Василий Седугин

Князь-пират. Гроза Русского моря

Биографическая справка

Отечественная история. М., БРЭ. 1996 г., т. 2

ИВАН БЕРЛАДНИК (? –1162, г. Фессалоники), князь. Сын князя перемышльского Ростислава Володаревича. Правил в Звенигороде-Южном (с 1129 года). В 1144 году пытался захватить Галич, принадлежавший его дяде, Владимиру Володаревичу. Пользовался поддержкой галицких горожан, но, потерпев поражение под стенами Галича от войска Владимира, бежал с остатками своей дружины на Дунай. До 1146 году находился при дворе великого князя киевского Всеволода Ольговича, затем укрывался в районе реки Берлад (современный Бырлад) в бассейне Нижнего Дуная (современная территория Румынии), из-за чего получил прозвище Берладник. Был предводителем беглецов из русских княжеств. В 1146 году поступил на службу к князю черниговскому Святославу Ольговичу в Новгород-Северский, на следующий год перешел служить к князю смоленскому Ростиславу Мстиславичу. В 1148–1157 годах находился у князя Юрия Долгорукого. По просьбе князя галицкого Ярослава Осмомысла Юрий Долгорукий решил выдать ему Ивана Берладника — соперника Ярослава в борьбе за Галич. По дороге Иван Берладник был отбит у охраны и укрыт в Чернигове князем Изяславом Давыдычем. В 1157 году Иван Берладник вновь бежал на Нижний Дунай, где совершал нападения на галицкие торговые суда и лодки рыбаков. В 1158 году на время захватил порт Олешье в устье Днепра. В 1159 году в союзе с половцами, опираясь на поддержку городской бедноты и смердов, безуспешно пытался завоевать принадлежавшие Ярославу Осмомыслу галицкие города Кучелмин и Ушица. Потерпев поражение от Ярослава, бежал на территорию Византии, где скончался, будучи, как предполагают, отравлен.

Друзьям-одноклассникам

Автор

I

— Ну и какую каверзу ты на этот раз замыслил? — спросила Таисия, с любопытством заглядывая в глаза Ивана.

— Давай придумаем вместе, — ответил тот.

Устраивал молодой князь Иван Ростиславич с ватагой дружков различные потехи и забавы: то по улицам Перемышля и окрестным селениям пронесутся на лихих конях, пугая случайных прохожих и одуревших от лени собак, то совершат набег на сады и огороды бояр, а то нападут на хоровод и затеют драку с парнями — не по злобе, а шутки ради, собирая круг зрителей; среди скуки, царившей тогда, и драка была желанным развлечением.

Пристала к ватаге купеческая дочь Таисия, к которой Иван питал какую-то слабость, не прогонял от себя, а, наоборот, вовлекал во всякие проделки. Толстобедрая, с крепким, как сбитень, телом, широколицая, с неунывающими синими глазками, была она неизменной спутницей его забав и увеселений, и к этому привыкли парни и считали сообщницей во всех своих проказах.

Но сегодня парней не было, они совещались вдвоем.

— А давай нагрянем на табун лошадей боярина Пушты, — пряча за длинными девичьими ресницами бедовые глаза, проговорил Иван. — Покатаемся на его рысаках, будет такое веселье!

Пушта разводил боевых коней, которых поставлял в княжескую дружину. Занятие это было весьма выгодным: если простая лошадь стоила две гривны, то за боевого коня платили в полтора раза больше — целых три гривны. Зато и рысаки у боярина были отменные: породистые, откормленные, в бою неустрашимые, при случае они яростно грызлись с конями противника.

Конечно, Иван мог вдоволь покататься на самых лучших рысаках отца. Но это было не то! Важно было подкрасться к чуткому табуну, выбрать полюбившихся скакунов и промчаться на них вихрем, чувствуя за своей спиной погоню. Дрожь по телу, кровь в лицо, восторг от бешеной скачки!

— Сбегаю, позову парней? — спросила Таисия.

Иван подумал, ответил:

— Не надо. Давай вдвоем.

Она озадаченно посмотрела на него. Никогда такого не было, чтобы Иван затевал забавы без своих сообщников.

Он перехватил ее взгляд, сощурил голубые глаза, пояснил:

— Всей ватагой к табуну не подступить. Распугаем.

К имению Пушты добрались к вечеру. Поставили коней на краю рощицы, направились в сторону лугов. Окружающий мир притих и затаился в ожидании ночи. Они шли по берегу небольшой речки, которая дышала холодом воды, лениво ворковали давно отнерестившиеся лягушки, порой слышался рыбий всплеск.

— А вон и кони, — тихо сказала Таисия, указывая рукой.

На фоне светло-желтой зари виднелись четкие темные фигурки коней. Они медленно передвигались, иногда некоторые взмахивали головами и хвостами, как видно, отгоняли еще не отошедших на покой кровососов.

— Давай этой ложбинкой пробираться, — приглушенно проговорил Иван. — Здесь высокая трава.

— У лошадей любящее сердце, — говорил он, когда они ползли на брюхе к табуну. — Поэтому их бояться нечего, человека зря не тронут. Главное — не напугать. Иначе могут зашибить копытами.

Приблизились к табуну, затаились. Ближайшие лошади насторожились, некоторые, фыркая, отбежали в сторонку. Три остались пастись.

— Гляди, это ленивые кони, — шептал Иван. — Будь конь капризен, он бы подергивал хвостом и прядал ушами. А эти стоят смирно. Мы их и возьмем.

Иван поднялся и направился к ближайшей лошади. Та подняла голову и стала внимательно глядеть на него. Он протянул ей на ладони заранее приготовленный кусок хлеба. Конь постоял, как бы обдумывая дальнейшие действия, посмотрел на Ивана и отодвинулся в сторону. Иван сделал еще шаг и отвернулся, делая вид, будто конь его вовсе не интересует. Тот, уязвленный тем, что на него не обращают внимания, фыркнул и помотал головой, а затем замер, оглядываясь и словно соображая, в чем тут дело. Иван шагнул вперед, конь тотчас резво отпрыгнул, как испуганная кошка, и заржал, но не убежал. Иван подошел к нему поближе. Животное почувствовало запах хлеба, своего излюбленного лакомства, и, немного поколебавшись, ткнулось мордой в ладонь, щекоча ее и шумно вздыхая. Одной рукой Иван вынимал из сумки, висевшей у него на плече, все новые и новые ломти хлеба, а другой накинул на голову уздечку. Конь даже ухом не повел, разве только мышцы слегка напряглись и задрожали, но Иван погладил его по шее и по спине.

Он видел, как в это же время Таисия подошла к другому коню, скормила ему краюху хлеба и тоже надела уздечку.

И тут словно из-под земли перед ними вырос пастух, держа в руках короткий ременный кнут.

— И что вы тут замыслили сотворить? — спросил он их хриплым, простуженным голосом.

Иван, не говоря ни слова, кивнул головой Таисии, и она ловко вскочила на спину коня. Тот взбрыкнул и устремился вперед, девушка, пригнувшись к холке, цепко держалась за поводок уздечки. Не теряя времени, Иван тоже вспрыгнул на своего скакуна и, ударив ногами в бока, направил его вслед за Таисией. Кони помчались в бешеной скачке. Иван чуть не завизжал от радости: это было то, что ему нужно!

— Как ты думаешь, — прокричала ему Таисия, — погонится он за нами?

— Пусть попробует! Ему нас не догнать! — весело ответил он.

Они промчались по лугу, потом по какому-то полю, завернули в кустарник, и тут впереди показалась небольшая деревенька.

— Правь к домам! — приказал он Таисии. Ему хотелось, чтобы их скачку увидел кто-то из людей. Не зря же они все это затеяли, надо было, чтобы у них были зрители!

Но, к их вящей досаде, в деревне никого из жителей не было, все, как видно, забрались в свои дома и отдыхали после тяжкого крестьянского труда. Только кое-где в маленьких окошечках светились огоньки. Иван даже крякнул от досады. И тут конь его сбился с ноги, под ним раздался короткий визг, он остался позади. «Собачонку какую-то затоптал», — мельком подумал он и оглянулся. Собачки он не увидел, но заметил тень всадника, который быстро приближался к ним.

— Пастух за нами скачет! — сполошно выкрикнул он. — Поддай своему!

Увидел, как Таисия ударила ногами в бока коня, сам он стал нахлестывать животное поводом уздечки. Однако, как они ни старались, пастух догнал их и ременной плетью хлестнул Таисию. Она громко вскрикнула. Тогда Иван, попридержав своего коня, пропустил ее вперед и оказался перед пастухом. Тот не замедлил стегануть и его по спине, потом еще раз и еще. Преодолевая резкую боль, Иван не сводил с него взгляда, примериваясь. И когда тот для удара плетью замахнулся в очередной раз, он резко выбросил правую руку, плеть обвилась вокруг руки, и он резко дернул ее на себя. Пастух, как видно, не ожидал такого поворота в противоборстве и вылетел из седла.

«Так, — удовлетворенно подумал Иван, посылая коня вперед, — пока ты оправишься, вскочишь в седло, мы уже далеко будем».

Впереди выросла небольшая рощица, они устремились в нее. Среди деревьев ничего не было видно, и они стали полагаться только на чутье своих животных. Те сбавили ход, но уверенно пробивались вперед, все более и более углубляясь в чащу. Наконец остановились. Иван и Таисия соскочили на землю, всполошенными глазами глядя друг на друга.

— Вот это скачка! — наконец проговорил он.

— Я чуть не задохнулась! — восторженно ответила она.

— И все-таки оторвались!

— А здорово он меня огрел! — поежившись, сказала Таисия.

— Мне тоже крепко досталось, — сознался Иван. — Да ничего, через день-два заживет. Будем как новенькие!

Они рассмеялись, довольные.

— Куда теперь? — спросила она его.

— Как куда? К табуну. Вернем лошадей, а сами домой.

Они снова сели на коней и поехали между деревьями. Рощица скоро кончилась, они оказались в поле. Иван поглядел на небо, по звездам определил направление движения — он умел это делать безошибочно, и Таисия доверяла ему.

Ехали не спеша, негромко переговаривались.

— Парень ты хороший, добрый, к людям ласковый, зла от тебя никто не видел, — говорила Таисия, искоса бросая на него взгляд. — Но какой-то шебутной, бесшабашный, шалопутный. Не сидится тебе на месте, вечно что-то выдумываешь, куда-то стремишься. И сам колобродишь, и другим покоя не даешь.

— Не нравлюсь, тогда почему вместе со мной?

— Да я тоже такая же. Но вот думаешь иногда, не вечно же забавами заниматься, пора и повзрослеть.

— Ничего, еще подрастем, как и другие, серьезными заделаемся. А пока молодые, гулять надо от души!

Появился табун. Они сняли уздечки с коней и отпустили их.

— Вот будет потеха! — рассмеялся Иван. — Наутро пастух станет объезжать стадо, а кони на месте!

— Он, наверно, подумает, что ему все приснилось! — веселилась Таисия.

— Я думаю, он рехнется от увиденного!

— Крепко мы его разыграли!

Довольные, они вернулись в Перемышль, стали прощаться.

— Сейчас завалюсь спать, — сладко потягиваясь крепким телом, проговорила Таисия. — Устала невозможно, до завтрашнего утра просплю.

— А мне и спать неохота, — потрясая в руке уздечкой, ответил Иван. — Я бы сейчас еще раз пронесся в дикой скачке!

Таисия направилась к своему терему, Иван — к княжескому дворцу. Навстречу ему выбежал гридь, проговорил встревоженно:

— Князь, где ты пропадал? Тебя с вечера отец ищет.

— А что случилось?

— Из Галича прибыл князь Владимирко Володаревич, вел долгую беседу с твоим отцом, а потом тебя стали искать.

— Да вот он я. Куда мне деться?

— Надо тебе, князь, в покои отца идти. Наверно, что-то срочное для тебя приготовлено.

Иван переоделся, заскочил к поварам, наскоро перекусил. Спросил:

— Отец поднялся?

— Нет, он еще почивает.

Вошел в свою горницу, прилег в кровать и незаметно уснул. Разбудил его тот же гридь:

— Князь к себе требует.

Ростислав Володаревич, седовласый старик с болезненным лицом и серыми, тусклыми глазами, сидел в кресле, его худые ладони покоились на подлокотниках. Рядом с ним восседал его младший брат, Владимирко Володаревич, князь Галицкий, с крепким станом, круглой головой; губы у него были тонкие, а рот маленький, словно куриная гузка; глаза навыкате, немигающие, с холодным блеском. Был Владимирко умен, расчетлив и хладнокровен, но одновременно жесток и коварен, способен на любые непредсказуемые поступки. Сильный, хитроумный и изворотливый правитель, он сумел объединить два удела — отца и деда, князя-слепца Василько Теребовльского, и стал могущественным князем. Своим стольным городом он выбрал ничем не примечательный Галич, ставший при нем одним из главных центров Западной Руси.

— А вот и племянник явился, — проговорил Владимирко, вперив в Ивана пронзительный взгляд. — Пару лет, брат, я у тебя не был, а он вон каким молодцом стал. В настоящего богатыря вымахал!

Владимирко несколько преувеличил, на богатыря Иван не был похож. Он был среднего роста, с широкими плечами и длинными сильными руками, на лице выделялись глубоко посаженные большие голубые глаза, веселые, озорные. И весь он был как бы на взводе, готовый в любой миг сорваться с места и броситься в какое-нибудь предприятие.

— Вырос большой, да взрослым не стал, — болезненным голоском отозвался Ростислав Володаревич. — Не проходит недели, чтобы не пожаловались на него. Сколотил вокруг себя ватагу отчаянных парней, беспокоит бояр и купцов набегами, шалят, безобразничают. Парню жениться пора, а он все в детские шалости наиграться не может.

— Это дело преходящее, — возразил ему брат. — Минет еще годок-второй, остепенится, станет рассудительным, важным, как и подобает князю, а женишь его, так и подавно серьезным мужчиной станет. Невесту не подыскал?

— И не собираюсь. Пусть сам ищет.

— Ну это ты зря. Надо бы тебе, брат, из княжеских семей ему подходящую невесту подыскать. Породнишься с каким-нибудь князем, верным союзником будет на всю жизнь.

Ростислав Володаревич махнул рукой, отвернулся:

— Женили меня на польской принцессе насильно, вот и мучаюсь до сих пор. Как не любил, так и не люблю, хоть и детей народили. Не жизнь, а мука одна, вспоминать тошно. Не хочу такой судьбы своему сыну. Пусть женится по любви.

Помолчав, продолжал:

— Я о другом думаю. Многими ты, Владимирко, землями владеешь, до иных руки не доходят, выделил бы ему какой-нибудь удел. Он бы при деле оказался, про баловство свое забыл, да и тебе выгода: твою волю исполнять станет и за порядком наблюдать, все поменьше твои тиуны воровать будут.

— Надо подумать, — отозвался Владимирко. — Но не сейчас, а после войны с Польшей. Так отдаешь мне в поход своего сына, брат?

— А как же, раз обещал.

И — Ивану:

— Слышь, Иван, немощен я стал, придется тебе вместо меня с нашей дружиной в поход на Польшу сходить. Намерен твой дядя отомстить полякам за пленение своего отца и за унижение, которому подверг его король польский.

Несколько лет назад отец Владимирко был обманом захвачен в плен поляками. Тогда сын собрал несколько телег золота и серебра, одежды и всяких драгоценностей в возах и привез в Польшу. Добра было столько доставлено королю, что не только поляки, но и немцы, окружавшие трон владыки, поражались безмерной широте натуры Владимирко. Польский король устроил пир, на котором была провозглашена вечная дружба между ним и Владимирко. Столько было произнесено клятв и заверений, столько было рукопожатий и поцелуев, что казалось, никогда больше не прольется кровь между народами. Но прошло немного лет, и вот теперь, в 1135 году, Владимирко собрался в поход против Польши.

— Я рад, что получил поддержку от тебя, брат, — говорил он. — Мне важно иметь возле себя твои воинские силы.

— Иначе и быть не могло, — отвечал Ростислав Володаревич. — Мой родной Перемышль — пограничный город с Польшей, стоит на реке Сан. Мы издавна отстаивали свои рубежи и говорили: «Знай, ляше, по Сан — наше!» Разве мы можем уклониться от противоборства с давним недругом?

— Высокомерные поляки надеются, что я им прощу отцовское унижение! — неожиданно вскипел Владимирко. — Пока жив, постоянно буду мстить, при любом удобном случае!

— Дядя, я со своей дружиной буду верным помощником в твоем предприятии! — горячо проговорил Иван.

— Я ценю твое усердие, племянник, — проговорил Владимирко. — После похода назначу тебя правителем в одном из уделов. Слова свои никогда не бросаю на ветер!

Неделю собиралась в поход перемышльская дружина. Ранним утром она уходила из города. Ивана провожала Таисия. Она от дворца до крепостных ворот, держась за стремя, шла рядом с его конем.

— Иван, — спрашивала она, глядя на него потемневшими, увлажненными глазами, — ты будешь в походе вспоминать обо мне?

— Конечно! Как же тебя не вспоминать, когда мы с тобой с детства вместе во всех забавах и увеселениях!

— Я не о том. Ты меня по-другому будешь вспоминать?

— Как по-другому? — недоумевал он. — Ты как все мои друзья, близка и понятна. Разве друзей забывают?

— Ну, как парень девушку… Как самую дорогую девушку, — силилась объяснить ему Таисия, но он гнул свое:

— Ты для меня самая дорогая девушка. С кем я еще крепче дружил, как не с тобой!

А ей хотелось сказать ему, что очень он дорог, что она постоянно думает о нем, что любит его. И хотя все называют его человеком с безалаберным характером, она считает его добрым и отзывчивым, да вдобавок еще самым красивым из парней и готова часами смотреть в его глубокие ласковые глаза с по-девичьи загнутыми черными ресницами… Но она ничего не сказала. На развилке дорог, уже далеко за крепостными воротами, остановилась и долго глядела вслед, пока конные дружинники не закрыли его совсем.

В Галич прибыли на третий день. Когда-то еще мальчишкой, лет десять назад, был Иван в этом городе вместе с отцом. Тогда это было обычное селение, обнесенное земляным валом и частоколом, среди разбросанных домишек виднелась небольшая церковь. Теперь перед ним раскинулся большой город, с деревянными стенами и крепостными башнями, из-за которых высились золоченые купола собора и двух церквей; деревянные церкви стояли среди и ремесленно-торгового посада, вольготно раскинувшегося вокруг города, здесь же приютились два монастыря с крепкими оградами; на реке Днестре была выстроена пристань, возле которой стояли десятки кораблей различных стран. Сновал народ, оживленными были и пристань, и посад; всюду кипела жизнь.

Дружину Иван разместил в домиках посада, а сам отправился в княжеский дворец. Князя Владимирко он увидел стоящим возле крыльца, вокруг него толпились бояре, они что-то оживленно обсуждали.

— А, вот и племянничек явился! — радостно воскликнул Владимирко, увидев Ивана. — Как дорога, без происшествий?

— Прибыли благополучно, дядя.

— Ну и хорошо, — он оглянулся, ища кого-то глазами, потом крикнул молодой женщине, стоявшей на площадке крыльца: — Анна! Принимай гостя. Это твой родственник из Перемышля, ты с ним еще не знакома.

И — Ивану:

— Это моя жена Анна. Она тебя встретит и накормит, а мне некогда, дел много навалилось. В ужин, даст Бог, увидимся.

Слышал Иван в Перемышле, что после смерти своей первой жены, венгерской принцессы, женился Владимирко на местной красавице, дочери галицкого боярина Степана Хотянича. Дивился тогда народ: втрое моложе себя взял в жены девицу князь. Видать, еще крепким себя чувствует!

Поднялся Иван на площадку крыльца, глянул на княжну и поразился: совсем молоденькая, наверно, его лет. А уж красавица, сил нет, таких он за свою жизнь не видел: и очи большие, голубые, и носик вздернутый, маленький, и губки красные, сочные.

Дрогнуло что-то в груди Ивана, но он не подал и вида, отвел глаза в сторону, словно заскучал. А она смотрела на него насмешливо и покровительственно, будто на малыша, спросила, тая насмешку:

— Это ты, что ли, мой родственник? Издалека явился?

— Из Перемышля, дружину привел.

— Ишь ты! Такому несмышленому и дружину доверили?

Насупился Иван, бросил глухо:

— У самой молоко на губах не обсохло, а туда же…

— Ну ладно, ладно, — примирительно сказала Анна. — Пойдем во дворец, прикажу накормить тебя.

После плотного обеда потянуло в сон. И неудивительно: с непривычки походная жизнь крепко измотала его, спать приходилось урывками, ночью одолевали комары и мошка, даже дым от костра не спасал, а от езды верхом на лошади болели все суставы и мышцы. Иван ткнулся в пуховую подушку и тотчас уснул, да так крепко, что проспал и ужин, и всю ночь и проснулся только к завтраку.

Перекусив, отправился в город. Узкие улочки Галича были забиты воинами. Колыхались, растекались в разные стороны островерхие шишаки шлемов, разноцветные плащи и холодно поблескивавшие панцири и кольчуги. Иван с трудом пробился к рынку, расположенному возле собора Святого Спаса. Думал, там будет попросторней, но и площадь заполонили военные люди, ходили толпами, глазели, больше приценялись, чем покупали.

Издали увидел княгиню Анну, которая медленно проходила вдоль торгового ряда, и сразу завернул в сторону. «Увидит, снова будет подшучивать и насмехаться, — подумал он. — Больно мне нужна она такая. Пусть себе ходит, а я в другом конце поброжу».

Он обошел оружейный ряд, перешел в гончарный, а потом оказался среди драгоценностей, невольно залюбовался изделиями из Византии, Руси и арабских стран.

— Своей девушке подарок присматриваешь? — раздался рядом голос княгини. Он даже вздрогнул от неожиданности: хотел избежать встречи и вот на тебе, прямо на нее напоролся!

— У меня нет девушки, — хмуро ответил он, намереваясь обойти ее.

— Ни одна не обратила внимания? — с наигранным сочувствием спросила княжна. — Ай-ай, как обидно!

— Ничего и не обидно. У меня поважнее дела есть, чем разные шуры-муры…

— И какие такие важные дела у княжича? — не унималась Анна.

— Для дружины из снаряжения что-то приобрести, — на ходу сочинял он. — Да и оружие, может, подходящее попадется.

— Жаль, что не драгоценности. А то бы могла присоветовать. Кое-что понимаю.

— Мне не требуются украшения. Мы воевать идем! — гордо ответил Иван и двинулся дальше вдоль торгового ряда.

Через три дня войско двинулось к границе. Князь и княгиня в красивом облачении, сидя на белых конях, проводили воинов строгими взглядами. Все старались проехать мимо них, показав свою молодецкую выправку и готовность жизнь отдать за своих правителей. Иван ехал во главе своей тысячной дружины, подбоченясь, рассчитывая, что княгиня заметит его удалой вид, но она рассеянным взглядом скользнула по его воинам и о чем-то стала говорить с мужем. «Ну и не очень-то надо», — раздосадованно проговорил он про себя.

Войска перешли пограничный рубеж, вторглись в Малую Польшу и вышли к Вислице, что на реке Нида. Город был сильно укреплен, стены на высоком валу были уложены новыми бревнами, крепостные башни стояли высокие, во множестве виднелись королевские воины, а также горожане, решившие отстаивать свои жилища. Князь Владимирко с военачальниками объезжал защитные сооружения, выискивал слабые места. Защитников застать врасплох не удалось, подступиться к крепости было трудно. Стало ясно, что впереди ждут длительная осада и упорные бои.

Расположившись вокруг города, русы принялись за сооружение лестниц. Подошли венгерские войска, недаром матерью Владимирка была венгерка, а первой женой тоже венгерская принцесса: родственные связи не забывались. С приходом союзников настроение в войске поднялось, все стали верить в успех.

Конную дружину Ивана князь расположил в леске, оставив в запасе.

— Как стены возьмем и откроем ворота, ворвешься со своими молодцами вовнутрь крепости и вырубишь защитников, — поставил перед ним задачу Владимирко.

Через три дня начался приступ. Иван видел, как к крепости двинулась первая волна воинов; они несли в руках хворост, разный хлам, все это сбрасывали в ров. За первой волной пошла вторая, третья, четвертая… Понадобилось несколько часов, чтобы глубокий ров в отдельных местах был засыпан и можно было подойти к стенам. Защитники в это время посылали тучи стрел и дротиков, многие русы полегли еще до сражения.

Наконец двинулись отряды с лестницами в руках. Иван тотчас заметил, как оживились защитники на стенах, как прибыло их число, среди них он увидел и подростков и женщин. И едва лестницы были приставлены к стенам и русы полезли наверх, как на головы им полились горящая смола, кипяток, обрушились камни и бревна; стрелы и дротики летели непрерывно. Раздались крики, стоны, звон оружия, грохот падающих камней и закованных в железо воинов. У Ивана сжалось сердце: много соотечественников погибнет в этой ожесточенной схватке!

Сколько продолжался приступ, Иван не знал. Ему казалось, прошло совсем немного времени, когда стало ясно, что осаждающим не удастся ворваться в город, что всюду их попытки подняться на стену были отбиты, и они стали отступать, сначала в одном месте, потом в другом, а вскоре отхлынули назад повсюду. Озабоченный, не отводя взгляда от города, проскакал Владимирко. Стали возвращаться воины, тяжело переступая и волоча за собой щиты. Иван взглянул на солнце и удивился: приступ начался рано утром, а сейчас был уже полдень! Впервые он понял, как в битвах и сражениях быстро бежит время.

Два дня залечивали раны, сооружали новые лестницы, а на третий пошли на новый приступ. Но и он был отбит, потери были большие, а ряды защитников, казалось, не убывали. В лагере русов и венгров повисло уныние, многие стали понимать, что город устоит и взять его приступом не удастся.

И тут поздней ночью в шатер Владимирко вошел венгерский военачальник Алмаши.

— Князь, — зашептал он, — к нам перебежал один из защитников крепости, принес важные новости.

— Кто он такой? Из рядовых или военачальников?

— Из венгерских наемников. Говорит, что их командир готов пропустить через свой участок обороны наши отряды.

— А это не обман? Не ловушка?

— Не думаю. Я знал этого военачальника еще в прежние времена. Отважный воин и честный человек.

— Как же он пошел на предательство? Ведь наверняка крест целовал польскому королю.

— Посланец говорит: не хотят венгры сражаться против венгров.

Владимирко немного подумал, произнес:

— Ладно. Если так, то задарю его подарками. Так и скажи посланнику, пусть не сомневается. А когда они будут ждать нас на стене?

— Завтра ночью.

— Передай мое твердое слово: я согласен.

За день был сколочен отряд из добровольцев, отчаянных парней, готовых ко всяким неожиданностям, а в полночь они приблизились к городской стене, подали условный сигнал. Со стены тотчас ответили, сбросили веревочные лестницы. Смельчаки вскарабкались по ним наверх, где им были поданы дружеские руки, помогли ступить на площадку. Тотчас был зажжен факел, им стали махать, давая знать, что путь свободен. И тогда молча, неся наперевес лестницы, к крепости устремились многочисленные отряды. Они шли друг за другом, приставляли лестницы к стенам, поднимались на них и тотчас исчезали в узких улочках города. Вскоре послышались звон оружия, крики, кое-где вспыхнул огонь. Защитники были застигнуты врасплох. Они выбегали из домов и тотчас натыкались на мечи и пики нападавших. Началось настоящее избиение растерянных и смятенных людей.

Иван стоял со своей дружиной, ожидая открытия крепостных ворот. Он слышал шум в городе, в нем и его воинах все больше и больше нарастало нетерпение, все стремились в бой. Наконец ворота медленно открылись, и он зычно крикнул:

— Вперед! За мной!

Легко, будто на крыльях, ворвались в город. На пути у них встала группа сбившихся в кучу, бестолково толкавшихся всадников. Они врезались в них, отчаянно рубя направо и налево, сшибая коней. Разгромив отряд, по улочкам хлынули к центру города. На пути встречались разрозненные группы защитников, с ними расправлялись быстро и беспощадно.

С рассветом все было кончено. Победители рассыпались по домам, грабя, насилуя и убивая мирных жителей. Ивану воротило душу от резни и грабежа, он завернул дружину и двинулся к крепостным воротам, намереваясь вернуться в расположенный в лесочке лагерь. Неожиданно вихрем подскочил Владимирко, крикнул в запальчивости:

— Куда направился? Не все кончено! Резать всех к чертовой матери! Не щадить ни одну живую душу! Я им отомщу по полной за унижение своего отца!

— Там остались старики, женщины и дети. Я с беззащитными не воюю, — ответил Иван.

— Ах, вон как? — Владимирко на миг вроде бы пришел в себя, нервно дернул за поводок уздечки, и конь его крутанулся на месте. Он, видно, хотел сказать что-то резкое своему племяннику, но потом раздумал, бросил: — Ну, как знаешь! — и ускакал в предрассветную темноту улочки.

В полдень князь выстроил войско на площади. Перед рядами воинов были навалены груды награбленного имущества. На белом коне гарцевал Владимирко, поздравлял с захватом города.

— Неоценимую помощь нам оказал венгерский военачальник Стефан, — крикнул он и указал на одиноко стоящую фигуру возле добытого добра. — Я щедрый князь, всегда за оказанную услугу плачу не скупясь, дабы и другие люди, которые захотят мне посодействовать, не колебались в своем решении. Вот, Стефан, тебе телега, вот конь, а здесь богатства, нами добытые в бою. Набирай в телегу что понравится!

Все тихо ахнули, кто в восхищении от щедрости князя, а кто просто пожалел награбленного добра: ведь им меньше достанется!

Стефан засуетился, стал кидать в телегу, что попадется под руку: и одежду, и обувь, и драгоценности. Наконец, набросав с верхом, повернулся к князю, поклонился и произнес:

— Спасибо, князь. Премного благодарен.

— Но это еще не все, — продолжал Владимирко, и конь под ним заходил на месте. — Ответь мне на один вопрос: ты клятву верности давал польскому королю или он тебя так принял?

— Я целовал крест польскому королю.

— И ты нарушил свою клятву?

— Нарушил, князь, чтобы тебе помочь.

— Так значит, ты — клятвопреступник и должен получить наказание за это! — громовым голосом выкрикнул Владимирко. Венгр от страха съежился, а на площади стало так тихо, что слышно чириканье воробьев. — Позвать сюда палачей!

Вышли трое здоровенных мужчин. Двое из них схватили Стефана за руки, а третий ловким движением ножом вынул у Стефана оба глаза. Венгр закричал диким голосом от боли, по лицу его обильно текла кровь, падала на расшитый разноцветным рисунком камзол, капала на землю.

— А теперь вырвать ему язык, чтобы он не мог сболтнуть то, что ему доверят будущие хозяева!

Палач в точности исполнил приказание князя.

После этого венгр обвис на руках палачей и стих, как видно, потерял сознание. Но его тотчас привели в чувство, вылив на голову ведро воды. Захлебываясь кровью, он молча, бессмысленно стоял, как видно, перестав что-либо соображать.

— Напоследок приказываю оскопить клятвопреступника, чтобы у вероломного чудовища не родилось чудовище еще более пагубное!

Сняли штаны и отрезали то, что было велено, а потом обмякшее тело унесли за угол костела и бросили на землю.

После этого произошел дележ богатства, были принесены еда и питье, и начался пир победителей. Все хвалили своего князя, пили за его здоровье, а у Ивана отчего-то сжималось сердце от воспоминаний о том, какой резне подверглась Вислица и как бессердечно и коварно расправился князь с венгром Стефаном… Конечно, он впервые участвовал в походе, ничего не знал о правилах и порядках, поэтому такое сильное впечатление произвели на него действия и приказы Владимирко; вот пройдет время, привыкнет он к жестокостям, творящимся на войне, и не станет обращать особого внимания на них… И тут он вспомнил про княжну Анну и невольно подумал, с каким безжалостным человеком она живет. Она что, привыкла к его лютости, кровожадности или при ней он бывает совсем другим, кротким и послушным?..

По возвращении в Галич Владимирко устроил богатый пир. Приглашены были на него знатные люди княжества — князья и бояре, старшие дружинники и купцы. Столы ломились от всевозможной закуски, слуги не успевали подавать вина, пиво и квас.

— Пьем за нашу победу! — провозглашал Владимирко, высоко поднимая свою чару. — Пусть мой отец спит спокойно. Он за свои обиды отомщен в полной мере. Пусть окружают его на том свете ангелы и херувимы!

Гости шумно поддержали князя, выпив до дна свои чары.

— Пусть здравствует наш князь Владимирко! — зычно произнес боярин Удача Прокшинич, седовласый старик, известный в прошлом рубака и знатный полководец. — Нет сильнее в Червонной Руси владыки, чем он. Он основы Польского государства сотрясает! Пусть у него в жизни будет путь прямой и ровный, и ведет он его не куда-нибудь, а в сам Киев, на великокняжеский престол!

Снова все одобрительно зашумели, но Владимирко, явно польщенный похвалой, стал для вида отнекиваться, хотя чувствовалось, что слова боярина ему пришлись по душе:

— Нет, братья, до Киева мне далеко. По старшинству не вышел. Или забыли про лествицу?

На Руси власть не передавалась от отца к сыну, как это было принято в большинстве стран, а наследовалась родом Рюриковичей по старшинству. Самый старший в роду владел страной и находился в Киеве. Это великий князь киевский. Рядом с ним находились князья с сильными и богатыми княжествами. Средние по возрасту князья владели средними по значению княжествами, а младшим доставались окраинные, захудалые владения. Но, подрастая, младшие переходили в средние княжества, а из средних — в более значимые земли, поближе к Киеву, а повезет — и становились великими князьями. Правда, в последние годы этот порядок начинал нарушаться, власть великокняжескую брали силой и хитростью, а Киев стал разменной монетой в руках могучих и изворотливых правителей.

— Что там лествица, — тотчас возразил боярин Избигнев Ивачевич, сорокалетний красавец, пройдоха и гуляка, но храбрый воин. — Вон князь суздальский Юрий Долгорукий уже Переяславль захватил, так и метит на киевский престол. А какие у него права? Перед ним еще двое братьев в очереди, а он с этим не думает считаться. Потому как у него — сила! А разве у тебя, князь, не такая сила, как у Долгорукого?

— Может, и такая, да спесивость не та, — скромно ответил Владимирко. — Пусть они там воюют, а я здесь буду хозяином, мне и здесь хорошо. Может, когда попросят, так я подумаю…

— Вот золотые слова молвил князь! — вскочил со своего места Избигнев Ивачевич. — Пусть они там друг другу глотки перервут, в битвах и сражениях обессилят, а мы тут как тут, нате вам, прибыли! И все будет наше!

Владимирко засмеялся, сокрушенно качая головой, за ним дружно заржали и гости, прекрасно поняв, что боярин угодил в точку, высказав затаенные мысли князя.

— А пока я здесь хозяин, — продолжал Владимирко, когда в трапезной стихло, — хочу судить-рядить по-своему, как моей душе угодно. А угодно мне щедро наградить моего племянника Ивана Ростиславича.

Владимирко кинул многозначительный взгляд на Ивана, и тот понял, что, дескать, прощаю тебе твой промах — неисполнение приказа о расправе над жителями Вислицы, и ты должен в полной мере оценить широту моей души.

— Впервые он возглавил перемышльскую дружину и показал себя храбрым и умелым военачальником, за что передаю ему во владение один из моих уделов. Так вот, с этого времени Иван Ростиславич становится князем Звенигородским!

Зал взревел от проявления такой щедрости князя, рядом сидевшие гости стали поздравлять Ивана. От неожиданности он несколько растерялся, бормотал что-то в ответ. И тут заметил взгляд Анны, обращенный на него. Она ласково улыбалась, а глаза светились непритворной радостью. И вдруг тепло и светло у него стало на душе, словно вошел он в весенний сад с зеленой травкой и цветущими деревьями, и с голубым небом над ним…

Из Галича Иван сначала вернулся в свой родной Перемышль. Отец, узнав о новом назначении сына, истово перекрестился и сказал:

— Наконец-то кончатся твои безалаберные увеселения, и ты займешься настоящим делом. Век буду благодарен своему брату, что он не поскупился и выделил в твое владение большой удел. Правь княжеством, сын, со старанием и большим прилежанием, чтобы я гордился тобой. Хочется мне верить, что там ты найдешь свою судьбу, женишься, пойдут дети, которые наследуют власть в Звенигородском княжестве, и не искоренится наш род, а будет укрепляться из века в век!

А потом, уже за застольем, которое было организовано в честь такого события, старый князь прослезился и сказал:

— Какое звучное название у твоего города, как оно ласкает мой слух — Звенигород! Полюбился он народу. Недаром на земле Русской стоят несколько городов с таким именем. Есть еще один Звенигород на нашей Галичской земле, известен Звенигород под Киевом, а недавно вернулись купцы из Суздальского княжества и поведали, что и там выстроен Звенигород на Москва-реке…

Через неделю отправился Иван в свой удел. До дальней околицы проводила его Таисия. Шагая рядом с его конем, она говорила сквозь слезы:

— Взял бы ты меня с собой, Иван. Что мне без тебя делать?

— За ум надо браться, Таисия, — наставлял ее Иван теми же словами, как когда-то поучал его отец. — Про баловство надо забыть, мы уже выросли из этого возраста, взрослыми совсем становимся.

— Так я про то и говорю, что повзрослели мы. Поэтому и не должны расставаться. Как я буду жить без тебя?

— Выходит, мне тебя и всех своих дружков забрать с собой?

— При чем тут дружки? Ты меня одну возьми.

— А твои родители? Что они на это скажут?

— Я с ними говорила. Они не против.

— Вот ведь ты какая, за всех решаешь, кому что делать… Ладно, поживу, огляжусь, может, и тебя приглашу.

— Так я надеюсь, Иван?

— Надейся, надейся. Мало ли как в жизни все может повернуться.

Звенигород был расположен примерно на полпути между Перемышлем и Галичем, на невысоком холме среди болотистой равнины. Город окружала деревянная крепостная стена с башнями, в одной из башен были сооружены массивные дубовые ворота, обитые железными листами. К ним вела единственная дорога, уложенная жердями и тонкоствольными деревьями, чуть в сторону — трясина, из которой не вылезти. Широкий ров, заполненный болотистой водой, был еще одной серьезной преградой на пути врагов.

Жители города вышли из ворот встречать нового князя. Впереди шествовали священники с иконами и хоругвями, следом бояре и купцы, а позади толпился ремесленный, торговый и прочий податной народ. Иван сошел с коня, отведал хлеба и соли, поднесенные цветасто наряженными девушками, низко поклонился:

— Здравствуй, народ звенигородский!

— Здрав будь, князь, — нестройно ответила толпа, с любопытством разглядывая молодого князя. А потом наперед вышел боярин Мирослав Андреич, солидный, с окладистой бородой, проговорил густым басом:

— Добро пожаловать, князь Иван Ростиславич, в город наш на славное правление. Желаем тебе богатырского здоровья и долгих лет жизни!

