Ян Валетов

Остаться в живых…

С благодарностью

Моему издателю, Петру Хазину – последнему энтузиасту книжного бизнеса в Украине;

Александру Мушкину, консультировавшему подводные сцены книги;

Александру Данковскому и Игорю Сиду, оказавшим бесценную помощь в редактуре текста;

Ребятам с форума «Figvam.net», моей постоянной фокус-группе;

Моей супруге Лесе, первому читателю, без которой ни одной из моих книг просто не было бы.

«Смерть стоит того, чтобы жить. Любовь стоит того, чтобы ждать».

Виктор Цой

Жемчуг живет жизнью своего владельца, он блестит, когда хозяин здоров, и тускнеет, когда тот умирает. Вот почему жемчуг называют иногда "слезами тоски".

И все же несмотря на все свои многочисленные достоинства, жемчуг так же, как и опал, в народе считается несчастливым камнем. Он якобы приносит владельцу утрату иллюзий и надежд.

Вообще, жемчуг очень коварная драгоценность: в нем, как считают знающие люди, заключается негативная сила Луны. Поэтому относиться к нему надо бережно, иначе он начнет приносить несчастье. Но, как говорили на Руси: если человек в ладу со своей совестью, то и жемчуг поможет ему стать непобедимым…

 Из статьи «О жемчуге».

* * *

Дизель завелся сразу, затарахтел, и бывший водолазный бот, а ныне прогулочный катер «Тайна», задрожал всем корпусом, раскачиваясь на пологой, гладкой волне. Вода у низкой кормы забурлила, дурно запахло выхлопом, но серый вонючий дымок сразу отнесло дующим со стороны моря ветерком.

– Кузя, кончай лизаться! – крикнул Губатый, закрывая крышку моторного отсека, в котором лязгал старым железом дизель. – Якорь поднимай!

Олег послушался, оторвался от Ленки, соскочил с застеленного полотенцами и выгоревшим брезентом люка, и бросился вращать кабестан. Якорная цепь загремела, наматываясь на барабан, звонко защелкал стопор.

Губатый зашел в разогретую августовским солнцем рубку, ухватил загрубевшими от соли ладонями отполированные временем и сотнями тысяч прикосновений рукояти штурвала и, подняв голову, уткнулся взглядом прямо в Ленкину промежность.

Изотова лежала перед ним, на цветастом полотенце, опершись на локти, и насмешливо поглядывала на Губатого, который глаз не мог отвести от ее алого, как кровь, купальника, туго облепившего выпуклый лобок. Ткань купальника была тонкой, настолько тонкой, что казалась прозрачной. Он мог, не напрягая воображения, угадать под ней очертания срамных губ. Там где купальник, превращаясь «ни во что», исчезал между ягодицами, были видны отдельные, еле заметные завитки волос.

Губатый шумно сглотнул.

Горло пересохло, чуть ли не до желудка, и загустевшая слюна, шурша, скатилась по пищеводу.

Ленка, прекрасно понимая, какой эффект на него оказывают ее бесстыдно расставленные, длинные ноги, склонила голову к плечу и медленно, очень м-е-д-л-е-н-н-о перевернулась на живот.

Губатый был далеко не мальчик, и, несмотря на малый рост и далеко не богатырское сложение, барышень за свою мужскую жизнь поимел – вагон и маленькую тележку, но в те секунды, что Изотова меняла позу, едва не кончил в широкие полотняные шорты, одетые на голое тело. Все, что в организме тридцатилетнего мужчины могло стать дыбом – стояло дыбом. Губатый закусил губу, чтобы не застонать от боли в паху – впечатление было такое, что между ног пульсирует от бешеного тока крови второе сердце.

Ленка выпятила в его сторону зад, делая вид, что разглаживает смявшееся полотенце, качнула бедрами, от чего Губатый со свистом втянул воздух, и опустилась грудью на подстилку, для верности стрельнув глазами из-под руки.

Ей нравилось дразнить Губатого.

Губатый зверел, когда она его дразнила.

Якорная цепь громыхнула и замерла в клюзе. Бормотание дизеля не могло заглушить крики висящих в воздухе чаек и шорох волн, набегающих на прибрежные камни.

– Готово! – крикнул Олег, как будто бы Губатый сам не слышал, что якорь выбран до упора. – Давай, Леха!

Вообще-то, Губатого, капитана и владельца «Тайны», звали Леша Пименов, и оба его пассажира – и Ленка Изотова, и Олег Ельцов были знакомы ему с детства. Ленка училась в параллельном классе, а с Олегом они даже сиживали за одной партой, правда особыми друзьями никогда не были.

Как раз из-за Изотовой.

Ленка и тогда была на загляденье – стройная, длинноногая, темноглазая, с рыжими короткими волосами, подстриженными карэ и слабоватая «на передок»: то ли по природной склонности, то ли просто рано созрела под жарким южным солнцем. По причине склонности к простым плотским утехам – а много ли надо прыщавым юношам для полного счастья? – Изотова вполне справедливо считалась первой красавицей и пользовалась нездоровой популярностью среди старшеклассников и курсантов Морской школы.

Пименов же в те годы считался завидным женихом.

Папа – коммерческий директор торгового порта, мама – хозяйка аж трех частных магазинов – о такой партии городские невесты только мечтали. И пусть в Лешке не было и ста семидесяти роста, пусть его круглая, как мяч, голова была покрыта редкими волосенками непонятного цвета, а губы (за которые он и получил свою кличку) более пристали Бобби Фаррелу, чем потомку кубанских переселенцев, но…

Но зато у него была своя собственная, почти новенькая «тойота», в бумажнике всегда водились деньжата, а на семейной двухэтажной даче в Абрау-Дюрсо, стоящей у самого озера, можно было «классно оттянуться».

Вот однажды они с Ленкой и оттянулись по полной программе. Потом еще раз. И еще. По молодости лет Губатому было глубоко параллельно, с кем Изотова крутит еще – с ней было здорово, по-настоящему здорово.

Секс для нее существовал сам по себе, без любви, романтических свиданий и серенад. Здоровое совокупление молодых тел – и не более того. Будучи от природы человеком неглупым, Лешка понимал, что молодых тел вокруг, хоть пруд пруди, да и еще более привлекательных, чем у него. Ленкино, загоревшее до полной шоколадности тело ждало ощущений, а не замужества и деторождения. А с щупловатым Пименовым она спала потому, что половина девчонок из их компании была готова забеременеть от него прямо завтра, чтобы послезавтра войти в дом его родителей в качестве невестки.

Ельцов же был в Ленку влюблен. Впрочем, он был парнем романтического склада, а Изотовой серенады под окном были нужны, как зайцу зонтик. Она проходила мимо стоящего у ее подъезда Олега в сопровождении очередного ухажера, словно Ельцов был не человеком, а частью ландшафта. Когда мимо него вот так же, с Ленкой под ручку, прошел Пименов, Олег пересел на соседнюю парту и старался без особых причин с Губатым не разговаривать.

Потом школа закончилась.

Изотова уехала в Питер, подался в Москву Олег, а Пименов остался в Новороссийске, так и не решившись никуда отправиться. Он крутил любовь с нетрезвыми курортницами, пил с каждым днем все сильнее и сильнее, и испытывал судьбу разъезжая невменяемым за рулем своей «тойоты».

Иногда он жалел, что Ленка уехала, может быть потому, что, просыпаясь в постели с очередной подружкой, надеялся найти рядом ее.

В следующем году, во время войны за торговый порт, его удачливый отец был найден в одном из карьеров Цементной долины со следами от раскаленных утюгов на животе и ягодицах, и семья так и не узнала, сохранил ли ее глава тайну швейцарских номерных счетов. Коммерческий директор порта был человек аккуратный и педантичный, никаких документов ни дома, ни на работе не держал и пуля, пробившая ему затылок, обрезала все концы.

Еще через два года, мать продала магазины и дачу, вышла замуж за заезжего голландца и, оставив сыну часть денег в виде наследства, навсегда уехала в далекий Амстердам.

Той же осенью, в возрасте двадцати одного года, Леха Пименов пришел в себя в больнице «Скорой помощи» после тяжелейшей автомобильной аварии, и обнаружил, что остался совершенно один, без профессии, денег, определенных занятий и мыслей о том, как жить дальше.

Три месяца в гипсе – достаточный срок, чтобы подумать о смысле жизни. Орган, ответственный за думанье, у Пименова отмер не окончательно. За окнами гудела и трясла крыши бора, свинцовые волны бежали наперегонки по Цемесской бухте. На подоконники ложилась серая цементная пыль, напоминающая Лехе запахом труп отца. Когда его нашли, он был больше похож на бетонного идола, чем на человеческое тело. Вспоминая об этом, Пименов, загипсованный с головы до ног, даже заплакал. Только плакал он больше от жалости к самому себе. За окном палаты скрипел обиженный ветром фонарь. По беленому потолку метались изломанные тени. Старая жизнь кончилась. Надо было все начинать заново.

Денег хватило, чтобы по старым отцовским связям выкупить в порту и отремонтировать древний водолазный бот, кое-как восстановить изуродованную «тойоту» и «смастерить» себе документы на судовождение.

До начала сезона Пименов «таксовал», возя пассажиров в Геленджик, Анапу и Краснодар, а когда пригрело солнце, начал предлагать морские прогулки и погружения с аквалангом понаехавшим в город курортникам. Расчет, как ни странно, оказался верным. Пузатая, как мультяшный буксирчик, «Тайна», пользовалась популярностью – клиенты находились почти ежедневно. Волны качали ботик, стучал компрессор, нагнетая сжатый воздух в исцарапанные баллоны, пахло сушеной ставридкой и водорослями.

Море лечило раны тела – Леха окреп, поднакачал мышцы, раздался в плечах, что называется – заматерел. Даже шрамы – и те стали постепенно рассасываться, а вот раны души…

С этим было потяжелее.

Ночью, лежа без сна, в некогда шикарной, а теперь запущенной квартире родителей, он часто вспоминал упущенные шансы стать уважаемым и богатым. И Изотову, почему-то, тоже вспоминал. Даже запах от ее разгоряченного сексом тела – пряный, чем-то напоминающий сладкую горечь корицы, которой Лехина бабушка присыпала домашние пироги. В такие моменты Пименов особенно остро ощущал себя неудачником.

Он взял себе за правило не держать в квартире водку. Чтобы не напиться «в смерть», когда приходила тоска. Жалость к себе помогала ему не делать новых глупостей.

Леха стал мрачен и ощущал себя много старше своих лет.

Бывшие собутыльники – новороссийская золотая молодежь, встреч избегали, ухмылялись в спину и сочувственно похлопывали по плечу, когда от разговора было не отвертеться. Женщины Пименовым особо не интересовались – после аварии его тело напоминало тело Франкенштейна из одноименного фильма. Шрамов Пименов очень стеснялся.

Бизнес его процветал.

Он открыл счета в банке. Платил долю налоговикам и бандитам. Был в ровных, хороших отношениях с «погранцами» (которым тоже платил) и портовым начальством (им он платил с самого начала). И, все без исключения, от ментов (которым он платил по случаю) до проституток (которым платил регулярно), называли Губатого Леху серьезным мужчиной.

Лето было похоже на лето. Год был похож на год. Прошлой осенью он отпраздновал тридцатилетие.

Праздник получился печальный. За три дня до события от матери пришла поздравительная открытка, а в день рождения она позвонила ему на мобильный. Голос у нее почти не изменился и Леха вспомнил, что мать, в сущности, еще молодая женщина, не перевалившая за шестьдесят. Говорила она с акцентом, но, кажется, искренне звала приехать в гости. Пименов вполне мог себе это позволить вне сезона, но, если говорить честно, ехать к матери и ее голландскому мужу ему не хотелось.

Зимой он опять «таксовал», уже не на почившей в бозе «тойоте», а на сравнительно свежем «хендэ», возился с судном, где всегда находилась работа, помогал нанятому механику перебирать старенький дизель «Тайны» и ждал, когда перестанут дуть ветры, напоминающие ему о смерти.

А в самом начале августа, когда сезон был в самом разгаре, теплым вечером на пирсе появились они.

И Ельцова, и Ленку Губатый признал сразу, словно не прошло больше десяти лет с той поры, как они расстались.

Нет, они конечно изменились.

Олег потяжелел на добрый пуд, был коротко острижен, раздался в плечах и в бедрах, поседел. Ленка же, казалось, похорошела. Стала более женственной, что ли? Черты лица стали мягче, не так выделялись скулы. Легкие брючки из светлой ткани подчеркивали стройность ног, а рыжие волосы по-прежнему были подстрижены в короткое карэ.

Оба они были бледны нездоровой городской бледностью, и даже по цвету кожи Пименов мог с легкостью определить, что живут они в Москве или Питере. Таких, как они, в Новороссийске называли «детьми подземелья».

В руках у Олега была объемистая сумка, на плече – небольшой рюкзачок, новомодный, кожаный и с клапаном. Ленка же держала совсем маленький баул – подобный, дежурный, лежал у Лехи в багажнике «Сонаты», на случай, если придется ночевать в чужом городе. В такой много не втиснешь: смена белья да зубные щетки с мылом.

– Здорово, Леха! – сказал Ельцов, улыбаясь. – А мы к тебе!

Ленка просто улыбнулась и помахала Губатому ручкой. Сердце у Пименова ударило в грудную клетку, как в колокол.

Он стоял на палубе «Тайны» и не мог решить, что ему делать. Радоваться или огорчаться? Прошлое стояло на пороге. Прошлое в виде приятеля и девушки, с которой он когда-то спал. Они приехали вместе. У них всего две сумки с вещами и одна общая с умывальными принадлежностями.

Тут не надо быть Пинкертоном.

– Входите, – сказал он, вытирая руки вафельным полотенцем. – Я как раз завтрак готовлю.

Рукопожатие у Олега оказалось довольно крепким, но ладонь была мягкая, ухоженная, как у человека никогда не занимающегося физическим трудом. Ленка крепко обняла Губатого обеими руками и чмокнула в щеку. При этом ее круглые и все еще (неужели?) крепкие груди прокатились по его груди, и Пименов почувствовал, что его «дружок» узнал свою «подружку». В рабочих джинсах это было не очень-то заметно, но Ленка, кажется, усекла все сходу и посмотрела на него с радостным удивлением, пряча улыбку в уголках рта.

Они действительно приехали из Питера. Олег закончил архивно-исторический и попал на работу в архив Адмиралтейства. Играл джаз на «сейшенах» (он неплохо владел саксофоном), считал себя богемой и жил, наслаждаясь питерской атмосферой.

Ленка, помыкавшись в Москве, приняла участие во второсортном конкурсе красоты, вошла в пятерку победительниц и полгода проработала в каком-то рекламном агентстве. Работа модели ей нравилась, но быстро приелась. Больших денег не платили, зато спать приходилось со всеми желающими работодателями, что само по себе не пугало, но напрягало рутинностью действа.

Потом один питерский бизнесмен увез ее в Северную Пальмиру, якобы, чтобы жениться. Но с женитьбой не задалось – деятель раздумал, но денег немного дал и даже купил ей однокомнатную «хрущевку» на Варшавской.

Ленка получила диплом фармацевта, устроилась провизором в аптеку неподалеку от Апраксиного Двора и однажды (тут они чуть поспорили), три или четыре года назад в эту самую аптеку с похмелья забрел Ельцов.

– Так чудом воссоединились влюбленные души! – воскликнул Ельцов, вздымая руки, словно священник-расстрига.

А Ленка снова стрельнула в Губатого своими волглыми глазюками и он почувствовал, что его ноздрей коснулся слабый запах корицы.

– С тех пор мы и живем вместе, – пояснил Олег, и полез в сумку. – Ну, давай, Леха, за встречу…

– Я не пью, ребята, – сказал Губатый, и добавил, – вообще не пью. Отпил свое.

– Ах, да, – вмешалась Ленка, – мне мама писала. Ты ж разбился пьяный…

– Что же ты так, Леха? – с укоризной произнес Ельцов и покачал головой. – Раз ты не будешь, и мы не будем без хозяина…

Но гости, конечно, не утерпели.

После яичницы с помидорами, луком и салом, под крепкий кофе с коричневым контрабандным сахаром, они с Ленкой переглянулись, и Ельцов сказал:

– Слушай, Леха, дело есть… Как минимум на миллион!

Как выяснилось, дело было не на миллион. Если брать по-скромному – на несколько. И не рублей. Пока Ельцов рассказывал, Ленка курила, она, вообще много курила, почти не выпуская сигареты изо рта.

Они сидели в кают-компании, за деревянным, темным от времени столом и Губатый внимательно слушал историю, больше похожую на авантюрный роман тридцатых годов уже прошлого столетия.

В 1913 году, еще до начала войны, в Индийский океан была направлена российская экспедиция. Финансировало ее Географическое общество и, частично, одна из Великих Княгинь, интересовавшаяся естественными науками и, в частности, теорией Дарвина. Задачей ученых был сбор животных и растительных образцов, антропологические исследования, научная фотосъемка. К экспедиции было прикомандировано судно – пакетбот «Нота», небольшой, сравнительно новый, в четыреста тонн водоизмещения, с паровой машиной и четырьмя пушками. Разразилась первая мировая война. Но работа была рассчитана на пять лет и «Нота» продолжала плавание у чужих берегов.

Неподалеку от Макао, в феврале 1917 года, российские ученые натолкнулись на полусгоревшую джонку с мертвым экипажем. В джонке помимо трупов, обнаружился подкопченный, но вполне живой пес и деревянный ящик со сдвижной крышкой, размерами 14 на 8 и на 5 дюймов полный отборного жемчуга. Всего ящик хранил в себе тысяча четыреста восемьдесят одну жемчужину, размерами от пяти до двадцати пяти карат. Каждая жемчужина была аккуратно завернута в рисовую бумагу с китайскими надписями на ней. По международным законам судно, нашедшее в море другое судно, брошенное экипажем, имеет право забрать себе находку или ее груз в качестве приза.

Джонка благополучно затонула, увлекая за собой мертвых китайских моряков, а пес и ящик с жемчугом перекочевали на «Ноту», о чем была сделана соответствующая запись в судовом журнале.

Случилось так, что экспедиция, возглавляемая профессором Петербуржского Университета, Викентием Павловичем Чердынцевым, должна была воротиться домой аккурат в июне 1918. Благодаря мальтийской приписке судно прошло через Босфор и Дарданеллы, но в Севастополь путь был закрыт. Там уже стояли немцы, и батареи Северной стороны перекрывали вход в бухту, как в бутылочное горло.

Чердынцев, не подхвативший революционную бациллу, но как истинный патриот своей страны и не помышляющий о сдаче судна немцам, развернул «Ноту» на Новороссийск и 18 июня, на траверзе Цемесской бухты, своими собственными глазами наблюдал, как от выстрелов с «Керчи» уходят под воду боевые корабли – краса и гордость русского флота. На крохотный пакетбот никто не обратил внимания и «Нота» вышла из Цемесской бухты в сторону Туапсе. Но той же ночью налетела на «бродячую» мину и затонула неподалеку от мыса Чуговпас.

В этом месте рассказа Олег торжествующе посмотрел на Пименова и поднял вверх указательный палец.

– Я тебе таких историй рассказать могу – вагон и маленькую тележку, – сказал Губатый, с иронией разглядывая школьного приятеля. – У меня на «Тайне» каждый, кто первый раз баллоны надевает, грезит о греческих ладьях, пиратских бригах и тайных сокровищах рейха. Но это только в первый раз. Потом умнеют.

– И что? – спросила Изотова. – На дне моря нет затонувших кораблей?

– Как грязи… – ответил он.

Голос у Ленки стал прокуренным, хрипловатым, но от звуков этого голоса по спине у Пименова побежали «мурашки», крупные такие, величиной с огурец-корнишон. Он едва сдержался, чтобы не передернуть плечами.

– Тут, в бухте, полно. И по побережью я с десяток насчитаю без труда. Штук пять, вообще, на глубинах до «пятнашки» – ныряй – не хочу. Я к ним туристов вожу, на подводные экскурсии. Только сокровищ на них нет. Ничего там нет. Ни скелетов пиратов, ни сейфов с бриллиантами. Бред это все. Есть несколько транспортов с танками и грузовиками. Танк можете коллекционерам продать, если поднимете. Только предупреждаю сразу – денег запалите больше, чем за него дадут.

– На «Ноте» сейф есть, – возразил Олег. – Их там даже два. Тот, что нам нужен – в каюте начальника экспедиции. В капитанском тоже есть золотые монеты, но мало. Игра не стоит свеч.

– Вы ко мне пришли, как к специалисту? – спросил Губатый серьезно. – Я вам как специалист и говорю. Бред. Детские сказки. Ты, Ельцов, Стивенсона в детстве перечитал. Есть такая книжка – «Остров Сокровищ». У меня таких энтузиастов-кладоискателей – каждое лето наезжает человек по десять. Некоторые с картами…

Он отхлебнул горячий, сладкий кофе из тяжелой керамической чашки с надписью «Нескафе» и продолжил:

– Картами старыми, на сто процентов надежными, от дедушек с бабушками по наследству полученными. Я даже знаю одного парня в Ростове, который на таких картах делает неплохие деньги. Рисует и продает. Не перевелись еще идиоты на земле русской. Хотите, он вам клиента найдет?

– А у меня карты нет, – Ельцов развел руками, изображая простодушие. – Ее и быть не могло. Но я знаю, где лежит «Нота». У меня есть план судовых помещений. Даже схема расположения ящиков с материалами экспедиции в трюмах. От взрыва судно развалилось на две части. Одна, носовая, затонула сразу – они поймали мину левой скулой, как раз на три четверти длины корпуса. А корма продержалась на плаву еще десять минут. Ночь была безветренная, но там возле берега течение. То, что мы будем искать, лежит в двухстах – двухстах пятидесяти метрах от берега. Какая там глубина, я точно не знаю – по лоциям от двадцати до пятидесяти, дно там, как изрытое – ямы да скалы.

– От забора и до обеда, – хмыкнул Пименов. – Ты в море когда-нибудь что-то искал? От двадцати до пятидесяти! Мечтатель!

– Ну, почему же мечтатель? Я, Леха, по образованию специалист по систематизации, хранению и обработке информации. Разве я сказал, что у меня на руках только слухи? – спросил Олег и обратился к Ленке. – Дай сумочку, Лен. Я ж говорил тебе, что Леха всегда был Фомой Неверующим…

В сумочке оказалась дешевенькая китайская папочка из зеленого пластика и тонкая стопочка ксероксных копий документов, несколько из которых были рукописными.

– Это все попало в Адмиралтейство, – пояснил Ельцов. – Непонятно каким образом, но есть даже копия протокола допроса заместителя Чердынцева – Бирюкова. Чердынцев погиб в кораблекрушении, а Бирюков выжил. Он и вынес на берег судовой журнал. Как оказалось – не зря… Его арестовала ЧК в марте 1920-го.

– А дальше? – Пименов рассматривал странички, на которых некоторые строчки были отчеркнуты, а некоторые аккуратно замараны черным.

– Дальше? Что дальше, – Ельцов взял с блюдца крекер. – Дальше – ничего. Бирюкова уже в апреле пустили в расход. Дворянин, в чинах, и не раскаялся… Собственный двоюродный братец и пустил – он тогда заместителем в Ростовском ЧК трудился. А самого братца тоже расстреляли, но в августе. Тоже за то, что дворянин. Забавно, правда?

Губатый ничего забавного в таком течении событий не видел, но возражать не стал.

– Документы с показаниями Бирюкова достойно не оценили – в начале тридцатых они попали в ЭПРОН, а оттуда в Адмиралтейство. Но только перед самой второй мировой. Так что ход бумагам так и не дали. Все-таки классная штука – бюрократическая машина.

– И как ты по этим документам собираешься определить место кораблекрушения? – Леха положил бумаги на столешницу. – Или оно указано в вымаранных местах?

– Ну, – протянул Ельцов с хитрецой, – некоторые косвенные указания есть и тут. Но основное…

Основное оказалось у Ленки.

На зарплату фармацевта да оклад архивариуса сильно не пошикуешь. Особенно в стольном граде Питере, особенно, когда молоды, и хочется всего и именно сейчас. Ленка по чуть-чуть, осторожно, приторговывала наркотой, вернее не самой наркотой, а некоторыми препаратами, которые так просто в аптеках не купишь. Олег вынес на продажу несколько бумаг из архивов, но денег за них дали немного – коллекционеры благотворительностью не занимаются, а стащить что-нибудь по-настоящему ценное Ельцов не сумел. Или побоялся. Они, конечно, не голодали, но жили стесненно, и когда Лене предложили делать пожилой соседке уколы – курс какого-то достаточно дорогого восстанавливающего препарата по сто рублей за два визита в день, утром и вечером – она с радостью согласилась.

Соседка оказалась чистенькой старушкой, перевалившей за девяносто и напоминавшей мумию Тутанхамона, только без маски. В начале Изотова подумала, что колоть восстанавливающий препарат этому реликту чья-то злая шутка, но быстро сообразила, что не права. Старушка, конечно, была древней, но функционировала просто на славу – ее постоянная сиделка нарадоваться не могла: ни пролежней, ни запоров, ни почечной недостаточности. Ну, все работать, как часы просто не могло, и возраст брал свое. У бабульки был склероз, и она иногда не помнила, как ее саму зовут, но вот то, что происходило в годы ее молодости, могла рассказать в лицах.

А молодость соседки пришлась как раз на революцию. В гостиной, над старым кожаным диваном (при взгляде на который на ум приходил нанюхавшийся кокаина до полного остекленения Дзержинский, пьяный Блюмкин с маузером наголо и лающие выхлопом грузовики во внутреннем дворе Лубянки), висели пожелтевшие фотографии. В основном групповые снимки. Несколько человек в сюртуках, при бородах и бакенбардах стоят на пирсе возле какого-то судна. Эти же люди в тропическом обмундировании на песчаном пляже. Пальмовый остров, скорее всего – атолл. На его фоне – шлюпка в ней люди в пробковых колониальных шлемах. Опять двухмачтовое судно у низкого дощатого пирса. На высокой скуле надпись «Нота».

Изотова, которой ее гражданский муж не далее, чем на прошлой неделе рассказал историю экспедиции Чердынцева, остолбенела. Но женский ум изворотлив и через двадцать минут Ленка сообщила ожившей после укола соседке, что ее муж-историк пишет диссертацию о российских путешественниках начала века.

– Вы о фотографиях? – прощебетала старушка. Голос у нее был, как у юной выпускницы Института благородных девиц. – Нес па?

Изотова в школе и в медицинском училище учила английский, но на всякий случай кивнула головой.

– Это мой дядюшка, – пояснила старушка. – Викентий Павлович Чердынцев. Я его превосходно помню, хотя, когда они уезжали, мне было всего восемь лет. Он держал меня на руках и поцеловал в лоб. Это было в Севастополе, летом тринадцатого года. Дядя Викентий называл меня – ма птит этуаль[1]. Милейший был человек! Больше мы его не видели.

– А фотографии? – спросила Ленка. – Откуда?

– Он писал моей матери, своей сестре. Писал много. Он, знаете ли, был превосходный рассказчик. Каждое его письмо было, как новелла. Мы получали их всю войну. Уже в семнадцатом году, в марте, до нас дошло последнее. Никто в семье не знал, что случилось с Викентием Павловичем. Мы оставили Севастополь. Отец воевал у Врангеля, он был полковник артиллерии и погиб в Крыму. Мы с мамой уехали в Петербург, пардон, тогда уже в Петроград. И, представьте себе, девочка моя, в двадцать третьем году, зимой, а зима надо сказать, в тот год была суровая, к нам приходит человек, который сообщает нам о горестной судьбе дяди Викентия. Оказывается, его прах покоится на берегу моря, в одной из бухт рядом с Новороссийском. Судно, на котором Викентий Павлович ходил в экспедицию, затонуло 19 марта, еще в восемнадцатом году.

– «Нота»… – сказала Изотова, глядя на фотографии.

– «Нота», – отозвалась эхом старушка. Глаза у нее были пронзительно василькового цвета, а веки сморщенные, практически без ресниц. – Это был матрос с «Ноты». Он сказал нам, что никто более не выжил. Только он. А тело дядюшки выбросило на берег неподалеку, и он его похоронил. Этот человек сказал, что ночью, той ночью, был взрыв и все, кто был в каютах, погибли сразу же или утонули оглушенные.

Он нес вахту, и его выбросило за борт. Очень хороший человек. Его звали… – старушка задумалась и просветлела лицом, вспомнив совершенно бесполезное имя. – Арсений Петрович! Он принес нам нарисованную от руки карту с отметкой, где именно находится могила Викентия Павловича. Чтобы мы могли поставить там крест.

– Он ушел? – спросила Изотова, невольно зачарованная голосом соседки и ее рассказом.

– Кто?

– Матрос… Арсений Петрович…

– Я же сказала вам, девочка моя, зима была очень суровой. Он пришел к нам в дом уже с горячкой. Так что… Увы, он никуда не ушел.

– А вы ездили на дядюшкину могилу?

– Да, милочка, ездили, с моим покойным супругом. В двадцать девятом году, как я помню. Карта была точной, мы нашли бухту – туда можно было спуститься по такой крутой, козьей тропе, но мы не рискнули. Очень уж высоко. Попросили рыбаков и нас привезли морем. Все на месте, как рассказывал Арсений Петрович. И черная скала на входе, и стена из валунов, но могилу мы так и не нашли. Столько лет прошло. Супруг беседовал с рыбаками, и они рассказали, что в тех местах бывают шторма, которые за неделю меняют весь берег – оползни, камнепады. Целые горы падают в море! Немудрено, что могила не отыскалась.

– София Николаевна, – Ленка называла соседку уважительно, без всяких фамильярных «тетя Софа» и прочих невоспитанностей. – А вы не сможете дать Олегу какие-нибудь документы во временное пользование? Снять копии для диссертации. Он обязательно напишет раздел об экспедиции вашего дядюшки!

– Конечно, милая, – пропела старушка своим девичьим голоском. – Почему не дам? Дам обязательно! А сейчас, милая девочка, поправьте мне, пожалуйста, подушки…

– Так что карта у нас есть, – продолжил за Изотовой Олег. – И бухта на ней отмечена.

– Ночь, – сказал Губатый. – Только что рвануло так, что этот самый матрос летел с юта, как буревестник. Ты когда-нибудь плавал в море ночью, Олег? Если есть полная луна, то берег еще кое-как видно. А если нет? Не видно ничего! И куда плыть – тоже не видно. Может быть, этот матрос выполз на берег в пяти милях от того места, где затонул пакетбот? А, может быть, в двух шагах? А если корму отнесло, и она ушла на глубину, куда с аквалангом не сунешься? А если обломки растащило течениями и штормами?

А если твой сейф зашвырнуло взрывом на кабельтов? Знаете, друзья, за сезон я зарабатываю немало «зелени», катая приезжих по морю и организуя им рыбалки. Погружения тоже приносят копеечку. Сейчас сезон. У меня нет ни времени, ни желания заниматься детскими играми. Я понял, что у вас, ну, просто стопроцентное дело…

Тут он улыбнулся довольно противно.

– Приезжайте осенью. В октябре, например. Поговорим.

– Осенью начнутся шторма, – возразила Ленка. – Ты что «грузишь», забыл, что мы тоже здесь выросли? Перестань, Пима! Такой шанс бывает раз в жизни!

– Ну, ну… – сказал Леха. – Что это вы мне за шанс предлагаете?

– Пять процентов! – быстро проговорил Ельцов.

– Щедро, нечего сказать… – Пименов встал, хрустнул суставами. – Так, давайте-ка, по быстрому, выметайтесь! У меня через час группа на экскурсию в Джанхот[2]…

– Десять! – вмешалась Изотова.

– Давайте, давайте, голубки… По родительским гнездышкам! Вон, через пирс Арчибальд стоит, дуйте к нему. Или к Остапу на «Пегас». Порт большой, с кем поговорить найдете! Или вечерком в ресторацию на морвокзал приходите, там Гриня крутится… Помнишь Гриню, Олежка? Ему предложите, и его братве… Процентов за десять в вашу сторону.

– Ты же знаешь, почему мы пришли к тебе? – спросила Изотова своим «подкожным» голосом.

– Я-то знаю. А вот вы – знаете?

– Мы же старые друзья… – неубедительно проговорил Ельцов.

– Друзья? – переспросил Губатый ухмыляясь, как Анжела Дэвис[3] в молодые годы. – Ну, да… С Ленкой – это да. Можно сказать, друзья. Только причем здесь это? Давайте так – борщ отдельно, мухи отдельно. То, что вы предлагаете – бизнес. Стремный, гнилой, бредовый, но бизнес. И все сопли, слюни и поллюции с фелляциями тут побоку. Вы мне предлагаете устроить цирк в разгар сезона. Бросить нахер работу, которая меня кормит, и играть с вами в казаков-разбойников. За это мне с барского плеча предлагается аж пять процентов. Так вот, я вам отвечаю – нет. Хотите – бесплатно на лодке покатаю, в память о… – он посмотрел на Ленку и вспомнил, как ее пятки, гладкие и твердые, скользили по его спине, и блестели под светом неверной южной луны белки закатывающихся глаз, – дружбе. На рыбалку свожу. Посмотрим красоты побережья…

– Зае…л! – сказала Изотова. Ленка всегда была острой на язык, но сейчас матерные слова слетали с ее уст настолько естественно, что Леха даже удивился. – Кончай выпендриваться, Пименов. Ты прекрасно знаешь, что сунься мы куда-нибудь и все, пиз…ц, приехали. Если там, на дне, и есть что-то, то нам его не видать, как своих ушей. Выпотрошат, как курицу и бросят в овраги за Цемдолиной[4].

– Это сейчас не модно, – Губатый достал из рундука кожаный кисет с контрабандным табаком и короткую пенковую «носогрейку». – Народ теперь правильные фильмы смотрит. Делают так… Берется тазик, в него ставится воспитуемый, потом на ноги воспитуемого, в этот самый тазик, льется жидкий цемент. Цемент застывает. Обычно, к этому времени воспитуемый уже полностью осознает, что и кому надо рассказать. Если же нет, или в рассказе нет необходимости, человек с тазиком становится скульптурной композицией на дне бухты. Или на рейде. В общем, куда довезут…

– Пугаешь, Пима? – Ленка осклабилась. В ней определенно было что-то от дикой кошки: припавшей к земле, оскаленной, с прижатыми к голове ушами.

В этот момент Губатый четко определил, у кого из этой парочки больше яйца. Конечно, фигурально… Уж он-то совершенно четко знал, что у Ленки там никаких яиц нет.

– Да чего вас пугать? – произнес он безразлично, раскуривая «носогрейку». – Хотите, как-нибудь покажу? Впечатляет… Особенно в первый раз.

– Сколько ты хочешь? – спросил Ельцов.

Изотова опять спрятала коготки, и глядела на Леху со знакомыми с юности «чертиками» в черных глазах.

– Ровную долю. Треть. – выдохнул Леха вместе с дымом.

– Хороший аппетит, – заметила Ленка с ухмылочкой.

– Не жалуюсь, – согласился Пименов. – Море, свежий воздух, знаешь, постоянно хочется кушать.

– Давай – двадцать! – предложил Олег. – Ты представляешь себе, сколько это денег?

– Много, наверное, – отрезал Губатый. – Треть.

– Двадцать пять! – выпалил Ельцов. – Совесть имей!

– Треть! – твердо сказал Леха, глядя на Изотову сквозь повисший в каюте дымок. – Или дуйте к Арчибальду. Поторгуетесь.

– Ты так и хочешь нас трахнуть! – произнес Ельцов жалобно.

– Не обобщай, – возразил Пименов. – Ты меня не привлекаешь…

Ленка опять улыбнулась.

Губы у нее были пухлые, красивые и яркие даже без помады. Розовый острый язычок вынырнул изо рта и прошелся по кругу, увлажнив кожу до блеска.

И Пименов вспомнил…

– Вот, черт! – подумал он, напрягаясь. – Это просто наваждение какое-то! А, ну – лежать!

– Ладно, – сказал Ельцов. – По рукам. Треть. Жлобина ты, Пименов!

– Если там что-то и есть, – сказал Губатый, вытягивая ноги. – То без меня вам его не взять.

Солнце уже висело высоко над Семью Ветрами[5], и в кают-компании становилось жарковато – он сбросил со ступней парусиновые туфли на пробковой подошве, и с наслаждением пошевелил под столом голыми пальцами. Доски пола были гладкими и прохладными.

– А если там ничего нет, то считайте, что вы перегадили мне сезон. А здесь, в провинции, мы живем от сезона до сезона.

– Если найдем сейф – купишь себе остров! – Олег налил в рюмки водку и ухватил с тарелки четвертинку разрезанного яблока.

– Нахера мне остров? – спросил Пименов с искренним удивлением. – Лучше уж метр государственной границы. И я через год буду самым богатым человеком Краснодарского края.

– Столько отборного жемчуга! Двадцать пять карат! Неужели у тебя совсем нет воображения? – спросила Изотова. – Ты и так будешь самым богатым человеком Краснодарского края. Никто и предположить не может, сколько сейчас стоит этот жемчуг.

– Знаешь, Лена, – сказал Губатый, не отводя от нее взгляда. – Меня жизнь научила, что, даже будучи королем, надо вечерами еще и подшивать… Ничего вечного не бывает, даже богатства. Ладно. Вы по домам?

– Мама в Джубге[6], – Ленка пожала плечами. – Папа, скорее всего, пьет с друзьями на даче. В прошлом году я у них неделю гостила, так в городе и не была… Все не до того! Сад, огород… Одним словом – пенсионеры!

– А мои в Краснодаре уже четвертый год, – сообщил Ельцов. – Отца перевели.

Губатый огляделся.

– У меня в каюте четыре койки. Тесновато. Но можете оставаться, если есть желание. Ночи теплые. Я могу лечь на палубе. Напишите список того, что нам может понадобиться. Все, что надо для погружений, у меня есть. Вот моя мобилка.

Пименов написал номер карандашом на краю свернутой в четверо газеты и встал.

– Пойду, предам клиентов в руки конкурирующих фирм.

Он заметил, что Ельцов с удивлением смотрит на книжную полку.

– Что не так? – спросил он.

– Столько книг, – сказал Олег недоуменно и перевел взгляд на Губатого. – Ты много читаешь?

– Нет. Я на них смотрю.

– Я не помню, чтобы ты когда-нибудь читал, – протянула Изотова задумчиво.

– Ты много чего не помнишь, – подтвердил Губатый, натягивая на ноги туфли. – Время идет. Люди меняются. Так. В рубку не лазить. Ничего непонятного не трогать. Скоро буду. Располагайтесь.

На выходе из бухты «Тайну» начало ощутимо покачивать.

Ельцов побледнел, а когда они легли на курс, и качка стала бортовой – то и вовсе позеленел и повис на леерах тряпочкой. Ленка же, наоборот, ожила и порозовела от свежего южного ветра, несущего мелкую водяную пыль и с наслаждением подставляла лицо солнцу. «Тайна» шла в десяти кабельтовых от берега, смешно переваливаясь на низкой волне кургузой широкой кормой, обвешанной старыми покрышками, и ровно держа скорость около восьми узлов.

На исходе первых двадцати минут того, что крайне условно можно было назвать плаванием в открытом море, Ельцова стошнило за борт, и Губатый понял, что моряка из Олега уже не получится. Получится одна большая проблема. Такие вот «морские волки», помирающие от легкой качки, как только «Тайна» отдавала швартовы, попадались довольно часто – пару раз в декаду, как минимум. Но одно дело прогулка на несколько часов, а совершенно другое дело – выход в море на несколько недель.

Изотова стояла у самой рубки, возле открытого окна, и Пименов негромко, сказал перекрывая стук дизеля:

– Ты б его с палубы забрала. Пусть ляжет. Нам еще долго телепаться.

– Кузя! – позвала Ленка, не открывая глаз. Она так и стояла, подставив лицо под влажный и теплый воздушный поток – с закрытыми глазами, чуть отведя плечи назад, словно собиралась шагнуть вперед или взлететь, взмахивая руками, как крыльями. – Кузя! Тебе плохо?

Ельцов поднял к ним землистое лицо, на котором было написано неподдельное страдание, и опять вырвал, мучительно вздрагивая спиной.

– Пусть проблюется, – сказала Изотова ровным голосом. – Лучше здесь, чем в каюте. Мне потом что – в этом всем спать?

– Дело твое. Он хоть плавать умеет?

– Кончай, Пима… А то ты не помнишь? Вместе же на пляж бегали. Умеет, конечно. Упадет – выловим, не потонет. А в каюте пачкать – обломится.

– А почему Кузя?

Она улыбнулась.

– В честь кота. Был у меня кот Кузя. Страшно лизаться любил. Ну, просто везде… Даже рассказать неудобно. И этот такой же – мистер Поцелуйкин. Вот я и назвала его Кузей. А что? Не подходит?

– Ну, – протянул Губатый с серьезной интонацией, – настолько близко я его не знаю…

На это раз Ленка открыла один глаз и оценивающе глянула на Пименова, двинув аккуратно щипаной бровью.

– Ты смотри! Как мы ироничны! Знаешь, Леша, я, оказывается, тебя не знала совсем. И не таким представляла при встрече. Ты же был… – она подыскала слова – ну, маменькин сынок, никчема. Ты же никакой был. Просто богатенький Буратинка. Сынок своих родителей. Трахался, правда, хорошо, так, как мне нравилось…

– Да, ну?

– Что – да, ну? Ну, да… Стала бы я на тебя время тратить! Особенно в те годы! Хоть и маленький, а весь в корень ушел… И я тебе нравилась.

– Ты, положим, всем нравилась…

– Брось, Пима! Ты думаешь, я сегодня не усекла, как у тебя на меня стоит?

Губатый возражать не стал. Глупо бы было возражать. Тем более, что и сейчас факт, можно сказать, был налицо.

– Тогда я был – никакой, а сейчас? Сейчас – какой?

– Да, как тебе сказать… Я думала – ты проще.

– Как мыло…

– Как мыло? Тоже ничего… Знаешь, мать писала, что ты пьешь сильно, что учиться не поехал. Про аварию писала. В общем, я думала…

– Да я понимаю, что ты думала. Мне просто выжить захотелось. Когда ни мамы, ни папы рядом – оно как-то настраивает.

– Не всех, – коротко возразила Изотова.

– Не всех, – согласился Леха, наблюдая за тем, как бедолашного Ельцова выворачивает за борт в очередной раз. – Все. Можешь забирать своего Кузю. Пустой, как барабан. Каюту пачкать нечем будет.

Она шагнула вперед.

– Постой, – окликнул ее Губатый. – В каюте, в гальюне, аптечка на стенке. Там есть «аэрон». Дай ему таблетку. Пусть ложится. Потом свари мне кофе.

– Пожалуйста…

– Что?

– Ты не сказал мне «пожалуйста». Свари мне кофе, пожалуйста, Лена. Или – Лена, свари мне кофе, пожалуйста. На твой выбор. Но «пожалуйста» – обязательно.

– Ты решила меня проверить?

Она покачала головой.

– Нет. Что проверять? Мне и так все понятно. Если я тебя о чем-то попрошу, я тоже скажу «пожалуйста».

– Правила игры?

– Да, правила игры.

– Идет. Изотова, забери с палубы своего больного мужа, уложи его спать и, пожалуйста, свари для меня кофе!

– Договорились.

В каюту Ельцов шел сам, но опираясь на Ленкино плечо и шумно втягивая воздух через стиснутые зубы. На Губатого он поглядел жалобно, как искалеченная собака.

– Морская болезнь, – пояснил он. – С детства.

– Ну, если бы ты сказал, что что-то не то съел – я бы не поверил, – сказал Пименов. Ложись, ради Бога, нам еще до места плыть и плыть…

– Я потерплю, – пообещал Олег, спускаясь по узкому трапу в каюту.

– Куда ты денешься… – ответил Губатый.

Через пять минут Ленка взлетела по трапу, как птичка. Она даже переодеться успела – теперь на ней были легкие шорты, скорее похожие на велосипедные трусы и короткая облегающая майка. Вокруг бедер она повязала легкий, как газ, платок – парео.

Она принялась готовить кофе, напевая себе под нос, звякая посудой за спиной у Пименова. На «Тайне» камбуза не было. Рубка служила и кают-компанией, и камбузом – благо места хватало и для стола, за которым можно было поесть вчетвером, и для маленькой газовой плитки на две конфорки. Был тут и холодильник – правда, совсем небольшой, и рундук для продуктов, переложенных сухим льдом.

Пименов подумал, что мужик никогда бы сам не разобрался, обязательно спросил бы – где и что лежит. А Изотова справилась сама и, став рядом с ним у штурвала, молча сунула ему в руки кружку с кофе. И стояла она грамотно – цепко, чуть расставив крепкие, гладкие ноги, повторяя телом рисунок качки: вправо – влево, вправо – влево.

Он оглянулся. Мыс Дооб остался сзади, по левую руку, окончательно скрыв рассыпавшуюся по склонам Кабардинку[7].

В Цемесскую бухту с рейда заходил громадный танкер. Впереди него, связанные с гигантом канатами-паутинками, суетились два буксира.

Танкер гудел.

– Красиво, – сказала Изотова. – Боже мой, как здесь красиво. Я уже и забыла, как это здорово – дышать открытым морем. Ты счастливый человек, Леша.

Губатый усмехнулся в усы.

– Тебе-то что мешает? И, знаешь, здесь бывают не только солнечные дни. Все кажется другим, когда дует норд-ост.

Она щелкнула зажигалкой.

– Я устала от Питера. Я устала от работы. Я устала от безденежья. Я устала оттого, что ничего не меняется. Я устала от…

Она замолчала, но Пименову показалось, что он знает, что она хотела сказать.

– Хочешь перемен?

– Да.

– Я не хочу тебя огорчать, но эта затея на 99 и 9…

– Брось, Пима. Если есть хоть один шанс из ста – это уже офигительно! Если не попытаться его использовать, то никогда не узнаешь – был ли он, или тебе просто показалось.

Губатый ничего не ответил. Определенный смысл в ее словах был. Иногда, все-таки, стоит потратиться на лотерейный билет.

– Держаться надо – если есть за что держаться. А мне там держаться не за что… За свою «хрущобу»? За зарплату провизора? Ты, Леха, когда-нибудь себе колготки штопал?

– Я колготки не ношу, – резонно заметил Пименов.

Он отхлебнул из чашки.

Ну, вот, что называется – почти счастье. Открытое море, бегущее (тут легкое преувеличение!) по волнам судно, красивая женщина в вызывающем наряде, стоящая рядом. И жалующаяся на не сложившуюся жизнь.

Банально, но кофе она варит хороший.

– Иди ты в жопу, со своими шуточками! – прошипела Изотова со злостью. – Моду себе взял, подъе…ть! Блядей на Набережной подъе…й! Петросян хренов!

– А что, – осведомился Губатый, – я должен был разрыдаться? Не вижу причины. У каждого свои сложности. У тебя была своя дорога, у меня – своя. Или ты думаешь, что у меня после смерти отца все было – зашибись? Падать с высоты – ох, как больно, подружка. Бывшие друзья руки не подают. Те, кто пил да жрал за твой счет, в спину смеются. Тоже, знаешь ли, привыкнуть надо! Ты сюда приехала по надобности? Судьбу ломать? Так ломай, на здоровье! Не жалься. Молодая, здоровая, красивая, столичная! На одноклассниц сходи, посмотри. Я некоторых и не узнал, когда встретился. Старухи! Колготки она штопает…

– Ах, какие мы сильные! Какие мы крутые! Как мы собой гордимся! Лоханку эту на папины деньги купил? Да? Не на свои?

– У меня других не было. Но, поверь, за эти десять лет я ее отработал. Сторицей!

Они помолчали.

– Ладно, – сказала Ленка чуть погодя уже спокойным голосом. – Проехали, господин капитан. Извини, сорвалась. И за лоханку – извини. Хорошо? Ты мне лучше экскурсию проведи!

Пименов кивнул.

– Вот это что? – поинтересовалась Изотова, показывая пальцем. – Никогда не видела! Вот эти два телевизора?

– Это не телевизоры. То, что справа – эхолот. На нем виден рельеф дна, глубины и даже что под нами – камень или песок.

– И мы сможем так найти «Ноту»?

– Не думаю. Это не телекамера. Но найти место, где она предположительно лежит, будет чуть проще.

– А это?

– А это наша карта. GPS[8]. Слышала?

– Не-а. Вот это мы? – догадалась она и ткнула пальцем в экран, в черную точку, за которой тянулся линией длинный хвост.

– Да. А это наш путь из порта. А вот сюда – мы идем. Нас видят спутники.

– Ух, ты! А крупнее – можешь?

Пименов нажал на кнопку.

– И так все побережье? – спросила Изотова с явным восхищением.

– Так весь мир. Достаточно «закачать» карту из Интернета.

– По этой линии всегда можно вернуться домой?

– Точно.

– И ночью?

– И ночью.

Она склонилась так, чтобы касаться его грудью. Намеренно. Губатый в этом не сомневался.

– Просто идти по линии, назад?

– Да.

– Как по хлебным крошкам?

– Даже проще.

Пименов переложил штурвал на несколько румбов правее, чтобы обойти скальную гряду, тянувшуюся перпендикулярно берегу. Там, где она подходила вплотную к поверхности, образуя банку площадью несколько сот квадратных метров, на воде вскипали буруны. «Тайна» качнулась на волне, и пошла резать ее в три четверти, сменив гладкую боковую раскачку на довольно-таки резвый аллюр. Снизу, из каюты, перекрывая бормотание дизеля и ветер, раздался протяжный мучительный стон.

– Он таки испоганит мне каюту, – обреченно сказала Изотова.

– Не думаю, – утешил ее Губатый. – Но проблем будет полно. Палатка у меня есть, можно и на берегу ночевать, но это лишняя головная боль. На судне удобнее, конечно. В тех местах скалы подходят вплотную к воде. Оползни частые – там берег высокий. Если штормит – на берегу не останешься. Не то, что палатку, валуны смывает. На Неделю Любви, к морю и не подойти было…

При словах о Неделе Любви Ленка посмотрела на Пименова так, как смотрит на мышку кошка – с тем же чувством превосходства и вседозволенности.

Неделей Любви здесь называли первые семь дней августа. В эти дни здесь почти всегда лили проливные дожди, сильно смахивающие на тропические ливни. С гор несло коричнево-желтую грязь, вскипали селевой жижей горные речушки, и море било о скалы гигантскими волнами. Ни купаться, ни загорать в такую погоду отдыхающие, конечно, не могли. Оставалось одно занятие…

Именно в эту неделю много лет назад Пименов и Изотова познакомились поближе.

– Ты помнишь? – сказала она многозначительно.

– Помню, – откликнулся он. – Но что это меняет? Я не это имел в виду, Лена. Я просто сказал о том, что твой супружник будут мучаться ровно столько, сколько мы будем в море. И не факт, что лагерь можно будет разбить на берегу. Он уже «никакой», а нас еще и не болтало по-настоящему. Конечно, посмотрим по глубинам, но кажется мне, что стать на якорь в самой бухте у нас может и не получиться.

– Это его проблема.

– Это будет наша проблема. Нас только трое.

– Ну и что?

– Ничего, – усмехнулся Губатый. – Если бы мы ехали на пикник… Ты с аквалангом ныряла?

– Не-а… – протянула Изотова, закуривая очередную сигарету. Какую уже за сегодня? Десятую, двадцатую? – Но я быстро учусь. Покажешь.

– А он?

– Не смеши. Он и нырять? Разве, что в ванной.

– Значит, реально искать «Ноту» смогу я один. И это не радует. Если работать на глубинах до пятнадцати, вы через день худо-бедно сможете, правда, под моим наблюдением, то глубже – уже нет. А если нырять придется глубже сорока, тогда нужен настоящий водолазный костюм и люди на лебедке и компрессоре. Знаешь, Изотова?…

– Что, Пима?

– Это даже не авантюра. Это полное говно.

– Если бы все было легко, то мы не были бы первыми.

– А мы первые? – спросил Губатый. – Откуда это известно? Прошло почти девяносто лет. Ты думаешь, никто не видел этих бумажек в архивах? Ладно, пусть даже так! Вам сказочно повезло! Совпадение – ты находишь бабульку, Олег – документы. Все отлично! Вы вдвоем находите идиота, то есть меня! Но… Есть одно «но»! Какие у нас шторма тебе рассказывать не надо. Мы еще детьми купались на Шесхарисе[9] рядом с «Барбариной»[10]. Ее вышвырнуло на берег, как хворостинку! И это в бухте. А там, куда мы плывем – открытое море. Если корму занесло чуть ближе к берегу, и она легла метрах на десяти – ее разбило тем же летом и искать там нечего. Если она легла чуть глубже, там, где отметка метров пятьдесят, нужно специальное оборудование. Без него мы ничего не найдем, хоть год будем нырять рядом.

Она отошла и села на край стола, болтая ногой.

– И ты бы не попробовал? Узнал бы то, что я – и не попробовал? Что мы теряем?

– Ну, предположим, в этой истории я теряю…

– Что?

– Время, Изотова. Время и деньги.

Ленка соскочила со стола и подошла к нему вплотную. Он ощутил ее дыхание у себя на шее, потом оно коснулось уха.

– А если я сделаю так, что ты ничего не потеряешь? – сказала она вкрадчиво.

Они были почти одного роста. Изотова разве что чуть-чуть ниже и ее груди коснулись его лопаток, а прохладный живот – спины. Руки ее, мускулистые, с коротко обрезанными ногтями, скользнули под его рубашку, одетую навыпуск и прошлись под поясом холщевых шорт.

– Изотова, – сказал Губатый. – Остынь. Я не хочу неприятностей.

– Я не предлагаю тебе неприятностей. Наоборот, я предлагаю тебе приятности.

– Мне неудобно тебе напоминать, но… Ты помнишь, кто сейчас лежит в каюте?

– Плевать.

– Есть у меня принцип… – Пименов сам удивился, как сдавленно прозвучал его голос. Словно кто-то ухватил его рукой за горло. – Принцип простой: никогда не смешивать работу и удовольствие.

– Да? – спросила Ленка, изобразив голосом невинность и удивление. – И получается?

Ее рука скользнула за пояс шортов и натолкнулась…

А на что, собственно, она еще могла натолкнуться?

– Ого! – произнесла Изотова и гортанно хохотнула. – Не смешивать, говоришь? Ну, ну…

Она отстранилась от Пименова, и стала справа от него, рассматривая с иронией и интересом.

– Знаешь, никогда никого не упрашивала! И теперь не буду… Посмотрим, какой ты Сухов! Сколько лет прошло, Пима, а ты все еще на меня стойку делаешь… Может быть, ты и забыл, а вот он – нет. И ему плевать на то, что и с чем ты не смешиваешь…

Губатый молчал. Спорить было глупо. А делать надо было минутой раньше. Теперь уже ситуация требовала держать марку.

«Дурак, – подумал он про себя. – Конченый дурак! Ты никому ничего не должен. В конце концов, ты хозяин судна, и только от тебя сейчас зависит успех дела. Можешь считать ее входящей в плату за участие».

Он переложил руль влево. «Тайна» неторопливо стала бортом к пологой волне, и ритм качки опять сменился. В ответ из кубрика раздался болезненный стон.

– Ладно, – сказала Изотова не скрывая издевки. – Он страдает. Ты рули. Я пойду на нос, позагораю. Все будут при деле.

Она живо спустилась в каюту, оттуда раздался голос Ельцова, больше похожий на плач. Потом она что-то ему ответила и почти сразу появилась в рубке, с полотенцем под мышкой и в солнцезащитных очках.

Одарив Губатого обворожительной усмешкой, она проскользнула по борту на бак и, расстелив полотенце поверх брезента, которым была затянута крышка люка, сбросила с себя и майку, и парео и трусики.

Вот черт! – сказал про себя Пименов. – Черт, черт, черт!!!

Она, конечно, изменилась за эти годы. Он помнил ее совсем молодой девушкой, теперь перед ним была женщина. И, надо сказать, красивая женщина. Совершенно без комплексов. Только белая, как молоко.

Оставшись в одних очках, она сложила одежду рядом с полотенцем, подошла к рубке и, приложив палец к губам, поманила Леху пальцем, а когда он, словно загипнотизированный, подался вперед, сказала тихонько на ухо:

– Подумай, Пима! – и подмигнула.

– Интересно, насколько меня хватит? – спросил себя Пименов, наблюдая, как в двух шагах от него и в полутора метрах от своего страдающего морской болезнью мужа, Изотова тщательно растирает себя кремом от загара. Процесс был увлекательным, Ленка сумела превратить эту процедуру в подобие стрип-шоу. Закончив растирание, она помахала Губатому рукой и улеглась на полотенце, подставив солнцу пышные ягодицы.

«Похоже, что не надолго, – решил Леха. – Ох, ненадолго».

В кубрике жалобно, как ночная птица, застонал Ельцов.

Пименов заставил себя посмотреть на приборы. До бухты оставалось чуть менее двадцати пяти морских миль.

– Смотри, – сказал Ельцов, указывая пальцем на скалу, образующую природный волнорез. – Совершенно черная скала слева.

– Если это она, – возразил Губатый, рассматривая берег в бинокль.

Он не хотел пока соглашаться с Олегом, скорее всего, просто из вредности. Скала, огораживающая бухту с северо-востока, была, конечно же, та самая, что присутствовала в описании бабульки. Маленькая Медведь-гора, только медведь на этот раз был черный, как смоль. Какие у нас там медведи черные? Гризли? Или гималайские? Голову этот мишка, как и положено, опустил в воду, метрах в ста шестидесяти от берега. Если судить по цвету воды – возле самой скалы было глубоко. А дальше – дальше была неизвестность. Похоже, что в самой бухте судоходство было невозможно – сплошные камни, замшелые, как тысячелетние черепахи, рядом – провалы заполненные синей, как индиго, водой, тут же желтоватая россыпь галечной мели.

– Это она, – проговорил Ельцов с убеждением. – Тут весь берег рыжий – сланцевые породы, глина, гранитные вкрапления. А эта скала – черная. И здоровая.

Он был бледен, как дизентерийный больной. И, хотя он умылся, пахло от него кисло – потом и старой блевотиной.

Солнце клонилось к закату. Воздух был прозрачен, и силуэты сосен, покрывавших вершину обрыва, и тех, что росли на самом обрыве казались нарисованными кистью художника, тонкими четкими мазками: темно-коричневым и зеленым по светло-коричневому и голубому.

Пименов хмыкнул.

– Может быть, может быть…

– Страрушенция говорила, – вступила Изотова, уже одетая в свои велосипедные трусы и майку, – что на вершине обрыва была расщелина, в которой начиналась тропа. Очень крутая…

– И было это в 29-ом году, – продолжил Губатый, не отрывая бинокль от глаз. – Какая тропа, Лена? Что от нее осталось за столько лет?

– Расщелина осталась, умник! – огрызнулась Изотова. – Понятно, что тропы нет. Она и тогда была условно проходимая. А разлом в кромке обрыва исчезнуть не должен!

Разлом действительно был, практически над мини-медведем.

В этом месте скала раскололась, часть грунта, вместе с несколькими деревьями, рухнула в образовавшуюся щель – разлом густо зарос кустарником. В цейсовскую оптику было хорошо видно оранжевую россыпь недозревшего шиповника и черные пятнышки спелой ежевики.

Третья примета – огромный валун, похожий на половинку гигантского глобуса, был не виден, но там, где он по идее, должен был быть, громоздился оползень, напрочь перегородивший пляж. Из огромной буро-желтой кучи земли и камня, словно сломанные спички, торчали вековые сосны.

Как бы не хотелось Пименову противоречить и дальше, но казаться смешным в глазах Ленки и Ельцова не хотелось совсем.

– Да, это здесь… – сказал он. – Проверь лодку, Лена. Надо промерять глубину вдоль скалы. Ты как, Олег? Пойдешь со мной?

– Да, – с готовностью откликнулся Ельцов. – Конечно, Леша…

– Оставайся на «Тайне», – отрезала Изотова недовольным тоном. – Толку от тебя…

– А какая разница? – спросил Олег с вполне понятной тоской в голосе. – Тут болтает, там качает…

Ветер действительно начал ощутимо задувать со стороны моря, поменяв направление несколько раньше обычного. И хотя прогноз на неделю был нормальный, Пименов, насмотревшийся, как при вполне нормальных прогнозах, штормовое море, внезапно разыгравшись, вышвыривает на берег огромные сухогрузы, напрягся. Но барометр – старинный, голландский, присланный в подарок матерью – показывал «ясно» и падать пока не собирался.

«Тайна» стояла на якоре на глубине в двадцать пять саженей, в четырех кабельтовых от берега, недалеко от обширной банки, перекрывавшей вход в бухту с правой стороны. Место на случай шквала было не так, чтобы очень, по идее, надо было бы стать подальше, но Пименов не торопился с выбором. Очень уж хотелось отыскать проход вдоль мини-медведя, прикрывающего бухту с самой опасной стороны. Идеальное было бы местечко для стоянки.

– Давайте-ка, спустим лодку на воду, – предложил он. – Я промеряю глубины и, если осадка позволит – станем на спокойной воде. И с моря нас видно не будет.

Надувной четырех с половиной метровый «Адвенчер» с подвесным «Маринером» на пятнадцать сил, висел на кран-балке по правому борту. Спустить его на воду было делом нескольких минут.

Губатый спрыгнул в лодку, подстыковал к кронштейну экран переносного эхолота, проверил бак и запустил мотор. «Маринер» заработал ровно, наполнив воздух равномерным гудением – словно рядом появился дантист с бормашиной.

– Ну, кто со мной? – спросил Пименов, ухватившись. – Давайте, голубки, решайте…

Изотова перемахнула через леер, как заправский мариман[11], ловко сохранила равновесие но, Леха мог поклясться, намеренно тут же его потеряла, вынудив Губатого подхватить ее подмышки, чтобы она не упала за борт.

Контакт получился плотный, что называется – по всей площади. Изотова ехидненько улыбнулась и аккуратно высвободилась из крепких объятий.

– Спасибо, – сказала она голосом пай-девочки. – Мне куда?

– Садись вперед, – буркнул недовольно Пименов, устраиваясь возле румпеля. – Берешь блокнот и пишешь, что я тебе говорю.

– Уже начинать?

– Не умничай. Запишешь не афоризмы, а результаты промеров. Олег, отвяжи швартовый.

– Понял! – отозвался Ельцов. – Есть, отвязал! Лови веревку, Пима!

– Это называется – конец! – сообщила Изотова, откровенно веселясь. – И надо говорить: лови конец! Или – держи конец! Звучит забавно! Эй, Пима, держи конец!

Прочный капроновый тросик упал в лодку.

Пименов включил передачу, мотор перешел на басовое звучание, и «Адвенчер», пританцовывая на волнах, отвалил от борта «Тайны».

– Класс! – сказала Изотова, оглядываясь по сторонам. – Море, ветер и солнце! Как мне вас не хватало!

За день лежания на солнце (с небольшим перерывом на легкий перекус), она, благодаря крему, не обуглилась, а лишь слегка подрумянилась, как булочка на противне у хорошей хозяйки. Кожа на плечах хоть и подгорела, но не приобрела нездоровый красноватый оттенок, лицо словно разгладилось и на щеках стал виден нежный золотистый пушок, совсем как на кожице созревшего персика.

Лодка летела по воде, иногда подпрыгивая настолько высоко, что винт мотора какие-то доли секунды рассекал воздух. Ельцов, стоя у борта «Тайны», помахал им рукой и тут же судорожно ухватился за леера – бот чуть-чуть качнуло. Ленка же, сидящая на носу надувной лодчонки, скачущей в облаке брызг, словно резиновый мячик, напротив, была весела и вела себя так, будто всю жизнь провела на корабле, а не прожила последние десять лет у другого моря – мелкого, неторопливого, холодного.

Они подошли вплотную к скале. «Мини-медведь», брюхо которого поросло густыми, как настоящая медвежья шерсть, водорослями и мелкими ракушками, нависал над ними черным, высоким боком. Проход между банкой и скалой был узковат, метров пятнадцать на глаз, но дальше мель резко забирала вправо, открывая синюю глубокую воду.

– Был такой фильм, – внезапно произнесла Изотова, когда Губатый сбавил скорость и мотор перешел с рева на воркование, – «Искатели приключений». Помнишь, Леша? Там еще Делон играет, молоденький совсем… Они там бриллианты в Африке ищут, в море… Девка такая там, длинноволосая, художница…

– Помню.

– Я от него всегда балдела, раз двадцать смотрела в «Клубе Моряков». Пленка старая, царапанная, клееная-переклеенная… Я все время плакала, когда ее убивали. Рыдала, как дура. Она такая красивая, а они вдвоем несут ее на руках – мужчины, которые ее любили, и потом хоронят в море. И когда они отпускали скафандр, и он тонул под красивую мелодию – веришь – я ей завидовала.

Ленка вдруг громко расхохоталась, запрокидывая голову на длинной тонкой шее.

– Представляешь – я этой мертвой дуре завидовала! Ее застрелили походя, бессмысленно, и утопили тело в вонючем резиновом гондоне со стеклышками, а я, вместо того, чтобы завидовать тем, кто взял куш и остался в живых, завидовала курице, которая весь фильм не могла выбрать между двумя мужиками и, в результате, спала в одиночестве! Не-ве-ро-ят-но!

– Ты изменилась, – произнес он.

Глядя на нее, он испытывал странное чувство – влечение и брезгливость одновременно. Проблема заключалось в том, что влечение было гораздо сильнее и существовало вне зависимости от его мыслей и того, что она говорила. А брезгливость постоянно нуждалась в подпитке, словно пересыхающий источник.

– О, да… Я изменилась. Ты даже не представляешь себе, как сильно я изменилась, – сказала она. – И ты изменился. Все изменилось. И в Клубе Моряков уже нет кинотеатра. А история осталась.

– Точно, – ответил Губатый. – История осталась. Я недавно смотрел по кабелю. И ты знаешь – с удовольствием. Хорошая история, про любовь, про дружбу, про чувство долга, про самопожертвование. И еще – про судьбу. Мы с тобой, случаем, не о разных фильмах говорим?

– Каждому – свое, – отрезала она. – Проехали.

– Тогда – записывай.

Он нажал кнопку на портативном GPS, ставя первую метку – хлебную крошку, как сказала Изотова.

– Номер один, – он скосил глаза на экран эхолота. – Пять и восемь метра.

Лодка медленно скользила вдоль скалы.

– Номер два. Шесть и три метра.

По направлению к берегу дно вначале опускалось до отметки в десять и три десятых метра, потом резко шло вверх и выходило на ровное, как стол, плато, усыпанное валунами и осколками скал вплоть до узкой береговой линии.

Галька, покрывавшая весь берег равномерным, разглаженным волнами, слоем была достаточно мелкая и самого среза, там, где вода лизала пляж, превращалась в подобие каменной перловой каши, не по вкусу, естественно, а по размерам.

Пименов втащил «Адвенчер» на сушу до половины длины. Изотова выскочила из лодки до того, как он успел подать ей руку, и стоя в воде по колено, с удовольствием ополоснула лицо кристально чистой влагой.

– Ну? – сказала она. – Что будем делать? Искать могилу? Петь песни? Купаться? Или потанцуем?

– Оглядимся.

Скалы с моря не казались настолько высокими. Теперь же, когда они стояли у самого основания уходящей вертикально вверх скалы, стало понятно, что никакой тропы здесь и близко нет. А, может быть, и не было уже и в 29-ом. Стена, нависающая над ними, явно имела отрицательный угол наклона и была покрыта трещинами, глубоко врезающимися вглубь породы. Теперь стало понятно отчего случился оползень, скрывший под собой пляж на противоположном конце бухты, и относительная закрытость и недоступность бухты для туристов, которых развелось в округе великое множество. Для того, чтобы спуститься сюда с пятидесятиметровой высоты, нужно было иметь, как минимум специальное снаряжение. Благодаря этой особенности рельефа на скалах не было надписей типа «Киса и Ося были здесь» или «Вася Краснодар 98». От бухты веяло безлюдьем. Это было настолько неожиданно, что даже пугало.

