицу нельзя было представить, каким малым оказалось для него удовольствие бодрствовать в битком набитом аэровокзале да еще глядеть за машиной.

В машине и в самом деле тепло, Владислав тоже улыбается, однако видно, что он порядком замерз и дается улыбка ему как гимнасту, который на кольцах держит крест.

В ядовитой синеве неба, в мерзлой звонкости земли, в жухлых травах на газонах вокзала, в оголенных, уже окоченевших деревьях — во всем ощущалось предзимье. Из-за этого, хотя машина катила по хорошо знакомой дороге, все вокруг казалось Павлову незнакомым. Покрытые серебристой изморозью сопки словно приподнялись, вдоль берега блестела узкая ледяная корка; яркое солнце совсем не грело, густая синь воды и неба будто и несла этот пронзительный холод.

— Что нового? — спросил Павлов. — Как Власенко?

— Все нормально, товарищ командир, — успокаивающе ответил Щипа и мог бы ничего больше не говорить. У моряков «нормально» означает очень многое. А главное, что все живы-здоровы, что не было никаких ЧП. — Николай Захарович уже в парк выходит.

— Вот это хорошо! — Больше всего Павлова обрадовало, что Власенко стал на ноги.

На лице Щипы недоставало чего-то весьма существенного, но чего?.. Павлов обернулся и некоторое время всматривался в мичмана. Тут подал голос Малышев:

— Не ко двору пришлись? — Он по-гусарски провел у себя под носом.

— Да ну их! — Щипа махнул рукой.

Исчезли, упорхнули как мотыльки мичманские усики. Щипа, конечно, умолчал, что с усиками «для импозанту» случился самый настоящий конфуз. Недавно ему в голову пришел расчудеснейший мотив. Щипа долго его напевал, никак не мог вспомнить, из какого он фильма, а когда брился — вспомнил. В порыве вдохновения Щипа забыл, что в руке у него не дирижерская палочка, а опасная бритва, и на самой верхней ноте сбрил себе правый ус. Он очень огорчился, но выход был один — сбрить и левую половину.

— Вот такая одиссея… — Мичман тяжело вздохнул, возвращаясь к былым переживаниям.

Владислав хорошо знал про «одиссею» и, чтобы не рассмеяться, прикусил губу, сдвинул брови в одну строгую полоску и нарочито пристально вглядывался в серую ленту, стремительно бегущую под колеса.

— Да, еще новость! — Щипа засиял, моментально позабыв о своих усах и о своих переживаниях. — Расчеты Самойленко аж первое место по флоту заняли!

«Выходит, не зря шлепали самолюбивого парня!» Павлов даже раздвинул кашне: от хороших вестей ему стало совсем тепло.

— А как вы?.. К празднику готовитесь? — совсем оттаяв душой, спросил он.

— Больше старое повторяем, но… — Щипа нагнулся к Павлову и, понизив голос, интригующе проговорил: — Вам по секрету, а Валентин Петрович уже знает. Сочинили свою песню. Только для остальных это сюрприз.

У Владислава наружу вырывались какие-то сдавленные звуки, хотя он изо всех сил крепился, старался быть серьезным, — о «сюрпризе», как и об «одиссее», давно уже все знали.

— О чем же песня, если не секрет?

— Какой секрет! — Щипа широко улыбался. — О службе, о дружбе, о крае нашем. В общем, о нашей жизни!

— Завтра же «по секрету» послушаю…

В командирском кабинете, как всегда, бодрящая температура — не любит хозяин млеть в духоте.

Ветров с Рыбчевским только что докладывали командиру, как они тут без него управлялись. По их словам, вроде бы неплохо. Во всяком случае, прямые задания одолели, что намечалось планами, выполнили.

Водился за Павловым такой грешок: убывая куда-либо, непременно вручать своим помощникам «небольшую памятку», в которой те насчитывали иной раз десятки пунктов. На Балтике над ним по этому поводу подтрунивали, дескать, уезжает на неделю, а требует того, что и за полгода не осилишь. Но Павлов к этому был глух. Если матроса мы поощряем мечтать об адмиральских погонах, то заместитель должен спать и видеть кресло начальника — до него только одна ступень. Вот пусть Рыбчевский и водит своей авторучкой по красным плюсикам, отмечавшим, что задания выполнены. В порядке вещей и то, что в его толстой тетради выписан целый перечень дел, которые ему не задавались и исполнены дополнительно.

