в киеве пахнет булками. утром, в шесть
выходишь на улицу, едешь в аэропорт
и губы зубами щипаешь, пытаясь шерсть,
вставшую дыбом, как-то пригладить.

она прядет из жил моих нитки на свитера,
сама даже не понимая этого, но нутром
чуя, что мстит мне – за вчера, за позавчера =
за слишком больное, за слишком счастливое. тромб

памяти бродит по телу: смотри-ка, вот каждый день,
который был прожит вместе, вот каждый час.
и как удалось нам все это куда-то деть?
и как удалось мне так самочьи одичать,

что горлом рвануло безжалостнейшее «дааааа»,
сметая все, даже меня, на своем «могу»?
и... пусто теперь. и сколько не ожидай,
она не вернется прежней. а губы лгут,
когда ощущают фантом ее бежевой кожи. врут
глаза, когда видят лицо ее в тысячемордой толпе.

насилую кнопки беспомощной дрожью рук,
которые ничего уже не сумеют отдать тебе.

мое настроение, как погода на улице,
меняется то в одну, то в другую сторону.
хотя все хорошо – дочка учится, рыбка удится –,
эти скачки термометра вовсе не обоснованы.

отчего же какие-то черти внутри шевелятся,
не дают мне ни спать нормально, ни бодрствовать?
может быть, взять себя в руки, пойти развеяться:
сначала по шлюхам портовым, потом – по боцманам?

может, забыть про имя и про фамилию,
став персонажем с должными вытекающими?
и каждая новая кровь будет зваться шепотом «милая»,
и все будет проще в три тысячи раз. но пока еще

я не могу так.

то ли устала. то ли простужена.
мягкий коньяк вместо ужина. сужена
больно гортань – я глотаю с усилием.
глаза, согреваясь, становятся синими
и смотрят: на сумрак, повисший над городом,
почти превратившийся в ночь – год от года он
всё гуще. на дождь, языком лакирующий
брусчатку. на чей-то livejournal dot com. и на ru еще.
на женщину, чьё одиночество явное
любой бы заметил, замечу и я, но ей
плевать. на сигару. на более менее
спокойный бульвар. на тарелку с пельменями,
парящую так ароматно, что хочется
всех: вечер, табак, дождь, страстной, одиночество
с ладоней кормить, по загривку поглаживать,
и слушать их шепот, и – самое важное –
ловить, как под сердцем, чуть-чуть ниже дании
стучат вместо пульса часы ожидания.
текут, оставляя то шрамы, то ссадины,
то просто штрихи.

я дождусь.
обязательно.

этим болеют и потаскухи, и леди:
вот уже месяц единственный смысл мой
в том, чтоб расстегивать пуговицы и раздвигать колени –
или твои, моя девочка, или перед тобой.

этому невозможно сопротивляться:
вот уже месяц на запястьях и шее я
ношу следы бесстыдных капитуляций –
темнолиловая рваная чешуя.

это раздавит избытком серотонина:
вот уже месяц лабиринты набухших жил
тормошит ощущение жизни. и жилы поют. они на
удивление стойки – только одна дрожит.

височная.

она всегда знает, какая чему цена,
она хранит мелочь в особенном кошельке.
а еще родила симпатичного пацана
и спит теперь спокойно. щекой – к щеке.

она часто спорит на рынке до хрипоты,
обожает смотреть сериалы, не бреет ног.
а еще у нее в подъезде живут коты
и, когда она входит, вьются веретеном.

она жарит очень вкусные беляши –
побольше начинки, чтоб тесто почти рвалось.
она любит смеяться громко и шить. и жить.
а еще в ней, прямо по центру, земная ось.

ты права:
- можно чудить, но не в тридцать же лет!
- каждая, кто поведется со мной, будет потом жалеть
- я использую женщин, чтобы было на чьих
спинах писать
- у меня дрянная начинка

- всё, что мне интересно – это животный секс
- теперь понятно, почему меня не вынес ижевск
- я не умею любить никого, кроме себя самой
- после того, как я исчезаю, хочется крикнуть «смойте!»

- я, как переходящее знамя: то там, то здесь
- на меня нужно вешать табличку «полный пиздец»
- я иду исключительно по головам
- утопить бы меня в любой обожаемой мною ванне

- от меня можно ждать только красивых па
- все свои грехи я валю на феназепам
- я – фейерверк или хлопушка, но не огонь
- интересно, надолго ли хватит патронов в моей обойме?

ты права! права в каждом слове, но – чертчертчерт! –
почему столько дней ты в мое утыкалась плечо?

– смотри, я стала совсем седая.
еще и поправилась после родов.

– скажи, что ты будешь со мной всегда, я
боюсь лишиться, как кислорода,
насмешек твоих и улыбок. восемь
лет ты кормишь меня желаньем,
в ответ ничего не требуя вовсе.

– седая. уставшая. пожилая.
совсем уже тётка! а ты могла бы
любить меня вот такой нелепой?

слезы. нежность течёт по гландам,
табачными крошками драным. лето.
месяц в ладони сорвался – вот же!
желтый, чуть-чуть по краям голубее...
и шёпотом, чтобы не растревожить
заснувшего сына, кричу тебе я:

– ты слышишь, родная, ты мне родная!
и я любая – без сна и дна – я,
даже когда мой компас сломан,
люблю тебя твёрдо и безусловно.

– вдруг стало ясно: можно не умирать,
бумаг не марать и по ночам не орать.
– здесь больше, здесь двести двадцать. я буду брать.
пожалуйста, целым куском. не нарезайте.

– можно ходить с друзьями в кино и в спортивный зал,
красить глаза, не оглядываться назад.
– как Вы еще не попробовали прозак?
дерзайте!

– можно дышать спокойно, не пить вискарь,
дулом не ёрзать у пляшущего виска.
– если пойдете налево, то Вас искать
будут, дружок, не с собаками, а с волками...

– можно проверить кровь на сахар и соль,
по углям и гвоздикам не ковылять босой.
– великолепно меняется Ваше лицо,
когда Вы себя ощущаете, как на вулкане.

