1971 ru ru Дмитрий Сержанков Sclex sclex@inbox.ru Словогрыз 3.1 (trc.exe), Aditor 3.10 ссылка утрачена 11232344-DDAD-AFFA-1324-213AC3546632 1.0 Запоздалый стрелок: Истории реальные и сказочные. Сов. писатель Л 1987

Вадим Шефнер

Миллион в поте лица

1

Во дворе семиэтажного дома, начатого постройкой в 1914 году и недостроенного из-за войны, бледно зеленела трава-мокрица. Из заваленного всяким хламом канализационного люка косо торчала тонкая ржавая водопроводная труба, и на ней болтался лист железа. На листе написано: «Кирпичи со штабеля уносить воспр. Собственность Гуреева» Но кирпичи давно уже растащили жители соседних домов на подставки для печек-буржуек. Только кирпичные половинки и четвертушки, покрытые на изломах мшистым налетом, лежали в траве.

Когда нужно было о чем-то серьезно поразмыслить, Костя приходил в этот двор. Двор был запретным. В позапрошлом году один мальчик, играя с ребятами в недостроенной коробке дома, упал с балки и разбился насмерть. После этого ворота и парадную заколотили железом от старых вывесок. Но Костя знал потайную лазейку. Конечно, знали ее и другие ребята, однако ходили сюда редко: очень уж попадало от родителей за посещение опасного места.

Он прошел туда, где две медные, покрытые пятнами ярь-медянки ванные колонки, как две торпеды, лежали среди травы, и сел на одну из них. Мирно пахло крапивой и ржавчиной. В черные оконные проемы нижних этажей влетали воробьи; в светлые оконные проемы седьмого этажа влетали ласточки. Выше лежал светло-серый четырехугольник петроградского летнего неба. Там живет бог. Он, конечно, есть. Но он вроде управдома Бурякова: добрый, а сделать ничего не может. На днях тетя Аня опять ходила к этому Бурякову, просила подселить кого-нибудь в квартиру. Из шести комнат заняты только две, жить страшновато. А Буряков сказал: «Сочувствую вам, Анна Карловна, но я не виноват, что в Питере сейчас мало народу. Я не дева Мария и не могу народить вам жильцов». Так тетя Аня передала свой разговор Нине Сергеевне, Нюриной матери. Костя сам слышал, вернее – подслушал.

Нет, в Костином деле помощи от бога ждать нечего. Здесь может помочь только древнетибетская магия. Надо сперва произнести заклинание, а затем начать считать:

«Один белый тигр, два белых тигра, три белых тигра…» И так до тысячи. Со счета сбиваться нельзя, не то все пойдет насмарку. Но зато когда наконец произнесешь:

«Тысяча белых тигров», – к тебе придет умственное озарение и ты мудро решишь самый трудный вопрос. Этой магии Костю научил жилец Который. Костя уже не раз пробовал применить ее в разных случаях жизни, но ни разу еще не смог довести счет до тысячи: каждый раз что-нибудь мешало. «Но теперь я должен сосчитать до конца», – твердо постановил Костя и произнес магическое заклинание: «Белые тигры, научите меня, как мне заработать миллион в поте лица!»

Крепко зажмурив глаза, заткнув уши руками, он принялся считать вслух, отбивая такт правой ногой: «Один белый тигр, два белых тигра, три белых тигра…» Одновременно в голове, подталкивая одна другую, бежали беззвучные мысли. Все они были связаны с миллионом.

Миллион Косте очень нужен. («Двадцать четыре белых тигра, двадцать пять белых тигров, двадцать шесть белых тигров…») Дело в том, что третьего дня тетя Аня получила очередной трудпаек и жалованье. Паек поместился в двух мешочках: в одном чечевица, в другом пшено. Еще она принесла полбутылки льняного масла и кулек с солью. А жалованье состояло из нескольких дензнаков, и тетя Аня положила их на этажерку. («Тридцать девять белых тигров, сорок белых тигров…»)

Когда на следующее утро к Косте, в отсутствие тети, зашел его приятель Колька Шурыгин, он сразу же обратил внимание на деньги.

– Слишком много денег заимела твоя тетя, – осуждающе сказал он. – Надо бы нам откачать одну бумажку. Таков закон прерий.

– Но это нехорошо. Это вроде воровства, – сказал Костя.

– Много ты понимаешь! – обиделся Колька. – До двенадцати лет дожил, а такой глупыня! Если взять одну бумажку, то никакое не воровство, а проявление самостоятельности.

Кончилось тем, что взяли бумажку в один миллион, пошли на бульвар Шестой линии, купили у бабы лепешечницы четыре лепешки, два пирожка с требухой и два с воздушной начинкой. Миллиона как не бывало. Лепешки и пирожки сразу съели, и тогда Колька Шурыгин вдруг запел:

Косте в песенке послышался намек. Правда, шоколада и конфет он не жрет – их в продаже нет, но деньги-то он стырил, это факт. Это нехорошо («Шестьдесят два белых тигра, шестьдесят три белых тигра…») Когда Костя вернулся домой, тетя Аня уже пришла со службы. Она сидела за обеденным столом и щелкала на счетах. («Семьдесят один белый тигр, семьдесят два белых тигра…») Перед ней лежали две счетоводные книги. Лицо у нее было грустное – из-за неприятностей по службе.

Тетя Аня, после того как ее муж был убит на фронте в 1916 году, поступила на краткосрочные бухгалтерские курсы и стала кассиром-счетоводом в больнице. В то время деньги были еще нормальные: копейки, рубли, сотни рублей, от силы десятки тысяч рублей. («Восемьдесят четыре белых тигра, восемьдесят пять белых тигров…») С этими суммами она кое-как справлялась и жалованье медперсоналу выдавала без ошибок. Но теперь счет шел на сотни тысяч, на миллионы и миллиарды рублей, и тетя Аня захлебывалась в нулях. Порой в ведомости у нее оказывалось больше нулей, чем надо, порой – меньше, и недавно ей всыпали выговор. А курс денег все падает, и впереди маячат биллиарды, триллиарды, биллионы, триллионы и квадрильоны рублей. («Девяносто девять белых тигров, сто белых тигров, сто один белый тигр…»)

– Где ты был? – спросила его тетя Аня – Почему каша не съедена?

– Тетя Аня, я сыт. Я поел пирожков. Я проявил самостоятельность и взял у тебя один миллион.

– Ты стал вором, – сказала тетя Аня и заплакала – В нашей семье никто никогда ничего не крал, а ты стал вором. И я должна написать об этом твоему отцу.

– Прости меня, тетя Аня. Я больше никогда не буду.

– Будешь или не будешь, но ты уже вор. Украл человек копейку или сто рублей – он все равно вор. Украл один раз или сто раз – все равно украл. Это только в бухгалтерии важно, сколько там цифр стоит после единицы, а в грехе это не важно. Иуда только раз предал – и он навсегда Иуда. И палач становится палачом не когда он срубит десять или сто голов, а в ту минутку, когда он отрубит первую голову. («Сто восемнадцать белых тигров, сто девятнадцать белых тигров…»)

– Что же мне теперь делать? – спросил Костя. – Хочешь, я заработаю миллион и верну тебе? Только ничего не пиши отцу.

– Да, – ответила тетя Аня. – Заработай миллион и верни мне. Грех этим не смоется, но вина смягчится. В течение недели я не буду писать твоему отцу… Но миллион ты должен заработать честным трудом, в поте лица своего.

2

«…Двести семьдесят семь белых тигров, двести семьдесят восемь белых тигров, двести семьдесят девять…»

Чьи-то ладони легли на зажмуренные глаза Кости. Он вздрогнул.

– Колька, уходи отсюда! Не мешай! – пробормотал он. – Двести семьдесят девять белых… Двести восемьдесят… Двести семьдесят девять… Сбился!.. Опять все пропало!

Потом он ощутил, что это не Коля, слишком мягкие ладони.

– Нюта?!

– Ну да! Думаешь, не знаю, как в этот двор пролезть? – Она сняла ладони с его глаз.

– Из-за тебя, Нюта, все пропало, – без огорчения сказал Костя. Он был рад, что она пришла. Нюта со своей матерью жила в квартире через площадку. Она была старше Кости на год, и он с ней дружил. Она ему очень нравилась, но он никогда не говорил ей об этом. Сейчас она стояла перед ним, и он поднялся с ванной колонки, чтобы не сидеть, когда девочка стоит. На Нюте – туфли с веревочными подошвами, черная юбка и красивая кофточка, сшитая из шелка, содранного с японской ширмы. Спереди на кофточке – огромная радужная бабочка с золотыми усиками. На голове голубой бант, под цвет глаз.

– Какая ты аккуратная, Нюта, и нарядная! – сказал Костя – Ты самая нарядная во всем нашем доме.

– Это мама обо мне заботится. Она говорит, что, когда отец вернется, он не должен увидеть свою дочь какой-то замухрышкой.

«Твой отец никогда не вернется, – подумал Костя. – Все во дворе знают, что он плавал на „Анадыре“ и что транспорт был потоплен немецкой подводной лодкой, и никто не спасся. И только ты и Нина Сергеевна еще верите во что-то».

Но вслух он этой правды не сказал. Вслух он сказал другое, это тоже была правда:

– Ты никогда не будешь замухрышкой. Ты красивая.

– Нет, не красивая, – возразила Нюта. – Но привлекательная и вызываю чувство симпатии… У тебя есть ко мне чувство симпатии?

– Есть! Да еще какое!.. А у тебя ко мне есть?

– Немножечко есть… Только жаль, что ты умственно недоразвитый. Тебе скажут какую-нибудь ерунду, а ты и веришь… Ты опять занимался этой тибетской медициной?

– Не медициной, а магией… Мне надо придумать, как заработать миллион в поте лица. – И он рассказал ей, что произошло.

– Это совсем нехорошо, – сказала Нюта, выслушав Костю. – Может быть, если бы ты все деньги взял, это было бы лучше. Это была бы реквизиция. А ты утащил одну бумажку, как воришка. Но помогу тебе заработать миллион.

– Я должен сам заработать, без никого.

– Тогда буду помогать тебе только словами. Ты рад?

– Еще как рад!.. А что ты мне скажешь словами?

– Первым делом должна подумать. Сейчас пойду домой и буду думать для тебя, – сказала она, тщательно избегая слова «я». Не так давно она где-то прочла, что «якают» только зазнайки, буржуи и капиталисты.

– Не уходи, Нюта. У меня есть новые предсказы. – Костя вынул из кармана курточки бумажку и протянул ее Нюте.

Предсказания составлял жилец Который, он промышлял ими на Андреевском рынке. Костя перепечатывал для него предсказания на машинке и самые счастливые дарил Нюте. Она интересовалась будущим. Вот и теперь она впилась глазами в бумажку и с выражением прочла вслух:

«Ты будешь жить долго и счастливо, окруженный любящей тебя семьей, а также наложницами, наперсницами и метрессами. Ты не будешь знать ни долгов, ни болезней. Твой стол будет сгибаться под тяжестью фазанов, ветчины, устриц и ликеров. Счастью твоему будут завидовать люди и боги, исходя из чего срочно подыщи себе место на Смоленском кладбище и жди неотвратимого кинжально-динамитного удара судьбы. Мир праху твоему! Марк Аврелий».

– Правда, хороший предсказ? – спросил Костя. – Специально для тебя пятый экземпляр отпечатал.

– Но это для мужчины, – недовольно протянула Нюта. – И потом опять кладбище.

– На кладбище не обращай внимания. Дядя Миша говорит, что без этого нельзя, иначе до публики не доходит… На тебе еще один. Это уже для женщин.

Он вынул вторую бумажку и сам прочел ее вслух:

«Ты любишь и любима. Нет равных тебе по красоте, когда в глубоко декольтированном платье вступаешь ты в бальный зал. Тебя ожидает безмятежно-безудержное счастье на фоне аргентинской природы, под сенью араукарий и пальм. Но бойся змеиного яда соперницы, точащей на тебя нож, и, принимая во внимание вышеизложенное, готовься срочно предстать пред ликом Всевышнего. Да будет пухом тебе земля! Аминь! Понт Евксинский».

– Вот это уже гораздо лучше, и никакого кладбища нет! – сказала Нюта. – А кем был этот Понт?

– Не знаю, – признался Костя – Знаменитых людей на свете очень много. Ты тоже, может быть, станешь знаменитой. Потому что ты самая красивая девочка на Васильевском острове. А может, и во всем Петрограде.

– Опять ты говоришь мне это… Мне надо идти домой.

– Не иди домой, Нюта! Хочешь, я тебе покажу место, где Витька из дома девятнадцать сорвался?

– Ну, покажи… Ах, как рассердится мама, если узнает, что хожу в этот двор!

– Рассердится – если узнает, а если не узнает, то и не рассердится… Вот сюда. Голову не ушиби.

По четырем ступенькам они спустились к низкому дверному проему, ведущему в подвал. Там стояли сумерки. Свет из маленьких окошек скользил по зеленоватой тинистой воде. Чтобы не промочить ног, они ступали по осколкам бутовой плиты, в беспорядке лежавшим на земляном полу. С шершавого бетонного перекрытия свисала влажная паутина. Потом по нескольким узким ступенькам они пробрались в парадный подъезд и стали подниматься по широкой лестнице. Свет из незастекленных окон вольно ложился на ступени, на желто-синие плитки площадок. Чем выше они поднимались, тем светлей становилось вокруг. Дверей не было, за дверными проемами начиналась пустота.

– Вот отсюда он упал. С этой вот балки, – сказал Костя, когда они поднялись на шестой этаж.

Они подошли к краю площадки. Прямо за кирпичным порогом уходила к противоположной нештукатуренной стене железная балка. Сверху было небо, а глубоко внизу – перекрытие подвала.

– Не смотри вниз! – Костя потянул Нюту за руку. – Голова закружится – и амба…

Нюта вдруг легонько отпихнула его и ступила на балку.

– Что ты?! – крикнул Костя. – Куда ты?

– Не мешай! – тихо сказала она. – Потом скажу зачем.