Берег осыпался, а потом – море размывало обрушившиеся куски, перемалывало их своими огромными челюстями, обсасывало влажным, хлюпающим ртом. Древесные стволы, упавшие вниз, оно дробило о скалы и выплевывало на берег кусками. Под белым южным солнцем они медленно превращались в сухой плавник, похожий на белесые кости вымерших животных.

А еще – море отрыгивало на берег мусор, который бросали в него люди. И здесь его было предостаточно, хотя, конечно, поменьше, чем в населенных местах. Разбитые о камни осколки стекла превращались в зеленые округлые «галечки», с матовой шершавой поверхностью, раскисала в кашицу порванная в клочья бумага, а вот пластиковые бутылки и обрывки полиэтиленовых пакетов никуда не девались и лежали у кромки воды, словно пена. Здесь, на удалении от людных мест – даже в ясную ночь Дообский маяк казался отсюда одной из звезд на небе – эти испражнения человеческой цивилизации выглядели особенно противоестественно.

Но на берегу не было видно ни следов от костров, ни других признаков того, что тут останавливались люди. И это было хорошо.

Пименов прошелся вдоль скалы, глядя вверх. Ни трещин, ни осыпей не было видно. Хотя, конечно, образоваться они могли мгновенно, и глазом не успеешь моргнуть. Берег был недостаточно широким, чтобы спрятаться от шторма – волны прибоя, перекатившиеся через банку, смыли бы стоянку и людей в море за считанные секунды. Ночевать на берегу было можно, то только при спокойной воде – шторм в три балла мог стать смертельной угрозой.

– Ну, как? – спросила Изотова. – Здесь будет жить наш Робинзон?

– Только если не будет ветра, – ответил Губатый. – Надо поставить «Тайну» вдоль скалы, там, где поглубже. Там и место тихое, и подхватить его, в случае чего, можно сразу.

– Классное местечко!

– Да уж…– протянул Пименов. – Местечко действительно неплохое. Пошли, посмотрим, что там, слева, ближе к оползню.

– Хочешь поискать валун? – Изотова смешно сощурилась, задвигала бровями, из-за чего очки на носу заерзали вверх и вниз. – Возле которого похоронили Чердынцева?

– Что-то сомнительно мне, – признался Пименов, – что мы валун найдем. Смотри, сколько земли съехало в море! Но ошибки быть не может, могила там. Это она – бухта, где утонула «Нота», если ваши бумажки не врут…

– А если наши бумажки не врут, что мы делаем дальше?

Они брели по берегу, направляясь к оползню по самой кромке прозрачной, как стекло воды.

– Дальше? Дальше я начну обследовать акваторию, – отозвался Губатый. – И учить вас нырять понемногу. Потому, что один я не справлюсь до скончания века. И еще – мы должны детально поработать с картой, с рисунком этого матроса, со свидетельскими показаниями. Привязаться к месту. Тут очень сложное дно и любая подробность, уточняющая точку крушения, будет нам в помощь.

– А что, если бумажки врут? – спросила она останавливаясь.

– Тогда… – Пименов пожал плечами. – Тогда я угроблю сезон, перезимую, а следующим летом снова буду возить отдыхающих рыбачить…

– И никогда сюда не вернешься?

Пименов улыбнулся и покачал головой.

– Под Балаклавой искали «Принца» – военный английский пароход с грузом золота, затонувший еще в середине ХIХ века. Искали не один год, и не один раз организовывали экспедиции. Контору целую – ЭПРОН – чекисты создали под эту лавочку. Все хотелось новым хозяевам старое золотишко найти. Подняли со дна моря разной всячины – на миллионы золотых рублей. У нас в Цемесской со дна потопшие корабли поднимали. И на Черном, и на Балтийском, и на Северном – везде шарили. Даже карты составляли – где и что лежит, да на каких глубинах. Я к тому рассказываю, Лена, что историй слышал массу, от серьезных людей слышал – не было на памяти тех, с кем я говорил, таких находок. Так что, как начали нырять в двадцатые под Севастополем, так и сейчас ныряют – сокровище ищут. Так оно было, я в том уверен и документов со свидетельскими показаниями в руках передержал – массу. Не глупее нас люди были, а экипированы гораздо лучше… Но «Принца» не отыскали, и золота не обнаружили.

– Это ты мне пуговицу ко лбу пришиваешь? Чтобы я губу не раскатывала?

– А, понимай, как знаешь… – отмахнулся Леха. – Изотова, скажу тебе честно, приедь ко мне Ельцов в одиночку – был бы напоен водкой до усирачки и выгнан нах… Вместе с идеей. Это занятие для тех, у кого другого дела нет.

– Значит, ты поехал из-за меня? – переспросила Изотова. – Лестно! Я горжусь тобой! И деньги тут не причем?

– Да не будет там денег, – буркнул Губатый мрачно. – И не из-за тебя я поехал…

– Неужели из-за Ельцова? – хохотнула она. – Пима, ты меня пугаешь!!!!

– Не будь дурой, – огрызнулся беззлобно Пименов. – Все проще. Лотерейный билет, как ты говоришь… Я его купил. Шанс, о котором потом будешь жалеть всю жизнь. Его надо брать, этот шанс, потому, что такое предлагают только несколько раз в жизни.

Они подошли к самому оползню: рыжая глина, пластинки слюды, сланец, ствол дерева… Сосны или, скорее, как определил Губатый, пихты со светлой, золотисто-коричневой корой, торчащий из завала. Еще валуны, осколки скал, ветки…

– Чаще всего, – сказала Изотова совершенно серьезно, – такой шанс дают только один раз. Или, вообще, не дают никогда. Я это знаю точно, на собственном опыте. Говно жрать – это сколько угодно – налетайте, дорогие, кушайте – хоть каждый день! А вот так, чтобы круто все переменить! Чтобы сразу на 180 – из грязи да в дамки – не доводилось. У меня это первый случай. У Кузи – тоже. Так что – будь что будет, но попробовать надо! Тут я тебя понимаю.

– Я сам себя не понимаю, – буркнул Пименов, рассматривая завал.

Если описанный матросом валун и был здесь, то убедиться в его наличии можно было при помощи пары экскаваторов и бульдозера. Такой техники в распоряжении Пименова не было. Значит, могиле отважного исследователя предстояло остаться погребенной под толщей камня и земли.

Оползень сошел давно – точно Губатый определить бы не смог, но то, что случилось это лет тридцать назад, а то и больше – можно было поручиться. Нижние слои слежались до полного окаменения, скальные обломки море заполировало до потери угловатости, а вот сверху грунт был сравнительно свежим, и дерево еще хранило золотистые оттенки жизни, не превратившись в солено-белый, грязный плавник.

Склон жил своей жизнью – проседал, обрушивался, рыдал камнепадами и ночевать здесь, особенно в этой части прибрежной полосы, было безрассудством.

– Ну и? – спросила Изотова. – Чего стоим? Чего ждем?

– У моря погоды. Стоянку сделаем на берегу, но с той стороны, – он махнул рукой в направлении, откуда они только что пришли. – Так даже удобнее. «Тайну» поставим в проходе, кормой к берегу, на случай ежели задует по-настоящему. Для твоего супружника и для тебя поставим палатку. Я останусь на судне.

– У меня нет морской болезни.

– Я заметил.

– Я не хочу спать в палатке. Терпеть не могу!

– Ну, мое дело предложить, – сказал Пименов, пожимая плечами. – Сами разберетесь. Что-то мне сомнительно, что Олег оставит тебя на борту, еще и со мной наедине. Он, кстати, знает о том, что мы с тобой спали?

Они пошли обратно, и Губатый считал про себя шаги – по десятку. Это было просто – держать ритм.

– Знает, – ответила Изотова. – Конечно. Он и тогда знал. Все порывался тебе в морду дать, да все не складывалось. То возможности не было, то настроения… То ты под руку не попадался. Ну, знаешь, как бывает?

Она приостановилась и, приставив ко лбу ладошку «козырьком», оглядела горизонт: со стороны Туапсе к Новороссийску шел контейнеровоз. Его силуэт был прорисован на фоне синего неба четко, как в старой игре «Морской бой» – когда-то в Клубе Моряков стоял такой автомат. За пятнадцать копеек можно было потопить десяток кораблей.

– Тогда он меня ревновал… – продолжила Ленка.

– А сейчас не ревнует?

– Как сказать… Ревнует, наверное. Только я об этом не знаю.

– Не говорит?

– Не-а. Не говорит. А говорил бы – я бы все равно не знала.

– Не понял?

– А что тут понимать? Да, плевать мне на это. Ревнует – не ревнует – его вопрос. Правды Ельцов все равно не говорит никогда. Не его стиль.

– Так даже? Между собой вы сами разберетесь. А вот наш договор?

Она рассмеялась.

– Ну, так за его выполнением будешь следить ты! Чего опасаться!? А ты, Пима? Ты всегда говоришь правду?

Пименов на мгновение задумался.

– Наверное – нет. А вот в основном – да. Когда у меня нет причин для того, чтобы врать.

– Ох, и заливаешь же! Как может у человека не быть причин для вранья? А своему налоговому инспектору?

Губатый вполне искренне удивился.

– А ему-то зачем? Я ему денег дал – и все. Дальше мы с ним против государства. Он сам все сделает – в его же интересах, чтобы я доился постоянно.

– А жене?

– Лена, – сказал Пименов с укоризной, – ты же знаешь, что у меня нет жены!

– Ладно, замяли…

– Замяли, так замяли… Я только одного не пойму – зачем ты об Олеге плохо говоришь? Он твой муж, в конце концов… Вы оба мои партнеры. А ты предупреждаешь, что Ельцову верить – себе дороже. Кто я тебе? Да, никто!

На глаз они прошли половину бухты – по счету тридцать пять десятков шагов.

– Никто, – подтвердила она. – Временный попутчик. Приятное воспоминание. Что тебе от моих разговоров? Ты же не замышляешь против него чего-нибудь плохого?

– Я? – переспросил Губатый удивленно. – Слушай, Изотова, это не пиратский роман. Это деловое предприятие, не более…

– Точно, – съехидничала Ленка. – Как это я раньше не догадалась! У нас же артель! «Китайский жемчуг» называется! Слушай, неужели ты изменился, Леша!? Да тот Пименов, которого я знала, уже бы трахнул меня там, в рубке, раза три, как минимум, и выкинул бы Кузю за борт, кормить рыбок. И при этом ни на минуту не угрызался бы муками совести!

– Ты меня ни с кем не путаешь?

– Я? Путаю? – она даже рассмеялась. – Люди не меняются, Пименов. Ты был циничный и жадный к жизни тип. Воспитание у тебя было такое. И я думаю, что таким же и остался, как бы ты не изображал из себя целку.

– Спорить не буду, – сказал Губатый. – Уж целкой меня назвать никак нельзя. Но выбрасывать кого-то за борт, чтобы переспать с тобой, вовсе необязательно. Хоть я и не пылаю нежными чувствами к Ельцову, это не значит, что я хочу его утопить. Давай не будем обострять отношения, Лена. Есть дело, его надо сделать. Прошлого не воротишь, да и что надо воротить, я, честно говоря, не пойму. Был ли мальчик, Изотова? А, может, никакого мальчика и не было?

– Ты о чем? – переспросила Изотова с недоумением. – Какой мальчик? У нас с тобой, что ли?

– Проехали, – улыбка у Губатого получилась кривоватая. – Конечно, Лена, у нас с тобой никакого мальчика не было.

– А… – протянула она. – Что-то я тебя, Пименов, не пойму. Ты, часом, головой не бился? Странное у нас с тобой положение получается. Ты на меня только глянешь – у тебя уже все, как минарет – небо подпирает. А как до дела – ты в кусты. Обет давал, что ли? Или своему счастью не веришь? Ну, дело, конечно, твое… А мне нравится, как ты на меня смотришь! Знаешь, как в молодости, когда нельзя, но хочется так, что зубы сводит… Спорим, что не выдержишь, а, Пима? Ну, не такой ты железный, как хочешь показать…

Губатый пожал плечами.

– Время покажет…

И время показало, что железобетонных людей нет. В особенности, когда тебя намеренно дразнят. На исходе недели Пименов, глядя на аппетитный зад Изотовой, возлегающей на люке, мысленно материл себя последними словами – и за то, что ввязался в это безнадежное, как теперь казалось, дело, и за то, что вовремя не поддался соблазну.

Отношения между Ельцовым и Ленкой были достаточно странными. В них не было ни нежности особой, ни заметной привязанности. Было, правда, некоторая чувственность, но назвать ее таковой язык не поворачивался.

Ельцов не смог спать на судне. Если днем, занимаясь работой, он еще как-то отвлекался от мучительных, выворачивающих желудок на изнанку, симптомов морской болезни, то ночью, уже страдал на полную катушку. Они даже ужинали на берегу – готовить приходилось на походной газовой горелке со сменными баллонами, а потом Губатый заводил мотор и отправлялся ночевать на «Тайну».

Над бухтой светила круглая, как сыр, луна. На воде лежала дорожка из мерцающего неверного света. Шуршали, набегая на берег, волны и горьковатый запах водорослей, напоминающий запах разгоряченного женского тела, вился над качающимся, словно колыбель, корабликом.

Слышимость ночью была такая, словно палатка стояла не в полусотне метров, а прямо на баке. Звуки любовных игрищ побронзовевшей от августовского жаркого солнца парочки, не давали Пименову уснуть далеко за полночь. Изотова и в молодости была шумной во время любви, а тут, наверняка зная, что Губатый может расслышать все, кроме тихого шепота, расстаралась вовсю. Плохо было то, что Леха был человеком не лишенным воображения и мог в деталях представить себе все происходящее в палатке, тем более что звуки давали об этом вполне достаточное представление.

Ленка исполняла такое, что струнный квартет умер бы от зависти. Ельцов был на подпевках, но именно его хриплые стоны заставляли Губатого грызть губы от ярости и задыхаться от распирающей его зависти. Иногда Ленка устраивала показательные купания в костюме русалки сразу после ночного концерта, и каждый божий день утром – она все хорошела, напитываясь солнечным светом и морской силой, а, может быть, это просто казалось, измученному желаниями Пименову. Во всяком случае, зябкая питерская бледность ушла с ее лица, тело стало кофейным от здорового загара. Брови и волосы выгорели, Ленка окрепла и подтянулась, и в ней более не угадывался анемичный столичный житель.

Ельцов тоже изменился в лучшую сторону, но к исходу дня Губатый с удовольствием, которому сам удивлялся, видел, что морская болезнь одолевает Олега с новой силой и выбеливает его щеки, покрывшиеся редковатой щетинкой.

Изотова училась погружаться с энтузиазмом новичка, быстро ухватывала приемы и тонкости водолазного мастерства и на третий день уже плавала на десятиметровой глубине совершенно свободно. Она любила море, и море любило ее – такие вещи Пименов чувствовал кожей. В противном случае он бы не дал ей такой свободы под водой. Сказывался опыт – через его руки прошло столько начинающих, что Губатый вполне мог доверять своей интуиции.

Ельцов подобного рвения не выказывал, но азы освоил быстро, и для работы на подхвате вполне годился, правда Пименов ощущал, что Олег погружений побаивается и, каждый раз входя в воду, заставляет себя выглядеть беззаботным. В его шутках чувствовалась некоторая натужность, попытка скрыть то, что ныряние удовольствия ему не доставляет.

За пять дней они обследовали совсем небольшой кусок дна.

Лоция не врала: рельеф здесь был сложным – перепады глубин, свалы, большое количество острых обломков скал, о которые порвать костюм было – раз плюнуть. А нырять без костюма было холодно и опасно. Те скудные сведения, которые они могли почерпнуть из имеющихся в наличии документов, не могли сузить район поиска. Составленная с помощью эхолота точная карта глубин тоже не обнадеживала. Было, по крайней мере, три перспективных участка, которые лежали на глубине более пятидесяти метров – фактически недоступные для них из-за отсутствия специального оборудования. На «Тайне» был скафандр для глубокого погружения, но удовольствие от спуска на дно в этой банке для консервов Пименов решил оставить на последний момент.

Скалы под водой были живописны чрезвычайно. Гряда, начинавшаяся сразу же за скалой, ограничивающей бухту слева, постепенно уходила вниз – туда, где солнечный свет мерк, и в сгущающейся тьме сновали серебристыми торпедами головастые кефали. Вода была прозрачной – здесь практически не попадался песок. Только камни громоздились друг на друга – огромные и маленькие, обросшие коричневато-зелеными водорослями и скользким морским мхом.

После провала дно опять поднималось, но уже в двух кабельтовых от береговой линии, и, если судить по свидетельствам выживших – трагедия произошла где-то здесь. «Нота» шла от мыса Дооб, погасив огни, и держалась берега – летние ночи в этих краях светлые, особенно в полнолуние, и шкипер не хотел стать легкой добычей.

Лоция тех лет, а Ельцов не поленился скопировать архивный экземпляр Адмиралтейства, была не столь подробной, как нынешняя, но достаточно достоверной. Глубины, в основном, соответствовали тем, что были нанесены на карту, берег же, что вполне естественно, за это время существенно изменился.

Склонившись над картой, Пименов старался представить себе, какой курс прокладывал капитан пакетбота в тот роковой вечер. Какой бы курс проложил он сам? По всему выходило, что капитану «Ноты» нужно было блюсти золотую середину – от берега не удаляться, чтобы сохранить относительную скрытность передвижения, но к берегу и не приближаться – налететь на каменную банку означало потерять корабль.

Сам бы он – Губатый прикинул размеры «Ноты», ее осадку – пошел бы так. Его рука прочертила возможную траекторию и замерла под недоуменными взглядами соратников. Но капитан был профессионал, мореплаватель, военный… А он, Леха Пименов – никто. Самоучка, купивший права на вождение судна через барыг, учивший правила навигации у себя на диване, в родительской квартире, а не в морской школе. Уж больно разные могут быть подходы!

Но логика должна быть одна – это Губатый понимал четко. Пусть и без специального образования, но зато с десятью годами опыта за спиной, он был готов поручиться, что шкипер вел судно так или почти так, как предполагалось.

– Вот тут, если описание не врет, и я правильно представил себе их курс в эту ночь.

Он очертил на карте неровный кружок.

– Только, чтобы все понимали – тут ошибка в половину сантиметра даст результат метров четыреста на натуре. Это большой кусок дна даже для настоящей исследовательской экспедиции, а уж для нас – так просто фантастика.

– Мы все это время искали не в том месте? – спросил Ельцов.

Выражение лица у него было, как у мальчугана, у которого злые дядьки отобрали совочек.

– Мы учились нырять, – терпеливо объяснил Пименов. – Не для сертификата, для себя. Чтобы не сдохнуть там, – Губатый резко тыкнул пальцем вниз, в днище. – А там сдохнуть – это как два пальца об асфальт! Я не об этом говорю, а о целесообразности всего проекта. Повторяю, для того, чтобы что-то найти, надо перелопатить такую территорию…

– Ты это уже говорил, – перебила его Изотова. – На сколько у нас хватит продуктов?

– Еще на неделю, если не ловить рыбу.

– А если ловить?

Пименов усмехнулся.

– Ну, тогда в зависимости от того, сколько поймаем. И когда вам от рыбы станет тошно.

– Не волнуйся, – сказал Ельцов. – За те бабки, что мы можем отхватить, я не только рыбу – водоросли жрать буду!

– Сухари, пищевые концентраты, соль, сахар, специи у нас есть. Воды еще в достатке, и в бухте есть источник. Чай, кофе, консервы… – перечислил Губатый. – Вот как у вас сигаретами – не знаю…

– Меньше будем курить, – отрезала Ленка. – Я за то, чтобы оставаться, без заходов в порт.

– Логично, – поддержал ее Пименов. – Пока нам везло с погодой, но в конце августа могут быть шторма.

Ельцов кивнул.

– Я тоже – за.

– Тогда решено, – произнес Пименов поднимаясь. – Олег, займись рыбалкой. Самодур в рундучке, на юте. Налови мелочи на уху. Мы с Леной отметим на GPS зону поиска и промеряем глубины. Потом я погружусь для пробы.

– Оставляете меня дежурным по камбузу? – сказал Ельцов дружелюбно. – Я, как рыбак – не очень…

– Ты и как аквалангист не очень, – съехидничала Изотова. – Так что давай – лови рыбу.

Прозвучало это грубовато, но вместо Изотовой, почему-то, неловкость почувствовал Губатый. Наверное, из-за свойственного всем мужикам чувства солидарности. Чувство это было только от сердца, а потому глупым. Достоин или недостоин брат по полу заступничества – в такие моменты почему-то не волновало.

– Ладно. Ты попробуй, потренируйся, всему можно научиться. А я вечером нырну, поохочусь. Завтра поставим снасть на катрана. А то осточертело консервы жрать, а мясо в морозилке – все-таки не свежая рыбка.

Ельцов кивнул и побрел к рундуку на корме за снастью. Выглядел он точь-в-точь, как ослик Иа – для полного соответствия не хватало только хвоста с бантиком и грустно свисающих ушей. Впрочем, все это легко можно было представить.

А Изотова, в облегающей футболке и своих излюбленных красных трусиках исчезающего размера, уже волокла к лодке заправленные баллоны с воздухом. Мышцы под гладкой кожей кофейного цвета вздувались и перекатывались, выступивший пот придавал телу легкий блеск, а запах, который уловили ноздри Губатого, когда она прошла мимо него, практически коснувшись плечом, был сладок и приятен. Так пахнет только тело женщины, которую ты хочешь.

Он зашел в рубку за регулятором и консолью – это оборудование он в прокат не сдавал. Это было его, собственное, купленное у моряков с танкера «Бургас», естественно провезенное контрабандой – новое, «Scuba Pro»[12] практически последней модели. Для Ленки он захватил облюбованный ею комплект – из прокатных, но вполне приличный, не затертый и не обслюнявленный до неузнаваемости..

– Костюмы брать? – спросила Изотова, заглядывая в рубку.

Губатый кивнул головой.

Вода была теплой – градуса 24 у поверхности, если не врал температурный датчик. Глубже, естественно, было холоднее, и надо было одеваться. На глубины ниже 10 метров он опускаться не планировал, а если и понадобится – то только в одиночку. Но здесь не Египет – и на десяти метрах можно окоченеть. И для работы – а она, в основном, будет завтра, после промеров и подготовки, после того, как он нанесет координаты на карту и разобьет участок на квадраты – костюмы придется надеть.

Солнце уже перевалило зенит, когда они отметили на GPS основные точки, ограничивающие участок поиска. С одной стороны он заканчивался длинной каменной грядой из крупных, как слябы, валунов, начинавшейся у самой банки и уходившей на северо-запад, в неизвестные морские глубины.

А глубины притаились тут же: сразу за валунами – здесь эхолот показывал от семи с небольшим метров до добрых пятидесяти. А свал, с которого ползла вниз гряда, тянулся метров на триста – триста пятьдесят в море, аж до глубины в шестьдесят два метра.

Вообще, мест с такими ямами на участке было три – замучаешься нырять. И только северо-востока тянулось уже обследованное ровное каменное дно, усыпанное крупной, серо-белой галькой, на котором можно было разгуливать, как по бульвару, и дырчатая банка в середине бухты, на которой можно было купаться, ловить рыбу, загорать на крупных мшистых валунах, торчащих из воды, и ничего не разыскивать.

На этом приятности заканчивались. А начинались суровые будни кладоискателей, которые во всех странах считаются людьми, может быть, и не без изюминки в характере, но явно без царя в голове.

Треть участка, на котором могла затонуть «Нота», и который Губатый вчера так легко очертил на карте, лежала на глубинах от 20 до 40 метров , треть на пару десятков метров глубже, а еще треть была сравнительно мелководной.

Естественно, на мелководье ловить было нечего – разве что крупного лупоглазого бычка, кефальку и стайки осторожной «султанки». Самое интересное располагалось там, где прозрачная вода, только что осветленная ярким солнцем до полной бесцветности, как блондинка пергидролем, вдруг приобретала густой синий оттенок, становилась холодной и недружелюбной. Или еще ниже, в темных провалах, из которых взлетали к свету серебристые веретена «лобанов»[13].

Неутешительная, надо сказать, получалась картина. Хороший, укомплектованный экипажем водолазный бот, судно технической поддержки со всеми этими новомодными примочками – сонары, радары, автоматические телекамеры плюс три недели времени, – и на дне не осталось бы даже ржавой банки, которая не была бы нанесена на карту. А с его, с позволения сказать, экипажем…

Кусто обрыдался бы…

М-да… Задачка, однако. Это ж какую удачу надо иметь, просто несказанную… А если море разыграется? Об этом и думать не хотелось. Хотя – было бы не так обидно. В шторм и туристов не повозишь, и дайверы бухают в гостинице, как обычные курортники – прибыли никакой, одни огорчения, но зато у всех. А что может радовать теряющего деньги бизнесмена? Естественно, несчастья конкурентов!

К двум часам, когда солнце палило, словно в Эль-Рияде, и, казалось, еще чуть-чуть, и пластик на бортах лодки пойдет пузырями, на карту легла достаточно частая координатная сетка, охватившая половину вод бухты и изрядную часть акватории за ее пределами. Изотова за все время работы «подколола» его только пару раз – ей было не до того. Она писала на планшете цифры, как образцовый секретарь, и Пименов с невольным уважением отметил, что работать она таки умеет – не отвлекаясь на личное и мелочи. И, в общем-то, все эти пять дней так и работала. А что подразнивала… Ну, так это чисто женское, от обиды, что не набросился, когда предлагали, и еще – от сознания собственной привлекательности.

Когда они перебирались с «надувнушки» на борт «Тайны» Пименов обратил внимание, что солнце сожгло Ленки колени – пусть не сильно, все-таки загар на коже уже был, да и тетрадкой она прикрывалась, но, все-таки, достаточно, чтобы к вечеру гарантированно иметь неприятные ощущения. Август в этих краях был жестоким месяцем. Дожди – так дожди. Ветер – так ветер. Солнце – так солнце.

Губатый посмотрел на термометр – тридцать четыре в тени. На солнце было за сорок, просто они, раскатывая с ветерком по воде, этого не чувствовали.

– Болит? – спросил он, заметив, что Ленка рассматривает собственные красные коленки.

– Пока нет. Да, ладно… У меня крем есть, намажу… Во, блин, точно, как печеная картошка! Эй, рыбачок! Как там дела? – крикнула она, обращаясь к Ельцову. – Мы сегодня голодаем? Или есть что-нибудь?

Олег ловил рыбу с борта, укрывшись в тени надстройки – тут даже было прохладно, если сравнивать с солнечной стороной, разумеется. В ведре плавало десятка два ставридок, несколько несъедобных «зеленух» и две «барабульки».

Глаза у Ельцова пылали гордостью – прямо-таки добытчик, охотник на мамонтов. Пименов не стал его разочаровывать – чем бы дитя ни тешилось, лишь бы на водку не просило. Тем более что на рыбный суп содержимого ведра хватало вполне.

– Отлично, – похвалил он Олега, вылавливая в ведре и отправляя за борт «зеленушек» – всех, кроме одной, необходимой для наживки. – Просто молодчина. Еще полчасика – и мы такой обед «зафигачим»! Ты вот ее нарежь, пожалуйста, на кусочки, – он сунул Ельцову в руки скользкое рыбье тельце, – а я мигом…

Он помог Изотовой поставить баллоны в гнезда возле компрессора, окунулся, прыгнув с кормы в теплую, но все-таки освежающую воду, проплыл резво метров тридцать, вернулся, уже не торопясь, размеренными «саженками» и вскарабкался на борт по короткому штормтрапу.

Пока он вытирался, Изотова рассматривала его, дымя очередной сигаретой.

Губатый стеснялся своих шрамов, но от ее насмешливого и одновременно жадного взгляда, стеснение куда-то делось. Хочется смотреть – пусть себе смотрит. Если не считать нескольких рубцов и множества мелких засечек, оставленных катастрофой, тело у Пименова было совсем даже ничего. Да, ростом он не вышел, но и не коротышка – так, середнячок. Ноги кривые – так для мужчины это достоинство, особенно для моряка – на кривых ногах во время качки сподручнее. Кто в море ходил – тот знает. Зато – ни грамма жира, загар очень темного цвета – такой дают только морские ветра и солнце за многие месяцы, крепкие мышцы, привыкшие к труду. А шрамы… Что шрамы? Куда от них денешься?

От соленой воды волосы у Пименова стали жесткими и «засахарились» – он потер их полотенцем, и, покачав головой, принял решение редкую растительность сбрить напрочь, прямо сегодня, до вечера. Пока – до конца сезона, а там – видно будет.

– Да, Леша, – протянула Ленка с улыбочкой, – в сравнении с Кузей, так ты у нас просто Аполлон.

– Бельведерский, – отозвался Пименов. – Брось, Изотова. Твоего Ельцова на месяц в море – сама его не узнаешь. Вот увидишь, окрепнет, окаменеет…

Ленка хохотнула.

– Последнее – радует. Это…

Она сделала шаг вперед и коснулась рукой шрама на Лехиной груди – длинного, похожего на витой шнур от аксельбанта. Этот разрез сделали тогда, в ночь после аварии, когда пожилой хирург с киношной фамилией Сапрыкин, удалял ему сломанное в нескольких местах ребро, осколки которого пробили легкое. Разрез тянулся от грудины, через бок – на спину, словно след от бича.

– Это тогда?…

– Ага, – отозвался он. – Тогда. Когда тебе мать писала.

Пальцы у нее были легкими, как дуновение ветра. И прохладными, несмотря на то, что он только сейчас вышел из воды.

– Этот тоже?

Сапрыкин был мастер на все руки и собрал ключицу из фрагментов – от нее и остались только фрагменты, вылетая из машины через лобовое стекло, Пименов ударился ею о стойку. Придись он в стойку головой – и по кусочкам собирали бы череп.

– Да. И те, что на ноге – там спицы стояли. А мелкие – это стекла. У меня кое-где под кожей еще и остались.

Он набросил футболку, которая сразу прилипла к влажному телу.

– Что, впечатляет?

– Не поверишь… – сказала Изотова. – Нравится… Очень даже возбуждает. Я, наверное, извращенка.

Она даже облизнулась, словно кошка, учуявшая запах «вискаса», совершенно откровенно глядя ему в глаза.

Губатый покосился на видимую через рубку, на просвет, согбенную спину Ельцова, кромсающего на наживку несчастную «зеленушку», и сказал, кривя рот:

– А меня, знаешь, не возбуждает. Я чуть не сдох тогда…

– Но не сдох же? – спросила Изотова с насмешкой. – Жив, курилка? И очень даже неплохо выглядишь. Мне, во всяком случае, нравишься…

– Рад за себя, – отрезал Пименов, борясь с желанием «завалить» Изотову прямо здесь, на досках палубы, горячих, выскобленных до белизны, пропитанных морской солью. – Остынь, Ленка. Колени смажь, переоденься…

– Готово! – прокричал Ельцов, оглядываясь. – Настругал я ее, Пима…

– Вот видишь, – проговорил Губатый уже мягче, стараясь загладить собственную грубость, причина которой, впрочем, была вполне очевидна. – Кузя уже и наживку приготовил! Чего нам друг другу голову-то морочить? Как ты, вообще, себе это представляешь? Лямур а труа?[14]

Изотова молчала, не сводя с него насмешливых глаз. Потом отработанным щелчком пальцев отправила за борт окурок сигареты и, ничего не ответив, скрылась в рубке, качнув тугими, округлыми бедрами.

Бычок, конечно, лучше клюет на мясо с «душком», но здешний был не балован, и они с Ельцовым в две руки минут за десять надергали штук пятнадцать. Рыба шла калиброванная, в полторы ладони – черный, с серыми пятнышками «каменный» бычок. Олег радовался улову, как ребенок – даже морская болезнь отступила. Да и откуда ей было взяться, морской болезни – море было гладким, как стекло и солнечный свет растекался по нему серебряным расплавом.

Они пообедали на палубе – в теньке.

Жареная рыба и рыбный суп, сладкие, как мед, краснодарские помидоры, белый, нарезанный крупными кольцами лук, огурцы, присыпанные крупной солью. Вот только вместо хлеба приходилось довольствоваться сухарями, но это неудобство аппетит не портило. Холодильники пока работали исправно, а ежели даже выйдут из строя – ничего революционного: есть еще консервы, крупы и рыба в бухте.

На закуску был арбуз – сладкий, полосатый, с алой мякотью и черными, гладкими как агаты косточками. За импровизированным столом царило какое-то странное возбуждение – такое случается в ожидании чего-то хорошего, когда кажется, что вот, еще чуть-чуть, и наступит счастье, прилетит вдруг волшебник на вертолете цвета мечты… А он все не прилетает, и не прилетает, и те, кто ждет, начинают видеть смысл в не в чуде, а самом процессе ожидания и даже в том, что долгожданное чудо так никогда и не придет.

Все трое говорили ни о чем, шутили, хохотали – хотя причин для веселья, собственно, и не было. Просто не было причин огорчаться – и этого оказалось вполне достаточно. Ельцов смеялся странно, хихикая и мелко вздрагивая плечами, прикрывая свободной ладонью рот – его улыбку уродовал порченый передний зуб. Изотова, смеясь, запрокидывала назад голову, и бархатистый сок стекал по ее подбородку и дальше: по тонкой, длинной шее – на грудь.

Губатый поймал себя на том, что откровенно любуется ею: нарочитой неряшливостью, которая делала Ленку еще аппетитнее, жадностью, с которой ее зубы впиваются в толсто нарезанные арбузные ломти. Стекающий сок оставлял на коже влажные следы и Леха много бы отдал за то, чтобы медленно со вкусом их слизнуть. У него даже перехватило дыхание от острого, совершенно необъяснимого чувства нежности, настигшего его совершенно внезапно. Это чувство налетело, как порыв ветра во время полного штиля – Пименова обдало им с головы до ног, и тут же исчезло, оставив ощущения холодка на коже и под ложечкой.

Напротив него сидела молодая, красивая женщина, совершенно ему чужая, непонятная и малознакомая. То, что его память сохранила пряный запах ее плоти, не делало ее ближе. Между ними выжженной землей лежало более десяти лет разлуки, вместивших в себя и чужой, дождливый город, беспощадный и надменный…

… и черные следы резины на асфальте…

… и штопаные чулки…

… и вкус вчерашней блевотины в пересохшем рту…

…и торопливый, словно кроличья случка, секс в холодном подъезде со стрельчатыми окнами – секс за деньги: за смятые, мокрые, как использованный презерватив, рубли…

… и одуряющую головную боль, спасение от которой только в запотевшей бутылке стоящей в холодильнике, а до нее никак не дойти…

…и …и …и…

«Мало ли что похоронили в себе эти годы? – рассудочно отметил Пименов про себя.

– Жизнь целую похоронили. Надежды, разочарования, стремления, ошибки, мысли о самоубийстве, тяжкий, как пытка, ежедневный порыв – выпить… Да, что тут говорить! Столько всего намешано! И для чего? – и сам ответил себе, неожиданно жестко, но правдиво, ведь самому себе лгать бессмысленно. – Для того, чтобы вспомнить ту летнюю ночь на озере, ее глубокие, как омуты, глаза, пульсирующую жилку на шее, дрожь бедер, влажное объятие плоти и блеск повлажневшей кожи в свете полной, бело-голубой луны».

Потом щелчок ножниц, падающие в корзинку волнами куски пленки – секунды. Часы, дни, годы… Пленка встык – резкий запах клея на ацетоне, секундное ожидание – фильм идет дальше.

И снова она, сидящая напротив: другая, чужая, но та же, что и тем далеким летом, только старше, и вместо лунного света – потеки сока арбуза на загорелой шее, хрипловатый смех, тонкие сильные руки, покрытые легким золотистым пушком…

«Приди в себя, – сказал себе Губатый. – Ты же не сопливый пацан, тебе тридцать. У тебя есть все, что надо – дело, которое приносит тебе бабки, и которое ты, в общем-то, любишь. Дом, куда ты можешь вернуться в любой момент. Партнеры и приятели, уважение которых ты заслужил «с ноля», потому, что то, чем ты был раньше, никто не смог бы уважать ни при каких обстоятельствах. Да, семьи у тебя нет, но это и не беда, если подумать. Или, скажем так, несчастье, с которым вполне можно смириться. В конце концов, она у меня в будущем – эта самая семья, никуда не убежит».

Он уже сделал одну глупость, согласившись погнаться за Синей птицей. Но человек, ни разу не делавший глупостей преднамеренно, зря прожил жизнь. Это будет прекрасный отпуск посреди напряженного сезона, внезапный, разорительный, но до одури романтичный. В этом отпуске будет все: несуществующее сокровище, настоящее море, женщина, пришедшая из прошлого, желания, не имеющие будущего, и острый привкус исчезающей навсегда молодости, сдобренный йодистым запахом сохнущих на берегу водорослей.

Или же…

Или же будет большее. Для этого всего-навсего надо сказать себе – да.

Он усмехнулся и встал.

Солнце, перевалив зенит, начало спуск на запад, но лучи его все еще были горячи и беспощадны. Термометр показывал тридцать. Со стороны моря начал задувать пока еще легкий, горячий ветерок, и по воде сразу же побежала легкая рябь.

«Судно начнет качать, – подумал Губатый с вполне объяснимым злорадством, – и Ельцову боком выйдет сытный обед!»

От таких мыслей Пименову стало стыдно, и он решил при первой возможности отвезти Олега на берег, к палатке. К ночи ветер утихнет, поверхность бухты снова станет зеркальной в лунном свете, но до вечера еще надо дожить.

Обследовать участок они начали с дальнего от якорной стоянки квадрата – именно с него уходила вниз каменная гряда. Изотову он пустил первой, а сам погружался вслед за ней, расположившись чуть выше и правее – нависая над Ленкой, как атакующий коршун. Шла она хорошо, уверенно, равномерно работая ластами – с трудом верилось, что еще несколько дней назад Изотова с опаской погружалась на два метра, держась за леер, и училась правильно дышать с загубником. Обтянутое «летним» гидрокостюмом тело скользило вдоль валунов с рыбьей грацией, руки она прижала к бокам и, что удивительно, практически не оглядывалась, как другие новички. Пименов водил под воду многих, очень многих, но такие хваткие, как Изотова попадались ему редко – человеку свойственен страх перед враждебной средой.

На восьми метрах, как он и приказывал, Ленка остановилась. Здесь было небольшое плато, а сразу за ним свал становился круче, на его краю валуны образовывали нагромождение похожее на бруствер. За один из скальных обломков Губатый закрепил капроновый фал, пропустил его через карабин на поясе у Изотовой, потом через кольцо у себя на поясе, и начал спуск первым.

Здесь вода была чуть холоднее, но вполне терпима, даже если бы он рискнул погружаться без гидрокостюма. Между камнями, густо поросшими бурой водорослью, шныряли стайки разноцветных рыбешек, на дне виднелись крупные раковины рапанов, лежавшие россыпью, над ними клубился серебристым облачком растревоженный вторжением малек. А крупный каменный краб, растопырив тяжелые клешни, словно местный бандит пальцы, завидев их приближение, боком заскользил прочь, в спасительную глубину. На его пути, мордатые и мрачные, как храмовая стража, лежали, выставив иголки, крупные ерши.

Место для рыбалки было идеальное. А вот для поисковых работ…

Чем глубже они спускались, тем неуютнее чувствовал себя Губатый. Нет, за себя он не переживал! Куда только он не нырял за последние десять лет! В окрестностях Новороссийска было куда погрузиться: две войны и богатая история порта оставили множество следов на морском дне. Кое-что подняли эпроновцы, кое-что море поглотило бесследно, за давностью лет, но многое, очень многое осталось. Бывало, что осенние шторма подбрасывали страшные подарки прямо к Набережной и тогда матерящиеся саперы вывозили опасные грузы за город и там подрывали. На побережье же выбрасывало иногда целые контейнеры, смытые с палуб сухогрузов, вернее не сами контейнеры, а их содержимое. И местные жители бродили под скалами, собирая добычу, отвергнутую морем. Из уст в уста передавались рассказы о найденных после шторма золотых часах неимоверного размера, золотых цепях (о, где вы, маэстро Грин! Ваша фантазия бессмертна!), кулонах и браслетах. Отвергать такие истории Губатый не стал бы – слишком многое из того, что на берегу считалось невероятным, в море оказывалось обыденностью. Такие находки вполне могли случиться. Печально известный «Адмирал Нахимов», он же «Берлин», лежал на грунте совсем недалеко от этого места. И не он один в этих местах лежал. А море иногда выплевывает добычу – за ненужностью, или устав забавляться чужими безделушками.

Поглядывая на плывущую рядом Изотову, Леха начал волноваться за ее самообладание. Компьютер на руке зафиксировал двадцатиметровую отметку. На этой глубине игры в ныряльщиков за жемчугом оканчивались бесповоротно. Конечно, утонуть можно и в ванной, но здесь… Здесь каждая ошибка была роковой на 90 процентов. Такая статистика не утешала. А Ленка, казалось, плевать хотела и на глубину, и на его страхи. Или, может быть, не догадывалась о том, что в синей мгле, сгущавшейся в нескольких метрах впереди, таится смерть – не игрушечная, киношная, а самая, что ни на есть настоящая.

Возле валуна, похожего на замшелую черепаху, он тронул ее за плечо и знаком приказал остановиться. Скорее всего Изотова была недовольна, но рассмотреть это через стекло маски было невозможно – приказ она выполнила и зависла над камнем, подрабатывая ластами. Губатый скользнул глубже, разматывая фал до упора.

На дне ничего необычного не было. Песок, камни, крупная галька. В момент когда фал закончился, «Скуба Про» показал глубину в тридцать пять метров. Вода была холодной, маску вжало в лицо так, что у Пименова начал неметь нос. Двигаясь, как собака на длинном поводке, Леха осмотрел сектор и медленно, с одной остановкой, поднялся к Изотовой, на отметку 20.

На поверхности было тепло. После холода глубин вода казалась парным молоком. Пименов ловко влез в лодку и помог взобраться Ленке.

– Пусто, – сказал он и сплюнул за борт. – Отмечаем квадраты и переходим правее.

– Ага, – кивнула она. – Ясно. Я еще там поняла, что тянем пустышку. Как ты думаешь, сколько мы успеем осмотреть сегодня?

– Да, ерунду! Тут работы непочатый край. Можно, конечно, пройтись с эхолотом, но тут нужен, скорее, магнитометр. Понимаешь, за столько лет пакетбот могло просто занести песком и камнями. Знаешь, есть такая штука – донные отложения? Так вот, мы можем проплыть в метре от того, что ищем, но не понять, что оно перед нами. Только если рукой коснемся, и то не факт…

– Этот квадрат успеем?

– Наверное. И, может быть, начнем примыкающий. Лена, не обольщайся, быстро не будет.

– А почему ты оставил меня на полпути?

– Потому, что глубже для тебя еще опасно.

Она ухмыльнулась. Именно ухмыльнулась, а не улыбнулась кривовато.

– Заботишься?

– Да уж, скорее, о себе… Не хочу грех на душу брать.

– Брось, Пима! Ничего не случится.

– Точно, – отозвался Пименов. – Если будешь слушаться – тогда ничего. Я не разыгрываю тебя, Изотова. Там, внизу, от того, как быстро и насколько правильно ты выполнишь мою команду, может зависеть жизнь.

– Моя? – спросила Изотова, подняв брови.

– Если бы… – сказал Губатый. – В том то и дело, что и моя… Так что – попрошу не выпендриваться. Отдышалась? Отмечай карту, и передвинемся чуток.

Пока Ленка возилась с планшетом, он выбрал якорь и проверил давление в баллонах. У Изотовой расход был выше – и редуктор был старый по конструкции и, несмотря на показное спокойствие, волновалась она больше. Он прикинул по GPS нужное расстояние, завел мотор и перегнал «резинку», поставив на приборе новую метку.

Вопреки ожиданиям, до того, как на воду стали опускаться сумерки, они успели «доработать» квадрат. «Тайну» слегка раскачивало на пологой, набегающей с моря волне, Ельцов был бледен как мел, и явно боролся с задумкой выплеснуть за борт содержимое желудка. На Изотову он вопросительно посмотрел печальными, покрасневшими глазами и увидев, как она отрицательно качнула головой, понурился еще больше.

– Собирайся, – бросил ему Пименов. – Давай отвезу. Вот, блин, горе-мариман. Сдохнешь ведь от заворота кишок. Сиди на берегу!

– Я там рыбы наловил, – произнес Ельцов сдавленно. – Ты не обращай внимания, Пима, я перетерплю.

– В лодку иди, – сказал Губатый. – Лена, заправь баллоны.

Изотова кивнула.

– Погоди. Я только переоденусь, замерзла немного.

Губатый тоже переохладился, его даже чуток потряхивало, но, глядя на Ельцова, которого на берегу «повело», как пьяного, только покачал головой.

– Я полежу, – сказал Олег жалобно, не оборачиваясь, и на подгибающихся ногах пошел к палатке. Его просто таки швыряло из стороны в сторону.

Пименов оттолкнул «резинку» от берега и на полном газу долетел до «Тайны» секунд за сорок, сорок пять. «Адвенчер» лихо прыгал по волнам с гребня на гребень, мотор задорно ревел, красное, словно настоящий сицилийский апельсин на срезе, солнце катилось к горизонту, и на синеющем небе прорисовался бледный, как болеющий Ельцов, месяц. Он пришвартовался к «Тайне» с кормы, закрепил швартовый на леере и легко выпрыгнул на палубу.

Изотова как раз завела генератор: он застучал ровненько, суховато и тут же задышал, как набегавшийся за день пес, а компрессор, втянул в себя воздух с астматическим посвистыванием и тяжело, по-стариковски выдохнул. Теперь пора было приниматься за баллоны.

Сказать, что Ленка переоделась – было бы не правильно: на самом-то деле она просто сняла с себя мокрое, растерлась простыней и набросила на голое тело длинную футболку. То есть, длинную по меркам одетого человека – где-то до середины бедра. А вот если кроме футболки ничего не одевать, то футболка была короткая, можно даже сказать – кургузая.

Изотова сидела на корточках, то ли заворачивая штуцер для дозаправки, то ли демонстрируя Губатому загорелое бедро и такую же ягодицу, а, может быть, делая одновременно и то, и другое.

Заметив его взгляд, Ленка только хмыкнула – что должно было означать: «Что, нравится? Так кто виноват, что ты такой дурак?».

Выпить бы… – подумал Пименов с тоской.

– Ну, и как? – спросила Изотова, глядя на Губатого с оценивающим прищуром.

Звучал вопрос двусмысленно, Лехе так и хотелось сказать: «Очень неплохо!», но он предпочел сделать вид, что не оценил «подкола».

– Улегся. Тошно ему. Если так будет продолжаться, то он нам не помощник.

– А он и так нам не помощник, – отрезала Изотова и клацнула переключателем ресивера.

Потом она встала, и Губатый понял, что длину футболки он переоценил минимум сантиметров на пятнадцать.

– Я переоденусь, – сказал Пименов, удивившись звучанию собственного голоса. – Пропусти-ка…

– Так я не держу, – рассмеялась Ленка, и даже сделала шаг в сторону, скрестив руки на груди. От этого жеста футболка задралась еще выше, уже полностью обнажив и лобок, и бедра. Взгляд у Изотовой был даже не издевательский – просто хуже не бывает. Так смотрят на евнуха. Губатый наверняка не знал, как смотрят на евнуха, но воображение ему подсказывало, что именно так, с удивлением, легкой брезгливостью и с интересом: «Что, неужели не встанет?»

В своих реакциях Пименов не сомневался – всю неделю от изотовских поддразниваний он был, как почетный караул на Красной площади: всегда по стойке смирно и всегда наготове, посему отведя глаза скользнул в рубку, оттуда вниз, в каюту и торопливо стащив с себя просоленную футболку и свободные, шортами, плавки, открыл дверь крошечной душевой. Кожу стянуло от соленой воды так, что казалось – все тело покрыто упругой пленкой. Шрамы выделялись красными выпуклыми нитями, а кое-где и шнурками.

– Может быть, все-таки, не будешь торопиться? – сказала она в полголоса за его спиной.

Он медленно повернулся.

В каюте было душно: даже открытые настежь иллюминаторы не спасали, но все-таки лучше, чем под открытым солнцем, пусть и закатным. Губатый чувствовал, как по его вискам покатились шарики пота и застряли в мягкой щетине, отросшей на его щеках за эти дни.

Ленка стояла в проходе между узкими койками, расположенными, как в купе спального вагона – одна над другой, и стеной каюты, голая, с копной жестких от морской воды волос на голове… Стояла «по-морскому», слегка расставив крепкие ноги, опершись одной рукой на край иллюминатора, а второй на верхнюю койку. Красноватый закатный свет отражаясь от водной ряби падал на ее лицо, зажигая глаза совсем не ангельским блеском, играл пятнами на смуглой загорелой груди.

Пименов даже не ел – жрал ее глазами. Всю, от тонких лодыжек до припухших от солнца губ, от крепких круглых грудей до подбритого лобка. Ему было плевать на то, что он давал себе слово не превращать деловые отношения в интимные. Плевать на то, что прошлой ночью эта женщина сладко стонала и выла под Ельцовым, и где-то там, в глубине ее лона, еще оставались капельки чужой спермы. Ему было плевать на то, что муж, пусть и гражданский, этой женщины лежит в нескольких сотнях метров от «Тайны», вымотанный качкой, уткнувшись покрытым испариной лицом в надувной матрас. Если честно, в этот момент ему было плевать на все! Их разделяло десять с лишним лет и несколько метров. Полная луна светила над Абрау-Дюрсо. Лодка скользила по глади озера, пахло травами, горячей землей и черной озерной водой – так может быть только на юге, под крупными, как спелые виноградины, звездами. Только там, где воздух наполнен негой и жаром. Только там каждая близость волнует, как первая и кажется последней по остроте чувств и боязни утраты.

Губатый шагнул к Изотовой через годы, не ощущая, что уже идет – его несло навстречу ей – упругой морской волной, неудержимой, как желание, и желанием, неудержимым, как морская волна.

Кожа у нее была сухой и прохладной на ощупь, губы чуть искривлены все той же издевательской усмешкой, зрачки расширены. Грудь Ленки вздымалась неровно, не от непонятного волнения, подобного тому, что охватило Губатого, а, скорее, от обычного, желания, и от каждого ее вздоха, в момент, когда ее живот касался его напряженной плоти, Пименов чувствовал, что разум отказывается работать от недостатка крови, которая потоком хлынула вниз живота. Ему хотелось разорвать ее, свалить на пол и брать грубо, как воин берет законную добычу, но он глубоко вдохнул запах ее волос, покрытых крупинками морской соли, и нежно, словно боясь вспугнуть, коснулся губами виска, щеки, маленького уха, похожего на раковинку, шеи…

– Ну, – сказала Изотова хриплым, неровным голосом, – и чего ты ждал столько дней? Что я овдовею?

Губатый не ответил. Любой ответ звучал бы глупо. Особенно сейчас.

Ее руки скользнули по его бедрам – прохладные и мягкие, поднялись по спине, погладили затылок. А потом Изотова поцеловала его в губы. Поцелуй и ее дыхание были совсем не такими, какими он их помнил. Нет, поцелуй был хорош, страстен, умел, влажен и возбуждающ. Но он был не таким, как тот, что Пименов запомнил – не первый, он не оставил в памяти следа, а последний – пахнущий подкравшимся расставанием, другой жизнью и «не случившимся». Сегодняшний же пах сигаретной горечью. Он был другим. Настолько другим, что у Лехи возникло впечатление, что его обманули. Но Ленка на мгновение отстранилась от него, в душу Пименову глянули полные доверху желанием колодцы ее глаз, и все остальное перестало иметь значение.

Они сплетались и расплетались, словно сражающиеся осьминоги, то на узкой, как карниз откидной койке, то на полу, то на ступеньках ведущей в рубку короткой лестницы. Тела их покрылись испариной – и от духоты, и от усердия, с которым они любили друг друга. В этом совокуплении было настолько мало осознанного, что никто не смог бы назвать его любовной игрой – это было похоже на яростную схватку животных, на драку за первенство; оба они были друг для друга инструментами для удовлетворения желания, а не любовниками. Они рычали, облизывая друг друга, стонали, вскрикивали, а потом Изотова задышала размеренно, словно бегунья, отсчитывающая последние шаги до финиша – стиснула его бедрами, впилась ногтями в плечи и мелко дрожа всем телом, до последней клеточки, задвигала бедрами в отчаянном, судорожном ритме, и Леха резкими и глубокими ударами заставил ее чуть приоткрыться…

Она закричала – такой крик Пименов слышал уже несколько ночей подряд, но это не охладило его, а, наоборот, только добавило сил и яростного удовольствия оттого, что он своими движениями выгоняет из пульсирующего лона само воспоминание о сопернике, его следы. Это было, конечно, иллюзией, но сладкой иллюзией. Именно на таких иллюзиях и держится мир, и Пименов, повидавший многих женщин на своем веку, об этом хорошо знал. Но в эту минуту, вонзаясь во влажный, живущий своей жизнью островок плоти, он не мог думать – он мог только торжествующе вздыматься над выгнутым ему навстречу телом, чувствуя себя хозяином, победителем, завоевателем. Как многие миллионы мужчин, берущие в ту же самую секунду своих жен, любовниц, случайных подруг и считающие, что именно они одержали победу в любовной схватке. И Губатый ошибался, как ошибались все и до, и после него – в этой битве всегда побеждает женщина, но ему еще предстояло в этом убедиться.

В кино после бурной любовной сцены, почему-то, сразу закуривают. Курить Губатому не хотелось. Совершенно. Хотелось пить, но было лень вставать. Койка была узка. Изотова лежала, скорее, не на смятых простынях, а на нем. И Пименов слышал стук ее сердца.

– Ну, и? Понравилось? – спросила Ленка тихонько, не поднимая головы. Ее пальцы гладили шрамы на Лехиной груди, пробегая по выпуклым рубцам легко и нежно. – Что ж ты такой застенчивый, как хер на морозе? Я уж думала, что ты себя оскопишь, только, чтобы меня не трахнуть. Странно, Леша, странно… Ведь ты, – ее рука скользнула по груди Губатого, спустилась ниже, – мужик хоть куда, моему Кузе не чета. И хотел меня – до чертиков. Да и в то, что ты Ельцова боишься, или там, скажем, уважаешь чрезвычайно – верится с трудом.

– О чем тут говорить? – спросил Пименов в ответ. – Случилось, что случилось…

– То, что должно было случиться, – она то ли хмыкнула, то ли хохотнула тихонько. – М-да…

– Что – м-да?

– Интересная у нас ситуация намечается. Как ты думаешь – он слышал?

– Не знаю. Волна есть. Прибой. Может быть, и нет. Хотя вряд ли… Слышал, наверное.

– Это, в общем-то, не страшно.

– Так я и не боюсь, – сказал Губатый.

– Он не ревнив.

– Да? У нас будет время это проверить.

Ленка вновь рассмеялась.

– Знаешь, что любопытно? Когда мы приехали, я думала… Ну, я не знала, какой ты.. Думала, что…

– Что совсем урод?

– Мне мать писала, что тебя искалечило.

– Так меня искалечило, Лена.

Рука Изотовой скользнула совсем низко, и Пименов почувствовал, что отдых ему, собственно говоря, и ни к чему.

– Ничего тебя не искалечило. Ты стал другой. Не такой, каким я тебя помнила. Я помнила тебя мальчишкой. Ты был избалованный, наглый и удивительно злоеб…чий. То, что мне тогда было надо. Можешь мне не верить, но когда мне было очень хреново, я вспоминала озеро, лодку…

– Лена, – попросил Губатый, – я тебя прошу, давай без вранья. Был такой режиссер, Станиславский, так вот он в такие моменты говорил: «Не верю!». У меня же память не отшибло? Ты что, хочешь меня убедить, что пронесла память о нашем романе через годы?

Изотова поднялась и села у него в ногах, по-турецки, глядя на Пименова насмешливо, но, как ни странно, по-прежнему дружелюбно.

– Тю! – протянула она с некоторой обидой в голосе. – Вот сказал – так сказал! Причем тут роман? Через какие годы!? Пима, окстись! Удивительный вы народ, мужики! Я что, похожа на сентиментальную дуру? Не было никакого романа, Леша! И мы оба об этом знаем. Были двое молодых ребят: клевая телка и не особо приметный паренек, сын богатых родителей. Была обстановочка соответственная. Дачка, коньячок с шампанским, луна, опять таки просто чумовая. И лет-то всего шестнадцать! – она вздохнула несколько манерно, но, как показалось Пименову, с легкой тоской. – Хотелось страшно, что аж зубы сводило. А от тебя, Пима, хоть и был ты весь из себя плейбой и по поведению – мудак редкий, мужиком тянуло. Настоящим таким мужиком, бабской радостью, что силой в корень ушел…

Она наклонилась вперед и снова ухватила Губатого, за тот самый корень, в который он, по ее словам, ушел – не грубо, а нежно так, интимно ухватила.

– Именно об этом я вспоминала, Леша, а не о соплях и слезах. У меня мужиков было, как на Жучке блох! Или чуть меньше, я не считала, но вот так, чтобы запомнилось – больше не было. И не потому, не лыбься, что ты меня качественно драл, были и покруче умельцы, а потому, что не было больше такой сладкой жары, озера не было, лодки этой сраной…

Она постепенно повышала тон, и Губатый с удивлением увидел, что ее глаза наполняются слезами, а нижняя губа, припухшая от яростных поцелуев, слегка подрагивает.

– … и шестнадцать уже никогда не было. И трахались мы не потому, что имели «задние» мысли, а просто потому, что были молоды и хотели сделать себе и другому хорошо!

– Успокойся, – сказал он примирительно. – Если честно, я тебя тоже вспоминал.

Изотова вдруг заулыбалась, тряхнула головой, отчего из уголка глаза выкатилась и побежала по щеке, оставляя влажную дорожку, крупная слеза.

– Часто? – спросила она.

– Когда было плохо, – признался Пименов нехотя. – Когда было очень плохо.

– Я когда увидела тебя, – Изотова ловко наклонилась в сторону, нащупала на верхней койке сигареты и быстро закурила. Жадно, с аппетитом – выпустив в прогретый воздух каюты струю густого, серо-голубого дыма. Ее груди качнулись перед лицом Губатого, и он увидел бегущие к подмышке белые паутинки растяжек. – Там, на пирсе, я сразу поняла, что у нас с тобой опять будет…

– А я думал, что обойдется…

– Чудак ты, мил человек! Что же в этом плохого?

– Ты была для меня воспоминанием, Изотова. Запахом молодости. Знаешь – «было время, был я весел!». Передача «Намедни», год 1992 – черно-белая картинка.

– А теперь картинка цветная? – спросила она.

Пименов кивнул.

– И это плохо?

– Не знаю. Воспоминание мешает разобраться.

– Знаешь, что Пима, – сказала Изотова жестко. – Не пойму я, действительно ты мудак, или прикидываешься? Тебе тридцать лет, а ты все еще не сообразил, что мы всю жизнь еб..м собственные воспоминания. Ты же не со мной сегодня спал, с тертой бабой сомнительной свежести, а с той шестнадцатилетней жадной писюхой, которую по сей день помнишь. И я не лысого морячка обнимала, исписанного как разделочный стол в столовке, а того, что меня…

Она махнула рукой, мол, что безнадежному объяснять, и пепел с сигареты упал на пол, на плотный ковролин.

– На этом и браки держатся, дурилка картонная. На двух-трех счастливых днях. А дальше – десятилетия кошмара, в которых нет ничего хорошего, кроме воспоминаний о тех трех днях. Как у моих папиков. У них кроме дачи и хорошей памяти ничего не осталось. И за тридцать два года семейной жизни если у них был счастливый месяц – то это рекорд. А мы с тобой и женаты-то не были…

Она усмехнулась и, прищурившись, глянула на него, сквозь клубящийся дым.

– И это хорошо.

– Да, – согласился Пименов. – Нам, по крайней мере, не за что друг друга ненавидеть.

– Ну, это у нас еще в будущем, – рассмеялась Изотова, и, внезапно насторожившись, прислушалась.

Сквозь равномерный шум волн, набегающих на прибрежную гальку, и плеск воды и бортов «Тайны» пробивалось равномерное бормотание работающих судовых двигателей.

Когда Пименов, нацепив шорты, торопливо поднялся на палубу пограничный катер стоял в полста метрах от места их якорной стоянки и с его борта уже спускали «надувнушку».

– Что им надо? – спросила Ленка испуганно, прижимаясь к спине Губатого горячими грудями, и он понял, что Изотова выскочила на палубу не одеваясь, в костюме Евы.

На скуле выкрашенного в серо-стальной цвет «погранца» красовались цифры: 352, а прыгавший в лодку человек в форме приветственно помахал в их сторону рукой.

– Воспоминания, говоришь, нравятся? – сказал Пименов. – Тогда готовься к следующему туру. Володю Кущенко из 10-в помнишь? Вот – Вова Кущ. Собственной персоной. На персональном судне «Вездесущий», которое здешние контрабандисты кличут «Кровососущий». Догадаешься почему, или объяснить?

– Так чего уж тут, – отозвалась Изотова. – Догадаюсь.

– Я бы на твоем месте пошел, оделся. А то встреча может получиться чрезмерно теплой.

– Да, ну? – делано удивилась Ленка. – Так считаешь?

С берега донесся крик, слов было не разобрать, но слышен голос Ельцова был отчетливо, громко.

– Эгей! – снова закричал Олег, и Пименов, повернувшись, увидел, что тот стоит в полосе прибоя, по колено в волнах, и машет в их сторону руками, как сигнальщик на мачте эсминца.

– Ну, вот, мы очухались, – сказал Губатый, – и если ты сомневаешься, то могу тебя уверить, что наше выступление твой Кузя слышал в подробностях. Если не спал. А я думаю, что он не спал.

– Тем лучше, – Изотова, уже начавшая спускаться по лестнице, оглянулась и подмигнула. – Терпеть не могу прятаться. А для тебя это проблема?

– Наша проблема отваливает от «Кровососущего», – взревел лодочный мотор и «резинка» запрыгала по волне в их направлении. – Что-что, а нюх у Куща, как у охотничьей собаки, так что готовься изображать радость внезапной встречи. Легенду помнишь?

– А как же!

– За Ельцовым надо будет слетать…

– Так его укачает снова!

– Я на это и рассчитываю, – сказал Ельцов. – Он будет нашим тайным биологическим оружием. Кущ страшно жаден, и страшно брезглив. Об этом легенды ходят в порту. Сечешь фишку?

– Да, вроде…

Изотова выскочила наверх в той же самой куцей футболке. Слово одеться она понимала достаточно своеобразно.

– Я в трусах, – фыркнула она возмущенно, заметив косой взгляд Губатого. – Что ж мне, шубу надеть?

– Один плюс в этом визите есть, – резонно заметил Пименов, расплываясь в широкой улыбке навстречу подъезжающему Кущу. – У Вовочки всегда можно разжиться контрабандными сигаретами…

– И спиртным? – спросила Ленка.

– И спиртным.

– И еще чем?

– Оружием, например.

Изотова улыбнулась краем рта.

– Ты что, серьезно, что ль? Кущ у нас теперь оружием торгует?

– Ой, Ленка, – проговорил тихонько, не снимая с лица идиотски-радушного выражения, Пименов, – он у нас теперь всем торгует, включая Родину, место у него такое – обязывает! Когда он заговорит – не смей смеяться! Неприятностей не оберешься.

И, когда «резинка» приблизилась вплотную к низкой корме «Тайны», сказал уже громко:

– Привет доблестным пограничникам!

– И вам привет! – отозвался Кущ.

Несмотря на то, что Кущенко был невысок и широк в талии настолько, что силуэтом походил на Губку Боба – Короткие Штаны, с таким голосом он бы вполне мог петь кастратом в папском хоре.

Природа, дав Владимиру Анатольевичу богатырскую стать во всем, кроме роста, наделила его тонким подростковым голосом. Отдаваемые фальцетом команды звучали, как форменное издевательство над российским флотом – в общем, и над пограничниками – в частности. Над Кущем пытались смеяться. Правда, продолжалось это недолго. Одному подчиненному – старшине-контрактнику, он сломал нос первым же ударом – здоровенный детина ростом под два метра, буян и выпивоха, стал тише воды, ниже травы. Двум матросам – покрушил ребра. Еще один срочник, «не врубившийся» в ситуацию с раздающимся попискиванием, пробовал хихикнуть, и целый месяц гремел гипсом на лестницах госпиталя. После таких весомых аргументов, голос Владимира Анатольевича воспринимался окружающими, как бас Шаляпина и никак не иначе. Новичков, поступавших в расположение части – предупреждали, безрассудных – осаживали. Авторитетным мужиком был Кущ, скорым на расправу и при этом не лишенным чувства юмора. И больших коммерческих талантов. В сочетании с беспощадностью, интуицией, прекрасным знанием лоции и берегов, страсть к гешефтам делала его возможным хозяином края по пограничной линии. Говорили, что сам губернатор отмечал таланты командира «Кровососущего» – именно Кущ осуществлял «проводки» контрабандных грузов для губернаторских людей, и процент за это брал гуманный.

Губатый подробностей не знал – кто ж ему скажет такие подробности? – но наслышан

был, и не от «щенков», мечтающих возить «контрабас»[15] на облезлых «дюральках» с допотопными «Вихрями» на транцах[16], а от серьезных людей, разгружавших в море за ночь целые корабли.

К нему несколько раз подваливали с предложениями поучаствовать в полуночных выгрузках под охраной пограничных катеров, но Пименов только слушал внимательно, а соглашаться – не соглашался. В таком бизнесе быть извозчиком – последнее дело. И денег больших не наживешь, а вот неприятности с конфискацией огребешь – на раз!

Не то, чтобы Губатый был сильно честным, боязливым или брезговал криминальной работенкой, но хватким умом своим понимал, что продавать себя и «Тайну» за копейки просто бессмысленно. Такой риск такими деньгами не оправдывался. Не те выходили прибыли. А вот ежели бы подвернулось настоящее дело, когда за раз можно было бы «срубить» деньжат на новое судно, тогда разговор был бы другим. Но такой бизнес чужим не предлагается, а становиться для этой братии «своим» Леха не собирался.

Раздобревший на хороших харчах Кущенко именно в таких вот операциях был докой. Впрочем, и контрабандистов, работавших не под его крышей, Владимир Анатольевич ощипывал вполне профессионально – до последнего перышка. Без сантиментов, но и без излишней жестокости: попался – плати, не хочешь – садись. Результатом такого вот «прозрачного» бизнеса по охране государственной границы был трехэтажный дом в городе, две дачи невероятного размера на побережье, автопарк из семи машин, возглавляемый «Порше Кайеном Турбо», и страшная ненависть таможенников, которым до смерти хотелось проволочь эту контрабанду самим.

– Ленка! – пропищал Кущ. – Кого я вижу, ексель-моксель! Изотова!

На веснушчатом, круглом лице удивленно хлопали круглые же глаза водянисто-голубого цвета, брови взобрались на самый верх лба.

– Сколько лет, сколько зим!

– Привет Вовка! – отозвалась Изотова, наливаясь румянцем от трудом сдерживаемого смеха. – Или тебя надо теперь господином капитаном называть?

– Перетопчется! – сказал Губатый, бросая конец рулевому. – Это у себя на катере, он капитан, а у меня на судне – капитан я.

