ru Ustas FB Writer v2.2 18 December 2007 http://lib.aldebaran.ru OCR by Ustas; ReadCheck by Satok 67685d66-598a-102a-990a-1c76fd93e5c4 1.0 Андреева Ю. Рыцарь Грааля Крылов СПб. 2006 5?9717?0124?Х

Юлия Андреева

Рыцарь Грааля

Ну, а теперь сочтем уместным
Начать о доблестном и честном,
О гордом рыцаре рассказ…
Вольфрам фон Эшенбах

«Андреева Ю. Рыцарь Грааля»: «Крылов»; СПб; 2006

ISBN5?9717?0124?Х

Солнечный мальчик Пейре Видаль

Когда в доме кожевника Пьера Видаля в первый раз закричал новорожденный ребенок, над Тулузой вставало солнце. Огромное и красное, как дородная повитуха, оно вылезало из-за горизонта, наливаясь силой. Тут же, как по команде, со всех сторон заголосили петухи и запели птицы.

Старый Пьер, которого женщины с ночи выгнали из дома, – и поэтому он был вынужден все это время слоняться под окнами, – заслышав детский плач, упал на колени и быстро зашептал молитвы, восхваляя Бога Отца, Сына и Святого Духа, Деву Марию и солнце, которое явилось приветствовать его долгожданного первенца. И которое теперь сияло на небе, как предзнаменование счастья и радости. Солнце светилось в поилке для лошадей, драгоценными камнями поблескивало в траве, играло на спелых, точно переполненных летом и любовью ягодах винограда, делая их янтарными.

– Солнце! Над моим ребенком горит не звезда, а целое солнце! – воскликнул Пьер и, перекрестившись и сняв шляпу, вошел в дом. На постели у стены лежала его красавица жена, дочь сапожника из Перигора Жанна, а рядом, завернутый в добротную белую ткань, – ребенок. Пьер бережно провел рукой по влажным каштановым волосам жены, и она, поймав его руку, приложилась к ней поцелуем. Пьер не мог говорить, переводя взгляд с жены на крошечного младенца и не зная, есть ли в мире что-нибудь лучшее, чем эти два, бесконечно дорогие ему человека.

– Поздравляю, господин кожевник. У вас сын, – прошептала за спиной Пьера толстая повитуха.

– Сын! – Жанна протянула ему сверток, и Пьер первый раз коснулся губами горячего лобика младенца.

– Пейре! Я назову его Пейре! – Пьер встал и, не видя никого и ничего кроме своего новорожденного сына, вышел во двор.

Пробужденные солнцем соседи выходили из домов, пастух гнал пятнистое стадо коров, где-то слышалось призывное ржание лошадей. Пьер поднял над головой ребенка и показал его солнцу.

– Это мой Пейре! Мой сын! Запомните все – Пейре Видаль родился!

– Кто это у тебя, Пьер? – услышал он за спиной голос старой коровницы Марии.

– Сын. Господь подарил мне сына!

Радость переполняла душу кожевника, и он, едва выслушав благословения старухи, сорвался с места и, прижимая к себе драгоценный сверток, пошел туда, куда пастух гнал стадо. Пошел в поле, где пригорки покрыты розовыми и синими цветами, где растет огромный, держащий небо и землю священный дуб. В былые времена этому дереву поклонялись, в мае на этих лугах устраивались праздники и веселье. Несмотря на то что старый дуб явно имел отношение к чужим богам и каждую весну на нем появлялись разноцветные ленты и колокольчики, у святых отцов руки не поднимались срубить прекрасное дерево. Ведь Бог есть любовь. А разве любовь может хотеть загубить такую красоту?..

Пьер обошел дуб, по привычке поклонившись ему, и побрел в лес, на странную, совершенно круглую поляну.

Бабка учила Пьера, что если встать в центр круга, лицом к священному дубу, то все, о чем только ни попросишь, непременно сбудется. С самого детства Пьер приходил в священное место и молился там Иисусу и Деве Марии, молился незнакомым богам, жившим когда-то в этих местах и сохраняющим тайную власть над ними. Молился о том, чтобы стать хорошим мастером, чтобы красавица Жанна, повстречавшаяся ему как-то на ярмарке, полюбила его, и чтобы ее отец согласился отдать дочь за Пьера. Молился, много лет молился он о наследнике, и вот теперь он пришел благодарить небо и просить дать его долгожданному сыну самую лучшую на всем белом свете долю.

Когда Пьер с ребенком на руках вошел в центр круга, над ними зазвенела золотыми переливами песня жаворонка.

Выдумка старого пройдохи и предсказание тулузской ведьмы

Пейре рос здоровым и красивым мальчиком, соседи невольно засматривались на его золотые длинные локоны, которым могла бы позавидовать любая девочка, и зеленые веселые глазки. Жанна пошила Пейре белое льняное сюрко1 и синие штаны, украсив все это золотыми застежками, которые она смастерила из лесных орешков. Орехи она специально выкрасила золотой краской, так что они горели на солнце. В этом костюме прохожие принимали мальчика за сына вельможи и кланялись ему.

Когда Пейре исполнилось три года, мать решила отвести его к ведьме, землянка которой ютилась около знаменитого Обрыва грешницы. Поговаривали, что в незапамятные времена дочь знатных и богатых родителей, история не сохранила ее имени, влюбилась в жениха своей сестры, и, не добившись взаимности, отравила всю семью. Сама же девушка то ли задавилась на собственных косах на дереве у обрыва, где она так часто мечтала о любимом, то ли сбросилась в пропасть. Но произошло ли это от неразделенной любви или из-за мучавшей ее совести, никто толком не знал.

Мутная это была история, да и вряд ли такое было на самом деле. В Тулузе истории грешницы никто всерьез не верил, но о ней было приятно рассказывать. Проезжие жонглеры2 и трубадуры неизменно просили привести их на знаменитый обрыв, где они слагали свои печальные песни.

Да и платили местным крестьянам и горожанам кой-какие деньги за показ обрыва и интересный рассказ. Оттого и история грешницы раз за разом обрастала новыми невиданными подробностями.

Поговаривали, что даже ведьма жила у опасного обрыва, в надежде заманить к себе проезжих щеголей, да и обобрать их при помощи гадания и притягивания всяческой удачи и монаршей милости.

Именно за предсказанием судьбы к Обрыву грешницы вела теперь своего сына Жанна. Проходя мимо трактира «Три цыпленка», она кивнула сидящим там соседям, некоторые из них в знак приветствия приподняли шляпы.

– День добрый, Жанна! Привет, Пейре! – раздалось сразу несколько голосов. В жаркое время палаша Дидье усаживал посетителей прямо во дворе под раскидистыми деревьями, где они и промывали глотки от первых петухов до последних соловьиных трелей.

– Пьер-то наш видать совсем выжил из ума на старости лет? – пьяный конюх проводил Жанну и Пейре насмешливым взглядом и, убедившись, что они уже достаточно далеко, чтобы слышать его, продолжил: – Бабенка-то у него, может, и хороша, да, пожалуй, блудливая, стерва. С кем, интересно, прижила такого королевича?! – Он хлебнул еще вина и вопросительно уставился на своих компаньонов.

– С кем, с кем… Не пойман – не вор. А не знаешь доподлинно, так и не говори, – заступился за Жанну прогуливающий свой недельный заработок ученик гончара.

– Не пойман… Хорошо сказать – не пойман, когда вот они, доказательства, налицо. Малыш-то ни в мать, ни в отца, а в проезжего подлеца. Только не разберу я – кто у нас такой светлый? Не иначе как стерва с кем из замка снюхалась, когда гостила у своей кумы, что в кормилицах у графского внука была.

– Может, и с кем из рыцарей. Теперь не угадаешь, – давно слушавший разговор собутыльников трактирщик поставил на стол миску с аппетитно пахнущими горячими бобами и присел рядом.

– Я одного не могу понять, – не унимался конюх, – неужто Пьер не видит, что воспитывает ублюдка.

– Черт разберет этих Видалей, – трактирщик жестом приказал принести себе вина и, едва только трактирный мальчишка поставил личную кружку хозяина на стол, тут же ополовинил ее. – Жара. Думаю, не только знает, но и заранее потирает руки в надежде на барыши от настоящего папаши. Потому и рядит мальчишку что знатного барона, чтобы не ровен час шпионы отца не донесли, что, мол, Пейре плохо живется. Его отец, должно быть, не из бедных рыцарей, это… – Он почесал в затылке. – А действительно – кто бы это мог быть? Альфонс Маринье, конечно, рыж, да только на лицо весьма паскуден. От такого путного ребенка не родить. Тубо – пока его башка не стала гола как колено вроде был черен, Жиро Борнель – трубадур – светлый бес, да не так, как этот мальчишка. Наш-то Пейре, что солнышко зеленоглазое. Строен, пригож, светел…

– Светел лицом, волосы что солнце – слышал я о таком рыцаре, – к собутыльникам приблизился старый одноглазый лекарь и тут же расположился на скамье рядом с учеником гончара.

Вся компания застыла в ожидании продолжения, меж тем лекарь лишь потирал руки да ежился словно от холода.

– Кого имеешь в виду, уважаемый? – трактирщик окинул взглядом двор и, не найдя слугу, сам отошел к стоящей в тени бочке и, зачерпнув в первую подвернувшуюся кружку молодого вина, вернулся к компании. – Угощайся, почтенный, да и говори, коли что знаешь.

– Что-то да знаю, – лекарь усмехнулся в белую бороду и отхлебнул из кружки. – Все мы что-то да знаем. Только не все этим знанием пользоваться умеют, не все знают, с какого бока на знания эти смотреть нужно, как их раскрыть. Вот в чем истинная мудрость философа, достойная древних.

– Ты ври да не завирайся, почтенный, – конюх терял терпение, к тому же с его стороны особо нещадно палило солнце, и он уже был весь мокрый от пота. – Говори или молчи совсем.

– Зачем ты так, Поль? – старик улыбнулся в усы, отчего вдруг сделался похожим на доброго волшебника из давно позабытой сказки. – Возможно, ты тоже знаешь ответ на свой вопрос. Давай-ка лучше вместе пораскинем мозгами. Настоящий отец Пейре должен быть рыцарем, иначе у ребенка не было бы такой нежной дворянской кожи, таких золотых волос, такой стати. И надо сказать, такого ума.

Собутыльники притихли, ожидая развязки.

– Итак, он рыцарь, причем рыцарь знаменитый и прекрасный. Образец рыцарства, красоты и чести. Он как солнце среди звезд и планид, – рассказчик обвел взглядом напряженные лица слушателей и, отхлебнув еще вина, продолжил: – А теперь скажите мне, добрые христиане, кто красив как Бог, высок что гора, благороден и родовит? Кто среди рыцарей как солнце среди звезд? Кто обладатель Божьей милости и всяческих достоинств, как не… – он выждал паузу. На секунду показалось, что смолкли все птицы, и даже мухи перестали жужжать и кружиться вокруг стола в поисках лакомства. – Кто как не король!

Трактирщик было поднялся и тут же рухнул на скамью, чуть не свалив ее при этом. Все молчали.

– Но откуда в наших местах король?! – голос конюха сорвался и сделался тонким и скрипучим. Он закашлялся, и трактирщику пришлось хлопать его по спине.

– Тоже мне – король. Придумал, так придумал, – папаша Дидье чувствовал себя потерянным. Над дорогой, по которой ушли Жанна и Пейре, поднималось золотое облачко пыли.

– И не сомневайтесь, Пейре – сын короля Англии Генриха Второго и дамы Розамунды, которую от ревности отравила королева Элеонора, как раз в год, когда родился наш Пейре! Вот как. Она бы и ребенка невинного не пожалела, но он уже далеко был!

– Но нашего Пейре родила Жанна! Про то знает повитуха и моя жена помогала, и может подтвердить… – трактирщик хватался за ускользающую реальность.

– А хоть и Жанна, но отец точно Генрих Короткий Плащ. И четыре года назад был здесь похожий англичанин на турнире. Это каждый скажет. Генриха-то не зря Коротким Плащом прозвали – а тот пришлый рыцарь единственный был в куцем плаще. Так что как хотите, а Пейре Видаль – сын короля Англии. А сын короля рано или поздно становится королем. Даже незаконнорожденный. В своей стране или в какой другой, но становится, так же как сын трактирщика будет трактирщиком.

– Так Жанна, что ли, родила нам принца? – ученик гончара приметил в тени под яблоней развалившегося в блаженной истоме трактирного слугу и, бросив в него огрызком яблока, приказал принести еще вина.

– Поживем – увидим, – лекарь допил свое вино и, поклонившись папаше Дидье и всей честной компании, поспешил восвояси.

Вдохновленные новой идеей пьянчужки продолжили обсуждение судьбы Пейре и того, что произойдет в Тулузе после того, как король Англии признает в мальчишке наследника.

О, прекрасная воспетая трубадурами Тулуза – благословенный край, избранный творцом местом нового поэтического рая. Да прибудет вечно с тобой Церковь Любви3, да не оскудеет рука дающего, не перегорят сердца любящих, не смолкнут в веках серенады и нежные кансоны.

Тулуза – где огромные, чистые звезды опускаются к самой земле, точно волшебные яблоки на ветвях мирового дерева. Где небо так близко к земле, что вся она изнывает от блаженства и предвкушения любви. Где любовь витает в воздухе, и в любое время звучит музыка. Нежная, страстная, прекрасная Тулуза – тебе пою!..

Пейре так и не понял, отчего склонившаяся над большим котлом бабка в широких, грязных одеждах и со всклокоченными волосами вдруг застонала, отмахиваясь от него, точно от страшного видения. Ему лично старуха понравилась, и землянка ее с подвешенными к потолку травами и сушеными змеями его позабавила. Но особенно полюбилась Пейре огромная, притулившаяся на специальном насесте, сова. Такого мальчик никогда прежде не видел, ни в доме отца, ни в мастерской, ни в церкви.

– Почему ты гонишь нас? – удивилась Жанна, на всякий cлучай хватая сына за руку и не разрешая ему баловаться. Несмотря на давнее знакомство со старой Наной, в жилище ведьмы ей было не по cебе.

– Потому что… – бабка поспешно водрузила крышку на котел и, уперев сухие руки в тощие бока, посмотрела на мальчика. – Вот он каков, твой сынок! – она усмехнулась и поманила к себе ребенка. – Светлый он для меня. Хорошо хоть свет его добрый, здесь я видеть еще могу. Но, что ты, Жанночка, хочешь услышать, неужто у самой глаз нет, чтобы понять, не нашего это полета типа. Для других небес, небес высоких.

Ведьма села на лавку пристально смотря на мальчика и одновременно затягивая в узел грязные волосы.

– Это я и сама знаю, – Жанна говорила тихо, боясь спугнуть наставляющего бабку духа или ангела. Мало кто в Тулузе знал, что старуха приходится ей крестной матерью и духовной наставницей. – Можешь ты рассказать, что именно ждет моего Пейре и как нам помочь Господней воле или хотя бы не встать ей поперек?..

– Господней воле помешать нельзя. В нем она слишком сильно проявлена. А помочь, помочь можно… – бабка склонилась к уху Жанны. – Когда придет время – отпусти его с миром. У него другая дорога. У него другая судьба.

– Я бы хотела, чтобы он стал…

– Совершенным4? Одним из тех, кто преломляет хлеб и раздает его с благословением верующим? Забудь. Твой Пейре щедро наделен другими талантами, и таланты эти скоро себя проявят. Будет он вечным паладином любви, чистым рыцарем, певцом и поэтом. Господь наделил его красотой и умом, страстью и радостью. Пейре вознесется в небеса золотым жаворонком, чтобы песня его лечила страждущих. Он будет нести в себе мед поэзии и питать этим медом божьи чада, потому что не хлебом единым, но хлебом духовным…

– Верно ли, что не станет он катаром? – Жанна была заметно разочарована.

– Точно. И не проси, чтобы я на старости лет золотую с серебряной дороги путала. Здесь все яснее ясного, да не изгадится свет тьмой. Вижу корону на голове твоего Пейре, вижу его в злате и пурпуре на белом коне. Вижу ангелов, что будут спускаться, чтобы наставить сына твоего на путь истинный, провозглашать через него свою волю. Странная судьба и дивная… – ведьма умильно улыбнулась во весь свой щербатый рот и кивнула кому-то под потолком, – Все как есть передала. Да… А про Грааль сказать? Или пока не надо? Что же, воля ваша – про Грааль, так про Грааль…

– Что про Грааль? – Жанна схватила старуху за руку, на минуту выведя ее из окутавшего ее невидимого облака счастья.

– Найдет твой сын Грааль… – Нана пожала плечами. – Понятия не имею, что это означает, говорят, будто бы найдет и потеряет, но силу его успеет передать… Говорят, быть ему до тридцатой весны рыцарем Грааля… Сама не понимаю, что иной раз жители небесные бормочут. Ну да ладно, Жанночка, шла бы ты домой и королевича своего забрала. Он поди давно уже есть хочет; а у меня в доме только сове еда есть, да и то потому, что она под лавкой в норе пищит.

Жанна положила перед ведьмой узел с гостинцами и, поклонившись, окликнула как ни в чем не бывало гладившего косматую серую птицу Пейре. Воспользовавшись тем, что взрослые оставили его в покое, он пододвинул к насесту кресло и теперь гладил ничего не соображающую со сна сову. Жанна охнула и взяла ребенка на руки.

– Прощай, мать. Здоровья тебе.

– И вы будьте здоровы, деточки, – ведьма утомленно махнула им рукой.

– Мне показалось, ты Совершенных не шибко-то любишь? – уже в дверях задала мучавший ее вопрос Жанна. – Отчего же так? Что не поделили?

– Церковь Любви свои дела вершит, а я свои. Мы друг другу не мешаем. А ты, что же, слышала, будто я иной раз на их территории оказываюсь, так мои бы границы кто уважил, – Нана зевнула. – Опять же страждущим и они помогают, и я стараюсь чем могу. У них свои людишки, у меня свои. Любовь любовью, а я с ворожбы Живу, оттого своих чад не отдаю. Твой-то муженек поди за своих клиентов держится, другим не передает. Так чего же от меня хотите, чтобы я распахнула все двери—заходите, добрые люди, берите что плохо лежит!

– Работа работой, кто бы спорил, – Жанна пожала плечами. – Только мне кажется, что ты их все же недолюбливаешь.

– Мне с ними не любиться. Стара я стала для таких дел. А не люблю потому, что они требуют, чтобы я два раза в год на Иванов день и в день мучеников мылась да патлы расчесывала. Как будто не знают, что от воды недолго и заболеть.

Жанна еще раз поклонилась и, с трудом сдерживая хихиканья, вышла на свет божий.

О первом учителе Пейре, бродячем монахе Христофоре и его книгах

Пейре было шесть лет, когда отец решил обучить сына грамоте. В учителя же кожевник избрал пришлого старого монаха – отца Христофора из Безьер. Злая судьба да разгулявшаяся шесть лет назад в Провансе холера извела всех братьев отца Христофора, а сам он был вынужден бежать из зараженного и проклятого места.

С тех пор старик начал странствовать из города в город, из деревни в деревню, прося подаяние и рассказывая свою страшную повесть.

Много братств и монастырей предлагали несчастному скитальцу свой кров и келью для уединенных молитв, но он никого не слушал и все шел, шел, шея… Так и странствовал он, не смея остановиться, точно боялся, что погребальный огонь костров, на которых сжигали умерших от холеры, захватит и его.

В Тулузе монах любил «спасаться от холеры» с осени, когда созревал виноград и хозяйские детишки давили его голыми ногами. Обычно, приходя в город, монах прилеплялся к какому-нибудь кабачку, где потчевал посетителей своей историей или читал вслух отрывки из книг, что всегда носил с собой. «Евангелие от Иоанна» и «Жизнеописание славного рыцаря, благородного сэра Каркасора, его дамы, несравненной донны Франциски, и их трех браков». Обе книги были любимы в народе, и Христофора какое-то время кормил и поил от щедрот своих хозяин трактира, в котором давал свое представление монах.

Затем, когда обе книжки были несколько раз прочитаны и все истории пересказаны, монах перебирался в другой трактир, где все начиналось с начала.

Поговаривали, что на самом деле Христофору нравилась кочевая трубадурская жизнь, оттого он и не пытался где-либо осесть, летая, словно забывший обо всем на свете и не помнящий себя самого желтый осенний лист. Другие подозревали в монахе великого грешника, спасшегося от холеры при помощи операции, а именно при помощи вскрытия гнойников. Отчего у него на теле должны были остаться шрамы. Их-то и скрывал несчастный старик, странствуя по свету и не смея нигде остановиться, чтобы обрести, наконец, покой.

В том, что старый пройдоха Христофор согласится обучать Пейре различным наукам, а не смоется из Тулузы, получив пару монет, кожевник был уверен. О том, что старик никуда не денется из благословенного края до той поры, пока его там поят, можно было не беспокоиться, потому что всем винам на свете Христофор предпочитал популярный в народе сорт Дармовое. Которому он был верен на протяжении многих лет безукоризненно-беспробудного пьянства. Так что если быть мудрее и оплачивать труды монаха жидкими монетами, он и носа не повернет на сторону. Тем более до весны.

Пьер нашел монаха в таверне толстой Донны Матьоле. Одиноко сидел отец Христофор в уголочке, взвешивая на сухенькой ладошке потертые медяки и прикидывая, заказать ли себе миску похлебки в расчете на то, что вино оплатит кто-нибудь из местных пьянчуг или, не дожидаясь милости судьбы, промочить горло на собственные скудные средства.

Завидев Пьера, он поспешно поднялся, трясясь и мелко кланяясь, так что казалось, вот-вот на стол с его давно нечесанных серых патл полетит обильный урожай вшей.

Пьер сел рядом с монахом, кивнув в сторону дородного бочонка с молодым вином. Трактирный слуга поспешно обтер тряпицей стол, на который тотчас были поставлены две глиняные кружки, до верху налитые терпким молодым Андалузским, особо чтимым в этих краях.

Мужчины выпили молча. Монах не сводил любопытного взгляда с Пьера, недоумевая, что тому могло понадобиться от бедного старика, и из вежливости и уважения помалкивал. Наконец Пьер отер губы рукавом и велел Христофору следовать за ним.

В тот день Пейре, Жанна и еще несколько соседей, затаив дыхание, слушали историю славного рыцаря, благородного сэра Каркасора из Прованса и его дамы, несравненной донны Франциски, на которой ему выпало жениться целых три раза.

Среди благородных рыцарей, и тем более дам, эта история считалась настолько скабрезной и неприличной, что читали ее обычно в узких компаниях, и мужчины отдельно, а женщины отдельно, после чего любой из прочитавших или услышавших притчу в содеянном не признавался. Народ же бесхитростно любил посмаковать подробности любовных приключений знати, отчего книга никому не известного доныне автора заучивалась дословно и передавалась изустно от соседа к соседу.

Вот она:

Жизнеописание славного рыцаря, благородного сэра Каркасора, его дамы, несравненной донны Франциски, и их трех браков

Когда-то давно жил на свете славный рыцарь, поборник чести и добра, благородный сэр Каркасор. И не было в ту пору человека более честного и благородного, чем сэр Каркасор. И не было поединщика отважнее его.

Немало турниров почтил своим присутствием благородный Каркасор, ломая копья в честь прекрасных дам, и не раз венец победителя венчал его голову.

Был он и весьма искусен в стихосложении и искусстве миннэ. – Здесь отец Христофор был вынужден прервать рассказ и, обратившись к слушавшему его с открытым ртом Пейре, объяснить, что божественное миннэ есть искусство рыцарского служения прекрасной даме, которое было подарено трубадурам спустившимся с небес соколом.

После того как мальчик уразумел слова монаха, тот смог продолжить свой внезапно прерванный рассказ:

– Был рыцарь Каркасор доблестным воином и отменным поэтом, и так продолжалось до тех пор, пока славный рыцарь Каркасор не повстречал единственную даму, красота которой поразила его в самое сердце. На милость ее голубых глаз рыцарь сдался в бессрочный плен. Год он воспевал красоту и целомудрие мадонны Франциски, после чего она даровала ему свой поцелуй и кольцо любви пред ликом Девы Марии, в присутствии отца Иоанна в часовне церкви святого Петра Ключника. Отец Иоанн заключил перед Богом нерасторжимый союз двух любящих сердец.

Но время шло, и отец прекрасной Франциски, видя ухаживания рыцаря Каркасора, слыша его горестные стоны и любовные песни, решил за благо поскорее выдать дочь замуж.

– Но почему отец решил выдать донну Франциску замуж, когда она уже была обвенчана с сэром Каркасором? – осмелилась прервать отца Христофора Жанна.

– А потому что священный союз, заключаемый между трубадуром и его дамой, есть обет целомудренной любви, и здесь рыцарь Каркасор, который был и остается образцом куртуазного служения дамам, упустил, мне кажется, существеннейшую деталь, – монах сделал паузу, весело оглядывая напряженные лица слушателей. – Обычно трубадур избирает госпожой своего сердца замужнюю женщину, которой он служит с целомудренной чистотой. Донья Франциска же была юной девушкой, не знавшей мужской любви. Ее отец прочил выдать дочь замуж за знатного рыцаря, в то время как сэр Каркасор хоть и отгонял всех влюбленных в нее рыцарей, но сам жениться не собирался, свято соблюдая законы высшей любви.

– Сам не ам и другим не дам, – Пьер неодобрительно покачал головой и посмотрел в окно на полыхающее закатом небо. – Не понимаю я господ рыцарей: любишь – женись, хозяйство веди, детей плоди.

– В конце концов сэру Каркасору пришлось жениться на своей даме, сочетаясь с ней вторым браком в церкви святого Себастьяна в присутствии многочисленной родни, – затараторивший было монах остановился, переводя дыхание. Какое-то мгновение ему показалось, что возмущенный хозяин теперь остановит рассказ, в то время как отец Христофор больше всего на свете, больше еды, уютного тюфяка с соломой, больше даже хмельного вина жаждал повторять давно заученные истории, без которых он уже не мыслил своего существования.

– Сэр Каркасор и правда женился на своей возлюбленной, – продолжил он перебирать привычные четки слов. – Но только брак этот был по-прежнему совершенным и чистым. Сэр Каркасор и его юная жена жили как брат и сестра, как два небесных ангела, любя друг друга и не оскверняя эту возвышенную любовь мирской страстью.

Прошли пять лет и родители донны Франциски и родственники сэра Каркасора начали пенять ей на отсутствие наследников. Когда же она в святом простодушии своем поведала о причине, по которой они не могут продолжить славный род, семейный совет пришел в ужас.

Тогда родственники сэра Каркасора пригрозили Франциске, что ежели она не понесет в течение года, святая церковь расторгнет этот брак, сочтя его еретическим и нечистым.

Донна Франциска залилась слезами. Но что могла она сделать?!

Расстроенная донна обратилась к мужу, но тот и слушать ничего не хотел.

– Я надеялся прожить с тобой чистой жизнью, чтобы мы могли умереть в один день, не оставив после себя сирот, которым придется оплакивать нас. Разве не знаешь ты, как страшно бывает душе, когда она покидает мир с мыслью об оставленных в нем? Неужели сердце твое не сожмется от жалости и чувства вины? Неужели ты думаешь, что сумеешь тогда собраться с силами и лететь, не оглянувшись ни на миг, к престолу Творца?!

Но прекрасная Франциска не знала, что ответить своему возлюбленному супругу. Она только горестно вздыхала, предчувствуя недоброе и заранее оплакивая свою судьбу.

Да и что она могла сделать: муж хотел жить с ней чистой и праведной жизнью, в то время как родственники требовали от нее выполнения долга женщины и грозили развести супругов, а то и запереть их обоих в монастырях.

В слезах Франциска пала на грудь своей матери, почитаемой донне Диламее, моля ее помочь найти правильное решение.

И вот что придумала благородная донна Диламея: она повелела слуге проследить, куда ходит сэр Каркасор, покидая замок, где любит бывать и что делать.

Слуга следил за сэром Каркасором неделю. И выяснил, что тот повадился ходить в кабачок «Грешник и роза», где пьет вино, при помощи кулаков и плетки учит чернь хорошим манерам да смотрит на танцы цыганки Люциты.

Донья Диламея велела слуге рассказать, видел ли он танцовщицу Люциту и как та ему показалась. Слуга краснел и отнекивался, не желая говорить о цыганке. Было заметно, что девушка запала ему в душу. Тогда донья Диламея пообещала, что велит выпороть нерадивого слугу, и тот признался, что Люцита очень красива и недоступна. Мать Люциты воспитывала девушку в целомудренной строгости, потому что надеялась в дальнейшем выдать ее замуж за какого-нибудь благородного сеньора, прельстившегося ее красотой и талантами.

Тем не менее последнее время старая цыганка начала сдаваться под натиском одного благородного рыцаря.

Слуга замялся, донне Диламее пришлось напомнить о наказании, после чего безродный признался, что рыцарь тот – добрейший зять донны Диламеи, муж ее дочери Франциски сэр Каркасор.

Он предлагает матери Люциты большие деньги за ночь с ее дочерью. Бедные цыгане могли бы построить себе новый дом – так что вопрос, можно сказать, почти уже решен.

Донна Диламея всплеснула руками и чуть было не упала в обморок. Она понимала, что брак ее дочери вот-вот готов развалиться, как старый глиняный горшок.

Донья Диламея провела ночь в непрерывных молитвах, испрашивая совета у своих святых, и наконец решение было принято.

Светлым днем она явилась к матери Люциты и предложила ей взять деньги у сэра Каркасора и обещать провести его к дочери.

– Вы желаете погибели моей Люциты! – всплеснула руками цыганка. – Смогу ли впредь смотреть в глаза честным людям, добрым христианам, сумею ли вновь подняться по ступеням храма, в котором привыкла молиться с раннего детства, если допущу такое?!

Тогда донья Диламея поклялась цыганке, что никакого позора с ее дочерью не произойдет. Цыганка должна была взять деньги и поставить рыцарю три условия: все должно произойти в темноте, Люцита не должна была разговаривать с господином, до рассвета они должны были расстаться.

В назначенный день цыганка явилась к донне Диламее, чтобы отвести ее и умирающую от страха Франциску к себе домой. Все вместе они спрятались в комнате старухи и ждали там до тех пор, пока под окнами не послышался конский топот. Тогда цыганка встретила сэра Каркасора и провела его в комнату, предназначенную для ночного свидания. Ставни были плотно закрыты, свечи потушены, а на бедном цыганском ложе возлежала молодая женщина.

Рыцарь тут же обнял ее, полагая, что перед ним Люцита.

Перед рассветом старая цыганка вывела сэра Каркасора, попросив его сделать дочери памятный подарок. Довольный ночным приключением рыцарь пожаловал цыганке свой медальон и ушел, не догадываясь об обмане.

Прошло немного времени, и сэр Каркасор стал с удивлением наблюдать, как округляется стан его законной супруги.

Пригласив к жене лекаршу, он узнал правду и был взбешен.

Разгневанный супруг потребовал, чтобы жена созналась ему в своей измене, но та твердила, что носит его ребенка. В гневе сэр Каркасор хотел заточить ее в монастырь. Тогда Франциска сняла с шеи подаренный мужем медальон и предъявила его в качестве доказательства своей верности.

Тогда рыцарь понял, что он совершил низость и чуть было не погубил и жену и еще не рожденного младенца. Он упал перед Франциской на колени и слезно попросил ее о прощении.

Донна Франциска простила мужа, в знак примирения они совершили свое третье бракосочетание и с тех пор жили долго и счастливо и умерли в один день.

Об этой паре трубадуры и сейчас слагали прекрасные поэмы. Поговаривали, что, несмотря на то, что сэр Каркасор и его прекрасная возлюбленная Франциска и жили мирской жизнью, их чувства были по-прежнему чисты и заслуживают самых высоких похвал, а их жертва достойна снисхождения горнего мира. Потому как человек слаб и во всяком своем деле должен полагаться на Господа.

Аминь.

О чудесной белой лютне и первом откровении Пейре

Захваченный историей благородного рыцаря и его возлюбленной, Пейре забылся настолько, что домочадцам пришлось расталкивать его в конце рассказа. Когда же Жанна позвала всю честную компанию за стол, Пейре еще не мог прийти в себя. Его чувства были в смятении, в душе ощущалось странное волнение и тоска. Мальчик едва сдерживался, чтобы не разрыдаться от притаившейся под сердцем боли и не выскочить на улицу, чтобы бежать куда глаза глядят навстречу ветру.

Задумчивый и печальный, он сел за стол и произнес молитву. Взрослые разговаривали об урожае этого года, Пьер выспрашивал у отца Христофора о нынешних ценах в епископстве Кагор, в котором монах был во время Традиционной ярмарки. Жанна хотела знать о своих знакомых из Перигора, откуда она была родом.

Пейре же не мог ни есть, ни пить, его голова пылала, непонятные образы бились в ней, точно на поле боя. Не помня себя Пейре выбрался из-за стола, так и не притронувшись к ужину, и улучив момент, когда мать отправилась закрывать животных, а отец и монах пошли до отхожих мест, мальчик подкрался к книге и дотронулся до нее.

Это была старая-престарая книга, с ветхими страницами, края которых были затерты почти что до черноты.

Пейре взял в руки книгу и ощутил странное тепло, которое вдруг стало изливаться от твердого кожаного переплета прямо в грудь мальчика. С минуту Пейре стоял, боясь вздохнуть и сжимая заветную книгу все крепче и крепче, пока непонятная сила не овладела им полностью.

Мальчик подошел к двери, прислушался и, не обнаружив ничего подозрительного, вынырнул во двор. До калитки Пейре пробирался согнувшись в три погибели, опасаясь, как бы мать не заметила его бегства и не воспрепятствовала ему.

Тихо закрыв за собой калитку, Пейре побежал по дороге, что было сил.

Теплый вечерний воздух был прозрачен, солнце уже село, и дневные птицы смолкали, уступая место ночным певцам. Силуэты деревьев сделались более контрастными, легкий ветерок перебирал листву, словно листая увлекательные повести деревьев.

Пейре добрался до заброшенного сарая, принадлежавшего старухе Арре, которая уже много лет как не касалась хозяйских дел, дозволяя яблоням и винограду плодоносить в свое удовольствие в заросшем и забытом саду. Тем не менее сарай держался, словно ждал нового хозяина, который должен был прийти и разрушить наведенный сон, расколдовать некогда чудесный сад и снова начать безобидную торговлю.

Когда в Тулузе появлялась толпа нищих жонглеров, у которых не было денег даже заплатить за крытое место для ночлега на заднем дворе папаши Дидье, их отсылали ютиться в заброшенный сарай, где в ожидании первых зрителей они могли питаться дармовыми яблоками и отдыхать в тени старых деревьев.

В ту странную ночь сарай старухи Арре приютил юного Видаля, который все не мог выпустить из рук так поразившую его книгу.

Пейре гладил страницы, и, о чудо, в голове его складывался четкий рассказ о прекрасных рыцарях и их юных возлюбленных, о смерти и любви. Незнакомый и вместе с тем близкий и родной голос читал мальчику дивные стихи, пел волшебные песни прошлого или грядущего.

В ту ночь огромные южные звезды опустились к самой земле, для того чтобы быть свидетелями чуда или послушать необыкновенные истории о рыцарской чести и добродетели. Голос рассказывал мальчику и звездам о величественных белых храмах и замках, в которых томятся в предвкушении любви прекрасные принцессы, мистические госпожи, одетые в шелка и бархат. Мадонны—повелительницы сердец, чьи дворы любви сияли, как небесные светила. Перед глазами Пейре проносились рыцарские турниры, ломались копья, текли кровь и вино.

И все время, пока звучал голос, звезды, не мигая, смотрели в душу Пейре и освещали через дырявую крышу убогий сарай.

Под утро, когда горизонт начал светлеть, а звезды меркнуть, истомленный Пейре дал священный обет звездному небу и его создателю сделаться самым лучшим рыцарем, самым тонким поэтом. Подобно тому, как монахи посвящают свои души и бренные тела служению Господу, Пейре Видаль обещал посвящать всякую свою песню служению любви и красоте.

Упав на колени, мальчик молился, прося дать ему путь рыцаря-трубадура, или сразу же прекратить его жизнь, чтобы не продлевать мучений. Потому что с этого момента Пейре Видаль уже не мог жить, не вкушая мед поэзии, не мог вынести прежней слепоты и сердечной безмятежности. Легким жаворонком взмыла в небо его душа, чтобы, достигнув Господнего трона, упасть перед ним на колени. Прозрачной розовой, дымкой опустилось на плечи Пейре кроткое его благословение. Вставал новый день, пели птицы. Истомленный мальчик уснул на оставленной какой-то доброй душой грязной соломе.

Бред или прозрение, посетившее Пейре, вылились в чудесный сон, в котором он стоял, облаченный в сверкающие золотые доспехи, пред троном творца, на голове которого сияла ровным благородным светом корона вселенной. И одним из величайших адамантов в ней был сам Пейре Видаль. Мальчик не мог понять, как это он одновременно мог оказаться и коленопреклоненным рыцарем и сияющим драгоценным камнем. Понятия не имел, как выглядят эти самые адаманты, да и название такое слышал впервые. Тем не менее он верил во все, что видит, недоумевая, удастся ли ему проснуться и рассказать обо всем матери, или Господь оставит его на небе.

В ту ночь Пьер поднял на ноги соседей, и вместе они до рассвета искали повсюду пропавшего сына. Сначала кожевник обходил окрестные дома, куда мог забежать неугомонный мальчишка. Потом, когда весть о пропаже пацана облетела улицу ремесленников и возле Пьера собралось с десяток мужчин, они решили рассредоточиться – кто-то отправился на озеро, кто-то побрел к Обрыву грешницы, кто-то пошел будить других соседей, справляясь, не забежал ли к ним Пейре.

Только к утру Пьер, папаша Дидье да старый монах обнаружили, наконец, Пейре в старухином сарае. Мальчик лежал, раскинув руки, точно Христос на распятье. Правая его ладонь сжимала почерневший от времени переплет книги, а возле левой, вот чудо, покоилась чудесная белая лютня.

Никто в Тулузе не видел прежде этого инструмента. Было непонятно, как такой хороший инструмент мог оказаться в заброшенном сарае. Если кто-то позабыл его там – то почему не искал? Если хозяин был ограблен и убит – отчего же грабители не забрали дорогую лютню?

Посовещавшись, мужчины решили, что лютня до поры до времени будет храниться в доме Пьера. И пока кто-нибудь не хватился о пропаже, Пейре может учиться играть на ней, В довершении дела трактирщик, монах и кожевник даже Призвали в свидетели небо, ибо никто из них не пытался присвоить себе чужое добро и тем загубить на веки вечные свою бессмертную душу. И, наконец, вполне довольные и счастливые, все разошлись по своим домам, а бродячий монах пошел в учителя к Видалям.

Сам Пейре ничего не мог рассказать о том, откуда взялась белая лютня, возможно, она уже была в сарае, когда туда прибежал мальчик. И не настаивал на чуде. Но с того дня он начал прилежно заниматься с монахом, запоминая буквы, а в перерывах пытался наигрывать что-то на волшебном инструменте.

Несмотря на юный возраст, Пейре знал множество стихов и простеньких песенок, которые теперь часто мурлыкал себе под нос, перебирая тонкие струны.

О рыцаре и мастере одного удара Луи де Орнольяке

Детство Пейре было действительно безоблачным и добрым. Года выдались сытые – винограда созревало в таком количестве, что для торговли с другими городами пришлось допустить в Тулузе кое графство новых жидов. Что говорило само за себя.

Господин Тулузе кого графства и герцогства Нарбонна Раймон Пятый приравнял, в своих владениях, права местных и пришлых жидов с правами своих подданных. И те трудились по совести день за днем, вывозя возы, груженные корзинами винограда, спелыми фруктами, золотыми тучными дынями да амфорами с вином. Четырнадцать графов, сеньором которых являлся Раймон Тулузский, обязаны были подчиняться его справедливым законам, что неизменно вело к процветанию и богатству. Отчего знать и народ молили за доброго графа Раймона Бога, а трубадуры славили его в своих песнях.

«Золотой век пришел в Тулузу вместе с моим золотым ребенком – моим Пейре», – думал кожевник, слушая, как его мальчик выводит старинную балладу или простенькую песенку, подыгрывая себе на белой лютне. Голос у Пейре был чистым, как горный ручеек. Слова некоторых старых песен он пересочинил заново, отчего они заблистали, как очищенные ювелиром драгоценные камни.

К двенадцати годам Пейре вырос и сделался статным и невероятно красивым юношей. Подражая знати, он носил чистое вышитое золотом сюрко и блио5, с рисунком, смутно напоминавшим какой-то причудливый герб.

Его золотые, вьющиеся волосы ниспадали по спине сияющим потоком, лицо было чистым, точно лик мадонны из церкви святого Причастия. Без единой родинки или веснушки, которые часто украшают физиономии рыжеволосых. Он еще не знал женщин, хотя вот уже полгода неожиданно начал сторониться бывших подружек, тоскуя о чем-то далеком и несказанно прекрасном – имени чего он не ведал.

Пейре взрослел. В это лето ему вдруг надоели обычные детские проказы. Он уже не ловил в канаве смешных веселых головастиков, не дрался вместе с другими мальчишками в мягкой теплой грязи. Хотя продолжал сражаться на палках и метать камни из пращи. Но последнее время его единственными увлечениями сделались лютня да рассказы недавно Осевшего в Тулузе трубадуре Луи де Орнольяка, больше известного в городе под именем Пропойца.

Пропойца любил жариться на солнышке на берегу моря или валяться под сенью разросшихся деревьев старухи Арре. Никто не знал, сколько ему было весен и сколько зим. Зато его прозвали мастером одного удара. Одного – потому что второго, как правило, не было нужно. Любой его противник тут же оказывался на земле.

Поговаривали, что таких мастеров боя, каким являлся достойный де Орнольяк, на всей земле осталось несколько человек. И слава богу – ведь один мессен Луи, по словам его угрюмого оруженосца Вильгельма, мог вырезать за одну ночь пол-Тулузы. Да так, что другая половина не услышала бы ни звука. Когда кто-нибудь из смельчаков спрашивал, когда же достойный воин собирается совершить этот беспримерный подвиг, то есть лишить жизни половину жителей города Тулуза и тем обессмертить свое имя, сэр де Орнольяк лишь вежливо осведомлялся, в какой части города собирается ночевать задавший вопрос. После чего сумасброд признавал победу де Орнольяка, выставляя ему и всем, кто находился рядом, выпивку и умоляя ничего не доказывать и не демонстрировать.

Пропойца дружил с тулузским графом, державшим в своих руках все окрестные земли. Знал по именам всех трубадуров, рыцарей, дам, а также их слуг, служанок, лошадей и собак.

По своим надобностям он часто гнал коня к высоким белым стенам замка. Но жить там на правах придворного менестреля не мог. Лохматая бродяжья доля князя дорог и господина трактиров не дозволяла ему нежиться близ сияния дворов любви. Всегда пьяный и потасканный он волочился за всеми дамами, не пропуская ни одной. И те, вот ведь чудо, жаждали его общества.

Не было в Провансе женщины, которая не отличала бы стареющего трубадура, не было поэта или певца, которые не завидовали бы его громкой славе и везению.

Горожане же не хотели признавать в рыцаре Любви господине Пропойце важной персоны. Ему кланялись, но и посмеивались вслед. Еще бы – ни кола, ни двора, ни жены, ни детей. Стихи да ветер жили в голове поэта и трубадура Луи де Орнольяка, но был это ветер странствий.

Пейре сразу же прикипел душой к странному гостю. По правде сказать, мальчик понятия не имел, как должны были выглядеть знатные рыцари, потому как прежде ни разу не видел их вблизи.

Нет, он, конечно, видел не раз шикарную свиту графа и графини и других господ, живущих в роскошных белых домах Тулузы, и тех, что приезжали на ярмарку или праздники из соседних городов и замков.

Но господа эти – разодетые в расшитые золотом льняные одежды, в тонкие яркие шелка и бархат, злато и пурпур, щеголяющие на великолепных конях, разъезжающие в шикарных каретах и палантинах, – все они казались ему видениями. Прекрасными и почти что нереальными снами, в которые хотелось окунуться, как в теплое море, позволив его ласковым, чистым волнам объять тело и душу. Чтобы раствориться в этом волшебном мареве сна навсегда.

Де Орнольяк был не похож на них. Его можно было даже потрогать. Пил он, как все, и даже многим больше. Навеселе де Орнольяк заигрывал обычно с толстой прачкой Аделью или беседовал с маленькой юркой шлюхой. С ее дочерью, темноволосой Агнесс, Пейре был дружен с самого детства.

Де Орнольяк обладал еще одной интересной особенностью. Иногда его можно было искать весь день, да так и не найти. Зато когда он был никому не нужен, его бренное тело возникало где-нибудь на соседском возу, под скамейкой у кабачка папаши Дидье или в сарае старухи Арре – словом, там, где его меньше всего можно было ожидать увидеть. Эти чудесные свойства, так же как почерневшая от времени домра, с которой трубадур не расставался даже во сне, да рассказы о славных рыцарях прошлого и настоящего, притягивали Пейре к трубадуру.

Пейре знал наперечет всех рыцарей, с которыми славному де Орнольяку посчастливилось биться на турнирах, их родословную, оружие и имена коней. Пейре знал наизусть песни знаменитых трубадуров и полные затаенной грусти и тихой радости истории их побед, поражений и любви.

Но больше всего Пейре любил рассказы о доблестном Бертране де Борне виконте Отфора, хозяине замка Аутафорт, и отчаянно мечтал когда-нибудь повстречать его в жизни.

Прославленный Бертран служил верой и правдой королю Англии, Анжу, Туреньи, Аквитании, Пуату, Оверньи, Перигора, Лимузена и Нормандии Генриху Второму, чей герб украшали ветки дрока.

Тридцать четыре года назад, когда Пейре еще и в помине не было и его родители не были даже знакомы, этот самый Генрих воевал с Тулузой. Господином Тулузы в то время был десятилетний Раймон Пятый, против которого ополчились разом три короля – Франции, Англии и Арагона. Безусловно, они вышибли бы юного графа с его трона, разорвав графство на клочки, если бы Раймон не решился на единственно верный ход, заключил союз с королем Франции против Англии и Арагона. Людовик Седьмой отдал в жены юному Раймону свою сестру Констанцию. Этот шаг сделал Раймона пэром Франции и спас Тулузское графство.

Поклявшийся защитить Тулузу, Людовик Французский повел себя необычно – вместо того чтобы принять открытый бой, защищая стены Тулузы, он прищемил хвост врагу в его собственных владениях, вторгшись разрозненными отрядами в Пуату, Лимузин, Овернь и Перигор. После этого Генриху не оставалось ничего другого, как убраться из Тулузы подобру-поздорову, поспешно удирая от преследовавшего его по пятам Раймона Тулузского.

Двенадцать же лет назад, в 1173 году, когда родился и сам Пейре, сын Генриха Второго, тоже Генрих, заручившись поддержкой до сих пор таившего обиду за попытку отобрать его родовые земли Раймона Тулузского и короля Франции, начал войну против своего собственного отца.

Подстрекал же его на этот шаг небезызвестный Бертран де Борн, сирвенты которого заставляли каждого, кто мог держать в руках оружие, подняться на справедливую войну. Учитывая, что оружия, хотя бы самого примитивного, в то время не было только у безруких, война охватила города, подобно свирепому пожару.

И все бы было хорошо, если бы не подлое предательство короля Арагонского, который вдруг изменил данному молодому королю слову и напал на Тулузу. Чудом Раймону удалось не дать пасть графству, буквально в последний момент отразив атаки предателя, но, к сожалению, не пленив его самого.

С этого момента удача отвернулась от юного Генриха и его учителя и друга Бертрана де Борна, который хоть и заклеймил позором Альфонса Арагонского, но сделал это поздно и, видимо, не вложил в сирвенту хорошего проклятия, отчего король-предатель остался жив и невредим.

Зато принц Генрих, старший сын короля Генриха Второго и наследный принц английского престола, умер. Де Орнольяк ничего не говорил о том, был ли он отравлен или околдован, но Пейре чувствовал в этом горький привкус предательства и измены.

Бертран де Борн был потрясен смертью своего друга, его печаль и отчаяние рождали новые песни, которые де Орнольяк пел Пейре, аккомпанируя себе на старой домре или трехструнной гитаре, и Пейре плакал, воспринимая разрывающую сердце своего любимого трубадура боль.

Сколько раз, слушая и играя эти песни, Пейре проклинал злую судьбу, пожелавшую, чтобы он – Пейре Видаль – появился на свет столь поздно и не мог помчаться на выручку Бертрану, когда Генрих Английский вместе со своими баронами атаковали его замок Аутафорт и пленили самого трубадура.

Белая лютня в руках мальчика плакала и стенала, мелодии, рожденные чужой болью и отчаянием, летели над горами и лесами Тулузы, призывая их в безмолвные свидетели.

Слава Богу, который в конце концов отвлекся от своих дел и пришел на помощь к плененному и уже приговоренному к казни трубадуру, слава Богу, который вложил в уста Бертрана горестную песнь на смерть юного Генриха и которую он пропел перед английским королем.

«Бертран, ты хвастался, что тебе нужна лишь половина твоего гения. Боюсь, что и две половины не могут уже более тебя спасти», – донеслось до плененного трубадура с высот английского трона.

«Да, сэр. Я потерял свой гений и свою душу в день, когда умер твой сын Генрих», – ответил ему Бертран и запел полную тоски и скорби похоронную песню.

Никто из слышавших ее не остался равнодушным, король и подданные рыдали, покоренные песней Бертрана, которая лилась, подобно крови, из открытой раны его сердца.

Бертран остался жив!

Более того, он снова был в милости, и де Орнольяк божился, что рано или поздно Пейре сумеет познакомиться с прославленным трубадуром лично.

О том, как Пейре с друзьями подглядывали за голой бабой, и об ангелах небесных

Однажды Пейре вместе с ватагой мальчишек подкараулили коровницу Милисенту во время купания. У коровницы этой была странная особенность мыться не в доме, а именно в реке. Мальчишки приметили это уже давно и теперь по очереди караулили, ну когда же мосластая Милисента сподобится пойти на реку. Караулить начали с полнолуния, но пришлось набраться терпения, с купанием Милисента медлила. Меж собой мальчишки заключали пари о том, когда же толстуха наконец соберется совершить омовение. Но ни на старой луне, ни в новое новолуние Милисента не мылась.

Хотели уже прекратить слежку, когда толстуха надумала-таки явиться на реку. Случилось это аккурат в день перед полнолунием, так что мальчишки затаив дыхание крались за ней до самого берега. Когда дородная Милисента в одной холщовой рубахе вошла в воду, Пейре, наблюдавший эту картину в первый раз, хотел было уже разочарованно плюнуть. Мол, надо же было столько сил убить для того, чтобы увидеть корову в холстине, когда Милисента вдруг погрузилась по макушку в воду и, тут же вынырнув оттуда, начала выбираться на берег, отплевываясь и фыркая от удовольствия.

Взорам пацанов предстало дивное зрелище – старая холщовая рубаха облепила рыхлое тело коровницы, огромные как бурдюки груди колыхались, по черным мокрым волосам текла вода, внизу рубаха задралась, и были видны две мясистые ноги.

Забыв об осторожности, Пейре встал и открыв рот смотрел на необычное зрелище, когда кто-то вдруг больно схватил его за ухо. Мальчишки тут же бросились наутек. Перед Пейре стоял де Орнольяк.

– Что же ты такое делаешь, гаденыш?! – грозно зашипел трубадур, уворачиваясь от камня, пущенного застигнутой за купанием коровницей, и одновременно увлекая за собой мальчика.

Вопреки обыкновению де Орнольяк как будто был трезв.

– Что же ты такое делаешь, Пейре?! – повторил он свой вопрос, обращаясь скорее к небу, которое он теперь хотел призвать в свидетели.

– Неужели Господь наделил тебя такими талантами лишь для того, чтобы ты, подглядывая за голыми бабами, марал свою душу?

Пейре шел за де Орнольяком, потирая ухо и не зная, что сказать.

– Ты можешь стать лучшим трубадуром этой земли, Пейре, – голос де Орнольяка был тихим и добрым, казалось, он так и проникает в душу, подобно тому, как после дождя струи воды проникают в ждущую их землю. – Я думал, что ты со временем станешь самым красивым трубадуром и рыцарем чистой любви. Ты будешь служить дамам, совершенствуя свое сердце и свою душу. Ты будешь тем, кем не смог стать я. Ах, Пейре, Пейре, не здесь и не сейчас должен был я сказать тебе подобные слова. Произнести их следовало бы Совершенному, а не такому грешнику, как я.

Они свернули по направлению к заброшенному сараю. Де Орнольяк подобрал с земли спелое яблоко и, в два укуса ободрав мякоть, выбросил сердцевину в кусты чертополоха,

– Видишь ли, люди прежде были ангелами. Божьими ангелами вроде тех, чьи изображения ты видел в церкви. Только святые отцы не знают, мало, кто знает, как это было на самом деле, те же, кто ведает правду, рассказывают ее не всякому.

Де Орнольяк остановился перед сараем. Повозившись под крыльцом, он извлек оттуда пузатый бочонок с вином, вытащил пробку и, отпив, разлегся прямо на траве под одной из яблонь. Пейре последовал примеру трубадура, разложив на земле плащ и усевшись на него.

– Ты, конечно, знаешь, что Бог сотворил небо и землю, зверей, птиц и божьих ангелов, – де Орнольяк сделал еще глоток и протянул бочонок Пейре. Кислое виноградное вино оказалось неожиданно холодным.

– И человека, – Пейре отер губы и с осторожностью передал бочонок трубадуру.

– Человека… М-да. Об этом после… Сатана восстал против Господа, и тот изгнал его в преисподнюю. Не убил, заметь, не истребил, чтобы и памяти о нем не осталось, а только отстранил на время. Можешь ты себе представить короля, который, вместо того чтобы четвертовать предателя и мятежника, всего лишь изгоняет его из своих владений?

Пейре отрицательно помотал головой. Такое поведение Бога действительно не укладывалось ни в какие рамки, но с другой стороны, на то он и Бог – чтобы делать невозможное.

– На самом деле Люцифер был тоже творением Господа. А со своими детьми трудно поступать так, как они того заслуживают. Хотя в некоторых случаях надо.

Пейре подумал, что вот сейчас пойдет разговор о коровнице, и заранее надулся.

– Господь помиловал падшего ангела Люцифера, подарив ему жизнь и шанс на спасение. Но Люцифер, или теперь уже Сатана, совершил второй грех и переманил к себе двух ангелов Господа, их имена знает любой из ваших священников, церковь называет их Адамом и Евой. Не знаю, подлинные ли это имена, никто не знает. Давно это было, почитай с начала мира.

Для того чтобы привязать их крепче к земле, Сатана дал им человеческие тела, в которые и вселились чистые и бестелесные небесные жители. А потом он сделал самое ужасное – отобрал у них память, чтобы они забыли, кто они такие и откуда пришли.

Наподобие Царствия Господа он создал свой фальшивый рай, в котором заколдованным ангелам было запрещено трогать плоды древа познания.

Де Орнольяк приметил в траве еще одно наливное яблоко и, обтерев его о штаны, бросил Пейре.

– А потом сам же обратился змеем и соблазнил Еву на грехопадение.

Пейре вскочил. Никогда прежде он не слышал, чтобы кто-то столь вольготно трактовал священное писание, и это возмутило его чистую душу. Переписать песенку или балладу – это другое дело. Но Библию!

– Господин де Орнольяк, вы пьяны, – сквозь зубы произнес Пейре, не отрывая взгляда от брошенного ему яблока и прекрасно понимая, что трубадур отнюдь не пьянчужка, не балаганный шут. Ведь рядом с Пейре в траве под разросшимися яблонями возлежал матерый убийца, сильный и безжалостный рыцарь, наемник, убивающий всех и каждого по велению господина или собственному желанию! Мастер одного удара!

Решись Пейре закричать, он не успел бы даже открыть рта, как кинжал Луи де Орнольяка перерезал бы ему горло. Не мог он и убежать – серо-зеленые глаза врага держали его сильнее любой цепи. Шелохнись, и тебя собьют с ног, заткнут ладонью рот, сунут клинок под ребра. Поминай как звали.

Де Орнольяк возлежал под старыми, да нет, – древними яблонями, Пейре вдруг показалось, что это те самые яблони, и Тулуза на самом деле – райский сад, разбитый в незапамятные времена, кем? Богом или дьяволом? Де Орнольяк знал, где хранится вино – значит…

– Сядь, Пейре. Ты ведь не хочешь оборвать рассказ на середине, как бы это сделали твои трусливые соседи. Ну же, успокойся. Да, я пьян. Но ты не в первый раз видишь меня пьяным. Так что…

– Господин рыцарь, благородный сэр – вы еретик… – язык Пейре онемел, горло пересохло. Говоря «еретик», Пейре понимал, что подписывает себе смертный приговор. В жаркий полдень его начал бить озноб.

– Промочи горло, господин праведник, наблюдающий из засады за голыми бабами, – де Орнольяк вальяжно поднялся, и силой усадив Пейре на траву, поднес к его губам уже наполовину опустевший бочонок с вином. – Теперь я просто обязан завершить эту историю. А тебе придется послушать.

До грехопадения ангелы были очень сильны и совершенно чисты, но после… он открыл перед ними ворота и вытолкнул в большой мир. Они остались одни. Но Сатана не успокоился на этом, он начал пленять и переманивать других ангелов. Обманом князь тьмы заманивал их на землю в человеческие тела, после чего они все теряли память.

И что самое страшное, он придумал, что даже после смерти ангелы не могут освободиться и вернуться к Престолу Творца.

– Почему же?.. – перед глазами Пейре плыл туман, сквозь который просвечивало солнце, в ушах звучал обволакивающий, нежный голос де Орнольяка или самого дьявола.

– Потому что Сатана придумал, что те, кто проживут жизнь на земле и не вспомнят, кто они и откуда пришли, должны будут рождаться снова и снова, проживая жизни и ни черта не помня.

Пейре скорее почувствовал, нежели увидел, как трубадур сотворил крестное знамение.

– Случалось ли тебе, мальчик мой, смотря на небо или слушая песню, ощущать не радость, а тоску по чему-то давным-давно утраченному и прекрасному? Бывало ли такое, что, смотря на своих соседей и даже родителей, ты понимал, что дом твой не здесь, что доля твоя особая и путь твой проложен меж звезд?

Глаза Пейре наполнились слезами.

– Человек, вспомнивший свое истинное я, должен и обязан сохранить это чувство до своего смертного одра, чтобы затем, превратившись в сияющую точку, в стрелу, направленную в цель, лететь прямо и без остановки к Престолу Господа. Только так и не иначе можем мы навсегда отряхнуть со своих крыльев земной прах. Но верить и знать – это еще не все. Ничто в мире не должно держать тебя, связывая долгами, любовью, дружбой или преданностью.

Невозможно вознестись в Царство Господа нашего, когда душа твоя будет разрываться на части жалостью и отчаянием по всему тому, что ты оставляешь здесь. Если ты будешь жалеть себя, свое тело, покидаемую тобой землю, все то, что ты любил и что не успел познать… Нет ничего хуже, если плачет по тебе близкий друг или любимая женщина, если за тобой тянет руки ребенок, крича: папа, папа, зачем ты покидаешь Меня?! Вернись…

Какая душа – тем более душа ангела – выдержит груз чужих слез? Поэтому они возвращаются, чтобы снова забыть, снова вспомнить, вознестись к чистой любви или погрязнуть в грехе. И так может быть до скончания мира.

– Значит, монахи всегда возносятся к Богу. Ведь их не держат семьи? Они никого не оставляют, – Пейре попытался было приподняться, но опять сел на землю. Голова кружилась.

– Не все. Лишь те, кто узнает или вспоминает свою истинную природу. Тот же из них, кто говорит, что он всего лишь раб Господа – никуда не поднимается, удержанный рабской цепью и невольничьим ошейником. Господь – наш отец и все мы его дети. Запомни, Пейре, сегодня я открыл тебе, кто ты есть на самом деле и откуда ты пришел. Теперь тебе придется жить святой и чистой жизнью, не греша и не вводя в грех других. Тогда в момент смерти у тебя будет шанс собрать все свои силы и вознестись прямой дорогой к Господу.

– А вы… – Пейре невольно смутился своей мысли, – вы живете праведной жизнью?

– Если бы… – трубадур поднялся и, уперев руки в бока, смотрел еще какое-то время на мальчика. – К сожалению, я слишком слаб для того, чтобы жить праведной жизнью хотя бы минуту.

– Но как же тогда вознесение? И все такое?.. – Пейре тоже поднялся, на нетвердых ногах подошел к де Орнольяку. Страха больше не было.

– Я нашел другой путь, – трубадур подмигнул ему и, подняв с земли плащ Пейре, отряхнул его и накинул на плечи мальчику. – Я возношусь в своих песнях. От сирвенты к сирвенте, от кансоны к кансоне я очищаюсь духом святым, который входит в меня, чтобы я мог сочинять. Я пою во славу Господа и людей. Правда, я не пою в церкви, но зато я воспеваю наших прекрасных дам, которые тоже должны наконец вспомнить свою ангельскую природу и вознестись к Отцу небесному. Вот что я, чертов грешник, делаю на этой земле.

Тому свидетель Господь. Мы друг друга давно знаем. И он понимает, что сила искусителя, так же как над любым человеком, довлеет надо мной. И оттого, возможно, он продлевает мне жизнь, чтобы я успел пробудить как можно больше светлых сердец к высокому. Пусть даже и ценой собственного невозвращения.

Де Орнольяк обнял Пейре, и вместе они пошли в сторону домов. Допив последние капли, трубадур распевал охотничью песню, сочиненную им несколько лет назад для короля Генриха Короткого Плаща, барабаня в такт по днищу пустого бочонка.

– А было бы здорово, Пейре, клянусь своими потрохами на дьявольском вертеле, улететь отсюда, прихватив в одночасье всех местных дам?!

Пейре представил себе великолепный уносящийся в синее небо кортеж, и на душе его сделалось весело.

Агнесс – королева ночи

В ту же ночь Пейре упросил родителей отпустить его на ночную рыбалку. Ребята заранее накопали червей и приготовили обычные в таких случаях снасти. Прежде Пейре никогда не удавалось поудить вместе с другими мальчишками, поэтому и собираться он начал загодя.