Павлову приятно было после долгого отсутствия вновь очутиться на своем рабочем месте, почувствовать нити, связывающие его с многочисленными «точками», ощутить биение пульса вверенного ему воинского организма. Не скажешь, что он привык засиживаться в кабинете, наоборот, его чаще видели в лабораториях, на причалах, в гараже; начальство даже высказывало недовольство — никогда-де не застанешь командира при телефоне. Но Павлов считал, что каждый командир должен иметь такое вот благоустроенное место, где бы он мог позаниматься, потолковать с подчиненными либо, когда нужно, связаться со старшими.

Продолжая слушать заместителей, Павлов стал часто посматривать на карту и на схему расположения «точек», коситься на сейф и на шкаф с книгами, открывать ящики стола — никак не мог определить, что же тут изменилось?.. Ветров с Рыбчевским уже начали было опасаться: не дай бог утеряно что-то важное. Так продолжалось минуту-другую, вдруг командир сказал:

— Молчат?! — Он указал на телефоны, поняв наконец, что его так поразило: раньше с ними сладу не было.

— Фокус прост, — с улыбкой пояснил Рыбчевский. — Я переключил связь на Отара Кубидзе. Сейчас он там отдувается. Но могу официально доложить — звонить стали реже.

— Откройте тайну, — заинтересовался Павлов.

Рыбчевский, самодовольно кашлянув в кулак, сказал:

— Недели две назад поднимаю трубку — обращается Самойленко. Верховодит приготовлением оружия и спрашивает, как ему сподручнее положить торпеду: вдоль или поперек участка. Отвечаю, что держу в руках параллельную линейку и мне хорошо видно, как ее положить, а вот торпед отсюда не видно. Вечером собираю наших начальников и довожу до них этот казус. Позубоскалили. Самойленко даже немного обиделся. Зато другие теперь, прежде чем взять трубку, крепче соображают. А если надоедают Кубидзе, тот сам вежливенько отбивается: «Слушай, дорогой, голову имеешь? — тут Отар делает паузу, давая собеседнику самому это определить. Затем продолжает: — Она что, пьет, кушает, сигареты курит, а думать ленится? Нехорошо, дорогой!»

«Молодец!» — отметил про себя Павлов, подосадовав, что не он преподал перестраховщикам наглядный урок. Однако не успел он высказать свое одобрение этому нововведению, как затренькал в полный голос один из телефонов. Звонил капитан первого ранга Терехов:

— С прибытием, Виктор Федорович. Как съездили?

— Не зря, — твердо ответил Павлов.

— Потом поведаете, а сейчас вот о чем: готовьтесь к партийному активу. Рассчитываем на ваше выступление — минут на пятнадцать. — Телефон звучал, как хороший репродуктор. Терехов, поясняя, почему партактиву было бы полезно послушать именно Павлова, сослался на заметный поворот к лучшему в службе оружейников. — Вот и поделитесь опытом…

Рыбчевский, слышавший Терехова, не удержался от восклицания:

— Правильно, пусть другие у нас учатся!

— Тсс! Обождем радоваться, — не принимая похвальбы «старпома», Ветров приложил палец к губам и кивнул на трубку.

— Что там за посторонние возгласы? — спросил Терехов.

— Это, Иван Васильевич, вроде «легкого оживления в зале». Мои замы решили — раз о нас добрым словом вспомнили, значит, одного двугорбого верблюда мы обогнали.

— Не забыли! — хохотнул Терехов и тут же серьезно добавил: — Одного — согласен. Но ведь у вас впереди, так сказать, целый караван. Работы еще много!

— Мы так и понимаем, — ответил Павлов.

Да, они понимали: если предлагают выступать на партактиве, значит, от них ждут такого, что может сгодиться другим.

Конечно, придется оценить себя как бы со стороны, показать, где получилось светлое, а где темное. И самое важное — уразуметь, не упустил ли ты момент, когда на светлом возникают темные пятна, не отстал ли ты от быстротекущего времени…

— А это что за уродец? — Павлов кивнул на подоконник, где из маленького горшка торчали прилепленные друг к другу сизые игластые лепешки.

— Ваш любимый кактус, — сказал Ветров. — На роль громоотвода.