– Кто б спорил? – легко согласился Владимир Анатольевич, горным козлом перескакивая с «резинки» на корму «Тайны». – А мне в порту говорят – укатил Губатый! Неделю не появляется, только с диспетчером поговорит с утра – и все!

Он посмотрел на Изотову, подумал и ловко облапил, прижимая её к бочкообразной груди.

– Ой, Ленка, ексель-моксель, была ты красавицей и осталась! Здорово, Леха!

– Привет, Вова! – поздоровался Губатый еще раз, и они обнялись.

От Куща пахло табаком, копченой колбаской, дорогим одеколоном и совсем чуть-чуть потом. То, что запах пота не превалировал над другими в такую жару, означало, что из порта они вышли недавно, и по-настоящему прожариться на августовском солнце Кущ не успел – для «Кровососущего» ходу сюда было всего да ничего, меньше двух часов.

– Вот я и подумал, – продолжил Кущ прерванную объятиями мысль, – найти старого друга. Мне патрули говорили, что видели, как «Тайна» здесь болтается. А кто это у нас там, на берегу, как Робинзон?

– Ельцова помнишь?

– Олежку? Как не помнить, помню! – он смешно всплеснул руками. – Так это Ельцов!? Мама миа! Не может быть!

– Почему не может? – спросил Пименов спокойно. – Очень даже может быть! Он теперь Ленкин муж!

– Ексель-моксель! – произнес Кущенко восторженно. – Ельцов? Твой супружник? А мне докладывают, мол, пришли к Пиме двое – мужик и баба, и в тот же день он и отчалил…

– Ну, тут соврали тебе чуток, – отозвался Губатый. – На следующее утро мы снялись. Что пить будешь?

– А что предложишь! Без разницы! Так что, Изотова, Ельцов твой муж? – Кущ перегнулся через борт, так, чтобы видеть бегающего по берегу Олега и крикнул. – Здорово!

Владимир Анатольевич с нескрываемой иронией посмотрел на ее наряд, на расхристанный вид Пименова и ухмыльнулся открыто, оценив пикантность ситуации.

– Муж – это хорошо! – изрек он с интонацией учителя средней школы, сообщающего очередную прописную истину лоботрясам и второгодникам. – Муж – это не только ценный мех!

– Пива или чего покрепче? – оборвал декламацию Губатый, роясь в холодильнике.

– Так ты ж не пьешь?

– Так я и не собираюсь. Я ж тебе предлагаю!

– А ты, Ленка? Что будешь?

Кущенко посмотрел на нее так, что Лехе захотелось задвинуть холодную ( и, кстати, предпоследнюю!) бутылку «Клинского» прямо в наглый, лоснящийся, самодовольный «бубен» капитана «Кровососущего». Но разум возобладал. Бить Владимира Анатольевича было, собственно говоря, не за что. Изотова в своем смелом наряде, еще не остывшая после бурного секса, смотрелась – как бы правильно выразиться? – вызывающе! Или зовуще. В общем, любой нормальный мужчина на исходившую от нее до сих пор сладкую истому отреагировал бы однозначно. И Кущ, естественно, исключением не был. Тем более что о его любви к слабому полу было известно всем в городе. Как и о привычке несколько раз мыть руки во время обеда, не прикасаться к еде руками, вытирать спиртовыми салфетками столовые приборы и (вот тут могли и преувеличивать!) даже сидение унитаза в собственной квартире. Такая болезненная чистоплотность с безграничной любовью к слабому полу сочеталась плохо, но Кущенко, увидев хороший женский зад, брезгливость борол с легкостью!

– Ребята! – тоскливый крик Ельцова донесся с берега. – Ау!

– Ты бы за Олегом съездила, – предложил Губатый Ленке. – Пока мы тут посидим, поговорим.

– Ага! – с радостью согласилась Изотова. – Пара минут!

Глядя на скачущую по волнам лодку, которую Ленка оседлала, как джигит горячего скакуна, трудно было представить Изотову далеким от судовождения городским жителем. Было в ее ухватках, в том, как она мгновенно, на лету усваивала новые для себя понятия, что-то морское.

Кущ, стоявший рядом с Лехой на баке, тоже провожал Изотову глазами и при этом неторопливо прихлебывал пиво из вспотевшей на жаре бутылки.

– Так что вы тут поделываете? – спросил он неторопливо. – Ты, Пима, в зеленый туризм ударился?

Пименов не ответил. В этот момент ему хотелось пива – ледяного, от глотка которого немеет горло, резкого и вкусного. Он встал и вытащил из холодильника пластиковую бутылочку минералки. Конечно, в сравнении с пивом минералка была чистой отравой, но сорваться только потому, что хочется пить да еще и в присутствии иронизирующего знакомого…

Такого Губатый позволить себе никак не мог. Он отхлебнул газировку – Ленка уже достигла берега и спрыгнула в воду, намокнув строго по пояс – и сказал так же неспешно, как собеседник:

– Туризм, только не зеленый и не голубой. Экстремальный! Ребята засиделись в своем Питере, устали.

– И пришли к тебе.

– Точно.

– А ты решил помочь?

– Ну?

– Много денег дали?

– Нормально. Вполне.

– Ага. И ты в конце сезона срываешься на отдых. Поплавать. А за окнами народ вовсю косит зелень! Не верю я тебе, Пима. Врешь ты все.

– Брось, Вова! Ведешь себя так, будто у меня в трюме полно контрабанды и ты поймал меня за руку в момент перегруза. А у меня контрабанды в трюме нет! Там мышь повесилась! Приехали мои школьные друзья, и мы отправились позагорать и покупаться…

– Захватив с собой оборудование для погружений, – констатировал Кущ. – Был, знаешь ли, такой режиссер – Станиславский. Я уж не помню по поводу чего, но он все время кричал: «Не верю!». Слыхал о таком?

Это была «коронка» Губатого, его выражение, которое он использовал неоднократно, в том числе и при Владимире Анатольевиче. Кущ, вообще, отличался тем, что как голодная галка съедал чужие связи, идеи, бизнеса и, как выяснилось, не брезговал даже выражениями.

Пименов уже набрал для ответа полную грудь воздуха, но сдержался и перевел дух.

– Доводилось слышать.

– Что ищете, Леха?

– Ничего, – Губатый пожал плечами, наблюдая, как в полосе прибоя грузится в лодку вымокший Ельцов. – Что тут можно искать, сам посуди? Ты же здешние воды знаешь, как свои пять пальцев!

– А я вот думаю, Губатый, – сказал Кущенко и его фальцет звучал так, что у Пименова по спине побежали мурашки. Крупные такие мурашки, размером с хорошего таракана, – что ищите вы на свою жопу неприятности. И лепишь ты мне, барыга, горбатого…

Есть разновидность людей, которая, чувствуя в собеседнике слабину, дуреет, как голодный пес от запаха крови. И ежели в такой момент дрогнуть – все! Сомкнутся на горле крепкие челюсти, разорвут плоть клыки, и кровь смешается с вонючей слюной хищника. Кущ, несмотря на вид ботаника и образованность Недоросля – был хищником. Тех, кто имел несчастье в этом сомневаться, приняли в свои объятия: сначала – новороссийский КПЗ и далее – по назначению. А кое-кто из сомневающихся, об этом ходили смутные слухи, но Леха был на все сто процентов уверен в их правдивости, до ласковых объятий справедливого закона не доживал. Черное море, конечно, не океан, но велико и глубоко зело. И очень тщательно хранит свои тайны.

Стоящий рядом человек не был исчадьем ада. Нет, он был прагматиком, бизнесменом, стражей государевой и, как водится при таком причудливом сочетании профессий, немножко параноиком. Но отнюдь не шутом гороховым, как можно было бы судить по внешности и голосу. И то, что они с Губатым знали друг друга с детства, не делало его более безопасным, а, скорее уж, наоборот.

Пименов не был для Владимира Анатольевича таинственной личностью, от которой не знаешь чего и ждать, а представлялся вполне понятным коммерсом, даже не средней руки, а гораздо ниже: где-то между бабушкой, торгующей на рынке контрабандными сигаретами, и сутенером, ошивающимся возле матросского клуба. По мнению Куща, он не представлял никакой опасности для великого и могучего повелителя государственной границы. Так, легкая добыча. Вот Кущенко и оскалил зубы – скорее, для острастки, а не для того, чтобы напугать того, кто давно напуган жизнью. Просто, чтобы собеседник вспомнил свое место в пищевой пирамиде.

– Слушай меня, Кущ, – ответил Пименов не повышая тона. Он даже намеренно сделал интонацию помягче, таким голосом подманивают к будке бродячих собак работники коммунхоза. – Во-первых – я тебе не Губатый, а во-вторых… Кончай меня пугать. Я тебе не барыга. Я не контрабандист. Твои дела – это твои дела. Я в них не лезу…

– Отож, – отозвался Владимир Анатольевич весело, и приложился к бутылке пива. – Попробовал бы!

– У меня какой бизнес, Вова?

– Лохов разводить, – ухмыльнулся Кущ.

– Да, ну… Давай поменяемся! Ты пойдешь лохов разводить, как я. А я Родину беречь – как ты!

– Да кто ж нас поменяет? – осведомился Владимир Анатольевич, поглядывая на Губатого, как на душевнобольного. – И что ты на моем месте делать будешь? На мое место попасть трудно, но это не главное. Главное на моем месте – выжить! Врубаешься? Кому нужен ты, мелочь пузатая? А меня любая сволочь захавать норовит! Что сверху, что снизу…

Лодка с Изотовой и Ельцовым бодро отчалила от берега и понеслась к «Тайне».

– Так какого черта ты ко мне лезешь? – спросил Губатый. – Занимайся своими делами. Что, у тебя хлопот мало?

– Так это мое дело, – Кущ допил пиво и размахнувшись во весь мах коротенькой ручки, швырнул пустую бутылку по направлению к скале, возвышающейся справа. Бутылка до каменной стенки долетела, но, будучи на излете, не разбилась, а, звякнув о камень, упала в воду и закачалась на волне. – Все, что здесь происходит – мое дело. А если бы к тебе братва портовая подвалила? Думаешь, было бы праздничнее?

– Хочешь честно? Особой разницы не вижу. Я на собственном судне, со старыми друзьями, сижу ловлю рыбу, купаюсь, ныряю, получаю за это бабки, с которых, кстати, плачу долю всем, кому положено, а тут является бывший соученик и доёб…тся – а что ты тут делаешь? Чем занимаешься? Зачем ныряешь? Отдыхаю я! Понял, Кущ? Есть на свете страны, куда люди только и ездят за тем, чтобы понырять, знаешь?

– Бывал, – сказал Владимир Анатольевич, и помахал рукой Изотовой и Олегу. – Веришь? Говно страны, ныряй – не ныряй.

– Спорить не буду, – согласился Пименов. – Тебе виднее. Ты у нас все больше по заграницам отдыхаешь, а мы, пейзане неумытые, из России-Матушки – ни ногой. Я и в Крыму-то не бывал. Так говоришь – говно?

– И не сомневайся. И в Крыму я был. Совок-совком: дорого, грязища, курортников, как клопов в ночлежке. Одна радость: в Севастополе – наши корабли. А что хохлам х..ёво, то нам радость! Ну, да ладно, хрен с ним, с Крымом, все одно – отберем! Я, вот, давно спросить у тебя хотел, Пима… Вот ты все копишь и копишь. Не ездишь никуда, из всех покупок – одна тачка, да и та не первой свежести… А ведь, наводил я справки – далеко ж не бедный человек. Ни жены у тебя, ни детей. И не пьешь, опять-таки… – Кущ усмехнулся. – Ты их в подушку складываешь, ексель-моксель? В наволочку?

– Любопытный ты, Вова, человек! Все тебе интересно кто чем дышит! Что тебе до моих денег? У тебя своих куры не клюют, а ты чужими интересуешься…

Лодка с Изотовой и Ельцовым была совсем рядом, интимная часть разговора наверняка заканчивалась. При свидетелях Владимир Анатольевич столь агрессивным и столь откровенным не будет. Будет хитер, осторожен, неизменно настойчив. Резать не будет – будет пальпировать и ждать момента чтобы выведать оберегаемый секрет (а в существовании такового он, как настоящий параноик, не сомневался).

– Шутишь, наверное, – в голосе Кущенко звучала обида. – Откуда у бедного госслужащего деньги. Если бы не жена, давно бы по миру пошел, с сумой…

Пока что с сумками ходили исключительно к Владимиру Анатольевичу. Сумки были большие, «челночные», в сине-красный квадрат, заполненные по самый верх тугими банковскими упаковками. Вот с такой сумой Кущ вполне мог пойти по миру и осесть благополучно, где понравится. Это Губатый себе хорошо представлял. А представить Владимира Анатольевича с реальной сумой, сурком или обезьянкой, приносящей счастливый билетик – затруднялся.

– Значит все у жены?

– Отож…

– А ты – «голый и босый»?

– Ага. Сирота я…

– Эх, надо было жениться! – сказал Пименов словив конец швартового, который ловко метнула ему Изотова. – Это я просчитался!

– Ну, – заметил резонно Кущ. – Жена – это тоже не только ценный мех… И просчитался ты, Пима, не только с женитьбой. Я ж не отстану. Не от жадности не отстану, от любопытства. Как это так? Во вверенной мне акватории…

– Да на здоровье! – проговорил Губатый с улыбкой, подавая Ельцову руку. – Нам то что? Чаще будем видеться! Не знаю, как ты, а я тебя всегда рад видеть!

Последнюю фразу бледнеющий на глазах Ельцов расслышал.

– И я рад! – провозгласил он, стараясь устоять на палубе на широко расставленных ногах, хотя качки, как таковой, не было. «Тайну» болтало чуть–чуть, и ветер, похоже, усиливаться не собирался. – Вовка! Как ты?

«Ну-ка, поворотись, сынку! Какой ты большой стал!» – подумалось Губатому. – «Прям – встреча на Эльбе! Интересно, что ему Ленка сказала?»

Он занайтовил «резинку» вторым тросом и подал Изотовой руку, но та взлетела на палубу едва коснувшись его ладони. Пименов посторонился, пропуская Ленку, а она, проходя мимо, ловкая, гибкая, в облепившей тело мокрой футболке, через ткань которой просвечивали темные круги сосков, ухватила его за пах, неожиданно сильно, но не больно. И подмигнула с улыбочкой.

Губатый невольно оглянулся, но Олег с Кущем все еще хлопали друг друга по плечам, выказывая бурную радость от нежданной встречи. Насколько Пименов мог вспомнить, в школе Ельцов с Вовочкой, будущим Владимиром Анатольевичем, дружбу не водили. А тут – поди ж ты!

– Я переоденусь, мальчики! – сказала Изотова.

И, мелькнув крепким задом, скрылась в каюте.

«И что Ельцов сказал Ленке?» – задал себе вопрос Леха, стараясь не встретиться с Олегом глазами. – «Интересно, что мужья говорят в таких случаях? Как тебе не стыдно? Или – как ты могла? Или – ты что, трахалась с этим животным? Ведь что-то говорят? Наверное, что-то обидное, злое. И в морду могут дать. И зарезать, не дай Бог, могут. И необязательно при этом любят изменщицу, скорее уж просто защищают свою территорию. Ну, не мог Кузя не видеть, как она уже неделю мне подставляется! Он слепой, глухой? Или влюблен в нее до беспамятства – так нет. И умысел, если это умысел, мне не понятен. Я понимаю, нашли мы что-то – вот тогда Ленкино самопожертвование имело бы смысл. Но мы ничего не нашли, и не найдем очевидно».

Братание закончилось.

– Вот, что, мужики, – заявил, расчувствовавшись, Кущ, – у меня два выходных! Чего им даром пропадать? Вот отосплюсь после патрулирования, возьму «Ласточку» и за пару часов буду у вас. Привезу жратвы, воды, забухать, у меня в салоне и телек есть. Посидим, отдохнем, поплаваем…

Он посмотрел на Губатого с насмешкой во взгляде.

– … поныряем, рыбку половим! Я для нас с тобой, Леша, пару телок привезу! Классные соски, увидишь…

«Ах, ты, сукин сын!» – подумал Пименов с легким оттенком восхищения. – «Вот, что значит опыт. Никаких тебе приглашений, никаких тебе неудобств. Приеду. Привезу. Ждите. Целую. Я. И на хер не пошлешь, не за что. Все в соответствии с легендой. Мы же тут отдыхаем? Не так ли?»

«Ласточкой» называлось личное судно Кущенко (естественно, записанное на двоюродного брата жены) – двенадцатиметровая яхта с моторами в 400 «лошадок», по ходу уступающая только «Кровососущему» и его братьям близнецам – патрульным катерам «Парящему» и «Отважному».

– Обо мне не пекись, – сказал Губатый. – Мне телок и на берегу хватает, еще и в море их брать…

– Женщина в море, вообще, плохая примета, – поддержала беседу Ленка, появляясь в рубке. Она сменила наряд на длинную клетчатую рубаху из тонкого хлопка и свои любимые велотреки.

– А ты? – осведомился Владимир Анатольевич, оглянувшись на голос. – Ты у нас кто? Мальчик?

Вопрос прозвучал смешно – под тканью рубахи грудь Изотовой была даже заметнее, чем в тот момент, когда ее облепляла мокрая футболка. Во всяком случае – смотрелась более волнующе – этакое таинственное шевеление.

– И вообще, Ленок, запомни, – продолжил он раздевая Изотову взглядом, – женщина на корабле – горе, когда она одна на всех. А когда их много – это уже не корабль, а просто плавучий бардак!

И засмеялся.

Смеялся Кущенко еще смешнее, чем говорил. Мелко, тоненько хихикал, застенчиво опуская глаза.

«Альхен! Голубой воришка!» – пронеслось у Губатого в голове.

– Это, как у Жирика, – сказал Ельцов, которого от минутного пребывания на едва покачивающейся «Тайне» начало мутить с прежней силой. – Каждой женщине – по мужчине, каждому мужчине – по бутылке водки!

Он был уже не бледен лицом – землист. С таким цветом кожи можно было играть зомби и без грима.

– Вот это правильно! – поддержал его Владимир Анатольевич и с размаху хлопнул Олега по спине. – Вот это по-нашему, по-бразильски! Молодец Вольфович! Понимает нужды!

От этакого дружеского похлопывания Ельцову сделалось совсем худо и когда «Тайна» перевалилась с носа на корму в очередной раз, он схватил себя за лицо зажимая рот и нос, и ринулся к борту издавая утробные звуки.

Кущенко перекосило, словно от кислого вина, и он сам начал стремительно бледнеть под слоем загара.

Расчет Губатого оказался точным. Спасти их от повторных визитов бывшего соученика слабому вестибулярному аппарату Ельцова было не под силу, но испортить обедню Кущу сиюминутно он вполне мог. В этот момент Владимир Анатольевич совершенно искренне жалел и о выпитом только что «Клинском», и о сравнительно недавнем обеде, и даже о своем приезде сюда.

– Он что, болеет? – спросил Кущенко с видимым отвращением.

Ельцов с шумом извергся за борт, от чего Владимир Анатольевич стал цветом напоминать только что отреставрированную мраморную статую.

– Есть немного, – подтвердил Пименов. – Не любит Олежка качку. Что такое, Вова? Тебе нехорошо?

– Да, ничего, – выдавил из себя Кущ, медленно отступая к фальшборту, – жара, понимаешь ли…

Ельцов посмотрел на них через плечо глазами больного мерина и снова повис на леерах, вздрагивая спиной.

– Твою мать! – прошипел Кущ сквозь зубы. – Какого ты его на судно приволок!? А?

– Так ты ж увидеться хотел, – простодушно возразил Губатый, забивая трубку табаком. – Олег, как только качать начинает – сразу на берег съезжает. А тут – ты позвал. Ну, вот он и… Не перенес радости встречи! Так когда тебя в гости ждать?

Последнюю фразу Леха произнес уже в спину Владимиру Анатольевичу, который с юношеской прытью сиганул с кормы в свою лодку.

– А завтра к вечеру и жди, – ответил Кущенко, отвязывая конец, – буду обязательно! Аэрона ящик для этого дохляка возьму… Ленок, а тебе что? Что ты пьешь, радость моя?

Изотова стояла рядом с Пименовым, небрежно, как бывалый моряк, опершись на ограждение, с сигаретой в зубах и круглых, как у Базилио, очках. Стекла у нее были настолько густо черные, что рассмотреть за ними не то, что выражение глаз, а даже моргание, было невозможно.

– Все пью, – сказала Изотова. – Мне главное – хорошая компания. Сигарет привези. Хлеба. Конфет. Да что я тебе мозги парю? Сам знаешь что надо, мы тут неделю сидим.

Кущенко завел лодочный мотор, импортный, издающий тихий шелест четырехтактный «Маринер».

– Сигарет привезу, – он стал в лодке, раскачивающейся на волне. Крепкий, низкорослый, широкий, напоминающий гриб-боровик – жаль фуражки не было на нем – только пилотка. Фуражка делала бы сходство с боровиком абсолютным. – У меня завалялось пару блоков. Хлебушка. Ну, и пожрать там разного… Слышь, Пима! Ты без меня не шали тут!

Он ухмыльнулся.

– Делом занимайся! Ну, пока!

Он дал газу, развернулся на винте и понесся к «Кровососущему».

– Приедет? – спросила Изотова.

– И не сомневайся.

– У него действительно такой нюх?

– У собаки подобного нет. Бабки за много миль чует, как муха говно.

– Кузя! – позвала Ленка – Ты как?

Ельцов промычал что-то неразборчивое.

– Давай я отвезу на берег наше тайное оружие, – предложил Губатый. – А то у него заворот кишок случится. Жалко, все-таки…

Тайное оружие бессильно свисало с леера в опасной для жизни позе.

– Ты или я? – спросил Пименов.

Изотова пожала плечами.

– А ужин?

– Тогда я, – сказал Губатый обреченно. – Два раза ездить придется. Думаю, что супруг твой на судне кушать не захочет.

Ленка хмыкнула.

– Если, вообще, захочет. Вот, блин, повезло Кузьме, как утопленнику! – она посмотрела на Пименова взглядом соучастницы. – Со всех сторон повезло.

– Да уж, – согласился Пименов. – Тут не поспоришь. Олег! Давай сюда! Тебе лучше на берег поехать!

Ельцов поднял на него мутные, словно вода в ставке, глаза.

Пима подхватил его под локоть и помог спуститься в «резинку». Олег сделал это словно Буратино: неловко, деревянно, с трудом сохраняя равновесие. Пименову было действительно его жалко – по белому, как живот покойника, лбу, застревая в рыжеватых бровях, бежали крупные капли. Несколько из них собрались в одну, крупную, похожую на мыльный пузырь, висевшую на носу у Ельцова, отчего он походил на мальчишку с насморком.

Лодка долетела до берега за минуту с небольшим. Губатый ловко поднял мотор, чтобы не зацепить «пером» за камни, и лихо выскочил на мелкую береговую гальку.

– Груз доставлен, – рапортовал он шутливо, но Ельцов шутки не оценил. И шутка была вымученная, если честно, и было Олегу не до того. Он споткнулся, перешагивая через баллон «надувнушки», упал на одно колено, встал и, не оглядываясь, неверной походкой пошел к стоявшей рядом палатке. Его швыряло из стороны в сторону, как швыряет моряка, но не после многомесячного рейса, а после многочасовой пьянки на берегу.

Губатый не мог определенно сказать, почудилось ему или нет, что в тот момент, как Олег поднимался с колен, из-под плеча сверкнул в его сторону тяжелый, полный ненависти и совершенно здоровый взгляд. Так смотрит на загнанную в угол мышь, занеся над головой смертоносную мухобойку, домохозяйка. В этом взгляде была и брезгливость, и презрение, и жестокость. И торжество было. Кажется.

«Становлюсь параноиком», – подумал Пименов, сталкивая лодку в набегающие прибойные волны. Его обдало солоноватой пеной, и в тот же момент ветерок сделался прохладнее – влага испарялась с загорелой кожи. У берега запах хвои – свежей и пересохшей – был более явственен. Как-то по-особому пахли прогретые до температуры ожога скалы. Пахли резко, свежестью и йодом, гниющие водоросли. Пронзительно кричали зависшие в голубой пустоте крупные, как буревестники, чайки.

А вечером, когда они все вместе сидели у костра, Губатый был готов подписаться под тем, что стал параноиком. У мирно потрескивающего в огне плавника этот случайно пойманный взгляд казался некой шуткой. Неудачной, если подумать, но только шуткой. Совсем не похож был вечерний Ельцов на того, кто обжег Пименова взглядом из-под руки.

Олег от вечернего приступа морской болезни отошел и даже поел с видимым удовольствием. Горячая, янтарного цвета уха с добавлением рюмки водки воздействовала на Ельцова, как живая вода на порубленного «в капусту» Ивана-царевича – он раскраснелся лицом, задышал ровно и даже заулыбался, но уже не виновато, а обыкновенно. И от этой самой улыбки Губатый почувствовал себя неловко вдвойне, но все же в безопасности. Ну, не может человек с такой «ботанической» улыбкой оказаться опасным!

– Времени у нас нет, – сказал Пименов, набивая трубку табаком. – Скорее всего с завтрашнего вечера у нас начнется вечный день пограничника. И, скажу честно, я Куща в работе видел все эти годы, он на моих глазах, можно сказать, рос… По службе, я имею в виду… Он не отвяжется. Можно не надеяться.

Изотова тоже курила лежа на матрасике у костра, выпуская струи дыма в высокое звездное небо. Ельцов же, опершись на локоть, рассматривал в свете люминесцентного фонаря какие-то бумаги из своей китайской папочки. Со стороны все они втроем напоминали мирных туристов на отдыхе, и если кто-то, а такая вероятность была, рассматривал их со стороны моря в бинокль, то более похожую картинку трудно было бы разыграть намеренно.

– И что будем делать? – спросила Ленка, сбросив пепел на гальку в изголовье. – Прервемся? Изобразим отдыхающих?

– Как вариант, – отозвался Ельцов. – А почему – нет, собственно говоря? Ну, плаваем. Ну, ныряем? Ищем, не ищем…. Кто это разберет?

– Кузя, – проговорила Изотова с ленцой, – Вовочка даже внешне на идиота не похож, а уж внутренне… Так поумнее нас с вами будет. Кого ты собираешься обманывать? Просто ныряем, обследуя квадраты? Да даже дебилу будет понятно, что мы что-то ищем!

– Да, Кущенко не дурак, – согласился Губатый, глядя на то, как пламя лижет выбеленный морем кусок дерева. – Он и сегодня приезжал не случайно. Кто-то видел нас. Или с моря, или сверху, с обрыва. – Пименов ткнул мундштуком вверх, туда, где на черном небе рядом с убывающей луной висели крупные, как грецкие орехи, звезды. – Это если смотреть пять минут, кажется, что мы на отдыхе. А если час? Или два? Дальше – слухами земля полнится. Порт – это как коммунальная квартира. В своей комнате пукнешь, а у соседей со стены картина падает. Шила в мешке не утаишь. Вас видели? Видели. Мы ушли неизвестно куда? Ушли. С диспетчерами я на связи – на связи. И с моря нас видно, не со всех точек, конечно, но «Тайна» – это вам не баркас, она у нас дама видная, у берега не притопишь.

– В долю его брать не хочется, – сказал Ельцов.

– А что? Есть куда брать? – осведомился Леха. – Доля – она от ноля ноль и есть. Чем делиться? Надеждами?

– Ну, Пима, – проворковала Изотова и щелчком отправила окурок в темноту. – Надежда иногда дорогого стоит. Надеждой, как раз, можно и поделиться. А вот деньгами… Деньгами я больше делиться не хочу! И так ты «отжал» себе треть. Нахера мне такое счастье? Пусть Кущ надеется. От этого нам не холодно, не жарко.

– Чисто теоретически, – спросил Пименов глядя на море, равномерно плещущееся у самых ног. – А что ты будешь делать если мы, ну, представим себе такой уникальный случАй, что-нибудь отыщем? Ты думаешь, что этого «екселя-мокселя» прогонишь сраной метлой? Не поделившись? Так прими, как данность: это он нас может погнать. Собрать мокрыми трусами, да выкинуть! Кстати, даже если ты с ним о чем-то и договоришься – не факт, что он эти договоренности соблюдет. Он – сила. Захочет – бандитов натравит, захочет – сам порвет, захочет – менты из нас таких павианов сделают, что настоящие обезьяны в Африке обхохочутся!

– Собираешься заранее сдаваться, Лешенька? – осведомилась Изотова ласковым, медоточивым голосом. – На спину ложимся, ножки раздвигаем, глазки закрываем и пытаемся получить удовольствие? Такой у тебя план?

– Нет. Собираюсь завтра открыть огонь из береговых орудий. На поражение.

– Тоже неплохо, – поддержал идею Ельцов и зашуршал бумагами, как мышь в стоге сена. – Мне тут одна мысль в голову пришла. Вот, послушайте…

В ксерокопии протокола допроса гражданина Бирюкова, 1885 года рождения, составленного 26 марта 1920 года в той самой Ростовской пересыльной тюрьме и губернском ЧК, сведений содержалось много и весьма разнообразных: видать били Юрия Петровича сильно и с толком. Был он из дворян, отец статский советник, мать из семьи Вяземских – классовый враг в самом неприкрытом виде – как такого не калечить? Донос на него в архив не попал, а может быть Ельцов не удосужился снять с него копию, незачем было, но если судить по вопросам, которые задавал ему следователь, шансов выйти из ЧК живым у помощника Чердынцева не было никаких.

На деле Бирюкова рукой начальника следственно-оперативной части Ростовской ЧК, одного из палачей Кронштадта – Семенова, было начертано: «Взято под личный контроль!».

В стране бушевал «красный террор». В стране расстреливали инакомыслящих и священников, расстреливали за неосторожно сказанное слово, за неосторожно брошенный взгляд, за происхождение, за партийную принадлежность, за дружбу с кем не надо, за написанные «не о том» стихи, за прозу в которой был усмотрен контрреволюционный тайный смысл…

Страна голодала, захлебывалась свинцом и кровью, страна разучилась любить и еще не устала от ненависти. Этой кровоточащей, истерзанной державе были позарез нужны деньги.

И поэтому Юрий Петрович Бирюков сидел в одной из подвальных камер, стылой и сырой, на привинченном к полу стуле и ждал смерти так, как никогда не ждал никого на свете. Он устал бояться. Он устал страдать от бесконечно длящейся боли.

По облупившейся штукатурке полз грибок, пахло кислым и кровью.

Правый глаз Юрия Петровича вытек на щеку от могучего удара, вогнавшего в роговицу металлическую оправу старых очков вместе с осколками стекла. Говорить он мог с трудом – распухший язык все время цеплялся за осколки кости. Было господину Бирюкову всего тридцать пять лет, двадцать из которых он отдал службе науке и исчезнувшему Отечеству. Именно исчезнувшему, окончательно и бесповоротно, в этом Юрий Петрович был совершенно убежден. Эти двое, находившиеся в камере вместе с ним, не могли иметь к Родине никакого отношения.

Один из них, высокий и суставчатый, как сапожный метр, со слезящимися глазками кокаиниста и мокрым ободком вокруг воспаленных ноздрей, явно был человеком образованным. Это было слышно по речи – университетское образование и гувернанта в детстве не скроешь под скрипящей кожанкой.

Второй, неловко-косолапый, с короткими, мощными руками, был попроще. Говорил он хуже, путал ударения, сбивался на волжский акцент, но бил мастерски: размахивался по-крестьянски, с утробным «хеканием», и бил с обеих рук, как цепом – не целясь, куда придется. Именно он выбил Юрию Петровичу глаз, сломал ребра и руку и повредил нервы на лице. Бирюков выглядел стариком – обвисшие, бульдожьи щеки, лысина, глубокие морщины на лбу, подергивающийся от тика рот, из которого чистая чекистская рука выбила почти все зубы.

Он понимал, что спасения не будет. Его просто неоткуда ждать. Он был врагом. Для тех, кто сегодня терзал Россию, врагами были все, кто был не с ними. Юрий Петрович был офицер, дворянин, сын дворянина и человек чести. Он не принял сторону «новых якобинцев», не принял ни одну из сторон, а это значит, что он был настоящим врагом! Красный террор не признавал никаких законов, кроме революционной целесообразности. Высшим ее выражением была смерть противника.

Имя того, кто бил пытаемого, история не сохранила. Губатый придумал себе его образ, слушая севший от влажного воздуха голос Ельцова, читавшего протокол. А вот имя второго было зафиксировано на копиях пожелтевших листов с расшифровкой стенограммы допроса. Его звали Анатолий Иванович Бирюков и был он кузеном Юрия Петровича.

– Гражданин Бирюков, еще раз опишите сделанную вами находку…

– Я уже рассказывал…

Повинуясь кивку головы человека – складного метра, коренастый крепыш шагнул поближе к стулу и, сладострастно засопев, ударил Бирюкова в ухо открытой ладонью. Барабанная перепонка лопнула, как папиросная бумага, и кровь потекла из ушной раковины тонкой струйкой. Юрий Петрович не закричал, не потому, что был мужественным. Какое уж тут мужество после недели пыток?! Он просто потерял сознание от боли в момент удара и медленно, словно горячий стеарин, оплыл на сидении тяжелого стула.

– Что ж ты так стараешься? – брезгливо спросил коренастого Анатолий Иванович и закурил папиросу. – Нежнее надо. Видишь, человек устал…

«…допрос прерван на несколько минут. Обвиняемый сомлел и был облит водою из ведра, после чего пришел в сознание.

В. Повторяю свой вопрос. Опиши еще раз сделанную тобой находку?

О. Жемчуг нашел не я…

В. Это не играет роли, Юра. Еще раз опиши ящик.

О. 14 на 8 и на 5 дюймов Темного дерева.

В. Что в нем?

О. Почти тысяча пятьсот жемчужин. Все отборные. Розовые, белые и полторы сотни черных.

В. Где находился ящик во время путешествия?

О. В сейфе, в каюте Чердынцева.

В. Что за сейф?

О. Английский, последней конструкции. Викентий Палыч рассказывал, что непроницаемый для огня и воды.

В. Большой?

О. Не очень, но тяжелый, фунтов 200. Он предназначен был для самых ценных находок экспедиции, некоторых документов.

В. Где находилась каюта Чердынцева?

О. Вторая по левому борту, следующая за каютой капитана.

В. Где стоял сейф?

О. В углу, за изголовьем койки.

Текст был сух и лаконичен, но разыгравшееся воображение Пименова рисовало ему висящий пластами папиросный дым, скрип пера по плохой бумаге, быстрогустеющую, темную кровь на грязной коже, запах пота от немытых тел, гуталина от сапог и вяжущий рот, как зеленые яблоки, привкус смертельного страха.

В. На судне были еще какие-нибудь ценности?

О. Да, все рабочие журналы экспедиции, гербарии, биологические образцы, фотографии, антропологические исследования…

В. Ты что, издеваешься…

– …, сука? – Спросил Анатолий Бирюков. – Ты что такое мне говоришь, а? На кой хрен нам твои бумажки? Что мы с ними делать будем? Наука… Кому сейчас нужна твоя наука, малахольный? Люди с голоду дохнут, враг со всех сторон прет! Нет, Юрочка, нас не интересует расстояние между надбровными дугами папуасов, другие сейчас задачи. Деньги в сейфе были? Не бумажки – золото, камушки. Ну, ты понял?

– Я не знаю… В сейфе Викентия Павловича была только коробка с жемчужинами и остатки средств экспедиции. Правда, мало. Последнее жалование выдавалось в октябре 17-го, деньги кончались. А в сейфе капитана… Откуда мне знать?

– Ну, да… – сказал революционный кузен с издевкой в голосе. – Мы все больше о науке, куда нам о материальном думать?

Он закурил очередную вонючую папиросу, посмотрел через табачный дымок на сидящего напротив Юрия Петровича, и ухмыльнулся.

– Да, успокойся, Юрочка, успокойся… Были деньжата в капитанском сейфе, в судовом журнале все записано… Но денежки смешные, несерьезные денежки. И огород из-за них городить никто не будет. Да и, вообще, не по нашему ведомству это все – столичные фокусы… В Петрограде больно интересуются кораблями затонувшими. Так что не на меня обижайся, братец, я бы тебя просто шлепнул бы. Быстро, по-родственному, не мучая. Ты ж меня в детстве от гнева батюшки выгораживал, даже, помню, провинность мою на себя принял.

Юрий Петрович поднял на него взгляд своего единственного глаза – затекшего, налитого кровью и гноем, почти невидящего. Во взгляде этом не было ненависти и злобы: только боль и бесконечная усталость.

– Да будет тебе, Толенька, – выговорил он ворочая шершавым от жажды языком. – Чего уж поминать?

– Это чтобы ты понимал, что я вовсе не беспамятный, братец. Я только свой революционный долг исполняю. А мой революционный долг говорит мне, что те, кто не с нами, те против нас. Вот ты, Юра, за нас?

Бирюков покачал головой.

– Вот падла! – весело сказал рукастый, и с размаху ударил Юрия Петровича по голове.

Не будь стул намертво привинчен к полу, Бирюков рухнул бы на бетонную стяжку вместе с ним, а так – голова его мотнулась, капли густой черной крови веером вылетели изо рта, но сознание не покинуло его. Он втянул голову в плечи, сжался, словно пытаясь спрятаться от безжалостного палача и, всхлипывая, закачался на стуле.

– Ты, Данилыч, без команды руками не маши, – сказал Анатолий Иванович строго. – Как прикажу – так можешь хоть убить. А без приказа – не смей! Понял?

– Так я ж чуть-чуть, Иваныч, – развел руками коренастый. – Я ж не в смерть, а так, чисто воспитательно! Он же, контрик, сам сказал, что не за нас…

– Ты б, Юра, словами поосторожнее, брось свои дворянские штучки – голос у Анатолия Ивановича был нежным, словно он с нерадивым сыном разговаривал, а не на допросе с арестованным вел беседу. – Я ж ничего не могу против пролетарского гнева.

Бирюков молчал. В роду Анатолия Ивановича пролетариат не встречался, даже о жалованном дворянстве слышно не было. Человек – складной метр мог бы гордиться своим происхождением, но времена поменялись и предки, дружно переворачивающиеся в гробах, ничего не значили.

Ровным счетом ничего.

Губатый, знавший от Ельцова о том, какая судьба постигла того, кто оставил свой след в истории на этих блеклых ксерокопиях и в архивах Ростовского ЧК, мысленно недобро усмехнулся. За что боролись, как говориться… В каком, бишь, году расстреляли Бирюкова Анатолия Ивановича? Где-то через месяц-два? Во время очередной чистки?

– Еще раз, Юра, повторю, этим кораблем и его грузом интересуются в Питере, в Особом Отделе. Лично товарищ Мейер интересуется. Поэтому, ты лучше все хорошенько вспомни и мне расскажи. Тебе-то уже что? Ничего! И защищать вроде некого…

– Я уже все рассказывал, – то ли сказал, то ли простонал Бирюков.– Я когда приехал в Питер – рассказывал. И здесь рассказывал… Что вам еще от меня нужно?

Из угла его глаза выкатилась огромная слеза и покатилась вниз по щеке, к оборванному воротнику.

– Когда затонула «Нота»? – спросил Анатолий Иванович, не утруждая себя объяснениями.

– В ночь с 18 на 19 июня 1918 года.

– Где?

– Миль сорок от мыса Дооб, рядом с мысом Чуговпас – точнее сказать трудно. Недалеко от берега…

– Недалеко – это сколько?

– До полумили.

– Что случилось?

– Думаю, что мина. Не снаряд – это точно. Мы шли без огней и попасть в нас было невозможно и с кабельтова. Да и взрыв был глухой… Определенно, мина!

– Зачем шли так близко?

– Для безопасности и шли – по-над скалами.

– Странно, – произнес Анатолий Иванович саркастично. – Откуда там мина? Ветром ее надуло, что ли?

Несмотря на связанные за спиной руки, Юрий Петрович попытался пожать плечами, и у него получилось.

– Капитан говорил, что там сильное течение вдоль берега. Вход в Цемесскую бухту минировали, могло сорвать и отнести. Впрочем, я не знаю, я не минер и, по большому счету, не моряк.

– Течение, говоришь? Что ж… Может быть, может быть… Пусть так. Рассказывай дальше.

– Около двух часов ночи я вышел на палубу перекурить. Мы, вообще, все не спали этой ночью, спорили о том, что видели в Новороссийском порту. Штормило, но не сильно. Было ветрено и дождь… Даже не дождь, а такая противная морось заползающая под дождевик и бушлат. Я зашел с подветренного борта – со стороны моря и спичку зажечь не получилось бы, не то, что закурить!

– Кто еще был на палубе кроме тебя?

– Я никого не видел. Вахтенный, наверное, был. Викентий Павлович прошел в рубку. А потом – громыхнуло.

– Слева? Справа?

– Скорее уж – под днищем. Я упал. Тряхнуло здорово, затылком о переборку приложился, встал – вижу, что кормы нет, она нас обгоняет, и уходит к берегу под прямым углом, словно ее на буксир взяли. А нос, и меня вместе с ним, кружит, как в водовороте речном, и под воду затягивает.

– Ты кого-нибудь видел на палубе?

Бирюков покачал головой.

– А Чердынцев твой?

– Тела лично я не видел, но не думаю, чтобы Викентий Павлович остался жив.

– А как ты остался жив?

– Повезло, наверное. Я когда за борт прыгнул, чтобы не затянуло, попал в то же течение, что и корма «Тайны». Меня, правда, о скалу приложило волной, но на берег я выбрался, хоть и вода была холодная для лета, но все-таки не ледяная.

– Опиши место.

– Бухта, как бухта. Таких на побережье полно, но особенность есть. Справа скала, как волнорез – низкая, длинная и в море уходит. А слева – громадная, как причальная стенка. Высокая такая…

– Твою мать! – громко сказал Губатый. – Твою бога душу мать!

Он вскочил.

– Еще раз!

– Что еще раз? – переспросила Ленка.

– Какая скала слева?

Ельцов уткнулся носом в бумаги.

– Слева – высокая, как причальная стенка.

– А справа?

– Низкая. Как волнорез.

– А тут что?

– Да брось ты, Пима, орать, – сказала Изотова с раздражением. – Ты что – самый умный, да? Мы это уже тысячу раз перечитывали…

– Точно, – подтвердил Ельцов. – Как минимум. Я сейчас это читал, чтобы ты еще раз про корму услышал. Тут дальше Бирюков говорит, что каюта Чердынцева, где стоял сейф, располагалась ближе к юту.

– Ну, и хорошо, что читал, знаток ты наш…– сказал Губатый, мысленно просчитывая насколько существенной может быть ошибка. – И я не сразу понял. Как ты бухту вычислял? По этим скалам?

– Да, – подтвердил Ельцов. – И по могиле Чердынцева. И по расщелине, по которой Бирюков наверх выбрался…

– Ошибся ты, – сказал Пименов просто и снова уселся. – Ошибся, Олег. Как ты привязался?

– По бумаге, естественно!

– Но смотря со стороны моря?

– Ну, да! А как иначе? – удивился Ельцов.

– Когда Бирюков увидел бухту?

– Утром, – быстро проговорила Изотова. – Ночью он ее видеть не мог никак. Темно.

– А где был Бирюков утром?

– На берегу, в чем вопрос? – сказала Изотова. – Но он же моряк…

– Моряк? Он сам говорит, что не моряк, – возразил Губатый. – Плюс к этому он впервые видит бухту именно с берега. И говорит на допросе, что справа у него низкая, как волнорез скала, а слева высокая, как причальная стенка. А у нас? У нас – все наоборот. И могилу Чердынцева ты не нашел. Ты только предполагаешь, что она где-то здесь, под завалом, но ты не нашел ни белый валун, ни крест, а крест, если судить по вашим словам, массивный, из двух шпангоутов.

Ельцов и Ленка переглянулись.

– Другая бухта? – спросила Ленка. Даже не спросила, а, скорее, утвердительно сказала.

– Боюсь, что да… – ответил Губатый. – Но это некритично.

– Ты уж объясни нам, сирым, – сказал Ельцов с плохо скрываемым раздражением, – что значит некритично? Загадками соизволите говорить?

– Некритично означает «похер», – пояснил Пименов. – Это соседняя бухта, никуда перебазироваться не надо, и это новость внушающая оптимизм. А вторая новость, плохая, превращающая нашу экспедицию в прогулку бессмысленную и дорогостоящую… Лена, ты помнишь, что у нас там за рельеф? Правильно! Если корма «Ноты» легла на грунт там – это трындец, потому, что там такой свал, что только под скалой больше тридцатки, а в десяти метрах дальше – все пятьдесят…

– Откуда ты знаешь, – спросила Изотова, – мы же там на квадраты не разбивали?

– Я туда «Тайну» проводил и место для якорной стоянки выбирал. Ты можешь мне на слово поверить.

– И мы все эти дни искали в другом месте…– проныл Ельцов.

– Да не расстраивайся ты так.

Ленка молча встала и пошла к лодке.

– Ты куда? – спросил Олег.

– Проверить.

– Ночью? Ты, мать, сдурела наверное…

– А ты завтра будешь проверять? Да? Когда Кущ подтянется? Не хочешь, сиди в палатке… Достал уже!

– Ну, что ты вызверилась?! Что ты сейчас увидишь?

– Я хочу понять – не тянем ли мы пустышку. Белый валун, например, можно найти и сейчас…

– Поехали все вместе, – предложил Губатый примирительно. – Только фонари берите.

– Белый валун, белый валун… – сварливо передразнил Ленкины интонации Ельцов. – Темно, как у негра в жопе, а ты – белый валун! Он под берегом, если завалило его, то ты уши от мертвого осла найдешь, а не валун!

– А тебя, в принципе, никто за рога и не тащит, – отрезала Ленка. – Сиди здесь, копайся в бумагах, следопыт херов! Навычислял в кабинете у себя! Столько дней потеряли!

– Я-то тут причем? – взвизгнул Олег на повышенных тонах. – Меня чего козлить? Вот же, сука! Ну, чего ты на меня напускаешься?

– Так! – сказал Губатый жестко. – А ну-ка, закончили базар, голубки! Что за крик на лужайке? Ничего еще не случилось, а вы уже друг другу в горло вцепились! Кузя, не устраивай истерик…

– Я тебе не Кузя! – вскричал Ельцов фальцетом. – Понял, ты!? Я и ей не Кузя, и тебе не Кузя! Я… Я…

– Пошел нахер! – сказала Изотова брезгливо. – Разорался, как девица… Поехали, Леша. Пусть успокоится.

– Что, – зашипел Ельцов, как разъяренный кот, – зачесалось? Ты, Леночка, его трахать везешь?

Пименов шагнул вперед, рефлекторно отслеживая, как и куда смещается противник. Ельцов не производил впечатление бойца, но был тяжелее и выше. В такой ситуации бить надо было наверняка, в голову или в пах, чтобы вырубить противника болевым шоком.

– Не сметь, Пима! – заорала Изотова истошно, как перепуганный дневальный в казарме при приближении начальства.

Вот она двигалась со скоростью атакующего гепарда и оказалась между Губатым и Ельцовым раньше своего крика.

– А, ну, закончили! – выдохнула она хрипло. – Еще смертоубийства нам не хватало!

Одной рукой Ленка уперлась Пименову в грудь, а вторую протянула над костром, в сторону мужа.

– Ты, Олежек, успокойся! Трахал бы лучше, меньше бы переживал… Выдохни, понял!

– Ж-ж-ж-животное… – выдавил Ельцов с отвращением, обращаясь то ли к Губатому, то ли к супруге.

– Всего и делов-то, – отозвалась Ленка, – что поехать и посмотреть прав Пима или не прав. Чего ты разорался? Не хочешь ехать – сиди себе, почесывай себе то, что у тебя чешется. А я с тем, что чешется у меня, сама разберусь! Ну? Успокоился? Все? Поехали, Леша…

Ельцов дышал словно беговой конь после финиша – широко раздувая ноздри, с присвистом. Пименову даже показалось, что от Олега исходит острый запах звериного пота, настолько сильный, что перекрывает и свежесть ночного бриза, и йодистый аромат выброшенной на гальку морской травы. Лицо Ельцова, освещенное мерцанием костра, тоже не излучало всегдашнего дружелюбия – губы его прыгали, словно он готов был разрыдаться. А глаза… Теперь тот самый давнишний взгляд, пойманный Губатым случайно, уже не казался параноидальным видением.

Они обогнули скалу и, только когда свет от костра исчез и их окутала густая южная ночь, Изотова процедила сквозь зубы еле слышно: «Дебил!». Мотор работал на малых оборотах, тихо бормотал, а не победно ревел, как днем, когда они на полном газу перескакивали от точки к точке, и поэтому Пименов очень хорошо расслышал краткую характеристику, которую Ленка выдала своему мужу.

– Я не думаю, что надо обострять отношения, – сказал он не повышая голоса. – Не знаю, как там у вас все складывалось в Питере, но впечатления счастливой пары вы не производите.

– Здорово подметил, – Изотова прикурила и на мгновение ее лицо, резко очерченное глубокими, черными тенями вынырнуло из мрака. – Наблюдательный ты наш.

Во тьме зарделся кончик горящей сигареты.

– По разному жили. Иногда, казалось, что друг без друга не выживем. И, наверное, так и было. А иногда я ночью засовывала под себя руки, чтобы не вцепиться ему в горло.

– Ты его не любишь?

– Ага, – согласилась Ленка легко. – Не люблю. Разве можно любить костыль? Что замолчал? Не понимаешь? Так я объясню. Он для меня костыль, Леша, костыль на который я оперлась, чтобы проковылять какой-то кусок своей жизни. Разве можно такое любить? Дорожить, конечно, можно… Как же тут не дорожить? Потеряешь опору, завалишься на спину и будет тебя е..ть каждый встречный – перехожий. А так – официально только он. Нежно нелюбимый и далеко не единственный. Сечешь фишку, Лешенька? Книжки умные помогают фишку просечь? Или пояснить что нужно?

– Зачем? И так понятно… А когда этот этап жизни закончится? Что тогда? Новый костыль? Или не понадобиться? Ходить не разучилась?

Изотова невесело рассмеялась.

– С вами разучишься! Эх, Пима, Пима… Тебе-то спрашивать и вовсе грешно! Сам-то помнишь откуда вылез?

– Забыл бы с удовольствием, – ответил Губатый всматриваясь во тьму, – да никак не получается. Шрамы мешают. Знаешь, про костыль ты здорово сказала! Я вот когда чуть не подох тогда, в больничке, так на свой страх смерти все и опирался. И мне он помогал, особенно когда хотелось выпить. Смотришь на бутылку и чувствуешь, как по горлу катится горячая волна, как в голову толкает, ощущаешь… Как кровь по жилам бежит и жить хочется… Весело так жить, играючи! Когда бухнешь, как следует, так все играючи…

– А ты, значит, про смерть вспоминал?

– Не-а. Я о ней не вспоминал, она обо мне вспоминала. Закрою глаза и вижу, как скала на меня летит или я на скалу, не разобрать. А потом – удар.

Он хмыкнул.

– Знаешь, сколько раз я перевернулся?

Она покачала головой – горящая сигарета в зубах Ленки мотнулась туда-сюда и оставила сверкающий росчерк на его роговице.

– Три. Полных три раза. Но сознания не потерял. Я позже его потерял, когда меня в больницу везли. А так – лежу возле тачки и слушаю, как журчит бензин. И как кровь моя вытекает. Я дышу, словно резиновый ежик, вижу свое ребро из бока торчащее и с каждым выдохом пузырь возле него вздувается и – хлоп! Надуется – и хлоп!

– Ты бухой был?

– В грязь. Догоняться ехал.

– Поперло.

– Ну, как тебе сказать…

– А как не говори – повезло!

– Повезло не потому, что жив остался, Ленка, а потому, что шанс дали другую жизнь прожить. Иначе бы я через полгода подох. Или замерз бы под забором, или опять разбился бы, или утонул бы…

– Значит, братец, у каждого свой костыль… – констатировала Изотова. – Ты – сам у себя работаешь, а я – слабая женщина – заимствую, где получается. Осторожнее!

Скала выплыла из темноты и нависла над ними. В дрожащем свете крупных, как орехи звезд, берег был не виден, но верхняя кромка обрыва все же просматривалась: звездная россыпь исчезала, провалившись в тень.

Они прошли до самой кромки прибоя, почти касаясь скалы бортом. Изотова подсвечивала фонариком, от его света по замшелым, погруженным в зеленовато-синюю воду, валунам бегали мелкие, как прусаки, крабы. Несколько раз возле лодки хлюпнуло – в бухте резвилась стая кефали.

Берег здесь тоже осыпался, но не так сильно, как в соседней бухте, где у костра, скалясь на огонь, сидел окостеневший от злобы Ельцов. От оползня подпорную стенку защищало вкрапление грязно-белого, похожего на мрамор, камня, в котором от луча фонаря, вспыхивали веселые искорки. И расщелина, уводящая по тропе наверх обнаружилась, только даже ночью было видно, что выше пяти метров по ней не подняться, ее забило камнепадом, и чудовищная сила вогнала скальные обломки в природный лаз.

– Пока все совпадает, – сказала Изотова.

– Там тоже все совпадало, – резонно заметил Губатый. – Подай-ка мне кусок ветоши, он под банкой, в рундучке. Сооружу-ка я факел, Елена Прекрасная, чтобы мы с тобой кое-что поискали. Что там было у твоей старушки про белый валун?

– Что он располагался под скальной стенкой…

– Слева или справа?

– Слева.

– Вот видишь! Матрос этот и карту рисовал, как моряк и ориентиры давал по-другому!

– Большой валун, два человеческих роста в высоту, похожий на черепаху…

– Пусть почти за век он хорошенько врос в землю, но не на три же с лишним метра!

– Маловероятно, – согласилась Ленка, – протягивая Губатому кусок ветоши, промасленной и грязной.

Намотанная на палку, она вспыхнула ярким, дымным пламенем, по берегу паяцами запрыгали изломанные тени. Пименов примерился и воткнул импровизированный светильник в расщелину между камнями, передал свой фонарь Изотовой и, поплевав на руки, откатил в сторону достаточно крупный камень. Захрустела галька. Где-то на вершине обрыва захлопали крылья, пронзительно, как испуганный человек, вскрикнула птица и монотонный голос завел: «Сплю! Сплю! Сплю!». С шуршанием скатились по обрыву мелкие камушки.

– Будет забавно если белого валуна тут нет! – сказал Губатый, с натугой переворачивая еще один камень. – Хотя в этой истории столько белых пятен, что я, ей-богу, не удивлюсь, узнав что она выдумана от начала до конца.

– Я что-то не пойму, ты это серьезно? – спросила Ленка. – Если ты в это не веришь, так – какого? Зачем ты в это все ввязался? Сидел бы в порту, катал отдыхающих… Пима, в такие дела нельзя лезть без веры. Знаешь, вот если в Бога веришь, то он тебе помогает. Есть он в действительности или нет его, а помогает. Начни сомневаться – и все! Конец твоей вере и помощи ниоткуда не жди… Про лотерейный билетик я уже слышала, но и его не покупают, если не надеются на выигрыш!

Пименов смолчал.

Как объяснить кому-нибудь, даже самому себе, что он пустился в погоню за воспоминаниями? Не за молодостью – он не считал себя стариком, как можно в тридцать лет-то и думать о таком? – а именно за воспоминаниями. Глупость! Самая глупая глупость! Мужчину можно понять, когда он идет на безумства из-за женщины, но чинить безрассудства из-за юношеских воспоминаний – это уже чересчур!

– Знаешь, в чем странности, Леша? Первая и самая большая – в том, что ты, вообще, тут. Вторая, что ты только что едва не настучал в репу моему супругу, практически безо всякой причины.

Она засмеялась тихонько.

– А ведь он ничего такого не сказал… Кроме правды, естественно. Что я сука – так ты и сам это видишь, не секрет. Ты об этом давно знаешь, да, Пима? То, что я тебя перепихнуться тащу – тоже правда. Ты ведь понял уже – бедный Кузя все слышал. Его, конечно, укачало, но он не оглох! Но ему не впервой, не бойся. Он у нас привычный. А чего – красивая жена – та же валюта. Свободно конвертируемая.

– Он тебя под кого-то подкладывал?

– Меня? Да ни Боже мой! Подложишь меня, как же… Я тебе не рабыня Изаура! Рассмешил! Нет, Пима, все было тоньше. Мне ведь что? Мне надо задачу нарисовать, грамотно цель изобразить, мотивировать, как сейчас говорят… А дальше – успевай отворачиваться! Знаешь, по-настоящему умный муж должен уметь вовремя зажмуриться!

– Везло тебе наверно с мужиками…

– Ага. А тебе с бабами, Пима! Ты в них разбираешься, как свинья в апельсинах! Это каким же ослом надо быть, чтобы пуститься в авантюру из-за меня…

Пименов, оттаскивающий в сторону очередной камень, чуть не хрюкнул от неожиданности, как тот самый украинский символ, не разбирающийся в апельсинах.

– Слушай, Изотова, а почему ты решила, что из-за тебя?

Она направила луч фонаря ему в лицо, и Губатый невольно прикрыл глаза ладонью.

– Подумалось мне так. И раз уж ты за меня в драку лез с моим супружником, окажу тебе любезность. Ты, Леха, к Олегу особо спиной не поворачивайся. Он с виду ботаник ботаником, но внешность, как известно, обманчива. Вот я с виду – страшная блядь, а приглядишься – блядь, конечно, но совсем не страшная.

– Что-то ты меня пугаешь, но не убедительно…

– Так я тебя не пугаю, Пима. Предупреждаю. Другому бы ничего не сказала, а тебе скажу – дашь ему возможность вцепиться в холку, обязательно вцепится. Намертво. Он у меня, как французская бульдожка – морда плоский, прикус жесткий…

Часть завала, лишенная опоры, начала соскальзывать вниз, и Пименов ловко соскочил со съезжающего на пляжик склона. Изотова тоже отпрыгнула и едва не упала, оступившись на камнях.

Факел чадил и плевался искрами. Свет фонарей образовал неровную «восьмерку».

– Ну, вот, – сказала она, – и определились…

Из мелкой осыпи с многочисленными кусками сланца и рыжеватой влажной глины, торчала перекладина креста и кусок его верхней части – черные от времени и смолы куски шпангоута.

– Значит, – продолжил Губатый с той же интонацией, – корма лежит там!

Он махнул рукой в дрожащую над морем темноту.

– Если тот самый пришлый матрос не ошибся. Сразу за краем скалы лежит, там, где свал. Так что – помолись, Ленка. Помолись, чтобы матрос не ошибся. Помолись, за то, чтобы обломки не лежали на ста пятидесяти глубины. Помолись за то, чтобы мы нашли сейф и смогли его доставить наверх или открыть под водой. Помолись, чтобы он, вообще, существовал, этот сейф…

Изотова молчала, вглядываясь в плотный, почти материальный мрак над бухтой. Потом она включила фонарь и повернулась к Пименову. Улыбка у нее напоминала оскал, лицо словно замерзло в гримасе.

– Так много неизвестных? – спросила она. – Херня. Мы все-таки нашли его, Пима…

– Пока что мы ничего не нашли, – возразил Пименов, утирая футболкой лоб, взмокший от кантования тяжестей. – Так что не спеши радоваться.

– А белый валун?

Губатый молча поднял с земли выцветший до белизны сук и, подпрыгнув, ткнул в камень образовавший нависающий уступ. Снова посыпался грунт, застучали падающие камни и эхо от этих щелчков забилось между скалами и морем. Под сползшим вниз языком обнаружился грязно-белый кусок скалы.

– Теперь, – сказала Изотова с убежденностью пламенной революционерки из фильмов пятидесятых годов, – я не имею права проиграть. Как приятно иногда погнаться за шансом, за бредом, за галлюцинацией, и вдруг понять, что все это правда.

– Из темноты, из ничего, из сумасбродства моего… – процитировал Губатый, не надеясь, что Изотова вспомнит цитату.

И она не вспомнила. Но шагнула к нему, сверкая шальными глазами на белом от волнения лице, заломила руки, снимая через голову футболку…

Губатый понял, что в этот момент вовсе не он возбуждает в ней желание. Радость обретенной надежды рвалась наружу, эмоции брызнули через верх, как пена из бутылки с теплой газировкой.

Это было торжество. Преждевременное, безрассудное торжество обессиленного ожиданием человека. Будь на месте Пименова хоть кто – Квазимодо, Борис Карлофф или горячо презираемый супруг – она бы не обратила на подмену никакого внимания. Ее плоть, ее подруга, приносившая Ленке одну из немногочисленных радостей в жизни, рвалась получить свою часть праздничного пирога. На мгновение Пименов ощутил себя резиновым дилдо, оказавшимся в умелых руках одинокой девы. Но он не посмел сопротивляться этому напору, не потому, что боялся показаться смешным, а потому, что не было на свете мужчины, который отказался бы от женщины с ТАКИМ выражением глаз.

Она переступила через велотреки и прижалась к нему всем телом. Дыхание у нее было быстрым и хрипловатым, сердце стучало так, что его удары отдавались у Губатого в паху. Изотова молчала. Слова были бы лишними в этот момент. Ее руки скользнули к Пименову под футболку, коротко стриженые ногти нежно оцарапали шрамы на спине.

Потом футболка отлетела в сторону. Ленкины губы коснулись его груди, выпуклого рубца на сломанной ключице, влажный горячий язык ужалил сосок и проложил влажную дорожку вниз, от солнечного сплетения до плоского, загорелого живота.

Опустившись на корточки Изотова посмотрела на него снизу вверх, торжествующе, страстно и насмешливо одновременно. Шорты поползли вниз, обжигающее, как полуденный зной дыхание вонзилось в позвоночник, и он застонал сквозь зубы, не в силах сдержаться.

– Ты соленый… – сказала она тихо и рассмеялась. – Как море…

А дальше Губатый не думал уже ни о чем.

Синяк у Ельцова был знатный. Можно сказать – выдающийся был синяк, обещающий через пару дней засверкать всеми цветами радуги. Глаз заплыл, но не до той степени, чтобы вообще закрыться опухолью, а как раз ровно настолько, чтобы Олег с одной стороны походил на похмельного китайца. На шее у него виднелись глубокие царапины, начинающиеся пониже уха и, в конце концов, стыдливо прячущиеся за воротником футболки. Выглядел работник архива крайне нереспектабельно.

Изотова же, напротив, была свежа, несмотря на раннюю побудку, и несколько искусственно весела. Губатого она чмокнула в щеку и заскочила в лодку, ловко устроившись у румпеля.

Пименов подождал, пока мрачный, как туча Ельцов влезет в «резинку», оттолкнул лодку от берега и уселся на носовом баллоне.

Ленка направила «Адвенчер» к «Тайне», лихо крутанула ручку газа и лодка, став на винт, понеслась по утренней глади. Ельцов от рывка едва не полетел со средней банки, но схватившись за веревочный леер, удержал равновесие. Через несколько минут они поднялись на борт.

– Времени у нас в обрез, – пояснил Пименов, разливая кофе по чашкам. – Кущ ближе к вечеру будет здесь, как штык, можно к гадалке не ходить. Если мы все понимаем правильно, то приедет он не для того, чтобы рыбу ловить. Я не уверен, что он хоть что-то знает, но голову даю на отсечение, свои предположения он постарается проверить. Так что – на все про все есть двенадцать-тринадцать часов. Есть предложение, забыть о сварах, хотя бы на несколько дней. Сложилось, как сложилось. Все взрослые люди. Олег, прежде всего, это к тебе относится. Перестань дышать на меня ядом. Для Кущенко мы – старые друзья на отдыхе. Учимся нырять, ловим рыбу, болтаем, загораем. Все разборы полетов – после его отъезда.

Губатый отхлебнул обжигающий кофе и добавил:

– Если он будет, этот отъезд.

Ельцов даже не повернулся в его сторону, но чашку взял и вышел из рубки на корму.

– Ух, какие мы гордые, – сказала Изотова ему в спину. – Нашел время выпендриваться, Кузя!

Олег бросил на нее через плечо взгляд, который должен был бы разложить Ленку на атомы, но нужного эффекта не достиг, только продемонстрировал сливового цвета гематому, из-под которой едва виднелся налитый кровью глаз.

– Чем это ты его? – поинтересовался Губатый в полголоса.

– Пяткой, – негромко отозвалась Изотова. – Отношения решил выяснять, козел! Руками махал. Орал шепотом, чтобы ты не услышал. А потом «аппарат» достал и с нежностями, чтобы доказать мужское превосходство. Ну, я вывернулась и пяткой… Еще и по колокольчикам дала, для закрепления успеха.

– Не боишься, что задушит ночью…

– Дрочить теперь он будет ночью, до мозолей! Я на «Тайне» ночую. Все, достал!

– Слушай, Ленка…

– Не лезь, Пима! Не твои заботы. Это мое дело.

– Опасаюсь, что не только твое…

– Брось! – огрызнулась она.

– Есть некоторые технические вопросы. Например, сегодня он нужен нам на подстраховке. Обязательно нужен. И мне бы не хотелось, чтобы Олег кого-нибудь из нас угробил. Особенно если вспомнить вчерашнее твое предупреждение.

– Раз нужен, то никуда не денется, – отрезала Изотова. – Будет стоять! Я сказала! Плохо ты его знаешь, Леша. Там, где дело касается «бабок», щепетильностью Ельцов не отличается. Пока ты ему нужен для того, чтобы достать жемчуг со дна, он все стерпит. Хочешь, можешь и его трахнуть за лишний процентик. А вот с того момента, как ты поднимешь сейф наверх – прикрывай зад тазиком. Тут уж он себя проявит, можешь не гадать. Ты думаешь он меня ревнует? Ага, два раза! Вот если бы ты меня купил… У него купил, сечешь, он бы с тобой поторговался, а потом бы еще и ноги мне придержал, если бы я несогласная была.

– Преувеличиваешь, – сказал Пименов с сомнением.

– Преуменьшаю.

– Хороший у тебя костыль, Изотова… Надежная поддержка!

– А ты не суди! Какой есть – от Бога! Как видишь – шанс он мне дал. И, если честно, – она тряхнула головой, словно отбрасывая воспоминания, – помог выжить. Не выжила бы я без него, Пима. Это честно. Но и он бы без меня не выжил.

– Голодали, что ли?

– Разное было, – отозвалась Ленка с неохотой. – Зачем тебе подробности? Не парься, старик, спать лучше будешь… Жизнь – она, знаешь, какая жесткая штука? Гораздо жестче х..я! Все, кончаем базар! Что брать с собой?

– Все то же, работаем в костюмах…

– О, черт! Пима! Обязательно напяливать на себя это гондон?

– Если я не ошибаюсь, глубины там начинаются от двадцати пяти…

– Ну, и что? – удивилась Изотова.

– Давай грузиться, по дороге объясню. И кончай курить перед погружением, – он выхватил из ее губ наполовину выкуренную сигарету и загасил в пепельнице уже полной окурков. – Вечером кури на здоровье, а сейчас не смей!

– Вы что, сговорились? – возмутилась Ленка. – Тебе что, больше учить некого?

Они вышли на палубу.

– Вода здесь прогрета, – объяснил Пименов громко и внятно, чтобы и Ельцов расслышал все, до последнего слова. – И, в принципе, если нет штормов и не приходит сгонный ветер или холодное течение, в здешних местах метров до 15-ти можно безболезненно ходить без костюма, правда не более чем минут десять. Здесь же нам с тобой придется ходить гораздо глубже и намного дольше. И даже на небольших глубинах…

Он ухватил свою скубу и потащил ее к корме, кивнув головой Изотовой и Олегу, чтобы начинали переносить снаряжение.

– … так бывает далеко не всегда. Первое – после шторма слои воды перемешиваются и на термоклин можно нарваться и в метре под поверхностью. А первый раз попасть в термоклин, дорогие гости, это как первый секс – не забывается. Так говорят опытные дайверы, а они знают толк и в том, и в другом…

Губатый спрыгнул в лодку, принял из рук Ельцова свои баллоны и скубу Изотовой.