Люди расступились, и Иван пошел по живому коридору. Перед воротами остановился и помолился на образ Христа, что висел над самым входом. После чего последовал в город.

Сначала ему попадались обычные, ничем не примечательные дома, сложенные из бревен, с маленькими окошечками, закрытыми в большинстве бычьими пузырями, а то и просто задвижками, которые задвигались в период холодов. Поближе к центру пошли терема купцов и бояр, здесь и окна были побольше, и затянуты они были где слюдой, а где и цветным стеклом. Миновал деревянную церковь, против нее увидел княжеский дворец, двухъярусный, крытый черепицей, с резными дверями и наличниками на окнах. В самом просторном помещении — гриднице — в честь князя были накрыты столы, за которыми и произошло чествование Ивана Ростиславича.

Немного пообвыкнув, Иван первым делом собрал Боярскую думу. Так повелел ему отец, потому что главной силой в княжестве были землевладельцы-бояре. Вся плодородная черноземная земля была поделена между ними. Каждая вотчина включала в себя десятки крестьянских селений, боярских дворов со скотом, домашней птицей и прочей живностью. Многочисленные склады, амбары и сараи хранили полученные урожаи; конюшни, скотные дворы, птичники обслуживали десятки и сотни слуг, бояре получали огромные доходы. У бояр было свое войско, свои охранники, свои неписаные законы, свои судьи. Каждая вотчина была маленьким самоуправляющимся государством в государстве, и боярин был полновластным правителем в нем. В то же время князь почти ничего не имел, кроме власти и дружины в полторы сотни человек, и полностью зависел от своих подчиненных. Важно было отладить свою власть таким образом, чтобы бояре нуждались в нем, своем князе, шли за ним и поддерживали в нужные моменты; он же со своими дружиной, многочисленными слугами и помощниками должен был помогать им вести хозяйства и способствовать их дальнейшему развитию. Боярская дума была тем органом власти, где наиболее полно проявлялось сотрудничество княжеской и боярской власти.

После положенных взаимных приветствий Иван сказал:

— Рассказывайте, господа бояре, о своих нуждах своему князю, какие заботы вы носите с собой и как смогу я помочь вам в их решении.

После некоторого молчания встал со скамьи боярин Мирослав Андреич и произнес внушительным голосом:

— Много важных вопросов накопилось у нас к нашей княжеской власти. Оно и понятно: Бог высоко, а князь наш был далеко, в Галиче сидел. Не всегда наш голос доходил до него. Теперь у нас свой князь объявился, можем мы ему напрямую поведать наши заботы. А первая и главная наша забота такая: забижают народ различные княжеские слуги — подъездные, вирники, тиуны, мытники, данники и емцы. Если мы, бояре, стараемся разумно и осмотрительно вести свое хозяйство и бережем крестьян от разорения, то княжеским слугам наплевать на наше хозяйство, им бы дань собрать да карман свой набить.

— Верно, правильно, — поддакивали бояре. — Спасу нет от лихоимцев. Совсем распустились, и управы нет на них никакой…

— Передоверил им галичский князь Владимирко свою власть при сборе княжеских доходов, не проверял, как они исполняют его поручения. Не хотел следить или некогда ему было, того мы не знаем. Но вот что мы точно ведаем, так напридумали эти хитрые и изворотливые люди всевозможные поводы для штрафов, обложили различными поборами и крестьян и даже нас, бояр. Рыскают они по нашей земле безо всякого надзора и творят беззакония. Знает галичский князь, сколько они должны привезти оброка и дани, а сколько взяли в свою пользу, сколько сел и деревень разорили или довели до голодной смерти — ему не ведомо. Так что просим мы тебя, князь, взять в свои руки этих ненасытных людей и установить над ними строгий надзор, дабы не смели они забижать жителей Звенигородского княжества.

Бояре после этих слов снова зашумели, стараясь высказать свои обиды и внося предложения. Иван слушал, и сердце его обливалось кровью: сколько, оказывается, на земле несправедливостей, сколько люди от имени княжеской власти приносят горя и унижений! Вот чем он должен заняться в первую очередь, вот где он должен навести порядок, тогда все поймут, какой он честный и справедливый князь и как твердо стоит на защите интересов как бояр, так и простых людей.

И он взялся за это непростое дело. Сначала проверил мытников и вирников, которые служили в городе. Походил по рынку, побеседовал с торговцами. Рынок в Звенигороде был небольшим, не то что в Галиче или даже Перемышле. Но и здесь было несколько торговых рядов. Больше всех, конечно, продавалось русских товаров: пушнина, мед, воск, льняные ткани, оружие, военное снаряжение, гончарные изделия, поделки кузнецов, различные изделия из драгоценных металлов и камней, продукты питания, игрушки. Торговали и иностранные купцы: византийцы тонкими тканями и шелками, драгоценностями и винами, арабы благовониями и оружием, из Европы предлагали оружие и различные изделия мастеров. Всеми делами на рынке распоряжался мытник, он оформлял в письменном виде договоры на продажу дорогих вещей, за что брал мзду. Выяснилось, что мзду он брал и за место торговое, и за то, что выживал неугодных соперников, и еще за разные дела, которые возникали в ходе торговли. Об этом Ивану рассказали и торговцы. Недолго думая, Иван выгнал прежнего мытника и посадил на его место нового человека, предложенного боярами.

Затем он взялся за проверку деятельности вирников, собиравших штрафы. Штрафами население княжества облагалось многими: за убийство человека полагалась вира; если убийцей был общинник, то община обязана была платить свою долю — дикую или повальную виру, а сам убийца тратился на «головничество» — штраф, который шел князю. Кроме того были виры за побои и оскорбления, они назывались «продажей», за истребление имущества и кражу, их именовали «уроками». Здесь вирник часто договаривался с преступниками и потерпевшей стороной, многие преступления скрывал, беря за это мзду. Нечисты были на руку и судьи, хотя их было труднее поймать за руку…

Потом появились сложные вопросы и к самим боярам, которые утаивали свой доход и не полностью платили в казну князя. Возникали новые поселения, которые уклонялись от уплаты дани, в ходе набегов половцев и по другим причинам разорялись и исчезали деревни, там тоже надо было все учесть и записать, и всюду нужен был княжеский глаз… Иван метался из одного конца княжества в другой, всюду наводя порядок, наказывая виновных, поддерживая несправедливо и незаслуженно наказанных. И вскоре по Звенигородскому княжеству пошли разговоры о том, что князь у них правит честно и справедливо, что можно найти у него правду; это передавалось из уст в уста, от одного человека к другому, об этом говорили и знатные, и простолюдины. И сам Иван чувствовал, как все более радостно и благожелательно встречало его население княжества, и радовался доброму отношению к себе.

Иван не отвлекался на второстепенные дела и не уезжал за пределы своего княжества. Только однажды побывал в Перемышле: после долгой болезни умер его отец, Ростислав Володаревич. С тяжелым чувством он покидал свой родной город, еще не ведая о том, что никогда не вернется в него.

II

Суздальский князь Юрий Долгорукий возвращался в свои земли из Киева. По пути остановился он в селении Кучково. Принадлежало оно одному из старейшин славянского племени вятичей Кучке. Селение располагалось на высоком холме, при слиянии рек Москвы и Неглинной, и было огорожено частоколом; от ворот неширокая дорожка спускалась к пристани на Москве-реке, с причалом, сооруженным из бревен, к нему были привязаны лодки и пара небольших суденышек. А вокруг, до самого края земли, раскинулись безбрежные леса, густые, непроходимые, дремучие.

Не хотелось Юрию посещать Кучково, уж очень не понравился ему молодой хозяин Степан. Жил он с двумя малолетними сыновьями один, жена умерла после родов. Бывают же такие люди! Кажется, нет в нем особых заслуг, не блещет умом, а вот гордости, а вот самомнения хоть отбавляй! Кажется, ни слова тебе плохого не скажет, не унизит, но смотрит на тебя свысока требовательным взглядом, будто ты ему что-то должен, и расстаешься с ним с каким-то гнетущим чувством то ли неловкости, то ли неизвестно какой вины. Таким был Степан Кучка, поэтому и старался избегать его Юрий. Но что делать, по пути из Киева в Суздаль ни объехать, ни обойти селение Кучково, стоит оно на большой дороге и вынуждает каждого путника проехать через него или остановиться в нем.

Грохоча колесами по бревнам, переехали деревянный мост через реку Москву и стали подниматься на холм. Из ворот выскочили слуги, приняли коней, понесли поклажу. Навстречу вышел Степан Кучка. Напряженное лицо, цепкий взгляд синих глаз, суховатая ладонь с крепким пожатием. Он улыбался Юрию, кривя тонкие сухие губы узенького рта, и говорил звонким голосом:

— Милости просим, князь, в наш терем. Располагайся в нем, чувствуй себя как дома, а уж мы расстараемся, угождая тебе.

В селении насчитывалось до полутора десятков различных построек. Рядом с двухэтажным теремом боярина стояли домики с двухскатными крышами и маленькими окнами; примыкали к ним сараи для скота; рядом с частоколом виднелась длинная конюшня, как видно, принадлежавшая самому хозяину. Пространство между постройками было уложено жердями, концами вставленными в пазы бревен. Посредине селения стояла небольшая деревянная церквушка.

Юрий по наружной лестнице — с крышей и резными столбами — поднялся на второй ярус, вошел в просторную горницу. В ней стояли стол, два стула, возле стены располагалась деревянная кровать, на стене драгоценный ковер восточной работы.

— Отдыхай, князь. Я распоряжусь баньку истопить, попаришься с дороги, а вечером пир небольшой устроим в твою честь. Нечасто случаются такие важные события в нашем глухом краю, народ соберется с превеликой охотой!

— А что отец, в отъезде? — спросил Юрий, снимая с себя верхнюю одежду и сапоги и с наслаждением растягиваясь на кровати.

— Отец зимой погиб в лесу, медведь задрал. Охотники открыли логово, вот ему захотелось взять косолапого. Азартным охотником был покойный! Но не повезло ему на этот раз, рогатина сломалась, такой зверь огромный попался…

— Царство ему небесное, — перекрестился Юрий, вспоминая всегда деятельного и подвижного боярина. Он ходил как-то вприпрыжку, словно боялся куда-то опоздать, одет всегда с иголочки, будто собирался на свидание.

Банька оказалась на славу, с сухим паром, березовыми и дубовыми вениками; напарившись, выбегал на берег и кидался в Неглинную. Вышел Юрий из бани и почувствовал себя легко, как будто во второй раз родился.

Вечером за длинным столом собралось до трех десятков человек, выпили за здоровье князя, хозяина, гостей. Стол ломился от мяса, дичи, рыбы, соленых и жареных грибочков.

— Жениться тебе надо, боярин, — говорил Юрий, развалясь в кресле. — Детям женский пригляд нужен, да и тебе тоже.

— Отец мне невесту сосватал в Ростове, — искоса поглядывая на князя, отвечал Степан. — Против моей воли хотел женить, да вот не успел.

— А что, не приглянулась тебе девица?

— Из боярской семьи, весьма уважаемые люди. И дочка у них видная, даже очень хороша собой. Только не пришлась она что-то мне по сердцу. Рад, что ничем все кончилось.

— Из селянок бы выбрал. В таком большом хозяйстве одному не управиться, помощница нужна.

— Из селянок? Влюбилась в меня тут одна. Дочка купеческая. Проходу не дает. Не знаю, как отвязаться.

— Хорошенькая?

— Да сам погляди. Третья с конца стола, что справа.

Юрий склонился над тарелкой, ложкой зачерпнул мелких маслят и отправил в рот. Потом посмотрел в край стола, взглядом отыскивая купеческую дочку. Та, что предстала взору, разочаровала его. Худенькая, с веснушчатым лицом, вздернутым носиком, она в свои семнадцать лет казалась совсем подростком.

Но он сказал:

— Хорошая девушка. Самостоятельная, деловитая. И лицом пригожа.

Степан недоуменно поглядел на него, потом прыснул:

— Скажи еще — красавица! Умеешь ты заливать, князь!

— Наверно, у нее от женихов отбоя нет…

— А знаешь, и вправду надо признать: парни вертятся около нее, только все напрасно. Она их всех отшивает!

— Вот видишь, я был прав: девка-то приметная!

Юрий некоторое время рассматривал гостей, спросил:

— А та, что напротив твоей девушки сидит, кто такая?

— Ну, эта действительно красавица!

— Так кто она?

— Муж у нее конюшим моим был.

— Почему — был?

— Не остерегся, под копыто лошади попал. Полчерепка снесло.

— Надо же! Мужчины гибнут на поле боя, а тут… Значит, вдовушка?

— Князь, ты едешь к жене, а на вдовушек заглядываешься?

— А что ж такого?

— А вдруг не примет?

Юрий посмотрел на Степана долгим взглядом, хотел ответить, что, дескать, не твое дело, но хмель брал свое, хотелось похвалиться, побалагурить, и он не выдержал:

— Ты забываешь, что у меня жена — половчанка!

— Ну и что?

— Как — что? Половцы — язычники, у них сохраняется многоженство. Не знал, что ли?

— Ну знал, и что с того, что многоженство?

— А то! Девушек с раннего детства приучают к мысли, что у мужа будет несколько жен и много наложниц. Поэтому они не ревнуют своих мужей. И когда их благоверные гуляют по другим женщинам, то это считают в порядке вещей.

— Так в степи. А здесь, на Руси, у нее только ты один…

— Все равно. Для моей жены важно одно: чтобы я был при ней и чтобы дети были наследниками моего имущества и власти. Так что хочешь быть свободным в браке, женись на половчанке! — и он хлопнул ладонью по узкой спине Степана.

Боярин поморщился, но ничего не сказал.

— Ты вот что, — Юрий приблизился к нему и стал говорить тихо, — подойди к ней и незаметно шепни, пусть выйдет на крыльцо. Я подожду ее там. Но чтоб никто не слышал, хорошо?

— Все равно узнают.

— Ну, это потом. А пока сделай, как я сказал.

Пошатываясь, Юрий вышел из горницы. Было ветрено, по небу мчались тонкие серые облака, сквозь них проглядывала мутная луна. Между построек затаилась непроглядная темень, самое подходящее место для влюбленных. Он прислонился к крылечному столбу, стал ждать.

Наверху резко открылась дверь, вместе со светом наружу вырвался гул многих голосов, смешанный с музыкой свирелей, бубен и дудок, кто-то, спотыкаясь и бормоча себе под нос, прошел мимо и скрылся между домами.

Наконец вышла та, которую он ждал. Она встала возле двери, не решаясь спуститься по лестнице, видимо, выглядывала его. Тогда он вышел на лунный свет, тихонько позвал:

— Не пугайся. Я один.

Она неторопливо сошла, остановилась возле него. Он увидел, как у нее лукаво сощурились глаза, а на лице мелькнула улыбка.

— С чего ты взял, князь, что я боюсь? Я в своем селении, меня есть кому защитить.

— И кто же они, твои защитники?

— Папа с мамой да братья.

— Ты вместе с ними живешь?

— Нет, живу отдельно.

— Скучно поди одной?

— Да уж какое веселье… А ты чего, решил поразвлечь меня?

— Приглянулась ты мне, захотелось встретиться, поговорить.

— Говори.

— На виду стоим. Может, отойдем в сторонку?

— И то правда. Отойдем.

Они встали в тень какого-то дома. Он попытался привлечь ее к себе, но она легко вывернулась, погрозила ему пальчиком:

— Шалунишка ты, князь! Любишь рукам волю давать. Привык, как видно, с доступными женщинами дело иметь.

— Коли обидел, прости.

— Обидел, князь.

— Тогда я пойду… Пир еще не закончился.

— Так сразу? И до дома не проводишь?

— Боюсь предложить. Опять обижу.

— Да мало ли что мы скажем…

Дома с пристроенными сарайчикам, хлевами и амбарами располагались без какого-либо намеченного порядка, где как придется. Расстояние между постройками было самое малое, лишь бы запряженной лошади проехать. Юрий несколько раз споткнулся о выбитые колесами жерди, она его поддержала под руку:

— Осторожнее, князь. Упадешь, нос разобьешь.

— Смеешься?

— А почему бы и нет?

— Негоже над своим князем смеяться.

— Я не смеюсь. Я подшучиваю. Неужто шуток не принимаешь?

— Когда как, — честно признался он.

Юрий чувствовал, что она постепенно брала власть над ним, подчиняла своей воле, это ему нравилось, и он решил пустить все на самотек, пусть решает она.

Они остановились возле большого дома, в его слюдяных окнах отсвечивался тусклый лунный свет.

— Вот здесь я и живу, — сказала она, прислонясь к бревенчатой стене, и он заметил, как сквозь платье выперлись полные груди. У него перехватило дыхание.

— А ребятишки поди спят? — спросил он глухим голосом.

— Они у бабушки с дедушкой. Меня отпустили погулять, не часто такое развлечение случается.

Он помолчал, спросил:

— Может, впустишь, водички попить? В горле пересохло.

— Я вынесу.

Она принесла ему глиняную кружку кваса, прохладного, ядреного. Он выпил, вытер рукавом губы, сказал:

— Вкусный. Спасибо.

— На здоровье, князь.

— Как хоть звать-то?

— Агриппиной кличут.

— А меня Юрием.

— Да уж знаем! — В ее голосе послышался откровенный смех, и он понял, что сморозил глупость. — До свидания, князь.

Наутро у него с утра начало ныть сердце. Мысли невольно возвращались к Агриппине. Дружинники собирались в дорогу, он тоже стал вяло собирать вещи. Потом вдруг остановился, вызвал к себе Ивана, своего ближайшего сподвижника.

— Ты вот чего, — сказал он, пряча глаза… — Чего-то мне боярин Степан не нравится. Скрытный какой-то он, себе на уме. Одним словом, решил я проверить у него по ходу дела уплату дани.

— Да у боярина вроде все в порядке…

— Доверяй, но проверяй! — наставительно проговорил Юрий, а на душе у него стало так прескверно, что он махнул рукой и стал выпроваживать Ивана, чтобы прекратить этот неприятный разговор. — Иди, скажи всем и за проверку возьмись. Потом доложишь.

А сам завалился на кровать и, заложив руки за голову, стал упорно глядеть в сучковатый потолок.

Через некоторое время в горницу ворвался разъяренный Степан.

— Князь! — едва сдерживаясь, с порога начал он. — Чем я тебе досадил? За что такой позор? Разве не знаешь, что мы, бояре Кучки, всегда исправно рассчитывались с казной?

— Знаю, знаю, — поморщился Юрий. — Ну просто мои люди кое-что проверят, поглядят. Мало ли что!

— Обидел ты меня, князь! До глубины души обидел! — в сердцах выкрикнул Кучка и выскочил из горницы.

Вечером Юрий пошел к Агриппине. Просторную избу освещала лучина, две кровати — одна детская, другая — двуспальная, на резных ножках стол, хорошей работы стулья, а на стене висел красочный ковер. Зажиточно жил конюший, царство ему небесное.

— Можно, хозяюшка? — спросил он с порога.

Она занималась какой-то работой возле печи, тотчас обернулась, щеки ее порозовели.

— Добро пожаловать, князь. Всегда рады твоему приходу.

Он присел за стол. Она тотчас наносила разнообразную еду, а потом поставила кувшин вина.

— Пей и ешь, князь, на здоровье. Угощаю от чистого сердца.

— Спасибо, Агриппина.

Неуловимым движением он вынул приготовленный золотой браслет и ловко надел ей на руку.

— Носи. Он так идет к твоей красоте.

Она зарделась, не в силах отвести взгляда от изящно сделанной вещицы.

— Благодарствую, князь. Только зачем это?

— В память о нашей встрече. Выпьешь со мной?

— А почему бы не выпить с хорошим человеком?

— Так ли уж хорош?

— Хвалит тебя народ.

И, запнувшись, добавила:

— Вот только…

— Что — только?

Она подумала, но потом, решительно качнув головой, сказала напрямик:

— Зря ты боярина Кучку обидел. Может, и есть у него недостатки, но дань платит он честно.

— Ты про проверку говоришь?

— Про нее, князь.

Он усмехнулся, коротко взглянул в ее напряженное лицо, спросил:

— А ты не поняла, почему я так поступил?

— Догадалась.

— Это как?

— Со мной захотел остаться.

— Ишь ты — сметливая!

— Бабье сердце не обманешь.

— Ладно. Давай выпьем.

— Выпьем, князь.

Они еще немного посидели. Потом Агриппина встала, проговорила настойчиво:

— Посидели, и хватит. Надо и честь знать.

— Гонишь меня? А я ведь ради тебя в Кучкове остался.

— Все равно, князь. Лучше тебе уйти…

Юрий немного помедлил. Не хотелось ему уходить, но гордость брала свое. Встал, поклонился:

— Спасибо, хозяюшка, за угощение. Не обессудь, коли что не так.

— Все так, князь. На меня обиды не таи.

Он ушел.

На другой день ходил задумчивый, а поздно вечером прокрался в ее дом, бесшумно отворил дверь. Но она услышала, спросила из темноты:

— Это ты?

— Я, — замирающим голосом ответил он.

— Скорей иди. Да дверь запри на крючок!

Только через неделю уехал он из Кучкова.

Минул месяц. Юрий отправился в Смоленск. Правивший там его брат Вячеслав женился на местной боярыне и приглашал на свою свадьбу. Собрался торжественный поезд со знатными людьми Ростова и Суздаля, отобраны были подарки жениху и невесте, в сопровождение взяты рослые, красиво одетые дружинники.

Подъехали к Кучкову. Степан решил воздать честь князю, встретил его на границе своих владений и с почетом сопроводил до самого терема. Не обошлось без пира. Юрий видел, как сидевшая недалеко от него Агриппина часто бросала на него горячие взгляды. Захмелев, он решил выйти на свежий воздух, зная, что и она последует за ним.

На крыльце он увидел боярина и рядом с ним худенькую девушку. Где-то он ее видел. Ах, да, это же та купеческая дочка, которая, по словам боярина, была влюблена в него.

— Я посылал приглашение и твоим родителям, и тебе, — выговаривал он, стоя, как всегда, в высокомерной позе. — Родители пируют, а ты отчего-то капризничаешь, выдергиваешь меня из-за стола…

— Я хочу, чтобы ты погулял со мной по лесу, — отвернувшись и надув губки, говорила она.

— Вот, князь, полюбуйся на милое создание, — обратился Кучка к Юрию. — У меня собрались гости, я должен их ублажать, а она требует, чтобы я ее сопровождал в прогулках.

— Пригласи меня, — обращаясь к девушке, неожиданно для себя предложил Юрий. — Я с удовольствием погуляю по дубраве.

— Ты что, князь, серьезно говоришь? — удивился Кучка.

— А ты чего, уже заревновал? — с улыбкой проговорил Юрий. — Обещаю, что не стану ухаживать за твоей возлюбленной.

— О господи! — Кучка картинно вознес взгляд к небесам и облегченно вздохнул. — Да ради всех святых!

И тотчас удалился в терем.

Юрий с интересом поглядел на девушку. И вправду, первое впечатление не обмануло его, красотой она не блистала. И веснушки, и небольшой вздернутый носик да еще большеватый рот никак не придавали ей очарования. Только полные задора синие глаза привлекали внимание своей отчаянностью и, может, даже безрассудностью.

— И куда же поведет меня новая знакомая? — спросил с улыбкой он, забавляясь неожиданным поворотом дела. — Я готов следовать за тобой хоть на край света!

Она, прищурившись, некоторое время смотрела ему в лицо, потом встряхнула тонкой косичкой и произнесла озадаченно:

— Ты, князь, и вправду согласен пойти со мной, куда я поведу?

— Конечно. В Кучкове я был несколько раз, а вот окрестности мне совершенно незнакомы. Но наверняка есть что-то интересное!

— Еще какое! — тотчас отозвалась она и направилась к крепостным воротам. Юрий тронулся следом. Она была в платье из тонкой льняной ткани, расшитом по краям узорами; это были «обереги», которые защищали человека от злых духов. Она шла широкими шагами, на ее худеньких ногах красовались маленькие башмачки из тонкой козьей кожи.

Они вышли из ворот и направились к реке Москве. Вокруг был луг с высокой травой, его красили разнообразные цветы. Он думал, что она сейчас примется срывать их и плести венок, однако ошибся. Девушка, не сбавляя шага, направлялась к мосту. Он прибавил шагу, догнал ее и спросил:

— Мы что, пойдем на ту сторону?

— Здесь скучно, — тотчас отозвалась она. — Этот длиннющий луг, который мы называем Кучково поле, а там следуют перелески, только потом начинаются настоящие леса. Я ходила туда, знаю. А за Москвой-рекой сразу идут чащобы с болотами. Вот там — настоящая красота!

— Не люблю я лесов, — поежившись, сказал Юрий. — А болот я вообще не терплю. Фу, сырые, промозглые места! Значит, и у вас такие?

— Конечно! И реку назвали так, потому что здесь часто стоят плотные, тяжелые туманы, воздух мозглый, вот отсюда и Москва.

Они перешли на другую сторону и сразу оказались в лесной чащобе. Воздух застоялый, сырой, под ногами плотным слоем лежали темно-коричневые листья, часто встречались поваленные, полусгнившие и покрытые темно-зеленым мхом толстые деревья с вывороченными черными корнями; густо росла молодая поросль.

Юрий сразу заскучал. И черт его дернул поплестись за этой бедовой девицей, сидел бы сейчас за столом с едой и питьем в окружении льстивых подданных. А всему виной хмель, который ударил в голову и толкнул на неожиданный поступок.

— Звать-то тебя хоть как? — спросил он, досадуя сам на себя.

— Анной, а в миру Листавой, — ответила она, не оборачиваясь, и продолжала: — Немного потерпи, скоро придем на мое любимое место.

Они спустились в глубокий овраг с настоявшимся запахом гниющих листьев и грибов, прошли по его глинистому склону с сочившейся из-под земли влагой, а потом, цепляясь за кустарник, выбрались наверх, и Юрий замер, как зачарованный. Перед ним раскинулся березовый лес, весь пронизанный солнечным светом, глянцевая зеленая травка простиралась между стволами, молодая поросль трепетно тянулась ввысь, навстречу голубому небу. Воздух, настоянный на густых запахах леса, был свежим и чистым, а потому дышалось легко и свободно. Это было какое-то особое царство среди бурелома, дремучих зарослей и темных ельников.

Листава вдруг сорвалась с места и, раскрыв руки, кинулась вперед, будто собираясь обнять все деревья сразу, а потом остановилась и приникла лицом к ветви березы, свисавшей почти до самой земли.

— Ты знаешь, почему плачут березы? — спросила она подошедшего Юрия.

— По-моему, сок весенний в них течет. Мы в детстве проковыривали в стволах дырки и пили.

— Нет, они плачут от безысходной любви. Они грустны, потому что понимают каждого влюбленного человека, чувство которого не нашло ответа.

Он помолчал, пытаясь понять ее слова, потом спросил:

— Ты любишь Степана Кучку?

Она удивленно посмотрела на него, наморщила лобик, проговорила рассеянно:

— Не знаю… Но мы, девушки, поделили между собой парней. Мне достался Кучка. Вот и сохну по нему.

Юрий встал в тупик. Переспросил:

— Но все-таки — любишь или не любишь?

— Люблю… наверно.

— Это как — наверно?

— Ну раз он достался мне, значит, люблю.

Она приблизила к себе ветви березы и оказалась как бы в зеленом глянцевом венце, блестели из него ярко-синие отчаянные глаза, и показалась она Юрию удивительно красивой и даже чем-то родной, и теплом обдало его грудь. И он, не отдавая отчета себе, вдруг наклонился, сорвал несколько цветков, что попались под руку, и подал ей.

Увидев букетик, она чуточку откачнулась, удивленно и озабоченно посмотрела на него, спросила:

— Это зачем?

Он пожал плечами и продолжал молча смотреть на нее.

— Вот еще, выдумал такое, — наконец проговорила она, хмурясь.

Возвращались тем же путем. Юрий шел сзади и думал о том, что живет такая забавная девушка в этом самом Кучкове, веселая, озорная, некрасивая, но удивительно привлекательная. Пройдет время, кто-то влюбится в нее, кого-то она тоже, забыв про Кучку, выберет себе в супруги, и будут они жить семьей, и, может, при очередном проезде через это селение он встретит ее в окружении деток и, глядя на счастливую, раздобревшую мамашу, вспомнит, что когда-то жила она в вымышленном мире с выдуманной любовью и бегала в березовую рощу, чтобы выплакать слезы о неразделенной любви…

Возле своего дома она вдруг сорвалась с места и скрылась за дверью, не сказав ни слова на прощанье.

Степан, кривя в усмешке тонкие губы, спросил его:

— Ну что, нагулялся?

Юрий ответил слабой улыбкой.

— Надоела, наверно, тебе эта ненормальная?

Он пожал плечами, сказал неопределенно:

— Да как сказать…

А Агриппина, когда они остались одни, спросила как бы невзначай:

— Ты где пропадал? Говорят, с молоденькой развлекался?

— И ты тоже ревнуешь? — решил задеть он ее, хотя знал, что Кучка к Листаве его не ревновал.

— Еще чего! Тут все над ней потешаются, а Кучка не знает, как от нее избавиться.

— Да не любит она его! Скорее забавляется от нечего делать.

— Это она тебе сказала? Слушай больше, она такого наговорит, ненормальная!

Вернувшись в Суздаль, Юрий занялся своими делами, но нет-нет, да вспоминал забавную девушку из Кучкова. Несколько раз порывался съездить на Москву-реку повидать ее, но мешало то одно, то другое. А тут еще беспокойный сосед — Булгария напала на восточные рубежи. Пришлось поднимать войско, вступать в жаркое сражение, а потом преследовать противника на его территории…

Наконец, когда все утишилось, возникли у него дела на западных окраинах, и он заехал в Кучково. Он прибыл тогда, когда у боярина в тереме шел пир горой: Кучка участвовал в военном походе и продолжал праздновать победу над булгарами.

— Князь! — вскричал он, увидев Юрия. — Как это здорово, что ты внезапно нагрянул! Садись скорей за стол, дорогим гостем будешь!

Кучка уступил ему свое кресло, сам пристроился рядом. Слуги тотчас наполнили всем кружки, боярин поднял свой бокал, выкрикнул зычно:

— За здоровье нашего князя! Слава!

— Слава! Слава! Слава! — проревели в ответ пьяные голоса.

Когда в кружки еще раз было налито вино, Кучка провозгласил:

— За наши победы! Слава!

В ответ вновь трижды прогремело «слава!».

После этого пир распался на несколько групп. Одни занялись разговорами между собой, другие кинулись в пляс, иные сидели и молча ковырялись в тарелках.

Среди приглашенных была и Агриппина. Ее горящий взгляд чувствовал Юрий на себе с самого прихода в гридницу. Он знал, что достаточно ему мигнуть, как она выскочит вслед за ним наружу и поведет в свой дом, однако про себя решил, что этого не случится. «Хватит, повеселились, — с некоторой даже озлобленностью думал он, хотя понимал, что она ни в чем перед ним не провинилась. — К прошлому возврата нет и не будет!»

— Что, князь, по мою душу прибыл? — склонясь к Юрию, спросил Кучка.

— Да нет, совсем по другому вопросу.

— Этот другой вопрос — Агриппина? — блеснули глаза боярина лукавством. — Вон она сидит как на иголках. Ждет не дождется, когда позовешь!

— Нет. Мне надо совсем другую.

— Это кого же?

— Листаву.

— Кого?

— Ты что, плохо слышишь? Повторить?

— Эту с сумасшедшинкой?

— Ту самую.

— Но ведь она моя девушка.

— Как — твоя? Ты же сам отказался от нее, сказал, что она надоела тебе приставаниями.

— Ну да, конечно… И чего ты в ней нашел?

— Тебе какое дело до этого, боярин? Не лишние ли ты вопросы стал задавать?

— Прости, князь. Не я говорю, а вино. Сейчас пошлю человека. Куда ей прийти?

— К крепостным воротам.

Немного подождав, Юрий встал и зашагал из гридницы. Краем глаза увидел, как встрепенулась Агриппина, ожидая его приглашения, но он даже взглядом ее не удостоил.

Не спеша направился к выходу из селения. Услышал, как кто-то догоняет. Обернулся. Листава! Лицо ее раскраснелось, глаза встревоженно блестели. Спросила, прерывисто дыша:

— Звал, князь? Зачем понадобилась? Или что-то случилось?

А он смотрел в ее милое лицо и улыбался. У него вдруг стало спокойно на душе, ушли куда-то тревоги и мрачные мысли. Она была рядом, и ему было хорошо, ему было больше ничего не надо. Он вынул из-за пазухи цветастый платок и накрыл им ее худенькие плечики. Она стала гладить его тонкими пальчиками, щеки ее зарделись.

— Спасибо, князь, — проговорила она растроганно. — Никак не ожидала получить такой дорогой подарок.

— Ты хоть вспоминала обо мне? — спросил он, с замиранием сердца ожидая ответа: вдруг прозвучит равнодушное «нет».

— Думала иногда, — ответила она. — Только не чаяла увидеть.

— Что так? — спросил он и тут же пожалел о своем вопросе. Лицо Листавы потемнело, как видно, на ум ей пришла Агриппина. Тогда Юрий торопливо проговорил:

— Я буду приезжать только к тебе. Кроме тебя мне никто не нужен.

Она наклонила голову в знак того, что верит его обещанию, он облегченно вздохнул, больше об этом разговора не вели.

Они вышли на мост, который вел в Замоскворечье, облокотились на жердевые перила. Вечерело. От деревьев на воду легла длинная тень, на вечернюю зорьку вышла хищная рыба, начала гонять мелочь, и по ровной глади реки то там, то сям стали расплываться мелкие круги.

— В детстве в Переяславле на вечерней зорьке часто бегал я рыбалить, — говорил Юрий. — У нас протекает Трубеж. Не сравнить с вашей Москвой. Маленькая степная речушка, с песчаными берегами и дном. Зато пескарей уйма! Дома посолишь и в тарелке на ночь поставишь, крышечкой закроешь. А утром поднесешь к лицу, такой пряный запах! До сих пор блазнится…

— А я люблю лещей, завяленных на соломенном огне. Мой отец с братьями знают места, иногда с бредешком проходят на утренней зорьке, с ведро наловят, а потом в поле костер разведут. Ах, что это за лещи! Во рту тают!

Так разговаривали они, легко переходя от одного к другому, а потом она заспешила домой.

— Мама не знает, куда я ушла. Всякое может подумать!

Так встречались они три дня. В последний вечер Юрий привлек ее к себе и поцеловал. Она доверчиво прижалась к нему и замерла, словно вверяя свою судьбу в его руки, и от этого она стала ему еще роднее и ближе.

Возвращаясь в Суздаль, он вспоминал встречи с Листавой, ее слова, ее лицо, как она говорила, как смотрела на него, и ему было сладостно и приятно перебирать в памяти каждую мелочь, каждую пустяковину, которые неожиданно приобретали в его глазах особую значимость. Как будет дальше в отношениях с Листавой, он особенно не задумывался, считая, что все само собой уладится и утрясется.

III

На Руси между тем развертывались важные события. В 1132 году умер Мстислав Великий. Как и его отец, Владимир Мономах, он крепко держал в своих руках страну, не позволял своевольничать князьям, тем более затевать феодальные усобицы; смирно вели себя половцы и другие соседи. После него на киевский престол взошел его брат Ярополк, который был известен своей храбростью и удачными походами в степь, но у него не хватило ни ума, ни способностей приструнить удельных князей, и те поднялись друг на друга. Княжеские усобицы усилились после того, как против Всеволода восстал Ярополк, который подступил с войсками к Киеву и принудил брата своего уступить управление страной.

В 1139 году Ярополк умер, власть унаследовал брат его Вячеслав, но он тут же был свергнут Всеволодом Ольговичем. Усобицы сотрясали Русь; как писал летописец, «сильно взмаялась вся земля Русская».

Видя такое, половцы оправились после ударов, нанесенных им Владимиром Мономахом и Мстиславом Великим, и принялись опустошать русские пределы; их отдельные отряды доходили до Новгородской земли. Даже робкая чудь перестала платить дань Новгороду, а затем, собравшись с силами, овладела Юрьевом и перебила тамошних жителей.

Иван отдыхал в своем дворце, когда из Галича прискакал гонец:

— Владимирко приказал тебе, князь, срочно собрать дружину и прибыть в Галич. С набегом идут половцы!

Галич был заполнен войсками и гудел, как потревоженный улей. Только и разговоров было, что о княжеских усобицах и половецких разорениях. Иван прошел во дворец и на лестнице, ведущей на второй ярус, лицом к лицу столкнулся с княгиней Анной. За время, пока он ее не видел, она еще больше похорошела и выглядела настоящей красавицей.

— Князь Иван! — искренне обрадовалась она, и голубые глаза ее необычайно залучились. — Как давно я тебя не видела. Куда же ты пропал?

Ласковые слова смутили его. После расставания он вспоминал о ней, но в последнее время ее образ померк и растворился, текущие дела полностью захватили его и поглотили все прошлое.

— В Звенигороде я… Забот много, — сбивчиво отвечал он, чувствуя, как невольно попадает под влияние ее красоты и обаяния…

— Слышала, слышала, — продолжала она, не отрывая взгляда от его лица и все так же обворожительно улыбаясь. — Говорят, ты в своем княжестве устанавливаешь закон и справедливость. Так ли это?

— Стараюсь установить. Так, наверно, поступают все князья в своих владениях.

— Ну, я бы не сказала, — протянула она и взглянула куда-то в сторону, как видно, подумав о чем-то. Потом снова обратилась к нему: — Говорят, половцы намерены напасть на наши владения. Ты один или со своей дружиной прибыл?

— С войском.

— Ну дай Бог отбить вам нападение нечестивых, — проговорила она и стала спускаться по лестнице. Иван проводил ее в взглядом, пока она не скрылась за одной из дверей, а потом поднялся на второй ярус, разыскивая Владимирко.

Однако его не оказалось, он умчался по своим делам. Принял Ивана воевода Удача Прокшинич, тотчас ввел в курс дела:

— Один из половецких ханов, которому Владимирко ежегодно посылает подарки, сообщил, что правобережные половцы собираются совершить набег на наши владения. Так ли это, покажут ближайшие дни. Но дозорные на границе заметили скопления конницы, вдоль рубежей несколько мелких ханов разбили стойбища. Так что надо быть настороже, потому князь и собирает силы в Галиче. Пока располагайся со своей дружиной в посаде и жди приказаний.

Иван не стал занимать дома галичан, а раскинул палатки на берегу Днестра; палатки у воинов были новые, он приобрел их в Суздальской земле, где растили лен и ткали из него добротное полотно.

Ночь прошла спокойно, а наутро Владимирко назначил смотр всему войску, чтобы проверить, как князья и бояре снарядили своих воинов. Отряды проходили по площади, а князь с воеводой стояли на паперти собора и строгими взглядами осматривали многочисленное воинство. Потом Владимирко вызвал военачальников во дворец, распекал нерадивых и хвалил заботливых.