Из орешника Пьер выточил для сына удилище, к нему примотали шелковую нитку и повесили замысловатый крючок, выменянный у сына золотаря на горячий пирожок с мясом.

С собой Жанна дала сыну пару лепешек да крошечный горшочек с медом. У горшочка не было ни одной ручки, сам он был битым-перебитым, со сколами и затершимся рисунком, но Жанна привезла его из дома родителей, так что это была скорее память, нежели посуда.

Беря узелок с едой, Пейре даже поежился, нащупав под тканью толстый твердый бочок горшочка. Не ровен час и…

Он поцеловал маму и, схватив удило, лютню и теплую шерстяную накидку, побежал к калитке, где уже дожидались его мальчишки.

Ночь выдалась теплой, огромная круглая луна светила над водой, купая в ней свои светлые волосы. Пейре засмотрелся на небесную женщину, поражаясь ее красоте и колдовской силе. Казалось, что достаточно только подойти к воде и дальше уже пойдешь по ее гладкой теплой поверхности, как сам Спаситель. Туда, навстречу изливающемуся небесному свету. Туда, на встречу со своей подлинной семьей – ангелами Господа. Свет луны манил и притягивал Пейре. Он отложил удочку и поднялся, позволяя луне обнять его своим светом, точно призрачными доспехами, легкими, как поцелуй небесной девы, прочными, точно подлинное колдовское серебро мавров.

Ребят рядом не было, они разбрелись по берегу, выискивая рыбу. Поколебавшись с минуту, Пейре припрятал под куст ракиты свои снасти и, надев старую накидку, пошел себе по берегу, перепрыгивая через выброшенные волнами водоросли и собирая ракушки.

Луна томила его своим светом, звала и пела. Да, именно пела, Пейре снял с плеча чудесную лютню и начал перебирать струны, силясь поймать льющуюся на него небесную мелодию.

Чистому и звенящему голосу лютни из леса отозвался другой голос. Пейре застыл, слушая тишину, он отсчитал тридцать ударов сердца, но ничего не происходило.

– Лесной народ или эхо? – подумал Пейре и устремился в сторону леса, наигрывая лунный мотив и слушая, как оттуда, наверное из самой чащи, ему отвечает другой музыкант.

На мгновение Пейре сделалось не по себе, все-таки не часто приходится бывать в ночном лесу, но он тут же успокоился, взглянув на, казалось, еще увеличившуюся за время его игры луну.

«Выйду на поляну у дуба, а там либо лесной музыкант сам подойдет ко мне, либо я вернусь домой», – решил Пейре.

Проходя мимо дуба, мальчик вежливо поклонился, и старый великан качнул ему в ответ своей веткой. Пейре вышел в центр поляны, луна отсюда смотрелась особенно величественно, разложил накидку и усевшись, снова заиграл и запел.

Пейре пел о русалках, собирающихся в полнолуние потанцевать в ее зыбком свете на воде, и о прекрасных юношах, отдающих подводным красавицам свои сердца и жизни. Пел о благородных рыцарях и их прекрасных дамах, пел о любви, которой еще не успел испытать и которой жаждал всей своей чистой душой.

Неожиданный хруст ветки прервал Пейре, он попытался вскочить на ноги, но тут же снова сея от неожиданности. В трех шагах от него стояла небесная красавица с черными, точно ночное небо, длинными волосами, в которых подобно звездочкам сверкали живые светлячки. Ее тело покрывала тонкая батистовая рубашка, под которой ничего не было. Красавица улыбнулась Пейре и неожиданно превратилась в дочь шлюхи Агнесс.

Пейре отер рукавом лицо, пытаясь отогнать наваждение, но Агнесс – земная или небесная – не исчезала.

– Привет, Пейре. Я сразу поняла, что это ты, – ее голос был звонче самой звонкой лютни. Как часто прежде Пейре разговаривал с Агнесс и только теперь он услышал ее голос!

«Должно быть, это говорит заключенный в Агнесс ангел», – догадался Пейре и молча подвинулся, освобождая девочке место на накидке. Агнесс приблизилась и села рядом с Пейре, ее маленькая головка прильнула к плечу мальчика, их волосы перемешались. Пейре взял руку Агнесс, их пальцы сплелись. Губы встретились в поцелуе, и тут же Агнесс села на корточки и стянула с себя прозрачную рубашку, представ перед Пейре в лунном сиянии женской красоты.

Ослепленный, сбитый с толку, Пейре снял с плеча лютню и, целуя Агнесс, повалил ее на подстилку, которая тут же обернулась рыцарским плащом, светлячки в волосах девочки сделались драгоценными камнями, а она сама стала ангелом или колдуньей-принцессой. Пейре же был прекрасным рыцарем, златокудрым и благородным певцом любви, принимающим самую высокую награду за свои песни. Светлячки переползли с волос Агнесс на волосы Пейре, словно увенчав его царским венцом.

На рассвете они сплели из травы кольцо, которое Агнесс вручила своему рыцарю.

Это кольцо Пейре повесил на шею и потом еще долго носил его, пока трава не иссохла и не обратилась в прах.

Они договорились встретиться снова после вечерней молитвы. Пейре забрал припрятанные на берегу снасти, вернулся домой и завалился спать. Но когда он проснулся, дверь в дом была заперта снаружи и окна плотно закрыты ставнями.

Ничего не понимая, мальчик сидел за столом, где руками заботливой Жанны для него была оставлена кружка молока и пирог, но почему-то кусок не шел ему в горло. Обычно веселый и жизнерадостный Пейре чувствовал приближение неминуемой беды, которая уже расправила над ним свои серые, точно грозовые тучи, крылья. Предчувствие сковало горло, точно невидимый противник сжал его своей стальной перчаткой. Пейре попытался разжать невидимые пальцы, но ничего не получилось.

«Ребята могли вернуться домой и передать отцу, что я ушел от них. Быть может, пришлось снова поднимать соседей и обыскивать берег? Тогда отец, скорее всего, задаст мне трепку или не будет разговаривать до вечера. Все это можно выдержать. Хуже, если кто-то видел меня и Агнесс, еще хуже, если проспавшийся к рассвету де Орнольяк застал нас вместе и теперь мечет громы и молнии. Что же произошло на самом деле?»

В часовне забил колокол, и его звон болью отозвался в сердце Пейре. Он вдруг припомнил давешний разговор с трубадуром. То, что он говорил об ангелах и о том, что мир этот сможет покинуть лишь чистый и совершенный рыцарь. Чистый… мог ли Пейре после того, что произошло в лесу, называть себя чистым? Рассчитывать на Божье прощение?

Пейре походил по комнате, стараясь не скрипеть половицами. Все выходило не так, как хотел де Орнольяк, – получалось, что он и Агнесс теперь помолвлены и должны будут пожениться, а если так – в час смерти богиня ночи со светлячками в черных волосах Агнесс ни за что не отпустит своего паладина, своего верного рыцаря и господина. Если они будут женаты, ее слезы вернут его на гревшую землю, где будет он воплощаться снова и снова, пока вновь Господь ниспошлет на его пути трубадура Пропойцу, знающего, кто он, Пейре, на самом деле.

И тут Пейре подумал об Агнесс, и его сердце сжалось, ведь за кого следовало опасаться в этой ситуации, так это за нее. За дочь шлюхи, на которой родители никогда не разрешат ему жениться и которая…

Тяжелые шаги отца отвлекли Пейре от мрачных дум. Пьер вернулся не один, рядом с ним шли старик Дидье и пастух Луи, с которыми отец был дружен. Шествие замыкала Жанна, которая тут же подошла к Пейре, обняв его и пожурив за то, что тот ничего не ел.

Она быстро развела огонь и велела сыну помочь ей накрывать на стол. Выполняя поручения матери, Пейре пытался подслушать разговор мужчин или перехватить взгляд отца, но все было напрасно. За столом ни слова не было произнесено ни о Пейре, ни о ночном происшествии. Меж собой мужчины разговаривали о предстоящем празднике, убранстве церкви, которое следовало, как обычно, сделать на средства общины.

Улучив минутку, Пейре попытался улизнуть из дома, чтобы хоть одним глазом увидеть Агнесс, но Пьер окликнул его в дверях.

– Если ты собираешься повидать сам знаешь кого, – смотря в пол, пробасил отец, – знай, что ее здесь больше нет.

Мужчины замолчали, ощупывая Пейре с ног до головы любопытными взглядами.

Пейре почувствовал, как земля уходит у него из-под ног, лицо залил румянец, щеки горели.

– Откуда ты знаешь? – услышал он свой ровный голос.

– Сегодня утром община вынесла решение о высылке шлюхи и ее отродья из Тулузы на вечные времена. Час назад мы посадили Агнесс и ее мать на телегу, и они убрались.

– Куда? – ноги Пейре перестали его слушаться, и он сел прямо на порог.

– Этого никто не знает. Но они больше не вернутся, – отец поднял глаза на сына, и тот выдержал его взгляд. После чего Пейре поднялся и медленно вышел на улицу. Ни Пьер, ни Жанна не последовали за ним.

Пейре добрел до дома шлюхи. Дверь и ставни были заколочены крест-накрест грубыми досками, словно община не просто изгнала семью из Тулузы, но перечеркнула саму память о них на вечные времена.

Одинокий, погруженный в смутные мысли, Пейре вышел на дорогу, ведущую из города, и зашагал по ней, поднимая ногами дорожную пыль. Такое же пыльное облачко, только намного большее, должна была оставлять телега Агнесс и ее матери. Но сколько Пейре ни всматривался в горизонт, ничего похожего на пыль, поднятую колесами телеги, не увидел.

Солнышко, будто раненное на поединке, ползло по краю гор, кровавя своим пробитым брюхом рыхлые облака. Пейре шел, не разбирая дороги, не чувствуя усталости, не видя окружающей его красоты и не слыша пения птиц. По его щекам текли слезы, перед глазами стояло черное, ночное, с крупными звездами небо или это были волосы Агнесс, унизанные светлячками? Пейре нащупал на шее травяное колечко и, разрыдавшись, упал на колени в еще горячий после дневной жары песок.

Он дошел до развилки дорог, отсюда дорога раздваивалась, но ни на одной из них не было тонких следов колес или ямочек, которые оставляют конские копыта.

Неизвестно, сколько времени Пейре сидел так, плача и размазывая по лицу слезы, как вдруг он услышал шаги и приметил де Орнольяка, скачущего к нему из леса.

– Не ищи их, Пейре, – де Орнольяк казался расстроенным не менее самого Пейре. Мальчик поднялся, и трубадур помог ему сесть в седло за ним.

– Вы не знаете, куда они поехали? – спросил Пейре в спину трубадура. Тот не ответил.

Многим позже Пейре узнал, что возвышенный рыцарь любви, певец красоты и поводырь в мир ангелов был единственным человеком, провожавшим изгнанных из Тулузы женщин.

Вместе с ними он доскакал до небольшого селения в нескольких лигах от Тулузы, где заплатил за ночлег и бросил все свои сбережения в подол юной Агнесс. Он – дворянин и прямой потомок легендарного князя Гурсио, маркграфа Тулузы, ускакал прочь, плача и слагая на ходу песнь о печальной участи женщины, не встретившей своего защитника и рыцаря.

В разные времена это стихотворение приписывалось то Луи де Орнольяку, то самому Пейре Видалю. История и автор книги не знают, кто именно из двух этих знаменитых поэтов любви написал данный текст. Но одно можно сказать со всей определенностью. Писано оно было после памятного события – изгнания из общины Агнесс и ее матери, чье имя история не сохранила для нас.

О том, как определилась, наконец, судьба сына кожевника – менестреля Пейре

Несколько месяцев после высылки из Тулузы Агнесс Пейре не мог найти себе места. Нет, он по-прежнему любил перепевать на новый лад старые песни и баллады, веселя соседей и друзей. Как и прежде, он хорошо одевался и безукоризненно следил за своей внешностью, точно ждал, что в любой момент за ним могут прислать из какого-нибудь замка.

Тем не менее в характере Пейре появилась какая-то неуловимая грусть, а в манерах – тонкость, словно он был воспитан не в ремесленном квартале в семье кожевника, а на самом деле являлся принцем крови, по странной прихоти судьбы оказавшимся в этом месте и в это время.

Пейре писал, одну за другой, любовные песни, адресованные даме его сердца, черноволосой Агнесс, которая в его произведениях представлялась то прекрасной властительницей ночи, то светлым ангелом дня. Он творил запойно и страстно, точно впервые допущенный до ложа возлюбленной любовник, который никак не может насладиться выпавшим ему счастьем, сжимая, лаская, целуя, проникая и тут же снова осыпая любимую поцелуями и нежными благодарными словами.

Правда, постепенно среди его песен любви нет-нет да и начали попадаться женские образы, прекрасные черты которых ни чем не напоминали несчастную Агнесс. Каждый день, слушая новые творения Пейре, де Орнольяк только улыбался, потягивая винцо и вспоминая другие стихи, другие песни, других дам. Иногда он останавливал мальчика на полуслове, брал в руки лютню и пел сам.

К концу лета, когда желтые и красные листья плотным лоскутным одеялом покрыли горы, де Орнольяк собственной персоной появился в доме кожевника.

Увидев его, Пьер встал и, отложив в сторону кусок кожи, из которой он перед этим привычным движением выкраивал заготовку для фартука, предложил гостю табурет.

Де Орнольяк был подозрительно трезв и чисто выбрит. На нем было старое, но чистое и вполне еще годное сюрко, поверх которого красовалась новая синяя блио с золотыми и серебряными узорами, с плеча стекал серый плащ, за спиной болталась черная домра.

Горделиво подбоченясь, де Орнольяк прошел в комнату и, положив на соседнюю скамью домру и плащ, сел на предложенный ему табурет. Жанны в ту пору не было дома, и Пьер сам полез в подпол за холодным вином и вяленым мясом.

Когда все приготовления были закончены, де Орнольяк молча осушил кружку, не забыв при этом плеснуть часть вина на пол, по старому обычаю чествуя гостеприимство дома.

– Я давно уже хочу поговорить с тобой, кожевник, о судьбе твоего сына, – де Орнольяк взял из миски кусок вяленого мяса, повертел его в руках и отправил в рот.

«Признаться, я и сам давно уже ждал вас», – хотел было сказать Пьер, но вовремя заткнулся. Как-никак де Орнольяк был дворянином и рыцарем, а с этой породой людей лучше не связываться, а уж если связались, держать рот на замке.

– Что ты думаешь о дальнейшей судьбе Пейре? – начал трубадур, оглядываясь по сторонам. – Ты ведь понимаешь, что он не создан для того, чтобы продолжать твое дело. Что ты хочешь – чтобы он стал кожевником вроде тебя или пошел в ученики к сапожнику? – де Орнольяк сплюнул. – Неужели ты не видишь, что Пейре не простой парень, что у него другая, чудесная судьба. Я уже довольно давно наблюдаю за твоим сыном и знаю, что ничто ему не мило так, как его лютня и рыцарские истории. Он прекрасно справляется с конем, немного знает бой на мечах и ножах, может с ходу сочинить несколько куплетов. Но ремесленником он не будет. А если и будет, то, поверь моему опыту, никаким.

– Вы правы, господин, – Пьер отпил глоток вина и посмотрел в глаза трубадура. – Признаться, я и сам не настаиваю, чтобы Пейре продолжал мое дело. Ему противен запах выделанной кожи, у него не хватает терпения и усидчивости освоить какое-нибудь ремесло. Хотя – это не важно. Признаться, я и сам понимаю, что мой сын достоин большего. Не случайно же Господь послал мне его на старости лет. Не случайно и, конечно, не для того, чтобы он гнул спину в мастерской или красильне. Хватит и того, что я всю жизнь работал, так что могу позволить сыну жить в свое удовольствие. Только… – Он задумался. – Будет ли толк, если парень будет гулять по кабакам и распевать там песни? – Он снова поднял глаза на де Орнольяка.

– Ты все правильно понимаешь, менестрель уровня твоего сына должен жить при дворе, а не развлекать голытьбу и пьяниц в трактирах. Его дорога пряма и высока, как солнечный луч. Обещаю, что если ты отпустишь Пейре со мной на ближайший турнир, он вернется к тебе знаменитым рыцарем и трубадуром.

– Рыцарем… – Пьер улыбнулся. – Что может быть лучше для отца, чем видеть успех своего сына. Только кто произведет в рыцари сына обыкновенного ремесленника? Где возьмет он дворянские грамоты? Боюсь, что Пейре с его происхождением будет осмеян при дворе, а то и убит за неслыханную дерзость. Вельможи не знают жалости.

– Так, да не так, – де Орнольяк встал и подошел к окну. Пьер молча ждал. – Пейре, конечно, не дворянин, а значит, высокое положение ему придется заслужить. Ты, наверное, слышал, что в Лангедоке недавно был переписан рыцарский кодекс, так что любой молодой человек, умеющий играть на музыкальных инструментах, сочинять стихи и куртуазно служить дамам, может претендовать на посвящение в рыцари. Купи Пейре коня – пешим он не может появиться при дворе. Вели жене пошить ему пару смен одежды или купи все, что нужно в лавке у жида, я помогу тебе заказать у кузнеца кольчугу и меч. А дальше пусть все произойдет по воле Господа. Если на небесах записано, что Пейре должен быть посвящен в рыцари за свои песни – быть ему посвященным. Если нет – он всегда сможет вернуться к тебе, и дальше ты уже будешь сам решать, какую судьбу для него избрать.

Пьер молчал. В голове его кружился рой образов и желаний. Он уже видел Пейре в золотых доспехах, в красном шелковом плаще и с карбункулом на шлеме. Рыцаря, судьбу которого предстояло решить ему, безродному кожевнику. Он вспомнил предсказание ведьмы, обещавшей его сыну корону и славу. Насчет славы, по словам де Орнольяка, все выходило более чем гладко, но корона… Может ли даже очень знаменитый рыцарь, завоевав земли неверных, посадить себя на трон, или это противно рыцарскому уставу? Женится ли он на принцессе?..

– Решайся, кожевник, – голос де Орнольяка прервал поток образов, разорвав тишину. Высокий и худой рыцарь возвышался над простолюдином. Пьер вздрогнул и тоже поднялся. Рядом с трубадуром он смотрелся приниженно и неказисто.

– Я все давно решил, господин, – у Пьера пересохло горло, и он судорожно глотнул слюну. – Мы сделаем все, как вы приказываете. Я и моя Жанна. Только и вы не оставьте Пейре своим высоким покровительством. Помогите ему хотя бы первое время, пока он не освоится и не поступит на службу к какому-нибудь господину. – Ноги Пьера дрожали, так что, казалось, еще секунда, и кожевник рухнет на пол.

– Хорошо. Тогда приготовь все, что нужно. Обещаю тебе, что если Пейре ожидает провал на первом же турнире, я принародно признаю его своим сыном и позволю нарисовать на щите мой родовой герб с парящим соколом – герб Гурсио! Да простит меня Господь за эту ложь, – Луи де Орнольяк сгреб со скамьи домру и плащ и, не оборачиваясь, не слушая слов благодарности и не прощаясь, вышел вон.

Подготовка Пейре заняла целую зиму, в течение которой славный де Орнольяк учил мальчика приемам, которые должен знать наездник, и владению ясеневым турнирным копьем и мечом.

Вопреки протестам Жанны, привыкшей шить одежду для сына, Пьер заказал все в лавке жида Аброкаса, известного тем, что у него отоваривались почти все тулузские лучники. Что касается доспехов, то тут Пьер уперся не на шутку. Кольчуги делали, конечно, во всех городах, и достать их не составляло особых проблем. Но зато и стоили они, не приведи Господи! Дешевле могла бы выйти одежда из стеганого войлока, пусть даже с набитыми на нее металлическими пластинами, но за ней – если, конечно, брать новую и хорошего качества – пришлось бы ехать аж до самого Парижа. Путешествие для Пьера не менее фантастическое, нежели поход в земли неверных. Оставался последний вариант: сделать кожаные доспехи, нашив на них непробиваемые металлические пластины. Но опять же не было подходящего металла. Так что. Пьеру, хочешь не хочешь, пришлось мастерить латы из кожи. Слава богу, хоть меч не понадобилось заказывать, не то несчастные родители новоиспеченного воина вынуждены были бы продать дом и мастерскую. Меч де Орнольяк подобрал среди товаров в оружейной лавке, и Пьер покорно оплатил покупку.

Квартал, в котором находился дом родителей Пейре, считался окраиной Тулузы. Лет пятьдесят назад это была небольшая деревенька Красная, названная так то ли в честь знаменитого крупного винограда, чьи ярко-красные ягоды сделались чем-то вроде примет края, то ли в связи с красным гранитным утесом, нависающим над Обрывом грешницы.

В деревне жили своим трудом честные землепашцы да виноградари. Год за годом справно и чинно они выплачивали в казну дань, возили урожай в город.

Но за пятьдесят лет Тулуза разрослась, как трактирщица Магдалина, которую не обойдешь, не обоймешь, да и не объедешь. Слишком уж дородная донна Магдалина.

И здесь поселились ремесленники – красильщики, суконщики, меховщики да кожевники. Бывшая Красная деревенька на редкость удобна, потому что, живя здесь, можно содержать сколько угодно скота, не гоняя его для выгула за реки и долы.

Первый турнир, на котором благородный де Орнольяк обещал представить Пейре высокому обществу, по традиции поручившись за него и заполнив необходимые для участия грамоты, должен был проходить на турнирном поле Тулузы, что немало облегчало положение дел. Как-никак мальчик никогда прежде не отлучался из дома и мог затеряться где-нибудь в чужих городах или его могли убить где-нибудь на большой дороге.

Правда, и в центре города Пейре бывал каких-нибудь два или три раза, и поэтому центральная площадь с ее высокими домами, белыми храмами, торговыми рядами и вечным шумом и давкой казалась пареньку совсем не дружелюбным местом.

Тем не менее де Орнольяк настоял на том, что еще до турнира Пейре нужно свести знакомства с несколькими бывалыми трубадурами и жонглерами. Пейре и сам уже рвался в бой, ему просто не сиделось на месте и поэтому он был сам не свой, когда де Орнольяк объявил наконец день отъезда.

Ночь перед выездом Пейре не мог уснуть, впотьмах на цыпочках он пробрался в сарай, куда они с отцом накануне поставили узлы с вещами, и еще раз на ощупь проверил снаряжение. Все как будто было на месте. Пейре посмотрел на небо, крупные звезды глядели на молодого человека с высоты. Пейре стоял так, прощаясь с родным домом, небом и всем, что ему было близко и по-настоящему дорого.

Он прощался с детством.

Где-то в доме скрипнула дверь, на соседнюю крышу вспорхнула ночная птица, Пейре слышал, как ее когти царапают черепицу. Здесь он знал все – запахи, звуки, знал всех коров в стаде, лошадей и собак. Знал всех жителей от мала до велика. Это было нормально. Так и должно было быть.

Но теперь Пейре должен был оказаться в новом для него мире, мире, о котором он почти ничего не знает. Пейре попробовал найти в себе притаившийся страх и не смог. Так прекрасна была ночь, так увлекательно приключение, к которому он так долго готовился.

Пейре подумал, что, возможно, вся его безмятежная жизнь была ни чем иным, как подготовкой к новой, предназначенной специально для него другой жизни.

Словно в ответ на его мысли за домом заухала сова. Пейре порывисто перекрестился, отгоняя нечистую силу, и пошел в дом.

Довольная своей выдумкой, из-за дома вышла, чуть сгорбившись, тулузская ведьма Нана и присела на колоду для рубки дров. Окрестные собаки признавали ведьму главной, потому не выдавали ее присутствия в квартале.

– Ну, вот и ты – золотой мой мальчик, юный король, собрался осуществить свою жизнь, – прошамкала она, весело поглядывая на дверь, за которой минуту назад скрылся Пейре. – Славно, славно. Не было печали еще и опоздать к раздаче счастья. Наш мальчик все преодолеет, и все будет по-моему. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Все будет по слову моему, а иначе не будет.

Нана еще долго шептала охранные заклинания, брызгая специально приготовленным по такому случаю отваром на крыльцо и вещи Пейре.

Когда же она закончила, солнце уже начинало вставать. Ведьма поднялась и, не замеченная никем, покинула Тулузу.

О том, как прошел первый день Пейре Видаля на трубадурском поприще

Этот день обещал быть самым торжественным и прекрасным. С утра чисто вымытый и одетый во все новое Пейре был уже на коне, с белой лютней на спине и мечом в заплечном мешке. Все его деньги Пьер вручил де Орнольяку, который обещал самолично побеспокоиться о гостинице и пропитании юноши. Пьер сделал добротные и блестящие, точно по ним текла вода, кожаные латы, которые Пейре хотел сразу же надеть, но отец сложил снаряжение в специальный мешок и прикрепил его к седлу сына.

День был примечателен также тем, что в город прибыл кумир Пейре – легендарный Бертран де Борн. Де Орнольяк обещал познакомить с ним юношу. Пейре должен был поучиться у де Борна поэтическому мастерству и игре на арфе – любимом инструменте трубадура.

Остановившись в небольшой гостинице, де Орнольяк велел оруженосцу забрать вещи, броню, часть оружия и ждать их с Пейре возвращения.

Волнуясь и думая только о том, как покажется перед грозным де Борном, Пейре не запомнил название гостиницы, всю дорогу мысленно перебирая струны и в который раз решая, что именно будет петь великому трубадуру и воину. Де Орнольяк оставил лошадей в гостинице, так как по дороге собирался проинспектировать ряд таверн, расположенных в таких закутках, куда лошади не смогли бы добраться при всем желании всадников.

Так они и сделали – заглянули в кабак, где де Орнольяк продолжил поучать юношу, опрокидывая кружку за кружкой и возвращаясь, таким образом, к своему более привычному – пьяному состоянию. Шло время, к де Орнольяку подходили знакомые рыцари, они обсуждали турнир этого года, рассказывали о замках, в которых в эту весну им уже удалось погостить. Перебирали имена почивших друзей.

В гости к Бертрану отправились уже на закате. В это время Пейре привык ложиться спать, но трубадуры вели какую-то особую ночную жизнь, к которой ему теперь, по всей видимости, следовало привыкать. Гостиница, где жил Бертран де Борн, располагалась в центре города и выходила окнами на площадь с позорным столбом, отчего пользовалась громкой славой. В дни казней в ней не оставалось ни одного свободного места.

Подталкиваемый в спину уже достаточно набравшимся де Орнольяком, Пейре поднялся по узкой скрипучей лестнице, ведущей к убежищу знаменитого трубадура. Из комнаты доносился топот ног, рычание и звуки ломающейся мебели. Пейре представил себе картину жуткой расправы над Бертраном, осуществляемой то ли злыми духами, каких в Лангедоке не счесть, то ли подлыми наемниками. Молодой человек и его учитель ускорили шаг, и Пейре со всей силы забарабанил в дверь. На секунду шум прекратился. Пейре толкнул дверь, и тут же мастерский удар в челюсть подкинул его в воздух, так что молодой человек, сделав сальто, грохнулся об пол.

На помощь ему пришел де Орнольяк, который был свален не менее мощным ударом в грудь. Пейре во все глаза смотрел на напавшего. Им оказался рослый светловолосый человек с красной потной рожей и осоловелыми от пьянства и ярости глазами. Больше в комнате никого не было.

Де Орнольяк попытался было подняться на ноги, но чудовище пнуло его ногой в живот, так что тот отлетел к стене, словно тряпичная кукла. В свете зажженного камина спутанные сальные волосы человека-дьявола отливали всеми цветами ада. Пейре осенил себя крестом, но чудовище не среагировало на этот знак. Бертран лишь подпрыгнул, намереваясь растоптать де Орнольяка, но тот успел откатиться в угол. Не помня себя, Пейре схватил с пола табурет и раскрошил его о хребет противника. Красные от злобы глаза Бертрана встретились с глазами Пейре. Бурча что-то нечленораздельное и потирая увесистые кулаки, трубадур направился к молодому человеку. Пейре стоял как вкопанный, смотря в эти нечеловеческие глаза, глаза самого безумия и воплощенной ярости. Как вдруг их свет начал меркнуть. Бертран помотал головой, отер с лица светлые налипшие волосы и, чуть подняв голову, глядел теперь куда-то поверх головы Пейре.

Следуя за взглядом Бертрана, Пейре обернулся и заметил за своей спиной в просвете двери молодого человека в изящном голубом бархатном одеянии и в сером плаще, державшемся на огромной серебряной пряжке. Гость был полноват, его волосы были светлыми и уложенными прекрасными локонами, рыжеватые усики и маленькая ухоженная бородка придавали его лицу ореол довольства и лени, к которой, по всей видимости, он был весьма предрасположен. Прозрачные, рыбьи глаза смотрели на сцену побоища почти что равнодушно и даже слегка надменно.

Пейре глотнул слюны и снова вперился взглядом в рожу Бертрана, в то время как за его спиной послышался тихий и повелительный голос.

– Эй, Бертран, оставь в покое мальчика. Если он обидел тебя, я с удовольствием отомщу за тебя, если же обидчик ты… В любом случае оставим это до завтра.

Бертран замотал головой, продолжая рычать. Пейре показалось, что сейчас противник сделает всего один шаг, да что там, дотянется своей огромной лапищей и сомнет его горло или вырвет сердце. Он почти что физически ощущал на себе липкий пот, струившийся с мощного тела трубадура, почти что чувствовал животный запах этого сошедшего с ума и теперь убивающего всех вокруг человека.

– Бертран, тебе необходимо отдохнуть и выспаться перед завтрашним турниром, – настаивал молодой человек за спиной у Пейре. – Не делай глупостей, дружище. Ты напился, я же трезв и в самой лучшей форме. На моей стороне все преимущества. Как бы ни было мне жаль – но, клянусь именем самой прекрасной донны на свете, госпожи моего сердца Мелиссины, я убью тебя. И парень подтвердит, что сделал я это, защищаясь.

Бертран качнулся, прошел несколько шагов к столу, поднял с пола уцелевший табурет и сел. Молодой человек положил руку в перчатке на плечо Пейре.

– Мой юный друг, теперь нам разумнее всего уйти. Вепрь, конечно, усмирен, но оставаться здесь – удовольствие не самое изысканное. – Он подобрал с пола лютню и повесил ее на плечо молодого человека.

Бертран уронил голову на руки и захрапел.

– Но, мой учитель, – запротестовал было Пейре. – Я не могу оставить его тут.

– Блистательный де Орнольяк? – незнакомец прошел в глубь комнаты и, склонившись над распростертым на полу трубадуром, потрогал жилку на его шее. – Ваш учитель мирно спит. – Он пожал плечами и вернулся к Пейре. – Не беспокойтесь, они с Бертраном старинные друзья. Вам же лучше отправиться домой и отдохнуть перед завтрашним турниром. Вы же, как я понимаю, – трубадур, и завтра мы сможем насладиться вашим пением?

Нежно обнимая Пейре за плечи, незнакомец вывел, наконец, юношу из комнаты Бертрана.

– Вам есть куда идти?

– Куда?.. – Пейре задумался. Он не помнил названия гостиницы, в которой они оставили свой скарб и в чьей конюшне стоят теперь их кони.

– Если вам некуда идти, можете переночевать у нас. Простите, я не представился, мое имя Джауфре. Принц Джауфре Рюдель синьор Блайи и трубадур, отдавший свое сердце служению самой прекрасной даме на свете – графине Мелиссине Трипольской, которой я поклоняюсь, как самой мадонне, и к чьим стопам шлю я свои полные любовной скорби песни. К вашим услугам.

При слове «принц» Пейре чуть было не кинулся к ногам Джауфре, но тот вовремя остановил его, не то парень рисковал свалиться с крутой лестницы и погибнуть.

– Ну-ну, что за глупости – какая, в сущности, разница – принц ты или король. Один только Амур знает, кто из нас будет удостоен высшего блаженства, а кто – отвергнут и забыт.

Перед гостиницей принца ждали два хорошо одетых молодых человека, которые приветствовали его высочество и Пейре низкими поклонами. Один из них поспешил привести лошадей.

Наблюдая за ними, Пейре диву давался, как могли эти разодетые в пух и прах молодчики позволить принцу идти в дом, из окон которого явно слышались рычание Бертрана и звуки борьбы. Тем не менее никто из провожатых Рюделя даже не осведомился у него о том, что происходило наверху и что послужило прекращением бою.

Принц легко взлетел на вороного жеребца, приказывая жестом одному из своих спутников уступить коня Пейре, что тот не без ворчания и сделал. Пейре сел в седло и поехал рядом с принцем. В свете заходящего солнца дома и лавки казались рыжими. Повсюду люди закрывали ставни домов, слышались шаги и скрип телег, торговцы развозили по дальним складам не проданный за день товар. Одетая в коричневое домотканое платье горожанка суетливо собирала высохшее за день белье. Один раз дорогу им преградил бодро возвращавшийся в казарму отряд тулузских лучников – все статные и в честь турнира подобранные под один рост. На самом деле отвечающие за порядок в графстве лучники не все были великанами, но во время праздников нести свою нелегкую службу в центре города, на турнире и на посту у врат в город должны были самые сильные и красивые воины. Пейре вспомнил, что завтра перед турниром они должны будут показывать свою меткость и удаль – красивое, наверное, получится зрелище. Заходящее солнце золотило кольчуги и нагрудники лучников. Синьор Блайи тоже засмотрелся на стройные ряды, а может, он просто мечтал о своей возлюбленной госпоже Мелиссине, о которой, судя по всему, грезил и днем и ночью.

– Представьте, ваша милость, а хорошо выйдет, если поставить этих молодцов на городской стене и дать каждому на грудь по отполированному до блеска блюду? – неожиданно предложил один из спутников принца. Пейре обернулся и увидел, что оба они разместились на одной лошади, и один из них теперь грозит ему кулаком за доставленное неудобство.

– Да, это было бы достойное зрелище. Думаю, что свет от такого представления был бы виден за много лиг, – принц улыбнулся, его конь тронулся и затрусил по мостовой. – Я так и не спросил вашего имени, – чуть виновато произнес он.

– О, простите, как невежливо с моей стороны! – Пейре покраснел. – Мое имя Пейре Видаль. Но, ваша милость, возможно, вас ввел в заблуждение мой вид и то, что я был с господином де Орнольяком. На самом деле, – Пейре тяжело вздохнул. – Я не дворянин и не рыцарь. Вот что я должен был сразу же сказать вам. И завтра мой первый поэтический турнир, на котором я либо…

– Понятно. Я уже сказал, что служу лишь высокому искусству и своей даме. Если вы, мой дорогой Пейре, достаточно искусны в пении и игре на лютне, если ваши стихи хороши – общаясь, мы могли бы обогатить друг друга духовной пищей. Что же касается вашего происхождения, то, поверьте мне, на завтрашнем турнире вы встретитесь со многими рыцарями, чьими родителями были крестьяне и простые горожане.

Он махнул рукой отставшим спутникам и свернул к огромной деревянной домине, над входом которой красовалась вывеска «Трактир Щит Прованса».

Принц со свитой занимали целый этаж, но наивный Пейре был уверен, что Джауфре Рюдель путешествует только со своими двумя друзьями и занимает большую залу, куда его и привели. Вопреки заведенным в трактире обычаям, ужин для принца подавался прямо сюда.

За столом рядом с принцем сидели оба его дружка – бледный длиннолицый Густав Анро и смуглый и шустрый гасконец Этьен Шерри, с которыми Пейре уже успел познакомиться, когда Рюдель пригласил его в гости. Джауфре предложил Пейре сесть по правую руку от себя и пир начался.

Изысканная еда была разложена по блюдам и вместительным мискам, чего там только не было – гуси, утки, крошечный молочный поросенок, целая корзинка хлебов и, главное, вина. Их вносили в кувшинах и разливали тут же по кубкам с рисунками, похожими на крохотные лесенки маленького народа, которые поднимались по кубкам как по стенам крепости.

Судя по обилию еды и питья, Пейре ожидал появления других гостей, но никого больше не было, только слуги носились с новыми и новыми подносами. Проголодавшись за день, Пейре тем не менее старался не показывать этого, так как понятия не имел, как следует вести себя в обществе принца. Во всяком случае он тут же намотал себе на ус, что Джауфре словоохотлив, но не любит, когда собеседники отвечают ему с набитым ртом.

Когда все наелись и напились, принц дал знак, и по кругу была пущена необыкновенно красивая синяя тяжелая чаша, которую рыцари встречали радостными воплями и ударами по столу. Эти крики и стуки, наверное, разбудили половину Тулузы, но Анро и Шерри уверяли принца и Пейре, что даже если они пробудили самого дьявола и тот придет потребовать от них тишины, оба доблестных рыцаря скорее проткнут в ста местах князя тьмы, чем позволят испортить их застолье.

Обойдя первый круг, синяя чаша вновь наполнилась вином, но теперь принц потребовал от сотрапезников, чтобы каждый из них взял в руки свои музыкальные инструменты и исполнил что-либо. После чего слуги внесли вызывающе красный монохорд шевалье Анро, старую-престарую цитру господина Этьена Шерри и светлую с золотыми украшениями и невиданными металлическими струнами трехструнную гитару самого принца.

При этом друзья Рюделя тут же начали умолять его сыграть и спеть первым, потому как, по их словам, целый день не слышать его божественного голоса и ангельских звуков его дорогой, сделанной английским мастером, гитары для них равносильно смерти.

Они так упрашивали принца, что Джауфре наконец сдался и, нежно рыгнув и отодвинувшись от полного объедков стола, заиграл и запел.

С первого же аккорда Пейре замер и опустил глаза, боясь чем-то выдать охватившие его чувства. Дело в том, что текст, который тщательно выпевал принц, был примитивен и настолько прост, что казался пошлым, вдобавок к этому, его манера игры была вообще ни на что не похожа.

Рюдель словно специально избегал тех мест, где можно было развернуться со всей широтой, свойственной его прекрасному инструменту. Он не поднимался и не опускался, его музыка казалась плоской и невыразительной, как тупое полено, из которого мастер только собирался выточить что-то интересное.

Пейре почувствовал, как лицо его заливает краска стыда. Украдкой он посмотрел на Шерри, и тот сделал ему знак молчать и слушать.

Когда принц закончил играть, оба рыцаря начали стучать по столу, требуя продолжения и отказываясь петь свои несовершенные баллады после такого прекрасного исполнения. В один голос они предрекали Джауфре победу в завтрашнем турнире и готовы были упиваться за нее до первых петухов.

После Рюделя синяя чаша перешла к Густаву Анро, который спел чистым и красивым голосом балладу «О прекрасной даме», чем вызвал слезы умиления самого принца, вспомнившего в этот момент о своей таинственной возлюбленной, благородной и прекрасной даме Мелиссине.

Выступление Шерри тоже было довольно-таки милым. Гасконец разогнал привнесенную Анро тоску веселой и бесшабашной солдатской песенкой.

Когда синяя чаша дошла до Пейре, он уже знал, что будет исполнять. Пригубив ароматное вино, он нежно прижал к груди белую лютню и запел.

Голос Пейре был чистым, как ручеек, который журчал и звенел по горным кручам, сверкая на солнце, точно драгоценные росписи волшебных гномов. Он пел о красотах своего края, о солнечном свете, майских танцах крестьянских девочек, пел о том, как можно мечтать о любви, видя в каждой смотрящей с ночного неба звезде отражение небесной возлюбленной.

Когда Пейре закончил пение и в воздухе отзвенел последний аккорд, все молчали. Удивленный и испуганный реакцией своих новых друзей Пейре обвел взглядом убранный для трапезы зал и увидел множество слуг и служанок, должно быть пришедших во время пения, да так и застывших, подобно соляным столбам.

Первым очнулся принц. По его лицу текли слезы, прозрачные глаза были широко открыты, казалось, что Он все еще наполнен чудесными звуками.

– Я слышал короля турнира! – произнес он. – Истинного короля трубадуров!

О том, как Пейре встретил посланника из замка, и какие тот принес вести

В тот вечер они еще долго беседовали о музыке, и Пейре даже попробовал поиграть на монохорде и гитаре. Как ни странно, немножко приладившись к незнакомым инструментам, он овладел ими и снова снискал успех.

Захмелевшие друзья улеглись спать на соломенных подстилках прямо на полу. Принц спал на специальном деревянном настиле, поверх которого были положены шкуры каких-то животных.

Пейре лежал ближе всех к двери и размышлял о своем успехе и завтрашнем турнире. Ему следовало разыскать учителя, переодеться и прибыть на турнир задолго до других участников, так как он рассчитывал свести знакомства с трубадурами и, может быть, перенять от них новые музыкальные или поэтические идеи.

Внизу слуги все еще шуршали, убирая посуду, метя полы и закрывая двери. Пейре слушал их приглушенные голоса и думал о том, что для них он сейчас – благородный рыцарь, первый друг принца Рюделя и трубадур, голосом которого они до этого восхищались. Рядом с ним зашевелился Этьен Шерри. Пейре посмотрел в его сторону, трубадур приложил палец к губам и показал знаками, что желает, чтобы Пейре следовал за ним.

Вдвоем они выбрались из комнаты, спустились с лестницы, отодвинули дверной засов и, распахнув дверь, устроились на крылечке. Ночь выдалась прозрачной, так что небо было видно до самого его дна, и звезд на нем было в десять раз больше обычного.

– Принц, конечно, не музыкант, – гасконец помотал головой, отчего его черные длинные патлы закачались, словно диковинные подводные растения. – Но зато он поэт. То есть – поэт в душе и настоящий предсказатель. Клянусь спасением своей души, в жизни не видел человека, который бы чувствовал тоньше и вернее, нежели наш принц.

– Да, конечно, – Пейре сжал губы, боясь высказаться излишне резко насчет способностей столь высокочтимого сеньора.

– Ты не думай, что я или Густав злы на тебя за коня. Для нас лишь бы только принц был весел и здоров. А такое случается нечасто. Поэтому я сам буду молить моего господина и друга, чтобы он взял тебя к себе.

Пейре благодарно пожал руку гасконца.

– Одно только меня беспокоит, завтрашний турнир, – Этьен приблизил свое лицо к лицу Пейре и зашептал: – Я слышал, что правила изменились.

– Что вы имеете в виду? – не понял Пейре, по его спине пробежал предательский холодок.

– Принц может произвести довольно-таки приятное впечатление на турнире, когда ему будет позволено выступить одним из первых. Да так обычно и выходило. Но в этом году, я слышал, будет метаться жребий и тогда все пойдет, как Бог решит.

– Что такое жребий? – Пейре чувствовал, как его начинает трясти, перед глазами все плыло.

– Имена участников будут записаны на специальных таблицах и затем положены в мешок или сундук, откуда их станут извлекать попарно. Кто с кем выйдет вместе, тот с тем и будет сражаться. После первого тура проигравшие покинут двор любви, и их таблички будут выброшены из мешка. Второй тур – новые пары, и так далее, пока не останется последний, – он-то и будет коронован.

– Понятно, – Пейре облегченно вздохнул, и тут же гасконец дернул его за рукав.

– Понятно ему… Конечно, с твоими талантами, любезный Видаль, можно далеко идти, и принц не случайно заранее предрекает победу тебе. Но что будет с ним самим окажись он в паре, скажем, с… – он понизил голос, – с настоящим трубадуром? Думаешь, не позор будет, если сам Рюдель покинет двор любви после первого же тура? И имя его будет брошено в дорожную пыль на потеху голытьбы?

Пейре задумался. Только что новый приятель обещал ему протекцию и теплое место рядом с сюзереном Блайи, и теперь такое. Согласится ли Рюдель принять его после неминуемого позора? Если нет – значит, нужно будет искать других покровителей и синьоров. Но еще больше, нежели страх за собственную судьбу, Пейре скорбел о той боли и разочаровании, которые должен будет испытать добрейший принц, спасший за несколько часов до этого Пейре жизнь, пригревший его и одаривший своей высокой дружбой.

Сердце рыцаря билось в груди сына кожевника Пьера. И это сердце требовало от него любой ценой, даже ценой собственной гибели и позора, спасти Джауфре Рюделя – трубадура и сеньора неведомой Пейре Блайи.

Давно уже Этьен Шерри видел сны на полу возле ложа принца, начал свою песню первый соловей, и тут же откуда-то из леса ему подпела сова. Пейре услышал стук копыт, черный всадник с факелом в руках въехал во двор гостиницы и спешился, легко скользнув из седла. Пейре поднялся, приветствуя незнакомца. Тот осветил свое лицо факелом.

– Не с одним ли из людей благородного Рюделя я имею честь разговаривать? – вежливо осведомился посыльный. Пейре разглядел на его рубахе крест Лангедокского герба, перевитый белыми розами двора любви Фуа.

Пейре хотел было растолкать Этьена или Густава, но передумал. В конце концов послание все равно пролежит до того времени, когда проснется сиятельный принц, передать же письмо дело не хитрое, с этим он мог справиться и без помощников.

– Скажите принцу, что мадонна Эсклармонда, пославшая меня, велела передать ему на словах: заведующий на поэтическом турнире этого года сундуком со жребиями зять графа Рожер-Тайлефер подстроит все так, что его высочество окажется в паре с самим Бертраном де Борном! Мадонна в отчаянии! Но ничего уже нельзя сделать – пару часов назад Бертран появился в замке и потребовал, чтобы Каркассонский господин совершил этот бесчестный поступок, в результате которого Рюдель будет уложен в первом же туре! И с этим ничего нельзя поделать. Донна умоляет принца сослаться на какую-нибудь болезнь или старую рану и не появляться на турнире.

Произнеся, все это, посланец торопливо вскочил в седло и, махнув Пейре на прощание факелом, поскакал прочь, будто за ним гналась стая голодных волков. Какое-то время молодой человек стоял, точно громом пораженный. Что делать? Принц никогда не согласится отказаться от боя, а значит, будет повержен. Повержен, посрамлен, растоптан, унижен. Проклятый Бертран! Пейре был готов зарезать его. Но тогда он бы не услышал песен человека, которым восторгался весь Прованс! Пейре вернулся в комнату, где спал принц. Храповое трио разливалось по трактиру грозным гулом. Казалось, что от этих звуков должна дрожать земля и сотрясаться небесная твердь.

– Спасти принца, но как? – Пейре перебирал в уме возможные варианты, но ничего не находил. Принца можно было напоить, но Пейре понятия не имел, сколько должен выпить благородный Рюдель для того, чтобы устроители турнира сочли извинительным его отсутствие.

Наконец Пейре осенила смелая идея. Он неслышно поднялся и взял со стола трехструнную гитару принца. Прекрасный инструмент приветствовал его гулом сделанных из воловьих жил и окрученных тонкой металлической канителью струн. Благоговейно Пейре поцеловал гриф инструмента и, опустившись на колени, попросил у гитары прощение за то, что он собирался сделать. А затем, подняв со стола забытый кем-то кинжал, осторожно надрезал одну из струн. При этом Пейре явственно ощущал адский жар, клокотавший у него под ногами. Ему начало казаться, что отец лжи смотрит теперь на него сквозь толщи земли. Да что там толщи, ад был куда как ближе к Пейре – предателю и погубителю прекрасной гитары. Ад клокотал у него под ногами, подтачивая деревянный пол своими огненными языками, казалось, вот-вот земля разверзнется и юный трубадур провалится в самое пекло. По его лицу тек пот, Пейре плакал над гитарой и молил Бога простить его деяние и дать ему силы спасти благородного принца от грозящей ему опасности.

План Видаля был прост и по-детски наивен – таких струн, как на гитаре Рюделя, в Тулузе не было. А если и были, то их следовало еще поискать. Так что, когда бы Джауфре не обнаружил произошедшего, на турнире этого года он выступать не сможет, потому что не успеет.

О том, как Пейре не был представлен на турнир

В те далекие времена рыцари отличались галантностью и воинской доблестью, днем они упражнялись на мечах и копьях, охотились с собаками и соколами, а ночью сочиняли песни, прославлявшие прекрасных дам. Их сердца были нежны, точно притаившиеся под кольчугами голубки. Оттого рыцари были совершенно беззащитны перед любовью. Во всем они видели обещания нежной страсти и привязанности, залогом взаимности мог быть случайно оброненный взгляд или нечаянный жест. Рыцари таяли, сраженные в самое сердце лучезарными взглядами дам. И не было никакого бесчестья в том, чтобы пасть ошеломленным любовью.

Свои сердечные раны благородные рыцари прикрывали белыми розами, которые, сочувствуя их печали, становились ярко-красными. Время от времени друзья и свита могли слышать горестные стоны, вырывающиеся из благородной груди какого-нибудь несчастного страдальца. И стоны эти переливались в слова столь поэтичные и прекрасные, что пальцы уже начинали перебирать струны, И песня любви летела в высокие небеса, отражалась от звезд и попадала за крепостные стены, раня, в свою очередь, не менее чувствительные и открытые к любви сердца прекрасных дам.

О, Амур, Амур – великий бог, под чьими знаменами паладины любви приносили свои добровольные жертвы. О темное, расшитое крупными бриллиантами небо Прованса, на твоем черном бархате прописаны все баллады любви и страданий.

Соловей воспевает тебя ночью, бог Амур, единственный властелин вселенной. О, Господи Иисусе Христе, помилуй нас грешных. Помилуй и пойми, без любви нет сил жить, нет Сил ждать даже твоего царства и справедливости. Любовью, и только ею, дышат травы и цветы. Любовь поднимает в небо птиц. Только любовь может служить основой для всего, что есть в мире, лишь ради любви можно пройти весь ад босяком ив веригах, во имя одной только любви!

Господи Иисусе, к милости твоей взываю, помилуй и пойми нас грешных…

Принц собирался прийти на турнир к началу, в то время как Пейре засобирался чуть свет. Он поведал о ночном посланнике друзьям принца, и те похвалили его за то, что он не стал будить Рюделя, чтобы сообщить ему дурную весть. Откланявшись и пообещав найти их на турнире, Видаль покинул свиту принца. Добравшись до гостиницы, где оставил Бертрана и де Орнольяка, но не нашел ни того, ни другого. Тревожное предчувствие сковало сердце Пейре: возможно, не стоило ему вчера уходить с принцем, оставив бесчувственного учителя рядом с его пьяным приятелем.

Но потом Пейре припомнил ночного посланника и рассудил, что коли Бертран соизволил ни свет ни заря пожаловать в замок, вряд ли его не накормили бы там и не положили спать. Теперь Пейре жалел, что не спросил посланца о своем учителе. По утверждению отца, в замке де Орнольяка знала каждая собака, но даже если посыльный и не был знаком с Пропойцей лично, скорее всего он ответил бы, приехал ли Бертран де Борн один или вместе с другим рыцарем.

Не зная, что предпринять, Пейре отправился на турнирное поле, где за большим столом перед раскрытыми книгами восседали трое вельмож, над головами которых были развешены щиты с разными гербами.

По кругу располагались высокие трибуны, на которых к назначенному часу должны были разместиться зрители. Сейчас здесь было пусто. Расторопные служители в который раз подметали ристалище, утверждая посередине зеленую изгородь, разделяющую две дороги, по которым поскачут навстречу друг другу участники состязания. Где-то за трибунами нетерпеливо ржали лошади, слуги тащили тяжелое рыцарское снаряжение, еду и напитки.

Пейре уже бывал здесь с отцом, но обычно они приезжали вместе с другими зеваками к началу турнира и занимали места, предназначенные для низкого сословия. Теперь Пейре стоял перед турнирным полем, не зная, что следует предпринять и кого спросить о де Орнольяке.

В этот момент к столу подошел молодой человек, одетый в суконное грубое сюрко и поношенное блио. Он вежливо поклонился сидящим за столом вельможам, и, приняв гордый вид, нарочито громко зачитал грамоту, на которой значилось имя его синьора. Герольд сообщил, что его хозяин, участник второго крестового похода, просит разрешения принять участия и в воинских забавах, и в состязании поэтов и трубадуров. Герольд выждал паузу и, подбоченившись, бросил на стол грамоты. За его спиной слуги судачили о подвигах знаменитого рыцаря.

Пейре так и не уловил имени, уж больно оно было сложным да длинным, зато он заметил, как господа за столом почтительно поклонились герольду и, начертав на двух табличках имя, опять же с поклоном разложили их по ларцам. Рыцарский же герб, который герольд вместе с грамотами положил на стол, был тотчас отдан пажам. И те бросились прикреплять его среди других гербов.

После того, как герольд отошел от стола, Пейре оправил одежду и, взяв в руки свою драгоценную лютню и незаметно перекрестившись, приблизился к графским регистраторам.

– Простите меня, досточтимые господа, – Пейре вежливо поклонился, на всякий случай держась в шаге от стола с книгами и готовый немедленно сделать ноги. – Мой учитель, благородный рыцарь и трубадур Луи де Орнольяк, обещал…

Пейре запнулся, не зная, может ли он – простолюдин – сказать, что рыцарь обещал что-то ему? За такую дерзость ему, пожалуй, могли отрезать уши или повесить на первом же суке. Тем не менее господа, казалось, не заметили ничего необыкновенного в словах молодого человека.

– Де Орнольяк! Ты слышал, благородный Амбруаз Ребо? Де Орнольяк здесь – а ты еще не записал его в свою книгу?

– Не записал, так запишу, – он поднял голову на Пейре, – спасибо, что предупредил, парень. Не беспокойся, от него грамот не нужно, что до герба, то он у нас всегда наготове и даже повешен рядом с королевскими. Так что еще раз спасибо.

Пейре побледнел. Сановники, казалось, забыли про него, занятые своими делами.

«Если де Орнольяк не подходил записать свое имя, значит, не записал и Пейре, то есть Пьер Видаль зря тратил свои деньги, а Пейре зря мечтал о славе первого трубадура и отважного рыцаря. Напрасно Луи де Орнольяк учил его искусству стихосложения и воинским премудростям. Все пошло прахом из-за старого Пропойцы».

Пейре заплакал, отирая рукавом слезы. День уже не казался ему столь прекрасным и волшебным, предстоящие турниры утратили свою привлекательность. Хотелось только одного – убраться куда-нибудь, где не будет слышно барабанов и труб, возвещающих о начале турнира, о вызовах и появлении противников.

Вдруг кто-то дотронулся до его плеча. Пейре поднял голову и увидел возвышавшегося над ним Густава Анро.

– А мы-то тебя ищем, найти не можем, а ты вот где. Пойдем к принцу. Сегодня на турнирном поле и при дворе любви творится нечто примечательное. Так что, друг трубадур, смотри в оба и наматывай на ус Думаю, что в самом ближайшем будущем об этом нужно будет петь. Тут уж не отговоришься, что проглядел самое интересное.

– А что интересного? – Пейре отвернулся, украдкой вытирая слезы.

– Как что? Турнир поэтов произойдет раньше рыцарского турнира! Каково?! В жизни такого не было, чтобы сначала пели, а затем бились. Но сеньор зять сэра Раймона Рожер-Тайлефер получил нынче такое влияние на мнение королевы прошлого турнира прекрасной Бланки, ну, ты понимаешь, – он выразительно поднял брови и скорчил шутовскую гримаску. – Так что она не смогла противиться и объявила, что поэтический турнир должен состояться раньше по той причине, что многие раненые рыцари позже не смогут сносно держать в руках музыкальные инструменты, а некоторые так и вовсе оказываются на несколько недель выведенными из строя. Можно подумать, что за них играть некому! – Он засмеялся и, обняв Пейре за плечи, повел его в Шатер, разбитый у восточной стены специально для принца.

Но у шатра силы вдруг оставили Пейре, ему подумалось, что Рюдель обнаружил перерезанную струну и теперь верный Густав ведет его на расправу. Ноги молодого трубадура подкосились, и он упал бы, не поддержи его Анро.

– А ты, я вяжу, вчера перебрал, размяк, как струна в дождливый день? – он потряс Видаля за плечи.

– Учитель не записал меня на этот турнир, – Пейре еле ворочал языком, – так что, считай, что все пропало, благородный друг.

– Сочувствую. – Густав снял с плеча Видаля лютню, которая вдруг сделалась удивительно тяжелой, и повел молодого человека в шатер.

Принц сидел, облокотившись на расшитые подушки. Вероятнее всего, этот обычай он перенял у неверных, в землях которых воевал, и теперь демонстрировал свою привлекательную фигуру всем вокруг. Рядом с ним сидели два молодых человека, с которыми Джауфре вел задушевную беседу. Густав уложил Пейре на старой холстине подальше от прохода и куда-то делся.

Время шло, прозвучал сигнал, свидетельствующий об окончании представления грамот для участия в турнирах. Пейре не отрываясь смотрел на бок прислоненной к стене шатра гитары, гитары, которой он – Видаль – нанес смертельное оскорбление.

Гости принца начали собираться, прихватывая с подушек свои музыкальные инструменты, Пейре сел, опасливо поглядывая в безмятежное лицо господина Блайи. Тот весело кивнул ему.

Напротив Видаля старый германец в кожаной жилетке, надетой прямо на голое тело, и с заплетенными в косы волосами, натягивал тетиву на лук. Невольно Пейре залюбовался тем, как быстро и четко он справляется с этим не самым простым делом. Правой рукой германец брал лук посередине и зажимал его нижний конец ногой. Левая рука при этом брала лук за верхний конец и выверенным за много лет движением пригибала его ровно на столько, чтобы накинуть тетиву.

Слуги входили и выходили, принося напитки и письма. Несколько раз в шатер забегали молодые привлекательные особы – вестницы крылатого бога любви, с посланиями от своих хозяек. Красоток принц щедро одаривал монетками и поцелуями. Наконец он скомандовал выгнать из шатра посторонних и велел слугам одевать его. Голубая роскошная одежда была вышита золотом и серебром, Пейре невольно засмотрелся на золотую перевязь и длинный алый плащ. В этом костюме принц выглядел божественно.

Одевшись, Рюдель махнул Пейре рукой и, перекинув через плечо гитару, вышел на свет божий.

Пейре плелся за своим новым господином, неся белую лютню и проклиная себя за совершенное преступление, из-за которого, несомненно, Господь прогневался на него, лишив возможности участвовать в турнире.

О поэтическом турнире и о том, как Пейре Видаль спас принца Джауфре Рюделя

Для поэтического состязания благородные хозяева турнира подготовили большой зал, в котором в разное время проводились тренировки и танцы. С душевным трепетом Пейре ступал по каменному полу самого древнего и красивого тулузского замка, оглядывая пеструю толпу разодетых и разубранных, по такому случаю, трубадуров. Многие из них, подобно славному Рюделю, были одеты в светские вещи, но были и такие, которые явились на поэтический турнир закованные в великолепную броню, отливающую серебром и золотом в свете зажженных факелов. При виде доспехов у Пейре перехватило дыхание и пересохло во рту, казалось, предложи кто-нибудь ему сейчас вызвать всех этих рыцарей на поединок, и Пейре бросился бы на них на всех вместе взятых с обнаженным мечом, за одно только право сорвать с убитого драгоценную кольчугу и надеть ее еще теплой на себя. Без доспехов юноша чувствовал себя, как, должно быть, должен ощущать себя человек, оставшийся без кожи.

О, чудесные доспехи богов и героев, отчего вы, подобно дочерям хозяев замков, достаетесь всегда не тем рыцарям? Пейре был красив, прямодушен и на редкость талантлив. В его груди билось чистое любящее сердце, которое изнывало без предмета любви и воинских подвигов! О жизнь, о несправедливость и тяжелый рок!..

Зачарованно Пейре взирал на длинные, словно скованные из крохотных колец прелестных фей кольчуги, надетые поверх войлочных стеганных одежд, на боевые перчатки и обитые металлом сапоги и не понимал, отчего досточтимый принц, в свите которого он случайно оказался, не надел сияющего облачения воина, дабы показаться в нем перед безусловно обожающими его дамами?

Юному и неопытному Пейре было не понять желание рыцарей избавиться от тяжелой брони хотя бы на время поэтического турнира и танцев. Он не мог даже представить себе, как обливаются сейчас потом незадачливые вояки, желающие еще до начала рыцарского турнира выставить напоказ свои воинские доспехи и оружие, часть из которых была, безусловно, отобрана в честном бою у могучих и отважных противников.

Герольды-распорядители вежливо предлагали участвующим в турнире трубадурам занять предназначенные для них места, откуда они могли в мгновение ока попасть в центр зала, где следовало демонстрировать свое искусство.

Об этом рассказывали сразу же четыре красноречивых герольда, по одному в каждой части зала. Остальные рыцари, не участвующие в сегодняшнем соревновании певцы любви и именитые гости также были усажены и ублажены. За огромный дубовый стол уселись старый граф Раймон Пятый, его супруга Констанция, сын графа, тоже Раймон, его зять Рожер-Тайлефер, племянница Эсклармонда де Фуа и разодетые в пурпур и золото господа и дамы. Божественную Эсклармонду сопровождали сразу шесть Совершенных, двое из которых восседали за судейским столом вместе с ней, остальные занимали специально приготовленные для них места на небольшом расстоянии от госпожи Фуа. Совершенный – должно быть, наставник – стоял за спиной молодого Раймона.

Появление каждого нового именитого гостя оглашалось важным и необыкновенно громогласным герольдом, который не уставал кланяться своему сюзерену и каждому, кого бы он ни называл.

Около дверей и во всех проходах разместились лучники, в новых кольчугах и перчатках. В обязанности последних входило разрешение возможных ссор и поддержание, таким образом, порядка во время проведения турнира.

– Первые туры будут проводиться здесь, – шепнул Джауфре оробевшему Пейре, – вечером же после рыцарского турнира трое лучших трубадуров получат право блистать во время танцев. Король турнира получает особые привилегии, денежный приз и золотую корону. Также будет выбран принц турнира с меньшим выигрышем и серебряной короной и герольд турнира, который унесет с собой памятный знак Тулузы.

Но Джауфре не договорил, потому что как раз в это время лажи торжественно внесли золоченый сундук с дощечками, на которых были написаны имена участников турнира. Принц вздохнул и положил свою изящную руку на плечо Пейре.

– Я знаю, что ты знаешь, что я знаю, – улыбнулся он в усы и погладил гриф своей гитары.

Облаченный в алую, точно кровь, одежду Рожер-Тайлефер отпер сундук и, вытащив две таблички, огласил имена первой пары.

– Но это же несправедливо! Бертран де Борн совершил низкий поступок! И об этом должны знать все! – голова Пейре пылала, сердце готово было выскочить из груди от клокотавшей в нем обиды и боли за оказывающего ему покровительство благородного сеньора.