– можно стать наконец нормальной на радость всем!
просыпаться не в пять утра, а хотя бы в семь.
– эх, положить бы Вас на язык, как монпансье,
мне кажется, Вам не помешает чуть-чуть растаять.

можно всё по-другому, я знаю! но только как
разучиться движением брови менять закат
на рассвет и обратно? и видеть издалека,
вот еще одна терпит бедствие – вырастает.

прости. я сломалась. две недели сомкнутых губ
привели к изменениям почвы под коленями, на которых
я, шатаясь, стою. это как поменять тайгу
на пустыню, букварь поменять на тору
и на жесты – слова. впрочем, все, что касается рук
стало лишь обострённей – от ногтей до моторики. лето
по ключицам течёт. животные нервы орут,
доставая вибрацией вопля до рамок скелета,
вырываясь за рамки, тревожа пространство. ты
это знаешь. прости. я сломалась. прости. я сломалась глубже,
чем мне думалось. позвоночник прямой, как штык.
плюс один портсигар – на завтрак, обед и ужин.

такого ли ты хотела
слиянья нутра и формы:
белая замша лютена,
тосканская кожа форда,
мой рот, в плавной драке рваный
твоим, не менее жарким,
чем воздух вокруг? нирвана
июльская: тел пижамки
усеяны пряным потом –
гвоздика, зира, какао.
не хочется на работу...
желаниям потакая,
любуюсь тобой: твой профиль
на фоне бойницы в восемь
особенно мягок. кофе?
подрагивает подносик
в ладонях моих, пропахших
фантазиями. какой же –
лютена белая замша,
форда тосканская кожа –
мне запах надеть сегодня?

секунда, которая всё меняет –
не воздух, не пульс, не на вечер планы,
а всё. предложения удлиняя,
выигрываю минуту. главный,
единственно верный манёвр – затишье,
улыбкой сдобренное до рвоты.
ты всё понимаешь сама без лишних
сентенций, правда? о да! ну вот и
закончим. я мудрость включаю кнопкой,
похожей на 20 копеек детства.

как жарко сегодня...

сидит. спина прямая. всё строго, чинно –
салфетки хрустят, официанты тоже.
думает: «мисс икс ее не приручила,
равно как миссис игрек.» и, подытожив
что-то в уме, она произносит: «едем!»
берет меня за руку цепким браслетом кисти,
не глядя в глаза ни мне, ни столам соседним,
и тащит на выход. воздух горячий, кислый
от смога московского, бьёт по ноздрям. легонько
впускаю пальцы в её смоляные кудри
и кратко целую губы – мой привкус горький
она ощутит несомненно. спустя секунду
ударит меня, оставляя трилистник алый
на левой щеке, разъяренно и деловито.

ну что ж. вот и все. сегодня я дописала
последнюю букву латинского алфавита.

любишь играться – айсикью, гуглток, скайп.
ах поводок то натягивать, то отпускать;
ах превращать ладонь, то в подушку, то в плётку. на!
горлом идёт жирная тишина.
а ты мне снишься так беспощадно, так
бескомпромиссно, что не избежать атак:
табачных на лёгкие. кто тебя научил
вскрывать мне жилы одним движением? чик –
тоненькой алой струйкою потекла,
тоненькой алой стрункою. как игла
входит в разрытую вену, так входишь ты
в каждую нору мою. отполированный штык
твоих упрёков ни разу не попадал
мимо – это талант, моя девочка, это дар!

равно как я щедро одарена
умением чуять острое и нарываться на.

сжаться в комок – сердце, бронхи, зубы, ладони сжать,
шептать, как мантру: «пожалуйста, не уезжай».
в прут стальной превращать позвоночный столб.
пульс разгонять, как тачку, сначала за сто,
потом за сто двадцать, сто тридцать – сердечко, жарь!
стучи быстрее: «пожалуйста, не уезжай».
пускай на небе Он этот услышит стук
и улыбнётся: животное на посту.
и мне по холке пальцами проведёт,
и ты никуда не уедешь.

она сказала: «ты блядство возводишь в ранг
искусства, искусство в блядство при этом не превращая.
а что касается рваных душевных ран,
то всем, кому ты должна, прощай, так, как я прощаю».

кареглаза, смугла, полногуба, нервозна чуть,
умеет быть от смущения черезмерной и говорливой.
она почему-то уверена – я хочу
либо в постель её затащить поскорее, либо
сидеть с ней ночами, вдыхая сладчайших смол
парфюм, тревожа глазами, изматывая намёком,
но не прикасаясь. пишу, и моё письмо
похоже на шов неровный, который едва намётан
рукой, умеющей и ласкаться, и фехтовать
одновременно – кончик острой рапиры мягок.

она умывается, чистит зубы, стелет кровать,
ставит на низкий столик тарелку текущих ягод,
выбирает одну, вытирает сок,
текущий вишневой струйкой по шее... впрочем,

я очень легко представляю её лицо
и мысленно говорю ей: «спокойной ночи».

номер ее телефона сгинул
из памяти моего девайса.
..............................................
о, адюльтерам неловким гимн –
спешное потное "одевайся!"

стать твёрже в кости и нежнее в кисти –
вот, собственно, все мои планы на ближайшие десять дней.
бью себя по щекам, твержу: «не кисни! не кисни!
отучайся, дурочка, столь густо болеть о ней!»

лето вступает в стадию увяданья.
это не может не радовать таких иноходцев, как я.
научиться вдыхать «сейчас» без «доселе» и «далее» –
вот, собственно, всё, чем выстлана колея,

по которой: то ползу по-пластунски плоско,
то шагаю, вытянувшись во весь рост,
подставляясь для пуль. и моё стремление к лоску,
как раньше, никто не воспринимает всерьёз.

мантра ноль: то найдётся, что ищется –
лягушка станет царевной.
..............................................
..............................................
утром пасмурным жарю яичницу
с беконом и моцареллой.

ван клиберн. минор. рахманинов.
песто. горчицы зёрна.
буса (сразу – большой и маленький)
голодный, слегка позёвывает,
пахнет тоненько-померанцево,
садится за стол степенно...

у меня иллюзия франции:
париж, две тысячи первый,
так же сонно, площадь бастилии
густеет – туристы гнездятся
по сотням кафе; в магазине я:
«апельсиновый сок и яйца»,
чтобы завтрак как полагается,
чтобы радостно!