– Так что костюмы мы с тобой оденем, хоть я не уверен, что неопрен спасет нас при попадании в слой воды температуркой градусов в девять…

Изотова слушала внимательно, с серьезным выражением лица, а вот Олег не выдержал и фыркнул:

– А айсбергов там не будет? Между которыми плавают зубастые белые акулы?

– Не-а, – спокойно ответил Пименов подхватывая сумку со всем остальным снаряжением и опуская ее в лодку. – Айсбергов не будет, Олег. И белых акул тоже. Берите фляги с водой и поехали!

У конца нужной им скалы эхолот показал 22 метра . Через полсотни метров на экране прибора появилась цифра 33, а еще через двадцать – 35 метров. Дальше дно было, как горнолыжный склон и стало понятно, что с их аквалангами там делать нечего.

– Готовимся, – приказал Пименов. – Тридцать пять метров это, конечно, не абзац, но и не по бульвару гулять. Пятьдесят метров на воздухе, а не на смеси – это практически предел. Спуск на «one touch» – коснулся и наверх. Если мы не найдем «Ноту» на этих глубинах – поиски прекращаем. Дальше – или меняем оборудование или, что вероятнее, перестаем играть в кладоискателей. Потому что у меня для этих игр ни денег, ни желания нет!

Он посмотрел на Изотову и одноглазого Ельцова.

– Олег, твоя задача! Мы спускаемся «на привязи», а ты следишь за фалами. Если видишь или чувствуешь три рывка – хватай веревку и тащи изо всех сил. У Ленки фал с красным «бантиком». У меня без бантика. Надеюсь, ты не дальтоник! Все понятно?

Ельцов кивнул.

– И еще, – сказал Губатый. – Если у тебя проблемы – выбираешь слабину и дергаешь два раза. Пауза и еще два раза. Быстрой помощи не обещаю, нужно время на всплытие. Но лучше позже, чем никогда! Проблемы – это чужое судно в бухте и прочие серьезные неприятности. Приступы тошноты от морской болезни проблемами не являются. Потерпишь сегодня. Понял?

Ельцов кивнул.

Пименов сверился с GPS, и бросил неподалеку от места, где скала уходила под воду, тяжелый якорь, снабженный красным пластиковым буйком – «сигналкой», и, когда якорные лапы крепко впились в грунт, принайтовил «Адвенчер» к проушине на поплавке.

– Тридцать пять минут восьмого, – Губатый посмотрел на часы наручного компьютера, и Изотова сделала то же самое. – Работаем. И будем считать, что у нас воздуха на тридцать минут.

Изотова опять шла первой, чуть ниже него, – облитая черным неопреном, с «фаберовской» спаркой на спине, – и оставляла за собой тоненький ручеек пузырьков. Пузырьки рвались наверх, туда, где на голубой поверхности была видна лодка – темный силуэт днища, пятно якорного поплавка, нити веревок страховки. Ленка плавно работала ластами спускаясь все ниже и ниже, в наступающий сумрак, оживленный проблесками мечущегося в испуге малька – серебристые сполохи от бегущих в панике рыбьих яслей то и дело пробивали полумрак.

Они спускались параллельно скале – другого пути не было: склон являлся продолжением береговой линии. Крупные валуны закончились – дальше шли песок и гравий с десятками лежащих на нем рапанов. Чуть впереди высились над плоским дном два крупных скальных обломка.

Компьютер показывал 23 метра , когда вода перед ними внезапно задрожала, напоминая полуденное марево над горячим асфальтом. Губатый едва успел коснуться рукой Ленкиного бедра.

Ленка замерла, зависнув перед ним словно диковинная бабочка. Губатый опередил ее на метр и начал движение первым. Он не ошибся, несмотря на сгустившиеся подводные тени. Перед ними был термоклин. Пименов вошел в него и едва не закричал от холода облившего его с ног до головы. Если на метр выше вода была 15 градусов, то здесь «Scuba Pro» показывал 8. Кожу щек стянуло, как при ожоге. Открытые части тела окоченели мгновенно. Леха увидел, как на секунду запаниковала Ленка, – но, тут же взяв себя в руки, продолжила движение.

Они спустились еще ниже, отчего теплее явно не стало, прошли над обломками скал, возвышающихся над ровным грунтом, как два огромных нароста. Глубина 28,5 метра, температура 7 по Цельсию.

И тут Губатый понял, что то, что он принял за скальную «складку» на дне, на самом деле ничто иное, как заросшая травой и мелкими ракушками мачта.

За десятилетия она вросла в дно, превратилась в часть пейзажа, удивительно мрачного, но по-своему красивого. Морской мох, покрывавший ее всю от основания до верхушки, шевелился, как шерсть неведомого животного стоящего на ветру. Такелаж, естественно не сохранился, сгнил, но остатки рей были отчетливо видны. Из-за них мачта напоминала огромный крест, положенный на могилы тех, кто принял смерть вместе с судном.

Изотова продолжала плыть, не замечая сделанной Губатым находки. Для того, чтобы заметить ее, нужно было знать, что искать, а Ленка затонувших кораблей до того не видела и плохо представляла, сколько всего разного лежит вокруг них на дне. Но мачта от корабля была, а самого судна не было видно, время уходило, и с каждой секундой нестерпимый холод проникал все глубже под тонкий слой неопрена. Ступни и ладони Пименов уже ощущал, как чужие. А ведь он был привычен к таким фокусам, и вообще, холода особо не боялся, хоть и не любил экстремальных температур ни зимой, ни летом. Что же говорить об Изотовой, впервые ощутившей на себе ледяные объятия термоклина?

За двумя могучими скалами, некогда бывшими одним целым, дно ныряло в глубину, и там, в этом провале неправильной формы, резко забиравшем влево, мрак сгущался. Цвет провала напоминал выпущенные каракатицей чернила. Справа была мель, а, скорее сказать, ровный участок грунта, расположенный на глубине в 35 метров.

Стремительно превращающийся из подвижного человека в лосося глубокой заморозки, Губатый заработал ластами чуть быстрее и, отклонившись от траектории, завис над скалами. Отсюда, сверху, они напоминали две женские груди, правда не круглые, а остроконечные, торчащие вверх. Основания обломков почти касались друг друга, и провал, ныряющий во тьму, начинался аккурат между ними. И в начале этого провала…

Пименов присмотрелся, но уверенности, что в нагромождении сумеречных теней удалось нащупать взглядом правильные формы, у него не было. Нет, что-то такое там определенно было, только вот что? Еще один кусок скалы? Затонувшая корма «Ноты»? Для того, чтобы заглянуть вовнутрь провала, надо было спуститься еще на семь метров – где-то на глубину около сорока трех. Он мог рискнуть, а вот Изотовой этого делать явно не следовало.

Губатый подплыл к ней и указав рукой вниз, ткнул себя в грудь. Изотова, выпустив облачко пузырей, замотала головой. Тогда Леха указал на мачту, лежащую позади них и снова на зияющий провал. Когда Ленка сообразила, что именно показал ей Губатый, то из клапанов ударили струи пузырей. Изотова закружилась на месте, как балерина в фуэте, путаясь в фалине[17] и жемчужных шариках воздуха, восторженно размахивая руками.

Пименов не сразу сообразил, что именно лежит на краю расщелины. Его уже начинала бить дрожь, и единственным желанием было не поймать судорогу. Обжатый давлением воды костюм от холода не спасал, Губатый был все равно что голый. Но адреналин уже хлынул в его жилы, и сладкое чувство эйфории и возбуждения было настолько ярким и сильным, что Леха не остановился бы на полпути, даже атакуй его стая белых акул. Он не мог знать наверняка, лежат ли перед ним остатки «Ноты». Это вполне могли оказаться обломки рыбацкого траулера или снесенная штормом надстройка древнего сухогруза, но стучавшее в ребра сердце не принимало сомнений.

В расщелине лежало затонувшее судно или его часть. Губатый приблизился и рассмотрел часть мохнатого, как меховая шапка, гребного винта.

Корма…

Корабль небольшой, водоизмещением не больше пятисот тонн, если судить по размерам видимой части. А она была серьезно изуродована при кораблекрушении; сказать однозначно искорежило ли ее взрывом, или причиной аварии были разворотившие днище скалы, без детального осмотра не смог бы никто. Тем более, что большая часть кормы пряталась в провале, словно лиса, застрявшая в заячьей норе. С этой точки Губатый видел винт, черное пятно швертового[18] колодца, торчащий в сторону обломок фальшкиля[19]. Несколько движений ластами (он почти не чувствовал ступней), и перед ним открылся ют, частично лишенный настила – вдоль правого борта вместо палубы шла дыра с рваными краями.

И в ней таилась темнота.

Глубокая, бархатная темнота, откуда на Пименова внезапно пахнуло смертью, липким, как растаявшая карамель страхом и тлением. Разумом Губатый понимал, что никакого запаха разложившейся плоти здесь быть не может, никак не может, но он чувствовал его.

Вонь была настолько вещественная, сладковатая и тяжелая, что Пименов едва сдержал поднявшуюся из желудка рвоту. Вырвать в редуктор на такой глубине было бы еще тем удовольствием! Сердце, только что отбивавшее в груди ритмы победного марша, стучало мелко, почти дрожало, как мокрая мышь. Это был необъяснимый страх, совершенно немотивированный и поэтому – первобытный, лишающий воли и разума любое мыслящее существо, наделенное хотя бы толикой воображения. Губатый был готов рвануть вверх, забыв обо всем: о Ленке, висящей в ледяной пустоте в десятке метров над ним, об осторожности, о том, что секунду назад он был счастлив тому, что нашел эти обломки.

Из темного провала в палубе вырвалась стая мелкой кефали. Серебристые торпеды промчались над разбитым фальшбортом и унеслись во мглу. Присутствие хоть чего-то живого в сумеречном подводном царстве вернуло Пименову ощущение реальности происходящего. Он с трудом нормализовал дыхание и медленно, словно сомнамбула, двинулся вперед. Вблизи останки судна уже не казались декорацией к фильму «Бездна»: корма была достаточно большой, а в скудном освещении, здесь, на глубине, просто таки подавляла размерами. Пименов чувствовал себя пигмеем, хотя подними обломки на поверхность, и затонувший корабль был бы совершенно не впечатляющим – едва ли больше пресловутого «Кровососущего».

Он понял, что так испугало его. Его – видевшего за свою жизнь множество вот таких вот подводных покойников. Обитатели суши и не подозревают сколько судов и суденышек покоится на дне морей и океанов, а те, кто знают море, могут рассказать многое о том, как стихия и предначертание собирают свою дань. Пименов спускался к затонувшим кораблям сотни раз, привычно, без эмоций и простого любопытства, просто водя к ним туристов, как экскурсовод в тысячный раз проводящий экскурсию по опостылевшему краеведческому музею в районном центре, где и экспонатов достойных внимания нет и никогда не было.

Разница состояла в том, что этот корабль нашел именно он. Он обнаружил труп, мертвое тело, пролежавшее на дне моря, в пограничном[20] слое почти сотню лет. И все эти годы никто не касался разбитых надстроек, искореженного корпуса, скрученных неведомой силой конструкций. Кости утонувших вместе с судном моряков бесследно растворились в морской воде, плоть утопленников давно растащили рыбы и крабы. Морская вода доедала металл кухонной утвари, валяющейся в камбузе, и с ожесточением грызла сталь бортов, паровые машины в машинном отделении превратились в причудливые скалы, покрытые морским мхом, в темных, заиленных коридорах мельтешили рыбы и неспешно проплывали медузы. Восемьдесят семь лет здесь, в 250-ти метрах от берега, в нескольких десятках миль от самого оживленного морского порта России пролежали останки тех, кого все эти годы считали пропавшими без вести. Это не был экскурсионный объект. Это был мертвый корабль – пристанище неупокоенных душ. И именно поэтому от него пахло тленом.

И еще… Есть такая вещь – предчувствие. Пименов привык прислушиваться не только к голосу разума, но и к интуиции.

Корабль пах голодной смертью: кровожадная старуха, притаившаяся среди донных отложений, столько лет не пробовала свежатинки!

Пименова передернуло, то ли от таких мыслей, толи от переохлаждения. Он снял с пояса моток прочной, миллиметровой лески и привязал ее к заросшему лееру по левому борту затонувшего корабля. Потом защелкнул карабин на кольце всплывающего зонда и повернул винт, активируя баллон с углекислотой. Стальной шток продавил свинец, закрывающий горло баллона, газ с шипением вырвался наружу, оболочка буя начала раскрываться и уходить вверх, к поверхности.

Губатый взглянул на компьютер – воздуха на десять минут. Пора было подниматься наверх, к «резинке», где ждал их Ельцов, тем более, что внутри правого бедра начал образовываться желвак – зародыш будущей судороги. Пименов чувствовал, как затвердевает и наливается болью мышца. Он развернулся, и плавно работая ластами, поплыл вверх, к Изотовой.

Путь обратно показался ему бесконечным. Когда они прошли термоклин, стало легче, но обожженные холодом конечности начали отходить, и тысячи иголок кололи ступни ладони и лицо. Сводило правую ногу. Он не видел лица Изотовой, но догадывался, что Ленке тоже несладко. Для работы внизу нужны толстые, «сухие» костюмы, шерстяное белье, перчатки. Работать – это не спуститься на пару минут. Сколько там весил сейф – 200 фунтов ? Это если грубо – килограмм 90. В одиночку не поднять, тем более, что не на грунте он лежит, в каюте… Авантюра, от начала до конца! Зря он на это согласился!

Они всплыли на поверхность в двадцати метрах от «надувнушки».

Первым делом Пименов огляделся. Раздувшийся при нормальном давлении до размеров баскетбольного мяча сигнальный буй плавал в полусотне метров, показывая красные бока поднявшемуся над каменной грядой солнцу. Потом посмотрел на Ленку, выплюнувшую загубник – губы у нее были синие-синие. И дрожали. И глаза за стеклом маски смотрели испуганно. Правда не настолько испуганно, как ожидалось – сам Губатый еще пятнадцать минут назад был на грани паники, так взволновала его подводная находка.

– Ну, что? – спросил одноглазый Ельцов, помогая жене подняться в лодку.

Пименов молча сбросил с плеч скубу, расстегнул жилет-компенсатор и помог Ленке избавиться от баллонов.

– Можете хоть что-то сказать?! Или так и будем играть в молчанку? Что это за шар? Вы что-то нашли?

– Да… – ответил Губатый и сам удивился тому, как прозвучал его голос: тихий, со скрежетом, словно в горле была крышка от консервной банки. – Нашли.

Он закашлялся.

Лицо у Ельцова стало глупым. Раньше человека с таким выражением лица называли «впавшим в изумление». Он сел мимо банки, больно ударился спиной о румпель и совершенно некстати захихикал.

– Не может быть! – сказал он шепотом, потирая поясницу. – Не может быть!

И заорал:

– Не может быть!

– Да тише ты, – просипел Губатый. – Чего орешь? Ничего пока не понятно. Лежит внизу судно, дифферент на нос. Все, кроме кормы – в провале. Ни названия, ничего не видно! Как ты? – обратился он к Изотовой.

– Бывало хуже, – выговорила Ленка с трудом. – Но редко… Что ж ты не сказал, что там так холодно? А, Пима? Как в Ладоге… Или на Белом… Тут, блин, тропики, или где?

Губатый пожал плечами.

– Тут субтропики… Заводи, Олег. Надо перезаправить баллоны.

Ельцов, словно не слыша приказа, смотрел на Пименова круглым глазом, напоминая видом подмаргивающую сову.

«Нет, – подумал Губатый, – он не «впал в изумление». Впадать в изумление, наверное, надо с более подобающим изысканному словесному обороту выражением лица. О таких, как Кузя мы в детстве говорили – его что, пыльным мешком по голове треснули?»

– Олег! Заводи мотор! – вторично попросил Пименов. – Времени у нас нет хлопать ушами. Поехали, фото покажешь, пока компрессор качает! Давай, давай…

– Не может быть! – опять сказал Ельцов. – Это же фантастика, Пима! Так же не бывает! Ты же сам говорил, что мы ищем иголку в стоге сена…

Изотова хмыкнула и тоже сняла жилет-компенсатор.

– Случается так, что на эту самую иголку с размаха садишься голой задницей. Ты погоди радоваться, может еще и нечему! Давай к «Тайне», Олег! Не спи в оглоблях!

На борту судна Пименов первым делом завел генератор, – мотор бодро застучал, – запустил компрессор и поставил баллоны на зарядку.

– Фото покажи, – попросил он Ельцова.

Это были копии с фотографий висевших в питерской квартире племянницы Викентия Павловича Чердынцева. Копии с фотографий «Ноты», сделанных во время стоянок и заходов в порты.

Ленка, содрав с себя костюм и мокрую футболку, мелькнула голыми загорелыми грудями, символическими трусиками и крепкими ягодицами, и тут же шмыгнула в каюту, откуда появилась замотанная в огромное махровое полотенце с эмблемой Питерского «Зенита».

– Я чай поставлю, – заявила она, щелкая пьезоэлементом газовой конфорки. – Пима, как ты думаешь, это «Нота»?

Корабль на фото был сравнительно новым. Паровой двухмачтовый пакетбот, такие начали строить в конце 19 века. Небольшое судно, но очень ходкое, устойчивое. В нем не было изящества брига или каравеллы, но чувствовалась сила и стойкость, необходимая для дальних походов. Хорошее судно, универсальное. В кадр «Нота» попадала, как обычно, в одно ракурсе – на заднем плане, в профиль. А на дне Пименов видел обломки с кормы, и узнать пакетбот в такой позиции было так же сложно, как узнать малознакомую даму по голому седалищу, не видя всего остального. Но в целом… Вполне может быть, вполне… Или не быть…

– Ну? – Ельцова трясло от нетерпения так, как Губатого на дне от холода. – Что скажешь?

– Или да, или нет… – Пименов потрогал шрам на боку. Шрам был выпуклый, гладкий. Сам бок все еще холодный, но судороги и покалывания прошли, как и не было их! Оба костюма, и его и Ленкин, сушились на юте «Тайны», разложенные на горячей от солнца дощатой палубе. Пыхтел компрессор, нагнетая воздух в баллоны. Едва слышно свистела газовая горелка. А вот Ельцов дышал громко, как астматик – с присвистом, задыхаясь от волнения.

– Корма так заросла, что для того, чтобы прочитать название и порт приписки нужно хорошо поработать скребком. Если знать где… Ага! Похоже, что это мы уже знаем!

На одном фото, сделанном, наверное, в Гонконге, (почему Губатый подумал, что это Гонконг, он и сам не знал – казались смутно знакомыми прилепившиеся к склону горы домишки, расположенные на дальнем плане, и силуэты джонок на воде залива), «Нота» попала в кадр чуть развернутой, не настолько, чтобы рассмотреть саму корму, но вполне довольно для того, чтобы увидеть, где именно располагается надпись. Приписка у «Ноты» была, как и ожидалось, мальтийская. Белые буквы были начертаны посередине кормы, на полтора метра ниже фальшборта, как раз симметрично относительно диаметральной плоскости судна.

– Чтобы не было иллюзий, – заявил Губатый со всей серьезностью. – Если даже внизу «Нота», то наши трудности только начинаются…

– И в чем трудности, разреши поинтересоваться? – осведомился Ельцов, которого явно распирало от гордости, как будто это лично он обнаружил «Ноту». – Для такого специалиста, как ты?

Сказано было с ехидцей, настолько очевидной, что Изотова хмыкнула.

«Да, ну тебя к чертовой бабушке, – подумал Пименов даже не разозлившись, – Петросян хренов! Ох, офигеть можно от агрессивных дилетантов!»

– Поясняю для особо умных, – начал Губатый. – Мне не хочется заниматься ликбезом, но уж поскольку мы все в одной лодке, потрудись услышать. Первое, я не специалист– ныряльщик. Да, у меня есть сертификат инструктора. Да, у меня есть опыт погружений. Но осуществлять работы по подъему с таких глубин тяжелых предметов мне не доводилось. Второе, то, что я увидел внизу, не обнадеживает. Есть у меня мыслишка, что в судовые помещения с баллонами за спиной мне не попасть. Чтобы туда просочиться, надо снимать скубу. В принципе, я знаю как это делать. Но возможно ли будет отработать в таких условиях? Найти сейф, обследовать его на месте, вскрыть или извлечь наверх. Сечешь фишку, Олег?

– Ну, – неожиданно вмешалась Изотова, – это все всего лишь означает, что за свою треть тебе придется поработать! Не надеялся же ты получить свои деньги даром. Немаленькие, как сам понимаешь, деньги…

– А в гробу карманов нет, – отозвался Губатый, глядя на Ленку с иронией. – Да, кстати, если я там, внизу, накроюсь медным тазом, или с подъемом сейфа у нас выйдет лажа, испарится не только моя треть, но и обе ваши. Это прошу учесть особо, на случай возникновения у тебя разных неправильных мыслей, Олег. Я, конечно, могу тебе не нравиться, но для пользы дела ты меня должен возлюбить, как родного брата. Покажи-ка еще разок план внутренних помещений, а после того, мы с Ленкой еще разок сходим вниз, проверим, кто это у нас там в норке лежит.

Если судить по схеме, то каюта Чердынцева должна была остаться в неприкосновенности. А вот случилось ли так в действительности, еще предстояло выяснить. Располагалась она на первой палубе, слева и имела номер «три». Попасть в нее можно было, спустившись по трапам три (по правому борту) и шесть (по левому). Всего в коридоре было десять кают, все для командного состава судна, руководителей экспедиции и пассажиров, если таковые случались. Матросский кубрик находился уровнем ниже. Еще четыре каюты для корабельных офицеров в носовой части судна. Скорее всего, а Губатому хотелось, чтобы это было именно так, «Нота» напоролась на мину левой скулой, перед тем местом, где за металлом корпуса расположилось машинное отделение. Взрыв вскрыл борт, как консервный нож банку, сорвал взрывной волной палубный настил: судно разрезало на две части, и корма, влекомая все еще работающими машинами, но лишенная рулей (кстати, что именно так срезало перо руля, было совершенно непонятно!), пошла к берегу, по дороге быстро теряя плавучесть. Носовую же часть закрутило в волнах практически на месте взрыва, но она была легче и продержалась чуть дольше. Все машины, механизмы, угольный трюм, трюм с грузами экспедиции остались в задней части судна. Пройдя около полутора кабельтовых, корма нырнула вниз, как свинцовое грузило…

Оставалось выяснить одно – действительно ли «Нота» нашла вечный покой в расщелине между двух скал, похожих на огромные женские груди.

«Становлюсь сексуальным маньяком, – подумал Губатый. – Настоящим. Не скрытым. О чем вы думаете глядя, на этот кирпич? А я всегда о ней думаю…»

Он посмотрел на закутанную в «зенитовское» полотенце Изотову, встал, проверил давление в «Фаберах» и достал из рундука большую банку силиконовой смазки.

– Вазелин был бы лучше, но и это сойдет. Давай, Ленка! – сказал Губатый, и замер в недоумении.

Оба они – и Изотова, и Ельцов – смотрели на Пименова круглыми глазами ( у Ельцова по этому случаю даже приоткрылся подбитый!), и если Ленка смотрела с легким удивлением, то Ельцов – чуть ли не с ужасом.

– Вы что, сдурели оба? – спросил Губатый, невольно расплываясь в улыбке. – Совершенно головой едете? Холодно там внизу, ясно? Жир снижает теплопотери! Американские индейцы обмазывались жиром и голыми по снегу бегали. А я так замерз, что до сих пор яйца звенят. Поэтому, Изотова, не думай о глупостях, а бери мазь и густо меня мажь, с головы до пят. Потом я тебя…

Ельцов попытался сделать страшное лицо.

– Или пусть он тебя мажет…

– Сама справлюсь, – отрезала Изотова.

– Ну, в интимных местах я тоже сам справлюсь, а спину и прочее, ты мне все-таки натри. Не втирай только, а просто накладывай слой.

– Ты уверен, что это поможет? – спросила Ленка с недоверием.

– Сам я так никогда не нырял, но по идее… Знаешь, иногда в книгах содержатся умные советы.

– А иногда – нет, – возразил Ельцов, глядя на Пименова, как на буйного сумасшедшего.

– Точно, – согласился Губатый, – но хуже не будет. А теплого белья и сухих костюмов у меня нет. Можем, конечно, сходить в город. В нашем дайвинг-клубе зимние погружения проходят, амуниция у них найдется, но думаю, что Кущенко будет нам чрезвычайно рад. И, возможно, судя по интересу, не только Кущ? …Так что? Мазаться или в город?

– Ты псих, – резюмировал Ельцов. – Законченный. Если там так холодно, то эта дрянь на коже поможет тебе, как мертвому припарки! Псих, однозначно!

– Я им стал тогда, когда согласился на ваше предложение. Так что, считай, что я просто поддерживаю реноме. Ага, спасибо, Ленка! Дальше я сам.

Один плюс в предложенном Губатым методе определенно был – костюм в насиликоненом виде оделся легко. Смазка не пахла ничем, была однородной и очень скользкой, что вместе с тугим неопреновым комбинезоном вызывало вполне определенные ассоциации.

Они стали на якорную стоянку чуть в стороне от сигнального буя и закрепили страховочные тросы на рыме «Адвенчера». Утренний штиль уже начал сменяться легкой волной, явно собиравшейся разгуляться часам к одиннадцати. Ельцова еще не замутило, но этот момент неотвратимо приближался, причем он сам это превосходно понимал.

Изотова ухнула в воду первой, вполне пристойно пойдя с высокого надувного баллона спиной вперед. Пименов чуть задержался, поправляя застежки «компенсатора» и сказал негромко:

– Будешь блевать – старайся не в лодку.

– Без тебя обойдусь, дружок, – ответил Ельцов зло. – И без твоих ё..ных советов. Она-то сука известная, но ты… Мудак ты, братец! Ты Ленке даже не на один зуб, на половинку. Тебе о себе думать надо, а ты о ее пи..де думаешь. Дело, конечно, твое, и получить вдобавок к кушу сладкую бабенку – он ухмыльнулся одной стороной рта, причем противоположной подбитому глазу, от чего выражение лица получилось, прямо сказать, страшноватое, как у демонов с картин Гойи. – Только Изотова вовсе не сладкая бабенка, просто ты этого пока не понял. Одичал ты, братец, в провинции сидячи! Ты когда-нибудь видел, как мышь ест таракана? Раз, хрустнуло, и из пасти одни усы торчат! Не видел? А я видел! И выражение мордочки у мыши при этом самое что ни на есть добродушное! Милый пушистый зверек. Намек понял, Казанова? Как ты там говоришь, фишку сечешь? А теперь пи..дуй, купайся! Отрабатывай долю…

– Хороший совет, – согласился Пименов. – Бросаюсь исполнять. Знаешь, я не моралист, но, честно, жить с женщиной и так о ней говорить – грешно. Дело, конечно, твое…

Ельцов рассмеялся. Искренне, как показалось Губатому.

– Здорово! А еще говорят, что жизнь учит! Пима, а ведь я ничего плохого о ней не сказал. Я сказал, как есть. Ты полагаешь, что у тебя большие, медные яйца? Так вот – это до того момента, как ты не увидишь какие они у Изотовой. И то, что она, так сказать, слабый пол – ровным счетом ничего не говорит. И если бы ты знал, КАК она выцарапывалась наверх, ты бы в мои слова быстренько поверил. Ну, ничего, ничего… У тебя еще все впереди!

Он попробовал пальцами набрякшую под глазом «сливу» и поморщился.

– Что твоя лошадь!.. – сказал Олег в сердцах. – Болит! Давай, Казанова! Любимая ждет тебя в глубине. Кстати, как она плавает? – осведомился он.

– Лучше, чем я ожидал, – Пименов поправил маску. – Гораздо лучше, чем ты, например.

– Ну, ничего удивительного, – Ельцов осклабился. – У нее столько талантов!

Дальше слушать Леха не стал – повалился с борта так же как Изотова, спиной, и оказался в мире тишины и рассеянного света. Увидев его Ленка нарисовала рукой вопросительный знак: мол, чего так долго?

Губатый сделал рукой приглашающий жест и начал спуск. На этот раз они шли по прямой и вошли в термоклин достаточно быстро. Пименов был и сам не уверен в своем методе, но действительно, по первым ощущениям – было не так холодно. То есть теплее, естественно, не стало, но чувство, что ты превращаешься в замороженную тушку бройлера, потеряло остроту. А вот ладоням, которые остались чистыми, иначе и инструмент в них не удержать, досталось по полной программе. И контраст между коченеющими незащищенными кистями рук и остальным телом был разительным.

Когда под ними появились две скалы, тщательно проинструктированная Изотова зависла в метре над ним, точно истребитель прикрытия, и так двигалась ровно до того момента, как они не поравнялись с разбитым фальшбортом затонувшего судна. Тут Ленка остановилась, и Пименов последние метров пятнадцать проплыл один. Добравшись до заросшей кормы корабля, он отцепил от жилета скребок, которым счищал ракушки с днища «Тайны», и принялся за работу. На то, чтобы увидеть часть надписи ушло минут пять, как минимум, но дальше можно было не мучаться.

Удача не отвернулась от них. Если, конечно, такое стечение обстоятельств можно было назвать удачей.

Это была «Нота».

Губатый повернулся к Ленке и показал большой палец.

Теперь предстояло осмотреть палубу, оценить величину дыры в сорванном настиле и, спустившись вниз в расщелину, посмотреть, есть ли еще какие-нибудь пути, чтобы пробраться к каютам со стороны разлома в корпусе пакетбота.

«Нота» лежала на грунте с сильным дифферентом на несуществующий нос, и если верхний край кормы находился на глубине в 42 метра, то сохранившихся частей кормовой надстройки Пименов коснулся уже на сорокапятиметровой глубине.

Вне расселины все вокруг казалось серым, здесь же, над палубами «Ноты», Губатый зажег мощный светодиодный фонарь, разгоняя сгустившуюся тьму. Он плыл медленно, стараясь не побеспокоить донные отложения, покрывавшие все судно сплошным слоем и, благодаря своей предусмотрительности, мог достоверно оценить обстановку. Теперь по характеру разрушений Пименов определенно видел, что корабль не разбился о скалы. То, что по левому борту сработало мощное взрывное устройство, было очевидно.

Губатый представил себе взлетевшее в небо пламя, скрежет рвущихся стальных листов, звон от вылетающих заклепок, отчаянные крики людей, шум врывающейся в помещения воды. Свист пара из лопнувших паропроводов, протяжный стон ломающихся конструкций, смертельную дрожь корпуса, в котором бьется в агонии разбалансированный гребной вал…

Губатый скользил над корабельными конструкциями, похожими на кусты водорослей и замшелые камни. Он с трудом опознал в бесформенной глыбе кормовую лебедку, шлюпбалка напоминала ребра доисторического зверя, уцелевшая часть кормовой надстройки – развалины Атлантиды из старого и глупого фантастического фильма, который Пименов смотрел в детстве. В таких вот развалинах, по мнению идиота-сценариста, и жили атланты! Его бы сюда! Интересно, что бы он написал после этого? Губатый мысленно усмехнулся, чтобы скрыть от самого себя нарастающую тревогу. Он плыл с опаской, осторожно. Во-первых, испытанный во время первого погружения первобытный страх не оставил его, он сидел в засаде, где-то рядом, и Пименов отчетливо слышал его дыхание. Хотя, по идее, не должен был слышать ничего.

Глубина для Губатого была полна звуков – всхлипывали вырывающиеся наружу пузыри отработанного воздуха, таинственно поскрипывали, пощелкивали, шуршали старые конструкции корпуса. Пименов прекрасно понимал, что в действительности вокруг него простирается царство безмолвия, королевство мертвой тиши, а все, что слышат его уши и кости – это фантомные звуки от давления воды на тело и оборудование. Остов корабля не мог поскрипывать – вода на глубине не колыхалась даже в самые сильные шторма. Здесь, в пограничном слое Черного моря, всегда стоял мертвый штиль. Но он отчетливо слышал звуки, и от этого сердце его сжималось, как от предсмертной тоски. Как тогда, в обшарпанной больнице, когда он думал, что умирает. Или действительно умирал.

Губатый спустился к самой палубе и посветил в проем под поврежденным настилом. Узко! Слишком узко! Взрывная волна смяла металл борта, оставив свободным узкий зазор, в который можно было рискнуть втиснуться, но только без скубы. Пименов проплыл еще дальше, оживляя в памяти чертежи, которые рассматривал полчаса назад. Трап по левому борту можно было даже не осматривать, и без того было понятно, что по нему кувалдой прошелся взрыв. А вот по правому…

Действительно, правый трап был цел. Во всяком случае, с виду. Внутрь Пименов не полез: это требовало подготовки и технической, и психологической. Плюс ко всему, потревожь Губатый сейчас взвесь, осевшую во всех помещениях «Ноты», и минимум пару часов, а то и больше, можно будет курить бамбук, лежа в шезлонгах – видимость будет даже не нулевой. Идти вовнутрь обязательно придется, – кто же, кроме него произведет рекогносцировку на местности? Но всему свое время! Не маячь впереди неизбежное явление в бухту Кущенко на собственной моторной яхте, и можно было бы не торопясь решать, что делать дальше. Последовательно, спокойно, рассудительно…

Пименов проплыл над местом, где корпус «Ноты» разорвало пополам – торчали во все стороны куски рваного металла, отогнутые как попало листы корабельной стали с обшивки. Завибрировал компьютер на кисти. Ровно 50 метров .

«Ну, и что будем делать дальше? – спросил самого себя Губатый. – Что теперь?»

Опасности, что останки корабля начнут соскальзывать в расщелину, не было. За долгие годы «Нота» зарылась в донные отложения почти до ватерлинии. Губатый осторожно спустился в провал чуть впереди лежащего на грунте корабля, и осмотрел место разлома.

Пакетбот переломило как раз на машинном отделении. Пробраться отсюда в жилые помещения было, наверное, можно, только вот сколько времени займет открывание дверей и подводная газорезка, Губатый не знал. Хоть газорезка и имелась в наличии.

Оставался путь по правому борту и через разломанную палубу.

Губатый осмотрелся, и переведя взгляд вниз, увидел какой-то странный шарообразный предмет, выступающий из песка. Двумя метрами глубже, двумя метрами выше – роли уже не играло. Пименов шевельнул ластами и спустился к самому грунту. Окоченевшими пальцами рук он отбросал песок, прикрывавший это круглое нечто, провел ладонями по поверхности непонятного шара, и понял, что касается настоящего водолазного шлема. Старого водолазного шлема с тремя стеклянными окошечками-иллюминаторами, похожими на фланцы труб. Он был покрыт мягкой щеткой донных водорослей и плотной, как пемза, грязью. Губатый попробовал оторвать шлем от почвы, но не смог даже сдвинуть его с места – что-то плотно держало его у дна. И в окошки было не заглянуть, луч фонаря упирался в затянутые коричневой плотной коркой стекла. Тогда Леха вновь снял с пояса скребок и принялся отдирать наслоения – грязь сходила пластами. Через минуту одно из стекол было почти чистым. Пименов заглянул вовнутрь и едва не заорал от ужаса.

Воды в костюме не было. Из внутренностей шлема на него смотрело мертвое лицо мумии. Коричневая кожа тесно облегала кости черепа, высохшие глаза ушли в глазницы, и на лоб падала темная прядь волос. Торчали между ссохшимися в нитку губами крупные желтоватые зубы…

Сердце Пименова требовательно постучалось в ребра. Холод, в сравнении с которым мертвенный холод глубин был обжигающим дыханием самума, выполз из напоминающего корявый сук горла покойника и коснулся груди Губатого. Он попятился, заваливаясь на спину под тяжестью баллонов, словно перевернутый жук, и наткнулся на лежащий на боку водолазный колокол: такой ему доводилось видеть только на картинках. Колокол он до сих пор не заметил, потому, что тот лежал практически под судном, в глубокой тени. Там, где упал когда-то, оборвавшись.

Определить на глаз, когда здесь произошла трагедия, было трудно. Если на колоколе и было клеймо с датой изготовления, что сомнительно, то отлить это чудо для подводных работ могли или в 19-ом, или в начале 20 века. А могли, в принципе, и в восемнадцатом, тогда тоже использовали такие же штуки. Понятно было одно: во время проведения поисковых работ колокол оборвался и упал на дно, увлекая за собой водолаза в мягком костюме. Человек пытался выскочить из-под падающей махины (инстинктивно, это ровным счетом ничего не меняло! Как подняться с такой глубины без воздуха – шланги оборвались – и со свинцовыми подошвами на ботинках?), но был придавлен ко дну. Водолазный скафандр не порвался, шлем был добротно навинчен на горловину и остался цел после падения, обратные клапаны отсекли рванувшуюся было в шланги воду. Возможно, пока был воздух, ныряльщик еще жил некоторое время. Пока был воздух – может быть пять минут, а, может быть, десять. Сам Пименов в такой ситуации хотел бы умереть мгновенно, и искренне надеялся, что этот неизвестный парень мумифицированный почище Рамзеса, умер в тот момент, когда колокол вбил его спину в песок. А потом… Потом много-много лет тело высыхало внутри резинометаллической оболочки, и пролежало бы в неприкосновенности еще десятки лет, если бы Губатый не потревожил его сон.

Что же делал здесь водолаз? Если это случайная находка, то волноваться нечего. Было время, когда эпроновцы шерстили все прибрежные воды в поисках затонувших кораблей и могли наскочить на обломки «Ноты» с обычным магнитометром. Но возможен был и другой вариант. Например, что дело с архивами не обстояло столь празднично, как представлял себе Ельцов. Вполне возможно, что протоколы допросов и прочие бумаженции, рассказывающие о жемчужном грузе, до ЭПРОНа дошли, и на поиски «Ноты» была направлена специальная экспедиция. Достаточно вспомнить, как ЭПРОН искал «Принца» в Балаклавской бухте – ведь сколько денег потратили, какую контору под эту лавочку создали, а ничего не нашли! Но Захаров-Мейер[21] был умницей, и советская держава начала прирастать не сомнительным золотишком, поднятым с морских глубин, а возвращенными в строй затонувшими кораблями и металлом, которого в стране катастрофически не хватало.

Но если это ЭПРОН, почему дело не доведено до конца? Эпроновцы никогда бы не бросили на дне мертвого товарища. Тело обязательно подняли бы! В любом случае! Колокола для глубоких погружений эпроновцы использовали достаточно широко – ну и что, что примитивно, зато очень удобно и надежно. И оборвавшийся колокол тоже остался внизу… Оборудование немалых денег стоило, а в то время за его утерю могли и к стенке как вредителя определить. Да и, вообще, не похоже это на ЭПРОН – бросать свои железяки где не попадя! Организация-то практически военная, порядок в ней был – будь здоров!

«А что если это самодеятельность? – Пименов даже мерзнуть перестал, нащупав такую неожиданную мысль.

При всей своей кажущейся абсурдности именно такой расклад более всего походил на правду. Хотя, что правда, а что неправда, по истечении такого количества лет было уже не определить.

Самодеятельность? В те годы? Конечно, таких технических средств, как сейчас, способных превратить границу в «железный занавес», тогда не было, но… Но все-таки граница охранялась, и охранялась неплохо. И шастать, как они шастали сейчас вдоль берега, несмотря на близость мятежной Абхазии и возмущенной Грузии, тогда не удалось бы. Еще в восьмидесятых годах выход на воду без спецразрешений был запрещен. (Губатому рассказывал об этом его покойный дед, любивший порыбачить). Море – это запретная зона. Это дверь, через которую в страну может просочиться враг! Или, что еще страшнее, счастливый советский гражданин может через нее выскочить наружу! Даже в двадцатые-тридцатые годы организовать катер с водолазным оборудованием для поисков неизвестно чего в запретной зоне было чрезвычайно сложно. А вскоре, сразу после окончания войны «горячей» и начала войны «холодной», стала совсем невозможна! Пограничник Карацупа и его пес Алый закрыли границу на замок.

В любом случае, если попробовать рассуждать логично, попытка добраться до «Ноты» была предпринята до 41-го года. Даже до 40-го. После войны уже получил распространение акваланг, с которым добраться сюда было не слишком сложно, но, на счастье, к тому моменту документы, рассказывающие о грузе и месторасположении «Ноты», уже затерялись в архивах ВМФ.

Губатый еще раз пошевелил шлем и убедился, что водолазный костюм и высохшее тело в нем надежно погребены в слое донного песка. Судя по всему, вросший в грунт край колокола, придавил человеческие останки.

Осмотр тела и амуниции, скорее всего, был бесполезен. Сомнительно, чтобы погибший ныряльщик брал с собой документы под воду, да и тратить время на откапывание тела и его извлечение на поверхность было откровенной глупостью, но почему-то Губатому вовсе не хотелось оставлять мумифицированный труп неизвестного водолаза здесь, возле трупа «Ноты».

Мысленно пообещав себе обязательно доставить тело погибшего наверх, Пименов приступил к осмотру корабля с той стороны, где взрыв разрезал его напополам. На первый взгляд, ничего утешительного обнаружить не удалось. Машинное отделение было отделено от жилой части юта мощной переборкой. На каждой палубе, а тут их было две, имелись задраенные железные двери, расположенные по правому и левому борту. Для того, чтобы их вскрыть, Пименову был нужен подводный резак, но и при его использовании гарантировать, что Леха сможет пробиться в жилые помещения, было сложно. Двери могли оказаться слишком толстыми, за ними могли находиться смятые взрывной волной переборки… Мало ли что там могло оказаться? Потратить часы на разрезание дверей и в результате оказаться перед расплющенным «в щель» коридором совсем не хотелось! В общем, Губатый не мог считать попытку пробраться вовнутрь пакетбота со стороны разлома перспективной.

Идти вовнутрь через проем в палубе тоже хотелось, как умереть! Делать это придется без баллонов, и, только если позволит внутренняя обстановка, втягивать их за собой и двигаться дальше. А если нет туда хода с аквалангом? Не развернуться? Тогда радиус поисков резко сужается: подышал и тридцать секунд «на туда», тридцать – «на обратно». Больше, чем на минуту, дыхание не задержать.

Губатый один единственный раз исполнял фокус со снятием скубы под водой, и даже лез при этом в небольшой грот, но на глубине 17 метров , в совершенно безопасном месте и, честно говоря, было это сплошным пижонством. Не было в этом фокусе никакой необходимости, один кураж перед группой новичков и особенно – перед двумя туристками из Новосибирска. В результате Лехе ничего не обломилось, романтического героизма, проявленного им во время погружения, не хватило, чтобы хотя бы одна девица забыла о его «неаппетитной» внешности.

Здесь же геройствовать было не перед кем и ничего похожего на грот не наблюдалось. Здесь был корабль, пролежавший на дне без малого девяносто лет, пропахший смертью, насквозь ржавый, со сгнившими деревянными частями, торчащими во все стороны металлическими заусенцами, кривыми как ятаган и острыми, словно бритва. Заросшие водорослями коридоры могли сужаться, подобно «чоковым» стволам, могли заканчиваться завалами, могли привести в места, где развернуться невозможно и задом вперед тоже не выскочишь. Застрянь он там, как пробка, которую протолкнули в бутылку – и все! Пишите письма! Помощи ждать не от кого. Спасатель может застрять точно так же, и решись даже Ленка на такое безумство, шансов вытащить Пименова на поверхность у нее почти нет.

Хотя… Вариант все-таки был! Пименов отчетливо помнил схему расположения кают, и мысленно похвалил себя за хорошую зрительную память: идею можно было проверить тут же, в течение трех минут. А время, если судить по компьютеру, у него еще было. Губатый поддул жилет, поднимаясь над дном, проверил фал (еще не хватало за что-нибудь зацепиться!) и поплыл вдоль борта, там, где располагались иллюминаторы кают командного состава. Иллюминатор третьей от трапа каюты (Леха специально поднялся к палубе, чтобы проверить, не ошибся ли он) имел небольшой размер, но вполне достаточный для того, чтобы Пименов или Ленка проникли в него без баллонов. Лезть во внутрь с фаберовской спаркой на спине было безумием, а вот оставить ее перед «входом» и работать в каюте с небольшим баллончиком, литра на три – вполне реально.

«Ай, да Пима, ай да сукин сын!» – подумал Губатый разглядывая небольшое, совершенно непроницаемое для света его фонаря, окошко. «Эт ты, друг сердечный, здорово придумал! Хоть и рисково, но все же лучше, чем через коридоры заползать!»

Стекло на иллюминаторе было «неслабое». Так с ходу, рукоятью ножа не возьмешь, думать надо. Если кто не пробовал разбить что-то прочное под водой – настоятельно рекомендуется попробовать, для получения экспериментальных подтверждений действия законов физики. В частности о движении тел в плотных средах. Иллюминатор был задраен изнутри и плюс ко всему зарос так, что даже найти его кромку было задачей непростой! Но с ней Пименов справился, поковыряв окаменевшие наслоения острием своего десантного ножа. А вот как и чем разбить стеклышко толщиной миллиметров шесть-семь – в голову не приходило. Молотком в воде не полупасишь… Зубилом? По зубилу тоже надо бить молотком или чем-то тяжелым… Не камень же со дна сюда тащить? Хотя, можно и камень… Соскоблив с поверхности стекла часть отложений, Губатый прижался «стеклом» маски к очищенному участку, старательно подсвечивая себе фонарем.

Ничего…

В луче мутного, желтоватого света, кося круглым глазом, проплыла довольно крупная рыба. Был виден край стола (или рундука? Нет, скорее всего именно стола!), непонятные обломки. Медленно сокращая и вздувая пышные прозрачные капюшоны, мимо прошествовали четыре медузы – красивые, с розовой окантовкой по краю. Наискосок, через луч, неровными скачками пронеслась бледная, как дама в обмороке, креветка.

Если сейф и стоял в этой каюте, то рассмотреть его отсюда было невозможно. Оставалось полагаться на точность сведений, добытых в архивах Ельцовым, да на знаменитый авось, который по сию пору их выносил. То, что они нашли «Ноту», уже было реверансом судьбы. А если ещё повезет проникнуть внутрь! Губатому не хотелось думать о том, как на такой глубине вскрывать герметичный сейф старой работы. Честно говоря, и соображений особых-то не было по этому поводу. Проблемы надо решать по мере их поступления. Вот найдется это древнее изделие, тогда и думать будем. Пока что задача номер один – разбить стекло и проникнуть в каюту Чердынцева.

Размышляя над тем, как и чем расколотить прочную стеклянную пластину, Пименов продолжал продвигаться вдоль борта пакетбота, по направлению к кормовому срезу, проверяя рукой иллюминаторы на предмет целостности. Шестой от трапа иллюминатор был сорван с петель, и стекло в нем отсутствовало. Пименов откинул искореженную металлическую рамку в сторону и осторожно просунул в дрожащий мрак руку с фонарем и часть туловища – насколько ему позволяли баллоны.

Он не мог точно вспомнить, кому принадлежала эта каюта. Очевидно, что комсоставу – для прочих существовали общие кубрики – но если судить по ней, обстановка на судне была близка к спартанской.

Площадью помещение не превышало семи-восьми квадратных метров. Откидная, не очень широкая полка-кровать, письменный стол, совсем крошечный, напоминающий бюро… Дверной проем свободен, завален неизвестно чем только нижний угол. Значит, можно выйти в коридор, повернуть направо и, проплыв восемь с лишним метров, достичь дверей в каюту Викентия Павловича. Теоретически, разумеется. Открыть двери, проникнуть внутрь, открыть иллюминатор изнутри и придумать, как через этот самый иллюминатор вытащить наружу тяжеленный, здоровущий железный ящик, и поднять его на борт «Тайны». Последнее действие как раз вызывало наименьшее количество вопросов. На бывшем водолазном боте была кран-балка, ранее использовавшаяся по прямому назначению, были у Губатого в запасе купленные по случаю воздушные мешки, наподобие тех больших воздушных понтонов, какими поднимают со дна моря затонувшие суда. Суда не суда, а сто и даже 200 килограммов груза эти мешки поднимут играючи – наполнялись они из баллонов, в которых проходила мудреная химическая реакция, и взлетали к поверхности подобно метеозондам, за считанные секунды. Но в помещениях «Ноты» эти мешки были бесполезны… Сейф должен оказаться снаружи. Но как? Искать легких путей в жизни Губатому явно не придется!

Пименов еще раз примерился – да, со «спаркой» в каюту не проникнуть, и в коридор, скорее всего, не пронырнуть. Нужен баллон-«одиночка», малой емкости – с ним можно рискнуть пробраться внутрь корпуса; но удастся ли с ним пройти коридор – еще вопрос.

Завибрировал компьютер на кисти, и, бросив на него взгляд, Пименов заторопился наверх.

На поверхности их ждал сюрприз.

Вернее, еще приближаясь к темному пятну днище «Адвенчера», они заметили мельтешение рыбы вокруг лодки и темные пятна, замутнившие воду. Ельцов совета Губатого все же послушал – блевал не в лодку, а аккурат через борт, к вящему восторгу рыбьей мелочи. «Резинку» основательно качало, но не мелкой зыбью, как вчера, а тяжелой, перекатывающейся под поверхностью, как мышцы под кожей, морской волной.

Кормление Ихтиандра архивных дел мастер осуществлял по всем правилам, с подветренной стороны, поэтому Губатый и Изотова поднялись в лодку с наветренной.

– Ну что? – спросил Ельцов голосом, похожим на стон.– Что там?

Он снова был бледен – теперь синяк выделялся еще сильнее и казался бы нарисованным, если бы не опухшая бровь и скула.

– Это «Нота», – Пименов не говорил, а выстукивал ответ зубами, с подвыванием. На ветру – а он был свеж и пах открытым морем – Губатого била крупная дрожь. Заледеневшее на глубине тело трясло, гремели, словно кастаньеты, челюсти, с посиневших губ срывались нечленораздельные слова.

– Я был прав! – произнес Ельцов поневоле трагично и пафосно, попытался торжествующе улыбнуться, но схватился руками за горло и снова свесился за борт.

Изотова, сама дрожавшая, как космонавт на вибростенде, посмотрела на согбенную спину супруга, и, силясь улыбнуться сведенными губами, процитировала:

– Не все йогурты одинаково полезны!

С трудом координируя движения, Пименов отцепил лодку от сигнального буя, переступил через ноги страдающего Олега и, рухнув на заднюю банку, дернул шнур стартера. Двигатель довольно заурчал, когда Леха добавил газу, и «Адвенчер», развернувшись, запрыгал к «Тайне», оставляя в густой бирюзовой воде молочно-белый, вспененный след.

На судне качка ощущалась меньше, но «Тайну» все равно колыхало, словно младенца в колыбели – равномерно и плавно, с немаленькой амплитудой. Костюм изнутри был скользким, как рыбья слизь. Губатый с наслаждением содрал его с тела, заставляя себя двигаться в темпе, чтобы мертвенный холод глубин покинул кости как можно быстрее.

Изотова запустила генератор и компрессор для перезарядки баллонов, Ельцова усадили на корме, а Пименов достал из подпалубного ящика трех с половиной литровый баллон выкрашенный в ярко-желтый цвет. Когда он вернулся на корму, раздетая Изотова яростно вытирала загорелое тело чистым куском ветоши.

– Гадость какая, – прошипела она, снимая силиконовый налет с бедра и поджарого, как у гончей, живота. – Словно меня покрасили!

– Это лучше, чем замерзнуть, – возразил Пименов и присел на корточки рядом с Олегом. – Ты как?

– Пока живой…

– Нужно посоветоваться. Бумаги где? Ну, схемы, план помещений… Ты их на берегу оставил?

– Внизу есть копии, в моей сумке.

– Сам сходишь? Или Ленку попросить?

– Да я схожу, – подключилась Изотова, вытирая грудь и плечи. – Ты посиди.

Ельцов сделал попытку подняться, но получилась она не убедительной.

– Сиди, сиди… – повторила Ленка. – Я слетаю.

И как была голышом скатилась по трапу вниз, и тут же взлетела наверх.

– Зря силикон убрала, – произнес Губатый, открывая папку, – нам скоро вниз. Будешь снова намазываться.

– Значит, снова намажусь, – упрямо сказала Изотова. – Не могу я это терпеть! Все внутри чесаться начинает. Как ты это переносишь, не понимаю!

– Плохо переношу, – сообщил Пименов, разворачивая ксерокопию общего плана «Ноты». – Но готов потерпеть. Мне до сих пор холодно. Если бы не смазка, ты бы внизу и десяти минут не выдержала, уж поверь на слово. А в этот раз ты мне нужна здесь, – он ткнул пальцем в схему, – у корабля. Тут еще холоднее. И тебе, Олег, придется спуститься, но не глубже пятнадцати метров и по моей команде.

– Что ты нашел? – спросил Ельцов спокойно, явно собирая в кулак всю выдержку. Пименов, который знал, что морская болезнь делает из человека натуральную тряпку, удивился ельцовской стойкости.

– Если я не ошибаюсь, то вот это – каюта Чердынцева.

Олег пожал плечами.

– Возможно. Это я же тебе и говорил.

– Давай будем считать, что это так, – нетерпеливо сказала Изотова. Кожа ее блестела под солнцем, как лакированная. Волосы уже высохли и, став жесткими от соленой воды, торчали во все стороны, как у Пеппи Длинныйчулок, только косичек не хватало. – Все равно точно узнаем, только когда залезем вовнутрь.

– Логично, – согласился Губатый. – Скажем так, ты имел основания предполагать, что это каюта руководителя экспедиции.

Ельцов кивнул. И сглотнул – шумно, с болезненной гримасой. Кадык прокатился по шее вверх-вниз с гулким звуком.

– В акваланге в нее хода нет, – продолжил Пименов, соображая, стоит ли рассказывать про найденную на дне мумию в скафандре. – Ни с кормы, ни с верхних палуб. Узко. Много повреждений. Задраенные перегородки и иллюминаторы. Вот здесь, – он указал место на схеме пальцем, – один иллюминатор открыт. Я заглянул в каюту – видимых преград нет, так что в корабль мы попадаем.

– А дальше? – спросила Изотова.

– Не спеши. Проем иллюминатора узок для аквалангиста с баллонной спаркой за спиной. Туда, вообще, даже с одним баллоном не пролезешь. Для того, чтобы войти – надо снять аппарат, проскользнуть в проем…

– Опять надеть… – подсказал Ельцов.

– В коридоре с ним тоже не развернуться, – возразил Пименов. – Дальше надо пользовать малый баллон. Вот этот…

– На сколько в нем воздуха? – Изотова смотрела на маленький желтый баллончик с недоумением.

– На такой глубине? – переспросил Пименов. – До десяти минут. Но мне больше и не надо. Снимаю скубу, спокойно прохожу в каюту, оттуда проникаю в коридор, двигаюсь до двери в каюту Чердынцева, вскрываю ее, открываю иллюминатор, через проем которого ты и передашь мне мои большие баллоны, после чего мы начинаем заниматься сейфом. Если, конечно, он там есть…

– Если это каюта Чердынцева, то сейф там, – сказал Ельцов убежденно. – Если его там нет, надо искать другую каюту.

– Я понимаю, – согласился Губатый легко. – В кормовой части кают всего ничего, найдем, если есть! А если она была в носовой, эта каюта? Ищем нос? А если именно его каюту разорвало пополам и сейф просто выпал и все эти годы медленно погружался в грунт? Ладно, не вешайте носы, концессионеры! Разорвало «Ноту» прямо по машинному отделению. Чего гадать? Сейчас все увидим. И еще одно, Олег! Это, скорее, к тебе, чем к Ленке… Скажи, за эти годы никто не искал «Тайну»?

– То есть? – переспросил Ельцов. – Официально, что ли?

– Ну, да… ЭПРОН, например…

– В архивах этого нет, – ответил Ельцов серьезно, внимательно глядя в лицо Губатому. – А если бы было что-то, я бы раскопал. Если верить картотеке, то к бумагам, касающимся этой истории, не прикасались с довоенных лет. Их десятки раз могли сгрызть крысы, ими могли печь растопить во время Блокады, какой-нибудь нищий архивариус мог бандоте продать за бесценок… Да, мало ли что могло случиться с бумагами, но попали они именно ко мне…

– ЗдОрово! – сказал Пименов, раскуривая трубку. – Ленка, будь добра, сделай горячего чаю! С сахаром!

– Может быть, кофе? – Изотова перечить не стала, сразу шмыгнула в рубку, к горелке.

Все-таки она превосходно смотрелась в одних трусиках-бикини, и если не приглядываться, так выглядела точно так же, как в то далекое лето, на их даче в Абрау-Дюрсо. Но только если не приглядываться. Впрочем, для Губатого это не имело значения…

– Нет, только чай. И себе сделай.

Он посмотрел на Ельцова.

– И Олегу. Только ему без сахара.

– А почему ты спрашиваешь? – поинтересовался Ельцов. – Что есть предположение, что «Ноту» вычистили до нас?

– Не думаю, – сказал Пименов. – Вот с потрошением и получилась незадача… Я нашел внизу водолазный колокол, Олег.

– Да, ну! – удивился Ельцов.

– И тело мертвого человека…

Брови Ельцова поползли вверх.

– Оно пролежало там не один десяток лет, – начал было Пименов, но Олег, криво усмехнувшись, его перебил:

– Невозможно. Его бы давно растворила морская вода…

– Я знаю, – подтвердил Губатый. – Только вот оно что… Этот труп – он не просто так там валяется, он в водолазном костюме старого образца…

В рубке Изотова загрохотала кастрюльками.

– … в котором и высох напрочь, как вяленое мясо. Его придавило оборвавшимся колоколом…

Ленка вынесла три чашки с дымящимся чаем поставила их на доски палубы, между ними.

– Так что, – продолжил Пименов, – можешь мне поверить – ничего там не растворилось, лежит, как живой! Жаль, что мы не узнаем, кто этот парень… Поднять его можно, только, боюсь, документов при нем не окажется…

– А они не нужны, – просто сказала Ленка, прихлебнув горячий чай с видимым удовольствием.

Хоть жара стояла уже полуденная и, если бы не ветер, то зной плавил бы мозги, Пименову и самому хотелось горячего питья. Ледяной холод так и не оставил кости в покое, и если снаружи Губатый медленно поджаривался на лучах августовского солнца, то внутри его грызла полярная ночь.

– Водолаза звали Глеб Изотов. Это мой прадед.

И Пименов, и Ельцов уставились на Изотову так, будто бы она сказала непристойность на детском утреннике.

– Что за чушь? – спросил Олег с раздражением. – Причем тут твой прадед?

Ленка вопрос игнорировала, махнула свободной рукой – мол, еще успеется!

– Тут другое главное, – продолжила она. – Новость конечно лежалая, потому, что было это в 27 году, если моя прабабка не совсем рехнулась, когда рассказывала все это моей матушке. Дело в том, мальчики, что если я права и внизу, как консервы в банке, лежит мой предок, а «Нота», вернее то, что от нее осталось, цела и невредима, то…

Она сделала паузу, прикурила первую за сегодня сигарету, с наслаждением затянулась, и закончила фразу только выдохнув в наполненный морской свежестью воздух тяжелый табачный дух:

– …то тогда судно заминировано.

Губатый никогда не был человеком набожным. Вообще, с религией у него были сложные взаимоотношения, может из-за того, что его бабушка под конец жизни, спасаясь от безудержного пьянства деда и кошмара перестроечных лет, стала настолько религиозной, что их дом, бывший для маленького Лехи самым радостным местом на свете, превратился в место мучений. Но, увидев заряд, Пименов почувствовал настоятельное желание перекреститься, как делала это бабушка Поля – истово, вознеся к небу горящие мрачным религиозным огнем глаза. Правда, неба над ним не было. Были сорок с лишним метров темной черноморской воды.

Он ни на секунду не сомневался, что Ленка говорит правду. Придумать такое было трудно, только жизнь может подарить столь неожиданное течение событий, в котором совпадения и точный расчет образуют замысловатую паутину, в которой человеческие судьбы вязнут, как неосторожные мухи. И самое главное, придумывать такое Изотовой было незачем. Но до конца поверил в ее рассказ только сейчас, когда понял, что обросший водорослями горб – это старая магнитная мина в металлическом корпусе, изъеденная ржавчиной до неузнаваемости, но по-прежнему смертоносная.

Впрочем, рассказ Ленки казался невероятным только вначале. А если задуматься, то ничего особенного в таком течении событий вовсе и не было.

Допрос Юрия Петровича Бирюкова в Ростовском ЧК, в таком уже далеком двадцатом году, стенографировала бывшая московская курсистка Настенька Белая, вовлеченная в водоворот революции в феврале семнадцатого года. Сменив строгие платья и романы Лидии Чарской на красную косынку с кожанкой и ленинские людоедские статьи, Анастасия Белая с головой окунулась в классовую борьбу. Тень бесноватой Жанны д’Арк витала над ней, пока нелегкая швыряла ее из губернии в губернию, по градам и весям, где революция собирала свою кровавую жатву. Орлеанская Дева – она, и никто другой! – хранила Настеньку, когда она металась в жару «испанки» в 18-ом, выходила из Царицынского котла в 19-ом с врангелевской пулей в плече. Ранение оказалось тяжелым, рана загнивала и руку дважды чуть не отняли. В январе 20-го товарища Белую из Красной Армии комиссовали, и, несмотря на застуженные почки, малоподвижную левую руку и случающиеся после контузии приступы падучей, прикомандировали к Ростовскому губернскому ЧК.

Было в тот момент Настеньке Белой ровно двадцать лет. Возраст этот по временам революционным считался немалым, но боевые невзгоды да болезни с лишениями не превратили бывшую курсистку в мужеподобное существо говорящее басом и ковыляющее по комнатам на кривых, от постоянного пребывания в седле, ногах. Правда, Анастасия Павловна много курила, носила на поясе маузер в огромной деревянной кобуре, в кармане гимнастерки крошечный браунинг с рукоятью слоновой кости и личной дарственной надписью товарища Троцкого, а на ногах высокие кавалеристские сапоги из мягчайшей яловой кожи. Но голос она сохранила нежный, только чуть тронутый хрипотцой от папиросного дыма. И породистую бледность кожи сохранила, свойственную рыжеволосым, а еще – сочащийся фанатичным огнем взгляд потрясающе красивых зеленых глаз.

Юрий Петрович Бирюков, русский естествоиспытатель, путешественник, помощник Викентия Павловича Чердынцева, одного из светил российской науки, был расстрелян во дворе Ростовской ЧК. Перед тем, как разрядить наган с рябым от частого пользования стволом, в голову адьюнкт-профессора зоологии Московского Университета, рукастый палач, которого все называли запросто – Данилыч, закончивший 4 класса церковно-приходской школы, приказал завести стоящий тут же грузовик, чтобы выхлопами заглушить стрельбу посреди города и не волновать сознательных граждан, чем доказал, подавляющее превосходство природной сметки над академическим образованием.

В том же дворе, только несколько месяцев спустя, был расстрелян сам Данилыч и его непосредственный начальник, кузен Юрия Петровича, Анатолий Иванович Бирюков. Ордер на арест Анастасии Белой был тоже выписан, и лежать бы и ей на том же самом дворе с простреленной головой, если бы не ее покровительница – Жанна.

Когда за ней, в ее съемную комнату, пришли коллеги в кожанках, Настя бредила и горела вторые сутки. Это был тиф. На лопнувших в нескольких местах губах запеклась черная кровь. Рядом с кроватью, уронив большие, как лопаты, руки между колен, сидел мужчина с бритой головой и невыразимо грустными, влажными глазами бархатно-черного цвета.

– Ты кто? – спросил бритого старший наряда, стараясь держаться подальше от постели.

– Сосед, – лаконично отозвался тот.

– Давно у нее?

– С позавчера.

Старший пристально посмотрел на соседа, одетого в простые черные штаны и тельник.

– Не боишься? Похоже – тифозная она…

Сосед покачал головой и, сняв со лба пламенной революционерки высохший от жара компресс, намочил его в миске, от которой шел острый уксусный запах, и вновь положил девушке на лоб.

– Тифозная, – согласился он. – Боязно. Да не бросишь… Девка одна, без родичей живет… Помрет ведь без помощи. Грех…

– Да она и так помрет, – заявил чекист, не удаляясь от дверей, прикуривая влажную от жары папиросу, – а грехи… – Он прищурился, словно оценивая, достоин ли бритый его внимания и совета. – Раньше б сказал – замолишь, а теперь скажу – наплюй. Ты моряк, сосед?

Бритый коротко кивнул.

– Балтиец?

– Черноморский флот.

– Поня-я-я-ятно, – протянул чекист, выпуская из узких губ тонкую струю дыма. – Ты теперь у нас как тот сапожник, что без сапог. Море есть, а флота нету!

– Похоже, что так, – отозвался сосед.

– Ну, ладно, морячок, – сказал старший наряда. – Я смотрю – нам тут делать нечего. Подохнет, так подохнет, значит, повезло – не расстреляли. А если очухается – пусть заскочит на работу, скажешь – ждут ее.

– А на работу – это куда?

– А на работу – это в ЧК. Знаешь, где находится?

– А кто вас не знает?

– Вот и здорово! Только смотри, передать не забудь!

– Передам, – согласился бритый.

Бритого звали Глеб Изотов, и был он минным мастером с миноносца «Лейтенант Шестаков», того самого, что выводил обреченные корабли на рейд Цемесской бухты 18 июня 1918 года. Он выходил Настю Белую – будущую изотовскую прабабку, не дав умереть от брюшного тифа, женился на ней, прикрыл своей звучной фамилией и вывез из Ростова в Новороссийск.

Замужество и рождение двоих детей благотворно сказались на бывшей якобинке. Вполне возможно, что родись у Жанны д’Арк дети, она тоже предпочла бы судьбу мещанки общественной жизни, за которой, чаще всего, скрывается пронзительное одиночество.

От революционного прошлого у Насти остались крутой нрав, шрамы и увечья, а также привычка курить, все что горит и пить спирт неразбавленным, да подаренный Львом Давыдовичем дамский пистолетик. Но о наличии последнего лучше было помалкивать.

Жили бедно. Спасало то, что Глеб Афанасьевич был трудолюбив и не чурался любой работы, а Анастасия Павловна, как оказалось, относительно сносно шила и готовила.

И однажды, от бедности и безысходности, а еще от слухов, что на рейде работают водолазы с самого Севастополя и Петрограда, и ищут они утонувшие сокровища…

В общем, однажды изотовской прабабке в голову пришла идея.

Глеб Афанасьевич прореагировал на рассказ о допросе Бирюкова и на известие о жемчужном кладе спокойно. Что зря суетиться? Придумают же бабы! Но потом вспомнил пакетбот, маячивший в прицелах на входе в бухту в те самые дни, расспросил еще раз в подробностях любимую жену, и призадумался… А с началом теплого сезона начал исчезать из дому на несколько дней. Возвращаясь, на вопросы отвечал уклончиво, рисовал что-то вместе с соседом и другом Леонидом под навесом, в заросшем виноградной лозой дворе, и опять исчезал.

«Ноту» они нашли осенью 26-го, перед самым началом штормов. Нашли, как водится, случайно, но ни осмотреть толком, ни пробраться вовнутрь не смогли – помешала погода.

Потом, уже весной, выяснилось, что проникнуть в каюты они не смогут ни при каких обстоятельствах. Нужно было что-то придумать. В их распоряжении был ботик вполне пригодный для водолазных работ – Леонид, старый приятель Изотова, был пайщиком рыболовной артели – в экономике советской державы царил НЭП и многое из того, что в тридцатые года оказалось невозможным, еще было разрешено. Сам Глеб Афанасиевич трудился в порту капитаном буксира и тоже был связан с морем – колокол для глубоководных погружений и водолазный костюм раздобыл он.