– Признаюсь, я не могу не согласиться с твоими речами, дорогой друг, но… – принц приложил указательный палец к губам. – Вы же понимаете, мой дорогой, ни я, ни вы, ни кто другой не вправе разгласить тайну, откуда нам стало это известно. Скажу больше, если кто-нибудь в этом зале попытается выдать благородную даму, имевшую смелость предупредить недостойного рыцаря о готовившейся западне, и тем погубить ее… – принц насупил свои светлые брови. – Клянусь спасением души – я прикончу его на месте.

За разговором Пейре совершенно не слушал выступающих трубадуров, его трясло, по лицу тек предательский пот. Все его помыслы и все молитвы были обращены в защиту благородного Джауфре Рюделя, на оборону которого он направлял теперь всех известных и не раз помогающих ему святых и особенно своего любимого Святого Георгия, который, по мнению Пейре, мало говорил, но много делал. Стойкого и по-рыцарски верного святого.

Закончилась вторая песня, в ожидании высочайшего решения герольды выкрикивали имена только что сошедшихся на поэтическом турнире трубадуров, и зрители отвечали им криками, лязганьем оружия и топаньем ног. Весело было на турнире в тулузском замке.

Вторая пара оказалась более чем неравной – придворный менестрель из замка Табор по имени Ларимурр и простоватый на вид де Рассиньяк из Гаскони. Стареющий Ларимурр с необыкновенной легкостью и изяществом скинул голубой плащ на руку подоспевшему пажу и, перекинув гитару, извлек из нее серебряные звуки, нежней которых до этого Пейре не приходилось слышать. Стихи Ларимурра Пейре не понял, да и в стихах ли тут было дело, но чутьем подлинного трубадура юноша уловил имя прекрасной госпожи, которую восхвалял певец замка Табор. И имя это было ему приятно, давно знакомо и почитаемо – ибо певец Ларимурр уже давно положил свое сердце на алтарь любви единственной дамы, имя которой было Музыка. Госпоже своего сердца и души Ларимурр был до самозабвения предан, посвятив ей всю свою жизнь.

Певца слушали со вниманием и почтительностью. Когда он закончил и герольд выкрикнул имя гасконского дворянина, по рядам прошли смешки. Толстый и мокрый от пота Рассиньяк меньше походил на трубадура, чем даже папаша Дидье из харчевни «Три цыпленка». Он запел неожиданно высоким для человека его полноты голосом, чем насмешил собрание еще больше. В довершение позора певец вдруг запутался, забыв строку, сбил и так не стройный ритм и вынужден был уйти под громкие улюлюканья зала. Победа была отдана певцу Ларимурру, который, раскланявшись перед благородным собранием, вернулся на свое место.

Роджер-Тайлефер снова порылся в сундуке и извлек оттуда две новые таблички.

– Бертран де Борн из замка Аутафорт и сиятельный принц Джауфре Рюдель синьор Блайи, – пронеслось в воздухе.

Первым на середину зала вышел Бертран. С удивлением для себя Пейре заметил, что от вчерашнего пьяницы и драчуна в нынешнем Бертране не осталось и следа. Его светлые, легкие волосы были чисто вымыты, глаза смотрели прямо и весело. На Бертране были надеты кожаные, уже порядком потертые, латы с набитыми на них металлическими полосами. Сын кожевника без ошибки определил, что сия броня была выполнена из самой дорогой кожи, которую только можно было найти на земле. Что же касается заклепок и непробиваемых полос, то о них стоило поговорить особо, потому что мало того, что они были великолепно выкованными, так что даже когда на тугом теле трубадура изотрутся и изорвутся дорогие кожаные латы, заклепки будут служить и ему и его потомкам. Да, эти латы создавал настоящий мастер, потому что они гнулись, повторяя движение тела Бертрана, и были тверды, как камень, в местах, в которые с наибольшей вероятностью могло ударить копье или по которым мог полоснуть меч. И было это сделано не для красоты или привлечения взоров дам, а прилаживалось с единственной целью – продлить жизнь их владельцу.

Бертран заиграл и запел. Никогда прежде Пейре не слышал песни, в которой рокотали бы звуки боя, слышались стоны раненых и плач прекрасных дам. Бертран пел с необыкновенным напором, точно теснил своих врагов, на расстоянии расправляясь с далекими ратями.

Когда он закончил, аккорд повис над залом. Пейре вздохнул одновременно со всеми. Гул восторженных голосов заполнил зал, Бертран стоял в центре, разгоряченный, словно долго скакавший галопом конь. Смотря на своего вчерашнего врага, Пейре невольно поклялся небесам, что если когда-нибудь Господь потребует от него пожертвовать своей жизнью ради спасения жизни Бертрана де Борна, он отдаст ее, не задумываясь.

Зычный голос герольда произнес имя и титул принца, и Пейре задрожал от страха и отчаяния. По залу прошел легкий, словно весенний ветерок, смешок.

Рюдель неспешно поднялся и прошествовал в центр зала. Как зачарованный, Пейре проследовал за ним, остановившись лишь у запретной полосы, где его поймал за плечо следивший за порядком лучник.

Изящно поклонившись хозяевам замка, собравшимся на турнир трубадурам и гостям, Джауфре тронул струны и тут же схватился за лицо. Оборванная струна больно ужалила его в щеку.

Гости загалдели, несколько человек метнулись к принцу, разглядывая искалеченную гитару. Не зная, что делать, Рюдель смотрел то на свою гитару, то на тулузского графа.

– Есть ли у кого-нибудь из благородных рыцарей любви, возвышенных трубадуров и менестрелей запасные струны? – перекрикивая всеобщий гвалт, осведомился старый граф.

Несколько человек поочередно подходили к Рюделю и тут же уходили прочь. Ни у кого из них не водилось драгоценных и редкостных струн с металлической канителью.

– Знает ли досточтимый принц какой-нибудь другой инструмент? – попытался восстановить порядок граф.

– Должен признаться, мой господин, что я, несчастный, не обучен игре на других инструментах, – Джауфре опустил голову.

– Не знает ли кто-нибудь из менестрелей или жонглеров, находящихся на турнире, песни, которой вы собирались осчастливить наше собрание, чтобы сыграть ее за вас, в то время как вы будете петь?

– Боюсь, что ник… – Джауфре задумался, в то время как Пейре бросился к нему через зал и, держа белую лютню за гриф, встал на одно колено, преданно смотря в глаза принцу.

– Благородный сэр! Вчера я успел выучить вашу песню и уверен, что смогу исполнить ее не испортив.

– Ты уверен, что помнишь песнь о верной и преданной любви? – принц поднял Пейре с колен. – Ведь ты слышал мелодию лишь один раз?

– Этого вполне достаточно, – скромно потупился Пейре. – Верьте мне, сиятельный принц, ночью я наигрывал вашу мелодию много раз, потому что она запала мне в сердце.

– Решено. Ты будешь подыгрывать мне. Должно быть, Господь не случайно вчера послал мне тебя, если сегодня он отдает мою жизнь и честь в твои руки. Спаси же, мальчик мой, своего принца, и история не забудет твоего славного подвига, – он весело подмигнул Пейре и, показав на него очень довольному такому повороту вещей графу, оправил драгоценный пояс и, отдав слуге искалеченную гитару, вышел на середину зала.

Перекрестившись и быстро протараторив молитву своему любимому святому, Пейре дотронулся до струн.

Нежная мелодия, тонкая, словно звуки пробуждающейся природы, теплая, точно первая ласка матери, излилась из-под гибких пальцев юного музыканта и поплыла по залу. Пейре украсил песню Рюделя, придав ей невиданную до этого глубину и совершенство. Так что сам автор, поначалу смешавшись, запел тише обычного. В конце концов, очарованный и околдованный неземным звучанием своей песни, принц запел в полную силу. Песня Джауфре летела легкой голубицей под своды зала, отзываясь в чувствительных сердцах рыцарей и дам, которые со слезами умиления на глазах взирали на стройную фигурку юного музыканта, его горделивую осанку, белый лен одежды и золотые, словно у ангела, волосы.

Текст песни, как мы уже говорили, был прост и примитивен, и что еще хуже – поэт то и дело путался с рифмами и терял только что обретенный ритм. Искусство Пейре сделало огрехи поэзии Рюделя незаметными, превращая явные минусы в блистательные плюсы. Так что, когда мелодия истекла, подобно последним кружевам лунного света или исчезающей в воздухе радуге, в зале поднялась настоящая буря.

Пейре поднял глаза и встретился со все понимающим взглядом Бертрана. Молча они поприветствовали друг друга.

Пока хозяева турнира совещались, кому из трубадуров присудить победу, герольды выкликали их имена, доводя зал до исступления.

«Если победителем назовут принца – Бертран будет повержен!» – подумал Пейре, и от этой мысли ему сделалось плохо.

Рожер-Тайлефер поднялся со своего места и еще раз попросил совета у благородного собрания, кого же следует назвать победителем? Лучники уже начали успокаивать первых драчунов, желающих с помощью силы доказать правоту своего суждения о выступающих.

Наконец решение сложного вопроса было возложено на королеву турнира поэтов прошлого года – на прекрасную донью Бланку, которая своей властью увенчала славой обоих рыцарей. Чем положила конец вспыхнувшей было ссоры.

– Было бы непростительно с нашей стороны, наградив одного из этих трубадуров, лишить права выступления во втором туре другого, – весело и звонко произнесла она. – И главное, лишить почтеннейшую публику радости еще раз за сегодняшний день услышать столь великолепных певцов.

Но прежде чем отшумели последние восторженные возгласы, благородный Рюдель взял слово. Улыбнувшись собранию, он подошел к Пейре и, обняв его за плечи, произнес:

– Будет несправедливым, благородные рыцари и прекрасные дамы, участники турнира, если я, забрав себе все лавры, обойду стороной молодого человека, которому во многой степени я обязан сегодняшней победой. Поэтому, дабы никто и никогда не смог обвинить меня в черной неблагодарности, я осмелюсь представить собранию великолепного трубадура, юного и прекрасного певца любви Пейре Видаля, который хоть и не был записан для участия в этом турнире, не менее прочих достоин здесь находиться. Поэтому я прошу благородных хозяев замка позволить моему другу Пейре Видалю занять мое место на этом турнире. Сам же я готов устраниться и взирать на его победы со смирением и радостью, ибо продолжать участие в турнире без инструмента для меня равнозначно выйти пешим против конного противника, – он развел руками. – Пейре Видаль не имел счастья родиться в дворянском семействе, и поэтому он надеется выиграть этот турнир, чтобы получить посвящение в рыцари из рук самой прекрасной королевы турнира, которую мне когда-либо приходилось лицезреть в своей жизни, – он поклонился раскрасневшейся от комплемента Бланке. – Я же, в свою очередь, благословляю его на этот поединок и обещаю всячески способствовать его судьбе в дальнейшем.

– Позвольте и мне просить за Пейре Видаля, – рядом с Рюделем встал его недавний противник Бертран. – Преклоняю колено перед королевой турнира прекраснейшей мадонной Бланкой и молю ее дать шанс этому юноше показать нам во всем блеске свой талант. Клянусь рыцарской честью и доблестью, что не стану принимать дальнейшего участия в турнире, если будет отказано Видалю, потому что я слышал его игру и не хочу, чтобы кто-нибудь из завистников сказал после турнира, что Бертран де Борн не сделал попытки помочь одаренному трубадуру занять подобающее его талантам место.

– Клянусь Богом, любезный Бертран, что никто из ныне живущих никогда не посмеет обвинить в чем-то подобном вас, мой друг! – слушавший трубадура с вниманием тулузский граф вскочил теперь с места и готов был подбежать к доблестному рыцарю, дабы успокоить его лично, но сильная рука облаченного в красное зятя остановила благородный порыв старого графа.

– Если молодой человек не получит разрешение участвовать на нашем турнире, значит он как сын безродных родителей будет вынужден вернуться к себе домой. Я знаю, как простолюдинам сложно хотя бы раз оказаться на рыцарских турнирах, и понимаю, что на следующий год он может уже не найти в себе сил и средств для того, чтобы снова предстать на турнире. Я же пекусь о том, чтобы иметь возможность сражаться с действительно сильным противником, коим может оказаться этот юноша. Да и не только я, – сверкая глазами, Бертран обвел взглядом достойное собрание. – Клянусь честью, что присутствующие здесь рыцари скорее последуют моему примеру и откажутся от участия в турнире этого года, нежели позволят, чтобы о них думали, как о слабаках и трусах, боящихся бросить поэтический вызов новому противнику!

В зале поднялся неодобрительный гул, несколько человек повскакали с мест, поддерживая благородное негодование Бертрана. Все они рвались в бой, не желали и капли снисхождения ни от кого другого, как от собственных дам.

– Но молодой человек не был представлен турниру по заведенным правилам. – Пытаясь перекричать собрание, надрывался правитель Каркассона Рожер-Тайлефер. – Он не представил никаких грамот, никто не поручился за него до звука медных труб, возвещающих об окончании записи.

Ответом ему был настоящий гвалт. Рыцари вставали со своих мест, громко возмущаясь произволом.

– Позвольте и мне, пусть запоздало, просить за моего ученика Пейре Видаля и предоставить необходимые для участия грамоты, – из левого прохода, расталкивая лучников и раздавая зуботычины нерасторопной челяди, к центру зала пробирался де Орнольяк. – Ваша милость, благородное собрание. Вот грамоты Пейре Видаля, – он поднял над головой бумаги и со значением положил их перед старым графом.

– Но не будет ли нарушением всех правил и установленного порядка, если мы примем грамоты на участие в турнире после того, как шестеро участников первого тура скрестили между собой поэтические копья? – перекрикивая ор, обратился старый граф к собранию. Ответом ему были радостные крики и бряцанье оружия. – Тогда я передаю полномочия принять единственно правильное решение королеве предыдущего турнира несравненной донне Бланке. И да будет Господь ее поводырем.

В наступившей тишине прекрасная Бланка, поддержанная дамами, вышла на середину зала, где ее королевская диадема сразу же засверкала в свете факелов, точно вдруг проснулась заключенная в ней сила.

Де Борн, Рюдель и де Орнольяк встали на колени, их примеру последовал Пейре.

– Властью, данной мне на прошлом турнире и теперь, я дозволяю трубадуру Пейре Видалю участвовать в турнире. Для того же, чтобы никто из собравшихся не был в обиде из-за того, что Пейре не обнажал поэтического копья на первом туре, а лишь способствовал победе прославленного принца и трубадура Джауфре Рюделя, я повелеваю ему теперь петь для почтенного собрания. И пусть эта песня послужит свидетельствованием моего правильного решения.

Она подошла к Пейре и провела белоснежной рукой по его золотым волосам.

– Юный трубадур! Я желаю тебе удачи в этом бою и буду молить Господа о ниспослании тебе победы, – с этими словами прекрасная королева вернулась на свое место, прославляемая благородными рыцарями.

Все это время Пейре едва мог унять биение своего сердца. Еще минуту назад его удача прямехонько шла ко дну, и вот сразу же несколько рук вытащили ее на твердую почву. Джауфре, Бертран, Луи и, главное, королева прошлого турнира божественная Бланка, излившая на несчастного юношу свой неземной свет и пожелавшая дотронуться своей лилейной ручкой до его волос! Пейре едва сумел взять себя в руки и, дождавшись тишины, запел.

Его голос – чистый и звонкий – легко заполнил турнирный зал и сердце каждого присутствующего там трубадура и дамы, не оставив равнодушных. Увлекшись, Пейре позволил своей песне нестись аллюром, увлекая за собой слушателей, а затем вдруг взвиться вверх неожиданной трелью. Белая лютня изливала на благородное собрание потоки божественных звуков, в то время как голос Пейре не уступал ей красотой и силой.

Зал задохнулся и излился в громогласных восторгах, бряцании оружия, стуке, топанье, хлопках и слезах благодарности, когда Пейре, закончив, поднял глаза на своих благодарных зрителей.

– Досточтимый Пейре Видаль, ты доказал свое право участвовать в сегодняшнем турнире и оспаривать рыцарское звание, – ответил за всех граф. – Если с мечом и копьем ты справляешься не менее искусно, нежели со своей волшебной лютней, если у тебя есть верный конь и твои манеры позволяют допускать тебя в общество дам – быть тебе рыцарем!

После этого торжественного обещания все снова расселись по своим местам, и герольды начали вызывать на поэтические поединки славных трубадуров, судьба которых была к ним в этот день немилостивой, так как им выпало показывать свое искусство после Бертрана и Пейре.

В тот день в Тулузе на поэтическом турнире выступало немало знаменитых трубадуров, но всех их затмила история с появлением на турнире Пейре. Не было в тот день в замке и за его пределами человека, который не пытался бы предсказать, как будут развиваться дальнейшие события и что произойдет с похожим на ангела мальчиком-трубадуром.

Да смилуется небо над ним. Аминь.

О том, как продолжался Тулузский турнир

Всего на поэтический турнир было допущено двадцать четыре трубадура, составлявших двенадцать пар – вдвое меньше от числа желающих. Но, по распоряжению достославного Рожера-Тайлефера, написавшего новый турнирный кодекс, к участию в столь знатной потехе могли быть допущены либо известные трубадуры, отказ которым мог навлечь серьезные неприятности для Тулузского дома, либо трубадуры, за которых ручались высокопоставленные особы. Так что многие приехавшие на турнир менестрели так и уехали, не солоно хлебавши.

После первого боя состав участников уменьшился наполовину – двенадцать трубадуров, готовых скрестить поэтические копья, сделались на краткий миг исполнения песни непримиримыми противниками.

Второй поединок оставил шесть претендентов на победу. Их имена: Бертран де Борн, Луи де Орнольяк, Гийом де ля Тур, Лоренцо де Морсанваль, Готфруа Ларимурр и наш герой Пейре Видаль.

Жребий распределил пары для поединков следующим образом: первыми должны были помериться силами благородный Бертран де Борн виконт Отфора и доблестный Готфруа Ларимурр из замка Табор. После них итальянский трубадур Лоренцо де Морсанваль из города Падуе должен был скрестить музыкальные и поэтические мечи с Пейре Видалем, и последними по жребию, а не по значимости преклоняли на встречу друг друга копья Луи де Орнольяк и трубадур из Тулузы Гийом де Ля Тур.

Перед третьим туром трубадурам и зрителям было предложено отдохнуть, наблюдая потешные бои, жонглирование горящими головнями и другие диковинные штуки. Зрители заключали пари на победу полюбившихся им трубадуров. Прекрасные дамы слали дуэний с записками и амулетами, наделенными волшебной силой способствовать скорейшей победе избранника.

Взволнованный и потрясенный до глубины души произошедшими событиями Пейре не мог ни есть, ни пить. Все его мысли были заняты турниром и тем, что происходило вокруг. Его голова кружилась, а сердце было готово выскочить из груди. Да и было отчего: его хвалили, подбадривали, дружелюбно хлопали по плечу, прелестные создания шептали ему добрые пожелания своих хозяек.

– Считай, что ты уже посвящен в рыцари, – шепнул де Орнольяк очумевшему от свалившихся на него впечатлений Пейре. – Один тур – и ты на коне! Ты хорошо начал, прикончи итальяшку и победа у тебя в кармане. Что же касается рыцарского поединка, то тут тебе не удастся покрасоваться сегодня. Разве что кто-нибудь из рыцарей разрешит биться с тобой своему оруженосцу. Видишь ли – рыцарский кодекс суров. Ты не можешь бросать вызов рыцарю, не будучи сам рыцарем. Так что, мой тебе совет: сосредоточься на победе в этом турнире и не лезь на рожон после того, как ты почти достиг мечтаний своей жизни?! – он весело рассмеялся.

– Не говорите так! – Юноша испуганно перекрестился. – Удача не любит, чтобы ее подначивали. Благородный Лоренцо де Морсанваль, по чести, не кажется мне слабым соперником, а если я не сумею вырвать у него победу, вы же слышали, достославный граф – хозяин замка, сказал, что посвятит меня в рыцари, если я буду одним из трех.

– Ну и будь одним из трех! Или зачем ты на свет родился? Докажи, что ты лучший! – он хлопнул Пейре по плечу, отчего молодой человек чуть не упал на пол, опозорившись на все высокое собрание. – Впрочем, если итальянец и выбьет тебя из седла, я думаю, что ты быстро найдешь себе службу менестрелем в одном из замков, да хоть к этому олуху Рюделю. Тем более что он к тебе благоволит. В трубадурском деле же как – высокое положение, титул и богатство, конечно, вещи не последние, но не самые главные. То есть, если все это идет тебе в руки – ясное дело – грех отказываться. В Святой земле, например, происхождение – пустой звук. Там ты можешь стать тем, кем хочешь и, главное, кем достоин. Хоть рыцарем, хоть королем. В трубадурском же мастерстве все это не помогает – тут либо ты божьим промыслом поэт, либо пшик – пустое место. Но для начала тебе необходимо собрать все свои силы, призвать всех своих святых и либо надеть себе на голову золотую корону турнира, либо воспользоваться случаем, набрать побольше выгодных знакомств и зацепиться за чьим-нибудь троном.

Пейре вздохнул. Простые слова трубадура подхлестнули его воображение. Де Орнольяк был тысячу раз прав, возвращаться домой – значит жениться на дочери кого-нибудь из соседей, заняться ремеслом и похоронить себя для рыцарства и поэзии на всю оставшуюся жизнь. Потому что достаточно сделать шаг в трясину, а она уже постарается затянуть тебя по самую шею. Он посмотрел на весело обсуждающего что-то с молодой красоткой итальянца и возблагодарил небо, что его противник не Луи де Орнольяк и не Бертран де Борн. Де Морсанваль хоть и виделся ему сильным трубадуром, но перед этими двумя трубадурами – и особенно перед Бертраном – Пейре преклонялся и робел. Кроме всего прочего, итальянец был чужаком. Пейре сжал кулаки, представляя себя во время учебного боя рядом с чучелом противника, которому Пейре должен был наносить поставленные де Орнольяком удары. Да, об Лоренцо де Морсанвале следовало думать как о чучеле, до которого Пейре не было никакого дела. Как о камне, через который следовало перепрыгнуть, как о мосте, через который надо было перебраться на другую сторону реки. И если Бертрана де Борна – героя, трубадура и рыцаря – он боготворил, если учителю был благодарен, то итальянец представлял собой досадную преграду, пройдя через которую он – Пейре – получал обещанную награду. Таким образом, из блистательного трубадура, веселого и жизнерадостного человека Лоренцо де Морсанваль в воображении Пейре превратился в лишенный души и самого права претендовать на что-либо предмет.

В этот момент итальянец бросил взгляд на своего противника и, прочтя в его глазах свой приговор, резко замолчал. Секунду, минуту или чуть больше велся странный поединок взглядов, пока Лоренцо не сдался, показав Пейре свою спину.

Монарший суд

Бездействие начинало угнетать Видаля. Перекинув через плечо белую лютню, он вышел из турнирного зала на старую широкую каменную лестницу. Он не боялся опоздать к началу решающего поединка, потому как трубы герольдов были слышны далеко за пределами самого замка, и с каждым туром они становились все громче и громче, все настойчивее и настойчивее медные голоса их призывали судьбу поскорее разобраться в своих планах и выбрать нового короля поэтов.

На лестнице царило оживление, вверх и вниз летали нагруженные бочонками с вином и угощениями слуги, щеголяли новыми кольчугами и бравым облачением рыцари, кто-то здоровался с Видалем, кто-то старался улыбнуться и подбодрить молодого человека. Пейре искал Рюделя. Слова де Орнольяка о том, что сегодня ему предстоит либо определиться в жизни, либо продолжить жалкое существование, не вылетали из головы. Трубадуры мессена Джауфре Рюделя сами прочили для Пейре место в свите своего господина, сейчас на турнире он помог принцу выстоять против козней Бертрана, а значит, можно было надеяться на что-то большее.

Пейре дотронулся рукой до стены и неожиданно ее холодный камень показался молодому человеку теплым и приветливым. Замок притягивал Пейре и манил, как начавшая вдруг обретать телесные контуры мечта. Он представил себя трубадуром этого замка. И на душе его потеплело.

Теперь было необходимо встретиться с принцем и, упав перед ним на колени, умолить его сделаться сюзереном и покровителем бедного трубадура. Как-никак на турнире Пейре оказал Джауфре услугу, и сам принц уступил ему свое место участника – значит, хотел, чтобы Пейре сделался рыцарем. Рыцарем, который затем сможет мечом и лирой служить интересам Рюделя и всей Блайи.

Именно так и случится. Безусловно, благородный Рюдель доведет дело до конца и заберет юного трубадура к себе. Остаются еще неясные отношения с Бертраном, перед которым Пейре откровенно преклонялся. Сэр Бертран был другом его учителя, но именно против Бертрана де Борна Пейре заточил свой поэтический клинок, спасая от позора принца. Об этом следовало подумать. При одной мысли о том, что де Борн может стать его врагом, Пейре пробил холод. Он инстинктивно боялся Бертрана и одновременно любил его самой преданной и верной любовью. Он боготворил трубадура и его суровую музу, а с богами, как известно, не принято спорить.

Пейре спустился вниз по лестнице и свернул в узкий, темный коридор. Здесь, укрывшись от любопытных взглядов челяди и гостей, он мог немного побыть наедине с собой, чтобы привести мысли и чувства в некоторое подобие порядка.

Итак, вчера, когда он впервые увидел Бертрана, тот чуть не убил и его и де Орнольяка. Помнит ли об этом Бертран? Если и помнит, вряд ли придает этому значение. Мало ли кого он когда-либо пытался убить. Далее, когда Пейре заслонил своей лютней Рюделя, понял ли Бертран, что его замысел раскрыт, или посчитал поступок юноши данью дружбы и вассальной преданности господину? Лучше бы, конечно, второе. Пейре прижался лбом к стене. Если Бертран понял, что его секретный разговор с Рожером-Тайлефором стал как-то известен молодому трубадуру, значит, он должен докопаться до того, как это произошла. Вычислить предателя в собственных рядах, крысу в стенах. Как он это сделает?

Мысли скакали, как блохи от зажженной головни. Пейре закрыл глаза и попытался сосредоточиться.

Каким образом Бертран может выяснить имя предателя? Только вырвав его у самого Пейре. Другого способа нет. Как это можно проделать? Выкрасть трубадура, это можно доверить слугам, и затем, довезя его до ближайшего леска, привязать там к дереву и пытать, пока тот сам не выдаст источник.

Пейре, конечно, хватятся, но если похищение проделают слуги, то, в крайнем случае, со слуг и станут спрашивать. Он же, Бертран, останется как бы ни при чем. Тем более что все участники и гости турнира присягнут на Библии, что во время первого тура он – виконт Отфора – стоял на коленях перед королевой турнира прошлого года и тулузским графом, моля дать пареньку шанс.

Пейре глубоко вздохнул, набирая в легкие воздух и моля святого Георгия явить ему божью милость, дать возможность сначала получить заветное посвящение в рыцари, а уж потом встретиться с Бертраном. Как-никак рыцарь – пусть даже свежеиспеченный – это птичка поважнее, нежели сын ремесленника, которого можно пытать в лесу зажженной головней или повесить на первой сосне. Рыцарь требует рыцарского к себе отношения. Во всяком случае, права на поединок. Пейре воздел очи к небу, и тут же холодное лезвие коснулось его шеи, а второе кольнуло в бок.

– Рыпнешься, убью, – пообещал за спиной незнакомый голос. Пейре застыл, быстро соображая, что можно сделать. За спиной лютня, и значит, если резко повернуться, есть надежда, что напавший сначала столкнется с ней. Молодой человек напружинился, но воин за спиной, по всей видимости, хорошо знал свое дело, потому что в бок снова кольнуло, да так, что у Пейре от боли потемнело в глазах и на лбу выступил пот.

– Я говорю, не дергайся, если жизнь дорога, – рука воина проворно прошлась по поясу Пейре, вытащив припрятанный там нож. – Слушай меня, щенок, и если хочешь выжить, делай что говорю. Понял?

Пейре кивнул.

– Хорошо. Тебя хочет видеть одна высокопоставленная особа. Так что мы с тобой сейчас обнимемся, как старые друзья, и я провожу тебя куда нужно. Но учти, гаденыш, если что – мне моя жизнь не дорога, пикнешь, сразу на нож насажу. Уяснил? Ну и хорошо, – он развернул Пейре лицом к себе. Это был не Бертран.

Крепкий светловолосый старик с двумя косами, как это иногда еще носят германцы, смотрел на молодого трубадура глазами свирепого лесного волка.

– Кто вы и кто вас прислал? – выдавил из себя Пейре. Факт, что напавший оказался не тем, кого предчувствовал он увидеть, неожиданно придал трубадуру сил и уверенности. – Вы, должно быть, ошиблись, почтеннейший. Я первый раз на турнире и вряд ли успел кого-то обидеть? Что же до этой вашей высокопоставленной особы, то никуда я не пойду, потому что, черт возьми, это глупо! – страх заставил юношу тараторить. – Скоро затрубят к началу поединка, и любой, кто увидит меня вне зала турнира, сочтет своим долгом подойти и напомнить о моем поединке с благородным итальянским трубадуром! – Он уже не боялся ничего и никого. Пейре трясло, его голос срывался. – Скажу больше – поскольку я на турнире в первый раз, ваша рыцарская братия, без сомнения, поставила на меня немалые деньги, любой, кто увидит меня после сигнала герольдов, решит, что я струсил, и притащит меня в турнирный зал за шиворот! Так что я не дурак, чтобы идти куда-то с вами и подставлять себя под ваш нож или их мечи! – Пейре расхохотался. – Если эта высокопоставленная особа, как вы говорите, желает видеть меня – пусть пожалует сюда!

– Все сказал? – светлые пронизывающие, точно два острия, глаза смотрели на Пейре, не мигая. – Твой турнир будет задержан, так что никто тебя не хватится. Впрочем, если ты отказываешься идти сам, ничто не помешает мне выпустить тебе кишки прямо здесь. Особе же, пославшей меня, я скажу, что ты вздумал сопротивляться, и в честной схватке мне пришлось прирезать тебя. Как тебе такая песня, трубадур?

Пейре прикусил губу. Незнакомец снял с плеча молодого человека лютню и, взяв в руку инструмент, подтолкнул его к выходу. Они без лишних проблем миновали двор, прошли мимо турнирного поля и конюшен и остановились перед шатром Рюделя. Германец весело приоткрыл тонкий полог, пропуская вперед себя юного трубадура,

В шатре были все та же троица – принц Джауфре Рюдель и его извечные попойщики Густав Анро и Этьен Шерри. Пейре взглянул еще раз на германца и только тут вспомнил, что видел его вчера в свите принца. Вся компания мирно закусывала. Огромные мясные пироги и дивно благоухающие куски жареного мяса были разложены прямо на подносах. При виде Пейре гасконец порывисто привстал и, тыча в сторону вошедшего обглоданной костью, зашептал что-то на ухо принцу. Джауфре поднял кружку с пенистым пивом и, отпив из нее добрую половину, посмотрел в глаза ничего не понимающего Пейре.

– Так, значит, это ты?

Решивший поначалу, что все происходящее – шутка, Пейре увидел лежавшую неподалеку изуродованную гитару и упал на колени.

– Пейре Видаль, вчера я спас твою негодную жизнь, пригрел тебя в своем доме, а ты… вот как ты отплатил мне! Черной неблагодарностью! – он вскочил и, сверкая очами, подошел к готовому провалиться сквозь землю мальчику. – Можешь ты что-нибудь сказать в свое оправдание?

Пейре молчал.

– Да что его спрашивать, низкая душа! Предатель! Я же сам видел, как этот плебей вчера ночью подпилил струну! – гасконец бросил в Пейре костью. Но тот даже не поднял руки для того, чтобы защитить лицо. – Видите, мой принц, ему даже нечего сказать в свое оправдание. Дозвольте мне разрубить его прямо сейчас на мелкие кусочки?

– Ты видел, как Видаль подпилил струны? – молчаливый Густав смерил приятеля недобрым взглядом.

– Как тебя сейчас! – гасконец вынул из ножен меч и подошел к коленопреклоненному трубадуру.

– И когда это произошло? – не отставал Густав.

– Когда ты, мой друг, дрых, выводя своим длинным носом известные рулады, – гасконец терял терпение.

– Ночью? А почему тогда ты не остановил подлеца и не спас бесценную гитару сиятельного принца? – Анро потянулся за бочонком и, держа его в одной руке, а кружку – в другой, наполнил ее свежим пивом.

– А действительно, Этьен, почему ты не поймал Пейре за руку? – вступил в разговор принц. – Как мы теперь можем доказать, что струны испортил именно Видаль? Твое слово против его слова…

– Мое слово – слово сквайра, его слово… – сэр Шерри сплюнул. – Но откуда я мог знать, зачем ему понадобилась гитара? Он же на ней весь вечер играл! Я и думал, что парень никак успокоиться не может. Что плохого, если поиграет человек на сон грядущий, все ведь слышали, как он это умеет…

– А почему тогда перед турниром не сказал, что инструмент негоден? – не отставал от него Густав. – Нескладно как-то получается: сначала Пейре Видаль калечит гитару принца, а затем выходит выручать его на турнире? Что-то не складывается… Может, струны подрезал кто-то другой?

– Все отлично складывается – Пейре Видаль хотел стать первым менестрелем при вас, ваша милость, – гасконец умоляюще посмотрел на своего принца, но тот не сводил глаз с не пытающегося сопротивляться или оправдываться юноши. – Поэтому он и подстроил все так, чтобы вышло, будто бы он герой и вам помогал. А на самом деле… Ваша милость, да неужели же мы ему даже ушей не отрежем? В самом деле! Да спросите вы хоть у своего сокольничего, что приволок сейчас этого крысеныша. Бывало ли когда, чтобы смерду сошло с рук такое дело?!

– Оно, конечно, верно, – отозвался германец. – Наказать – это, конечно, можно. И Этьен дело предлагает – в смысле уши отрезать. Меня только одно смущает – уши ведь не продашь. А струны, я думаю, большущих деньжат стоят. Так что с ушами или без, а парня-то, похоже, придется на службу брать, иначе как с него, огольца, долг-то спрашивать?

– Еще чего – после такого и на службу! – гасконец подскочил к сокольничему с занесенным над головой мечом, но тот ловко перехватил оружие, свалив самого Этьена на землю.

– Не балуй, господин сквайр, а то, не ровен час, порежетесь, – германец улыбнулся, обнажив кривые клыки, и, демонстративно повернувшись к гасконцу спиной, подошел к Пейре. – Отвечай, трубадур, как ты замыслил подобное вероломство? И когда? После того, как Шерри поведал тебе о том, как слаб в трубадурском искусстве сиятельный принц, или позже, когда подъехал гонец из замка?

Пейре кивнул.

– Все он врет. И парень и этот… – Этьен покосился на строгого сокольничего.

– Что, я вру? О гонце или о том, как ты, шельмец, сидя на крыльце харчевни, битый час рассказывал парню, как переживаешь за своего господина? Что он слабый поэт и не бог весть какой музыкант? Скажешь – не переживаешь?

– Я… – Шерри не знал, что отвечать. О гонце знали все, что же касается разговора с Пейре, то тут могли появиться и другие свидетели.

– Так, значит, ты, Этьен, считаешь меня слабым поэтом? – улыбка принца не предвещала ничего хорошего.

– Я… ни в коем случае, я всегда превозносил ваш удивительный дар! – сжался гасконец.

– А почему тогда ты переживал за исход турнира?

– Ваша милость, – Густав подошел к принцу. – Я думаю, что, говоря по справедливости, Пейре Видаль не так уж и виноват. Он добрый и впечатлительный юноша – только и всего…

– Значит, и ты предрекал победу Бертрану? – принц обреченно плюхнулся на подушки, подавая сокольничему свою кружку, для того чтобы тот мог наполнить ее пивом, и предложил ему самому присоединиться к скромной трапезе.

– Бертран де Борн – очень опасный противник, – Густав вздохнул. – Я всегда ценил проницательность вашего высочества, но… что греха таить – боевая муза Бертрана нравится публике больше, чем ваши чувственные песни.

– Это правда, верный Анро. Но почему ты сам не попытался отговорить меня от участия в поединке? Ведь ты знал, что Бертран побьет меня и сделает посмешищем.

– Знал-то он знал, да только на такие подвиги у вашего Густава кишка тонка, – нашелся сокольничий. – Не браните его, сеньор. Что он, по-вашему, должен был на ключ вас запереть или ноги переломать? Так вы, пожалуй, и без ног нашли бы способ туда добраться. А паренек, он, конечно, виноват, и струна погибла – за это, понятное дело, рассчитаться нужно, но только, положа руку на сердце, он же вас и спас.

– И что же ты предлагаешь – наградить человека, который поломал гитару, сделанную уникальным мастером? – Принц нахмурил брови, но Пейре уже понял, что гроза миновала.

– Наградить или казнить – это на ваше усмотрение, – сокольничий проглотил кусок мяса и облизал жирные пальцы. – По мне, так, что ни решите – все хорошо. Скажете уши обрезать или велите повесить – пока он не рыцарь, он в нашей власти. А в случае чего – я целиком вину на себя возьму.

– Подойди сюда, – Рюдель поманил Пейре, и тот, поднявшись, на затекших ногах подошел к снова усевшемуся за трапезу принцу. – Тебя, конечно, стоило повесить… – Рюдель сплюнул на земляной пол. – И я бы это с удовольствием сделал, но хороших трубадуров следует ценить – поэтому я тебя прощаю.

Пейре кинулся перед принцем на колени и облобызал его руку.

– Скажу больше. Я не стану препятствовать твоему посвящению, хотя это было бы справедливо. Признаться, поначалу я хотел взять тебя в свой замок, но после того, что произошло, боюсь, это будет уже сверх меры. Тем не менее я должен сказать, что благодарен тебе за то, что ты пришел ко мне на помощь, не побоявшись выступить против Бертрана де Борна. Поэтому я не отказываю тебе совсем в своем покровительстве и обществе и возможно, что когда-нибудь, когда мы с тобой встретимся снова, мой гнев по поводу оскверненной гитары поутихнет, и тогда мы сможем попытаться снова стать друзьями. Сейчас же ты уйдешь. Я от всего сердца желаю тебе победить и найти себе достойного хозяина.

На глаза Пейре навернулись слезы, он хотел поблагодарить Рюделя за то, что тот сохранил его жизнь, но не мог этого сделать. Словно в тумане или дурном сне он ощутил знакомую тяжесть лютни, и в следующее мгновение кто-то властно подтолкнул его к выходу.

В этот момент зазвучали трубы герольдов.

На негнущихся ногах Пейре возвращался в турнирный зал. Рядом с ним туда же шли веселые толпы, кто-то снова бил юношу по плечу, кто-то желал удачи. Пейре не видел никого вокруг, не запоминал имен и лиц. Вместе с Рюделем из его жизни уходила сама надежда найти себе место трубадура при влиятельном, богатом и знаменитом сеньоре. Он вернулся на свое место одним из последних, за что тут же получил выговор от де Орнольяка,

Пейре осушил поданный ему местным пажом кубок, так и не поняв, что пьет, убрал с лица непослушные волосы и замер в ожидании вызова.

О том, как проходил решающий турнир трубадуров в тулузском замке

Трубы герольдов возвестили о начале предпоследнего и решающего поэтического поединка. Первыми, как это и было предписано заранее, для поэтического боя были приглашены прославленный трубадур и виконт Отфора благородный Бертран де Борн и его менее знаменитый противник, лучший трубадур из замка Табор, Готфруа Ларимурр.

Кожаная одежда Бертрана в этот раз была дополнена тонкой, словно туманное облачко, женской вуалью, которую галантный кавалер прикрепил к своему плечу на манер гигантского цветка. Этот самый цветок Бертран то и дело прижимал к губам, многозначительно целуя прозрачные лепестки и вдыхая тонкий запах. При виде такого великолепия у Пейре перехватило дыхание, а из головы как бы сами собой выветрились печальные мысли о потерянной Блайи и принце Джауфре Рюделе.

Возможно, кому-то из наших почтеннейших читателей покажется странным столь быстрое возвращение к жизни из той бездны отчаяния и печали, в которой Пейре оказался по вине своего горячего сердца и искреннего желания спасти от бесчестия славного принца Джауфре Рюделя, но Пейре был еще так молод и, наверное, просто не умел еще предаваться долгой скорби. Возможно, виной тому был его легкий и незлобивый характер. Или, глядя во все глаза на распустившийся на плече Бертрана де Борна цветок любви, он вдруг осознал, что, случись ему выбирать королеву турнира, он не сможет назвать ни одного женского имени, так как не знаком ни с одной из присутствующих на турнире дам, кроме королевы прошлого года донны Бланки.

Согласитесь, такое откровение должно было не просто отвлечь юного поэта от горестных дум, но и начисто выбить его из седла, потому что, как всем известно, рыцаря определяют следующие вещи.

Что бы ни произошло, рыцарь должен быть опрятно одет, потому как никогда не знаешь, что припасла для тебя судьба – встречу с королем, любовное свидание, честь сразиться на турнире с каким-нибудь странствующим рыцарем или быть убитым.

Рыцарь должен быть галантным и уметь ухаживать за дамами, благосклонности которых он может добиваться как ратными подвигами, так и слагая стихи и играя на музыкальных инструментах.

Рыцарь получает свое первое посвящение в кругу рыцарей, и второе посвящение дает ему дама сердца, которой у Пейре не было и в помине.

Меж тем Ларимурр запел, аккомпанируя себе на трехструнной гитаре. Пейре повернулся к вольготно устроившемуся на своем кресле Луи де Орнольяку как раз в тот момент, когда тот разворачивал какое-то письмо. Стоявший тут же посыльный еле держался на ногах. Его одежда, волосы и лицо были покрыты пылью, рука лежала на рукояти меча. Возможно, повстречай Пейре этого человека еще вчера у гостиницы, в которой остановился Рюдель, или на рыночной площади, он не обратил бы на него никакого внимания, но здесь, среди великолепной публики, этот серый от пыли воин представлял собой небывалое зрелище. Нетерпеливым движением де Орнольяк разломал печать и развернул свиток. По тому, как изменилось лицо учителя, Пейре понял, что произошло что-то из ряда вон. Неожиданно де Орнольяк забылся до такой степени, что вскочил на ноги и, делая знаки нетерпеливо прогуливающемуся вдоль линии заграждения Бертрану, подбежал к приятелю. Де Борн порывисто схватил листок и, вперившись туда взглядом, застыл на месте.

Ларимурр пел балладу о золотом соколе, принесшем с небес Божье благословение и научившем первого трубадура благороднейшему искусству миннэ. В другое время Пейре с удовольствием послушал бы эту поучительную историю, сейчас же он смотрел на Бертрана и де Орнольяка, гадая о содержимом таинственного письма.

Ситуация становилась все страннее и страннее: вместо того чтобы чинно слушать соперника, Бертран вдруг начал крутить головой, выискивая кого-то среди публики. Затем он бросил свою черную лютню на руки де Орнольяка и сделал попытку покинуть турнирный зал, но, должно быть, вовремя одумался и, шепнув что-то другу и забрав инструмент, вернулся на отведенное ему для ожидания место.

Ларимурр закончил легенду и изящно поклонился собранию. После этого, не дожидаясь окончания хвалебной речи герольда, в центр зала вышел Бертран де Борн. И хотя у Пейре не было возможности хорошо узнать характер знаменитого трубадура, он понял, что в этот момент Бертран меньше всего на свете расположен к песнопениям. Светлые глаза трубадура метали молнии, пальцы дрожали, а на упрямом лбу вспухли вены. Казалось, что весь он, как натянутая тетива лука, секунда, воздух разорвет легкий свист и душа его сорвется с тетивы напряженного сердца и ринется в неизвестность.

Вместо предисловий и игр с залом Бертран сразу же пошел в яростную атаку, целью которой была победа или смерть. Оглушенный, ошеломленный Пейре внимал гению Бертрана, когда кто-то нежно дотронулся до его плеча.

За спиной юноши стоял незнакомый рыцарь в серой кольчуге и шлеме с крестом, нижняя часть которого закрывала его переносицу. Господин был невелик ростом и коренаст, его светло-карие глаза казались почти что янтарными, кроме того, незнакомец был рыж или, скорее, ржав. Пейре вопросительно посмотрел на рыцаря.

– Ваше имя Пейре Видаль? – отчетливо спросил незнакомец, убирая руку с короткими узловатыми пальцами с плеча юноши.

– Да, это мое имя, – Пейре вежливо поклонился, отмечая про себя, что рыцарь опоясан сразу же двумя мечами, кроме того, за поясом и из голенища левого сапога у него торчали рукоятки кинжалов. После общения с ножами германца Пейре мог по праву считать себя стреляным воробьем и не согласился бы выйти вместе с этим рыжим даже на один шаг из турнирного зала.

– Я слышал ваше выступление, мой юный друг, и хотел бы предложить вам место трубадура в моем замке, – тихо, но внятно произнес ржавый рыцарь.

– В замке?! – Пейре чувствовал себя на вершине блаженства, – Как мне называть моего повелителя и господина? – спросил он, но тут Бертран умолк, и публика разразилась громом оваций, из-за которой, о горе, он не расслышал произнесенного имени.

Подчиняясь всеобщему порыву, Пейре посмотрел на раскрасневшегося и, по всей видимости, довольного Бертрана, победа которого была теперь более чем очевидна,

– Sol oriens! – произнес старый граф, показывая на Бертрана и одновременно кланяясь ему. – Sol oriens – Победа за благородным Бертраном де Борном, виконтом Отфора. И эта победа безусловная, как то, что солнце встает на востоке – Sol oriens!

Бертран картинно раскланялся и вернулся на свое место, провожаемый радостными возгласами и рукоплесканиями.

Пейре поправил одежду, пригладил волосы и, сложив руки, произнес благословенную молитву Деве. Меж тем герольд начал рассказ о славных подвигах благородного итальянского рыцаря Лоренцо де Морсанваля, подготавливая зал, в котором, казалось, продолжали звучать бравурные ритмы де Борна. Постепенно, однако, герольду удалось переломить общий настрой публики или, во всяком случае, добиться относительной тишины. После чего в центр зала вышел высокий итальянец, баллады которого Пейре слышал на предыдущих поэтических поединках.

Морсанваль играл на старинной арфе, и его пение разительно отличалось от призывных сирвент Бертрана. Лоренцо пел балладу о том, как непорочная и благородная во всех отношениях дама провожала в крестовый поход своего рыцаря. Рыдая затем в зарослях невиданных цветов, вздыхая и жалуясь на свою безрадостную судьбу. Утешить прекрасную даму решается сам бог любви Амур, который успокаивает ее и обещает хранить от стрелы, меча и копья доблестного Палладина любви. С тем чтобы тот явился к ней живым, здоровым и увенчанным славой.

Слушая поучительную балладу сеньора Морсанваля, Пейре лихорадочно соображал, что петь самому. Для своего выхода он еще дома вместе с де Орнольяком выбрал перепетую им как-то для матери легенду о влюбленных, разлученных злой судьбой и ожидающих встречи друг с другом в этой или следующей жизни. Но сейчас эта, довольно смелая легенда, словно утрачивала половину своего очарования. Пейре мысленно перебрал в голове имеющийся у него запас песен и остановился на одной, страстной, дерзновенной и почти что кощунственной песне признания в любви рыцаря своей придуманной возлюбленной, чей образ как две капли воды походил на лик Девы Марии в церкви, в которой любил молиться рыцарь.

Когда отшумели аплодисменты и герольды прославили впервые участвующего в турнире и мечтающего о посвящении в рыцари мальчика, похожего на небесного ангела, Пейре вышел в центр зала и, нежно перебирая струны белой лютни, запел. Его голос поднимался все выше и выше, нежно и верно штурмуя небеса, за которыми рыцарю из песни виделся ангельский образ его возлюбленной. Лютня рыдала, звеня тысячью хрустальных колокольчиков-ангелов, голос же Пейре вдруг взвился вверх и истончился до такого звука, от которого у присутствующих побежал мороз по коже, а сердца замерли, как от невиданной прежде ласки.

Колдовской эффект добавил еще тот факт, что солнце, с самого начала предпоследнего турнира поэтов спрятавшееся за тучу, вдруг выбралось из своей небесной тюрьмы и озарило фигуру Пейре, высветив его прекрасные золотые волосы. Это произошло как раз в тот момент, когда умирающий от любви рыцарь узрел, наконец, свою небесную даму и, не выдержав свалившегося на него счастья, отдал Богу душу.

После выступления Пейре зал неистовствовал, не отпуская юношу и требуя, чтобы он продолжил пение. Чего, по правилам турнира, не мог позволить ему даже сам старый граф.

Забегая вперед, хочется сказать, что именно после необыкновенного успеха «Молитвы рыцаря» завистники начали поговаривать, что юный Видаль с его внешностью и голосом является певцом кастратом. Присутствующие в зале итальянцы наперебой рассказывали, как подобная операция проводится в их землях и какой пользы можно добиться в результате нее. Поэтому сразу же после окончания предпоследнего выступления трубадуров разгоряченные рыцари поймали во дворе замка пятерых мальчишек и, не мудрствуя лукаво, лишили их всего мужеского. После чего означенные юнцы, правда, не запели ангельскими голосами, но один из них после долгого лечения все же выжил и поведал сию горестную повесть гостившим в замке трубадурам, которые не преминули воспользоваться ею для создания своих новых песен на потеху копейщикам да лучникам.

После шумного успеха Бертрана и Видаля вышедшие друг против друга Луи де Орнольяк и Гийом де ла Тур, несмотря на прекрасные песни и блестящее владение инструментом, так и не смогли превзойти в искусстве пения своих предшественников. Тем не менее сирвента «Утреннего солнца» мессена Орнольяка и «История Орфея» сера Гийома де ла Тур были сразу же разучены менее удачливыми трубадурами и жонглерами, которые разнесли их затем по всем окрестным замкам.

К слову, «История Орфея» со всеми ее леденящими душу подробностями приобрела еще большую популярность через пару лет после памятного турнира в городе Тулузе, а еще точнее, после смерти самого Гийома.

Многие считали, что странный трубадур получил откровение свыше. В стихах, которые во время вечерней молитвы были ниспосланы ему его ангелом-хранителем, несчастный де ла Тур должен был прочесть свою собственную скорбную участь. Но, как это частенько случается, трубадур выбил из седла зазевавшегося провидца.

Но не будем скакать впереди лошади. История об этом уже не за горами.

Тулузский же турнир, как это, должно быть, предсказал уже прозорливый читатель, определил трех победителей: яростного Бертрана де Борна, умного де Орнольяка, таинственная фигура которого и по сей день хранит свои секреты, скрываясь в тени более ярких и удачливых рыцарей того времени, и, наконец, нашего героя Пейре Видаля. Стремительное продвижение последнего было встречено всеобщим ликованием и являлось чудом, возможным лишь в благословенных землях Лангедока, где рыцарем становились не только по праву рождения, но и по наличию божественной отметины, имя которой – талант! Да благословит Бог сей край, в котором любовь и искусство побеждало по праву красоты древние устои. Отжившие истины разбивались рыцарской перчаткой, лопаясь, подобно ореховой скорлупе, в которой уже давно не было ничего, кроме собственного праха, где милосердие было выше справедливости и любовь восседала на троне. Славьтесь, Лангедок, Прованс, Гасконь и Перигор, воспетые в бессмертных песнях твоих трубадуров!

О том, как Пейре Видаль лишился всего своего имущества, и о ночной вылазке

Пестрые, веселые толпы высокородной публики вперемешку со слугами, служанками, оруженосцами, дуэньями, менестрелями и прочим охочим до зрелищ сбродом занимали предназначенные для них лучшие места. Пейре улучил мгновение и, перекинув через плечо свою драгоценную лютню, выскочил к конюшням, где нетерпеливо били копытами боевые скакуны и слышался лязг да скрежет новых шлемов и кольчуг, которые оруженосцы помогали надевать своим господам. Взору Видаля предстало изумительное зрелище – прямо посреди скрытого от нескромных взоров зрителей дворика, в бело-розовых подштанниках и белой нательной рубахе, стоял тощий, словно старая кляча Пейриного соседа-водовоза, рыцарь. Его глаза лихорадочно блестели, борода и волосы были всклокочены и стояли дыбом. Нетерпеливо рыцарь переминался с ноги на ногу, ожидая, пока нерасторопный оруженосец снимет с вьючной лошади его боевые доспехи. Сам рыцарь, должно быть, только что прибыл и, не отдыхая и не пытаясь найти более укромного места, решил тотчас же вызвать кого-нибудь на поединок, для чего и стоял теперь раздетым, пыхтя от возбуждения и нетерпения.

Пейре прошелся вдоль стоявших в стойле лошадей, выискивая только что приобретенного де Орнольяком скакуна, но так и не отыскал белолобого. С самыми тяжелыми думами он проследовал до кузницы и, не найдя там ни трубадура ни лошади, вернулся к турнирному полю, где вниманию гостей были предложены потешные бои, прыгуны и поэты, сочиняющие по желанию заказчика письма и любовные записки.

Пейре приметил среди гостей алый плащ де Орнольяка. Учитель беседовал с яростно доказывающим ему что-то Бертраном и молчаливым Гийомом де ла Тур. Не желая мешать разговору, Пейре остановился в двух шагах от троицы и начал ждать. Наконец Бертран хлопнул де Орнольяка по плечу и, отсалютовав присутствующим, быстро сбежал со ступенек.

– На вашем месте, сэр Гийом, я бы несколько раз подумал, прежде чем отправиться с нашим другом в рискованное и, осмелюсь заметить, бессмысленное приключение, – де Орнольяк выглядел раздосадованным.

– Бессмысленные?! Когда это любовь была бессмысленной, досточтимый сэр Луи? – рассмеялся Гийом. – Я появился на этом свете исключительно из-за любви и живу только ради нее!

– Ваше дело. Только, помяните мое слово, – де Орнольяк скривился, – Бертран сегодня уедет к своему королю, крестоносцам, домашним делам, а вы-то, мой ангел, останетесь. И с чем, смею я вас спросить? Впервые судьба столь благоволит к вам. И что же – вместо того, чтобы попытаться произвести впечатление на достойных шевалье, вы отправляетесь с мессеном де Борном на поиски приключений! Которые, кстати, неизвестно чем для вас закончатся. Не рассчитываете ли вы, в самом деле, что Бертран де Борн заберет вас в свой замок в Перигоре? Если так – клянусь честью – вы выдумщик и неисправимый мечтатель!

– Я не настолько глуп, эн Луи, чтобы надеяться на милость де Борна. Да и он не настолько туп, чтобы держать меня в Аутафорте, подле собственной супруги. Кто как не трубадуры знают, чего ожидать от поющей братии. Поэтому я ничего не жду от драгоценного Бертрана, кроме того, что эту ночь его меч будет рядом с моим мечом, и его нож рядом с моим ножом. Небезопасно, мой друг, пробираться по ночам к сокрытым за семью запорами прекрасным феям, но когда рядом спутник… Во всяком случае сегодня на улице Сен Жерни у церкви Святой Екатерины нас не ждет ничего дурного. Кстати, эн Бертран берет с собой с десяток молодцов, со мной же будут двое моих верных оруженосцев, так что можете считать, что мы будем под охраной небольшого отряда и… Лучше оставьте этот тон, улыбнитесь и присоединяйтесь к нам…

Они обнялись и, насвистывая, Гийом неторопливо и вальяжно устремился по направлению, в котором за несколько минут до него удалился Бертран. Поравнявшись с Пейре, трубадур поклонился юноше и, получив ответный поклон, продолжил свой путь.

– Сэр Орнольяк, – Пейре почтительно склонился перед учителем, который весело наблюдал за приготовлениями к турниру. – Я хотел спросить у вас о своем коне и кожаных доспехах, сделанных для меня отцом… Где они, и могу ли я наконец-то надеть их?

– Конь, доспехи… – де Орнольяк, казалось, был раздражен вмешательством Пейре в его мысли. – О чем вы думаете, милый друг? Вам нужно готовиться к посвящению, молиться, искать даму сердца и достойного господина, вы же…

– Я как раз и хочу показать, чего я стою, – Пейре покраснел до корней волос. – Признаться, я был уверен, что принц Рюдель возьмет меня в свою свиту, но этой мечте было угодно остаться мечтой… Поэтому я хотел бы воспользоваться этим шансом, – он кивнул в сторону турнирного поля, – вы же сами учили меня владению турнирным копьем и знаете, что я не подведу вас. Быть может, кто-нибудь из достойных господ пожелает отправить против меня своего оруженосца или копейшика, чтобы я мог сразиться с ним.

– Коня нет, доспехов тоже, – отрезал де Орнольяк, не отрывая соколиных глаз от развешенных гербов.

– Нет коня? Нет доспехов? Но, доблестный сэр, мой отец дал вам денег для того, чтобы вы помогли мне подготовиться к турниру! – Пейре сжал кулаки и двинулся на де Орнольяка, но тот вовремя выбросил вперед кулак, на который юный трубадур налетел, как на тупое турнирное копье.

– Я обещал твоему отцу, щенок, что помогу тебе стать рыцарем. И это свершится, если сейчас ты не вынудишь меня убить тебя на месте, – прошипел он сквозь зубы. – Через несколько часов ты получишь посвящение, конь же, кованая одежда и деньги, пожалованные тебе отцом, пойдут в уплату дружеского совета, который я тебе сейчас намерен дать, – он глотнул слюны и, не переставая буравить юношу глазами, продолжил: – Мой совет – улыбайся, мозгляк, заводи знакомства, устраивай свою жизнь и не лезь под ноги мессену Бертрану! Понял?!

– Понял, – бледный от злобы Пейре не мог больше говорить. Развернувшись, он чуть ли не галопом вылетел с деревянных трибун, сбив с ног нерасторопного слугу и заехав по шее зазевавшемуся лучнику.

Больше часа Пейре не мог избавиться от раздираемой его на части злобы. Теперь он мог мечтать только об одном – вызвать проклятого де Орнольяка на поединок и, выбив его из седла, рассечь на сто маленьких кричащих и молящих о пощаде кусков. Или еще лучше, не убить, а искалечить и заставить затем просить пощады. При этом он, Пейре, должен был возвышаться над поверженным и распростертым на земле телом, как грозная фигура возмездия. Восторженные зрители приветствуют Пейре Видаля – короля трубадуров и короля рыцарского турнира, лучшего воина, которого когда-либо рождала тулузская земля. Да что там Тулуза – вся Франция вместе, с Англией, Италией, Испанией, и… ну кто там еще остался? – не знали героя благороднее и прекраснее, чем Пейре Видаль!

Дрожите, сарацины, прячьтесь, хулители истинной веры, бойтесь справедливого возмездия, грабители и убийцы, потому что уже слышна громовая поступь великого воина, имя которому – Пейре Видаль! Уже слышны медные голоса его труб, уже скачут во все части света доблестные герольды, возвещающие миру о новом порядке, законе добра, любви и справедливости, по которым отныне всем надлежит жить. Потому что заметна рука Господа, воля и милость его! Ибо настали новые времена!..

Пейре вздохнул и огляделся. Поняв, что уже достаточно далеко отошел от турнирного поля, он нырнул в узкую нишу и, облюбовав там порожнюю бочку, перевернул ее кверху дном и уселся сверху, обхватив голову руками. Нужно было подумать, немного побыть одному и подумать над всеми этими событиями, которые, как камнепад, придавили теперь юного трубадура, не давая ему ни охнуть, ни вздохнуть. Взвесить силы и посчитать врагов, которых с каждым ударом сердца, с каждым вздохом густого воздуха турнира становилось у Пейре все больше и больше.

Итак, Луи де Орнольяк, конечно, поступил подлей не придумаешь и его следовало примерно наказать. Для того чтобы наказать де Орнольяка, необходимо вызвать его на поединок. Посвящение в рыцари состоится по окончании рыцарского турнира, а значит, через несколько часов. Может ли эн Луи по каким-то причинам пренебречь вызовом? – Нет! Тысячу раз нет, если не желает быть опозоренным. Итак, он примет вызов и выйдет против Пейре. Но вот только в чем выйдет против него сам Пейре?! Нельзя же, в самом деле, биться с самим Луи де Орнольяком без какой-либо брони?

Следующий вопрос – считать ли врагом и вызывать ли на бой мессена Бертрана? Ведь не далее как вчера гордец из Отфора заехал Пейре в морду. Или, как говорят рыцари, в лицо. Правда, тогда Пейре еще не был рыцарем, а значит, никто из благородных людей, случись им разбирать существо дела, не согласится с тем, что де Борн должен отвечать за оплеуху, отвешенную сыну ремесленника.

Пейре прикусил губу. Выходило, что сэр Бертран не виноват перед ним, и если взять во внимание, что на поэтическом турнире Бертран де Борн подал свой голос, испрашивая для Пейре место на турнире, то и вовсе получается, что юный трубадур еще и обязан виконту Отфора дальше некуда.

Хотя, с другой стороны, исчезновением денег, белолобого коня и доспехов Видаль обязан тому же Бертрану. Не нужно далеко ходить, для того чтобы определить, с кем драгоценный мессен Пропойца де Орнольяк пил полночи напролет, закладывая, между прочим, вещи своего ученика.

Как же все перепуталось! Пейре решительно не знал – ненавидеть ему Бертрана или продолжать любить. Его сердце разрывалось на куски, но проклинать благородного трубадура не поворачивался язык.

Тут неожиданно на ум Пейре пришел ржавый рыцарь, предлагавший юному трубадуру место в его замке. Этого человека следовало срочно отыскать.

Пейре вернулся к ристалищу. Как ни странно, после пропажи коня и экипировки турнир перестал интересовать его. Поэтому Видаль поднялся по ступеням трибуны и начал оглядываться по сторонам, высматривая среди зрителей рыжего рыцаря или его шлем с распятым Христом на медном лбу. К великому огорчению трубадура, таких шлемов оказалось во множестве, и всякий раз, когда юноша думал, что отыскал своего тайного покровителя, ему приходилось признаваться в своей ошибке.

Однако время шло, а Пейре не продвинулся в своих поисках ни на шаг. Отчаявшись отыскать ржавого среди бьющихся на турнире или среди зрителей, Пейре предпринял следующий шаг – начал расспрашивать всех, с кем только мог поговорить. Он переходил от одного мало-мальски знакомого лица к другому, радуясь уже тому, что за время турнира многие успели запомнить его, поэтому особые представления были не нужны. Все так или иначе знали друг друга или хотя бы видели и кланялись. Что же касается отличившихся трубадуров, то тут дело обстояло еще лучше. Чуть ли не каждый, кто только видел и слушал песни претендующих на победу менестрелей, уже после первой баллады считал их своими знакомыми. При этом зрители даже могли обидеться, не ответь трубадур на приветствие.