— А лучше всех выглядели воины князя Звенигородского Ивана Ростиславича, — проговорил он, милостиво взглянув на Ивана. — Недолго властвует князь в своем владении, а самые добрые вести приходят о нем. Радеет он всей душой и о богатых, и о сирых!

Приятно было слушать Ивану такие речи, благодарно воспринимал он похвалы и от других князей и бояр, которые тотчас посыпались со всех сторон. В приподнятом и радостном настроении пришел он на обед к князю, который тот устроил для своих военачальников. К столу подали сытную еду: шти с курицей, забеленные сметаной, и мясные блюда — ножки бараньи, начиненные яйцами, и рубец с кашей; на питье поставили только квас. Враг был на пороге, расслабляться было нельзя.

Гости быстро поели, а потом завели между собой неторопливые разговоры. Ивану надоел шум, он вышел в коридор. И тут же увидел Анну. Она стояла со служанкой, они о чем-то разговаривали. Увидев его, она отпустила служанку и стала, улыбаясь, глядеть на него. Ему ничего не оставалось делать, как подойти поближе.

— А я была уверена, что ты выйдешь, — игриво сказала она.

— Так ты ждала меня? — удивленно спросил он.

— Не то чтобы ждала, но как-то была уверена в нашей встрече.

Она стояла так близко, что он почувствовал тонкий аромат ее духов. Это был тревожный женский запах, который будил в нем какие-то странные, неясные предчувствия.

— Приглашаю тебя в свою светлицу, — сказала она, и глаза ее неестественно заблестели.

— Удобно ли? Ведь ты замужняя женщина.

— А разве я тебя зову на свидание? Ты же мой родственник, и мне хочется узнать о тебе побольше.

Они прошли в одну из комнат. Первое, что ощутил Иван, это тот же приятный нежный запах, говоривший, что здесь живет женщина. Сквозь окна с разноцветными стеклами притушенно лился солнечный свет. Широкая кровать с перинами была застелена разноцветным покрывалом, на пышные подушки наброшена кружевная накидка, кружева были на столе, стульях, на стене, они придавали комнате трогательный и умилительный вид.

Анна села по одну сторону стола, он по другую. Она попросила:

— Расскажи мне, как ты княжишь в своем владении.

Он стал рассказывать. Она слушала, подперев подбородок кулачком и чуть склонив голову набок. В ее глазах появилась задумчивость, она вглядывалась в него, как видно, стараясь понять, чем он живет, чем дышит, и этот взгляд одновременно и настораживал его, и в то же время был приятен, потому что чувствовал, что он ей чем-то нравится, что его слова находят одобрение в ее душе.

Когда он закончил, она как бы очнулась от своих дум и проговорила медленно, больше для себя:

— А ты добрый и мягкий сердцем, Иван. Как повезло жителям Звенигородской земли, что ты стал у них князем!

Он несколько смутился от такой похвалы и не знал, что ответить.

Она продолжала:

— Если бы всюду так правили князья, жить на Руси было бы легко и приятно.

— А разве Владимирко не правит так же справедливо?

Она вздрогнула, отвернулась. Произнесла нехотя:

— Нет, его правление не похоже на твое. Совсем не похоже.

И замолчала.

Слышны были дальние разговоры в гриднице, мимо раскрытой двери прошла служанка, кинув на них любопытный взгляд, а она все продолжала молчать, думая о чем-то своем. Иван не смел ее потревожить.

Наконец она встала, произнесла:

— Тебе пора ко всем. Там, наверно, военный поход против половцев обсуждают. Это важно.

Он встал, поклонился и вышел.

Когда вернулся в гридницу, разговоры были в самом разгаре. Разумеется, речи шли о войне. Иван присел к одной из групп, что сбилась вокруг князя Владимирко, смотрел, слушал, но ничего не понимал. Перед глазами стоял образ Анны, ее глубокий, внимательный взгляд, который, казалось, проникал в самую его душу. Она была не только очень красива, думал он, но и умна, с чуткой, нежной душой и любящим сердцем. Почему она отдана в руки его дяди? Разве он ей пара, старый, поистертый жизнью человек? Будь она вольной птицей, ни за что бы не выпустил из своих рук…

На другой день прискакал гонец с границы: идут половецкие орды! Войска тотчас построились и вышли в степь. Стоял июль, дождей не было давно, ехать было трудно, люди задыхались от жары и пыли. От зноя в ушах стоял горячий звон. Перед глазами разноцветье трав, а среди них — лицо Анны с печальными, строгими глазами…

«Какая замечательная девушка княгиня, — думал Иван, мерно покачиваясь в седле. Известно, что для влюбленного чужая жена — девица. — Красивая, умная, чуткая. А как она глядела на меня, когда я ей рассказывал про свое княжество! Жаль, что нельзя любить ее. Но почему нельзя? Ведь я не собираюсь на ней жениться. Просто нравится она мне, буду тайно вздыхать по ней, ни одна живая душа не узнает. Может, даже она сама не сможет догадаться. Вот так любить тайно и безнадежно — это ведь тоже сладостно и приятно. Что моя жизнь была до этого? Одни хлопоты, а внутри пусто и одиноко, а вот повидал ее, и все в груди запело, заиграло, будто какой-то праздник наступил, и жизнь наполнилась каким-то важным содержанием, и все заботы приобрели особый смысл — все для нее, все ради нее, чтобы она заметила, порадовалась, похвалила…»

Владимирко вел войска к Бугу. Там, прижимаясь к реке, русские воины шли на север, выманивая половцев. Сила половцев — в легкой коннице, сила русов — в закованных в железа дружинах. Важно было выбрать такое место для битвы, чтобы не дать кочевникам обойти себя, не позволить им ударить в бок, пресечь их попытки навалиться со спины. А правильного сражения степняки долго не выдерживали, после нескольких стремительных нападений они обычно откатывались назад или просто-напросто бежали.

Разведка сообщила, что половцы шли по левому берегу Буга. Русы переправились на ту сторону и почти тотчас увидели конников. То были передовые разъезды противника. Подтянулись, пошли помедленнее, а затем и совсем встали. Поскакали вестовые от князя с приказами дружинам и полкам занять указанные места. Центр заняли пешие отряды, на крыльях встали конные дружины.

Иван на коне стоял впереди своих воинов, нервно мял повод уздечки. Он не раз участвовал в сражениях в составе войск своего отца, бился в Вислице, но руководить самостоятельно дружиной в открытом бою пришлось впервые. Невольная мысль: «Справлюсь ли?» постоянно приходила на ум, хотя он ее и старался прогнать. Конь, чувствуя волнение хозяина, переступал с ноги на ногу, мотал головой. Иван успокаивающе хлопал его по холке, гладил, а сам внимательно вглядывался в даль, где в клубах пыли перемещались массы половецкой конницы. Вот она развернулась в лавы, сорвалась в галоп и, свистя и крича, помчалась на русов. Чуть не доскакав, степняки выпустили тучи стрел, русы почти тотчас ответили тем же. Иван поднял над собой щит и услышал, как тенькнули о него три или четыре стрелы; рядом вскрикнул воин, пораженный в ногу, недалеко упал и забился в судорогах конь… Бой начинался.

Половцы, пустив стрелы, тотчас повернули назад, вместо них вывернулась новая лава, и снова полетели стрелы. И так до пяти раз.

Затем наступила тишина, предвестница жестокого сражения. Иван почувствовал, как внутренне подобрались и сосредоточились его воины, и он весь напрягся, судорожно сжимая рукоятку меча. Ожидание боя — самое тяжкое время, когда холодком охватывает сердце, а в голове носятся самые неожиданные мысли.

Но вот половцы перестроились и рванулись вперед, их кони стремительно набирали бег. Тотчас первая линия пеших русов встала на колени и тупым концом уперла копья в землю, а острие установила на уровне груди коней, вторая линия взяла копья наперевес, а третья и последующие положили на плечи впередистоящих. Перед конницей образовался частокол из острых наконечников пик, на которые и напоролась половецкая конница. Крики и визг воинов, ржание покалеченных коней, бившихся в смертельных судорогах, звон металла — все это сливалось в жуткий гул боя, от которого у новичков леденела душа.

Иван видел половца, который сломя голову несся на него. Он принял удар его меча на щит, резко развернулся и хлестнул своим мечом вслед удаляющемуся противнику, но не сумел достать, враг, как видно, схватился с кем-то из дружинников, а он уже бился на мечах со следующим половцем, налетевшим на него…

Стремительный натиск легкой половецкой конницы разбился о непоколебимую стойкость закованных в железо русов. Владимирко не стал ждать нового нападения, а двинул свои войска вперед. Половецкий хан пытался остановить продвижение противника, кинув вперед свои отряды и часть бежавших конников, но лавина русов смяла их и погнала в степь. Преследовали недолго, потому что не могла угнаться тяжелая кавалерия русов за быстрыми половецкими конями.

Победу отметили на поле боя, а потом во дворце князь устроил пир для военачальников и знатных людей Галича. Владимирко с супругой восседал во главе стола, был шумен и весел. Иван выбрал отдаленное место от княжеской четы, но такое, откуда мог хорошо видеть Анну. Ему доставляло неизъяснимое удовольствие смотреть на нее. Его чувства обострились до предела. Он замечал каждое ее движение, каждый взгляд, каждую улыбку, которую она дарила окружающим и мужу. Его притягивали ее лучистые глаза, которые, кажется, заслоняли весь мир, она виделась ему самой красивой, самой прелестной, он не мог оторвать взгляда от нее. Но Анна совсем не замечала его, словно он и не был в гриднице. Иван был расстроен и подавлен. Ему достаточно было одного ее взгляда, чуточку внимания, и он был бы счастлив. Но он для нее будто не существовал.

Расстроенный Иван не дождался окончания пира и уехал в Звенигород. Напрасно он убеждал себя, что она замужем, да еще за его дядей, что он должен забыть про нее, не думать и ни на что не надеяться. Разум говорил одно, а чувства повелевали по-иному. Что бы он ни начинал делать, ничего не получалось, из рук все валилось, ни за что не хотелось браться. Он чувствовал, что какая-то неведомая, неодолимая сила влекла его к Анне. Наконец, плюнув на все, он оседлал коня и поскакал в Галич.

В пути одумался, опомнился: зачем спешу, кому я там нужен? Если я влюбился, то Анна при чем? Она замужем, она несвободный человек, чего я к ней пристал?.. А потому, прибыв в город, Иван не пошел во дворец, а направился на рынок, долго бродил среди товаров, купил какую-то мелочь, а к вечеру заявился к Владимирко.

Тот обрадовался его приезду, стал расспрашивать о звенигородских новостях, сам рассказал свои:

— Помогал я великому князю Всеволоду Ольговичу в войне против Мономаховичей, да неблагодарностью ответил киевский князь. Посадил во Владимир-Волынский сына своего Святослава, а тот оказался неуживчивым и жадным, позарился на мои владения. Что мне делать? Неужто уступить? Зреет сейчас ссора между мной и Святославом, а к чему приведет, боюсь сказать.

— Быть войне? — напрямую спросил Иван.

— Думаю, что так. А мне бы не хотелось, потому как сила не на моей стороне.

В горницу вошла Анна, села рядом с мужем, стала внимательно слушать мужчин. Ивана будто обдало жаром, он не решался взглянуть на нее, опасаясь, что она угадает его состояние.

— А что, Анна, готов ли ужин? — спросил ее Владимирко.

— Слуги ждут твоего слова, — ответила она мягким голосом, и у Ивана от него пробежала дрожь по всему телу.

— Тогда пойдемте да откушаем.

— Я не хочу, — поспешно проговорил он, боясь совершить какую-нибудь глупость, хотя и был голоден.

— Ну это ты брось, чтобы я в своем доме не угостил племянника! — весело проговорил князь и повел Ивана в трапезную. Слуги тотчас поставили перед ними жареных гусей, начиненных гречневой кашей и приправленных говяжьим салом; кроме того, подали они пироги с сарацинским пшеном — рисом; из напитков на сей раз были пиво и квас.

Иван ел машинально, невпопад отвечал на вопросы князя.

— А ты чего в Галич-то приехал? — неожиданно спросил Владимирко.

Иван стушевался. Он о многом размышлял в пути, но не догадался придумать предлога для посещения Галича. И теперь его охватил страх, что дядя догадается об истинной причине приезда.

— Да так, купить собирался кое-что, — неопределенно ответил он.

— Нашел нужный товар?

— Нет, не удалось.

— Потом найдешь, — занятый своими мыслями, проговорил Владимирко, а Иван облегченно вздохнул: пронесло. «На воре и шапка горит!» — невесело подумал про себя.

Владимирко продолжал озабоченно:

— Против меня киевский князь собирает большие силы. Донесли мне, что готовятся к походу на Галич войска самого Всеволода, его родных братьев, двоюродного брата Владимира Давыдыча, двух Мстиславичей — Изяслава и Ростислава, сына Святослава и польского князя Владислава. Не устоять мне одному против них. Завтра еду к своему тестю, венгерскому королю, просить помощи. Ничего, мы еще посмотрим, кто кого переважит!

— Но ты об отъезде мне ничего не сообщал, — обиженно проговорила Анна.

— Так получилось. Просто весть об угрозе пришла только что, пришлось решение принимать немедля.

Наутро, когда Иван еще спал, Владимирко отбыл в Венгрию.

Проснувшись, Иван засобирался домой.

— Куда ты? — остановила его Анна. — Хоть позавтракай.

— В дороге перекушу, — отвечал он, отводя взгляд.

— Э, нет, так не пойдет, — воспротивилась княгиня. — Ты нарушаешь все обычаи гостеприимства, пойдем в трапезную, я угощу тебя, а там на все четыре стороны!

Слуги им принесли легкий завтрак — пирог с яйцами на коровьем масле и молоко. Ели в молчании. Наконец Анна взглянула на него и спросила, тая озорнинку в глазах:

— И какие такие дела привели тебя в Галич?

Иван поперхнулся, откашлялся, взглянул на нее. Она лукаво и по-доброму смотрела на него, и он осмелел:

— Никаких дел в вашем городе у меня нет.

— Так зачем же приехал?

Он безнадежно махнул рукой, сказал обреченно:

— Хотел тебя увидеть.

Тотчас густой румянец покрыл ее щеки. Она засмеялась, тихо, радостно, будто про себя, и у него отлегло от сердца: не стала насмехаться и издеваться, это уже хорошо!

— А я сразу догадалась, — тихо проговорила она и тотчас взглянула ему в глаза. И этот взгляд, сияющий, ослепительный, сказал больше, чем ее слова.

Они доели завтрак, встали, она сказала:

— Перед дорогой погуляем немного?

Он кивнул. На него нахлынули такие чувства, что он не мог говорить.

Они вышли в сад. Сад был небольшой, засажен вишнями и яблонями, вдоль дорожки росли кусты смородины и крыжовника, повсюду островками были разбросаны цветы, отчего сад имел вид радужный, праздничный.

— Садом занимается дед Матвей, — говорила Анна, шагая рядом с Иваном и старательно глядя под ноги. — Он очень любит возиться в саду, особенно его радуют цветы, он их достает где только может. Поэтому такая красота вокруг!

Они прошли до конца сада, остановились. Она стояла совсем рядом с ним, он ощущал ее пьянящий запах, а взгляд дурманил и завораживал, и он непроизвольно взял ее за руки и притянул к себе. Она испуганно взглянула ему в глаза, но не сделала усилия, чтобы отстраниться, и он прижал ее к себе, гладя по спине.

— Я люблю тебя, — прошептал он.

Она видела, как его влечет к ней. Ее немало забавляло то, как он старался бороться с этим чувством. Анна часто ловила на себе его взгляды, видела, как жадно следит он за каждым ее движением, но стоило лишь ей поднять глаза, как он тотчас поспешно отворачивался. Сначала ее забавляла эта игра, а потом она стала думать о нем и теперь с ужасом поняла, что влюбилась и не в силах противостоять его желаниям.

— Я люблю тебя, — повторил он.

Ей было хорошо с ним, но она помнила, что она — замужняя женщина и пора прекращать эту игру, что сейчас она отойдет от него и все останется по-старому. Но отходить не хотелось, она ждала с трепетом, что будет дальше.

— А ты любишь меня? — спросил он и, не дожидаясь ответа, стал целовать ее шею, потом щеку и почти тут же прильнул к ее губам. Она знала пресные поцелуи старого Владимирко, которые схожи были с поцелуями матери и других близких людей. А теперь все ее существо будто взорвалось пламенем, и по телу прошла сладостная дрожь. Она теснее прижалась к нему и стала отвечать на поцелуи, позабыв и о муже, и обо всем на свете.

Потом наваждение прошло, они стояли, обнявшись, тяжело дыша. С трудом приходили в себя. А потом он не выдержал и снова стал целовать ее.

— Ну полно, полно, — странно измененным голосом произнесла она и попыталась освободиться из его объятий. Ей показалось, что кто-то наблюдает за ними.

— Что случилось? — спросил он, заметив ее беспокойство.

— Ничего. Просто так, нам надо идти, — сбивчиво отвечала она.

Они прошли несколько шагов ко дворцу. Он произнес решительно:

— Как вернется дядя, я с ним объяснюсь.

Она с ужасом уставилась на него.

— Ты хочешь ему все рассказать о нас?

— Конечно. Он поймет, что мы любим друг друга, и отпустит тебя.

— Я не ослышалась? Ты намерен раскрыть наши отношения?

— Он стар для тебя, разве сам не понимает? Я знаю, что он человек не глупый и сделает все, чтобы мы были вместе.

— Он убьет нас! — со стоном проговорила она.

И тут Иван вспомнил, как Владимирко в Вислице сначала приказал наградить венгра за помощь во взятии города, а потом палач ослепил его, вырвал язык и оскопил. А какая судьба ожидает его?..

Но ни он, ни она об этом не стали задумываться. Потекли счастливые дни, наполненные тайными встречами или где-то в потаенном уголке сада, или где-нибудь на окраине Галича, или в ее светлице, или его горнице.

Как-то он спросил:

— Владимирко тебя не забижал?

— Ни разу. Он любит меня, мне хорошо с ним живется.

— А почему тогда со мной? — ревниво спросил он.

— Шестьдесят ему.

— Ну и что?

Она посмотрела ему в глаза, подумала, ответила:

— Поживешь — узнаешь. Не дай Бог тебе со старухой жить. Да еще нелюбимой…

А потом добавила:

— Многие бояре в Галиче ненавидят Владимирко. Жестокий он. Иных притеснил, других обидел, кто-то разных бед натерпелся. А бояре — это большая сила, шутить с ними нельзя.

— По себе знаю, — подтвердил Иван. — Они главная моя опора. Как и всякого князя.

Они таились от людей и думали, что никто не замечает их встреч. Однако дней через пять в коридоре дворца Ивана остановил боярин-огнищанин Владислав Витанович, на ответственности которого лежало все течение жизни вотчины и сохранность княжеского имущества. Щуря хитроватые глаза, проговорил заговорщически:

— Знает ли князь, что на свете нельзя утаить двух вещей — воровство и любовную связь с чужой женой?

— Это ты о чем? — меняясь в лице, спросил Иван.

— Нельзя скрыть потому, — продолжал боярин, будто не слышал вопроса, — что оба эти случая волнуют всех людей и никто к ним не остается равнодушным.

— Ну и что? — уже с вызовом задал вопрос Иван.

— Да ничего. Вернется князь Владимирко, несдобровать вам обоим.

— А зачем ты мне об этом говоришь? Пожалеть хочешь или напугать? Так знай, я не из пугливых.

— Ни-ни! Ни пожалеть, ни попугать. Просто хочу договориться с тобой.

— И о чем же?

— Присмотрел я тут небольшую рощицу на реке Днестре, хотелось бы присоединить к своим владениям.

— Она что, во владении звенигородского князя находится?

— Нет. Роща принадлежит Владимирко.

— К нему и обращайся. Я-то при чем?

— А ты через княгиню Анну посодействуй. Ради тебя она на все пойдет, влюбленных баб я знаю. Пусть уговорит мужа передать эту рощицу мне. И тогда ни одна живая душа не прознает про вашу любовную связь с княгиней. Держать язык за зубами я умею.

Он передал просьбу боярина Анне. Она долго молчала, как видно, переживая внезапно свалившуюся на них напасть, но потом проговорила твердо:

— Обещай ему, что я выполню его просьбу. Иного выхода у нас с тобой нет.

— А сдержит он свое слово?

Она пожала плечами.

— Кто его знает. Скользкий он человек, к тому же вокруг князя постоянно крутится. Всего можно ожидать.

Когда гонцы сообщили, что князь возвращается, Анна сказала Ивану:

— Поезжай к себе в Звенигород. Мало ли что может случиться.

— А как ты?

— Чему быть, того не миновать. Но, может, все обойдется.

IV

С тяжелым чувством Иван покидал Галич. Он был почти уверен, что кто-то сообщит Владимирко об их любовных встречах с Анной, и был готов принять любую кару. Но проходила неделя-вторая, а никаких известий из Галича не поступало, и Иван стал надеяться, что все закончится благополучно. Но на третьей неделе прискакал гонец от князя с приказом срочно явиться во главе дружины в Галич.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил он гонца.

— Война с князем киевским Всеволодом начинается, — бросил тот на ходу и поскакал дальше.

«А может, это ловушка для меня? Одного вызвать к себе, так я могу и сбежать, — размышлял Иван. — А тут с дружиной, дескать, война, поход, а на самом деле ничего этого нет, а меня в оковы и на виселицу или голову отсекут…»

«Да нет же, — разубеждал он себя через некоторое время, — будет Владимирко поднимать дружину! Послал бы в Звенигород десяток своих воинов, схватили бы они меня и доставили в Галич как миленького…»

Впрочем, случилось так, как и сообщал гонец: на Галицкое княжество надвигалось огромное войско великого князя Всеволода с союзниками. Владимирко привел с собой небольшой отряд венгров.

— Всеволод в два, а то и в три раза сильнее меня, — говорил он на военном совете. — Но попытаюсь взять его хитростью.

Войска он повел сначала на юг, перешел реку Сереть и остановился лагерем, ожидая дальнейших действий противника. Тут он встретился как-то один на один с Иваном, спросил, будто неожиданно вспомнив:

— Да вот что, племянник… Мне кто-то говорил в Галиче, что вы много времени проводили вместе с Анной. Так ли это?

— Да, так, — не стал отрицать Иван, а внутри у него все похолодело.

— Вон как, — хмыкнул Владимирко, но тут же рассудительно произнес: — И то верно: ведь вы — родственники? Почему бы лишний раз и не увидеться?

И пошел своей дорогой, а Иван долго смотрел ему вслед, не веря, что разговор на этом закончился. «В первый раз пронесло, — подумал он. — Следующего раза не будет».

Всеволод с огромным войском появился на том берегу реки и встал около второго города Звенигорода. Скоро к нему подошел двоюродный брат Изяслав Давыдыч с половцами. Галичане со страхом наблюдали за огромным табором, раскинувшимся вдоль неширокой речки. «Прихлопнут нас, как мух», — говорили они между собой.

Немного постояв, Всеволод навел плавучий настил из бревен и переправил войско на правый берег, отрезав Владимирко пути к Галичу и Перемышлю. Отступать можно было только на юг, но там лежали вечно враждебные половецкие степи. Галичане оказались в ловушке.

— Мы здесь стоим, — говорили они князю, — а там жен наших возьмут.

Но и Владимирко не дремал. Он знал характеры всех из окружения великого князя, кто чем дышит и к чему стремится. Зная о честолюбивых помыслах брата Всеволодова — Игоря, послал к нему своего человека с предложением: «Если помиришь меня с братом, по его смерти помогу тебе сесть в Киеве».

Игорь прельстился обещанием и начал хлопотать о мире, приступая к брату то с мольбою, то с сердечной обидой:

— Не хочешь ты мне добра, зачем ты мне назначил Киев после себя, а сам против моего лучшего друга Владимирко войну начал?

Всеволод очень любил младшего брата и часто прислушивался к его советам. И на этот раз, не доводя дела до кровопролития, заключил мир. Обрадованный неожиданным спасением, Владимирко выехал к нему из стана и сделал богатый подарок — целых 1400 гривен серебра.

Всеволод, поцеловав Владимирко, сказал ему:

— Се цел еси, к тому не согрешай.

А чтобы мир был крепок, отдал ему спорные города Ушицу и Микулин, из-за которых начался весь этот сыр-бор.

Возвращались галичане домой, подавленные неудачей. Только Владимирко был весел и представлял дело так, что им одержана очередная победа.

— Бесчисленное Всеволодово войско прогнали мы из наших земель, — говорил он на пиру в честь этого события, — да еще два города вернули. Так что пейте и гуляйте, со мной и впредь не пропадете!

Ивана княгиня подстерегла в коридоре, завела в свою светлицу, стала целовать.

— Не боишься, что Владимирко войдет? — спрашивал он ее.

— Сочтены дни князя галицкого, — вдруг серьезным голосом проговорила Анна. — Все понимают, что он потерпел поражение. А особенно им недовольны бояре. Прямо говорят, что не будут терпеть тирана и убийцу, найдут ему замену.

— Одни разговоры, — возразил Иван. — Разговорами и закончатся.

— Ты не знаешь наших бояр. Порой они бывают очень дружны и решительны.

— Ты что, с ними разговаривала?

— А как же? Не с одним вела речи.

— И кого же они прочат на место Владимирко?

— Я им советую тебя пригласить.

— Ну это зря. Какой из меня князь?

— Почему — зря? В Звенигороде себя показал, слава по округе пошла. Справишься и здесь.

— Нет, Анна, не поднять мне Галицкого княжества. Звенигород — это маленький удел, а тут такие земли, такие вопросы сразу возникнут!

— Какие, например, что не сможешь решить?

— Да вот хотя бы отношения с Киевом. Или с Венгрией. В соседях Польша, под боком половцы.

— Ничего, подучишься. Бояре помогут. Так что поезжай в свой Звенигород и жди вестей.

В смятенных чувствах отправился домой Иван. Проходили недели, месяцы, но никто не тревожил. Внезапно из Перемышля явилась Таисия.

— Ты какими судьбами? — удивился Иван.

Таисия мало изменилась. Все та же порывистая, резкая, стремительная.

— Родители решили замуж меня выдать за одного хлюпика. Так я вот собралась наскоро и к тебе утекла. Не прогонишь?

— Куда же я тебя пристрою?

— Кем хочешь, ни от чего не откажусь, лишь бы рядом с тобой быть.

Иван немного подумал, сказал:

— Пойдешь ко мне в вестовые. Должность несложная: иногда буду посылать с донесениями, а в свободное время за моей одеждой и снаряжением будешь следить.

На том и решили.

Наступила зима. Иван уже стал забывать про разговор с Анной, как вдруг нагрянули галичские бояре в количестве пяти человек во главе с боярином-огнищанином Владиславом Витановичем, вошли шумной гурьбой в княжеский дворец, стали требовать хозяина:

— Явись, Иван Ростиславич, на честной разговор. Очень важные вести мы тебе принесли, с большой просьбой приехали.

Когда он вышел к ним, поклонились бояре Ивану, а Владислав Витанович произнес:

— Просим мы тебя, Иван Ростиславич, в князья галицкие. Посланы всем миром, и ты уж не откажи в нашей нижайшей просьбе.

— А где князь Владимирко? — спросил он, веря и не веря в происходящее.

— Князь Владимирко отправился на охоту в дальние края. А мы в это время собрали вече, приняли решение о его смещении и постановили на княжеский престол пригласить тебя, Иван Ростиславич. Так ты уж не откажи нам, будь любезен. Всем миром просим.

— Подумать надо, — неуверенным голосом ответил Иван. Он и вправду за прошедшее время не решил, как поступать, может, потому, что не очень верил в такую возможность.

Бояре были накормлены, напоены, расселены по горницам на отдых. К Ивану зашел Владислав Витанович, плотно прикрыл за собой дверь, подсел поближе.

— Слушай, Иван Ростиславич, что я тебе скажу, — приглушенным голосом начал он. — Во главе боярского заговора стоит не кто иной, как княгиня Анна. Но действует она через меня. Очень она стала доверять мне, когда я не выдал вас. Так вот, никто из бояр про нее не знает, а мне ее участие придает дополнительные силы и уверенность, что сумеем мы скинуть с наших плеч этого упыря.

— Как она выглядит? — спросил Иван, стосковавшийся по любимой.

— Хорошо она выглядит и велела тебе пожелания здоровья и благополучия передать. А еще она добавила, что, как только ты сядешь на престол галичский, разведется с Владимирко и станет твоей женой.

— Как же она может развестись, если их брак освящен самим Господом Богом на небесах!

— Есть, оказывается, в русском праве лазейка на этот счет, что если между мужем и женой имеется большая разница в летах, то церковный суд может развести таких людей.

— Дай-то Бог, — перекрестился Иван. — А я уж всякую веру потерял, что буду рядом с ней.

— Так даешь согласие на просьбу галичан? — спросил боярин.

— Даю. И от слова не отрекусь.

Через два дня в Галиче собралось вече. Народу пришло — не протолкнуться. Все взоры на Ивана Ростиславича, стоявшего в окружении галичских бояр. Молодой князь, совсем юноша, но наслышаны были люди галичские о нем предостаточно: и умен, и сдержан, и снисходителен к провинившимся, и добр к сирым и беззащитным… Одним словом, наш князь, за ним хоть в огонь, хоть в воду!

— Люди галичские! — трубный голос Владислава Витановича покрыл площадь. — Люб ли вам князь Иван Ростиславич?

— Любо-о-о! — прогремела толпа.

— Приглашаем ли его на престол княжества Галицкого?

— Добре-е-е! — отозвалась площадь.

— Не пустим в город Владимирко!

— Доло-о-ой! — взвыла толпа.

Когда Иван возвращался во дворец, встречные люди жали ему руки, говорили:

— Будь с нами, князь Иван Ростиславич. Галичане — дружный народ, не выдадим, не подведем!

Вечером в гриднице княжеского дворца — пир горой.

— Отстоим Галич? — вопрошал какой-нибудь боярин.

— Костьми ляжем, но Владимирко не пустим! — отвечали остальные.

— Поддержим князя Ивана Ростиславича? — раздавался голос с другой стороны.

— Головы положим за нового князя!

— Любимый мой, — поздним вечером ласкала Анна своего возлюбленного. — Наконец-то мы можем встретиться, не боясь никого.

— Ты хоть скучала по мне? — спрашивал он, отвечая на ее ласки.

— Извелась совсем, тебя не видя. Но теперь мы никогда не расстанемся!

— А народу галичскому верить можно?

— Верь как самому себе. Если горожане за кого вставали, то бились до конца.

На другой день и сам Иван увидел, как город спешно стал готовиться к обороне: стучали молоты в кузницах, где выковывали мечи и наконечники для пик, выделывались панцири и кольчуги, из леса везли смолу и складывали на крепостных стенах, туда же тащили бревна, хворост, устанавливали котлы для кипячения воды, по улицам торопливо шли озабоченные люди, все спешили, не теряя времени на разговоры. Город напоминал растревоженный муравейник, и это радовало и обнадеживало Ивана.

Владимирко появился под городом через две недели. Со стен было видно, как он, хмурый и угрюмый, на коне объехал крепостные стены, остановился перед главной башней, о чем-то долго думал, затем, подняв плеть, потряс ею над собой, как видно, угрожая жителям карой, и ускакал к своим войскам. Больше его в этот день не видели.

А через три дня начался приступ. Нападавших было немного, знать, не все бояре других городов поддержали Владимирко. Приступ легко отбили, после чего наступило длительное затишье.

Владимирко отвел свои войска в перелесок и затаился, как видно, поджидая подкрепления. Только через две недели повторил он приступ, но опять малым числом. Среди защитников царило веселье:

— Слабоват Владимирко, некому подкрепить его силы!

— Даже венгры не пришли на помощь.

— А на половцев, как видно, у него денег нет!

На военном совете, собравшемся после отражения приступа, Владислав Витанович проговорил с досадой:

— Оплошность мы допустили, простить себе не могу.

— В чем наша ошибка? — тотчас откликнулся Иван.

— Не сообразили, что можно было добить силы Владимирко. Ведь как только отбросили мы его вояк от стены, кинуть им вслед свежие силы, ни один бы не ушел! И остался бы супротивник наш гол как сокол, без своего воинства. Разве что резвые кони его могли спасти!

— А можно при следующем приступе попробовать! — загорелся Иван. — Я заранее поставлю звенигородскую дружину у ворот, и как только враг побежит, налечу со свежими силами и стопчу лошадями!

Замысел был принят единогласно, все горели желанием побыстрее расправиться с ненавистным правителем.

Потянулись томительные дни ожидания.

Через неделю Владимирко вновь двинул отряды на приступ. Сил у него прибавилось, но не столь много, чтобы переломить обстановку. Защитники забросали противника стрелами и дротиками, лили кипяток и горящую смолу, давили бревнами. Тщетно на коне метался князь возле стены, стараясь подбодрить своих воинов, кричал, стегал плеткой. Сильно рисковал он своей жизнью, только чудом не задела его ни одна стрела.

«Ох, допрыгаешься ты у меня, — дрожа от нетерпения, из бойницы башни следил за ним Иван. — Погоди немного, я тебе покажу где раки зимуют!»

И такой миг настал. Сначала немногие, а потом вся орава осаждавших побежала прочь от крепостных стен.

«Пора!» — сказал себе Иван, скатился по лестнице и, запрыгивая в седло, скомандовал своим дружинникам: — По коня-я-ям!

Отворились тяжелые крепостные ворота, и Иван во главе звенигородской дружины вырвался на простор. Впереди увидел фигурки убегавших воинов противника. А где Владимирко? А вот и он сам, во весь опор скачет к лесу, надеется скрыться среди деревьев, а потом сбежать куда-нибудь в Венгрию, Польшу или к половцам, чтобы набрать новые силы и продолжить войну с ним, Иваном, за галичский престол. Ну это у него не получится! Сейчас он вместе с дружинниками добьет остатки его войск, изловит его самого и будет полным хозяином Западной Руси!

Иван далеко оторвался от дружинников, рядом с ним скакала Таисия и еще с десяток дружинников.

— Мчимся как в тот раз! — восторженно прокричала она, и Иван понял, что она имела в виду случай, когда они своровали скакунов.

В ответ он ей улыбнулся одними глазами и наддал коню. Нелепо улепетывавших горе-вояк рубил мечом, но тех, кто падал на землю и простирал в стороны руки, показывая, что у них нет оружия, щадил: издревле было принято на Руси — лежачих не бьют.

И вдруг внезапно все изменилось. Сначала Иван даже не понял, в чем дело, а когда до него дошло, было поздно: отрезая пути назад, из леса вывалились три полка свежих сил Владимирко. Они двигались быстро, уверенно, как видно, по вначале задуманному плану, отсекая дружинников от крепости, а Ивана с его группой — от дружинников. И Иван понял: Владимирко обхитрил и его, и всех защитников, делая вид, что у него малое число воинов, сам тайком собирал и копил силы, а затем заманил его в ловушку. Недаром он славился изворотливостью и коварством!

Иван остановил коня, к нему подскакали Таисия и дружинники.

— Что делать, Иван? Нас отрезали от крепости! — прокричала Таисия, в ее глазах плескался неприкрытый ужас.

— Да, князь, как нам спастись? — спрашивали дружинники.

Иван огляделся. Путь к крепости закрыт конными полками, к дружине тоже не прорваться. Оставался один выход — прорываться через лес. И он скомандовал:

— За мной!

Как видно, Владимирко бросил всю свою конницу, чтобы окружить звенигородскую дружину, и не предполагал, что Иван попытается вырваться из мешка, и поэтому возле леса вражеских воинов не оказалось. Только небольшая группа конников вдруг выскочила откуда-то из кустарников и бросилась им наперерез. Видя, что столкновения не избежать, Иван повернул своих дружинников навстречу. Короткая схватка… Звон мечей… Оскал лошадиных морд… Истошные крики… И вот они снова на просторе. Оглянулся. Рядом с ним скакала Таисия, остальные полегли в короткой сече.

— Держись, Таисия, — растягивая губы в судорожной улыбке, прохрипел Иван. — Раз живы — значит не пропадем.

У Таисии хватило сил только на то, чтобы бросить на него короткий взгляд, лицо у нее белое и плоское от ужаса, который она только что пережила.

Они влетели в лесок, запетляли между деревьями. «Теперь не поймают, — облегченно подумал Иван, еще ниже пригибаясь к холке коня. — Все войска возле крепости, а здесь никого не осталось. Прорвемся!»

Внезапно чуть в сторонке замелькали фигурки воинов, замахали руками, что-то закричали. «Пешие, — тотчас определил Иван. — Им нас не догнать!»

Затенькали стрелы, хищно впиваясь в деревья. «Мимо. Снова мимо! — облегченно отмечал Иван. — И на этот раз не достали!»

Лесок оказался небольшим, они вырвались в поле, проскакали несколько десятков шагов. Иван огляделся. Вокруг никого, только ровный луг да высокое небо. Колыхались на ветру разноцветные яркие цветочки, высоко парил жаворонок, будто и не шло недалеко жестокое сражение, не гибли люди и не лилась кровь.

— Спаслись мы, Таисия, — выдохнул из себя Иван и оглянулся. Таисия, запрокинувшись на круп коня, остекленевшими глазами смотрела в голубое небо.

Иван соскочил с коня, снял ее и прижал к себе:

— Таисия, что с тобой?

И тут же ощутил стрелу, торчавшую в ее спине. Бережно положил девушку на землю, послушал сердце. Оно не билось. Таисия, его подруга детства, была мертва!

И тут Иван не выдержал. Он встал на колени и, раскачиваясь из стороны в сторону, заплакал скупыми мужскими слезами, приговаривая:

— Таисия, моя Таисия, как же так?

И в этих слезах вылилось все: и гибель дружины, и потеря дорогих и близких людей, и несбывшаяся мечта занять галичский престол. Теперь он изгой — князь, лишенный своего владения, князь без земли, без владения. Просто князь.

Мечом он вырыл могилу и похоронил Таисию. Затем, взобравшись на коня, отправился на восток — может, в Киев, может, в какой другой город.

V

Целый месяц Юрий жил в каком-то наваждении. Что бы он ни делал, куда бы ни шел, его мысли всегда были о Листаве. Ему нравилось думать о ней, вспоминать их встречи, видеть перед собой ее образ. Он лишь теперь понял, что никогда не любил жену, что с Агриппиной у него было лишь мимолетное увлечение; настоящее большое чувство пришло только сейчас, к этой скромной и незаметной девушке. Не найдя силы сдержать себя, он все рассказал Ивану Симоновичу, своему другу детства. Выслушав Юрия, тот подумал, спросил:

— Может, перебесишься?

— Боюсь, нет. Никогда со мной такого не было. Так бы сорвался и улетел в Кучково!

— Да, друг, положение твое не из завидных. Трое детей на шее… Если затеешь развод, Мономах тебя по головке не погладит.

— О разводе я и не думал…

— А о чем же ты думал, когда встречался с Листавой?

— Ни о чем. Просто виделись мы с ней, да и все.

— Ну и продолжайте видеться! Тем более твоя Серафима не ревнует и спокойно относится к твоим любовным похождениям.