Тихо, плавно стала она удаляться от Кости, а он стоял на лестничной площадке и ничего не мог для нее сделать. Если идти за ней по балке, то можно помешать, и тогда она наверняка упадет. Надо, значит, просто стоять здесь и ждать. И нельзя даже думать, что она может упасть. И бога тоже нельзя просить за нее, пусть бог ничего не знает, ведь второпях бог может что-нибудь напутать, скомандовать что-то не то, и она упадет… Но зачем она это делает?!

Двутавровая балка была покрыта бархатистым слоем ржавчины и серыми пятнами птичьего помета. Ниже шли другие балки, а там, совсем внизу, на бетонном перекрытии подвала, валялись ребристые радиаторы для парового отопления и всякий железный лом и хлам. Если упасть туда – ждет плохая, грубая смерть. Но Нюта легко, очень неторопливо все дальше уходила по балке, идя над своей смертью. На спине у нее, на пепельно-шелковистой ткани кофточки, шевелился оранжевый японский дракон с зубчатым хвостом.

Вдруг из оконного проема влетели две ласточки. С тонким свистом – будто ножом по стеклу – пролетели они у Нюты над головой и взмыли вверх. Нюта вздрогнула, остановилась. Потом пошла дальше и негромко запела:

«Может быть, она поет, чтобы отпугнуть других ласточек, а может быть, намекает, что я не рыцарь, – подумал Костя. – Тетя Аня часто говорит: „Каждый мальчик должен быть рыцарем“. А я стою тут, как баран. Но что я могу сделать?»

Дойдя до стены, Нюта тихо-тихо повернулась и пошла обратно. Она шла, раскинув для равновесия руки и слегка покачивая ими, будто крыльями. И бабочка на ее кофточке тоже тихонько шевелила радужными крыльями и тихо приближалась к Косте.

Когда Нюта подошла к кирпичному порогу, Костя схватил ее за запястье и оттащил от пропасти на самую середину площадки. Они пробежали по лестнице вниз, в первый этаж, туда, где темнел вход в несуществующую швейцарскую. Только там Костя отпустил Нютину руку.

– Больно, – сказала она. – Синяк на руке будет… Ты знаешь, зачем я по балке пошла? Я загадала: если не упаду, значит папа скоро вернется. Теперь-то я знаю: он скоро вернется! И я так рада!.. А ты боялся?

– Еще как!

– Очень боялся?

– Факт! Очень.

– А почему очень?

– Так…

Тогда она сказала:

– Поцелуй меня, я совсем не рассержусь.

Костя поцеловал ее в губы и ничего не понял и не почувствовал. Нюта отошла от него и встала в угол, опустив голову, как наказанная. Тогда до него вдруг дошло: «Ведь я ее только что поцеловал, и это никакой не сон, а правда».

Они тихо сошли вниз в подвал, оттуда вышли на двор. Во дворе все было по-прежнему, разве что стало ветрено. Трава шевелилась, и две ванные колонки плыли в ней рядом, как две торпеды, посланные в один корабль.

Когда они вошли в подворотню своего дома, навстречу им попались девчонки из квартиры пять, Тася и Нюшка. Девчонки эти вдруг запели:

Косте показалось, что поют они со значением.

– Как они узнали? – шепнул он Нюте.

– Ничего они не узнали, – тихо и ласково сказала Нюта. – Поют – и все… Какой ты у меня еще глупый!

4

В этот вечер Костя уснул не сразу. События минувшего дня кипели у него в голове. Он думал о Нюте. Ему хотелось сделать для нее что-нибудь хорошее. Завтра он специально для нее отстукает на машинке предсказ. Вот такой:

«Ты будешь жить очень долго и счастливо на фоне Васильевского острова, исходя из чего не откупай себе места на Смоленском кладбище. Тот человек, которого ты ждешь, находится в Индийском океане на необитаемом острове и питается без карточек кокосовыми орехами и дикими черепахами. Он ждет попутного корабля, исходя из чего молись Всевышнему. Аминь!»

Подпишет он предсказание так: Калигула. Это красивое имя он вычитал в той тетради, куда Который вписывает знаменитостей. Это имя – словно длинное здание с уходящими вдаль коридорами, где гулко отдается эхо.

Все имена Костя представлял в виде всевозможных построек. Каждый человек живет в своем имени, как в доме. Дома у всех разные. Нюта сейчас обитает в небольшом каменном двухэтажном домике с зеленой крышей. Когда Нюта вырастет, она станет Анной. Анна – это узкий высокий дом с белой кафельной облицовкой – есть такой на Пятнадцатой линии. Она как бы въедет в этот дом. А его имя – Костя. Оно совсем маленькое, на манер собачьей будки; в нем нельзя даже выпрямиться в полный рост. Но зато когда он станет Константином, он сразу переселится в высокую круглую башню, на манер маяка. Скорее бы стать взрослым!

Да, странная это вещь – имена. Вот есть в доме два Кольки. Они совсем разные, но живут в одинаковых именах-избушках. А есть два брата-близнеца: Игорь и Славка. Братья совсем одинаковые, но Игорь живет в одноэтажном имени-домике с остроконечной крышей, а Славка – в имени-ларьке, вроде того пустующего ларька с разбитыми стеклами, что стоит возле Андреевского рынка. Все это сейчас как будто бы справедливо, но дальше начнется явная несправедливость. Игорь, когда вырастет, так и останется в своем имени-домике, а Славка станет Святославом: он переселится из своего имени-ларька в какую-то большую красивую церковь и будет жить в ней не хуже бога. Но больше всех повезет одной девчонке из квартиры двенадцать. Сейчас она ютится в бедном имени-сарайчике, – ее зовут Липа. А когда она станет взрослой, то переедет в имя Олимпиада. Это не имя – это целый Зимний дворец, с колоннами, со статуями, с парадными подъездами!

Тут Костя вспомнил, что Зимний дворец выходит на Миллионную улицу, и стал думать о том, что ему необходимо заработать миллион в поте лица. Если он не заработает, тетя Аня обязательно напишет отцу, что Костя украл миллион. Отец лежит сейчас в госпитале, у него открылась рана, полученная еще в начале мировой войны, когда он командовал батальоном. Теперь он давно военспец, помощник командира полка в Красной Армии. После госпиталя его, наверно, отчислят на пенсию, и он вернется в Петроград… Как добыть миллион в поте лица? Может быть, опять прибегнуть к древнетибетской магии? А вдруг на этот раз белые тигры помогут?

Но и на этот раз дело не вышло. Он уснул примерно на стопятидесятом тигре.

Утром Костю разбудила тетя Аня. Он подумал было, что она начнет расспрашивать, как у него идут дела с миллионом, но она, ничего не спросив, ушла на службу. Костя встал, умылся, попил морковного чаю, поел овсяных лепешек и, закрыв дверь на два ключа, отправился во двор. Нюта была уже там.

– Нюта, ты вчера обещала подумать для меня про миллион, – обратился к ней Костя.

– Мне даже и думать не пришлось! – объявила она. – Представь себе, вчера вечером к нам зашел тот художник, который рисовал меня в прошлом году, и сказал, чтобы опять пришла к нему позировать. В прошлом году он срисовал меня и потом принес нам два фунта пшена… А теперь он сказал, что ему нужно рисовать и мальчика. Ну, сказала ему про тебя. Он говорит, что посмотрит, какой ты. Понимаешь, он говорит, что мальчика с умным лицом ему не нужно. Ты ему, наверно, подойдешь.

– Надо раздеваться? – спросил Костя.

– Какая ерунда! – вспыхнула Нюта. – Это взрослым надо раздеваться, когда их срисовывают. А мне он тогда сказал: «Сядь вот на этот стул и погрузись в глубокое раздумье». Ну, села и погрузилась.

– Погрузиться я тоже могу. Но мне нужно, чтобы в поте лица.

– Пот лица будет! Ты думаешь, легко это – сидеть, не шевелиться и молчать?! Особенно молчать… Сейчас мы пойдем к нему, к этому художнику. Он на Шестнадцатой линии живет, у самой набережной.

По совсем почти безлюдной Пятой линии, где между булыжин росла сорная трава и маленькие ромашки, миновав гимназию Шафэ, они вышли на Большой. Здесь, на подступах к Андреевскому рынку, было оживленно. Хозяйки шагали на базар в надежде что-нибудь купить, сновали беспризорники и мальчишки-папиросники; воровато оглядываясь, предлагали свой товар спекулянты сахарином. Народу на рынке было много, но съестного было очень мало – из-за плохого подвоза; поезда почти что не ходили.

– Давай зайдем на толкучку к дяде Мише, – предложил Костя.

Нюта согласилась. Взявшись за руки, чтобы не потерять друг друга в толпе, они прошли на плац, где торговали с рук одеждой, старой обувью, всяким хозяйственным скарбом и книгами. Которого они увидали издали. На спине у него висит оранжевая фанерка, и на ней черными буквами:

ПРЕДСКАЗАНИЯ БУДУЩЕГО ПО СЛОВАМ ЗНАМЕНИТЫХ ЛЮДЕЙ.

99 ШАНСОВ НА УДАЧУ!!!

Впереди у дяди Миши – плоский синий ящик, и из дна его торчит деревянная тренога, чтобы не держать ящик все время на весу. К боковым стенкам ящика прибиты ремни. На верхней крышке ящика – циферблат с делениями, посреди циферблата – стрелка на гвоздике. Уплатив Которому, каждый может крутануть стрелку на счастье, и когда она останавливается у какой-нибудь цифры – Который вручает предсказ, соответствующий этой цифре. Предсказы находятся в том же ящике, в продолговатом отсеке, и дядя Миша очень ловко, не глядя, вынимает левой рукой нужную бумажку. Правую он потерял на фронте. Как инвалиду империалистической войны, ему дали разрешение иметь пишущую машинку и заниматься предсказаниями. Его только на всякий случай строго предупредили, чтоб в предсказах не было никакой контры. Но контры, конечно, тут и не могло быть, так как Который сам пострадал из-за Николая Второго и мировой буржуазии.

– Здравствуйте, Михаил Сергеевич! Как у вас сегодня дела? – вежливо спросила Нюта.

– Дела идут плохо, Анюточка. Клиентура сочится слабым ручейком. На Гаванском рынке действует мой коллега с попугаем, попугай вытаскивает билетики, и публика валом валит. Мне нужен его величество попугай, но где его поймать? Попугаи не хотят лететь в наш бедный Петроград.

– Дядя Миша, зато у других предсказы чернилами написаны, а у вас на машинке, – утешающе сказал Костя. – И потом вы знаете очень много знаменитых людей.

– И на том спасибо… Но у тебя какой-то взволнованный вид. Что-нибудь случилось?

Костя не знал, из-за чего у него взволнованный вид: из-за того, что вчера произошел поцелуй, или из-за того, что позавчера он похитил миллион. Наверно, все-таки из-за поцелуя. Теперь у него, может быть, всю жизнь будет взволнованный вид. Но говорить про это никому нельзя. Поэтому он ответил так:

– Дядя Миша, я украл у тети Ани миллион. Вот из-за этого у меня такой вид.

– Сумма по нашим временам небольшая, но красть нехорошо, – спокойно сказал Который. – Был у меня во взводе такой Свитников, вор. Тащил у своих же все что попало. Солдаты его и уговаривали, и бивали – все без толку. И вот однажды его нашли убитым. Конечно, на войне не без убитых, но он-то был убит в спину возле своей землянки. Рапорта по начальству я подавать не стал. Вот так-то…

– Он вернет миллион в поте лица, – быстро проговорила Нюта. – Мы идем зарабатывать.

– Постой, постой! – обратился к Косте Который. – Миллион я тебе могу дать. Если уж на то пошло, ты заработал, печатая для меня на машинке, не один миллион.

– Но это, дядя Миша, совсем не то будет, – возразил Костя. – Печатать – это для меня удовольствие и даже польза, потому что расширяется кругозор моего ума. Мне нужно заработать миллион в поте лица.

– Ну, крепко же тебя Анна Карловна спропагандировала!.. Что ж, может быть, это не так уж и плохо.

Костя и Нюта покинули толкучку и пошли по Шестой линии крытой каменной галереей Андреевского рынка. Здесь стояла тишина. От лавок, магазинов, магазинчиков остались только пустые помещения. Во многих витринах стекла были выбиты, кое-где гигантские зеркальные окна были заколочены серыми шершавыми досками. Вывески над витринами, в простенках, рекламные надписи на квадратных столбах галереи нахально лезли в глаза. Нюта и Костя шли, по-прежнему держась за руки, хотя здесь нельзя было потерять друг друга, – здесь не было людей. Только слова вывесок вели вокруг них хоровод, танцевали, подпрыгивали:

КОЛБАСЫ СОСИСКИ КОПЧЕНОСТИ колбасная Кириллова На колбасные обрезки скидка ДЕЛИкатесы, О, ГУРМЕ МАСЛО СЛИВКИ МАСЛО ПРОВАНСКОЕ МАСЛОСЛИВОЧНОЕмасло ПАРИЖСКОЕ СЫРЫв-большом выборе ШВЕЙЦАРСКИЙ голландский ПИКАНТНЫЙ СЛИВКИ всегда свежие ВЕНСКАЯ СДОБА сдобные хлебцы вне конкуренции ГОВЯДИНА ЧЕРКАССКАЯ собственных мясохладобоен ФАРШсоло-нинаШПИК САЛО малороссийское БЭКОН МЯСО ПАРНОЕ СОБСТВЕННОГО УБОЯ ВсеДамыТребуютКремОтЗагара «Брокар» КОЛОНИАЛЬНЫЕ И БАКАЛЕЙНЫЕ ТОВАРЫперецГвозДИКАкардамонВАНИЛЬ ВсеКУрятПАПИросы«СЭР» ВИНА УДЕЛЬНОГОведомства Сельдь Копченая маринованная астраханский залом ШПРОТЫ АНЧОУСЫ УГРИкопченые САРДИНЫ ОМАРЫ РАКИ ИКРА ЗЕРНИСТАЯ ПАЮСНАЯ ЛОСОСИНА осетрина СЕВРЮГАстерлядьБЕЛУГА КИЛЬКИ ревельские СВЕЖАЯдичь ФАЗАНЫ РЯБЧИКИкуропатки детская мука «Нэстле» фураж сено жмыхи ИНДЕЙКИ УткИ КУРЫ Шоколад «Жорж Борман» Шоколад «Эйнем» ВНЕ КОНКУРЕНЦИИ галеты Морские ГУСИ БольшоОЙ выбор МАКАРОНЫВЕРМИШЕЛЬ-МАННАЯ ГРЕчнева-яСАГОперловая…

Но вот и набережная. Они пошли по направлению к Николаевскому мосту и свернули направо. По гранитным плитам прошагали мимо минного тральщика с ржавым бортом, мимо пристани-таможни, мимо черного лихтера, мимо серого парусника, мимо двух подводных лодок-сестричек «Язя» и «Щуки», стоящих рядом нос в нос и корма в корму, мимо памятника Крузенштерну. Потом снова свернули направо.