Пейре расспрашивал о ржавом, описывая все, что успел запомнить – рост, одежду, оружие… Но, странное дело, никто из присутствующих на поэтическом турнире не мог опознать в рыцаре знакомое лицо. В конце концов молодому человеку даже начало казаться, что он либо придумал ржавого покровителя либо увидел его во сне.

Наконец какой-то паж признался, что видел ржавого с крестом на шлеме, но рыцарь этот, получив послание, спешно покинул Тулузский замок в сопровождении своей многочисленной свиты. При этом паж клялся, что не заметил ни гербов ни иных знаков отличия.

Видаль изнывал от бессилия и обиды. Казалось, Фортуна специально поманила его, крутанувшись на своем золотом колесе, чтобы теперь оставить не солоно хлебавши.

Правда, за время, которое Пейре потратил на расспросы и праздные разговоры с трубадурами, оруженосцами и рыцарями, он умудрился получить пару приглашений от владельцев замков Фуа и Табор, воспользоваться которыми он пока не мог по причине пресловутого отсутствия денег и лошади.

Конечно, во время поездок вместе с отцом на ярмарки в Канны и Ниццу Пейре привык к пешим и покрытым дорожной пылью уличным торговцам, жонглерам, нищим певцам – трубадурам, фокусникам и прыгунам всех мастей и рангов. Быть может, он не побоялся бы пристать к этой сомнительной компании, чтобы добраться вместе с ними до замков, в которых ждали бы его деньги и слава, но только не теперь, когда он должен был сделаться рыцарем. Сама мысль опозориться, идя пешком, заставляла Видаля скрипеть зубами в бессильной ярости.

Когда Пейре почти совсем уже отчаялся найти выход из щекотливой ситуации, в которой он оказался, некто де Рассиньяк – трубадур из Гаскони, сраженный на первом же туре поэтического турнира и проникшийся к юному Пейре братскими чувствами, предложил ему первое боевое крещение. А именно – ночную вылазку с луками, мечами и ножами. Вылазка планировалась на ночь после турнира, когда добрые католики будут пить, славя достойных победителей, а трубадуры – воспевать своих не менее достойных господ и прекрасных дам.

Собрав вокруг себя с десяток молодых тулузских лучников и копейщиков, он пригласил всю честную компанию в ближайший подвальчик, где, поставив перед каждым по кружке кислого вина, рассказал, в чем суть дела предстоящей операции.

Вымотавшийся за целый день Пейре с радостью похлебывал холодное вино и разглядывал симпатичный подвал с несколькими столами, рядом с которыми стояли увесистые тяжелые скамьи, хитроумно сделанные такими огромными, что даже самый сообразительный и сильный вор не смог бы выволочь их из подвальчика и продать. По стенам были развешены рыболовные сети и днища от бочек, служившие скромными украшениями этого тихого местечка. На земляном полу была разложена старая вонючая солома, которую, наверное, год не меняли, ибо она благоухала сыростью и всеми сортами вин вместе взятыми.

– Правила участия в деле такие: оружие и экипировка – свои, план – мой. Участвуете, не участвуете – но чтоб всем держать язык за зубами. Проговорившемуся позор и без промедлений и дополнительных объяснений нож в печень, – толстяк выразительно обвел глазами собрание. – План нашей вылазки следующий: двое вельмож, или, да что я, каких там вельмож, так, один незаконнорожденный сын богатенького папаши, а другой – трубадур и бедный дворянин, каких много, этой ночью решили позабавиться. – Он выждал паузу и, хлопнув себя по наколенникам здоровенными ручищами, заорал: – К бабам сходить! – Все засмеялись, предвкушая пикантные подробности. – А бабы-то, поди, замужние!

Новый взрыв хохота.

– Смекаете? Наши местные «недотроги» назначили свидание своим рыцарям, в то время как их рогачи будут пить с друзьями, вспоминая сегодняшний турнир, – де Рассиньяк засмеялся и, смахнув набежавшую слезу, продолжил: – Ой, матушки, святые угодники. Любовное дело – ясный свет – деликатное. На такой подвиг с собой большого отряда не прихватывают. Так что, думаю, десяток копейщиков наберется и то вряд ли. Дело верное, устроим засаду и прижучим, кого получится.

– А нам-то что с того, что чьи-то жены блудят? Нам-то кто за этот подвиг заплатит? – поинтересовался старший копейщик.

– Да ты не бойся, бездонная бочка, своего не упустишь. Сын богатого папаши на хороший выкуп потянет, а за его приятеля можно стребовать с нашего графа, как-никак он его гость, а за гостя завсегда хозяин отвечает. К тому же среди свиты могут оказаться не одни только босяки – воины, оруженосцы, герольды – да мало ли еще кто? Ну а нет, то завсегда броней и оружием можно разжиться.

– Да вот хоть ты, менестрель, – рыцарь без шлема и кольчуги, – де Рассиньяк подмигнул Пейре. – Верное же дело!

– Верное-то оно, может, и верное, да только не поубивали бы нас всех эти молодчики, откуда ты так точно знаешь, что их только десяток? А если два или три? К тому же нас здесь никак не больше двадцати. А двадцать и тридцать – разница, – продолжал гнуть свое копейщик.

– Считать ты умеешь, да вот думать туговат, – парировал де Рассиньяк. – Дом, в котором бабы ждут любовничков, находится аккурат за церковью святой Екатерины, что на улице Сен Жерни. Был ты там когда-нибудь, Анри? А не был, так не болтай. Улочка уже, чем цыплячье горлышко, с одной стороны еще дрова да бочки со всякой дрянью понаставлены. Так что ежели мы пропустим греховодников в эту кишку, а сами затем навалимся на них с двух сторон, они меж нами будут как гуси на вертеле.

Гасконец плеснул на грязный стол несколько капель вина и принялся рисовать план действия.

– Что-то не по душе мне это дело, господин Видаль, – прошептал юный лучник, на вид не старше Пейре, сидевший по правую руку от трубадура. – Знамое дело, толстяк прав, и броня побежденного равно как и его оружие отходят к победителю, то же можно сказать и о пленных, но как-то не по-людски это, не война ведь. И дело их более чем мирное, даже паскудным не назовешь, сами, что ли, в святых ходим… – он поставил на стол ополовиненную кружку и толкнул локтем Пейре. – Мой нюх подсказывает, что деру пора давать.

– Деру?! – если в самом начале перспектива окреститься первым боем и снискать себе славу завораживала его воображение, то теперь… После того как он услышал, где именно должно было произойти свидание, в душе Пейре поднялась настоящая буря. Он хотел уже наброситься на де Рассиньяка, но тут же понял, что подельщики без особого труда скрутят его, и никто и ничто уже не сможет помешать бесчестной расправе над ничего не подозревающими Бертраном и Гийомом. Пейре стиснул зубы.

– Ежели господин будущий рыцарь пожелает, то я с ним на край света за одну только песнь «Молитва рыцаря», что вы пели сегодня, – зашептал лучник. – Добьемся славы и почестей! Хоть на край мира, хоть за самый его край пойду за вами, сэр Видаль. Вам без оруженосца никак, мне же до зарезу господин нужен. Одно только не по душе – в сегодняшнем деле участвовать. Потому как сам не без греха и не хочу потом, когда к кумушке своей через забор полезу, чтобы копейщики мне из каждой выгребной ямы мерещились. Не хочу с бабы своей ночью вскакивать на каждый шум. Не по мне это.

Пейре поежился и сжал руку лучника. Они посидели еще какое-то время, и когда в подвальчик начали спускаться другие участники предполагаемой вылазки, Видаль подтолкнул лучника, и вместе они выбрались на двор.

– Меня зовут Хьюго, Хьюго Морвиль, – на ходу сообщил лучник. – Так вы берете меня оруженосцем, сэр?

Мрачный, как туча, Пейре свернул к замку и прибавил шагу.

– Как я могу, добрый человек, взять тебя в оруженосцы, когда сам без хозяина и службы? Чем я должен платить тебе, если сам ничего пока не заработал?

– Господин, должно быть, запамятовал, – лучник широко улыбнулся. – А как же ваш выигрыш на трубадурском турнире? Ведь даже если вы откажетесь от дальнейшего участия, добрейший граф Раймои отвалит вам кошелек золотых монет, как мастеру стиха, как одному из трех последних.

Пейре задумался. Он знал, что Бертран и Гийом будут сегодня ночью у церкви святой Екатерины, а значит, попадут в переделку. Знал, и не только со слов гасконца, что эта проклятая богом улочка узка и грязна. А значит, зажатые в клешах конные рыцари окажутся в самом невыгодном положении, какое только можно себе представить. Но кроме этого знал он еще и то, о чем, должно быть, понятия не имели участвующие в вылазке копейщики. Рыцарская и дворянская честь не позволяла де Борну и де ла Туру сдаться на милость обыкновенным воинам. Поэтому они скорее позволили бы перерезать себе горло, нежели отдать оружие. А значит, не будет никакого плена и выкупа – оба славных трубадура сложат головы в глупой уличной заварушке. Вот с этим-то Пейре и не мог смириться!

Но что он должен теперь предпринять – броситься на поиски Бертрана, да только где его найдешь? Не станешь же обыскивать все окрестные гостиницы. Тем более что трубадур мог устроиться в доме у кого-нибудь из своих друзей или даже в замке. Дождаться ночи и выскочить навстречу небольшому отряду. Еще глупее – любой из лучников снимет его стрелой, при первом же неверном движении, да и сам Бертран может, не разобравшись, в чем дело, полоснуть мечом или отходить ночного незнакомца кнутом.

Пейре помнил о том, как уже перед этим пытался спасти честь благородного Рюделя и сам же пострадал от этого.

Вот и спасай этих рыцарей, пронеслось в голове Видаля.

Садилось солнце. Не встретив никаких препятствий, Пейре и Хьюго вошли в открытые, по случаю турнира, ворота замка и устремились к турнирному полю.

Конечно, был еще один, казалось, самый простой способ – дождаться праздника, устроенного по случаю победивших в турнирах рыцарей, и там рассказать мессену Бертрану обо всем. Но вот еще один философский вопрос – сколько проживет человек, узнавший тайну яростного и скорого на расправу трубадура Бертрана де Борна?

Оставалось одно – дать судьбе самой принять наиболее благоприятное для нее решение, чтобы затем подчиниться ее приговору.

О том, как Пейре Видаль был посвящен в рыцари

Когда Пейре и его новоиспеченный оруженосец подошли к трибунам, там как раз заканчивалась церемония награждения лучшего рыцаря. Коим оказался благородный правитель Каркассона зять Раймона Пятого Рожер-Тайлефер. Видаль попытался было растолкать не в меру увлеченных турниром лучников и протиснуться вперед, но его тут же одернули за рукав, и незнакомый воин предложил немедленно следовать за ним.

– Вас уже обыскались, господин Видаль, – строго выговорил он, – еще немного, и вы пропустили бы церемонию собственного посвящения. Но теперь, слава Богу, который не оставил вас, и вашим святым, что вернули вас в замок как раз к нужному сроку, все пройдет благополучно. Мессен Раймон велел ждать его и его благородных рыцарей в часовне, где вам надлежит молиться. Ах, если бы вы знали, что произошло здесь, Бертран де Борн был выбит из седла. Остался жив, но… Впрочем, я не должен ничего говорить. Молитесь здесь и ждите, – он открыл перед Пейре дверь часовни и, поклонившись, пропустил его внутрь.

В ответ Пейре сумел только кивнуть. Да, он мечтал о посвящении, днем и ночью видел во сне, как его плеча коснется меч и в воздухе прогремят слова рыцарской клятвы. Он думал об этом дни и ночи напролет, украшая все новыми и новыми подробностями священную церемонию и лелея те чувства, которые пробудятся в нем, подобно лучам света скрываемого до поры до времени солнца. Видаль заранее предчувствовал, как небывалое, неземное, светлое чувство снизойдет на него, подобно духу святому, и белый голубь найдет приют на его плече, он мечтал…

Получившая же реальное воплощение мечта оказалась неожиданно грубой и приземленной. Конечно, Пейре, как любому зеленому юнцу, хотелось триумфа, признания и всеобщего ликования. Но еще больше он мечтал о долгих днях поста и воздержания, о поучительных беседах про рыцарей прошлого, о мудрых учителях, которые будут обучать его ударам и уклонениям от них. Пейре мечтал прочувствовать каждую крупицу изменяющегося на его глазах мира, для того чтобы запомнить это навсегда и иметь возможность рассказывать потомкам.

Судьба же, смеясь, тащила бултыхающегося в ее быстрых сильных водах трубадура, не заботясь о его чувствах и мечтах. Только вчера он был сыном ремесленника, который – деревенщина деревенщиной – оказался в центре города со своим великим учителем. Все казалось необычно-праздничным, опасным и увлекательным; у него были деньги, белолобый конь, доспехи, а которых он надеялся добиться воинской славы и почестей. И вот тем же вечером его чуть не убили, затем он познакомился с принцем Рюделем и считал, что нашел своего сюзерена. Сегодня утром он вышел победителем на нескольких турнирах, был обвинен в предательстве, чуть-чуть не был казнен или изуродован подручными принца. Дважды потерял всякую надежду найти себе господина. Чуть было не вляпался, по-другому и не скажешь, в весьма дурно пахнущее дельце. И теперь должен был стать рыцарем, возможно, только для того, чтобы тут же быть убитым на поединке Бертраном де Борном, которого намеревался спасти.

Точно в забытьи, не видя и не слыша никого вокруг себя, Пейре вошел в распахнутую перед ним дверь часовни, где, пройдя несколько шагов, рухнул на колени перед белым распятьем. Молитвы перемешивались с вопросами, которых становилось все больше и больше.

«Как спасти Бертрана и Гийома? Как раскрыть им глаза на происки проклятого де Рассиньяка, не навлекая беды на свою голову?»

Все кружилось, Пейре почувствовал, как кто-то, должно быть Хьюго Морвиль, ослабляет пояс, снимая с трубадура тяжелый меч, как кто-то освобождает его плечи от лютни. Пейре подняли на ноги и сняли с него плащ и рубашку. Он не видел, куда безликие служители уносят его одежду, и не хотел это видеть. Его кощунственные молитвы снова были о Бертране и ночной вылазке. Он знал, что Господь не оставит его в такой ответственный момент, отчего и молился со всей юношеской страстью, не видя и не слыша никого вокруг. Пейре одели в длинную белую рубаху, двое подняли его на ноги, сделавшиеся вдруг непослушными. Словно пьяный, Видаль огляделся по сторонам, только теперь заметив окруживших его рыцарей в белых длинных одеждах. У алтаря стоял сам старый тулузский граф с обнаженным мечом в руках. Силы оставили Пейре. и он рухнул на колени раньше, чем ему помогли в этом.

«Ответь мне, Господи, перед лицом святой церкви и благородного собрания рыцарей, ответь, что я должен сделать для того, чтобы спасти Бертрана? Заклинаю тебя, ответь мне, ответь!»

Доброе, благородное лицо графа казалось непроницаемой маской.

«Господи! Мне нужна твоя помощь. Сжалься над своим рабом, открой мне глаза, научи, что делать? Куда пойти? Помоги мне спасти этих людей, если на то есть твоя воля. Вложи в мою голову правильное решение и не дай мне усомниться. Сделай меня своим орудием, и я выполню любую твою волю! Только помоги мне спасти их, Господи!»

– Будь бесстрашен перед лицом неприятеля, – четко и громко произнес тулузский граф слова рыцарской клятвы – или слова самого Господа, отвечающего на призыв Пейре. – Всегда говори правду, даже если за нее тебе будет грозить смерть. Всегда будь верен рыцарской клятве, и Господь будет милостив к тебе, – произнес граф, слегка коснувшись плеча Видаля своим мечом.

– Ты понял, сын мой? – тихо спросил граф и улыбнулся Пейре своей лучезарной улыбкой.

– Понял, господи… господин мой, – Пейре едва разомкнул спекшиеся губы, и тут же Раймон ударил его по щеке.

– А это – чтобы ты помнил данную клятву! Встань, рыцарь!

Пейре поднялся, и его тут же обступили присутствующие на посвящении рыцари, все они обнимали его точно родного брата, жали руки, называли свои имена. На какое-то мгновение Видалю показалось, что он умер и вернулся на небо в свою настоящую и давно истомившуюся без него семью.

«Должно быть, де Орнольяк был все-таки прав, и на самом деле мы все ангелы небесные, ложью и обманом попавшие на землю, где вынуждены влачить жалкое существование, забыв о небе», – подумалось Пейре. И тут же рыцари расступились, пропуская к юноше тулузского графа в длинных белых одеяниях, похожих на сложенные крылья ангела.

– Оставьте нас, господа. Я хотел бы поговорить с юным рыцарем, – он ласково заглянул в глаза Пейре и замолчал, ожидая, когда последний из рыцарей покинет часовню. – Скажите, сын мой, честно и без утайки, как это и следует делать благородному рыцарю, – сэр де Орнольяк приходится вам учителем, не так ли?

– Истинно так. Мессен де Орнольяк был настолько добр к сыну простого кожевника, что…

– Понятно. Это меняет дело, – граф задумался и, обняв Пейре за плечи, усадил его на расположенную вдоль стены белую скамью. – Побудьте здесь, я вижу, что вам требуется отдых. Я велю пажу принести ваши вещи. Приведите себя в порядок и ждите меня, – с этими словами граф поднялся и, не оборачиваясь, вышел в неприметную боковую дверь.

Надо сказать, что в замке было три часовни, и эта – самая маленькая и недоступная посторонним взглядам – была местом молитв самого графа. Сюда он мог пригласить провинившегося подданного, допрос которого должен остаться в тайне. Здесь, по закону Миннэ, тридцать лет назад он венчался с дамой своего сердца. И вот теперь здесь он посвящал в рыцари талантливого мальчика, доставившего старому графу столько радости и пробудившего так много дорогих сердцу воспоминаний и чувств.

Юность и чистота Пейре дивным образом напомнили графу собственную молодость, когда его, десятилетнего, отец посадил на трон Тулузского графства, отправившись в святую землю вместе со своей дочерью Индией. Дед Раймона, великий Раймонд де Сен-Жиль, поделил в свое время наследство между сыновьями Бертраном и Альфонсом. Старшему и родившемуся в Тулузе Бертрану он отдал трон в Триполи. Отец Раймона Альфонс, рожденный в Триполи, получил титул графа Тулузского, маркграфа Прованса и герцога Нарбонны.

Отцу исполнилось уже сорок пять лет, когда он отправился во второй крестовый поход. Никогда больше Раймон не видел ни его, ни своей старшей сестры, так как из святой земли они больше не возвратились.

Отец погиб, едва вступив на землю Ливана. В его смерти винили короля Иерусалима Балдуина Третьего, по приказу которого граф был отравлен. Индия вскоре попала в плен, но ее выкупил султан Нуреддин. Сделавшись султаншей, Индия правила вместе с мужем в великой Сельджукской империи.

Индия была жива, но Раймона никогда не тянуло повидаться с родственниками. Когда же он, совсем один, пытался удержать престол, ох, и задали ему тогда неугомонные соседи.

Раймон улыбнулся. Дело с Видалем сдвинулось с мертвой точки, чему он был несказанно рад. Кто-то помог ему, теперь он помогает Пейре. Граф подумал, есть ли во всем этом внутренняя логика или хоть какой-то смысл, и не смог ответить на этот вопрос. Должно быть, песни юного трубадура так глубоко проникли в сердце графа, что он решил дать шанс Пейре, чтобы услышать их снова.

Выйдя из часовни и подобрав неудобные длинные одежды, граф прошел по небольшому освещенному всего тремя факелами коридору. Затем, поднявшись по крохотной лесенке, он оказался в собственном кабинете. Там граф кликнул оруженосца, который помог хозяину облачиться в праздничные одежды, и только после этого велел привести давно ожидавшего аудиенции Луи де Орнольяка.

Объяснения ожидались нешуточными, в воздухе явно запахло войной, и граф решил держаться до конца.

Он уселся на грубый неудобный трон, доставшийся ему от далеких предков, ни во что не ставивших комфорт и предпочитавших надежность красоте и уюту. Граф выпрямил спину и положил тощие руки на подлокотники, отчего сразу же сделался похожим на коршуна.

Де Орнольяк вошел в комнату, печатая шаг. Он изящно поклонился господину Тулузы и тут же осклабился в неподобающей усмешке. Раймон прекрасно понимал, отчего смеется эн Луи, и прикусил губу. С годами они сделались необыкновенно похожими – родная кровь подтверждала свои права, делая этих, таких разных, людей похожими, словно родные братья. Достойные потомки легендарного князя Гурсио: один – на троне самого большого графства, другой – в поношенных одеждах и с почерневшей от времени домрой.

Много раз тулузский граф замышлял отравить наглого и ничего не требующего от него трубадура, но всякий раз чья-то невидимая рука ломала его планы; Луи де Орнольяк был самым опасным человеком для Раймона и он никогда не предъявлял своих прав, не заикался о своем родстве, да и вообще, вел себя, как отъявленный шалопай и ловец ветра. Много раз и в молодости Раймон пытался провоцировать Луи на необдуманные поступки, заманивал его в ловушки, пытался даже оскорблять, но на проклятого родственника не действовало ровным счетом ничего. Пьяный или трезвый, поднятый с ложа любви или падающий от усталости после жаркого боя, он ни разу не дал графу ни малейшего повода для убийства.

Без причины же убивать де Орнольяка было неинтересно.

– Я попросил вас, эн Луи, прийти для конфиденциального разговора и надеюсь, что на вашу порядочность можно положиться, – от внимания графа не смогло укрыться, что де Орнольяк не спокоен и, по всей видимости, будет искать повод обидеться и вспылить, что никак не вязалось с мирными планами старого графа. – Речь пойдет о том, кто по праву должен стать в этом году королем поэзии, – граф снова заглянул в глаза гостю, но не прочел в них ничего утешительного.

– Пусть Победит сильнейший, – выдавил из себя де Орнольяк. – Кажется, именно об этом говорят правила турнира, или, возможно, я что-нибудь недопонял?

– Все так, но… – граф поморщился. – Судите сами, вас три благородных рыцаря – вы, Бертран де Борн и этот юный Видаль.

По тому, как взметнулись вверх тонкие брови гостя, граф констатировал, что тот ничего не знал об уже состоявшемся посвящении.

– Да, я только что произвел его в рыцари, как просили меня вы, принц Рюдель и Бертран, – Раймон заглянул в глаза де Орнольяку, надеясь прочитать, насколько сильно задело его явное оскорбление – не позвать на посвящение собственного ученика, – С вами же я хотел поговорить вот о чем, – граф выждал паузу и продолжил: – Как вам, должно быть, известно, благородный друг, – он усилил эффект, сделав акцент на слове «друг», – на турнире Бертран де Борн был выбит из седла, и как мне доложил час назад мой личный лекарь, его рука должна оставаться на перевязи до следующего новолуния. А это значит, он не сможет выступить на трубадурском турнире. То есть остаетесь вы, мой друг, и ваш ученик Видаль.

– Бертран перевернулся в воздухе раза два, прежде чем шлепнуться об землю. Я называю это хорошей, очень хорошей сшибкой! – ухмыльнулся де Орнольяк. – Что же касается моего ученика, то я не боюсь его. Вы можете велеть герольдам трубить к началу боя. Увидите, как я разделаю этого юнца.

– Я нисколько не сомневаюсь, что победа будет за вами, – граф пытался подобрать подходящие слова. – Скажу больше – я готов прямо сейчас биться об заклад, поставив на вашу победу половину всего, что я имею. Но, друг мой, возможно ли устраивать бой между учителем и учеником? Подумайте, что скажут люди?

– Я заткну рты всем, кто посмеет их раззявить. Можете быть уверены, сир, – де Орнольяк хотел уже поклониться и уйти, но граф остановил его, поспешно сойдя с неудобного трона.

– Вы победите. Повторяюсь, в этом нет ни малейшего сомнения, но… – он положил руку на плечо трубадура, – представьте на мгновение, какие песни родятся после этой вашей блистательной победы? О чем будут петь голодраные трубадуры, разнося свои мерзкие куплеты по всем окрестным замкам и площадям? А петь они станут следующее: они поведают миру о благородном рыцаре и трубадуре, который специально для того, чтобы победить в турнире, нашел деревенского паренька, научил его худо-бедно брякать на лютне и затем под трубы герольдов победил его. Вас станут спрашивать, откуда в следующий раз вы намерены тащить мальчишек, для того чтобы одерживать над ними смехотворные победы.

Де Орнольяк побледнел. И граф счел это хорошим знаком.

– Никто не скажет, что Пейре Видаль на редкость сильный трубадур, победить которого большая честь. Кто с первого раза запомнит его голос и песни? Я предлагаю объявить, что все вы достойны быть королями турнира, ибо каждый хорош по-своему, и невозможно выбрать кого-то одного. Все вы получите свое золото за предпоследний турнир и свои золотые короны королей. Я говорю все трое – потому что, по чести сказать, боюсь Бертрана. Дьявол не создавал никогда более желчного и злопамятного трубадура. Я боюсь, что несчастье, постигшее его в турнире, падет очередным проклятием на Тулузу, которую он всем сердцем ненавидит, – граф вздохнул. – Если вы, любезный Луи, согласитесь на мое предложение и поговорите со своим другом, вы сделаете меня своим вечным должником.

– Но сумма за предпоследний турнир и те деньги, которые должен получить победитель, несопоставимы! – голос трубадура дрогнул, было очевидно, что он уже согласился с решением графа.

– Конечно, это так, но войдите и вы в мое положение. Если победитель один – я должен возложить ему на голову одну корону, если же вас трое – мои расходы заметно возрастают. Впрочем, если вы согласитесь сменять корону на золото, – он развел руками, – я согласен. Но при этом позволю себе напомнить вам, милый друг, что буквально через две недели в Каннах состоится турнир, на который, насколько я знаю, приглашен весь цвет рыцарства, Так что я думаю, что корона более чем что-то другое докажет ваше превосходство над окружающими.

– Хорошо. Я согласен, – де Орнольяк поклонился графу, и тот смог, наконец, вздохнуть с облегчением.

Пир по поводу коронации сразу трех победителей турнира трубадуров и одного победителя рыцарского турнира получился на диво. В зале, где до этого бились трубадуры и были установлены трибуны, теперь стояли дубовые столы. Три победителя-поэта и один рыцарь, доказавший свое превосходство на рыцарском турнире, по праву главенствовали за столом, налегая на великолепные блюда и вина. Что было не так уж просто, учитывая то обстоятельство, что к ним то и дело обращались с вопросами или просьбами что-либо исполнить или рассказать. Так что оруженосцы едва успевали обтирать тарелки своих господ. За Пейре ухаживал счастливый и весьма довольный своим назначением Хьюго, который подкладывал ему куски мяса и держал наготове каравай хлеба, чтобы Видаль, по первому же требованию спеть, мог вытереть руки о хлебный мякиш и взять лютню. Лежащие на специальном деревянном настиле собаки зорко следили за пирующими, ловя кости и пропитанные салом куски хлеба.

Божественная Эсклармонда де Фуа также изъявила желание петь, но вопреки ожиданию Пейре ей аккомпанировали сразу четыре Совершенных.

Кто-то шепнул на ухо юному трубадуру, что Эсклармонда является епископиней еретиков и ее присутствие на турнире в Тулузе этого года сопряжено с какой-то тайной. Голос Эскдармонды был высоким и чистым, в песне же пелось о девяти по девять дев святого Грааля, который хранится в крепости Монсегюр и за которым давно охотятся воины нечистого. От имени девяти по девять дев Грааля Эсклармонда обращалась к рыцарю, защитнику святыни, умоляя во что бы то ни стало защитить Грааль и ее саму.

«Неужели правда, что в подземной церкви замка Монсегюр действительно хранится святой Грааль?» – размышлял Пейре. Он знал, что Монсегюр существует на самом деле, но вот есть ли эта церковь? И если есть, то возможно, что и легенда о Граале не выдумка.

Пока он так размышлял, Эсклармонда закончила песню, и пирующие разразились радостными воплями. Довольная произведенным эффектом, Эсклармонда преломила хлеб и с поклоном подала его Раймону Тулузскому. Как и все катары, она не прикасалась к мясу.

– Не увлекайтесь вином, эн Луи, – обратилась она к де Орнольяку. – Не забывайте, что вы обещали доставить меня в Монсегюр.

– Как я могу забыть про это, виконтесса? – сделал обиженное лицо де Орнольяк. – Но разве вам самой не надоело общество Совершенных? Думаю, что я имею перед ними то преимущество, что думаю не только о небесном, а иногда и о мирском. О чем могу порассказать вам тысячу замечательных историй, так что в дороге мы будем весело хохотать, в то время как ваши катары будут читать молитвы и пытаться спасти мою душу.

Бой у моста Дохлых собак

Ночь выдалась теплой и душной, точно в разгар лета. Казалось, что с наступлением темноты небо так плотно прильнуло к земле, лаская ее в своих объятиях, что воздуха почти не осталось, только запах жасмина пронизывал все вокруг, словно пытался заполнить собой весь город с его людьми, спящими в стойлах лошадьми и дремавшими вполглаза собаками.

В такую ночь хочется, лежа на крыше, тихо наигрывать звездам на лютне или петь под окном у красавицы. В такую ночь приятно уноситься в мечтах в неведомые страны, биться там с неверными, сражаться на турнирах, покорять сердца прелестных созданий. Или танцевать в свете звезд и луны с Агнесс, в чьих черных волосах запутались светлячки, для того чтобы, наплясавшись вволю, предаться затем нежной страсти.

При воспоминаниях о потерянной любви у Пейре сжалось сердце. Но он тут же велел себе подумать о чем-нибудь другом. О том, что было более важно в этот час. Он думал о Бертране де Борне, Гийоме де ла Тур и об ожидающей их засаде.

Пейре прекрасно знал улицу Сен Жерни и церковь святой Екатерины и теперь не боялся заблудиться и покрыть, таким образом, свою голову несмываемым позором.

К сожалению, он так и не придумал, как можно предупредить трубадуров, не предав при этом гасконца и его шайку – деяние в высшей степени недостойное рыцаря. Поэтому решился на отчаянный поступок. Дело в том, что к церкви святой Екатерины, как это рисовал на столе гасконец, всадники могли подойти только одним способом, а именно переехав через крохотный мостик Дохлых собак. Вот там-то, буквально в ста шагах от притаившихся в темноте копейщиков де Рассиньяка, Пейре и решил устроить собственную засаду.

Мероприятие могло показаться чистым безумием – одинокий воин без приличной брони и коня против двух десятков вооруженных и неплохо обученных людей, но ничего другого не пришло ему в голову. Пейре решил, что шум, который поднимется во время сражения, спугнет людей Рассиньяка, не ожидающих ничего подобного.

Конечно, было бы лучше, получи он обещанное золото во время церемонии провозглашения королей турнира, но граф обещал отдать приз только на следующее утро, опасаясь, как бы неопытный юнец не прокутил свой выигрыш или не оказался жертвой мошенников.

В отчаянии Пейре и его оруженосец обошли лавки оружейников, умоляя дать в долг любую, пусть даже самую старую и дырявую кольчугу, обещая завтра же заплатить за нее втрое против ее цены. Никто не хотел одалживать юному рыцарю броню, объясняя свое нежелание войти в его положение тем, что по закону рыцарства, в случае поражения, доспехи последнего переходят в собственность победителя и, значит, Пейре уже не сможет ни вернуть взятую на время вещь, ни рассчитаться за нее.

В конце концов с величайшим трудом Хьюго удалось раздобыть для Пейре войлочное облачение простого лучника, которое обычно одевалось под кольчугу: стеганый войлок мог выдерживать удар тупым турнирным копьем либо касательный удар меча, но был почти что бесполезным при проникающем. И видавший виды шлем, единственным достоинством которого являлась широкая решетка, закрывающая лицо и делающая, таким образом, рыцаря неузнанным. Отправив Хьюго на поиски перчаток, Пейре надел войлочную одежду и, опоясавшись мечом и прихватив с собой чудный шлем и незажженный факел, отправился к мосту.

Цокот копыт застал Пейре за молитвой, юный рыцарь напрягся и, вынув из ножен меч, начал всматриваться в темноту. Небольшой отряд был освещен всего шестью факелами, в свете которых черные рыцари на черных конях выглядели призраками из старинной легенды. Пейре еще раз перекрестился. Сомнений не было – перед ним были окруженные свитой трубадуры. Один из них с рукой на перевязи был Бертраном.

До молодого человека донеслись их приглушенные разговоры и смех. Пейре чиркнул огнивом, и пропитанная смолой пакля загорелась. Он встал и, держа зажженный факел в одной руке и обнаженный меч в другой, произнес заготовленный заранее вызов.

– Доблестные рыцари, – шлем сделал голос Пейре глухим и страшным, точно голос вылезшего из могилы мертвеца. – Клянусь Богом, что никто из вас не перейдет этого моста, пока не сразится со мной, – сообщил Пейре, салютуя отряду факелом. – Я вызываю на бой всех, кто только пожелает сразиться со мной сегодня за право пройти по этому мосту и назвать свою даму самой прекрасной дамой на этой земле.

Про даму Пейре приврал, потому что знал, как эта тема обычно действует на рыцарей.

– Мне кажется, это какой-то сумасшедший, если осмеливается вызывать на бой целый отряд. Нужно послать людей, чтобы они скинули его в зловонную канаву, – прошептал де ла Тур, склонившись к плечу Бертрана.

– Думаю, что он не сумасшедший, а пьяный после турнира. Хотя для нашего дела плохо и то и другое.

Меж тем Пейре начал еще сильнее размахивать факелом и выкрикивать вызов. В окрестных дворах начали лаять собаки, где-то хлопнула дверь, раздались недовольные голоса разбуженных людей.

– Сумасшедший он или пьяный – он сейчас всю Тулузу на ноги поставит! – не выдержал третий попутчик. – Бертран! Прикажите, ради бога, своему оруженосцу уладить это дело.

Пейре ждал, радуясь произведенному его выходкой эффекту. В этот момент отряд расступился и перед юношей возник всадник.

– Я бьюсь пешим, отчего же вы высылаете мне конного противника?! – заорал, что было сил, Видаль. – Разве это по правилам благородного рыцарства? Разве о таком поступке вы захотите рассказывать своим детям?

– Если бы не благородные сэры, я бы заткнул тебя хорошей стрелой и получил бы от этого удовольствие, о котором рассказывал бы своим будущим детям, если они появятся, – продолжая ворчать и ругаться, оруженосец спрыгнул с коня и, вынув меч, направился к Пейре. – Уйди с дороги, рыцарь, или я пересчитаю все твои косточки.

В свете факела Пейре заметил, как блеснуло лезвие кинжала в левой руке противника, и, рубанув воздух один раз мечом, для острастки сунул факелом в лицо оруженосца.

Послышалась брань, должно быть, на краткий миг он ослепил противника и, пока тот старался проморгаться, подскочил ближе и заехал рукоятью меча по плоскому шлему. Противник пал, и Пейре повторил свой вызов.

На этот раз против него вышел высокий и плотный копейщик, который и не собирался биться по законам доблести и чести. Схватив свое копье как палку, он начал мастерски наносить удары, которые Пейре отражал с ловкостью завзятого борца. В конце концов, бой на палках был его любимым занятием в детстве. В какое-то мгновение ему удалось рассечь копье противника надвое, после чего оставшийся безоружным копейщик счел за благо сдаться на милость победителя.

Третий противник Пейре был еще наглее и заносчивее, он даже не подумал слезть с коня, надеясь растоптать ненавистного крикуна. В этом была его роковая ошибка, и получивший по морде факелом конь перестал слушаться своего хозяина и скинул его в канаву.

В домах начали зажигать лучины и масленые плошки, то тут, то там появлялись факелы.

– Сделайте же что-нибудь! – раздался срывающийся голос де ла Тура. – Сейчас сюда сбежится стража. Бертран!

В этот раз против Пейре вышел не один, а целых четверо вооруженных мечами и кинжалами воинов. Юноша попятился, шепча молитву. Исход битвы казался очевидным.

Пейре облизал пересохшие губы и принял выжидающую позицию, как вдруг неведомо откуда раздался голос.

– Доблестные сэры рыцари, остановитесь! Опустите мечи. Бертран де Борн и Гийом де ла Тур! Впереди вас ждет засада!

– Кто разговаривает с нами? – Бертран выехал вперед отряда, оглядываясь по сторонам. – Кто назвал меня по имени – выходи.

За забором одного из домов раздалось шевеление, скрипнула калитка, и перед Бертраном предстал Хьюго. Пейре тут же узнал его по фигуре и верному луку на плече.

– Зачем ты пришел сюда?! – закричал на оруженосца Пейре. Его душила горечь и обида.

– А вот зачем, мой господин, – Хьюго вырвал у Пейре факел и осветил им свое лицо так, чтобы Бертран мог его видеть. – Мой господин – рыцарь. Он не может нарушить рыцарского слова и открыть, что у церкви святой Екатерины вас ждет засада во главе с гасконцем Рассиньяком, которого вы видели на турнире. Поэтому мой господин Пейре Видаль был вынужден стоять здесь и не пропускать вас к вашей же гибели. Я же простой человек, который ничего не знает о рыцарской чести, но не хочет потерять своего господина. Поэтому я и пришел сюда, чтобы остановить кровопролитие.

– Пейре Видаль?! – Бертран спешился и подошел к Пейре. Видаль снял шлем, но его лицу тек пот, волосы прилипли ко лбу.

– Зачем они сделали это, друг мой? – мягко поинтересовался Бертран.

– Они хотели настигнуть вас в узком месте, пленить и затем потребовать выкуп, – Пейре трясло.

– Недурственно, – он оглядел скромное одеяние юноши. – Ты спас нас, благородный рыцарь. И должен сказать, что я не жалею о том, что просил за тебя перед донной Бланкой. Ты хороший трубадур и доблестный войн, я понял это, когда ты аккомпанировал принцу. Для меня была бы честь сразиться с тобой на поэтическом турнире. Скажу больше, прося дать тебе возможность показать свое искусство, я лелеял надежду забрать тебя после турнира к своему господину королю Генриху Английскому, но… – трубадур опустил голову, – я получил письмо, в котором говорится, что мой король при смерти. – Последнюю фразу он произнес доверительным шепотом. – Поэтому я выезжаю из Тулузы уже на рассвете. Что будет дальше, я не знаю, боюсь, что звезда моя начала стремительно падать, а тащить тебя с собой на дно – дело неблагородное. Поэтому я благодарю тебя за помощь, и положимся на волю Господа.

Пейре чуть не зарыдал, когда трубадур обнял его на прощание.

– Смелый воин, отважный рыцарь, благородный спаситель – тебе бы еще броню покрепче да коня! – к Пейре и Бертрану приблизился укутанный в плащ рыцарь, в котором только теперь Пейре узнал своего обидчика де Орнольяка.

– Клянусь вам, доблестный сэр, что с завтрашнего дня мои доспехи будут самыми дорогими и красивыми, а кони ладными и боевыми! – Пейре не говорил, а почти что кричал от обиды и нового унижения. – Клянусь вам, Луи де Орнольяк, что больше вы не увидите меня в рубище и… – он закашлялся.

После боя у моста Дохлых собак Пейре и Хьюго вернулись в отведенные им покои замка, где проспали словно убитые до самого утра. Компания же де Орнольяка разделилась на два отряда и, захватив незадачливых разбойников в клещи, пленила их всех до одного. Рассиньяк и два его приятеля, также рыцари и дворяне, были отпущены по домам после уплаты в казну штрафа за разбойное нападение на мирных прохожих и нарушение покоя граждан. Простолюдинов же добрый граф велел выпороть на площади, дабы не держать их в тюрьме на свой счет.

За поимку шайки разбойников из казны были выданы причитающиеся за этот подвиг суммы, из которых, правда, пи гроша не перепало рыцарю Видалю, который, хоть и спас лангедокских греховодников от постыдного плена или смерти, но не принимал участия в разгроме шайки, а значит, и не имел доли в дележе вознаграждения.

Год вдали от Тулузы. Дама сердца и два письма

Пейре сдержал данное де Орнольяку слово – с памятного боя у моста Дохлых собак Видаль преобразился до неузнаваемости. Полученные на турнире деньги пошли на шитье великолепной одежды и изготовление брони, достойной короля. Пейре приобрел для себя и своего верного оруженосца двух красавцев скакунов и вьючную лошадь, которая таскала за ними броню и вооружение. Спустив на ветер почти все полученные в Тулузе деньги, они праздновали с другими рыцарями окончание турнира, то и дело вспыхивая точно порох и вызывая на поединок сотрапезников и друзей. Будь то кривой взгляд, сказанное в запале слово или предложение сразиться за право называть свою даму самой прекрасной и достойной донной на земле – все шло в дело, а дело не заставляло себя ждать.

Через неделю, когда деньги закончились, трубадуры и рыцари начали собираться на Каннский турнир, их примеру последовали Пейре и Хьюго. Одетые словно на прием к королю, приятели не преминули заглянуть в квартал ремесленников, где Пейре наконец-то обнял давно ожидавших его родителей.. Одетый словно принц, с короной победителя трубадурского турнира на голове, в сияющей кольчуге и алом плаще – Пейре являл собой необыкновенное зрелище. Даже де Орнольяк, которого в красном квартале побаивались и почитали, никогда не показывался горожанам в большем блеске и красоте.

Навестив соседей и влюбив в себя всех девушек и женщин от босоногих пастушек до почтенных жен, Пейре Видаль и его верный оруженосец отбыли в Канны.

Пейре пока не обзавелся хозяином, но это уже не волновало юного трубадура. Теперь его ждали во многих замках, с хозяевами которых он был знаком и даже успел подружиться.

С непринужденной легкостью он победил в Каннском турнире трубадуров, и затем, почти не отдыхая, отправился в славившуюся своими рыцарскими турнирами Ниццу.

Пейре пел на турнирах, отправляясь затем в ближайший замок, где оставался на какое-то время, развлекая добрых хозяев и их гостей. Подарки и деньги сыпались на юного трубадура точно из рога изобилия. Дамы дарили ему надушенные перчатки и платки, кольца и золотые цепи.

Однажды заехав в замок Табор, Пейре обнаружил там участника Тулузского турнира трубадура Ларимурра, который вызвался обучить юношу игре на лире и арфе. Молодой трубадур остался здесь дольше обычного, очаровывая гостеприимных хозяев своими песнями и веселыми шутками.

В замке Табор Пейре явила милость ее величество любовь, в лице кареглазой и шустрой, словно птичка, племянницы благородного хозяина замка сэра Ричарда, Вьерны.

Веселая смешливая девочка и Пейре сразу же полюбили друг друга. Так что уже через неделю знакомства Вьерна подарила своему юному трубадуру перстень, подтверждающий, что отныне он является ее рыцарем, а она его дамой. Этой перстень Пейре поцеловал тысячу раз и посвятил ему несколько стихотворений. Он пел для прекрасной Вьерны, славя ее имя и называя своей королевой, феей и богиней. Дядя Вьерны Ричард смотрел на ухаживание трубадура сквозь пальцы, понимая, что рано или поздно племянница должна будет выйти замуж, и поскольку за девочкой почти совсем не было приданого, то громкая слава дамы сердца такого галантного рыцаря, как Видаль, могла послужить ей большим украшением, нежели драгоценные диадемы и фамильные земли.

Тем не менее Пейре и Вьерна были еще слишком молоды, для того чтобы сохранять на долгое время чистые и возвышенные отношения, и уже к зиме, венчавшись тайным браком в часовне замка, они сделались настоящими мужем и женой.

Опасаясь мести Ричарда и смертельно боясь как-либо опорочить честь своей возлюбленной, Пейре продолжал петь ей песни и сочинять стихи, завывая под окнами своей дамы, подобно мартовскому коту, и целуя ступени, по которым ступали ее ножки. В компании воинов и трубадуров Видаль сетовал о своей любви и холодности похитившей его сердце Вьерны. Дошло даже до того, что сам Ричард начал сетовать на племянницу за ее холодность к столь замечательному и знаменитому трубадуру, как Пейре Видаль. Дядя умолял Вьерну быть поласковей с Пейре, и та неистовствовала в своих ласках по ночам, когда юноша забирался к ней в окно по ветвям раскидистого дуба или когда они тайно встречались где-нибудь в замковом лесу или в гроте влюбленных, что возвышался над озером Прекрасной наяды.

Почти год прожил Пейре в счастливом супружестве, ни разу не уличенным во лжи. Со своей дамой сердца Видаль расстался лишь один раз весной, когда трубы герольдов по всей земле призывают рыцарей любви сразиться на поэтическом и воинском турнирах/

За это время к Видалю несколько раз присылал своих гонцов Раймон Тулузский, приглашая юношу сделаться его придворным менестрелем, но Пейре мог думать только о прекрасной Вьерне.

Любимый, любящий, в самое короткое время достигший почестей и славы, Пейре до сих пор с глубокой скорбью вспоминал историю с принцем Рюделем, к которому испытывал нежную привязанность и которому хотел бы служить своим пылким сердцем, верной лютней, копьем и мечом. Второй причиной его печали был кумир его детства Бертран де Борн, с которым он также мечтал свидеться и о котором ничего не слышал с памятного боя у моста Дохлых собак.

Пейре совершенно не интересовался политикой, считая, что для того чтобы завоевать замок, нужно только очаровать его хозяев нежной песней, за которую те откроют ему ворота и наполнят кошелек звонким золотом. Он бился на турнирах, восхваляя имя дамы своего сердца, а по сути своей, жены Вьерны, но никогда не собирался воевать, командуя другими людьми. Его оружием были шутки, смех и песни, которые от раза к разу становились все лучше и лучше.

Ожидая наступления весны, Пейре не раз соревновался с Ларимурром в поэтическом искусстве. Выслушивал его поучительные рассказы о трубадурах минувшего и перенимал секреты игры на музыкальных инструментах, которых в каморке знаменитого трубадура было множество. Пейре мечтал вновь встретиться со славными музыкантами и поэтами и помериться с ними силой своего гения. Мечтал и ждал какого-то особого знака, позволившего бы ему отправиться в дорогу, на которой ждали его почести и слава.

Ведь, что греха таить, зима никогда не благоволила к трубадурам и странствующим рыцарям. Зимой любили жен, отдыхали и слагали песни, совершенствовались в искусстве владения мечом и стрельбе из лука, для того чтобы выплеснуть накопленную за неблагоприятное время силу и удаль на очередном турнире.

В последний месяц зимы к замку Табор подъехали сразу же два посланника, один из которых был одет в белые тамплиерские одежды, второй, по виду простолюдин, кутался в видавшую виды вязанку и постоянно дул на покрасневшие от холода руки.

Пейре велел накормить гонцов и первым расспросил о цели приезда рыцаря-крестоносца, который даже не пытался выказать Пейре какого-нибудь почтения, сразу же дав понять, что приехал от имени самого Ричарда Английского. И поэтому требует к себе должного отношения.

Рыцарь сразу же не понравился юноше, потому как вел себя вызывающе грубо. По всей видимости, он был одним из тех забытых богом дворян, крыша дома которых давно прохудилась, а через щели в стенах могли влетать птицы. Оттого он люто ненавидел поднявшегося за один год сына кожевника. Рыцарь держался крайне непочтительно, злобно таращась на ткани, которыми Пейре украсил серый камень стен, на великолепное оружие и музыкальные инструменты, развешенные тут же. На дорогие сосуды для вина и шелковые плащи, которые, точно на показ, как раз перед этим вытащил из сундуков Хьюго. Все это казалось посланцу невозможной роскошью, ее был явно недостоин такой выскочка, как Видаль.

Вручив Пейре свиток с королевской печатью, посланец попросил разрешения подождать ответа за предложенной ему ранее трубадуром трапезой и тут же вышел вон, кипя от злобы.

Видаль аккуратно отковырнул сургуч, не ломая его, кто знает, возможно, печать короля Ричарда еще сослужит ему службу, и, прочитав письмо, задумался. Теперь он знал имя таинственного «ржавого» рыцаря с распятьем на шлеме, который исчез из Тулузского замка так поспешно, что его никто не успел как следует разглядеть, а сам Пейре долгое время считал «ржавого» плодом своего разгулявшегося воображения или злым духом, посланным ему в качестве искушения.

Теперь все вставало на свои места; на турнире де Орнольяк и Бертран получили письмо, в котором говорилось о том, что король Генрих Второй при смерти. Мессен де Борн был другом сына покойного короля наследного принца Генриха и врагом графа Рига – нынешнего короля Ричарда Львиное Сердце. Поэтому трубадур и устремился в Аутафорт, чтобы либо спасать свою семью от мстительного Ричарда, либо поднимать новое восстание против ненавистного ему молодого короля. В тот же день Риго, или Ричард, по словам пажа, также получил письмо, после которого он с невиданной прытью отбыл из Тулузы, оставив Видаля в полном замешательстве.

Ясное дело, что в письме его возвещали о том же, о чем и де Борна.

И теперь «ржавый» любезно приглашал Видаля служить ему. От радости, что мечта сбылась и он, наконец, нашел для себя настоящего господина, Пейре велел подать дополнительного вина посланнику короля, даже забыв про обидный тон и неласковые взгляды последнего. Тем не менее, прежде чем написать подобающий ответ, – а надо сказать, что если читал Пейре довольно-таки быстро, писал он совсем плохо, а короли, как известно, не такие люди, которым можно отправлять плохо составленные и небрежно начертанные послания, – Видаль решил посоветоваться с Ларимурром и, между делом, выслушать второго посыльного.

Им оказался парень из Тулузы, служивший помощником кузнеца в районе, называемом Медной чашей. Письмо Пейре написал управляющий и одновременно с тем начальник охраны Гийома де ла Тур некий дворянин Андре Тильи, чье имя казалось смутно знакомым, но трубадур так и не смог вспомнить, знает ли он писавшего лично.

Управляющий сообщал, что знает об услуге, оказанной Пейре сэру де ла Тур у моста Дохлых собак, и только поэтому решился обеспокоить его своим письмом. Андре Тильи писал Пейре, что с той памятной ночи Гийом неоднократно отзывался о нем, как о своем друге, талантливом трубадуре и благороднейшем рыцаре. К чьей милости управляющий и взывал теперь.

В своем письме Андре Тильи сообщал, что Гийом де ла Тур тяжело болен, так как помешался умом после постигшего его несчастия.

Оказалось, что сразу же после отъезда Пейре в Канны влюбчивый и охочий до риска Гийом положил глаз на жену местного цирюльника прекрасную Марианну и похитил ее у мужа.

Гийом отвез любимую в свой дом, построенный на деньги отца, окружил ее там довольством и роскошью, заботясь о возлюбленной так, словно она была не земной женщиной, а небожительницей, сошедшей к нему с небес. Каждый день он пел ей прекрасные песни и рассказывал разные истории, которых знал превеликое множество.

Несколько месяцев они жили в радости и взаимных удовольствиях, но потом Марианна начала тяготиться обожавшим ее трубадуром. Часто она начинала плакать, сетуя на свою одинокую жизнь и невозможность встретиться с подругами и родственниками. Жизнь Марианны действительно чем-то напоминала жизнь затворницы – Гийом опасался происков цирюльника и оттого не позволял прекрасной возлюбленной выходить из дома. Впрочем, и сам он ради счастья постоянно видеть рядом с собой предмет своей страсти забросил двор и друзей. Однажды Марианна расхворалась и попросила де ла Тура позвать к ней подругу, но ревнивый Гийом решил, что возлюбленная притворяется, пытаясь провести его и послать записку бывшему мужу. Меж тем несчастной становилось все хуже и хуже, она много кашляла и ощущала такую телесную слабость, что не могла даже передвигаться по дому без помощи служанок. Тогда встревоженный трубадур пригласил лучших врачей, но те определили, что его дама больна неизлечимой болезнью и вскоре должна преставиться.

Услышав такие вести, трубадур побил лекарей и, изгнав их из своего дома, стал думать, чем помочь горю и вернуть благосклонность своей дамы, когда она вдруг тихо отошла.

Несчастный не мог поверить в кончину возлюбленной, он то растирал ей виски уксусом, то целовал побелевшие губы, умоляя любимую не гневаться на него и открыть глаза,

Слугам и служанкам под страхом смерти было запрещено подходить к госпоже, пока сам Гийом не сумеет дознаться до причин странного поведения Марианны.

Дошло до того, что несчастный снова призвал на помощь лекарей, умоляя их признать возлюбленную живой. Но никто не сделал этого.

Тогда де ла Тур разрешил обрядить покойницу и отнести ее в склеп. Плача и рыдая до захода солнца, Гийом не мог найти себе места. Жизнь без любимой потеряла смысл, а желание видеть ее постоянно стало настолько жгучим, что он не смог больше терпеть, к ночи достал из гроба тело возлюбленной и вернул ее на супружеское ложе. Невыносимая мысль о том, что красавица Марианна будет проводить ночь вместе с покойниками, жгла его словно раскаленное железо, наполняя сердце ревностью.

Шли месяцы, а трубадур то соглашался похоронить возлюбленную, то возвращал ее обратно в дом. Теперь он начал созывать у себя мистиков и волшебников, способных дать ему ответ на то, где именно находится душа его Марианны – и если она терпит муки в аду, Гийом хотел знать, что он может сделать для облегчения ее участи.

Далее управляющий рассказывал, что Гийом спустил на шарлатанов половину оставленного ему отцом наследства, но даже это было крупицей по сравнению с тем, что произошло потом.

А случилось так, что кто-то из знакомых рыцарей, побывавших в святой земле во время второго крестового похода и наглядевшихся там чудес, поведал несчастному, что на свете есть только один способ воскресить Марианну. Гийом де ла Тур должен был принять на себя обет в течение года каждый вечер перед сном сто раз читать «Отче наш» и пятьдесят раз весь псалтырь. «Если ты собьешься хоть на одно слово – твоя возлюбленная останется в гробу и ее уже никто и ничто не сможет воскресить», – сообщил несчастному крестоносец.

Гийом горячо поблагодарил рыцаря и поспешил приступить к выполнению обета.

«С того времени прошло уже более семи месяцев, – писал Андре Тильи, – никто и ничто не может внушить господину де ла Туру, что его обет бессмысленен и что он сходит с ума и не сегодня-завтра и сам сойдет в могилу вслед за своей возлюбленной.

Я знаю, что вы, сэр Видаль, уже один раз спасли жизнь Гийому де ла Тур, поэтому я и обращаюсь к вам за помощью. Приезжайте в Тулузу и помогите своему другу пробудиться от страшного сна, в котором для него гибель».

Эта весть глубоко потрясла Пейре, который, хоть и не считал Гийома де ла Тур своим другом и, по чести сказать, давно уже забыл о его существовании, но всем сердцем желал спасти трубадура от страшной участи. Былые воспоминания нахлынули с новой силой.

Пейре встал и прошелся по комнате. Без сомнения, нужно было немедленно возвращаться в Тулузу и пытаться поговорить с Гийомом. Несмотря на то, что было еще достаточно холодно, лил дождь и дорога были непроходимыми, Пейре решил отправиться в дорогу.

Он попросил королевского вестника доложить Ричарду, что Пейре припадает к его стопам и обещает приехать в Англию к первому же турниру, а пока вынужден отправляться в Тулузу по долгу дружбы. На что посланник только заскрипел зубами. Мол, король наказал ему доставить ко двору трубадура, и он обязан выполнить данное ему поручение. Желая напугать Пейре еще больше, мрачный рыцарь сообщил, что в его приказе не значится, живым или дохлым хочет видеть король Видаля. Так что по крайнему случаю, он всегда сможет проткнуть Пейре в шести местах и довести его бездыханное тело Ричарду. Когда же взбешенный такой наглостью Видаль протянул посланнику королевское письмо в надежде, что тот наконец поймет, с каким человеком довелось ему общаться, рыцарь лишь пожал плечами – он не умел читать.

Униженный и оскорбленный до глубины души, Пейре собирался в дорогу. На сборы у него была всего одна неделя.

Дни и ночи напролет дамы проливали потоки горьких слез, предчувствуя скорое расставание с лучезарным трубадуром. Но больше всех печалилась и плакала прекрасная Вьерна, считавшая Видаля своим тайным супругом и носившая уже под сердцем его ребенка.

Не в силах остановить ее слез, в начале мая благородный хозяин замка Ричард выдал свою безутешную племянницу замуж за соседа сэра Генриха де Пуа, и в положенный срок Вьерна родила златокудрого мальчика, как две капли воды похожего на Видаля.

Позже, когда королю Ричарду Львиное Сердце было доложено о проказах его любимого трубадура, тот только рассмеялся: «Мне доводилось слышать о том. что доблестные рыцари и великие герои древности производили на свет божий детей, недостойных и подлых во всех отношениях, – сказал король. – Но вот чтобы в захудалом и презренном роду появился бы на свет столь прекрасный наследник!.. Вот истинное благословение небес. И на месте мессена де Пуа я бы скорее благодарил судьбу за столь мудрый поворот событий, нежели проклинал ее».

В доказательство своего расположения к новорожденному Ричард подарил Генриху де Пуа замок Корф и прилегающие к нему имения, чем спас от праведной мести Пейре Видаля.

Но юный трубадур узнает правду о любимой и их совместном ребенке многим позже, а тогда, живя при дворе короля Ричарда Львиное Сердце, бродячие трубадуры донесут до него песню о замужестве прекрасной Вьерны. После чего Видаль впадет на некоторое время в тоску и печаль.

И однажды из-под его пера выйдет последнее послание даме его сердца Вьерне:

Дорога к Ричарду Английскому. Воссоединение друзей

Дорога в Анжу, где размещалась ставка Ричарда, оказалась ужаснее, чем Пейре мог себе это даже вообразить. Струны на музыкальных инструментах набухли и, точно простуженные певцы, не могли петь, праздничная одежда промокла, кони еле тащились, лениво погружая ноги в жидкую холодную грязь. Кое-где рыцарям приходилось спешиться и вести животных под уздцы. К счастью, в конечном счете ни один из коней не пострадал, и путники добрались до короля, проведя в дороге всего три недели.

Уставший и измученный трубадур упал в ноги своему венценосному повелителю и со слезами на осунувшемся за время тяжелого пути лице попросил немедленно отпустить его в далекую Тулузу, где он должен был спасти от неминуемой смерти своего друга благородного Гийома де ла Тур.

Пейре клялся Ричарду в верности и преданности, обещал надеть на себя плащ с крестом и отправиться с королем хоть на край света, пусть только добрый повелитель позволит ему выполнить долг дружбы.

Подняв юношу с колен, Ричард повелел своему лекарю осмотреть трубадура, так как речи последнего напоминали горячечный бред. После он пожаловал Пейре великолепные одежды, шлем, кольчугу и меч, рукоятка которого была сделана из чистого золота и украшена огромными рубинами. Ричард велел ему отдыхать хотя бы до окончания дождей и набираться сил.

На следующий день, когда Пейре веселый и бодрый гулял по городской стене, наслаждаясь выглянувшим из-за туч солнышком и любуясь открывающимся с высоты видом, его окликнул знакомый голос. Видаль оглянулся и чуть было не потерял равновесие, схватившись за перекладину метательной машины. Перед ним стоял сам Бертран де Борн. Трубадуры обнялись, точно родные братья, так что впечатлительному Пейре показалось, что время повернуло вспять и он все еще стоит с обнаженным мечом у моста Дохлых собак и смотрит в серые глаза Бертрана.

Разговаривая о том и о сем, они спустились в город, где Бертран знал каждый трактир, точно они были частью его собственных угодий. Они миновали рыночную площадь, свернув около городской ратуши, Пейре так и не узнал ее названия. Спустились в подвальчик, в котором, по словам Бертрана, было самое лучшее в округе пиво и за дубовым столом у стены, как нигде больше, хорошо писались стихи и сочинялись песни.

Вдохновленный встречей и поворотом в судьбе юного трубадура, Бертран рассказывал ему о своей концепции пути поэта-воина – новом и прогрессивном типе современного рыцаря.

– Пример для молодежи, образец достоинства, благородства и чести, оплот государства и католической церкви! – восклицал де Борн. – Это рыцарь крестоносец, а еще точнее, доблестный и праведный тамплиер…

Бертран сделал паузу, к их столу, привлеченные пламенной речью, подошли трое рыцарей в белых плащах с красными крестами. Одного из них Бертран представил Пейре как признанного мастера стиха и своего первого соратника Жиро Борнеля, два других рыцаря были выходцами из Каркассона – господа Гастон Оливье и Жак де Эскас.

– В наше благословенное время трубадуры должны приложить все свое умение, для того чтобы поддержать святую церковь и вдохновить правителей и рыцарей на третий крестовый поход и возвращение Иерусалима! Современный рыцарь – это не певец любви, не слуга прекрасной дамы, а оплот церкви. Я считаю, что крестоносцы, и в частности тамплиеры, – это активный путь, это действие и сила. Если поэзия – то пламенные сирвенты, вдохновляющие войско и поднимающие боевой дух. Не правда ли, друг Жиро? Расскажи Видалю о том, как мы пели перед новобранцами Ричарда и как наши арфы склоняли целые армии на участие в этом святом деле!

– Я готов отдать весь свой гений во славу церкви, – улыбнулся в светлые усы Борнель, – но вот только нельзя совсем уже забывать о наших дамах, в конце концов они не простят нам измены, и вернувшись мы рискуем не найти себе место близ прелестных созданий, – он подмигнул Пейре, попросив принести всем по кружке пива и закуску. В запале разговора Бертран совершенно позабыл, для чего притащил Пейре в этот кабак. – Что же касается тамплиеров, то, да простят меня мои друзья и вы, благородный Бертран, но я не вижу причины давать клятву безбрачия, как это делают ученики и последователи Гуго де Пейна6. Какая, в сущности, разница Богу, женат ты, имеешь любовницу или присягаешь на вечную верность прекрасной даме? Бог доволен, если человек старается следовать его заповедям и участвует в священных воинах. Что же до проказ крылатого Амура, то тут… – он хотел продолжить, но вовремя замолчал, остановленный нацеленными на него острыми, точно стрелы, взглядами тамплиеров.

– Впрочем, возможно я чего-то и не понимаю, господа, простите же неотесанному деревенщине его невежество.