скоро-скоро
я поверю, что стану красавицей,
и всё, что нашлось – искомо.

всё понятно про пмс и про бабы-дуры.
курю полночи. пялюсь в клавиатуру.
непокой мой гуще горячего шоколада.
ну и ладно.

научилась кастрировать всякую сигарету
до беломорины! шаболовка и лето,
и рядом девочка, чьих веснушек дорожки
люблю до дрожи.

такое странное ощущение мира –
словно самый важный, самый ответственный нерв защемило.
вот шаболовка, вот поцелуй на прощанье. вот лето.
как марионетка,

танцую-дёргаюсь без повода и без смысла –
от этой пляски не спрятаться мне, не смыться
ни в шаболовку, ни в тёплое влажное лето.
ну... всё на этом.

p.s. – да! ещё хотела сказать так, чтоб ты поверил,
про тепло к тебе, что тихо шуршит по венам
и колет лёгкие, острое, как игла.
ты слышишь, гра?

они постоянно ёрзают – редко сидят смирно;
пахнут духами, мечтами, какой-то едой, жасмином,
летним воздухом с примесью разговоров о даче;
обожают твердить упрямо «навсегда» или «никогда», чем
выводят из равновесия ощущенье момента;
красятся очень умело и незаметно
бросают короткие взгляды с дальним прицелом;
считают, что можно схуднуть на пару кило, но в целом,
они ничего себе; ненавидят разглаживать кудри;
усматривают женитьбу практически в каждом утре,
помеченном тэгами «кофе в постель» и «брился»;
порой готовы, принцессу приняв за принца,
в миг изменить убеждения и подружек;
раз в неделю стабильно считают «нужен
какой-то план: как жить, как – чёрт возьми! – развиваться»;
умеют в постели всё: от гопака до вальса,
но тщательно это скрывают; не смотрят порно;
считают, что пресловутый стакан на половину полный;
в тоненькие ниточки выщипывают брови;
обожают страдающих мачо, таких, как броуди;
носят в сумочке жизнь, ключи от квартиры, пудру;
и (возвращаясь к прошедшему выше утру)
читают за завтраком – да да! кофе и ломтик сыра –
чей-то жж. может быть, мой.

тонет Москва: Лубянка, Варварка, Ильинка...
вцепившись пальцами в крохотный черный зонтик,
скольжу, как лодка. пот августовский липкий
стекает в кюветы. высотка на горизонте

колет небо в тяжёлый живот чугунный.
осенняя терпкая ревность вступает в силу
и подступает к горлу. я прячу губы
в броню помады – насыщенный, интенсивный

цвет рот превращает в мулету. тореро вымок
и разозлился до чёртиков – воздух ноздрями плавит,
готовясь к танцу без: каблуков, подковырок,
упрёков, имён, фривольностей. и без правил.

взорвутся лужи, момента не упуская
стать сотней алмазов; ветер ударит в окна,
разбив десяток... как медленно тонет Москва! я
бреду по ней, прислушиваясь животно

к вою машин и побулькиванию улиц,
к туристам растерянным, к бою часов. запомни,
осенняя нежность, стесняясь себя, сутулясь,
как восьмиклассница, меня до краёв заполнит

уже через сутки.

какой-то демон внутри нажимает мизинцем «выкл.»,
и всё меняется сразу: от лиц до улиц.
к подобным экспериментам я слишком привыкла,
потому так умело и группируюсь.

утро вряд ли мудрёнее вечера. впрочем, дело
может быть совсем не во времени суток. куда там!
кнопка «выкл.» нажата. мир опять чёрно-белый.
снова смело можно привязывать розы к датам,

превращая себя в отрывной календарь: картинок –
минимально, бумага жёлтая, много текста.
почему бы и нет? ну попробовала – хватило,
чтоб понять – «выкл.» исправна и больше не интересна.

только демон внутри так не думает, колупаясь
беспардонно в моих микросхемах, а это значит –
он находит новую кнопку, он тянет палец,
и я снова взрываюсь и снова живу иначе.

послушай меня внимательно и не спорь:
сегодня ночью всё чётче, спокойней, ближе
мне открывалось – из тысячи тысяч спор
животной нежности, нас с тобою хранившей

такое количество лет и сплетен, теперь
нет ни одной. как пустая головка мака,
моё нутро. в нём гулко. перетерпеть
и перешагнуть? с изяществом наркомана

я вру себе, что ты держишь меня, что ты
сильнее, мудрее, (о чёрт!) грациозней в решеньях,
от этой лжи, сладчайшей до тошноты,
мне безысходность удавкой сжимает шею

так, что не выдохнуть (бисером – «в» и «на»)
и не вдохнуть. (Господи, что это было?)
и ощущение: занавес? эээ... финал!
и осознание: ты меня разлюбила.

тише воды.
ниже травы.
можно на ты.
можно на Вы.

девочка-мёд.
женщина-яд.
мне невдомёк,
кто из них – я.

горькая кровь.
сладкий елей.
ступни укрой
шкурой моей.

терпкий коньяк,
душный кальян:
дремлет моя
странная явь,

видит цветы,
видит холмы.
милая ты.
милая, Вы...

в сердцевине ночи
от флэшбэков корчиться:
хочешь ты, не хочешь –
это не закончится.

будто аллергия –
шелушатся, чешутся:
все мои другие,
все твои прошедшие.

духота метрошная
пряная, пьянящая:
все (бесспорно!) прошлое –
очень настоящее.

и лечить бессмысленно:
«видите, тут очередь!»
я на грани выстрела
в ту, как раз, в височную.

похоже, внутри у меня недавно сломалось,
что-то, соединявшее столб позвоночный с холкой.
казалось бы: тонкая скобка – какая малость...
а вот поди ж ты! рушится потихоньку

Пиза; колонны и портики – всё ни к чёрту.
откуда только этот кураж берётся:
тебе на конверт клеить марку, в метро – девчонку,
и аппликацию маме (грибок с берёзкой)

ко дню рождения. 7:28. порто
капает в горло сгущённой микстурой рая.
текут по щекам солёные капли пота –
въедаются в кожу больно. не вытираю.