Художник жил совсем недалеко от Невы. Открыв тяжелую парадную дверь, на которой висела фанерка с надписью: «ШКОЛА ГРАМОТЫ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ – В KB. 2», они поднялись на самую верхнюю площадку. К двери была пришпилена визитная карточка. У художника оказалось двухэтажное имя: «Николай Николаевич». Под фамилией значилось: «художник-анималист». Ниже шла приписка карандашом: «Звонок не звонит. Стучите!»

– А почему он анималист, что это такое? – спросил Костя Нюту.

– А это не твоего ума дело, – строго ответила Нюта. – Мы пришли позировать, и пусть он там анималист.

Им открыла молодая худенькая красивая женщина. По пустому коридору она провела их в большую комнату с очень большим окном. В комнате стоял длинный стол без скатерти и широкий потертый диван. На стенах висели рисунки, изображающие зверей и птиц. Здесь были: львы, совы, сычи, тигры, волки, зайцы, мыши, филины, барсуки, кошки. Был даже важный, яркий, умный попугай, которого так не хватало дяде Мише. Кроме рисунков на стене висел большой кусок обоев, и на нем крупными синими буквами:

ИМЕЮЩИЙ ВСЕ НЕ ИМЕЕТ НИЧЕГО

ИМЕЮЩИЙ МНОГО ИМЕЕТ МАЛО

НЕ ИМЕЮЩИЙ НИЧЕГО ИМЕЕТ ВСЕ

Нюта чинно села на диван. Костя присел поодаль. Женщина посмотрела на них рассеянно, как сквозь сон. Потом улыбнулась и сказала:

– Дети, но ведь Николая нет дома. Его позвали к этим ужасным немытикам. Если вы сейчас пойдете туда, он скажет вам, когда прийти к нему… Тебя, девочка, он уже, кажется, рисовал?

– Да, я ему позировала, – немножко обиженно ответила Нюта. – Но как вы думаете, подойдет ему вот этот тип? – Она кивнула на Костю.

– Этот тип? – Женщина засмеялась необидно и негромко. – Этот мальчик, наверно, подойдет.

– Скажите, а что такое анималист? – спросил Костя, осмелев.

– Это художник, который рисует зверей.

Косте стало обидно за Нюту, и он сказал:

– Но ведь мы совсем не звери!

– Сейчас у Николая трудные времена, и иногда он рисует и людей. Это для детского журнала. А к немытикам его позвали написать какой-то аншлаг, за это ему обещали еды.

– Но ведь он моется? – спросил Костя.

– Моется, – ответила женщина. – А что?

– Значит, он мытик, а не немытик. Почему же он мытик, а рисует для немытиков?

– Не обращайте на него внимания, он любит задавать глупые вопросы, – сказала женщине Нюта. – Нам, кажется, пора идти.

– Ты что так смотрел на нее? – спросила Нюта Костю, когда они вышли на улицу. – Неприлично мальчику смотреть так на пожилых женщин и еще заговаривать с ними… Ну, веди меня к своим ужасным немытикам.

– Они не мои, – ответил Костя. – Я раз зашел туда с Колькой, и то на минутку. И совсем не понравилось. И потом не всех туда принимают.

– Тебя очень даже примут!

– Нет, не примут! Колькина мать говорит, что это религиозно-медицинская секта для взрослых. Милиция им запретила вовлекать несовершеннолетних. Колька хотел вовлечься, и ничего не вышло. А меня к ним и не тянет.

– Ужасно рада за тебя! Значит, ты ужасно любишь воду?

– Да, люблю! – уверенно ответил Костя.

Это была полуправда. Он терпеть не мог умываться, особенно по утрам. Но немытики были против воды целиком и полностью. А Костя любил купаться, да и в баню ходить ему нравилось, особенно зимой, когда дома холодно и на улице мороз.

Они дошли до Большого проспекта, свернули направо, стараясь идти только по солнечной стороне, – ведь в тени больше хочется есть. На углу Одиннадцатой линии Нюта вдруг заявила:

– Тебе надо поскорее зарабатывать миллион. А то деньги кончатся, и ты так никогда и не отдашь миллиона.

Костя испугался. Ему совсем не хотелось на всю жизнь оставаться воришкой. Сейчас, пока он Костя, пока живет он в маленькой конуре, это еще терпимо. Но ему совсем не хочется въезжать воришкой в высокую круглую башню КОНСТАНТИН. И он сказал Нюте:

– Деньги всегда будут. Как это деньги «кончатся»?

– А так! Муся из десятой квартиры говорит, что ходит такой слух. Один профессор высчитал, что к зиме все деньги лопнут… Вот сейчас у нас миллионы и миллиарды, да? А за миллиардами что идет?

– За миллиардами – биллиарды, за биллиардами – трильярды, за трильярдами – биллионы, за биллионами – трильоны, за трильонами – квадрильоны…

– Потом идут секстильоны, – подхватила Нюта. – А потом идет дьяволион, число адское. После адского числа ничего уже нет, одни нули без палочек. И тут-то все деньги сразу лопнут… Так им и надо! Их придумали помещики и капиталисты.

– Но тогда, значит, и бухгалтеров и кассиров не надо будет? А где тетя Аня станет служить?

– Тетя Аня выучится на доктора и станет служить в той же самой больнице. И ты к ней еще и лечиться придешь.

– Но ведь она же в психической служит. Зачем мне там лечиться?

– Ну уж не знаю… Может быть, у тебя воспаление психики. Ты на эту тетеньку-художницу смотрел ненормальными глазами.

– Нюта, не сердись на меня, – сказал Костя. – Я больше ни на кого не буду смотреть, только на тебя.

5

Выйдя на Средний проспект, они прошли по нему до нужной им линии и вошли во двор. Здесь, в пустующем складе, разместилась молельня немытиков; этот сарай с узкими окнами в мелкую стеклянную клетку и с крышей из серого гофрированного железа был довольно невзрачен и снаружи и внутри. Войдя в него, Костя и Нюта сели на самые последние места, и сразу же несколько немытиц и два немытика обернулись и сердито уставились на Нюту. Она, такая чистенькая и аккуратная, совсем не подходила к этой компании. На Костю же они посмотрели даже с некоторым одобрением. Правда, в это утро он помыл лицо и руки, но все-таки немытики, видно, почуяли в нем что-то родное.

В молельне густо пахло нестираным бельем, но сквозь этот запах пробивался приятный, тонкий аромат табака, – он шел от пустых ящиков, на которые положены были доски, заменяющие скамейки. Впереди маячила маленькая эстрада, сколоченная из горбылей. Там стоял полный нестарый мужчина с заметно немытым лицом. На нем красовался какой-то рваный серый балахон, однако из-за балахона виднелись неплохие брюки и не слишком поношенные коричневые штиблеты. То был Гоша Ангел. Прежде он работал оценщиком в ломбарде, а когда ломбарды закрылись, Гошу вдруг осенила благодать: он объявил себя ангелом и организовал эту самую секту. Сегодня, в день радения, все сектанты были в сборе. Немытики и немытицы сидели на самодельных скамьях и слушали Гошу Ангела. Немытиц было куда больше, но молодых и симпатичных Костя среди них не приметил. Это были пожилые всклокоченные женщины, Гошины почитательницы, готовые за него в огонь, но, конечно, не в воду. Ведь Гоша лютый враг воды.

В стороне от эстрадки выделялся прислоненный к стене ярко расписанный лист фанеры. Возле него хлопотал художник. Он заканчивал работу. Изображен голый голубой человек, лежащий на банном полке и радостно нахлестывающий себя веником. Он парится в свое удовольствие и не видит, кто стоит позади. А позади стоит Смерть – оранжевый скелет с черным кинжалом в правой руке. Другой рукой Смерть держит хоругвь с четкой надписью:

«ОПОМНИСЬ, НЕСЧАСТНЫЙ! МОЯСЬ, ТЫ УБИВАЕШЬ СЕБЯ!»

Все было нарисовано очень хорошо, но в лице у моющегося дяденьки чувствовалось что-то собачье, а череп у Смерти был чуть-чуть лошадиный. Поэтому Костя сразу догадался, что здесь находится именно тот художник, который им нужен. Но сейчас подойти к нему неудобно: Гоша Ангел держит проповедь.

– О друзья и подруги в немытии! – говорил Гоша нараспев приятным голосом. – Продолжу слово о долголетии, дающемся через немытие. Отчего, спрашивается, лично известный мне Иисус Христос пошел по Генисаретскому озеру, по водной поверхности? Для чего, спрашиваю я вас, вычудил он это чудо? Да потому, что он не хотел погружаться в воду! Он был против мытия, он хотел долгой жизни! А почему так долго жили скитники и пустынники? Да потому, что, удаляясь в скиты и пустыни, они получали счастливую возможность не мыться! Моясь, человек смывает с себя необходимые ему вещества и флюиды, расслабляет тело и душу. Бог никогда не моется, и, потому он вечен!

Гоша вдруг подпрыгнул и запел:

Немытики и немытицы, топая ногами и раскачиваясь на скамьях, запели ему в ответ:

Первые слова они произносили четко, а потом у них получалось что-то вроде кваканья. Гоша затянул новый куплет, где речь шла о том, что вода – это яд. Немытики с новой силой подхватили припев. Некоторые повскакали с мест и стали прыгать и плясать. Кое-где доски попадали с ящиков. В сарае стало шумно и весело.

Тем временем художник бочком-бочком вдоль стеночки подошел к Нюте и Косте и позвал их на выход. Во дворе он сказал им, чтобы они явились к нему домой завтра в десять утра. Еще он сказал, что Костя вполне подходит для позирования.

– А теперь катитесь, дети, отсюда, нечего вам околачиваться в этом вертепе, – закончил он свою речь. Вид у него был смущенный, не очень-то приятно ему было, что его застали у немытиков.

6

Костя простился с Нютой на лестнице и двумя ключами – обыкновенным и французским – открыл дверь в свою квартиру. Тетя Аня еще не вернулась со службы, Которого тоже дома не было. Стояла таинственная тишина. Рассохшийся паркет постреливал и попискивал под ногами. Окна во всех комнатах были раскрыты и двери распахнуты – чтобы квартира прогревалась к зиме. Костя зашел в одну, в другую, в третью пустующую комнату, потом – в четвертую, самую большую. В ней было очень светло и очень просторно: мебель сожгли в позапрошлую зиму. Осталось только трюмо и металлическая кровать с никелированными шарами. Тетя Аня застелила ее газетами в несколько слоев, чтобы матрас не выгорал, и теперь эти пожелтевшие прошлогодние и позапрошлогодние газеты тихо шевелились, будто под ними лежит кто-то плоский и дышит.

– Просто сквозняк, меня не испугаешь! – сказал Костя вслух и, подойдя вплотную к кровати, стал громко читать то, что было ближе к глазам:

…Топливная мобилизация. – ДЕКРЕТ О БЕСПЛАТНОМ ДЕТСКОМ ПИТАНИИ. – Сдача барочных гвоздей. – ВЫДАЧА МЫЛА. – ПРЕДУПРЕДИТЕ ПРОВОКАЦИЮ. – Похороны милиционерки Прасковии Лусс. – С ЯМБУРГСКОГО ФРОНТА. – Для взрослых всех категорий: – 1 ф. соленой конины, 1 ф. капусты; детям – 1/2 ф. моченой вишни, 1/2 ф. копченой колбасы, 1/2 ф. сметаны. – Мажестик: «Подкинутый ребенок»; Дворец труда: «В угоду молоху любви»; Заря алая: «В вихре зла». – БОРЬБА С ХОЛЕРОЙ. В ОЖИДАНИИ СТРАШНОЙ ГОСТЬИ. – Солейль: «Чаша любви и смерти». – ДЕЖУРСТВА У ВОРОТ НЕ ОТМЕНЯЮТСЯ. – Снова налеты аэропланов на Кронштадт. – В Ямбургском направлении идут бои западнее Красного Села и Гатчины. – С 1-го декабря т. г. все деленья на классы на жел. –дор. уничтожаются. – ПЕТРОГРАД МОБИЛИЗУЕТ С 1879 ПО 1901 ГОД. – …вначале попы приделали к могильному кресту Ксении Блаженной копилку для денег, потом выстроили часовню…

Пока Костя читал, газеты не шевелились. Но когда он замолчал и отошел от постели, опять там кто-то задышал. Косте очень захотелось уйти из квартиры на двор. Но он знал: уходить сейчас нельзя, надо разделаться со страхом тут, на месте.

– Это сквозняк-дурак! Меня не испугаешь! Буду делать что хочу! – крикнул он и громко запел:

Голос его в пустой комнате звучал глухо и победоносно. Эхо весело металось, билось об углы. Сверху упало несколько чешуек белой краски, будто кто-то задел потолок невидимым крылом.

Костя подошел к окну, выглянул на улицу. Там было светло, солнечно, пустынно. Громыхала по булыжнику ручная тележка, которую толкал человек в выгоревшей гимнастерке, по белым квадратам панели медленно шла старушка с мочальной кошелкой. Все очень просто, все как всегда. Костя оглянулся. Газеты пошевеливались, но явно из-за сквозняка.

Разделавшись со страхом, он пошел в комнату Которого. Едва вошел – сразу с темно-красного бархатного дивана спрыгнул серый кот Мамай и стал тереться о его ноги. Кота этого, совсем тощего и слабого, принес откуда-то в прошлом году дядя Миша и, невзирая на продовольственный кризис, выкормил. Теперь он – по договоренности – отдавал Мамая на ночь в кооплабаз на Пятой линии, и там кот ловил лабазных крыс. Кот их не ел, но за то, что он их ловит, продавцы кота кормили. Мамай стоял там на довольствии и был внесен в трудсписок – совсем как человек.