– Святая церковь не одобряет подобных замечаний, – нашелся Жак де Эскас. – Скажи спасибо, что за этим столом нет предателей. – Он покосился на Пейре, но Бертран положив свою руку на плечо тамплиера, мягко произнес:

– Предателей нет. Во всяком случае, среди моих друзей – нет.

После чего все занялись едой и питьем. Пошли праздные разговоры. Пейре был задумчив, он вспоминал об оставленной за стенами Табора прекрасной возлюбленной и тосковал по ней. Одновременно с тем он был счастлив, что другая его мечта – снова встретиться с Бертраном де Борном и стать его другом и соратником, начала сбываться.

Жиро Борнель рассказывал о щедрости госпожи своего сердца, пожаловавшей ему перчатку со своей руки. Этот фетиш Борнель собирался прицепить себе на шлем, чтобы все вокруг знали о его победе.

– А как ты, Пейре? Нашел себе даму сердца? – попытался развеселить его Бертран. – Должно быть, красавицы забрасывают тебя любовными письмами, и твои ночи проносятся как один миг, – он подмигнул Пейре.

– Дама сердца… – перед глазами Видаля вновь появился светлый образ возлюбленной, а в горле возник болевой комок. – Нет, я не столь счастлив, как благородный мастер стиха, – Пейре улыбнулся и отпил из своей кружки. – Боюсь, что в моем лице вы можете найти только несчастного воздыхателя, поющего от заката до зари под окнами любимой и не получающего за свою службу никакого поощрения, – Пейре вспомнил их прощальную ночь, и то как Вьерна пробралась в его комнату и, сбросив длинную накидку, скользнула на ложе, вспомнил ее тонкую талию и длинные темные волосы, которые скользнули на плечи трубадуру. Нескромное воспоминание заставило Видаля покраснеть, но он тут же нашелся и, обратившись к Жиро Борнелю, продолжил: – Перчатка… О, как хотел бы я иметь перчатку моей дамы сердца! Я даже представить не могу себе подвига, который я готов был бы совершить за такую райскую милость!

Крестоносцы переглянулись. Бертран сощурился, не зная, что ответить приятелю. Сам он был женат, и в родном Аутафорте росли трое его сыновей. Кроме того, трубадур был любим одной знатной дамой, имени которой он не стал бы называть вслух, но которая в достаточной мере поощряла гений Бертрана. Но вот Пейре – четырнадцатилетний юноша, самозабвенно сочиняющий стихи и совершенствующийся в игре на различных музыкальных инструментах…

При мысли, что Пейре может оказаться девственником, Бертран закашлялся, делая вид, что подавился очутившейся в пиве мухой. На самом деле его душил смех.

Смеяться хотел и сам Видаль, видя вытянут ы е лица крестоносцев и понимая, какие мысли терзают в этот момент представителей этого, изначально не признающего плотской любви, ордена.

– Совсем без поощрений – это жестоко, – наконец нашелся Жиро. – Как можно так относиться к красивому и искусному трубадуру, слава которого столь стремительна и постоянна?

– Возможно, сэр Видаль готовит себя в монахи? – не смог сдержаться Гастон Оливье.

– Или в тамплиеры, – елейным голосом пропел ему Пейре и не выдержав рассмеялся. Бертран встал между Гастоном и Видалем, вовремя предотвратив ссору. Однако с того дня о Пейре пошли дурные слухи, будто бы все дамы отказывают в благосклонности Пейре Видалю, считая его глупым.

Правду о связи своего трубадура с прелестной Вьерной знал только Ричард Английский, но он умел пенить рыцарей, любой ценой сохраняющих честь своей дамы незапятнанной. На этих ребят обычно можно было положиться, потому что своей чести они также не марали и не были способны ни на предательство, ни на забвение клятв и обещаний.

Пробыв в Перигоре два месила кряду и сделавшись любимым трубадуром не только короля Ричарда, но и его войска, Пейре отбыл в Тулузу в сопровождении небольшого отряда.

О том, как юный Пейре Видаль встретил на своем пути Бога Рыцарской Любви и его спутников

Сердце Пейре то замирало от страха за судьбу Гийома, то начинало петь, точно вырвавшаяся из золотой клетки птаха. Он возвращался в Тулузу. В город, в котором родился, где жили его отец и мать, где он выиграл первый в своей жизни поэтический турнир и был посвящен в рыцари.

И вот, не прошло года, как он возвращался посланцем короля Англии, вестником третьего крестового похода во славу Господа и его святой церкви. А значит, для многих благородных рыцарей, честных землевладельцев и простых воинов он, Пейре Видаль, приносил радостную весть о грядущих битвах, в которых достойные сумеют заслужить славу и почести, а многие поправить свое состояние, призвав милость Господа на свои дома и семьи.

Во главе небольшого, но почетного отряда из пятидесяти человек, не считая личного оруженосца Хьюго, разодетый в подаренный Ричардом плащ, в новой блестящей кольчуге с рубинами, Видаль чувствовал себя королем.

Под знаменем Ричарда рядом с Пейре скакали четверо благородных рыцарей, которым король повелел собирать армию, и трубадуры, специально обученные Бертраном, чтобы прославлять в своих песнях мужество героев и клеймить позором трусов и отступников. Двое герольдов и личный лекарь Ричарда, отправленный королем для лечения трубадура де ла Тура, также были одеты в белые плащи. Остальной отряд составляли простые воины и оруженосцы рыцарей.

И хотя дороги уже просохли и на небе вместо тяжелых черных туч светило ласковое солнышко и плыли похожие на отару овечек облачка, а деревья покрывались не только молодыми, зелеными листьями, но и цветами, крестоносцы были вынуждены останавливаться во всех, стоявших на пути замках. Где, пируя с хозяевами, вербовали их вместе с небольшими замковыми дружинами и сопровождающей челядью.

Впереди отряда скакали герольды, возвещавшие местным жителям о приближении посланников короля, дабы соскучившиеся по свежим сплетням дворяне могли пригласить путешественников в свои замки. А желающие помериться силами с благородными рыцарями на турнирных тупых копьях, палицах или мечах имели время облачиться в боевые доспехи и вспомнить слова своего вызова.

Развлекаясь подобным образом, Пейре и сопровождающие его рыцари чудно проводили время, каждый день знакомясь с дамами, охотясь с соколами и собаками да участвуя в организованных в их честь турнирах.

Однажды после пира в замке Руссильон, хозяин которого звался сэр Раймон, за невыносимый характер и полное отсутствие манер получивший прозвище Неистовый, с Пейре произошел странный случай. Он вышел побродить около замка, наслаждаясь теплым весенним солнышком и слушая пение птиц. Юноша отошел достаточно далеко от дороги и прилег на ствол поваленного дерева.

Местечко было хорошо тем, что Пейре мог видеть дорогу, мост и ворота замка, в то время как самого юношу скрывала дикая вишня. Пейре смотрел в небо, отдыхая после обильной трапезы. Голова приятно кружилась от «Гасконского» прошлого урожая и «Провансальского» шести лет выдержки. Потягиваясь от наслаждения, Пейре думал о жене Раймона Соремонде, чья красота сияла, словно драгоценный бриллиант в суровой короне Руссильона.

К ужину он обещал воспеть ее нездешний, северный и, казалось, светящийся ледяным светом лик. Что было не самым простым делом, потому как ходили слухи, что лучший трубадур Прованса, бесподобный Гийом де Кобестань, уже пять лет воспевает красоту и непорочность Соремонды. А значит, каждая строчка, рифма или сравнение будет оценено со всей пристрастностью.

Пейре вздохнул, в голову ничего не лезло, хотя можно было не рисковать и пропеть что-нибудь написанное заранее. Как известно, все красавицы тщеславны, а значит, мадонна узнает в воспеваемой Пейре абстрактной даме себя, и муж ее – рыцарь Раймон будет сидеть за столом, наливаясь гордостью, как клоп кровью.

Пейре перебрал несколько подходящих случаю песен и остановил выбор на нежной, словно лунный свет, кансоне.

Он хотел было вернуться к замку, где оставил лютню, чтобы, перебирая струны, вспомнить песню. Но тут трубадур явственно расслышал стук копыт и, приподнявшись на локтях, увидел прекрасное зрелище.

На поляну, на которой устроился трубадур, въехали красивый и изысканно одетый рыцарь, его дама и следующие за ними спутники – скорее всего оруженосец рыцаря и фрейлина госпожи.

Пейре встал, приветствуя незнакомцев и удивляясь про себя, отчего же он не приметил их в замке.

Увидев юношу, дама приветливо улыбнулась, и Пейре сразу же признал в ней самую красивую женщину на свете. Ее волосы были золотыми, а глаза пронзительно голубого цвета, при этом кожа была столь бела и нежна, а хрупкий легкий румянец столь трогателен, что казалось, беспощадные лучи весеннего солнца убьют ее. Рыцарь был тоже удивительно красив и учтив. У него было благородное загорелое лицо и светлые длинные волосы, его сюрко было расшито фиалками и розами, на голове рыцаря был венок из желтых цветов, должно быть подаренный его дамой.

Пейре поразил его конь, который был невиданной в этих местах масти. Его окрас странным образом сочетал в себе черноту южной ночи и белизну северных снегов. Нагрудник коня был щедро разукрашен бордовой яшмой и зелеными малахитами. Стремена были сделаны из халцедона. Пейре сразу же смекнул, что все эти замечательные вещи подойдут и ему. Нет, он не собирался вступать в бой и отбирать понравившуюся ему одежду и снаряжение. Жизнь в квартале ремесленников научила его: то, что один человек сделал своими руками, постаравшись, может воспроизвести и другой, поэтому, поджидая компанию, он уже наметил, какому портному закажет расшить одежду и кто из мастеров разукрасит яшмой и малахитом конскую сбрую.

Видаль отсалютовал рыцарю и учтиво склонился перед его спутницей.

– Позволит ли благородный рыцарь мне и моим спутникам отдохнуть в тени этих замечательных деревьев? – спросила дама.

– О, прекрасная донна! – в присутствии столь прекрасной женщины Пейре ощутил прилив вдохновения. – Умоляю, располагайтесь здесь и располагайте мной, так как отныне и навеки я ваш слуга. В тени цветущей вишни так уютно. Щебет птиц показался мне ангельским пением, после того как я увидел вас…

– Пейре Видаль, – неожиданно окликнул его рыцарь, и трубадур вздрогнул оттого, что незнакомец знал его, в то время как он впервые в жизни видел рыцаря. – Мы не можем оставаться здесь надолго. Поэтому знай же, что мы посланцы горнего мира, мое имя Рыцарская Любовь, достойнейшая дама, которой ты предложил отдохнуть в тени вишни, носит имя Благосклонность. А наши спутники зовутся Стыдливостью и Верностью.

Ноги Пейре подкосились, и он упал на колени перед божественными созданиями.

– Счастлив, что сумел при жизни увидеть вас и увериться, что вы есть на самом деле… – Только и сумел вымолвить потрясенный до глубины души трубадур.

– Мы здесь на один миг, но будем с тобой вовек, – прошептала донья Благосклонность, склоняясь перед коленопреклоненным Пейре.

– Умоляю, приподнимите же завесу тайны, расскажите, что ждет меня впереди, и будет ли мне дано изведать истинную любовь? – взмолился Видаль. После чего рыцарь Любовь сделал ему знак замолчать, а его спутница нежно обняла трубадура, окружив его запахом изысканных духов. – Ты будешь вечным рыцарем любви и самым знаменитым и славным трубадуром, – прозвучал в голове Видаля голос мадонны Благосклонности. – Ведь ты обладаешь чудесным даром делать героев своих песен бессмертными. А значит, бессмертным станешь и ты.

– Но прекрасная донна! Если я буду вечно жить, я ведь не смогу скинуть с себя оковы земного тела и вернуться к творцу? – встрепенулся Видаль.

– Ты все узнаешь, когда придет время, милый Пейре, – лицо дамы Благосклонности начало исчезать, становясь все прозрачнее и прозрачнее, зато глаза сделались еще ярче. Их голубой свет заполнил весь мир вокруг Пейре, заменив собой небо.

Пейре протер глаза. Сон или видение Бога любви и его спутников таяло в воздухе, превращаясь в светлое сияние.

Видаль упал на колени, благодаря Бога за оказанную ему милость.

По дороге к замку он еще раз перебрал в голове мельчайшие подробности явленного ему видения, дабы порадовать рассказом хозяев замка, а также находящихся там дам и рыцарей.

Естественно, что отъезд опять пришлось отложить, но теперь Пейре уже не спешил. Да и зачем, когда сама дама Благосклонность в присутствии Бога Рыцарской Любви предсказала, что Пейре сумеет дать новую, но теперь уже вечную жизнь возлюбленной Гийома де ла Тур. К тому же с момента встречи с посланниками горнего мира он мог смело называть себя посвященным, которому было дано право провозглашать законы мира любви, рассказывая о том, что видел живого Бога и даже говорил с ним.

Отряд вышел из замка Руссильон через неделю после волшебного приключения. На прощание Пейре пообещал вернуться к божественной Соремонде сразу же после того, как при помощи белой лютни ему удастся поднять возлюбленную де да Тура со смертного одра.

– Ах, вы Орфей! Милый Пейре, – воскликнула Соремонда, после того как Видаль посвятил ее в свои планы.

– Вы и поете, как Орфей, и готовы сойти в царство мрачного Аида за Эвридикой, – прощебетала юная сестра Соремонды Маргарита.

– Главное, не закончить бы свою жизнь подобно Орфею, разорванному на части нимфами, – засмеялся Пейре. – Хотя, если этими нимфами будут такие прекрасные дамы, – он поклонился, – на этом условии, я, пожалуй, соглашусь принять смерть.

До Тулузы оставался всего один день пути. Сидя в седле, Пейре старался подобрать мелодию на специально написанное для оживления донны Марианны стихотворение. Пейре был весел и бодр, в его руках пела благородная лютня, на груди дивным блеском сияла украшенная рубинами кольчуга, голову венчала корона поэтов Тулузского турнира. Кроме того, на юноше был изумительно красивый ярко синий плащ, на перчатках поблескивали перстни, а на шее сияла толстая золотая цепь. При этом не стоит забывать, что свита Видаля была преимущественно облачена в белые плащи крестоносцев, на фоне которых Пейре сиял, как солнце на ясном небе.

Когда отряд въезжал в город, на замковой стене менялся караул лучников. В свете заходящего солнца их кольчуги и шлемы сверкали пурпуром и златом. Пейре было засмотрелся на величественное зрелище, когда один из сопровождающих его крестоносцев напомнил ему об отряде, который следовало где-то разместить на ночь.

О чудесной кавалькаде и о гибели влюбленных

Помня о письме Раймона Тулузского и его любезном приглашении, Пейре повел отряд прямо в замок.

В честь посланцев короля Ричарда граф Раймон не пожалел никаких денег. Столы буквально ломились от яств. Оруженосцы и пажи сновали вокруг пирующих, подливая вина и наполняя тарелки.

Раймон посадил Пейре по правую руку от себя, что было уже великой честью. Наевшись и напившись до отвала, граф пожелал послушать трубадуров. Было решено, что Пейре будет петь последним, дабы не смущать других трубадуров, чьи голоса и мастерство сильно уступали Видалю.

В ожидании своей очереди, Пейре пил вино и рассматривал трапезный зал. Гобелены на стенах отражали какую-то, должно быть, известную легенду, сюжета которой Видаль, однако, не знал. Он уже отобрал, что будет петь и рассказывать, и не волновался.

Слуги вносили в зал все новые и новые блюда. Неожиданно внимание Видаля привлекла странная голубоватая искорка, полыхнувшая над блюдом с дымящейся свининой. Огонек вспыхнул и снова погас, но теперь Пейре ясно видел прелестную женскую ручку, на безымянном пальце которой светился огромный топаз.

Как завороженный трубадур наблюдал за тем, как неизвестная ему дама грациозным движением потянулась к блюду с мясом, изящно взяв кусочек тремя пальцами, как это предписывал этикет, при этом топаз снова блеснул.

Между Пейре и таинственной дамой сидел повелитель Тулузы. Эта венценосная помеха мешала трубадуру не то что разглядеть прекрасную донну, а даже увидеть ее.

Напрасно Пейре наклонялся над тарелкой или пытался незаметно отклониться к самой спинке стула, дама оставалась недосягаемой для него. Сходя с ума от желания увидеть завладевшую его сердцем госпожу и, невозможности осуществить это желание, не навлекая на себя беды, Пейре едва дождался, когда граф попросит его спеть.

Оказавшись перед графом и взяв в руки поспешно поданную Хьюго лютню, трубадур, наконец, поднял глаза на поразившую его женщину.

Перед ним была сама графиня, да, собственно, кого он мог увидеть по левую руку от графа?

Да, это была прекрасная жена повелителя Тулузы, которую Пейре видел во время прошлогоднего турнира. Но что же с ней произошло? Роскошные золотые волосы графини были увенчаны диадемой с голубыми топазами. Тонкие, шелковые ткани, из которых было сделано ее сюрко, явно были привезены из стран неверных, кем-нибудь из друзей графа.

Заметив на себе взгляд юноши, донна Констанция подняла на него свои удивительные яркие голубые глаза и бесподобным движением принялась обсасывать жирные пальцы. При этом топаз сверкнул еще раз, поражая трубадура невидимой стрелой Амура.

Пейре ощутил в сердце сладкую боль, но не застонал, а запел.

В этот день он пел особенно хорошо. Сердце не успело еще стукнуть и сорока раз, как голос Пейре заполнил все вокруг. Он летел, проникая и пронизывая эфир, подобно чудесному аромату восточных благовоний. Так что, когда он допел последний куплет, его голос и чудесная музыка еще звучали какое-то время, точно вместе с Пейре пели духи земли, воды, огня и воздуха.

– Ты истинный король трубадуров! – произнес наконец растроганный Раймон, смахнув навернувшуюся слезу.

Пейре низко поклонился графу и вернулся на свое место. Быстрый, словно белка, Хьюго поспешил наполнить его кубок.

– Граф сказал правду, и я присоединяюсь к нему – вы настоящий король поэтов и трубадуров, достойный Пейре Видаль, – графиня подняла во славу рыцаря свой покрытый каменьями кубок. И то же с криками ликования повторили сидящие за столом гости.

– Если бы сегодня граф назвал меня новым королем поэтов, я сделал бы своей королевой вас, о, несравненная, – шепнул графине Пейре, улучив момент, отчего белоснежные щеки донны Констанции покрыл довольный румянец.

Больше они в тот день не разговаривали. А утром, позвав с собой благородных рыцарей и дам, Пейре двинулся исполнять священный долг.

Он решил приехать со столь блестящим эскортом к дому Гийома де ла Тур, так как победа жизни над смертью непременно должна была происходить в присутствие всей знати и трубадуров. Дабы последние могли достойным образом прославить этот подвиг Видаля.

Впереди кавалькады скакали герольды и копейщики, расчищающие дорогу, далее ехали певцы и музыканты, которых Пейре просил поочередно исполнять песни о любви, создавая, таким образом, подобающее случаю настроение.

Сам Пейре в короне и алом плаще с золотыми цветами дрока был в центре. Он громко рассказывал дамам о Боге Любви и о том необыкновенном даре, которым тот наградил его.

Дамы же смотрели на Пейре и видели в нем не посланника небожителей, а самого прекрасного Бога Рыцарской Любви.

При виде великолепной кавалькады, о прибытии которой сообщали герольды, народ вставал на колени, кланялся, кто-то бросал цветы. Шустрые мальчишки бежали рядом, разглядывая величественное зрелище. В толпе то и дело раздавались крики:

– Смотрите это благородный рыцарь Готфруа из Каркассона, выбивший на прошлом турнире из седел шесть славных рыцарей. Ура Готфруа! – юный, едва ли старше самого Пейре, но уже опытный воин Готфруа покраснел от удовольствия.

– Сам Доменико де Мати, хозяин замка Лабор. Редкая в этих краях птица. Не иначе как опять что-то не поделил с младшим братом, вот и прикатил под крылышко к графу Раймону.

– А это – рыцарь в короне и алом плаще на вороном. Не иначе как сиятельный принц.

– Бери выше – это Ричард. Смотри – герб Плантагенетов!

– Да нет – это же сын кожевника Видаля – Пейре. Я же ихний сосед. – Пейре! Посмотри на меня, твоя милость! Это же я, Густав цирюльник!

Пейре повернулся на голос и отсалютовал бывшему соседу, картинно подняв своего коня на дыбы.

По толпе прокатилась волна одобрения, переходящая в восторг. И вскоре все уже кричали: «Пейре Видаль! Наш Пейре Видаль вернулся! Ура Пейре!!!»

Толпа провожала кавалькаду до самого дома де ла Тура. Там Пейре легко соскочил с коня, взял в руки белую лютню и, прошептав молитву, вошел в раскрытую перед ним его воинами дверь.

Несколько слуг де ла Тура выскочили навстречу Видалю, но тот сразу же велел отвести его к Гийому.

Попытавшиеся возразить непрошенному гостю охранники были схвачены крестоносцами и скрученные лежали на земле. Остальная прислуга либо разбежалась, либо стояла на коленях, в который раз вспоминая оброненную кем-то мудрую мысль: «Лучше дыра на колене, чем в брюхе».

В доме де ла Тура Пейре был в первый раз и меньше всего на свете хотел теперь метаться здесь, подобно случайно залетевшему воробью. Эту проблему решил вездесущий Хьюго, который, подняв за шиворот местного поваренка и не удосужившись даже показать ему увесистый кулак, потребовал, чтобы тот незамедлительно отвел его господина к хозяину. Парень шмыгнул носом и, непрерывно кланяясь, повел гостей на второй этаж.

Дом Гийома был выложен из грубого камня и внешне напоминал крепость. Но трубадур сделал все возможное, чтобы это жилище считалось веселым и приятным местом. В конюшне стояли добрые кони, дровяной сарай, несмотря на теплое время года, был полон дров. Небольшая пристройка – псарня выглядела так, словно трубадур рассчитывал на приезд самого короля, перед которым нельзя было ударить в грязь лицом. Высокая деревянная лестница была чистой, белой и казалась только что отструганной. В общем во владениях Гийома все было изящным, простым, удивительно чистым и ухоженным, что не могло не произвести приятного впечатления.

Только на лестнице Пейре начали одолевать сомнения. Почему Гийом не вышел им навстречу? Где он? И что произошло за эти несколько месяцев? В письме управляющего было написано, что трубадур должен был молиться и читать псалтырь в течение одного года. Этот срок уже закончился или, судя по всему, вот-вот должен был закончиться. Если время прошло и Марианна не воскресла, Гийом мог запить, заболеть, мог уехать к отцу или, в конце концов, на дожить на себя руки. И тогда Пейре явился напрасно.

Они поднялись по лестнице и оказались возле двери.

– Там он, – поваренок поежился и отвел глаза. Пейре понимал, что сделал глупость, не расспросив прислугу. Но сзади по пятам ниш рыцари и дамы. Пейре не мог уже отступить. Поэтому он вздохнул и толкнул дверь.

Первое, что увидел Пейре, было ложе, на котором, вытянувшись во весь рост, лежал покойник. Видаль остановился, поспешно крестясь, но сзади уже подпирали люди, и Пейре был вынужден пройти в комнату.

Теперь он явственно видел, что покойник – Гийом. Пейре вышел, оттолкнув зазевавшегося в дверях оруженосца. За его спиной слышался шепот. Видаль вернулся во двор, где до сих пор стояли на коленях слуги и лежала охрана.

– Что здесь произошло? – его голос дрожал. – Что?!

Пейре был в бешенстве.

– Год прошел, – один из лежавших на земле охранников попытался поднять голову, но стоящий над ним воин тут же ткнул ему в спину острием меча.

– Не трогать! – Пейре подскочил и, вырвав из рук воина меч, освободил стражника. Им оказался уже не молодой человек с косым шрамом на левой щеке и спокойными карими глазами. Было видно, что он ничего не боится, а Видаля с его отрядом так и вовсе ни во что не ставит.

– Хозяин хотел оживить донну Марианну, должен был год читать всякую… – он сделал попытку сплюнуть, но передумал.

– Я знаю. И что же?

– Ну, и не ожила, – охранник пожал плечами. – А хозяин… – он замолчал. – Теперь ждем, разрешат ли хоронить на кладбище. Но скорее всего нет.

– Понятно. Где тело доньи Марианны?

– Сожгли. Господин Гийом читал все как было велено, год закончился, донна Марианна не ожила. Тогда он решил пойти к рыцарю, который посоветовал ему читать молитвы, чтобы тот объяснил, что делать дальше, или ответил мечом. Но тут пришел святой отец из церкви Вознесения с братьями и велел сжечь тело доньи Марианны. Но без тела теперь прекрасная мадонна не оживет и в судный день не сможет воскреснуть. Вот он и не выдержал, господин-то мой, и наложил на себя руки. Так что теперь можете считать, они оба в аду – он за самоубийство, она за прелюбодеяние. Все-таки от мужа ушла с хозяином.

Пейре почувствовал, как к его горлу подкатил комок, но он удержал слезы и не своим, глухим голосом задал последний вопрос.

– Кто подсказал Гийому оживлять донну Марианну? Кто этот рыцарь?

– Сэр Рассиньяк, – старый воин отряхнул свое запыленное сюрко и пальцами зачесал назад волосы.

– Кто знает, где найти этого Рассиньяка? Кажется, так звали гасконского дворянина, который был на трубадурском турнире?

– Я знаю, – старый воин смотрел на Пейре так же прямо и открыто, как в начале, но в его глазах теперь появился живой огонек.

– Клянусь честью, я расправлюсь с этим рыцарем. Кто со мной? – Пейре поднял руку с обнаженным мечом. Ответом ему был шквал возмущенных голосов.

Месть рыцарей

Оставив дам под защитой нескольких доблестных рыцарей, мстители вскочили на коней и полетели, ведомые старым воином и Шире. Испуганные жители и собаки бросались врассыпную, прижимаясь к стенам домов. Несколько раз всадники переворачивали прилавки зеленщиков и цветочников. Но упавшие под копыта коней розы уже не радовали взора. В голове у каждого была одна мысль: удастся ли застать коварного Рассиньяка дома и нанести хотя бы несколько ударов, прежде чем кто-нибудь из графских стражников не потребует тащить предателя и негодяя на суд.

Дом Рассиньяка был широк и низок, словно спелая тыква, прежним хозяином этого жилища был богатый винодел, которого в архитектуре дома больше всего интересовал подвал для хранения бочек с вином. Подвал прельстил и коварного рыцаря, промышлявшего похищением жен и детей знатных господ. Частенько Рассиньяк пленял побежденных им во время ночных засад рыцарей, собирал по кабакам пьяных в мякину сынков богатых горожан, а затем держал их в каменном холодном подвале в ожидании выкупа. Женщины и дети, за которых мужья и родители не спешили вносить требуемую сумму, попадали затем в веселые дома или перепродавались вместе с крепкими пригодными для тяжелой работы парнями в рабство.

Продажа пленников в рабство хоть и считалась по тем временам делом весьма паскудным, но для самих пленников быта все же лучше смерти, которая ждала, например, безродную солдатню и неимущих рыцарей и сквайров, угодивших в плен во время боевых действий и не имеющих возможности заплатить за себя. Им сразу же перерезали горло, дабы не кормить их за свой счет. Сам Рассиньяк не любил возить живой товар в земли неверных. Поговаривали, что в былые времена он и сам познал вкус неволи, а спина его сохраняла следы хозяйского бича. За пленниками, тяжелая судьба которых толкала их на невольничьи рынки, приезжал подельщик по непростому ремеслу Рассиньяка, некто Черный Рыцарь, настоящее имя которого никто доподлинно не знал. О нем говорили, будто он давным-давно уже продал свою душу дьяволу и теперь вербует новобранцев в темное воинство нечистого.

Услышав стук копыт, навстречу отряду Пейре выбежала пара неотесанных слуг с палицами. Пейре занес меч, но несколько бесшумных стрел успокоили охрану, так что Видалю не оставалось ничего иного, как, спешившись, встретить следующего непутевого вояку, который, вопреки всему, буквально сам налетел на его меч.

– Сдавайтесь, сукины дети, или подохните как крысы, – пообещал старый воин, успокаивая следующего охранника рукоятью меча. – Кому говорю, все мордой в землю или смерть!

Быстро, точно серебряные потоки воды во время весеннего разлива, рыцари заняли двор.

То тут, то там выбежавшие из дома слуги падали на землю. Пейре заметил, что несколько женщин стараются прижать к земле вырывающихся детей. Он хотел было оставить кого-нибудь из воинов для защиты людей, но разбуженная Видалем стихия вышла из подчинения, и теперь Пейре оставалось только умудриться протиснуться наверх, чтобы застать рыцаря Рассиньяка живым.

Он толкнул кого-то из своих, вбежал по деревянной лестнице на крыльцо и влетел в дом, где уже орудовали его люди.

Рыцарь Рассиньяк сидел посреди трапезного зала на высоком деревянном кресле, к которому он был крепко прикручен добротной веревкой. Рядом с ним весьма довольные собой, стояли рыцарь Готфруа из Каркассона и рыцарь-крестоносец Филипп Джеральдин, прибывший с Пейре.

Судя по всему, Рассиньяк замешкался, пытаясь самостоятельно надеть на себя броню. Свежий фингал под глазом гасконца и подштанники вместо штанов красноречиво свидетельствовали о том, что ему помешали завершить облачение.

– Сэр Рассиньяк, признаете ли вы, что посоветовали благородному сэру Гийому де ла Туру способ оживления его супруги? – четко произнес Пейре, удивляясь новым металлическим ноткам своего голоса.

– Супруги? – Рассиньяк осклабился. – Я не называю всякую шлюху, с которой провожу ночь, супругой. А эта дрянь еще и от мужа законного сбежала. Сука.

– Повежливей отзывайся о донне Марианне, паскудник, – старый воин де да Тура отвесил Рассиньяку оплеуху. – Он это, господин Видаль. Присягаю и клянусь святым распятьем. Он присоветовал хозяину. Он и велел своему дружку священнику из церкви Вознесения сжечь тело донны Марианны. Из-за него и хозяин… А теперь они оба прокляты и в аду.

– Я ни в чем не виноват, сэр Видаль! – гасконец сплюнул кровью. – Никто в христианском мире не посмеет осудить человека, посоветовавшего своему отчаявшемуся другу обратиться за утешением к святому писанию. Церковь меня оправдает. А потом, я поеду в святую землю и очищусь от всех грехов, – он засмеялся.

– Он прав! – старый воин задыхался от ярости. – Сэр Видаль, позвольте мне его прикончить прямо здесь? Господь не даст соврать, покойного хозяина я звал с его рождения и не смогу жить, если он и донья Марианна останутся не отмщенными. Позвольте мне зарубить эту свинью, и пусть затем мне отрубят голову.

Пейре медлил. Рука, сжимавшая рукоять меча, побелела.

– Успокойтесь, друг мой, – он посмотрел на воина. – Граф Раймон добр и справедлив. Он прекрасно знал покойного де ла Тура и отомстит за него.

– Граф?! Я не принадлежу к людям графа! Отошлите меня к королю Англии, я приму крест!

– Позвольте мне убить его! – воспитатель Гийома попытался нанести пленнику удар, но двое рыцарей удержали его от убийства.

– Закройте двери, – скомандовал Пейре, но его верный оруженосец уже задвинул засов.

– Я предложу ему рыцарский поединок. И пусть судьба рассудит нас, – неуверенно предложил Видаль. Он понимал, что все ждут только его решения, а ему смерть как не хотелось выступать ни в качестве карающей десницы, ни как дарителю милости. Ни по рыцарским, ни по каким другим законам, рыцарь Рассиньяк не мог рассчитывать на милосердие. И решись Пейре отпустить его – он заслужил бы вечный позор и всеобщее порицание.

– Предложите, предложите, и он убьет вас, – подал голос Хьюго, – те, кто сражался вместе с ним против неверных, говорили, что в бою он подобен кровожадному тигру. Впрочем, и в мирное время тоже. Говорят, он насаживал на свое копье малых детей и обезглавливал самых красивых женщин из одного только желания развлечься. Он убьет вас и потом будет снова продавать людей и творить бесчинства!

– Я понял, – Пейре сжал меч. – Сэр Рассиньяк, молитесь, – он занес над головой меч.

– Видаль! Видаль, ты не сделаешь этого, безродная сволочь! Ты не поднимешь руку на рыцаря!.. На безоружного человека! – по широкому лицу Рассиньяка текли ручьи пота, в глазах метался ужас. – Видаль, Ричард узнает о том, что ты сделал со мной! Он четвертует тебя, ублюдок, Ричард узнает…

– Ричард ничего не узнает, – тихо произнес Готфруа за спиной Рассиньяка.

Пейре вздохнул и его меч полетел сверху вниз в ударе атакующего сокола. Горячая кровь брызнула в лицо трубадуру, и он отерся рукавом.

На нетвердых ногах, борясь с подступившей к горлу тошнотой, Пейре подошел к двери, оруженосец поспешил отодвинуть перед ним тяжелый засов и распахнуть дверь.

«Я больше не рыцарь, – прозвучало в голове Пейре. – Не долго же длилась моя слава, не долгой была жизнь».

За время, которое было потрачено на Рассиньяка, в доме и во дворе произошли уже несколько сражений и сейчас Пейре наблюдал дивную картинку послевоенной жизни. Трупы были аккуратно сложены у конюшни, вокруг них ходила парочка лучников, выискивающих свои стрелы и выдирающих их из трупов. Челядь и охрана лежали лицами в землю, между ними ходили два лучника, в обязанности которых входило следить затем, чтобы пленники не двигались, используя в качестве оружия бьющую точно в цель и испробованную в боях и походах отборнейшую солдатскую брань. Непонятливых, тупых или буйных пленных успокаивали подбитые железом сапоги.

Пейре кое-как добрался до заднего двора, где его вырвало.

За спиной трубадура слышался, привыкший повелевать другими, голос старого воина, который принял на себя командование и, судя по всему, чувствовал себя в своей стихии. Сам же Видаль ощущал себя всадником, сидящим на тугоуздкой лошадке-судьбе, с которой он никак не мог справиться. Пейре оглядел свое некогда блистательное одеяние и ужаснулся – его голубое сюрко и сияющая некогда кольчуга были залиты кровью, точно фартук мясника.

Из дома Рассиньяка Видаль отправился к отцу, куда и велел перевести свои вещи. Неделю Пейре сидел дома или бродил около обрыва грешницы, неделю Хьюго не допускал к нему никого.

Через семь дней граф Раймон прислал за Пейре пажа, и юноша был вынужден нарушить свое затворничество. С помощью Хьюго он оделся в белое льняное сюрко и красный плащ, взял с собой меч и лютню, сел на коня и поехал в церковь, где неспешно исповедовался и только после этого отправился в замок.

Граф встретил юношу в малом приемном зале, где стоял круглый стол для совета рыцарства и висело огромное белое распятье.

Одетый в красные одежды и цепь с графским гербом Раймон восседал за столом напротив входа, так что Пейре тут же столкнулся с ним взглядом и опустил голову.

Раймон молчал, Пейре тоже. В воздухе с жужжанием кружили мухи. Наконец, Пейре не выдержал и, подойдя к столу, сел напротив Раймона.

– Я убил сэра Рассиньяка, – выдавил из себя Видаль, и эхо подхватило его признание, отозвавшись несколькими призрачными голосами, так, словно вместе с Пейре отвечали ведущие его ангелы. Не ожидавший подобного эффекта трубадур замолчал, подняв на хозяина Тулузы испуганные детские глаза,

– Готфруа из Каркассона и рыцарь короля Ричарда Филипп Джеральдин, бывшие в тот день с вами, присягнули, что это был рыцарский поединок. То же самое подтвердили начальник охраны покойного Гийома Андре Тильи и ваш оруженосец. Также буду впредь считать и я, – Раймон проговорил последнюю фразу громко, словно это решение суда, после которого следует замолчать, приняв сказанное за неоспоримый факт.

– Но… – Пейре тряхнул золотыми кудрями, упрямо уставившись в глаза старого графа. – Но я же знаю, что убил… убил рыцаря…

– Убийство разбойника не убийство вообще. Считайте, что вы подняли меч по моему приказу. В оправдание вам говорят и женщины, находившиеся в это время в плену. Это богатые горожанки – жены и дочери жителей Тулузы, которых мы с вами поклялись защищать. Так что, я считаю вопрос исчерпанным. Кроме того, вы получаете вознаграждение, причитающееся за поимку этого злодея, и можете вступать в права наследования его имуществом. Как мне сказали – это дом, конюшня с двенадцатью рысаками, одежда, оружие и сундук денег, – граф улыбнулся и подмигнул Пейре. – Вот видишь, мальчик мой, как полезно бывает иной раз сослужить службу Тулузе.

Пейре был растерян и потрясен. Его судьба снова улыбалась ему. Юноша порывисто поднялся и, подскочив к Раймону, упал перед ним на колени. Слезы благодарности струились по его красивому, по-ангельски светлому лицу.

– Ликуйте, мой мальчик, – шепнул Раймон в самое ухо Пейре, склонившись над ним. – При дворе считают, что вы затворились от всех, оплакивая своего друга Гийома. Но теперь вам следует радоваться и похваляться победой. Трубадуры славят в песнях чудесную кавалькаду и поединок, свидетелями которого, по меньшей мере, уже считает себя добрая половина Тулузы, – он беззвучно рассмеялся. – Поэтому мой вам совет, выслушайте хотя бы несколько песен и запомните подробности.

Радостный и счастливый Пейре покинул графа.

Бывший дом сэра Рассиньяка был вычищен и вымыт от крови. Во дворе был насыпан новый песок, в конюшне мирно жевали овес великолепные кони а из кухни струились аппетитные запахи.

На встречу Видалю и его верному оруженосцу вышел преобразившийся и словно помолодевший бывший управляющий и начальник охраны Гийома Андре Тильи, который поприветствовал нового хозяина глубоким поклоном и сразу же повел его смотреть хозяйство.

При этом он вел себя настолько безупречно, что Пейре даже не пришло в голову поинтересоваться, на каком это основании бывший управляющий де ла Тура теперь хозяйничает в его доме.

Еще дорогой Видаль думал, что будет вынужден снова лицезреть картину побоища, и был приятно обрадован сообщением о том, что трупы давно уже лежат в земле, прислуга Рассиньяка благополучно рассчитана и распущена, а его охрана до сих пор содержится в подвалах Тулузского замка, где судьи будут выяснять степень их участия в похищениях и вынесут приговоры.

В отсутствие нового хозяина, Андре набрал новую прислугу и охрану, половина из которых служила прежде покойному де ла Туру, а значит, была вполне надежной.

Горделиво Видаль вошел в дом и был тут же отведен новым домоправителем в тайное место, где в специальном вырубе в стене стоял сундук с французскими, мавританскими, арабскими и неведомо какими монетами. Кроме того, Пейре обнаружил шкатулку с перстнями и другими мужскими и женскими украшениями. Тут же стоял другой сундук с восточными, словно сотканными руками крошечных фей из солнечного и лунного света, тканями, и точно такой же с одеждой бывшего хозяина. Ларец с ароматными благовониями и пряностями, стоящими немыслимых денег, стоял тут же. Роскошные конские сбруи, а также ножи, мечи, шиты и палицы были бережно завернуты в ткани и уложены в еще одном сундуке, словно приготовленные на продажу. Ниша была спрятана за полками, на которых лежали хомуты, старые конские попоны и прочая необходимая в хозяйстве дребедень.

– Я богат! – воскликнул Пейре, разворачивая драгоценные ткани и надевая на пальцы перстни.

Веселый и жизнерадостный он вышел из сокровищницы. Во дворе Андре собрал прислугу и охрану, для того чтобы новый хозяин мог познакомиться со всеми и либо подтвердить решение управляющего о найме, либо отказать. Поджидая нового хозяина, люди сидели на крыльце, обсуждая Пейре и его оруженосца. При приближении Видаля все поспешно поднялись.

Поочередно управляющий подводил к Пейре повара и поварят, конюха, сокольничего, домашнюю прислугу и воинов, которые должны были защищать имущество Видаля и сражаться на его стороне в вылазках, которые он, быть может, предпримет или в новом крестовом походе, куда он, без сомнения, отправится по первому зову Английского Льва. Пейре не пытался сразу же запомнить всех имен, иногда задавая вопросы и с умным видом выслушивая ответы на них.

Наконец Андре попросил его пройти в дом, где в трапезном зале уже накрыли праздничный стол.

Гнездо певчей пташки

Незаметно большой дом, названный Пейре «Гнездо певчей пташки», преображался и хорошел, как хорошеет земля после зимней спячки, почувствовавшая солнечное тепло. Подвал, в котором совсем недавно скорбно лили слезы узники жестокого Рассиньяка и происходили пытки и убийства, снова заполнился бочками с веселым вином и подвешенными к потолку окороками соленого мяса. На стенах трапезного зала появились красивые гобелены, спальня же преобразилась в восточный шатер, в котором теперь вместе с Пейре коротали короткие, жаркие ночи рыженькие сестренки близняшки, взятые Андре для помощи по дому. Малышек звали Клотильда и Каролина, сокращенно Кло и Карел, они едва-едва достигли девичьего цветения. Рыжие и смешливые – сестренки напоминали два нераспустившихся розовых бутончика. Похожие на веселых пушистых котят, они радовали Пейре, согревая его душу.

Самую сухую комнату в доме новый хозяин выделил для хранения музыкальных инструментов, которые он приобретал за любые деньги.

Дом Видаля был добрым и хлебосольным, в нем часто устраивались пиры, а бродячие певцы и сказители всегда могли найти себе кружку молодого вина и миску похлебки.

Отец Пейре явился повидать внезапно разбогатевшего сына буквально на следующий день, после того как трубадур обосновался в новом жилище. Хозяйским взглядом Пьер осмотрел казавшиеся огромными по сравнению с его домишком хоромы. Пейре был рад отцу и сразу же выделил ему часть сокровищ Рассиньяка, чтобы тот мог продать дело и не работать.

Будучи по природе благодарным человеком, Пейре роздал принимавшим участие в чудесной кавалькаде рыцарям и воинам одежду Рассиньяка. С Готфруа же и Филиппом, чье заступничество перед графом Раймоном спасло его от неминуемой смерти, он пытался поделиться и деньгами, но те благородно отказались.

Готфруа, который сделался частым гостем в доме Пейре, рассказал, что вместе с охраной проклятого гасконца в тот день был захвачен бывший управляющий Рассиньяка. Он знал обо всех делах хозяина и под пытками выдал время и место заранее запланированной встречи с Черным Рыцарем, который нет-нет да и наведывался во Францию для того, чтобы сопровождать пленных до невольничьих рынков. В этот раз встреча должна была произойти в начале сентября в Анжу.

Готфруа считал, что это великая удача, узнать о приезде самого Черного Рыцаря, и предлагал Пейре возглавить вылазку. Дело в том, что тулузские рыцари все еще были под впечатлением великолепной кавалькады и захватом разбойника. Поэтому они с большей готовностью встали бы под боевое знамя Видаля, нежели королей Англии и Франции вместе взятых. В этом деле сам Готфруа брал на себя труд собрать отряд и решить вопрос с продовольствием. Таким образом, они вдвоем могли поделить между собой половину вырученных от этой операции денег. Остальная же часть предназначалась рыцарям, сквайрам, оруженосцам и простым воинам, между которыми она и должна была быть поделена в том соотношении, как это обычно делили в отрядах графа.

На совете, организованном по поводу предстоящей вылазки, присутствовали Пейре, его отец, оказавшийся в этот момент в доме и не пожелавшим упускать такой важной для себя информации, управляющий Андре Тильи, оруженосец Хьюго и, наконец, сам Готфруа.

С самого начала идея пленения кого-либо с целью получения выкупа не нравилась честному Пейре, но Готфруа тут же объяснил ему, что в том, чтобы поймать преступника, нет и не может быть никакого бесчестия для рыцаря. Скорее уж, это можно назвать его долгом перед жителями графства и его благородным и щедрым повелителем. Так что Пейре в конце концов пришлось сдаться, согласившись на эту затею.

Далее следовало решить, куда именно вести после пленения Черного Рыцаря и его подручных. И тут мнения опять разделились. Андре и Пейре считали, что вредившего Тулузе разбойника следует немедленно доставить пред светлые очи графа Раймона, который повесит их или колесует по своему усмотрению. За поимку таких наглых и давно промышляющих в Лангедоке бандюг граф без сомнения наградил бы всех участников похода, а Готфруа и Пейре, возможно, даже приблизил бы к своей особе. В то время как отец Пейре Пьер и сам Готфруа считали более выгодным потребовать выкуп с Саладина, подданным которого, по слухам, является Черный Рыцарь. Так как в этом случае куш от продажи мог приятно возрасти, по сравнению с той малостью, которую платил граф. Но при этом вставал вопрос о том, как довести проклятого разбойника до святой земли, потому как преступников всегда сподручнее держать под замком в подвале замка или в башне, в то время как на корабле это может представлять собой массу неприятностей. Вплоть до того, что освободившиеся разбойники могут перерезать охрану и захватить судно со всей его командой.

Опять же – где взять корабль? Строить – дорого и долго, нанимать – хлопотно. К тому же, если хозяин посудины прознает о ценном пленнике, он может потребовать свою долю, а то и попытаться отбить Черного Рыцаря, с тем чтобы получить выкуп самому.

Они спорили бы долго, и скорее всего, так ничего и не решили бы, но на помощь господам пришел верный Хьюго, предложивший неожиданный вариант, договориться о выкупе с самим Черным Рыцарем, как только тот попадет в руки отряда.

– У таких людей всегда есть свои жиды, готовые ссудить их деньгами, друзья и подельники. Скорее всего, для того чтобы раздобыть выкуп, Черному Рыцарю понадобится только чиркнуть кому-нибудь из дружков, вложив в письмо перстень или какую-нибудь другую заметную безделушку.

На том и порешили.

В ожидании похода Пейре вел вполне размеренную жизнь. Он слагал песни, славящие красоту и благородство графини, которые исполнял затем в ее присутствии и охотился с соколами или собаками вместе с графом, с которым в последнее время очень сдружился.

Весной он участвовал в Тулузском турнире трубадуров и легко выиграл его, сожалея лишь о том, что готовящий третий крестовый поход Бертран де Борн не явился на турнир и не присылал о себе никаких вестей. Не было на состязании поэтов и славного принца Рюделя, для которого Пейре приобрел прекрасную гитару со сверкающими на солнце медными струнами и рисунками цветов и птиц. Де Орнольяк же явился на турнир с огромным опозданием, отчего присутствовал на нем лишь в качестве весьма почетного гостя. Так что он только спел несколько песен, а дальше занимался понятными только ему интригами.

Зато «Гнездо певчей пташки» посетил Ларимурр. Околдованный собранием инструментов, музыкант поначалу не мог сказать ни слова, беря в руки то домру, то гитару, наигрывая на них и мурлыкая себе под нос. В этот раз Ларимурр заслужил серебряную корону Тулузского турнира. Это событие оба коронованных трубадура отмечали с неделю, после чего Ларимурр отбыл в Табор, увозя с собой подаренную ему Видалем арфу.

Несколько раз Пейре вместе с другими трубадурами или только в сопровождении верного Хьюго выезжал в окрестные замки. Пел, участвовал в турнирах и влюблялся все в новых и новых дам, расточая им комплементы и одаривая их в качестве подношений любви дарами своего гения.

При этом его страсть к графине Констанции, чья полноватая фигура и светлые волосы снились ему по ночам, не ослабевала, а только разгоралась день ото дня. Тогда, просыпаясь посреди ночи, он снимал со стены белую лютню и сочинял новую песню во славу своей дамы сердца. А то и набрасывался в порыве нахлынувших чувств на деливших с ним ложе рыженьких близняшек, которых, под пологом ночи, он называл Констанциями и был на краткое время счастлив.

Однажды тоскуя по графине, которая не желала подарить влюбленному Пейре даже самой незначительной своей милости – платка или перчатки с руки, Видаль чуть было не впал в грех уныния, не желая никуда ездить. Но на помощь ему пришли Андре Тильи и Пьер, которые почувствовав охлаждение юного Видаля к трубадурской жизни, старались воскресить его пыл. Как-никак Пейре выигрывал почти что все турниры, а выигрыши сопровождались звонкой монетой, подарками и, главное, новыми приглашениями и дружбой местного дворянства. При этом ни Пьер, ни Андре не пытались командовать влюбленным юношей, они лишь рассказывали ему о предстоящих радостях, ожидающих трубадура в новых для него замках, о сказочных красавицах, томящихся там в ожидании любви, о турнирах, из которых Пейре Видаль может выйти победителем, умножив свою и без того огромную славу. Словом, постепенно они уговорили Пейре сменить гнев на милость и скакать в новые земли на поиск своего трубадурского счастья.

В ожидании встречи с королем Ричардом, которому Пейре поклялся служить и который не спешил призвать к себе трубадура, Видаль продолжал слагать песни, прославлявшие былые подвиги крестоносцев и попытался было написать жалостливую балладу о заключенной в темницу матери Ричарда благородной королеве Элеоноре. Но случайно подслушавший песню Андре пришел в ужас и запретил Пейре петь ее когда-либо. Дело в том, что в своей песни Пейре воспел Элеонору, как несчастную женщину, брошенную в башню, после того как ее муж нашел себе молодую любовницу. Пейре хотел восславить несломленную в темнице христианскую душу, посещаемую там ангелами и вознесшуюся на небо на глазах у тюремщиков, в то время как обстоятельства заключения и смерти бывшей королевы разительно отличались от идеальной картинки, нарисованной пылким воображением Пейре.

Надо сказать, что в то время мало кто из трубадуров интересовался политикой. Перед тем как протрубить в рог у ворот нового замка, бродячие певцы останавливались в первом попавшемся трактире, где за кружкой доброго вина хозяева и постояльцы рассказывали им о своих синьорах. Кто они, под чьими знаменами служат, чем знамениты, есть ли в замке прекрасная хозяйка или ее дочери? Не было ли каких-нибудь особых историй или сплетен?

Как правило, этой информации было достаточно, для того чтобы, вдруг ненароком общаясь с хозяином замка, не наговорить гадостей о его сюзерене, или спеть песню во славу красоты местной донны. Хорошо шли песни об охоте и описывающие воинские подвиги и турниры, еще лучше воспринимались истории любви.

Обычно трубадуров принимали с распростертыми объятиями, так как они несли вести из дальних земель о знакомых и незнакомых людях, привнося свет оживления в привычный и поднадоевший всем уклад.

Кроме того, трубадуры славили прекрасных и благородных донн, называя их по именам. А значит, каждый дворянин желал, чтобы такие же песни пелись и о его жене, чья слава должна была добавить блеска мужу. Поэтому нередко рыцари сами привечали знаменитых трубадуров, с тем чтобы те воспевали достоинства и честь их супруг, не посягая на последнее.

Выслушав песнь во славу прекрасной королевы Элеоноры, Андре Тильи решил за благо рассказать Пейре историю семьи царствующего ныне Ричарда, с тем чтобы тот при желании мог написать более правдивые кансоны или не касаться этой темы впредь.

Вот эта история:

«Отец короля Ричарда звался Генрихом Вторым – он был сыном Жоффруа Анжуйского и Матильды – принцессы английской. Через два года после восшествия на престол Англии Генрих женился на прекрасной Элеоноре из Пуату, о которой пытался написать Пейре. Брак был вполне удачным и, главное, выгодным, так как в качестве приданого прекрасной невесты Генрих брал Перигор, Лимузен, Овернь, Пуату и Аквитанию. Что вместе с Анжу и Туренью составляло без малого четверть Франции.

Кроме того, она родила ему прекрасных и мужественных сыновей, старшего звали Генрих – он должен был наследовать корону Англии, за ним шел Ричард, потом Джон. Далее Андре путался в именах, но для этой истории были важны лишь первые два сына – Генрих и Ричард.

Король Генрих не был верным супругом, он изменял жене с фрейлинами, что случается достаточно часто, так что уважающие себя донны стараются не замечать похождения неверных мужей, принимая их такими, как они есть – то есть считая их неисправимыми. Так же до поры до времени поступала, и королева. Но однажды Генрих Второй влюбился по-настоящему, его дама была моложе Элеоноры и гораздо красивее и изящнее. Ее звучное и словно сулящее любовь имя Розамунда вдохновляло Трубадуров на песни в честь ее красоты и прочих достоинств. Король же подарил ей свое сердце.

Узнав обо всем этом, Элеонора, которую Пейре превозносил до небес, считая невинной жертвой и образцом христианской добродетели, приказала отравить соперницу. После чего она призналась в своем несчастье и измене короля старшему сыну Генриху, умоляя отомстить за ее поруганную честь и занять трон Англии.

Вот за эти-то «христианские» деяния король Генрих и был вынужден запереть свою супругу в башне».

Услышав своими ушами подлинную историю королевы Элеоноры, Пейре захохотал, упав на пол и размахивая ногами в воздухе, так что не ожидавший ничего подобного Андре решил, что его юный хозяин рехнулся. Насмеявшись вволю, Видаль поблагодарил своего управляющего за то, что тот отвел от него карающую десницу Ричарда, который знал, за какие деяния на самом деле томилась в неволе его матушка, а значит, счел бы за оскорбление Видалеву трактовку старой истории.

Рыжее утешение Видаля

Однажды Пейре заметил, что после Тулузского турнира его верный оруженосец ходит мрачнее тучи, не радуется посещениям окрестных замков, точно тяготится пирами и турнирами. Вместо этого он старался как можно больше времени проводить дома, не выходя оттуда без крайней надобности. Хьюго был всего на один год старше своего юного хозяина, и Видаль всерьез обеспокоился, не болен ли его приятель.

Один раз, когда в доме не было гостей и посторонних, Пейре дождался, когда Хьюго отправится в оружейную комнату, где тот каждую неделю чистил оружие или возился со сбруей хозяйского коня. Спрятавшись за косяком двери, Видаль дал возможность ничего не подозревающему Хьюго устроиться на ларе с броней. После чего вошел в оружейную, как человек, которому нечем заняться, и присел рядом с оруженосцем.

Поначалу разговор не клеился, Хьюго не желал признаваться Видалю в том, что гнетет его душу. Но дружелюбное отношение Пейре и их давняя дружба в конце концов сделали свое дело. Оказывается, Хьюго был влюблен в любовницу хозяина Клотильду и, понимая, что подобное чувство преступно в доме своего благодетеля и друга, старался всячески подавить его в себе. Теперь же – после того, как Видалю удалось докопаться до правды, Хьюго упал на колени перед своим молодым господином, умолял рыцаря либо позволить ему убраться подальше от дома господина, где его настигла любовь, либо дать ему возможность жениться на любимой, сделав ее честной женщиной.

Услыхав подобное признание, Пейре поначалу разгневался на наглого оруженосца и даже хотел прибить его. Он и сам испытывал нежные чувства к рыженьким близняшкам, но, обдумав все хорошенько, был вынужден признать, что Кло действительно лучше выдать замуж, а не портить ей оставшуюся жизнь.

Вызвав к себе Клотильду, он допросил ее об оруженосце и узнал, что тот давно уже смотрит на нее, один раз даже остановил поговорить и попытался подарить тонкий платок, привезенный из какого-то замка, где он был с Пейре.

При этом Кло не отрицала, что ей по душе грубоватый Хьюго, и она была бы не прочь, если, конечно, это будет угодно мессену рыцарю, обвенчаться с его оруженосцем. Сделав серьезное лицо и пригрозив девчонке поркой, Видаль пытался выудить у нее признание, не было ли у нее чего с Хьюго. Но Клотильда стояла на своем, и Видаль сдался, решив, что счастливый и довольный жизнью друг в сто крат лучше мрачного и обиженного жизнью слуги.

Хьюго и Клотильда обвенчались в крошечной церквушке святой Екатерины, около которой полтора года назад Видаль принял бой, считая, что место подвига сеньора принесет им счастье.

Но, к сожалению, этого не произошло, однажды, когда Пейре и Хьюго вернулись с графской охоты навстречу им вылетела раскрасневшаяся Карел, которая бросилась наперерез Видалеву коню, так что тот едва увернулся, чтобы не покалечить девочку. Оказалось, что в отсутствие хозяина один из нанятых Андре охранников пытался затащить Клотильду в винный погреб. На счастье, супруга Хьюго подняла ор, и прибежавшие слуги сумели отбить ее у нечестивого охранника, после чего взбешенный случившимся управляющий велел прилежно выпороть нарушителя спокойствия и выгнал его из дома.

Кло была спокойной и веселой, она обняла и поцеловала мужа, шутя о том, что веревка, стягивавшая у пояса штаны горе-насильника, оказалась зав я за н а на узел, который тот не сумел развязать. Под глазом Клотильды синел свежий фингал, но она казалась вполне здоровой. Пейре обратил внимание, что животик его бывшей любовницы заметно округлился. Глядя на беременную жену оруженосца, Видаль гадал, не его ли это ребенок.

Хьюго хотел тут же отправиться на поиски обидчика, но Андре отсоветовал ему делать это. Побитый и опозоренный вояка скорее всего затаился теперь в одном из грязных кабаков Тулузы, которых в округе было, что звезд на небе – попробуй разыщи. Поворчав и пригрозив обидчику отрезать уши, Хьюго успокоился.

Конечно, Видалю следовало пожаловаться графским лучникам, которые за весьма скромное вознаграждение разыскали бы и выдворили из города насильника, но тот поленился предпринимать что-либо, решив, что если даже муж отказался от мысли отомстить невеже и грубияну, то его это не должно касаться.

О, если бы Пейре мог предвидеть, чем обернется его лень и безалаберность, он опрометью бросился бы к городским властям, умоляя их оградить его дом и домочадцев от мстительного нечестивца.

Через неделю насильник объявился снова.

В тот день, весело мурлыкая себе под нос последнюю песенку Пейре, которую добрый господин сочинил специально для близняшек, взяв с собой поваренка, который должен был нести тяжелую корзину, Кло и Карел отправились на рынок.

Близняшки выбрали зелень и овощи, прихватили любимые Пейре фрукты и отправились домой. Когда они проходили мимо трактира «Три розы» навстречу выскочил разжалованный охранник, который с быстротой молнии схватил за волосы Карел и отбросив ее в ближайшую канаву, ударил в живот ее беременную сестру. Пришедший на помощь сестрам поваренок выхватил было из-за пояса нож, но разбойник вывернул ему руку и, завладев ножом, вонзил его в спину мальчика. После чего мерзавец перепрыгнул через ближайший забор и дал деру.

Мертвого поваренка и пострадавшую Клотильду доставили в дом Видаля. Грязная со всклокоченными волосами Каролина причитала на всю улицу. Юбка Кло была залита кровью, сопровождающая ее бабка сказала, что она потеряла ребенка и теперь, возможно, сама последует за ним.

Безутешный Хьюго не отходил от жены ни на минуту. Чувствующий свою вину в случившемся Пейре вызвал к Кло лучших лекарей Тулузы и объявил вознаграждение за поимку бывшего охранника, но все было напрасно. И к ночи душа Клотильды отлетела, оставив юному мужу бездыханное тело и слезы безысходного горя.

Вылазка в Анжу

До последнего момента вылазку в Анжу держали в тайне.

Такая крупная добыча, как Черный Рыцарь, по мнению Готфруа, могла привлечь и других «охотников». А этого нельзя было допустить. Но хитрый Готфруа и здесь оказался на высоте, обрядив воинов в охотничьи костюмы и взяв с собой нескольких соколов. Они вышли из городских ворот не заподозренные ни кем.

За день до них Пейре и Хьюго также покинули Тулузу. На спине Видаля красовалась хорошо известная горожанам белая лютня. Рядом с Хьюго шла вьючная лошадь, везущая, по мнению зевак, роскошные одежды, вооружение и броню любившего изысканность трубадура. На самом же деле в мешках лежало вяленое мясо и лепешки, рассчитанные на два дня пути, одежда и броня Пейре. Оружие и вещи оруженосца были при нем. В Монтобане Готфруа отправил соколов в город вместе с сокольничим, забрал других заранее приготовленных для них вьючных лошадей, и уже не скрываясь они устремились к цели своего пути.

Как и предполагалось вначале, Пейре и Готфруа возглавляли отряд.

– О чем ты размышляешь Готфри? – спросил Пейре рыцаря, когда они расположились на ночлег в просторной гостинице города Ажена.

Готфруа сидел за столом, выводя углем на его поверхности рисунок.

– Я думаю, как расположить воинов, чтобы понести наименьшие потери, – нахмурился Готфруа.

– Расположить воинов? – Пейре задумался. Признаться, он-то всю жизнь считал, что главное это быстрая реакция и верная рука. Нередко успех обеспечивали такие обстоятельства, как хорошее вооружение, резвые, отдохнувшие кони и, конечно, численный перевес. Готфруа же предлагал принципиально новую для него задачу. Пейре развел руками.

– Замок, в котором назначена встреча, – чистая развалюха. В нем живет ветер, да находят приют птицы и разбойники. Он расположен на небольшой возвышенности и с одной стороны защищен горой, потому что прилеплен к ней как ласточкино гнездо. Я думаю устроить засаду прямо тут, – он обвел полукругом схематично нарисованный замок, – за холмом, где нас не обнаружат.

Тем не менее Пейре понял, что хотел сказать его новый друг, и ужаснулся.

– Неужели ты хочешь отдать им замок, под защитой которого они смогут вести оборону?! Неразумно сначала уступать им более выгодное место, а затем самим ломиться туда…

Готфруа поднялся с места и, подойдя к камину, подложил в него дров. На фоне пылающего огня его фигура была чернее черного.

– В том-то и дело, что если мы придем к замку раньше и, напоив своих животных и взяв воду для себя, насыпем в колодец сонного зелья, может так статься, что никакого боя и не потребуется.

– Зелье?! – Пейре презрительно повел плечами. – У нас полно славных воинов, которые спят и видят, как бы отличиться в бою, снискав для себя славу, а ты предлагаешь дождаться ночи и тишком повязать их всех. Это не честно…

– Зато вполне эффективно и безопасно. – Готфруа улыбнулся. – Отец говорил, что побеждает тот, на чьем теле меньше ран и чьи люди и животные останутся живы. Устрой мы здесь бой, половина наших ляжет на эти камни. Не знаю, как ты, а я уже устал терять.

Пейре вспомнил рыженькую Кло, де ла Тура с его любимой и его сердце сжалось.