«Притащили-таки! Воспитывают». — Павлов, подойдя к окну, осторожно притронулся к колючкам, которые неожиданно оказались мягкими пушка́ми.

За окном поблескивала иссиня-черными красками бухта. Свежий ветер лохматил ее белыми гребнями, словно она щетинилась от злости. Неприглядный вид бухты невольно напоминал, что вот и еще одна зима на носу. Какой она будет?.. Прошлая отличалась редкой свирепостью; старожилы пророчат, что и предстоящая будет не мягче, а по некоторым признакам даже лютее. До нее оставались считанные дни. Успеешь ее встретить во всеоружии — выдюжишь, не успеешь…

И командир, и его замы перебирали, что они еще не доделали, намечали, куда разумнее направить усилия подчиненных. Беспокоило, что часть снегоочистительной техники пока не вернулась из капитального ремонта, что не закончено утепление одного приготовительного помещения — не хватило материалов. Еще кое-что тревожило. Но они хорошо знали, что в оставшиеся дни будут на работе выкладываться, а тогда непременно найдешь выход из самых трудных ситуаций.

По берегу серела припорошенная изморосью ровная асфальтированная полоса.

— Закончили? — Павлов пытался увидеть из окна, что еще на полосе требует приложения рук.

— Можно считать, строители успели к вашему возвращению, — ответил Рыбчевский. — Правда, досталось мне…

Павлов понимающе сощурился. Кому-кому, а ему было известно, что означает слово «досталось».

Летом, когда еще осваивали новую торпеду, конструктор Бучинский сказал: «По вашим ухабам не то что новое оружие — новые бревна возить нежелательно». Павлова эти слова сильно задели, он долго размышлял, как все же заасфальтировать свои «пути сообщения». Решил воспользоваться помощью тех же конструкторов и, зная, что строители в то время заканчивали асфальтировать подъезды к причалам для подводных лодок, отправился с Бучинским к контр-адмиралу Панкратову. Тот наотрез отказал, даже вывернул для пущей убедительности карманы, показывая, как малы его возможности. Тогда вступил в разговор Бучинский, и Павлов почерпнул о новой торпеде добавочные сведения: оказывается, она такая хрупкая, что по сравнению с ней куриное яйцо — это карельский гранит, а где-то, мол, на испытаниях она, растрясенная на такой вот дороге, взбрыкнула и стала гоняться за самой стрелявшей лодкой. Последний пример больше всего заинтересовал контр-адмирала, он даже сделал вид, что заскучал.

Павлов, правда, заметил, что о подобных страхах конструктор сообщал впервые, адресуя их, конечно, только адмиралу. Тот всю эту игру хорошо понимал, но стоял на своем: денег нет.

После стало известно, что выручил Павлова начальник политотдела Терехов. Он вник глубже в писаные и неписаные законы строителей, найдя параграф, по которому премии выплачиваются не за выполнение, а за перевыполнение плана. Главному строителю был предъявлен «ультиматум»: если до первого декабря дорога по берегу от Павлова не будет покрыта асфальтом, никаких премий строители к Новому году не получат. Капитан-инженер понял, что здесь не шутят, дал обещание сделать, но взмолился насчет срока. Терехов на отсрочку не соглашался, так как-де военные моряки встречают новый учебный год не тридцать первого, а именно первого декабря.

Строители своего обещания на первых порах придерживались, потом стали нарушать график, ссылаясь на объективные причины. Тогда и Павлов проявил характер: пригрозил не пропускать дорожников к причалам через свою территорию, что намного удлинило бы им путь, заставило впустую тратить рабочее время на объезды. «Объективные причины» были отодвинуты, покрытие дороги продолжалось. И вот она готова.

Ветров и Рыбчевский тоже подошли к окну и вместе с Павловым любовались дорогой, представляя, как они тут повезут оружие, а по весне намаришруются и напоются.

— Чем еще хвалиться будете?

Хотелось показать спортзал, но там еще настилали полы, монтировали оборудование.

— Заглянем в баньку? — предложил Ветров.

Новая баня была совсем рядом, но по настоянию Ветрова они свернули на Нижнюю улицу.

«Тоже неспроста, — прикинул Павлов. — Ага, столбов уже нет. Шустры!»