В комнате Которого порядка было мало. Картина, изображавшая несимпатичную смуглую полуголую тетеньку, висела над диваном косо. На печке-буржуйке валялись окурки и какие-то обгорелые тряпки. Книги лежали где попало – на подоконнике, на диване, на кресле. Костя давно перечитал их – тетя Аня позволяла ему читать что угодно. Она считала, что плохое само отсеется из головы, а хорошее останется. Но книги у Которого были не очень интересные, – ничего о путешествиях, о зверях и о войне. Изредка попадались дуэли, а то все любовь да любовь. Взяв со стула толстую книгу под названием «Ночные тайны Парижа», Костя наугад раскрыл ее посредине. «…Тонкая ткань пеньюара не могла скрыть роскошных форм молодой куртизанки. Маркиз де Лонж почувствовал, что теряет голову…» Ну и теряй! Костя захлопнул книгу и пошел к столу, на котором стояла большая пишущая машинка.

На этом столе порядок. Стопочками разложены листки чистой бумаги. В синей, завязанной шелковыми тесемками папке – копирка. В стороне лежит толстый брульон довоенного качества в клеенчатой черной обложке; туда дядя Миша вписывает по алфавиту имена знаменитых людей, от лица которых предсказывает будущее. Знаменитостей очень много, и список все время пополняется. Возле машинки несколько исписанных листков, – их Который приготовил для Кости, если тот захочет поработать. Уже чуть ли не год, как Костя освоил машинку. Правда, пишет он только тремя пальцами, но довольно быстро. К машинописной его практике тетя Аня относится положительно, считая, что в жизни это может пригодиться. Но содержания предсказаний она не одобряет.

Сняв с машинки металлический черный футляр, Костя идет к дивану, берет подушку и кладет ее на стул, чтобы удобнее было работать. Тем временем Мамай успевает залезть на стол и принимается лизать рычажки машинки. Дело в том, что дядя Миша время от времени смазывает механизм рыбьим жиром, за неимением машинного масла. Согнав кота, Костя прежде всего печатает в одном экземпляре тот предсказ, который он придумал для Нюты. Затем в четырех экземплярах перепечатывает с записочки первый предсказ Которого:

«Ты – баловень судьбы. Твоя жизнь тихоструйно-блаженна. Ты питаешься трюфелями, ты выписываешь устриц из Остенде, ты куришь сигары „Корона-корона“ и пьешь коньяк „Мартель“. Тебе предназначена долгая жизнь, но бойся крокодильих зубов судьбы, кои перекусят ее нить в ближайшем будущем. Исходя из сего, будь готов сменить тогу триумвира на сосновый бушлат и опочить там, где кончается маршрут трамвая 4. Конфуций»

Затем Костя перепечатывает еще шесть записочек – от имени Линкольна, Лукулла, Карамзина, Оливера Кромвеля, Венеры Милосской и Реомюра. Разложив предсказы на столе, он с удовольствием оглядывает дело рук своих. Ни единой опечатки, строчки ровные и четкие. То, что предсказания отпечатаны на машинке, придает им почти документальную неопровержимость. Несколько огорчает, что все они кончаются кладбищем. Но это необходимо – для солидности. Дядя Миша знает, что пишет. Если в предсказах все будет хорошо – публика не станет им верить.

Но больше всего Косте нравится предсказание, сочиненное им самим для Нюты и подписанное Калигулой. Вечером, когда все в сборе и настает пора строить в прихожей баррикаду, он спрашивает у дяди Миши, кем был этот Калигула.

– Римским императором, – отвечает Который, придвигая к дверям сундук. – Он сказал: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись».

– Он ввел коня в сенат, – добавляет тетя Аня, подпирая сундук кочергой и подставкой для зонтиков.

– Он был умный? – спрашивает Костя, придвигая к сундуку стул.

– Кто «он»? О ком ты – о Калигуле или о коне? – с некоторым раздражением спрашивает тетя Аня, водружая на стул медную ступку.

– О коне.

– Конь, вероятно, был умный, – говорит дядя Миша.

– А Калигула был хороший?

– Господи, может ли быть хорошим человек, который вводит коня в сенат! – восклицает тетя Аня. – Если бы у тебя был конь и если бы, скажем, в гимназии, то есть в школе, было бы общее собрание – разве ты повел бы коня на собрание? Подумай сам!.. А на крюк дверь мы заперли? – спохватывается она. – Вы не помните, Михаил Васильевич?

Который не помнит. Баррикаду общими усилиями разбирают, и, убедившись, что первая дверь закрыта на крюк, строят сооружение заново. Потом все идут на кухню – проверять черный ход. Там – постоянная баррикада, она не разбирается по утрам.

– Ну, слава богу, теперь мы можем спать спокойно, – говорит тетя Аня, убедившись, что все в порядке. – Я слыхала, что вчера на Тринадцатой линии был большой налет. Дежурных у подъезда убили, квартиру взломали. Когда подошел патруль, налетчики отстреливались и бросали из окон лимонки. Семеро убитых, трое раненых.

Который спокойно выслушивает это сообщение. Он уже привык к ежевечерним сводкам тети Ани. Пожелав приятных сновидений, он уходит к себе. Тетя Аня посылает Костю в ванную, чтобы тот умылся перед сном. В ванной комнате одному и днем-то быть неприятно, а вечером – тем более. Окна здесь нет, тусклая угольная лампочка светит еле-еле. Даже летом здесь сыро и холодно. Несколько лет тому назад здесь умерла бабушка. Пошла утром мыться – а потом ее нашли на полу. Случилось это через два дня после того, как с фронта пришла весть о том, что ее младший сын, дядя Саша, убит. Костя моется торопливо, но честно, даже за ушами трет. Но это не совсем честная честность: про себя он думает, что такое капитальное омовение дает ему право не умываться завтра утром. В памяти у него вертятся слова из песенки Гоши Ангела:

Костя укладывается в свою постель, а тетя Аня еще долго сидит за столом, щелкает на счетах – считает миллионы и миллиарды. Костя все ждет, что она спросит его, как обстоит дело с тем миллионом. Но она молчит. Наконец Костя не выдерживает и задает вопрос: позировать художнику – это работа в поте лица или нет? Тетя Аня отвечает, что есть пот физический, но есть и пот духовный, для глаз невидимый. Когда ты, например, делаешь что-то неприятное для тебя, однако нужное для других.

7

Утром Костю разбудил стук в наружную дверь. Он побежал в прихожую. Тетя Аня и Который уже ушли, баррикада уже разобрана. Позабыв спросонья спросить, кто стучится, Костя отворил дверь. К счастью, стучались не налетчики. Это тетенька из кооплабаза принесла кота Мамая. «Восемь крысюг во каких поймал!» – с почтением сказала она. Костя отнес поработавшего в поте лица кота в дяди Мишину комнату, и кот-труженик важно разлегся на диване.

Когда Костя доедал чечевичную кашу, раздался новый стук. Это пришла Нюта.

– Надо идти к художнику, – заявила она. – А новые предсказы у тебя есть?

– Есть. Вот возьми этот.

Нюта прочла предсказание вслух и сказала:

– Предсказ очень хороший. Я давно уж такого ждала… А кто этот Калигула?

– Один римский император. У него был такой умный конь, что он ходил с ним на общие собрания. Этот Калигула – не какой-нибудь там Вильгельм или Николашка Второй!

На этот раз художник с двухэтажным именем был дома, жены же его, которая так не понравилась Нюте, дома не было. Художник придвинул стул к двери и велел Нюте стоять, положив руку на спинку стула. Сам он сел на диван и начал рисовать Нюту в большом блокноте.

Костя сидел неподалеку от художника и смотрел, как на шершавой бумаге постепенно возникает Нютин двойник. Но это был не такой двойник, который появляется в зеркале. Этот двойник Нюты мог жить независимо от Нюты. И Нюта на бумаге была не такой, как сейчас, и не такой, как вчера, – а такой, как всегда. Правда, на рисунке в ее лице появилось что-то кошачье, но эта кошачесть ее совсем не портила.

Однако художнику этот портрет не понравился, и он начал набрасывать новый. Чтобы Костя не подсматривал, он дал ему читать тот детский журнал, в котором должны были появиться рисунки. При этом он пояснил Косте, что это еще не совсем журнал, а верстка. И указал на пустой овал среди текста – там будет Нюта, и на пустой квадрат – там будет Костя.

Журнал начинается сразу с тридцать третьей страницы, со стихов:

Удавы эти ни к Нюте, ни к Косте никакого отношения не имели, а дальше шел рассказ. В нем описывался слабоумный мальчик Васютка, которого в раннем детстве лошадь лягнула в голову. Когда мальчику исполняется двенадцать лет, мать привозит его из деревни в город и водит по докторам, но никто не берется его лечить. И вдруг знаменитый профессор Тавридин говорит, что не все еще потеряно, и берет Васютку к себе в дом. Здесь же живет и умная Танюшка, дочка профессора. Однажды Танюша заболевает скарлатиной, и ее помещают в карантин. Васютка долго не видит девочки, начинает скучать и отказывается от пищи. Когда девочка выздоравливает, в Васютке происходит умственный переворот. «При виде очаровательной Танюши на бледном лице слабоумного мальчика мелькнула улыбка. Первая осмысленная улыбка за всю его жизнь! „Я был прав! – воскликнул профессор Тавридин. – Искра разума не окончательно погибла в нем! Есть надежда, что он будет мыслить!“ На этом рассказ кончался. Костя подумал, что мальчик, наверно, так и остался полудурком, ему стало немного обидно позировать за Васютку. Но зато это будет настоящая работа в духовном поте лица!

Художник закончил портрет Нюты и велел Косте сесть на стул и не вертеться на нем. Он рисовал долго. Солнце било в большое окно, стало жарко, и Костю начал прошибать настоящий пот, а не духовный. Он потел и радовался – это будет честный миллион! Чтобы поменьше шевелиться, он не отрываясь смотрел на стенку, где было написано:

ИМЕЮЩИЙ ВСЕ НЕ ИМЕЕТ НИЧЕГО

ИМЕЮЩИЙ МНОГО ИМЕЕТ МАЛО

НЕ ИМЕЮЩИЙ НИЧЕГО ИМЕЕТ ВСЕ

Костя завидовал художнику, что тот умеет рисовать, а еще больше тому, что у художника двухэтажное имя. У Кости никогда не будет двухэтажного имени, потому что отца зовут Алексей. Костя может стать знаменитым путешественником или вообще знаменитым-раззнаменитым, и все-таки на всю жизнь останется с одноэтажным именем. Правда, когда он станет взрослым, он въедет в круглую высокую башню, на манер маяка, но все-таки это одна башня. Зато когда у него будет сын, он назовет его Константином. Сын вырастет, станет Константином Константиновичем – то есть он будет жить в двух маячных башнях, поставленных одна на другую. Вот кому можно будет позавидовать…

Наконец художник кончил рисовать. Костя оказался очень похож. Только в глазах и очертаниях носа улавливалось что-то чуть-чуть поросячье. Но эта поросячесть не обидела Костю, тем более что художник принес четыре крупяных лепешки и блюдце с льняным маслом и пригласил ребят закусить. Костя и Нюта стали есть лепешки, макая их в масло, – это было очень вкусно. Потом Николай Николаевич объявил им, что больше они ему не нужны, и на прощанье вручил каждому по большой вобле.

Когда они вышли на улицу, Костя сказал Нюте:

– Я-то думал, он даст нам денег.

– Тоже думала… Но твоя вобла стоит не меньше миллиона. И ты ее заработал честно, без всякого жульства.

– Тете Ане нужен миллион бумажкой, а не воблой, – возразил Костя. – А что, если забодать рыбину на рынке?

– Нет, это будет нечестно, – заявила Нюта. – Это будет спекуляция продуктами. Ты же знаешь: «Спекулянт снимает пенки, спекулянта надо к стенке». Тебе придется снова зарабатывать миллион.

Они свернули на набережную, туда, где у спуска лежал на правом борту «Народоволец». Это большое госпитальное судно перевернулось в прошлом году из-за того, что кто-то из команды по ошибке выпустил воду из уравновешивающей цистерны; судно от рождения имело сильный крен. Поговаривали, что при катастрофе не все успели спастись.

Корабль лежал у берега так, будто прилег поспать. Отдохнет, выспится, повернется трубами вверх, выйдет на середину Невы – и поплывет в океан. Но когда-то белая окраска борта стала уже грязно-серой, и сквозь сурик, что ниже ватерлинии, уже пробивалась ржавчина. И стекол в иллюминаторах уже не было.

Костя с Нютой перебрались с суши на киль и, пригнувшись, взошли на борт. С носовой части слышались крики, визг, всплески воды – там купались мальчишки, ныряя с корабля. А здесь, ближе к корме, никого не было. Они сели рядом на теплое шершавое железо возле иллюминатора. Отсюда видны были красные эллинги на другом берегу и церковь Спаса-на-водах, и красные фабричные трубы, которые не дымили. Справа, на этом берегу, к причальной стенке Балтийского завода был пришвартован недостроенный серый линкор, и сразу нельзя было разобрать, где кончается суша и где начинается корабль. В устье Невы стояла бывшая царская яхта «Полярная звезда» – матово-черная, с двумя золотыми полосками вдоль борта.

Каждый взял свою воблу за хвост и начал колотить ею о корабль – чтоб легче отделялась шкурка. Рыба была, конечно, очень вкусная. Кусочки шкурки и кости они кидали в иллюминатор. Оттуда тянуло сыростью. Там, в брюхе погибшего корабля, в полумраке виднелся кусок рваной коечной панцирной сетки и какой-то кривой железный брус, а ниже – висящая на одной петле дверь с отслоившейся фанеровкой. А еще ниже – черная, непроточная и неподвижная вода.