– Делай как считаешь нужным, ты прирожденный полководец, и если в результате нас ждет смерть или… – он сделал над собой усилие, – или позор – я разделю его с тобой.

Рыцари обменялись рукопожатиями. Какое-то время оба молчали.

Свет в плошках начал меркнуть, должно быть, там заканчивалось масло.

– А что ты имел в виду, когда говорил о расположении воинов? – наконец заговорил Видаль. – Признаться, я никогда прежде не слышал о таком. Если можешь, научи меня этой премудрости, ведь скоро я приму крест и отправлюсь с королем Ричардом в святую землю.

– К сожалению я и сам мало что понимаю в таких делах, – развел руками Готфруа, – но отец всегда говорил, что лучник – это воин, который наносит поражение противнику на расстоянии – это его хорошая сторона. Но есть и плохая – лучник должен иметь время для того чтобы взять из колчана новую стрелу и натянуть тетиву. За это время его, как правило, успевает убить мечевластитель, копейщик или подоспевший всадник. Конница – быстра и стремительна, но она бесполезна, если речь идет о штурме городов.

– Да уж, лошади на стену не полезут, – усмехнулся Пейре, для которого слова друга были настоящим откровением.

– То-то и оно. Города штурмует пехота в сопровождении тех же лучников. Поэтому лучников более мудро расположить под защитой стены или камней. Конница более пригодна на широких пространствах, где можно развернуться, но опять же бесполезна на узких улочках.

– Но теперь ты меня совсем запутал, – Пейре зевнул. – Лучники тебе не хороши, и конница плоха, что же брать с собой лишь пеших воинов? – он задумался и рассмеялся неожиданно вспомнившейся сцене. Однажды, когда Пейре был еще ребенком, Жанна оставила его у соседки, и та, чтобы чем-то занять малыша, битый час рассказывала ему о том, как можно на одну грядку сажать разные растения. Старуха была беднее церковной мыши, а ее огородик так просто крошечным.

Готфруа с удивлением уставился на не в меру развеселившегося подельщика.

– Я вспомнил, как сажают овощи крестьяне, – сообщил Видаль. – Старушенция из моего квартала говорила, что на одну грядку можно посадить разные овощи, главное, чтобы они не заслоняли друг другу света. Например, капусту, которая должна вырасти толстой, нельзя сажать рядом с тыквой – они только будут мешать друг другу. Крестьяне сажают растения с длинной высокой ботвой рядом с теми овощами, у которых листья расположены как тарелки. Извини, если обидел тебя столь низменными примерами, – Видаль смутился тем, что невольно напомнил рыцарю о своем низком происхождении.

– Воины тоже не должны мешать друг другу, – Готфруа задумался. – Что же еще сказала тебе эта старуха?

– Сказала, что лук и чеснок помогают вылечивать болезни некоторых растений, которые не боятся острого запаха. Рядом с ними их и следует сажать, чтобы они как бы помогали друг другу.

– Клянусь честью, твоя старуха настоящий военный гений! – рассмеялся Готфруа. – Вот как я думаю: если разместить лучников среди копейщиков, которые будут защищать их, если конницу поставить в тылах за лучниками и копейщиками, с тем чтобы в нужный момент они могли вырваться в авангард, то может получиться совсем недурственно. Как ты считаешь?..

Одна из плошек потухла, и все погрузилось в полумрак. Голова Пейре пылала, сон как ветром сдуло. Хотелось бежать, скакать, рубить. Ветер войны пропитал его тело, завладев мыслями.

– Ты пойдешь с королем Ричардом в крестовый поход отбивать захваченный Саладином Иерусалим? – спросил он. На самом деле хотелось сказать: пойдешь ли со мной, но Пейре не посмел.

– Мой отец отправился в крестовый поход, когда ему едва исполнилось тринадцать. А мне уже семнадцать.

Пейре вздохнул. Больше спрашивать было не о чем, последняя плошка с маслом потухла, разговор закончился.

Черный Рыцарь

На следующий день ветер прислал с гор черную тучу со снегом, и началась настоящая зима. Отряд Пейре встретил бурю в дороге, так что укрыться оказалось негде. Уставшие животные не желали ускорить шаг, а когда одна из вьючных лошадей вдруг ни с того ни с сего вырвалась удержавшего ее под уздцы воина и дала деру, людям и вовсе пришлось спешиться, давая отдых лошадям. Укутавшись в теплый плащ, Пейре проклинал тот день, когда он по неосмотрительности и неопытности решился на эту авантюру. Но ничего нельзя было сделать. Отряд и так опаздывая на целый день, а значит, воины Черного Рыцаря могли прийти в замок первыми, а тогда уже попробуй выкури их из этой дыры.

Готфруа торопил своих людей, поминутно ругаясь и грозя сократить обещанную за участие в вылазке долю, а то и вовсе прибить особо ленивых и своевольных на месте. Но привал все-таки пришлось устраивать. Костер развели, положив между камней несколько сырых веток, но он больше дымил, нежели грел. Тем не менее, после того как удалось с божьей помощью отварить в котелке вяленое мясо с бобами, жить сделалось веселее, и Пейре даже сумел неплохо вздремнуть, улегшись прямо на земле и укутавшись по самые брови походным плащом.

Наутро у всех без исключения были белыми от инея брови и ресницы. На небе уже появилось солнышко, люди и животные тянулись к его доброму теплу. Желая восстановить кровообращение, Готфруа вооружился мечом и ножом и звал на поединок каждого желающего согреться или выместить на нем неприятности пути.

К полудню отряд добрался до ущелья Белисенты, откуда крошечный и чем-то напоминающий скворечник, какие по весне делают ребятишки, замок был как на ладони. Готфруа велел всем затаиться и выслал разведчика. Пойти с опасным заданием вызвался Хьюго. В ожидании новостей Готфруа строжайше запретил шуметь и разжигать костер, что однако не встретило большого сопротивления. Воины притихли и как бы собрались в предвкушении сражения. Лучники ждали своего часа с взведенной тетивой.

Вскоре со стороны замка послышались легкие шаги, и на тропинке появился оруженосец Видаля.

– Все чисто, их еще не было. Снег не тронут. Я же шел по кочкам, вроде получилось незаметно, – доложил он, гордый своей сообразительностью.

– Не тронут, хорошо, так и мы его трогать не будем. – Готфруа достал из седельного мешка серый холщовый узелок и вручил его Хьюго. – Вернешься в замок, пойдешь по своим следам, высыплешь половину этого в колодец.

Раскрыв рот, Хьюго уставился на протягиваемый ему рыцарем мешочек со снотворным.

– Но ты же сказал, что мы сперва напоим лошадей, а потом уже подсыплем зелье, – возмутился Пейре, которому уже надоело ночевать на земле.

– Когда я это говорил, еще не было снега. Зайди мы сейчас туда – за версту видно будет. Так что пусть твой оруженосец делает дело, а мы ему за это лишнюю долю от добытого положим. А не захочет идти он, пойдет кто-нибудь другой.

По лицу Хьюго было заметно, что решение Готфруа ему понравилось. Он с готовностью выхватил мешочек и, не дожидаясь протеста своего господина, вернулся в заброшенный замок.

Расчет Готфруа оказался правильным, ожидаемый еще вчера отряд Черного Рыцаря точно так же застрял в пути из-за внезапно выпавшего снега и теперь приближался к назначенному месту встречи. Так что займи они с Пейре замок первыми, кто знает, не стал бы он их последним пристанищем.

Сознавшийся под пытками управляющий Рассиньяка назвал только назначенный день и место, ничего не упомянув о знаках, которые, возможно, должны были подать о себе конвоирующие рабов воины. Например, поднять над замком знамя. А ведь не обнаружь такого знака на замке Черный Рыцарь, и отряд мог погибнуть от выпущенных из засады стрел, или замок просто и незамысловато сожгли бы со всеми людьми.

Двенадцатый век не любил компромиссов, и многие жили по принципу: бей, пока не убили тебя. Руби, и даже если на твоем пути окажется Господь Бог – все равно не останавливайся.

К концу дня отряд Черного Рыцаря подошел к замку. Из своего укрытия Пейре и Готфри наблюдали, как сначала по узкой лестнице осторожно взобрался один постоянно озирающийся и пригибающийся чуть ли не до самой земли разведчик. Затем подтянулись и остальные. Хьюго не соврал – его следы не были замечены, и вскоре скалу и прильнувший к ней замок облепили люди. С удовольствием воины Видаля обсуждали количество лошадей и тюков, привезенных с собой разбойниками, – это уже больше походило на поживу, нежели мифическая доля от выкупа Черного Рыцаря, а значит, согревало кровь, заставляя забыть о лишениях, холодной кольчуге, которая хоть и была одета на войлочную одежду, а все же словно источала холод.

Разбойники поднимались и спускались по лестнице, ведя себя так, словно были здесь хозяевами.

Темнело, на лестнице и стене замка появились огни факелов. Должно быть, поставили стражу. Готфруа выжидал, кусая грязный ноготь. На самом деле, он плохо разбирался в воинских делах, но этого нельзя было показывать ни восприимчивому Пейре, ни сопровождавшим их воинам, поэтому он ждал, молясь своим святым, чтобы те послали ему какой-нибудь знак.

Когда стало совсем темно, он выслал вперед разведчиков, скомандовав остальным готовиться к бою. Разведчиков не было довольно-таки долго, потом с замковой лестницы замахали факелом. Готфруа и Пейре переглянулись – они не просили подавать знак, признаться, они попросту забыли об этом. А значит, сигналивший мог оказаться врагом. Скрепя сердце, Готфруа отправил уже отличившегося в прошлой разведке Хьюго, наказав ему в этот раз выпустить в небо горящую стрелу, как сигнал наступления.

Стрела действительно взмыла спустя некоторое время, которое отряду показалось вечностью. Не таясь и без команды воины ринулись на штурм замка и были остановлены своими же разведчиками, которые с деланной ленью отдыхали, привалившись к чудом уцелевшим перилам лестницы.

– Ваш план сработал, сэр Готфруа! – доложил улыбающийся во весь рот Хьюго. – Они спят.

Спали действительно все или почти что все. Несколько стражников с перерезанными глотками выглядели тоже не очень бодро. Но больше жертв не было. Пейре и Готфруа переглянулись и счастливые такими обстоятельствами дела, чуть ли не бегом ворвались в замок.

Дверь была не заперта, возможно, ее не успели закрыть уснувшие на ходу люди или посланные отрядом разведчики поспешили заполучить свою часть добычи, – это осталось невыясненным.

– О, святой Денис! И… Тулузская Нана! Благодарю тебя! – прошептал Готфруа, молитвенно складывая руки.

– Ты знаешь Нану? – не поверил Пейре.

– Это ее зелье, – Готфруа обнажил меч и вошел в залитую неровным колышущимся на ветру светом прикрепленных к стенам факелов залу. – Нана сказала – это не обычное зелье, после него люди не то чтобы спят, они все чувствуют и, возможно, даже слышат, только сделать ничего не могут. Зелье сковывает их по рукам и ногам, как невидимые кандалы. Так что постарайся не болтать лишнего – бог знает, куда в конечном итоге мы определим этих.

Пейре обвел взглядом небольшой зал, где в причудливых позах лежали и сидели люди. Глаза многих были открыты, но зрачки уставились в одну точку.

– Как долго будет действовать это зелье? – шепотом спросил Пейре, в свою очередь обнажая меч. Вслед за командирами в сонный зал входили остальные воины, многие из них посмеивались, обмениваясь репликами относительно увиденного.

– Нана сказала, что на каждого зелье действует по-своему, но не более шести часов, так что у нас еще уйма времени. И дала противоядие, на случай если не ровен час кто-нибудь из наших отравится, – говоря это, Готфруа перехватил руку Хьюго, который пытался сунуть в рот кусок соленого мяса из миски со стола. – Не думай, что я стану тратить волшебное зелье на тебя, приятель, или на кого-нибудь из баранов, которых я имел глупость привести с собой.

В подтверждение слов друга Пейре отвесил оруженосцу оплеуху и тот обиженно уселся на скамье, ворча, что уж лучше нажраться из сумок разбойников и запить затем местной водичкой, а потом спать, как небесный праведник, чем вместо благодарности получать одни щелчки да затрещины.

И тут внимание Пейре привлек лежавший на полу рыцарь, который словно и не был парализован зельем.

Его глаза казались не только живыми, а даже мечущими злобные молнии, а кожа лица только что не лопалась от натуги, так тот пытался напрягать мышцы, Видаль кивнул двум своим воинам следовать за ним и сам первым подошел к странному рыцарю. Не было никаких сомнений – перед ними был сам мессен Черный Рыцарь. Его темные блестящие глаза смотрели в глаза трубадуру, словно испытывая на прочность его волю.

С минуту длился поединок взглядов, наконец Пейре сумел отвести глаза от лица своего врага и попросил воинов посадить Черного Рыцаря на скамью. Ему не нравилось возвышаться над поверженным противником, словно утверждая таким образом свое превосходство. Остальные воины было обступили Видаля и его пленника, но Готфруа разогнал их, найдя дело каждому Видаль протянул к Готфруа руку и тот нехотя положил на нее противоядие – крошечный глиняный горшочек, накрытый сверху перетянутым бечевкой куском кожи. Склонившись к самому уху Черного Рыцаря и прижимая острие к его горлу, Пейре показал на снадобье.

Глаза его врага при этом потеплели, было заметно, что он готов принять все что угодно, но только не собственную беспомощность.

– Нужно чуть помазать ему губу, – шепнул Готфри, его меч также был направлен на Черного Рыцаря.

– Я сейчас дам вам противоядие, но вы, сэр, должны пообещать, что не попытаетесь сбежать, – на всякий случай Пейре говорил медленно и с расстановками. В ответ ему Черный Рыцарь моргнул и даже попытался кивнуть головой.

– Может, ну его, Пейре, – Готфруа сжал руку со снадобьем. – Такому только волю дай, он всех тут как цыплят перережет. Как звать не спросит.

– Вот ты и проследи, чтобы не перерезал, – Пейре вырвал свою руку из цепких пальцев друга и, открыв снадобье, взял немного на палец и аккуратно обмазал мазью губы своего врага. При этом Видаль чуть не умер со страху, представив, как обретший силы рыцарь вдруг каким-то чудесным образом обратится в волка и отхватит ему полруки.

Медленно Черный Рыцарь приходил в себя, вытягивая непослушные ноги и пытаясь разгибать и сгибать пальцы рук. Когда же к нему вернулся дар речи, он весело взглянул на Пейре и благодарно поклонился ему.

– Итак, благородный юноша, я ваш пленник. Не знаю, кто вы такой и кем присланы, но сдается мне, что я вижу вас впервые, и вряд ли у нас с вами могут быть какие-нибудь личные счеты и неоплаченные долги, – он криво улыбнулся и тут же ущипнул себя за щеку, зелье еще гуляло в его крови, не отпуская Черного Рыцаря на свободу. – Ваше средство – это что-то невообразимое. После того как уладим вопрос с моей свободой, с удовольствием куплю его у вас.

– Мое имя Пейре Видаль, я рыцарь, – представился Пейре. – Что же касается моего участия в этом деле и наших с вами личных счетов, то должен вам сообщить, что ваш друг сэр Рассиньяк был убит мной.

– Убит так убит – никогда не любил этого человека. Будьте уверены: я не стану мстить за него. – Черный Рыцарь махнул рукой, словно возвещая об окончании слушания дела. – Что же касается вашего имени, то я хоть никогда и не видел вас и не слышал вашего голоса, все же хочу сказать, что столь громкая слава докатилась и до нашего брата. Я, признаться, выучил несколько ваших песен, и при случае мы могли бы попробовать спеть их вместе.

Пейре смущенно покраснел и на помощь ему пришел Готфруа. Очень вежливо он осведомился у Черного Рыцаря о том, сумеет ли он достать денег на выкуп, и тот заверил его, что золото не станет преградой между ним и свободой. При этом он был столь любезен, что назначил сам сумму, приличествующую за его голову, которая втрое превышала самые смелые надежды приятелей.

Правда Черный Рыцарь не собирался освобождать всех явившихся вместе с ним разбойников, уверяя, что для большинства из них самое место на виселице, и умоляя друзей избавить его впредь от столь невежественных и неотесанных мужланов, один вид которых портит ему настроение. С другой стороны, он не мог продать их в рабство, так как в этом случае разбойников было бы некому конвоировать.

Уговорились, что Черный Рыцарь забирает с собой только свою личную охрану, оставляя во власти победителей ставших ненужными ему наемников, которых, дабы не вести в Тулузу и не навлекать на себя беды и лишних разговоров, повесить около дороги.

Очаровательные манеры пленника, его познания в искусстве, музыке и военном деле покорили сердца Видаля и Готфруа. Через неделю, получив обещанный выкуп, они расстались самыми лучшими друзьями. Бывший пленник поклялся, что не станет впредь покупать людей в Лангедоке. При этом Пейре жалел только об одном, что не смог удовлетворить просьбу Черного Рыцаря и продать ему ведьмино зелье. Что-что, а собственная жизнь ему пока еще была дорога.

Разделив по справедливости добычу между рыцарями и воинами, отряд вернулся в Тулузу.

Украденный поцелуй

Как и было запланировано в самом начале, Пейре и его верный оруженосец Хьюго покинули отряд задолго до владений Раймона Пятого. Готфруа опасался, как бы об их вылазке не стало известно в замке. И тогда граф мог спросить с добровольных истребителей разбойников, почему они не привезли ни одного на праведный суд? Куда девался Черный Рыцарь? И главное, чем же благородные рыцари отличаются от разбойников, промышляющих пленением и похищением людей не с целью предать их справедливому суду своего сюзерена, а единственно с целью выкупа?

А на такие вопросы по понятной причине отвечать не хотелось так же, как никто не собирался отчитываться перед графом за полученные от Черного Рыцаря деньги.

Да и что говорить-то, где, скажите на милость, путевому воину раздобывать для детей малых хлеб насущный, если в стране мир? Вот и приходится идти в наемники, присягая чужим господам, или очищать землю от скверны типа разбойников и работорговцев, разумеется с пользой для себя.

Желая скрыть свое участие в походе, Пейре отправился в один из Монреальских замков, где пел и всячески развлекал уже не ожидавших до весны услышать трубадуров, хозяев. Отдохнув как следует и получив подарки, Пейре вернулся в Тулузу.

Двор графа Раймона был по-прежнему пышен и великолепен. С тоской трубадур взглянул в глаза благородной графине Констанции, и сердце его чуть не разорвалось от тоски и отчаяния. Жестокая госпожа смотрела на своего юного обожателя свысока, за время, которое Пейре провел в походе и Монреале, ее голубые глаза сделались холоднее льда.

– Чем я провинился перед вами о, несравненная? – спросил Пейре, опускаясь перед дамой своего сердца на одно колено, – что заслужил такой прием?

– Тем, что вы, негодник, покинули нас так надолго, – графиня казалась обиженной, и это подхлестнуло Видаля пойти в атаку.

– Неужели мои уши не обманывают меня, возможно ли поверить в то, что вы скучали без меня, мой ангел?

– Ах, Пейре, – Констанция зевнула, на мгновение показав трубадуру свое розовое нёбо и ряд жемчужных зубов. – Мне нравилось, когда вы бились на турнире с виконтом Каркассона, когда вы исполняли сирвенту Бертрана де Борна и крестоносцы стучали ногами и кружками. Я люблю решительных мужчин, которые знают, чего хотят, и добиваются намеченной цели.

Она картинно отвернулась от трубадура и скрылась в своих покоях.

«Быть решительным, знать, чего хочу, и добиваться цели! Да разве это не то, к чему всегда стремился я сам?!» – Пейре был в полном восторге. Впервые холодная Констанция показала ему весь огонь своей страсти и любви.

Голова шла кругом, хотелось скакать, бежать, рубить, любить… Да, именно любить! Констанция сказала, что он должен быть смелее и настойчивее.

Пейре вышел во двор и, забрав на конюшне своего жеребца, гнал его какое-то время, захлебываясь встречным ветром. Мысли путались, уставший он остановил коня и повалился в высокую траву. Сверху на него смотрел голубой глаз бога или дамы сердца.

Вдруг Пейре сделалось страшно – что если Констанция хотела, чтобы он сразу же продемонстрировал ей напор и натиск, доказав на деле, что он, черт возьми, мужчина?! Неужели она хотела, а он не понял этого? Видаль вскочил на ноги. Не было никакого сомнения – Констанция явственно описала, чего она хочет – не трубадура, молящегося на нее как на икону, а страстного мужчину, чьим ласкам она могла бы подчиниться, в чьих объятиях растаять. Пейре вспомнил сутулую фигуру Раймона Пятого, мягкий и добрый он не был и в половину таким, какого хотела прекрасная донна.

План созрел мгновенно. Пейре должен был вернуться в замок, остаться там на всю ночь, поджидая, когда спальня графини опустеет, для того чтобы взять ее хозяйку приступом.

Эту ночь Видаль не спал, с вечера он приказал замковой прислуге приготовить бочку для мытья, как и многие другие рыцари он любил мыться в чрезмерно горячей воде с благовонными маслами, после чего оделся и принялся ждать.

Пейре и раньше случалось ночевать в замке, поэтому он прекрасно знал расположение всех комнат, и устроился как раз недалеко от спальни графини. Конечно, куртуазнее было бы забраться к ней на балкон по веревочной лестнице, но сей предмет нужно было сначала закрепить наверху, и только после этого лезть. У Пейре не было союзника в покоях графини, и сама она, по всей видимости, не собиралась упрощать труд своего рыцаря, поэтому Видаль решил действовать наверняка. Притаившись за дверью своей комнаты, он слышал, как в коридоре ходит стражник, как служанки разносят тазики для умывания и флаконы с протираниями, слышал и как, вальяжно опираясь на палку, Раймон прошествовал в спальню жены.

Пейре умирал от ревности, представляя свою дорогую Констанцию в объятиях старого мужа. Наконец забрезжил рассвет, и Пейре понял, что заснул. Трубадур поднялся и, размяв затекшие члены, выглянул из своего укрытия. Первое, что увидел Видаль, была спина удаляющегося Раймона Тулузского. Секунду трубадур приходил в себя и затем сухо произнеся молитву Деве Марии, бесшумно скользнул в сторону дверей опочивальни госпожи и, распахнув двери, предстал перед розовой от сна красавицей. Констанция посапывала во сне, отчего сделалась похожей на пухленькую девочку.

Пейре закрыл дверь и, одним прыжком оказавшись па постели своей дамы, нырнул под одеяло, сомкнув для верности алые губки графини страстным поцелуем. Его руки при этом оказались на мягких теплых холмиках, отчего он ощутил небывалый прилив счастья и восторга.

– Я люблю вас! – прошептал он в ухо графини. И тут она заорала. Нет, Пейре и раньше приходилось уламывать не желающих его ласки красавиц, и те, случалось, повизгивали. Но это! В одну секунду Пейре спрыгнул с графини и подскочил к двери, где, столкнувшись с пришедшим на крики стражником, заехал ему коленом в пах и вылетел в коридор. Навстречу Видалю летели слуги, а вслед ему несся несносный ор.

Пейре сбил с ног нескольких слуг, ворвался в конюшню, вскочил на спину своего скакуна и дал деру.

На улицах еще было немного людей, поэтому Видаль никого не подавил и не искалечил. Влетев в свой дом, он кликнул Хьюго и потребовал немедленно собираться в дорогу. С собой было решено взять деньги, вещи, броню, запасное оружие, провиант на первое время, да белую лютню.

Часть денег Андре должен был передать Пьеру, дабы, если озлобленный выходкой трубадура граф решится конфисковать «Гнездо певчей пташки», отец сумел сохранить хотя бы часть сбережений.

Напуганный и незнающий толком что делать Видаль позволил управляющему надеть на себя плащ с капюшоном, скрывающим лицо и, поцеловав рыдающую Карел, вышел из дома, сопровождаемый оруженосцем.

Не прощаясь ни с кем из друзей и моля Деву Марию и святого Георгия, чтобы те позволили ему пройти незамеченным мимо городской стражи, Видаль покинул город.

О том, как Пейре ухаживал за неприступной Лобой и о волке-оборотне

Пейре и Хьюго мчались что было сил, нигде не задерживаясь и не открывая никому своих настоящих имен. Меняли лошадей, ели и закупали провизию с собой, чтобы снова пуститься в путь.

Они опасались останавливаться на ночлег в гостиницах, где их могли найти посланные вслед за Видалем всадники графа. Не заезжали в замки, в большинстве из которых их знали, и выдали бы в руки Раймона.

На много ночей пути постелью рыцаря и оруженосца сделалась земля, крышей небо, а стенами густые леса. Несколько раз Видаль просился на постой в монастыри, объясняя там свое путешествие желанием примкнуть к королю Ричарду и его крестоносцам в благом деле третьего крестового похода за освобождение гроба Господня из лап неверных.

В конце концов эта легенда настолько укоренилась в сознании трубадура, что он совсем было уже поверил в свое искреннее желание биться с сарацинами.

Об истинной причине путешествия не давали забыть память и сны. Желая избавиться от докучливых видений, Пейре написал песню об украденном поцелуе, благодаря которой, однако, не избыл свою страсть к Констанции, но обессмертил свою шалость в веках. Ведь песня была тотчас же подхвачена бродячими певцами. Слетев с уст Пейре лохматым веселым воробьем, секрет замахал крыльями и пропал где-то, затерявшись среди невысоких облаков.

Проезжая через Черные горы, Видаль решил посетить знаменитую на весь Лангедок Стефанию Лобу, красоте и неприступности которой трубадуры пели песни. А значит любому странствующему рыцарю или певцу хотелось познакомиться с дамой, на гербе которой красовалась волчья голова. Увенчав себя прихваченной из Тулузы трубадурской двойной короной, Пейре был принят в Кааб-Ape как желанный гость. Одного взгляда на хозяйку замка хватило, чтобы Пейре выкинул из головы Констанцию и влюбился в Лобу

К слову, Констанция была как минимум втрое старше Видаля, и только его пылкое, юное воображение и страстная уверенность в том, что на свете не существует некрасивых или старых женщин, а все они молоды и прекрасны, подпитывало эту страсть.

С хозяйкой же Кааб-Ape все было по-другому. Рослая и красивая воительница, умеющая драться на мечах и булавах и часто устраивавшая скачки по лесной дороге, Лоба была чуть старше Видаля, и ее руки и благосклонности добивались несколько отважных воинов, среди которых самым заметным был прославленный трубадур и инфант Фуа Раймон. Друг, которому, судя по всему, гордая Лоба отдавала предпочтение перед остальными рыцарями.

Что же касается Видаля, то, к сожалению для последнего, Лоба не замечала его.

– Я волчица, – сказала как-то хозяйка Кааб-Ape в ответ на страстные признания трубадура. – Я волчица, которая ищет своего волка.

– Я волк! – обрадовался Видаль, придав своему лицу свирепое выражение и даже обнажив клыки.

– Вы соловей – любезный Пейре! А волчица и соловей никудышная пара.

Уязвленный таким явным отказом, Видаль ходил вокруг замка, размышляя, чем бы покорить сердце гордой красавицы.

Купив у охотников волчью голову, он прикрепил ее к своему щиту и отправился в таком виде в замок.

– Волчья голова еще не делает из вас волка, – рассмеялась Лоба. – Волк – это нечто иное, страшное, темное, ночное. Волк не питается травой, он рыщет по лесам и забирается в жилища людей в поисках мяса.

«Что ж, если одной головы мало, – решил Видаль, – придется превратиться в настоящего волка. Но как это сделать?» Желая привлечь внимание гордой красавицы. Пейре придумал новый трюк. Он купил себе шкуру волка, заказал у кузнеца специальные отпечатки волчьих лап с большими когтями и начал оставлять следы сначала близ Кааб-Ape, а затем, желая напустить жути и страха, стал по ночам воровать у крестьян мелкий скот, оставляя на земле огромные отпечатки волчьих лап.

Когда Лобе доложили, что в ее владениях объявился свирепый волк, который воет, пугая округу, и режет скот, красавица не могла и подумать, что все это происки влюбленного в нее рыцаря. Слишком уж непохожими на общепринятые ухаживания были поступки Видаля.

Она дала разрешение на отстрел хищника и ждала уже увидеть его шкуру, когда ей доложили, что случилось ужасное. На глазах у устроивших охоту на волка крестьян тот обратился в человека, причем не просто человека, а благородного рыцаря.

Охотники отогнали собак, но те серьезно покусали горе-оборотня.

Удивленная и заинтригованная Лоба велела принести пострадавшего в свой замок, дабы она могла самолично ухаживать за ним, что и было нужно хитрому Пейре.

К сожалению для Видаля, он быстро шел на поправку, так что через две недели ему все равно пришлось оставить так и не полюбившую его Стефанию Лобу.

Тем не менее это происшествие немножко развеяло грустное настроение Видаля, так что он уже меньше переживал насчет Констанции и, возможно, желавшего отомстить ему Раймона.

Любопытно, что со дня памятного переодевания Видаля в волчью шкуру в народных сказках и легендах наряду с обычными и давно приевшимися всем персонажами впервые появился волк-оборотень.

Земли итальянцев встречали Пейре сладковатыми винами и певучим, словно итальянцы происходили не от Адама с Евой, а от птиц небесных, языком.

Видалю, наверное, следовало побыть здесь подольше, слушая местных певцов и волочась за востроглазыми, темноволосыми красавицами, но неумолимый рок гнал его все дальше и дальше.

В дороге юноша серьезно заболел, так что по приезду в Марсель Хьюго пришлось тащить своего внезапно потерявшего сознание хозяина до первой попавшейся гостиницы, где Пейре проспал двое суток.

Голова пылала, трубадур то проваливался в бездны клокочущего ада, то устремлялся ввысь. Много раз он пролетал над городами и деревнями, чуть было не задевая за высокие башни замков и за верхушки гор. Он летел, продираясь сквозь тучи, пока не удавалось разорвать их объятия, устремившись в черное звездное небо.

Светила росли, Пейре летел и летел, увлекаемый лунным ветром. Желтые, белые, даже оранжевые планиды, мимо которых несся трубадур, то обдавали холодом, то грозились опалить волосы юноши.

Выплывшая из-за горизонта черная планида на какое-то время закрыла собой свет. Пейре напрягся, ожидая неминуемого столкновения, когда, повинуясь неведомой силе, его губы разомкнулись и в рот полилось ароматное, горячее варево.

Юноша открыл глаза. Место чёрной планеты заняла голова с двумя светлыми косами. На трубадура смотрел, ухмыляясь во весь свой щербатый рот, служивший у Рюделя германец.

– Ну вот и славно. Ваш Пейре всех нас еще переживет, мессен. У него несколько жизней, так что когда одна изнашивается до дыр, он меняет ее как старую кольчугу, – германец кашлянул и отошел, освобождая место своему господину.

При виде светлых локонов Рюделя, Пейре вскочил с места, вдруг обнаружив, что может сделать это без посторонней помощи. Он хотел уже подняться с ложа и кинуться в ноги сиятельному принцу, но тот вовремя подхватил юношу, в противном случае тот несомненно упал бы на земляной дол и скорее всего расшибся.

– Полно мой друг! Сейчас вам следует позаботиться о своем здоровье, – Джауфре нежно обнял юного трубадура и бережно уложил его обратно. Но это было не так просто сделать – Пейре сжал руку принца с такой силой, словно боялся снова утратить его.

– Мой друг? Вы сказали: мой друг?! – язык еще плохо повиновался трубадуру, и он был вынужден глотнуть слюны. – Означает ли это, что вы простили меня, благородный Рюдель?

– Простил. Тысячу раз простил, черт тебя возьми, Видаль! – Джауфре рассмеялся. – Раз уж сама судьба вновь соединила наши дороги, то никто кроме нее и не разлучит нас. Во всяком случае в ближайшие два месяца.

– А что должно произойти в эти два месяца? – Пейре приподнялся на локтях, с удивлением отмечая про себя, что не знает, где находится.

– Со слов вашего оруженосца я понял, что вы собираетесь отправиться в святые земли, так что до самого Трипольского княжества мы окажемся попутчиками. Моя звезда, имя которой Мелиссина Триполийская, призывает меня в путь.

Крестоносцы

Болезнь отступала, и Пейре быстро выздоравливал. Должно быть, присутствие Рюделя, о дружбе с которым он грезил больше года, придавала ему сил. Едва поднявшись с постели, Видаль отправил в Тулузу посыльного с письмом для своего управляющего, в котором он просил выслать купленную для принца гитару и сообщал, что намерен идти за море с крестоносцами.

В ожидании ответа из дома, он каждый день ходил в порт и на верфь, наблюдая за тем, как готовятся корабли. Ведь этой информации ждали дамы, и Пейре не хотелось ударить перед ними в грязь лицом.

Построенные и выкрашенные сообразно вкусам владельцев, корабли оснащались парусами. По специальным сходням на борт доставлялись литые пушки. Один раз Пейре присутствовал при испытании большого военного корабля. Ричард просил, чтобы трубадур засвидетельствовал, что испытание прошло успешно, в то время как Пейре в корабельном деле не понимал ровным счетом ничего.

Тем не менее он явился в указанное ему место и, представившись посланцем короля, потребовал начинать проведение испытаний. Выкрашенный в красный цвет королевский корабль вывели на приличное расстояние от берега, так что люди на берегу могли видеть снующих по палубе матросов. После чего раздалась какая-то команда, и удивленный Пейре стал свидетелем того, как моряки на корабле побежали к правому борту, толкая перед собой тяжелые пушки. Последовала новая команда, и люди на борту совершили тот же маневр налево, корабль при этом слегка накренился. Снова отрывистый приказ – и все понеслись направо. Новый крен.

Не зная как спросить о происходящем, Пейре уставился на стоявшего рядом с ним моряка.

– Хорошо качнули. Правильно, – сообщил тот, покручивая длинный ус. – Еще бы раз десять и можно спорить, что посудина выдержит самый страшный шторм.

– Выдержит шторм? – Пейре посмотрел на говорившего. Он казался человеком бывалым. – А, какая связь между беготней по палубе и штормом?

– Во время шторма волны качают корабль, накреняя его то в одну, то в другую сторону, пока он не ляжет бортом на воду. А ляжет – тут уж ему погибель и настанет. Поэтому всегда лучше недалеко от берега испытать, как он кренится, чтобы потом не плакать.

Довольный полученными разъяснениями Пейре доложился королю о проведенных испытаниях.

Почти что все время Ричард был занят со своими военными советниками или принимал послов, так что Пейре был предоставлен самому себе, а точнее его милости Джауфре Рюделю, с которым они разговаривали о музыке и стихах. При этом Рюдель оказался хоть и на редкость бесталанным трубадуром, зато его отличали такие качества, как доброта и покладистый характер. Желая услужить принцу, Пейре, например, переписывал некоторые его песни, уверяя затем Джауфре, что его, Видаля, заслуги здесь нет. И это целиком и полностью произведение сиятельного принца. А он, Пейре, мол, лишь уловил желание своего сюзерена и подправил какую-то незначительную малость. Простодушный Рюдель верил объяснениям Пейре и жизнь текла своим чередом.

Из Тулузы явился посланный гонец, который привез Видалю письма от графа Раймона и Андре, а также запеленатую со всей тщательностью и предосторожностями чудесную гитару, которую трубадур тут же вручил гостившему у него в тот день принцу.

Письмо тулузского графа Пейре вскрывал дрожащими руками. Раймон написал его спустя месяц после истории с украденным поцелуем, и так как граф не имел понятия, где следует искать беглого трубадура, велел отнести послание в «Гнездо певчей пташки», дабы Пейре смог получить послание, когда вернется.

В письме добрейший граф Раймон уверял Пейре в своей самой искренней дружбе и в том, что он успокоил графиню, и она готова простить шалуна, если тот впредь обязуется не делать ничего подобного.

Раймон звал Видаля поскорее вернуться в родную Тулузу, которая, по словам графа, осиротела без его звонкого голоса.

Письмо от Андре касалось в основном хозяйственных дел. Управляющий расписывал, во сколько обошлись в этом году содержание прислуги и охраны. В отсутствие хозяина он был вынужден сократить их численность вдвое. Андре опасался, что если Пейре не вышлет денег, в скором времени ему уже будет нечем содержать дом и платить в казну.

Письмо было испещрено колонками длинных цифр и только в конце его, как бы невзначай, управляющий сообщал о том, что у прислужницы Каролины родилась дочка, которую Андре был вынужден тут же удочерить, женившись на ее матери, за что и просил у хозяина прощения.

Пейре бросил письмо на резной столик, на котором они с принцем до этого затеяли играть в шахматы, и задумался.

В Тулузе, без сомнения, происходило что-то необычное. Иначе зачем понадобилось бы Андре принимать на себя грех Пейре? Незамужних баб с детьми всегда было в превеликом множестве, и это было в порядке вещей.

Добренький старый священник исправно крестил незаконнорожденных детей, предлагая матери в качестве отпущения грехов поставить в церкви свечу размером с новорожденного ребенка и читать три раза в день определенные душеспасительные молитвы.

Конечно, можно было допустить, что Андре сам был влюблен в хорошенькую Карел, но Пейре гнал от себя эту мысль. Бывший воспитатель Гийома де ла Тур, благородный и сдержанный Андре Тидьи не вязался с образом старого и охочего до молодого тела развратника. И, Видаль это знал наверняка, своим поступком он спасал не только рыжую Карел, но и самого Пейре.

Не скрывая от принца, что у него родилась дочь, Видаль спросил совета. Обсудив положение дел, друзья пришли к решению отослать управляющему деньги на содержание дома и прислуги, но с тем, чтобы оставалась крупная сумма на малышку. Рюдель полагал, что за время их отсутствия в Тулу зеком графстве, должно быть, произошли какие-то перемены, и, возможно, в преддверии третьего крестового похода святая католическая церковь ожесточила требования к нравственности. Поэтому в своем ответном письме Пейре поздравлял управляющего с рождением ребенка и не указывал на отправляемый в письме излишек.

– Не беспокойся, Пейре, в святой земле все будет зависеть только от тебя, там ты сможешь стать королем или правителем, привезти много золота и товара. Многие нищие рыцари, которые отправлялись в первый и второй крестовые походы» не имея ни лошади, ни приличного вооружения, возвращались с набитыми золотом сундуками. Так что возможно, что по возвращении ты сможешь пожаловать своей дочери и ее приемному отцу целый город или небольшую провинцию.

Обрадованный такими перспективами Пейре пошел дальше, и втайне от своего друга и покровителя Рюделя переписал письмо к Андре, в котором дарил ему свой тулузский дом, с правом продажи или сдачи внаем. Кроме того, он обещал высылать по мере возможности деньги, которых должно было хватить на уплату податей и содержания прислуги.

«Буду свободен как ангел небесный – без дома, без семьи, лишь белая лютня за плечами и лунная дорожка в море. Плыви по ней за мечтой, за судьбой, за любовью…» – пел Пейре Видаль. Его путь был легок и почти что невесом, как дымка над водой, как песня над кормой. А душа уже летела вперед за океан навстречу подвигам и приключениям.

Но если Пейре мечтал о походе как о прекрасной сказке, в которой по пророчеству Джауфре ему светила корона, золото и прекрасные женщины, сам принц по мере приближения заветного дня становился все мрачнее и мрачнее.

Он ждал встречи с прекрасной повелительницей своего сердца, как ждут встречи с судьбой, желая ее и страшась. Дело в том, что Джауфре много лет мечтал о даме, лица которой никогда не видел. Он полюбил прекрасную и благородную Мелиссину Триполийскую, только услышав о ней. Много лет трубадур и принц слал к стопам своей дамы сердца полные любви и тоски признания, и вот теперь они должны были увидеть друг друга.

«Меня любовь узрит, и тут же я умру», – написал Рюдель и понял, что предсказал собственную кончину.

В вещем сне он уже видел лицо своей дамы, которая звала его, заклиная святым именем Амура. Наконец принц решился совершить свое паломничество за любовью и смертью.

Об этой странной идее принца знали все его друзья, но верил в пророчество только впечатлительный Пейре. Он умолял Джауфре отказаться от опасного путешествия, заклиная его спасти свою жизнь. Но принц был неумолим и в 1189 году в составе эскадры Ричарда Львиное Сердце его корабль отчалил от пристани Марселя.

О путешествии морем и болезни Рюделя

Корабль, на котором плыли Пейре и Джауфре, входил в состав крестоносской эскадры. Широкогрудые и важные суда медленно и вальяжно шли на расстоянии друг от друга. На каждом из боевых кораблей кроме команды было в среднем по пятьдесят крестоносцев, со своим командованием. На корме королевского судна сияли щиты со львами и цветами дрока.

На шедшим за ним паруснике можно было различить французские лилии. Герб Рюделя представлял собой золотой кубок в окружении двух зеленых ветвей оливы, но кроме них Джауфре велел закрепить щит, на котором была изображена голубка, несущая в клюве цветущую ветвь омелы. Еще на берегу он показал Пейре эту эмблему, пояснив, что голубь символизирует рыцарскую любовь, а ветвь омелы – чистоту и непорочность. Он придумал этот рисунок после того, как посетившие его земли бродячие трубадуры рассказали о необычайной встрече Пейре Видаля с богом, имя которого было Любовь, дамой по имени Благосклонность, а также их спутниками Верностью и Стыдливостью.

– Почему же вы не велели изобразить на щите какой-нибудь символ благосклонности, узрев который прекрасная дама поняла бы ваши намерения и снизошла к вам своею милостью? – Гордый доверием принца и вниманием к своей скромной персоне, спросил Видаль.

– Дама Мелиссина прекрасно знает, чего может добиваться от нее влюбленный рыцарь. Она уже слышала мои песни, которые, к сожалению, несли ей другие певцы. На эмблеме же я специально велел запечатлеть символы рыцарской любви, чистоты и непорочности моих намерений служить ей.

– Но, сир, отчего же тогда вы не хотите поместить сюда символ верности?

– Я верен прекрасной даме и клянусь, что, буду ли я отвергнут донной Мелиссиной или стану ее возлюбленным, моя рука никогда больше не обнимет другую женщину, – лицо принца при этом сделалось серьезным, так что Пейре закрыл рот, мешая сорваться с языка новой шутке.

Погода выдалась ровной и спокойной, масляная поверхность моря сияла желтыми и розовыми цветами заката, сливаясь с небом.

На палубе крестоносцы проигрывали друг другу в кости жалованья за ближайшие месяцы и доли от участия в предстоящих операциях.

В такие дни хуже всего было тем, кто по каким-то причинам был вынужден проводить время в душном и насквозь пропахшем рыбой и морской травой брюхе корабля.

Пейре стоял, облокотившись о борт и радуясь ласковому бризу, дующему с востока. Сам он прекрасно переносил море, чего нельзя было сказать о принце.

Несчастный был вынужден лежать в каюте с зеленым лицом и готовыми низвергнуться наружу внутренностями. Несколько раз Пейре настаивал, чтобы слуги переносили Джауфре на палубу. Но сам вид воды, казалось, усиливал морскую болезнь. Рюдель то трясся от Холода, то задыхался от жары. Точно большая вытащенная на сушу рыбина он ловил ртом воздух, утверждая, что грудь его стеснена, словно ее обхватывают тесные доспехи. Когда образ доспехов заменил холодный камень, Пейре понял, что это конец. Снова и снова он читал вслух пророческие строки принца: «Меня любовь узрит, и тотчас я умру», пытаясь переделать текст, чтобы в финале Рюдель смог избегнуть смерти.

Но в голову ничего не шло. Он только и мог что отирать пот с осунувшегося лица Джауфре, подбадривать его, играя то на белой лютне, то на гитаре с металлическими струнами.

– Займите его чем-нибудь, дайте мне подумать. Рада всего святого – хотя бы час и я отверну направленное на принца копье смерти! – умолял Видаль слуг и друзей принца.

Но Джауфре желал видеть и слышать только Пейре, присутствие которого согревало его, делая боль не столь невыносимой. Видаль же мучался от собственной беспомощности и невозможности облегчить долю своего друга. О, если бы это было в его силах, он велел бы капитану поворачивать назад, но был вынужден сопровождать благородного принца в его последнем путешествии к даме сердца, после встречи с которой ему было суждено умереть.

Однажды принц застыл, и казалось, прекратил дышать. Не помня себя от горя, Пейре велел позвать капитана, умоляя изменить курс и высадить его с больным принцем и всей свитой в первом попавшемся портовом городе. На что капитан посоветовал зашить покойника в мешковину и отправить за борт, дабы не распространять заразы на корабле.

Услышав подобное предложение, Пейре схватил меч и разрубил бы капитана, не останови его подоспевшие крестоносцы. Рядом с Видалем на защиту тела сиятельного принца встали его оруженосец храбрый Хьюго, а также оруженосцы и рыцари из личного отряда Рюделя. Мнения разделились почти что поровну, и спор должен был неминуемо закончиться кровопролитием, но в последний момент произошло чудо – Джауфре открыл глаза и слабым голосом велел убираться всем к черту.

После чего вопрос со спешными похоронами в пучине морской отпал сам собой.

О том, как графиня Трипольская встретила смерть Рюделя

К сожалению, очнувшийся во время потасовки принц вскоре снова лишился чувств и до самой Триполи так и не проронил больше ни единого слова. На берег его снесли на носилках и поместили в ближайшей гостинице. Безутешный Пейре по-прежнему не отходил от больного друга, моля небо, чтобы то даровало Джауфре выполнить долг христианина и принять последнее утешение. Он приглашал к постели умирающего священников, которые должны были читать молитвы о спасении его души. Когда же святые отцы уходили, Пейре как безумный перебирал струны, исполняя любимые песни друга, в надежде, что тот услышит их. Лучшие врачи Трипольского графства обивали порог гостиницы, пытаясь спасти жизнь принца.

Когда же не осталось никаких надежд, Видаль решился на последний шаг. В слезах он простился с Рюделем и, одевшись в свои лучшие одежды и двойную корону Тулузского турнира, отправился к донне Мелиссине, потребовав, чтобы его пропустили к ней немедленно.

Красивая внешность юного рыцаря, двойная корона в светлых ниже плеч волосах, дорогие одежды и золотая цепь на шее произвели впечатление на замковую стражу, и о его визите было доложено с небывалой поспешностью.

Графиня Мелиссина сама вышла навстречу неизвестному ей рыцарю. Внешность и молодость Пейре, ему едва минуло шестнадцать лет, понравились даме, и она приготовилась уже выслушать признание в любви от столь галантного и красивого сеньора, но вместо этого Видаль, повалившись в ноги госпожи Триполи, сообщил ей о том, что долгие годы прославлявший ее трубадур и сеньор Блайи умирает в гостинице недалеко от порта. Пейре умолял несравненную графиню проявить милость и дать последнее утешение его другу. Произнося это молодой человек едва сдерживал готовые вырваться слезы.

Но когда графиня произнесла имя «Джауфре» – Пейре не смог уже сдерживать рыданий и заплакал.

Вслед за ним зарыдала и графиня, которая уже много лет ждала своего рыцаря, моля небо не дать ей умереть, не узрев человека, который единственный в целом мире по-настоящему любит ее.

Мелиссина приказала подать паланкин, Пейре вскочил на своего коня, указывая дорогу носильщикам. По обеим сторонам паланкина скакали воины охраны, а впереди неслись, расчищающие дорогу и сообщающие жителям о приближении паланкина графини, герольды.

Открывая перед Мелиссиной дверь бедной гостиничной комнаты, Пейре бросил взгляд на осунувшееся лицо Джауфре, и сердце его сжалось от горя и отчаяния. На какой-то момент ему показалось, что принц уже умер, но трубадур тотчас вспомнил пророческую строчку Рюделя: «Меня любовь узрит, и тут же я умру» и прикусил губу. Мелиссина стояла, смотря огромными черными глазами на распростертого перед ней рыцаря, и молчала. Воспользовавшись паузой, Пейре опустился перед ложем Рюделя на одно колено и прошептал в ухо умирающему:

– Я сделал все, что ты хотел. Она здесь!

Веки Рюделя вздрогнули, и он открыл глаза. В тот же момент Мелиссина оттолкнула Видаля и, присев на кровать к принцу, провела рукой по его волосам.

– Мой рыцарь, мой любимый! Я ждала тебя всю свою жизнь. Я молила бога, чтобы он послал мне тебя. А теперь ты покидаешь меня – как же это несправедливо! – она обняла Рюделя, припав щекой к его груди.

– Любимая моя. Сколько раз во сне я видел вас именно такой. Я знаю, что в следующей жизни я уже не буду искать вас, потому что вы будете со мной, и я уже не буду тратить драгоценное время на бесполезные поиски. Да, в следующей жизни или в раю, но больше мы уже не расстанемся. Уверяю вас, – ему было тяжело говорить, но Джауфре собрал последние силы и, превозмогая смерть произнес: – Теперь я счастлив, потому что нашел вас и больше не потеряю, – сказав это, Рюдель умер.

Потеряв друга, Пейре и сам уже не хотел жить. Он не желал ехать в святую землю, не хотел возвращаться в милую Тулузу. Жизнь потеряла для него смысл, мир утратил свои краски. Снова и снова он переписывал слабые песни Рюделя, желая прославить его имя в веках.

Он много ходил по берегу, думая только о своей новой потере и никого не видя и не слыша. На долгие дни его спутниками стали ветер и чайки. Даже верный Хьюго не удостаивался общения со своим замолчавшим вдруг господином.

Единственным желанием Видаля было остаться близ могилы Джауфре. Крестоносцы умоляли Пейре одуматься и ехать с ними, но трубадур уже не мог радовать их своими песнями и отказывался. Он совсем уже было остался в Триполи, ожидая, когда несущая траур по своему рыцарю донья Мелиссина захочет призвать его в замок, для того чтобы Пейре мог поведать ей о жизни и любви Рюделя, но дама сама написала ему.

В своем письме графиня Триполи сообщала Видалю, что после смерти своего верного рыцаря и возлюбленного, дарованного ей Богом, она не может больше радоваться этому миру и уходит в монастырь, где в спокойствии и непрерывных молитвах за душу умершего проведет остаток своих дней.

В полубессознательном состоянии, с залитым слезами письмом графини, Пейре доставили на борт корабля со звучным названием «Амур», где Видаль почти не выходил из каюты и ни с кем не общался до самого Кипра,

На Кипре в ставке крестоносцев Ричард наконец вызвал к себе трубадурам потребовал, чтобы тот сделался прежним, пел и радовал воинов, поддерживая их боевой дух. Пейре молчал, опустив голову. Его длинные золотые волосы отливали солнцем, но теперь среди них пролегла волнистая дорога чистого серебра. Молодой трубадур поднял на короля свое исхудавшее бледное лицо с запавшими глазами, из которых полились слезы.

В тот день Ричард не посмел более терзать душу своего любимого трубадура, позволив ему оставаться в трауре до самой святой земле, где Видаль мог упросить Бога сжалиться над Рюделем и его дамой и умолить воссоединить их в новой жизни или в раю.

Святая земля

Жизнь Пейре теперь была похожа на долгий, странный и беспробудный сон. Он не видел и не слышал никого вокруг себя, не ощущая ни жары, ни холода, ни голода, ни жажды. Прежде веселая и легкая точно певчая птичка, душа Видаля скукожилась и замерла где-то глубоко в груди, так что Пейре, не слыша ее трепетания, думал, что она умерла. Перед глазами юноши бесконечной чередой летели сны, сны радостные и нежные, в которых были Агнесс, Джауфре, Бертран. Иногда он видел картины из своего далекого детства, где были Пьер и Жанна, тулузская ведьма Нана и обрыв Грешницы. Он подходил к обрыву и начинал падать, не пытаясь схватиться за траву или камень. Пейре складывал на груди руки и скользил в бездну.

Иногда он думал, что на самом деле в Триполи скончался не Джауфре, а он сам. Иногда казалось, что они умерли вместе, и теперь Пейре не может найти дорогу ни в рай, ни в ад, скользя по скользким граням бытия навстречу обрыву и бездне.

Видаль ел, не чувствуя вкуса еды, и пил, не ощущая жажды. Во время привалов он мог по нескольку дней не снимать кольчуги и шлема, не ощущая их тяжести и неудобства. Он не спешил к костру, на котором готовили еду, и мог забыть принять пишу, не принеси ее верный Хьюго. Крестоносцы считали юного трубадура стойким рыцарем, открыто восхищаясь его силой и отвагой. Но ему было на это наплевать.

Святая земля не произвела на Пейре ровным счетом никакого впечатления, просто в один из серых дней он вместе с другими крестоносцами покинул корабль и вскоре пересел на лошадь. Однажды Видаль почти очнулся от странного сна, услышав или скорее почувствовав, как летящий песок стучится мелкими частыми ударами в кольчуги, шлемы и щиты крестоносцев. Удивленный таким ярким впечатлением, Пейре прислушался к звукам, производимым песком на его собственном шлеме, и снова впал в долгий и тяжелый сон.

Во время длительного дневного перехода по пустыне Пейре с удивлением видел, как то один, то другой крестоносец падал из седла, сраженный пустынным бесом – солнцем. Сам он не ощущал жары. Его тело оставалось холодным и стеганная войлочная одежда, на которую была надета кольчуга, не пропитывалась потом.

В какой-то момент он посмотрел под ноги своей лошади и увидел клокочущий ад. Черная дьяволица смотрела на Пейре своими потрясающими красными глазами, словно прикидывая силу воина. Потом она начала подниматься из самого пекла, увлекая за собой красные языки пламени. Видаль с любопытством смотрел на адскую гурию, не представляя, что произойдет дальше, не ощущая страха и не пытаясь пришпорить лошадь. Наложница сатаны дотянулась до лица Пейре и припала к его подбородку огненными губами.

Трубадур почувствовал отдаленную боль, и в тот же момент оказавшийся рядом Готфруа опрокинул на его кольчугу содержимое своей фляги. Вода закипела. На подбородке Пейре остался ожог, след от которого не проходил затем несколько месяцев.

В один день командование велело всем остановиться и, напоив людей и животных, взять в руки копья. Пейре приметил на горизонте пыльное облачко и понял, что час пробил. Вокруг него крестоносцы разминали затекшие члены, кто-то спешно надевал при помощи своего оруженосца снятую на время перехода кольчугу. Должно быть, до этого им что-то объясняли, во всяком случае каждый знал свое место. Видаль встал в шеренгу конников и приготовил копье. Напротив армии Ричарда вдоль всего горизонта подобно ожерелью самой земли стояло воинство Саладина. Пейре усмехнулся, силы Короля Королей и Света Мира превышали силы крестоносцев раза в четыре. Никогда до этого он не был в подобном деле, но отчего-то знал, что все происходит так, как должно происходить.

Взметая облака золотой пыли, ожерелье стремительно приближалось. По сигналу вице-регента и главнокомандующего Костилянского ордена сэра Джаилза Эшели, командовавшего на этом фланге, конники сорвались с места и понеслись навстречу воинству Саладина. Сшибка была мощной, Видаль ощутил, как его копье столкнулось с преградой, отдав удар в плечо, и тут же он прорвался за линию врага и, бросив копье и достав более удобную в ближнем бою палицу, начал охаживать ею противников. Первый же удар размозжил нападавшему на него сарацину голову, враг рухнул под копыта коня, второй удар пришелся в щит другого мусульманина, который успел юркнуть за него, выставив перед юношей синий герб с желтой луной. Пейре размахнулся снова и шит разлетелся на две части. Конь трубадура дернулся и отнес его чуть в сторону, от свары, но Пейре тут же вернул его обратно, врываясь в гущу сражения и осыпая противников мощными ударами.

Кругом кипела тяжелая воинская работа, кровавая каша, кто-то прыгнул на спину Видаля, но тот развернулся и саданул нападавшему локтем в кадык. После чего этот кто-то, хрипя и извиваясь всем телом, свалился на землю. Пейре нанес еще несколько ударов, прежде чем его конь поднялся на дыбы и рухнул на спину, подминая под себя не успевшего спешиться всадника.

Пейре нашли только на следующий день, когда оттащили труп несчастного животного. Трубадур еле-еле дышал. На носилках он был доставлен в лагерь, где пролежал несколько дней, почти не подавая признаков жизни. За время болезни Видаля воинство Ричарда осадило и отбило у сарацин Акру. В отнятой у богатого сарацина усадьбе Пейре наконец пришел в себя и начал говорить и даже вставать с постели. Шел 1191 год.

Лечение заняло несколько блаженных месяцев, в течение которых никто особо не беспокоил юношу и он мог наконец-то без помехи предаться своим горестным думам и воспоминаниям. Затем Ричард снова возобновил боевые действия, ведя рыцарей отбивать гроб Господень, и Пейре вынужден был опять надеть на себя плащ с крестом.

Однажды на привале, когда воинство Ричарда расположилось на расстоянии полета стрелы от стана противника и с той и с другой стороны поднялись разноцветные шатры и знамена, Пейре позволил снять с себя броню и, умывшись, надел свежее белое сюрко. Был вечер и ветер слегка колыхал стяги с изображениями черных пантер, соколов с расправленными крыльями, французскими лилиями, буйволами и различными крестами, но выше всех было поднято алое знамя Ричарда Львиное Сердце с пятью золотыми львами.

Кто-то положил на руки трубадура белую лютню, и дотронувшись до нее, Пейре запел. Сначала он пел, поднимая из глубин забвения слова и образы собственных песен, потом на память пришли призывные сирвенты оставшегося дома Бертрана. Спев их все одна за другой, он завалился спать прямо под открытым небом. Уже привыкший к роли няньки рядом с ничего не замечающим и не реагирующим хозяином Хьюго попытался было забрать у спящего лютню, но тут же по лучил в зубы и успокоился.

Пейре проспал до полуночи. Поздняя луна вышла из-за тучи и, осветив лагерь своим мистическим светом, позвала трубадура, Пейре открыл глаза и смотрел какое-то время на небесную женщину, которая, как когда-то в детстве, снова пела для него. Трубадур встал и, оправив рубаху, попытался подхватить лунную мелодию. Вокруг него, подобно гигантским фонарям, светились изнутри шатры, в которых двигались черные тени. Рядом с шатрами высокопоставленных особ стояли вооруженные алебардами часовые.

Не выпуская из рук лютню, как завороженный, Видаль дошел до небольшого пригорка, возвышающегося над лагерем крестоносцев, и ни кем не остановленный забрался туда.

Здесь, залитый лунным светом, он встал во весь рост и запел «Молитву рыцаря». Казалось, музыка достигала небес и возвращалась обратно потоками счастья. С удивлением для себя Видаль понимал, что не может не петь. Какая-то часть его должна была звучать и звучала бы, даже если бы сам трубадур упал мертвым.

В лагере сарацин добавились огоньки факелов. Пейре понимал, что они тоже слушают его песню, гадая о ее содержании, но в этот момент ему было наплевать на все. Луна серебрила его стройную фигуру, создавая вокруг нее мистический голубоватый ареол.

Удивляясь и ужасаясь отчаянной смелости молодого трубадура, крестоносцы выходили из шатров и внимали чудесному голосу, который слился с ночью, луной и волшебным светом. Никто не пытался помешать безумству Пейре, пока красная сарацинская стрела не оборвала чудесной песни.

Видаль покачнулся и, перестав играть, уставился на пушистое оперение вражеской стрелы, торчавшей из его груди. Подбежавшие к раненому трубадуру рыцари не увидали в его глазах ни тени боли или страха. Юноша смотрел на торчавшую из его груди стрелу с удивлением и досадой, как на невежу, помешавшую ему петь. Видаля подхватили на руки и с величайшими предосторожностями отнесли обратно в лагерь. Встревоженный происшествием с отважным трубадуром Ричард велел всем находившимся в его ставке лекарям немедленно осмотреть Пейре. Но тот не дожидаясь их решения, сам вырвал стрелу, после чего, блаженно вытянувшись, заснул.

Со своей новой раной Пейре пролежал не больше трех дней, за это время Ричард начал переговоры с Саладином.

Они встретились между двух армий, защищаемые от палящего солнца цветными балдахинами, которые несли за ними самые знатные вельможи из участвующих в походе.

Темные, почти что черные глаза Саладина встретились с янтарными глазами христианского короля.

– Ты хочешь потерять всех своих людей в этой пустыне? Ты за этим пришел в мою землю? – Без издевки осведомился повелитель сарацин.

– Ты прекрасно знаешь, зачем мы здесь, – уклончиво ответил Ричард.

– Бой ничего не решит. Мы загубим две армии и ничего не добьемся, кроме чумы, которая непременно придет, если мы завалим это место трупами, – Саладин не мигая смотрел в глаза Ричарду. – Одни умрут на поле боя, других скосит чума.

– Что ты предлагаешь? Мир или войну?

– Мир – тысячу раз мир. Я не хочу рисковать своей армией и своим народом. На крови плохо растут цветы. – Саладин оглядел воинство Ричарда. – Я слышал, что ты самый сильный воин христиан. Мои люди рассказывают прямо-таки легенды о твоих подвигах. – В глазах султана теперь появился мальчишеский задор, так не вязавшийся с его серьезной миссией. – Хорошо было бы увидеть тебя на ристалище…

– В чем дело – заключим временный мир и устроим достойный турнир. Я буду рад преклонить копье навстречу с твоим самым сильным воином, и то же самое сделают другие мои рыцари. – Ричард довольно потер руки.

– Других не надо. Только ты и я. На нейтральной территории, как в старые добрые времена, – в темных глазах султана Египта и Сирии теперь скакали развеселые черти. – Война может закончиться горами трупов или красивым рыцарским поединком. Решайся, лев. Хватит лить безвинную кровь своих людей. Разберемся с этой войной как мужчины.

– Мне это подходит, – Ричард радостно протянул Саладину руку, и тот с чувством пожал ее. – А ты хорошо говоришь на нашем языке, – как бы невзначай добавил король.

– С самого детства я наблюдаю за пришедшими воевать на нашу землю и завоевавшими нас когда-то белыми людьми. Я знаю ваш язык, даже немного умею читать… Я думаю, что мы могли бы попробовать начать все сначала… Кстати, – лицо Саладина вдруг сделалось озабоченным, на лбу пролегла складка. – Я хотел узнать про твоего звездного трубадура, как прозвали его у нас того, что пел в полнолуние и был… – он запнулся и вопросительно посмотрел на Ричарда.

– Был ранен. Слава Богу – только ранен.

– Слава Аллаху – владыке судеб! – султан Египта и Сирии воздел очи к небу. – Я велел колесовать невежу, испортившего такую прекрасную песню, и казнил бы всю его семью, если бы ты сейчас сказал, что звездный певец погиб. Но кто этот трубадур и что он пел?