И решение было найдено.

Корпус, хранивший в себе жемчужный клад, предполагалось расколоть. Изотовский прадед был мастером-минером, а совсем неподалеку от Чуговпаса лежал на морском дне, посередине длинной отмели, минный катер с полным боезапасом, потопленный неизвестно кем еще в начале века. Поднять вполне пригодные к использованию мины с мелководья было делом нескольких дней. В июне 1927 года Глеб Афанасиевич с друзьями Леонидом и Виктором начал минировать корму «Ноты», располагая заряды так, чтобы расколоть судно на несколько частей и открыть доступ к внутренним помещениям пакетбота. 27 июня 1927 года прадед ушел из дома на рассвете и больше никто и никогда его не видел. Вместе с ним пропали и его друзья. Пропал и ботик, о котором долго спрашивали в рыболовной артели. Пропавших искали, но, естественно, не нашли. Прабабушка осталась одна – не вдова и уже не жена, с двумя детьми – 4-х и 6-ти лет отроду.

В семьдесят третьем Анастасия Павловна рассказала эту историю своей внучке, а через еще три года старушки не стало. Она умерла в один миг – у себя в саду, сидя в кресле с папиросой, зажатой в желтых от никотина пальцах. После ее похорон в шкатулке был найден тот самый браунинг с надписью «от Троцкого», тоненькая пачечка писем, написанная красивым витиеватым почерком, которую сожгли не читая, и несколько старых фотографий. Ее и прадеда.

– Красивая была пара! – сказала Ленка Изотова, тряхнув своим рыжим карэ и стрельнув в Губатого миндалевидными темными глазами.

Губатый «прокрутил» картинку, и произнес задумчиво:

– Скорее всего, какая-то из мин рванула на борту ботика, когда твой дед был внизу. Вот тебе и обрыв колокола, вот тебе и обрыв шлангов. Они не успели довести дело до конца. И до жемчуга они тоже не добрались. Если рванула мина, а она там была не одна – понятно, почему ничего не нашли.

И теперь, разглядывая прикрепленный к металлическому брусу заряд, Губатый оценил сложившееся положение, как патовое.

Он не знал количества взрывных устройств, установленных Глебом Изотовым, и, естественно, не знал их месторасположения. Их могло быть пять, а могло и десять и обнаружить их, спрятанные здесь почти восемьдесят лет назад, было практически невозможно. Мины могли «протухнуть» и стать пустыми оболочками, а могли остаться боеспособными и сработать от едва заметного колебания воды. Одного заряда, подобного тому, что Леха сейчас разглядывал, было достаточно, чтобы потопить подводную лодку или малый боевой корабль. Или превратить в мешки с костями и самого Губатого, и Ленку, и Ельцова.

На глаз мина весила килограмм пятьдесят, ну никак не меньше!

Опознать в этом бесформенном мохнатом брусе взрывное устройство можно было только случайно. Губатый, наткнувшись на мину, сгоряча даже начал скрести водоросли на ее ржавом боку, и, сообразив наконец, что именно перед ним, едва не захлебнулся. Его даже в пот бросило.

Держась в сторонке от опасной находки, Пименов прикинул, как бы он располагал взрывчатку, чтобы окончательно развалить корпус «Ноты». Естественно, во взрывном деле он был даже не дилетант, и ни в какое сравнение не шел с минным мастером Изотовым, но все же… Тем более, что перед Глебом Афанасиевичем у него было одно преимущество, по крайней мере сейчас – Леха был жив, а мощи Изотова досыхали внутри старого водолазного костюма.

Пименов не стал бы располагать заряды близко к каюте Чердынцева – не дай Бог повредить сейф. Он бы разместил взрывчатку ближе к матросскому кубрику и в местах, где располагались узлы силовых конструкций корпуса. Тогда при взрыве листы обшивки отвернуло бы, как крышку консервной банки.

Губатый поманил Изотову, и Ленка медленно стравливая воздух через клапан, как Леха ее и учил, спустилась к нему. Они висели над кормой «Ноты», слегка шевеля ластами – два силуэта в толще темной воды. Губатый почему-то подумал, что если сейчас все закончится, например, сработает один из запрятанных сюрпризов, и их с Изотовой размажет по этим двум каменным «женским грудям» словно масло по бутерброду, то такой конец можно будет считать счастливым.

Даже романтическим.

Ну, конечно, не «они жили долго и умерли в один день», но что-то вроде… Когда смерть наступает до того, как отношения превращаются в нечто неудобоваримое, у них есть шанс стать легендой. Смешно, наверное, но … Интересно, что бы случилось с Ромео и Джульеттой, доживи они до тридцати?

«Ничего хорошего, – подумал Губатый с неожиданной тоской. – Ничего хорошего не случилось бы… Ты же не дурак, Леша, далеко не дурак. Нет ни единого шанса, что у этой истории будет счастливый конец. И ты это понимаешь. Ни единого! Причем найдем мы жемчуг или не найдем, не имеет никакого значения. И сколько бы ты не убеждал самого себя, что участвуешь в этой гонке исключительно из-за денег, но и тебе, и ей известно, что это не так!

Что приди к тебе Ельцов, один Ельцов, с самыми офигительными предложениями, то катился бы он колбаской обратно в Питер, ни с чем, а ты бы, лениво зевая, крутил штурвал, катая по морю группу пьяных в зюзю туристов из Воркуты. А не возился с обломками набитого взрывчаткой пакетбота.

Он поплыл вдоль борта «Ноты», и Изотова послушно поплыла рядом с ним.

Второй заряд обнаружился почти там, где Пименов и предполагал его найти – неподалеку от матросского кубрика. Мину практически затянуло донными отложениями, но все же она была видна – словно огромная рыба-прилипала прильнула к железному боку полудохлого кита.

Еще ниже…

Ничего.

Но Губатый знал, что есть еще взрывные устройства – как минимум два-три, которые по замыслу Глеба Афанасиевича и его напарника должны были, как ножом, срезать практически весь левый борт и отогнуть его в сторону – мол, заходите, дорогие гости! Но как они собирались осуществить подрыв? Не молотком же по взрывателю лупить хотели? Пименов не был военным, но не был и полным профаном.

Кто из бывших советских, а ныне российских детей не видел фильмы про войну? Как взрывали свои бомбы партизаны? Или падая грудью на электрическую машинку с рукояткой похожей на ручку штопора. Или поджигая громко шипящий бикфордов шнур. Или с помощью грозно тикающего часового механизма. В силу своей начитанности Леха знал еще несколько способов взорвать взрывчатку – например химический взрыватель: трубка с кислотой, под которой находится металлическая пластина – раздави стекло, и кислота разъест металл, выпуская на свободу боевую пружину. Были еще механические устройства задержки времени, специальные запальные трубки, обеспечивающие горение под водой…

Но проблема состояла в том, что знания Пименова были чисто теоретическими, а мины устанавливал практик – морской минер, знавший все тонкости процесса. Как именно представлял себе механизм подрыва Глеб Изотов и что он предпринял для того, чтобы все прошло успешно? Если предположить, что версия Губатого справедлива и причиной гибели Изотова и его напарника стал случайный подрыв заряда на палубе бота, то речь не шла об электрическом подрыве. Такое устройство без электрического импульса можно ронять, бить ногами и даже грызть, если совсем уж нечего делать, но для подрыва вам понадобится провод, переключатель и аккумуляторная батарея.

Значит, химический взрыватель или механический замедлитель.

Изотов хотел получить серию последовательных взрывов: первый разрушал остатки силовой конструкции палубы, практически отделяя листы борта вместе с лонжероном от поперечного усиления. Второй рвал металл под ватерлинией, следующий – вскрывал еще кусок борта, а третий и четвертый, расположенные друг над другом внутри бывшего машинного отделения, отворачивали металл в сторону, как специальный поворотный ключ отгибал жесть на банке испанских сардин.

Теперь дело было за малым – случайно не привести в действие пусковые устройства. Не приближаться к минам, ничего на них не уронить, не побеспокоить до времени спящую сокрушительную силу. Не хотелось даже и думать о том, что будет означать одновременный взрыв трех центнеров взрывчатки.

У разбитого иллюминатора Пименов остановился и сверился с компьютером. Времени на все маневры было в обрез. Причем ограничивалось оно прежде всего объемом воздуха в баллонах Изотовой – сам он на время работы внутри корпуса перейдет на автономный баллон. А если учесть, что при каждом выходе наверх необходимо минимум две декомпрессионных остановки – на шести и на трех метрах, а это по две минуты на каждую, то становилось понятно, что нужно поторопиться.

Губатый расстегнул застежку лямок скубы и выскользнул из-под баллонов, которые сразу же подхватила Ленка. В иллюминатор он проскользнул боком, втянул вовнутрь ноги, стараясь не шевелить особо ластами – если осевшая на полах взвесь поднимется вверх, видимость исчезнет надолго – и умница-Изотова незамедлительно подала в проем трехлитровый канареечный баллон.

Тому, кто не понимает, что чувствует человек, который на глубине в сорок с лишним метров вынимает изо рта загубник и отдает кому-нибудь баллоны, можно посоветовать прыгнуть с высоты в пару километров без парашюта. Одно дело проделывать трюк со снятием скубы на мелководье и совершенно другое – на глубине, с которой на одном вдохе не подняться. Те несколько секунд, что понадобились ему на вход в каюту, тянулись, словно раскисшие ириски «Кис-Кис», некогда с таким успехом вынимавшие пломбы из зубов соотечественников.

Пименов понял, что он боится. Боится по-настоящему, тем страхом, который смахивает тонкий налет цивилизации с человеческой особи так же легко, как метелка из перьев смахивает пыль со старых книг. Как боялся первобытный человек. В нем разом проснулись все суеверия и предрассудки отсутствием которых он так гордился.

Губатого не покидало чувство, что из места упокоения «Ноты», за ним следят чьи-то глаза. Не человеческие глаза, а глаза какого-то древнего существа – морского бога, что ли? – собирающего свою дань с моряков. И это существо сейчас оценивающе смотрело на них, как смотрит голодная львица на подраненного детеныша антилопы, размышляя только о том, какую часть деликатеса она откусит в первую очередь.

Это был бред, и часть разума Пименова осознавала: на такой глубине в Черном море даже рыбы встречаются редко, и никаких сверхъестественных существ здесь нет! А вторая его часть дрожала и заикалась от ужаса, выдавливая из себя только: «Не ходи туда! Что ты делаешь! Не ходи!».

Он коснулся ручки двери, ведущей в корабельный коридор, осторожно надавил на нее и удивился тому, как неожиданно легко она пошла вниз, высвобождая «собачку» из паза в лутке. Пименов попробовал рукой нажать на полотно двери, сросшееся за это время с деревянной луткой, но с таким же успехом мог давить на бетонную плиту. Дерево разбухло и намертво запечатало вход. Но к счастью дверь была филенчатой и Губатый несколькими движениями ножа подцепил нижнюю филенку – эта часть, сделанная из фанеры, подгнила и легко поддавалась.

В коридор он выскользнул, словно в крысиную нору – оправдывался расчет: двигаться здесь в «спарке» было бы невозможно в принципе! В свете фонаря двигаться надо было с особой осторожностью. Пименов видел только небольшой участок дороги. Сразу за границей светового круга висела бархатная, плотная тьма. Коридор не имел цвета. Создавалось впечатление, что цвета здесь вымерзли, сгнили или медленно истекли красками, как кровью. Серая слизь, серые щеточки водорослей, серый налет на полу и стенах – подводный мир здесь, внутри «Ноты», был лишен холодного величия мира глубин. Пименов подумал, что находится внутри гниющего трупа, в его кишечнике, и вынужден был остановиться, чтобы привести нервы в порядок – сердце натуральным образом выпрыгивало из горла. Он мысленно выматерил себя за развитое воображение – в таком цейтноте каждая потерянная минута могла стать роковой, и он не имел ни секунды на то, чтобы предаваться эмоциям.

Третья дверь справа. Он даже не пытался ее открывать, а сразу принялся ковырять лезвием ножа расслоившуюся фанеру. Но выдавить ее так же легко, как в первом случае, у Губатого не вышло – времени ушло больше. Таймер на циферблате компьютера беспощадно отсчитывал секунды.

Пименов протиснулся в узкий проем, зашибив локоть о порог, втащил за собой свой желтый, как известная всему миру подлодка, баллон и при этом так взболтнул ластами грязь в коридоре, что вслед за ним в каюту ворвались облака взвеси.

Таймер показал цифру 200 и пошел на уменьшение: 199, 198…

Чуть больше трех минут на то, чтобы …

За стеклом иллюминатора тенью маячила Изотова. Не тратя времени на осмотр каюты – есть здесь искомый сейф, или нет его, в настоящий момент не имело никакого значения – Пименов, стараясь держаться как можно выше, метнулся к окну.

Иллюминатор был задраен добротно, на все три «барашка» – бронза заросла тем же вездесущим налетом, забившим резьбы настолько плотно, что выглядели они, словно толстые карандаши. Губатый принялся крутить один из них, но безрезультатно. Попытался провернуть второй, но с тем же успехом!

131, 130, 129, 128…

«Господи, помоги! – подумал Леха, сражаясь с закисшими болтами. – Я не хочу умереть в этой клоаке. Пусть это случится в открытом море, пусть на берегу, но только не здесь!»

Он принялся считать в уме, чтобы не упустить момент, когда достигнет «точки невозвращения» – того времени, когда надо будет бросить все и рыбкой шмыгнуть в коридор, оттуда в каюту с открытым иллюминатором и вон из «Ноты»: прямо в объятия к Изотовой! Рассчитывая запас воздуха, он «заложился» на лишних пару минут, но не факт, что прикинул время правильно. На больших глубинах воздух расходовался гораздо быстрее, и вероятность ошибки была велика. А ошибка означала смерть от удушья.

Он захватил один «барашек» пазом на рукояти ножа, нажал посильнее и – неужели! – гайка провернулась, и, хоть с трудом, но пошла по резьбе.

Вторая! Тут пришлось напрячься, налегая на ножны всем весом тела. Гайка стояла намертво. Пименов надавил еще раз, бросив корпус вниз и «барашек» провернулся – сначала на несколько миллиметров, потом еще чуть-чуть и, наконец пошел значительно шустрее.

50, 49, 48, 47…

Если б не загубник, Губатый бы торжествующе ухмыльнулся. Страх отступил. Он видел тень Изотовой за загаженным стеклом, две гайки из трех поддались его усилиям. И у него еще было целых…

42, 41, 40, 39…

…секунд!

Он вставил в паз «ушки» последнего «барашка» и нажал на ножны, ожидая ответного усилия от заросшей оксидами гайки, но неожиданно провалился вниз, словно сорвался с лопнувшей ветки дерева. Пименов даже коснулся задом пола, но тут же заработал ластами, взбивая густой ил под ногами, взлетел на уровень иллюминатора и примерился повторить попытку. Но тут же понял, но с этим придется повременить. Рукоять ножа так и осталась на винте – гайка плотно сидела в пазах. А вот лезвие лопнуло у самой рукояти и осталось в руках Лехи вместе с ножнами.

29, 28, 27, 26…

Губатый подергал рукоять, скорее для того, чтобы убедиться, что ею уже ничего не провернуть, чем для получения положительного результата. Потом медленно развернулся в помутневшей воде, для того, чтобы наконец оглядеться.

Это помещение было почти полной копией каюты, через которую он проник в судно, разве что расстояние между переборками было чуть больше. Такая же койка, стол, встроенный в переборку гардероб с оторванными дверцами… Сейф был несколько больше, чем Пименов себе представлял. Массивнее. Размерами он был не очень велик, поэтому располагался в нише, образованной стенными полками и платяным шкафом, но выглядел достаточно впечатляюще. Он тоже зарос водорослями и слизью, даже колесо запирающего механизма более напоминало по форме шляпку огромного гриба. Одного взгляда на эту махину было достаточно, чтобы понять всю сложность предстоящей работы. На месте эту махину не вскрыть. Вытащить ее наверх – труд, достойный античных Титанов!

«Интересно, как его сюда вносили? Неужели через иллюминатор? Или все-таки через трапы?»

3, 2, 1…0!

Компьютер на руке зажужжал, завибрировал…

Пименов, не успев даже выругаться, метнулся к дверям, протиснулся в узкий проем и оказался в коридоре, где не было видно ни зги! Проползая в выломанную филенку Губатый активно поработал ластами и теперь перед глазами висела поднятая с пола взвесь, густая и черная, словно чернильное облако. Фонарь оказался бесполезен, луч, завязнув этих чернилах, обессилено замирал в сантиметре от рефлектора. Воздух в баллоне все еще был, но Лехе стиснуло горло настоящим удушьем. Оглушая себя собственным дыханием, он рванул вперед, ощупывая левой рукой стену в поисках проделанного недавно проема. Пальцы скользили по слизи, покрывавшей стены почти сантиметровым слоем и Губатому мучительно хотелось одернуть руку и вытереть ладонь, перепачканную мерзостью, но делать этого было никак нельзя. Рука провалилась в проем, и Пименов, извернувшись, огромным угрем проскочил вовнутрь каюты, ударившись бедром о притолоку.

Он вытянул вперед обе руки, чтобы с маху не въехать головой в борт, нащупал обшивку, перебирая ладонями вверх развернул корпус, чтобы выскользнуть наружу, но…

Иллюминатор был закрыт.

И в тот момент, когда в трехлитровом баллоне кончился воздух, Губатый понял, что он не в той каюте. При ограниченной видимости немудрено было промазать мимо цели, и Леха именно это и сделал – только вот свернул ли он раньше времени или проскочил мимо? Времени метаться из стороны в сторону уже не было. В распоряжении Пименова был только тот воздух, что остался в легких во время последнего вдоха.

Он развернулся всем корпусом, одним мощным гребком достиг дверей, и вынырнул назад в клубящуюся муть судового коридора и свернул налево – инстинктивно, полагаясь на удачу, но хорошо помня о том, что второй попытки уже не будет. Следующая дверь тоже была с выбитыми филенками. В висках уже начало стучать, инстинкт приказывал Лехе вдохнуть, только вот вдыхать было нечего. Желтый баллончик был абсолютно пуст!

Губатый нащупал руками края иллюминатора, сбросил лямки скубы с одного плеча, протискиваясь в отверстие, и таки выскользнул во внешний мир из желудка Левиафана. В висках уже били колокола. Пименов оглянулся, разыскивая силуэт Изотовой, но не нашел его в нужном месте. Ленки не было у борта «Ноты». Ее не было ни справа, ни слева. Губатый заметался, закружился на месте, как раненый катран. Ему показалось, что все тело покрылось изморозью, но не от страха. Страх исчез. Это было предчувствие скорой смерти. Неизбежной и скорой. Бывали, конечно случаи, когда человеки, ведомые инстинктом выживания, выныривали безо всяких технических приспособлений и с полутора сотен метров, но такие факты можно было пересчитать по пальцам. Пименов, грудь которого уже раздувалась от переработанного воздуха, уже примерился рвануть наверх, как вдруг увидел внизу, у самого дна, какое-то шевеление. Переборов инстинктивное желание всплывать во что бы то ни стало, Губатый заставил себя, вопреки здравому смыслу, нырнуть глубже, туда, где краем глаза заметил движущийся объект.

Изотова уже лежала на дне лицом вверх, раскинув ноги и руки, затянутые в неопрен, словно черная морская звезда. Баллоны Пименова опустились на грунт рядом с ней и, Губатый, работая ластами, как атакующий тюлень хвостом, коршуном пал на них, еще в движении метя рукой в шланг подачи воздуха с редуктором на конце. Он мгновенно поменял загубник, уже почти теряя сознание от недостатка кислорода, и выдул в него спертый воздух из разрывающихся легких, выгоняя воду.

Первый вдох был сладок, как мед, вторым Губатый упивался, словно ароматным и легким виноградным вином, которое ему привозили знакомые из Самтредиа, и только третий вдох вернул Пименова в реальность. Сквозь прозрачный щит маски на него смотрели подкатившиеся, словно у эпилептика во время припадка, глаза Изотовой.

Когда Ленка открыла глаза, солнце уже перевалило зенит.

На фоне голубого неба, раскрашенного белыми перьями облаков, виднелись две головы. Лиц в контражуре было не разглядеть, но правая голова была почти лысая – только пушок мерцал в солнечных лучах, а вторая – значительно более лохматая.

– Слава Богу! – сказала лохматая голова и на лицо Изотовой упала капля происходившая то ли из носа этой головы, то ли из глаз. Капля была большая и горячая, но, покатившись по щеке, она оставляла за собой прохладную дорожку, и это было приятно. – Живая! Она живая!

– Как ты? – спросила вторая голова без лишней аффектации, и Изотова сообразила, что лысая голова – это Пименов. – Помнишь что-нибудь?

– Нет, – хрипло сказала Ленка. – Воды дай. Холодной. И под спину положите что-то – печет же!

Доски палубы были раскалены донельзя.

Она попробовала сесть и неожиданно легко села, но тут же едва не завалилась на бок, так ее повело – пришлось облокотиться спиной на стену рубки, от которой тоже не веяло прохладой. Удивительно, но Изотова ощущала себя достаточно сильной, просто куда-то делось то, к чему эту силу можно было прикладывать. Слегка болели суставы, особенно колени, и побаливала голова. Более всего это напоминало пробуждение после сильной пьянки. Такой фанатичной пьянки (с выпадениями памяти, мордобоем и обязательным братанием в финале), какая у людей нормальных случается не чаще раза в десять лет. И еще – страшно зудела кожа, причем не где-нибудь в одном месте – а сразу по всему телу.

Губатый принес воды, жаль не очень холодной, и Ленка выпила ее с жадностью верблюда, дорвавшегося до источника после недельного перехода.

Соображение понемногу к ней возвращалось.

– Спасибо, – сказала она Губатому.

Тот молча кивнул.

Свет падал на него сбоку, и стало видно, что выглядит Леха просто «на Мадрид» – лопнувшие сосуды в глазах делали его похожими на красноглазого кролика. Синяя сетка капилляров вылезла наружу на и щеках – в местах не скрытых свежеотросшей бородкой.

– Что это было? – спросила Изотова. – Я ждала тебя долго, почти десять минут, а потом… Потом…

– Это я виноват, – покачал головой Губатый. – Тебе нельзя было столько времени находиться на такой глубине. У тебя, скорее всего, начались глюки. На глубинах около 50 метров такое случается. Правда редко. Обычно эйфория начинается после восьмидесятиметровой отметки. Тебя достало раньше. Это чисто индивидуальная особенность. Одного начинает плющить на 30 метрах , другой вполне адекватен и на 85-ти. Ты себя вела хорошо – тихо «отъехала» со счастливым выражением на лице. А бывает – драться порываются или маску с напарника срывать… Никто не знает, что из него полезет на глубине…

Изотова улыбнулась.

– Ну, это не только на глубине, это и в жизни – точно так же.

– Я должен был предусмотреть…

– Это точно, – вмешался Ельцов. – Должен был, но не предусмотрел! Ну, ничего, ничего… До свадьбы заживет!

– Суставы сильно болят? – спросил Пименов у Ленки.

– Да так себе… Не так, чтобы очень… Чешется все только… Так и хочется устроить себе генеральный «почесон»! Думаешь, что? У меня «кессонка»?

– Мы с тобой все время делали остановки, и в этот раз я исполнил все, просто, как мог быстро. Тебе нельзя сегодня нырять. Перебор. Азот в крови зашкалил.

– А завтра?

– Завтра – посмотрим.

Пименов взглянул на компьютер, остававшийся на кисти.

– Через пару часов тут будет Кущенко, и хорошо, если один. С него станется. Так что завтра у нас день отдохновения. Будем пить, курить, ловить рыбу и изображать счастливчиков на отдыхе!

Губатый поднял взгляд на Ельцова.

– Если мы хотим прояснить ситуацию до его приезда – надо будет нырять еще. Сейчас. Ты пойдешь?

Бледный, как смерть Ельцов шумно сглотнул и кивнул головой.

– Туда? В самый низ? – спросил он с тоской в голосе.

– Да.

– Я пойду с тобой, – перебила Ленка, – подожди пять минут.

– Не обсуждается, – отрезал Пименов. – Или он, или я иду один! Олег, тебе нужно просто следовать моим инструкциям. Проблема в том, что дать тебе эти инструкции я могу только здесь. Там не поговоришь.

Он улыбнулся.

– Так что на тебя вся надежда. Мне нужно еще раз войти вовнутрь «Ноты». Это несложно, я уже делал так и, как видишь, жив! Твоя задача взять мой большой акваланг, подождать, и, когда я выйду – отдать обратно. Если что-то случится со мной – медленно подняться наверх. Не проявлять чудес героизма…

Изотова, несмотря на слабость, хмыкнула довольно иронично. У нее явно имелись сомнения в том, собирается ли Олег стать героем посмертно.

… а просто медленно подняться наверх, сделав две остановки. Я уверен, что ты сможешь.

– Может быть, ты мне расскажешь, что видел? – спросил Ельцов. – Вдруг я, как тот серый волк – на что-нибудь сгожусь?

Пименов кивнул.

В конце его рассказа Ельцов задумчиво потер подбородок и сказал:

– В описании имущества экспедиции фигурирует несгораемый и водонепроницаемый шкаф. Вот только о весе там ни слова. Цена есть, естественно. Даже продавец указан. Был в Империи порядок.

– Да уж, – согласился Пименов, вставая. Его исчерченный шрамами торс блестел от силиконовой смазки, так, что даже отбрасывал в стороны солнечные зайчики. – Еще тот порядок. В империях всегда порядок, что сейчас, что тогда. Вот сегодня один из людей государевых к тебе приедет. На яхте стоимостью с пограничный корабль. И зарплата у него, поверь – на такую вот «резинку» год собирать надо.

– Слушай, Пименов, – Олег явно не слышал последней реплики или не обратил на нее внимания. – А как ты его оттуда достать собрался? Ну, откроешь ты иллюминатор, а дальше?

– Сейф как-то попал в каюту? – спросил Губатый уже издалека, отсоединяя от компрессора заправленные «Фаберы». – Он же не по воздуху туда влетел?

– А если его внесли по трапу? – вопрос Изотовой был логичен. – Вполне нормальным способом? Подняли на палубу и спустили в коридор. Там можно его пронести?

– Вполне. Не широко там, конечно, но для этого ящика вполне достаточно. – Губатый мысленно прикинул ширину прохода и еще раз кивнул головой. – Можно.

– А вытащить наружу? – осведомился Ельцов. – Нам с тобой, например, вдвоем? Если верить Бирюкову, в нем всего-то килограмм восемьдесят.

– Если в него не попала вода, – сказал Леха задумчиво. – А если попала – мы его и от пола не оторвем.

– Пима, – встрепенулась лежащая Изотова. – Не может же сейф просто так стоять, не привинченным! Это же корабль! Ты же сам говорил – там даже столы привинчены!

– Это не проблема, – отозвался Губатый, подключая к компрессору второй комплект баллонов. – Доски гнилые, подковырну монтировкой – и все. Ты как к холоду относишься? – обратился он к Ельцову.

Олег пожал плечами.

– Как к нему относиться? Плохо, конечно.

– Тогда иди, намажься. Не стесняйся, гуще клади. У меня еще пара банок в запасе есть.

– Прямо сейчас?

– У нас очень мало времени. Мне бы хотелось, чтобы ты был готов к тому моменту, как я заправлю баллоны. Я смотрю, с морской болезнью тебе полегчало?

Ельцов криво ухмыльнулся и покачал головой.

– Нет, но разве это что-нибудь меняет?

– Я подстрахую вас в лодке, – предложила Изотова. Губатый открыл было рот, чтобы возразить, но Ленка разозлилась не на шутку, и принялась пытаться встать, демонстрируя, что здоровье у нее уже в порядке. – Пима, не устраивай комедии! Мне реально лучше! Что изменится оттого, что я буду лежать тут или сидеть там?

Ельцов, отойдя на бак, сбросил с себя футболку и шорты, и с отвращением на лице принялся смазывать прозрачным, жирным силиконом грудь и выпуклый, волосатый животик. Леха посмотрел на Олега с чувством жалости – был он такой мягкий и домашний на вид, что при взгляде на него приходило на ум именно слово «архивариус». Представить себе Ельцова в окружении документов было легко, даже в мантии, сдувающим пыль со старинных манускриптов. А вот в окружении хмельных красавиц – уже с трудом. В акваланге или с автоматом в руках вообразить Олега было вовсе невозможно – картинка получалась настолько неорганичной, что даже казалась смешной. Или вообразить его во время занятий любовью с Изотовой. От такой мысли попахивало мазохизмом, но Пименов ничего не мог с собой поделать – воображение уже работало на полную катушку, возможно потому, что в процессе намазывания силиконовой смазкой этого неуклюжего тела присутствовал некий извращенный эротизм.

Пименов невольно представил в деталях, как происходит акт соития архивариуса с Ленкой: потный животик, покрытый колечками волос, елозящий по ее коже, похрюкивающее частое дыхание… Ее стоны…

Его передернуло. Интересно, это ревность? Или называется как-то иначе? Ведь никаких прав друг на друга у них нет и быть не может. Стоит заявить на нее свои права, и для Ленки ты мгновенно превращаешься вот в такого же, как Ельцов, который ни в чем не виновен, но кругом виноват. Разве человек может быть виновен в том, что он «костыль»?

Изотова как раз встала, и слегка кренясь на бок, то ли от качки, то ли от боли в суставах, словно заправский моряк (даже голая грудь не мешала называть ее моряком!) заковыляла к чистым кускам ветоши, лежащим у компрессора. Несмотря на боль, движения у нее были точными и пружинистыми. И стремительными. Она похожа… На кого же она похожа?

Он поискал сравнение поточнее, но не нашел.

Ленка с ожесточением стирала с себя силикон.

– Вот от чего у меня зуд! – заявила она. – От этой гадости!

Олег, как раз покрывавший смазкой ноги, посмотрел на нее с неодобрением.

Пименов поставил на зарядку трехлитровый желтый баллон и посмотрел на часы. Два часа пополудни. Для катерка Кущенко сюда два часа ходу, не более. К семи часам можно ждать гостей. Или, может быть, Кущ забудет о своих планах?

На горизонте виднелись силуэты трех танкеров, шедших в сторону Поти. Даже отсюда, с берега, они выглядели огромными – этакие монстры, груженые российской нефтью – два побольше, один поменьше. Очередь из их собратьев под разнообразными флагами никогда не исчезала из виду, и на рейде танкеры неделями ждали своей очереди присосаться к трубе терминала, напиться досыта черной, вонючей крови земли, и снова отвалить от берега. Зимой и летом. Летом и зимой – если суровые морозы не сковывали Цемесскую бухту белой ледяной броней. Сколько помнил себя Губатый, на горизонте всегда были силуэты танкеров.

Море определенно волновалось. Губатый подумал, что сегодня надо будет обязательно связаться с портом, узнать прогноз. Все же – август близится к концу. До осенних штормов еще далеко, но и летом тут всякое бывает.

Он посмотрел на синее небо с разбросанными по нему перистыми облаками. В горячих порывах ветра над морем скользили чайки и пронзительно вскрикивали безо всякой причины. Над каменными обрывами качало сосны, и Пименов вспомнил, как шершаво шумят их кроны. Сюда эти звуки не доносились. Здесь разговаривало море: посвистывал пахнущий солью ветер, бормотали волны, натыкающиеся на борт «Тайны», и кричали чайки. Даже пыхтение дизель-генератора не казалось чужеродным – он пел в общем хоре. Диссонанс в настроение вносил стучащий компрессор. Губатый проверил давление в маленьком баллоне и принялся натягивать на себя костюм.

Ельцов вел себя лучше, чем ожидалось, но значительно хуже, чем было необходимо для нормальной, скорой работы. Ругать Олега, в общем-то, было не за что. Он не любил море, не получал удовольствия от погружений даже в туристическом варианте, а что уж тут говорить о хождении на настоящую глубину да еще и с риском для жизни. Впрочем, завидев корму «Ноты», Ельцов заметно оживился, но тут они вошли в холодный слой, и Олег сжался так, что казалось – еще чуть-чуть, и он выскользнет из застегнутого костюма. Ощущение было не из приятных, даже с третьего или пятого раза, но первый раз был особенным! Тут Ельцову действительно можно было посочувствовать, только ни сил, ни времени, ни желания особого сочувствовать у Губатого не было.

Пименову тоже нужен был «костыль», и Ельцов с успехом мог сыграть эту роль – такая уж у него была судьба, быть опорой против своей воли.

На этот раз Пименов разместил в жилете набор инструментов, и был уверен, что с последним винтом иллюминатора он справится. Если сейф не мог попасть в каюту через иллюминатор, то надо обследовать коридор до трапа и прикинуть, смогут ли они с Ельцовым как-то вынести его с судна, а потом уже поднять на поверхность с помощью воздушных мешков.

Губатый показал Ельцову иллюминатор, возле которого надо было ждать его появления, потом оставил ему свою скубу и проскользнул вовнутрь корпуса с мини-баллоном на спине. Благо дорогу он знал, потому что поднятая им взвесь сделала обзор чрезвычайно ограниченным и двигаться приходилось на ощупь. И на этот раз страх не исчез. Теперь Пименов слышал звуки, как будто бы корабль дышал и мучился от своего увечья. Стонали переборки, похрустывали балки и поперечины, протяжно скрипели доски палубы… Даже отработанный воздух, выходящий из клапана, создавал низкий, пугающий звук, заставлявший Пименова сжимать и разжимать кулаки, словно перед дракой. Он не мог избавиться от ощущения, что находится в желудке у проглотившего его гиганта.

Он отвернул последний винт на ощупь, но иллюминатор и не думал открываться: Губатый потратил две минуты на то, чтобы с помощью обычного долота отодрать металлическую раму от корпуса, а когда это удалось – вздохнул с облегчением. Ельцов передал вовнутрь «Фаберы» и терпеливо ждал пока Пименов осмотрит сейф.

Осмотр дал ожидаемый результат – ни по одному из габаритов старый шкаф в иллюминатор не проходил. Оставался коридор, но пока было непонятно, даст ли это возможность вынести сейф с судна. Зато выяснилось, что к полу сейф привинчен, и вывернуть болты далеко не просто, а уж говорить о том, чтобы подковырнуть крепление монтировкой, и речи нет. До того, как на руке зажужжал компьютер, Леха успел отвинтить четыре из шести креплений. Скорее всего, ящик оставался герметичным все эти годы – Пименов налег на него плечом, и тот поддался, закачавшись. Будь внутри вода, попытка была бы тщетной. Для того, чтобы выскользнуть из корпуса «Ноты», скубу опять пришлось снимать. Уже на подъеме, когда пришло время остановиться на первую декомпрессию, Губатый услышал низкий гул работающих винтов. Лопасти равномерно месили воду, мотор гудел, лопались взбитые воздушные пузырьки. Звук, казалось, проникал в кости – даже зубы начали зудеть изнутри, словно какой-то шутник включил огромный домашний кинотеатр и поставил в плеер диск с тестом системы «Долби»

Снизу Губатый и Ельцов видели силуэт днища подошедшего судна, черную кляксу принайтовленной к бую «резинки» и напоминающий утюг силуэт «Тайны». И, хоть по времени судя, доблестный Владимир Анатольевич должен был нести службу на благо Отечеству, а не шастать по своим личным надобностям, Пименов нисколько не сомневался, что именно яхта Куща становится на якорную стоянку.

Двигатели умолкли. Якорь камнем упал в воду и заскользил вниз, волоча за собой длинный хвост из капронового фала. Канат натянулся, и спустя секунд тридцать в воду полетел кормовой крюк.

«А жидковаты якоря, – подумал Пименов провожая глазами стремительно летящий ко дну тройник. – Что это, Кущ экономит?»

Нет, для сравнительно спокойной погоды такие вот крючки были самое то, но стоило ветру задуть чуть серьезнее, пусть на пару баллов сильнее того, что сейчас гнал волну с оста, и все – или не выдержат тоненькие канаты, или якорные лапы будут впустую бороздить дно.

Сорокафутовая двухмоторная «Ласточка» была яхтой немаленькой и весила соответственно.

Кущенко сидел на корме, вольготно расположившись в шезлонге цветов российского триколора, с запотевшим, как на телерекламе, бокалом пива в руках и усиленно изображал плантатора на отдыхе. По мнению Владимира Анатольевича, плантатор должен был быть одет непременно в белый (почему-то теннисный!) костюм и поглядывать на окружающих с некоторым превосходством и сверху вниз.

Смотреть на только что вынырнувших Пименова и Ельцова было скучно, а вот на помогавшую им подниматься в «Адвенчер» Ленку – значительно веселее. Одежда Изотовой состояла из короткой мокрой футболки и практически невидимых купальных трусиков, и зрелище было действительно занятное.

– Привет, краснокожий! – пропищал Кущ своим голоском евнуха. – Я привез тебе огненную воду, мясо и женщин!

– И тебе привет, Шетерхенд! – подыграл Владимиру Анатольевичу Губатый, которому после нескольких погружений подряд хотелось лечь в уголке, отдышаться и погреться, а не играть с впавшим в детство хозяином границы в Виннету, сына Инчу-Чуна. – Приветствую тебя, бледнолицый брат!

– Помнит! – заулыбался Кущенко, обращаясь к своим спутницам, и хихикнул от удовольствия. – Помнит, девочки! Все помнит!

«Девочки» сидели на полукруглом кожаном диванчике с каменными выражениями на ухоженных мордашках, каждая из которых была более чем наполовину закрыта огромными солнцезащитными очками. Привезенные Кущем дамы не выглядели гулящими. Пименов сразу отметил, что в ночном клубе или в многочисленных ресторациях такие кадры не попадаются. Владимир Анатольевич явно решил покрасоваться (вот только перед кем?) и пригласил эскортниц из какого-нибудь там «Элитного досуга», долларов по пятьсот за ночь. Девицам было скучно и грустно. Скучно, потому что клиент завез их в какую-то глушь, а грустно, потому, что похоже на этом странности клиента не заканчивались. И знакомые у него были какие-то неправильные, и корабль, возле которого остановилась «Ласточка», на прогулочную яхту мало походил.

– Привет, – Изотова помахала рукой в сторону яхты.

– Знакомьтесь! – крикнул Владимир Анатольевич, делая рукой приглашающий жест. – Это – Марго (кивнула крашеная худая блондинка с явно силиконовыми грудями, сидевшая топлесс), а это Инга (на это имя отозвалась крупнотелая шатенка, стриженная «под ежик», с татуировкой головы Медузы на левом плече и сосками размером с блюдце). Мои, кхе-кхе, оруженосцы!

Пименов подумал, что, наверное, в миру барышень зовут попроще, скорее всего Лида и Тома, или Маша и Глаша, но для такой работы это недостаточно романтично.

– Давайте ко мне, ребята! А девочки сейчас чего-нибудь нам изобразят!

– Ты погоди, – отозвался Губатый. – Дай хоть себя в порядок привести! Мы же тебе все перепачкаем!

На лицах девочек отразился мыслительный процесс – они явно пытались понять значение фразы «что-нибудь нам изобразят». Вариаций и разнообразных могло быть много.

Полулежащий в лодке Ельцов наконец стащил с лица маску. Он до сих пор отходил от температурного шока, и челюсти его стучали, как кастаньеты в руках у мастера фламенко. Губатый сам не мог сказать, что притерпелся холоду на глубине, но Олег переносил переохлаждение тяжелее, чем Ленка. Изотова сидела на румпеле и лицом, обращенным к «Ласточке» изображала крайнюю степень радушия. Давалось ей это нелегко: в перерыве между улыбками Ленка покусывала губу, нервно и зло.

– О, Олежка! – радостно прокричал Кущ. – А что это у тебя с лицом? Случилось что?

– Упал неудачно! – хрипло каркнул Ельцов в ответ, всем своим видом показывая, что вопрос явно лишний.

Попробуйте резко ответить кому-то в тот момент, когда у вас зуб на зуб не попадает!

Прозвучало это карканье жалко, чтобы не сказать жалобно.

Владимир Анатольевич заулыбался, сказал что-то барышням, развернувшись к ним в пол-оборота. Барышни принялись зубоскалить, заученно жеманничая.

Бледно-голубой от переохлаждения Олег пошел красными пятнами, и Пименову почему-то опять стало его жалко.

– Ладно, ладно! – пропищал Кущенко, вставая во весь свой невеликий рост, при этом белая тенниска от Таччини туго облепила торс и круглый, выпирающий как опухоль, животик. – Не злись! Всякое может случиться! Упал, так упал! Давайте, ребята! Мойтесь, парьтесь, а мы с девочками пока похозяйничаем! Выпьем, покушаем, заодно и поговорим!

Он приподнял очки, закрывавшие глаза, и, ухмыльнувшись, подмигнул.

– Нам ведь есть о чем поговорить, да?

Он поднял девиц с расшитых синей шелковой ниткой кожаных диванчиков и как пастушок гусынь погнал их вовнутрь салона.

– Жду! – крикнул Кущенко, высунувшись из стеклянных дверей. – Надоело-то рыбу лопать неделями? Пошевеливайтесь! У меня еще и кондишка есть! И телек!

– И что будем делать? – спросила Изотова, направляя «Адвенчер» к «Тайне».

– Идти, – отрезал Губатый, размышляя о том, просто ли нюх привел Кущенко в бухту или ему все-таки что-то стало известно. – Раз зовут в гости – отказываться неудобно. Тем более что разговора не избежать. Насколько я знаю Куща, он сюда приехал неспроста. И в тот раз. И в этот. Не бывает таких случайностей.

– И что говорим? – осведомился Ельцов, ополаскивая лицо водой.

– Никто ничего не знает, – ответил Губатый принайтовливая «резинку» к корме «Тайны». – Никто ничего не ищет. Отдыхаем. Ловим рыбу. Общаемся…

Изотова улыбнулась, глядя Пименову прямо в глаза.

– Это понятно, – Олег принялся неуклюже подниматься по короткому шторм-трапу, но Губатый был готов биться на спор, что этот Ленкин взгляд Ельцов тоже поймал. – Не понятно только одно… Скажи, ты считаешь Кущенко идиотом?

– Нет.

– Тогда такая тактика не прокатит.

– Посоветуй что-то другое, – предложила Ленка.

Она явно оправилась от азотного отравления, движения приобрели прежнюю резвость, и только то, что Изотова иногда едва заметно морщилась, скорее всего, от боли в коленных суставах, напоминало о том, что несколько часов назад она лежала на дне с блаженным выражением в застывших глазах.

– Я не спорю, ты прав, – продолжила она, принимая от Пименова баллоны и ставя их на подставку у компрессора. – Только что взамен? А?

– Ложный след, например, – сказал Ельцов, с наслаждением на опухшем лице сдирая с себя костюм. – Мы не можем скрыть того, что занимаемся поисками. Но мы можем показать совсем не то, что ищем?

– Например? – заинтересованно спросил Пименов. – Что, например?

– Второй сейф, – ответил Ельцов спокойно и чистым куском ветоши начал оттирать лицо от силиконовой смазки. – Тот сейф, что стоит в капитанской каюте. То, что в нем есть, для нас интереса не представляет, а вот амбиции и жадность нашего писклявого друга ( слово «писклявого» Ельцов выговорил вкусно, с особым удовольствием) могут быть удовлетворены.

– Ты говорил там всего несколько золотых монет… – начала было Изотова, но Ельцов, стараясь не смотреть ей в глаза, отмахнулся от супруги, как от назойливой мухи.

– Все так… Там остатки денег экспедиции. То, что они оставляли на крайний случай. Личные вещи капитана и его помощника. Немного, но на пару тысяч зеленых наберется. И пусть Кущенко у нас это заберет! Жестоко и цинично! Он ведь не собирается делиться, правда? – спросил Ельцов у Губатого.

– Сказать честно – в альтруизме замечен не был. Если есть возможность заграбастать все – готовься, так он и сделает! Классный план, Ельцов! Снимаю шляпу!

– Ты хочешь слить ему «Ноту»? – осведомилась Изотова у Губатого.

– Не все. Только то, что нас не интересует. Уж под воду он тоже не полезет. Пусть поможет нам достать второй сейф. А мы, под шумок, выдернем из корпуса «Ноты» и первый. Полежит пока на дне – кушать он не просит. А когда этот упырь уберется прочь, мы поднимем то, что нам надо.

– Один вопрос, – сказала Ленка, приподняв бровь, от чего выражением лица стала напоминать сувенирные венецианские маски, которых одно время полно было в новороссийских комиссионках. – А где этот капитанский сейф? Ты-то сам его видел?

– Я его видел, – вмешался Ельцов. – В той каюте, через которую твой Пима шастал туда-сюда. И удивляюсь, как это вы оба ничего не заметили. Он встроен в переборку, возле стенного шкафа и отлично виден, если посветить фонарем налево. Сейф небольшой, раза в два меньше, чем у руководителя экспедиции, так что в иллюминатор пройдет.

– Принимается, – решительно сказал Губатый. – Ты придумал, ты и сольешь информацию. Я буду молчать, как Карбышев на морозе. Ленка изображает мятущуюся особу.

– Дуру, то есть? – спросила Изотова обиженно.

– Ну, почему сразу дуру? – опешил Пименов. – Тонкую, сомневающуюся натуру, так будет точнее. Изобразишь метание между желанием обогатиться и страстью все вываливать наружу.

Изотова фыркнула и исчезла в каюте.

– Я в душ.

Некоторое время мужчины молча вытирали с кожи жирный силикон.

– Я перед тобой ни в чем не виноват, – сказал, наконец, решившись Пименов.

– Ага, – отозвался Ельцов. – Конечно, Пима. Какие дела? Ни в чем! Ты вовсе не мою жену трахаешь, а совершенно постороннюю женщину! Проплывала здесь поблизости, а ты ее раз, и на хер, чтобы не скучала! Так?!

Губатый вздохнул.

– Одно меня утешает, – продолжил Ельцов, не сводя с лица Пименова внимательный взгляд. – Это не ты ее, а она тебя еб..т. Это я так, чтобы у тебя иллюзии не создавались. И еще… Не рассчитывай на мои добрые чувства, Леша. Это я с виду – лох, а если присмотреться – и гордость у меня есть, и злости в достатке, как у хорошей сторожевой собаки. Просто мне сейчас деньги важнее. Мы с тобой временные союзники. Без тебя мне жемчуг не достать. Поторопился я из-за своей любимой, хотел еще годик выждать, да она уговорила сейчас ехать. Вот в спешке и на тебе свет клином сошелся. А как достанем бабки – лучше слиняй куда-то, потому, что если я тебя на Ленке увижу, ничего не пожалею, чтобы твои яйца у меня на рабочем столе в баночке с формалином плавали.

– То есть, – переспросил Губатый, – пока нет денег, ты мне жену трахать разрешаешь, а после того, как найдем – так «ни-ни»? Оригинально!

«Тайну» качнуло основательно и Ельцов едва не потерял равновесие, хватаясь за ограждение.

– Есть такое насекомое, богомол называется, – улыбка у Олега была холодная, как вода под термоклином, и леденила точно так же. Единственный здоровый глаз смотрел не мигая, и Пименов поневоле напрягся, спиной ощущая, что Ельцов, несмотря на некоторую «ботаничность» может быть опасен по-настоящему. – Это, как тигр в мире насекомых. Страшный хищник, которого боятся все жучки-паучки. Так вот, самки богомола после сношения голову самцу аккуратненько откусывают, и потом его целиком и съедают. У них инстинкт такой, ничего не поделаешь.

Пименов внезапно похолодел. Он вспомнил угловатые быстрые движения Изотовой, в том момент, как она двигалась по палубе после подъема с глубины, и наконец-то нашел, пусть по подсказке Ельцова, точное сравнение, которого ему так не хватало.

Ну, конечно же – самка богомола! Он видел телепередачу по «Дискавери» прошлой зимой. Та двигалась точно так же – стремительно выщелкивая угловатые конечности с точностью машины смерти, припадая на задние ноги перед мгновенным cope de grace.

– Так вот, не думай, что ты у нее любимый муж в гареме, Пименов. Ей безразлично, кто из нас будет рядом. Ей важно победить! Самке богомола все равно, сколько самцов съесть для достижения цели. Уяснил? Просек фишку, умник?

– Ты романы писать не пробовал? – спросил Губатый. – Зря! Был бы богат! Давай, для начала ополоснемся в море! Неудобно в гости опаздывать, а Ленка там плещется, будто у меня баки резиновые!

Кущ организовал все действительно цивильно.

В кают-компании «Ласточки» работал кондиционер, и после липкой, солоноватой жары царящей в рубке «Тайны», Губатому показалось, что он попал в прохладный рай. Раздвижной стол был накрыт с купеческим размахом, и Пименов, зная патологическую жадность Владимира Анатольевича в тех вопросах, когда деньги надо было тратить не на себя любимого, понял, что разговоры предстоят серьезные.

«О чем бы с тобой не говорили люди, знай, с тобой говорят о деньгах».

Помимо разного рода кушаний, которые и на берегу-то себе не каждый день позволишь, на столе стояло холодное пиво, причем не плебейское «Клинское», а аристократический «Хейникен», возвышалась строгая бутылка «Русского стандарта» (в легкой изморози, потеющая прозрачными каплями – Губатый с трудом отвел от нее глаза и сглотнул жидкую слюну). А в ведерке из белого металла плавила кусковой лед бутылочка шампанского из подвалов Абрау-Дюрсо.

– Ёксель-моксель! – произнес Кущ, открывая объятия Изотовой. – Ленка! Мать! Ну, до чего ж хорошо выглядишь!

Изотовой пришлось слегка наклониться, чтобы Кущенко расцеловал ее в щечки. При этом Владимир Анатольевич игриво прихватил ее за грудь.

– М-да… Знал бы раньше – после школы женился бы на тебе! – продолжал сыпать комплиментами плантатор-пограничник. – Вот смотри, Олежка пополнел!

Он слегка хлопнул Ельцова по животику, выпирающему из-под выгоревшей, линялой футболки.

– Пима полысел, но в тонусе!

Он приобнял Губатого за плечи, этак по-хозяйски, покровительственно: так старший брат обнимает младшенького – Ивана-дурака, с некоторым брезгливым намеком на братнину убогость и с железной уверенностью в том, кому именно достанется мельница при разделе имущества батюшки.

От этого игривого тона, от плохо скрываемого превосходства в визгливом, как циркулярка, голосе Губатому на ум пришло, что было бы неплохо, прямо здесь, в шикарной кают-компании моторной яхты, на глазах у Ленки, Ельцова и этих двух «оруженосцев», заехать Кущенко в репу, да так, чтобы пятки мелькнули в воздухе. Желание было неразумным, но настолько сильным, что Пименов на секунду прикрыл глаза, скрывая от собеседников мелькнувший в них кровожадный блеск.

Не стоило из-за наплыва глупейших эмоций портить отношения с человеком, который при малейшем желании мог размазать и самого Губатого, и его бизнес, микронным слоем по территории всего Краснодарского края. Кущ обид не забывал. За его честь могли вступиться все силовые ведомства, мытари, неформальные объединения, называемые в просторечии шайками и ОПГ, и даже морской спецназ. Посему, с желаниями приходилось бороться.

Губатый растянул свои негритянские губы в улыбке, но ответной фамильярности, вроде приобниманий, похлопываний и пощипываний, по отношению к своему собеседнику не проявил.

– И ты отлично выглядишь, Володя! – сказала Изотова, внимательно разглядывая обстановку и застывших на диванчике «оруженосцев». – Прекрасный кораблик! Слушай, а можно к тебе на государеву службу хоть юнгой пристроиться? А? Мне, конечно, «Титаник», как у тебя, не нужен, но хоть на косметику в таком хлебном месте я себе точно заработаю!

– Да вы присаживайтесь, что стоите, как неродные! – заулыбался Кущ. – Тебя, Ленка, на сторожевой корабль брать нельзя, подорвешь моим орлам боевой дух! Им надо за нарушителями госграницы следить, а не за твоими ногами! И о Родине думать денно и нощно, а не о том, как бы тебе засадить!

Владимир Анатольевич задорно подмигнул, достал из своих белых теннисных шорт пачку влажных салфеток и начал вытирать руки, поглядывая на то, как гости рассаживаются за круглым столом. Изотова уселась как раз напротив Куща, имея по правую руку Пименова, а по левую – супруга. Кущенко, как и полагается настоящему рыцарю на привале, сидел между двумя полуобнаженными эскортницами.

«Кутузов! – подумал Губатый оценивая мизансцену. – Совет в Филях! Только глаз не тому набили».

– Ну, – провозгласил Кущенко и одним движением скрутил голову бутылке «Стандарта» – наконец-то мы с вами выпьем за встречу!

Он сноровисто разлил водку по рюмкам всех сидящих, (в момент, когда он наливал водку в рюмку Пименова, глаза его стали насмешливыми), без исключений, и стал разбираться с многочисленными нарезками, салатиками в магазинных упаковках, огородиками из красных, сладких краснодарских помидоров, нарезанного крупными кольцами лука, болгарского перца и душистой свежей зелени.

Губатый рюмку в руки не взял, а безо всякой позы или признаков недовольства налил в свой бокал минеральной воды и поставил бутылку радом с тарелкой.

– Володя, – проворковала девица, которую Кущ представил, как Инга, – а можно дамам шампанского? В жару так холодненького хочется!

Кущ отмахнулся от нее локтем, как от назойливой мухи, руки его были заняты созданием бутерброда с черной икрой, и сказал:

– Шампанское, Марго, это на случай праздника! Это если мы с друзьями о чем-то договоримся, тогда и разопьем бутылочку, ясно? Шампанское – напиток радости, а для радости пока повода нет. Так что водку выпьешь, она тоже холодная!

– Я не Марго, – жеманно сказала девица и погрозила Владимиру Анатольевичу крупным пальцем с приклеенным дюймовым ногтем. – Ты забыл, Володенька? Я – Инга!

Кущ прекратил ваять закуску и медленно повернул голову в стороны «оруженосца»:

– А мне похер, хоть Евлампия! Пей, что дают! Ясно? И еще раз услышу «Володенька» – получишь в морду, отвечаю! Какой я тебе, к черту, Володенька! Как меня надо называть?

Пименов ухватил из баночки оливку с анчоусом и, с наслаждением ее разжевывая, наблюдал, как габаритная дама на глазах уменьшается в размере под действием этого тоненького голоса. Вторая дама, представленная гостям, как Марго сидела тише воды, ниже травы, не поднимая глаз. Кто бы их ни инструктировал перед поездкой, но о том, что Кущ крут нравом, девицы были предупреждены, и до смерти боялись не угодить нанимателю.

– Владимир Анатольевич! – выпалила Инга.

– Ну, так церемонно не надо, – сказал Кущ. – Просто Володя. Мы же на отдыхе!

– А мне? – спросила Изотова, глядя на Кущенко с ухмылкой. – А мне можно называть тебя – Володенька?

– Да, хоть все время! Называй, радость моя! – разрешил тот и поднял рюмку. – У всех нОлито? Ну, тогда… О! Леха? А ты что? Брезгуешь?

– Ну, почему, Вова? Не брезгую. Водички с вами выпью. А так – ты же знаешь, я в завязке!

– А я думаю, что брезгуешь! – возразил Кущ с убежденностью прокурора. – Ёксель-моксель! В кои веки сядешь за стол со старинными знакомыми, а они твоим обществом брезгуют!

– Ребята с тобой выпьют, – рюмка, стоящая перед Губатым, была полна ровно по золотой ободок.

Именно так, как он сам бы себе налил. Водка в ней была холодна и прозрачна. Пименов прекрасно помнил ее вкус – обжигающе сладкий! Как прокатывалась она по пищеводу и взрывалась в желудке маленькой сверхновой. После трех-четырех вот таких рюмочек глаза заволакивал легкий, почти прозрачный туман. Если смотреть на мир сквозь него, то жизнь казалась вовсе несложной, в общем–то удавшейся и даже приятной штукой.

– А я пить не буду. Я в завязке. И если тебе это не нравится – я выйду. Ты тут хозяин, но каждый из нас волен сделать выбор. Так? Тогда, Кущ, запомни, я не пью. И не служу в пограничных войсках, где ты командуешь!

– Все, все, все! – торопливо проговорил Владимир Анатольевич, тряся головой, как полковая лошадь. – Не хочешь, не пей! Что, уже и предложить нельзя? Ладно! За встречу, ребята! За наше общее прошлое! И за наше общее будущее!

Все выпили, оба «оруженосца» как по команде опрокинули рюмки и принялись со всем возможным изяществом закусывать.

– Частишь, Володенька, – сказала Изотова насмешливо и облизнула губы. – Три тоста в одну рюмку! Тебе что, водки жалко?

– Не говори! – произнес Кущ. – Не жаль! Вот чего-чего, а водки мне не жаль! Чего ее жалеть? Ее пить надо, ексель-моксель! И мы выпьем! Вот сейчас закусим, а потом еще выпьем! Потому что без закуси мероприятие превратится в банальную пьянку, а мне вы нужны трезвыми и здравомыслящими. Так что – ешьте, не стесняйтесь!

После пятидесяти граммов «Стандарта» Ельцов явственно ожил. «Ласточку», за счет габаритов, качало гораздо меньше, и прохлада тоже способствовала улучшению самочувствия. Как бы то ни было – Олег с аппетитом ел.

Под тост о значении дружбы была выпита и вторая – Изотова и Кущенко от нее раскраснелись, «оруженосцы» стали поблескивать глазками, а вот Ельцов побледнел. Третья была налита, но не выпита, а Владимир Анатольевич уже спикировал на цель словно бомбардировщик.

Он откинулся на спинку диванчика, извлек откуда-то из-за спинки пачку сигарет и зажигалку и с аппетитом закурил. В кондиционированном воздухе кают-компании слегка запахло хорошим табаком, но только слегка: дым вытягивало в вентиляционные решеточки.

– Теперь, – объявил Владимир Анатольевич, – давайте немного о делах. Вопрос у меня, собственно, только один. Сколько?

Гости молчали, причем Ельцов усиленно, но не очень успешно изображал недоумение.

– Что «сколько»? – спросила Ленка и тоже закурила, достав предпоследнюю сигарету из мятой пачки. – Чего «сколько»?

– Процентов, естественно! – пояснил Кущ спокойно. – Я предлагаю – поровну. 50 на 50. Вам половина и мне половина. Причем, рекомендую заметить, что все мои последующие предложения будут гораздо хуже.

– Процентов от чего? – спросил Пименов. – Что мы продаем? Или мы покупаем? Вова, ты высказался бы четче…

– Да уж куда четче? – удивился Кущенко. – Четче уже некуда! Я хочу половину от того, что вы ищете.

– А что мы ищем? – переспросил Губатый.

– Погоди, погоди… Вы ищете?

– Не знаю, – ответил Леха. – А что?

– Так, – сказал Кущ с деланным огорчением. – 45 на 55. Допрыгались!

Он извлек из-за подушек пакет желтой бумаги и бросил через низкий стол, прямо в руки Пименова.

– Пима, одумайся! Через пять минут будет 40 на 60. Ты же меня знаешь!

«Так в том-то и дело! – подумал Губатый, открывая пакет».

В пакете были фотографии. Качественные, несмотря на то, что делались «телевиком» и с солидного расстояния из-за чего по карточкам сыпало крупное «зерно». Скорее всего, снимали с вершины обрыва, с того места где расщелина выбиралась на кромку скал и пряталась в густом кустарнике.

Вот Изотова и Пименов грузятся в «Адвенчер», вот «резинка» болтается на волнах пустая, а Ельцов висит через борт, как тряпочка, вот они с Ленкой сверяют карту с GPS, вот Пима на корме «Тайны» подключает баллоны к компрессору.

– Ну, и? – спросил Леха, разглядывая фото. – Ты любишь подглядывать?

– Не то, чтобы очень, – сознался Кущ, – но приходится! А куда деться, если даже школьные друзья норовят наколоть!

– А если я тебе скажу, что просто учу ребят нырять? Ты мне поверишь?

Кущенко рассмеялся смехом трехлетнего мальчика.

– Конечно нет! Пима, я видел вас сегодня после погружения, просто приехал раньше! Чертова служба! Но оно того стоило! Вы были в термослое и вышли из него синенькие, холодненькие, как свежемороженые цыплята. В жизни не поверю, что ты бы повел новичка в такой холод! Там и опытному дайверу делать нечего, кроме того, чтобы яйца морозить! Ни живности разной, ни красот. И с тобой был Ельцов! По какой такой надобности был? Прогуливался? Странно. А ведь ни на одной фотографии не было ныряющего Ельцова, только блюющий! Ты был. Ленка была, а Олежки – не было. А тут! Мама родная! Наш тошнотик в воду – и сразу в термослой! Ты бы сам поверил?! Нет? И я не поверил! Он тебе был нужен! А вот зачем – тут я готов послушать. Страховка? Помогал что-то тащить? Откапывать?

– А почему не я? – спросила Ленка. – Помочь и я бы могла, наверное… Я уже ныряю хорошо!

– Брось, – Кущ дернул подбородком. – Я что, не видел, как ты ковыляешь? Азот, ексель-моксель, вреден для здоровья. Смотри, Ленка, – он широко улыбнулся. – Смотри, доныряешься! Такие ножульки, как у тебя, гробить жаль. Если скрутит – света Божьего невзвидишь! Ладно, Губатый! Колись! Все равно же докопаюсь, ты знаешь!

– Да не до чего здесь докапываться, – протянул Пименов с ленцой. – Оставайся с нами, отдохнешь, поныряешь!

– И не сомневайся, – Кущ подмигнул, отчего сразу превратился из плантатора во флибустьера, что было гораздо ближе к внутренней сути, чем прежний «белоснежный» образ. – Останусь. Но сейчас от меня последует следующее предложение. И для вас оно покажется еще менее выгодным, чем предыдущее! Не люблю я жадных!

Это прозвучало так неожиданно и так смешно, особенно для того, кто хоть немного знал автора этих слов, что Губатый не выдержал и рассмеялся, совершенно искренне, громко. Правда, смеялся он в совершенном одиночестве. Ельцов играл желваками, глядя на Куща с плохо скрываемой злостью. Изотова лишь улыбнулась, и то, скорее уж с грустью, чем весело.

– Что смешного я сказал? – процедил Кущенко угрожающе. – Я, наверное, что-то не понял! Или ты, Губатый, что-то не понял…

– Не поверишь, – сказал Пименов, все еще улыбаясь, но очень неуютной улыбкой. – Такое совпадение… И я тоже не люблю жадных! Просто страсть как не люблю! И еще одно, Вова – не называй меня Губатым, если не трудно. Не нравится мне эта кличка…

Они уперлись друг в друга взглядами, словно два боксера перед боем, старающиеся запугать противника, грозно раздувая ноздри.

– Брек, мальчики! – вмешалась Изотова, спокойно оценив обстановку. – Давайте без петушиных боев!

Она принялась рассматривать фотографии.

Пименов и Кущенко глядели друг на друга через стол с раздражением. Девицы притихли окончательно и пощипывали зелень с тарелок, стараясь оставаться незаметными. А Ельцов, похоже, наоборот, развеселился и «хмыкнув» а-ля Сухов в «Белом солнце пустыни», залихватски налил себе еще рюмку водки и одним махом опрокинул ее в рот. Ситуация казалась ему забавной, и он явно не стал бы переживать, если бы Кущ и Губатый вцепились друг другу в горло с любым, вплоть до смертельного, исходом.

– Здорово, – резюмировала Ленка и выбрав из пачки несколько фотографий, спросила. – Вот эти подаришь?

– О чем речь! – оскалился Кущенко, вспомнив об образе из которого с такой эмоциональностью выпал. – Бери хоть все…

– Ну, все мне ни к чему… А вот там где я получилась…

На отобранных снимках Изотова действительно получилась неплохо. Если бы не крупное зерно и сугубо утилитарное назначение карточек, то фото вполне могли быть и художественными.

На одном Изотова стояла в три четверти, поставив одну ногу на надувной баллон «Адвенчера» и протягивала руку Пименову, все еще находящемуся в воде. На мокрых волосах играли солнечные блики. Зад, обтянутый неопреном, выглядел просто здорово. И, вообще, вся картинка напоминала плакат к какому-нибудь голливудскому фильму о дайверах.

На втором фото неизвестный фотоохотник снял Ленку в фас, когда она тащила баллоны на перезарядку. Момент был схвачен профессионально, чувствовалось и напряжение мышц, и усталость. И даже в прохладном воздухе кают-компании «Ласточки» ощущался влажный жар полуденного солнца, исходивший от фотографии.

На третьем – Изотова курила, стоя на корме «Тайны», с зачесанными за уши, мокрыми волосами и тяжелым остановившимся взглядом, обращенным, казалось, чуть мимо объектива.

– С обрыва снимал? – спросила Ленка.

Кущенко кивнул.

– Эстет он, как я погляжу.

– Или скучал сильно, – вставил свои пять копеек Ельцов.

– Или скучал, – согласилась Изотова. – Но получилось все равно классно!

Пименов мысленно с ней согласился и подумал о том, что Кущ явно нанял для своих шпионских действий кого-то из городских фотографов-профи, благо таких было немало и, скорее всего, сочинил какую-нибудь историю – например, о неверности и страстной любви. Хотя при его положении мог и ничего не сочинять. За хорошие деньги вопросы бы не задавали. А объективчик для работы на расстоянии до километра стоил не одну штуку баксов, такими для «National Geographic» снимают животных в среде обитания, значит заинтересовался «Тайной» Кущенко крепко, и денег на сбор информации не пожалел.

Пименов посмотрел на Ленку, та едва заметно кивнула головой, обменялся взглядами с Ельцовым и сказал, глядя на Кущенко, взвинченного неожиданным сопротивлением своих жертв.:

– Ну, чего ты комедию ломаешь? Может тебе наши поиски и не интересны будут? А ты в бочку лезешь! Ты что, думаешь мы без тебя миллионы делить собираемся?

Владимир Анатольевич развел в сторону руки, изображая растерянность.

– Так я откуда знаю, что и как вы собрались делить? Да и какая разница? Есть у меня предчувствие, что делить будет что…

– Ну, как тебе сказать, – произнес Губатый, отпивая из бокала минеральную воду. – Если честно, то мы и сами не знаем, что и как будем делить…

И это, как ни странно, была правда.

Пименов давно уяснил, что правда многолика и зачастую выглядит, как отъявленная ложь. Впрочем, и ложь прекрасно маскировалась правдой, а искусство переговоров всегда и во все времена состояло в умении нужным образом смешать ингредиенты, придав достоверности рассказу, который к истинным событиям имел относительное отношение.

Коктейль изо лжи с некоторой толикой правды, приготовленный Губатым для Кущенко, хоть и был импровизацией, но задался на славу. Так изощренно врать Пименова научило длительное общение с проверяющими и силовыми органами, и стоило ему настроиться и представить себе, что на месте Владимира Анатольевича сидит какой-нибудь налоговый полицейский, как рассказ полился из его уст, словно народная песня во время пьянки. Даже «оруженосцы» и те открыли рты, слушая историю о золотых монетах – остатках финансов экспедиции, лежащих на дне, в капитанском сейфе.

Когда Леха закончил, Кущ задумчиво пожевал губами, меланхолично опрокинул вовнутрь стоящую перед ним рюмку водки, и спросил:

– А сколько ж там этого золота? Ну, хоть приблизительно?

Пименов пожал плечами, а ответил за него Ельцов:

– Можно только предполагать, сколько осталось. Но то, что деньги были – это точно. Может быть тридцать тысяч золотом, может сорок…

«А может и восемьсот двадцать три рубля сорок четыре копейки, как написано в последнем письме капитана «Ноты» в Адмиралтейство, а написано оно еще в августе 17-го года», – подумал про себя Губатый, наблюдая, как от названых Олегом цифр у Куща нехорошим красным светом начинают светиться глаза.