Покончив с воблой, они подошли к самому краю борта и уселись там, держась за леерную стойку. Палуба у их ног почти вертикально уходила вниз. Внизу лежала пароходная труба с красным крестом; она была наполовину в Неве, и небольшие волны гулко вбегали в нее и потом, что-то грустно бормоча, будто не найдя того, что искали, выливались обратно. Палубные надстройки были оплетены водорослями. Нюта вдруг запела песенку – одну из тех, которым ее обучила Нина Сергеевна:

В ответ ей загудел маленький пассажирский пароход «Тов. Аммерман», идущий из Кронштадта. Он шел посредине реки и гудел долго-долго, будто подзывая кого-то. Но он был совсем одинок. Все остальные корабли и пароходы стояли у берегов.

8

Когда Костя вернулся к себе, тетя Аня уже была дома. Сегодня ее отпустили со службы пораньше, чтобы она могла отдохнуть до восьми вечера. Ее назначили в ночное дежурство по охране больницы. Когда Костя рассказал ей, что художник рисовал с него слабоумного Васютку, тетя несколько огорчилась, что изображение Кости появится в журнале в связи именно с этим рассказом. Однако первая попытка честно заработать деньги обрадовала ее. Она сказала, что Костя должен добиться своего. Тогда ей не придется писать отцу, что его сын стал вором.

Когда Костя собрался идти на задний двор, где в это время, несомненно, были все ребята и девочки, а может быть, и Нюта, тетя Аня вдруг сказала:

– А ты не забыл, какой сегодня день?

– Сегодня пятница, – ответил Костя.

– Вот именно, что пятница, – сказала тетя Аня. – Завтра суббота, и завтра ты пойдешь в баню, а сегодня именно пятница. Сегодня керосиновый день.

С этими словами она открыла настенный шкафчик и вынула оттуда бутылку с керосином. Взяв с туалетного столика пустой флакон из-под одеколона «Пармская фиалка», она стала тщательно переливать туда драгоценную влагу. Керосин в том году выдавали по карточкам редко и такими малыми дозами, что тетя Аня употребляла его не для подогревания пищи, а исключительно в гигиенических целях. С тех пор как у Кости в голове были обнаружены известные насекомые, волосы ему остригли под ноль и перед каждым банным днем голова его смачивалась керосином.

Наполнив флакон, тетя Аня вставила в него пробку с пульверизатором и приказала Косте сесть на стул. Она стала нажимать на малую резиновую грушу, а вторая груша прибора раздулась, как голова кобры перед смертельным броском на жертву. Из металлического жала с зловещим шипеньем вырывалась ядовитая струя. Когда Костина голова была основательно смочена и керосин был втерт в кожу, тетя Аня сказала Косте, что теперь он свободен.

Но какое уж тут свободен! Ни во двор, ни на улицу идти было немыслимо. Запах керосина не так уж сам по себе противен, но Костя очень стеснялся причины, по которой его керосинили. В первую очередь он боялся теперь повстречаться с Нютой, во вторую очередь боялся Кирки, в третью очередь – всех мальчишек и девочек всего двора. Когда он впервые вышел с такой головой из дому, Кирка, девочка из четырнадцатой квартиры, сразу же стала дразнить его Керосиновой Башкой. Хорошо, что хоть Нюты в это время поблизости не было. После этого Костя два дня не появлялся во дворе, и кличка забылась и не привилась. Только сама Кирка продолжала время от времени звать его Керосиновой Башкой. Костя утешал себя тем, что в дальнейшем эту Кирку ждет печальная участь. Сейчас она живет как бы в кирке, в большом красивом здании на углу Большого и Первой линии, а когда вырастет – станет всего-навсего Кирой. Кира – это просто маленький домик с ржавой железной крышей. А Костя вырастет, станет Константином и въедет в высокую круглую башню, на манер маяка. С башни он будет презрительно глядеть на маленький домишко. А в дни, когда по карточкам будут выдавать моченые сливы, он будет есть у себя наверху эти сливы, а косточки бросать на крышу домишка. Косточки будут стучать по железу, и Кира будет злиться и думать: «Зачем, зачем звала я его Керосиновой Башкой!»

Так или иначе, из квартиры выходить было нельзя, и Костя пошел в комнату Которого, чтобы поработать для него на машинке. На столе он нашел рукописные предсказания от имени нескольких знаменитых людей. Он успел перепечатать предсказы Боборыкина, Колумба, Коперника, летописца Пимена и заканчивал предсказ Песталоцци («…исходя из чего, жди молниеносно-разящего удара судьбы и готовься к передислокации на Митрофаньевское кладбище»), когда вошла тетя Аня и сказала:

– Да, чуть не забыла: Михаил Васильевич предупредил, что эту ночь не будет дома. Он идет в гости к своим знакомым. Я попрошу Нину Сергеевну, чтобы она тебя устроила у себя, как в прошлый раз.

Месяц тому назад тетя Аня тоже дежурила ночью, и Который тоже был в гостях, и Костю пристроили в Нютиной квартире, в пустой комнате. Но тогда был обычный, не керосиновый день!

– Тетя Аня, я и дома переночую, – решительно заявил Костя. – Ты не беспокойся за меня!

– Что ж, – согласилась тетя Аня, – ночевать в квартире одному – это тоже может пригодиться в жизни… Но сумеешь ли ты как следует забаррикадировать дверь?

– Сумею. Еще как!

– Но запомни, если будут ломиться налетчики – беги к окну и зови на помощь дежурных. И утром, когда будешь на буржуйке кипятить чай, ради бога, не зарони огня. Я слыхала, что вчера в Гавани сгорел трехэтажный дом. Погибло пять пожарных.

* * *

Тетя Аня ушла на дежурство, а Который все не возвращался домой. Наконец в десятом часу он явился. Он прямо в прихожей поставил на сундук свой предсказательный ящик и пошел в комнату, напевая:

В коридоре остался слабый запах спиртного. Дядя Миша успел где-то «подханжиться». Случалось это очень редко, но всегда сопровождалось пением.

Когда Костя зашел к Которому, тот брился. Делал он это очень ловко, но не любил, когда его видят во время бритья: так как у него не было второй руки, которой можно натягивать кожу, чтобы бритва шла ровно, ему приходилось гримасничать. Но на этот раз он был в очень хорошем настроении и не велел Косте уйти из комнаты. Он сказал, что предсказы перепечатаны отлично, но что скоро, быть может, он оставит это дело. Он встретил фронтового товарища, который обещает устроить его инструктором на курсы младшего комсостава. Красной Армии нужны люди, хорошо знающие строй. Чтобы учить, не обязательно иметь обе руки, закончил он.

В это время раздался стук в наружную дверь. Это пришла ночная сторожиха кооплабаза за котом.

– Иди, скажи лабазейной даме, что Мамай захворал, – приказал Который. – Скажи, что он лежит на одре болезни, что у него инфлюэнция.

Костя пошел в прихожую, открыл дверь и сказал сторожихе, что кот болен.

– Пусть он отдохнет от своих крыс, – объявил дядя Миша, когда Костя вернулся в комнату. – Перед тем как ляжешь спать, дай ему шрапнели, она вот в той миске. И не баррикадируйся на ночь, это ерунда. Налетчики не такие уж дураки, им здесь нечего делать… И вообще не трусь. Трусость – это неумение понять обстановку. Страх бывает только у нас в голове, а если его вытряхнуть из головы, то никакого страха вокруг нас нет. Может быть опасное положение, может быть трудное положение, но бояться или не бояться – зависит только от нас.

– А если что-то чудится? – спросил Костя. – Или если чудится, что что-то может почудиться? Тогда как?

– Если тебе что-то чудится, то надо это мысленно довести до абсурда, и станет просто смешно.

– А как это «довести до абсурда»?

– Если тебе мерещится какая-нибудь ерунда, то ты назло этой ерунде представь себе ерунду еще ерундистее, ерундовее и ерундастее.

9

Который ушел в гости, и Костя остался в квартире один. Он закрыл дверь на крюк, а баррикаду воздвигать не стал. Опасность угрожала не извне, она гнездилась здесь. Пора белых ночей не кончилась, на улице было еще не очень темно, но в комнатах сгущались сумерки.

«Надо все делать так, как всегда, – решил Костя. – Если я что-нибудь сделаю не как всегда, я покажу себе (и кому-то еще), что этот вечер не такой, как другие. Тогда начнется неизвестно что».

Включив свет в прихожей, он не спеша пошел по коридору. Из большой пустой комнаты донеслось осторожное шуршанье. Опять там кто-то плоский лежал на кровати и вздыхал. Костя свернул в комнату и подошел к постели. На газетных листах в сумраке еще можно было разобрать заголовки:

…СЕВЕРНЫЙ ФРОНТ – ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ – ЮГО-ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ – КАВКАЗСКИЙ ФРОНТ – ВОСТОЧНЫЙ ФРОНТ – С СЫПНЯКОМ ПОКОНЧИЛИ – СПЕКУЛЯНТЫ-ПАРФЮМЕРНИКИ – НАЛЕТЫ НА КРОНШТАДТ – ЛОМКА ДЕРЕВЯННЫХ ЗДАНИЙ – КОНЕЦ ДЕНИКИНЩИНЫ НА КАВКАЗЕ – НОВЫЙ ВИД БУРЖУАЗИИ – ВСЕ НА БОРЬБУ С ДЕЗЕРТИРСТВОМ – ТРУДОВОЙ ПАЕК СКУЛЬПТОРАМ – КАСПИЙСКОЕ МОРЕ СВОБОДНО – ПРИВИВКА ОСПЫ…

Газеты шевелились явно от сквозняка. Костя вышел в коридор и направился в тетину комнату. Дверь ванны странно белела в конце коридора. А вдруг она откроется сама по себе? Но зачем ей открываться! Он прошел мимо ванной, зажег свет в уборной, без надобности зашел туда и потянул за фарфоровую висюльку. Вода зашумела гулко и обнадеживающе. Синий лебедь, изображенный в чаше унитаза, на миг стал выпуклым, английская надпись под ним – TRADE MARK – заколебалась. Потом в бачке послышалось недовольное сипенье, и стало тихо. Вода эта была последней, опять что-то с водопроводом случилось. Что ж, значит, Костя имеет полное право не идти в ванную. Да, но обычно он там умывается перед сном!

Он зажег свет в ванной и толкнул дверь. Длинноногий паук, сидевший на лампочке, проснулся и побежал к своей паутине, натянутой между торчащей из колонки железной трубой и стеной. «Вечерний паук – к письму», – вспомнил он тети Анину примету. Наверно, придет завтра письмо от отца. Тетя Аня всегда быстро отвечает на письма. Надо скорее зарабатывать миллион в поте лица.

Когда он вошел в свою комнату, там было темно, а за окном было еще светло. Он включил свет – и в комнате стало светло, а за окном сразу потемнело. Сняв с кресла сложенное вчетверо одеяло, Костя взял судок с пшенкой. Каша была еще совсем горячая. Потом, подойдя к книжному шкафу, он стал раздумывать, какую бы книгу сейчас почитать, вернее, перечитать… Нет, только не «Вия»! И не «Эликсир дьявола»! И только не Блаватскую!.. Выбрав «Трое в одной лодке», он уселся за стол, стал есть кашу и читать. Он очень любил то место, где никак не открыть консервную банку. Но сейчас даже это смешное место в книге его не веселило. Он вдруг заметил, что старается не греметь ложкой о тарелку и все к чему-то прислушивается.

Направо от него буржуйка, а дальше – окно. Это не страшно. За спиной у него зеркало, на него лучше не оглядываться. Но хочется оглянуться, тянет оглянуться. Слева от него – дверь. А вдруг она откроется сама по себе?

Чтобы не думать о двери и зеркале. Костя стал глядеть прямо перед собой. Там, над его кроватью, висит большая гравюра. На ней – скалы, и среди скал на тропинке – красивая белокурая девушка, она плачет. Рядом стоит рыцарь, лицо его очень серьезно. Невдалеке пасется боевой конь. Слева, вдали – горящий замок; пламя рвется изо всех его окон и из бойниц башен. Справа, внизу виден кусочек бурного моря, и у самого берега – гибнущий корабль; корма его уже под водой. Когда однажды Костя спросил тетю Аню, что означает эта картина, тетя Аня сказала: «Это – рок. Понимай все так, как тебе подсказывает твой ум».

Костин ум подсказывал ему разные объяснения. Иногда Костя думал так: рыцарь познакомился где-то с девушкой, потом приплыл за ней на корабле, чтобы увезти к себе домой, а в это время на замок был налет, и уцелела только девушка. Он кое-как вытащил ее сюда, а за это время корабль потерпел аварию. Иногда Костя думал так: рыцарь приплыл за девушкой на корабле, а девушку не хотели отдавать за него замуж. Тогда он перебил всех в замке, замок поджег, но корабль, на котором он хотел увезти девушку, разбился. Иногда Костя думал так: рыцарь с девушкой жили в замке, но было нападение, и они едва спаслись; к ним шел корабль с подкреплением, но он разбился.

Так или иначе, положение у них было очень плохое, и Косте всегда хотелось придумать для них какой-нибудь выход. Выходы были разные. Они могут оставить коня пастись на воле, а сами возьмут друг друга за руки, поцелуются – и бросятся с обрыва в море. Они могут оба сесть на коня и пробираться сквозь скалы на родину рыцаря; только чем они будут кормиться в пути? Они могут вернуться в выгоревший замок, жить в подвале и ждать второго корабля; чтобы не умереть с голоду, им придется зарезать коня и питаться соленой кониной. Были у Кости и еще варианты для этих двоих, потому что он им очень сочувствовал.

Но сейчас он им завидовал. Конечно, дела их аховые, но их двое плюс конь, а Костя здесь совсем один. Потом до него дошло, что и он не совсем один. У них там конь, а у него тут кот. Надо взять Мамая сюда. Но для этого нужно выйти в коридор и пройти в комнату дяди Миши. Идти очень не хочется.