кто только тебе обо мне ни говорит...
вот я тискаюсь в клубе, вот улетаю в Мадрид,
вот с какой-то девушкой (на вид за тридцать слегка)
целуюсь в машине прямо у ЦДХ.

кто только тебе обо мне ни сложил рассказ...
про то, как со мною у этой был первый раз,
про то, какие цветы я дарила тем,
про то, что ловко двигаюсь в темноте.

кто только тебе не сигналит: гляди! гляди!
не её ли плащ колышется впереди?
не её ли стрижка? (чудовищно обросла!)

ты уже не помнишь ни месяца, ни числа
нашей встречи, забыла и голос, и запах мой –
разговоры сжирают меня у тебя, как моль
ест свитер уютный – попробуй потом зашей.

сбережешь меня, а? вот лавандовое саше...

вымылась, накрасилась, оделась –
ах какой же симпатичный панцирь
получился! и какая смелость –
безупречно тонким сильным пальцем
по нему постукивать, как будто
выбивая из остывшей трубки
горький пепел.

ты права безусловно (сто тысяч различных «да»!) –
вот такая у нас с тобой, похоже, больная карма:
то рубиться в шашки; то резаться в города,
блок-посты расставляя от хельсинки до даккара;

то кусать туда, где кожи покров светлей,
чем рассвет за окошком; то злыми губами туго
зажимать междометья. что глаз моих тёмный клей,
что твоих насмешек хитрая партитура –

всё – лишь части мозаики. складывать так и сяк,
в каждый новый узор, как в кофейную гущу, пялясь
с вожделеньем самцов. и с беспомощным страхом пьяниц
вопрошая: а вдруг этот странный сосуд иссяк...

за тебя сражаться: красить ресницы, рот –
идти в атаку, как свойственно женщинам. впрочем,
всякая битва в условиях наших широт
выиграна будет тем лишь, кто жаропрочен,

а вовсе не ярок. напялю-ка камуфляж,
состарившийся изрядно за десять с гаком, –
давай по-пластунски бёдрами мерять пляж,
подмигивая акулам, медузам, скатам

и (кто там всерьёз на стороне врага?)
морским царям, уверенным, что свобода
есть плод их решений; что, сбрасывая рога,
вполне правомерно ими прибить любого,

не отскочившего в срок; что в каждых часах должна
сидеть кукушка; что мастурбация – это
синоним разврата, равно как и жена –
синоним домохозяйки... какое лето

шальное выдалось: октябрь по календарю,
а жарко до одури! я обнажаю горло
и беззащитную синюю жилку царям дарю,
и остаюсь абсолютно: сильной, спокойной, голой.

он глубже уходит в себя: там безмятежно, мягко;
там девочки нянчат кукол, а пацаны
играют в пристеночек; пахнет ночами мята
на старой даче. бесценны и тем ценны

вот эти кусочки мозаики, цвет которых
варьируется от розоватого до совсем
бордового. утро. рассвет застревает в шторах,
немного от полнолуния окосев.

он поздно встаёт, не спеша принимает ванну,
вытягивает бессменный «парламент лайт»,
пьёт чай (реже – кофе), подмигивает дивану,
уже по нему стосковавшемуся, халат

запахивает плотнее и входит в осень,
в него влюблённую так же почти, как я,
стоящая то чуть-чуть позади, то возле...

p.s. – в субботу увидимся? мы привезём коньяк.

(её волосы мягче льна)
я полна, пьяна, влюблена,
адекватна едва, но пусть!
знаю родинки наизусть,
помню каждый её рельеф...
из десятков десятков ев
я узнаю свою, глаза
черным шёлковым завязав.

(её голос сильнее волн)
волк! – волчица? волчонок? – волк! –
загрызу за любой минор.
этой музыки домино
я под кожей ночной ношу.
как пьеро, коломбина, шут,
из десятков десятков сцен
угадаю свою. в лице
изменившись едва, но пусть!

её пальцы, как кнопки «пуск»,
и ресниц моих клавесин
отвечает ей – с с с

она, просыпаясь в липком холодном страхе,
шёпотом жгла его родной беспробудный бок:
«всё, что еще шевелилось внутри, истратив,
я – наркоман, я давно сижу на чудном экстракте,
мною ошибочно принимаемом за любовь».

она листала практически до рассвета,
книжки, журналы, подшивки старых газет,
оставленных ей в наследство чужого века
двумя стариками, уже ушедшими. в венах
ее синеватых играла паника. моцарта и бизе.

она выходила из спальни и шла на кухню,
пила то воду, то виски, то белое чертишто.
сосед напротив смотрел на неё нагую
и думал маниакально «я помогу ей!
только бы она не закрывала штор!»

... ну и (дабы расставить всё по своим местам)
хочу заметить ссылкой внизу страницы*:

* прошу тебя, пожалуйста, перестань.
увлечёшься – потом не сможешь остановиться.
а мне, увы, придётся тебя убрать –
выбора ты просто не предоставишь.
зачем тебе это? жарок, как старший брат,
брови (пре)чорны, (пре)красны до боли уста – ишь,
какой красавец! живи и не мучай нас,
я всё равно буду на шаг: «впереди» и «за», но...

ты так решил? ох, значится, началась
вполне гражданская. кто у нас -> в партизаны?

мне нравится с ней:
- взахлёб какой-то нелепый спор
- переходить альпы и переплывать босфор
- обедать, ужинать, завтракать = просто есть
- шёпотом едким болтать про чужих невест
- кататься по городу, чайников матеря
- осознавать, что уже одиннадцатое октября
- кофе варить с поцелуями пополам
- на антресоли сваливать какой-то ненужный хлам
- обсуждать военные действия плана бэ
- делать горячие бутерброды и канапе
- в кинотеатрах смущать и охрану, и темноту
- слизывать кровь, размазанную по рту
- хлопать дверью (от ревности) и в ладоши (от сча)
- делать зарубки ножом на обоих плечах
- играть в дурака, но проигрывать каждый раз
- пить: чаще – бароло и кьянти, реже – шираз
- шипеть друг на друга, как змеи, тайком от всех
- малину искать в разбухшем за ночь овсе
- читать порносказки, которые я пишу
- считать, что лучше тормоза, чем парашют,
никто пока (даже ангелы) не сочинил
- машинку стиральную то ломать, то чинить
- заставлять её надевать: очки и кольцо
- смотреть в окошко = видеть то снег, то сон
- читать: афиша, афиша-еда и афиша-мир
- в самолётах рот ей крепче сжимать: «не шуми...»
- знакомиться с теми, кто «был до неё с тобой»
- носить погоны *бабник* и *пиздобол*...