— Сейчас пока терплю. Но чувствую, что скоро не смогу жить двойной жизнью. Меня неудержимо влечет к Листаве, я хочу жить рядом с ней, и только с ней!

— Не знаю. Тут я тебе не советчик. Поступай, как считаешь нужным.

Разговор с Иваном не успокоил, а, наоборот, разбередил рану. Мысли Юрия метались, словно птица в тесной клетке. Наконец он не выдержал и ускакал в Кучково.

Боярин встретил его хмуро. Приказал истопить баньку с дороги, сытно и вкусно накормил, но потом, сославшись на нездоровье, ушел в свою горенку и больше к нему в этот день не вышел.

Листава его приезду обрадовалась, но была заметно печальна. Он сразу это заметил.

— Листава, о чем ты грустишь? — спрашивал он ее участливо.

— Нет, ничего, — отвечала она уклончиво. — Тебе просто показалось.

— Но я же вижу, что не такая, как была прежде. Синие круги под глазами…

— Это мне ночью плохо спалось. Духота и комары налетели, покоя не давали.

Он привез ей платье, сшитое по его заказу суздальским портным из византийской ткани. Подарок ее растрогал до слез, но взять она его не решалась.

— Что скажут в Кучкове, когда я пройдусь в нем? — спрашивала она его. — Да и дома не поймут.

— Скажешь, что подарил я.

— Легко подумать — подарок князя! А с какой такой стати?

— Любит он тебя, этот самый князь!

Она вздохнула и просто, без надрыва произнесла:

— А у этого самого князя жена и трое детей, и об этом все-все знают.

Юрий поперхнулся, долгое время молчал.

Наконец произнес, смотря себе под ноги, как провинившийся ребенок:

— Я сам об этом думаю постоянно. Не знаю пока решения, но оно будет. Знаю только одно твердо: мы будем вместе.

— Мне бы тоже хотелось, — простодушно проговорила она и доверчиво прижалась к нему. — Ты меня в мыслях и дни, и ночи преследуешь, покоя не даешь. Только о тебе и думаю. Совсем разум потеряла.

— Мы оба разум потеряли, — улыбнулся он.

Он уехал в Суздаль с твердым намерением развестись с женой.

Юрий и не заметил, что боярин не проводил его. А Кучка между тем находился в крайне угнетенном состоянии. Он вдруг решил, что давно влюблен в Листаву и только сейчас это понял. Мысли о ней сопровождали его повсюду, вызывая досаду и раздражение. Раньше ему было приятно ухаживание Листавы, ее поклонение. Он к этому привык, считал, что так и должно быть. Если бы она и дальше продолжала преследовать его, он не стал замечать ничем не примечательную, по его мнению, девчушку. Но она вдруг ушла к Юрию. Сначала это задело его, затем стало тревожить, и, наконец, он стал думать об этом постоянно, это превратилось у него в какую-то необъяснимую болезнь. Как это часто бывает у людей высокомерных и самовлюбленных, он внушил себе, что любит Листаву, любит давно, а Юрий отнял ее у него, отнял несправедливо, нечестно, и он должен ее во что бы то ни стало вернуть. Вот почему он избегал встреч с Юрием, вот почему не пошел провожать его.

На другой день после отъезда Юрия он случайно узнал, что Листава приболела и никуда не выходит. Он приказал испечь медовых пряников и, завязав несколько штук в узелок из кусочка холстины, отправился к ней.

Листава лежала в кровати, хлюпала носом и куталась в одеяло из шкуры оленя. В углу играл кознами братишка, но, увидев боярина, выскочил наружу.

— Доброго здоровья, Листава, — произнес он ласково. — Услышал о твоей немочи, решил наведаться. Вот пряников принес, мой повар для тебя расстарался. Ешь и поправляйся.

— Спасибо, боярин. Не знаю, чем благодарить за такое внимание.

— Пустяки. Обычное дело. Я всегда к тебе хорошо относился.

— Я знаю. И премного благодарна.

— Можно сказать, что всегда был надежным другом.

— Я всегда высоко ценила такое отношение.

— Хочу еще добавить, что я тебе больше, чем друг.

— Мне приятно это слышать.

— Ничего особенного. Просто живи и здравствуй.

— Да вот не очень хорошо здравствуется…

— Ничего, это дело наживное. Пройдет немного времени, выздоровеешь и снова будешь бегать в свою любимую рощицу. Мне бы хотелось, чтобы ты взяла меня с собой. Помнишь, как недавно этого хотела?

— Не забыла…

— Мне было все некогда и некогда. Но вот сейчас я стал немного свободнее и согласен вместе с тобой погулять по Замоскворечью.

— Спасибо, боярин. Только не пойму, зачем это тебе?

— Как зачем? Ты же знаешь о моих чувствах к тебе…

— Ты же сам сказал — дружеских…

— Нет, Листава, не только дружеские у меня к тебе чувства. Я люблю тебя. Я это понял давно, но сказать решился только сейчас. Надеюсь, ты тоже ко мне неравнодушна и ответишь взаимностью.

Листава откачнулась и стала смотреть на него во все глаза. Наконец произнесла:

— Это невозможно. Никак невозможно…

— Но почему?

— Мое сердце занято…

— Уж не князем ли Юрием? — сказал он пренебрежительно.

— Да, им. А что тут такого?

— Но он женат!

— Ну и что? Мы просто встречаемся, и мне этого достаточно. Я не собираюсь выходить замуж ни за него, ни за кого-то другого. Я так решила.

— Глупенькая! Такого не бывает. Рано или поздно родители просватают тебя.

— Это когда-то будет!

— И будешь жить с нелюбимым? Даже не представляешь, какая это мука. А меня ты любишь. Я ведь помню, как ты стояла перед окнами моего терема. Разве не было такого?

— Было, боярин. Было. Но только время то миновало, кануло в прошлое.

— Так не бывает! Если ты любила меня совсем недавно, значит, продолжаешь любить и сейчас.

— Нет, боярин, не так. Любовь у меня сейчас переведенная. Я любовь свою перевела с тебя на князя Юрия, и уж с этим ничего не поделать! — неожиданно решительно и твердо произнесла она и даже спиной выпрямилась, свысока поглядывая на Кучку.

Он на некоторое время смешался. Никак не ожидал столь крутого поворота в разговоре. Но, такая гордая, она еще больше понравилась ему. Наконец он пришел в себя, кашлянул для солидности, сказал назидательно:

— Зря ты так. И любовь твоя зряшная. Бросит он тебя. Обязательно бросит. Уйдет к другой, обманет и предаст.

— Это почему же?

— Потому что он — князь!

— Он не обманет и не предаст, потому что он — князь! — с вызовом возразила она.

И тут в Кучке заговорила спесь. Он вытянул шею, проговорил, растягивая слова:

— Я никого так не просил и ни перед кем так не унижался! Но ты еще пожалеешь, что не приняла протянутой руки! И запомни: Кучка помнит добро, которое ему кто-либо сделал, но он не забывает и не прощает зла, учиненного кем бы то ни было!

— Я никакого зла не сделала тебе, боярин, — тихо проговорила Листава, но Кучка уже не слушал. Он отшвырнул стул, на котором сидел, и быстро вышел из дома.

Листава глядела ему вслед, по щекам ее бежали слезы.

Через неделю приехал князь Юрий. Бросив поводья коня подбежавшему слуге боярина Кучки, он тотчас направился к дому Листавы. То ли у нее было особое чутье на его приезд, то ли ее известил какой-то мальчишка, но она выбежала из дверей — только косичка моталась по ветру! — и кинулась ему на шею. Он прижал к своей груди ее худенькое тельце, гладил по гладко причесанным волосам.

Наконец сказал:

— Вот я и приехал, чтобы забрать тебя с собой. Забрать насовсем. Теперь мы никогда не расстанемся. Ты поедешь со мной?

Она смотрела пьяными от счастья глазами и только кивала головой, не вымолвив ни слова.

— Мы поселимся в моем дворце, я накажу страже никого не пускать, мы будем время проводить только вдвоем. Мне больше никого не нужно, кроме тебя! Ты согласна со мной?

По лицу ее он видел, что она согласна на все.

— А потом мы совершим длительное путешествие. Мы посмотрим на старинные города Новгород, Смоленск, Киев. Такие красоты увидишь, о которых даже не мечтала!

У нее горели глаза, она видела себя в пути, рядом с любимым, а куда ехать — какая разница!

— Так, значит, ты согласна выйти за меня замуж? — наконец задал он вопрос, который надо было задать раньше.

— Конечно, — ответила она тут же. — Только нам надо пройти в дом и попросить благословения батюшки и матушки.

— Благословения?.. Ах, да. Обязательно надо. Сейчас же. Пойдем!

— Но погоди, — остановила она его. — А когда ты успел развестись со своей женой? Ведь ты у меня был совсем недавно.

— Я не разводился. Просто жена уйдет в монастырь, и я стану свободным. Так я решил.

Она осторожно, но настойчиво развела его руки, отстранилась и проговорила спокойным голосом:

— Нет, Юрий, пока ты не станешь холостым, никуда я не поеду и к родителям мы не пойдем.

Он понял, что уговаривать ее бесполезно, поэтому сказал примирительно:

— Прости, погорячился. Мне так хотелось быстрее соединить наши судьбы, что совсем потерял голову.

— Что ты собираешься делать?

— Переночую у Кучки, а завтра отправлюсь в обратный путь. Приеду, когда стану свободным человеком!

— Мне бы не хотелось, чтобы ты останавливался у боярина. Может, у нас переночуешь?

— А что так? Обидел чем? Только пусть попробует, я с него семь шкур спущу!

— Ну что ты! Просто и мне будет так спокойней, и родителям приятно. Все-таки сам князь посетил их дом!

Ему нравилось быть в радостном подчинении у нее.

— Ну что ж, уговорила. Пусть будет по-твоему. — И, хитро улыбнувшись, добавил: — Заметь: ты уже начинаешь командовать!

Она уцепилась за его руку и прижалась щекой к его плечу.

При их появлении в доме начался переполох. Князя не знали куда посадить, чем угостить. Хозяин, еще молодой бородатый мужчина, стукнул кулаком по столу и провозгласил:

— Все самое вкусное в доме — на стол! Эх, тряхну своей купеческой мошной, угожу князю родимому!

Сбежались соседи, их всех купец усадил за стол; проем двери заполнили любопытные мальчишечьи головы.

В разгар веселья явился Кучка.

— Проходи, боярин! — приглашал его хозяин. — Садись на почетное место, рядом с дорогим гостем нашим, князем суздальским! Отведай наши еду-питье!

Степан не стал отговариваться, выпил со всеми, закусил. Потом к Юрию с обидой:

— Это что же такое творится, князь! Приехал в мои владения, а ко мне в терем ни шагу? Обидел ты меня, князь, крепко обидел. Не ожидал от тебя такого, даже подумать не мог.

— Ну полно тебе, боярин! — успокаивал его Юрий. — Мы давно друг друга знаем, в военный поход вместе ходили, супостатов били! Стоит ли обращать внимание на какие-то пустяки. Сегодня не пришел, завтра явлюсь, какая разница!

— Большая, князь! Не придешь сегодня, затаю на тебя тяжкую обиду. А ведь нам еще долго править землями вместе, воинов собирать и в бой вести. Да мало ли что придется вместе делать. Как же с такой обидой жить, как нужду делить?

Юрий хорошо знал, что каждый князь в первую очередь опирается на своих бояр. Бояре и тиунам его дань собирать помогали, и воинов из своих крестьян набирали и вооружали, и полками в сражениях командовали… Да что он без бояр? Одно высокое звание князя остается да еще верная дружина. Нет, с боярами надо дружить, в них его, князя, сила, в них его будущее.

И он сказал:

— Не гневись, Степан. Так и быть, уважу твою просьбу. Давай выпьем еще по кружке вина, поблагодарим хозяина и отправимся в твой терем.

Листава с тревогой слушала их разговор, а потом проводила Юрия до порога.

— Завтра утром свидимся, — сказал он ей. — С восходом солнца прибегу!

Юрий и Степан прошли в боярский терем. Там их ждал накрытый стол, Степан сам налил бокалы.

— За встречу, князь?

— За встречу, боярин.

Выпили, закусили.

— Свататься приехал?

— Собирался, да не получилось.

— Неужто отказ получил?

— Да считай так.

— Почему? Аль звание не подошло?

Юрий понял шутку, улыбнулся.

— С этим все в порядке. Просто в Суздале не все семейные дела устроил. Завтра поскачу обратно.

— Ну дай-то Бог! — произнес Кучка, а у самого в глазах бесенята метались, он их прятал за полуприкрытыми веками.

Подошел слуга, что-то прошептал ему на ухо. Он бросил через плечо:

— Гнать в шею немедля!

— Кто-то пришел? — спросил Юрий.

— Агриппина. Хочет посидеть с нами за одним столом.

— И что?

— Ты же ее не жалуешь теперь!

Юрий подумал, что с того, что она побудет с ними? Жестоко он с ней поступил, слов нет. Не заслужила она того. Поверила ему, честь свою растоптала, а он откинул, как дрянную собачонку. Хоть чем-нибудь загладить свой поступок.

— Зови. Все веселее будет за столом.

Боярин кивнул слуге, тот вышел.

Через некоторое время в горницу вплыла Агриппина, разнаряженная, разрумяненная, умильно улыбающаяся, присела на краешек стула.

— Доброго здоровья, князь.

— Тебе тоже, Агриппина.

— Как пути-дороги? Благополучно ли доехал?

— Бог хранил от бед и напастей. Выпьешь с нами?

— С удовольствием, князь.

Хотя вино пили слабое, разбавленное, однако Юрий почувствовал, что сильно захмелел. Пора бы и об отдыхе подумать.

Агриппина вынула из-под шали кувшин, поставила на стол.

— Хотелось бы мне, князь, тебя своим вином угостить. На травах многих настаивала, в погребе долгие годы выдерживала. Не только на редкость вкусное, но и полезное для здоровья!

— Убери свое варево! Отравишь, чего доброго! — шутливо сказал Кучка.

— И, боярин! Как тебе не стыдно подобное говорить! Неужто я на такое способна! Да я первая приму, раз на то пошло!

И она налила себе в кружку вина из своего кувшина и выпила.

Мужчины рассмеялись, подбодрили:

— Ай да Агриппина!

— Не подкачала!

— Знай наших!

— Что ж, хочешь не хочешь, а придется выпить!

Вино было приятное на вкус. Юрий почувствовал, как оно горячими струйками стало расходиться по телу, сладостная нега начинала овладевать им, веки налились и казались таким тяжелыми, что было не поднять.

— Кажется, я перебрал, — пробормотал он. — В кровать пора.

— Агриппина, давай поможем князю. Тебе в какую постельку, князь?

— Как в какую? В обыкновенную, — ответил он и словно провалился в блаженную пропасть.

…Утром к Листаве прибежал мальчишка:

— Тетка Агриппина тебя зовет. Говорит — срочно!

— Передай: нечего мне у нее делать.

— Велела передать, что что-то важное хочет сказать!

— Ладно, беги. Сейчас явлюсь…

Она прибрала на столе, на котором готовила завтрак, отряхнула подол платья и направилась к дому Агриппины. Все утро у нее тоскливо ныло сердце. От чего, она и сама не знала. Все складывалось как нельзя лучше, князь зашел к ним в гости, хорошо пировали. Но тут явился Кучка, и сердце у нее упало. Не могла она забыть его приставаний со своей любовью, приглашения выйти замуж. Не верила она ему, неискреннее у него это было, не от сердца шло, а от уязвленного самолюбия. Женское сердце невозможно обмануть. Уши слышат одно, а оно говорит совсем другое, и верить надо только ему. Но ладно, утешала она себя, пусть к ней, Листаве, он что-то имеет, на что-то рассчитывает, но князю он бессилен плохое сделать, за это можно крепко поплатиться! Но почему же так ноет сердце?

Листава отворила дверь и вошла в дом. После яркого солнца в избе было полутемно, слюдяные окна пропускали тусклый свет. Она огляделась и, никого не увидев, спросила:

— Агриппина, ты дома?

В углу послышался шорох, она взглянула в ту сторону и увидела широкую кровать, на ней под одеялом двух людей. Первого она сразу признала, это была Агриппина. А второй человек… Нет, в это было невозможно поверить! Рядом с ней лежал князь Юрий. Листава подалась вперед, еще надеясь, что ей померещилось, но скоро сомнения ее рассеялись. Да, на подушке покоилась голова того, о ком она все эти дни непрестанно думала, кого больше всех любила, кому верила больше, чем себе. Это был Юрий!

Дико вскрикнув, она опрометью кинулась вон из избы. Не помнила, как вбежала в свой дом, упала на грудь отца, потоки слез хлынули из ее глаз.

— Что с тобой, что случилось, дочка? — спрашивал ее отец в растерянности.

Она ничего не могла ответить из-за душивших ее рыданий.

Сбежалась семья, мать обняла, что-то выспрашивала, а она, как безумная, никого не слышала, ничего не соображала.

Наконец она затихла, глаза ее высохли, она холодным взглядом обвела стоявших рядом с ней домочадцев, произнесла глухим, отрешенным голосом:

— Князь эту ночь провел в одной кровати с Агриппиной.

Из груди матери вырвался стон. Отец произнес с болью в сердце:

— Как же он решился так опозорить нашу семью!

Остальные молчали, словно громом пораженные.

Наконец, будто очнувшись, Листава произнесла:

— Отец, я не хочу больше здесь оставаться. Отвези меня к дяде Святославу в Волок Ламский. Я хочу пожить у него, подальше от этого стыда и срама.

— Хорошо, дочь. Велю запрячь коней, взять припасов на дорогу. Через полчаса тронемся.

Дядя Святослав ведал большим участком между реками Ламой и Москвой, у него было много лошадей, по волоку раскинуты большие коляски для перевозки судов из одной реки в другую, в сараях лежали запасные колеса, катки и другое подсобное снаряжение, у него трудилось много работников. Вот к нему-то в глухие леса и вознамерилась уехать Листава.

Не успел возок с отцом и дочерью скрыться за крепостными воротами, как в дом купца вошел князь. Лицо его было помято, глаза мутные. На людей не глядел.

— Мне с Листавой надо поговорить, — сказал он глухим голосом.

— Нет Листавы, — холодно ответила мать.

— Куда она могла деться?

— Уехала к родственникам.

— К кому? По какой дороге? Я еще успею догнать ее. Мне обязательно надо рассказать ей, как все произошло.

— Ничем не могу помочь, князь.

И мать ушла в дом.

Юрий кинулся в терем боярина.

— Что ты мне устроил? — набросился он на Кучку. — Почему я оказался у Агриппины?

— Как — почему? — удивился тот. — Сам напросился.

— Не может быть! Ты все врешь!

— Да нет, князь, я говорю правду. Разве мы смогли бы тебя без твоей воли отвести куда-то? Ты требовал, настаивал, даже грозился дружинников позвать, если мы не выполним твою волю.

Юрий сел на скамеечку, обхватил голову руками.

— Ничего не помню. Все из головы вылетело. Последнее, что осталось в памяти, как пришла Агриппина, принесла вино, как выпили по бокалу… Может, она что-то в него подмешала?

— Да что ты, князь. Мы же все вместе пили. Я, как видишь, хорошо себя чувствую.

— Но меня-то всего почему разламывает?

— Всяк по-разному хмель переносит. Иному, как мне, все нипочем. А другие по-страшному болеют, голову не знают куда приклонить. Ты перебрал сильно вчера, вот и мучаешься с похмелья.

— Но Агриппина куда делась?

— Да вот она. Не пропала твоя Агриппина.

— Еще раз скажешь, что моя, — убью! — свирепо проговорил Юрий.

В горницу вошла Агриппина, скромная, приглаженная, кроткая.

— Доброе утро, князь. Как спалось в моем доме?

Юрий с ненавистью взглянул в ее упитанное, самодовольное лицо и отвернулся.

— Он утверждает, — проговорил Кучка, — будто мы с тобой его в дом насилкой затащили.

— Что ты, князь! Разве нам по силам? Ты такой здоровенный, с тобой целый полк не справится. Сам напросился, захотелось снова побыть со мной…

Юрий понял, что больше находиться в тереме боярина он не должен.

Он встал, направился к двери, бросив на ходу:

— Вели седлать коня. И дружинников предупреди.

Скоро он выехал из Кучкова по дороге на Суздаль.

А Листава вернулась через пару месяцев. Побыв несколько дней дома, она тихо пришла в терем Кучки и сказала ему:

— Помнишь, боярин, предлагал скрепить наши узы законным браком?

— Помню, Листава.

— Остается ли твое решение неизменным?

— Я снова повторяю предложение выйти за меня замуж.

— Я долго думала над твоими словами, боярин, и теперь готова дать ответ.

— Я с нетерпением жду твоего решения, Листава.

— Я согласна выйти за тебя, боярин.

Через месяц была сыграна свадьба.

VI

Агриппина, боясь мести князя Юрия, продала дом и имущество и уехала из Кучкова. Она остановилась в Киеве, где проживала ее дальняя родственница. Немного осмотревшись, приобрела большой дом, наняла женщин и занялась пошивом различной одежды.

Как-то Агриппина задержалась в мастерской, сильно утомилась. Сваренного ничего не было, готовить не хотелось, и она отправилась в харчевню при одном из рынков. Харчевня была полна торговцами, здесь они завершали свой рабочий день. Мест свободных за столами не было, и Агриппина уже хотела уходить, как ее позвал знакомый купец, которому она изредка сдавала свой товар. Она примостилась с ним рядом на скамеечке, заказала ужин.

— Ну что нового? Замуж еще не вышла? — шутливо спросил ее купец.

— Не берет никто! — притворно вздохнув, ответила она.

— Скучно, наверно, одной? Меня бы пригласила постельку согреть…

Купец жил с женой в ладах, семья у него была большая и дружная, шалостей за ним не наблюдалось, поэтому она ответила на шутливые слова шуткой:

— Будет невмоготу, приглашу.

Через некоторое время купец вдруг сказал:

— С тебя один молодец глаз не сводит. Видать, очень понравилась ты ему.

Агриппина знала, что она красива, недаром сам князь Юрий ухаживал, к вниманию мужчин привыкла, поэтому ответила нехотя:

— Пусть пялится, мне-то что.

— И то верно. Только взгляд у него что шило. Кажется, насквозь проткнет!

Агриппина оторвалась от еды, медленно подняла голову и взглянула в ту сторону, куда незаметно кивал купец. На нее из темных глазниц в упор смотрели блестящие, полные мрачного восторга глаза. Сердце у нее дрогнуло, а потом понеслось вскачь. Она не в силах была оторваться от этого завораживающего взгляда, он дурманил, заставлял забыть про все на свете. Кто он, этот мужчина с небольшой черной бородкой и кудрявой шевелюрой?

— Эге, да он тебя совсем околдовал, — словно издалека донесся до нее голос купца. — С ним ты можешь совсем голову потерять!

Она склонилась над чашкой, пытаясь взять себя в руки и в то же время чувствуя, как предательски горят ее щеки.

— Скажешь тоже! — наконец нашла она в себе силы вымолвить. — Ходят тут разные…

Купец хитро улыбнулся и больше не сказал ни слова.

Когда он ушел, неизвестный тотчас подсел к ней.

— Князь Галицкий Иван Ростиславич, — представился он. — Ныне изгой, живу на правах вольной птицы.

— Агриппина, — еле слышным голосом ответила она.

— Ты киевлянка? У тебя свой дом? — наседал он, даже не дав ей опомниться. — Меня преследуют, мне негде укрыться. Можешь ли ты предоставить мне убежище? Клянусь, я не сделаю тебе ничего плохого. Я не бандит, наоборот. Я из рода Рюриковичей, но так все сложилось…

— Идем со мной, — удивляясь самой себе, ответила она и пошла к выходу. Он последовал за ней.

В ее доме князь с особой тщательностью исследовал запоры на дверях, похмыкал, но не сказал ничего.

Она сказала:

— Вот твое место. Ложись, лучины на исходе, зажигать не будем.

Он тотчас разделся и улегся на широкую лавку, застеленную барахлом. Она подивилась, что мужчина не стал приставать к ней, устроилась в кровать не раздеваясь.

Агриппина уже засыпала, когда услышала легкий шорох. Она прислушалась. Кто-то осторожно, словно примериваясь, ковырялся снаружи у входа. Она поднялась, вгляделась. У двери с мечом в руках в напряженной позе стоял князь. Взглянул на нее, приложил палец к губам: помалкивай! У нее сердце ушло в пятки, ноги ослабели, она чувствовала, что вот-вот рухнет без сознания.

Какое-то время снаружи шла возня, потом вдруг в дверь сильно ударили чем-то тяжелым. Дверь вздрогнула, крючок вылетел из пробоя и повис, слегка покачиваясь; однако целой оставалась толстая железная щеколда.

Князь метнулся к крючку и вставил на прежнее место. Но почти тут же раздался новый удар, а потом еще, еще и еще… Агриппина закричала, не помня себя от страха. Он обнял ее за плечи, усадил на кровать, проговорил придушенно:

— В случае чего — беги за мной. Тогда спасешься…

Она замерла, боясь пошевелиться.

Между тем удары следовали один за другим. Наконец крючок вылетел, щеколда согнулась, и дверь открылась настежь. В дом вбежали мужчины, сколько — Агриппина в темноте не разглядела, да и не до этого ей было, совсем разум потеряла, только шептала как заклинание:

— Погибаю. Матушка моя родная, спаси меня…

В доме лязг мечей, топот ног, выкрики, стоны… Сколько это продолжалось, она не знала. Только вдруг возле нее оказался князь, молча схватил за руку, потащил за собой. Они бежали по какой-то улице, свернули в проулок. Наконец он остановился, приказал:

— Жди здесь. Я — скоро.

Сам нырнул в дверь какого-то сарая. Вернулся быстро, ведя за собой пару коней. Подсадил ее, сам легко запрыгнул в седло.

Успели выехать из города до закрытия крепостных ворот. Оглядываясь назад, он проговорил, щеря крепкие зубы:

— Тоже мне — вояки!.. Этот Петро, бывший слуга мой… Щенок неоперившийся, на кого полез? Я с детства с мечом в руках, меня дядька владеть оружием почитай чуть ли не с пеленок обучал… На князя он полез с криволапыми мужиками!

— Кто они? — не зная, то ли радоваться, то ли плакать, спросила она.

— Князь галицкий Владимирко подослал. Дядей он мне приходится. Бились мы с ним из-за Галицкого княжества. Жестокий он и беспощадный человек. Невзлюбили его галичане. И когда уехал он из города, меня избрали своим князем. Только недолго мне удалось повластвовать, пришел Владимирко с войском, осадил город. Отбили мы все приступы, а потом допустил я оплошность. Послушался доброхотов и вышел под стены сразиться в честном бою. Мало нас было, побил меня дядя. Пришлось бежать. Сначала жил во Владимире-Волынском, но подослал ко мне Владимирко убийц, еле ноги унес. Обосновался в Киеве, да вот тоже нашли…

— А за что он тебя преследует?

— Как за что? Я больше прав на галицкий престол имею, чем Владимирко. Меня избирал народ, а он силой захватил. Так что я для него очень большую опасность представляю. Он будет преследовать меня, пока жив!

— Отказался бы ты от престола, зачем он тебе? Зато живой останешься.

— Какая ты чудная! Это кто же от власти отказывается? Власть сильнее всего на свете! Ради нее не жалеют никаких богатств, предают дружбу и любовь и готовы пожертвовать жизнью! А ты говоришь — откажись…

— И куда мы теперь направляемся?

— Не знаю. Надо выбрать какого-нибудь князя и поступить на службу. Сейчас кругом войны, нас, князей, сильно не хватает, некому полки в бой водить. Для начала в Переяславль отправимся.

— А если не получится?

— Тогда подальше от Киева на север махнем. Слышала о таком княжестве — Суздальском? Вот туда, к князю Юрию, и подадимся, подальше от Владимирко. Там он меня не достанет!

— Только не в Суздаль! — испугалась Агриппина. — Мне там нельзя появляться.

— Что так? Или с кем-то поссорилась? Уж не с самим ли князем?

— Довелось встречаться.

— Нельзя так нельзя, о чем разговор! Мы птицы вольные, куда захочется, туда и полетим.

Заночевать решили в стоге сена. Устроившись поудобнее, повели неторопливый разговор.

— А что, действительно князь Владимирко такой жестокий человек? — спросила Агриппина. — Или просто ненавидишь его и наговариваешь?

— И то, и другое. Разумеется, любви у меня к нему быть не может, коли он меня княжества лишил. Но сама посуди, может человек казнить невинного человека? А он, когда вошел в Галич, многих иссек мечами, а еще больше предал лютой казни. Это безоружных людей! И жестоко, и недостойно русского князя!

— Страх какой, — поежилась Агриппина, кутаясь в конскую попону.

— Но, надо честно признать, он бывает человеком высокой чести, — продолжал Иван. — Поляки у него обманом захватили в плен отца, князя Володаря Ростиславича. Так он дал выкуп такой, что все поражались! На колесницах и верблюдах было привезено немыслимо много одежды, золота, серебра, драгоценностей… И отца вызволил-таки из неволи!

— Он по-настоящему любящий сын.

— А вот случай был…

И Иван рассказал, как Владимирко в Вислице расправился с венгром.

— Но ведь человек ему помог! — невольно вырвалось у Агриппины.

— Изменник! А изменников он не терпит!.. Вот кто мой злейший враг, которому я буду мстить всю свою жизнь. Тут уж так: или он меня, или я его!

Агриппина молчала. Слишком непонятен и страшен князь Владимирко… Наконец спросила:

— Неужели надеешься справиться с таким сильным человеком?

— Поживем — увидим. Пути Господни неисповедимы, — рассудительно ответил он.

На другой день, когда уже смеркалось, выехали на огонек. Двое мужчин варили на костре ужин, рядом стояли телега и лошадь. Князь Иван решил нагнать страху, наехал на незнакомцев лошадью, закричал зычно:

— Кто такие? По какому такому праву?

Мужики вскочили и со страхом уставились на вооруженного человека. Один из них забормотал:

— Мы здесь проездом… Ненадолго… Только на ночку остановились…

Иван рассмеялся, соскочил с коня, присел возле костра. В котелке варилось незамысловатое кушанье — репа без какой-либо приправы. Князь вынул из своей сумы хлеб, мясо, вино, пригласил к совместной трапезе. Мужики сначала мялись, но потом присоединились.

Постепенно разговорились. Оказалось, что оба они были у киевского боярина в закупах. Боярин дал им коня, сбрую, соху, борону, а они должны были с годами отрабатывать взятое. Все бы хорошо, но боярин умер, а его сын стал требовать лишнего, на возражения отвечал зуботычинами. Обратились было в суд, но там все было куплено. Оставался один выход — бежать. Согласно «Русской правде», коли поймают — быть им холопами, рабами. Вот такое невеселое повествование получилось…

— И как решили поступить? — спросил их князь Иван.

Тот, который постарше, с длинным носом и круглыми навыкате глазами, звать Сбыславом, ответил с вызовом:

— Да бродниками хотим стать!

Бродники — бродячие люди, предтечи казаков. Селились на окраине страны, вели вольный образ жизни. Защищали себя сами, а это в тех условиях безраздельного господства кочевников и князей делом было весьма многотрудным. Их было немного, проживали они, как правило, на стыке государств, куда власть правителей доходила не в полной мере.

— И куда же направляетесь?

— В низовье Дуная. Вольница там проживает. Вот к ней и хотим присоединиться.

— Откуда про нее прознали?

— Сосед наш недавно оттуда вернулся, порассказал. Привез с собой кое-какое богатство. Одежда, тряпье, золотишка немного. Отстроил дом, землицы прикупил, живет припеваючи. Вот и мы решили туда кинуться.

— Как же он сумел заработать?

— Говорит, честным трудом. Но мы-то догадываемся…

— И что еще он рассказывал о тех краях?

— Есть у бродников крепость, Берладом именуется. Вроде как столица вольных людей. Там они проводят вече, по-ихнему круг. На нем они избирают себе старшину, с ним совершают походы по суше и морю.

— А этот вожак у них — князь что ли?

— Нет, они признают князя галицкого. Только не подчиняются они ему. Ни тиунов, ни других людей княжеских к себе не пускают. Вольные они!

— Вот это мне по нраву! — Иван даже приподнялся на локте от волнения. — А что если и нам с тобой махнуть на этот Дунай, а, Агриппина?

Она с восторгом смотрела на него. Вот таким он ей нравился больше всех, за таким — хоть в огонь и воду!

— Значит, решено! Будет теперь нас четверо. Завернем в попутную кузницу, закупим мечи, ножи и прочие припасы, чтобы при случае нас голыми руками степняки или другой лихой народ не взял, и прямиком двинемся в вольное общество бродников!

По пути к Дунаю к Ивану Ростиславичу присоединилось еще до полутора десятка человек. Князь всех вооружил, взял под свое начало. Счастливо миновали неспокойную и опасную степь, подошли к городку Берладу. На берегу небольшой речки с тем же наименованием возвышался холм, на нем, огороженные частоколом, разбросаны были несколько десятков мазанок, полуземлянок, глинобитных и саманных домиков. Впрочем, и этому виду путники были рады, город обещал им желанный отдых.

Приблизились к настежь распахнутым воротам. Возле них, растянувшись на земле, спали два вооруженных человека.

— Охрана небось, — насмешливо проговорил князь. — Напились до бесчувствия и дрыхнут. Город можно голыми руками брать.

— Может, некому? — сделал предположение один из путников.

— Не скажи. Под боком и половцы, и печенеги. Да мало ли охотников до дармовщины!

Вошли вовнутрь. Шатались пьяные, кучковались выпивохи, из ларьков зазывали:

— Медовуха сладенькая!

— Вино заморское, пиво свежее!

— А вот рыбка сушеная, рыбка вяленая!

— Слышь, дядя, — обратился Иван Ростиславич к одному из владельцев ларька, — где тут у вас начальство?

— Тебе старшину или кого другого?

— Самого главного.

— Тогда вон в тот дом!

Жилище старшины мало отличалось от других домиков, может, побольше и поухоженнее. Князь вошел в избу. На деревянной кровати, застеленной периной и подушкой, спал здоровенный мужчина лет сорока. Виднелась стриженая голова с хохлом на затылке и вислые усы. Слышалось ровное, глубокое дыхание.

Князь вежливо кашлянул. Усы зашевелились, губы почмокали, наконец открылись глаза, долго смотрели на пришельца.

— Кто ты? — наконец спросил мужчина.

— С пополнением к тебе. Примешь?

— И много вас?

— Полтора десятка.

— Добре. Воины нам нужны. Оружие есть?

— Имеется.

— У всех?

— Как положено.

Мужчина сел на кровати, тряхнул головой, сгоняя остатки сна.

— Ты, я вижу, главный у них. Так слушай наш порядок. Мы проживаем братством. Питаемся сообща, и все у нас общее. Сейчас поселю в домики, подойдете к общему котлу, там вас покормят. Ну, а потом — на свежую голову — соберу круг, он все и решит: примет — будете дальше жить с нами, если против — извини, тут я бессилен. Но я думаю, что будет все нормально.

— Я не один пришел, с женой, — осторожно сказал Иван Ростиславич.

— Дело житейское, у нас есть такие. Живут, воюют. И тебе тоже хату выделю, есть небольшая, как раз на двоих. Заселите.

Наутро — круг. Люди пришли хмурые, пасмурные, с помятыми лицами, но смотрели дружелюбно, даже с некоторым интересом. Одеты были кто во что горазд: кто в льняные рубашки и широкие штаны-шаровары, на некоторых были одеяния из дорогих тканей, за цветные кушаки заткнуты кинжалы и короткие мечи. У одних торчали взъерошенные волосы, у других они были перевязаны. Большинство носили бороды, но некоторые оставляли длинные усы.

Старшина встал на небольшой помост и движением руки подозвал всех подойти поближе. Приказание было исполнено незамедлительно.

— Братья, — сказал он повелительным голосом, — я собрал вас для того, чтобы представить новых людей, которые хотели бы влиться в наше общество. Вот они стоят перед вами. Если есть вопросы, задавайте. А потом приступим к голосованию и решим, то ли принять их к себе, то ли отправить обратно той же дорогой, откуда пришли.

— А правду говорят, что среди них князь находится? — спросил кто-то.

— Князь? — переспросил старшина. — Такого не слышал.

И, обращаясь к пришедшим:

— И что, действительно среди вас есть князь?

После некоторого колебания вперед выступил Иван Ростиславич.

— Я из князей.

— И каких будешь?

— Из галицких.

— Наш город принадлежит галицкому князю. Значит, мы тебе подчиняемся? — насмешливо спросил старшина.

— Может, и подчинялись. Только прогнал меня с престола дядя мой, Владимирко. Нет у меня никаких владений. Я гол как сокол, вроде вас.

Эти слова вызвали оживление в толпе. Послышались голоса:

— Вот это дядя! Расправился с племянничком…

— Князя в бродники превратил!

— Как говорят, от сумы не отрекайся…

Когда говор поутих, старшина спросил Ивана:

— У нас князей нет. У нас все равны. Кого мы изберем, тот у нас и старший. Согласен ли подчиняться законам братства и мне, старшине?

— За тем и шел к вам. Буду равным среди равных.

— Вот это нам подходит. Ну что, братцы, берем бывшего князя в наше общество?

— Согласны-ы-ы!.. — выдохнула толпа.

— Про других и говорить не будем. Считайте себя зачисленными в вольные люди, — обратился он к спутникам Ивана. — А теперь, братцы, поговорим о деле. Вижу, поизносились и поиздержались вы основательно. У некоторых и на хлеб не осталось…

— Что на хлеб! — выкрикнул кто-то задорно. — Тут на вино не хватает!

Дружный хохот покрыл эти слова.

— Значит, всем нам пора отправляться на работу. А работа у нас недалеко — на Дунае. Так я говорю?

— Верна-а-а!

— Засиделись совсем!

— На промысел пора!

— Значит, так, — продолжал старшина, когда все успокоились. — Три дня даю вам на подготовку, а на четвертый выступаем. Чтобы все было у каждого в порядке, а самое главное — каждый из вас. Пьяных и с похмелья будем гнать в три шеи!

Четыре дня смолили и конопатили лодки, чинили весла, готовили припасы. На пятый, утром, вереница лодок потянулась по течению Берлада, затем по реке Сирет спустились в Дунай. Там в небольшом заливчике попрятали лодки, а сами укрылись среди кустарников, которых росло по берегам бесчисленное множество. По обе стороны были высланы дозоры, которые должны были дымом костров сообщить о появлении купеческих судов. Стали ждать.

Агриппина увязалась с Иваном, хотя он и пытался ее отговорить. Однако она у кого-то купила мужскую одежду, заткнула за кушак короткий меч и заявила решительно:

— Буду с тобой рядом, что бы ни случилось!

Теперь она с чисто женской заботливостью обустроила местечко, где они залегли: сначала наломала и настелила веток, а потом сверху накидала травы, которую нарвала на ближайшем лугу.