Костя оглянулся через плечо на зеркало. Оно показалось ему странно тусклым. А вдруг оно совсем затмится, подернется дымом, и из него влетит в комнату огромная летучая мышь? На голове у нее маленькая серебряная корона, а по краям крыльев – белые, морозно серебрящиеся глазетовые полоски, как у гроба. За летучей мышью выйдет астральное тело, женщина-призрак, вызванная из склепа медиумом Ле-Местром. У нее немигающие глаза, огромные, круглые, как граммофонные пластинки, и вся она светится в темноте, вроде как Баскервильская собака…

«А если помолиться, может, будет не так страшно? – подумал Костя. – Но разве бог хоть раз мне помог? Он есть, но он ни во что не вмешивается. Почему он не подал мне никакого сигнала, когда я взял деньги у тети Ани? Он мог бы направить мне в глаза солнечный зайчик, или тихонько свистнуть из угла, или просто по-товарищески шепнуть на ухо: „Не укради!“ Нет, против страха бог ничем не поможет. Лучше уж пришли б налетчики! Они все-таки живые, обыкновенные люди. Но они не придут. Им тут нечем поживиться. Тетя Аня давно сменяла все ценные вещи на муку, на сало и на картофель… А что, если опять оглянуться?»

Он снова посмотрел в зеркало. Пока – ничего нового. Но вдруг из него, тихо покачиваясь, вылетит гроб? И в гробу (а если до абсурда?!)… и в гробу сидит тот дяденька с чуть-чуть собачьим лицом, которого художник с двухэтажным именем нарисовал на фанере. И в руке у дяденьки – веник. Он машет веником и поет голосом Гоши Ангела:

Костя вышел в коридор и поспешил в комнату Которого. Включив свет, он увидел, что кот сидит на диване. На полу пустая миска. Костя взял кота на руки, и тот сразу замурлыкал.

Вернувшись в свою комнату, Костя, не выпуская Мамая, стал у окна. Было приятно ощущать живую тяжесть и слышать мурлыканье. Весь город был темен, только кое-где неярким желтым огнем светились квадраты; они как бы висели в воздухе. У подъезда соседнего дома негромко переговаривались дежурные. Откуда-то издалека послышался выстрел, потом другой, потом несколько сразу, и опять стало тихо. Может быть, это действовали налетчики, может быть, шла облава где-нибудь на Семнадцатой линии, в Васиной деревне. Потом вдруг далеко на западе послышались глухие удары, огненные отсветы заходили по небу. Вдруг это опять начался мятеж в Кронштадте? Или вдруг это подошли английские корабли и высаживают десант? Тетя Аня говорит, что от англичан можно ждать чего угодно…

Огненные вспышки и удары все приближались. И тогда стало ясно, что это просто гроза. Где-то недалеко, над Гаванью, с грохотом сломалась на лету огненная большая стрела. Все окна на миг осветились. Кот вздрогнул на руках у Кости. Кто-то начал торопливо клевать железный подоконник, – начался дождь. Не выпуская из рук Мамая, Костя прилег на кровать. От кота вкусно пахло рыбьим жиром.

* * *

Костя проснулся рано. Город за окном стоял чисто умытый. Кот сидел на столе и тоже умывался. Решил умыться и Костя. Но вода все еще не шла, и он, взяв ведро, направился в соседний дом, где в подвале был дежурный кран. Спускаясь по лестнице. Костя думал только об одном: не повстречаться бы с Нютой. Голова его еще сильно пахла керосином.

Когда он вошел в подвал, там у водоразборного крана стоял Колька Шурыгин с большой кастрюлей. Чувствовался какой-то не очень приятный запах: не то где-то лежала дохлая крыса, не то провели дезинфекцию против скарлатины. Коля первым делом спросил Костю, хватилась тетя Аня миллиона или нет.

– Еще как хватилась! – ответил Костя. – Но про тебя я ничего не говорил.

– Таков закон прерий! – одобрительно сказал Коля. – А мы с Чепчиком сговорились после обеда на Невку идти, где барки ломают. Чепчик вчера уже туда ходил, одной тетке помог дрова грузить – она ему полбуханки отвалила. Идем с нами!

– А деньгами там дают?

– Чем хочешь дают. Хлебом, папиросами, деньгами.

– Я с вами пойду… Слушай, Колька, а керосином от меня очень сильно?

Коля понюхал голову Кости.

– Почти и не пахнет, – пренебрежительно бросил он. – Ты мою понюхай. Вот где гигиена! Меня от них креозотом намазали. Жжет, но я терплю. Таков закон прерий.

Колино предложение насчет Невки Костю очень обрадовало. И как это он сам раньше не догадался пойти туда, где разбирают баржи! Ведь это верный миллион в поте лица!

10

Попив чаю, Костя отправился в баню. Тот кусочек мыла, который выдавался каждому моющемуся, он целиком израсходовал на голову. Придя домой, он решил проверить, окончательно ли смыт керосин с головы. Для этого он пошел на кухню и снял с полки большую медную кастрюлю, в которой давно уже ничего не варили. Он поставил кастрюлю на пол и, встав перед ней на колени, опустил в нее голову. Несколько минут он не шевелился, чтобы запах спокойно стекал в кастрюлю. Потом сделал резкое движение и, опустив в кастрюлю нос, стал нюхать. Нет, керосином воздух в ней не пахнет! Теперь не страшно идти во двор, даже если там Нюта!

Но когда он спустился вниз, Нюты на дворе не было. Колька и Чепчик уже ждали его, и они отправились на берег Невки.

Костя с Колькой шли по панели рядом. Чепчик, как человек, хорошо знающий дорогу, шагал впереди. Прошлой зимой, когда в феврале грянули сильные морозы, родители однажды выпустили его на улицу в каком-то старинном меховом не то капоре, не то чепчике. За это во дворе ему сразу же дали прозвище Бабий Чепчик, а потом стали звать просто Чепчиком.

– Здесь начинается Петербургская сторона, – заявил он, когда перешли Тучков мост. – Здесь петербургская шпана действует. Если узнают, что мы с Васильевского, – косточек не соберем.

– А у меня здесь дядя живет, на Введенской, одиннадцать, – сказал Колька.

– Если привяжутся – я так им сразу и скажу.

– Никакие дяди-тети не помогут, – сказал Чепчик. – К дяде принесут уже твой бездушный труп с финкой в боку.

– А как они узнают, что мы с Васильевского? – поинтересовался Костя.

– Очень даже просто, – ответил Чепчик. – По походке. У всех, кто на Васильевском живет, – морская походка, а у всех, кто на Петербургской, – сухопутная. Не видишь разве, как они тут все ходят – у них нога за ногу цепляется.

Костя стал внимательно глядеть на прохожих, – их в этот час было довольно много на Большом проспекте. Ему показалось, что люди здесь ходят так же, как и на Васильевском. Но он не поделился этим наблюдением с ребятами, – вдруг Чепчик разозлится, прогонит его домой, и прощай тогда миллион в поте лица.

Они торопливо шагали по Большому. От длинного проспекта отходили таинственные улицы. Одна называлась Зверинской: по ней можно идти прямо к зверям в Зоологический сад. На другой улице был кинематограф со страшным названием «Леший», и в нем шла фильма со страшным названием «Глаза мумии Ма». Наконец, миновав улочки с настораживающими названиями – Теряеву, Плуталову, Бармалееву и Подрезову, – ребята вышли на улицу Красных Зорь. Они свернули налево, их путь лежал мимо огромных развалин скетинг-ринга. Среди кирпичных груд росли крапива и мелкие осинки. От уцелевших кое-где стен тянуло болотной прохладой. Костя вспомнил, как Нюта шла по балке – там, на Васильевском, в недостроенном доме, – и как он боялся за нее. А потом…

– Не отставай! – строго приказал ему Чепчик. – Мимо этого шкетина рынка надо птицей пролетать! Тут в подвалах налетчики живут и добычу свою прячут. Сюда даже днем облава заходить боится. Чуть что – пулю в грудь и кастетом по черепушке. Мяукнуть не успеешь!

– Таков закон прерий! – подытожил Колька.

– При царе здесь крупная буржуазия пьянствовала и каталась на роликовых коньках, – пояснил Чепчик. – А потом пожар был. Когда горело – бутылки с шампанским так лопались, что стекла во всех домах вокруг повылетали.

Они перешли на Аптекарский остров, совсем тихий и безлюдный, и, дойдя до Средней Невки, свернули налево. Здесь река не была одета в гранит, невысокий берег порос травой. Там, где шла разборка баржи, было шумно и людно. Баржа уже почти перестала существовать, все доски от нее кучками лежали на берегу, разделенные между работающими. У каждой кучки стояло по два, по три человека, все больше женщины. То, что еще осталось от баржи, напоминало скелет огромной рыбы – рыбы, которая уже съедена. Этот скелет лежал наполовину в воде, наполовину на илистой отмели. Там работали мужчины с пилами и топорами, в засученных по колено кальсонах, а некоторые просто в длинных нижних рубашках. Пилы и топоры плохо брали влажное, отвердевшее, как кость, дерево, но работа шла весело и дружно. На берегу горел большой костер, и работавшие в воде поочередно бегали к нему погреться. Некоторые приплясывали у огня, как индейцы. Слышались шутки и смех.

– Ты вон к той тетеньке иди, помоги ей дрова на тележку грузить, – покровительственно посоветовал Косте Чепчик. – Только не говори никому, что ты с Васильевского… Постой, надо оружие заиметь на всякий случай. – Он подошел к горке барочных гвоздей и торопливо взял три гвоздя. Один себе, другой Кольке, третий вручил Косте. – Если пристанут – бей между глаз и отступай на Васильевский.

Запихнув в карман курточки большой гвоздь, Костя направился к женщине, рекомендованной ему Чепчиком.

– Тетенька, можно я вам помогу?

– Подсоби, голубчик, подсоби, – ласково сказала женщина. – И чего это Любка нейдет, она мне подсобить обещалась… Ты сухие-то наниз клади, а сырые сверху, вот так.

Тележка была на маленьких колесах и не с площадочкой, а с ящиком наверху. Когда они ее нагрузили с верхом, женщина подозвала уполномоченного, который с деревянным аршином ходил по берегу, и пожаловалась, что он неправильно распределил дрова: ей достались одни сырые доски. Уполномоченный, по-видимому, давно ее знал, и только покачал головой. Костя понял, что женщина эта – хитрая.

– А вам далеко? – спросил он ее.

– Близко, близко, голубчик. На Монетную.

Они покатили тележку по немощеной земле, потом свернули на булыжную набережную. Из-за того, что колеса были маленькие, да вдобавок еще с восьмерками, они подпрыгивали на каждой булыжине, и тележка ковыляла, как утка. Но когда выехали на гладкую улицу Красных Зорь, везти стало легко.

– Постой, – сказала женщина. – Видишь, часовня!

Она стала кланяться и креститься на небольшую часовенку, что стояла на углу сада.

– Помолишься – и душа светлее, – наставительно сказала она, вновь берясь за перекладину тележки.

Когда свернули на безлюдную набережную Карповки, к тележке подошла девочка лет двенадцати. Синее платье ее пестрело заплатами.

– Я навстречу шла… – сказала девочка.

– Всегда, Люба, запаздываешь, – нестрого молвила женщина. – Вот хорошо, мальчик подмочь взялся… Езжайте, езжайте, я нагоню. – Она повернулась спиной к ним и стала креститься и кланяться, глядя поверх домов вдаль, где виднелся купол Софийского подворья.

Костя с Любой покатили тележку. Девочка была босая, и Костя все боялся наступить ей на ногу.

– Она очень сильно в бога верит, твоя мама, да? – спросил Костя.

– Она в бога не верит, – спокойно ответила девочка. – Она только боится, вдруг он и взаправду есть. Тогда он какую хочешь болезнь или беду может наслать. Мы ведь нездешние, мы беженки…

– Ты отдохни, я подержу тележку, – сказал Костя, и Люба отпустила поручень и отошла в сторону. Она не мигая, чуть-чуть улыбаясь каким-то своим мыслям, смотрела на ровную спокойную воду Карповки. Потом подошла женщина, стала рядом с Костей, и они повезли тележку дальше. Девочка шла сбоку. Косте вдруг стало ясно, что с миллионом дело у него здесь не выгорит. Но уйти было неловко, да и не очень хотелось уходить.

Теперь они держали путь мимо ограды Ботанического сада. Слева стояли высокие задумчивые деревья, справа текла речка. Берег вольно соприкасался с водой, он осыпался, низкие сваи подгнили. На другом берегу виднелись какие-то строения, кусты. Там ходили люди в халатах – больные. Когда поравнялись с одноэтажным невзрачным зданием, что стояло на другом берегу, женщина опять отошла от тележки и стала креститься. Люба заняла ее место.

– А зачем она на этот дом молится? – спросил девочку Костя.

– Это покойницкая, – ответила Люба. – Видишь, там у дверей икона с лампадкой.

– Правда, что, когда кто-нибудь умирает, у него изо рта вылетает маленькое облачко, вроде дымка? – спросил Костя. – Ленька из сорок восьмой квартиры, когда дедушка его при нем умер, видел облачко. И это было не зимой, а летом. Зимой облачко у каждого может быть. Или Ленька врет? В книгах про это нет.

– Может, и не врет, – ответила девочка. – Может, когда кто сам от себя помирает, от болезни, то облачко есть. Я не видела, как сами от себя. А когда кого расстреливают, то у него облачка нет.

– Ты видала, как расстреливают? – с уважением спросил Костя.

– Когда мы в Княж-поле жили, там тюрьму очищали. Сухих выгоняли на волю, а мокрых расстреливали. Мокрые – это бандиты, душегубцы…

– А сухие?

– Сухие – это воришки, жулики, фармазонщики.

– Страшно было? – спросил Костя.

– Я очень даже боялась, меня мальчишки побить грозились, потому что они сами хотели все патроны подобрать. Я очень зоркая, все в траве вижу… Мы на богаделенском кладбище прятались, в кустах между могилок. Мокрых у стенки стреляли. Они боялись очень. Еще стрельбы нет, а они уже падают. Один на коленках пополз быстро-быстро, ровно так, будто плывет… Мы потом патроны собирали, мы это из-за патронов.

Тут их опять нагнала женщина.

– Устал, верно? – спросила она у Кости. – Ты сам-то откуда?

– С Васильевского, – ответил он. Ему не хотелось врать. Да сейчас и не имело никакого значения, откуда он.

– Издалека ты забрел! Но нам теперь близко. Вот мостик переедем, а потом скоро и дом. И ты бы шел домой… Отблагодарить мне тебя нечем.