- любить её так, что сердце крошится в хлам
- да! кофе? варить!
с поцелуями.
пополам.

рубашку надеваю мягче, брюки – уже
и шёлком оборачиваю шею...
я так неудержимо хорошею,
что невозможно не заметить. ну же!
куда ты смотришь?

сезон устриц в разгаре – тоже слегка грассирую,
на краю рассвета нежно ее насилую.
а потом – метро, в наушниках тори, и...
прошу вас, не заходите на мою территорию.
даже если раньше мы вместе гуляли по багровой границе ада,
не заходите! теперь я рву горла за другие инициалы.

не заходите. договорились? спасибо заранее.
да! извините, пожалуйста, если вы уже ранены.

час ревности равен: пяти окуркам;
трём недописанным эсэмэсам;
двум кулакам в карманах куртки;
одному билету москва-одесса;
восемнадцати обещаниям встречи;
двадцати четырём посылам к чёрту;
девяти загадываниям на нечет –
шести обломам с пометкой «чётно»;
сорока ударам по спинке стула
указательным и безымянным правой;
тридцати восьми и пяти (простуда?);
одному мучительному сопрано;
половине оргазма в сортире; паре
воспалённых зрачков; тридцати монетам...

от минутной стрелки не отлипаю,
а она мурлыкает «как ты? где ты?»

пытаюсь врать – выходит коряво.
когда-то всё тайное становится ядом.

пытаюсь молчать – выходит натужно.
что тебе приготовить на ужин?

пытаюсь смеяться – выходит нервно.
вот бы смыться с этого континента!

пытаюсь работать – выходит быстро.
ещё дюжиной писем брызну.

пытаюсь писать – выходит больно.
как кровью из ранки, теку тобою.

пытаюсь спать – ничего не выходит.
я думаю, дело в луне и погоде.

я видела её три раза. и не знаю о ней ничего, в общем.
только то, что: она «счастливая. не долго, как всегда. но очень.» –
это самое важное, что мне стоит помнить!
и то, что ей больше подходит Австралия, а не Япония;
и то, что её дочь похожа не только на Биркин, но и на эльфа;
и то, что многим голосам в телефонной трубке она предпочла бы эхо;
и то, что она гораздо мягче, чем кажется,
только под кожицу её заглянуть не каждый отваживается;
и то, что она может пить пиво без алкоголя;
и то, что она неизлечимо болеет любовью.
к кому – не знаю. её имени я не помню просто –
это не поза моя, не выебон, не юродство!
так получилось. удивительно, что, втыкая в ступни в прибрежную Стикса глину,
я про неё вспомню и попрошу её подольше быть счастливой.

ты спишь, наверное. да?
а у меня тут – шампанское, как еда.
и за окном месяц. и провода
сплетаются в косичку трехвостую,
и где-то в горле танцует сверлышко острое,
которое ни спать не дает, ни стреляться.
смотрю на себя в зеркало – вместо глаз две тёмно-синие кляксы.
думаю, может, натянуть на себя пальтошарфшапку
да и поехать на шаболовку?
буду тебе – бутербродом на завтрак. или яичницей,
вызывающей спокойствие мозга и паралич лица,
чтобы не улыбаться тем, на кого не стоит никак.

добавь мне в кофе капельку коньяка.
люблю тебя. люблю тебя.

в какой-то момент она исчезает –
больше не делит с тобой уютное обжитое пространство.
ты ей звонишь, одной ногой вываливаясь из транса,
пытаешься быть ласковым, вежливым: «ну как там дела, заяц?»
слышишь в ответ: «пошел ты к чёрту, мерзавец!»
и понимаешь – она снова права в каждой буковке. не придраться.

в какой-то момент ты ревёшь прямо в офисе
от «абаржацо!» ролика про котёнка – прислали друзья по скайпу –
и мечтаешь себе, чтобы нашелся один маломальский снайпер,
который не промахнётся. «ох, Вы знаете,
такая трагедия, такой молодой... были знаки!
но он всерьёз их не принимал – хорохорился».

в какой-то момент всё становится плавным:
- вот звонит мама, рассказывает про погоду и про соления,
- вот кофе кипит, выбулькивая из турочки, к сожалению
- вот мама опять: про бабушку, и про тётю галю, и про дальнейшие планы
- вот ты кому-то врёшь = сочиняешь = впариваешь неправду
- вот народ у метро, а за народом торчит замерзший памятник Ленину

в какой-то момент ты просто тычешься мордой
небритой дней пять, не мытой почти, немодной –
вот такой мордой мнёшься на предновогодней пьянке в липкую всеобщую радость
и шепчешь себе под нос: «ушла в четверг. но ведь три недели тихонечко собиралась!»

есть детальки, которые мне неизменно кажутся пошлыми:
читать вслух чужим людям собственные стихи; приходить минут на двадцать позже
назначенного времени встречи; постить в жж фотокарточки с декадентскими комментариями;
считать, что собирать бутылки – стыдно; судить о женщине по объему её талии;
верить, что настоящее ризотто можно попробовать только в Италии;
обязательно разговаривать со мной про Таню и
пытаться внушить своё мнение (о причёске, одежде, текстах, жестах и тдитп) о ней –
мне.

есть детальки, которые мне неизменно кажутся гадкими:
к примеру – делать взгляд с поволокой и говорить загадками;
требовать не загибать страницы, а пользоваться закладками;
прятать бутылку джина за цветочными кадками;
любой рекламный ролик мерить Каннами,
воруя при этом чужие идеи;
всякую беседу пытаться перевести в деньги;
спрашивать: «ну что, пригласишь на день рождения?»