— Может, долго придется сидеть в засаде, — деловито говорила она. — А от сырой земли можно легко простудиться и заболеть.

Глядя на нее, шутя и посмеиваясь, оборудовали свои лежанки и другие бродники.

За это время Иван привык к Агриппине. Пусть они сошлись нечаянно, пусть не венчались, но он считал ее законной супругой, и даже больше того — надежным и верным другом, оберегал и защищал, хотя порой бывал грубоват, но она принимала все должным образом. Иван удивлялся, как легко сносила она тяготы жизни, лишения в пути, была терпеливой и ровной, и все больше и больше привязывался к ней.

Потянулись томительные дни ожидания. Сначала было интересно наблюдать, как мимо них величественно текли огромные массы воды. Противоположный берег виднелся тонкой темно-зеленой полосой, вода глянцево переливалась, ослепительно искрилась бесчисленным множеством блесток, иногда на ней возникали мощные буруны, которые увлекали за собой плывший мусор; громко крича, летали чайки, стремительно падая на поверхность глади, выхватывали рыбешку и тут же уходили ввысь; высоко в небе парили коршуны. Шла веками сложившаяся спокойная, мирная жизнь…

А потом все надоело. Не хотелось ни на что смотреть. Безделье изматывало, делало людей нервными. Питались, как обычно, сообща, на костре варила и жарила Агриппина. Она душу вкладывала в свое дело, и пища получалась вкусной и сытной. Только одному броднику почему-то не нравилась. Это был полнощекий, толстоватый парень, с сонными глазами, звали его Колояром. Он всегда немного еды оставлял в своей чашке, подходил к Агриппине и говорил капризным голосом, что на этот раз она или недосолила, или, наоборот, соли положила слишком много, или мясо недоваренное, или рыба расползлась в похлебке… Вот и на этот раз подошел он со своей чашкой и стал нудно выговаривать:

— Ну что ты, Агриппина, варить никак не научишься! То у тебя одного не хватает, то другое сделаешь не эдак…

Он ей так надоел и обрыдл, что она терпеть его не могла, поэтому спросила раздраженно:

— Что на этот раз тебе не по нраву?

— Чего-то ты в похлебку не доложила.

— Ну и чего же я забыла добавить?

— Чего-то такого не хватает.

— Ты скажи, чего бы тебе хотелось?

— Сам не знаю. Но вот чего-то недостает.

У нее кончилось терпение, и она в сердцах ответила:

— Ну не плюнула я в твою похлебку, прости Господи!

В засаде соблюдали тишину. Но тут раздался такой оглушительный хохот, что с деревьев слетели птицы и умчались вдаль. Кто-то держался за живот, кто-то катался по земле, а кто-то не мог справиться с обильно текущими из глаз слезами…

С тех пор Колояр к Агриппине больше не подходил.

И вдруг на второй неделе издали появились два корабля. Их увидели при восходе солнца, когда они были уже близко.

— Вставайте! Быстрее! Лодки выводите! — бегал между бродниками старшина, пиная некоторых засонь ногами. — Проспали, черти собачьи, лихоманку вам в душу!

— Мы-то при чем? Где дозор был? — отвечали ворчливо некоторые, но тут же бежали к воде и прыгали в лодки, торопливо выводя на простор.

Но было уже поздно. Река были необозримо широкой, а суда шли по самой ее середине; как гребцы ни старались, догнать их не было никакой возможности. Бросив весла, бродники тоскливо смотрели вслед удаляющейся добыче.

А потом, собравшись на поляне, дали волю накопившемуся возмущению.

— Звать сюда дозор!

— Судить их самым строгим образом!

— Наказать за ротозейство!

Впрочем, звать дозорных не пришлось, они сами приплыли. С виноватым видом вошли в круг, стояли, низко склонив головы. Тяжелым безмолвием встретили их появление бродники.

— Судить будем, — наконец произнес старшина. — Говорите, братья, как поступим с ними.

Иван Ростиславич много раз видел, как творили на Руси правосудие — и князья, и назначенные ими судьи, самому приходилось расследовать, когда правил в Звенигороде. Но там всегда решал один человек. На него можно было как-то повлиять, надавить, принудить, заставить, подкупить наконец; здесь судьями были все, и в этом отношении он был непредвзятым и беспристрастным.

— Кто старший среди вас? — послышался первый вопрос.

— Я, — ответил лысый, с вислыми усами худощавый сорокалетний мужчина с глубоко посаженными глазами.

— Расскажи, как проворонили купцов.

Тот оглядел присутствующих, потом своих подчиненных, вздохнув, ответил:

— Проспали…

— Это как же так, в дозоре-то?

— Да вот так. Утречком сон сморил. Сами знаете, как перед восходом солнца ко сну клонит…

Повисло тягостное молчание.

— Как же ты, Буеслав, такое сотворил? — с болью в голосе наконец проговорил старшина. — Ведь мы с тобой сколько лет плечом к плечу сражались, такого повидали…

— Да вот, бес, видно, попутал…

— И ты, значит, дозорным был?

— Да нет. Другой стоял.

— И кто же?

— Известно кто — Колояр.

Все стали смотреть на парня. Круглое лицо его медленно стало наливаться краской, среди белых ресниц начали копиться крупные слезы. Он несколько раз шмыгнул носом и затих, опустив плечи.

— Это правда, Колояр, ты заснул на посту? — стал допрашивать его старшина.

— Я, — еле выдавил тот.

— И не стыдно тебе перед товарищами?

— Стыдно…

— Вот мы ждали-ждали добычу, а ты все наши ожидания на ветер пустил.

Колояр кивнул головой и надрывно вздохнул.

— Что ж, отвечать будешь перед кругом.

— И Буеслав тоже! — выкрикнул кто-то. — Он у них за заглавного!

— И Буеслав ответит, — покорно согласился старшина. — Решайте, братья, как с ними поступим, к чему приговорим?

После некоторого молчания раздался голос:

— В воду обоих. Чтобы другим было неповадно!

Бродники одобрительно зашумели.

— Может, какое другое есть предложение? — спросил старшина.

В ответ — молчание.

— Ясно.

Старшина прошелся взад-вперед, стал говорить:

— С Колояром все понятно, уснул в дозоре, значит, должен ответить. А вот за Буеслава я хочу заступиться. Бывалый бродник, я его без малого полтора десятка лет знаю. Прошли с ними через многие стычки и сражения. Предлагаю наказать его при дележе добычи, а жизнь сохранить!

Тотчас раздались голоса:

— Это нечестно!

— Потому что он твой друг!

— Пусть ответит, раз начальником был!

Старшина обвел всех долгим взглядом, а потом проговорил решительно:

— Если так, то и меня топите. Я тоже ваш начальник!

Сразу все замолчали, в глазах бродников видна была растерянность.

Наконец кто-то проговорил:

— Ну раз так, то конечно…

— Ну как, братья, что решим? — спросил старшина.

— Колояра в воду! — выкрикнуло сразу несколько голосов.

Колояр заверещал, замахал руками и ногами, но его несколько дюжих мужиков тут же схватили и потащили под обрыв. Все стояли, ждали. Наконец крик оборвался, тогда начали медленно расходиться. В этот день на стоянке было особенно тихо.

Прождали еще неделю. Наконец увидели поднимающийся к небу дым, то давал знак дозор: плывет добыча! На сей раз судно шло против течения, на веслах, медленно. Бродники кинулись к лодкам и устремились наперерез. Иван греб изо всех сил, казалось, вот-вот сухожилия рук лопнут от напряжения. Рядом с ним, стараясь не отставать, трудилась Агриппина. Но вот и судно. С него полетели стрелы, дротики. «Господи, пронеси!» — мелькнуло в голове у Ивана; наверно, и другие молили о том же. Лодка ударилась о борт. Он вскочил, кинул якорек с веревочной лестницей и полез по ней, болтаясь из стороны в сторону. Над ним оказалась голова с разъятым ртом. Иван ткнул в нее острием меча, перепрыгнул через борт, оглянулся. Следом лезла Агриппина, в глазах азарт, страх, безрассудство — все вместе. Главное — жива! А теперь вперед!

Охрана была перебита быстро, слишком большая орава бродников ворвалась на судно. Перепуганных купца и каких-то людишек вместе с телами погибших скинули в Дунай, а судно подожгли и пустили по течению. И тут выяснилось, что нападавшие потеряли пять человек, их в упор расстреляли при подходе к кораблю. Среди погибших оказался старшина, стрела ему попала в шею.

Нагруженные товаром лодки отправились в обратный путь. Радость от захвата богатой добычи омрачалась гибелью старшины. Его не только уважали, но и по-настоящему любили. Во главе общества он был полтора десятка лет, все так привыкли звать его старшиной, что забыли настоящее имя. Наконец Буеслав сказал, что в миру он прозывался Любомиром, а вот как при крещении нарекли, он не знает.

После похорон Любомира созвали круг. Надо было избрать нового вожака. Сначала выкликнули Буеслава, но тот вышел на помост, поклонился обществу и сказал, что отказывается, потому что такая ноша ему не под силу, и тут же посоветовал назначить вожаком Ивана Ростиславича.

— Он от рождения князь, привык командовать, да и при захвате купеческого судна показал себя настоящим храбрецом!

Сначала бродники опешили от неожиданного предложения, некоторое время молчали, а потом стали бурно выражать свое одобрение:

— Давай князя!

— Пусть будет нашим старшиной!

— Любо-о-о!

Так бывший звенигородский князь Иван Ростиславич стал вожаком вольных людей и получил новое имя — Иван Берладник (по названию города Берлад), с которым вошел в летописи и историю нашей страны как один из самых знаменитых авантюристов Древней Руси.

После разграбления купеческого судна и похорон старшины бродники предались повальному пьянству. Иван Берладник много хмельного употреблять не любил и пытался уклониться от шумных застолий, но его всерьез предупредили:

— Трезвых мы не любим. Трезвые — народ подозрительный, себе на уме. Таких мы можем и зашибить до смерти. Так что будь с нами и в схватках боевых, и в веселье!

Пришлось подчиниться. Кое-что ценное Агриппина сумела припрятать, но остальное было спущено торговцам лавок, которые продавали еду и питье.

И вот во время гуляний родилась у него мысль, которая не давала ему покоя: а что если вырваться из узких берегов Дуная на просторы необъятного Русского моря? Вот где можно разгуляться вволю! И судов купеческих поболе, и мест для грабежа и разбоя предостаточно!

— Это ты славно придумал, — отвечали ему бродники. — Недаром мы тебя вожаком выбрали — соображаешь!

Однако некоторые возражали:

— Куда нам в моря! Мы и паруса не можем поднять, и у руля стоять не обучены!

— И не надо! — тотчас нашелся Берладник. — Вот вы зачем судно сожгли и моряков поубивали? Пусть бы у нас служили, морское дело под нашим наблюдением правили, а мы им долю добычи отчисляли. Куда им деваться? В море не сбежишь, кругом вода…

Так он говорил изо дня в день. И когда все было проедено и пропито, на созванном им круге против предложения захватить судно и выйти на нем в Русское море уже никто не возражал. Наоборот, будущее представлялось захватывающе интересным, и все готовы были выступить хоть завтра.

Два купеческих судна были захвачены через месяц. Хозяевами его были венгерские купцы, а моряков они набрали из разных народов, в том числе и славян. Им Иван предложил или на лодках отправляться восвояси, или присоединиться к бродникам. Большинство вернулось обратно, но несколько человек остались с бродниками. Один из них подошел к Ивану, произнес густым басом:

— Бери меня кормчим. Верно служить буду, князь.

Иван некоторое время разглядывал его. Чуть выше среднего роста, крепкого сложения, черная кудрявая шевелюра и бородка, приплюснутый нос, вывернутые толстые губы, исподлобья смотрит прямо, упорно.

— Откуда сам? — спросил он его.

— Лет десять начинал бродником, только не здесь, на Дону. Потом пристал к купцам, сначала моряком, потом стал кормчим. Хозяева не обижались.

— Знаешь, на что идешь? Разбойничаем мы.

— Вижу.

— Звать-то хоть как?

— Петро.

— А по батюшке?

— Павлов.

— Так вот, Петро Павлов, по душе ты мне. Становись у руля, будем бороздить моря вместе.

Когда вышли из устья Дуная, перед ними открылось море, огромное, необъятное, ленивое. Над ними простиралось высокое лазурное небо без единого облачка, безбрежная голубая водная гладь таяла в синей дымке горизонта. Дул свежий ветерок, бежали невысокие светло-зеленые волны. Это была такая захватывающая картина, что все на некоторое время замерли от восторга, а потом началось ликование.

Корабли в те времена ходили вдоль берегов, поэтому решено было стеречь добычу, спрятавшись в одном из заливов. Только встали на якорь, как бродники предались пьянству. Ни уговоры, ни запугивания Ивана не помогли, по-иному проводить свободное время они не умели. Пришлось смириться.

Простояли несколько дней. Наконец на краю неба был замечен парус. Снялись с якоря и поплыли наперерез.

Иван подошел к Петро Павлову, спросил:

— По-твоему, какое это судно — военное или торговое?

Тот прищурился, вглядываясь в далекий корабль, ответил не спеша:

— Трудно определить. Подойдем поближе, будет ясно.

— А в чем у них различие?

— Военное длиннее и уже, поэтому движется быстрее. Купеческое в воде сидит низко, грузно, потому что для перевозки товара предназначено.

— Значит, мы сойдем за купеческое? Не заподозрят нас в злом умысле?

— Да нет, могут разгадать.

— Это как?

— На купеческом народу немного, а у вас полным-полно.

— Значит, когда приблизимся, прикажу бродникам спрятаться, на палубе останутся только моряки.

— И еще. Мы идем наперерез судну, значит, пытаемся перехватить. Это наверняка вызовет подозрение, как бы ты людей ни скрывал. Там тоже люди не глупые.

— А что ты предлагаешь?

— Сделать вид, что идем в том же направлении. Нам, дескать, по пути. А потихоньку будем сближаться. Конечно, чтобы их догнать, уйдет больше времени, зато можно обмануть.

— Тогда так и делай.

Помолчали. Потом, скосив взгляд на Ивана, кормчий спросил:

— Зачем это ты бреешься?

— Как зачем? Принято так среди бродников: бороду брить, а оставлять вислые усы. Все-таки старшина я у них, иначе нельзя.

— Так-то оно так, да в море без бороды быть не годится.

— Это почему? Примета, что ли, плохая?

— Да нет. Но все равно — нельзя.

— Расскажи.

— Да все очень просто, сама жизнь морская заставляет. Это сейчас море спокойное. Но подуют ветры, полетят соленые брызги. А мы все время в движении, головой крутим, шея о воротник трется. Ну и сам понимаешь, когда на раздраженную кожу соленая вода попадается, язвы образуются. Ничем не спасешься, кроме бороды.

Иван подумал, ответил:

— Спасибо за совет. И другим передам.

Суда между тем настолько сблизились, что было видно, как ходят по палубе люди — в полосатых халатах, чалмах на голове. Вели они себя спокойно, не подозревая об опасности.

— Араб идет, — определил Петро. — Надо полагать, везет восточные пряности, виноградное вино, шелковые ткани и, конечно, оружие. Мечи и сабли дамасские славятся во всем мире.

— А вот мы сейчас проверим, что у него в тюках, — проговорил Иван и подал команду. В тот же миг поднялись во весь рост прятавшиеся бродники и, потрясая оружием, закричали что есть мочи. Это делалось не случайно: важно было напугать, лишить способности к сопротивлению противника, а потом с меньшими потерями победить его.

Так произошло и на этот раз. Увидев вооруженных людей, арабы забегали, заметались по палубе, бестолково кидались то в ту, то в другую сторону, а в это время на борта были брошены крюки с веревками, судно было подтянуто впритык, и на него стали прыгать пираты. Завязалась короткая схватка, часть арабов была убита, остальных Иван отпустил на лодках. Берег недалеко, спасутся.

И тут начался неистовый разгул. Бродники дорвались до вина, стали пить прямо из кувшинов, между делом развязывали тюки и раскидывали товар по палубе, надевали красочные одежды на себя, обматывались драгоценными тканями. Каждый похвалялся перед другими своими успехами при захвате судна, выставлял себя героем и сочинял то, чего и не было.

Иван между тем отозвал в сторонку Петро, к ним подошла Агриппина. Она тоже вместе со всеми принимала участие в захвате судна, лицо и глаза ее горели азартом прошедшей схватки.

— Товар мы взяли легко, — говорил Иван. — Но вот где нам его продать? Возвращаться в Берлад к прежним торговцам?

— А что делать? — высказалась Агриппина. — Войди в любой порт, нас сразу арестуют. Вид вон у нас какой, любого как разбойником — по-другому не назовешь.

— Да уж, на купцов мы не похожи, — задумчиво проговорил Иван. — Но тогда на веслах придется подниматься по Дунаю, а потом по двум рекам на лодках… Все перепились, кто грести будет?

— Ты да я, да мы с тобой, — пошутила Агриппина.

— Думаю так, — предложил Петро. — Надо подобрать несколько человек, одеть подобающим образом и на одном судне отправить в ближайший порт. Остальные подождут где-нибудь на берегу.

— Что ж, неплохая мысль, — одобрил Иван. — Ты здесь плавал, подскажи, в какую сторону двинуться.

— Недалеко на юг от нас расположен болгарский город Констанца. Не раз захаживали, богатый рынок видели. Купцы из разных стран торгуют. Вот туда я бы и посоветовал отправиться.

— Тогда так и поступим, — решил Иван.

По пути следования к Констанце отыскали подходящую бухту. Все товары были снесены на одно судно. Иван, Агриппина и Петро оделись в богатые платья, которые носили в те времена славянские купцы (мужчины поверх шелковых рубах надели свиты из тонкого сукна, на ногах — сапоги из мягкой кожи, края голенищ были отделаны яркой тесьмой; Агриппина нарядилась в темно-синее шелковое платье, перехваченное вязаным пояском, обулась в черевички, а голову покрыла плачеей, украшенной разноцветным бисером); восьмерым бродникам, которые их сопровождали, приказали облачиться в старые моряцкие куртки. В таком виде они и предстали на рынке в Констанце со своим товаром.

Торговля с самого начала пошла бойко. Всем руководила Агриппина, у которой оказалась крепкая хватка, а Иван все больше ходил по рынку и городу, беседовал с людьми, присматривался к крепостным сооружениям.

Он скоро выяснил, что охраняла городскую крепость полусотня во главе с боярином; воины жили в большом доме на холме, а боярин занимал одну из горниц на втором этаже. Постоянно дежурила десятка: пятеро стояли у ворот, остальные прогуливались по крепостной стене. Свободные от службы воины редко находились в доме, чаще всего болтались где-то в городе, часто без оружия. «А что, — размышлял Иван, — можно рискнуть! Пятьдесят воинов, конечно, сила немалая, но и не такая уж страшная. Продумать хорошенько и попытаться забрать крепость в свои руки. Тогда не только свой товар вернем, но еще нанесут жители и торговцы раз в десять больше!»

Он выбрал лучшие драгоценности и отправился к боярину. Часовому, стоящему у ворот, сказал:

— Доложи хозяину, что к нему с подарками пришел русский купец.

Тот поднялся на второй ярус, вернулся скоро.

— Боярин ждет.

Главе города было не менее пятидесяти лет. Он был толстоват, лицом полнощек, горбонос, коричневые глаза из-под прикрытых век смотрели внимательно, но дружелюбно. В просторной горнице на стенах — ковры, оружие, сам хозяин — в дорогом халате.

— Прими, боярин, мой скромный дар, — поклонившись, проговорил Иван. — Я давно торгую, но в Констанцу прибыл в первый раз. В городе наслышан о тебе, боярин, как о мудром и умелом правителе, поэтому хочу получить поддержку и покровительство.

Боярину понравилась речь Ивана, он усадил его рядом и стал расспрашивать о Руси: как идет торговля, кто сейчас правит в Киеве, часто ли досаждают половцы, от которых нет покоя и Болгарии. Выслушав обстоятельные ответы Ивана, пригласил к себе в гости.

— Приду непременно, — ответил Иван, раскланиваясь на прощанье. — И не один, а со своей супругой и товарищами. В моих запасах есть еще немало сокровищ, которыми можно удивить тебя, боярин!

В назначенный день к городу были подтянуты силы бродников, которые оставались в бухте; им было приказано сидеть в засаде и ждать сигнала. Четверо бродников с товаром тайно пронесли оружие и остались ночевать в одном из домов. А сам Иван с Агриппиной и тремя моряками вечером направились к боярину. Тот встретил их с распростертыми руками, усадил за стол, уставленный яствами и питьем. Иван преподнес его жене, молодой и красивой, ожерелье византийской работы, а хозяину — меч из дамасской стали.

Стемнело. Слуги зажгли свечи, гулянье продолжалось. Улучив момент, Иван вышел на улицу, снял фонарь, висевший над входом, и по лестнице поднялся с ним на крышу. Там он им сделал несколько кругов, подавая сигнал, а сам вернулся в горницу. Его короткой отлучки никто из хозяев не заметил.

А в это время, увидев знак, четверо вооруженных бродников, находившихся в городе с товаром, тихо пробрались к воротам и внезапно набросились на караульных. Те нападения не ожидали, сопротивления почти не оказали и были переколоты. После этого нападающие открыли ворота, в которые хлынули пираты. Они устремились к дому, где помещались воины крепости и проживал боярин, ворвались вовнутрь, завязалась жаркая схватка.

Услышав шум внизу, Иван выхватил спрятанный кинжал и приставил его к горлу боярина:

— Я, князь галицкий Иван Ростиславич, беру тебя в плен! Прикажи своим людям прекратить сопротивление, и я всем сохраню жизнь!

Жена боярина упала в обморок. Сам он, с трудом понимая, что происходит, спустился на несколько ступенек лестницы, ведущей на первый ярус, и произнес, стараясь сохранить достоинство:

— Воины крепости Констанца! Приказываю сложить оружие!

Сопротивление прекратилось. Всех разоружили, заперли в одной комнате, а оружие отвезли на судно. Боярина Иван приказал стеречь в его горнице и никуда не выпускать.

Утром начался грабеж города. Многие добровольно несли свои богатства и складывали на рыночной площади к ногам Ивана Берладника, у остальных отнимали силой. Куча добра росла на глазах. Предводитель бродников сидел в кресле и распивал вино, закусывая восточными сладостями.

В полдень прибежал моряк, проговорил испуганно:

— Беда, старшина! Зашел я в горницу, где сидел боярин, а там только наш охранник, лежит с пробитой головой…

— А боярин куда делся?

— Сбежал. Думаю, через окно…

Успех в захвате города и хмель кружили голову Ивана, он ответил снисходительно:

— Ну и пусть. Сбежал и сбежал. Не очень-то он нам нужен!

К вечеру грабеж прекратился, добычу стали перетаскивать на корабли. Бродники совсем перепились, орали песни, затевали между собой ссоры, дрались. Иван смотрел на это сквозь пальцы: не впервой, заберут награбленное, выйдут в море — кто их остановит?

Вдруг послышались шум, крик, Иван пригляделся. Через крепостную стену, противоположную от моря, перелезали какие-то люди в домотканой одежде и, размахивая вилами и топорами, бежали в направлении центра города. От них сломя голову удирали бродники. «Как видно, боярин привел селян и хочет вернуть себе город! — догадался Иван. — Но какие это воины? Мы их сейчас одним ударом прихлопнем!»

— Стойте! — вскочил он с кресла и замахал руками. — Ко мне, бродники!

Но, ошалев от страха, разбойный народ не обращал на него никакого внимания. Привыкшие к безропотному подчинению, пираты пришли в ужас только от вида разъяренных мужиков и улепетывали во все лопатки по направлению к морю.

«Какие богатства теряем!» — с сожалением кинув последний взгляд на кучу добра, подумал Иван и бросился вслед за ними.

Он подбежал к пристани, когда оба корабля отошли на приличное расстояние. Иван забегал по причалу:

— Вы что, старшину своего бросаете? Вернитесь! Головы всем поотрываю! На мачтах сукиных сынов перевешаю!

Но все было бесполезно, его никто не слушал. Он уже думал, что погиб, как рядом оказался Петро.

— Лодки! — крикнул он. — Садимся в лодки и догоняем суда!

Только успели оттолкнуться от берега, как на пристань ворвалась толпа вооруженных селян, среди них в разноцветном халате метался боярин, что-то кричал, размахивал руками. Но Ивану было не до него, надо было быстрее добираться до спасительных кораблей. Хорошо, что у преследователей не было луков и стрел, они легко бы их расстреляли с близкого расстояния.

Но все обошлось благополучно. Поднявшись на борт, спросил Агриппину:

— Кто приказал отчалить от берега, не дождавшись моего возвращения?

Она только развела руками:

— Все, кто чем мог, отталкивались от причала…

И, бросившись ему на шею, запричитала:

— Ох, Иван, я думала — ты пропал!..

Ладно, пусть будет так. Главное, они спаслись и снова вместе. Теперь надо уплыть в море, прийти в себя, а там видно будет…

Но беда не приходит одна. Только в темноте скрылся город, как задул сильный ветер, суда начало бросать по волнам. К Ивану подошел обеспокоенный Петро:

— Судя по всему, буря идет, а у нас все перепились, с кем кораблем управлять?

Иван ничего не ответил, да и кормчий, судя по всему, никаких слов не ожидал. Он постоял немного, молча вглядываясь в сгущающуюся темноту, потом проговорил как бы про себя:

— Вся надежда на Господа Бога…

Ветер крепчал, стал рвать паруса. Петро подгонял моряков, но те тыкались, как слепые котята, с трудом приходя в себя после выпитого вина. Вдруг возле борта взметнулась светло-зеленая волна, на мгновенье замерла, будто прицеливаясь, а потом обрушилась на палубу. Иван почувствовал мягкий, но в то же время мощный удар, его потащило вдоль борта и швырнуло на корму. «Унесет в море!» — обреченно подумал он, чувствуя свое бессилие перед могучей стихией.

Но ему повезло. Каким-то чудом удалось зацепиться за выступ и остаться на корабле. Отряхиваясь и отфыркиваясь, подошел к Петро.

— Все живы?

— Двоих смыло.

— Спасти никак нельзя?

— Какое там! Сам видишь…

Да, на море творилось невообразимое. Волны превратились в водяные валы, вздымавшиеся к небу, на их верхушках кипела белая пена; ветер рвал веревки на мачтах, гудел и ревел в снастях; низко, чуть ли не задевая верхушки мачт, мчались черные тучи, из которых лились потоки дождя. Дождь и соленые брызги смешались воедино, крутились в воздухе, мешая глядеть и дышать.

«Где Агриппина, что с ней?» — подумал Иван и стал оглядываться вокруг. Но новая волна протащила его по палубе, правда, с меньшей силой, и оставила на корме. Боясь подняться, чтобы не смыло за борт, он на четвереньках пополз по палубе и наткнулся на Агриппину. Та забилась в угол, сидела, уцепившись за деревянное ребро корпуса судна, голова втянута в плечи, в расширенных глазах метался страх.

— Жива? — спросил Иван.

— Мы погибнем, Иван, — синие губы ее едва шевелились. — Зачем ты позвал меня за собой?

— Ты сама напросилась, — ответил он. — Теперь держись, скоро это закончится.

Она вроде успокоилась, затихла. Но вдруг очередная волна обрушилась на них, вода залила палубу и, журча, стала сбегать в боковые отверстия. Едва отряхнулись, как их вновь и вновь стали накрывать водяные массы; они молча терпели, моля Бога, чтобы не смыло в море…

Буря стихла к утру. Встало солнце, огромное, зловеще-красное; оно светило, но не грело. По морю ходили большие пологие волны, раскачивая судно из стороны в сторону. Петро пересчитал людей, девятерых не хватало.

— Может, в городе кто погиб или на другое судно забежал, — сделал предположение Иван, когда кормчий доложил ему об этом. — Впрочем, все равно, раз нет, значит, нет.

— И второго корабля не видать, — оглядываясь окрест, проговорил Петро.

— Думаешь, погиб?

— Возможно, бурей нас разметало в разные стороны.

— И где теперь искать?

— Кто его знает! Поплывем по ветру, может, встретимся.

Поставили запасные паруса, корабль ходко побежал по волнам.

— Нам в Русском море оставаться долго нельзя, — сказал Петро. — Наверняка болгары известят все порты о нашем нападении, станут ловить.

— И куда теперь?

— Не знаю. Может, обратно в Берлад вернуться?

— Там рядом болгарская граница. Возьмут голыми руками.

Петро подумал, предложил:

— Поплыли в Эгейское море. Я несколько раз ходил в Египет, путь знаю. Там много островов, легко спрятаться. А пиратов еще больше. Главное пристанище у них — остров Крит. Там они как у себя дома.

Иван поразмышлял и пришел к выводу, что другого выхода у них нет, и дал согласие.

Проливы прошли благополучно и вырвались на простор. Небо было ясное, ярко светило солнце, задувал несильный, но настойчивый северный ветерок, судно шло ходко. По пологим светло-зеленым волнам струи ветра прочеркивали порой замысловатые сероватые зигзаги, выбивали пену. Корабль сопровождало стадо дельфинов. Стремительные тела их проносились у бортов, некоторые подныривали под судно у кормы и выскакивали перед носом. Одни светловато-коричневые, другие светлые с черными пятнами на спинах и боках. Глядишь на их забавную игру, и веселее становится на душе.

Команда разбрелась по судну, каждый занялся своим делом, но готов был при необходимости броситься выполнять команду. Иван и Петро стояли возле руля, неторопливо разговаривали.

— Эгейское море кишит морскими разбойниками, — рассказывал Петро. — Наверно, нигде их больше нет, как здесь, потому что в нем десятки островов, к любому приставай, ремонтируйся, пополняй пропитание, отдыхай и поджидай добычу. Какая власть за ними уследит? Говорят, римляне когда-то свои флотилии против них направляли, византийские императоры пытались зло искоренить, потом арабы — и все напрасно. Наоборот, их становится все больше и больше.

— Довелось встречать?

— Сколько раз!

— И чем кончались эти встречи?

— Да чем? — улыбнулся Петро толстыми обветренными губами. — Старались убежать. Дважды попадали в плен, несколько месяцев сидели взаперти, пока купцов и меня с ними не выкупали родственники.

— А отбиться не удавалось?

— Только однажды.

— Это как же? — искреннее удивился Иван.

— Купец не поскупился на охрану, набрал отчаянных парней, а когда пираты стали догонять нас, спрятал их в трюме. Разбойники думали, что нас мало, повели себя беспечно, а тут мы их и накрыли, всех в море покидали, а всю добычу купец себе забрал.

— Не надоело по морям скитаться?

Петро тряхнул волнистым чубом, скривил губы в скупой улыбке:

— Просолился я морской водой, пропитался морским воздухом. Не оторвать меня от моря.

— И семьи не нужно?

— Мечтаю заработать на собственный корабль и приняться за купеческое дело. А там, смотришь, и домик где-нибудь в приморском городке приобрету и семьей обзаведусь. Какие наши годы!

— А какие твои годы? — тоже улыбаясь, спросил Иван. Кормчий все больше и больше нравился ему, и он стал проникаться к нему доверием.

— Двадцать пять стукнуло.

— Почти ровесники мы с тобой. Только у меня мечты другие. Лишил меня дядя отчины, стал я князем-изгоем. У всех князей владения имеются, а я мотаюсь по белу свету как неприкаянный. Так вот хотелось бы мне где-нибудь свое княжество заиметь. Неважно где — на Руси или в каком-то другом государстве, или в море. Но чтобы я властвовал, чтобы у меня были подданные, чтобы я чувствовал себя князем. Прикидывал я в Берладе: не превратить ли этот город в столицу своих владений? Но слишком уж там мало населения, да и воины из бродников никудышные. Вот сейчас тоже мысль зародилась: если у эгейских пиратов такая сила, что ни арабы, ни византийские императоры их одолеть не могут, не попробовать ли их объединить в пиратское государство и установить свою власть в Эгейском море? Не в одиночку же они дают отпор противнику, как видно, соединяются под общим командованием. Стало быть, стремление к единству у них есть!

Петро неопределенно хмыкнул, проговорил задумчиво:

— Когда я у них был в плену, то не заметил никакого стремления к объединению. Каждое судно, каждый отряд действует самостоятельно. Но порой они могут сгуртоваться для проведения какого-нибудь разбойного дела или для отпора противнику. А потом снова распадаются. Едва ли тебе, князь, удастся сплотить их вокруг себя…

— Посмотрим, посмотрим…

— И как же ты собираешься править?

— По справедливости. Не буду навязывать своих законов, пусть мои подданные будут жить так, как привыкли, по своему праву. Освобожу всех рабов, в моем княжестве все будут свободными. Дань будут платить небольшую, я думаю, достаточно двадцатой доли. Заслуженных людей буду возводить в звание дворянства, а кто не захочет служить мне, переведу в разряд рядовых моряков. Когда я создам свое княжество, жители его уже не будут именоваться разбойниками, грабителями, ворами, распутными мошенниками и пиратами, а станут обыкновенными гражданами. И тогда императоры, короли и князья со всей земли отправят к нам посланников, добиваясь нашей дружбы.

Петро хотел рассмеяться, но, взглянув на серьезное и даже вдохновленное лицо Ивана, от смеха воздержался, однако притворно вздохнул и произнес:

— Ну, тогда ты меня совсем забудешь…

— Нет, наоборот. Я тебя возведу в ранг моих советников и буду держать при себе. Вот тогда ты станешь знатным и богатым.

— Премного благодарен за оказанную милость, — Петро шутливо поклонился.

Дни проходили за днями, а добыча не попадалась. Лишь мелькали у края моря паруса кораблей, но тут же исчезали, или проходили военные византийские суда, от которых сами старались увильнуть, чтобы не быть захваченными и повешенными. Наконец Петро сказал Ивану:

— Пресная вода и пища заканчиваются. Пора приставать к берегу.

— Предлагай, куда направиться.

— Самое подходящее место — остров Крит.

— Как мы к нему пристанем? Там же власть византийского императора!

— Она как бы есть, но ее там нет. Императорские чиновники давно смирились с присутствием пиратов и извлекают для казны и для себя большие выгоды. Они берут с каждого судна десятую часть доходов, кроме того, в различных лавках и на рынках пираты оставляют почти все награбленное, взамен получая хмельное, пищу и одежду.

— Ну что ж, Крит так Крит, — сказал Иван и приказал править к острову.

VII

Как-то поздней осенью возвращался Юрий с полюдья из отдаленных уездов княжества, расположенных возле озер Важе, Лача и Белоозера. Иван Симонович ехал с ним. В Ростове Юрий сказал ему:

— Пусть дружина следует прямым путем в Суздаль, а мы с тобой завернем в Кучково.

— Семь верст не крюк? — хитровато улыбаясь, спросил Иван.

— Но-но, поговори у меня! Что-то ты разболтался в последнее время, будто на побеседках с девками лясы точишь.

Но когда ехали лесами и молчание затянулось, Юрий не выдержал и заговорил глухим голосом:

— Сам понимаю, что глупо поступаю. Знаю, что она замужем и у нее ребенок. Что она, наверно, уже забыла про меня. Но вот тянет меня к ней! Дня не проходит, чтобы не думал, не тосковал, не хотел встречи. Это выше моих сил! Она всю душу спалила мне дочерна!

И вправду: Иван давно заметил, что князь похудел, осунулся, стал каким-то отстраненным, был невнимателен, рассеян, порой не слышал, что говорили ему, нередко делал невпопад. Ивану было жаль Юрия, но он не знал, чем помочь.

При подъезде к Кучкову Юрий сказал:

— Проберись незаметно к терему боярина и выведай про Листаву. Думаю, нетрудно это будет сделать, все слуги знают, где она и что делает. Сложнее незаметно передать мою просьбу выйти на встречу.

— Явится ли?

— Ты передай.

И добавил, подумав:

— Не придет — значит забыла. Тогда и я не стану ее тревожить. Ну что, сможешь?

Иван лихо сдвинул шапку набекрень.

— А то!

Иван нырнул в ворота, а Юрий остался возле частокола.

Был октябрь, по небу неслись серые рваные тучи, капли дождя шуршали по сплошному ковру глянцевых желто-коричневых листьев. В близко стоящем лесу заметно прибавилось золота. Желтыми стояли все березы, багряными — клены, даже липы тронул цвет увядания. Матово серела дорога, которая вела к мосту через реку Москву.

Ждать пришлось недолго. Она вдруг выпорхнула из ворот (Юрию так и показалось — не вышла, а выпорхнула, будто птичка), огляделась торопливо, увидела его и, только глядя на него, рванулась к нему, кинулась на шею и замерла, тесно прижавшись. Юрий почувствовал, как глаза его защипали слезы, он гладил ее по щекам, волосам, веря и не веря, что она рядом с ним.

— Приехал, приехал, — вдруг стала говорить она, обратив к нему сияющие от счастья глаза. — А я-то так просила, так взывала к тебе: хоть на мгновенье появись, чтоб одним глазком на тебя посмотреть, одним пальчиком потрогать!.. И вот ты здесь, передо мной. Значит, не забыл, значит, любишь, любимый мой, ненаглядный, желанный…

— Но как же так все получилось, Листава? Как все произошло? — говорил он, обнимая ее трепещущее тельце…

— Это все Кучка и Агриппина сделали. Я случайно подслушала их разговор, когда они похвалялись, как ловко все обстряпали…

— Но Агриппина потом появилась…

— Заранее они договорились. Чтобы Агриппина заполучила тебя, а я бы досталась Кучке. Зельем она тебя напоила, сонным зельем. Разум из твоей головы вышибла, к себе заманила. А я не разобралась, глупая, вгорячах такого натворила!

— Но хоть ласков с тобой боярин?

— Куда там! Не любил он меня и не любит.

— Но он тебя так добивался…

— Не он добивался, а самолюбие его. Не любит он никого, кроме себя.

— Обижает?

— Всякое бывает. Да что там говорить!..

— Тогда бежим! Ничего не бери с собой. Сядем на моего коня, в пути прикупим еще лошадку и — в Суздаль! Я все кину к твоим ногам — и дворец княжеский, и наряды заморские, и яства самые лучшие!

— А ребеночек? Разве я могу жить без моей дочки?

— Выкради! Скажи, что гулять пойдешь, а я тебя здесь встречу!

— Там столько нянек и мамок! Шагу не дают сделать, в десятки глаз следят, куда ни понесешь, куда ни поведешь, так оравой и сопровождают. Все-таки боярская дочка!

Она замерла на некоторое время, потом добавила тихо:

— Да и венчаны мы. Все-таки перед Богом соединяли свои судьбы. Как можно рушить обет?

Он порывался что-то сказать в ответ, но она приложила пальчик к его губам, проговорила ласково:

— Повидала я тебя, это главное. Теперь знаю, что не забыл меня, что продолжаешь любить. Теперь будет легче жить. Ну я пойду, а то спохватятся, бед не оберешься. Поцелуй меня напоследок.