– Я знаю, – сказал Костя. – А как мне дойти до рельсов?

– Вот Люба тебя проводит. Я пока одна повезу.

Девочка повела Костю по широкой улице, совсем малолюдной. Они шли вдоль серой каменной ограды, потом вышли на другую широкую улицу, где тянулись рельсы.

– По рельсам иди, иди и иди, и придешь на Васильевский, – сказала девочка.

– Иди вон в ту сторону… Я домой пойду.

– На тебе гвоздь, – сказал Костя. – Кто пристанет – бей по черепушке.

– Спасибо, – равнодушно сказала она, принимая гвоздь. – Никто не пристанет, ты за меня не бойся. – Она улыбнулась и вдруг стала очень красивой.

С угла Костя обернулся и поглядел ей вслед. Она шагала, не оглядываясь, у нее была веселая, легкая походка. Вдруг она подпрыгнула, взмахнула рукой. Что-то отделилось от руки и полетело за каменную ограду. «Это она мой гвоздь закинула, – догадался Костя. – Ну и пусть!»

Оставшись один, он почувствовал себя очень усталым и очень голодным. Его обогнал трамвай с висящими на площадке людьми. На колбасе сидели двое мальчишек, и один из них ухитрился показать ему нос. Потом трамвай остановился, не доехав до остановки, – что-то в нем сломалось. Но Костя и не собирался ехать. Он все шел, и шел, и шел к себе на Васильевский. Чтобы заглушить голод, он решил прибегнуть к древнетибетской магии. Когда он дошел до Зверинской, он вел за собой триста двадцать пять белых тигров. Здесь он отпустил их, и они побежали в зоосад.

Над мостом летел морской ветер. Деревья Петровского острова тесно стояли у самой воды, жестикулируя ветвями, будто совещались. Им очень хотелось перейти на другой берег, но они не знали, как это сделать. Маленький буксир с громким названием «Третий Интернационал» тащил по реке небольшую пристань. «На этой пристани надо написать „Люба“, – подумал Костя. – Она живет и тихо плывет куда-то в своем имени, будто в этом плавучем домике… А когда она вырастет и станет называться Любовью, в какое здание она въедет?» Этого здания он представить себе не мог.

* * *

Костя сообщил тете Ане, что он опять пытался заработать миллион в поте лица и опять ничего не получилось. О Любе он почему-то не упомянул. Просто он помог одной тетеньке, но она бедная.

– Значит, ты от чистого сердца помог этой женщине?

– Нет, сначала не от чистого сердца, – признался Костя. – Понимаешь, она хитрая, но она и бедная. Когда я догадался, что она ничего не заплатит, я все равно еще вез тележку.

– Это хорошо. Это тебе зачтется, – объявила тетя Аня. – И не осуждай в душе эту женщину. Может быть, если бы она не была такой бедной, она не была бы такой хитрой.

11

Костя лег спать – и сразу проснулся. Но лег он вечером, а проснулся утром. А ему показалось, что прошел миг. Кто-то на миг окунул его с головой в мягкое, теплое безмолвие – и вот нет никакой усталости, он опять может шагать куда угодно. Тетя Аня уже вскипятила на буржуйке морковный чай и напекла овсяных лепешек. В комнате уютно пахло дымом.

Он пожелал тете Ане доброго утра и побежал умываться. Умывшись, потер ладонью голову и поднес ладонь к носу. Нет, керосином совсем не пахнет. Но вдруг еще чуть-чуть пахнет? Вернувшись в комнату, он попросил тетю Аню понюхать его голову.

– Уже ничуть не пахнет, – огорченно сказала тетя Аня. – Но ходит слух, что в Петроград идут два эшелона из Баку. Если начнется свободная продажа керосина, мы сделаем два керосиновых дня в неделю, – обнадежила она Костю.

Когда Костя скатился во двор, первым, кого он увидел, был Чепчик.

– Ну, заработал вчера? – спросил тот Костю.

– Фигу с маслом!

– И я фигу с маслом, – признался Чепчик обрадованным голосом. Ему было приятно, что не одному ему не повезло. – У меня работу шпана петербургская отбила. Стал помогать одной тетке – тут сразу двое подошли, один с финкой, другой с кастетом: «Ты откуда такой?» Ясно, пронюхали, что я с Васильевского. Ну, я-то не сдрейфил! Вынул гвоздь, одному – по зубатке раз! А другой – раз меня финкой! А я ему – раз по скуле! Тут другой меня – кастетом по чердаку! Ну, тут к ним еще восемь человек на помощь подошли и все на меня навалились. Тогда я стал отступать грудью вперед, обливаясь кровью.

– А почему у тебя никаких ран не видно? – поинтересовался Костя. – Ты сейчас должен бы в больнице лежать или даже в могиле.

– Сам лежи в могиле! – огрызнулся Чепчик. – Я не виноват, что на мне все очень быстро заживает.

Костя пошел во второй двор. Сегодня там были одни девочки. Они сидели на вершине поросшего травой ледника и старательно пели:

Увидев Костю, Нюта покинула поющих и сбежала вниз.

– Ты вчера где весь день пропадал? – строго спросила она.

Костя, не вдаваясь в подробности, сообщил, что ходил туда, где разбирают на дрова баржу, но миллиона опять заработать не удалось. Потом он равнодушным голосом добавил, что прошлую ночь провел в квартире совсем один. И ничего.

– И неужели не страшно было? – спросила Нюта.

– А чего бояться!.. Конечно, из зеркала все хотела вылезти в комнату какая-то мумия, да так и не вылезла. Кота побоялась… Но от зеркал, конечно, людям нет никакой пользы. Если б я был Главковерхом, я бы приказал все зеркала расстрелять.

– А я что бы делала без зеркала? Ты, значит, обо мне совсем и не думаешь?

– Ну, тебе бы я оставил одно зеркало.

Они стояли у окованных железом, настежь распахнутых дверей ледника. Там, внутри, лежала густая темнота, оттуда тянуло холодом и запахом старой соломы. Когда-то жильцы дома держали там на льду всякие вкусные продукты. А теперь туда отводили пленных и шпионов. Сперва в дни, когда играли в войну русских и немцев, а потом – в дни, когда стали играть в красных и белых. Шпионов расстреливали у стены прачечной. Падать полагалось со второго залпа.

– Ты должен поскорее заработать миллион, – говорит Нюта. – Вчера Эрна из девятнадцатой квартиры под большим секретом сказала, что есть слух, будто деньги скоро отменят. Вместо денег каждому взрослому в трудкнижку будут ставить звериную печать. Заработал миллиард – поставят печать со слоном, заработал миллион – печать со львом, сто тысяч – печать с медведем, десять тысяч – с лисой. А кто спекулирует и лодырничает, тем будут ставить печать с крысой. Им ничего не будут выдавать. И так им и надо!.. Ты идешь завтра на огородный субботник? Вся школа там будет.

– Но завтра ведь не суббота…

– Все равно это субботник! Ты что, саботажничать хочешь?! Ты же знаешь: «Саботажник – лютый враг, до бандита – только шаг!»

– Но мне же надо зарабатывать миллион!

– Знаешь что? После субботника мы с тобой пойдем искать, кому бы помочь. Там, на Голодае, у многих людей свои огороды. Ты поможешь полоть какой-нибудь старушке, и она тебе даст миллион. Утром зайду за тобой. Не проспи!

Тут девочки на леднике запели явно со значением:

Нюта покраснела и поспешила наверх к своим подружкам.

12

В это утро Костя проснулся рано, когда тетя Аня еще спала. Он тихонько встал с постели. Ночью шел дождь, да и сейчас все небо было в тучах. В сыроватом воздухе проявлялись запахи вещей. От туалетного столика пахло старым мебельным лаком и пудрой «Леда». Из книжного шкафа сочился солоноватый запах книжной бумаги. Над потертым креслом висело невидимое облачко, – не то духи, не то нафталин. От клеенки на обеденном столе пахло чем-то вкусным, клейко-маслянистым.

Когда Костя пошел умываться, он почувствовал, что дегтярное мыло пахнет смоленой лодкой, а вода – водорослями, рекой. На берегу реки сидит мальчик с удочкой. Мальчик вдруг выуживает золотую рыбку, крючок зацепил ее за губу. «Отпусти меня!» – просит рыбка. «Пожалуйста, гражданка рыбка, – отвечает мальчик. – Ты маленькая и, наверное, невкусная». Он осторожно отцепляет ее и бросает в реку. Тогда рыбка пищит ему из воды: «Оглянись, погляди, что у тебя лежит на берегу». Мальчик смотрит на береговой песок, а там лежит красная бумажка в один миллион рублей. Чтоб ветер ее не унес, она придавлена большой плиткой шоколада. Мальчик прячет миллион и начинает есть шоколад. «Это еще не все, – говорит рыбка. – Срочно-молниеносно подай мне заявление на три желания». Мальчик вытаскивает из кармана свернутую в трубочку тетрадь, берет карандаш и пишет: «1) Пусть вернется к Нюте ее отец. 2) Пусть мой отец скорее выздоравливает. 3) Пусть тете Ане не дают больше выговоров за ошибки с нулями». Он бросает тетрадный листок в реку, тот сразу расползается, растворяется в воде, будто сахарный. «Принято к исполнению!» – кричит рыбка. И все исполняется.

Костя возвращается в комнату и тихо съедает холодную ячневую кашу. Он запивает ее холодным кофе-суррогатом, кофе этот вчера сварила тетя из горелых хлебных корок. Потом он идет в переднюю и разбирает баррикаду. На шум выходит из своей комнаты Который и помогает ему. Скоро в дверь должна постучать Нюта.

Но Нюта все не идет. Костя надевает кепи и просит дядю Мишу закрыть за ним дверь на крюк. Выйдя на площадку, он не спешит постучать в Нютину квартиру. Ему всегда немножко не по себе, когда дверь открывает Нина Сергеевна. Она добрая, но ему всегда кажется, что вдруг она задаст ему какой-то вопрос, а он не сумеет ответить. Что это за вопрос – он не знает, он знает только, что не сумеет ответить. «Досчитаю до двадцати белых тигров, – решил он. – Один белый тигр, два белых тигра…» Вот уже двадцать белых тигров толпятся на площадке, а Нюта не выходит. А вдруг она ушла без него? Он стучится в дверь.

Нюта дома. Она задержалась из-за того, что мать срочно заставила ее переодеться: ведь девочка идет работать. На ней не нарядная блузка с бабочкой и драконом, а новое серое платье с двумя карманчиками; оно перешито из мебельного чехла. На голове серая шапочка вроде панамки. Но с платьем что-то не ладится, надо его чуть-чуть ушить. Нина Сергеевна приглашает Костю в жилую комнату, а сама с Нютой идет в соседнюю, где стоит только швейная машина.

Костя садится на стул и ждет. От пианино пахнет лаком и пылью. От лиловатой шерстяной кофточки, что лежит на диване, тянет горьковатыми духами. От большого письменного стола чуть-чуть пахнет трубочным табаком, – чуть-чуть пахнет, еле-еле: это даже не запах, это только тень запаха. И откуда-то крадется ехидный дух керосина, – уж не от Костиной ли головы?.. Неужели в Петроград все-таки придут эти два эшелона из Баку? Как хорошо жилось людям во времена Нерона или хотя бы при Арамисе и Д'Артаньяне! В залах – свечи, в кухнях – огромные очаги, на которых жарили быков и баранов, – и никаких бензинов-керосинов!

На стене в светлой лакированной рамке висит большая фотография корабля. Это «Анадырь», двухтрубный транспорт водоизмещением 5500 тонн. Он пришвартован в каком-то порту к длинному пирсу. Над ним внимательно наклонился большой подъемный кран. Судно стоит высоко, оно еще не нагружено до ватерлинии. Над фотографией висят стенные часы с маятником. Маятник качается медленно, механизм слегка поскрипывает. Эти часы нехотя, лениво пережевывают время. А будильник, стоящий на пианино, работает торопливо: он жадно, быстро-быстро откусывает от времени мгновения. И еще в комнате есть одни часы. Они давно не идут. Они без всяких украшений, просто белый циферблат с двадцатью четырьмя делениями. Висят они над письменным столом. Это корабельные часы, у них недельный завод. Под ними на гвоздике висит ключ. Часы заведет Нютин отец, когда вернется из плавания.

13

– Это платье меня очень старит, – сказала Нюта, когда они вышли из дому. – Хорошо, что сегодня так мало людей на улице!

И правда, из-за раннего часа улицы были совсем малолюдны. Когда Костя и Нюта взошли на Уральский мост – вокруг ни одного человека. Они прислонились к сырым перилам и стали смотреть вниз. На тихой воде Смоленки возникали и пропадали маленькие кружки, будто шел дождь. Но дождь давно кончился. Это густая стая мальков забрела в речку и играла возле моста. От воды пахло рыбьей чешуей и почему-то керосином. На мгновение Косте показалось, что керосином пахнет не от речки, а от Нюты, но он отстранил эту мысль. Они вступили на остров Голодай, где их путь пролег по длинной и тихой Железноводской улице. Вымытые ночным дождем панельные плиты казались такими белыми, такими чистыми, будто по ним еще никто не ступал.

Улица упиралась в площадь, где стояло несколько недостроенных зданий. Дальше домов не было, лишь пустыри да огороды. К школьному участку вела немощеная полевая дорога. Кое-где в деревянных будочках сидели дежурные с винтовками и нарукавными повязками, они охраняли общественные гряды. Но частных огородников, которым можно помочь за миллион, нигде не было видно.

Когда они обогнули фундамент дома, оба этажа которого давно пошли на дрова, они столкнулись с Киркой. Кого-кого, а уж ее Костя никак не ожидал. Это была неприятная встреча.

– Для первой ступени субботник отменили, – объявила Кирка. – Да там и второй ступени делать нечего, они скоро все прополют… Ай да Нюта, ай да-да! С Керосиновой Башкой связалась! Нашла себе компанию! – Кирка подошла к ним поближе и стала водить носом. – Ой, целый керосиновый магазин! Дю-дю-дю! Фу-фу-фу! Ха-ха-ха!