— Кабель под землей, — не без гордости сообщил Рыбчевский. — Теперь в пургу не будем вырубать электричество, а в домах всегда будет тепло и светло.

— Мне, пожалуй, надо чаще ездить в командировки. — Павлов широко улыбнулся. — Кто здесь напоследок постарался?

— Отар Кубидзе, — сказал Ветров. — Вчера Малышев, едва заявившись, уже предложил назвать улицу именем Отара Кубидзе.

— Шутники!.. А что Отар?

— Тот не возражает, но ставит условие, чтобы Малышев по ней не ходил, пока не обретет приличного строевого вида.

Баню, похоже, к «смотринам» приготовили заранее. Едва Павлов шагнул за порог, разом включилось освещение. Потом мичман Чулков с усердием начал демонстрировать, с каким хорошим напором течет горячая и холодная вода.

— Пожалуйста, вот этот крантик, вот этот… — приговаривал он.

В парилке стояла знойная духота, однако Чулков, в шинели и шапке, улегся на полок, всем своим видом показывая, какая благодать — наслаждаться сухим паром.

«Смотрины» прошли бы в целом благополучно, но последний «крантик» вдруг закапризничал, обдав докладывающего сильной струей. Хорошо хоть холодной.

— Не «крантики», мичман, а краны надо произносить, — пытался скрасить конфуз «хозяина бани» Рыбчевский. — А то они, видишь, начинают сердиться.

Когда вышли из бани, Рыбчевский, будто спохватившись, стал рассказывать о курьезном, по его мнению, случае, происшедшем в отсутствие Павлова у торпедистов.

Конструкторы новой торпеды, уже прощаясь, советовали создать для своего детища совершенно отдельный приготовительный участок. Рыбчевский воспринял этот совет очень серьезно, убедил и Городкова занять такую же линию. Пристройка к цеху, и довольно крупная, стала расти не по дням, а по часам, Павлов работу торпедистов всячески поощрял. Ветров добился для них дополнительного питания, которое завозили прямо в цех; здесь устраивали даже маленькие концерты самодеятельности, а наглядная агитация бойко прославляла строительные успехи торпедистов.

Пристройку намечали закончить где-то ближе к весне, но по встречному плану придвинули этот срок к Новому году. Правда, сам Городков тогда оговаривался: «По старому стилю». Завершили же строительство раньше всех наметок и даже успели на днях провести торжественное открытие участка, о чем Павлов уже знал.

Но Рыбчевский вспомнил о том, что произошло вскоре после открытия.

Оказывается, Городков на «торжестве» в присутствии всех приглашенных вручил Самойленко символический ключ, так как именно Самойленко с выделенными расчетами предстояло заниматься новой техникой. Одна символика Самойленко не устроила, и через день он дополнил ее натуральным замком с тройным секретом, сделавшим участок отныне доступным только для избранных. Даже Городкова впускали туда только после переговоров сквозь щелку в дверях. Вскоре Городков снял с пожарного щита ломик и самолично выкорчевал «секретный» замок, заявив, что куркульство — чуждое военным морякам явление.

Павлов и Ветров, слушая Рыбчевского, поглядывали друг на друга и думали об одном и том же. Выходит, столько за год понаделали, что самим не верится, а в людях все какие-то бациллы остаются, как у Самойленко.

А ведь известно: хочешь сотворить что-то путное, прочное, в первую голову начинай с человека. Только с него. И пример тому сам Рыбчевский. «Старпом», возможно, и не заметил, как пришлось его весь этот год подталкивать на правильную дорогу, оживлять в нем ценное, помогать глушить наносное… Разве теперь он стал бы считать своим кумиром Жилина?! То же надо продолжать делать и с Самойленко…

Конечно, будь все такие, как Городков, куда бы легче жилось на свете! Увлеченный, не щадивший себя, он, казалось, поспевал всюду, подбадривая моряков, чтобы все завершить до больших снегов. Но и у него были свои «кактусы». Вчера поутру Городков обратился к Ветрову:

— Валентин Петрович, моя жена еще не прибегала на меня жаловаться?

— Нет, но…

— Прибежит! — Городков, похоже, не обратил внимания на ветровское «но», а ведь оно означало, что разговор с Лилей уже состоялся.

Она встретила Ветрова как бы невзначай у почты, когда тот, пообедав, возвращался на службу.