– Юношу зовут Пейре Видаль, он рыцарь и лучший из моих трубадуров. Песня же называется «Молитва рыцаря», в ней говорится о том, как некий рыцарь влюбился в небесную даму, благосклонности которой он искал, или что-то в этом духе…

– С таким голосом он мог бы снискать благосклонности кого угодно. Могу ли я послать своего лекаря, чтобы он исцелил твоего трубадура?

– В этом нет необходимости, – улыбнулся Ричард. – Насколько мне известно, Видаль уже идет на поправку.

– Тогда, может, в качестве королевского подарка ты отправишь трубадура ко мне в лагерь. Я уважаю трубадуре кое искусство – я сам трубадур. Обещаю, что щедро награжу твоего Видаля.. Клянусь, в моем лагере его ждет почет, слава и звонкое золото. Ни один волос не упадет с головы твоего певца, и он сделается очень богатым.

– Я тоже трубадур, – улыбнулся Ричард. – У нас много общего, султан Египта и Сирии. Будь по-твоему. Я пришлю к тебе Видаля через пару дней, когда он встанет на ноги. Пока же хочу сказать, что я тоже много слышал о тебе и буду с нетерпением ждать нашего боя или новой встречи.

Король и султан снова обменялись рукопожатиями и, довольные результатом переговоров, удалились каждый в свой лагерь.

О чем просил сам Английский лев

Весть о том, что трубадур Видаль приглашен в лагерь к самому султану Саладину с быстротой молнии облетела стан христиан. Со всех сторон к шатру Пейре устремились рыцари и простые воины. Находившиеся в лагере женщины, которые и прежде нежно ухаживали за раненым менестрелем, теперь спешили дать ему доказательства своей милости, дабы черноокие и укутанные до самых глаз в разноцветные шелка мусульманки не отвадили его своей красотой от христианских донн.

Веселый и довольный встречей с султаном Египта и Сирии к вечеру сам Ричард приподнял полог шатра, в духоте которого томился Пейре.

– Уже слышал новость?! – пригнувшись король вошел в шатер и плюхнулся на разложенные на ковре подушки. – Ты, мой милый Пейре, удостоен высокой чести. М-да, – он посмотрел в бледное лицо Видаля. – Еще болит? Я сказал, что ты будешь готов через два дня.

Пейре поднялся и поцеловал королю руку.

– Слышу ваш зов, благородный сир, и иду, – Пейре и не думал сопротивляться Ричарду. Все равно это не имело бы смысла и не принесло ему популярности. Хотя меньше всего в этот момент он хотел, чтобы его беспокоили и заставляли опять тащиться куда-то по жаре и петь, изображая из себя учтивость и хорошее расположение духа. Хотелось спать и никого не видеть.

– Ты должен понять меня, мальчик, – Ричард приблизил свое лицо к лицу Видаля, коснувшись его щеки своей бородой. – Это будет не просто пир, на который ты приглашен в качестве почетного гостя и певца. Прошло время войны с мусульманами. Наши армии почти что равны друг другу, а значит, мы не можем биться, не истребив тем самым себя.

Пейре кивнул, его сердце впервые после смерти Рюделя радостно затрепетало в груди. Перед глазами возникло благородное лицо Бога Рыцарской Любви.

– В моей ставке не хотят мира, и многие пожелают умертвить посланника, если откроется правда о его миссии. Поэтому нам следует действовать тайно. С тобой я отпускаю своих самых верных людей. Любой ценой. Слышишь, трубадур, любой ценой ты должен принести нам мир с Саладином!

– Мир это… но Саладин ни за что не согласится перейти в христианство, а мы…

– Если все произойдет, как этого хотим мы, – я и Султан Саладин – у нас будет одно христианско-мусульманское государство, основанное на дружбе и мирной торговле. Если все пойдет так, как хочу я, наша церковь получит свой гроб Господень, и рыцари перестанут проливать за него свою кровь.

Пейре задумался.

– Пойми меня. Испробовать вкус сражения – мечта юнцов и сумасшедших убийц. Место первых, на турнирах во славу прекрасных дам, место вторых, в ямах за семью решетками или на виселице. Взрослые люди не хотят войны, потому что они не понаслышке знают, что это такое. И пока я воюю в святой земле, мой брат Джон разоряет мои владения и сеет против меня смуту. Если у тебя есть земля, ты ставишь на ней дом, обзаводишься семьей и хозяйством, растишь детей. Никто не женится для того, чтобы наутро проститься со своей любимой и отправиться воевать с соседями. Крестьяне не стали бы обрабатывать свои поля, если бы знали, – что придут враги и уничтожат посевы.

– У меня есть два дня, – не спросил, а скорее утвердил Пейре. – Хорошо, мой король, я отправлюсь в лагерь Саладина и не вернусь оттуда без благоприятных результатов.

За несколько часов Пейре Видаль сделался едва ли не самым популярным в лагере христиан человеком. О нем говорили все. Помывшись и переодевшись в дорогие одежды, он разгуливал между шатров, принимая комплементы и заверения в преданной дружбе.

Счастливый произошедшими с хозяином переменами Хьюго также держался павлином – все-таки это именно его Пейре отправлялся в лагерь врага, о чем просил его сам Английский Лев!

Лагерь был огромным, и, гуляя по нему, Пейре не заметил как забрел на территорию, принадлежавшую рыцарям-госпитальерам. Он огляделся, рассматривая полосатые шатры и воткнутые в землю знамена с золотыми французскими лилиями, как вдруг внимание его привлекло странное собрание закутанных в темные чадры женщин. Пейре стоял как вкопанный, изучая мусульманок, кидающих на него злобные и испуганные взгляды. При этом от него не укрылось, что красавицы сидят на голой земле, или точнее, на довольно-таки горячем песке. Он учтиво поклонился дамам, предложив им пройти в его шатер, где можно было спрятаться от палящего солнца, перекусить и умыться.

Дорогу ему преградил охранник.

– Шел бы ты отсюда, доблестный рыцарь, – тихо и убедительно произнес он. – Эти дочери дьявола не гостьи, а пленницы. Здесь же они оттого, что король Ричард еще не распорядился, кому из них резать живот, а кому рубить голову.

Услышав речи стражника, Пейре пришел в ужас, сама мысль – убить женщину, казалась ему кощунственной. К тому же наглец пытался не только наговорить дерзостей и ужасов, но и приписать к своим злодеяниям безвинного Ричарда.

Пейре бросился на стражника и попытался прибить несчастного на месте, но на шум прибежали другие воины. И Видаль был вынужден отступить, пообещав на прощание, что еще вернется.

Наблюдавшие потасовку женщины с интересом и вдруг появившейся надеждой следили за своим нежданным спасителем. Одна из них, должно быть самая юная с незакрытым лицом поднялась с земли и закричала Пейре на незнакомом ему языке. Одного взгляда на пленницу было достаточно, чтобы ранить Видаля в самое сердце – юная пленница была до боли похожей на его первую любовь Агнесс Те же черные волосы и карие глаза с огромными пушистыми ресницами, тот же алый рот и белая кожа. Должно быть, девочка была того же возраста, что маленькая дочь шлюхи, когда Пейре видел ее в последний рал. Только ее одежда была дорогой и непривычной, а нежное личико – грязным и изможденным.

– Именем короля Англии приказываю вам не трогать этих женщин впредь до моего возвращения! – властно приказал Видаль. – Ослушавшемуся смерть! – горделиво подбоченясь он прошел мимо опешивших воинов до следующего шатра, а там, убедившись, что они больше не могут его видеть, побежал со всей мочи к шатру своего короля.

В это время Ричард преспокойно играл в шахматы с графом Монфера Конрадом и двумя тифтонскими рыцарями, имен которых Пейре не знал. Стражи преградили ему дорогу, но Пейре громогласно потребовал незамедлительно пропустить его к королю, и те не посмели ослушаться человека, не далее как завтра отправляющегося в качестве посланника к самому Саладину.

Ричард приветствовал трубадура радостным смехом. Он только что выиграл у своего противника ладью и был этим весьма горд.

– А вот и наш дорогой посланник! – Ричард протянул Пейре руку, и тот, опустившись перед ним на одно колено, поцеловал ее.

– Пришел составить мне компанию или похвастаться своим новым оперением, а, райская птичка? – Ричард лукаво заглянул в зеленые глаза Пейре и, нахмурившись, замолчал. – В чем дело?

– Я должен говорить с вами один на один, – Видаль приложил руку к груди, жестом прося извинения у королевских гостей.

– Это настолько срочно, что ты смеешь врываться в мой шатер и выгонять моих друзей! – Ричард ударил кулаком по шахматной доске, и фигуры полетели в лицо трубадура и сидящих рядом рыцарей.

– То, что я хочу сказать, более чем срочно, – Видаль выдержал взгляд короля. – Миссия, которую вы поручили мне, под угрозой.

Теперь занервничал сам король. Глядя в глаза Видалю, Ричард показал рукой, что гости должны оставить его наедине с трубадуром.

– В чем дело? – Английский Лев говорил тихо, но впервые Пейре явственно ощутил, как даже сквозь тихую речь короля прорывается рычание хищника.

– Только что я видел множество мусульманских пленниц, ожидающих приговора моего короля! – не отрывая взгляда, Пейре смотрел в глаза Ричарда, не видя в них ровным счетом ничего – ни удивления, ни гнева, одно только непонимание и досаду за прерванную игру.

– Ну, и что же с того? – не понял Ричард.

– Охраняющий их стражник сказал, что жизни несчастных зависят от вашего решения, мой король. Он посмел сказать, что это ваши пленницы, и вы казните их всех до одной! Это правда?! Признаться, я хотел зарубить лгуна на месте, но не мог же я напасть на стоявшего на посту воина…

Желтоватые глаза короля остались безучастными.

– Я знаю о пленницах. Их привезли после взятия Акры, в лагере их не больше сотни. Но что ты хочешь – мы на войне, здесь бывают и пленные и убитые…

– Но как вы хотите, чтобы я добился мира с Саладином, если не сегодня-завтра казнят его подданных?! Их следует немедленно отпустить!

– А что скажет Саладин, когда узнает, что наши доблестные рыцари сделали с этими женщинами?

Пейре прикусил язык.

– …Так что в наших интересах, чтобы их казнили как можно быстрее, – король вынул из-за пояса нож и бросил его так, что он перевернулся в воздухе пару раз и вошёл по рукоятку в расстеленный на земле дорогой ковер.

– Нет! – Пейре поднялся. Встал и Ричард. Изумрудные и янтарные глаза встретились в молчаливом поединке.

– Да как ты смеешь?! – задохнулся король. – Забыл, что ли? «Смерть неверных не убийство – это наш долг и путь на небо»! Я сейчас прикажу страже вывести тебя вон и казнить вместе с ними!

– Казните, мой король, но тогда сами поезжайте к Саладину и добивайтесь мира.

Не помня себя от злобы, Ричард ударил Пейре по лицу.

– Я убью тебя, проклятый щенок! Убью! На колени!

– Убейте, – Пейре опустился на колени перед Ричардом. – Но Саладин ждет меня, и вам не удастся послать к султану другого трубадура. Я слышал, что Саладин весьма силен в трубадурском искусстве, а значит, он обладает хорошим музыкальным чутьем и, услышав меня один раз, не спутает с вашими певцами, – по подбородку Видаля текла струйка крови.

– Как ты смеешь ставить мне условия?! Ты забылся, фигляр! – новая пощечина оказалась настолько сильной, что Пейре упал на землю, больно ударившись головой. Лицо горело, к горлу подступил комок. Пейре попытался встать, но Ричард заехал ему сапогом под дых. Жуткая боль заставила Пейре согнуться и снова рухнуть на землю.

– Я научу тебя хорошим манерам!

– Сначала поучитесь им сами! – трубадур перекатился, уворачиваясь от новых ударов и прикрывая рукой больной живот, встал на ноги. Кровь с разбитой губы попала на его дорогую одежду, взгляд блуждал. – Вы не можете бить меня, как раба или крестьянина. Я рыцарь! – Пейре задыхался от боли и обиды.

– Клянусь честью, я отрежу твой поганый язык! Ты лишишься рыцарской чести и всех привилегий! Я велю подвергнуть тебя самой позорной казни, какую только сумею измыслить.

– Не сомневаюсь, что у вас хорошее воображение! – Видаль криво усмехнулся изуродованными губами. – Но кто тогда принесет вам мир с Саладином?

– Змееныш! – Ричард выхватил меч и, рубя им направо и налево как невероятная, ожившая адская мельница, бросился на безоружного юношу. Пейре присел, проскользнув под мечом и отступая в сторону спасительного выхода. Но убежать было невозможно. И Пейре зажмурился в ожидании смертоносного удара.

Тут меч Ричарда звякнул о другой меч.

Чья-то сильная рука резко отбросила трубадура на расшитые подушки. Луи де Орнольяк рубанул воздух, и тут же Ричард не помня себя бросился на противника. Де Орнольяк махнул мечом, и королевский меч со звоном отлетел в другую сторону шатра, вонзившись в один из державших крышу шестов и подрубив его.

– Сир, вы не можете убить Пейре Видаля ни одним из тех способов, которые были предложены, потому что это будет верхом бесчестья прежде всего для вас, – де Орнольяк поклонился королю.

– Сэр Луи, я не понимаю, что вы хотите сказать, и как вы оказались в моем шатре? Где, черт возьми, моя стража? – король задыхался от бессильного гнева. – И что вы собираетесь делать с этим мечом?!

– Стража… – де Орнольяк прищурился. – Я думал, что король Англии знает, что подобный мне рыцарь может играючи перебить целый отряд воинов, не говоря уже о паре привратников. Что же касается этого доблестного меча – меча князя Гурсио с соколом на рукоятке…

– Мне не интересно выслушивать истории вашего рода. Зачем вы явились в мой шатер и перебили стражу? Вам придется отвечать за содеянное. Знаете ли, что я могу позвать на помощь?

– О да, мне это известно. Но избиваемый вами минуту назад юноша тоже может надеяться на защиту и справедливость, – он посмотрел на Пейре, подмигнув ему.

– Это мой вассал и я волен казнить его или миловать по собственному разумению. Я слышал, что Видаль ваш ученик, но даже это не дает вам право…

– А если я скажу, что Пейре мой сын? – де Орнольяк приподнял меч, нацелив его в сторону Ричарда.

– Не говорите глупости. Пейре сын сапожника или кожевника из Тулузы.

– А я ближайший родственник Тулузского Раймона. Это вы хотите сказать. Что же тут странного, я спрятал своего наследника под самым носом у добрейшего графа Раймона, потому что знал, что этот ирод будет искать мое дитя где угодно, но только не у себя дома, – де Орнольяк счастливо рассмеялся и опустил меч. – Для того чтобы совершенно развеять ваши сомнения, мой король, я готов поклясться на Библии в том, что я отец этого мальчика, а он мой незаконнорожденный сын.

– Поклянешься спасением своей души? – Ричард смотрел то на Пейре, то на де Орнольяка.

– Клянусь спасением души. Чтоб мне никогда не попасть в рай и не предстать перед престолом творца, – он прошел вглубь шатра и, найдя там кувшин с водой для умывания, поставил его перед Пейре. Но вместо того, чтобы смыть кровь, юноша сначала выпил половину воды и лишь затем принялся приводить себя в божеский вид. Мысли путались, он помнил, что перед отъездом отец рассказал ему о том, как мессен де Орнольяк поклялся ему, что в случае опасности назовет Пейре своим сыном, но никогда по-настоящему не верил в это.

– …Итак, – нарушил молчание де Орнольяк. – Я слышал, что мой сын чем-то провинился перед тобой, не так ли? Но ты не можешь казнить его как простолюдина, что же касается рыцарской чести, то, помилуй боже, не станешь же ты в самом деле проделывать такое с потомком королевского рода?! Ты не можешь казнить Пейре, потому что он равен тебе, Английский Лев. Помнишь, о чем говорит рыцарский кодекс? Ты можешь предложить ему честный поединок. – Он кинул взгляд на побитого и мокрого после умывания юношу. – Хотя я не думаю, что это будет правильным решением. Мальчик только что перенес серьезное ранение, еще, сегодня… м-да. Так что тебе не остается ничего более достойного, чем вызвать на поединок его отца. Честное слово, мне кажется это хорошим решением, – он смерил короля презрительным взглядом. – Вызовешь ли ты меня на бой или мне самому бросить тебе рыцарскую перчатку?

– Я к твоим услугам, сир де Орнольяк, и будь уверен, у меня хватит сил разделаться и с тобой и с твоим змеенышем. Мы будем биться любым оружием, конный сможет убить пешего, не уронив при этом своего достоинства. Исход битвы – смерть.

– Будь по-твоему, король, – мессен Луи склонился перед Ричардом в церемониальном поклоне. – Когда назначим поединок, после твоей встречи с Саладином или до нее?

Ричард заскрипел зубами.

– Этот щенок проболтался тебе о моих планах!

– Ни в коей мере – ты же знаешь моего Пейре, он благороден и честен. В этом же мире достаточно много способов узнать тайны.

– Я точно теперь должен казнить вас обоих, – Ричард утомленно опустился на подушки, на которых до этого сидел Пейре.

– Ваша воля. Но Саладин узнает, что вы сделали с юным и безобидным трубадуром, который ему так понравился. С мальчиком королевского рода! Он поймет, что ни о каком мире с королем, убивающим беззащитных женщин и поэтов, не может быть и речи.

Ричард отвел глаза и Пейре почувствовал, что тот начинает сдаваться.

– Эти женщины вам не нужны и не будут опасны, мой король, – зажимая плащом все еще кровоточащую губу, Пейре встал рядом с де Орнольяком. – Если вы, по старому обычаю, выдадите их замуж за своих людей. В вашем войске полно неженатых воинов, которые пожелают привести с собой на родину восточных красавиц… Саладин поймет, что вы поступаете по чести. Подарите им жизнь и мужей, с которыми они смогут сочетаться законным браком. Я настаиваю на законности еще и потому, что не хочу, чтобы несчастные из плена попали в рабство и сделались добычей торговцев невольниками, – Видаль вздохнул. – Тогда Саладин узнает, что вы поступили с оставшимися без мужей и семей женщинами по-рыцарски, и поймет, что между христианами и мусульманами могут быть не только торговые и дружеские, но и родственные связи.

– Родственные? – Ричард почесал бороду.

– Родственные! – обрадовался перемене в короле де Орнольяк. – Даруйте жизнь и новые семьи этим женщинам, и Пейре прославит в песнях красоту и добродетели вашей сестры Жанны Английской, взяв в жены которую Саладин сделается вашим родственником, и вы будете править христианско-мусульманским государством вместе!

– Я думаю, что ты не соврал, и этот проходимец действительно твой сынок, – кивнул Ричард де Орнольяку. Король громогласно рассмеялся. – Что ж, будь по-вашему – я сохраню жизни пленницам и сам помогу им обрести мужей. Решено. Но ты, Видаль, или как там теперь тебя прикажешь называть, принесешь мне мир! С тобой же, мессен де Орнольяк, я встречусь в самое ближайшее время, и пусть Господь рассудит, кому из нас жить, а кому быть брошенным шакалам.

– Да, кстати, – голос короля остановил де Орнольяка и Пейре, когда они уже выходили из шатра. – Пейре, ты никогда не задумывался, отчего твой друг Бертран всегда ратует за войну, а не за мир? У него сирвенты лучше получаются! А у тебя и отца – кансоны, так что думай, какие песни скорее прославят вас, и мир или война вам самим выгоднее…

Спаситель короля и невеста рыцаря

Прикрывая лицо плащом и опираясь на руку де Орнольяка, Пейре добрался до своего шатра. Боль, гнев, стыд и обида разрывали его изнутри, как стая голодных и свирепых демонов.

Вслед за ними в шатер явился молчаливый оруженосец де Орнольяка Вильгельм и испуганный и только что не скулящий от страха Хьюго, которые помогли Пейре раздеться и промыли его ссадины.

Самое правильное для Пейре было лечь и немедленно уснуть, но бушующая в трубадуре злоба не позволяла ему ни спать, ни даже спокойно лежать. Так что де Орнольяк был вынужден влить в Пейре добрый кувшин сладкого каркассонского вина, после чего тот захмелел и улегся на свою циновку.

Тем не менее де Орнольяк и оруженосцы еще долго слышали доносившиеся из угла, в котором лежал трубадур, проклятия и клятвенные обещания вырезать, как стемнеет, все это похабное гнездо, где король не имеет чести и не достоин даже боя. Заплетающимся языком Видаль клял Ричарда, желая ему получить когда-нибудь шрам от уха до уха, обрезанные уши или изощренно изрубленную в бою задницу, на которую Королю Льву нельзя было бы сесть. «Вот попрыгал бы он тогда, а я бы ему еще соли на больное место насыпал. Я бы его!»..

Но тут дух сна сжалился над несчастным трубадуром, сразив его ударом милосердия.

Ночь в пустыне выдалась холодной и темной, хоть глаз выколи. Маленькая ящерка, ступая своими крохотными лапочками, забралась на грудь Пейре, отчего тот проснулся, лежа какое-то время неподвижно и слушая ночь. Недалеко от шатра дозорные жгли костры, их темные силуэты вырисовывались на матерчатой стене шатра. Лениво Пейре следил за колышущимися тенями, пытаясь опознать стражников, как вдруг между ним и тенями возник черный силуэт де Орнольяка, Должно быть, он тоже только что проснулся и теперь поднялся по нужде.

– Мессен Луи, – тихо позвал его Пейре. Губы распухли и болели. Де Орнольяк поспешно подобрался к циновке, на которой лежал трубадур.

– …Мессен Луи – вы ведь соврали королю, что я ваш сын? – Задал Видаль мучавший его со вчерашнего вечера вопрос. В воздухе разливался соблазнительный запах жареного мяса. Должно быть, стражники в ожидании долгожданной смены трапезничали.

– Не сын, – де Орнольяк потрогал лоб Пейре.

– Но вы вызвали на бой самого Ричарда и рискуете теперь жизнью, – Пейре пошарил на полу рядом с собой и, найдя там вчерашний кувшин с вином, сделал глоток. – К тому же вы клялись спасением души! Значит теперь вам не видать рая?! – Пейре попытался подняться, но де Орнольяк предупредил его движение и уложил юношу обратно. – И все это ради… постороннего вам человека… простолюдина…

– На что нужна жизнь, если ею нельзя пожертвовать ради другого человека? И кому нужна душа, позволившая свершиться несправедливости? На месте Петра-ключника я бы не пустил такую душу в рай. А значит все происходит как надо, а как не надо не произойдет. Ничего страшного, покопчу пока небо или провалюсь в ваш христианский ад, где, по мнению святых отцов, мне самое место.

В темноте Пейре показалось, что де Орнольяк улыбнулся.

На следующий день в лагере крестоносцев распространился слух о том, что охрана Ричарда пыталась его убить, что непременно бы и произошло, не подоспей на помощь Пейре Видаль и Луи де Орнольяк, которые перебили мятежников и спасли своего сюзерена. Легенду усиленно поддерживал сам король Англии. Трупы невинно убиенной де Орнольяком охраны, к слову их оказалось одиннадцать, были выставлены на всеобщее обозрение. Так что нежданно и негаданно Видаль снова снискал лавры победителя и к тому же мог уже без опаски демонстрировать всему лагерю свою сильно побитую физиономию, на которую молодые воины и сквайры смотрели с затаенной завистью, точно это были золотые монеты или бриллианты.

Но популярность Пейре возросла еще больше, после того как король разрешил своим холостым подданным выбрать себе в жены плененных женщин, с тем непременным условием, чтобы те приняли христианство. За каждой из пленниц король положил недурственное приданое. Так что выгода от такого брака была налицо. Бедные и уже давно ничего не ожидающие на родине воины и рыцари получали не просто жен, а необыкновенных, редких во Франции и вообще в Европе восточных женщин, о которых могли теперь говорить как о милости короля, так и о военной добыче. Что значительно поднимало их в глазах соседей.

Женщины оказались женами эмира Нуреддина, а также рабынями, которых везли со всего света в его гарем. Иудейки, мавританки, турчанки, гречанки, индуски, не чаявшие уже остаться в живых, не успевшие очухаться и прийти в себя, принимали чужую религию, готовые учить языки и подчиняться новым мужьям.

Одна за другой дамы были крещены епископом Лионским. Едва понимая, что им дали другое имя, они оказывались перед ожидавшими их воинами. Женщины не знали языков, на которых разговаривали искатели их рук и сердец, но своим внутренним чутьем понимали, что происходит, и старались произвести наиболее благоприятное впечатление. Если воин кидал взгляд на понравившуюся ему даму, и она отвечала ему долгим взглядом, этого было довольно для того, чтобы в следующее мгновение их руки встретились. И тут же они глаза в глаза шли к аналою, чтобы соединить свои жизни.

Одетый в белую одежду и с венком на голове молодой рыцарь протрубил в свой рог и у шатра Пейре.

– Благородный сэр Видаль, король многих трубадурских турниров и спаситель нашего возлюбленного короля Ричарда, По просьбе короля и именем бога Гименея я привел тебе деву, которую ты спас от верной смерти и которая теперь ищет твоей защиты и покровительства.

Пославший меня король сказал, что это прекрасная юная гречанка, родная племянница императора Византии, женившись на которой ты станешь зятем императора и сможешь претендовать на трон после его смерти. Это подарок короля Ричарда, который желает тебе величия и обретения королевского достоинства. Кроме того, Ричард дает в приданое за девицей шкатулку с драгоценностями и обещает сразу же после возвращения от Саладина пожаловать тебе рыцарские шпоры.

Произнеся столь долгую речь, посланец с облегчением вздохнул и утер пот со лба,

– В общем – вот шкатулка, а невеста ждет у порога разрешения войти, – с этими словами гонец любви исчез, закрыв проход занавеской.

Видаль встал навстречу этой свалившейся ему на голову женщины, но де Орнольяк расценил его движение по-своему и порывисто подскочил к своему названному сыну.

– Только не вздумай отказываться. Дар короля – он тебя за это в порошок сотрет! И я не помогу. Ты спас девушку – она стала твоей женой. Что здесь такого? В конце концов отравишь ее или сошлешь в монастырь. Жена – это еще не самое страшное, что может приключиться в жизни!

– Я знаю Ричарда и я уверен, что это самая страшная… из пленниц. Он хочет одного – унизить меня!

Полог приоткрылся и рыцарь в венке поднял занавеску перед закутанной с ног до головы в черный шелк фигурой.

– Прими ее или поплатишься головой! де Орнольяк пнул Пейре локтем в бок и, сам поблагодарив посланца, деликатно вышел из шатра.

– Ее имя Аполлинария Константинопольская. Аполлинария – посвященная богу поэзии Аполлону. Король желает, чтобы венчание произошло в его ставке на Кипре, – с этими словами рыцарь поклонился Пейре и вышел.

Некоторое время Видаль молча смотрел на черную фигуру, не решаясь заговорить первым, потом он жестами предложил незнакомке пройти в шатер и расположиться на подушках.

– О, прекрасная дама, прошу вас не бояться меня, – Пейре приложил руку к своей груди, – потому что я рыцарь и не причиню вам никакого зла.

Пейре наклонился и взял кувшин с вином и кубок и, налив немного, подал незнакомке. В этот момент его взгляд скользнул по полированному серебряному блюду, в котором тускло отразилась его сильно побитая физиономия. Трубадур отвернулся от гречанки, стыдясь своих синяков и распухших губ. Подумалось, что в глазах Константинопольской владычицы он показался каким-то чудовищем. Неожиданно маленькая ручка коснулась плеча Видаля и он затрепетал от этого прикосновения, сраженный внезапной влюбленностью.

Аполлинария убрала руку и. обойдя трубадура, скинула с лица черную ткань, вновь поразив рыцаря явлением юной и прекрасной Агнесс – царицы ночи и сердца трубадура. Перед ним была та самая девочка, которую он видел в толпе пленниц и о которой почти забыл после побоев Ричарда, заступничества де Орнольяка и славы спасителя короля.

Их руки соединились, и Пейре, склонившись над хрупкой девочкой, поцеловал ее в губы.

О том, как зять императора Византии возвращался домой, и о его трех кораблях

Дипломатическая миссия Видаля в лагере Саладина продолжалась всего неделю, в течение которой трубадур не только пел султану свои самые красивые песни, не только славил благородство и утонченность леди Жанны, но и по-настоящему отдыхал и развлекался.

Слушая трубадуров султана и наблюдая танцы гибких точно змеи танцовщиц, Пейре представлял себе чудесное государство христиан и мусульман, где можно будет носить красивые восточные одежды и перенять мягкие обычаи. На пирах, устроенных султаном в честь послов, Видалю и сопровождающим его рыцарям не хватало, быть может, только вина и свинины. Но это было ничто по сравнению со всеми чудесами, вкусными кушаньями и, главное, возможностью узнать нечто новое о музыкальных инструментах, на которых играли местные музыканты. Сам Саладин подыгрывал себя на лире, разукрашенной драгоценными камнями.

Покидая лагерь Саладина, Пейре нес благую весть о мире, который султан был готов заключить с христианским королем. Кроме того, Саладин отправил с Видалем подарки для сестры Ричарда Жанны Английской и просьбу сделаться его женой и султаншей Египта и Сирии.

Вслед за трубадуром тащился целый воз с подарками, которыми султан наградил талантливого трубадура. Сам Пейре и все его спутники восседали на великолепных легких и быстрых словно молнии, арабских скакунах.

Подъезжая к христианскому лагерю, герольды послов затрубили в рога и трубы, и из лагеря им ответили радостной музыкой и дружным ревом воинов.

На самом деле ликовали лишь те рыцари, которым были заранее предложены высокие посты в новом государстве, то есть воины Ричарда, Те же, кто пришел на войну в надежде разбогатеть на законных военных трофеях, восприняли этот день как день траура – ведь мир рушил их мечты.

Вопреки правилам и всяким церемониям, рыцари и воины окружили послов плотной толпой, помогли слезть с лошадей и понесли дальше на руках, увлекая их вглубь лагеря, туда, где стоял шатер короля Англии и выше всех гербов был поднят красный стяг с пятью золотыми львами.

Так белая лютня Пейре спасла жизнь многим людям, принеся мир. В самое короткое время популярность трубадура возросла до невиданных высот, затмив собой славу его жестокого повелителя. Так, если вначале, сразу же после возвращения посольства в лагерь, армия дружно славила Пейре Видаля и короля Ричарда Львиное Сердце – победивших в войне, очень скоро лагерь потонул в едином крике: «Пейре! Да здравствует Пейре Видаль – король трубадуров! Рыцарь, выигравший войну и принесший мир!»

Такая слава не могла радовать короля Ричарда, и он постарался сразу же после пира, устроенного в честь возвращения послов, отправить до смерти надоевшего ему конкурента в свою ставку на Кипре, а затем и на родину.

Луи де Орнольяк был, наверное, единственным человеком в лагере крестоносцев, который жил по своим собственным законам, не подчиняясь ни одному из королей, не завися от уставов рыцарских орденов.

Он не дождался возвращения своего названного сына от султана, заранее зная исход дела и нагоняя теперь потраченное на укрощение Английского Льва время. Как решилось дело с их поединком – не знал никто.

Пейре пытался выяснить, куда мог отправиться эн Луи, но, как и следовало ожидать, никто и ничего о нем не знал. Один воин, несший службу недалеко от шатра Видаля, где после столкновения с Ричардом жил де Орнольяк, рассказал, что тот в пьяном угаре все время рассказывал про Грааль, который он якобы оставил на сохранение в замке Шалю, у своего друга Аймерика, перед тем как отправиться в святую землю. Но эта информация ничем не смогла помочь Видалю.

С большим почетом, огромным декортом, но и с великой поспешностью Пейре покидал святую землю. В специальной шелковой кибитке рядом с ним ехала его будущая супруга. Вьючные лошади тащили полученные от Саладина сокровища. Воины-крестоносцы сопровождали Пейре, охраняя его от возможных неприятностей и встреч с сарацинами. Хотя на дорогах грабили в основном сами христиане. Подданные Саладина не трогали мирных путников и не нападали на караваны. Кроме того, сделавшийся чем-то вроде героя в обоих лагерях, Видаль мог рассчитывать на то, что он и его люди, несмотря на воинские плащи и обилие оружия, что, без сомнения, не делало их похожими на мирных путников, все же не будут остановлены охраняющими дороги отрядами мусульман.

Плывя на корабле, Пейре снова вспоминал покойного Джауфре Рюделя, но теперь эти воспоминания сделались светлыми и несли в себе лишь легкую грусть. Невеста Видаля еще не научилась сколько-нибудь сносно разговаривать на провансальском, Хьюго же мало что понимал в высоких материях, волновавших трубадура. Лежа на своем тюфяке в каюте и слушая, как за занавеской тихо молится Аполлинария, Видаль достал из мешка подаренную Ричардом шкатулку – приданое невесты, и от нечего делать высыпал на свое жесткое ложе драгоценные камин. По сравнению с дарами султана Саладииа приданое было не ахти. Пейре покрутил в руках пустую шкатулку, разглядывая странный вырезанный узор и случайно задел тайную пружину, благодаря чему открылось второе дно и оттуда выпали пожелтевшие листы. Взяв в руки горящую слабым неровным светом масленую плошку, Пейре поднес первый листок к огню, но не сумел разобрать ни, одного слова. Что было не удивительно, ведь документ был составлен на латыни.

Быстро побросав назад камни и уложив шкатулку в мешок, Пейре вышел на палубу, где сразу же столкнулся с плывшим вместе с ним и, по всей видимости, отчаянно скучавшим тевтонским рыцарем.

Вежливо поклонившись и объяснив, в чем суть дела, Видаль протянул своему попутчику листок, интересуясь, не может ли кто-нибудь из спутников благородного тевтонца растолковать ему суть написанного.

К сожалению, сам рыцарь не знал грамоты, зато с охотой взялся помочь знаменитому трубадуру, созвав на палубу всех своих друзей, трубадуров и священников, показывая каждому пожелтевший от времени документ.

Наконец перевести латинский текст взялся молодой священник из Парижа. Шевеля какое-то время губами над исписанными листками, святой отец наконец сообщил, что данное письмо является ни чем иным, как посланием одного благородного синьора и рыцаря своему брату. В послании этом говорилось, что, умирая на чужбине, он надеется, что его младший брат не оставит своей заботой его единственную законную дочь Аполлинарию, которой следовало вернуться в Константинополь и выйти замуж, дабы ее муж мог по чести распорядиться родовыми землями и казной умирающего.

Подписи не было, но у Видаля захолонуло сердце. До сих пор он считал права на престол его будущей супруги наглой выдумкой ржавого короля, теперь же все вставало на свои места.

Другие документы являлись описью какого-то груза, который, возможно, собирался привести с собой на родину покойник.

Воображение трубадура начало вырисовывать ему картины одна соблазнительнее другой, вот он во главе целого флота прибывает в Византию, где, предъявив нынешнему императору документы и живую наследницу покойного монарха, занимает сам трон. Или еще соблазнительнее: в императорской короне и мантии он отправляется в родной Прованс, где все местные дамы оказывают ему невиданные почести, а благородные сеньоры славят его.

При этом Пейре даже не подумал, что письмо не обязательно должно было быть написанным рукой покойного монарха. Что отцом Аполлинарии мог оказаться обыкновенный дворянин, заболевший или получивший рану на чужбине и отдавший там богу душу, не успев даже позаботиться о своей единственной дочери.

Мечты Пейре уже короновали его византийской короной, так что удивленным сверх всякой меры рыцарям выпал случай лицезреть мгновенное преображение трубадура в императора. Причем эта метаморфоза была не шутовской, Пейре словно вдруг сделался выше ростом, в его осанке появилась невиданная ранее степенность и сила. Глаза как и раньше метали молнии, но теперь уже никто не мог назвать его юнцом. Перед тевтонцами предстал молодой Аполлон в величии своей славы. Казалось, что какая-то невидимая, но обладающая невероятной мощью планида наполнила Видаля своей силой, так что ему уже не нужно было носить корону или одеваться в лучшие одежды для того, чтобы каждый встречный мог узнать в нем короля.

На Кипре Пейре пробыл всего несколько месяцев, отдыхая и собирая средства на оснащение собственного флота, деньги на который он занял, рассказывая вельможам Ричарда о своей женитьбе на племяннице византийского императора и своем страстном желании поскорее засвидетельствовать почтение венценосным родственникам.

Точнее Пейре планировал построить три корабля, символизирующие три потери, постигшие когда-либо Видаля. Звонкое золото кипрских аристократов помогло поистине в сказочные сроки осуществить эту мечту.

Первый корабль носил звучное название «Агнесс – царица ночи» – это было легкое и красивое судно, на котором собирался идти в море сам Пейре. Паруса на «Агнесс» были красными. В погожий день казалось, что они наполняются не только ветром, но и самим солнцем.

Далее шли «Гийом де ла Тур» со светлыми парусами и темной кормой с устремленной на встречу морскому богу девой. Третий носил имя «Джауфре Рюдель». Пейре любовно велел покрасить корабль в белую краску, выбрав для него голубые легкие паруса.

Как уже было сказано, деньги на оснащение кораблей и найма команды Пейре занял у баронов Кипра, представляясь зятем византийского императора и личным другом короля Ричарда, Последнее он произносил с особым удовольствием – представляя, как все эти вельможи отправятся затем с жалобами к Английскому Льву и как он будет крутить перед ними хвостом, проклиная Пейре и де Орнольяка. И одновременно с тем не зная, возможно ли отречься от человека, по его же словам спасшего ему жизнь и положившего основание для его нового христианско-мусульманского государства.

На Кипре его нагнали покидающие пределы святой земли крестоносцы, с которыми он благополучно добрался сначала до Триполи, где в главном храме поклонился могиле своего друга и посетил монастырь Святых даров, в котором нашла себе пристанище Мелиссина.

Из Сирии их путь лежал уже в Марсель, где Пейре снова задержался для того, чтобы подготовить себе действительно блистательный въезд.

Ему было уже полных девятнадцать лет, он был богат и очень знаменит. Слава трубадура летела перед ним, окрыленная песнями менестрелей и распускающимися, подобно диковинным цветам, слухам. Он был участником крестового похода, человеком, в одиночку остановившем войну, спасшим жизнь короля Англии и освободившим из плена множество прекрасных и благородных дам, на одной из который Пейре был женат.

Все это требовало от Видаля сделать свое появление поистине незабываемым. Поэтому уже в Марселе он как зять императора Византии заказал себе трон, который можно было бы поставить на носилки, корону – по утверждению мастера золотых дел – точную копию византийской короны. И наконец, огромную широкую кровать с восточным балдахином и опускающимися на манер шатра шторами. Это походнос королевское ложе, по мнению Видаля, должно было не говорить, а просто кричать о его высоком положении и богатстве.

Кроме того, он решил купить себе два дома: один в Каркассоне, где двор любви был в нежных ручках дочери Раймонда Пятого Аделаиды, о чьем благородстве и утонченности летела добрая молва, и другой – в милой его сердцу Тулузе.

Мечталось еще купить землю и воздвигнуть небольшой, но изысканный замок, но Пейре боялся, что ему придется всецело погрузиться в хозяйственные дела: собирать дань со своих деревень, вершить суд, отражать набеги соседей или самому осаждать чужие замки. Не хотелось также и надолго удаляться от милых его сердцу дворов любви, оставлять милую трубадурскою привычку – странствуя, посещать соседние замки, видеть новые лица, встречать старых друзей, влюбляться, ревновать…

Он мечтал вновь встретиться с Бертраном де Борном и рассказать ему о смерти Рюделя и благородном поступке его дамы, о взятии Акры и о знакомстве с султаном Саладином. Много о чем можно было поведать старому другу, с которым не виделся несколько лет.

Купив роскошный дом в Каркассоне, Пейре привез туда жену, поручив ее заботам прекрасной Аделаиды Каркассонской. Со слезами на глазах Видаль умолял благородную синьору не оставлять своей милостью Аполлинарию.

– О, если бы вы знали, лучезарная госпожа, как нелегко приходится констанопольской принцессе во Франции! – он картинно заламывал руки, словно призывая в свидетели небо. – Должен вам открыться, благородная донна, что моя жена является родной племянницей византийского императора. О, если бы вы знали, сколько горя выпало на долю этого, по сути, ребенка. Однажды, когда Аполлинарии было всего восемь лет, она плыла со своим отцом на корабле. И вот у берегов Крита ужасная буря потопила корабль. Не спасся никто, кроме Аполлинарии и ее старой няньки, которая помогла затем подтвердить ее происхождение и сохранила документы. Девочка попадает в плен. Ее продают в рабство, но увидев, как она хороша, помещают в дом к работорговцу, где она воспитывается как дочь, не зная ни в чем отказа.

Затем, когда Аполлинария достигает возраста, когда она может выйти замуж, ее продают в гарем эмира Нуреддина.

Внимательно слушавшая Видаля Аделаида вздрогнула и чуть было не упала в обморок. История несчастной девушки показалась ей ужасной и одновременно с тем захватывающей. Пикантная же подробность о продаже жены трубадура в гарем заставила благородную даму зардеться.

– Но Аполлинарии не суждено было стать игрушкой в руках султана. По дороге к нему ее освободили из плена…

– Ах, это вы, сэр рыцарь! Я знаю, это вы спасли более пятисот невинных дев из рук неверных, убедив их затем перейти в католическую веру, после чего вы выдали их замуж.

Пейре уже много раз рассказывал историю своей жены и всякий раз достигал успеха. Число спасенных женщин увеличивалось от раза к разу, что не могло не радовать.

Довольный произведенным эффектом Видаль распрощался с благородной госпожой, забрал свой походный трон, короны и невиданное ложе и на следующий день выступил в новый поход за славой.

Вообще, надо сказать, что трубадуры редко колесили по свету по наитию, повинуясь лишь зовущей их в дорогу звезде или призрачному образу любимой. Начиная с весны, когда подсыхали дороги и по ним уже можно было проехать на лошади, странствующие певцы отправлялись за счастьем. При этом у каждого был свой обычный маршрут, порядок замков, в которых нужно было непременно побывать. Кроме того, меж собой трубадуры часто делились информацией относительно того, куда имеет смысл явиться в самое ближайшее время: например, сеньор только что собрал подати со своих людишек или у кого-то свадьба. К кому-то заезжать не рекомендовалось по причине жадности или ревнивого характера хозяина замка.

Так трубадур Рамон де Мираваль в одной из своих сирвент начертал своему абстрактному другу – начинающему трубадуру, особо выгодный маршрут, который затем зазубрили каждый кому это было ни лень.

Первым делом многоумный Рамон рекомендовал посетить прекрасный Каркассон, где следовало навестить всех без исключения живущих там баронов, так как они отличались любовью к искусству и щедростью. Далее, трубадур рекомендовал спешить к Тулузскому Раймону, который был еще более щедр, нежели каркассонские вельможи, так что если трубадур являлся на своих двоих, уезжал он из Тулузского замка не иначе как на подаренном графом жеребце.

После гостеприимной Тулузы был смысл наведаться в Мирпуа к небезызвестным Пейре-Рожеру и Бертрану из Сайссака. Последний не любил долгих баллад, предпочитая им сирвенты, а еще лучше кансоны. Эн Бертран был знаменит среди трубадуров тем, что если и не дарил одежды и брони, то никогда не отказывал странствующим певцам в хорошей лошади.

Последним в списке Района де Мира валя значился сэр Аймерик из Монреаля. Он буквально осыпал трубадуров подарками.

Но кроме «особо выгодного» пути существовал и другой – путь души, благородное паломничество, которое трубадуры совершали по призыву своего сердца и любопытства. И было это посещение самых знаменитых и воспетых во многих песнях дам того времени. Так, все без исключения трубадуры и странствующие рыцари рвались познакомиться с дамами, чьи замки Сайссак, Кааб-Ape и Отполь располагались в непроходимых лесах Черных гор, на вершинах которых гулял вольный ветер и откуда можно было увидеть все пятьдесят башен Каркассонского Ситэ. Прекрасная альбигойка Эрменгарда из Сайссака, Стефания Лоба из Кааб-Ape и Брунисенда из замка Отполь безраздельно царствовали в этих мистических лесах и песнях влюбленных в них рыцарей.

Инфант Фуа трубадур Раймон Друт, Аймерик из Монреаля, сам Рамон де Мираваль, сочинивший сирвенту об «особо выгодном пути», и, конечно, же Пейре Видаль прославляли этих дам, делая их имена еще громче, а славу еще прочнее.

Женщина-Луна, ее муж и возлюбленный

Думая о необыкновенной красоте мадонны Соремонды, Пейре перебирал струны гитары, слегка покачиваясь в седле и никуда не спеша. Дорога к замку Руссильон была одна, так что Видаль и его верный оруженосец не боялись заблудиться. Тем более что оба уже бывали в этих местах. Роскошная свита и королевские атрибуты в этот раз пришлось оставить под присмотром своих людей в Арагоне, так как Пейре еще помнил омерзительный нрав хозяина Руссильона и не исключал, что корон, трона и ложа можно лишиться, попадись они на глаза проклятому Раймону. Для того чтобы как следует подразнить руссильонского господина и всласть потрепать его нервишки, хватало и прекрасных арабских жеребцов, на которых с ленивым безразличием восседали Пейре и Хьюго.

Спокойно и грациозно великолепные всадники на не менее великолепных лошадях приближались к замку. Видаль наигрывал что-то на своей новой гитаре, вспоминая обстоятельства прошлой встречи, и силясь отгадать, что изменилось за время его отсутствия в замке.

Правда Пейре снова не сочинил ничего для прекрасной Соремонды, чья северная красота хоть и притягивала трубадура, но почему-то не вдохновляла его даже на самое крохотное стихотворение. Что было странно, учитывая то обстоятельство, что он всегда брался сочинять по просьбе или заказу и обычно это у него получалось очень даже хорошо. Должно быть, причиной такого трубадурского невезения было то, что он никак не мог выбрать образ, который бы олицетворял саму донью Соремонду до такой степени, чтобы буквально был ею. Впервые Видаль ставил перед собой такую серьезную задачу, но, сколько он ни бился, ничего не получалось.

Увлеченный своими мыслями Пейре не сразу услышал топот копыт за спиной. Заметивший первым одинокого всадника так же, как и они направлявшегося в сторону замка, Хьюго остановил своего коня и, вынув из колчана стрелу взвел тетиву лука. Нагнавший их всадник был одет в черный плащ, темно-синее сюрко, поверх которого красовался кожаный нагрудник с несколькими металлическими пластинами.

На голове его вместо шлема был одет изящный берет, из-за левого плеча выглядывала дека домры. Незнакомец был худ и высок ростом, с длинными до самой талии каштановыми волосами и карими близко посаженными глазами. Манера езды незнакомца и то, как он себя держал, выдавали в нем не привыкшего к походам и тяжелому вооружению воина. Скорее всего это был изящный придворный.

Незнакомец представился первым, и Пейре возблагодарил судьбу, пославшую на его путь самого лучшего трубадура Прованса Гийома де Кобестань, с которым Пейре уже давно мечтал свести дружбу. Лучшим Гийом де Кобестань был не только по мнению большинства, лучшим, во всяком случае в искусстве стихосложения, его признавал и сам Видаль, чего с Пейре практически никогда не случалось. Победитель множества трубадурских турниров он по праву считал лучшим себя, отдавая должное лишь Гийому. И то как поэту, а не как трубадуру, так как песни Гийома де Кобестань он слышал от бродячих менестрелей, не зная до сих пор самого автора и не слыша его пения и игры.

Гийом также был наслышан о Видале и был не менее его рад знакомству.

В тот день в Руссильоне веселились и пировали от души, Пейре и Гийом в шутку соревновались между собой в трубадурском искусстве, испрашивая у хозяина, его несравненной супруги и донны Маргариты, сестры Соремонды, темы для песен, и с легкостью и проворством исполняя полученные заказы. При этом Раймон требовал песен, славящих соколиную и псовую охоту. Он не проявлял ни куртуазности, ни просто хороших манер, был резок и груб в выражениях, так что несколько раз задетый за живое Пейре порывался было затеять ссору, но всякий раз мягкий и более дипломатичный Гийом выручал его, ловко меняя тему разговора или начиная новую песню.

Соремонда жаждала песен о любви и рыцарских подвигах во славу прекрасных дам. Она залилась слезами, когда Пейре рассказал ей историю любви и смерти принца Рюделя, память о котором все еще жгла сердце самого трубадура.

Маргарита же хотела слышать песни о живущих ныне героях, желательно тех, с которыми Пейре и Гийом были знакомы лично. Маргарита уже достигла того волшебного возраста, когда девушка начинает мечтать о своем прекрасном принце, негодуя на неторопливых родственников, не желающих вывозить ее на богомолья, турниры и в гости и не дающих возможности присмотреть себе будущего мужа.

Ночь, время любовных серенад и нежных объятий, время трубадуров и рыцарей любви, служащих свои поэтические молебны в храме, в котором вместо свечей светят звезды, а вместо хоралов звучат песни любви.

Дождавшись ночи, Пейре взял в руки белую лютню и, бесшумно ступая, прокрался мимо спящего Хьюго, который несомненно увязался бы за господином, во что бы то ни стало желая охранять его от ночных грабителей, несших свою службу стражей и ревнивых мужей, чей сон Видаль меньше всего на свете желал потревожить.

Конечно же, в замке было полно стражи, часть из которой несла неусыпную службу. Но… трубадуры – особый народ, годы постоянных мотаний по чужим замкам и домам, ночные вылазки, частые потасовки и интриги в дипломатии сделали их бесшумными и видящими в темноте, пожалуй, лучше, чем при дневном свете. Чей образ жизни и образ мысли настолько отличался от общепринятого, что нередко внушал непонимание и страх.

Выбравшись в замковый двор, Пейре скользнул вдоль стены здания туда, где начинался забитый бурьяном и заросший дикими розами сад, по которому так любили гулять божественная Соремонда и ее юная сестра, надеясь увидеть оттуда ее окно и пропеть ночную серенаду; Как вдруг между деревьев он увидел женский силуэт. Ночная дама была с головы до ног укутана в светлую и, казалось, переполненную лунным светом накидку. Ее лицо скрывал шелковый капюшон, но Пейре не нужно было видеть лица для того, чтобы произнести наконец в своем сердце давно испрашиваемый им образ – Женщина-Луна. И действительно, тонкая, неземная красота прекрасной донны как будто происходила откуда-то оттуда – из далекого и манящего звездного неба, откуда быть может, она прилетела когда-то на землю и куда в скором времени должна была вернуться. Мысль о кончине донны Соремонды казалась нелепой, если учитывать возраст прекрасной дамы и ее цветущий вид, но одновременно с тем Пейре знал, что это так. Слишком уж неземным, чересчур прозрачным и возвышенным показался трубадуру и королю поэтов явившейся в ночи образ Женщины-Луны.

Пейре стоял, не зная, начать ли свою серенаду или просто выйти навстречу лунной женщине, как выходят навстречу своей судьбе.

Пока он прикидывал и решал, как лучше поступить, рядом с Соремондой появился мужчина. По нелепой прихоти лунного света Пейре не мог разглядеть ни его лица, которое казалось черным, ни фигуры. На нем, также как и на донне Соремонде, был длинный плащ. Так что поначалу Пейре решил, что невольно сделался свидетелем прогулки супругов, которую те совершали на сон грядущий. Милая, в сущности, привычка.

Пейре хотел уже вернуться на свое одинокое ложе, дабы не быть застигнутым грубым и мстительным Раймоном, который, безусловно, озлится на трубадура, случайно оказавшегося свидетелем его маленькой ночной причуды – гулять под луной, нашептывая на ушко супруге нежные словечки. Но в это время за спиной трубадура хрустнула ветка, и он поспешил спрятаться за куст шиповника. Из темноты вышли два человека, в одном из которых Пейре не без внутреннего трепета узнал хозяина замка.

– Ты был прав, у нее свидание! – злобно прошипел Раймон. – Считай, я поймал их на месте преступления. Но уверен ли ты, что это проклятый Гийом?

– Готов голову отдать на отсечение, что это он, – пробасил в ответ незнакомый Видалю голос, услышав который Пейре застыл на месте, силясь разглядеть говорившего. Судя по тембру, им мог оказаться великан или ночной тролль, о которых рассказывают в своих сказках крестьяне. Зная невыносимый характер хозяина замка, трубадуру пришло на ум, что тролли, кровопийцы и прочая лесная дрянь и нечисть вполне могли служить Руссильонскому Раймону.

– Как мне доподлинно узнать, что это Гийом, а не Видаль? Проклятая шлюха! По ее милости придется угробить обоих трубадуров! – Раймои нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

– Нам достаточно лишь выйти к ним, и все сразу же встанет на свои места. При вас, мой господин, меч. Я тоже не пуст – вдвоем мы легко справимся с этим наглецом, отучив его раз и навсегда зариться на чужое, – вновь загудел своим зычным голосом слуга.

– Ты рассуждаешь как все тупые оруженосцы, Жак. Убить… Это было бы слишком легко, – Раймон медлил.

– Господин, – вновь заговорил слуга, – Видаль будет пониже. К тому же у него достаточно светлые волосы. И когда так светит луна, на них должен быть отсвет, как на волосах госпожи.

Затаив дыхание, Пейре выглянул из кустов и увидел то, что видел оруженосец Раймона, Соремонда и ее кавалер откинули капюшоны, и теперь светлые волосы дамы сияли и блестели в лунном свете, в то время как волосы ее спутника выглядели чернее ночи.

– Это Гийом! Он попался! – чуть ли не завизжал Раймон.

– Нападем сейчас или позовем стражу? – переспросил Жак.

– Не то и не другое. Но обещаю, что очень скоро ты увидишь мою месть и то, как она будет ужасна.

Снова захрустели ветки и затрещали кусты. Должно быть, Раймон и его спутник решили покинуть свой наблюдательный пункт для того, чтобы измыслить страшную месть и кару.

Пейре постоял еще какое-то время, слушая удаляющиеся шаги и ночные звуки. Постепенно все стихло, кроме пения цикад и обычных в эту пору окриков стражи. Постояв еще немного, Видаль поспешил убраться подобру-поздорову. Мелкими перебежками, все время останавливаясь и прислушиваясь, он добрался наконец до своей каморки и юркнул туда. В полной темноте были слышны лишь трели сверчка и мирное посапывание Хьюго.

Видаль осторожно положил на стол свою лютню и, прочитав короткую молитву, вышел в коридор. Быстрый и незаметный он проскользнул мимо лестницы, ведущей в Дон Джон, и оказался напротив комнаты Гийома, Было тихо и довольно, темно. Света в этой части здания почти что не было, точнее в самом начале коридора там, где должна была проходить стража, горел одинокий факел, но он был далеко. Пейре отвернулся от света и начал всматриваться в темноту, откуда по его расчетам должен был появиться де Кобестань. Трубадур прислушался, за дверью не было ни звука. Должно быть, Гийом еще не вернулся с ночного свидания. Устроившись в маленькой нише, в которой располагался, по всей видимости, потайной лаз, используемый во время, когда замок бывал осажден, разведчиком. Сейчас дверка была закрыта на тяжелый засов, рядом с ней прислуга поставила корзины с грязным бельем.

Видаль сел на одну из них, принявшись терпеливо ждать. Вскоре действительно в коридоре послышались легкие шаги, и Пейре увидел де Кобестаня. Счастливый и безмятежный трубадур тихо насвистывал себе под нос песенку.

Выбравшись из своего убежища, Пейре преградил ему дорогу. Заметив движение, Гийом остановился, его рука легла на пояс с коротким мечом. Мгновение трубадуры всматривались друг в друга. Первым заговорил Видаль.

– Я давно жду вас, друг мой, – он понимал, что в темноте Гийом мог не разглядеть его лица, поэтому старался прилить голосу самые мягкие интонации.

– А, это вы Видаль, – Гийом не изменил позы, не убрал руки от оружия, это был дурной знак.

– Ваша тайна раскрыта. Хозяин замка хочет расправиться с вами и донной Соремондой, – выдохнул Пейре, не сводя глаз с застывшего силуэта де Кобестаня. – Я поспешил предупредить вас об опасности.

Гийом сделал шаг назад, в его руке блеснул меч. Пейре услышал звук рассекаемого воздуха и, отскочив назад, неловко навернулся на корзины, на мгновение потеряв равновесие. Меч Гийома остановился напротив горла Видаля.

– Сэр Видаль – вы либо очень глупы, либо чересчур наивны, – чеканя слова произнес трубадур, не меняя положения руки с мечом. – Уже то, что вы узнали мою тайну, заставляет меня немедленно расквитаться с вами, так как под угрозой оказалась честь дамы. Вы же свидетель! Впрочем, я слышал, что один раз в Тулузе вы столь же опрометчиво пытались спасти жизни трем нашим трубадурам, поэтому я не убью вас.

Меч снова просвистел в воздухе, но на этот раз в прощальном салюте, после чего трубадур вернул его в ножны.

– Да вы с ума сошли! – Пейре вскочил, готовый разорвать противника на части. – Ваш враг Раймон, а не я! Бегите или сражайтесь! Спасайте свою даму, наконец. Будь я проклят, если брошусь еще хоть раз выручать вас!

– Не кипятитесь, мой друг, – Гийом положил руку на плечо Пейре, но тот с негодованием оттолкнул трубадура. – Раймон бессилен. Посудите сами – какой суд любви сможет обвинить трубадура за то, что он и его дама встречались под луной? Это скорее позабавит любую владычицу двора любви. На то я и рыцарь прекрасных дам, чтобы куртуазно ухаживать за ними, прославляя красоту и добродетель. Ежели хозяин замка сделается настолько безумным, что пожалуется королю Арагона, графу Тулузы, королю Франции или Ричарду Английскому – те скорее покарают его нежели меня. Не обижайтесь, Пейре, но за то время, что вы провели в святой земле, я сделался любимым трубадуром Тулузского Раймона. А своего любимого трубадура никто не подвергнет слишком суровому наказанию.

– Любимого трубадура?! Да что вы знаете о сильных мира сего?! Впрочем, может, добрейший граф и спасет вас, случись вам оказаться перед его судом. Но хозяин замка Руссильон – жестокий и коварный хищник. Я повидал таких рыцарей в святой земле. Они убивали мирных людей просто потому, что были не в духе или желали поразвлечься. Я видел, как сто женщин были отправлены на казнь только потому, что король не знал, что с ними делать…

– Ну вот – теперь вы начнете рассказывать о своих подвигах! – Гийом зевнул. – Я хочу спать. Спасибо за помощь, дорогой Пейре. Но я в ней не нуждаюсь и попрошу впредь не шпионить ни за мной, ни за известной вам дамой, а также не распускать свой длинный язык по поводу того, чему вы невольно сделались свидетелем. Я слышал, что в святой земле Английский Лев уже поклялся отрезать его вам. Так вот – если вы посмеете проболтаться, о чем, сами знаете – я отрежу его вам, опередив Ричарда!

После этих слов Пейре выхватил свой собственный меч и сделал выпад в сторону де Кобестаня, но тот картинно раскланялся перед ним.

– Я, конечно, убью вас, Видаль, но не сейчас. Сперва я все же должен уладить это дело. Позже я сам найду вас, и мы сможем преклонить копья навстречу друг другу. Так что берегитесь Ричарда, вам как трубадуру нельзя лишиться своего главного оружия. Мне также не хотелось бы пропустить наш поединок, поэтому постарайтесь остаться в живых, – с этими словами Гийом скрылся за своей дверью, оставив Пейре кипеть от переполнявшей его злобы.

– Смотрите, как бы вам самому не лишиться головы! Хотя на что она вам – думать-то вы ей все равно никогда по-настоящему не думали… – со злости Пейре стукнул кулаком в запертую дверь и вернулся к себе.

Забегая вперед, скажу, что и спустя годы Пейре Видаль с ужасом и содроганием будет вспоминать эту свою пророческую фразу, оплакивая гибель талантливейшего трубадура, которому он так и не смог помочь.

В преддверии несчастья

Взбешенный и расстроенный, Пейре вернулся в свою комнату, где растолкал мирно спавшего оруженосца, велев ему немедленно собираться в путь.

Хьюго уже упаковал вещи, когда, не зная, чем бы занять себя, Пейре выглянул в окно и увидел, как Гийом, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания, седлает свою серую кобылу. Видаль отошел от окна, не желая снова заслужить «лавры» шпиона. Должно быть, де Кобестань вывел серую, не садясь в седло, потому что почти ничего не было слышно. Ворча на то, что его разбудили, Хьюго уже справился с вещами и теперь пошел будить поваров – хозяйская прихоть, дело, конечно, серьезное, но и о еде в дороге забывать не годится.

Тем временем под окном вновь раздался перестук копыт и голоса. Немало удивленный возвращением де Кобестаня, Пейре снова подошел к окну и увидел внизу небольшой отряд. Десять человек, не считая командира в поблескивающей в неровном свете факелов кольчуге, и четверо слуг, несших эти самые факелы. Остальных Пейре определил как телохранителей и воинов руссильонской стражи. Отряд поспешно и тайно покидал замок. Но это не был охотничий отряд – у всех воинов у пояса поблескивали мечи и ножи, и только двое несли луки.

Пейре сел на свое жесткое ложе. Все получалось как нельзя более неприятно. Должно быть, Раймон узнал о спешном отъезде обидчика и теперь снарядил погоню.

Не ожидая от хозяина Руссильона жалости или милосердия, Пейре раздумывал, как ему следует поступить дальше. С одной стороны, нужно было, забыв обиды, лететь на выручку, должно быть уже попавшему в неприятности рыцарю. С другой, Пейре знал лишь основную дорогу к замку, в то время как Гийом и Раймон изъездили и исходили эту землю вдоль и поперек, а значит, могли оказаться где угодно.

Тогда Пейре решил, что раз он не может помочь Гийому, необходимо спасти Соремонду, на которую, быть может, обрушится следующий удар Раймона.

Запели утренние птицы, в замке начали просыпаться слуги. Пейре велел Хьюго быть наготове, а сам направился в покои госпожи. Зная по прошлому посещению Руссильона, что прекрасная северянка привыкла подниматься с первыми лучами солнца, Видаль не боялся, что ему придется встретиться с непримиримостью придворных дам и слуг, охраняющих покой Соремонды. Он рассчитывал застать хозяйку замка за утренним туалетом, в то время как Соремонда, казалось, и не ложилась. От Видаля не укрылось, что глаза прекрасной дамы были слегка красны, лицо же казалось бледным и не отдохнувшим, точно мадонна провела ночь за грустными переживаниями и тревогами.