– Не ваше дело, с кем вожу компанию! – строго сказала Нюта. – И это от меня пахнет, а не от него! – Она сняла с головы серую шапочку и помахала ею перед Киркой. Запах стал вполне явственным.

Кирка бросила еще несколько издевательских слов и пошла своей дорогой. А Нюта с Костей свернули на боковую тропинку. Костю охватила печаль. Ему стало ясно, что керосин – это ерунда, ничего в нем нет стыдного. Но стало ясно и то, что Нюта такая же, как все люди на свете. Она по-прежнему лучше всех, но она как все. Она как все, и она тоже когда-нибудь состарится и умрет. Ему стало очень жаль ее. Тем более они в это время вышли на берег Смоленки. На другом берегу видны были кресты и склепы Смоленского кладбища – того самого, о котором так часто упоминал дядя Миша в своих предсказаниях. В тучах уже появились широкие прорехи, и сквозь них светило солнце. Оно подсвечивало влажные кроны высоких кладбищенских деревьев, а могилы были в тени, и легкая дымка от недавнего теплого дождя висела над ними.

– Обманула тебя, никакого миллиона на этом несчастном Голодае не заработать, – сердито сказала Нюта. – Пойдем домой?

– Пойдем. Через Смоленский мост?

– Все равно.

Когда они перешли на родной Васильевский, первый, кого они встретили, был конь. Он стоял на углу Семнадцатой линии и Камской улицы, запряженный в ломовую подводу. На передке телеги синела маленькая дощечка с именем коня: его звали Шурик. На телеге спереди находились какие-то ящики, а там, где задок подводы, на пустых рогожных мешках лежала лопата и рядом с ней крест, сваренный из водопроводных труб. На мостовой стоял ломовик-извозчик, а напротив него – полная, неплохо одетая гражданка. У них шел спор. Женщина хотела, чтобы ломовик отвез крест на кладбище, а тот говорил, что такого уговора не было. Уговор был – только до Камской. А на кладбище ему с подводой нельзя, это не положено. До начальства может дойти, что он по кладбищам коня гоняет. Себе дороже…

– Я тебе к той муке, что дала, еще и денег добавлю, – говорит женщина. – Мне ж самой не донести. У меня сердце слабое.

– Муку со склада лямзить – на это у тебя сердце не слабое, – отвечает возчик. – Не повезу, сказал же.

– У, змей зеленые глазы! Меня ж и попрекаешь! – беззлобно произносит женщина.

Нюта толкает Костю локтем. Костя сразу догадывается, что ему надо подойти к этой гражданке и предложить свои услуги. Но его сковывает какое-то дурацкое смущение. Тогда Нюта становится перед женщиной и говорит строгим голосом:

– Вот этот мальчик поможет вам. За это вы должны дать ему миллион. Но только деньги сразу, а не потом.

Женщина удивленно и даже немного ошеломленно смотрит сверху вниз на Нюту. Сейчас она, может быть, завизжит, затопает на Нюту ногами и пошлет ее ко всем чертям. Но нет, ничего плохого не происходит.

– Миллион так миллион, – равнодушно произносит гражданка и приказывает извозчику: – Отвернись, змей! – Она приподнимает длинную верхнюю темную юбку, а под той юбкой – другая юбка, из плотной сероватой ткани, и на ней карман. До Кости доходит, что и ему надо отвернуться. Когда он делает обратный поворот, в руке у Нюты большая красная бумажка. В каждом углу ее косо напечатано: «10 000 рублей». А в середине – большая черная надпечатка: «1 000000 рублей». Именно такую бумажку и украл Костя у тети Ани. Нюта сперва хочет передать деньги Косте, потом складывает бумажку и прячет в карманчик, нашитый на платье, и застегивает карманчик на синюю пуговку. Так будет надежнее.

Гражданка берет с подводы лопату и сует Нюте помятый медный чайник средней величины. Крышки у него нет, из него торчит деревянная ручка, она вся в зеленых пятнах; в чайнике – краска для креста. Костя взваливает крест на правое плечо, и ломовик уезжает на своей гремящей подводе.

По тихой улице они идут втроем, в строе треугольника. Впереди Костя с крестом, за ним тетенька с лопатой и рядом с ней Нюта с чайником. Крест не очень большой, и нельзя сказать, что он такой уж тяжелый, но все-таки нести его не легко, никак к нему не приспособиться. Когда Костя перекладывает его с плеча на плечо, в перекладине что-то весело перекатывается, будто там дробинка; наверно, остался какой-то обрезок, кусочек металла. От креста пахнет железной окалиной и чуть-чуть сырым деревом, – это из-за деревянных пробок, которыми заткнуты срезы трубы.

Улица невелика. В конце ее, поперек дороги, стоит приземистое строение с аркой посредине – ворота на кладбище. Костя, чтобы легче было тащить крестную ношу, решает прибегнуть к древнетибетской магии. Интересно, сколько белых тигров насчитает он до кладбищенских ворот. «Один белый тигр, два белых тигра…» Но считать мешает гражданка с лопатой. Она идет и тараторит. Она доказывает Нюте, что гороховая мука, которой она уплатила возчику, добыта вполне честным путем. Ломовика она ругает змеем и оглоедом, но без всякой злости. Иногда она даже смеется. Костя удивляется: ведь у нее кто-то умер, а ей хоть бы хны. Но из дальнейшей болтовни выясняется, что никто у нее сейчас не умирал. Умер дед, но не теперь, а еще в шестнадцатом году. А позапрошлой зимой деревянный крест с его могилы сперли на дрова. И теперь она договорилась с Пальцевым, и тот смастрячил ей этот крест из водопроводной трубы. Этот уж не сопрут!

Наконец-то арка. Они входят в длинную темную подворотню, и вот они на кладбище. Порядок углов треугольника сразу меняется. Впереди теперь шагает женщина с лопатой – она знает, куда идти, – а за ней Нюта и Костя. Они движутся мощеной кладбищенской аллеей, мимо богатых памятников, мимо церкви, где на паперти с утра пораньше уже стоят несколько нищих и нищенок. Кто им подает и что им подают – неизвестно, но они дежурят здесь с утра до вечера. Слева, за деревьями скрыта часовня Ксении Блаженной, доносятся голоса богомолок: они не то молятся, не то ссорятся.

Костя не раз бывал на этом кладбище. Оно не вызывает у него особо грустных мыслей. Через него лежит кратчайший путь на взморье, где так хорошо купаться. Костя не раз шлялся с Колькой и другими ребятами и по этой центральной аллее, и по боковым дорожкам, читая надписи на памятниках. Он и здесь интересовался именами и всегда радовался за покойника, увидев на могиле двухэтажное имя. Однако двухэтажные имена на кладбище так же редки, как и в жизни. Взрослые прежде не понимали и теперь не понимают, как это важно – дать сыну именно отцовское имя. Пользуясь тем, что ребенок только что родился и ничего не соображает и не может высказать своего мнения, родители норовят всучить ему любое имя, но только не отцовское. И вот результат: почти у всех, кто похоронен, одноэтажные имена. Но это еще терпимо. А что очень грустно – так это могилы без имен, эти забытые всеми холмики без крестов и старые чугунные литые кресты, на которых нет уже дощечек с именами. Каждый человек умирает, но пока у него есть имя, он как бы еще существует. Пусть это имя написано карандашом на маленькой фанерной дощечке, и пусть эта дощечка в самом заброшенном углу кладбища, и пусть никто ее не видит, и пусть у этого человека нет родных – но он все-таки еще существует. А потом кто-то стащит фанерку и сожжет ее вместе с именем в печке-буржуйке – и вот уже человека совсем-совсем нет на свете… Когда Костя станет старым, он вырежет Нютино и свое имя – Анна и Константин – на железной дощечке, и эту дощечку положит в стальной бочонок, и нальет в этот бочонок ружейного масла, чтоб дощечка никогда не ржавела. Потом запаяет бочонок и бросит в море. Нюты и Кости уже давно не будет на свете, а их имена рядом будут все плыть и плыть по морям и океанам – вечно, вечно, вечно.

На перекладине, оказывается, есть какие-то железные заусеницы, от них больно плечам. Крест становится все тяжелее и тяжелее. Интересно, сколько фунтов он весит? Если его сплющить или расплавить и превратить просто в кусок железа, то это будет, наверно, не очень большой кусок. Не больше кота Мамая. Кот Мамай сейчас уже дома, спит себе на диване. Однажды дядя Миша, «подханжившись» где-то, сказал при тете Ане: «Мамай – последний кот в Петрограде, это кот-великомученик. Oн один за грехи всего кошачества здесь страдает. Это кошачий Иисус Христос – истинно вам говорю!» – «Не богохульствуйте, Михаил Васильевич», – спокойно проговорила тетя Аня. «Ничего, бог не обидится, – ответил Который. – Тем более ваш лютеранский бог. Он очень терпелив». – «Все боги одинаково терпеливы», – сказала тетя Аня.

Но почему это он, Костя, так ясно себе представляет и кота Мамая, и тетю Аню, и Которого? Ведь их нет сейчас здесь, он идет по кладбищу без них. Это – память. А что такое память? Может быть, в голове у каждого человека есть миллион маленьких комнаток, и чуть человек что-нибудь увидит – это сразу поселяется в комнатке. И вот человек носит в своей голове родителей, знакомых, учителей, кошек, львов, тигров, гусей, сливы, сахарный песок, воблу, паровозы, дредноуты, маяки, дома, облака, танки, деревья, пушки, винтовки, пулеметы, самодвижущиеся мины Уайтхеда, карандаши, кресты, лопаты, чайники… «А как же быть с экватором? Экватор я тоже ношу в голове, но ведь его нет на самом деле, это только воображаемая линия? А как быть с богом? Ведь я не знаю, какой он, а таскаю его в голове! Может быть, его совсем нет, может быть, он воображаемый, как экватор? Ведь он никогда ни во что не вмешивается. Если б он был, то он сейчас помог бы мне. Он мог бы, если это ему не хочется, не показываться на глаза ни мне, ни Нюте, ни этой тетеньке с лопатой, – он мог бы пристроиться незаметно, как Гриффин, Человек-Невидимка, и помочь мне тащить этот крест… Бог, если ты есть – помоги, а если не поможешь – значит, тебя нет. Считаю до пятнадцати белых тигров! Один белый тигр, два белых тигра, три белых тигра…»

Костя считал честно, не торопясь. Но никакой незримой помощи не последовало. Тогда он дал богу добавочный льготный срок – подкинул ему еще десять белых тигров. И опять никакого облегчения. Костя поставил крест на булыжину и, придерживая его правой рукой, левой стал отирать пот со лба. Нюта осторожно опустила чайник на дорогу и спросила:

– Очень устал?

– Теперь недалеко, – сказала женщина. – А ямку для креста я сама выкопаю. И крест сама покрашу, аккуратная у меня будет работа.

– А дощечка у вас есть к кресту? – поинтересовался Костя.

– Дощечку я в другой раз принесу. Мне ее один человек аккуратно распишет, я принесу ее и проволокой прикручу, чтоб не сперли. Ну, отдохнул?

– Отдохнул. А как звали вашего дедушку?

– Василий Васильевич, – ответила женщина.

Костя взвалил на себя крест, и все трое двинулись дальше. Перекладина с заусеницами по-прежнему больно давила на плечо, но теперь Костю ободряла мысль, что крест будет стоять на могиле человека с двухэтажным именем. Для такого дедушки не жаль потрудиться.

Вскоре женщина свернула на боковую немощеную дорожку. Теперь шли гуськом, Костя стал замыкающим. По утоптанной, слегка сыроватой земле идти было легче, чем по мощеной аллее. Здесь было меньше богатых склепов и каменных надгробий и больше заброшенных безымянных могил. Кругом стояла густая, влажная тишина. Ветки кустов низко свисали над дорожкой, и, когда Костя задевал их крестом, на него падали теплые капли.

– Вот и пришли, – сказала женщина, снимая с плеча лопату.

Все трое остановились перед небольшим холмиком, поросшим высокой травой. Из травы чуть торчал пенек от срубленного креста. На пеньке сидела серая птичка, поменьше воробья. Она непугливо посмотрела на пришедших, повертела головой и полетела в кусты.

14

Костя и Нюта не торопятся домой. Они решили пойти на взморье. По тропинке, петляющей среди старых могил, они идут в самый глухой угол кладбища. Здесь в заборе давным-давно выломано несколько досок, и тропинка ведет прямо к этому лазу и продолжается за ним.

Они выходят в поле. Слева виднеется несколько домов, справа, за валом, течет в залив речка Смоленка. Уже солнечно и тепло, тучи ушли, трава высохла, листья на кустах уже не блестят. Тропинка идет теперь через старые мусорные холмы. Когда-то здесь была свалка, но она давно поросла травой, желтыми лютиками, диким цикорием. Сюда давно ничего не свозят. Все, что можно есть, люди теперь съедают сами; все, что можно сжечь, сжигают в печках-буржуйках; все, что можно надеть на тело, носят на себе, ничего не оставляя свалке. Тропинка приводит Костю и Нюту в зеленую низину, где речка разделилась на мелкие затоны, рукава и рукавчики с теплой, лениво текущей водой. Здесь уже много купающихся ребят, здесь шумно. Минуя купальщиков, Костя и Нюта выходят на самый берег залива, на мысок, где стоит створный знак. Когда-то какой-то богатый чудак выстроил здесь дачу – на болоте, у самой воды. Дача сгорела. Ho остался фундамент, сложенный из больших камней.

Камни уже нагреты солнцем. Костя и Нюта садятся на фундамент лицом к морю. По заливу идет мелкая зыбь, фарватерные бакены весело, беззаботно раскачиваются, каждый на свой лад. Две чайки летят над заливом в патрульном полете – прямо, строго по прямой. Финская лайба под серым парусом клюет носом волну. Мористее виден черный транспорт, дымящий обеими трубами. Правее его, чуть ближе к Лахте, что-то небольшое плывет, покачивается; то скроется, то снова вынырнет. Может быть, это какое-нибудь бревно, сосновая чурка. А быть может, это стальной бочонок. В нем – стальная дощечка, и на ней два имени. Они всегда будут рядом – вечно, вечно, вечно.

Волны, набегая на плоский, топкий берег, подтверждают:

– Вечно, вечно, вечно!