есть детальки, которые мне неизменно кажутся жалкими:
привязываться к брендам во всём – от трубки курительной до пижамки;
втягивать пузо и втискиваться в пиджак
на два размера меньше необходимого;
называть «эта штуковина» и писсуар, и презерватив. и собственный член, и дилдо;
говорить на родительском собрании: «мой ребенок – индиго!
потому он такой впечатлительный, возбудимый, потому он такой бунтарь и задира».

мда... детальки, которые и в руки-то взять стыдно.
что же я горячусь так? после глинтвейна ещё не остыла?
ведь на самом деле мне всё равно – что анфас, что с тыла –
просто вдруг передёрнуло.

женщины созданы для удовольствий.
(Господи, спасибо тебе за!)
какая разница, чья там баталия, и куда направляется войско,
если ты берёшь её лицо ладонями, смотришь прямо в глаза,
и видишь – не рассвет вовсе, а утро с кнопкой будильничной
+ инициалы начальницы Валентины Ильиничны,
набранные на бланке компании шрифтом Times New Roman
с омерзительными засечками? конечно, у тебя за спиной Рона,
громадьё планов, сикорски и танки...
женщины придуманы для удовольствий! для ванн из молока с кровью. для внезапного танго
у горячей плиты за пару минут до ужина.
для дегустаций: сигар, людей, эмоций, взглядов, наркотиков всех мастей. к тому же – на
удовольствия возлагая весь смысл этого месива пёстрого, этого кружева,
странно не признавать: женщины замужниеженатыенеженатыенезамужние –
все(!) созданы скульпторами ордена гедонистов
вне зависимости за десять им, за пятьдесят или за триста.

и ты – сгусток лености, если годам к двенадцати не потрудился почувствовать вышесказанное.
а родителям передай привет – и маме с её тромбами, спайками, спазмами;
и отцу – в его газету и миску пельменей,
которую он, не задумываясь, перемелет.
аккурат перед сном.

крепче прижимать свой живот к твоей пояснице,
образовывая невидимую пуповину, и видеть, что тебе снится:
какая-то война сначала; потом – восемь японских школьниц; затем – Ницца,
а в Ницце – я + другие, тебе не знакомые, лица;
ой! вот чья-то юбка – колени едва видны, аккуратная шлица...
так и хочется разбудить тебя, зарычать, зубами впиться
в жилку, на шее бьющуюся ритмично.

начало рассвета. диван. красивая комната. я что-то химичу
в стакане, подходящем более для мартини,
чем для абсента или для кальвадоса, или
для этого яда, который придумывает моя
невоспитанная разнузданная фантазия.

крепче прижимать ягодицы к твоему животу,
чтобы ты забыла и эту, и ту, и предыдущую ту:
выжигать всех, кто был до меня, криком, прижимая подушку ко рту,
из зрачков выпуская в твои глаза то напалм, то ртуть,
как бы взвизгивая каждым сжатием мышц «ату!»

чертовски туг
предохранитель.

«не толпитесь, пожалуйста.
положили цветы (эти ваши жалкие алкие алые розочки) – и – проходите».

послушай, дюймовочка, я всё таки рефлексирую.
сначала – про имена: каждую кошку хочется назвать симой;
теперь – про запахи: японцы безошибочно шоколадны, а потому болезненны, едва выносимы;
наконец – про звуки: вся классика – от органа до клавесина –
сосредоточилась в том диком дне, когда так ненасытно и так неистово
я проверяла нас на прочность у кинотеатра «искра».

как ты сумела всё это перетерпеть и обойтись без убийства?

в общем, слушай, дюймовочка, я почти не смотрю телевизор;
трезвость (как термин) стала фактически атавизмом;
уже завтра я буду беспрекословно за тридцать.
чем отметить: влюбиться мне? отравиться?

когда-нибудь ты тоже решишь, что пора перестать мне сниться.

смела. мудра. дьявольски синеглаза.
сама в себя влюбляюсь до одуренья!
но вот в какую-то веночку мягко воткнулась игла, за
ревность ответственная: выиграла в лотерею?
случайно попала в нежное нужное русло?
целилась долго и получила бонус
в качестве женщины нервной, немножко грустной?

кусаю губы, изображая бодрость,
и рассыпаюсь в шутках, и грею ужин,
и удобряю каждое слово граппой.

ах, снова рубашка мягче, а брюки уже.
ах, хочется снова горло себе расцарапать
в попытке исторгнуть этот нелепый яд.

я мало сплю. слегка темнеют веки,
и цвет лица фарфоровый. декабрь.
свиданья в 7 утра на рыжей ветке.
прошу тебя – не пользуйся духами.
оставь свой запах солнечного сланца
припухшей верхней и пушку над нею.

в полупустом вагоне целоваться,
молясь о перегонах подлиннее;
дыханьем согревать твои ладони;
подмигивать бомжам, глядящим косо...

на рижской тайно помечтать о доме.
и отпустить тебя. на третьяковской.

твой упругий живот пахнет спелым медом гречишным.
я влюблена, как девчонка. и горяча. как мальчишка.

из буков так просто складывается счастье...

вот например: «а я уже дома!» или
«полгода прошло, дорогая, давай встречаться» –
встречаемся так, будто не уходили
в разные стороны, в разные комнаты мира.
или ещё: «мы приземлились. здравствуй».

так просто... словно корочку хлебную надломила,
и теплый запах мгновенно укутывает пространство
в себя.

беспощадна. ревнива. вгоняешь в меня пальцы перчёные.
– ну что, печёт?
– ещё бы!
– ах ещё!?
и – по новой: глаза твои дикие, акробатика моя, извращённое
ощущение времени /минута – за час/, губы, от поцелуев чёрные...

пять пропущенных вызовов. такси. лифт. поправляю причёску спешно. оправданья никчёмные.
пощёчина. слёзы. «пошла ты к чёрту!»
ухожу.

машка, ты скучаешь по его щекам небритым,
по его тридцатнику свежему, по его постоянным трипам,
по его умению в девочку тебя превращать
и лечить шутками твою мигрень, не дожидаясь врача.