Она с трудом оторвалась от него и, согнувшись, побрела к воротам. Прежде чем завернуть за частокол, Листава обернулась и взглянула на него неестественно блестевшими глазами. Она смотрела на него недолго, какое-то мгновенье, смотрела прямо, строго, словно хотела вобрать в себя его облик или сказать что-то важное напоследок. А потом пропала за воротами.

Из Киева пришло сообщение, что половцы готовят большой набег на Русь, и великий князь требовал от Юрия прийти со своим войском. На помощь спешил новгородский князь Всеволод, племянник Юрия. Встречу они назначили на Торжке.

Всеволод явился вовремя. Юрий обнялся с племянником, поручкался с воеводой, спросил:

— Прибыли в полном составе?

— Да, готовы отправиться в поход хоть завтра.

— А я разослал приказ боярам, все прибыли, только Кучка почему-то задерживается. Уверен, не сегодня завтра прибудет.

— Не подведет?

— Не думаю.

Но вечером того же дня прискакал нарочный от купца, отца Листавы, который рассказал, что боярин в поход не собирается и всем говорит, что служит он великому князю Мономаху и только ему подчиняется, а суздальского князя Юрия слушаться не намерен.

— И еще купец просил передать, — приблизившись к Юрию, добавил нарочный, — что Кучка как-то сумел дознаться о твоей, князь, встрече с Листавой, посадил ее в поруб (подвал), держит под охраной, а есть совсем не дает, хочет уморить голодом.

Точно жаром обдало все тело Юрия. Он вскочил на коня, бросил на ходу Симоновичу:

— Иван, бери десятку дружинников, и вслед за мной в Кучково!

В бешеной скачке загнали коней, пришлось покупать у селян. Наконец ворвались в ворота селения, подскакали к терему боярина. Юрий вихрем слетел с седла, взбежал по крытой наружной лестнице на второй ярус, распахнул дверь горницы и увидел Степана, сидящего за столом. Боярин был пьян и поэтому не особенно удивился появлению князя.

Юрий схватил его обеими руками за рубаху, приподнял над креслом, прохрипел:

— Отвечай, где Листава?

— А на что тебе она? — лениво ответил Степан.

— Говори, иначе придушу!

— Чего шуметь? Ну в поруб я ее посадил, а что такое?

— Какое ты имеешь право издеваться над человеком?

— Она моя жена! При чем тут человек…

Юрий оттолкнул боярина от себя, грохоча сапогами, сверзся по лестнице на нижний ярус, ухватил за руку какого-то слугу:

— Где у вас поруб?

— Там… в сарае, — пролепетал тот испуганно.

В сарае Юрий увидел в земле решетку, под ней — холодная тьма. Караульный по-медвежьи ткнулся ему в ноги, замер.

— Там она? Открывай!

Мужик застонал, покачиваясь из стороны в сторону:

— Ой беда мне! Неживая она!

— Как неживая? Что ты мелешь?

— Спустился я сегодня утром к ней, а она лежит бездыханная…

— Уморил? Голодом уморил, негодяй?

— Не я! Боярин приказал не кормить. Но я, батюшка-князь, тайком пищу ей носил. Только не брала она ничего, как есть сама себя голодом уморила…

Подняли решетку, Юрий спустился в прохладный, пахнущий плесенью поруб. Там на какой-то драной подстилке лежала Листава. Он тотчас приник к ее груди, стал слушать сердце. Оно не билось. Тогда он бережно поднял худенькое тельце и вынес наружу. И только здесь, при свете, разглядел ее лицо. Оно исхудало настолько, что казалось, что кожа просвечивает насквозь. Выражение его было спокойное, умудренное, будто она знала такое, что не знали все окружающие.

Юрий положил ее на свежую майскую травку, сел рядом, стал неотрывно смотреть. Собрался народ, прибежали родственники, начался женский плач, причитания. Не выдержав стенаний, Юрий поднялся и ушел к дружинникам. Они с молчаливым сочувствием глядели на князя.

Юрий поднял полные боли глаза, проговорил с трудом:

— Как же он мог?.. Ведь она человек. Она жить хотела. Она тянулась к жизни, счастью. Она еще много детей могла нарожать… А он взял и убил. Как же он может после этого называться человеком?

Никто не проронил ни слова.

— Ему никто не нужен, он видит только себя, — будто размышляя, продолжал говорить Юрий. — Приказам князя он не подчиняется. Напали супостаты, надо идти защищать родину, а он не хочет. Ему не только люди, но и отчизна не дорога!

И после некоторого молчания вдруг вырвалось у него:

— Да такой человек жить не должен! Казнить его надо прилюдно!

— Постой, князь, надо все по закону, — вмешался Иван Симонович. — «Русская правда» запрещает применять смертную казнь. Самое тяжкое наказание в ней — применить к человеку «поток и разграбление»: и преступника, и его семью продать в рабство, а имущество отобрать в пользу князя.

— Я здесь закон! — возвысил голос Юрий и оглядел всех вокруг. — Я ваш князь, а потому должны слушаться меня! Приказываю: вздернуть Степана Кучку на ближайшем дереве!

— Думаю, никто не станет выполнять твой приказ, князь, — возразил Иван. — Среди дружинников никто не станет вешать боярина.

— Это почему? — набычился Юрий.

— Он — боярин. А боярин означает по-старинному — воин. Кучка принимал участие в битвах и сражениях, и он должен умереть как воин — от меча.

Упершись взглядом в Симоновича, Юрий долго молчал, потом произнес решительно:

— Пусть будет так. Назначь дружинника для исполнения казни.

Боярин Кучка был казнен на второй день после похорон Листавы. Чтобы люди забыли о его имени, Юрий приказал впредь именовать Кучково по названию реки — Москвой. Однако память осталась. Ипатьевская летопись продолжает называть Москву Кучковом: «До Кучкова, рекше (то есть) до Москвы». Летописи в XIV–XV веках одно из московских урочищ (в районе современной Сретенки) несколько раз именуют Кучковым полем. И лишь впоследствии новое название утвердилось окончательно.

VIII

На Крите причалили к пристани города Кандия. В просторной бухте стояли десятки судов, а кто они такие — купеческие или пиратские, — сначала было не разобрать, все мирно соседствовали друг с другом, занимались обыденным делом: нагружали и разгружали товар, матросы несли вахту, где-то ремонтировались, подновлялись. Только кинули сходни, как явился чиновник с двумя помощниками, потребовал хозяина корабля. Иван вышел к нему, представился.

— Сейчас осмотрим судно, — не глядя на него, властно проговорил чиновник, длинный, худой, глаза навыкате, — пересчитаем товар. Десятую часть уплатите в казну империи.

Слуги государевы действовали умело и споро, нисколько не интересуясь, откуда товар и кому предназначен. Получив плату, тотчас удалились.

— Больше они не явятся, — успокоил Ивана Петро, — чем и хорошо в Кандии. Оставляй, князь, охрану на корабле, а сами отправимся в город.

Улицы полого поднимались от моря к видневшимся недалеко холмам. Дома были непривычны для русских глаз: сплошь каменные, с каменными заборами, в которых были вделаны железные калитки, как правило, закрытые на глухие запоры. Окнами дома выходили во дворы, поэтому улицы представляли собой один сплошной каменный забор. На плоских крышах кое-где виднелись жители, они там сидели за столиками, ели, пили, прогуливались. Народ попадался самый разный: белолицые европейцы, смуглые южане, чернокожие жители Африки. На рынках, в лавках, ремесленных мастерских, публичных, игорных и заезжих домах, трактирах, кабаках толпились, громко разговаривали греки, венецианцы, генуэзцы, норманны, славяне, германцы, турки, арабы, сирийцы, евреи, персы… Прилавки магазинов ломились от драгоценностей, бархата, парчи и других товаров, в злачных местах обильно лилось вино, пиво и другие горячительные напитки. Пираты выделялись в толпе пестрой и богатой одеждой и разнообразным дорогим оружием; каждый пират вооружался сверх меры: то ли безопасней себя чувствовал, то ли от бравады, нацепляя на себя меч, саблю, кинжал и два или три ножа. Отличались они и разухабистым поведением, являясь на сушу затем, чтобы в короткий срок спустить награбленное и вновь отправиться в море на разбойничий промысел.

Иван и Петро выбрали нешумный трактир, заказали вино и закуску. Их соседями оказались пираты, судя по разговору — греки. Греческому Ивана учили в детстве, а Петро понимал речь многих народов. Они, выпивая, невольно прислушались, о чем говорили за соседним столом.

— …А тебе самому не надоело гоняться за мелкой рыбешкой? — спрашивал соседа здоровенный мужчина с покатыми плечами, короткой шеей и круглой головой; он выразительно вращал большими темными глазами и щерил широкий рот. — Месяцы порой пройдут, пока попадется купчишка с дрянным товаром. Ни нажиться, ни погулять вдосталь. Не так ли?

— Так, — отвечал ему худощавый, с длинным горбатым носом и пышными усами. — Я разве возражаю?

— Вот если ты меня, Стефан, поддержишь, мы можем такой куш отхватить, какой никому не снился.

— Вот ты, Ктесий, все ходишь вокруг и около, а толком ничего сказать не хочешь. Может, караван купеческих судов намерен ограбить? Так о нем надо заранее узнать, выследить время выхода, да еще с военными кораблями бой выдержать, одни купцы не ходят, нанимают армейское сопровождение. Да и плавают такие караваны раз в год, а то и реже. Что же, по-твоему, и надо целый год сторожить? А жрать-пить на что?

— Нет, не про караваны купеческие я говорю, — склонившись к собеседнику и понизив голос, проговорил Ктесий. — Я тут кусок пожирнее приглядел. Слушай-ка меня повнимательнее. Заходил я недавно в порт Фарама, что на западе Египта. Городок небольшой, но товаров через него проходит видимо-невидимо! От него идет прямая дорога до порта Клисма, что на Красном море. Так вот, купцы из Индии и Китая перегружают с кораблей свои товары и везут по дороге из Клисмы до Фарамы, а византийские, генуэзские, венецианские и прочие торговцы тем же путем переправляют свой груз в Красное море и далее в Индию и Китай. А какие товары! И китайский шелк, и индийские тончайшие ткани, и пряности, и чего только нет!

— Так ты предлагаешь напасть на Фараму? — с придыханием спросил Стефан.

— Угадал! Крепостные стены там так себе, можно с разбега перепрыгнуть, охрана небольшая. Подойти внезапно и взять приступом крепость не составит труда.

Стефан откинулся к стенке, пошевелил усами. Затем проговорил раздумчиво:

— Взять-то мы Фараму возьмем, но ты представляешь себе, с кем свяжешься, кого врагом себе наживешь? Это же могущественный Арабский халифат! Я сколько плавал по Средиземному морю, так вдоль берегов Африки и до самого Гибралтара встречал только арабские владения. Ты думаешь, простят нам столь дерзкий вызов? У арабов сильный флот, они тебя сыщут в любом уголке Средиземного моря!

— Продумал я и это. Разграбим мы Фараму и тотчас скроемся на каком-нибудь небольшом острове Эгейского моря. Переждем гнев халифа, а потом спокойно вернемся на Крит. Что, по-твоему, у арабского правителя только и забот, что ловить пиратов?

— Так-то оно так, но риск большой.

— Вся наша пиратская жизнь — один сплошной риск. Если на море не убьют, так на суше какой-нибудь правитель повесит.

— А мне нравится рисковать, — вмешался в разговор Иван. — За дерзкие поступки отец еще в детстве меня наказывал, да мало помогало.

— И кто же ты такой отчаянный? — спросил его Ктесий.

— Русский князь Иван Ростиславич.

— Издалека прибыл. Слышал я про Русь, да только быть там не приходилось. Говорят, где-то за Русским морем располагается.

— Угадал. Вот с этих северных краев приплыл я на Крит.

— Слышал, холод там дикий бывает. Даже вода становится твердой.

— Точно, в лед превращается.

— Как же вы не замерзаете?

— Тепло одеваемся и дома пожарче топим.

— Чудеса… Так, говоришь, привык ходить на лихие дела?

— За что и остался без владения. Теперь вот пиратствую.

— Так это твой корабль сегодня утром причалил?

— Мой.

— Неплохая посудина. А людей твоих на нем сколько?

— Полста человек.

— Наш разговор слышал?

— Краем уха.

— Ну и как моя затея?

— Предложишь поучаствовать, не откажусь.

— Вот это по мне, князь Иван! Как тебе, Стефан, нравится новый соратник? Берем к себе в свои союзники?

— Думаю, надо взять.

Когда возвращались на судно, Иван спросил у Петро, который молчал во все время разговора:

— Что скажешь о предводителях пиратов?

— Прожженные разбойники. Думаю, все моря избороздили. С такими можно кинуться в опасные предприятия.

— Мне они с первого взгляда понравились. Прямо потянуло к ним. Чем-то сродни мне по характеру.

— Да, все это так. Только под твою руку они никогда не пойдут и княжество себе с ними никогда не создашь.

— Поживем — увидим. Чего раньше времени загадывать? Может, и не удастся нигде свой удел заиметь.

Весть о замысле Ктесия быстро распространилась по городу. К удивлению Ивана, многие из пиратов выступили против нападения на арабский город.

— Фараму можем не взять, а бед на себя навлечем с лихвой!

Вечером состоялось совещание капитанов пиратских кораблей. После жарких споров к Ктесию присоединились еще два корабля. Он был и тем доволен.

Неделя ушла на подготовку похода, а затем суда вышли в море и повернули на юг, в сторону Египта. Задувал сильный порывистый ветер, с разгону налетали волны, ударяли в борт, встряхивая посудину, иногда волны перепрыгивали через планширь, забрасывали на палубу пенистую светло-зеленую воду. Ветер усиливался, бил в лицо, низко опустилось рыхлое небо.

— Как ты думаешь, шторм приближается? — спросил Иван у Петро.

Тот наморщил низкий лоб, ответил:

— Кажись, так.

Но вот темнеть перестало, ветер разорвал облака, и на море пролился слабый свет.

— Вроде море начинает успокаиваться, — неуверенно проговорил Петро, вглядываясь в даль. — Вдруг шторм прошел стороной?

К вечеру стало ясно, что он оказался прав. Ночью еще задувал крепкий порывистый ветер, но утро встретило флотилию солнцем, потягивал северозападный ветерок, корабль бежал споро. У Ивана было приподнятое настроение, такая жизнь была ему по нутру, он был уверен в успехе.

Город показался на третий день. Все стали вглядываться в приближающуюся крепость. Она стояла на низком песчаном берегу. Кое-где виднелись пальмы, а так — безжизненная, иссушенная пустыня под высоким раскаленным солнцем.

— Где же они воду берут? — спросил кто-то из моряков.

— И вообще: как они здесь живут? — поддержал его второй.

В порту стояло несколько кораблей, и Ктесий стал строить свои суда полумесяцем, чтобы перекрыть им пути бегства. Скоро заметили, что на крепостных стенах началось движение, там забегали, замахали руками, послышался тревожный звук рога, оповещавшего об опасности, он широко разлился над поверхностью воды: слышимость на море бывает отличной. Вот один, потом второй корабль оторвался от пристани и поплыл в сторону моря, но ему наперерез двинулись суда пиратов. Иван тоже приказал Петро держать курс на одну из купеческих посудин, пытавшуюся вдоль берега улизнуть от морских разбойников. На арабском судне были быстро поставлены все паруса, но ему явно не хватало времени для разбега, и Иван быстро настиг его. Кинули абордажные веревки с якорьками, за борта зацепились баграми, и вот ватага отчаянных людей устремилась на палубу противника. Завязалась короткая схватка. Силы были неравны, скоро часть купеческой команды была перебита, часть сдалась. Иван подошел к оставшимся в живых и поглядел в их лица. Они выражали обреченность: все знали, что пираты не щадят пленных, их или берут в плен и ждут выкупа, или убивают и выбрасывают в море.

— Сражались храбро, — сказал Иван, — а потому я дарю вам жизнь. Русские князья не убивают покорившегося противника. Садитесь в шлюпки и отправляйтесь на берег, благо он недалеко от вас.

Иван говорил по-гречески, и некоторые из пленников его поняли, некоторое время недоуменно смотрели на него, а потом передали приказание остальным. Сначала робко, а потом все увереннее они стали пробираться к двум шлюпкам, укрепленным на корме, спустили на воду, уселись в них и поплыли.

— А теперь на приступ города! — скомандовал Иван Ростиславич.

Он видел, как два судна уже причалили к пристани, с них горохом посыпались пираты, растекаясь между сараев и различных построек; они их крушили и на скорую руку вязали штурмовые лестницы. Между ними бегал Ктесий, подбадривал, подгонял. Наконец, лестницы были готовы, пираты их подхватили на руки и устремились на стены. Оборонявшиеся встретили градом камней и стрелами, но пираты, прикрываясь небольшими круглыми щитами, упорно и настойчиво лезли наверх. На стенах завязалась жаркая схватка.

Неожиданно в разгар сражения открылись крепостные ворота и на пристань вырвались до двухсот арабов. Размахивая кривыми саблями, они напали на осаждавших, ломали лестницы, поражали бестолково бегавших пиратов, добивали раненых.

Положение воинов Ктесия казалось безнадежным, но в это время к пристани причалили еще два судна — Ивана Ростиславича и Стефана, моряки тотчас кинулись в бой.

— Отрезай от ворот! Не дай им вернуться в крепость! — кричал Иван, помня, как его самого отрезали от Галича; сейчас история повторялась, только из жертвы он превратился в ловца.

Преследуя бегущих, пираты ворвались в город. Жестокая резня разлилась по улочкам, велась за каждый дом, за каждую постройку.

Наконец, все было кончено. Оставшихся в живых защитников согнали на площадь. Перед ними с окровавленным мечом ходил Ктесий, еще не остывший от боя, говорил, дико вращая черными глазами:

— Вояки… Нет чтобы сдаться сразу, столько людей моих положили… Рубите их, ребята!

И замахнулся мечом.

Но его руку остановил Иван Ростиславич.

— Негоже, капитан, убивать безоружных. У нас на Руси так не принято.

— Это еще что за защитник поганых выискался? — вскипел Ктесий, пытаясь вырваться из цепких рук Ивана. — Сказано всех подчистую, значит, так и будет!

— Охолонись, Ктесий, — убеждал его Иван. — Какой тебе прок от их жизней? Они исполняли свой долг, и в том нет их вины.

Ктесий огляделся. Его соратники стояли в нерешительности, в то время как вокруг Ивана Ростиславича сгрудились моряки с русского судна. Он посопел, искоса оглядывая присутствующих, потом встряхнул плечами, проговорил хрипло:

— Ладно, черт с ними. Пусть живут, — и, не поднимая головы, удалился с площади.

Два дня шел грабеж города, сопровождаемый поголовной пьянкой и шумным весельем. На третий день корабли отправились в обратный путь.

Кандия встретила флотилию Ктесия с восторгом. Действительно, такой добычи пираты не привозили очень давно. С завистью смотрели на богатства, которые сгружались с судов и делились между участниками похода. Многие жалели, что не присоединились к Ктесию, и открыто об этом говорили, высказывали недовольство своим капитанам.

Начались шумные пиры. На другой день после возвращения к Ивану подошел Ктесий с двумя кубками вина и, протягивая один из них, проговорил миролюбиво:

— Давай выпьем, князь. Ты показал, что умеешь воевать. Если бы не твои ребята, туго бы мне пришлось. А про размолвку на площади забудь и зла на меня не держи.

— Я думал, это ты обиделся…

— В бою всякое бывает, да и после него… Но ты поступил благородно, а я это умею ценить.

Они выпили вино, обнялись и направились к пирующим.

Петро Павлов возвратился из Фарамы капитаном своего судна: это был захваченный в бою арабский корабль, его подарил ему Иван Ростиславич. Счастье переполняло грудь бывалого моряка, его трубный голос то и дело раздавался над морскими просторами. Сбылась его первая мечта — заиметь свою посудину, а что касается второй — завести семью, — он не сомневался, что в скором времени случится такое; он был крепок, силен, красив лицом, девушки заглядывались на него, только глазом моргни.

По прибытии в порт Кандии заставил он вымыть и привести в порядок судно и только после этого отпустил моряков на берег. Сам решил никуда не отлучаться, не пить и не гулять, мало ли что может случиться в городе с человеком, а ему теперь есть о чем заботиться и что беречь.

Рядом с ним стоял корабль Ктесия. Он отличался от всех своим великолепием: нос в виде головы дракона был позолоченным, борта раскрашены в цвета радуги, мачты обернуты разноцветной материей, а на палубе расстелены ковры. Что было в каютах, нетрудно было догадаться.

Полдня на корабле никого не было, только прохаживался вахтенный. Но к вечеру вдруг заявился Ктесий и с ним несколько капитанов пиратских и купеческих судов, все они были пьяны и вели себя шумно и весело. С Ктесием была девушка. Это была одна из пленниц, захваченных в Фаруме. Она близко прошла мимо Петро, и он хорошо разглядел ее. Она была очень красива. У нее была та восточная прелесть, которая каждому европейцу кажется таинственной и загадочной: нежные очертания лица, полные волшебства большие выразительные глаза и подведенные рубиновой краской манящие губы. Они встретились взглядами, и у него заняло сердце: за такую девушку он отдал бы жизнь!

Когда она скрылась в каюте, Петро забегал по палубе. В голове вихрем метались мысли: он должен с ней встретиться чего бы ни стоило. Ведь о подобной девушке он мечтал всю жизнь! Он наверняка ей понравится, стоит только им увидеться и еще один раз посмотреть открыто глаза в глаза. Об этом ему говорил какой-то голос внутри, и он ему верил.

Ночью не спалось. Было жарко и душно, как видно, надвигалась буря или у Петро кипело все в груди и не давало покоя. Наконец наступило утро. Петро вышел на палубу, стал ждать. Солнце поднялось уже высоко, когда из кают соседнего судна стали выползать их обитатели. Был выставлен стол, появились еда и питье, началось шумное застолье. Оно продолжалось недолго. Скоро мужчины отправились в город.

Петро ждал. Вот из каюты выглянула девушка, осмотрелась и, прикрывая лицо краешком платка, прошлась по палубе. Она совсем близко подошла к Петро, взглянула на него и улыбнулась; он догадался об этом по ее глазам, которые залучились необыкновенным светом, почти тотчас она скрылась в каюте. Остался только вахтенный.

Тогда Петро спустился к себе в каюту, взял кувшин с вином и, устроившись на палубе, стал выпивать. Вахтенный несколько раз взглянул на него и начал невольно приближаться. Петро пригласил:

— Подгребай. А то скучно одному.

— Да я на вахте.

— Я тоже.

— Как бы капитан не увидел.

— Наши капитаны в городе гуляют, им не до нас.

— Ну разве одну…

Он перелез через борт, присел рядом. Петро протянул ему кружку с вином, вяленую рыбу, подмигнул:

— Все время быстрее пройдет.

Скоро они сидели, обнявшись, и рассказывали друг другу о своей жизни. Феоктист, так звали вахтенного, был одним из тех морских бродяг, у которого не было ни кола ни двора, и он особенно-то и не стремился ими обзавестись. Его устраивала вольная жизнь моряка и пирата, сегодня есть еда и питье, а о завтра не стоит думать. Невысокий, жилистый, с натруженными руками, он был привычен к тяжелому морскому труду, быстро лазил по реям и мачтам, умел ставить и снимать паруса, ловко орудовал коротким абордажным мечом — словом, достаточно хорошо владел пиратским мастерством. К тому же частые пьянки, которые сопровождали жизнь пирата, приучили его к хмельному, без него он уже не мог обходиться, потому так быстро согласился на предложение Петро разделить с ним компанию.

Запьянел Феоктист быстро и, пригревшись на солнышке, уснул. Убедившись в этом, Петро крадучись подошел к каюте, негромко постучал, спросил:

— Девушка, как тебя зовут?

Он много раз бывал в Арабском халифате, изучил язык, знал обычаи, очень строгие в отношении женщин, поэтому действовал обдуманно и осторожно. Важно было показать, что он не намерен вторгаться в помещение, в котором находится девушка, и тем более совершать насилие. Нужно было завоевать ее доверие и расположение.

В каюте долго молчали, потом послышался тихий голос:

— Кто со мной разговаривает?

— Я капитан соседнего судна, ты меня только что видела.

— Как тебя зовут?

— Мое имя Петро. Я из страны Русь.

— А где вахтенный?

— Он выпил вина и спит.

— А чего ты хочешь от меня?

— Ты мне очень понравилась. Я бы хотел тебя видеть.

В каюте воцарилось молчание, и сколько Петро ни звал, девушка больше не откликалась. Петро несколько раз уходил и вновь возвращался, но все бесполезно, больше она не произнесла ни слова.

К вечеру Феоктист проснулся, выпил кружку вина и отправился на вахту. Почти совсем стемнело, когда к судну подкатил разнаряженный возок, из него вышел Ктесий, забрал девушку, и они умчались в город.

На другой день Петро отправился бродить по улицам. Ему нужно было узнать, в каком доме поселился Ктесий. Это оказалось нетрудным делом, пираты тотчас указали ему обиталище предводителя. Это было двухъярусное кирпичное здание с большими окнами, в которые были вставлены разноцветные стекла. По всем меркам, дом зажиточного человека, скорее всего купца. Петро несколько раз прошелся мимо него, присел в сторонке, высматривая и стараясь определить, за каким из них находится его возлюбленная. Но окна были темны и за весь день ни разу не открывались.

Несколько раз приезжал и уезжал Ктесий с друзьями, входили и выходили какие-то люди, но девушка не появлялась. Наконец наступила ночь, в некоторых окнах зажглись огоньки. Потом они потухли. И Петро решился. Подойдя к углу дома, он стал карабкаться на второй ярус, потому что на первом, как правило, поселялись слуги; хозяева и девушка могли быть только на втором.

Укрепившись на выступе, он осторожно приблизился к ближайшему окну и потянул одну из створок на себя. Окно было закрыто. Тогда он немного продвинулся вдоль стены и дернул створку другого окна. Она открылась. Пахнуло домашним теплом и знакомым ароматом духов. Не медля ни мгновенья, Петро прыгнул через подоконник и оказался в комнате. Огляделся.

На стульчике горела свеча, на кровати лежала девушка. В ее глазах метался страх, она зажала рукой рот, и по выражению ее лица Петро понял, что она вот-вот закричит. Он остановился, прижал палец к губам: молчи! И она промолчала, как видно, узнав его; лицо ее смягчилось, глаза потеплели.

— Я Петро, — тихо сказал он. — Я пришел, чтобы забрать тебя.

От пережитого испуга она еще не могла говорить и только неотрывно глядела на него.

— Собирайся! — продолжал он шипящим голосом. — Мы бежим немедленно. Закончится твое рабство, я женюсь на тебе и ты станешь свободным человеком!

В это время раздался стук в дверь, и послышался властный голос Ктесия:

— Фарида, открой!

Они замерли на своих местах.

— Фарида, открой, тебе говорят! — снова прозвучал голос Ктесия.

И в это мгновенье Петро понял, что совершил большую глупость, придя один. Дверь в комнату была сделана из толстых досок, задвижка скована из железа, и пока Ктесий пытался сломать их, он сумел бы схватить девушку на руки, выбросить в окно на руки друзей и умчать на быстрых конях… Теперь же оставался один выход: убираться подобру-поздорову, пока не подняты на ноги слуги.

Петро наскоро схватил Фариду за плечи, проговорил свистящим шепотом:

— Жди меня завтра ночью, я заберу тебя!

И выскочил в окно.

Вернувшись на корабль, он собрал надежных и верных моряков и поведал о своих планах похищения девушки. Решено было на рынке купить пару коней и возок, а также снять где-нибудь на окраине или в ближайшем селении домик, где Петро и Фарида смогли бы переждать некоторое время перед отплытием в море.

Однако утро спутало все их замыслы. На краю неба внезапно появилась флотилия кораблей. Она тотчас привлекла внимание моряков. Стали гадать, чьи это суда — византийские или арабские, а может, какого другого государства? Скоро стало ясно: арабы! Явились, чтобы отомстить за разграбление Фарамы. Как потом выяснилось, арабский флот несколько лет сражался с норманнами за ливийские земли, с ними недавно был заключен мир, и корабли возвращались в Египет. По пути их перехватил гонец от самого халифа: капудан-паше приказано было завернуть на Крит и наказать пиратов за разбой. Потому-то так быстро появились арабские суда у Кандии.

Как только пронеслась весть, что пришли арабы, на пиратских судах началась суматоха, их стали готовить к выходу в море; из города сломя голову бежали разгулявшиеся моряки.

Если бы на море дул хотя бы слабый ветер, положение пиратов было бы безнадежным, арабы застали бы их в порту и разгромили. Но стояло безветрие, корабли противника шли на веслах, поэтому удалось обрубить концы и отчалить. Правда, получилось это неслаженно, сначала вышла первая группа кораблей и выстроилась в линию, за ней постепенно налаживалась вторая. Во главе пиратской флотилии по негласному договору встал Ктесий, он это заслужил во время набега на Фараму. Ктесий не раз встречал арабские военные корабли, чаще всего от них приходилось убегать, с одиночными несколько раз вступал в бой, один раз был потоплен и едва спасся сам. Горький опыт научил его разбираться в типах судов противника, и теперь в полутора десятках судов, развернувшихся перед ним, он видел и гурабов, которые имели по 180 весел, и шейти с 80 веслами, и каркары, на которых установлены метательные снаряды. Не было только харраков — «зажигающих судов», и он был этому рад: с них забрасывали горючую смесь на неприятельские суда, они были самыми опасными и с ними было очень трудно бороться.

Ктесий видел, что посредине строя арабов шел корабль раис-ал-устула — главного начальника флотилии; он это определил по фонарю, находившемуся на корме. Ктесий приказал править прямо на него.

Корабли сближались, и над морем повисла та напряженная тишина, которая предшествует кровавому сражению. Пираты сбились возле бортов и на носу и, держа оружие в руках, изготовились к схватке. Главным оружием у них был абордажный меч, короткий и чуть изогнутый, очень удобный в бою на узком пространстве.

Ктесий видел, что громадное судно раис-ал-устула шло на таран его судна. Несомненно, оно смяло бы его. Поэтому в последний момент он дал приказ повернуть в сторону, намереваясь зайти сбоку и взять на абордаж, но рулевой перестарался, и суда прошли рядом; пользуясь преимуществом в высоте, арабы засыпали пиратов стрелами и дротиками, многие пираты были убиты и ранены. Но почти тут же Ктесий столкнулся с другим кораблем, шедшим во второй линии. С той и другой стороны бросили веревки с крючьями и зацепились баграми, началась рукопашная… В бой вступили и остальные корабли. Над морем раздались гулкие удары корпусов, треск ломающихся мачт, звон оружия, азартные возгласы сражающихся и крики утопающих…

Петро с выходом в море немного опоздал и потому пристроился во вторую линию. Он видел, как столкнулись свои и вражеские суда, как Ктесию удалось увернуться от столкновения с большим кораблем. Но теперь эта громадина шла прямо на него, да вдобавок приближалось еще одно арабское судно, заходившее с другой стороны. Его брали в клещи, а поскольку расстояние между ними было небольшое, что-то предпринять было просто невозможно, надо было принимать бой сразу с двумя кораблями.

Удары от столкновения потрясли судно, тотчас истошно закричали воины обеих сторон. Петро понял, что главная опасность идет от большого корабля, с которого по лестницам и веревкам скатывались к нему на палубу арабские воины; их было много, они сразу стали теснить его моряков. Петро сорвал с себя рубашку и, выкрикивая проклятья, кинулся в гущу схватки. В руках у него были абордажный меч и дамасский кинжал. Он орудовал ими молниеносно. Пружинистое тело его, обвитое крепкими мышцами, металось из стороны в сторону, поражая врагов. Не успел один из них, судорожно зажав руками перерезанное горло, рухнуть на палубу, как второй, визжа, схватился за живот, проткнутый абордажным мечом. Тут же Петро развернулся и рассек надвое лицо араба, пытавшегося напасть на него сзади… Он был так страшен — полуобнаженный, весь в порезах и ранах, с окровавленным лицом и телом, с горевшими неистовой яростью глазами, — что арабы в страхе шарахались от него, боясь напасть спереди и стараясь зайти со спины, но он успевал после каждого броска обернуться и изготовиться к отражению и новой атаке, и все в ужасе разбегались от него; он кидался в разные места палубы, оставляя после себя неприятельские трупы. «Шайтан, сущий шайтан!» — шептали про себя в мистическом трепете арабы.

Однако силы были неравными, и противник теснил пиратов к корме, сужая пространство для боя. Петро яростно набрасывался на арабов, заставляя их в страхе шарахаться от него, но он видел, что долго им не выстоять и скоро или все погибнут, или придется бросаться в море.

Отступая, он увидел недалеко от себя люк, который вел в трюм корабля. Решение пришло мгновенно, Петро улучил момент и нырнул вниз. В темноте отыскал ящик с серой и смолой, разжег трут и бросил его в перемешанную массу. Пламя вспыхнуло тут же, искры посыпались в разные стороны, Петро выскочил наружу, вновь включился в резню, краем глаза наблюдая, как из пробоин, которые образовались от столкновения с арабскими судами, сначала повалил густой дым, а потом вырвалось мощное пламя и перекинулось на корабли противника. Они тоже загорелись, распространяя густой дым. Противник в растерянности прекратил сражение, стал пятиться, некоторые побежали на свои корабли, принялись тушить огонь, но он разгорался все более и более. Петро стоял в окружении своих немногих оставшихся в живых моряков и со злорадством наблюдал за пожаром. Страшен он был на фоне бушующего пламени: полубезумные глаза, весь в крови, руки судорожно сжимали окровавленные меч и клинок.

Наконец пламя, вырвавшись из трюма, заставило моряков отступить на корму, а затем броситься в море. Там барахтались и арабские воины. И здесь ожесточившиеся и остервеневшие люди нападали друг на друга, разили оружием, топили в воде, хватались за одежду, рвали волосы. Петро видел, как рядом арабский воин мечом пытался разрезать лямки, державшие его панцирь, чтобы не уйти с ним на дно. Он схватил его за плечи и подмял под себя; некоторое время чувствовал, как тот судорожно дергался, пытаясь вырваться из его рук, но потом затих и плавно ушел в глубину. Расправившись с одним, Петро рванулся к другому, но в это время что-то тяжелое обрушилось на его голову, он взмахнул руками, судорожно стремясь ухватиться за что-нибудь, и тут сознание оставило его…

Гибель флагманского корабля на виду всей флотилии внесла расстройство в ряды арабов. В их действиях появилась неуверенность. Это тотчас заметил Иван Берладник. Он выбрал крупный корабль противника, 180-весельный гураб, и устремился на него, намереваясь протаранить его в борт. Гребцам было приказано налечь на весла изо всех сил. Легкий корабль быстро сорвался с места и полетел к цели. Но это увидели капитаны двух арабских шейти и двинулись наперерез. Какое-то время Иван рассчитывал проскочить между нами, но потом понял, что не успеет, оба неприятельских суда сомнут его, ударив с двух сторон. И тогда он кинулся к гребцам, закричал:

— Братцы, гребите назад! Изо всех сил! Иначе — гибель!

И сам, не выдержав нервного напряжения, подскочил к одному из гребцов и стал помогать ему, как будто это могло сыграть решающую роль в маневре судна. Потом опомнился, выскочил на палубу, и ему открылась такая картина: часто работавшие весла возле бортов образовали буруны, и его легкая посудина не только остановилась, но и понемногу начала двигаться назад; зато грузные шейти неумолимо двигались навстречу друг другу, их капитаны поздно поняли опасность и уже не могли ничего исправить; Иван видел, как они подбежали к своим рулевым, сами налегли на руль, помогая им, однако тщетно; тяжелые суда ударили друг в друга. Раздался грохот, стали падать мачты, из корпусов кораблей вырывались бревна, доски; арабы в панике стали бросаться в море. Оба корабля медленно погружались в море.

Это стало переломным в ходе сражения. Арабы по всей линии начали отступать, а затем развернулись и ушли в море.

Потери пиратов были велики. Таранами были разбиты и затонули четыре корабля, пятый сгорел, и погибло много людей, но их не особо считали. Среди погибших был и Ктесий, его нашли в конце сражения с дротиком в горле. Несколько дней пираты торжествовали победу и заливали горе по павшим массовыми попойками, а потом собрались на общую сходку и выбрали себе нового вожака — князя Ивана по прозвищу Берладник.

Теперь со всеми спорами и раздорами пираты шли к нему, он же налаживал отношения с местной администрацией. По наследству ему перешло двухъярусное здание, которое занимал Ктесий, в нем и поселился он вместе с Агриппиной. Агриппина после прихода на Крит отказалась выходить в море, на чем, впрочем, Иван и не настаивал: суеверные моряки косо поглядывали и при случае все причины бед валили на нее — согласно той старой морской поговорке, что женщина на корабле приносит несчастье. Теперь она занялась хозяйственными делами, руководила слугами и старалась создать для мужа тепло и уют в доме.

На первых порах Иван обрадовался: наконец-то он получил в свое владение целое княжество. Пусть не на Руси, пусть не с крестьянами и горожанами, но все же под его началом оказалось несколько тысяч вооруженных людей с десятками кораблей, он мог руководить и повелевать. Он не зря уехал на юг, в Берладь, не зря ушел в море, теперь он — полновластный хозяин огромной территории, он держит в страхе окружающие моря и земли.

Но потом скоро понял: нет, это не его владение и пираты — не его подданные. Они действовали сами по себе, разрозненно, никому не подчиняясь, кроме своих капитанов. Конечно, они могли сгуртоваться в минуты крайней опасности, как это было при нападении арабов или при каких-то других обстоятельствах, но это объединение случалось на короткое время; потом они разбегались в разные стороны, вольные и свободные в своих поступках, Иван же оставался господином и властителем только своего судна и находившихся на нем людей.

Два месяца Иван Берладник занимался различными текущими делами, а потом к нему стали приходить его соратники и требовать выхода в море. За это время они пропились и прогулялись, нужна была новая добыча. Он был вынужден подчиниться.

Готовились две недели. Засолили мясо, потом его стали подсушивать и коптить в густом дыму, так оно долго хранилось в жару и очень ценилось. Готовое мясо бросали в трюм, как балласт. Во время похода доставали, варили. Мясо ели, а жир использовали как приправу.

Иван решил, что в Эгейское море он не пойдет. Его бороздили многочисленные корабли пиратов, за ними гонялись военные суда Византийской империи, так что промысел был и не всегда удачным, и одновременно опасным. Он выбрал юг Италии, где проходили торговые пути богатых республик Венеция и Генуя.

Сначала плавание проходило спокойно. Но под вечер задул стонущий ветер. Моряки уже знали, что он предвещал бурю. И действительно, вдруг со свистом налетел дикий порыв, от которого судно сильно накренилось. Ветер пронесся, судно выпрямилось, но потом порывы стали повторяться все чаще и чаще, пока ветер не превратился в ураганный. Пала ночь, темнота была такой непроницаемой, что в нескольких шагах ничего не было видно. Только время от времени, когда ослепительные молнии на мгновенья разрезали небесный свод, моряки с ужасом наблюдали громадные валы с пенящимися гребнями; казалось, они вот-вот поглотят утлое суденышко.