В голове славного защитника Отечества работал калькулятор: сорок тысяч золотыми десятками, четыре тысячи монет из чистого золота, каждая весом чуть меньше 9 грамм – это больше тридцати килограммов. Тридцать килограммов. Это ж… Это ж…

И монеты эти лежали совсем рядом, на дне. Для их получения не надо ничего – только нагнуться и поднять. Или нырнуть и поднять. Да какая разница?! Все равно нырять Владимир Анатольевич не собирался. И делиться, как предполагал Пименов, Кущенко тоже считал совершенно лишним.

– Ну, что? – спросил он, наливая себе новую рюмку.

Рука, держащая бутылку, слегка подрагивала.

– Будем договариваться?

Пименов кивнул. Кущ явно держал его «за старшего», и разубеждать его в этом Леха явно не собирался.

– Я думаю, – произнес Кущенко спокойно, – что предложенные мною 60 на 40 и есть справедливая цена.

Изотова засмеялась.

– Ты, видать, действительно от жары головой тронулся, Володенька! Приплыло оно, извольте любить и жаловать! Максимально одну четвертую часть! И то надо подумать! А не устраивает – бери своих сосок и дуй в Новороссийск, там торгуйся! Ты, наверное, так ничего и не понял? Это наши деньги! И ты к ним никакого отношения не имеешь!

– Люблю женщин, – сказал Кущ, обращаясь к Пименову и Ельцову. – Очень люблю. Но исключительно в горизонтальном состоянии!

Он повернулся к Изотовой всем корпусом.

– Солнышко мое! Что ж ты так папочку злишь? Не я, ексель-моксель, не имею к этим лавэ никакого отношения, а, скорее, вы все…

В руках у него появился мобильный телефон.

– Вот, например, я сейчас сделаю один звонок… И все. Нету вас. Кто должен за вами приехать? Пацаны? Менты? Мои погранцы? И ведь кто б ни приехал – вы кругом неправы! Братва – так та мне по жизни должна, как скажу, так и делать будут! Не по понятиям, а по приказу, больно я человек нужный! Я, Пима, знаю, с кем ты в порту дружбу водишь, но, поверь на слово, замочат тебя по моей просьбе со слезами на глазах и приговаривая: «Что ж ты так, дорогой мой человек!». Веришь?

– Верю, – ответил Губатый.

– Ментам – так ты совсем сладкий, с какой стороны не посмотри. Им тоже причина не нужна, ведь, что забрать у тебя есть.

– Не спорю.

– Ну, а за то, что ты в пограничной зоне вытворяешь, так мои орлы тебя разорвать должны! Турецкий ты шпион или грузинский, мы будем разбираться долго, это я тебе обещаю. Одно могу по старой дружбе организовать – хорошую камеру в изоляторе ФСБ!

Кущенко торжествующе улыбнулся, показывая кривоватые зубы.

– Ну, так что? Обсуждать долю будем? Проценты там разные, участие сторон в работах? Или сразу на все согласимся? Место я теперь знаю, в случае чего – сам все достану… Благо, водолазная команда есть. Звонить?

Он картинно поднял телефон. Трубка была неплохая, новая «нокия» в металлическом корпусе, аппетитно щелкающая при открывании, стоимостью под тысячу долларов, без такой сейчас не обходился ни один мент, бандит или «правильный» коммерсант. Этакое обозначение статуса и принадлежности к касте имущих, современный знак масонов, сделанный в Финляндии.

– Звони, – согласился Губатый. – Правда, связи здесь нет, а так ничего, звони, пожалуйста.

Кущ, слегка растерявшись оттого, что эффектный «наезд» не удался, взглянул на панель «нокии», где виднелась надпись «нет зоны покрытия», но тут же оправился от конфуза.

– А это ничего не меняет! – заявил он, не потеряв ни грамма своей всегдашней самоуверенности. – Мои предложения в силе.

– Ультиматум, – поправил его Пименов. – Предложение, сделанное в такой форме, называется ультиматумом.

– Двадцать пять процентов, – неожиданно вмешался в разговор Ельцов.

Он перегнулся через стол, взял пачку сигарет, лежащих под рукой у Владимира Анатольевича, его же зажигалку, посмотрел Кущу в лицо неожиданно недобро, и, усевшись на место, неторопливо прикурил.

– Что, что? Я не расслышал… – переспросил Кущенко с брезгливостью сильного. – Он что, Пима, что-то сказал?

– Он сделал тебе предложение, – подтвердил Губатый. – На мой взгляд, неплохое. Несправедливое по отношению к нам, но для тебя очень выгодное.

– И я бы на твоем месте его приняла, – добавила Изотова.

– Не смеши, – осклабился Кущ. – Я не торговаться приехал.

– Ну, конечно, – произнес Пименов с расстановкой. – Ты не торговаться приехал. Ты по привычке приехал о-то-б-ра-ть! Ты же по-другому не приучен. Пришел, увидел, отобрал!

– Я? – возмутился Владимир Анатольевич. – Отобрать? Знаешь, Пименов, это даже не смешно!

– А ты уверен, – выговорил Ельцов скалясь в ответ, – что то, что сказал ты – не смешно? Кущенко, ты приехал сюда один и решил сразу показать, кто хозяин положения. Круто. Но рискованно. Ключевое слово – один. Ты приехал сюда один.

– Понял, ёксель-моксель, – Кущ широко заулыбался, хотя Пименов мог поклясться: в словах Олега звучала нешуточная угроза. – Не дурак! Только я не один приехал. Вот Инга! А вот Марго!

Тут он опять перепутал имена, но девицы, не на шутку перепуганные происходящим разговором, на это никак не отреагировали. Им было явно не до того. В прохладном, лишенном запахов и вкуса, воздухе начал ощущаться привкус опасности.

– Ты же не станешь убивать посторонних, Леха? – он опять обратился с вопросом к Губатому, хотя тот не вымолвил ни слова, а угроза исходила от Ельцова, стремительно, на глазах теряющего «плюшевость». – Девочки тебе ничего не сделали? Да? Ты, вообще не будешь убивать…

Он захихикал.

– Я знаю… Знаю… Вы люди с принципами. И потом, Пима, меня не так легко убить, как кажется. Да еще и чревато. Представляешь себе последствия?

– Пока нет, – ответил Губатый, вставая. – Но можем провести эксперимент. Попробуем, а вдруг нам все сойдет с рук? Море, знаешь ли, место такое… Всякое случается? А девочкам ничего не грозит. Они умные. Молчаливые – положение обязывает. А вот с тобой – посложнее. Как ты там сказал? Кого ты вызовешь? Кто там меня на мелкие дольки нарежет?

Пименов был невысок ростом, но когда он встал, Кущ поневоле сжался, словно еж свернулся в шар, чувствуя на себе горячее дыхание лисы.

– Браво, Пима! – сказала Изотова с наслаждением затягиваясь. – Я буду участвовать.

– Так что, Володя? – спросил Губатый проникновенно. – Какое предложение принимаем? Наше? Или продолжаем обсуждать твое?

Пименову весь этот балаган казался вовсе ненужным.

Они с Кущенко торговались ни о чем. О пустом сейфе, в котором и лежали-то всего несколько монет, но до тех пор пока существовала вероятность, что на свет будет извлечен второй сейф, таящий в себе жемчужины китайского мертвеца, подпускать к нему этого жадного мерзавца было нельзя. Пусть, дрожа от вожделения подсчитывает барыши, пусть думает о том, как захапать все. До того, как сейф капитана будет на борту, Кущ не станет ничего предпринимать. Это он блефует, размахивая неработающей трубкой. Как блефует и Ельцов, и Ленка, а и сам Губатый…

Пименов подумал о том, что не стал бы убивать Куща ни при каких обстоятельствах, и внезапно задумался. Где-то в груди шевельнулся холодок, словно спрятался там кусочек льда, соскользнул в средостение и там замер, отмораживая ткани и медленно, медленно тая… Ни при каких обстоятельствах… Сильно сказано. Ни при каких? Или все-таки?

Губатый понял, что не может однозначно ответить на этот вопрос. Вот еще пару недель назад смог бы, да еще и покрутил бы пальцем у виска в адрес задавшего! А сегодня… Он смотрел на одетого во все белое Кущенко и …

Мысль была ясна, понятна, категорична и страшна. Пименов испугался ее сам, ранее чем додумал. Убил бы. Чтобы спасти шанс. Ельцова не убил бы. Изотову, естественно, тоже. Девиц бы не тронул никогда. А этого квадратного, наглого, как паровой каток, вымогателя прибил бы с радостью…

– Четверть? Согласен! – внезапно сказал Владимир Анатольевич. – По рукам?

И протянул короткопалую, крепкую ладонь Пименову.

Губатый пожал протянутую руку почти с радостью.

– Ну, вот, – рассмеялся Кущ. – Дело сделано! А просил бы четверть? Дали бы десять!

– Классно ты просишь, – удивилась Изотова. – Ты, Володенька, осторожней будь, когда ТАК просишь. Люди есть разные, нервные тоже попадаются… Что ж ты такой неосторожный?

– Доверчивый я! – объявил Кущенко и обнял за голые плечи Марго и Ингу. Девицы, наконец сообразив что делать, припали к белоснежному торсу «плантатора», словно ища у него защиты. Качнулись голые груди. – А вот теперь – не выпить ли нам шампусика!

Хлопнув, в потолок улетела пробка.

– Шампанское ты тоже не пьешь? – спросил Кущ, заглядывая Пименову в глаза.

Губатый кивнул.

– Ты не беспокойся, я и минералочкой обойдусь.

– Дело твое, – сказал Владимир Анатольевич, наливая пенный напиток оруженосцам. – Хотя за успех мероприятия мог и выпить.

– Ты б не пил, – попросил Пименов. – Мне помощь нужна… Сам видишь, Ленка кессонку словила.

– Только материальная, – откликнулся Кущенко. – Ты же знаешь, я не просто воду не люблю, я еще и плаваю, как утюг…

– Да ты что? – удивилась Изотова. – Ты же моряк!

– А в нашей профессии плавать не надо. Говно плавает, мы ходим! – Кущ поставил полупустую бутылку «Абрау-Дюрсо» обратно в ведерочко. – Ленка, ну, сама подумай, какой толк от того, что я смогу нырять, как рыба. Стрясется что-то в море, и дальше – лотерея. Чтобы вода была теплая, чтобы спасатели вовремя подоспели, чтобы жилет был без дырки и акула со слухом. А до берега в 99% случаев не доплыть, это всем мариманам известно.

– Жаль, – сказал Пименов. – Я рассчитывал на то, что ты сможешь помочь.

– А уж мне как жаль, – отозвался Ельцов. – Хотя один плюс внизу есть, там не качает.

– Ну, за наш успех! – провозгласил Владимир Анатольевич. – Приятно, что мы договорились.

Он широко улыбался. То, что несколько минут назад между ними происходил обмен угрозами, большая часть, из которых, как понимал Губатый, была реальной, не имело никакого значения. За столом вновь сидели старые знакомые, знающие друг друга со школьной скамьи. Не друзья, но свежеиспеченные партнеры, если так можно сказать. Кущенко заглотал пустышку с капитанским сейфом, как ставридка крючок самодура. И в легкости, с которой опытный «хозяин границы» попался на ложную приманку, видит Бог, было что-то настораживающее.

Через полчаса была выпита еще бутылка шампанского, допита водка, оруженосцы подали разогретое в СВЧ «горячее». Кущенко выдал Ленке обещанный блок сигарет, оруженосец по имени Инга попробовал пристроиться к Губатому на колени, но был согнан и заметался по диванчикам, не зная к кому прильнуть.

Ельцов, выпивший немало, шел красными пятнами, облизывал липким взглядом то супругу, то бесхозную Ингу, чувствовалось, что не может определиться. Кущ похохатывал, рассказывал неприличные анекдоты, которые в его исполнении звучали еще похабнее, как будто бы скабрезные истории рассказывал мальчик.

На закате оруженосцы проявили желание к омовению. Ветер, как всегда бывает перед заходом солнца в спокойные дни, слегка стих, и хотя море не приобрело вида ртутной лужи, но для купания вполне подходило.

Пока девицы спускались в воду с выдвижной платформы на корме «Ласточки», Кущенко балагурил, пощипывал их за ляжки и груди, но стоило им оказаться в воде, как Владимира Анатольевича будто подменили. Куда девалась водочная расслабленность и вальяжность плантатора – повернувшийся к Губатому человек был трезв, собран и целеустремлен.

– Значит так, – сказал он, – завтра с утра, без всякой грызни и споров начинаем подъем сейфа…

– Ты бы не командовал, а? – попросил Губатый. – Без тебя прекрасно обходились всю неделю! Ты зачем этих двух бабочек приволок? Всерьез считал, что тебя тут убивать будут?

Кущенко заулыбался.

– Вот и я о том же… – продолжил Пименов. – Если бы ты так подумал, если бы у тебя такая мысль на полсекунды появилась, ты бы не только сюда не приехал, ты бы и нас и «Тайну» потопил из орудий, с безопасного расстояния…

– Правильно мыслишь, – улыбка Куща стала еще шире. – Еще чего? Что я, совсем головой поехал – тебя бояться. А телок взял, чтобы выглядело все прилично. Мало ли чего тебе и им, он кивнул в сторону Ельцова и Изотовой, в голову придет? А при посторонних – видишь как поговорили! Душевно и с результатом. И, что главное, со свидетелями. А они в таких ситуациях далеко не лишние. Чтобы соблазнов не было, да, Пима? А что я командую – не злись. Привычка. Ты рули, рули, Губатый, мне твой руль без надобности, у меня свой есть…

– Не называй меня Губатым, – сказал Леха. – Я же тебе говорил…

– Да пофиг мне, что ты говорил. Как захочу, так и назову, понял?

– Отчего ж не понять, – вмешалась Изотова. – Зубы показываешь? Кто хозяин? Брось, Володенька! Не прокатит это. Ты у нас мальчик балованный, привыкший к повиновению, а мы, понимаешь, не привыкшие…

– Точно, – обрадовался Кущенко. – Анархисты. И ты, и Пима! А ты, Олежка? Тоже анархист?

Ельцов, на измученный организм которого водка и размеры «Ласточки» оказали расслабляющее влияние, опершись на кормовой леер, рассматривал плещущихся в прозрачной воде наяд.

– Я? – переспросил он задумчиво. – Нет, я не анархист.

– Это по твоему глазу заметно, – Кущ задорно подмигнул Пименову и продолжил. – Так что, Ельцов? Остаешься у меня в гостях? Или на берег поедешь? А? Тебе какая нравится? Инга или Марго? Толстеньких предпочитаешь, да? Выбирай!

– От щедрот! – сказала Ленка. – Не стесняйся, Олежка, выбирай. Мне-то все равно, кого ты будешь е…ть, главное, что сегодня не меня.

Благодушие медленно стерлось с лица Ельцова, он повернулся к Изотовой и снял очки, демонстрируя играющий всеми цветами радуги «фонарь».

Пименов невольно сделал полшага вперед, чтобы в случае чего успеть броситься между супругами, до того, как они вцепятся друг другу в горло. Ленка явно провоцировала мужа намеренно. Оставалось понять – зачем ей это было нужно. Неужели для банального самоутверждения?

Кущенко с интересом взирал на развитие событий. Происходящее явно доставляло ему удовольствие.

Снизу раздавался заливистый женский смех, плеск воды и громкое фырканье – словно у водопоя резвились вспотевшие лошади.

– Володя, – позвала одна из наяд, по голосу – кажется Инга. – Иди к нам! Вода такая теплая!

– Если ты надеешься, что я тебя ударю, то зря! – процедил Олег сквозь зубы и в голосе его сквозило воистину бесконечное презрение. – При них не стану. А твое, Володя, предложение, приму. Да, пожалуй, я возьму Ингу. Потому, что она не похожа на тебя! – пояснил он Изотовой.

– Вот и ладненько, и определились, – обрадовался Кущ. – А то я все думаю… Ну, не хорошо это, когда треугольник. Не правильно, когда друзья из-за бабы расходятся.

– И я за тебя рада, – язвительно сказала Ленка мужу и подмигнула. – Много мяса – это хорошо. По крайней мере не замерзнешь…

– Ну, да, – отозвался Ельцов. – Точнее не скажешь. С тобой-то не согреешься. Ни душой, ни телом…

Изотова оскалилась и глаза у нее помертвели.

«Пришла пора менять костыль, – неожиданно холодно подумал Пименов. – Желающих просим стать в очередь».

– Может быть, лучше о деле? – спросил он, желая направить разговор в другое русло.

Он услышал, как Ленка медленно, со свистом выпустила воздух сквозь сцепленные зубы.

– Давайте о деле! – легко согласился Владимир Анатольевич и закурил, небрежно опершись о полуприкрытую дверь в кают-компанию. – Сейф, как я понял, вы нашли? Осталось только вытащить его наверх.

– Он в каюте, – пояснил Пименов. – И как его вытащить мы пока не знаем.

Изотова и Ельцов продолжали смотреть друг на друга.

– Большой? – спросил Кущ.

– Не очень.

– Через иллюминатор не пробовал?

– Ни через что пока не пробовал, только сегодня нашли.

– Значит, я вовремя!

– Как всегда, – ухмыльнулся Губатый. – Но было бы лучше, если бы ты подъехал к дележке.

– Брось! С деньгами надо расставаться легко!

– Я смотрю, ты любишь Остапа?

– Какого такого Остапа? – неподдельно удивился Владимир Анатольевич. – Я таких не знаю? Это кто?

– Не парься, – сказал Пименов. – Так, один мой знакомый. Тоже так говорил.

– Умный, видать, мужик!

– Есть маленько, – согласился Губатый. – Ленка, Олег, кончайте играть в гляделки…

Изотова фыркнула зло и, резко развернувшись, ушла на бак.

Кущенко, глядя на падающее в лиловое море солнце, широко зевнул.

– В общем, так, – протянул он. – Подведем итоги оперативки. Плана у нас нет. Так?

Пименов пожал плечами. Ельцов смотрел в спину уходящей Изотовой с тоской раненого.

– Что у нас есть? – спросил Кущ сам у себя. – Есть сейф, есть водолазы и есть две лебедки – у тебя на корыте, и на «Ласточке». Мысль понял? Ты, вообще, как собирался все это хозяйство наверх поднимать?

– У меня есть надувные понтоны.

– У водолазов спер?

– Почему спер, купил… – обиделся Губатый.

– А они сперли, – констатировал Кущенко. – У военных. Скупка краденого получается! Ладно, я не об этом. Ты хочешь протащить их по коридору?

– Было бы неплохо, да трапы завалены…

– Ёксель-моксель! А на месте вскрыть?

Пименов покачал головой.

– Завтра я посмотрю на завалы в коридоре. Если вся проблема в трапе, постараемся завести на него концы и выдрать с корнем. У тебя сколько сил моторы?

– Четыреста, – сказал Владимир Анатольевич с нескрываемой гордостью. – Выдернем, как больной зуб!

– Володя! – томно позвала снизу Марго. – Ну, что же ты? Вода, как молоко!

Во всех широтах ночь приходит по-разному.

На севере ночь крадется осторожной поступью дворовой кошки, скрадывая краски, выделяя звуки, которых никогда не услышишь днем, накрывая все вокруг плотным, как ночные туманы, серо-черным одеялом. Северная ночь стерильна, как евнух, и бурление человеческих страстей – это бунт против ее прохладного дыхания.

Ночь на юге рушится на мир, как атакующий коршун, вметнув черные бархатные крылья. Эта ночь прозрачна и непроницаемо темна одновременно. В ней горят стразами мириады звезд, и луна над побережьем – не матовый бледный шар, а огромный диск с причудливым рисунком на нем – волнующий, манящий и небезопасный. Она скрывает лица и тела в густой тени, и безжалостно обнажает секунду спустя, как раз в тот момент, когда меньше всего этого ожидаешь.

Тьма полна влаги, солоноватой, живой и теплой, как соки женского тела, как капли пота, стекающие по разогретой дневным солнцем коже, как взвесь из испарений моря, медленно оседающая на камни, неостывшие доски палубы и обращенные к бесконечно глубокому небу лица…

А звуки и запахи… О, эти звуки и запахи южной ночи – природный афродизиак, толкающий на безумства самых расчетливых! Пульсирующий стрекот цикад, запах разогретой солнцем пихтовой смолы, смешанный с прохладным дыханием моря и горчинкой цветочного аромата. Вскрики ночных птиц, шелест волны, сладострастно трущейся пенным животиком о галечный берег. И шорох длинных сосновых игл летящий с обрыва на грани слышимости – шепот нависших над морем деревьев…

«Ласточка» стояла на якорях почти в полукабельтове от «Тайны», с потушенными огнями: мерцающие зеленым и красным ходовые можно было в расчет не принимать. И шум на ней уже затих – веселая компания из оруженосцев и Ельцова с Кущенко утихомирилась, вдоволь наигравшись.

Губатый с Ленкой лежали на корме, совершенно голые, подставив лица и тела лунному свету. Ленка курила, забросив руку за голову, а Пименов, опершись плечами на переборку, смотрел, как тают облачка дыма под дыханием ночного бриза.

И еще – он смотрел на нее.

Луна была милосердна к Изотовой, скрывая следы беспощадного времени, прошедшегося по ее лицу и телу кистью реалиста. Тени сделали ее черты резче, но сгладили морщинки на коже, перечеркнув прошедшие годы с легкостью, но, увы, только до рассвета. Но до него еще оставалось несколько часов.

В эту минуту Пименов видел ее почти такой, как в ту ночь, на озере, в лодке скользящей по темной, глянцевой воде – влажной, горячей, бездумно и щедро отдающей себя ради минутной судороги и любопытства. Не по любви, а скорее от скуки и желания бросить еще одну монетку в копилку опыта, превращающую девушку в женщину.

Губатый пробежал взглядом по Ленкиному животу, груди, губам, в которых мерцала наполовину выкуренная сигарета…

Вместо глаз была тень. Густая, совершенно непроницаемая, залившая глазницы, словно чернилами. Их выражения было не рассмотреть, но он догадывался, что они сверлят ночную мглу, именно сверлят – целеустремленно и жестко.

Девушку в женщину, женщину в стерву, стерву в… Как там сказал Ельцов? Самке богомола совершенно все равно, сколько самцов ей придется сожрать для достижения цели? Вот она лежит, казалось бы, совершенно беззащитная в своей обнаженности, тонкокостная, изящная, но не хрупкая – эти недели согнали с нее городской жирок, и мышцы проступили под загорелой кожей, рельефные и упругие. Словно вода, солнце и секс вытопили из нее все лишнее, оставив лишь то, что нужно, чтобы получить свое.

Пименов еще ощущал ее ногти на своей спине – не будь они коротко острижены, Лехе не поздоровилось бы! Назвать то, что было у них несколько минут назад, занятиями любовью, не смог бы даже самый романтичный наблюдатель. Схваткой, битвой, отчаянной дракой – вполне. Это и была драка, но не за первенство, не за победу друг над другом. Губатый понимал, что в этот момент на его месте мог быть кто угодно, и все происходило бы так же. Ленка отдавалась ему неистово, как будто бы прощалась, или так же неистово брала его – это как посмотреть. И он, нехотя, не до конца понимая, что за сила увлекает его в этот танец тел, подыгрывая – увлекся сам, забыв, что о том, что вокруг.

Их движения были рваными, дыхание хриплым. Они не говорили друг другу ни нежностей, ни непристойностей. Как любая смертельная схватка, их соитие было молчаливым. Орала музыка на горящей огнями, как рождественская елка, «Ласточке», повизгивали оруженосцы, музыку иногда перекрывали пьяные голоса мужчин – вечер в чертогах Кущенко шел своим чередом. А на «Тайне» два загорелых до черноты тела – одно расчерченное белесыми нитями шрамов и бечевками рубцов, другое – гладкое, похожее на гибкое тело ласки, сплетались и расплетались, силясь раствориться в темноте и друг в друге.

И когда спину Изотовой выгнула судорога близкого финала, Ленка, запрокинув голову назад под немыслимым для живого существа углом, завыла торжествующе и страшно, как может выть зверь. Губатый вцепился в ее бедра так, что пальцы погрузились в плоть, и тоже застонал гортанно – мужчины стонут так только от боли и от любви.

На крик Изотовой отозвалась ночная птица: над обрывом захлопали шумно крылья, раздался клекот, и темная тень пронеслась по небу, заслоняя звезды.

На корму «Ласточки» вылетел Ельцов и, налегая грудью на леер, заорал что было силы:

– Сука!!! Ленка – сука!!!

А потом издал протяжное: «А-а-а-а-а-а-а-а!», перешедшее в рычание.

За ним из кают-компании, покачиваясь, вышел Кущ, погрозил пальцем в сторону стоящей темной глыбой «Тайны» и, приобняв Олега за плечи, принялся бубнить что-то нечленораздельное: «Брось… она… зачем ты… оставь… сука… пошли…»

Ельцов отмахивался, перегибался через ограждение, то ли порываясь прыгнуть в воду, то ли просто силясь докричаться до Ленки, которая и без того его прекрасно слышала.

Успокаивать Ельцова выскочили и Марго с Ингой – уже совершенно в образе наяд, то есть безо всякой одежды и, к тому же еще пьяные и шумные. Оруженосцы повисли на Олеге, не давая ему наклоняться над водой, к писку Владимира Анатольевича добавился густой басок Инги и щебетание недокормленной Марго. Ельцова сходу приласкали и он уже не орал во все горло, но громко матерился, поминая Ленку и ее родичей в крайне нелицеприятной форме…

И тогда Изотова, так и не вставшая с колен, начала смеяться, сначала тихо, а потом все громче и от этого смеха, растекающегося по бухте, как нефтяная пленка, от смеха полного презрения и ненависти, Пименову стало не по себе.

Ельцов забился в руках у веселой компании по-новой, но двери каюты захлопнулись, отсекая ночные звуки и запахи от выхолощенного кондиционером воздуха внутри яхты.

– За что ты его так? – спросил Губатый, чувствуя, что его банально использовали.

Ленка сначала закурила, сидя по-турецки на их импровизированном любовном ложе – огонек зажигалки выхватил щеку с упавшей на нее пядью волос, острый нос и припухшие от поцелуев губы – и лишь потом ответила лаконично и жестко, так, что задавать вопросы расхотелось.

– Есть за что.

Они помолчали, и Пименов чувствовал, как под свежим морским ветерком высыхает кожа, все еще покрытая тонкой пленкой из его и ее пота.

– Ты за него не волнуйся, – добавила она. – Он у нас такой. Очень чувственный. Сейчас тяпнет еще сто пятьдесят и натянет одну из этих сосок, потом поплачет на плече у Куща и трахнет вторую. Ему бы еще сто пятьдесят и он под песню Ярославны и Кущу бы засадил, только тот не даст. Он правильной ориентации?

– Насколько я знаю – да, – отозвался Губатый.

– Значит, точно не даст, – заключила Ленка. – Так что ты с жалостью поаккуратнее, Лешенька. Все, проехали… Не о чем тут говорить.

– Ты ему с помощью меня мстишь? – негромко спросил Губатый.

– Я, конечно барышня мстительная! – она улыбнулась, и в темноте сверкнули зубы. – Мстила бы и мстила, и так бы мстила, и сяк, но ты, Пима, под оружие возмездия никак не подходишь. Не обижайся – внешность не та. С тобой можно или с голодухи, или за бабки, или по любви…

– Интересно, а ты со мной почему?

Она встала и чмокнула его в щеку, для этого ей пришлось чуть-чуть встать на цыпочки.

– А у нас всего понемногу. Немного – за бабки, немного по любви… А главное – у нас есть общие воспоминания… На голодающую я не похожа, ведь так?

Пименов пожал плечами, но сообразил, что в темноте его движения было не рассмотреть, и оставил вопрос без ответа.

На «Ласточке», в динамиках фирмы «Накамичи», диким голосом взревела Верка Сердючка:

– Хорошо! Все будет хорошо! Все будет хорошо – я это знаю!

– Вот! Слышишь! – сказала Изотова. – Все будет хорошо!

– Хотелось бы верить!

– А ты поверь, ексель-моксель! – улыбнулась Ленка. – Тебе-то что? Что ты теряешь, кроме собственных цепей, Пима? Вот что у тебя было в жизни лучшее, чем я? Ты, что, всерьез считаешь, что что-то потерял? Брось, Леха! Ничего ты не потерял! Ну, скажи, что, катать по морю жирных сук и их блудливых муженьков было бы лучше?

– Кто знает? – тихо спросил Губатый у темноты.

Ему страшно хотелось закурить. И еще – выпить. Причем выпить именно водки, и много, чтобы исчезло из памяти движущееся в смертельном ритме зеленое насекомое. Образ становился навязчивым, но было от чего – Ленка не говорила с ним, она вещала! И была в этой декламации агрессия, презрение к собеседнику, и не только к нему, а и ко всему окружающему миру тоже. Пименов вдруг осознал, что Ленка, в общем-то, здесь и не при чем. Она от природы лишена способности любить – за что ж винить человека, который калека от рождения?

«Или, – поправил сам себя Леха, – это умение у нее забрали. Ну, может же быть, что человек разучился верить и любить? Может же такое случиться? Жизнь часто делает из обычных людей моральных уродов…»

Он запнулся на мгновение, но все же додумал мысль до конца.

«Вроде меня, например».

– А так, Пима, – продолжала Изотова. – Тебе будет, что вспомнить. Вот, прикинь, сидишь ты, весь такой старый, седой пердун с дрожащими руками, вспоминаешь, как трахал меня на корме твоего корыта, и думаешь: «А все-таки я ее поимел!» И так тебе хорошо делается – просто зашибись! Знаешь, нет ничего хуже для мужика, чем неиспользованный шанс.

Она снова засмеялась.

– Но вот если бы ты меня не трахнул – помнил бы вечно. До самой смерти. Я б тебе и в восемьдесят бы снилась!

В голосе ее неожиданно прозвучала мечтательность.

– До восьмидесяти я не доживу, – возразил Пименов.

– А может и доживешь, – не согласилась Ленка. – Не тебе решать. Сколько отмерили – все твое. А каждому – свое. И этому кастрату, и муженьку моему, и двум этим сучонкам-собачонкам…

– И тебе, – добавил Губатый.

– И мне, – согласилась Изотова. – Так что, если что случится со мной, значит ниточка кончилась.

– Я надеюсь, что ничего не случится, – сказал Пименов, сам не веря, что говорит такую глупость. – Если повезет – за выходные все достанем. Не повезет – провозимся чуть дольше.

– Ага, – произнесла Ленка весело. – Точно, Пима! И достанем, и поделим и пропивать начнем… Не пойму я, Леша, как ты дожил до такого преклонного возраста таким вот нормальным человеком. Аж жуть берет! Ведь четко шел на заслуженного «синяка». Настоящего такого дворового алкаша, которого все знают с детства. И каждая приподъезная бабулька с наслаждением рассказывает всю его славную биографию от первого шага, до первой бутылки «бормотухи». Ты ж уже «на дурке» должен был бы прописаться – ан нет! И хату родительскую не пробухал, и делом обзавелся. Хоть и говно дело, а ведь твое собственное.

– Ну, почему говно? – обиделся Губатый.

– Да потому, – отрезала Изотова, – что никогда ты с этого, Пименов, не станешь по-настоящему богат! Ни-ког-да! Будешь тянуться из года в год, найдешь себе такую же бескрылую как ты, женишься и так, от сезона в сезон, будешь тащить свой бизнес, как улитка домик – на горбу. Или ты думаешь, что станешь владельцем туристического флота?

– Ты намекаешь на то, что этот жемчуг для меня шанс?

– Я не намекаю, – поправила его Ленка, раскуривая новую сигарету. – Я тебе прямо говорю: если там, на «Ноте» что-то еще есть, то это не шанс, это Великий Шанс! И для тебя, и для меня! Мой правильный прадедушка ради этого оставил вдовой мою революционную прабабушку, одну, с двумя детьми. А ведь, говорят, любил ее больше жизни. И не ради бабок он там внизу остался, а только ради нее. Вот он понимал, что удайся ему это дело – и все! Другая жизнь! Жизнь, Пима, а не существование!

– Но не выгорело…

– Да! Не выгорело! Но он пытался, по крайней мере…

– А прабабке твоей от этого легче стало?

– Моя прабабка никогда не сказала о нем ни одного кривого слова. Знаешь, Леша, мужчина, это не просто особь с яйцами и членом, который суют куда ни попадя. Мужик – это двуногое, способное на поступки! На любые – умные, глупые, безрассудные, но – поступки. И моя прабабка это понимала. Это большинство баб понимает, кто мозгами, кто интуитивно. А большинство из вас помочиться утром считает актом мужества. Вот скажи мне, на кой хрен я тебе это все говорю? Ты ведь все равно ничего не понимаешь!

– Я вот все думаю, – сказал Пименов серьезно, – а где у тебя яйца, Ленка? Ты ведь целеустремленностью своей любому мужику фору дашь.

– А ты пощупай еще раз, – Изотова подошла вплотную, прижалась к исчерканной груди Губатого и ухватив его руку за кисть, сунула ее себе между ног. Там было тепло и влажно, ладонь слегка покалывали отрастающие на подбритом лобке волоски. – Мне яйца не нужны. Зачем? У меня есть вот эта штучка и неплохие мозги. Так что – стоит мне захотеть, и у меня этих яиц будет, как в инкубаторе. В жизни не согласилась бы быть мужиком! Врать не буду – нашелся бы кто-то, рядом с кем можно было бы почувствовать себя просто бабой, была бы счастлива. Но нет таких! Нету, Пима! Повывелись. Измельчала порода.

Она отступила на полшага, высвободив его руку из плотных горячих объятий и улыбнулась – улыбка ее была хорошо видна в отблесках лунного неверного света.

Губатый покачал головой, всем своим видом выражая сомнение.

– Не веришь? – произнесла Изотова с обидой в голосе. И сама ответила на вопрос: – Не веришь. А знаешь, почему? Потому, что ты и сам такой же, Леша. Ну, может чуть получше, чем все остальные. Воли у тебя чуть побольше, желания выжить. А вот того что заставляет мужика ловить шанс, и близко нет. Ты в рулетку когда-нибудь играл?

– Знаешь, – ответил Губатый, – мне деньги очень тяжело достаются. Слишком тяжело, чтобы я просаживал их за игрой…

Изотова щелчком отправила окурок в волны, плескавшиеся в ночи и сказала сочувственно, но в этом сочувствии скрывалась изрядная толика издевки.

– Дурашка ты, Пима… Я не о том. Сменить судьбу дятла, которой изо дня в день только и делает, что долбит сухое дерево, не хотелось никогда?

– На что? На судьбу райской птицы? Так дятлу никогда не стать райской птицей! Никогда! У природы есть свои законы, Ленка…

– Да ты что?! – делано удивилась Изотова. – Законы, говоришь? А по какому такому закону вот тот писклявый человечек с глазами карманного вора ворочает такими деньжищами? По какому праву? Не знаешь? Так я тебе расскажу – по праву сильного, Пименов! И нет никаких других прав и законов, кроме этого! И не было никогда!

– Во веки веков! Аминь! – сказал Губатый. – А право умного?

– Ну, ну… – Отозвалась Изотова. – Вот ты у нас умный, Леша! Ты у нас много книг прочел. Ты, вообще, интеллектом можешь раздавить кого хочешь! Только жизнь свою прожил, как под кустом высрался. Чего ты стоишь в свои тридцать с гаком? Вот сдохнешь завтра, и что после тебя останется? Да хрен с изюмом – и тот не останется! Полтора на два да на два метра плюс покосившийся крестик из плохого дерева…

– А после тебя? – спросил Пименов, закипая от злости.

– И после меня! Но разница есть, Пима! Я каждый шанс хватаю зубами, даже если и шанса-то нету, а есть только намек, бледная тень, мираж! И Кущ хватает! И муженек мой, не будь дурак… И не чистоплюйствуем при этом, ротик брезгливо не кривим!

– Есть у нас в порту пацаны, – сказал Губатый, беря себя в руки. – Кого-то из них ты помнишь, наверное, по школьным годам. Лихие такие парни, которые любят риск. Их, правда, мало осталось. Выжили самые приспособленные или везучие, а остальные, те которые мнили себя великими, уже под плитами. Спокойные такие и безо всяких претензий к окружающему миру. Кое-кого хоронили в дорогих гробах, кое-кого – в простых. А кое-кого не нашли вообще, или не соскребли с асфальта, и вместо них в полированных ящиках – пустота. Так вот, один из них, самый крупный паук в нашей банке, иногда любит со мной поговорить, так, на умняке, и есть у него фраза, прямо, как для тебя писанная: «Блатная жизнь интересная, но очень короткая!»

– Посмотри на «Ласточку», – отозвалась Ленка. – Посмотри внимательно, Пима! И на свое корыто глянь со стороны! И пойми – важен результат! Чего ты в жизни добился важно, а как – это твои подробности! Что толку было бы – будь Кущенко честным? Кому бы от этого стало лучше? Ему? Тебе? Державе? Что, оттого, что он зашибает настоящую деньгу, у нас шпионы и диверсанты пачками через границу лезут? Ни фига! И он при своем, и держава при своем! Так что уясни: я – это твое счастье, Леха! И не потому, что тебе нравится меня долбить! А потому, что я тебя расшевелю, если повезет. И даже если мы не найдем ни черта, тебе будет что вспомнить! А если ты по-настоящему умный, и если тебе попрет по-черному и когда-нибудь в твоей сраной жизни подвернется еще один хоть крохотный шансик, ты его, Пима, не пропустишь! Ты опять сыграешь, Пименов, потому, что это, как секс – стоит один раз кончить, и ты на крючке…

– Выиграть или умереть…

– Что-то вроде… У Аллы Борисовны была такая песенка: «Жить, гореть и не угасать! Жить, а не существовать!»

– Все, вроде, правильно, – произнес Губатый. – Только одно «но»… Веришь, не веришь, Ленка, но я не существую, я живу… И мне неплохо в моей шкурке. Конечно, владельцем туристического флота мне не стать, и денег всегда не хватает, но у меня есть все это…

Он обвел рукой вокруг – охватывая и прозрачную темень с горящими на ней звездами, и почти невидимый берег, и море, в котором светились огни покидающих землю судов.

И неожиданно для самого себя добавил:

– И не хватало мне только тебя…

Губатый сам почувствовал, что эта фраза прозвучала, как непристойность, и замолчал.

– Вот даже как… – сказала Изотова, скрывавшаяся в густой тени рубки, изменившимся голосом.

Щелкнула зажигалка. Ее лицо появилось и исчезло вновь. Замерцал огонек сигареты.

– Это, конечно, все усложняет, но сути не меняет… Зачем ты сказал мне это, Леша? Зачем, а? Я должна с рыданиями упасть тебе на грудь? Залить тебя соплями благодарности? Да? Ах, Пима! Какое счастье, что ты меня любишь! Мы будем жить с тобой долго и счастливо в маленьком домике на склоне у моря! Я рожу тебе детей! Мальчика и девочку! Или трех! И мы будем тихо стареть, знаешь, превращаться в таких благообразных старичков, седеньких, морщинистых… И иногда, на праздник военно-морского флота, ходить по набережной… Нам даже в отпуск, к морю, ездить будет не надо – вот оно море! Каждый божий день – загорай, купайся – не хочу! Только времени нет, да, Пима? Белая цементная пыль с заводов сплошным слоем на подоконниках. И каждый день, каждую ночь одно и то же? Огородик, работа эта ё…ная, дети сопливые, для которых из кожи вон лезешь, а они потом плевать на тебя хотели! Они высосут из тебя соки, а потом будут бухать, колоться, трахаться направо и налево, а ты уже старая, как твое корыто, будешь сидеть на лавочке с такими же, как ты сама, неудачницами и жаловаться, что детки не заходят даже на день рождения? Так, Лешенька? Так вот, могу тебя огорчить – со мной этот вариант не пройдет! Пустая я, Пименов! Давно пустая! А почему – спроси у Кузи, если не забудешь… Знаешь, когда забеременеешь, очень трудно зарабатывать бабки передком. Тошнит, первое время. А я еще пятнами шла…

Она хохотнула, коротко и страшно.

– Как чумная… Пятнами! Но не долго, Леша, не долго. Так что на роль хранительницы твоего, Пименов, очага, я не гожусь. Потрахаться – это да, на здоровье, а эти свои штучки, про то кому и чего не хватает – брось, разотри и забудь! Все! Проехали!

В темноте Губатый не разобрал, но похоже, она что-то смахнула с лица.

– И мне ничего не жаль, – сказала Изотова хрипло. – Мне ничего не жаль!

На этот раз в коридоры Губатый не совался. Изотову он под воду не пустил, Ельцова с похмелья можно было только утопить и использовать в качестве балласта, а Кущенко, хоть и был немногим лучше, чем Олег, но в напарники не годился совсем.

Леха еще раз осмотрел «Ноту» в районе левого и правого трапа и еще раз уяснил себе, почему Глеб Изотов задумал план с подрывом борта – никаких других способов проникнуть вовнутрь в тяжелом водолазном снаряжении не было. Проходы, ведущие в подпалубные помещения, сильно деформировало, но, если с одной стороны мина вогнула обшивку так, что между искореженными конструкциями и внутренней переборкой мог протиснуться только угорь, то со второй стороны повреждения были не столь заметны. Правда, металлические марши перекрутило, словно железными прутиками позабавился ребенок великанов, но если суметь завести трос под среднюю часть того, что осталось, то выдернуть эту мешанину из судна можно. Не как больной зуб, тут Кущ, конечно, погорячился, все будет гораздо тяжелее, но ежели повезет…

Пименов осторожно подплыл к месту разлома корпуса, с опаской обогнул примостившийся чуть ниже мохнатый корпус мины, и повис над пустотой, в которой покоился труп мин-майстера. С этой точки медный старый шлем было не рассмотреть – слишком темно тут было, но Губатый очень хорошо представлял себе тусклый шар с тремя темными, заросшими стеклами иллюминаторов, глыбу водолазного колокола, похожий на пустую змеиную кожу скафандр, скрывающий усохшее тело…

Б-рррррр!

Страшная смерть! Любая смерть страшна, но умереть вот так, на дне, и десятки лет смотреть запавшими глазницами, в которых висят сморщившиеся шарики глазных яблок, на ленивых рыб, проплывающих мимо? Как они – холоднокровные, лупоглазые – тычутся пухлыми, скользкими губами в мутнеющее год от года стекло и, взмахнув плавниками, исчезают в ледяной мгле…

Губатый, любивший море, как кормилицу, мысленно передернулся. Воображение лучше было отключить, иначе мог случиться приступ боязни глубины или клаустрофобии, а времени приводить себя в порядок просто не было. Дел было по горло!

Собственно говоря, в этот раз Пименов спустился к «Ноте» не только для осмотра трапов. Закрепить достаточно жесткий трос без напарника было бы сложным делом, и перспективы такой операции оставались темны и непонятны. А Ленке, коли по уму, надо было еще сутки сидеть на поверхности, если только…

Умертвивший ее прадеда водолазный колокол был цел и невредим – что ему, металлическому, сделается? – да и лежал он удачно, если не считать преградой две скалы, между которыми покоился пакетбот. Если закрепить устройство на выносной стреле «Тайны», и одного из водолазов опускать вниз под его прикрытием, то вопрос с напарником будет решен. Одним судном поднять колокол наверх было задачей неисполнимой, а вот если задействовать оба, взяв тяжелый груз на «растяжку», тогда – вполне.

Губатый собрался с духом и заскользил вниз, туда где ждал его истосковавшийся по человеческому обществу Изотов.

Проушина с остатками резиновых шлангов и стального троса, изгнившего до почти полного растворения, была скрыта тонким слоем песка, и Пименов завел в нее мощный капроновый канат почти без проблем. Губатый защелкнул карабины из прочного сплава, проверил окоченевшими пальцами надежность креплений и остался доволен. Фал, пристегнутый к поясу с правой стороны, вел к его суденышку, а тот, что крепился слева, к шикарной «Ласточке» – оставалось продеть их в петли и закрутить резьбы на полукольцах. На все про все у Пименова ушло не более пятнадцати минут, в течение которых он старался не смотреть на дно, где торчал из грунта круглый шлем.

Одной стороной колокол основательно врос в песчаное дно, и сорвать его «в лоб» можно было только сейнером, но, благо, для умных людей всегда существуют обходные пути! Дизель «Тайны» мог обеспечить мощную «потяжку» вправо и привести колокол в вертикальное положение, а уж потом, действуя синхронно двигателями обоих судов, можно было поднять его на нужную глубину, там перебросить фал на грузовую стрелу бота и на этом закончить суету – такой груз для «Тайны» был не в тягость.

Он поднялся наверх, привычно сделав две декомпрессионных остановки – не хватало еще и ему получить «кессонку»! – и вынырнул на поверхность возле «Адвенчера», в котором его с нетерпением ожидала Ленка, уже на последних глотках воздуха.

Взобравшись на горячий борт «резинки», он с наслаждением подставил жирное от силикона лицо жаркому августовскому солнцу. Изотова помогла ему снять баллоны, и подала бутылку с теплой уже водой, ужасно противной на вкус, но прохладной Пименову и не хотелось. Ощущение, что холод поселился у него в костях, не оставляло даже под раскаленными лучами светила, и поделать с этим ничего было нельзя.

– Получилось? – спросила Ленка, когда он отдышался, и Губатый кивнул, щурясь от яркого света.

– Да. Передохну, и можно будет поднимать…

От «Ласточки» к ним долетел визг – две наяды, утомленные рабочей ночью с упоением плескались в чистой воде бухты, брызгая друг на друга водой. Кущ, в одних плавках, возлежал в шезлонге под раздвижным навесом и снисходительно на них поглядывал – в руках у него был высокий стакан с какой-то жидкостью, и Губатый почему-то полагал что в нем не вода.

– А его? – спросила Изотова. – Его ты поднимешь?

Лехе не надо было объяснять о ком идет речь.

В глазах Ленки был страх и Пименов ее понимал.

– Если захочешь.

Она подумала несколько мгновений и кивнула.

– Хочу. Если он останется там…

Она запнулась и отвела взгляд.

– Я понимаю, что ему все равно, но пусть спит в земле. Я не сентиментальна…

– А если и сентиментальна, то что? – перебил ее Пименов. – Это не самый большой грех. Если для тебя это важно… Это легче, чем поднять колокол. Или сейф.

Его затрусило и он непроизвольно охватил себя руками за плечи, словно пытался обнять теплый, пронизанный светом воздух и прижать его к груди.

– Заводи. Я хочу чая. Горячего, – выдавил из себя Губатый, стараясь не клацать зубами. – Но сначала – правь к Кущу.

Кущ встретил их улыбкой сибарита. Тут же на корме обнаружился и Ельцов, спавший на диванчике, словно объевшийся сметаны дворовой кот, даже одна рука свисала вниз, к настилу, словно кошачья лапа.

Девицы продолжали плескаться, повиснув на складном трапе, опущенном в воду слева.

– М-да! – произнес Владимир Анатольевич, приспустив солнцезащитные очки на кончик носа. – Ну, и видок у тебя, Пима! Точно, деньги даром не даются!

И почесал круглый волосатый животик.

В устах Кущенко подобная ремарка звучала, по крайней мере, не к месту, и у Губатого появилось огромное желание показать этому жирному пауку руку в локте через кулак – пусть сам трахается там внизу, чтобы знал, насколько недаром достаются деньги! Но толку от такого рода воспитания не предвиделось, и Леха с трудом, но сдержался.

– Я отдохну, – сказал он спокойно, но внутренне закаменев от злости, – и мы поднимем колокол.

– Ёксель-моксель! – Кущенко подмигнул. – Конечно, отдохни, Леха! Тебе сейчас не к штурвалу становиться, а выпить надо. Не хочешь? А зря! Враз бы полегчало! Согрелся бы! Для пользы ж дела предлагаю! Или пусть Ленок тебя согреет!

Он погрозил Изотовой пальцем и захихикал, как всегда, тоненько, противно.

– А ты шалунья, Изотова, ох, шалунья! Голос у тебя – ну, просто оперный!

– С хорошим партнером и поорать не грех, – отрезала Изотова и подмигнула Кущу в ответ. – И нам хорошо, и вам приятно слышать! А как мой? Лицом в грязь не ударил?

Владимир Анатольевич хохотнул, откидывая голову назад, отчего на шее обнаружились белые полосы незагорелой кожи.

– Насчет лица – не знаю, а остальным вроде не ударил. Правда слабоват он на выпивку, мать! Слабоват! Тут два варианта – или недотренирован, или перетренирован! Так что?

– У него спросишь… – Изотова кивнула в сторону спящего сладким сном Ельцова, и Пименову показалось, что взгляд ее стал неподвижен, и уперся в то место, где на шее мужа едва заметно билась полная пьяной кровью жила. – Когда очухается. У этого будущего миллионера слабостей, как у собаки блох. И на выпивку, и на передок… Замучаешься перечислять!

– Ну… – снисходительно протянул Кущ, – тебе виднее! Твой мужик, все-таки… Ты когда выбирала, куда смотрела?

– Жизнь выбирала… – сказала Ленка просто.

И очень нехорошо улыбнулась. Так, что Пименову в этот момент стало еще холоднее. Почти так, как на глубине.

– Дай мне полчаса, – попросил он, крепя один из фалиней к корме «Ласточки». – И я буду готов. Привяжешь понадежнее.

– Не боись! – Кущ сморщил нос и отхлебнул из запотевшего стакана. – Сейчас как выпьем! Как потянем!

– Первым потяну я, – предупредил Пименов. – Давай без самодеятельности и пижонства! Лежит эта штука не очень удобно и если мы напортачим, ничего хорошего не получится.

– Ты у нас командир! Надо же и тебе когда-то покомандовать!

– Я не шучу, – сказал Губатый. – И если ты не хочешь торчать здесь до осени, перестань юродствовать и послушай, что я говорю. Тянуть надо осторожно и только по моей команде. Колокол и сам по себе не пушинка, да еще и в песке завяз.

– А я что – возражаю? – спросил Кущенко. – Ёксель-моксель, Пима! Ты капитан, а я у тебя хоть юнгой готов работать, только достань эту фигню со дна!

– Вот и хорошо, Володя! Считаем, что друг друга поняли… – Пименов опустился на банку и махнул рукой Изотовой – отваливай! – И не пей пока! – крикнул он уже с расстояния в десяток метров, перекрывая шум движка.

Владимир Анатольевич отсалютовал стаканом, а девицы весело помахали руками из воды.

На «Тайне» было жарко. Пока Губатый оттащил «спарку» на заправку и обтер себя ветошью, Ленка поставила чай и расстелила на юте, в тени, полотенце.

– Быстренько ложись, – приказала она Пименову, растирая руки кремом. – Помассирую. А то ты весь синий…

Леха сопротивляться не стал. Доски пола обжигали даже через махровую ткань, но сейчас это было даже приятно. И руки у Ленки были сильными. Боль из мышц уходила, и он стал ощущать дуновения теплого ветра на покрасневшей от нажатий коже.

– И чайку, – повторяла Ленка, как детскую считалку. – И чайку горяченького! И чайку сладенького! И чайку с лимончиком!

«Костыль, – подумал Пименов. – Костыль должен быть в порядке. Костылю сегодня еще нырять. Костыль для нас – нужный инструментарий. Массаж? Чай? Кофе? Потанцуем?»

Но мысли были отдельно, а ее руки, разминавшие мышцы, приносили ему облегчение, и Губатый начал проваливаться в негу, в легкий полусон, в сладкое, как кисель из варенья, небытие. Он бы так и задремал, но в рубке запищала рация, и Пименов вернулся.

– Погоди, – попросил он, поднимаясь.

Он не ожидал, что сможет встать так легко.

Изотова заулыбалась и он тоже улыбнулся в ответ.

– Спасибо.

– Да не за что. Обращайтесь.

Он шагнул в рубку и клацнул кнопкой приема «Моторолы».

Прослушав сообщение диспетчера, Губатый вышел на корму, под легкий, свежий ветерок, и посмотрел на открытое море. Небо было безупречно голубым, слегка украшенным рассыпанной пудрой легких облаков. И над горами туч не было, но это не значило ровным счетом ничего.

Хотелось выругаться.

– В чем дело? – спросила она. – Что-то не так?

Пименов поманил ее рукой, и они вместе подошли к висящему на переборке барометру.

Стрелка уже не стояла, как прежде в секторе «Ясно и сухо», а заметно отклонилась влево.

– Пока все так, – сказал Губатый. – Но завтра…

Он постучал пальцем по толстому выпуклому стеклу барометра, но стрелка и не шелохнулась.

– С часа на час могут объявить штормовое предупреждение. На нас двигается грозовой фронт, пока он далеко, и, вообще-то, его может пронести мимо, но синоптики говорят, что он может свернуть и сюда…

– Давление падает? – спросила Изотова, глядя на тоненькую черную стрелку.

– Да. Если начнется шторм надо будет уходить.

– Ну и что? Закончится – вернемся.

Пименов пожал плечами.

– Если день-два, то не вопрос, вернемся. Подождем, пока осядет ил, развиднеется. А если зарядит так, как в позапрошлом сентябре, то ждать придется гораздо дольше.

– Насколько дольше?

– Может быть месяц, – сказал Пименов и снял с горелки кипящий чайник. – Если шторм не вернется. А может случиться и так, что вода станет прозрачной только к октябрю. Это море, Лена, никто не знает, как все будет. Ты же здесь выросла, сама должна понимать.

– Мы же так близко, – произнесла Изотова, доставая из пачки сигарету.

Пименов обратил внимание, что руки у нее дрожат. Но это могло быть и остаточными симптомами кессонной болезни.

– Мы же были так близко!

Она посмотрела на Губатого совершенно по-женски, даже с растерянностью, которую тот уж никак не ожидал увидеть в ее глазах. Они словно говорили: «Ну, сделай же что-нибудь!». И Пименов понял, что он бы, наверное, сделал для этой женщины почти все, что угодно. Но остановить надвигающуюся бурю было выше его сил. Он мог попробовать сделать только одно – успеть добраться до цели.

– Не дрейфь, Изотова, – произнес Пименов твердо, хотя еще минуту назад ему и в голову не пришло, что она нуждается в утешении. – Пока ничего не началось, а начнется – выскочим как-нибудь. До порта рукой подать.

Он кривил душой. Для ходкой «Ласточки» это было действительно так, а вот «Тайна» и по спокойной воде шлепала до Цемесской больше восьми часов, чего уж про шторм говорить!

Над бухтой пронесся вой корабельной сирены – это Кущенко давал знать о готовности. Пименов поставил недопитую чашку чая на стол и набросил на плечи настоящую матросскую «тельняшку», отчего сразу стал похож на бывалого морского волка: в простых полотняных штанах чуть ниже колен, босой, загорелый до темно-шоколадного цвета.

– Ну, что? – спросил Пименов. – Готова? Сейчас мы поднимем колокол, а потом ты увидишься со своим прадедом, если ты все еще этого хочешь. Хочешь, Ленка?

Изотова задумалась на пару секунд и после некоторого колебания кивнула.

Губатый завел двигатель: дизель, молчавший уже несколько дней, с натугой зарычал, заперхал, «Тайну» пробила крупная дрожь, отозвавшаяся звоном в посудном шкафчике. Леха прислушался – мотор работал ровно, без сбоев, как положено. Ровно стучал, монотонным звуком выдавая всем окружающим флегматичный характер «Тайны».

Пока дизель прогревался, Пименов проверил надежность крепления фала, мысленно представил себе расположение колокола под водой, как и откуда тянутся канаты, и поднял якоря. Цепи загремели, залязгали, бот повело волной, но Губатый, успевший стать к штурвалу, направлял судно уверенной рукой.

– Давай! – крикнул он Ленке, и та замахала руками, как сигнальщик, подавая знаки «Ласточке», за кормой которой сразу же вскипел бурун.

Суда начали медленно расходиться, напоминая дуэлянтов идущих от барьера на позицию для выстрела по команде секундантов. Кущенко, несмотря на внешний гонор, команду Пименова выполнял в точности, во всяком случае, пока выполнял. «Тайна» шла чуть быстрее, и Изотова, стоящая на корме, увидела, как выбрав слабину, натянулся прочный капроновый трос.

– Есть! – воскликнула она и тут же «отсемафорила» поднятой рукой в сторону яхты. Кущ опять коротко квакнул сиреной – мол, понял, не дурак!

Губатый сбавил обороты до минимальных, действуя тягой с осторожностью минера, обкапывающего мину. Трос натянулся. Пименов буквально почувствовал, как там, несколькими десятками метров ниже, шевельнулся пролежавший на дне почти век водолазный колокол, как взлетели вверх песчаные облачка и песок потек, освобождая край… И в том мире не было слышно ни звука, ни скрипа, ни шороха – все происходило в величавом безмолвии, которого никогда не бывает вне глубин: бездна не терпит суеты. Колокол поднимался медленно, как тяжелораненый, извергая из железного зева центнеры песка – канат в проушине натянулся до предела, но выдержал. Подняв тучу взвеси, колокол стал вертикально, мощно ударив краем о дно, но не закачался, а замер неподвижно, как вкопанный. Канат провис, и на другом его конце Изотова, склонившаяся с кормы, пронзительно крикнула: «Есть!», и Губатый рванул рычаг на задний ход.

«Тайна» табанила винтом, вспенивая воду, и Пименов вдруг подумал, что если провисший канат намотается на вал, то мало никому не покажется! Но, к счастью, этого не произошло. Суда замерли, стоя на растяжке – между ними было меньше кабельтова.

Операция вступала в следующую фазу.

Миром правит случайность, и тот, на чьей стороне выступает удача, выходит победителем в самых безнадежных схватках с жизненными обстоятельствами. Но Фортуна капризна и иногда предает даже собственных любимчиков.

Когда колокол пошел вверх, а похмельный Ельцов на «резинке» с «Ласточки» выплыл на середину бухты, чтобы занайтовить находку за заросшую водорослями проушину, удача решила, что пора менять фаворитов. Две девицы, наполнявшие белоснежную рубку «Ласточки» пышной плотью и волнующим смехом, подвигли Кущенко на неосторожность, которой так боялся опытный Губатый. Кущ небрежно двинул рукоять газа, то ли желая показать наядам мощность моторов яхты, то ли просто потому, что не рассчитал ход. Впрочем, причина не важна, а вот последствия…

В тот момент, когда винты «Ласточки» с усилием толкнули стройный корпус вперед, колокол уже поднялся надо дном на добрых двадцать пять метров – рывок яхты отклонил его от вертикали подъема, и, словно огромный маятник, он стремительно заскользил к поверхности. Но канат уже натянулся, как тетива и крепление на корме «Ласточки», вовсе неприспособленное к таким нагрузкам, вылетело прочь с грохотом ружейного выстрела, вместе с куском настила и фальшборта. Канат кнутом хлестнул по воде, стремительно уходя вслед за падающим в глубину колоколом, по дороге вспоров баллоны трехметровой «резинки», которой правил Ельцов. И все было бы ничего, если бы второй конец каната не был прочно принайтовлен к корме «Тайны» – двухсотпятидесятикилограмовый литой конус, как стенобитная баба, подвешенная на стреле экскаватора, описала полукруг и врезалась в останки «Ноты», аккурат в торец палубного настила и одну из установленных прадедом Ленки мин, приведя в действие одновременно и детонатор, и старый план Глеба Изотова.

От могучего удара внутри полусгнившего корпуса пришел в действие пусковой механизм, ржавая предохранительная планка рассыпалась в пыль, и не «протухший» за восемьдесят лет стакан с гремучей ртутью, взорвавшись, заставил детонировать пятидесятикилограммовый заряд, установленный под настилом палубы. Взрывная волна в воде распространяется мгновенно. Остальные заряды, а работоспособными остались все, кроме одного, сработали через доли секунды после первого.

Взрыв почти трехсот килограммов взрывчатки на глубине в сорок метров вначале не был виден на поверхности.

Губатый орал матерно с кормы бота, показывая в сторону «Ласточки» кулак и все неприличные жесты, какие мог вспомнить. Кущенко, сообразив, что то, о чем предупреждал Пименов, таки произошло, разворачивал яхту на обратный курс, красиво уложив ее на борт. Ошалевший от пролетевшей рядом многокилограммовой смерти Ельцов барахтался рядом с погружающейся на дно, разорванной надувной лодкой, визжа, как поросенок.

При распространении взрывной волны в воде и, далее, в воздухе, все находящееся на границе сред гибнет мгновенно. Олег Ельцов превратился в мешок с переломанными костями за миг до того, как вода над местом взрыва забурлила и взлетела вверх пенным столбом. От сотрясения качнулась, казалось, сама чаша бухты.

Губатый присел на полусогнутые, и слова застряли у него в горле костью.

Вместе с тоннами воды в воздухе зависли серебристые рыбьи тушки, какие-то непонятные обломки, нити водорослей, желеобразные тела медуз, «хондовский» мотор с «резинки» вместе с остатками фанерного транца, кувыркающиеся в воздухе серебристые ельцовские баллоны, и само, похожее на дохлого червяка, тело Ленкиного мужа.

«Тайну» подбросило, и тут же бот провалился вниз, подсев под бортовую волну. Идущий с глубины вал достиг скалы, огораживающей бухту, бессильно лизнул массивное каменное тело и ринулся назад, вырастая на глазах.

– Держись! – заорал Губатый Ленке и сам вцепился в кормовой леер, как обезьяна за ветку.

Волна обрушилась на бот и перескочила через него, покрыв палубу сплошным слоем. Потоки хлынули в рубку через открытые окна, смывая все со стола, и ухнули по трапу в тесную каюту. Изотова успела ухватиться за стрелу тали и удержалась на палубе чудом. С грохотом врезались в генератор «фаберовские» баллоны, и он, плюнув искрами, замолк.

– Твою мать! – прокричала Ленка отплевываясь. Глаза у нее были круглые. – Ох, ничего ж себе…

Губатый ничего не сказал – он следил за «Ласточкой» по которой также хлестнул обратный вал, отраженный от противоположной каменной стенки. Яхта, на счастье, была куда выше приземистой «Тайны», и вода прокатилась только по её открытой корме, но, все же, крен катера едва не стал критическим. «Ласточка» легла на борт так, что зарылась фальшбортом в море, в какой то миг Пименов видел даже синюю подводную часть, основание пера – еще секунда, и яхта сделала бы оверкиль[22], но все-таки устояла.

И в этот момент взлетевшая в воздух вода обрушилась вниз, вместе с рыбой, водорослями, медузами, обломками, обрывками лодки, мотором и изломанным телом Ельцова.

Изотова провожала падающий труп непонимающим взглядом и только когда то, что мгновения назад было Ельцовым ударилось об воду со звуком перекрывающим шорох миллионов капель, бьющих по поверхности, она охнула. Но охнула не от шока, как подумалось Губатому, а, скорее, от неожиданности.

«Это все… – подумал Пименов, крутя головой словно контуженный. Думалось почему-то отрешенно, словно он смотрел на случившееся со стороны, а не был непосредственным участником разыгрывающейся драмы, в которой уже был один покойник. – Вот и кончился старый французский фильм».

Труп Олега качался на волнах лицом вниз и вода вокруг него окрашивалась в кровавый цвет.

«Ласточка» заглушила моторы и шла к «Тайне» уже по инерции, в наступившей тишине слышно было, как на два голоса воют в рубке обнаженные наяды. Кущенко с окаменевшим лицом уже стоял на баке. Снизу, перед форштевнем яхты, медленно всплывали оглушенные взрывом рыбины.

Губатый перевел взгляд на Изотову.

Та стояла неподвижно, мокрая насквозь. С волос на плечи капала вода, капли сбегали и по лицу, так что, плачет она или не плачет, было не разобрать.

Но Леха был уверен, что Ленка не плачет, а рассматривает искореженное тело мужа с некоторым интересом, как вивисектор разглядывает только что разъятый труп исследуемого животного. Или, как испорченный ребенок глядит на бабочку с оторванными крылышками, еще минуту назад порхавшую между ярких цветов.

Ельцов не был похож на бабочку. Сейчас он более всего напоминал мертвую морскую звезду – руки и ноги его были раскиданы в стороны, а тело странно изломано, отчего не возникало сомнений, что позвоночник лопнул в нескольких местах.

– Что это было, Пима!?

У Кущенко даже испуганный крик больше походил на визг.

– Что это, мать твою, было?

Пименов вспомнил, что Кущ и слыхом не слыхивал о зарядах на дне, но необходимость объясняться больше не пугала. Что означала еще одна открывшаяся ложь в сравнении с длинной чередой обманов, предстоящих впереди? А в том, что придется лгать и изворачиваться во время предстоящего следствия Губатый не сомневался, как и в том, что надо будет откупаться. Сезон кончился вместе с фильмом о солнце, море и приятности супружеской неверности. Дальше были будни.

– Потом объясню…

Он махнул рукой в сторону растерянного Куща и подошел к Ленке стоявшей неподвижно, словно корабельная скульптура. Или Бегущая по волнам на виденной в детстве литографии. Только герои у Грина были благородны до полного неправдоподобия, жили долго и умирали в один день, но от этого становились только более привлекательными. В жизни так не бывало. В жизни почему-то чаще бывало так, как сейчас. Без благородства и красивых диалогов.

– Ты поможешь мне его поднять? – спросил Губатый негромко.

Изотова кивнула, продолжая жадно смотреть на страшную картину перед ней. И Пименов подумал еще, что так смотрят, когда хотят что-то сохранить в памяти надолго если не навсегда!

– Что это было? – опять завел свое Владимир Анатольевич.

«Ласточка» подошла совсем близко. Девицы уже выли не в рубке, а стоя у планшира. Вот уж кто был перепуган не на шутку. Скучная поездка с вымученным ночным весельем оборачивалась одной большой неприятностью.

Когда они с Ленкой поднимали тело Ельцова на «Адвенчер», Губатый поразился насколько тяжелым оказался Олег – казалось, он налился свинцом. Внешне, если не считать обильного кровотечения из носа, рта и ушей, тело было практически не повреждено, а вот с позвоночником Пименов не ошибся – взрывная волна перебила его в нескольких местах. Глаза Ельцова были широко открыты, в них не было ни муки, ни боли – одно бесконечное удивление. Пока Пименов правил к «Тайне», Олег лежал между двумя банками, как куча мокрого белья, брошенного на пайолы, и при каждом скачке «резинки» по короткой волне голова его болталась на переломанной шее игрушкой-неваляшкой, были когда-то такие. Ленка же вела себя спокойно, словно и не прожила с этим, пусть и нелюбимым, человеком несколько лет – помогла поднять тело из воды, уложить на дно лодки, а теперь сидела на носовой банке спиной к покойнику и даже не поворачивалась. И горе не лежало у нее на плечах неподъемным грузом, Губатый умел замечать такие вещи

Кущенко самостоятельно к «Тайне» швартоваться не стал – девицы в помощницы не годились, но и далеко не отошел, болтался рядом, постоянно подрабатывая двигателями, чтобы удержать яхту на месте, словно известный органический продукт в проруби. Вопросы он более не задавал, но разговор был еще впереди – Владимир Анатольевич был не из тех людей, кто воспринимает действительность, как данность. Выражение его лица было не просто угрожающим. Глядя на него, хотелось исчезнуть, оказаться за тысячу миль от этих мест и желательно под охраной.

И когда он вступил на борт «Тайны», глаза у него были белые от бешенства. Через тело Ельцова он просто переступил, и пошел на Пименова, словно бык, опустив голову, угрожающе расставив чуть в стороны коротенькие ручки, сжатые в кулаки.

Губатый не стал ждать первого удара, а, отступив, выдернул из креплений на щите короткий багор и взял его на изготовку.

– Ты б остыл, служивый, – сказал он спокойно. – Я ж тебе не мичман, и не матросик бесправный… Ответить смогу.

Владимир Анатольевич сделал еще шаг и стал.