а она скучает по пледу, которым я неизменно кутала её ступни,
по пробуждениям от моих губ, по ангелу на метле и по черту в ступе,
по пустой съёмной норе, щедро сдобренной стингом,
и ещё по чему-то во мне, чего я пока не постигла.

вы обе скучаете. обе, вот так скучая,
нюансы тоски обсуждая за еженедельным чаем,
делитесь друг с другом ощущениями. и табаком
делитесь тоже, курить выходя на балкон,
плечики пряча в толстые свитера.
голоса приглушаете, если хочется заорать.
затягиваетесь глубже, когда дышать уже нечем,
веря в силу вот этих дымчатых обручальных колечек.
цепляетесь друг за друга, нуждаясь в сторонней силе,
чтобы признаться – вы обе нас упустили.

не отпустили, не выпустили, не вырастили, увы.
просто – не удержали. не смогли удержать. нас. вы.

да дам я, дам!
каждой из вас – дам!

два зёрнышка кардамона в утреннем кофе, внезапное путешествие в амстердам,
жаркая ебля в сандаловых туалетах, после – ни к чему не обязывающая еда...
да?

и всякая смотрит внимательно. будто спрашивает: когда?

а на октябрьской всегдашняя мясорубка...
держусь за поручень – неуклюжа и косорука –
как за соломинку: в какой бы коктейль воткнуться?
женщины в пёстрых беретах и в шубах куцых
берут эскалатор приступом, отсекая
меня, как аппендикс. такая я и сякая,
и никудышная, и слишкомумныестали
смотрю на них, ресницы не опускаю.
смотрю до рези в глазах, до желанья сморгнуть слезинку
на женщин в платках цветастых, в пальтишках зимних,
толкающихся со страстью такой, что впору
пускать её на другие баталии.

куда ни плюнь: любой – то король, то царь,
на завтрак эти планеты движет, на ужин – те!

а мне немножечко надо: жить, о тебе заботиться.
о тебе. плюс чуть-чуть о димке и о коте.

1) дышать жадно-жадно, впитывая в себя киев и себя – в киев.
2) бесцельно бродить по улицам – в мск они совсем не такие.
3) твоей ладошкой сжимать свой указательный,
возвращаясь в нору на стрелецкой, как водится, затемно.
4) на владимирском рынке быть москалём в квадрате,
говоря «давай купим раков?!» вместо «давай купим раки!»
5) позволять ветру бесстыдно гулять по бёдрам, играя с брюками.
6) капризничать по утрам – напiвсолодкого или брюта мне?
7) в купюрах путаться, расплачиваясь с таксистом,
добродушно пропускающим очередные каблукисиськи.
8) смотреть на софийский с балкона в четыре:двадцать,
а в пять возвращаться в постель и до одури целоваться.
9) ревновать тебя бешено к этим домам, дворам
и не выть на луну, а до хрипоты орать.
10) пальцам твоим отдаваться до боли в уборной china white
и... чёртвозьми! всё равно тебя ревновать.

по эскалатору – каблуками. вверх. иду на рекорд.

целовать тебя красным ртом всему миру наперекор,
воровать тебя с лёгкостью, будто герой кино.
по эскалатору – вверх. задыхаюсь немного, но
всё это – мелочи, когда идёшь на рекорд
всему миру на – чёртбыдралего – перекор.

а в мире всякое: кризис, зима, сестра,
изнанка тонкая чует анечкин страх,
тупая ревность, острый аппендицит,
вот дю солей приезжает – красивый дьявольский цирк,
табак, пилюли, американский грипп,
дворовый пёс безымянный совсем охрип,
уставшие женщины, вечер, заполненный х.л.а.м,
багет хрустящий ломаю напополам,
суббота, пятница, дырка в календаре,
сегодня – милая дурочка, завтра – главред,
шуршанье бумажек, валютные домино.

и – вверх по эскалатору, задыхаясь немного, но...

< в меню встречаются рапаны,
и воздух пахнет авантюрой >

мы – охуительная пара:
то гумберт плавный с долли юной,
то дориан и генри уоттон,
то томас краун с кэтрин беннинг...

какая славная суббота.
и как бесстыдно влажен берег
после штормов вчерашних. утро.
она нежнейше дышит – даже
услышать сны её как будто
возможно: «так бесстыдно влажен
после штормов вчерашних берег,
что хочется в него, как в самку,
зарыться пальцами».

... когда мы встретимся, он скажет: «ну что так долго?
тебя дожидаться – ни терпенья, ни сил не хватит!»
а я отвечу: «Бог, сделай меня большим бестолковым догом,
несокрушимо сидящим у огромной её кровати».

рычу, как сука, ору, как кошка, скулю, как волк;
довожу до крайности, до оргазма или до визга...
даже если я вью из тебя верёвки, любимая, то лишь для того,
чтобы потом не выбирать – чем удавиться.

она = помешательство! = туман, кальвадос и йод.

стою перед Ним на цыпочках, умоляя: «куда б я ни ездила,
хочу каждое утро жизни смотреть, как на спине её
горчичные родинки складываются в созвездия».

не повышает голос, зависит от папирос,
плюёт на медные трубы, огонь и воду,
ругается матом, красится, водит волгу.
и дарит мне розы. тысячи тысячи роз.

она лезет правой в письменный ящик стола,
вынимает сначала пару конвертов, затем – пистолет
и думает: «снова много курила и снова мало спала,
и устала снова. может собраться уже? сто лет

не проживу всё равно, а так, как сейчас – пиздец».
начинает играть с железом, дурочка, нюхать ствол,
перед тем, как в висок его вплющить беспомощно. ха! и здесь
происходит то самое. да, всё правильно, конечно же, волшебство.

из ствола вылетает вовсе не пуля, нет,
а смешная толстая фея, малышка Пли.
и она говорит: «рот закрой. или что-то не так во мне?
да, я – фея. я – фея. одевайся давай. пошли.

рот закрой!!!» Пли чихает, сморкается, кашляет, ставит чай.
будто в этой берлоге она прожила сто лет,
знает всё наизусть. и конфорки, и ильича
уморительный бюст на комоде, и пистолет,

и зелёную шапку (ну мама связала!), и
этих штор несусветных сухой ацетатный шёлк.