— О, Лилия Ивановна! — окликнул он Городкову, которая сделала вид, будто углубленно изучает объявления на доске. — Хотите верьте, хотите нет, но я сию минуту о вас думал. Надо окончательно утрясти программу концерта. Под номером пять ваш «Норвежский танец».

— Знаю.

— Готовы?

— По-моему, да.

— Великолепно!.. Ну, а как жизнь?

Лиля, опустив голову, с огорчением промолвила:

— Неважно, Валентин Петрович.

— Опять дражайшая половина обидела?

— Понимаете, мы с дочерью неделями его не видим. Уходит с петухами, приходит — мы спим. Раньше хоть записки оставлял, теперь и их не стало.

— А вы ему отвечали?

— Я?.. Н-нет. Зачем?

— Вот видите! Какая же переписка без ответа? — Ветров добродушно усмехнулся. — Откровенно говоря, мне этот вариант хорошо известен. Думаете, у меня иначе?.. Вот сейчас пришел на обед, а Анастасия Кононовна в школе. Однако записочку оставила, дескать, винегрет в холодильнике, компот остывает на окне, а чистый носовой платок лежит там-то… Ох и попадет мне — опять не поменял платок! — неожиданно спохватился Ветров, потом, придержав Лилю за локоть, показал на вереницу автомашин, доверху груженных цементом. — Чья это заслуга? Юрия Владимировича Городкова. Ваш супруг? Ваш. А для нас он — палочка-выручалочка.

— Да, но…

— Лилия Ивановна, — Ветров решил не упускать инициативу, зная, что лучшая оборона — это наступление. — Запамятовал я, в каком классе проходят стихи:

Лиля, напряженно сдвинув брови, силилась вспомнить, но вопрос вовсе не вязался с тем, что ее волновало. Она только недоуменно пожала плечами.

— Впрочем, какая разница — в первом или в пятом, — продолжал Ветров. — Суть в другом. Вы тут не первый год живете, не вам объяснять, как важно решить хотя бы с цементом, пока не закрутились те снежные вихри… И на Юрия Владимировича не сердитесь. Наоборот, уделяйте ему больше внимания, больше калорий и витаминов. Для поднятия тонуса. Ну и, что нам всего дороже, — ваших улыбок!

«Странно, — размышляла Лиля о Ветрове. — Как это у него получается? Не сказал ничего особенного, а с души вроде камень снял. Счастливая женщина Анастасия — такого мужа имеет. Это тебе не Городков! Да, не забыть ему к ужину редьку натереть. Для поднятия тонуса…»

А Павлов думал, что сегодняшний разговор с заместителями, пожалуй, и был подготовкой к его выступлению на активе.

И еще он думал о главном в их теперешней жизни — о том, что противолодочное оружие в этом году никого не подводило, значит, хлеб свой трудный они отработали честно и могут с открытой душой говорить об этом своим товарищам.

— Физкульт-привет! — Павлов произнес это, еще не закрыв дверь.

— Ну как? — встретила его вопросом Велта. — На службе, надеюсь, все в порядке?

— Представляешь… — Павлов замолчал, будто не знал, как говорить дальше, чтобы не показаться жене хвастуном. Велта научилась это безошибочно определять по чуть вздрагивающим уголкам его губ, которым не терпелось расплыться в улыбке.

— Не тяни.

— Представляешь, мы обошли Карелина. Завтра Панкратов будет нам кубок вручать.

Велта нарочито долго моргала своими длинными ресницами, неловко отбрасывая наползающие на лоб волосы рукой, в которой крепко сжимала тюбик с синей краской, и даже не замечала, что краска немилосердно мазала ей руку.

— Вай, как это прекрасно! — Она бросила тюбик и стала торопливо оттирать ладони, вся так и светясь изнутри.

— Да, еще… — Павлов хлопнул себя по лбу, вышел в коридор, порылся в тужурке и галантно вручил Велте изящную, с замысловатым тиснением, открытку. — Приглашение на свадьбу!

— О-о!.. Да что они, сговорились? Еще одна свадьба?.. — Велта развернула открытку, поднесла ее к свету и торжественно прочитала: — «Велта Яновна, Виктор Федорович! По случаю нашего бракосочетания приглашаем Вас в кафе «Якорь». Наталья и Отар Кубидзе».