Нет, трусом он не был, но и безрассудным его тоже никто бы не назвал. Одно дело куражиться над теми, кто не может тебе ответить, и совершенно другое – лезть на рожон, рискуя получить багром по голове. А в том, что Пименов в случае чего ударит, сомневаться не приходилось. Со смертью Ельцова необходимость соблюдать политес отпала, каждый мог быть самим собой. Кущенко – самоуверенным, злым, как цепной пес, каким он и был всегда, а Губатый только сейчас, наконец-то, и мог показать, что и он далеко не овца.

– Ты, сволочь губатая, у меня сядешь! – заявил Кущ, и пошел красными пятнами, что твой осьминог, выдернутый на поверхность уверенной рукой рыбака. – Ты у меня так сядешь, что к тому времени, как отмотаешь срок, никто и помнить не будет, как ты выглядел! Ты что это, падла, устроил? Это ты меня взорвать хотел? Да? Это ты на меня хвост поднял? Да? Да, ты понимаешь, на кого ты его поднял, дебил? Я ж тебя в порошок стирать не стану, бля!

– Дурак ты, Володенька, – негромко сказала Изотова. Это были первые слова, которые она сказала после смерти мужа. – Как есть – дурак. Ну, объясни, сам у себя спроси – на кой хрен ему тебя взрывать?

– Ну, да, – пропищал Владимир Анатольевич, как можно более грозно. – Так я поверил! Оно что – само там грохнуло? Что, вообще там случилось? А если бы не этот твой, – он небрежно махнул головой в сторону неподвижного тела Ельцова, – а я полез в воду? Что бы было?

– А ничего не было бы… – произнес Пименов разглядывая грозу черноморского пограничья: маленького, пятнистого от злобы, с толстым мохнатым, как паучье брюшко, животиком. В плавках и белой кепке, с золотой цепью на короткой шее, он выглядел по-настоящему комично. Гораздо более комично, чем в пограничной форме или в своем гавайском прикиде. – Ничего. Потому, что у штурвала стояла бы Ленка, или Олег, и делали бы ровно то, что я им сказал, а не выпендривались бы перед «сосками». Если бы ты имел мозги, а не то говно, которое у тебя в голове, все бы были живы и здоровы.

– Так это я, по-твоему, виноват? – вопросил Кущенко. – Я? Ты на кого…

– Да похер кто виноват! – заорала Изотова так, что Губатый едва не оглох. – Вы еще подеритесь, кретины!

Она стояла у двери в рубку, чуть согнув ноги в коленях и зажмурив глаза. От крика на шее вздулись жилы.

– Что теперь делать? Что дальше? А?

– А ничего… – сказал Пименов. – Сдаваться надо. Олег погиб случайно.

Изотова посмотрела на него, как на сумасшедшего.

– Хочу тебя огорчить, – Кущенко ухмыльнулся, не скрывая превосходства. – Случайностей не бывает. Раз есть труп, за это кто-то ответит… И, как понимаешь, это буду не я. Я вообще сюда приехал с телками погудеть. На блядки! А тут ты, организатор туров и владелец плавсредства, занимаешься противоправными действиями в пограничной зоне!

– Кущ, – произнес Пименов сочувственно, – эти заряды на «Ноту» Ленкин прадед ставил. Им почти сто лет. Чего ты орешь?

Кущенко замолчал на полуслове и с удивлением спросил у Изотовой:

– А чего, сука, ты мне об этом не сказала? О зарядах-то?

– К слову не пришлось! – огрызнулась Ленка. – Мы их только перед твоим явлением нашли! Дед погиб при их установке, вместе с напарником! И объявлений на берегу они не оставляли! Ясно! Ты ж у нас вниз не спускаешься, чистоплюй? Так докладываю – вовнутрь не только в водолазном костюме, туда даже с баллонами не пролезешь! Вот они и додумались – рвануть.

Пименов молча вставил багорик обратно, в его крепление на доске и повторил:

– Если бы ты сделал все, как надо – ничего не было бы…

– Да если бы ты мне сказал, что внизу взрывчатка, я бы сюда вовсе не полез… – отозвался Кущенко. – Отошел бы подальше… И всех делов… А с Олегом – херню ты говоришь. Куда ты сдаваться собрался, ексель-моксель? И кому? И что это даст? Тебе захотелось посидеть в КПЗ? Могу организовать экскурсию. Это море, Губатый, а в море есть много способов…

Он запнулся и даже огляделся по сторонам, особенно в ту сторону, где за планширом ревели русалки.

– В общем, сейчас решим, куда и что девать…– сказал он в полголоса.

Пименов посмотрел в мертвое лицо Ельцова. От яркого солнца вода на его глазах высохла и теперь пришел черед глазных яблок, стремительно тускневших от жаркого света. Олег уже не был «кто», он был «что», и его надо было куда-то девать.

Но в одном Кущенко был прав – другого выхода из ситуации не было. Это Губатый понимал, как никто другой. Кто бы ни вел следствие, главным кандидатом на все шишки будет именно он.

– А эти двое? – спросила Изотова. – Ты им рот зашьешь?

– Не лезь ты, – отмахнулся Кущ. – Не твоего ума дело. Я привез, я и увезу…– он подмигнул. – Куда надо…

Сказано было так просто, что Губатый невольно поежился.

– У тебя холодильник большой? – спросил он.

– Охерел ты, что ли? – скривился Владимир Анатольевич так, словно укусил зеленое яблоко. – Зачем эту дохлятину в холодильник класть? Я что – буду свои запасы портить? Сейчас! Дождешься! Балку к ногам и спи спокойно, дорогой товарищ! Вот только давай отвезем подальше, чтоб на глубине… Ну, ты даешь, Губатый! В холодильник! Икру и шампусик, значит, из холодильника, а этого перца – в холодок? Груз есть? Потяжелее, чтоб не всплыл…

– Как у тебя все просто, – сказала Изотова. – Крутой ты парень, Володенька. Нет для тебя проблем. Был человек, нет человека…

Она оскалилась.

– Нужно поучиться. А то меня иногда на сантименты тянет.

Кущ оскалился в ответ, и, надо признать, это у него получилось убедительней, чем у Ленки.

– Ничего, мать, ты не переживай. Всему учатся. И не рассказывай мне, что ты вся испереживалась! Все равно не поверю. Кажется мне, особенно после вчерашнего, что и у тебя камень с души спал. Пима, что стоишь, как дурак? Я спросил – груз у тебя есть?

Губатый покачал головой.

– Ну, и ладно, – произнес Владимир Анатольевич с примирительными интонациями. – Я и сам что-нибудь найду. Не пальцем, вроде, делан…

Изотова посмотрела на Губатого, словно ища у него сочувствия или защиты. Но Пименов ничего сказать не мог. Нечего было говорить. Был труп. И в этом была проблема. Для Ленки, для него и для Кущенко. Пропавший без вести и погибший при невыясненных обстоятельствах – совершенно разные вещи. Ельцову предстояло стать пропавшим без вести. Ему, по сути, было совершенно все равно. Он лежал в розовой луже на досках кормового настила, бесповоротно мертвый и безобидный. Мертвецам надо прощать обиды, так же, как они прощают все живым. На месте Изотовой Пименов так бы и сделал. У него к покойному претензий не было. Наоборот, было чувство вины. Все-таки его жену Губатый имел чуть ли не у него на глазах, а это унизительно для мужчины даже в том случае, когда он женщину совершенно не любит.

– У тебя есть что-то? – спросила Ленка спокойным голосом. – Ну, что-то, чтобы завернуть?

Губатый молча спустился вниз, в каюту, где на полах плескалась вода, и сорвал с одной из коек простынь, как ему показалось, до сих пор пахнущую их любовными утехами. Ельцова это уже не могло оскорбить, а Пименову было все равно. Опускать покойного под воду даже без жалкого подобия савана не хотелось.

Они с Ленкой с трудом успели укутать труп в белую простую ткань до того момента, как Кущ приволок запасной якорь. Ленка оправилась от шока и снова стала деловита и сосредоточена. Сентиментальность действительно легко лечилась, тут Кущ не ошибся. Особенно, когда на другой чаше весов были деньги.

Пименов смотрел с кормы, как Кущ с Ленкой отплывают от «Тайны», как падает в воду белый сверток там, где по результатам их измерений глубина достигала ста с лишним метров. На «Ласточке» тихонько подвывали наяды. Им было страшно, и Губатому было страшно за них. Там, где есть один труп, легко появятся следующие. Кущенко взял девиц в море, чтобы обеспечить безопасность собственной задницы, а вышло так, что ему теперь лишние свидетели не нужны совсем. А Владимир Анатольевич вовсе не тот человек, которого можно остановить рассуждениями о гуманности.

«Это не твоя забота, – подумал Пименов. – Это их проблемы. Пусть Кущ разбирается».

Ленка снова завела мотор – делала она это легко, профессионально, и направила резинку к «Тайне» уже уверенной, шкиперской рукой. Похороны у Олега получились короткими: без плакальщиц и оружейных залпов.

По всей бухте плавали оглушенные рыбины. Их было много, и Губатый подумал, что крупные экземпляры надо было бы собрать, чтобы не тратить времени на рыбалку. Мысль была прагматичная, холодная и Пименов сам удивился ей. «Адвенчер» летел по набирающей силу волне к боту, а Губатый поставил кофе и все смотрел на то, как на старом барометре падает стрелка, и слушал, как свистит над надстройками крепчающий ветер.

Видимость была ни к черту.

Взрыв настолько замутил воду, что Пименов даже подумывал о том, чтобы вернуться на поверхность, но все-таки добрался до разорванного в клочья корабля, более всего напоминавшего теперь разложившийся труп. Впечатление было такое, что Губатый плывет в жиденьком картофельном супе: поднявшийся со дна ил кружился вокруг, и даже луч фонаря с трудом пробивал плотную взвесь.

План Изотова свершился, но несколько иначе, чем был задуман. Очевидно, что мин-майстер замышлял поочередный подрыв зарядов, а уж никак не одновременный взрыв такой мощности. Но случилось то, что случилось…

И если прежде от «Ноты» веяло величием давней трагедии, внезапной смерти, то ныне торчащие шпангоуты напоминали рыбьи ребра, а сам пакетбот – детскую модельку в масштабе 1/100, раздавленную толстощеким балованным младенцем. Взрыв разметал по каменистому дну рваные листы обшивки, силовые части корабельного скелета, несколько пушек на изуродованных, превращенных в причудливые металлические цветы, расцветшие на гнутых плитах лафетов.

Дно усеивали мелкие обломки, предметы корабельной утвари и гранитные глыбы, отколотые подводным взрывом от одной из скал, скрывавших «Ноту» от посторонних взглядов.

Изуродованный корпус приобрел дополнительный дифферент на правый борт и тот коридор, по которому Пименов с трудом протискивался еще вчера, был открыт для доступа: двери, ведшие в каюты, зияли пустыми проемами – вымоченное дерево полотен взрыв раздробил на щепу.

Так что, если сравнивать с утренним раскладом, положение даже улучшилось. Во всяком случае, Губатый уже представлял себе, как нужно подойти к решению проблемы. Но сейчас, как и все прошлые дни, старый пакетбот оставался местом крайне небезопасным, и одно неосторожное действие могло привести к тому, что эти изуродованные остатки рухнут на грунт кучей металлолома и погребут под собой того, кто осмелился их потревожить.

И еще, Пименов буквально чувствовал на себе тяжелый взгляд, смотревший на него из глубины. Оттуда, где во тьме расщелины покоился массивный шар водолазного шлема и высохшее тело в оболочке скафандра. Взгляд этот был мрачен и недоброжелателен – старик Изотов глядел выжидающе сквозь мутные стекла иллюминаторов, и Губатому от этого становилось еще холоднее.

«Я постараюсь тебя вытащить, – подумал Губатый, медленно двигаясь вдоль вспоротого борта. – Я не обещаю, но обязательно попытаюсь, поверь, старик. Ты долго ждал, так подожди еще чуть-чуть».

Видел Пименов едва на расстояние вытянутой руки, и, приблизившись к кораблю вплотную, был вынужден передвигаться на ощупь, рискуя каждую секунду напороться на торчащий из корпуса заостренный брус, обломанные, ржавые металлические штыри или длинные, как копья, щепы досок внутренней обшивки. Он двигался, как слепой, неуверенно и осторожно, но проникать в каюты теперь, после того, как вся левая сторона корпуса была разорвана на части, было не в пример легче. Взрыв перемешал слои воды и ярко выраженной границы термоклина Пименов не ощутил, хотя теплее от этого не стало – ледяной холод по-прежнему окутывал Губатого, высасывая из него жизненные силы.

Капитанский сейф вывалился из лопнувшей переборки и лежал на полу, вернее на борту, рядом с иллюминатором – Пименов в очередной раз убедился, что пакетбот опасно лег на правый борт и готов развалиться в любой момент. Сейф был стандартным, небольших размеров, под два ключа и с одним замыкающим колесом, похожим на небольшой штурвал. Губатый попробовал его сдвинуть, и сейф легко оторвался от пола, несмотря на солидный вес. Леха закрепил на «штурвале» воздушный понтон с присоединенным к нему желтым баллоном с реагентом. Поднять сейф на поверхность аппарат с малым объемом газа в понтоне не мог, но буксировку серьезно облегчал, компенсируя большую часть веса.

Сейф экспедиционный, лежавший на боку в соседней каюте, был выше и отличался по конструкции. «Штурвалов» на нем было два При первом осмотре Пименов один не заметил. Первый, который больший, обеспечивал плотный прижим уплотнителей, превращая сейф в водонепроницаемый шкаф, а второй – замыкал ригели замка. Замочная скважина, едва заметная из-за покрывавшего дверцу мха, располагалась как раз между колесами.

Тут Губатый прикрепил к ящику два понтона – на более длинных фалах и большей подъемной силы. Теперь стоит только впустить в баллоны забортную воду, как внутри емкостей начнется химическая реакция, идущая с выделением газа, подушки понтонов надуются до предела, и сейф плавно взлетит над остовом пакетбота, чтобы начать путь к поверхности. Он на всякий случай проверил прочность карабинов и остался доволен.

Если все пойдет по плану, то вначале они поднимут маленький капитанский сейф, вскроют его, и, не найдя никакого золота, Кущенко отправится домой не солоно хлебавши. Тогда наступит черед экспедиционного сейфа и жемчужного клада.

Пименов посмотрел на экран компьютера. Время еще было и сил оставалось достаточно, чтобы опуститься чуть глубже, туда…

«Ты заждался, – сказал Пименов про себя, – не переживай, я иду…»

Увидев возникшую перед ним фигуру, Губатый едва не заорал от ужаса – только подводные рефлексы не позволили разинуть рот. Мгла расступилась. И перед ним…

Водолаз стоял на дне широко расставив гибкие, лишенные коленных суставов ноги. Тяжелые свинцовые подошвы ботинок топтали песок, легкое течение раскачивало скафандр, заставляя двигаться и рукава и штанины, создавая иллюзию того, что перед Пименовым стоит живой человек. Взрывная волна освободила Изотова от песчаного плена и он восстал здесь, в мире глубин, который привык считать своим. Он возвышался надо дном, словно статуя, памятник самому себе – страшный, круглоголовый, со змеями шлангов торчащими из макушки, подобно остаткам волос на лысом черепе.

Губатый с опаской заглянул вовнутрь шлема, но ничего не увидел, тело мин-майстера просело вниз. Последний «понтон» он закрепил фалом, пропущенным через подмышки и, сверившись с компьютером, открыл клапан. Плоский лист понтонной подушки сразу же принялся менять форму, раздулся наподобие шара, и старый водолаз медленно взлетел над грунтом, начиная свой последний путь к поверхности под бдительным присмотром Пименова.

Они взлетали вверх, словно огромные птицы, одна обессилено сложившая крылья, а вторая медленно ими машущая, двигаясь из мутной тьмы к поверхности, казавшейся белым, ярким зеркалом, там, наверху. Губатый уже привычно сделал две декомпрессионных остановки, и всплыл, окончательно закоченевший, неподалеку от сигнального буя, который они с Ленкой поставили несколько (несколько ли?) дней назад.

Худшие его опасения подтвердились. Он, не глядя на даренный далекой мамой барометр, мог уверенно сказать, что стрелка стремительно падает, пролетая сектора, туда, где ей предстоит обозначить надвигающийся на побережье шторм. Синоптики не солгали. По бухте гуляла солидная волна, и ветер, дующий аккурат с моря, гнал пенные барашки на сколько хватало глаз.

Изотова на «Адвенчере» оказалась почти рядом, во всяком случае Пименов и оглянуться не успел, как «резинка» заплясала рядом с ним и Ленка перегнулась через борт, протягивая руку.

При виде огромного шлема, болтающегося на волнах рядом с Пименовым, она закусила губу, но ничего не сказала. Губатый перевалился через мокрый от пены борт лодки и простучав зубами замысловатую музыкальную фразу, выговорил:

– Его в лодку не поднимай, вяжи фал, буксируем.

Ленка кивнула.

Ей, несмотря на все еще яркое солнце, падавшее в закат в красноватой, пыльной дымке, было холодно. Она явно озябла на пронизывающем ветру – по рукам сыпало «гусиной кожей», слегка посинели обветренные губы. Мокрая футболка перестала быть сексуальной, в ней было просто холодно.

С кормы «Тайны» щерился Кущенко – надевший по случаю ветра яркую, как тропические цветы, «гавайку», лихо вившуюся вокруг толстых бочков. «Ласточка» стояла на двух якорях в полукабельтове от бота, там, где эхолот показывал плоское, как стол, плато с отдельными каменными вкраплениями. Губатый там бы место для стоянки не выбрал: песок не очень надежный партнер в деле удержания судна на якорях, особенно, когда ветер крепчает ТАК.

Понтонные подушки раздулись на поверхности до впечатляющих размеров, шлем водолаза рядом с ними казался маленьким мячиком. Изотова явно боялась прикоснуться к водолазному костюму, и Пименов вволок прадедушку Изотовой на корму «Тайны» фактически в одиночку. Кущ вначале смотрел на происходящее с удивлением, потом, сообразив, что происходит, ухмыльнулся, но помогать не стал, а глядел со стороны, наслаждаясь ситуацией.

Скафандр и тело, заключенное в нем, казались неподъемными. Только сейчас Губатый заметил, что Изотовский прадед был мужчиной с могучей комплекцией и немаленького роста. Ленка опасливо держалась в стороне.

– Что Ленка? – спросил Владимир Анатольевич, глумливо щурясь. – Родич твой всплыл? Чего ж ты, ексель-моксель, его не привечаешь? Обняла бы предка, поцеловала… А ты? Ну, прям, как неродная!

Пименов наконец-то справился с задачей, и обессиленный уселся на пол, привалившись к планширу. Глеб Изотов полулежал рядом, свесив тяжелую голову на грудь, словно Губатый извлек из-под воды не восьмидесятилетнюю мумию, а только что попавшего в беду напарника.

– Дай чаю, – попросил он Изотову и прикрыл глаза. Ветер, дующий с моря забирал у него остатки тепла.

Ленка молча шмыгнула в рубку.

– И на кой черт ты эту дохлятину притащил? – спросил Кущенко, обращаясь к Пименову. – Не пойму я тебя! Ну, спускаешься же почти на самое дно, жизнью своей рискуешь? А в результате? Все эти хлопоты, чтобы поднять со дна мешок сгнивших костей?

Он слегка попинал скафандр ногой.

– Сейф там?

– Там.

– И как поднимать будем?

– Так же, как водолаза. Надуем понтон.

– Сильно все разворотило?

– Да. Правой стороны нет вообще.

– А когда пойдешь?

– Слушай, Володя! Совесть имей, дай отдышаться!

– Давай я схожу, – предложила Ленка, появляясь в дверях рубки.

Несмотря на крепчающую волну, болтавшую суденышко словно бумажный кораблик, она не пролила ни капли из массивной керамической кружки, которая дымилась у нее в руках, а двигалась ловко, по-морскому сноровисто, ловко балансируя на чуть расставленных, крепких ногах. – Держи! Не дури, Пима! Какое там – в одиночку! Ты же упадешь скоро… А я в норме. Схожу, как по бульвару. Что там нужно? Кран открыть?

– Не совсем. Нужно вывести груз из кают. Это несложно, но одна ты не справишься. Если можешь помочь – давай спустимся вместе. Только чуть погодя…

– Что значит вывести? – спросил Кущ с интересом.

– Один, внутри каюты – направляет груз, чтобы он прошел в проем. А второй, который снаружи, надувает понтоны и смотрит, чтобы фалы не перепутались.

Кущенко кивнул, а потом осмотрелся вокруг, запахнул рубаху, которую ветер рвал у него на груди, и сказал:

– Задувает… На шторм похоже. Так что ты поторопись, Леша.

– Что на барометре? – спросил Губатый у Ленки. – Падает?

Та кивнула.

– Надо связаться с портом, – Пименов наконец-то отхлебнул восхитительно горячего чая. – Могли уже объявить штормовое…

– Я вниз, – сказала Изотова. – Переоденусь в сухое. Пима, генератор не работает. Посмотришь?

Губатый кивнул.

– Давление… Ну, и что из того? – спросил Кущенко, всматриваясь из-под руки в покрытое пенными барашками море. – Успеем. Что тут осталось? Пару раз нырнуть? Поднимем сейф. А потом оставим здесь твое корыто, а сами мотнем на «Ласточке» в порт…

Он повернулся к Губатому и улыбнулся широко и неискренне.

– Поедем делить добычу…

– А «Тайну» ты мне предлагаешь бросить?

– А на кой тебе эта рухлядь? Купишь что-то поновее… Хочешь, я тебе «Ласточку» продам?

Он махнул рукой в сторону белоснежной яхты, раскачивающейся на волнах.

– С твоим ящиком не сравнить!

– А зачем сравнивать? Каждому свое… – ответил Пименов. – «Тайна» мой корабль. А я на нем капитан. Какой-никакой, но капитан…

– Ёксель-моксель! Да, на здоровье! Не хочешь – не надо. Будешь чапать на своем корыте. Не потопнешь. Сейчас не осень. Ты куда? – спросил он.

Пименов встал, покряхтывая.

– Генератор посмотрю. Нужно еще баллоны заправить.

Слава Богу, генератор не был поврежден основательно. Въехавшая в него «спарка» только повредила клеммник и один конец силового кабеля болтался в воздухе.. Болт согнулся почти под прямым углом, и Губатый с трудом отогнув его, набросил клемму не затягивая гайки. Пока сойдет и так: с него не стрелять, а сейчас не до правил безопасности. Он осмотрел «Фаберы», – вмятин не было, очевидно удар пришелся на ребра жесткости, – и подсоединил «спарку» к компрессору.

– А что с покойничком? – задал очередной вопрос Владимир Анатольевич, наблюдая за действиями Губатого. – С собой возьмешь? Хоронить с почестями?

– Я бы похоронил здесь. Но это Ленка пусть решает.

Кущ хихикнул, что было едва слышно за ветром.

– Воссоединение семьи. Забавно, Пима… Никогда не думал, что судьба сведет нас вместе. Кто я и кто ты? Разницу чувствуешь? Гусь свинье не товарищ…

Пименов уж собрался было спросить, кто гусь, а кто свинья, но вовремя прикусил язык.

– И эти двое… – продолжил Владимир Анатольевич. – Ну, Ленка – баба огонь! Еще в соку, как посмотришь, так сразу и пробирает… Как была помоложе, так не пробирало. Я ж ее помню! Так, дохленькая поблядушка, давалка, каких пруд пруди… А тут – характер! Прям слона на скаку остановит, и хобот ему оторвет! А Ельцов… Будет ему земля пухом…

Кущенко примерился, наклонился и аккуратно сплюнул через фальшборт.

– Ничто. Пустое место. Ему с такой бабой рядом нельзя. Как он так долго протянул – ума не приложу. Для обычного мужика такая, как Изотова – это даже не граната в заднице – гораздо хуже.

Он замолчал ненадолго.

– Ты врубаешься, зачем я тебе об этом говорю?

– Меня предупреждаешь?

– Почти. Мне-то, Пима, это по барабану… Хочешь – суй куда хочешь хоть голову, хоть головку! Просто, я смотрю, ты уже попал… А с телками так нельзя! С телками надо осторожненько, потому, что если баба чувствует, что ты на крючке, то …

Кущенко махнул рукой.

– Ну, ты у нас мальчик взрослый. Сам соображаешь, да? Она же из тебя веревки вьет. Вот за что я, Леха, люблю продажную любовь! Купил себе все, что надо, и не паришься. Тебе за бабки такой Париж устроят, что «за бесплатно» и не приснится! А надоели – гони к чертовой матери! Такого добра на рубль пучок!

И тут Пименов понял, что чего-то не хватает.

– Где они? – спросил он.

– Кто?

– Эти твои телки?

– А… Телки? Домой отправил!

– Вплавь? Ты что, их убил?

Кущенко рассмеялся.

– Да, говорят же тебе – домой отправил! Нахера мне руки пачкать? Я что – больной? Я в городе человек уважаемый… Это ты у нас асоциальный элемент! Зачем друга утопил, а? Куда Ельцова дел? Кто убил кассира Сидорова?

– Где они?!!

– Да не ори ты, Пима! – попросила Изотова, появляясь на палубе. – Я их на лодке отвезла в соседнюю бухту. Там есть проход наверх. Выползут, жирок порастрясут! Это тебе не у клиента на члене прыгать… Жить захотят – выползут.

– Ну? – спросил Кущенко торжествующим тоном. – А ты меня сразу в убийстве обвинять! И как в твою голову такая глупость могла прийти? Кто из нас гуманист? А?

Береговая линия в соседней бухте была совсем узенькой. Если наяды не выползут наверх по крутой и узкой козьей тропе, то их просто смоет в море прибоем за пару часов. А если сорвутся на полпути – то так и останутся лежать в тесной расщелине, пока кто-то случайно на них не наткнется. А ходят здесь редко… Так кто там у нас гуманист?

– Не парься, – Кущенко, казалось, прочитал мысли Пименова. – Выползут. А не выползут, что с них, тупых блядей, взять! Никто и искать не будет, уж поверь! А шанс я им дал!

– На кой ты их сюда тащил, Кущ?

– А это чтоб тебе в голову глупости не лезли…

– А сейчас не полезут? Не боишься уже?

– А сейчас мне уже по барабану! – заявил Владимир Анатольевич. – Полностью. Мы с Ленкой обо всем договорились. Даже о том, что тебя кидать полностью не будем. Ты у нас, Пима, что-то вроде гаранта.

– И давно договорились?

Кущенко посмотрел на Губатого как смотрят на душевнобольного – с колоссальным сочувствием и брезгливостью.

– Давно, конечно. Ексель-моксель! Еще до того, как они с Олегом к тебе пришли. Пима, ты что, всерьез думал, что тебе кто-нибудь дал бы в прибрежных водах шастать, как по бульвару? Это ж погранзона, а не хухры-мухры! Кого, наивный ты наш, хотел обмануть своей баечкой про туристов? Что, я не знаю, как ты туристов катаешь?

– Это правда, Ленка? – спросил Губатый.

– Правда… – сказала она нисколько не смущаясь. – Но что это меняет?

– Ровным счетом ничего.

– Тебя никто не собирался кидать, Леша…

– Да? Он уже сказал… Полностью вы меня не кинете. Отвалите от щедрот…

– Да, не боись, Пименов! – ободряюще сказал Кущенко. – Ну, что, тебе пяти процентов мало будет? Ты ж у нас бережливый и экономный! Перетопчешься!

– Значит, ты и тут решила подстраховаться? – Губатый смотрел ей в глаза и Ленка не отводила взгляд. – А как вы собирались избавиться от Олега?

– По обстоятельствам, – отрезала она. – Не трогай Ельцова. Он мертв, и я не хочу плохо говорить о покойниках. Он умер легко, и пусть мне это зачтется. Это лучшее, что могло с ним случиться!

– Костыли, – произнес Пименов с грустью. – Он – костыль. Я – костыль. Нет людей… Одни только костыли. Представляешь, Изотова, если в мире не останется никого, кто тебя искренне любит? Вот для тебя все только подпорки, ступеньки на лестнице, по которым ты идешь к цели. И вот доползаешь ты до цели… Все! Туча в твоих руках! Глядь, а вокруг никого… Одни костыли, подпорочки, ступенечки… Ау? Кто тут меня любит? Кто тут мне предан по-настоящему? Ан – нет никого… Ступеньки, они ведь любить не могут, если, конечно, знают, что они ступеньки! Не затоскуешь? Или выберешь себе костыль для любви? Оно так, конечно, проще! Находишь себе молоденького, и пристраиваешь в дело, только не всегда удержать получается…

– А ты за меня не волнуйся, – Изотова подняла одну бровь и ухмыльнулась половиной рта. – Зачем мне любовь? У меня всю жизнь от вашей любви одни занозы. Ежели мне приспичит, то уж найду с кем где и как! А от соплей и воплей – избавь!

– Вот что мне в Ленке нравится, так это откровенность! – Владимир Анатольевич приобнял ее за плечи этак покровительственно, по-отцовски. – Достанем со дна жемчуга – и завалимся в круиз. Ты, дурилка, хоть знаешь, сколько стоит черный жемчуг ТАКОГО размера? Или розовый? Все! Здравствуй, пенсия! Прощай тяжкий пограничный труд! И ты не плачь, тебе тоже надолго хватит…

– Понял, не дурак, – сказал Губатый. – А здорово все получилось, просто здорово! Вот, как вы с Кущем друг друга нашли! Одно удивление и восхищение! Ленка, а этот-то тебе зачем?

Он присел на корточки и обнял водолазный скафандр за плечи. Внутри шлема раздался стук: наверное ударилась о стенки шлема сухая, как прошлогодний кукурузный кочан, покрытая темной пергаментной кожей голова Глеба Изотова.

Ветер уже не свистел, он завывал в растяжках антенны, врываясь в приоткрытые окна рубки. Клочьями летела пена с волн. Амплитуда качки увеличилась настолько, что берег принялся взлетать вверх и рушиться вниз, когда «Тайна» взлетала на гребни.

Ленка не ответила, а молча шагнула в штурманскую, сбросила с себя футболку и, густо зачерпнув ладонью силикон, принялась намазывать тело смазкой. Кожа блестела, врывающийся в иллюминаторы ветер трепал влажное рыжее каре.

– Ах, хороша… – протянул Кущенко с нескрываемым удовольствием разглядывая Изотову. – Ёксель-моксель! Ох, была бы на пяток лет моложе – полцарства отдал бы не раздумывая!

Ленка принялась натягивать на себя костюм, облегающий ее формы, как латексная пленка.

– А если бы подумал – не отдал бы, – закончил фразу Владимир Анатольевич и хихикнул. – Чего стоишь, Пима? Видишь, задуло крепко? Торопись, а то свое корытце от берега отвести не успеешь…

Вода стала мутнее и в верхних слоях. Начинающийся шторм перемешал верх и низ, но на глубине около восьми метров видимость восстановилась. Губатый и Изотова шли параллельно друг другу, только в этот раз Пименов не проявлял особой заботы о Ленкиной безопасности – просто погружался рядом, практически не оглядываясь на нее.

Благо, что, несмотря на разбушевавшуюся наверху стихию, по-прежнему светило закатное солнце и фонари пришлось включать только над самым кораблем. Тут взвесь висела плотно, словно над «Нотой» шел густой снег.

Холод привычно обжег ладони и ступни, прошелся металлической щеткой по пальцам и медленно потянул тепло из насиликоненых тел.

По договоренности в более узкий проем, где покоился капитанский сейф, Изотова пошла первой. Губатый сунулся было за ней, но потом, ухватив фалини, приподнялся над обломками и подтянул к себе воздушные понтоны. Из темного проема каюты показалась рука и после того, как Ленка махнула кистью, Пименов открыл вентиль. Морская вода вступила в контакт с химическим реагентом, и газ хлынул в понтоны, надувая и расправляя плотную прорезиненную ткань. Понтон был рассчитан на подъем гораздо большего груза, чем сейф весом в центнер с лишним. Фал натянулся. По плану Пименова, задачей Ленки было скорректировать траекторию подъема железного ящика и, прежде всего, сделать так, чтобы сейф не застрял в дверном проеме, который теперь был практически люком в полу – «Нота», а вернее то, что от нее осталось, все более заваливалась на бок. Но груз пошел вверх стремительнее, чем этого можно было ожидать – два больших «воздушных шара» поволокли его с удивительной прытью. Сейф развернуло и, после сильного удара о лутки, расклинило посреди двери. Он столкновения с металлом дерево треснуло, и углы ящика плотно впились в разбухшую древесину, завязнув в ней, как лезвие топора в отсыревшем комле. Пименов нажал на стенку сейфа, скользкую, как обмылок от покрывавшей ее слизи смешанной с ржавчиной, но с таким же результатом он мог биться в каменный забор. Подать тяжелый железный куб вниз не удавалось. Причем мешали не натянутые, как струны стропы, тянувшие груз на поверхность, а дерево, плотно охватившее добычу.

Пименов похолодел.

Изотова оказалась заперта в каюте, и как вытащить ее оттуда, Губатый представления не имел. Он еще раз приложился к железной массе плечом, но только ушибся и едва не ударил об угол компьютер. Он посветил вниз проема и в «каше» из кружащегося ила увидел отблеск Ленкиной маски, потом в щель выскользнула рука – Изотова попыталась протиснуться вперед плечом, просто чтобы примериться, даже не снимая баллонов, но тут же подалась назад.

«Пошла к иллюминатору!» – сообразил Пименов и, забыв о холоде и усталости, юркнул под нависающий борт, но тут же остановился, уяснив бесполезность Ленкиной попытки.

Взрыв зарядов не только разрушил левый борт пакетбота, но и опрокинул останки судна. Иллюминаторы были видны только в своей верхней части, но не то, чтобы вылезти наружу, а и протянуть через узкую полукруглую щель руку было задачей непростой.

Губатый сверился с компьютером. На то, чтобы освободить Ленку оставалось не более пятнадцати минут. А то и менее – это как будет дышаться. А дышаться будет тяжело.

Пименов опять взмыл над остовом «Ноты», стравил воздух из жилета и камнем ринулся вниз, к перекрытым сейфом дверям. Он едва не врезался головой в натянутые фалини, на которых, будто цепные псы на привязи, болтались раздутые понтоны.

Страшнее всего было то, что особых идей не было, и от этого он постепенно впадал в панику, а паника на такой глубине и с таким запасом воздуха означала смерть для обоих. Губатый заставил себя остановиться на несколько секунд. Просто остановиться, зависнуть на время, перевести сбившееся дыхание, закрыть глаза и подумать. Подумать, потому что единственный шанс для Изотовой мог быть только в том, что он придумает выход из этого положения.

И Пименов остановился, и повис в мутной воде, шевеля ластами. И даже закрыл глаза. От попавшего в кровь адреналина ему стало теплее, сердце гулко билось в груди, и он слышал его стук в ушах.

Спустя секунды Леха понял, что будет делать.

Он развернул корпус и одним взмахом ласт направил тело в каюту Чердынцева. Риск конечно был, но Пименова это не волновало. Он нашел фалини прикрепленные к экспедиционному сейфу, нащупал баллон с реагентом и выскальзывая прочь из тесного проема, крутанул вентиль. Понтоны начали раздуваться, и Пименов, просунув полтуловища вовнутрь помещения, ждал пока подъемная сила не оторвет сейф от пола, а когда это случилось, ухватил ящик поперек и, сдавая назад, направил его в пустую лутку. Он таки не рассчитал немного, и сейф прижал его пальцы к деревянной кромке, как раз там, где из черного от воды дерева торчали ржавые остатки петли. Пальцы хрустнули, и Пименов практически перестал ощущать средний и безымянный на левой руке. Но сейф выскользнул из каюты, и Губатый мощно заработал ластами, не давая грузу уйти вверх и оттаскивая его в сторону, да так, чтобы он завис над вторым, застрявшим сейфом. И в тот момент, когда ему почти удалось это сделать, чиркнул по фалиням своим острым, как бритва водолазным кинжалом. Фалини лопнули, как нитки. Чердынцевский сейф провалился вниз и в какой-то момент Пименов подумал, что он ошибся в расчете, и удар придется по переборке, но случилось так, что падающий сейф пришелся прямо в торчащий над луткой угол. Звук был звонкий, словно кто-то ударил железной палкой по трубе. Оба ящика ухнули обратно в капитанскую каюту, вздымая вверх новый заряд ила.

Губатый, не теряя времени, нырнул за ними растопыривая руки, чтобы нащупать Изотову. Конечно, Ленка могла оказаться и под упавшими сейфами, но тут еще бабка надвое гадала – как упадет, как придавит и придавит ли…

И Пименов не ошибся. Руки Изотовой ухватили его за раненую кисть, и он вытащил Ленку из корабельного чрева, как неуклюжий буксир выволакивает из узкой бухты круизник.

Она была в панике. Губатый сразу определил это по рваному ритму движений. По-хорошему – медлить было нельзя. Надо было сразу начинать подъем – воздуха оставалось на 9 минут, если верить компьютеру, и на меньший срок, если верить интуиции. Пименов принял решение. Он развернул Ленку лицом к себе и встряхнул, как мог. Он видел ее глаза за стеклом маски, но не был уверен, что Изотова видит его. Она была смертельно испугана этими минутами заточения, испугана донельзя. Может быть потому, что наверху, на корме «Тайны», лежал тот, кто провел на дне долгие годы, безо всякой надежды подняться наверх, и Изотова знала, что близка к тому, чтобы повторить его судьбу. Но, встретившись с Губатым глазами, Изотова замерла, будто бы Леха дал ей пощечину, и сразу же перестала хаотично двигать руками и ногами. Пименов встряхнул ее еще раз, уже на всякий случай, и показал пальцем наверх. Изотова энергично замотала головой и, выскользнув прочь из пименовских объятий, метнулась к каюте, из которой секунды назад спаслась чудом.

Времени на борьбу и споры не было – это Губатый понимал. Потратить несколько минут на то, чтобы вытащить Изотову из внутренних помещений «Ноты» было равносильно тому, что за эти несколько минут помочь ей осуществить задуманное.

Мощный подводный фонарь светил словно через молоко, но разобраться в обстановке было несложно. Механизм запирания капитанского сейфа прогнил настолько, что удар, пришедшийся в запорное колесо, практически уничтожил замок и петли. Дверца просела, съехала набок и Ленка, просунув нож в щель, сдвигала ее все дальше. В конце концов вторая петля отвалилась тоже и Изотова, сунув руки вовнутрь ящика, начала выбрасывать наружу его содержимое: какие-то похожие на обрывки сгнивших тряпок куски, кожаный переплет без единого листика внутри… Потом в руках у нее оказалась объемистая шкатулка, похожая на денежный ящик. Делались когда-то такие для хранения ценностей в пути – вместительные, достаточно прочные, с неплохим замком. Судя по тому, что Ленке для того, чтобы достать находку, понадобилась помощь второй руки – шкатулка была тяжелой. Изотова, не глядя, сунула ее в руки Пименова и принялась шарить дальше в верхнем отделении сейфа. Там обнаружился ржавый револьвер, больше похожий на кусок темно-красной глины с торчащим из него стволом, старинный бронзовый секстант и шкатулка размером поменьше.

Шесть минут – воздуха на вторую декомпрессионную остановку могло не хватить. Губатый принялся оттаскивать Ленку от сейфа, но Изотова больно его лягнула и сноровисто, словно грузчик, налегла на опустевший ящик, сдвигая его в сторону.

Сейф Чердынцева лежал на боку, и обрезанные куски фалов свисали с запорного колеса, как мертвые щупальца. Изотова попыталась его перевернуть, но даже не сдвинула с места, и, только отчаявшись приподнять непосильный груз, взглянула на Губатого, висевшего вплотную рядом с ней. Пименов встретил ее отчаянный взгляд и покачал головой, а потом показал на пальцах оставшееся время – четыре минуты. Пальцы – а именно по ним пришелся удар – были ободраны почти до кости и из ран в воде расползались облачка крови.

Ленка замотала головой, но Губатый ухватил ее за кисть и, придерживая раненой рукой прорезиненный мешок с добычей, притороченный к поясу, рванулся вверх, таща Изотову за собой.

На вторую декомпрессию воздуха не хватило.

Они вынырнули у подветренного борта «Тайны». В бухте уже творился настоящий ад. В берег с пушечным грохотом били волны, полоса гальки и камней практически исчезла. Та часть берега, где под осыпью находилась могила Чердынцева, от прибоя страдала меньше – там волна уже теряла свою убийственную мощь, обрушиваясь на каменную банку в сорока метрах от береговой линии, и гудела гневно мощными водоворотами, отступая в море. Воздух дрожал от ветра. Скала прикрывала «Тайну» от прямых ударов ветра и волн, но все равно они силились сорвать бот с якорей, и мощные цепи, доставшиеся «Тайне» из прошлой военно-водолазной жизни, надсадно скрежетали в клюзах.

Они висели, ухватившись за фал, свисающий с борта, дрожащие, замерзшие и обессиленные. Изотова, все еще дыша со свистом, сдвинула маску на лоб и неловко, словно слепая, коснулась ледяными пальцами небритой щеки Пименова. Губатый попытался улыбнуться ей в ответ, но мышцы лица онемели, и вместо ободряющей улыбки получилась какая-то страшноватая гримаса.

Ленка попыталась что-то сказать, но ее почти не было слышно за грозным гулом, наполняющим воздух. Но Губатому показалось, а, может быть, и не показалось, что она сказала: «Спасибо!».

Когда Пименов исхитрился подняться по болтающемуся, как свиной хвост, короткому штормтрапу на палубу, ему стало страшно по-настоящему.

Небо над морем было цвета детского пюре «земляника со сливками» – смесь серого, розового и сиреневого с пороховым, металлическим отблеском. Это «пюре» клубилось, как дым пожарища, над потерявшей все оттенки синего водой. Море стало пепельно-серым и даже черным в некоторых местах – наверное, когда-то именно в такую погоду оно получило свое имя. Оно кипело – только снизу поднимались не безобидные пузырьки, а свинцовые, тяжелые валы, украшенные траурными кружевами грязной пены. Над «Тайной» все еще светило яркое солнце, и контраст между синевой мертвеющего от урагана неба и надвигающимся на него штормовым фронтом мог привести в ужас самого отчаянного моряка.

И Пименов, и Кущенко, и Изотова выросли в Новороссийске и видели шторма подобные этому. Они видели и зимнюю «бору», с легкостью срывавшую крыши с домов, ломающую заводские трубы, выворачивавшую вековые деревья и уносившую их в море. Но одно дело видеть все это с берега, и совершенно другое – встретить шторм такой силы на борту утлого суденышка, пусть и укрывшегося за невысокой скалой в крошечной бухте. Находиться вблизи от берега было даже опаснее, чем в нескольких милях от него. Здесь, в зоне прибоя, там, где шельф поднимался вверх до небольших глубин, волны могли достигать добрых десяти метров в высоту, а для такой волны подхватить суденышко вроде «Тайны» и разбить его всмятку о береговые скалы было так же легко, как человеку сдуть песок с ладони.

Кущенко стоял у фальшборта, в каких-то нелепых штанах, которые нашел в каюте бота и, не отрываясь, смотрел на «Ласточку», которая билась в волнах, словно в силках, волоча якоря по ненадежному дну. Пименов провел в море достаточно времени, чтобы с первого взгляда понять, что яхте конец. Каждый взлет на гребень передвигал ее на несколько метров ближе к берегу, и якоря не оборвало только потому, что они не держали белый, стройный корпус судна на месте, а медленно ползли по дну. До начала длинной каменной гряды, скрывавшейся в пене, оставалось всего ничего, и как только якоря «станут», «Ласточка» обречена. Несерьезные троса лопнут, как струны под рукой пьяного гитариста, и яхту вышвырнет сначала на банку, где ее разнесет вдребезги первый же вал, а потом и на берег, где останки будут превращены в пыль ударами о скалы. Гибель ее была неизбежна, и предотвратить эту гибель не было никакой возможности. Займись этим Кущ еще полчаса назад, когда они с Ленкой начали погружение – яхту можно было спрятать за приземистым и широким крупом «Тайны», а сейчас… Впрочем можно было рискнуть, но делать этого Губатый никак не собирался. В конце концов, Владимир Анатольевич небедный человек и вполне может позволить себе еще одну яхту, например – «Ласточку-2». И даже «Ласточку-3».

Изотова тоже не стала скорбеть о судьбе яхты вместе с грозой контрабандистов, а поволокла баллоны на зарядку по ходящей ходуном палубе. За шумом ветра Пименов не сразу понял, что Кущ таки сообразил завести двигатели бота, и это было правильным и разумным действием опытного моряка. А вот почему он не перебрался к себе на яхту, пока волнение это позволяло сделать, оставалось неясным, и выяснять это ни времени, ни желания не было.

Кущ медленно, словно сомнамбула повернулся к ним, и уставился на Губатого белыми, слезящимися глазами.

– Достал? – спросил он, но Пименов не услышал слов, а угадал вопрос по движению губ.

Он покачал головой. Застучал компрессор. «Тайну» качнуло так, что Изотова, не удержавшись, кубарем покатилась по палубе, и всем телом ударилась о фальшборт, разбив в кровь губу, но баллоны остались в креплениях. Корма бота взлетела в воздух так высоко, что винт завращался в воздухе, рассыпав веер брызг. Потом «Тайна» тяжело просела на массивный зад, а нос взмыл вверх на невозможный угол. В каюте что-то с грохотом рухнуло. Почти что на четвереньках Губатый пробежался по накренившейся палубе, и сняв с креплений маленький желтый баллон, торопясь проверил показание манометра. Баллон был полон.

Компрессор мог одновременно закачивать воздух только в один комплект – сейчас заполнялась «фаберовская» спарка. Вариантов было два: возиться на палубе до тех пор, пока не заполнятся оба комплекта баллонов, либо уходить под воду с трехлитровым баллоном за спиной и десятиминутным запасом времени на все про все, имея за спиной Изотову с полными «Фаберами» и возможность перехватить воздух из ее загубника. Третий вариант – уйти отсюда к чертовой бабушке, бросив все до лучших времен, к сожалению, отсутствовал – «Тайне» было не покинуть бухты, слишком маломощны были дизеля. Даже «Ласточке» с ее мощными моторами это бы не удалось: стоило судну высунуть нос за спину «медведя», и смельчаку не удалось бы дочитать «Отче наш».

Огромная волна хлестнула о скалу так, что Пименов присел от громового удара, а Изотова невольно прикрыла голову руками – пена и несколько тонн водяной пыли перелетели каменный вал и обрушились на «Тайну», словно тропический ливень.

Кущенко, мгновенно ставший мокрым, как упавшая в стакан мышь, заорал, перекрывая шум прибоя, и изо всех сил заколотил кулаком по деревянной части ограждения.

«Ласточку» сорвало с якорей и одним махом швырнуло на банку. Пименов не услышал – расстояние было слишком велико – но детально представил себе, как с хрустом ломается о камни длинное перо киля, и гнуться, и слетают с валов скоростные винты. Огромная стена переливающейся, как змеиная кожа, воды настигла раненую «Ласточку» в середине каменной мели, поставила на нос и понесла к скальной стене, поднимая все выше и выше. Изотова, не в силах оторвать глаз от этого зрелища, прикрыла окровавленный рот тыльной стороной ладони.

А зрелище было величественным. На серо-черной поверхности гигантской волны яхта казалась почти игрушкой, красное закатное солнце отражалось от остекления рубки, играло на ней, пока судно проносило мимо «Тайны», в каких-то пятидесяти метрах от ее кормы. Волна неслась к берегу, как скорый поезд: быстро, ровно и неумолимо, с каждой секундой становясь все выше, и с ее ростом взлетала вверх и «Ласточка», и это был ее последний полет. Могучая косматая спина вала закрыла яхту от их глаз, но грохот от удара многотонного судна о скалу донесся до них явственно – волна встречалась с берегом с совершенно иным звуком. Вода обрушилась вниз пылью, а то, что миг назад было «Ласточкой», осыпалось вниз фейерверком обломков – мелких, крупных, стеклянными брызгами и бензиновыми фонтанами из разбитых баков, парящей над обрывом антенной системы навигации. Только встрявший в расщелину флагшток с российским триколором остался на обрыве на миг дольше, чтобы и его тут же слизала следующая жадная волна, набежавшая следом.

Смешно переваливаясь с ноги на ногу, словно боцман Рома из старого мультфильма о попугае, Кущенко побежал по палубе и навис над полулежащим Губатым, скалясь хищно и зло.

– Это все из-за тебя! – провизжал он. – Это все ты, мудак! Ты – неудачник! Что, Ленка!? Говорил я тебе – он из собственной жопы ничего не достанет! Не получится у него! Блядь, наняли бы профессионалов! Секретности захотелось? Ну, утопили бы и их, как этих телок! Долго ли умеючи? Моя «Ласточка»! Ты, придурок, хоть знаешь, сколько она стоила?

И Губатый сделал то, что давно хотела сделать целая толпа народу, и если бы хотя бы часть этой толпы присутствовала где-то рядом, то шум бушующей стихии утонул бы в грохоте аплодисментов.

Губатый размахнулся здоровой правой и въехал Владимиру Анатольевичу в ту часть лица, которую не зря называют «пятаком». Морской труд превратил мышцы Пименова в твердые, как камень, жгуты, а кулаки – в мечту боцмана. Удар вышел знатным. Кущ полетел к противоположному борту впереди собственных соплей, как кегля, сбитая шаром.

Но Владимир Анатольевич был бойцом, иначе никогда бы низкорослому парню с писклявым голосом не взлететь так высоко по служебной лестнице – отфыркиваясь вишневыми каплями, он вскочил с досок палубы и кинулся на Пименова разъяренным быком. Губатый не стал уворачиваться, а просто поставил под удар кущенковского кулака баллон, который продолжал держать в руках. Кости знатного пограничника хрустнули, как первый наст под упряжкой, и Кущ завизжал на грани ультразвука, тряся раздробленной кистью, а потом рухнул на колени, прижимая искалеченную руку к груди.

Солнечный свет померк. «Земляника со сливками» залила небо полностью, сожрав краски заката и синеву над горами. С неба косыми, неровными потоками обрушился ливень. Стало темно, но не так, как ночью, а как бывает зимними сумерками, когда невидимая кисть внезапно смывает с предметов все краски, превращая мир в черно-белое, исцарапанное фото. На этот раз цвета смывал не мельтешащий снежок, а невероятно плотный дождь, наполнивший ревущие потоки воздуха тяжелым шуршанием струй и влажным, словно арбузная мякоть, дыханием.

Вода была сверху и снизу, она окружала «Тайну» со всех сторон. Казалось, что они дышат водой, она смешивалась с кровью, с каплями пота, стекала по силиконовой пленке – Губатому захотелось, чтобы у него отрасли жабры, как у Ихтиандра, подводный мир из которого он только что вынырнул, теперь казался колыбелью покоя. Еще хорошо было бы отрастить крылья и взлететь над грозой…

Низкое небо расколола длинная ветвистая молния, многопалая, как пальмовая ветвь, ослепительная, невыносимо белая. И, тотчас же, прямо над головой ударил гром, и Пименов едва не оглох, от боли закрыв уши ладонями. На высоком обрыве факелом вспыхнула сосна – занялась мгновенно, словно ее облили бензином, и порывы ветра радостно затрепали оранжево-желтое пламя.

Во всем мире были только они трое, высохший труп в скафандре, лежащий рядом с ними, кораблик, который бросало волнами, словно детскую игрушку, море и пылающее под дождем дерево. Остальное сокрыло стеной воды, падающей с небес, и стеной воды взлетающей к небу.

– Дурак… – крикнул Кущ. – Какой ты все-таки дурак, Губатый! Ты думаешь, ты ей нужен? Ты думаешь, что у вас любовь? Да она тебя пользует, как тампакс, ничтожество ты наивное! Она же ко мне с этой идеей пришла, не к тебе! Это я тебя посоветовал! Я! Тебя! Дурака!

– Что, Ленка? – спросил Губатый сорванным голосом. Он почти оглох от удара грома и не слышал себя. – Правду говорит наш Джульбарс? А? Что ж ты, Изотова, такой грех на душу взяла? Бог с тобой, что мне врала – не хотел бы, не поверил! Но зачем же вы девок потопили с этим Малютой? Он же их сюда как щит живой притащил! На заклание!

Ленка помотала головой, и водяной вихрь слетел с ее волос.

– Ошибаешься, Лешенька! Девок он хотел на тебя повесить. Мол, ты их притопил. Напился, как раньше, ну, крыша у тебя поехала и ты их… А потом и сам – того, от угрызений, ясно! А все остальное – вне плана. Муженька моего он полагал уже в открытом море кончить. Мы же морем хотели уйти, на «Ласточке»… А девок я не топила…

– Точно! – заорал Владимир Анатольевич во все горло, и встал, баюкая на груди сломанную руку. – Точно! И Кеннеди – тоже я! И Старовойтову! Давай, сука, все на меня вали! Пима, а ты хоть знаешь, что у нее погружений больше, чем у тебя, а и в Арктике подо льдом – штук двадцать! Что не ты ей, а она тебе уроки давать могла? А? Покойный Олежка не рассказывал?

– Это правда?

– Да! – Изотова одним движением, словно палуба не уходила из под ног, оказалась возле Губатого. – Да! Правда! Все правда, только одно неправда – я против тебя плохого не замышляла. А ты думаешь, мне этот толстый козел нужен?! Поэтому я с ним договаривалась? – заорала Изотова, перекрикивая завывания штормовых порывов, и ткнула в Куща пальцем. – Я что, ненормальная? Ты посмотри на это удолбище? Он думает, что с ним из удовольствия можно?! Только за бабки! Да нет в мире таких бабок!

Владимир Анатольевич смотрел на Изотову круглыми, как плошки глазами, словно не веря своим ушам – с веселым удивлением.

– Ты думал, что мне нужен?! Нет, мне твоя «Ласточка» была нужна, козёл!

И Ленка с разбегу, сильно, совершенно по-мужски, резко толкнула Куща, так, что он ударился спиной о планшир и крякнул от боли в ушибленной спине. «Тайну» качнуло. Кущенко взмахнул короткими ручками, теряя равновесие, а Изотова, ловко подсев, подхватила его под колени и одним рывком отправила за борт. В воздухе мелькнули короткие ножки в мокрых штанах, яркая «гавайка» и голая пятка.

– Ты что?!!! С ума сошла?!!! – крикнул Пименов и бросился вперед, готовый прыгнуть за борт, в кипящие волны.

Это был рефлекс, не обдуманный акт мужества, а обыкновенный рефлекс, выработанный морской жизнью. Человек за бортом! А это значит – надо спасать! То, что несколько минут назад Пименов был готов проломить Владимиру Анатольевичу череп, не играло ровным счетом никакой роли. И Губатый бы бросился вниз еще до того, как осознал, кого спасает, но, как всегда бывает в таких случаях – все решила случайность.

В тот момент, когда Пименов начал свой жертвенный забег, водолазный скафандр с Глебом Изотовым внутри завалился на бок от очередного кульбита «Тайны», и Губатый, зацепившись босой ногой за грязный ботинок с тяжелой свинцовой подошвой, рухнул на палубу, как застреленный немец в старом кино, больно зашибив колено. Ленка проскользнула мимо него, и быстро, по паучьи, побежала вдоль борта, цепляясь за леера.

– Спасите! – запищал снизу Кущ, и тут у него внезапно прорезался бас, и он заревел на октаву ниже, дребезжа, как расстроенный контрабас. – Спасите!!!

Пименов перегнулся через фальшборт как раз в тот момент, когда набежавшая волна ударила грозу контрабандистов о корпус «Тайны» и принялась крутить во все стороны, но Владимир Анатольевич вцепился единственной здоровой рукой в болтающийся фал, как голодный клещ в живот туриста, и первый удар выдержал, хоть приложило его действительно крепко, до хруста в ребрах.

– Лови! – крикнула Изотова откуда-то слева, Пименов повернул голову и увидел Ленку, держащую в руках нечто черное, длинное, искрящееся на конце… Она перегнулась через борт в двух шагах от остолбеневшего Губатого, размахнулась, и к бьющемуся в волнах, как оглушенная рыба, Кущу полетел…

Это был кабель питания, который Пименов совсем недавно набросил клеммы генератора. И он был под напряжением.

Кущенко потянулся было к летящему на него черному шнуру, но потом сообразил – он всегда соображал достаточно быстро, но сейчас это уже ничего не решало – что несет ему оголенный кабель, и шарахнулся в сторону, засучив ногами в бессмысленном беге на месте. Борт судна просел под волну, и провод упал в воду прямо возле него. Что-то оглушительно щелкнуло – так «стреляет» кнутом укротитель в цирке. Владимира Анатольевича тряхнуло, тело выгнулось дугой, а рот раскрылся до предела. По коже лица прокатились судороги и, казалось, что на волосах пляшут огни святого Эльма. Он замычал так, что этот низкий гул сведенной в комок утробы перекрыл вой ветра – рот его разевался все шире и шире, хотя казалось, что шире уже невозможно, и при этом нижняя челюсть дрожала, как у эпилептика. Глаза лезли из орбит, и на какой-то миг Пименов даже разглядел в разверстой глотке скрюченный в улитку язык.

Генератор, громыхнув металлом, выплюнул фонтан искр и облако вонючего дыма, мгновенно слизанное ветром.

«Тайна» в очередной раз пошла вверх, волна подхватила тело парализованного ударом тока Куща, отнесла на несколько метров от борта, приподняло и с размаху, словно грузовик зазевавшегося суслика, ударила его головой о листы обшивки. Звук был таким, какой получается, если бросить большой арбуз с высоты несколько этажей. Мычание, от которого у Губатого свело спину, прекратилось.

Стараясь не смотреть на то, что вода слизывала с борта, Пименов выпрямился и увидел буквально в сантиметрах от своих глаз глаза Изотовой, глядевшей на него в упор. Они были спокойны, чтобы не сказать холодны. Они завораживали. Они примиряли с произошедшим.

– Вот и все, – сказала она хриплым, низким голосом, который был отчетливо слышен, несмотря на шум бури. – Остались только мы с тобой. Ты и я, Пима. Только ты и я. И еще – одно дело, которое мы должны завершить. Так?

Небо над ними снова лопнуло, как вскрытый гнойник, выплеснув наружу чудовищный электрический заряд, раздвоенный змеиный язык которого хлестнул воду в бухте и спину скалы-медведя одновременно. Брызнули вверх мелкие камушки. Воздух наполнился озоном и веселым треском, тысячи иголок впились в кожу на лице Губатого, а клуб пара над водой на месте удара молнии мгновенно разорвало в клочья.

Море вздохнуло. «Тайна» взлетела к пузырящемуся небу, заставив Пименова сделать шаг навстречу Ленке, а раскат грома просто бросил их друг другу. Вначале они обнялись, чтобы не упасть, но, обнявшись, сплелись между собой, как две затянутые в неопрен пиявки. Их лица почти соприкасались, и Пименов был готов поклясться, что слышит биение ее сердца.

– Осталось совсем чуть-чуть, – вкрадчиво прошептала она ему на ухо. – Один шаг – и мы у цели! Я успела наполовину заполнить баллоны. Нам хватит?

Если бы в этот момент Изотова попросила у Губатого его жизнь – он бы отдал ее не колеблясь. Этот шторм, это рухнувшее на плечи небо, струи дождя, хлещущие по ним, словно плети, и кровь – да, да, кровь, пролившаяся сегодня в изобилии – заставили его стать иным. Он не верил ей ни на секунду, он знал, что под этой загорелой кожей с нежными пятнышками веснушек скрывается жесткий хитиновый панцирь, а под пухлой плотью губ – острые жвала самки богомола. Но…

Но ему было плевать. Ревела буря, острое, как лезвие самурайского меча, чувство опасности кипятило кровь в жилах, и осознание того, что такое случается только один раз в жизни, превращало откровенное безумство в единственно возможное действие.

Это была его женщина.

Это было ее желанием.

Они были вместе в минуту смертельной схватки со всем миром.

И все остальное могло катиться к черту!

Он схватил ее за плечи и впился взглядом в ее мокрое, окровавленное после падения лицо, силясь запомнить его навсегда. Запомнить так, чтобы в любой момент вызвать из памяти – если они, конечно, выживут сегодня – ресницу, прилипшую к щеке, еле заметные «гусиные лапки» в уголках глаз, небольшой, похожий на оспину шрам над верхней губой, родинку над левой бровью…

Новая огромная волна перехлестнула через «малого медведя» и обрушилась на палубу «Тайны» водопадом. Страшно заскрежетали в клюзах якорные цепи, но бот опять устоял на месте, только присел под тяжестью воды, словно штангист перед толчком. Пименова с Ленкой еще теснее прижало друг к другу.

Скафандр Глеба Изотова закружило в пенном водовороте и только чудом не смыло за борт – он распластался на палубе, и, глядя на воду, вскипающую в шпигатах, Губатый благословил свою предусмотрительность – падая, он успел швырнуть желтый баллон в рубку, и его не смыло за борт.

Он отпустил ее и отступил на полшага назад, стряхивая наваждение, но не для того, чтобы отказаться оттого, что прочувствовал за эти минуты, а потому, что наступило время действовать.

Баллон закатился в угол штурманской и при каждом скачке судна бился о ножку привинченного к полу стола. Шатаясь, как пьяный, Пименов подхватил желтый цилиндр, потом открыл рундук и достал последний грузовой понтон.

Последний понтон. Последний шанс. Розыгрыш того самого лотерейного билета. Второго розыгрыша не предвиделось. Слишком много объяснений нужно будет дать по приходу в порт. Кто знает, что успел наговорить нужным людям только что скончавшийся господин Кущенко? Тем более, что с одним обстоятельством спорить было бесполезно: количество трупов в истории, которая так мирно начиналась, превысило среднее количество умерших в сказках братьев Гримм и стремительно догоняло трагедии Вильяма Шекспира. Случилось то, что случилось, и, хотя Губатый ненавидел, когда его жизнью управляли обстоятельства, но, как поживший в этом мире человек, он не мог не признать, что сейчас не в силах противостоять им.

Но признать – это не значит смириться.

И Губатый шагнул из рубки под проливной дождь, плотно притворив за собой двери. Пусть призовой шар крутился в игровом барабане вместе с десятками пустышек – Пименов знал, что ему предстоит сыграть, даже если шансов победить не будет вовсе.

Изотова ждала его на корме, уже в акваланге и в ластах, с трудом балансируя на выплясывающей тарантеллу палубе. Губатый молча сунул сверток ей в руки и, освободив от креплений кран-балку, развернул стрелу над бортом, а потом потянул за рычаг лебедки. Увлекаемый тяжелым крюком трос пошел вниз. Леха дал ему уйти в глубину метров на десять и затянул тормоз.

Потом Пименов забросил за плечи легкий, как пушинка, трехлитровый баллон и ввел данные в наручный компьютер. Времени у него не было.

У него совсем не было времени…

На глубине всегда царит штиль.

Они провалились в тишину сразу же, едва погрузившись в бурлящие воды бухты. Губатый, несмотря на малый запас воздуха, пошел вниз вдоль кормовой якорной цепи и остался доволен осмотром. Если ветер не переменится градусов на десять – пятнадцать, а цепи выдержат, то с «Тайной» ничего не случится. Оба якоря были надежно закреплены среди крупных валунов неправильной формы – остатка скальной россыпи. Пименов видел, как волнение беспощадно треплет бот, по постоянно меняющемуся натяжению цепей – они то провисали, то рывком натягивались, и в этот момент надо дном прокатывался неприятный железный звук, отдававший в десны и затылок. Но валуны держали надежно, и слава Богу!

Фонари пришлось зажечь в самом начале.

Гроза и густые сумерки накрыли бухту, и перед погружением Губатый включил на «Тайне» сигнальные огни – по привычке, естественно, а не потому, что кто-то их мог заметить в такую погоду. Бушующее море было темным, как приближающаяся ночь и, спускаясь все глубже и глубже, Пименов подумал, что в такой вот момент особенно хочется выжить. Вырваться из холодных и сильных объятий смерти, выплыть, убежать и оказаться где-нибудь, где в камине трещат дрова, прыгают за проволочным экраном чертики-искры, колется шерстяной плед и в небольших рюмках дышит ароматом золотистый коньяк.

Спускаться приходилось очень быстро – они с Изотовой просто летели во тьме, как два боевых пловца, идущих на задание. Ленка, теперь уже не скрывавшая навыков, шла рядом с ним уверенно, не делая ни одного лишнего движения – собранная, целеустремленная, стремительная. Пименов легко держал выбранный темп, хотя усталость сказывалась, и последний подъем без остановки давал о себе знать болями в суставах.

Они вышли прямо на скалы-близнецы, почти синхронно, как в бассейне на тренировке, поменяли угол погружения и оказались над разбитыми остатками пакетбота. Над каютой Чердынцева, которая сегодня едва не стала Ленкиной могилой, весело реяли два надутых понтона, – прекрасный ориентир в темноте. Губатому показалось (но особой уверенности не было – из-за того, что во время ночного погружения увидеть общую картину невозможно), что за короткое время их отсутствия судно еще больше завалилось направо и просело. «Нота» исчезала, проваливалась в песок и небытие, и если раньше ее не было в мире живых, то теперь она покидала и мир мертвых. Не обнаружь ее настырный Изотов, не потревожь ее Пименов с командой, не упусти колокол покойный Кущ, и пакетбот еще многие годы дремал бы в тени скал, медленно погружаясь в донные отложения. Многие годы, а, может быть, и столетия – и вода, растворившая кости мертвых моряков за каких-то 80 лет, долго бы жевала порванные бока «Ноты», превращая их в красноватую взвесь. А сейчас – судно разлагалось, как труп на солнце, распадалось на куски, и Губатый мог сказать наверняка, что на следующий сезон из песка будут торчать только ребра шпангоутов и остатки мачт, да горб паровой машины, выброшенной из трюма недавним взрывом. А еще через пару лет все окончательно затянет, и обломки потеряют всякую живописность.

Одним оставшимся понтоном сейф было не поднять, и даже для буксировки подъемной силы одного газового мешка не хватило бы никогда. Нужно было добавить его к уцелевшим понтонам и, с помощью их, выведя сейф наружу, буксировать к крюку, свисающему с грузовой стрелы «Тайны». На все про все у Пименова было девять минут, то есть чуть более 4 минут на работы на дне и еще пять на подъем с двумя короткими остановками.

Он проскользнул в каюту, развернул корпус на 180 градусов, чтобы зависнуть ногами вниз, и принялся крепить фалини понтона на запорное колесо. Реагент смешался с морской водой, мешок начал раздуваться. Пименов уперся ногами в переборку и принялся толкать сейф так, чтобы он оказался напротив дверного проема, который теперь был потолочным люком. По мере того, как третий воздушный мешок набирал объем, железный ящик становился все легче, и наконец заскользил по старым доскам. Губатый толкнул его от себя и вверх и, в этот момент переборка под его ногой хрустнула, и нога провалилась в образовавшуюся дыру по колено. От неожиданности Пименов едва не запаниковал, рванулся в сторону и потерял равновесие, ударившись о доски грудью. И почти сразу вместе с равновесием и ориентировку – где верх, где низ.

Это длилось доли секунды, но за это время Губатого, смертельно продрогшего за эти дни, пробил холодный пот. Он закрыл глаза, чтобы успокоиться, и медленно досчитав до пяти, потянул ногу из провала. Судно заскрипело, вздрогнуло, и Пименов почувствовал, как что-то твердое схватило его за икру и сжало так, что от боли он забился, как пойманная на крючок рыба. Он прекрасно понимал, что ничто живое не могло таиться в темном провале, что ногу зажало ломающейся переборкой или придавило чем-то массивным, но воображение оказалось сильнее его. Губатый мог поклясться, что в этот момент ощутил холодные костлявые пальцы, вцепившиеся в его плоть, и это леденящее прикосновение мертвеца он чувствовал через неопреновый костюм. Он едва не вывернул себе колено в отчаянной попытке освободиться, но безрезультатно – нога осталась в ловушке, а он распластался по мшистым доскам, не в силах сдвинуться и на десять сантиметров.