а потом... потом она просто смотрит в глаза мои:
ты не бойся, малышка, всё будет хорошо.

а она говорит: «ты опять опоздал. ну как же
так? почему? Господи, весь в отца!»
я рулю по шарадам многомногомногоэтажек
и стараюсь не видеть сбоку её лица.

а она говорит: «ты одет, как бомж, или даже
хуже. может быть, съездием в магазин?»
я рулю по шарадам многомногомногоэтажек
и стараюсь смотреть на датчик масло? бензин?

а она говоритговоритговорит и никак не скажет.
я хотел бы обнять её крепко, но это, увы, уже
неуместно давно. по шарадам многомногомногоэтажек
я везу свою маму куда-то. надеюсь, в жэк.

слипаться телами, склеиваться, срастаться впадинамивыпуклостями.
любить так сильно, что кажется: чуть больше – и уже не вынести,
потому что сердце взорвётся от этих немыслимых киловатт.

ещё не проснувшись толком, в темноте тебя целовать
и слышать в ответ урчание: «ты меня разбудила...»

спускаться вниз на цыпочках, внушая себе «мудила,
опять не сдержалась! а ведь могла бы сейчас я
просто зевнуть, потянуться, встать, выйти.» и охуевать от счастья,
что не могла бы.

хочу стать: родинкой на твоём плече;
вакциной от гриппа, которую не заменить ничем;
чёртовым колесом, чтобы мир – у твоих ног;
клавишами, обычными самыми – в 7 нот
укладывать колыбельные.
и серенады.

самый тихий, самый робкий,
ты синяк на подбородке
мне оставил для того,
чтобы нежное клеймо
сообщало всем ненужным,
кто здесь чей. ведь правда? ну же!
признавайся. я смеюсь
над ярмом семейных уз
до сих пор и строю глазки
этой женщине угластой,
полагая, в том числе,
что оставить алый след,
свежий, на моём плече.
чтобы знали – кто здесь чей :)
ты сумеешь.

мне снова сегодня снилось, что ты – жена.
моя. не бойся. моя. чужих во сне не бывало.
итак: ты (смугла, нахальна, нахально обнажена)
пьёшь карменере, забираешься под покрывало,
целуешь меня, показываешь кольцо
на безымянном, смеёшься, вредно щекочешь чёлкой,
вдруг говоришь: «ты сумеешь быть их отцом?
их, живущих во мне, мальчика и девчонки?»
а я замираю от ощущения: да...
как же я раньше, глупая, не поймала?
ведь это чувство было во мне всегда!

пьёшь карменере, забираешься под покрывало,
кладёшь себя в мои руки и по чуть-чуть
в них растворяешься, дышишь всё глубже, тише.

а я замираю. и очень тебя хочу.
и... мягко баюкаю вас.

дорогой мой Бог, ты спрашивал про мой «женский каприз» – так вот он:
сделай меня лучшим в мире громоотводом.
да-да, меня, в этой шапке нелепой, в боксерах, в свитере синем.
сделай меня мудрой, спокойной, сильной,
как гоша (который жора, который гога)
из кино про москву. там ещё баталов играет. ну, Бог, а
почему бы нет? ты же сам понимаешь – сдюжу!
я была юлянчей, юляшей и яшей, и даже юшей –
так давай попробуем! просто: возьми и сделай,
ты же можешь.

Бог! /нет, не так. итак:/ дорогой мой Бог!
я куплю лотерейный билет, перестану грызть ногти!
только бы одна во сне утыкалась в мой левый бок,
а другая была уверена в каждой ноте.

анечка, здравствуй. мне опять приснилась она.
с глазами женскими, с повадками пацана.
и не говори мне снова, что ты не беременна.

ведь всё известно: как «девчушку-то» назовём;
какую ей сказку придумаем; что соврём
про капустного аиста... какой поднимется рёв,
когда она перестанет верить в деда мороза!
любить её будем кишками, пороть – ладонью и розгой.

анечка, слушай. слушай меня внимательно:
ты ведь лепилась как раз для того, чтобы быть матерью,
так нахуя тебе эта нелепая математика?

ведь всё понятно: мне средний напишет «да!» =>
я позвоню тебе, и (точь-в-точь как тогда!)
начну всхлипывать в трубку => а ты скажешь мне: «ерунда.
пара швов, плюс после наркоза я не вязала лыка,
но, зыкина, если бы ты только видела эту её улыбку!»

а у меня опять будет небо и в коленях, и в голове...
ты всё прочла? так! а ну прекращай реветь!

он вдруг вскакивает, громко орёт: «идея!»,
потом пишет пару-тройку строчек в неделю,
потом ему нужен допинг, потом ему нужны деньги,
потом возникает потребность поехать в дели,
дабы почувствовать, что есть кто-то его мудрее,
затем он бубнит о доме – о сыне – о древе,
отбрыкиваясь от давно заждавшейся дрели,
ибо: «какие шурупы, когда я в процессе, в деле
всей моей жизни!?» – горячится, кричит, потеет =
росинки солёные на упрямом жилистом теле
вызывают желание носом уткнуться в телек,
налить себе пива, плечо его полизывать еле-еле.
– нет! нет! не прелюдия, не медленный танец ебли,
не льсти себе, милый. звони любовнице. ей ли
не знать, что для такси ты жаден, а на метро доедешь
часа через полтора, то есть где-то к полуночи? это
критично. она устала. ей завтра на службу. и... чёрт бы побрал поэтов!

такие забавные вы... стараетесь получше улечься сначала. потом – получше усесться.
выбираете: «кем быть спокойнее в этом ковчеге? пожалуй, побуду мичманом!»

а она... она спит у меня на груди, подложив под голову моё беспокойное сердце,
и это самое сердце выстукивает ей в ушко колыбельную. аритмичную.

счастье – в три утра запивать твои поцелуи прохладным брютом.
счастье – шептать «я люблю тебя» и добавлять «а ты?»
счастье – на цыпочках, чтобы не разбудить, выходить из спальни,
отчётливо ощущая, как лет через пять в Тоскане
такой же ноябрьской, но куда более тёплой, ночью
я буду вставать к хныкающей во сне дочери.