— Ясно! А все же, почему еще одна? — с удивлением спросил Павлов.

— Серова телеграмму от Василька получила…

— Ну?

— Пишет: «Мама, не падай в обморок — я женился».

— Н-да… — Павлов озадаченно покачал головой. — Ну и как Наталья Сергеевна? Упала в обморок?

— Пока не решила.

— Что не решила? Падать или не падать?

— Не смейся. Она просто не знает, радоваться или огорчаться.

— Чего уж теперь! — глубокомысленно сказал Павлов. — Как изрекает мичман Щипа, если кок пересолит кашу: «Постфактум, кума, не падай духом, харчи до дна!»

— Все же не устояла Наташа перед твоим джигитом! — Велте очень нравилось это звучное и задорное слово «джигит». Она знала, что именно таким прозвищем нарекли Кубидзе его товарищи.

— И правильно сделала, что не устояла. Отличный парень!

— У тебя все отличные.

— Само собой. И жена в том числе.

— Не подхалимничай.

— И не думаю, — уже серьезно проговорил Павлов. — Тебя не посещает мысль, что не за горами времечко, когда и мы получим от своего Виктора такую же депешу, как Серовы?

— Чему быть, того не миновать, — раздумчиво промолвила Велта. — Лучше бы без депеш, на наших глазах все это произошло. С нашего согласия.

— Вечная мечта родителей. Как она теперь редко сбывается!.. — Павлов замолк, заглушая остро нахлынувшую тоску по сыну.

Потом они пили чай с рябиновым вареньем, смотрели телевизор, долго говорили о Владивостоке, о знакомых, живущих там, обсуждали, какой подарок лучше выбрать молодой чете Кубидзе, но о кубке больше не обмолвились ни словом. К чему слова, когда на душе было светло, когда его настроение было ее настроением!

Иней плотно покрыл скалы, крыши, деревья, дороги, покрыл, казалось, все на земле. Не тронул он только камни, которые омывала неутомимая волна.

По берегу неторопливо шли на службу своей проторенной дорогой Павлов, Ветров, Рыбчевский. Шли вместе и, как всегда, поначалу молчали. Все было как всегда, хотя день сегодня особенный. Таких дней им еще не выпадало: прибудет адмирал, чтобы самолично отметить их успехи в воинском труде. Наконец-то!.. В памяти одно за другим всплывали события уже кончавшегося года — конечно, самые важные, самые существенные; что-то им удалось сделать добротно, другое не совсем, а иное и вспоминать было стыдно. Но раз сочли нужным наградить кубком, — значит, кое-что полезное они сделали, и это у них не отнять.

Павлов уже придумывал, что бы такое позаковыристей сказать Михаилу Карелину, уступившему им первую ступеньку, Ветров готовился в этом же духе задеть своего коллегу Григория Игнатенко. Но шутливая эта бравада не тешила обоих, и они забыли о ней. Хорошее настроение ввергло их в то непередаваемое словами состояние, когда с удивительной ясностью замечаешь утро, иней, колкую прохладу, замечаешь, что уже пахнет настоящей зимой и конечно же океаном.

— Верите? — Рыбчевский первым выбрался из паутины размышлений. — Иду сегодня, и петь хочется… Да я и пою!

— Что ж это, вы поете, а мы не слышим? — в голосе Ветрова сквозило добродушие.

— Да уж не что-нибудь там… — Рыбчевский повертел пальцами возле своего лица. — Уж не какие-нибудь частушки!

— Между прочим, — с усмешкой напомнил Павлов, — у Щипы как раз солиста не хватает.

— Так это ж не я пою, — поправился Рыбчевский. — Это мой внутренний голос поет, он Щипе не подойдет.

— Хорошо, когда душа поет… — задумчиво проговорил Павлов, вспомнив, что уже сегодняшней ночью им всем предстоит готовить оружие для подводных лодок, уходящих в океан. — Только много ликовать нам не придется.

Опять воцарилось долгое молчание. Знакомый до мельчайших подробностей берег заканчивался. Дальше надо было сворачивать в сопку. Розовая полоска над океаном становилась ярче, выше, багрянее. Вскоре показался и сам огненный шар. Зарождался новый день. Новый мирный день Родины. И в том, что он мирный, была и их немалая заслуга.