К утру буря стихла, пошли пологие волны, которые то подымали корабль на высоту, то низвергали в пучину. Но это уже было не опасно. Совсем рядом виднелся каменистый берег.

— Еще немного, и нас выбросило бы на скалы, — сказал Борислав, которого Иван взял кормчим вместо Петро. — Видно, Бог миловал.

— А вот тем, как видно, не повезло, — произнес стоявший рядом матрос и указал на видневшийся невдалеке корабль, который, судя по всему, сел на мель. Видно было, как он сильно наклонился и в его борт били тяжелые волны.

— Еще немного, и он развалится, — оценивающе проговорил Борислав. — Людям не спастись.

— Может, там уже все погибли, — сказал Иван, вглядываясь в предрассветный сумрак. — Может, и спасаться-то уж некому.

— Да нет, — тотчас включился в разговор матрос. — У меня зрение отменное, по-моему, там кто-то машет руками.

— Тогда правим на тонущий корабль, — приказал Иван.

— Я бы не советовал, — сказал моряк. — Могут быть подводные рифы, сядем рядом с этим судном.

— Я туда корабль не поведу, — решительно заявил Борислав. — Рисковать людьми ради нескольких погибающих не стоит…

— А вот Петро Павлов стал бы рисковать! — прервал его Иван. — Сам погибай, но товарища выручай. Таков обычай на Руси.

— Наверняка какой-нибудь купец заезжий со своим товаром. Стоит ли ради торгаша своей и чужими жизнями рисковать?

— Все равно — человек. Так что правьте прямо на судно!

— Тогда всю ответственность берешь на себя, — уходя, проговорил Борислав.

— На то и князь, чтобы отвечать за все.

Когда приблизились, стало ясно видно, что на гибнувшей посудине находились два человека, они суетились и махали руками.

— Море вроде успокаивается, — проговорил матрос, управляя рулем. — Попробуем пришвартоваться.

— Не стоит рисковать, — отвечал Иван. — Подойдем и бросим канаты. Они обвяжутся ими, и мы их перетащим.

Так и сделали. Вскоре на палубе корабля стояли два спасенных человека. Один — высокий, с сухощавым благородным лицом и повадками аристократа, второй — простой моряк в замызганной одежде.

— Стратиг фемы Пелопоннес Антиохий, — представился аристократ. — С кем имею честь разговаривать?

— Русский князь Иван Берладник. В настоящее время командую всей флотилией критских пиратов. Так что ты — мой почетный пленник, и надеюсь получить за тебя приличный выкуп.

— Думаю, ты его получишь. Но на первый случай выражаю свою благодарность за спасение. Если бы вы подошли на полчаса позднее, мы погибли бы в пучине моря.

— Прошу в мою каюту, — пригласил Иван. — А моряка твоего тоже накормят и обогреют.

Иван провел стратига в свою каюту, усадил за столик. Моряк на серебряных блюдах подал еду: кусочки копченого мяса, начиненные фаршем из яиц, сладкой муки и кореньев с оливковым маслом, жареную рыбу и вино с мятой.

Стали есть, выпивать. Стратиг, как видно, человек деловой и глядящий в суть дела, сразу задал вопрос:

— Как же ты, князь, оказался среди пиратов?

— Да вот так, — невесело ответил Иван Берладник. — Дядя изгнал меня из родового имения. С тех пор скитаюсь по белу свету. Судьба занесла на Крит, где избрали главарем пиратского сообщества. Чем не пиратский князь!

— И много пиратов под твоим началом?

— Да с пяток тысяч наберется.

— Ого, солидная военная сила. Тем более что, когда надо, пираты — отличные воины. А не пошел бы ты с ними ко мне на службу?

— Пойду, если сумеешь моих людей заинтересовать хорошей платой и добычей.

— Найду для вас и плату, и добычу, — задумчиво проговорил стратиг.

Византийская империя в тот период делилась на 29 фем (областей) во главе со стратигами. В распоряжении стратигов, кроме гражданской власти, находились так называемые «фемные войска», численность которых колебалась от четырех до десяти тысяч на каждую фему. Стратиги восточных, более важных фем получали от государства в год по 40 фунтов золота, а западных — по 30. Кроме того, часть налогов с крестьян и горожан отчислялась в местный бюджет, на содержании которого и находились фемные войска; местным бюджетом распоряжались стратиги.

— Мы ведем длительную и очень изнурительную войну с норманнами, — продолжал Антиохий. — Война складывается не в нашу пользу. Король сицилийский Роджер неожиданно напал на остров Корфу и захватил его. Корфу — это как дверь во внутренние области империи. Опираясь на остров, Роджер совершает набеги, главный удар пришелся на мою фему. Он разграбил греческие города Фивы и Коринф, центры нашей шелковой промышленности, и забрал с собой множество опытных ремесленников. У нас сейчас нет мощного флота, чтобы преградить путь Роджеру. Император Мануил обратился за помощью к Венеции, но те отказали.

— И я со своим флотом могу помочь вам? — высказал свою догадку Иван.

— Да, я к этому клоню, даже самые большие деньги, которые я выплачу вам за помощь, — это ничто по сравнению с тем ущербом, который наносят норманны империи.

Норманны у берегов Италии появились в начале XI века. Постепенно, часто с помощью и при содействии римских пап, они отвоевали у Византии юг Италии, а из Сицилии прогнали арабов. Так образовалось сильное норманнское Сицилийское королевство, бросившее вызов могущественной Византийской империи и сумевшее добиться немалых успехов в войне с ней.

— Нам важно вернуть остров Корфу. Если мы это сделаем, то закроем Роджеру ворота в пределы нашего государства, император Мануил по достоинству оценит ваш подвиг, и я добьюсь у него назначения тебя правителем острова. Таким образом, после долгих скитаний ты наконец получишь в свои руки княжество, правда, будешь в подчинении у Константинополя.

— Это понятно, — радостное волнение охватило Ивана, он даже заерзал на стуле. — На Руси мы, князья, так же подчиняемся великому князю киевскому, а мелкие князья — более сильным. Не без этого!

— Так, значит, ты согласен помочь нам вернуть Корфу?

— А велик ли остров? — вдруг засомневался Иван. — Может, он всего-навсего верста на версту и не стоит даже разговора?

— Да нет, чуть-чуть побольше, — улыбнулся Антиохий. — С севера на юг он тянется на сто с лишним верст, а в ширину — где десять, а где и двадцать верст.

— Ну, это чуть ли не с мое Звенигородское княжество, откуда изгнал меня мой дядя. За это стоит повоевать. Но теперь вопрос в другое упирается: сколько заплатишь за помощь? За малые деньги я с моими подданными (Иван сознательно преувеличил свою власть над пиратами) и с места не тронемся.

— Тебе надо знать сейчас?

— Конечно. Тогда вернусь на Крит и стану подбирать флотилию для нападения на остров. Что я могу обещать своим людям?

Стратиг некоторое время подумал, потом, глядя в глаза Ивана, ответил:

— Из расчета, что каждый пират получит по 5 фунтов золота, я уплачу тебе двадцать пять тысяч фунтов.

— Золотом?

— Да, золотом.

Иван для солидности поразмышлял, ответил:

— За такие деньги, думаю, мои товарищи пойдут на дело. Конечно, вся полученная добыча будет нашей.

— Разумеется.

— Тогда — по рукам!

Иван доставил стратига Антиохия в Афины, получил десять тысяч фунтов золотом в задаток, вернулся на Крит. В харчевнях, трактирах, а то и приглашая в свой дом, он стал вести длительные разговоры с капитанами пиратских кораблей. Большинство соглашалось сразу, тем более что он показывал золото, полученное от стратига; некоторые обещали подумать, и только единицы отказывались наотрез; они говорили, что хорошо знают норманнских воинов, или викингов, таких же пиратов, как и они сами, и не желают с ними связываться.

Через месяц под его началом оказалось около девяноста судов и до четырех с половиной тысяч вооруженных людей. С ними он направился к острову Корфу, расположенному у западных берегов Греции.

Плавание прошло благополучно, скоро вдали показалась длинная полоска земли. Пираты смотрели на нее и поражались: надо же, у них под боком лежала такая махина, а они о ней даже ничего не слыхали! Но их восторги скоро поубавились, когда увидели крепость, стоявшую на берегу Адриатического моря. На крутых скалах высились каменные стены, башни поражали своими размерами и мощью. Как раскусить такой крепкий орешек? И удастся ли раскусить?

На совещании капитанов раздавались голоса:

— С моря не одолеть. Тут даже некуда высадить десант, сразу у воды начинаются крепостные стены.

— Места — негде лестницы поставить.

— Надо пробовать с суши…

Сходили пираты в разведку, доложили: перед стенами глубокий ров, заполненный водой, она подпитывается небольшой речкой, которую не перегородишь и не отведешь в сторону; сами крепостные стены еще выше тех, что выходят на море.

Иван долго размышлял, потом собрал капитанов и объявил свое решение:

— На приступ пойдем с моря, для этого построим башни высотой выше крепостных стен, станем обстреливать защитников стрелами, дротиками и камнями, пока не нанесем значительный ущерб. Потом пойдем на приступ — также при поддержке стрелков с башен.

— И где ты хочешь поставить эти башни, если там человеку негде ступить? — ядовито спросил его один из капитанов.

— На судах. Причалим к берегу с десяток судов, свяжем попарно и на каждой паре соорудим. Мастеров я уже нашел.

Капитаны зашептались между собой, кивая на Ивана: «Голова!»

Подогнали к берегу десять судов, хорошо укрепили, чтобы не унесло в море, и плотники принялись за свое дело. Норманны обстреливали их из луков, многие работники погибли, но дело двигалось вперед, и через неделю башни были готовы. На них взобрались стрелки, подняли метательные орудия, начался обстрел крепости. Она была как на ладони, и противнику изо дня в день наносился значительный урон, были разрушены зубцы, за которыми прятались вражеские воины, удалось поджечь деревянные постройки и дома. Норманны восстанавливали разрушенное, держали свои силы поближе к крепостной стене, что выходила на море, спасаясь от потерь и боясь внезапного приступа.

А между тем, выждав темную ночь, Иван посадил на корабли четыре тысячи своих воинов, обогнул остров с юга и вышел на его восточную часть. Там пираты высадились, преодолели десяток верст и к концу ночи оказались с обратной стороны крепости. Заранее подготовленные лестницы быстро и неслышно были приставлены к стенам, по ним — молча, без разговоров и понуканий — стали карабкаться наверх. Было еще темно, охрана поздно спохватилась, и тревога прозвучала, когда первые пираты оказались на стене. Завязалась ожесточенная сеча. Норманны сражались отчаянно и умело, но их было немного — не более полутысячи человек. К полудню крепость пала. На радостях Иван приказал всех пленников отпустить, в Афины был отправлен гонец с известием о взятии крепости, а потом начался пир победителей.

Иван не стал уходить во дворец, а остался на площади, на которой было разожжено несколько костров и жарились туши баранов и быков, была принесена другая пища и поставлены кувшины с вином. Из каких-то нор выползли местные жители, присоединились к пирующим, проклиная захватчиков-норманнов, для которых жестокость и насилие были обычным делом. В их руках появились флейты, цитры и цимбалы, заструились хороводы, начались танцы.

Иван сидел на кресле, перед ним — еда и питье, а по бокам складывали добычу. Он был весел и безмятежен, победа и вино кружили ему голову. Он чувствовал себя властителем острова. Это было его владение, его княжество. Сбылась мечта, к которой он столько лет стремился.

— А это еще что за люди? — спросил он, заметив небольшую процессию, неуверенно и робко продвигавшуюся вдоль домов.

— Рабы, — ответил кто-то за спиной. — Мы их освободили из неволи, они еще не освоились и не привыкли к свободе.

— Так подведите их ко мне, я им самолично объявлю, что их уже никто не держит и они могут отправляться на все четыре стороны!

К нему подошло три десятка человек, в рубищах, изможденные, но с радостным блеском в глазах, им с трудом верилось в свое освобождение.

— Я — русский князь Иван Ростиславич Берладник, — подбоченясь и приняв важный вид, сказал им Иван. — Я захватил крепость и теперь являюсь властителем. Я принес вам свободу, можете хоть сейчас отправляться на родину, по своим домам.

Рабы зашевелились, радостно стали что-то говорить, а вперед выступил крепкий мужчина лет сорока, самый старший среди них, потому что до глубокой старости рабы не доживают, и произнес:

— Прими наш глубокий поклон и сердечную благодарность, князь Иван, за вызволение из неволи. Будем всю оставшуюся жизнь молиться за тебя, нашего освободителя.

Из-за плеча мужчины застенчиво и робко поглядывала на него смуглая большеглазая девушка. У Ивана почему-то сладко заныло сердце. Он широко развел руками и проговорил приветливо:

— Садитесь возле костра и присоединяйтесь к нашему торжеству. А ты, — и он указал на девушку, — будешь находиться рядом со мной, чтобы мне не было скучно. Эй, люди, принесите сюда еще одно кресло для красавицы!

Кресло тотчас нашлось, девушка села рядом с Иваном. Он взглянул на нее и уже не мог оторвать взгляда, настолько она была красива. Солнце играло в черных кудрях, отчего лицо ее казалось окруженным ореолом размытого свечения, и в этом он почему-то увидел тревожный для себя знак. Взгляд больших черных глаз был одновременно и покорным, и зовущим.

— Эй, — снова крикнул Иван, указывая на кучу добытых вещей, — подайте-ка мне вон тот шитый золотом халат, я хочу надеть его на плечи красавицы. Кстати, как тебя зовут, ненаглядная?

— Гулия, — тихо ответила девушка.

— И откуда ты, Гулия? Как называется то место, где ты живешь?

— Город Фарама.

— Тот, что в Египте?

— Да, я египтянка.

«Мир тесен, — думал про себя Иван с удивлением. — Это тот город, который мы брали с Ктесием!»

— Как же ты здесь оказалась? — продолжал допытываться он.

— На нас напали пираты, меня захватили как военную добычу и продали в рабство норманнам. Так я оказалась на Корфу.

«Как ты не попала в мои руки? Я бы тебя ни за что никому не продал, а женился сам, — думал Иван, уже забыв про Агриппину. Впрочем, он всегда к ней относился как к очень нужной, необходимой вещи, а любви особой не испытывал. — Хотя не поздно все исправить. Птичка в моих руках, и без моего позволения шага не сделает!»

— Ничего, зато теперь ты рядом со мной, и я для тебя не пожалею ничего, чтобы ты стала счастливой и довольной своей судьбой.

Говоря эти слова, Иван накинул дорогой халат ей на плечи, а затем стал надевать на ее руки золотые и серебряные браслеты в виде змеек, драконов и других сказочных существ, на шею повесил ожерелье тонкой работы, на голову надел диадему с драгоценными камнями и, откинувшись назад, произнес с чувством:

— Настоящая княгиня! Нет, даже выше: богиня!

Все окружающие тоже с восхищением смотрели на изумительно красивую девушку, которая держала себя скромно, но с большим достоинством.

Пир продолжался, все веселились, Иван вместе со всеми. Он чувствовал себя вроде как на воздушных подушках, будто колыхался, слегка приподнятый над креслом. Он придвинулся к Гулие, как только позволял подлокотник его кресла, и чувствовал каждое ее движение. Когда она откидывалась на спинку или поворачивалась к нему, волосы ее щекотали ему лицо. Он слышал ее прерывистое дыхание, которое отзывалось в нем новым огнем. Все тело ее было во власти девичьего трепета, и каждый вздох передавался ему; если ее рука нечаянно касалась его руки, то это вызывало в нем судорожное ответное движение. Ивану казалось, что они живут одним дыханием, существуют нераздельно, и это будет навсегда.

— Сегодня ты ночуешь в моем дворце, — наклонившись к ее уху, тихо сказал он.

Она тотчас отшатнулась от него.

— Никогда! И ни за что! — испуганно проговорила она.

— Ты не поняла, — продолжал он увещевать ее. — Для тебя будет выделена отдельная комната, у твоих дверей я поставлю охрану, чтобы никто не посмел войти к тебе и побеспокоить твой сон. Сам же я лягу где-нибудь в другом помещении, но непременно недалеко от тебя, чтобы прийти на помощь в случае опасности.

Она немного успокоилась, и он продолжал:

— Пройдет эта кутерьма, все успокоится, мы с тобой повенчаемся и станем мужем и женой. Представляешь, ты заделаешься хозяйкой острова, на котором только что была рабыней! Разве это не счастливый поворот в твоей жизни?

Она долго и серьезно поглядела на него, но ничего не ответила.

По приказу Ивана лучшую комнату во дворце обставили с истинно восточной роскошью. На стенах прибили ковры с красивейшими рисунками и орнаментом, повесили разнообразное оружие, пол был устлан великолепным пушистым персидским ковром, на столе в беспорядке разбросаны разнообразные драгоценности, а кровать была застелена пышными пуховыми перинами, на которые было брошено вышитое золотом и серебром покрывало и наложены подушки.

— Вот твоя комната для отдыха, — широким жестом указал Иван, — а мы удаляемся до утра.

Веселье продолжалось и в следующие дни. Иван оказывал девушке всевозможное внимание, она его принимала покорно, но сдержанно. Только глаза ее смотрели на него уже ласково и доброжелательно.

— Я тебе нравлюсь? — иногда спрашивал он ее.

Она, не сводя с него взгляда маслянисто-черных глаз, молча кивала и смущенно опускала голову, давая понять, что слова здесь излишни.

Как-то, когда они остались наедине, он подступил к ней с настойчивыми вопросами:

— Мы уже вторую неделю знаем друг друга, я вижу, ты с большой благосклонностью относишься ко мне. Или я ошибаюсь?

Она взглядом дала понять, что он не ошибается.

Тогда Иван встал перед ней на одно колено и торжественно произнес:

— Выходи за меня замуж! Я буду тебе хорошим супругом, любящим и верным. Я не запру тебя в комнату, как это делают мужчины на Востоке. Ты будешь у меня вольной птицей, птицей в золотом оперении и окруженная всеобщим уважением и почетом. Тебе достаточно произнести одно слово — согласна, и все, что есть у меня, будет брошено к твоим ногам!

— Я согласна, — ответила она, и он видел по ее любящим глазам, что она говорит правду. — Но у меня есть к тебе одно условие.

— Говори какое, я обязательно его выполню!

— Я должна получить благословение своих родителей. Что стоит тебе снарядить корабль до Фарамы? Мы побудем у меня дома не более недели и вернемся обратно. Клянусь тебе, у меня нет других помыслов, как только быть рядом с тобой.

И тут в Иване взыграла широкая русская душа: а почему бы и нет? Мало ли он бороздил вдоль и поперек моря и что стоит прогуляться к берегам Египта? Зато будут соблюдены все необходимые условия и обряды с любимой девушкой, и они устроят свою жизнь законным образом.

— Скоро привезут из Афин плату за взятие Корфу, — сказал он. — Вот тогда и отправимся к тебе на родину.

— Правда? — изумилась она. — А я не очень верила в это.

Она подошла к нему и обняла за шею:

— Иван, ты самый добрый человек на свете. Поверь, я буду только с тобой, с одним тобой. Я буду очень верной женой и никогда тебя не подведу!

Скоро прибыл корабль из Афин. Чиновник, сопровождавший столь ценный груз, сказал:

— Через две недели приплывет стратиг Антиохий. Лично проинспектирует остров Корфу и крепость, а потом утвердит тебя во владении.

«Успею обернуться до его приезда, — подумал Иван. — Тут плавания всего-навсего на неделю».

Сборы были короткими. Они вышли утром при ясной погоде и попутном ветре, погода не менялась до самой Фарамы. Иван и Гулия днями прогуливались по палубе, находили укромные местечки, обнимались, целовались. Оба были счастливы.

Понадобилось каких-то три дня, чтобы достичь берегов Египта. Перед Иваном вновь открылась знакомая картина раскинувшегося среди песков, пальмовых деревьев торгового города. Думал ли он, когда брал его приступом несколько месяцев назад, что вернется в него, осчастливленный любовью восточной красавицы, самой красивой девушки, когда-либо виденной им?..

Гулия повела его в свой дом, расположенный на торговой площади. Иван уже знал, что была она дочерью зажиточного купца, торговавшего по всему Средиземноморью. Их появление с Гулией вызвало переполох всех его обитателей. Гулию обнимал отец, крепкий, поджарый мужчина лет сорока пяти, обливаясь радостными слезами, прильнула к ней мать, такая же красивая, как и Гулия, сбежались домочадцы, соседи, обитатели улицы. Кажется, полгорода толпились возле дома торговца, обрадованные возвращением девушки.

Когда страсти немного поутихли, Гулия что-то сказала родителям, и к Ивану подошел отец ее и стал что-то говорить, пожимая руку и заглядывая ему в лицо. А потом его с Гулией повели в дом, усадили на почетное место в просторном зале. Тотчас появилась всевозможная еда, в кувшинах вино. Начался пир, в котором приняло участие большое число народа. Все были веселы и радостны и приветливы к Ивану, что-то говорили на родном арабском языке, а он в ответ только кивал головой и улыбался. Так продолжалось до самой поздней ночи, а едва наступило утро, как гости собрались снова, и пир продолжился. На третий день Гулия, наклонившись к Ивану, прошептала на ушко:

— Я говорила родителям, что мы намерены соединить наши судьбы.

— Ну и как они?

— Согласны!

Однако на четвертый день, когда гости разошлись и Гулия с Иваном отдыхали в своих комнатах, к Ивану зашли трое воинов и от имени шейха — правителя города — объявили, что арестуют его и препровождают в местную тюрьму. Пытавшегося вмешаться и защитить князя хозяина дома они оттеснили, а Гулию к нему не допустили. Вскоре он был препровожден в двухъярусный кирпичный дом с зарешеченными окнами, где объявили, что арестован он за то, что являлся одним из руководителей пиратов во время набега и грабежа города. Его опознали многие жители и требуют суда и наказания. Наказание же одно, пояснил служитель правосудия: как и во всех странах, его, как пирата, повесят на центральной площади, прилюдно и безо всякой пощады.

Когда служитель вышел, Иван забегал по камере. Сначала толкнулся в дверь, она была толстой и сделана из крепкого дерева, наверно, из бука; потом он кинулся к окну, железные прутья были так прочно укреплены, что вытащить их, а тем более погнуть не было никакой возможности. Тогда он упал на деревянный топчан и стал лихорадочно думать, какой способ найти, чтобы освободиться. Может, отец Гулии, поддавшись на уговоры дочери, сумеет убедить местные власти выпустить его на волю? Или подкупит стражу? Или еще что-то придумает?.. А как он забыл про свой корабль верных сподвижников? Они высадятся на берег и займут город… Но в душе он понимал, что сил у них для этого маловато, к тому же городские власти наверняка уже приняли меры против пиратов. Он заглянул в окно, перед ним раскинулся рейд. Он внимательно оглядел его, но своего судна не увидел. Значит, они ушли в море, боясь расправы. Стало быть, надежды на них нет, надо искать какие-то другие пути бегства из неволи.

Он перебирал в голове различные способы освобождения, но в душе понимал: озлобленный городской люд никому не позволит дать свободу пирату, принесшему такие беды и страдания жителям города, ограбившему и разорившему каждый дом, каждое жилище… Нет у него иной дороги из этой камеры, как на виселицу.

Прошел день, другой. Ему приносили рисовые лепешки и воду в кувшине, он машинально съедал и ложился на топчан, покорно ожидая решения своей участи. Тянут, наверно, потому, чтобы поторжественнее обставить казнь пирата, думал он. И надо было так глупо попасться? Самое удивительное было в том, что он ни разу не подумал, что ему опасно возвращаться в тот город, в разграблении которого принимал участие. Видно, он такой человек, недаром Таисия называла его бесшабашным, шалопутным. Да, характер никуда не денешь, порой он бывает сильнее человека. Вот и на этот раз какое-то затмение нашло на разум, и таким затмением была Гулия, в которую он так пылко и страстно влюбился. И что удивительного? Ему же было только двадцать пять лет…

Но что Гулия? Помнит и любит ли его? Или только притворялась, чтобы вырваться на родину, и уже забыла? Почему ни разу не пришла и не наведала? Не отпускают отец и мать? Но ведь можно улучить момент и сбежать… Или невозможно подойти к дому заключения? Да нет, на улице охраны нет, она помещается внутри, а по улице ходит народ, ходит свободно, и не видно, чтобы были какие-то запреты или заграждения. А могла бы подойти и хоть слово ласковое сказать, взгляд влюбленный подарить…

И на третий день она появилась. Он лежал на топчане и смотрел в облупленный потолок, перегоняя в голове одни и те же невеселые мысли. И вдруг на пол упал камешек. Иван тотчас вскочил, бросился к окну, даже не думая о том, что кто-то его вызывает, но обрадованный хоть какому-то вниманию к себе. О Гулие в это время он даже не подумал, потому что убедил себя в том, что она не придет. Но на улице стояла она!

— Гулия! — простонал он, охваченный бурей чувств, которые внезапно нахлынули на него — и безумная любовь к ней, и горечь заключения, и крах всех своих мечтаний и замыслов, и предстоящее расставание с жизнью, — все это слилось в одном слове. — Ты пришла наконец-то, Гулия…

Она стояла перед окном, одетая во все черное, ее лицо закрывал черный платок, видны были только ее глаза. В руках она держала какой-то сверток, наверно, принесла ему какой-то еды, но забыла про него и только молча и страдальчески смотрела на него; из глаз ее текли слезы, она их не вытирала.

— Я люблю тебя, Гулия, — проговорил он снова. — Мне жаль, что все так получилось, что нам не суждено быть вместе.

— Ах, Иван, — только и сумела она проговорить, ее душили слезы. — Ах, Иван, — снова повторила она, и ему было достаточно этих слов, чтобы вселить радость в душу и поверить, что она по-прежнему любит его. И в эти короткие мгновения, когда он видел и разговаривал с ней, им внезапно овладело спокойствие и даже равнодушие к самому себе. Он внутренне осознал, что не зря отправился ради нее в дальние края, что будет из-за чего умереть, что ему не страшно умереть и он безбоязненно расстанется с жизнью.

— Отец пытается освободить тебя, — говорила Гулия, с трудом подавляя рыдания. — Он несколько раз ходил к шейху, но правитель города наотрез отказался говорить с ним. Можно вооружить слуг и взять тюрьму приступом, потому что охрана невелика, но тогда разъяренная толпа разнесет родительский дом, отнимут имущество и могут всех поубивать. Ах, Иван, я не знаю, что делать…

— Ничего не надо, — успокаивал он ее. — Видно, так Богу угодно, чтобы нам не быть вместе.

— Но ты надейся, Иван, я что-нибудь придумаю, чтобы освободить тебя, обязательно придумаю!

Она в последний раз взглянула на него заплаканными глазами, подала сверток и пошла вдоль улицы. Иван проводил ее взглядом, пока она не скрылась среди прохожих, и стал бездумно смотреть на улицу, не видя ничего; перед ним еще стоял образ его Гулии, которую, скорее всего, он видел в последний раз…

И тут он вдруг обратил внимание на человека, стоявшего на противоположной стороне улицы и подававшего ему какие-то знаки. Он пригляделся и не поверил: то был Петро Павлов. Как он оказался в Фараме? Ведь он погиб! Значит, это другой человек, только очень похожий на него. Но тогда почему он подает знаки? Нет, это, конечно, он, его кормчий Петро Павлов, другой человек не повел бы себя так!

…Петро Павлов не утонул. В последний момент, теряя сознание, он судорожно схватился за обломок мачты и удержался на поверхности. В это время к месту пожара трех кораблей подошло арабское судно. Его капитан решил спасти раис-ал-устула. Начальника флотилии найти не удалось, зато подобрали несколько арабских воинов. Заодно подняли на борт Петро, которого из-за черной шевелюры приняли за своего. По иронии судьбы его привезли в тот же город Фарама, который только что он брал приступом, и на рынке был продан в рабство хозяину ремесленной мастерской. Некоторое время был на побегушках, а потом хозяин сказал:

— Мне ты больше не нужен, но продавать не хочется. Вот тебе пустующий домик, поселяйся в нем и выбери себе ремесло, которым займешься. Зарабатывай себе на жизнь, а остальное будешь передавать мне.

На Востоке было распространено патриархальное рабство, когда раб имел возможность завести семью, приобрести дом и заняться каким-либо промыслом, в отличие от Греции и Рима, где царило классическое рабство и где раб не имел ничего. Правда, и на Востоке он весь со своей семьей и своим имуществом продолжал принадлежать хозяину, и тот в любой момент имел право поступить с ним как хотел, мог продать и даже убить. Раб оставался вещью и не считался человеком.

Отец у Петро был плотником, они вместе с ним работали на многих стройках, отец передал свое мастерство сыну. Сейчас это пригодилось. Нехитрый инструмент был куплен на рынке, и Петро взялся за дело. В Египте много было специалистов по камню, но недоставало мастеров по дереву, поэтому работы у него сразу оказалось достаточно.

Деятельный и предприимчивый Петро с самого начала стал приглядываться и прикидывать, как сбежать на волю. После долгих раздумий он пришел к выводу, что сбежать можно только морем, потому что вокруг простиралась пустыня, которую в одиночку не преодолеть. Стало быть, надо приобретать какое-то судно. Хорошо бы захватить корабль, но в порту размещалась сильная охрана, к тому же рядом стояли воины у городских ворот и на крепостных стенах, готовые в любую минуту прийти на помощь, так что об этом нечего было мечтать. Можно было купить большую лодку с парусом, но где взять деньги? Из заработка хозяин оставлял ему только на питание, все остальное отбирал.

И тогда Петро решил построить лодку сам. Конечно, если ее соорудить возле своего дома, то перетащить к морю ему никто не позволит. Значит, надо попытаться это сделать каким-то другим путем. И он придумал. Возвел возле своего дома сарай и стал по отдельности выстругивать каждую часть будущей посудины. Работал не спеша и только в то время, когда его никто не мог видеть — рано утром, едва забрезжит рассвет. Изготовленные части лодки хранил не вместе, а распределял среди чужих заказов, часто перекладывал с места на место, чтобы они не бросались в глаза. Иногда хотелось ему завершить дело побыстрее, но он сдерживал свое нетерпение, понимая, что один неосторожный шаг приведет к краху всего предприятия, а может, даже к гибели — за попытку побега рабов казнили.

Однажды он пошел на рынок закупить гвоздей. Шел по торговому ряду, где продавали драгоценности, из любопытства рассматривая диковинные украшения. И вдруг услышал рядом удивленный голос:

— Петро? Ты ли это? Какими судьбами?

Он оглянулся и увидел женщину, лицо ее закрывал черный платок, но на него смотрели удивительно знакомые глаза. Ему не надо было долго вспоминать, он тотчас узнал Фариду.

— Фарида! — искренне пораженный, воскликнул он. — Разве ты не на Крите?

— Меня выкупили родители. Я уже месяц как вернулась в родной город.

— А я продан в рабство…

— Я выкуплю тебя! — горячо проговорила она. — Я помню, как ты пытался освободить меня из неволи, как рисковал жизнью и готов был пойти ради меня на все.

— Фарида, если бы было можно…

Она на мгновенье прикоснулась к нему плечом, прошептала, страстно глядя ему в глаза:

— Фарида любит тебя. Фарида сделает все, чтобы освободить тебя и чтобы мы были вместе.

Петро не помнил, как вернулся к себе в дом. Его всего трясло, будто в лихорадке. Свобода! Близкая свобода! Неужели такое может быть? Но вот она, Фарида, его возлюбленная, от которой он сходил с ума в Кандии, которая его не забыла, которая его любит и обещает выкупить из рабства. Ему это не приснилось, не привиделось, все это было наяву, в светлый, солнечный день. От этого можно сойти с ума от счастья!..

Через пару дней к Петро зашел хозяин, походил по сараю, почмокал губами, произнес раздумчиво:

— Приходил ко мне достопочтенный шейх Абу Бакир, управляющий нашим городом, и сулил большие деньги за выкуп тебя из рабства. И чем ты ему понравился?

Петро молчал, но внутри его все сжалось. На кону была вся дальнейшая его судьба.

— Конечно, не могу я отказать в просьбе уважаемого человека, и завтра тебя заберут из моего дома.

Петро показалось, что от радости у него брызнули искры из глаз, и все вокруг поплыло будто в тумане. Он едва сдержался, чтобы не запрыгать, не заплясать от переполнявшего его счастья.

Был назначен день свадьбы. И тут он узнал, что арестован и препровожден в тюрьму какой-то капитан корабля из страны Русь. Он тотчас отправился к тюрьме. На улице сначала увидел закутанную в темное платье женщину, разговаривавшую с кем-то из заключенных. Приглядевшись, Петро узнал в узнике своего капитана Ивана Ростиславича. Так вот кто попал в беду! Но Петро не из таких людей, которые бросают товарищей на произвол судьбы. Он костьми ляжет, но освободит своего друга!

Однако надо быть осторожным. Кто знает, может, за тюрьмой следят люди шейха или тайной службы, доложат, кому надо, и в самом начале пресекут все его старания.

Поняв, что князь узнал его, Петро не стал задерживаться под окнами тюрьмы и тотчас ушел. В его голове стал рождаться один замысел за другим, он их отвергал и придумывал новые, пока не остановился на последнем: после свадьбы они с Фаридой должны отправиться на Русь; значит, в день отплытия каким-то образом надо освободить пленника, переправить на корабль и отчалить. В море их никто не разыщет и не схватит!

Пышно сыграли свадьбу, а потом начались сборы в дальний путь. Петро набрал на свой корабль моряков, среди них выделил десяток отчаянных парней, прошедших многие битвы и испытания. Они все сделали так, как надо: в день отплытия незаметно проникли в тюрьму, повязали охрану, воткнули каждому в рот по кляпу и вывели князя Ивана на свободу. До судна их никто не задержал, они спокойно взошли на судно, которое тотчас отшвартовалось и вышло в открытое море. Князь с трудом верил в случившееся: он был на свободе!..

По пути на Корфу дважды налетали бури, трепали корабль, но все закончилось благополучно. На рейде перед крепостью Иван увидел свое судно. Итак, вторая удача, товарищи не бросили его!

Не заходя на корабль, Иван сразу прошел к крепостным воротам, поздоровался с охраной:

— Вы меня узнаете? Я — князь Иван Ростиславич, кому доверено управление островом. В городе все в порядке? Ничего существенного не случилось за время моего отсутствия?

— Тебя, князь, не велено пускать, — преграждая ему путь, проговорил один из воинов. — Так что возвертайся обратно к себе на судно.

— Как, меня, правителя острова, ты смеешь задержать у ворот? От кого такое приказание?

— От начальника охраны. Мы это слышали от него каждый раз, когда заступали на пост.

— Хорошо. Позовите начальника стражи.

Явился начальник стражи, это был один из десятников греческого византийского войска, отряда, который стоял в крепости, Иван хорошо его знал.

— Леонтий! — обратился он к нему. — Что за новости? Меня, князя, хозяина острова, и вдруг задерживают у крепостных ворот?

— Прости, Иван Ростиславич, — ответил тот, разводя руками, — таково указание нового правителя острова, Климента.

— Но ведь законный правитель — это я, меня назначил на эту должность стратиг Антиохий! — с возмущением проговорил Иван.

— Стратиг Антиохий был на Корфу неделю назад. Он очень гневался, что ты бросил свои владения, объявил смещенным и назначил на твое место Климента. Мне очень жаль, князь Иван, но я должен подчиниться своему новому начальнику, — заключил Леонтий, питавший большую любовь к князю.

Это был удар, от которого у Ивана вдруг ослабли ноги и помутилось в голове. В третий раз он теряет свое владение, в третий раз остается изгоем. Уныло побрел он к себе на корабль. Зато там, где его тоже не ждали, встретили с восторгом и даже принялись качать на руках, повели на палубу, усадили за стол и стали угощать самыми дорогими кушаньями, винами, какие только имелись в запасе. Иван несколько оттаял душой и стал думать, что еще не все потеряно. Он молод и многого может добиться в своей жизни!

Они расстались с Петро. Иван направил судно на Крит, а его друг и спаситель поплыл на Русь.

— Встретимся ли? — растроганно глядя в бедовые глаза Петро, проговорил Иван при прощании.

Петро тряхнул кудрявой шевелюрой, ответил бодро:

— Бог не выдаст, свинья не съест! Думаю, когда-нибудь и ты вернешься на родину. Устроим пир на весь мир!

— Поклонись родным березкам, соскучился я по ним, — вздохнул Иван. — Немного погуляю еще по Средиземноморью, потом буду думать, как последовать за тобой.

Но судьба обернулась так, что и Иван скоро поплыл в северные края. Лишь он вернулся на Крит, как Агриппина в слезах бросилась ему на грудь. Она искренне любила Ивана и не хотела никого другого. Юрий Долгорукий для нее в свое время был видным мужчиной, удельным князем, она хотела заполучить его в свои руки — и только. Большой любви к нему Агриппина не испытывала. Зато к Ивану она прикипела всей душой, тяжело переживала его увлечение арабской красавицей, но тут же легко простила измену, а вскоре забыла про нее. Главное, Иван был возле нее, он был ее опорой в жизни, самым любимым мужчиной!

Когда стали собираться в новый поход, в разговор вмешалась Агриппина:

— Сил нет как соскучилась по родине. Поплывем в Русское море!

— А на что оно тебе? Море и есть море. Как бы ни называлось.

— Все-таки поближе к Руси…

— Вот глупая женщина! — начинал ворчать Иван. — Как вобьет себе в голову что-то, так и талдычит, так и талдычит изо дня в день, с ума сведет!

Но по правде говоря, он и сам начал тосковать по дому, и ему стало представляться, что в Русском море станет легче. И когда от Агриппины не стало покоя, он приказал повернуть на север. Бродники с восторгом встретили его решение: и они, оказывается, тоже стремились поближе к родине!

Иван думал, что Агриппина теперь успокоится, но не тут-то было. По ночам она стала уговаривать его бросить корабль и сбежать на Русь.

— Чего нам еще надо? — убеждала она его. — Драгоценностей я накопила достаточно, нам на всю жизнь хватит. Осядем в каком-нибудь городе, построим терем, будем жить припеваючи. Ты — князь, я представлюсь купчихой, кто нам чего скажет? Богатство досталось от родителей по наследству, никто не посмеет усомниться…

— Хорошо, — наконец сдался он. — Берем еще одно судно, а потом заходим в Тмутаракань и сбегаем. Там, кажется, правит кто-то из Ольговичей, помогут переправиться на Русь…

— Может, прямиком в Тмутаракань? Зачем рисковать, всякое может случиться…

— Бродники могут заподозрить. Если пойдем в порт, значит, надо торговать. А торговать-то нам нечем, все пропили…

Вошли в Русское море, двинулись вдоль берега. Корабли попадались часто, но шли они группами — для защиты от пиратов.

Наконец вдали появились два паруса. Иван приказал незаметно сближаться, чтобы не напугать. Вот уже видна оснастка, разгуливающие по палубе люди. Их немного, ясно, что купеческие посудины.