А вот сейф оторвался от пола и медленно пошел вверх, в проем дверей, туда, где отсвечивал фонарь Изотовой. Пименов дотронулся до него рукой – самыми кончиками пальцев. Металлический ящик был скользким на ощупь, язвы ржавчины, затянутые пленкой слизи, покрывали его бока. Он проскочил между исковерканными лутками и растворился в мутной мгле, а сверху в глаза Губатому ударил тусклый желтый луч.

Пименов призывно махнул рукой, и Изотова, змеиным движением скользнув в каюту, остановилась рядом с ним. Два работающих рядом фонаря позволяли рассмотреть все детали – Губатый видел глаза Ленки за прозрачным стеклом маски, пузырьки от ее дыхания, рвущиеся вверх. Он подергал ногой, напрягся и рванулся изо всех сил – так рвется зажатый железными челюстями капкана волк – и вновь припал к полу.

Изотова смотрела на него не мигая, и Пименов вдруг понял, что она размышляет. Вверх уходили понтоны, увлекая за собой драгоценный груз, и если сейф всплывет на поверхность, то с мечтой о жемчуге придется распрощаться – кто знает, куда отнесут его волны? А здесь, в осклизлых внутренностях разрушенного судна, застрял…

«Никто, – сказали ее глаза. – Случайный попутчик. Очередной костыль, сломанная подпорка. Никто и имя ему – никак. Бобыль, одиночка, исчерканный жизнью по собственной глупости. Он – просто эпизод, который можно забыть через несколько минут. Разве рискуют жизнью ради эпизода? Разве рискуют ради эпизода богатством?»

Все так же не мигая, она приблизила свое лицо к лицу Губатого и легко, словно рыбьим плавником, коснулась пальцами его щеки. А потом, попятившись, исчезла, как русалка – мгновенно и без следа.

Пименов замер, словно бык, увидевший собственную смерть в глазах матадора. Всматриваясь в черный прямоугольник проема, как в раскопанную могилу, он представил себе, как мощно работая ластами Изотова настигает понтоны, и придерживая причудливую связку раздутых подушек рукой, уверенно направляет их в сторону «Тайны».

Губатый знал, что она не оглянулась. Знал наверняка.

И сердце его замерзло.

Компьютер завибрировал на кисти, сообщая, что до конца последнего акта затянувшегося представления осталось ровно три минуты. А если учесть перерасход воздуха на этой глубине, то и того меньше. Губатый подумал, что единственный, кто мог бы прочувствовать происходящее с ним, сейчас лежит на корме «Тайны», ухмыляясь грязным окошкам водолазного шлема, обнажив темно-коричневые десны. Уж кто-кто, а Глеб Изотов достоверно знал, что такое одиночество после смерти и во время ее.

Пименов представил себе, как безмозглые рыбешки будут растаскивать его гниющую плоть. Как на запах разложения спустятся с каменной гряды колючие крабы, и через неделю его белый, словно мел, костяк, лишенный даже сухожилий, распадется на отдельные части и останется лежать в углу каюты на десятилетия, пока морская вода не вымоет кальций из костей – и он растворится превратившись в «ничто», в молекулы, рассеянные по мировому океану.

Губатый рванулся еще раз, сильно и неожиданно, словно то, что его держало, было действительно живым существом, и для того, чтобы выскользнуть из смертельных объятий, нужно было обмануть чью-то бдительность. Вырваться не получилось, а вот ногу он едва не сломал, но, казалось, в ответ на его движение старый пакетбот застонал, словно от мучительной боли – тяжело и страшно. Скрипели шпангоуты, похрустывали стрингера, трещали изуродованные взрывами бимсы, ныли, изгибаясь, оставшиеся переборки. Пименов не мог ошибиться – судно валилось на бок, рассыпалось, как карточный домик. Разрушенный силовой каркас, построенный более века назад, уже не мог удержать собой тяжелые листы металлической обшивки. Все эти балки, доски, поперечины выходили из зацепления друг с другом, выскальзывали из некогда плотных пазов, нарушали бывшими идеальными зазоры. «Нота» распадалась на куски – ограбленная, взорванная, обманутая и более никому не нужная. Она умирала, как тяжелораненый, забытый санитарной командой на нейтральной полосе – совсем рядом с берегом и безо всякой надежды его достигнуть в будущем.

Судно уже падало так, что этого стало заметно и изнутри. Ногу Пименова сжало еще сильнее, и ощущение было такое, что ее принялись жевать. Губатый исхитрился перевернуться на спину – в этом положении он мог помочь себе свободной ногой. Медленно, словно в рапиде, из переборки выдавило доску, она вращаясь упала на пол рядом с ним. Вылетела, лопнув надвое, еще одна. Треснул борт – искореженные и ржавые листы обшивки разошлись, словно гнилая рогожа, легко по одному, по двое выщелкивали из креплений шпангоутные ребра, раскололась балка. Часть корабля внезапно просела, и Губатому показалось, что нога попала в испанский сапог. Он замычал, рванулся, словно пес с привязи. Что-то острое проехалось по икре, вспарывая неопреновую штанину, кожу и плоть, но хватка ослабла, и Пименов, вытягивая ногу из «капкана», увидел, как падает на него расщепленная балка, и выставил руки, закрывая маску от удара.

Он пришел в себя оттого, что компьютер на руке бился в конвульсиях. Притороченный к груди фонарь буравил бледным лучом мутную воду, но подводной тюрьмы вокруг уже не было – «Нота» перестала существовать, превратившись в груду гнилых досок и металлолома, лежащих на дне между двумя скалами-стражниками. На этой груде – благо, что не под ней – и лежал Губатый. Сознания Пименов не терял – просто ошалел ударов, от тех кувырков, что проделал, падая вместе с остатками «Ноты». Нужно было всплывать – воздух должен был уже иссякнуть и то, что Губатый еще мог дышать, было маленьким чудом. Он попытался приподняться, и ему это удалось – только пришлось сбросить с груди несколько досок и изрядный кусок металла. Нога, побывавшая в капкане, немела – Пименов бросил на нее взгляд и увидел в луче света легкое кровяное облако, вившееся над черным неопреном. Но рассматривать раны и считать ушибы было некогда. Леха попытался оглядеться, но понял, что поднявшийся ил не даст определить нужное направление, мысленно плюнул и пошел вертикально вверх.

И в этот момент в баллоне закончился воздух.

Пименов ожидал этого, но все равно обмер от ощущения, что в легких уже ничего нет. Над ним была тридцатипятиметровая толща воды. Тридцать пять метров – ерунда, если плыть по горизонтали, но если они над тобой, а баллон пуст, то смерть поджидает тебя по пути, довольно потирая потеющие руки.

Пименов заработал ластами, как испуганный тюлень, и устремился вверх, сбрасывая с себя все лишнее – баллон, пояс, нож. Он летел рассекая воду, не чувствуя боли в разорванной мышце, скользил, обмирая от красной пульсации перед глазами, от колокольного звона крови в висках. Он закусил губы, чтобы рефлекторно не открыть рта и не начать дышать водой, в тот момент, когда тело и разум перестанут повиноваться ему, а начнут служить рефлексу самосохранения. Он знал, что от декомпрессионной болезни можно излечиться потомившись в декомпрессионной камере, а вот смерть от удушья – это уже навсегда.

Подъём казался бесконечным, хотя на самом деле занял не более минуты. Губатый вылетел на поверхность по пояс, вдохнул живительного кислорода и едва не отправился на тот свет – волна накрыла его с головой, но он снова вынырнул, отфыркиваясь и его вырвало – желчью, морской водой и отвратительными полутвердыми кусками мяса невесть сколько пролежавшими в желудке. Следующая волна потащила его вправо, и, взлетев на ее гребень, Пименов на доли секунды увидел совсем близко силуэт «Тайны» – темный абрис низкой кормы и тусклые ходовые огни, едва видимые в дождливой мгле.

На первый взгляд до бота было подать рукой, но Пименов сразу же убедился, что это не более чем иллюзия. Волны играли его телом, как шариком для пинг-понга, и Леха постоянно терял судно из виду.

Губатый не мог понять – достигла ли борта «Тайны» Изотова. Палуба не просматривалась, а в тот момент, когда валы с грохотом перелетали через спину «медведя» не было видно вообще ничего, кроме белоснежной, как фата, пены, падающей с небес. Поняв, что по поверхности до судна не доплыть, Пименов перестал барахтаться, а набрал полные легкие воздуха, поймал направление и, нырнув метра на полтора, поплыл под водой. Он тут же понял, что на этой глубине борется с мощным течением, относившим его к середине бухты, как раз под удары огромных волн. Он вынырнул еще дальше от бота, чем был до того, отдышался, насколько это было возможно, и снова нырнул, но теперь глубже и погружался до тех пор, пока не почувствовал, что течение ослабло, прекратилось, а потом его потащило, но уже в попутном направлении – он натолкнулся на поток, идущий к краю бухты, к «медведю». Поток был быстрый, как будто бы Пименов попал в холодный горный ручей, стремительно стекающий с крутого склона. Губатый терпел, пока мог, а когда дыхание начало заканчиваться, пошел вверх и вынырнул правее судна, под самою скалой. Отсюда добраться до «Тайны» стало легче, но попытавшегося поплыть к ней Губатого пару раз крепко приложило о камни. Пришлось нырять снова и буквально ползти к боту, перебирая руками по каменной стенке. В момент, когда Губатый вцепился в балясины штормтрапа, он был близок к истерике – в горле клокотала соленая вода, пальцы сбитых в кровь рук скрючило, словно судорогой, и, похоже, кровотечение из раны на ноге было больше, чем он предполагал. Пименов повис на веревочной лестнице, не в силах подняться на палубу – он молился об одном: не упасть, потому что отнеси его, упавшего, волна хоть на несколько метров в сторону, и сил на возвращение больше не найдется.

Ему показалось, а, может быть, и не показалось вовсе, что ветер еще более усилился за те минуты, что он был под водой. Струи дождя били косо, под углом градусов в 45, и секли лицо, как ледяная крупа.

Губатый по-прежнему не мог понять, есть ли на борту Ленка – рев бури заглушал звуки на палубе, а здесь, на штормтрапе, Леха еще и отчетливо слышал двигатели «Тайны», бубнящие в тесном моторном отсеке, и ощущал вибрации от дизеля. Каждый удар волны заставлял бот биться в конвульсиях, и сопровождался пронзительным скрежетом якорных цепей. Одно было хорошо – направление ветра не менялось и от буйства стихии «Тайну» прикрывала скала.

На секунду вокруг стало белым-бело: очередная молния, еще большая, чем те, что сверкали прежде, полыхнула в небе, оставив на сетчатке Губатого красный след. Она ударила в береговую линию, почти в основание скалы, совсем недалеко от того места, где нашел вечный покой Чердынцев, и на мгновения Пименов увидел панораму в негативе – на белых скалах прилепились черные, кривоватые сосны. Белые волны, окаймленные черной пеной, били в пятнистый берег. Сосна на обрыве догорала, чадя белым дымом и рассыпая черные искры. Потом сверху упал громовой раскат такой чудовищной силы, что Губатый закричал от боли в ушах, но крика своего не услышал.

Он собрался с силами и начал карабкаться по штормтрапу, и этот короткий путь показался ему длиной в целую милю. Он перевалился через планшир и рухнул на палубу, не чувствуя боли от падения, потому что эта боль терялась среди многих. Болели натруженные легкие, и ободранное горло, болели суставы, голова, руки и раненая нога. Болело и все остальное, но в меньшей степени. Он попытался встать, но сумел только перевернуться на живот. На противоположном борту что-то зазвякало, и Губатый подумал, что Ленка, скорее всего, на борту, а, значит, жива.

И эта мысль сделала его счастливым.

Он прополз несколько метров на четвереньках, как раз до того места, где фальшборт становился ниже, и там, ухватившись здоровой рукой за мокрый планшир, с трудом встал.

Опять сверкнуло, и Губатый увидел через стекла штурманской рубки Ленку, возившуюся с кран-балкой у противоположного борта. Раскат грома бросил Пименова на одно колено, но он упрямо встал и вышел на корму, где качкой болтало привязанное к лееру тело Изотова, и вода с шумом убегала в шпигаты. Теперь он видел Ленку в пелене дождя. Конечно, не в деталях – черный неопреновый костюм делал ее малозаметной на темно-сером фоне, но, наблюдая мельтешение теней, он знал, что Изотова там – вот мелькнула рука, силуэт со знакомым разворотом плеч, светлое пятно лица.

Губатый шагнул к борту, поднимая руку в приветствии, но не успел и рта открыть, как верхушка волны, перелетевшая через спину «медведя» сбила его на доски палубы и проволокла до леера. Когда он вновь поднялся на ноги, Ленки у кран-балки уже не было. Неуклюже, двигаясь, как раненый краб, Пименов проковылял вдоль борта, рискуя вылететь в море во время очередного кульбита судна. Где-то невдалеке завыла корабельная сирена – звук был слабым, нечетким, но Леха не мог ошибиться – какой-то корабль был в беде. Это могло случиться и в миле отсюда, и в нескольких милях – ветер, заглушавший все звуки вблизи, вполне мог принести крик корабельного ревуна с большого расстояния.

Пименов развернулся, чтобы пройти обратно на корму, и как раз вовремя: новая волна окатила его с головы до ног, и он смог устоять только потому, что успел вцепиться в планшир двумя руками. «Тайна» присела под тяжестью вала, но опять выдержала удар. Заскрежетали цепи, и Пименов подумал, что если одна из них лопнет или не выдержит крепление кабестанов, то бот зашвырнет на скалы повыше, чем «Ласточку».

Ленки не было ни на юте, ни на баке. Она исчезла, словно привидение, но Губатый, будучи в здравом уме, понимал, что ошибиться не мог – в свете молнии он видел Изотову у кран-балки, и если ее, не дай Бог, не смыло волной, то она оставалась на судне.

Он дважды падал, оступаясь на раненую ногу, но терпеливо вставал. Подойдя к туго натянутому тросу, уходящему на глубину, Губатый перевесился через планшир, ухватившись рукой за холодный металл фермы крана, и попробовал натяжение стальной нити. Трос был гружен значительным весом, раскачивался тяжело, значит, до кранового крюка Изотова сейф добуксировала. Дальше все было просто: отпустить тормоз и покрутить лебедку. Молния ударила в глаза белым светом, вонзилась в кипящую воду бухты. Пименов повернулся к барабану лебедки и увидел рядом темный силуэт, причудливо изогнутый, словно исполняющий па из фламенко, белое лицо Ленки с темными провалами глазниц, и лишь спустя миг сообразил, что Изотова вовсе не танцует, а замахивается. Так можно замахиваться двуручным мечом. Или бейсбольной битой – в свое время среди новороссийской братвы был чрезвычайно популярен этот спортивный снаряд.

Губатый еще успел сообразить, что хоть замахивается Ленка неуклюже, но промахнуться в такой тесноте невозможно и удар придется ему в голову или в плечо, а в руках у нее не бита и тем более не меч, а короткий багор, которым он давеча грозил покойному ныне Кущенко…

Свет грозового разряда был похож на вспышки клубного стробоскопа или на работу флэш-лампы фотоаппарата, он словно разрывал движение на последовательные стоп-кадры, и время текло медленно. И цвета были искажены, будто бы весь мир состоял из черного и белого, и не было в нем ни оттенков, ни других звуков, кроме рева ветра, шума дождевых струй и лязга цепей, и никакой возможности остановить кадр насовсем тоже не было, и быть не могло…

Багор скользнул по голове Губатого, сорвав кожу над виском, и грубо выкованный крюк, пройдя насквозь под ключицей, с хрустом пробил лопаточную кость и доски переборки, намертво, словно мотылька к картонке, приколов Пименова к рубке. Изотову по инерции бросило вперед, и они оказались так близко, что лица их буквально соприкоснулись, будто они готовились поцеловать друг друга или слиться в страстном объятии. Только на этот раз объятия не получилось бы – между ними наискосок проходило древко багра. Губатому даже не было больно. Левая сторона омертвела, словно гуманный анестезиолог впрыснул в его жилы наркотик. Теперь он мог не бояться упасть, железный крюк держал его намертво.

– Зачем ты вернулся? – спросила Изотова, горячо дыша ему в лицо, и в первый раз ее дыхание не показалось ему благоуханным. Оно пахло сигаретами и тленом. – Я же попрощалась с тобой там? Зачем ты выплыл, Пима? Ты что, хочешь приходить ко мне по ночам? Да? Так забудь об этом! Ты должен был остаться там, в глубине, тогда бы я вспоминала о тебе иногда. С легкой грустью и сожалением.

Пименов молчал. Неопрен, облегавший тело, давил на него, сковывая дыхание, но при этом он, слава Богу, не чувствовал вкуса крови во рту. Тогда, в ту давнюю осень, когда он умирал на дороге, пуская кровавые пузыри из пробитой ребрами груди, во рту было солоно, и каждый раз, когда он отрывал голову от асфальта, с губ скатывались крупные черные капли. И, вообще, тогда было гораздо больнее телу.

А сейчас…

Соленая вода хлестнула Пименова по лицу, приводя в чувство.

Никакой дороги не было.

Не было больничной койки.

Не было бьющего в лицо света бестеневых ламп и лиц, закрытых зеленоватыми марлевыми масками.

И осенней ночи за мокрыми стеклами тоже не было.

Ничего не было. Не пели соловьи у озера, не плыла луна по черной воде, и не билось на сохранивших жар дня, выгоревших до белого пайолах гребной шлюпки, гибкое загорелое тело, пахнущее молодостью и желаниями.

И не было бессмысленного, банального, как набивший оскому марш Мендельсона, вопроса: «Зачем?».

– Мне никто не нужен, слышишь? – сказала она. – Никто! Я ничего ни с кем не хочу делить. Ни деньги, ни кровать, ни воспоминания. Я хочу начать с чистого листа, с первой страницы…

Он услышал, как она со свистом набирает воздух в легкие, а потом она заорала так, что Губатый чуть не оглох:

– А ты, урод, мне мешаешь!

Она рванула багор за древко, но крюк засел мощно, и Изотова чуть не вырвала себе плечевые суставы.

– Почему ты не сдох, Леша! Зачем ты заставляешь меня убивать тебя дважды!

– Я бы отдал тебе все, – произнес Пименов, с трудом выдавливая из себя членораздельные звуки. В плече родилась тупая, как ржавый нож, боль, и начала растекаться в стороны, словно масляное пятно по воде. – Я бы и так отдал тебе все, Лена…

Изотова отшатнулась и с размаха ударила его по лицу, так, что треснула верхняя губа, и от удара Губатый пришел в себя, словно в старом ламповом телевизоре покрутили ручку «Резкость».

С моря опять донесся звук корабельной сирены – долгий, страшный и тоскливый, но его съели волны, с ревом накрывшие «Тайну», словно с небес обрушился водопад.

– Я все беру сама! – прокричала Изотова срывающимся голосом. – Мне не надо ничего отдавать. Оно мое! Я заслужила, слышишь, это мой, МОЙ, шанс! И больше ничей! А ты – сдохнешь здесь, раз не захотел там!

Бот ударило волной так, что затрещали крепления кабестанов, и бубнящие двигатели, казалось, захлебнулись на мгновение. Корпус судна заныл громадным колоколом, так, что у Губатого зачесались зубы. Кран-балка заскрипела, трос пошел к борту «Тайны», потом побежал прочь.

Изотова рванула древко багра еще раз, зарычала от бессилия и, оставив попытки вытащить металл из переборки, кинулась к лебедке.

Барабан вращался тяжело, Изотова вскрикивала, как штангист, поднимающий рекордный вес, и налегала на рукоять всем телом. Трос наматывался медленно, бот качало, и стрела крана то склонялась к воде, то устремлялась вверх. Новый разряд ударил с небес и вонзился в обрыв, и от удара грома ветер взревел с новой силой, будто бы то, что раньше называлось легким бризом. Пименов увидел, как над спиной «медведя» атакующей коброй встает прибойная волна, и даже не испугался.

Вид бородатого вала, надвигающегося из тьмы, был прекрасен! Он был наполнен силой, величием неизбежности и таким превосходством, что Губатый подумал, что именно так должно выглядеть олицетворение судьбы – волна, сметающая на пути все – скалы, корабли и человеков.

Гребень перелетел через скалу и рухнул вниз тоннами воды, но сила и высота волны были настолько велики, что пенный шквал прошел над «Тайной» и обрушился в бухту уже за ее бортом, обдав бот ливнем из струй морской воды.

Обомлевшая за секунду до этого Ленка расхохоталась хриплым, каркающим смехом, должным означать радость. Сейф показался из воды. Он неуклюже, боком, висел на крюке, вращаясь вокруг своей оси. Тут, на поверхности, он показался маленьким, этакая коробчонка подвешенная на веревочках. Изотова заработала рычагом, приводящим в движение поворотный круг, стрела пошла вправо, «Тайну» качнуло, и сейф с треском врезался в фальшборт, отколол кусок планшира и угрожающе заплясал на подвесе, в полной готовности рухнуть в глубины, из которых его едва извлекли…

Изотова кошкой прыгнула на расколотые перила леерного ограждения, ловко, словно монтажник-высотник, ухватилась за решетчатую ферму кран-балки одной рукой, второй поймала трос, на котором болтался железный улов, и, использовав инерцию волны, качнувшей судно в очередной раз, направила сейф в сторону палубы «Тайны», в сантиметрах над лопнувшим планширом. Сейф пересек линию ограждения, пошел обратно, но не успел разогнаться настолько, чтобы пробить фальшборт, ударил в него и замер, уже лишенный возможности рухнуть вниз, в бурлящие волны.

Ленка, растянувшись в воздухе, как гимнаст Тибул из «Трех Толстяков», полоснула по фалиням неизвестно откуда взявшимся ножом, и тяжелый ящик с грохотом обрушился на палубу вслед за очередной волной, перепрыгнувшей через бот.

«Тайну» завалило набок, освобожденная стрела с держащейся за нее Изотовой указала на невидимый зенит, из которого ударила молния – огромная, ветвистая молния, упирающаяся головой в нависшие небеса, а одной из ног в металлическую ферму крана. Волосы на голове у Изотовой вспыхнули, окружив ее ореолом легкого сиренево-алого пламени, и на эти мгновения, которые растянулись в вечность, она стала похожа на святую, нарисованную кистью сюрреалиста.

Губатый с фотографической точностью запечатлел детали, которые могли бы свести с ума любого человека, которому довелось бы это увидеть. И он бы с удовольствием сошел с ума, только чтобы забыть это, но Бог не подарил ему такого счастья – Пименов не успел даже отвернуться. Времени не хватило даже на то, чтобы мигнуть. Но его хватило на то, чтобы увидеть, как взорвались Ленкины глаза, потек чернилом неопрен, и обуглилась и взлетела хлопьями сажи кожа ее лица. Нож в руках Изотовой рассыпался искрами сварки, а она все еще стояла в белом свете разряда, соединившего «Тайну» и небеса.

Пименов почувствовал, что кожа у него сухая и горячая, а на голове с треском, словно подожженный тополиный пух, догорают остатки волос. В воздухе, перебивая озонную свежесть и запах штормового моря, отвратительно запахло горелой плотью и бойней.

Губатого затрясло, неопрен костюма начал обжигать тело, взвыл и умолк дизель, и в этот момент молния с чудовищным грохотом ушла в небо, словно змея, притаившаяся за тучами, втянула свой раздвоенный язык в раззявленную пасть.

То, что было Ленкой застыло на планшире, закачалось…

«Если она упадет мне под ноги, я сойду с ума! – подумал Пименов отрешенно. – Я этого не выдержу!»

Но Бог сжалился над ним, может быть потому, что Губатый заслуживал жалости.

Тело упало за борт, и вместе с ним исчез запах, от которого выворачивало внутренности. Губатый медленно закрыл лишенные ресниц, обожженные веки.

Ее губы пахли табачным дымом, а плоть морем. Она была горьковатой и соленой на вкус. Ее поцелуи жалили, как укусы пчел.

Отчаянно заскрипели доски палубы, стараясь удержать кабестан массивными рым-болтами. Зазвенели, натянувшись, уставшие якорные цепи. Крик корабельной сирены раздался прямо над головой.

Пименов открыл глаза и увидел нависающий над ним борт огромного судна, которое несло на скалы боком. В свете яркой, как пограничные прожектора, молнии Губатый рассмотрел силуэт сухогруза – беспомощного, скорее всего, лишенного двигателей из-за поломки – волны катили его перед собой, как детскую игрушку. Корабль был обречен, и именно его предсмертный крик слышался издалека все это время.

До того, как судно вылетит на скалы, словно кит, кончающий жизнь самоубийством, оставались считанные секунды.

Заскрежетал рвущийся металл, торжествующе заухала вода, врываясь во вспоротые внутренности сухогруза. Внутри исполинского корпуса что-то защелкало, загрохотало, лопнуло с надсадным звенящим звуком – корабль с маху ударился бортом об основание «медведя», спускающееся к шельфу. Сухогруз лопнул от киля до палубы, переломился, словно хрустящие палочки «Твикс» в рекламном ролике, и начал заваливаться на бок. Исполинская кормовая надстройка зависла над маленькой, словно рыбацкий ялик, «Тайной». Что-то с грохотом обрушилось на скалу, справа от бота, и, просвистев над рубкой бесформенной, смятой массой, обрушилось в воду за ее кормой. Пименов с ужасом узнал в упавшем предмете сорокафутовый контейнер, напряг последние силы и, теряя сознания от боли в искалеченной плоти, навалился телом на древко багра, выворачивая его из досок и собственного плеча.

Еще один контейнер спикировал вниз и влетел в воду между бортом «Тайны» и скалой. Другой запрыгал по спине «медведя» и чудом свалился на обратную сторону гряды. Потом на рубку обрушилось человеческое тело – треснула крыша и разлетелись стекла. Второй человек, наверное бросившийся в волны с тонущего корабля, вошел в воду в нескольких метрах от форштевня бота и сразу за ним на то же место рухнул следующий многотонный ящик. В свете нового разряда Пименов увидел, как нависшая над ним корма медленно разворачивается вокруг своей оси, и, скрежеща листами обшивки по камню, надвигается на его судно. Он рванулся еще раз, и древко поддалось, крюк заворочался в плоти и выскочил из досок и из плеча. Губатый рухнул на палубу, обливаясь кровью.

Корма сухогруза ударила «Тайну» в скулу, цепи лопнули, со свистом вырвало кормовой кабестан, и суда, сплетясь в смертельном объятии, понеслись к близкому берегу. Пименов приготовился умереть в третий раз за этот длинный день.

Киль сухогруза заскрежетал по скалам, застонали листы обшивки, внутри опять что-то с грохотом обрушилось. «Тайна» плясала на низкой стремительной волне, которая гнала ее к пляжу впереди оторванной кормы тонущего гиганта. Громовой удар, от которого все внутренности Губатого сжались в комок не более перепелиного яйца, прозвучал в тот момент, когда «мини-медведь», подставив каменную холку, заставил корму остановиться. Это случилось в один миг – так автомобиль с размаху въезжает в бетонный блок. Бот продолжал свое движение к берегу, а остатки сухогруза заваливались на бок, пытаясь накрыть «Тайну» и раздавить ее, как орех.

Пименов зажмурился и стиснул зубы, чтоб не заорать. Он знал, что никто не услышит его крика, но почему-то не мог позволить страху вырваться из него.

«Тайна», оседлав волну, вылетела на мель боком, вода развернула ее, ют ударил в скальную стену, и Пименов с размаху врезался лбом в переборку, отметив угасающим сознанием, что прямо над ним, подобно гигантской пушке, висит жерло пароходной трубы.

С неба, похожего на серую клочковатую вату, сыпался мелкий, похожий на пыль, дождь. У Деда Мороза, которого к маленькому Леше приглашали родители, была такая борода. Тот далекий Новый год был бесснежным, дождило и от красного мокрого кафтана на ватине, пахло сыростью, прелым и нафталином. Дед Мороз протягивал к Губатому руки в рукавицах и совал в лицо приоткрытый мешок, а Губатый пронзительно, по-детски плакал и прятался в юбке у мамы. Пименов слышал свой плач, но потом разобрал в нем и шум прибоя, и визгливые крики чаек, и свист ветра.

Он медленно приходил в себя.

Морем не пахло. Пахло мазутом, мокрым металлом и дизтопливом. Облака, в которые Пименов упирался взглядом, уже не неслись, как испуганные лошади, а висели на низком небе плесенью. Губатый попытался сесть и у него это получилось. Левая рука не поднималась – под ключицей, из-под неопреновой оболочки лезло что-то красное, запекшееся и там жила тупая, непроходящая боль.

Он повернул голову и обомлел.

Корма сухогруза, закрывшая «Тайну» от смертоносного шторма этой ночью, висела над ботом, как дамоклов меч. Только глубокая осадка помешала ей раздавить бот вдребезги, просто дальше не было куда падать. Исполинские останки корабля лежали с дифферентом на левый борт, и с разгромленной палубы свисал на тросах контейнер с распахнутыми створками. Контейнер раскачивался, дверцы хлопали с неприятным жестяным звуком.

Пименов дотянулся до планшира и медленно встал, стараясь не опираться на порезанную ногу. Ферма кран-балки была оплавлена, как будто бы ее пытались резать сваркой. Сейф стоял рядом, вверх ногами, упираясь краем в планшир.

Он был уродлив. Металлический ящик, ржавый, заросший какой-то коричневой дрянью, длинные нити которой прилипли к палубе, покрытый слизью и мхом. От удара в источенном водой и временем механизме что-то сломалось, и Пименов сумел одной рукой повернуть запорное колесо. Он подобрал с палубы багорик и, засунув острие под деформированный уголок, отодрал дверцу от уплотнителя.

Коробка лежала внутри. Та самая коробка – 14 на 8 и на 5 дюймов, деформированная влагой, со сдвижной крышкой, вросшей в узкие пазы. Губатый осторожно расколол крышку тем же багром и вынул по частям. Ткань, прикрывавшая жемчужную россыпь, истлела за эти годы и рассыпалась у него в руках паутиной, а вот рисовая бумага потемнела, стала хрупкой, но осталась цела. Пименов осторожно развернул первый комочек. Потом второй. Потом зачерпнул из ящичка горстью.

Падающий с неба дождь смывал с его ладоней белые и темные потеки.

Жемчуга не было. Он был мертв, таинственный жемчуг найденный экспедицией Чердынцева на сгоревшей джонке. Жемчуг не вечен. Он стареет и умирает так же, как и люди, превращаясь в известь, из которой когда-то родился. Как человек, родившийся из праха, превращается в прах по прошествию времени. Жемчуг любит свет и тепло женского тела, и погибает во мраке. Он становится пеплом, потому, что не может жить без любви.

Пименов растер пальцами остатки черной жемчужины и отложил коробку в сторону.

На нос «Тайны» спикировала мокрая, нахохлившаяся чайка и уставилась на него внимательным мрачным взглядом. Берег был залит вытекшим из лопнувших цистерн мазутом, усыпан обломками. Прибой уныло пережевывал черную, масляную грязь и трепал о гальку тело, одетое в синюю джинсовую рубашку.

Оценить повреждения «Тайны» было тяжело, но Пименову хотелось думать, что они не очень велики, ведь кроме удара о скалы, отправившего его в нокаут, он не помнил других ударов. Он огляделся. Корма была пуста. Глеб Изотов покинул борт бывшего водолазного судна, чтобы вернуться назад, в море, к которому он привык за проведенные на дне десятилетия.

Хромая, Губатый прошел в штурманскую рубку. Крыша была проломлена, но мертвого тела внутри не было. Скорее всего, погибшего смыло за борт еще ночью. Внизу, в каюте, стояла гладкая, маслянистая вода. По ней плыла смятая пачка сигарет. Ленкиных сигарет. Сигарет, которые курила Изотова.

Кожа которой была бархатиста на ощупь.

Голос которой касался нервов в позвоночнике.

Тело которой было сладкой ловушкой.

Он отвернулся, чтобы не вспоминать о том, как взорвались ее глазные яблоки.

Корпус «Моторолы» висел на одном креплении, но, когда Губатый включил рацию, зеленый огонек индикатора ожил, как проснувшийся светлячок. Пименов уже поднес микрофон к губам, когда увидел лежащий в углу мешок с содержимым экспедиционного сейфа, которой он зашвырнул туда вчера днем.

В мешке по-прежнему лежали ржавый револьвер, дорожный сейф из тонкого металла, и небольшая шкатулка. Пименов достал из рундука нож, и вскрыл шкатулку, замочек которой жалобно всхлипнул под напором нержавеющей стали. На дне лежали четыре золотых монеты, возможно, те самые остатки казны, о которых было написано в бумагах Ельцова, и пирамидка длиной со средний палец руки. Под налетом, покрывавшим ее грани, обнаружилась металлическая поверхность, покрытая значками иероглифов. Пименов отложил ее в сторону и принялся вскрывать дорожный сейф. Он весил не менее десяти килограмм, а может и на пару килограмм больше, Пименов вспомнил, как Изотова доставала его двумя руками.

Изотова, которая…

Замок уступил силе. Крышка распахнулась.

От долгого пребывания в воде золотые монеты потускнели, но когда Губатый потер одну из них пальцами, профиль Николая Второго проявился и заблестел на желтом боку. Вторая монета оказалась иностранной, Пименову неизвестной. Третья – опять золотым червонцем. Монет было много. Не одна и не две сотни штук. История, которую они с Ельцовым и Изотовой сочиняли для Кущенко, обрела плоть и кровь.

Губатый рассмеялся, и от этого, а, может быть и от приложенных усилий, рана под ключицей открылась, и по костюму скатились алые капли.

Денег было достаточно, чтобы восстановить «Тайну». Или купить «Ласточку». Или восстановить «Тайну» и купить «Ласточку». На них можно было купить многое, но ничего нельзя было вернуть.

«Ты – лучшее, что случилось со мной в жизни!» – сказал Губатый, прощаясь.

Но жизнь ждала впереди, и он это знал. Просто он не мог попрощаться иначе.

Эфир был наполнен шорохами и треском – где-то неподалеку еще шла гроза, и электрические разряды мешали наладить связь.

– Мэйдэй! – сказал Пименов в микрофон, вдавив клавишу передачи. Голос у него был слабый, чужой, и он сам бы не узнал бы себя услышав со стороны. – Мэйдэй! Говорит прогулочное судно «Тайна», порт приписки Новороссийск. Кто-нибудь слышит меня? Кто-нибудь слышит меня?

Санкт-Петербург. Три месяца спустя.

Небо над Невским было тоскливо-серым и настолько напоминало набрякшую от воды побелку, что прохожие невольно втягивали головы в плечи. Словно ждали, что с неба оторвется кусок и с хлюпающим, липким звуком упадет в глубокую ноябрьскую лужу, обдав брызгами, а то, чего доброго, и им за шиворот.

Вода в канале Грибоедова была того же цвета, что и небо, только еще и грязная вдобавок. У гранитных подпорных стенок плавал смытый дождем мусор – разовые стаканчики, кульки и пластиковые пивные бутылки. Картину довершало прыгающее на волнах надкушенное яблоко и порванная газета с фотографией Президента на первой полосе. Фотография была большая и цветная. На ней Путин жал кому-то руку, а вот кому – было не рассмотреть.

Пименов отвел взгляд от свинцовой воды, по которой ноябрьский ветер с Залива гнал мелкую, как морщинки, рябь и посмотрел на часы. До встречи оставалось всего тридцать пять минут, но и идти до места было пару шагов – не опоздаешь.

Несмотря на промозглую питерскую погоду Леха нисколько не жалел о том, что решил прогуляться. Он бывал в Питере только ребенком, когда тот еще был Ленинградом и практически ничего не помнил. Всплывали в памяти только Невский проспект с чешскими троллейбусами, дом на Набережной Мойки, тяжелая громада Исакия, воткнувшийся в небо шпиль с корабликом, «Аврора» на вечном приколе да полуденный грохот пушки со стен Петропавловской крепости.

Губатый поднял воротник плаща с подстежкой, надвинул поглубже мягкую шляпу, купленную здесь же, в Питере, в каком-то модном салоне на Васильевском и за немаленькие деньги, и не торопясь пошел к Русскому музею.

Шляпа была, как у Макса из фильма «Однажды в Америке» – мягкая и широкополая: Пименов давно мечтал о такой.

Нынешний Невский уже ничем не напоминал тот, старый, из детства. По мостовым ползло плотное стадо машин, среди которых было немало иномарок, над ними возвышались не прежние, скромные, а расписанные рекламой, как член Якудзы татуировками, троллейбусы. Сверкали яркие витрины дорогих магазинов, крутились, мигая, новомодные рекламные щиты.

Город настолько отличался от Новороссийска, Краснодара или Ростова, что первые дни Губатого брала оторопь. Ни люди, ни дома не поразили – поразил темп, с которым здесь жили.

Он, правда, не шел ни в какое сравнение с Москвой, где Пименов провел трое суток по дороге сюда. Там жизнь летела, как ракета, на которую питерцы давно опоздали. Но, все равно, рядом с сонным, неторопливым Югом, и эти анемичные северяне казались одержимыми трудоголиками. Недостаток солнца и темперамента отлично заменялся обилием текущих дел и проблем, которые надо было решать сиюминутно. Ни завтра, ни сегодня к вечеру, а именно сейчас – мгновенно!

Этого никто от них не требовал, но именно так делалось, хотя все понимали, что никакой срочности в действительности нет. Питерцы усиленно играли в москвичей, а сам Питер – в столицу, но ни близкие отношения с Президентом, ни достаточно солидные финансовые потоки не могли скрыть тот факт, что в Москве пахнет огромными деньгами, а в Питере сыростью и стоялой водой.

Леха, привыкший к морю и ветру, уставал от такой атмосферы, едва открыв глаза со сна, но сбежать домой, в Новороссийск, не решался – сказывалась привычка обязательно выполнять до конца поставленную перед собой задачу.

От питерской сырости у него начала ныть рана под ключицей и дырявая лопатка. А еще – сердце, потому, что Пименов никак не мог избавиться от впечатления, что не сегодня, так завтра, он встретит Ленку на улице. Хотя наверняка знал, что не встретит.

Когда он переходил Невский, снова пошел дождь. Прохожие сразу прибавили ходу, раскрывая зонты всех цветов и размеров. Мимо Пименова проскочила счастливая парочка – девушка была в ярком желтом дождевике поверх короткой кожаной курточки и громко смеялась. Юноша смотрел на нее жадными, влюбленными глазами.

Деревья в Питере давно облетели и холодные осенние дожди вместе с аккуратными дворниками убрали опавшую листву с тротуаров и газонов. В воздухе висело предчувствие близкой зимы и скорого первого снега. В этом году морозы и снег запаздывали, но природа уже впала в летаргию, устав от ожидания.

А в Новороссийске, откуда он улетел неделю назад, было еще сравнительно тепло, и деревья по склонам гор радовали глаз слегка привядшей зеленью, рассыпанной по густому, изобильному желто-красному буйству осенних красок. Море, сине-зеленое, засыпающее, плескалось в огромной чаше Цемесской бухты. Стояли в очереди танкеры, и по утрам над медленно остывающей водой вился белый, текучий пар…

И кричали чайки.

Тут тоже было море, но бесцветное, серое и мелкое.

Вчера Пименов долго стоял на берегу Финского залива, вдыхая сырой, солоноватый ветер всей грудью. Тут все было иначе, даже язык, на котором говорили питерцы, был стерильно правилен, словно здешняя сырость вымыла из него все краски и акценты. Губатый чувствовал себя чужестранцем и единственное, что удерживало его от того, чтобы броситься в аэропорт и немедля улететь туда, где помидоры пахнут помидорами, а на женских лицах даже в ноябре еще видны следы от поцелуев солнца – это сегодняшняя встреча.

Человек, с которым он должен был увидеться, уже ждал его на условленном месте – сравнительно свежий «Мерседес» цвета «антрацит», отплевывался от мелкой водяной пыли голубоватым выхлопом. За тонированными стеклами никого не было видно, но номер автомобиля был тот, что Борис Яковлевич назвал ему по телефону.

Губатый подошел к машине со стороны пассажира, постучал в окно, которое немедленно поехало вниз, и дребезжащий голос из темного нутра приказал ему:

– Назад садитесь. Вы Пименов?

Леха уселся на кожаные подушки, снял шляпу и провел ладонью по гладкой, словно бильярдный шар голове.

– Да, я Пименов, – подтвердил он.

– Документик можно? – поинтересовался Дребезжащий с переднего сидения. – А то времена нынче неспокойные.

Пименов протянул паспорт в промежуток между спинками кресел, и произнес, не скрывая иронии:

– Так я не наркотики к вам привез.

– Ну, – отозвался Дребезжащий, – если уж совсем доверительно, Алексей Александрович, то кто знает, что опаснее. Уж кто-кто, а вы понимать должны…

Пименов усмехнулся.

– Вы Борис Яковлевич?

– Нет, с Борисом Яковлевичем вы увидитесь через пару минут. Он ждет вас.

Дребезжащий протянул паспорт обратно.

– Я, конечно, понимаю, что это ничего не гарантирует, но для порядка лучше, чтобы мы приехали к нему сами. Только вы и я.

– Я… – Пименов даже слегка растерялся. – Я, в общем-то, один… А кто вы?

«Мерседес» плавно тронулся с места и нырнул в один из небольших переулков.

– Я? – переспросил Дребезжащий. – Я друг Бориса Яковлевича. Старый друг. Я обеспечиваю, хм-хм…

– Что обеспечиваете?

– Безопасность и прозрачность сделок…

– Мне, в принципе, пока только информация нужна…

– Я знаю, – коротко отозвался Дребезжащий. – Мы получили рекомендации.

Рекомендации Пименову давал Хомяк – новороссийский антиквар, барыга, не брезговавший ничем, даже ворованным, и скупавший добычу у опасных, как кобры «черных археологов». Толстомордый, приземистый и шустрый, как животное, название которого и было его фамилией. Не прозвищем, а именно фамилией. При такой фамилии ему-то и прозвище было ни к чему, да и имя тоже. Все так его и звали – Хомяк.

Именно ему Пименов продал первый десяток монет из золотого клада «Ноты». Именно он организовал сбыт остальной части сокровища, нажившись с двух сторон: и со стороны Губатого, и со стороны покупателя. Именно он посоветовал, крутя непонятную пирамидку с иероглифами на ней в толстых, как сардельки, пальцах, приехать сюда.

– Есть несколько человек, Пима, – сказал он. – Только несколько человек на весь Союз, которые реально волокут в этих прибамбасах. Я не волоку. Как на меня, – он посмотрел на пирамидку через лупу, – так это полная херня. Но тебе повезло. Одного из этих умников я знаю. Только надо будет в Питер слетать? Ты как?

– Нормально, – отозвался Губатый. – Слетаем.

– Боря – приятный человек, – сообщил Хомяк доверительно. – Только малость, ну… Как бы тебе сказать правильнее?.. Не в себе!

– Не понял? – удивился Пименов.

Хомяк рассмеялся и положил пирамидку в деревянный футляр.

– Он у нас Юлиана Семенова перечитал. Ему везде враги мерещатся. Ну, знаешь, все эти охраны, боди, прости меня, Господи, гарды всякие. Заговоры против него и его драгоценной дочери. Но по Китаю – круче его нет. Он, вообще-то, профессор, без пяти минут академик был… В прошлой жизни!

– Ну, прямо так и без пяти минут! – не поверил Пименов.

– Ну, без десяти… Все равно, Пима, тебе надо столичным спецам её показать, раз уж ты решил добиться полной ясности в этом вопросе. А Борис Яковлевич у нас интеллигент! Настоящий! Он и сидел за, – тут Хомяк мечтательно завел глаза к потолку, – воровство музейных экспонатов, правда, недолго, потому, что не все доказали. А судя по тому, как он сейчас живет, нашли и доказали далеко не все. Ну, что это я тебя гружу!? Сам увидишь – он тебе понравится!

Человек сидевший в нише, за низким столиком, Губатому действительно понравился. Аккуратный, седой, как лунь, с длинными волосами, взятыми в косичку, он не сидел – восседал, скрестив кисти длиннопалых рук на рукоятке трости и внимательно смотрел на вошедших. Глаза у него были посажены глубоко, и тень, заполнявшая просторную нишу, делала их почти неразличимыми. И голос у него был соответствующий – густой, низкий слегка дребезжащий на басах, как у Криса Нормана. Ну, ни дать ни взять, отставной рокер, переквалифицировавшийся в бизнесмена.

– Простите, Алексей Александрович, – сказал он, – что руки не подаю, странность у меня такая. Не люблю физического контакта, уж извините великодушно. Но это не значит, что я не рад нашей встрече. Присаживайтесь.

Пименов сел.

Неподалеку работал декоративный фонтан. Журчал едва слышно ручеек воды, изливающийся из разбитого кувшина, над которым склонилась мраморная женская фигурка. В ресторане было тепло и воздух, как ни странно, пах растениями, которые произрастали здесь в изобилии, в разнообразных кадках и горшках. Впечатление того, что они встретились в саду, было настолько реальным, что Губатый невольно поискал глазами птичек, порхающих среди ветвей. Но птичек не было.

– Мне тоже здесь нравится, – произнес Борис Яковлевич, не сводя с Губатого внимательного взгляда. – Особенно, когда приходит осень. Я и делал интерьер согласно собственным вкусам. Ну, молодой человек, показывайте, что у вас? Не стесняйтесь, мы тут одни. Это моя ресторация и в это время нас здесь никто не побеспокоит.

– Да, в принципе, никаких особых секретов у меня нет, – Пименов запустил руку во внутренний карман пиджака и извлек на свет замшевый мешочек с затянутой плетеным шнуром горловиной.

– Да? – удивился антиквар и еле заметно улыбнулся одними уголками губ. – Я бы на вашем месте, Алексей Александрович, так уверенно бы не говорил. Спорное, знаете ли, утверждение. Я, например, не поручился бы за то, что у вас нет секретов. Мне люди без секретов встречались крайне редко. Специфика такая у моего бизнеса наблюдается.

Пименов положил мешочек на стол, стоящий между ними и убрал руку, и только после этого Борис Яковлевич протянул свою.

Пирамидка, покрытая причудливыми штрихами иероглифов, была тусклой, словно до сих пор хранила на своих металлических боках сырость морских глубин.

– Хм… – произнес антиквар задумчиво. – Прелюбопытная вещица. А можно ли полюбопытствовать – где сия штучка найдена? Откуда она у вас?

– Полюбопытствовать можно… – сказал Губатый, глядя в лицо Борису Яковлевичу. – А вот ответом – мне придется вас разочаровать.

– Что? Совсем? – спросил антиквар, поднимая на Пименова насмешливый взгляд.

– Пока – да.

– А… Это вы в ответ на мои сентенции о секретах, – протянул старик с уважением в голосе. – Понимаю. То есть, скажете ли вы мне что-нибудь или нет, зависит от того, что скажу я вам?

Пименов кивнул.

– Ну, хорошо, – согласился антиквар. – Договорились. Баш на баш, как говорят в определенных, не очень любимых мной кругах.

Он достал из кармана глазную лупу и ловко вставил черный цилиндр в глазницу и прихватил его седой бровью.

– Посмотрим, посмотрим…

Пальцы у него были, как у музыканта или хирурга – длинные, холеные, с коротко обрезанными ногтями, скорее всего старик делал маникюр как минимум раз в неделю. Губатый невольно спрятал свои обветренные руки под скатерть. Переломы на пальцах срослись, но он все еще с трудом их сгибал, и отметины шрамов резко выделялись на загорелой коже.

– Вы чем-то ее обрабатывали? – спросил Борис Яковлевич, не поднимая склоненной головы. – Я имею ввиду керосин, или WD?

– Нет.

– Это хорошо.

Он распрямил спину, щелкнул пальцами и неизвестно откуда у столика материализовался давешний сопровождающий Губатого, с подносом, на котором стояла фотографическая кювета с какой-то жидкостью.

Пименов с интересом наблюдал за тем, как антиквар обрабатывает плоские бока пирамидки специальным тампоном, протирает металл ветошью. Потом старик омыл ладони в чаше с водой и воспользовался влажными салфетками с легким цветочным запахом, перед тем, как снова взять пирамидку в руки.

– Ну-с, – сказал он, – попробуем…

От нажатия на донышко и на одну из граней что-то громко щелкнуло, но с самой пирамидкой ничего не произошло. Во всяком случае, вначале. Борис Яковлевич сделал странное движение ладонями, одна пошла вверх, другая вниз, словно сдвигая одну часть пирамидки относительно другой по вертикальной оси, и Губатому показалось, что перед ним на столе раскрылся веер. Антиквар и открывал пирамидку, как открывают веер, или даже, скорее, как шулер раскрывает колоду карт – плавным, отработанным движением. Раздававшееся при этом легкое металлическое пощелкивание перекрывало журчание воды в фонтанчике, и Губатого от этого звука невольно бросило в дрожь. Он почувствовал на своем лице легкое дуновение, словно кто-то невидимый выдохнул рядом, и в этом дыхании был нездешний цветочный аромат (странный аромат, смесь приятного теплого запаха с тяжелым мясным духом) и влажное прикосновение чужого, соленого бриза. Пименов знал – Черное море так не пахнет. Но пахло морем – тут он ошибиться не мог.

Пирамидка развернулась на 360 градусов, в последний раз щелкнула – все ее части стали на свои места: скользнули в пазы крошечные зацепы и места соединений превратились в невидимые тонкие линии – перед Пименовым и антикваром лежал металлический круг с травленым на нем рисунком. В причудливой пляске кривых легко угадывались очертания островов с извилистой береговой линией. От края окружности к ее центру, словно «льющиеся» строчки из фильма «Матрица», бежали иероглифы.

– Что и требовалось доказать, – сказал Борис Яковлевич негромко. – Любуйтесь, Алексей Александрович. Любуйтесь. Не так часто встречается, на самом деле…

– Что это? – спросил удивленный Губатый рассматривая бывшую пирамидку с пристальным вниманием. – Никогда такого не видел…

– Как и я, – согласился антиквар и достал из внутреннего кармана массивный серебряный портсигар. – Хотя слышал, скрывать не буду. Так что, Алексей Александрович? Меняться будем? Или так разойдемся?

– Это я нашел её, – проговорил Пименов, не сводя глаз с переплетения тонких линий змеящихся по тонким бронзовым пластинам. – Совсем недавно. В конце лета.

– В Китае? – поинтересовался Борис Яковлевич и открыл портсигар. Тот был заполнен тонкими черными сигариллами, и к запахам цветов и растений, наполнявших зал, добавился резкий аромат крепкого табака.

Губатый покачал головой.

– Нет. В Черном море. Под Новороссийском.

– Еще интересней…

Зажигалка у старика была золотой – изящной, небольшой, но при этом тяжелой. Взметнулся вверх огонек, и над столом потянулась голубовато-серая струйка плотного дыма.

– Что это? – повторил Пименов.

– Это? Это – тинграм. Китайская головоломка. Только нестандартная, так как по идее тинграм не должен включать в себя круги. Только фигуры с углами. Семь фигурок вырезанных из одного квадрата. Этакий паззл. Вы ведь знаете что такое паззл, молодой человек?

Губатый кивнул. От запаха сигарилл антиквара ему до чертиков захотелось курить.

– Так вот, – продолжили Борис Яковлевич, – суть игры состоит в том, что лист бумаги разрезают на семь частей, каждая из которых есть геометрическая фигура. Задача игрока сложить из фигур лист. Задача, как ни странно, не из простых. Китайцы называли это развлечение «доской мудреца». Ваш ход, Алексей Александрович…

– Судно называлось «Нота». Пакетбот «Нота». Затонуло в 1918 году, в июне, подорвавшись на мине.

– Они были в Китае?

– Нет. Только лишь в Южно-Китайском море. Незадолго до возвращения они натолкнулись на сгоревшую джонку. Живых там не было, но был жемчуг – довольно много, и, как я понимаю – эта пирамидка. Как, вы сказали, она называется? Тинграм?

– Тинграм, – подтвердил антиквар. – И что интересно…

Он медленно затянулся и выпустил в воздух несколько колец, которые тут же пронзил струйкой дыма.

«Ну и пижон, – подумал Пименов беззлобно, – но это же надо – так держать паузу!»

– И что интересно, – повторил Борис Яковлевич. – Я о вашем тинграме слышал многократно, но в то, что смогу подержать в руках, честно говоря, верил мало. Не бывает такого. Знаменитый фрагмент вам достался, Алексей Александрович, куда как знаменитый! А, позвольте полюбопытствовать, что вы подняли еще с этой вашей «Ноты»? Жемчуг? Золото?

Пименов пожал плечами.

– Я смотрю, вы дорого одеты, – антиквар улыбнулся краем рта, – а вот привычки носить такую одежду я не наблюдаю. Вас она тяготит и это видно. Ваши руки, опять таки… Они не похожи на руки богача, молодой человек. Это руки работяги. И в глазах у вас я не вижу, как ни странно это звучит, избалованности, из чего делаю выводы, что это еще будет, но не сегодня. Вы еще к деньгам непривычны, в счастье свое окончательно не верите, и еще вчера зарабатывали себе на кусок хлеба собственными мозолями. Вы разбогатели, друг мой, но недавно, совсем недавно. И еще не привыкли к новой роли. Так? Я потому и спросил, что многое вижу. Не от любопытства вовсе. Не хотите – не отвечайте.

– Особого секрета тут нет, Борис Яковлевич, – сказал Губатый. – Искали мы жемчуг, но с ним не задалось…

Антиквар кивнул, щурясь сквозь густой табачный дым.

– А поднял я золото…

– Вот значит как? – произнес старик, задумчиво разглядывая Пименова. – Искали, значит, «мы»… А поднял – уже «я»… Я правильно расслышал?

– Да.

– Жемчуг «скис»?

– Да.

– Странно, что вы этого не предвидели… Ну, скажу вам, золото тоже неплохо! Знавал я людей, которые на поиски эфемерных сокровищ жизнь положили, а не нашли ничего.

Антиквар развел руками.

– То есть – вообще ничего. Так что – считайте себя счастливчиком. Вы живы, вы богаты, вы молоды, что пожалуй самое ценное в этом списке. Зачем вам рисковать?

– Чем? – не понял Губатый. – Чем я рискую придя к вам?

Борис Яковлевич протянул вперед руку и постучал сухим указательным пальцем по металлическому кругу, лежащему на скатерти.

– Тинграм, – сказал он четко выговаривая каждую букву в чужом, невкусном слове. – Т-и-н-г-р-а-м! Они появились в восемнадцатом веке, но в Европе. В Китае их знали раньше. А этот… Шесть фрагментов его я видел в Гонконге, в одной прелюбопытнейшей коллекции… А седьмой – центральный фрагмент, как вы догадались – отсутствовал. И, как часто бывает, отсутствующая часть была ключевой. Весь тинграм – это карта целого куска Индонезийского архипелага и еще – интересная история на нем написанная. Но история без начала и без конца… Вы, Алексей Александрович, знаете что такое Тордесильясский договор?

– Нет. А должен?

– Зависит от образованности на самом деле, но ваш вопрос принимаю. Дела давно минувших дней. Был такой Папа Римский – Александр VI из славной семьи Борджиа, который глядя на то, как его любимые дети – Испания и Португалия не могут не воевать друг с другом, решил поделить между ними мир. И поделил. Как арбуз разрезал. Но если учесть, что в 1494 году, когда этот раздел происходил, не был открыт даже Тихий океан, то сам Папа не понимал кому и что он дарит. Но этот договор должен был обеспечить в христианском мире мир и согласие. Увы, не случилось ни мира, ни согласия. Но не суть важно… Все это, молодой человек – преамбула. Никто, естественно, ни с кем не помирился, испанцы, где могли, резали португальцев, а португальцы – испанцев. И корабли под прикрытием корсарского патента, – и испанские, и португальские, – бороздили моря-океаны в поисках добычи, невзирая на договоренности достигнутые в Риме. Интересующая нас с вами история произошла спустя двести с лишним лет после мудрого решения Александра VI.

Из португальского Макао в Лиссабон вышли три каравеллы под охраной линейного корабля «N.S. da Assuncao». Грузили их в обстановке полной секретности, и, как часто бывает, каждая собака в Макао знала, что на борту судов, помимо пряностей, находится еще и золотой груз – несколько тонн золота. Корабли вышли из порта сразу после окончания сезона муссонов и, как назло, попали в свирепый шторм неподалеку от берегов Сиама. Буря истрепала суда, отнесла их южнее – гораздо южнее их маршрута, и, вдобавок, столкнула нос к носу с испанскими корсарами. Судьбу золотого каравана решило одно ядро, попавшее прямиком в пороховой погреб «N.S. da Assuncao» – линейный семидесятипушечный корабль разнесло на щепу. Оставшиеся без прикрытия каравеллы смело приняли бой. И две из них в течении часа камнем пошли ко дну, до последней секунды продолжая палить из пушек по врагу. Третья, та, которая по иронии судьбы несла в своих трюмах только пряности, была взята на абордаж, разгружена и, из-за больших повреждений корпуса и такелажа делающих ее непригодной к буксировке, затоплена неподалеку от других судов. Оставшиеся в живых члены команд либо «прогулялись по доске» с ядрами на шее, либо просто, без затей, отправились за борт. Судьба португальских судов оставалась тайной на протяжении нескольких лет, но… Нет ничего тайного, что рано или поздно не стало бы явным. Спустя три года в Макао появился один из членов экипажа каравана, чудом спасшийся из пиратского плена… И… Ну, вы сами понимаете… Якобы тинграм был нарисован с его помощью. Он, один португальский негоциант и китаец, по слухам глава могущественной триады Макао, образовали триумвират, целью которого было поднять сокровища. Тинграм был поделен на части, каждая из которых была ключом для двух других… Чувствуете интригу?

– Пожалуй – да. Даже догадываюсь, чем дело кончилось. Сокровища не нашли, а члены триумвирата, как водится, перерезали друг другу глотки…

– Это вы по собственному опыту судите? – спросил Борис Яковлевич, прищуриваясь и сухенько кашлянул в кулак. Пименов окаменел лицом.

– Ладно, ладно, считайте, что я неудачно пошутил… Никто никого не резал. Они сделали две попытки, и обе неудачные. Правда, в одном случае они подняли со дна несколько монет и пушку, но на этом все и кончилось. Негоциант и китаец трогательно заботились о своем бедном партнере и он умер далеко не в нищете, как говорит история, от пьянства и умер. Если бы дело было позднее – умер бы от сифилиса, но сифилис был занесен в Европу матросами Колумба и до провинций еще не добрался… Очень уж наш морячок уважал крепкие напитки и женский пол!

– Откуда такие подробности? – удивился Губатый искренне. – И где все это написано…

– В самых разных местах, поверьте, друг мой! Вы просто себе не представляете, сколько ненужных мелочей хранится в загашниках у истории! Рассыпанного по крупицам, разбросанного по листам ветхой бумаги, поеденной мышами! Единого источника просто не существует! Но все это так похоже на правду, что, скорее всего, чистая правда и есть!

– И на этой карте…

– Да, Алексей Анатольевич, на вашей карте место, где был потоплен золотой караван… Индонезия – страна тысяч островов и без центрального фрагмента старого тинграма найти место было просто немыслимо! А он считался утерянным еще 19-ом веке – тогда был ограблен дом одного известного купца в Гонконге, потомка того самого старого негоцианта, и во время кражи пропала его коллекция жемчужин, несколько очень ценных свитков и принадлежащая ему часть тинграма. Именно эта часть теперь принадлежит вам.

– Забавно, – задумчиво выговорил Пименов. – Даже очень забавно! И за что мне такое счастье?

– Да уж не знаю, – отозвался антиквар, пожимая плечами. – Наверное отличились чем-нибудь! Сигару хотите?

– Не откажусь.

Борис Яковлевич положил портсигар на стол в распахнутом виде, и Губатый осторожно, под внимательным взглядом старика, вытащил из серебряной коробки необычную, тонкую сигариллу.

– Ну? – спросил антиквар, когда Пименов закурил. – Что будем делать?

– А что можно?

– Да что угодно! – старик рассмеялся. – Масса вариантов. Сообщить на телевидение, например. Или написать статью в журнал «Вокруг света»! Так, броско: «Загадка золотого каравана». Или… «Золото снова вернулось к людям». Мало ли что в голову приходит? Вот вам что больше нравится? А можно и просто забыть?

– Вы не похожи на человека, который умеет забывать…

– На самом деле, вы ошибаетесь. В моей профессии забывать так же важно, как и помнить то, что нужно. Но спорить не буду. Знаете, молодой человек, вся эта история вызывает у меня прелюбопытнейшие аналогии. Вот вы, например, Алексей Александрович, почему-то, ассоциируетесь у меня с тем самым спасшимся из плена португальским матросом. Забавно, не так ли?

Губатый помолчал, глядя на то, как тлеет алый уголек на кончике сигариллы, выпустил в воздух голубую плотную струйку дыма и спросил не торопясь:

– А какую роль вы отводите себе? Португальского негоцианта?

– Я? Негоцианта? – удивился антиквар, и рассмеялся негромко. – Увольте, молодой человек! Ну, какой из меня негоциант?! Я – собиратель, коллекционер, личность увлеченная и торговаться толком не умею. Сразу злюсь и, что скрывать, иногда бываю даже неадекватен! Сильные эмоции, знаете ли, побеждают разум!

– Что-то я не помню в той тройке собирателей? – произнес Губатый, рассматривая собеседника.

Борис Яковлевич склонил голову к плечу и смешно наморщил лоб, от чего брови у него уехали вверх и лицо приобрело совершенно ухарское выражение.

– Так и не было его там – собирателя, – ответил он неторопливо, не скрывая иронии, но не ядовитой, а добродушной, вызванной некоторым превосходством более интеллектуального партнера, над менее интеллектуальным. Так говорят преподаватели с нерадивыми, но неглупыми учениками. – В то время собиратели встречались, но в нашей истории он не появлялся.

– Неужели? – спросил Пименов, не скрывая недоверия. – Китайский гангстер? Вы?!

– А что вас, собственно говоря, удивляет? И почему китайский!? Я что, должен быть похож на Бармалея? – делано возмутился старик, пряча улыбку под веками. – Алексей Александрович, вы меня удивляете! Откуда такие предрассудки у зрелого человека? Вы «Бригаду» смотрели? Меняются времена, меняются и лица! Даже обидно, честное слово! Я, кстати, и негоцианта подходящего знаю. Банкира одного питерского, сбрендившего на старине, кладах и сокровищах…

– Борис Яковлевич, – сказал Пименов серьезно, вцепившись глазами в ускользающий взор антиквара. – Давайте-ка на прямоту, а? Что вы хотите? Карту?

– Начистоту? – переспросил старик уже без тени смешливости в голосе. – Ну, что ж, давайте начистоту, друг мой! Лет двадцать назад наш разговор давно бы закончился, можете не сомневаться! И закончился бы трагично для вас, верите?

Пименов посмотрел в темные провалы его глазниц на дне которых поблескивала живая ртуть взгляда, и молча кивнул.

– Вот и хорошо, – продолжил Борис Яковлевич, скаля крупные желтоватые зубы. – И правильно, что верите. Но я постарел. И поумнел. И научился не быть максималистом там, где можно поделиться прибылью без особого ущерба для себя. Мне все нажитое до конца жизни не потратить, а детей, как сами понимаете, у меня нет… Мне не нужна карта. Хотите я вас удивлю?

– Попробуйте, – сказал Губатый, и подумал, что собеседник, почему-то врет.

Хомяк говорил, что питерский антиквар помешан на своей дочери. К чему было скрывать от малознакомого человека сам факт ее существования? Та самая паранойя?

– Как ни странно, мне в этой истории интересна слава первооткрывателя…

– Если она будет, – с сомнением в голосе произнес Губатый.

– Если она будет, – согласился старик. – Но если она будет, то именно она мой главный приз. В этой истории материальная часть наиболее интересна именно вам, Алексей Александрович. И частично, но, думаю – совсем чуть-чуть, интересна Индиане Джонсу!

– Кому? – удивился было Пименов, но не услышав ответа и сообразив, что речь идет о сбрендившем банкире, переспрашивать не стал.

Лицо у Бориса Яковлевича застыло на несколько мгновений, помертвело, словно опытный врач-косметолог ужалил его в чело ботексной инъекцией и тут же оттаяло, но за эти секунды на Губатого дохнуло холодом. Стоящий у портьеры, молчаливый, как Сфинкс, Дребезжащий, напрягся, словно сторожевая собака учуявшая запах чужого, и тут же расслабился, вслед за лицом хозяина.

– Давайте я сделаю вам предложение, – сказал антиквар, кривя губы. – Вернее, расскажу единственно возможный вариант сотрудничества, если вам будет угодно…

Над ослепительной синевой моря в восходящих воздушных потоках, прямо за кормой, висели две чайки, ожидающие подаяния. Птицы даже не взмахивали крыльями – висели неподвижно, как на фотографии, вытянув шеи и подобрав лапы. Когда же одна из них начинала терять высоту, стоп-кадр оживал, крылья совершали мах и воздух оглашал пронзительный крик.

Ветер был влажным и теплым. Губатый всей кожей ощущал его упругое прикосновение. «Тайна» неуклюже переваливалась на пологой волне, бухтела движком, раздвигая массивными скулами белые «барашки» и старые покрышки словно серьги модницы колыхались на ее носу.

На настиле бака, подставив лицо солнечным лучам, сидела Ленка – загорелая, цветом похожая на молочный шоколад, – и слушала музыку через наушники, в такт ей качала головой и смешно двигала босыми ступнями.

Пименов музыки не слышал. Он слушал шлепки волн о борт буксира, бормотание дизеля и звонкие крики обленившихся чаек. На смуглом Ленкином плече ветвился след, похожий на отпечаток листа папоротника или, если присмотреться, то на рисунок реки на карте – с толстым основным руслом и ветвями притоков.

Губатый мог позвать ее, но не позвал – бесполезно. Изотова и головой бы не повела – вытекая из синей перламутровой коробочки MP-плеера через черные нити проводов в ее тело непрерывным, бурным потоком вливалась музыка – и весь мир мог отдохнуть.

Плясали в такт ударнику и ветру короткие выгоревшие волосы, стучали по горячим, выскобленным доскам белые пятки, шевелились обветренные, шероховатые губы, выпевая неразличимые слова.

Слева возвышалась громада мыса Дооб, справа, словно верблюды на водопой, тянулись в порт танкеры – один, второй, третий… Губатый сверился сGPSи взял на полтора румба к югу. Впереди было море и вся жизнь. Долгая и счастливая, пусть и бескрылая, но зачем крылья тем, кого греет гнездо?

Вот только не змеился бы по Ленкиному плоскому животу еще один отпечаток Нила с притоками, не сочилась бы из приоткрытого рта тонкой струйкой сукровица и не ползали бы в пустых глазницах жирные зеленые мухи…

…если вам будет угодно меня выслушать. Речь может идти об очень больших деньгах, Алексей Александрович! О гораздо больших деньгах, чем разыгрывались этим летом там, у вас на Юге. Знаете, каждому из нас жизнь дает шанс и, чаще всего, такое случается только один раз!

Губатый улыбнулся, то ли словам собеседника, то ли своим собственным мыслям, отрицательно качнул головой и аккуратно раздавил хрупкий окурок сигариллы в хрустальной ванне пепельницы.

В тот момент Пименов еще не знал, что колесо судьбы пошло на новый круг и от его решений уже ничего не зависит.