Не желая признаваться в том, что ему обо всем известно, Пейре старался говорить на далекие от руссильонской жизни темы. При этом от трубадура не укрылся сам факт, что дама находится мыслями далеко от пределов замка и от пытающегося развлекать ее трубадура. Соремонда думала о Гийоме и Раймоне, Пейре думал о том же. Оба старались не подать вида, не вызвать подозрений, не уронить чести. Иногда их мысли сталкивались, как две зазевавшиеся птички, и тут же трубадур и дама начинали говорить о чем-то незначительном и легковесном.

Донья Маргарита сообщила, что завтрак готов и что почему-то ни сэра Раймона, ни Гийома де Кобестань в замке нет. При этом известии донна Соремонда побелела как полотно. Ей было страшно.

Втроем они направились в трапезный зал, где сидели за огромным столом, как три поспешно поставленные точки – донья Соремонда и Пейре с двух противоположных сторон стола и Маргарита посередине.

Говорить приходилось громче обычного, пустой зал рождал эхо, от которого становилось не по себе. А под сводом замка качались головы животных, лично убитых на охоте Раймоном.

Закончив с завтраком, Пейре увидел, как проворная Маргарита подскочила к сестре и быстро зашептала ей что-то на ухо.

Настало время обеда – ни от Гийома, ни от Раймона не было вестей. Никто не скакал к замку. Никто не слал гонцов с известиями. Невозможность что-либо сделать и отсутствие вестей действовало на Пейре, как раскаленная сковородка на угодившую на нее рыбу. Он уже жалел, что не бросился вслед за отрядом Раймона, так бы хоть был в курсе дела.

С другой стороны, отсутствие вестей могло означать и то, что Раймон до сих пор не нашел трубадура, а значит, была надежда, что Гийому удастся отсидеться где-нибудь, пока хозяин Руссильона не сменит гнев на милость.

Видаль уже сообщил дамам, что собирается покинуть их гостеприимный кров, откладывая выезд лишь по причине отсутствия в замке его благородного хозяина, попрощаться с которым Пейре считал своим долгом. Услышав об этом, сестры с облегчением вздохнули.

После обеда к замку прискакал слуга Раймона, сообщивший, что хозяин загоняет зверя в дальних лесах Руссильона и скоро будет дома. К закату солнца Раймон хотел устроить пир в честь славной охоты, о котором следовало побеспокоиться Соремонде.

Услышав о том, что муж преследует зверя, прекрасная дама упала в обморок. Пейре крикнул придворных дам и, взяв под локоть Маргариту отвел ее в сторону.

– Вам нужно бежать, – зеленые глаза Видаля встретились с карими глазами Маргариты. – Боюсь, что сэр Гийом уже не защитит вас, так что самое разумное будет сесть прямо сейчас на коней. Возьмите с собой пару служанок и кого-нибудь из верной вам охраны, чтобы все выглядело, словно мы отправляемся на прогулку, или не берите никого, я и мой оруженосец сумеем защитить вас!

– Бежать. Да. Конечно. Я сама твержу об этом сестре. Но, боюсь, нам не добраться отсюда ни до Арагона, где у нас есть родственники, ни до Тулузы, проезжая дорога только одна, и на ней нас непременно ждут воины Руссильона, Гийом, то есть сэр де Кобестань, мог бы вывести нас охотничьими тропами, но, боюсь, он и есть тот зверь, которого загоняет сейчас Раймон.

– Получается, что нам в любом случае придется ждать возвращения охотников, – Пейре нахмурил лоб. – Что ж, подготовьте все необходимое для спешного отступления. Вам с сестрой понадобятся теплые накидки. Об остальном позабочусь я.

– Только не покидайте нас, Пейре?! – Маргарита едва сдерживалась, чтобы не кинуться на шею пришедшему на помощь к ним рыцарю.

– Мы встретим Раймона так, как будто бы ничего не происходит. Позаботьтесь о пире, о котором говорил посыльный. А дальше либо выберемся через лаз разведчика, либо придется прорываться с боем. В любом случае, ваши лошади должны быть оседланными и ждать вас.

Пейре уже несколько раз пировал вместе с Раймоном, поэтому немного знал его грубоватые вкусы. Вместе с хозяином, предпочитающим всем развлечениям на свете охоту, за столом неизменно сидели егеря, смотритель псарни, пара сокольничих и прочие охотники и воины стражи. Пейре подозревал, что эти безмятежные и разгульные за столом вояки на самом деле совмещают в замке по две службы, охраняя покой хозяев и затравливая дичь.

Во всяком случае народу в замке было сравнительно немного.

На стропилах высоко над головой гостей были развешаны головы животных, в основном волков и оленей. Раскачиваясь на веревках они создавали впечатление ни на минуту не прекращающейся призрачной охоты голов волков на головы оленей.

Трапезный зал был высок и темен, как зал в соборе. На стенах крепились факелы, освещающие нижнюю часть пространства, так что создавалось впечатление, будто там, наверху, над головами животных, бесконечность и бездна.

Хвастаясь своими трофеями, Раймон сетовал, что граф запрещает как встарь развешивать головы врагов. Наблюдая за неистовым рыцарем, Пейре сделал вывод, что означенных голов у того припрятано в избытке, так что остается ждать лишь разрешения графа, и тут-то уж руссильонский синьор откроет свои сундуки и извлечет оттуда почерневшие от времени мертвые головы и черепа.

Во время трапезы и веселья, как и почти что во всех домах того времени, в трапезном зале на соломенных тюфяках, а то и вовсе на полу лежали собаки, а на специальных насестах располагались благородные соколы. Раймону доставляло удовольствие призывать своих любимых резчика мяса или егеря, которые на радость пирующим должны были мастерски разделывать тушу молодой лани или козленка. И резчик и егерь были специально привезены Раймоном откуда-то из дальних земель, где люди живут только охотой и рыбной ловлей. Эти шельмецы умели с таким искусством умертвить животное, что снятая с него шкура не сохраняла ни малейших следов повреждения.

Во время этих представлений кто-нибудь из гостей выходил из зала, и затем, вернувшись, получал свежеснятую шкуру, по которой должен был определить, какой смерти было подвержено животное. При этом гости и хозяин делали ставки на то, удастся ли ему отгадать и с какой попытки. Самые нежные части освежеванного животного разрезались на мелкие кусочки и складывались в специальный чан, после чего сам хозяин Руссильона кормил своих соколов этим лакомым блюдом. В замке Раймона в любой день резали дичь, птицу или скот, так как хозяин считал, что для того, чтобы соколы не болели и были сильными, быстрыми и выносливыми, их необходимо кормить еще теплым мясом.

В этот раз вернувшийся с охоты Раймон был необыкновенно весел и словоохотлив. Вопреки обыкновению, его герольд трубил в рог не только на подступах к замку, но и переезжая через мост, и позже во дворе замка. Бросив поводья подоспевшему мальчишке, Раймон первым подлетел к Пейре, обнимая его за плечи и сетуя на то, что не пригласил трубадура составить компанию и поохотиться, как это и подобает сильным и не привыкшим отсиживаться за бабьими подолами мужчинам. Раймон клятвенно заверял, что в следующий раз непременно устроит охоту в честь Видаля: Хохоча и то и дело хлопая себя по наколенникам, хозяин Руссильона признался, что дьявольски голоден, потому что, загоняя зверя, не дал ни ему, ни себе и минуты роздыха. Так что теперь он рассчитывал съесть и выпить все имеющиеся в замке запасы. И предлагал Пейре спорить на то, что сумеет в одиночку съесть целого каплуна на вертеле. Постоянно похлопывая трубадура по плечу, Раймон клялся ему в вечной дружбе, предлагая поселиться в Руссильоне.

Однако, узнав о намерении гостя покинуть гостеприимный край, хозяин не выказал и тени сожаления, добавив только, что не на ночь же глядя собираться Пейре, на радость разбойникам и грабителям.

Они порешили, что Пейре отпразднует с хозяином удачную охоту, а утром с первыми лучами солнца двинется в дорогу.

Делая вид, что желает осмотреть славившихся своей силой руссильонских лошадей, Пейре пошел в конюшню, надеясь отыскать там связанного Гийома или какие-то его следы. Осмотрел битую дичь, зайцев, лис и молодого полосатого подсвинка и, не зная, что бы еще предпринять, вернулся в свои покои. Там он переоделся в новые одежды, не забыв надеть на голое тело тайную кольчугу, последний и самый ценный подарок Саладина. Взяв с собой меч и заткнув за пояс незаметные кинжалы, как это обычно делали сарацины в святой земле, отправился в трапезный зал.

В ожидании обещанного пира Хьюго натягивал на лук новую тетиву и проверял стрелы. Опоясавшись двумя короткими, как это обычно носят слуги, мечами, он обернул лук старым плащом и припрятал его в Раймоновой оружейной комнате, что находилась аккурат рядом с трапезным залом. Этому способу он также научился у слуг Саладина: «Прячь монету среди других монет – и ее никто не приметит. Прячь каплю среди других каплей – и ее никто не найдет. Нож невидим среди ножей, труп среди трупов».

Положив лук рядом с другим оружием, Хьюго мысленно поблагодарил за дельный совет бывших врагов и заторопился на свое место за спинкой стула Пейре.

Манил вчера нас Руссильон, а ныне трижды проклят он

В этот день Раймон пил не хмелея, заливая себе в глотку кружку за кружкой отменные вина, словно никак не мог потушить пожирающего его изнутри пламени. При этом руссильонский сюзерен хохотал, то и дело заключая с кем-нибудь забавные пари, и, проигрывая, одаривал своего противника звонким золотом. Выставили друг против друга двух молодых, но уже порядком поистрепавшихся в непрестанных схватках петухов, но они не успели даже как следует сцепиться между собой, как мирно ожидающие подачки охотничьи собаки сорвались с места и в одну секунду решили исход сражения в свою пользу, разорвав несчастных птиц на мелкие куски. Раймон хохотал от души.

Кто-то заметил, что петух – птица смешная и несерьезная. Но вот, если бы благородный Раймон соблаговолил устроить зверинец, прикупив у сарацин львов или леопардов – вот это был бы бой!

Придя в восторг от подобной идеи, Раймон расспрашивал Пейре о сарацинах, и верно ли, что их дома охраняют кровожадные леопарды и ядовитые змеи.

Пейре отвечал, что знал, уплетая мясо дикой свиньи и время от времени как бы рассеянно вытирая руки хлебным мякишем. Внутренним чутьем воина он понимал, что вот-вот должна начаться заварушка, и не мог позволить, чтобы его руки были сальными. Помнится, герцог Анжуйский как раз погиб при подобных обстоятельствах. Враги застали его за трапезой, он поспешно схватил меч, но тот выскользнул из его жирных пальцев.

Хлебный мякиш Видаль кидал собакам, делая вид, что его забавляют их возня и драки. Этой хитрости в свое время он выучился у де Орнольяка, жизнь которого шла двумя параллельными линиями, – внешней, которую видели все, и внутренней, понятной лишь ему одному. В действительности этих параллельных жизней было куда как больше. Но всех их не знал, наверное, даже сам эн Луи.

– Я бы хотел выпить за мою супругу – самую верную и преданную донью на свете! – Разорвал пелену Пейриных воспоминаний хозяин замка.

Трубадур нащупал рукоятку меча, Соремонда попыталась было встать, но тут же села, подавленно опустив плечи. Несколько пьяных голосов закричали: «Ура! Да здравствует Раймон! Да здравствует Соремонда!»

Пейре взглянул на Хьюго, тот сделал шаг по направлению к выходу.

– Один мой старый друг и большой искусник по части всяких куртуазных штучек передал мне рецепт кушанья, от которого, по его словам, сходят с ума все женщины – такое оно вкусное и изысканное.

Сегодня я велел нашему повару приготовить это блюдо для моей жены, дабы выказать ей мое наиглубочайшее почтение, – Раймон захлопал в ладоши, и повар внес в трапезный зал небольшую серебряную мисочку и через стол подал ее хозяину, который в свою очередь поставил блюдо перед Соремондой, открыв крышку.

– Я благодарна вам за ваше внимание, но, право же, стоило ли так беспокоиться ради меня одной. На столе так много вкусного. Быть может, вы или кто-нибудь из наших гостей разделит со мной это великолепное кушанье?..

– Ни в коем случае!

На секунду Пейре показалось, что глаза Раймона излучают дьявольский огонь, и тут же они сделались прежними.

– Считайте, что это моя прихоть или приказ. Я желаю, чтобы именно вы вкусили это дивное блюдо и затем рассказали о ваших ощущениях.

Пейре хотел было уже подскочить к Соремонде, не дав ей проглотить ни куска подозрительного блюда, но вовремя сообразил, что такой человек, как Раймон, не опустится до уровня обыкновенного отравителя. Он мог бы заточить свою жену в башню, сбросить ее вместе с любовником в змеиную яму, похоронить заживо. Наконец, велеть своему резчику или егерю убить ее и освежевать труп. Но только не яд.

Раймон отошел от жены лишь после того, как она принялась за еду, и вернулся на свое место. Какое-то время он спокойно ел, поглядывая на супругу. Пейре пересчитал возможных противников, гадая, сколько человек еще могут прибежать на крики и звуки сражения из трапезного зала.

После сигнала Пейре Хьюго тишком вышел за дверь, и его до сих пор не было видно – возможно сбежал. Так что в случае боя получалось, что Пейре предстояло сражаться одному против двух дюжин противников или, схватив в охапку находящуюся ближе всех к нему Маргариту и оставив Соремонду на растерзание руссильонскому хищнику, пробиваться к выходу.

– Я хотел бы спросить доблестного Пейре Видаля, отличившегося в святой земле, когда он воевал под знаменами Английского Льва, Скажите, благородный рыцарь, все бабы дуры, предательницы или сарацины умудряются держать в узде это племя ехидн?! – вдруг выпалил Раймон, запустив в стену глиняной кружкой, которая тотчас же разлетелась на мелкие осколки.

– Я бы попросил вас любезный сэр, выбирать выражения в отношении дам, которым я служу лютней и мечом! – Пейре возмущенно поднялся, но Раймон, казалось, не заметил ни угрожающего тона, с которым говорил Видаль, ни его жеста. Все внимание руссильонского синьора было обращено на спокойно облизывающую жирные пальцы супругу.

– Я хотел бы спросить свою жену, понравилось ли ей блюдо, которое она ела. Послушаем, что она ответит.

– Мне понравилось, – пискнула со своего места донья Соремонда,

– Ах, понравилось! Я попрошу всех запомнить ответ. А теперь проверка ума и вкуса. Ведь мы считаем наших женщин образцами хорошего вкуса, не так ли? – он посмотрел на Пейре и тот был вынужден кивнуть. – Я всего лишь хочу, чтобы донья Соремонда – моя жена – сказала, что она ела. Всего-то, согласитесь, любезный рыцарь, что я не прошу слишком многого. Всего лишь назвать, что за мясо было подано ей к столу. Вы, например, дорогой Пейре, можете назвать находящееся на вашей тарелке блюдо? Клянусь, что подарю вам выкрашенный яшмой и янтарем золотой кубок, если вы правильно назовете, что вы едите.

– Это мясо дикой свиньи, точнее подсвинка, которого вы привезли сегодня с удачной охоты. – удивленный простотой вопроса и огромным призом, вымолвил Пейре.

– Совершенно верно! – Раймон вскочил со своего места и, подлетев к внесшему в зал три золотых кубка пажу, выхватил первый попавшийся и вручил его опешившему Пейре. – А теперь я хочу, чтобы мой главный егерь назвал мне вот это блюдо, – он выловил из миски кусок мяса и капая жиром, плюхнул его в руки своего слуги.

– Это превосходная утятина, приготовленная в винном соусе, – отрапортовал тот, запихивая в рот кусок мяса.

– И снова победа! Пей же за меня из этого честно выигранного тобой кубка! – Раймон не глядя бросил кубок егерю и, резко свернувшись, направил свой указательный палец в сторону жены. – Готова ли ты присоединиться к всеобщему веселью и выиграть приз, доказав присутствующим, что женщины не хуже мужчин умеют разбираться в тонкой еде? Итак – что ты ела?!

Соремонда молчала, не зная, что сказать.

– Простите меня за вмешательство, – пришел на помощь даме Видаль. – Но вы – благородный хозяин, сами сказали, что поданное донье Соремонде блюдо является редкостью, неизвестной в наших краях. Откуда же добрая хозяйка этого замка может знать, что она ела?..

– Что ж, не могу не согласиться с вашими доводами, сэр Видаль. Ладно, я вынужден дать своей жене еще один шанс. Иначе как же она разгадает загадку и выиграет свой кубок? Что ж – даю подсказку! – Раймон хлопнул в ладоши, где-то в воздухе над головами гостей раздался тихий скрип, и с верхних балок из темноты и бездны, мимо оленьих и волчьих голов поплыло нечто.

Пейре не сразу понял, что видят его глаза, а поняв, не смог поверить. Донья Соремонда и Пейре закричали одновременно. Подвешенная за длинные темные волосы мертвая голова Гийома де Кобестань шмякнулась на стол.

– Ты съела сердце своего любовника проклятая потаскуха! Съела и не подавилась! Сожрала как свинья, так что и кусочка не осталось! Вкусно ли было это сердце?! Сердце с перцем! Сердце, которое любило тебя до своего последнего удара! Сердце! А теперь – ату их, братцы. Ату их – охота началась!

Раймон вытащил меч и, перепрыгнув через стол, погнался за Соремондой, в то время как три молодчика с длинными охотничьими ножами налетели на Видаля. Пейре отбил первый удар мечом, одновременно метнув левой рукой спрятанный за поясом нож. Снова выпад коротким ножом, но в этот раз охотник потерял свое оружие вместе с рукой. Пейре занес над головой меч и, со всей силой рубанув противника, рассек его до пояса. После чего меч застрял в трупе. Пейре, швырнув под ноги следующему воину стул, подскочил к Маргарите, успев прикрыть ее своим телом и получив касательный удар мечом по плечу. Все перемешалось – люди, блеск стали, собаки. Видаль сделал над собой усилие и метнул следующий нож в угрожавшего ему алебардой стражника, Маргарита завизжала, в последнюю минуту увидев, как блеснул занесенный над нею и Пейре меч. Но тут же воин рухнул сраженный стрелой невидимого лучника.

Несколько секунд и вторая стрела свалила следующего ринувшегося на Видаля воина. Поняв, в чем дело, Пейре обхватил донью Маргариту за талию, и прорубая себе дорогу отобранным у покойника мечом, вылетел из зала. Вместе они добежали до конюшни, где Пейре посадил донью Маргариту на своего коня, и вместе они покинули замок, распугав окровавленным мечом прислугу и зарубив неосмотрительно пытавшегося остановить их конюха.

Проезжая по двору замка, они услышали истошный женский крик, и тут же донья Соремонда упала посреди двора, разбрызгав по земле свои мозги. Пейре дал своему коню шпоры, и они вылетели из ворот замка.

Через пару лье их нагнал сильно израненный, но все же живой Хьюго. В который раз Видаль убеждался в крепости и силе своих святых, не пожелавших, чтобы он лишился своего верного друга, И еще чудо – за пазухой Хьюго, между скрытой кольчугой и красной от крови рубахой лежал выигранный Пейре у Раймона кубок.

Добравшись до ближайшего монастыря, Видаль поручил заботам святых отцов оруженосца, отдав им в качестве вознаграждения треклятый кубок. Сам бы он в жизни не смог пить из него, вспоминая мертвую голову Гийома и шмякнувшуюся, точно куль с костями, с самой высокой башни Руссильона донью Соремонду.

Позже, когда Пейре свидетельствовал перед Арагонским судом о страшной кончине трубадура Гийома де Кобестань и его дамы Соремонды из замка Руссильон, он убрал из своего повествования такие неблагородные подробности, как растекшиеся по земле мозги прекрасной дамы и висящая над столом голова ее рыцаря. В дошедшем до нас варианте эта история звучит так:

Гийом де Кобестань, уроженец, Руссильона, был известен своими рыцарскими подвигами, искусством стихосложения и, естественно, служением дамам. Много лет Гийом любил донну Соремонду, супругу Раймона Руссильонского, чистой и возвышенной любовью. И она любила его. Тем не менее они были вынуждены скрывать свои чувства, опасаясь мести Раймона. И это делало их связь еще более опасной, ведь сэр Раймон отличался жестоким и вспыльчивым характером. В скучном, холодном замке, рядом с деспотичным супругом проводила она свои дни, которые скрашивал приятной беседой, обходительными манерами и чудесными стихами сердечный друг. Прознав об их тайной связи, муж Соремонды подкараулил Гийома. Убил его, вырвал сердце и отрубил голову.

Сердце он принес на кухню замка и велел повару приготовить его с перцем. В тот же вечер он подал это блюдо своей жене, и когда она поела, спросил ее, а знает ли она, из чего было приготовлено то, что она съела?

«Нет, но это было хорошее и вкусное блюдо», – ответила несчастная женщина.

Тогда Раймон открыл ей, что она съела сердце своего любимого, и в доказательство своей жестокости показал ей голову Гийома,

От ужаса Соремонда потеряла сознание, а когда очнулась, сказала:

«Господин, вы угостили меня столь прекрасной пищей, что я никогда больше не буду есть ничего другого». С этими словами она побежала на балкон и сбросилась вниз.

О страшной трапезе в замке Руссильон, и смерти трубадура и его дамы вскоре стало известно всем и дошло до короля Арагонского, который не замедлил учинить суд над убийцей. Раймон был схвачен, лишен всего и отправлен в темницу, где и закончил свою жизнь»

А тела Гийома и Соремонды были с почестями похоронены в притворе церкви в местечке Перпиньян.

На суде в качестве свидетелей были допрошены Пейре Видаль, сестра погибшей Соремонды Маргарита, которая позже нашла себе место при дворе Раймона Тулузского, и Хьюго, который быстрее, чем это ожидалось, оправился от ран и снова нес свою неспокойную службу при Видале.

Гийома и Соремонду похоронили в одной могиле. Каждый год дамы и влюбленные в них рыцари завели обыкновение совершать своеобразное паломничество к усыпальнице любовников, где обильно цвел шиповник и жасмин.

Трудно сказать, сколько клятв верности было дано над этой надгробной плитой, сколько тайных браков было заключено в часовне Перпиньяна.

Когти Английского Льва

Посетив Тулузу, Пейре проведал «Гнездо певчей пташки» и Андре. У его бывшего управляющего и Карел было уже трое детей. Старшая золотоволосая, сероглазая и веснушчатая Жанна, названная в честь матери Видаля, не вызвала в трубадуре никаких отеческих чувств. Тем не менее он прикупил для нее отошедшие Арагону две деревни Руссильона, обеспечив, таким образом, дочь достойным приданым.

Раймон Тулузсжий снова сделал ему предложение служить при его особе, и Пейре был вынужден в который раз отклонить его. Если раньше к добрейшему Раймону он относился как к покровителю и другу, то после того, как Луи де Орнольяк признал Пейре своим незаконнорожденным сыном, трубадуру следовало относиться к тулузскому графу скорее как к родственнику, моля небо, чтобы тот не счел его опасным претендентом на тулузский трон.

Раймон был по-прежнему необыкновенно любезным с Пейре, и даже приказал своей жене простить давнишнюю шалость трубадура и даровать ему теперь уже добровольный поцелуй взамен когда-то вырванного у нее силой. Донья Констанция сильно постарела за последние годы, и ее поцелуй не взволновал Пейре.

Видаль застрял в Тулузе на несколько месяцев, проводя почти все свое время с графом, который, а Пейре видел это по глазам, знал о свидетельстве де Орнольяка, но то ли не верил ему, то ли не считал трубадура достаточно серьезным противником.

Покинув Раймона, Пейре обосновался в Каркассоне, где по давнишней традиции трубадуров проводил зиму, пускаясь в путешествия с приходом весны, когда просыхали дороги и воздух полнился запахами цветов и птичьим пением.

Каркассонский двор любви последнего года был более чем приятным, так как внезапно овдовевшая Аделаида ныне правила одна и власть ее была мягка и добра к поэтам и певцам. Трубадуры и галантные рыцари получали от нее дорогие подарки, многим виконтесса подарила дома и земли с условием, что они не станут продавать их и поселятся в Каркассоне.

В остальном же все было как всегда – опять неизвестно из-за чего сцепились короли Франции и Англии. Так что по дорогам стало вдвое опаснее ездить. В любой момент из-за дерева или пригорка могли появиться молодцы с луками и палицами и потребовать, чтобы им ответили, кто из королей лучше. Причем, если это были ищущие приключения на свои головы солдаты, был шанс, ответив правильно, убраться подобру-поздорову. Но чаще на дорогах под эту песенку выходили разбойники, которым что ни ответь, все равно будут грабить и резать.

Из-за этого во время переездов из одного города в другой приходилось сутками не снимать с себя кольчуги и шлема, а еще лучше таскать с собой целую свиту, в сущности, бесполезного и бестолкового люда с мечами и луками, которых следовало кормить и размещать где-то на ночлег. Все эти обстоятельства не могли не угнетать чувствительного трубадура, привыкшего путешествовать в компании одного-единственного оруженосца или столь же утонченных особ, как и он сам.

Пейре исполнилось уже двадцать пять, Аполлинария носила под сердцем долгожданного первенца. Богатства дома Видаля множились, и ворота были всегда широко распахнуты для друзей и добрых людей. Тем не менее не без удивления для себя Пейре начал замечать, что все больше и больше становится похожим на своего учителя и названного отца. Это сходство заставляло задуматься о многом.

Но возможно, все трубадуры и странствующие рыцари в конечном итоге становились похожими друг на друга. Страсть к дорогам и приключениям делала этих людей похожими на втянутых в постоянные коловращения перелетных птиц.

Сходство с де Орнольяком замечал и сюзерен Тулузы. Но сходство это было не внешним – Пейре был и оставался самым красивым мужчиной Прованса, чьи золотые, теперь уже с проседью волосы, белое чистое лицо, зеленые глаза и статная фигура вошли в легенды. Так что новое поколение не представляло уже иначе образ прекрасного принца, как только с лицом Пейре Видаля, в алом плаще и на прекрасном арабском скакуне.

Пейре походил на де Орнольяка в другом качестве, а именно – в невозможности зацепить его хитрым словцом, разозлить или поймать на крючок хорошо замаскированной уловки. Так же как эн Луи, Пейре не претендовал на трон Тулузы и при всей его внешней браваде ни разу не похвастался своему другу и покровителю – кем назвал его де Орнольяк в присутствии самого короля Ричарда. Кроме того, Пейре так и не согласился называть Раймона своим сеньором. Все это заставляло графа ворочаться по ночам, представляя, что в один из дней сын восьмого сына Гурсио, де Орнольяк, или Пейре наведаются к нему – потомку четырнадцатого сына Гурсио с требованиями уступить им трон по праву наследования.

Одного не перенял Пейре от своего учителя и названного отца – его пристрастие к выпивке. Как и все рыцари, Видаль пил вино и не притрагивался к воде, но вино не любил и знал свою меру. А значит, напивался редко и весьма неохотно.

Однажды, возвращаясь из Тулузы в Каркассон, Пейре остановился в небольшом трактире деревеньки, принадлежащей виконтам Фуа, где столкнулся с рыцарями-госпитальерами, с которыми воевал в святой земле.

Слово за слово, вино лилось рекой. Несколько раз Пейре пытался заплатить трактирщику и убраться, пока он еще мог ходить своими ногами. В гостинице на другом конце деревеньки он оставил Хьюго и верных ему людей, которые, случись хозяину задержаться дольше обещанного, могли не только поднять на ноги всю деревню, но и обыскать все дома и перевешать половину мужского население, чего, разумеется, не следовало допускать.

Собутыльники же нипочем не желали расставаться с Видалем, всякий раз усаживая его на место, затевая кидать на меткость кинжалы или рассказывать истории священной войны.

Но время шло, и постепенно стол, за которым пировали крестоносны пустел, а народа за ним становилось все меньше и меньше. Заметив это, Пейре только улыбнулся, припоминая давнее правило наемных вояк, гласившее: «За выпитое и съеденное платит последний».

Вскоре за столом остались только Видаль и постоянно и услужливо подливающий в его кружку усатый и невероятно широкий в плечах рыцарь, лицо которого можно было, наверное, назвать симпатичным, если бы не полное отсутствие передних зубов. Сквозь хмель Пейре слушал его жалобы на злобную и лихую женщину – супругу рыцаря, на которой его угораздило жениться четырнадцатилетним юнцом и которая отравляла его жизнь уже добрых тридцать лет. Стуча себя кулаком в грудь, рыцарь клялся, что у проклятой ведьмы имеется любовник, который наведывается к ней всякий раз, когда мужа нет дома. Быть же при жене постоянно он не мог, так как его сюзерен находился в состоянии нескончаемой войны с соседом, на которого они с завидной регулярностью совершали рыцарские нападения, перебираясь через полувысохший ров, штурмуя стены или продалбливая место, где упрямый сосед каждый раз заделывал дыру.

«Свежая кладка завсегда слабее старой», – учил рыцарь неопытного в делах осад городов и крепостей Пейре.

После чего господин давал немного времени на разграбление, за которое воины метались по домам и, пугая жителей, выносили оттуда все, что только удалось ухватить.

Как правило это оказывалась какая-нибудь ерунда, а то и вовсе дрянь. Один раз рыцарь приметил здоровенный мешок и, взвалив его на плечи, побежал с добычей к лазу. За спиной его при этом уже стучали копыта появившейся неведомо откуда стражи, но все же он не выпустил мешка. Когда же уже дома рыцарь развязал бечевку, там оказался битый кирпич, старая пакля и всякая другая дрянь.

Неприятель также совершал грабежи в крепости, в которой служил рыцарь. Но эти вылазки он никак не мог назвать рыцарскими, ругая почем зря коварного и хитрого соседа.

Слава богу, во время штурмов ни одна из держащих оборону сторон ни разу не обливала нападавших горячим маслом или кипятком, так как опасалась в следующий раз получить не менее «горячий» прием со стороны соседей. Во время наступления шаткого мира сеньор рыцаря так и вовсе был вынужден просить своего вечного противника не крушить его стены, как делал это он сам, а сносить ворота. Так как в его замке не было хороших каменщиков и частые набеги могли разрушить крепостную стену до основания, оставив замок голым и беззащитным.

Сосед же, как это уже было сказано, предпочитал латать дыру и не любил воздвигать новые ворота по той же причине – отсутствие хороших плотников и столяров, а также находящийся в его угодьях весьма дурной лес. В общем все выходило мирно и спокойно. Тем не менее рыцарь был недоволен имеющимся раскладом, считая самым виновным человеком во всех этих заварушках, набегах и негодной добычи свою жену, которая умела сглазить хорошую поживу, так что золото в мешке оборачивалось битым кирпичом и сором. У него же неприятель неизменно пер то хорошую кольчугу, то бочку с вином.

– Должно быть, в твою жену и вправду вселился дьявол, – посочувствовал Видаль рыцарю.

И тут же тот взглянул на него ясными трезвыми глазами, так что трубадура словно кто окатил холодной водой.

– Кто ты такой, что смеешь клеветать на мою жену?! – заорал рыцарь, кинувшись на Пейре.

Не удержав равновесия, трубадур упал на пол вместе со скамьей, на которой сидел, и заехал нападавшему сапогом в пах. Бросив несколько монет хозяину и не оборачиваясь на валявшегося тут же рыцаря, Видаль качаясь вышел из кабака.

Он хорошо знал деревеньку, потому как останавливался в ней всякий раз по дороге из Тулузы в Каркассон или наоборот, поэтому Пейре решил сократить путь до своей гостиницы и пойти через лес. Осень в этот год выдалась теплой, на небе светили крупные звезды. Пейре шел, напевая веселую песенку, которую вспомнил, встретившись с госпитальерами. Ее пели в святой земле, и она нравилась солдатам своей непристойностью.

Вдруг рядом с Пейре просвистела стрела. Трубадур инстинктивно отскочил в сторону ближайших зарослей орешника, рассчитывая укрыться там. Следующая стрела рассекла воздух над головой Пейре. Он прыгнул, и в тот же момент, со стороны куста, ему на голову был наброшен мешок. Пейре повалили на землю, в одно мгновение скрутив руки за спиной тугой веревкой. Некоторое время его топтали и били ногами. Потом трубадура рывком поставили на колени, с головы был снят мешок. В свете факелов Пейре увидел сегодняшнего рыцаря, от которого тут же получил кулаком в челюсть.

– Привет, трубадур! Думал, быстрее меня бегаешь?! – противник поднял факел к лицу Пейре, опалив при этом его брови и ресницы. Вокруг Видаля скалились, хохотали и только что не повизгивали с десяток головорезов.

– Я и не думал бегать от вас, сэр. – Видаль старался придать голосу твердые и решительные нотки. – Если вы считаете, что я оскорбил вас или вашу жену, примите мои самые искренние извинения. Если они вас не устраивают, я готов биться с вами тем оружием, которое вы изберете сами.

На последних словах трубадура вся шайка разразилась лающим хохотом.

– Я хочу только вырезать твой поганый язык. Чтобы ты никогда уже никого не посмел оскорбить, – осклабился в беззубой улыбке рыцарь.

– Если вы хотите ограбить меня, возьмите все что есть. За мою же жизнь вы всегда можете получить выкуп у Раймона Тулузского или Аделаиды Каркассонской, кроме того, меня знают…

– А Ричард Львиное Сердце заплатит за твою голову, трубадур?! – молодчики навалились на Пейре, раскрыв ему рот, как это делают охотники со зверем, после чего Пейре почувствовал как кто-то схватил его за язык. Извиваясь и вопя, трубадур ощутил жуткую боль и тут же поперхнулся собственной кровью. Отчаянным движением он сумел как-то повернуть голову, не дав палачам и вправду отрезать ему язык.

– …Ричард Английский хорошо заплатит мне за твой поганый язык! – Услышал он над головой. – Ну же, открой пошире ротик…

Но в этот момент послышался охотничий рог, и на поляне показались несколько всадников. Захлебываясь кровью, Пейре упал на землю, последнее, что он видел, были отдельные фрагменты боя. Конные рыцари быстро и серьезно охаживали разбойников палицами и мечами, так что вскоре все они попадали с проломанными головами или резанными и рубленными ранами на землю.

Кто-то подошел к Видалю и, бережно перевернув его на спину, поднес к лицу факел.

– Матерь божья! Это же сэр Видаль! – услышал он и, разлепив глаза, попытался узнать склонившегося над ним рыцаря, но увидел лишь свет факела.

К счастью, враги не отрезали Видалю язык, а лишь слегка укоротили его, и после нескольких месяцев изнурительного лечения и боли он все же смог заговорить, спросив имя ухаживающего за ним дворянина, в чей дом он попал.

– Мое имя Гуго де Баур, сэр Видаль. Я тамплиер, – вежливо ответил ему этот достойный человек. – Я, также как и мои предки, живу здесь близ Южного канала, на котором охраняю по закону рыцарства и чести попавших в беду благородных рыцарей и мирных жителей. Мой предок пообещал в свое время маркграфу Гурсно, что возьмет отрезок пути от моста Одинокой донны до харчевни Последнего гроша под свою защиту и покровительство. Поэтому все мужчины моего рода несут здесь свою бессрочную службу.

– Мне кажется знакомым ваше лицо, – через силу проговорил Пейре, ему не было дела до древнего обета, заставляющего доброго и достойного рыцаря прозябать в нищете, а значит об атом не стоило и говорить.

– Мой кузен Андре Тильи некогда служил вашей милости в Тулузе, – поклонился Гуго.

Видаль окинул его с ног до головы придирчивым взглядом. На вид сэру де Бауру было лет пятьдесят, но он был силен и вынослив.

– Андре был моим управляющим в Тулузе, ты же с этого момента поступаешь ко мне на ту же должность в Каркассон, – медленно и по возможности четко произнес Пейре, вновь ощущая во рту надоевший ему вкус собственной крови.

– Но наш семейный обет… – Гуго де Баур был в замешательстве. – Кто же станет охранять людей от разбойников на этой дороге?

– У тебя есть родственники мужского пола? – Пейре потянулся к кувшину с каркассонским, но рыцарь опередил его, налив вино в кружку и подав его раненому.

– Конечно, у меня двое сыновей и еще племянники. Вы могли видеть их там, ну, когда с вами произошло это несчастье… – Гуго покраснел, отчего сделался еще более похожим на добродушного Андре.

– Вот и хорошо. Поедешь со мной и возьмешь кого-нибудь из своих сыновей. Племянникам же оставишь неблагодарную, но почетную службу при дороге, – рассудил Пейре. Он уже устал и хотел спать.

– Но как же обет, данный моим предком маркграфу Гурсио? Ведь если я пренебрегу им и отправлюсь с вами – я буду проклят своими предками из могил!..

– Не будешь. Я сын Луи де Орнольяка, восьмого сына Гурсио, освобождаю тебя от данного твоим предком обета, равно как и от всех других обетов, мешающих тебе жить, – после этих слов Гуго де Баур упал на колени перед бедным ложем Видаля. Лениво Пейре выпростал из-под одеяла свою исхудавшую за время болезни руку, и новый управляющий облобызал ее.

Траур трубадура. Месть и смерть де Орнольяка

Едва Пейре пришел в себя от полученной раны, новый, несравненно более тяжелый удар поразил его в самое сердце. Друг и покровитель Видаля, Раймон Пятый тихо скончался в своем тулузском замке. Шел 1194 год. Это известие, образно говоря, выбило Пейре из седла и повергло наземь. Так что вернувшись в Каркассон, он даже не взглянул на гордую и счастливую Аполлинарию и только что народившегося сына, сообщив домочадцам, что со смертью Раймона Тулузского жизнь утратила для него всякий смысл, и отныне и он сам и все его близкие и домочадцы обязаны погрузиться в глубочайший траур.

Траурные церемонии он разработал сам, все мужчины в доме были обязаны обрить себе головы и, на восточный манер, отпустить бороды. После этого Пейре запретил всем мыться и бриться в течение сорока дней. Женщины должны были покрыть головы черными платками или мантильями. Сам Пейре строго следовал трауру, не отступая от него.

Меж тем весна была в разгаре, со всех концов Франции в Каркассон и Тулузу съезжались благородные рыцари и трубадуры. Но не было лишь самого красивого и талантливого из них, человека, умеющего как никто другой куртуазно ухаживать за дамами и устраивать игры, проделки и проказы – не было Пейре Видаля. В Тулузе, где теперь правил сын почившего графа Раймона Пятого– Раймон Шестой хотели было устраивать знаменитый ежегодный турнир трубадуров, но тут же раздались голоса против турнира. Раймону Шестому было прямо сказано, что если самый лучший трубадур находится в трауре по его отцу, нынешнему графу не остается ничего другого, как последовать по стопам Видаля или придумать какую-нибудь штуку, чтобы извлечь его из тоски и печали.

Двор любви Аделаиды Каркассонской также шумел и бурлил, точно вода у запруды.

Не будет турнира без Пейре Видаля. Не будет любви и свадеб. Золотое солнышко Прованса спряталось за тучами и не желает радовать мирян своим светом. Блистательные кавалеры не желали состязаться между собой на поэтическом турнире, потому что не было его – трубадура, сразиться с который считалось наиболее почетным. Приехавший на турнир Бертран де Борн с презрением отверг предложение Аделаиды бросить для затравки вызовы нескольким рыцарям, начав тем самым турнир.

– Зачем нужна корона Тулузского или Каркассонского турнира, когда каждый паж сможет сказать, что завоевать ее было несложно по причине отсутствия главного конкурента? – возразил он, после чего правительнице не оставалось ничего другого, как ломать себе голову над тем, каким образом можно заставить Пейре снять траур по ее отцу и господину Тулузы. И не окунуться самой при этом в печальные церемонии.

С Бертраном де Борном были согласны все дамы и рыцари. Вокруг только и разговоров было, что о странном трауре трубадура, после которого, не дай бог, он либо покончит жизнь самоубийством, либо уйдет в монастырь. Несколько тулузских баронов даже были вынуждены обратиться к Бертрану с просьбой написать пламенную сирвенту, способную поднять дух всеобщему любимцу. Были заплачены немалые деньги. Сам Бертран хоть и собирался сразу же по приезду в Каркассон навестить приятеля, теперь медлил и что ни день серьезно надувая щеки, продолжая принимать кошельки с деньгами и набивать цену своей новой сирвенте.

Дни тянулись за днями, дамы вздыхали о рыцарях, а рыцари – о подвигах в честь своих дам. И продолжалось бы все это как угодно долго, если бы наимудрейшая из женщин – правительница Каркассонского двора любви, дочь Раймона Пятого Аделаида не издала указа. Аделаида повелела всем трубадурам и влюбленным рыцарям, равно как и их дамам, надеть на себя лучшие одежды и отправиться с дорогими подарками и прекрасными песнями к Пейре Видалю, чтобы умолять лучшего трубадура и короля многих трубадурских турниров оставить печаль и тоску, сбросить с плеч траурные одежды и предстать пред Двором Аделаиды в сияющем блеске своей славы.

Сама правительница Каркассона со смирением ангелицы возглавляла блестящую кавалькаду, устремленную к дому Видаля. Как обычно, виконтессу сопровождали сразу же четыре Совершенных, чьи черные длинные одежды прекрасно оттеняли блеск и красоту Аделаиды.

Вышедший навстречу кавалькаде новый управляющий Гуго де Баур был ошеломлен таким великолепным зрелищем и не сразу сумел понять, чего от него хотят, когда Аделаида спешилась и велела слугам передать ему подарки для Видаля, которые все прибывали и прибывали. Сама виконтесса зашла в дом, где проводил свою безрадостную, отмеченную трауром жизнь трубадур, и, присев на его ложе, облобызала Видаля, умоляя его вернуться ко двору или хотя бы снова сделаться веселым я жизнерадостным. В этот момент во дворе зазвучала маленькая арфа и послышался зычный голос самого Бертрана де Борна, услышав который Пейре поднялся и позволил виконтессе надеть на свой палец золотое кольцо с изумительными рубинами, привезенное ему в подарок.

Взяв Пейре за руку, Аделаида вывела его во двор, где при виде знаменитого трубадура рыцари и дамы встали на колени, в один голос умоляя короля поэтов вернуться к жизни и вернуть таким образом к жизни их.

Увидев такое, Пейре прослезился и не смог уже более сопротивляться жизни и любви. Он тут же велел помыть себя, сбрил надоевшую бороду и, облачившись в необыкновенно красивый золотой костюм, новую броню и плащ, вновь засиял словно Солнце Прованса. С этого дня он снова стал весел и его белая лютня пела на радость всем.

Три года спустя, в 1199 году, когда Ричард Львиное Сердце руководил осадой замка Шалю, принадлежавшего его бывшему вассалу Аймерику виконту лиможскому, у которого, по мнению короля, находилась принадлежавшая ему драгоценность, стрела, пущенная с крепостной стены замка, вонзилась в грудь Ричарду. Падая на руки оказавшегося рядом с королем Бертрана де Борна, Ричард сумел разглядеть возвышающегося на городской стене де Орнольяка, который потрясал над головой белым луком, словно хотел, чтобы перед смертью король успел увидеть своего убийцу и запомнить его навсегда.

В отчаянии Бертран закричал, чтобы к королю немедленно привели лекаря, но Ричард остановил его движением руки.

– Бесполезно – сэр де Орнольяк не из тех людей, которые промахиваются или бьют дважды. Я труп.

Так потомок князя Гурсио, Луи де Орнольяк отомстил за унижение своего названного сына, пристрелив Английского Льва точно бешеную собаку.

В тот же день кипевшие жаждой мести и ещё больше желавшие прикарманить сокровища Шалю, рыцари Ричарда взяли замок и убили всех находившихся в нем.

Так погиб славный рыцарь и трубадур Луи де Орнольяк. Его имя навсегда вошло в историю Лангедока и Франции. Известковые пещеры Орнольяк, что близ Фуа, скрывали во время преследований еретиков катар, точно также как живой де Орнольяк заступался и приходил на помощь тем, кому эта помощь была действительно нужна.

О смерти своего названного отца Пейре узнал во сне. Ангел Луи в перепачканных кровью одеждах и с обрубленными крыльями предстал перед своим сыном.

– Так уж получилось, мой мальчик, что я, помня, кто мы, и зная дорогу к престолу Творца, не могу лететь к нему, – он грустно улыбнулся Пейре, кивнув на торчавшие за спиной обрубки.

– Это потому, что вы поклялись спасением своей души, что вы мой отец, – глаза Пейре увлажнились. Он хотел подойти к названному отцу, но… полетел. Его крылья, белые, юные и пушистые, закрывали собой полнеба.

– Ты сможешь лететь, ты свободен и чист. Ты истинный катар, хотя ты и христианин. Я счастлив за тебя, мой мальчик!

– Нет, эн Луи. Полетите вы, – с этими словами крылья Пейре отпали от него и приросли к спине де Орнольяка. – В добрый путь, благородный рыцарь, прекрасный трубадур и… мой отец!

– А как же ты? – жаждущие полета крылья ангела увлекали де Орнольяка вверх, в то время как человеческая его природа рвалась вниз к Пейре.

– Я побуду здесь за вас, – тихо произнес Пейре и помахал рукой улетающему другу. – В мире, где столько зла и несправедливости, должен быть и кто-то, кто сумеет защитить обиженных и принести свет и радость. – Он снова посмотрел в небо, но уже не увидел в нем де Орнольяка. – Я расскажу людям про то, что у них есть крылья. Я останусь здесь вместо вас, отец…

О том, что видела тулузская ведьма во сне

Крыша в землянке давно протекала, но у Наны не было и секунды времени для того, чтобы залатать ее. Она спала с открытыми глазами, грезя наяву.

Большая и лохматая, как ее любимая сова, Нана восседала в кресле, сделанном из огромного пня. Отсюда ей особенно хорошо были видны горние миры, входы и выходы в которые она должна была неусыпно охранять. Но последнее время Нана была куда больше озабочена проявлениями мира среднего – мира материального, того, где живут люди, не знающие кто они на самом деле такие и куда им следует податься. Смешные люди.

Нана увидела заливающегося на ветке соловья и, невольно заслушавшись его трелями, проследила мягкое и неотвратимое движение могучих кошачьих лап.

Лев сделал прыжок и поймал когтистой лапой безобидную пичугу, которая вырвалась, оставив в когтях хищника пук перьев и окрасив его коготь своей кровью.

– Чтоб ты сдох – проклятая скотина! – заорала Нана на царя зверей. – Чем тебе соловушка-то не угодил, душегуб?! Разве ты его мясом насытишься, кровью напьешься? Змея ты ядовитая, кот драный! Тьфу на тебя! Тьфу! Провались, проклятый.

Нана так разругалась на льва что чуть было не вышла из транса, потеряв заветную путеводную нить.

Вдруг с самого неба на голову льва упад благородный сокол. Один удар, и оба противника пали мертвыми.

Вот оно значит как: Пейре – наш соловушка – стало быть, из беды спасся. Слава пресвятой богородице! А сокол… Перед глазами всплыл древний герб Гурсио, и сердце ведьмы захолонуло от внезапной жалости.

Стало быть, Луи пал в когтях льва. Она сделала над собой усилие и взглянула на поле боя – замок Шалю пылал, заволакивая небо черным едким дымом. Но там далеко, куда дыму и прочей мерзости ход заказан, парил на белых в полнеба крыльях ангел.

– Благородный рыцарь Грааля сэр Луи де Орнольяк, – заплакала старая Нана, И тут же перед ее взором открылись врата будущего. Ведьма увидела герб с орлом, мечущим молнию, – герб Лотерио Конти, так в миру звали нынешнего папу Иннокентия Третьего, в образе которого перед тулузской Наной предстал сам Антихрист во время своего очередного пришествия. Его глаза горели пламенем ада, а рука с карающим мечом была направлена в сторону Наны и стоявшего за ее спиной Лангедока, В сторону Гаскони, Фуа, Каркассона, Тулузы.

Ведьма закрыла глаза, не в силах выдержать рвущиеся из будущего волны боли, крови и огня. Всего того, что должно было в скором времени объять юг Франции, потопив его в волнах постыдного и не имеющего ничего общего со светлым образом Христа или Девы Марии, под покровительством которой, якобы, должно было твориться черное дело Антихриста, четвертый крестовый поход.

Нана посмотрела в сторону Леона и испугалась перемен, происходящих там. Трехсоттысячное войско ратников готово было по первому же приказу стрелять, рубить, жечь на кострах.

«Каждый, каким бы великим грешником он ни был, может избежать адских мучений, если отправится воевать с еретиками, – услышала ведьма слова Иннокентия Третьего. – Храбрые воины, во имя господа Иисуса Христа и святой церкви, изничтожьте еретиков и можете забрать их имущество себе в качестве воинской добычи. Все, кто примет крест и станет на сорок дней воином господа, будут очищены от всех грехов и уготовят себе место в раю и безбедное будущее на земле».

Она увидела обнаженного по пояс Раймона Шестого, подвергшегося бичеванию на паперти церкви Святого Жиля, слышала слова его отречения от ереси и клятвы быть верным сыном церкви. Но Нана знала, что на это унижение и стыд сеньор Тулузы идет лишь за тем, чтобы оградить своих подданных от уничтожения и преследования церкви. Знала она и то, что уже через шестьдесят дней Раймон снова будет отлучен от церкви. Как был отлучен через два года после восшествия на престол Тулузского графства.

24 июня 1209 года – день начала четвертого крестового похода – похода против альбигойцев. Это прочла Нана в книге Будущего Бытия.

Она узрела воинство нечистого на подступах к городу Безьер и юного Раймона-Рожера виконта Каркассона, который пытается договориться с возглавляющим поход аббатом Сито, чтобы крестоносцы помиловали его родной Каркассон, но вынужден убраться ни с чем.

21 июля падет город Безьер. Горожане – католики и катары – будут пытаться найти спасение в храмах, где их также будет ждать смерть. Погибнут все, даже священники, которых не защитят их облачения и иконы. Нана увидела, как рыцари апокалипсиса насаживают малых детей на копья, рубят направо и налево, не ведая жалости. Видела, как со страшным гулом плавятся все еще звучащие колокола и храмы превращаются в вулканы. Видела, как горят дома и огонь перескакивает с дома на дом. Видела нагруженных добычей лошадей крестоносцев и зарево над Безьером.

«Скажите, святой отец, как мы можем отличить еретиков от добрых католиков? – Расслышала она робкий вопрос кого-то из командиров крестоносцев.

«Убивайте всех – Господь сам отличит своих», – последовал ответ приспешника дьявола аббата Сито.

Нана видела, как в Монсегюре, где собрался весь цвет рыцарства, красоты и поэзии, и где хранился святой Грааль, заканчивается вода. Как отчаявшийся Петр Арагонский скачет со своей малочисленной свитой от воинства крестоносцев в Каркассон и обратно, пытаясь убедить воинственного аббата на любых условиях помиловать Каркассон. Как виконт Каркассона Раймон-Рожер был вызван для переговоров к аббату Сито, где его предательски пленили и отправили в темницу. Видела его скорую смерть и чашу с ядом, поданную ему как милость.

Потом пошли картины одна страшнее другой. Нана видела, как в день Успения Девы Марии крестоносцы в полной тишине вошли в чудесным образом пустой и гулкий Каркассон. Все жители которого исчезли вдруг, словно по какому-то странному волшебству.

Лишь в подвалах были обнаружены не более пятиста человек, сто из которых отказались от ереси, остальные же приняли смерть на кострах или виселицах. Раскаявшихся грешников раздели донага и под громкий хохот солдатни отправили бегать по городу, одетыми лишь в собственные грехи.

Видела она и безграмотного и тупого Симона де Монфора, которому было суждено погубить ее родную Тулузу. Осаду замка Лавор в 1211 году и смерть хозяйки замка – воспетой трубадурами Геральды, которую в последний месяц беременности крестоносцы сбросили в колодец и забросали камнями. Ее брат Аймерик и верные ему восемьдесят рыцарей-защитников Лавора были приговорены к повешенью.

Силой своей магии Нана обломила перекладину и виселица, рассчитанная на восемьдесят тел, не выдержала и одного Аймерика. Но вопреки рыцарским законам победители не помиловали чудом спасшихся воинов, заколов их на месте. Четыреста находившихся в замке катар были сожжены.

«В 1218 году в Иванов день, – написала Нана в книгу Будущего Бытия, – в Тулузе погиб наконец-то ненавистный Симон де Монфор».

И судьба тулузского душегуба поспешила исполнить ее приговор. Собрав волю в кулак, Нана пыталась повернуть безжалостное колесо истории, силясь спасти летящий в преисподнюю мир. Но огонь собственного костра уже лизал босые, изломанные испанскими сапогами ноги тулузской ведьмы. В муках страдания она все же успела увидеть начало инквизиции, сделавшей крест, который прежде с гордостью носили на своих плащах рыцари, символом стыда и позора – так как одежду с крестом было предписано носить избывающим наказание за ересь. Видела она вырытых из могил пап, которых облачали в их одеяния, сажали на скамьи подсудимых, зачитывали приговор в ереси, после чего отсекали пальцы, жгли или бросали в воду.

Последнее, что увидела Нана, была осада Монсегюра в 1243 году и сына ее любимого трубадура Пейре Видаля, явившегося в замок с посланием от графа Тулузы, который просил продержаться еще семь дней, после которых к осажденным придет, наконец, подкрепление! Видела она и то, как во время обороны опального замка посланец принял смерть. И из последних сил порадовалась тому, что Видаль не достиг поля костров, на котором были сожжены катары Монсегюра.

Нану уже почти захватил огонь собственного страдания и смерти, когда на вершине горы Бидорты, в ночь падения Монсегюра, был зажжен огонь – тайный знак о том, что сердце Монсегюра – святой Грааль спасен! Среди хранителей Грааля Нана увидела все еще крепкого старика Видаля и обрадовалась ему.

О завещании Луи де Орнольяка и сиянии святого Грааля

О том, что Луи де Орнольяк действительно погиб, Пейре узнал в том же 1199 году, гостя в замке Лавор у прекрасной Геральды. Он припомнил лицо воина, рассказавшего ему о Граале, который мессен Луи оставил на хранение своему приятелю Аймерику из замка Шалю. Возможно, это и была та самая драгоценность, на которую претендовал ржавый король. Хотя Пейре был не уверен – существует ли Грааль в действительности или охочий до историй де Орнольяк по пьяни рассказывал сказки, которые потом передавались Ричарду за правдивые сведения.

На обратном пути из Лавора он был окружен неизвестными ему рыцарями. После непродолжительного боя трубадур был повержен на землю и связан, равно как и его люди, которые почти что не принимали участия в бое и вели себя так, словно были опоены сонным зельем.

Пейре с мешком на голове был посажен в седло своего коня и доставлен в неизвестное ему место. Когда спустя несколько часов ему наконец помогли спешиться, Видаль почувствовал, что находится в большом зале, где шаги и голоса разносились звонкоголосым эхом.

– Ты трубадур Пейре Видаль? – спросили его.

– Да, черт возьми, это я! – выкрикнул Пейре, задыхаясь в душной мешковине.

– Что ты хочешь, рыцарь? – вновь спросил его металлический голос.

– Нет, что тебе нужно и кто ты такой? – заорал в ответ Пейре.

– Что ты хочешь, рыцарь? – повторил тот же голос.

– Хочу, чтобы с меня сняли мешок и веревки! – закричал ему в ответ раздосадованный Видаль. «Хочу дать тебе в морду, чтобы зубы посыпались!» – подумал он, но его слова сделались слышными.

Трубадур на секунду испугался произведенным эффектом, вокруг же него послышались довольные смешки.

– Света и действия! – прокомментировал голос, показавшийся Пейре смутно знакомым. – Истинный сын де Орнольяка,

Кто-то принялся развязывать веревки и стягивать с трубадура мешок.

Вспыхнул свет. Пейре протер лицо, он находился в пещере, в центре которой прямо перед ним возвышался здоровенный сталактит, служивший, должно быть, алтарем. Вокруг же Пейре стояли безбородые и длинноволосые фигуры, облаченные в длинные черные одежды и тиары катары.

– Господа катары, в жизни я не обижал ни одного из вас, и не понимаю, отчего бы вам пришло в голову мстить мне, – начал было Пейре и только тут увидел человека, голос которого показался ему знакомым. Это был молчаливый и странный оруженосец де Орнольяка Вильгельм. – Знал бы твой хозяин, мерзавец, что ты похищаешь честных рыцарей, прибил бы за милую душу! – Пейре попытался дотянуться до бывшего оруженосца, но его остановили;

– Я один из Совершенных, который сопровождал славного сэра де Орнольяка в его нелегкой миссии, – со скромной улыбкой сообщил тот. – Я не был слугой покойного мессена Луи, как ты мог бы догадаться.

– Докажи? – потребовал Пейре. Страх уже совершенно покинул его.

– Пожалуйста, Где ты когда-нибудь видал оруженосца, который приходит к своему господину, когда вздумается, а не находится с ним постоянно?

С этим было невозможно спорить, и Видаль потупился.

– Обратите внимание, ваше преосвященство, – обратился Вильгельм к епископу еретиков, спокойно наблюдающему из-за сталактитового алтаря за словесной перебранкой. – Сэр де Орнольяк считал, что Пейре либо носит в себе древний дух античности и красоты, либо является человеком далекого будущего. Он так и не разгадал эту загадку. Тем не менее, а я свидетель этому, хотел, чтобы его сын продолжил его миссию на этой земле.

– Но мессен Луи не мог быть катаром – он был воином, а, насколько мне известно, катары ни при каких обстоятельствах не берутся за мечи! – не поверил Пейре.

– Да. Но в этом была его великая и благородная жертва, не получить посвящение и не стать Совершенным.

– Пейре Видаль, – обратился к трубадуру епископ, – да будет тебе известно, что настают страшные времена, когда все, что мы любим, исчезнет с лица земли, выжженное огнем и вырубленное мечом. Настанет временная победа царства Антихриста, Поэтому мы собираем в Монсегюре, в подземной церкви которого ты находишься сейчас, цвет рыцарства, а также самых талантливых трубадуров и воспетых ими дам с тем, чтобы сохранить все то, чем мы дорожим сегодня. Место в крепости есть и для тебя, как для одного из лучших трубадуров нашей земли.

– Я принимаю это место с условием, что вы позволите мне немедленно скакать в замок Аутафорт к еще более славному трубадуру, нежели я – к Бертрану де Борну, если, конечно, он еще жив, и привести его сюда, в это прекрасное и достойное общество, которое вы желаете собрать.

– Я уже здесь, – услышал он голос, и к Пейре вышел человек в монашеском облачении, из-под капюшона которого торчал только край седой бороды. Монах откинул с лица капюшон, и перед изумленным Видалем предстал славный Бертран де Борн.

– Дружище Бертран – ты монах, католик? Что с тобой произошло? И, если ты католик – что ты делаешь здесь среди господ катар?

– Мессен Бертран также выполняет возложенную на него миссию, он является послушником монастыря Граммон. Он помогает переводить на провансальский язык Святое Писание, – сообщил епископ. – К сожалению, мы опасаемся, что после взятия Монсегюра, если такое произойдет, вся наша великолепная библиотека будет уничтожена, поэтому некоторые из наших трубадуров согласились постричься в монахи, с тем чтобы выжить и сохранить для потомков брильянты нашей культуры и свои великие произведения.

– Но в чем же тогда моя миссия? Что вы ждете от меня? – Пейре не выдержал, и обнял наконец друга, – Возможно, вы позволите мне не удаляться в Монсегюр, а разделить участь Бертрана де Борна, коль скоро ему предложено такое почетное дело.

– Бертран превосходно справится с этим переводом, – усмехнулся Вильгельм. – Я же обязан передать тебе три дара от твоего отца де Орнольяка, так как это была его последняя воля, которую я теперь обязан исполнить, – Вильгельм вздохнул. – Мессен Луи просил меня передать тебе меч Гурсио, весть о том, что прекрасная Вьерна родила от тебя сына, которому уже шестнадцать лет и который знает от де Орнольяка, что ты его настоящий отец и не питает ненависти к тебе. И третье – согласно последней воли моего друга, ты должен стать рыцарем Грааля и защищать его, а также хранительницу Грааля божественную Эсклармонду де Фуа, до последней капли своей крови.

– Принимаешь ли ты эти три дара все вместе или только часть из них?

– Принимаю! – Пейре встал на колени. Чеканя шаг по каменному полу, юный паж принес меч с красным карбункулом и соколом с расправленными крыльями на рукоятке и епископ, подняв его, легко коснулся плеча Пейре. – Во имя Бога я посвящаю тебя, Пейре Видаль, в рыцари Грааля, – произнес он.

Пейре закрыл глаза, читая молитву, и когда открыл их, подумал, что попал в рай. Рядом с катарами стояли облаченные в светлые и почти что прозрачные одежды женщины и юные девы с венками из живых цветов на головах и с распущенными длинными волосами, что делало их похожими на ерей. Девять по девять – дев Грааля.

– О, я чувствую, что стану катаром, – блаженно промурлыкал Пейре. – Я вполне могу отказаться от мяса и носить тиару и длинные черные одежды. Что же касается бороды – то я этого терпеть не могу – постоянно чешется, да и не идет мне ни капельки. Думаю, что я смогу стать не только катаром, а и Совершенным, как хотела того моя матушка. Пусть меня судят и сжигают на костре! Эн Луи рассказал мне об ангелах и о том, как можно вернуться к престолу Творца…

– Нет. Ты не станешь катаром, как не стал им и твой отец де Орнольяк. Катары, как ты сам изволил заметить, не могут поднять оружия, тебе же предстоит защищать и Грааль, и охраняющую его даму, – мягко возразил Пейре епископ.

– Прими меч Гурсио и будь честным рыцарем, – произнесла все еще юная и прекрасная Эсклармонда и поцеловала Пейре в лоб. В тот же момент раздался скрежет, стены в пещере расступились и Эсклармонда и помогающая ей дева Репанс де Шой подняли Пейре на ноги и повели его в открывшийся за алтарем проем. Катары опустились на колени, Репанс же подошла к возвышавшемуся на специальном постаменте ларцу и произнеся загадочную молитву, хлопнула в ладоши.

Ларец раскрылся, и Пейре Видаль узрел сияние Грааля.