Иван подозвал кормчего, приказал:

— Правь на первого, будем брать его. А второй пусть убегает, мы не жадные!

Тот уловил усмешку в голосе Ивана, поддержал шуткой:

— Мы такие щедрые, что становится не по себе!

Иван крепко держался за борт и внимательно наблюдал за купеческим судном. Вот оно ближе, ближе… Может, дать команду подниматься бродникам? Нет, еще чуть-чуть, тогда и рявкнем на страх врагам!

Толстый человек на торгаше помахал рукой, улыбнулся. Иван ответил тем же. Какой бесстрашный, идем рядом, а ему хоть бы хны! Видно, не подозревает ни о чем!

И когда поплыли совсем рядом, Иван дал команду. Бродники, как обычно, вскочили на ноги и, потрясая оружием, заорали во все луженые глотки.

Но тут произошло невероятное. На соседнем судне тоже вскочили вооруженные люди и так же громко, устрашающе закричали. И почти тут же такой же устрашающий крик раздался с другой стороны корабля. Иван оглянулся. Оказывается, пока он наблюдал за одним судном, второе обошло его с другого борта, на нем были тоже пираты. Он со своими людьми был взят в клещи. Кошка превратилась в мышь, охотник стал жертвой.

А дальше происходило как в кошмарном сне. В борт судна вцепились железные кошки, он был подтянут к обоим судам, и морские разбойники перескочили на палубу. Их было так много, что сопротивление было бесполезно, и бродники побросали оружие.

— Кто у вас главарь? — спросил толстый человек, который только что махал Ивану рукой.

— Я старшина, — выступил вперед Иван.

— Очень хорошо, — толстяк нагло ухмыльнулся и встал перед ним. — Значит, решил поохотиться и сам угодил в капкан? Не от большого ума! И что ты намерен делать?

— Принять смерть, — глядя в глаза главарю, ответил Иван.

— Похвально. А это кто рядом с тобой? Любовница?

— Нет, жена.

— Ну что ж, людей твоих я заберу себе, а тебе определяю место на дне моря.

— Я — князь, и должен принять смерть как воин — от меча!

— Князь, говоришь? Это интересно. А как же ты здесь оказался?

— Долго рассказывать. Да и ты не священник, чтобы исповедоваться.

— А ты коротко расскажи. Как говорят, в двух словах.

— Правил я в Галицком княжестве, а дядя меня прогнал.

— Ишь ты — дядя! Хорош, видно, гусь, твой дядя, раз такого молодца сумел обойти! А не хотелось бы тебе с ним посчитаться?

— Еще как!

— Тогда вот что. Много на своем веку я поубивал людей… А что если для разнообразия помилую тебя и подарю жизнь? Чтобы ты вернулся в свое княжество и предал лютой казни обидчика. А, как я, хорошо придумал? — обратился он к своим соратникам.

Те ответили дружным ревом.

— Сейчас подойдем поближе к берегу, спустим лодку и высадим вас в пустынном месте. Но вы не отчаивайтесь. Если идти вдоль моря на восход, потом по Днепру, то через пару-тройку дней попадете в русский порт Олешье. Городок купеческий, примут вас, я думаю, хорошо. А оттуда на Русь доберетесь. Но драгоценности ваши я заберу.

Когда Иван и Агриппина остались одни на берегу, она произнесла, провожая взглядом удаляющуюся лодку:

— Вор у вора дубинку украл.

И, помолчав, Ивану:

— Опять, супруг мой дорогой, у нас ничего нет. Как жить дальше будем?

Иван подумал, ответил:

— Слышал я еще в Галиче, что правит в Новгород-Северском добрейший и милейший князь Святослав Ольгович. Вот и направимся к нему, надеюсь, он нас примет.

IX

Когда Святослава Ольговича новгородцы вторично изгнали из города (опять из-за жалостливого и всепрощающего характера рассорился с вече), он не поехал сразу в свое княжество, а завернул в Киев, чтобы на какое-то время отсрочить встречу с женой, а также полюбоваться на храмы, вид которых вызывал у него восторг и умиление. Что касается жены, бывшей половецкой княжны, то он знал ее вздорный и сварливый характер, что она не упустит случая обвинить его в бездарности и неспособности к государственному управлению, а это слышать из ее уст было тягостно и больно.

Но прежде чем погулять по Киеву, он завернул на один из рынков. Младший сын Василий наказывал ему новые штаны византийской работы, в которых бы он, шестнадцатилетний парень, смог выйти в хоровод. Такие он нашел довольно быстро, взял в руки, повертел перед глазами, стал прикидывать на себе.

Рядом услышал короткий смешок. Оглянулся и увидел молодую женщину, по одежде, скорее всего, боярыню, которая искоса с улыбкой наблюдала за ним.

— Все равно не налезут, — сказала она.

Ей, наверно, было лет двадцать пять, лицо чистое, с каким-то детским выражением, а волосы густые, заплетены в две косы — значит замужняя.

Святослав, всегда стеснявшийся женского общества, внезапно осмелел и даже решился на шутку.

— Если вставить клинышки здесь и здесь…

Лицо его загорелось весельем.

Она картинно округлила глаза, спросила озадаченно:

— Разве нет таких же у других продавцов?

— Все обошел, нет больше! — нарочито сокрушенно произнес он.

И тогда она поняла, что это шутка, и засмеялась тихим, милым смешком.

— Ловко у тебя это получилось, — похвалила она его.

Жена, надменная и кичливая, никогда похвальных слов ему не говорила, и ему было приятно услышать такое из уст незнакомки.

Разговор был закончен, и она уходила. И ему вдруг стало мучительно жалко, что она скроется сейчас в толпе и исчезнет навсегда из его жизни, такая нежная и чуткая, с коротким смешком и доверчивыми глазами. И он, человек женатый, всегда избегавший ухаживаний и всегда брезгливо относившийся к ветреным мужчинам, внезапно набрался храбрости и проговорил торопливо:

— Я здесь проездом, хотелось бы посмотреть на храмы. Не найдется ли у тебя времени пройтись со мной? Я, право, буду вести себя подобающим образом.

— А я и не сомневаюсь, — с улыбкой ответила она, вглядываясь в его лицо. — По тебе сразу видно, ни на что дурное ты не способен.

И он ее глазами увидел себя, высокого, светловолосого, в богато вышитой рубашке из тончайшей византийской материи, подпоясанной кожаным поясом с замысловатой пряжкой и узорными бляшками, в узорчатых штанах, заправленных в красные сапоги с загнутыми носками, унизанные жемчугом. И возраст его, почти сорок лет, внушал доверие: не какой-нибудь там шестнадцатилетний юнец, от которого можно ждать всякого!

Они вышли из торговых рядов и направились по улице в сторону видневшихся издали больших куполов Софийского собора.

— Меня зовут Святославом, — представился он, шагая по уложенной жердями мостовой. — Я правлю в Новгород-Северском, там моя родина, там моя семья, дети…

— И жена, конечно? — игриво взглянув на него, спросила она.

— И жена тоже, — обреченно ответил он и, наверно, впервые пожалел, что не свободен и должен вести себя по отношению к ней сдержанно, как подобает женатому мужчине. — Тебя тоже, конечно, дома ждет муж?

— Воспитываю двоих сыновей, — отстраненным голосом ответила она. — А муж погиб где-то в половецких степях…

Он помолчал, давая ей время пережить прошлую потерю.

Спросил:

— Как же тебя звать?

— Ефросиньей.

До Софийского собора дошли они молча. Стали рассматривать это грандиозное сооружение из камня, поражавшее несравненным благородством и завершенностью. И Святослав почувствовал, как его душу озаряет высокое чувство собственного достоинства и гордости, будто весь смысл его жизни был вложен в это вдохновенное изваяние из камня.

— Какая воздушная мощь, — прошептала Ефросинья, и он согласился с ней.

Не спеша обошли они еще несколько храмов, а потом Святослав сказал:

— На все не хватит сил. Да и проголодался я основательно. Может, зайдем и перекусим?

Харчевни располагались на рынках и пристани. Обычно для простых людей еда готовилась прямо на кострах, поэтому в этих местах в воздухе всегда плавал аппетитный запах мяса, рыбы и различных специй. Но люди состоятельные предпочитали перекусить в специальных домах, где можно было расположиться за столом, где еду принесут в чистой посуде и вино с пивом поставят, если нужно. В одну из таких харчевен они и зашли.

Едва уселись за стол, как перед ними явился услужливый челядин. Святослав заказал шти, кашу пшенную с маслом и вина. Народу в харчевне было достаточно много, они ели, пили, разговаривали, трое в углу о чем-то громко спорили.

— Не помню, когда посещала подобное заведение, — тихо говорила Ефросинья. — Кажется, последний раз после рождения второго ребенка. Тогда муж купил мне ожерелье, это оказалось его последним подарком.

— А мне чаще всего приходится питаться всухомятку или приготовленным на кострах. Походы, один за другим военные походы, сражения, битвы…

— Когда только это закончится? — с тоской в голосе проговорила она. — Не половцы, так князья между собой начинают драться. И чего не могут успокоиться, чего делят?

— Земли распределить между собой им не под силу. Каждому кажется, что его обидели, обделили, ущемили.

— И тебя, князь, тоже обошли?

— Да нет. Как я сидел в Новгород-Северском княжестве в юности, так и до сих пор сижу.

— Верю. У тебя такой спокойный, незлобивый характер. Я это с первого взгляда увидела.

Челядин принес заказ, они принялись за еду. Ефросинья не отказалась выпить вина, щеки ее тотчас зарумянились, глаза заблестели.

— Давно не пила, — призналась она, низко склоняясь над чашкой. — Сразу в голову ударило.

— Значит, потом ум будет ясным, — успокоил он ее.

— Выходит, ты бражник знатный, коли заранее знаешь, что со мной будет?

— Приходится иногда. То княжеские пиры, то тризны по погибшим.

Разговор снова было вернулся к войнам, но обоим не хотелось его продолжать, поэтому обед завершили в молчании.

Солнце стояло высоко и жарило немилосердно, из-за Днепра задувал сухой горячий ветер. Вино путало мысли, а на душе Святослава было легко и приятно, как никогда. Какое-то необыкновенное веселье овладело им, хотелось совершить какую-нибудь глупость. Он с умилением глядел на ладный стан Ефросиньи, облаченный в темно-синее, под цвет глаз, платье из тончайшей ткани восточной работы, покачивающиеся бедра, и в голове его рождались мысли, каких не было со времен юности.

— Здесь рядом находится иконописная мастерская, — сказала она, старательно глядя себе под ноги. — Там работает знакомый мастер. Не хочешь заглянуть?

Ему было все равно, хоть в мастерскую, хоть еще куда, лишь бы она была рядом. И потому, не раздумывая, согласился.

Мастерская располагалась в деревянном доме. В небольшой комнате царил настоящий кавардак. На скамейках, стульях и столе лежали краски, кисти, растирочные камни, цветные порошки, тряпки, деревянные доски и еще что-то; часть помещения была отгорожена занавеской. Посреди этого беспорядка стоял чернявый человек лет сорока, лысый, с длинным носом, брезгливо оттянутыми губами, и смотрел на них коричневыми выпуклыми глазами.

— Здравствуй, Илларион, — проговорила Ефросинья теплым голосом. — Принимай гостей. Прости, без предупреждения, но так вышло. Знакомься, это князь Святослав, в Киеве случайно.

Илларион коротко взглянул на Святослава, в его глазах мелькнул холодный огонек.

— Проходите. Усадить только некуда. Пристраивайтесь как-нибудь, не во дворец пришли.

— У него всегда беспорядок, — с улыбкой говорила Ефросинья, освобождая себе место на скамейке. — Все живописцы такие безалаберные. В каждой мастерской вечная неразбериха.

И вдруг Святослав почувствовал, что в помещении есть кто-то еще. Он оглянулся и увидел, как из угла на него устремлен пристальный взгляд. Он даже вздрогнул от неожиданности. А потом, приглядевшись, понял, что там стояла икона с изображением лика Христа. Он подошел поближе и стал рассматривать. Изможденное лицо было выписано как обычно, но глаза поражали своей жизненностью, правдоподобием, и Святослав не мог оторваться от них.

— Что, князь, понравилась моя икона? — раздался за спиной скрипучий голос Иллариона.

— Да, — искренне ответил Святослав. — Я бы ее приобрел.

— Невозможно. Она сделана на заказ.

— А мне можно заказать?

— Сначала давайте выпьем вина, а потом разговор поведем.

Он сдвинул предметы на столе, да так, что ни один из них не упал, поставил кувшин, три кружки, горбушку черствого хлеба, пару соленых огурцов и пять медовых пряников. Они выпили, закусили. У Святослава сильно закружилась голова, он почувствовал, что сильно захмелел, и, чтобы скрыть это, вернулся в угол и стал рассматривать икону.

Он услышал, что Илларион и Ефросинья прошли за занавеску, оттуда послышался их приглушенный разговор, он усиливался, наконец Святослав услышал, как живописец произнес:

— И чем же он тебе хорош? Князь, что ли?

— При чем тут князь? — раздраженно ответила Ефросинья. — Человек хороший.

— А я чем плох?

— Ты замечательный, Илларион. Только…

— Что — только?

— Да не о том ты, Илларион!

— О чем же надо?

— Тише! Нас могут услышать.

Они еще о чем-то поговорили, потом возвратились к столу. Святослав заметил, что оба были напряжены, насуплены.

Немного побыв, Святослав и Ефросинья распрощались и вышли из мастерской. Святослав чувствовал себя не в своей тарелке, поэтому молчал. Ефросинья тоже не начинала разговора.

Внезапно она сказала:

— Вот так он и живет. Как исполнит заказ, у него гостей полон дом, пир горой. А потом снова на хлеб и воду садится, как сейчас. Но одаренный на удивление.

— Я заметил. Он что, грек?

— Ты о внешности?

— Да, чернявый.

— Отец его грек. Тоже живописцем был. Приехал из Византии, да так и остался.

Они подошли к терему.

— Здесь я живу, это мои хоромы, — сказала она и испытующе посмотрела ему в лицо. Он понял ее призывный взгляд, следующий шаг надо было делать ему. Святослав некоторое время колебался. Несмотря ни на что, продолжал он любить свою супругу, половецкую княжну, дочь другого Аепы, названную при крещении Доминикой. Помнится, когда выбирали для нее христианское имя, он первым высказался за то, чтобы так ее назвали; ему казалось, что она будет домовитой хозяйкой, любящей матерью, послушной супругой. Иначе было нельзя, нося такое имя — Доминика! А получилось все как раз наоборот. Из девочки превратилась она в высокую статную красавицу, затмив своими прелестями других женщин; кроме нее, он, Святослав, не смел и думать о ком-либо. Но чем взрослее и краше становилась она, тем надменнее и высокомернее относилась к нему. Не помогали ни уговоры, ни увещевания, ни ласки. Ко всему прочему начал замечать он, что на пирах и веселиях, сначала таясь, а потом все более открыто стала заигрывать она с другими мужчинами. Иногда во время застолья исчезала, а затем возвращалась с какой-то блудливой улыбкой на губах и неестественным блеском в глазах. Он обо всем догадывался, возвратясь домой, наедине корил ее:

— Что делаешь, а? Почему ты меня позоришь при всем честном народе, а?

— Заакал, шут гороховый! — с вызовом отвечала она. — Ты лучше власть употреби, побей меня как следует! Ну, что встал, как пень? Вот плетка, отхлещи как следует непутевую твою жену!

Но у него рука на нее не поднималась. Он даже представить себе не мог, чтобы сделать больно женщине, тем более такому обожаемому существу, каким была Доминика.

— Ты даже на это не способен! — презрительно кидала она ему в лицо. — Скажи, а на что-нибудь вообще ты способен?

«А правда, способен ли я на смелые решения в любви? — спросил он себя, стоя перед Ефросиньей. — Меня топчут, а я терплю. Разве можно вынести такое?»

И он сказал:

— Пригласи в гости. Хочу посмотреть, как живешь.

— Высоким гостям всегда рады, — ответила она. — Проходи, князь, будь как дома.

Через три дня, прощаясь, он сказал ей:

— Как приеду в Новгород-Северский, сразу стану разводиться со своей женой. Уставы князей разрешают развод при неверности супруги. Меня ничто не остановит. Жди моего приезда в Киев, я тогда буду свободным человеком, и мы соединим свои судьбы.

Дворец встретил его шумом и гамом. Приехали половцы, родственники жены, расползлись по многочисленным помещениям, разнесли вонь степных кочевий. Святослав жал им руки, обнимался, старался быть радушным и приветливым, а сам едва сдерживал копившееся раздражение от громких разговоров, от того, как за едой гости чавкают и вытирают о свои штаны жирные ладони, как будто не дадены им рушники.

Доминика ходила радостной и счастливой, как всегда при приезде родни. Она уже была пьяна и встретила Святослава наигранно-весело, при всех показательно поцеловала в губы, усадила рядом и налила чару вина:

— Выпей, супруг, за дорогих гостей!

Святослав пил мало и вскоре ушел в свою горницу отдохнуть с дороги. После всего происшедшего в голове было пусто, не хотелось ни о чем думать. Но он чувствовал, что продолжает любить свою жену, что Ефросинья отошла куда-то в сторону, и было стыдно и совестно перед ней, но он был однолюб и ничего с этим не мог поделать. Помаявшись, он незаметно для себя уснул.

Проснулся, когда солнце садилось за крыши домов. «Нельзя спать перед заходом солнца, — вспомнил он слышанный в детстве совет матери. — Голова болеть будет». И, действительно, голова была как чугунная. Впрочем, может, с дороги да от выпитого, хотя и выпил он всего лишь чарочку. Пойти к Доминике, может, у нее какой настой от головной боли есть?

Он подошел к ее светлице и открыл дверь. То, что представилось, потрясло его. На кровати сидела его жена и молодой половец, и они целовались. Он увидел ее обнаженное тело, наполненные страстью глаза, растрепанные волосы… Особенно его поразило то, что Доминика не испугалась при его появлении, а лишь чуточку отстранилась от любовника и сказала капризно:

— Вечно ты не вовремя…

Он круто повернулся и вышел, не помня себя, ворвался в свою горницу, упал плашмя на кровать. Сколько раз намекали, что жена неверна ему, и вот теперь он увидел собственными глазами. Какая низость! Какой позор!.. То, что три дня пробыл с Ефросиньей, он забыл, ему виделась только картина измены Доминики с половцем. Нет, дальше терпеть нельзя, решил он про себя. Надо рвать с ней все отношения окончательно. Иначе каким он мужчиной будет, если станет колебаться? А самому ему в это время хотелось, чтобы ничего не менять, чтобы все осталось по-прежнему, чтобы рядом с ним была она, его любимая супруга, его Доминика…

В дверях послышался шорох, отстраненный голос жены спросил:

— Ну и что ты будешь делать теперь?

Он — в подушку:

— Уйду. Насовсем уйду от тебя…

— Никуда ты не денешься, — издевательским тоном произнесла она. — Ты не способен. Ни на что ты не способен, кроме войны. Вот этим и занимайся, а другим жить не мешай.

«Другим» — это ей, понял он. Он не должен ей мешать путаться с другими мужиками. И это она ему говорит открыто, как само собой разумеющееся! И ему вдруг захотелось сказать ей что-то обидное, задеть и унизить. Тут он вспомнил про Ефросинью и проговорил с торжеством в голосе:

— А я тоже тебе был неверен!

В ответ она рассмеялась, презрительно, дерзко:

— Врешь! Выдумал, чтобы сделать мне больно, отомстить. Никакой другой женщины у тебя нет. Да и никогда не будет!

— А вот и есть! А вот и есть! — упрямо твердил он.

— Ты и соврать-то не умеешь, — вздохнула она притворно, будто жалея его, и это было ему особенно обидно и досадно. Тогда он вынул из кармана платочек, который подарила на прощанье Ефросинья, и, протягивая его жене, настойчиво проговорил:

— Вот, убедись, даже запах ее остался.

Она поднесла платочек к лицу, понюхала, потом еще раз взглянула на него и уже зло, с ненавистью:

— Выходит, ты только прикидываешься святошей! А в тихом омуте черти водятся! Да еще меня смеешь обвинять! Ну, этого я тебе никогда не прощу!

Доминика заперлась в своей светлице, и как ни пытался Святослав войти к ней, она его не пустила. А рано утром, когда он спал, она уехала из Новгород-Северского вместе с половцами.

Без нее дворец будто опустел. Как неприкаянный ходил он по нему, казнил себя за то, что проговорился про Ефросинью, жалел, что связался с этой женщиной в Киеве, что все сломал в своей жизни, сам того не желая. Если бы можно было вернуть прошлое, пусть с короткими и зыбкими радостями, но наполненное любовью к Доминике, он бы согласился на это не колеблясь… И вдруг вспомнил, как однажды, еще пятнадцатилетним юношей, когда он возвращался с охоты и только что выехал из леса, с холма увидел город, притулившийся возле широкой Десны, воды которой блестели в лучах полуденного солнца, разброс домов в кущах садовых деревьев и княжеский дворец среди них. И его грудь внезапно наполнилась теплом и светом: там, в этом дворце, в одной из светлиц живет его Доминика, чудесное существо, которое дарит ему радость. Именно в этот день он впервые почувствовал любовь к ней, и эта любовь жила с ним до сегодняшнего дня. И он хотел бы жить с ней до конца дней своих!

В этих переживаниях и застал Иван Берладник князя, когда прибыл к нему с берегов Русского моря. Зная о добром и жалостливом характере князя, он в своих повествованиях о странствиях и скитаниях тотчас подпустил слезу, умолчав, разумеется, про морские похождения.

Святослав в волнении ходил по горнице, изредка всплескивал руками, произносил сокрушенно:

— Ах, вот ведь как бывает… Надо же такому случиться… Какая несправедливость! Какой произвол!.. Боже ж мой, Боже ж мой…

Когда Иван закончил словоизлияния, он сочувственно проговорил:

— Чем тебе помочь, голубчик, прямо не знаю. Свободных княжеств у меня нет, все разобрали Рюриковичи, даже глухого городка не имеется, уж поверь мне. Ах, вот беда какая, такая напасть…

— Да я и не прошу владения, — торопливо проговорил Иван, испугавшись, что Святослав откажет ему в помощи. — Я готов, князь, послужить тебе в военном деле. Все-таки знаю кое-что, бывал в кое-каких переделках…

— Ну тогда все просто! — обрадовался тот. — Хоть сейчас принимай стяг в моем войске, будешь со мной ходить в походы. Их столько предвидится, что без работы не останешься. А я уж тебя отблагодарю, в этом не сомневайся.

Стяг — это небольшой отряд в 150 воинов, но и тому Иван был чрезвычайно рад и немедленно согласился.

И Святослав неожиданно остановился перед ним и, ласково глядя в лицо, проговорил обрадованно:

— Я вижу, ты человек честный и надежный. Вот и поручу тебе очень ответственное задание. Сам хотел ехать в Степь, но забот много, просто некогда. Поедешь, голубчик, к половцам, пригонишь табун лошадей. Я и деньги тебе дам, и к кому из ханов обратиться укажу.

— Конечно, конечно! — тотчас отозвался обрадованный Иван. — Хоть сегодня готов отбыть!

Когда он пересказал этот разговор Агриппине, она прослезилась и произнесла:

— Поистине святой человек! Служи ему честно, Иван, он обязательно нам поможет, лишь бы случай подвернулся, какое-нибудь владение выделит, и заживем мы с тобой тихо и спокойно до самой старости… И сколько он тебе денег на коней дал?

— Целое состояние доверил, — похвастался Иван. — Двести гривен серебра и двенадцать гривен золота!

Однако поездка в Степь неожиданно была отложена на неопределенное время. Святослав Ольгович вызвал к себе Ивана и сказал, нервно похаживая по горнице:

— Получил я неприятное известие из Киева. Великий князь Всеволод, мой брат, доживает последние дни. Преемником себе он назначил брата, Игоря. Но дошли слухи, что не очень хотят его киевляне…

Игоря считали возмутителем спокойствия, человеком неугомонным и скандальным, с крайне неуживчивым характером. Из одной схватки он бросался в другую, не успевал закончить один поход, как собирался в новый. Был безумно храбр, способен был кинуться в самую гущу боя и рубиться из последних сил. Так, только в последний год, исполняя обязанности великого князя вместо заболевшего Всеволода, он воевал с Польшей, дважды ходил на Переяславское княжество и дважды терпел неудачу, чем и вызвал недовольство киевлян.

— Надо ехать в Киев, чтобы, не дай Бог, каких бед не натворил мой любимый братец и не лишились бы мы, Ольговичи, великокняжеского престола. Поедешь, князь Иван, со мной? Человек ты бывалый, много повидал, хотелось бы иметь тебя в своих советчиках и помощниках.

Иван согласился.

В июле 1146 года Святослав приехал в Киев, прошел мимо терема Ефросиньи, но так и не решился заглянуть к ней. Всеволода Ольговича застал совсем плохим. Тот полулежал в кровати, обложенный большими подушками. Толстое брюхо его спало, рачьи глаза, когда-то страшные для всех, потухли. Брата он встретил слабой улыбкой, попросил рассказать что нового в родной Черниговщине, о чем говорят-судачат на Руси. Беседа их затянулась надолго.

Иван Берладник в это время находился в доме Святослава, расположенном в военном посаде Пасынча Беседе. Нечаянно разговорился с ключником Матвеем. Сильно шепелявя (в юности в драке ему выбили передние зубы), он говорил взволнованно и с придыханием:

— Тревожно, батюшка, нынче в Киеве. Слухи нехорошие ходят. Люди сходятся группами и переговариваются. Все это сильно напоминает события тридцатилетней давности, когда киевляне восстали против вокняжения черниговских князей и настояли на приглашении Владимира Мономаха.

— И чем же сегодня недовольны киевляне? — спросил Иван, отодвигая недоеденную кашу с молоком и принимаясь за жареное мясо.

— Большие обиды на великого князя Всеволода Ольговича высказывают. Приблизил он в последние годы тиунов Ратшу и Тудора, передал им управление в Киеве и Вышгороде, а те давай чинить насилия и грабежи. «Ратша погубил Киев, а Тудор Вышгород», — вот как рассуждают в народе.

— Что еще говорят в народе? Или этим недовольство горожан и заканчивается?

— Кабы так… Но только боюсь я тебе пересказывать иные слова…

— А ты не бойся. Я человек сторонний. Да и передавать чужие слова не имею привычки.

— Не любят в Киеве черниговских князей. Испокон веков так повелось, что на них смотрят здесь как на чужаков…

Иван про это слышал. В 1113 году по этой причине не пустили на престол Олега Святославича, а предпочли переяславского князя Мономаха, хотя по старшинству не ему надо было быть великим князем; и все князья черниговские, приезжая в столицу, чувствовали на своей спине недружелюбные взгляды. Из-за чего шла такая вражда, никто не знал и не пытался вникнуть, но она была издавна и выливалась в самые различные формы.

— Всеволод Ольгович заставил киевлян крест целовать Игорю, — продолжал между тем ключник. — Люди шли под принуждением и присягу давали неискренне. Разве не нагляделись они на его брата Игоря, что он на одном месте долго усидеть не может, из одной войны в другую бросается, из битв и сражений не вылезает? Это он был всего-навсего князем маленького княжества, а сколько походов совершил! Но коли станет великим князем Руси да получит в руки все русское войско, на какие страны тогда замахнется? А ведь народ понимает, что головы класть придется ему, а не князьям.

— Князья тоже погибают.

— И такое бывает. Только…

— Что только?

— Унизил великий князь киевлян, как есть унизил! — решительным голосом проговорил Матвей. — Обычай наш растоптал, превратил нас всех в задницу!

Задницей (с ударением на «и») в Древней Руси называли движимое и недвижимое имущество, которое передавалось по наследству, и Иван сразу уловил мысль Матвея, что он этим хотел сказать.

— Не надо было Всеволоду указывать на своего наследника? — спросил он.

— Конечно! Ведь даже великий Владимир Мономах заключал с киевлянами договор, когда восходил на престол. Времена переменились, а великий князь понять этого не хочет. К голосу вече надо прислушиваться ныне, большую силу оно заимело. Киевляне — это уже не вещь, не имущество, которое можно так просто передать из рук в руки.

30 июля 1146 года князь Всеволод Ольгович скончался. После похорон, усталый и разбитый, Святослав прилег отдохнуть, как его поднял ключник Матвей:

— Беда, князь! Киевляне собрались на площади, говорят непотребные слова, требуют тебя на вече!

— А что Игорь? Он же великий князь!

— Игоря хулят последними словами и не хотят разговаривать! Поспешай, князь, а то как бы беды не было…

Подходя к Софийской площади, издали он услышал гул многих голосов. Народу — не протолкнуться. Но его сразу узнали, расступались, освобождая дорогу. Легко взбежав на помост, оглядел людей и тотчас понял, что возбуждение толпы достигло высшей точки, еще немного, и пойдут громить, не щадя никого и ничего.

Святослав поднял руку, гул понемногу стих. Тогда он обратился к стоявшему рядом с ним старейшему воеводе Иван Войтишичу, служившему еще Владимиру Мономаху:

— Объясни, боярин, чем так недоволен народ?

Войтишич поморгал старческими подслеповатыми глазками, ладонью разгладил длинную бороду, ответил скрипучим голосом:

— А тем возмущен народ киевский, что с ним перестали считаться. Мы не задница, чтобы передавать по наследству. Мы еще чего-то стоим! Так я говорю, киевляне?

— Верна-а-а! — взревела толпа.

— Не нужен нам Игорь, назначенный без нашего согласия!

— А кто же вам нужен? А кого бы вы хотели в великие князья? — тотчас спросил Святослав.

И тут произошла заминка. Стало быть, не было согласия в этом вопросе, не сумели договориться между собой горожане.

Молчание затягивалось. Видно было Святославу, как люди переговаривались между собой, кто-то что-то пытался выкрикнуть, толпа стала все больше и больше волноваться. И в этот момент Иван Войтишич вдруг обратился к Святославу:

— А будь ты великим князем! Я тебя знаю и доверяю. Честный и справедливый ты человек, Святослав. Правду я говорю, киевляне?

И тут толпу прорвало. Со всех сторон стали раздаваться крики:

— Любо!

— Святослава на престол!

— Святослава!

Когда шум стих и все взоры обратились на него, князь поклонился народу и ответил:

— Благодарю, народ киевский, за доверие. Только не могу я принять предложение ваше. Не по закону оно. Мой брат старше меня, вот ему и надлежит занять киевский престол.

И тогда толпа вновь взорвалась криками:

— Долой!

— Не жела-а-ем!

— Святослава-а-а!

К Святославу подошел Иван Войтишич, проговорил встревоженно:

— Что будем делать, князь? Народ может взбунтоваться. Коли возьмется за оружие, много бед натворит.

— Не могу я против старшего брата пойти, — твердо ответил Святослав.

— Ну как знаешь. Только я за последствия не отвечаю!

И Войтишич отошел в сторону.

И тогда на помост выскочил тысяцкий Улеб. Выкрикнул:

— Это славно, что Святослав уважает обычаи Руси! Почет и низкий поклон ему за это! Пусть будет великим князем Игорь! Но только рядом с ним поставим и Святослава! Пусть правят оба брата! У нас больше доверия будет к великокняжеской власти!

Сначала толпа притихла, как видно, размышляя над словами Улеба. Но вот то там, то здесь послышались выкрики:

— Любо!

— Пусть правят двое!

— Игоря! Святослава!

Улеб поклонился Святославу:

— Правь, Святослав, землей Русской вместе с братом Игорем. А сейчас руководи вече, полное право у тебя.

Святослав откашлялся, подошел к краю помоста, спросил:

— Ну что, народ киевский, расходиться будем или еще какие дела есть?

Стоявший недалеко боярин Лазарь Саковский выкрикнул зычно:

— Ратшу и Тудора выдашь нам? Народ хочет разобраться с ними!

Толпа вновь взорвалась криками. Что кричали, не поймешь, только видно было, что все поддерживали слова Саковского. Святослав посмотрел на Ивана Войтишича: дескать, что делать? Тот махнул рукой и отвернулся: поступай, как вече требует. И Святослав сказал:

— Много обид и несправедливостей принесли народу киевскому и вышгородскому Ратша и Тудор. Поступайте с ними по вашему разумению!

И тогда толпа сдвинулась и пошла в направлении Зборичева Взвоза; Святослав знал, что там проживает Ратша, значит, будут громить его имение. Наверно, кто-то уже вознамерился отправиться и в расположенный недалеко от Киева Вышгород, чтобы свести счеты с Тудором. Что ж, пусть накажут двоих, но в столице удастся избежать мятежа, когда пострадают десятки и сотни человек. Тут он бессилен что-либо исправить.

Святослав решил поговорить с братом. В великокняжеском дворце шмыгала испуганная челядь. Игорь заперся в своей горнице, на стук открыл засов, спросил придушенным шепотом:

— Ну как там, на вече?

Были они с ним погодки, во всех играх и проказах участвовали вместе. Был Игорь до отчаянности смелым и находчивым. Но удивляли в нем какие-то крайности. Он мог кинуться в гущу драки, биться до последнего, не жалея себя. Но иногда вдруг, потерпев поражение, отказывался от игр, убегал и прятался ото всех и только после некоторого времени возвращался к друзьям-приятелям. Мальчишки по осени любили лазить по чужим садам и огородам, «огородничать», как это называли. Не потому что своих не было; в княжеском саду, раскинувшемся вдоль реки Десны, кусты вишни и сливы были усыпаны плодами, а от яблок прогибались ветки… Но чужие были вкуснее! Лихачеством, даже чуть ли не геройством считалось ночной темнотой перелезть через забор, прокрасться к грядкам с огурцами и набрать их за пазуху или на ощупь нарвать яблок, слив или груш. Крадешь, а внутри все трепещет от страха: вдруг из-за угла налетит на тебя с дубиной хозяин, сторожащий свое добро, или собака вдруг сорвется с цепи и раздерет тебе штаны вместе с ягодицами. И какое удовольствие раздарить добычу девчонкам, которые с восторгом смотрят на тебя как на героя!.. Во всех этих набегах на чужое добро участвовал и Игорь. Только иногда вдруг, когда все поедали приобретенное, он отходил в сторонку, становился на колени и начинал молиться, прося у Господа прощения за прегрешение…

Вот и теперь этот по-настоящему храбрый и безрассудно смелый человек был не на шутку напуган. Святослав постарался его успокоить:

— Разошлись. Сейчас, наверно, громят терема Ратши и Тудора. Так что мятежа, кажется, удалось избежать.

— Думаешь, этим все и закончится?

— Надеюсь.

Потом, помолчав, добавил:

— Только рано тебе радоваться. Вече решило, что княжить будем вдвоем — ты и я.

— Это как?

— А как хочешь, так и понимай.

Игорь надолго задумался. Святослав прошел к окну, открыл его. Пахнуло прохладным воздухом, видно, будет дождь. Тоже неплохо. Вторую неделю стояла жара, земля требовала влаги. Лишь бы не с ураганами и градом пришли копящиеся где-то за краем неба грозовые тучи…

— Ну и к чему привели тебя твои размышления? — шутливо спросил он, чтобы как-то разрядить и сгладить тяжелую обстановку в гриднице.

Игорь порывисто встал, шагнул к нему, взял за плечи.

— Будем править вместе. Мы — братья, всегда в согласии жили. Не нарушим его и впредь! Я — старший, мое слово первое, но обещаю прислушиваться к твоим советам.

— Согласен, брат. Знаешь мой уживчивый характер. Так что сговоримся.

Расчувствовавшись, они обнялись и прижались щеками друг к другу. Потом уселись на скамейке, плечом к плечу, стали обсуждать дела.

— Надо пресекать крамольные разговоры, — говорил Игорь. — Ловить смутьянов и сажать в поруб, а то и в Днепр головой!

— Ты думаешь, будут такие? Ведь вече проголосовало за нас, считай, единогласно.

— Вече вечем! А как были у нас, Ольговичей, недруги, так они и остались. Я тебе сразу назову несколько бояр, которые к нам враждебны. Прежде всего, это Иван Войтишич, верный пес Мономашичей…

— Но он как раз и упрашивал меня стать великим князем! Я думаю, он станет нашей главной опорой во власти.

— Э, как был ты доверчивым простофилей, так им и остался! Ты еще скажи, что тысяцкий Улеб или Иван Саковский готовы положить головы за нас с тобой!

— Конечно! Они тоже ратовали за наше избрание, толпу уговаривали…

— Правильно! Увещевали! Чтобы народ не бунтовал! Потому что в случае мятежа и их имения будут разорены и сожжены! Ты думаешь, они этого не понимают? Еще как!.. И теперь, когда все успокоилось, снова примутся за свое, начнут пускать разные слухи про нас с тобой, настраивать чернь против нашего правления…

— Тогда схватить их и посадить в поруб! Чего с ними нянчиться?

— Попробуй схвати! Знаешь, сколько у них сторонников в Киеве и по стране? А сколько вооруженных воинов стоят наготове? Только попытайся тронуть, бед не оберешься. За них поднимутся стар и млад, потому что на Руси всегда, кем бы они ни были, страдальцы вызывают сочувствие в народе.

Избрание Святослава Ольговича великим князем вызвало у Ивана Берладника новые надежды на получение удела. Он не утерпел, стал говорить об этом своему новому хозяину:

— Князь, явится в Киев Владимирко, заступись за меня, замолви словечко. Сколько можно обиды помнить? Может, уважит твою просьбу, простит он своего племянника, вернет Звенигород…

Святослав, привыкший помогать людям, не замедлил откликнуться:

— Думаю, сумею уговорить строптивого волынца. С причудами правитель, да все равно с великим князем Руси ему придется считаться. Намечаем мы с братцем Игорем совет князей через пару месяцев собрать, прибудет и Владимирко. Вот там я его попрошу за тебя.

Однако события повернулись по-иному. Скоро после вече послухи стали доносить, что Иван Войтишич, тысяцкий Улеб и боярин Иван Саковский через своих людей мутят народ, призывают чернь к неповиновению великим князьям. Таких горлопанов ловили, пороли плетями, но разве всех поймаешь?

А тут пришло еще более страшное известие; многие киевские бояре, среди них Иван Войтишич, Улеб и Иван Саковский, направили гонца к переяславскому князю Изяславу Мстиславичу, приглашая его на великокняжеский престол.

— Надо поднимать черниговских князей, — сказал Игорь, когда они остались одни. — Нам одним с тобой с Мономашичами не справиться. По слухам, Изяслава готовы поддержать жители Белгорода и Василева, а также «черные клобуки».

«Черными клобуками» русы называли кочевников торков, берендеев и печенегов, расселенных по пограничью; эти племена питали смертельную ненависть к половцам и мужественно защищали от них Русские земли. Теперь они перекинулись на сторону переяславского князя.

— Но это — война? — ужаснулся Святослав.

— Может, до сражения не дойдет, — успокоил его Игорь. — Соберем большое войско, заставим Изяслава вернуться в Переяславль.

Но черниговцы помощи не прислали. Изяслав между тем со своей дружиной переправился через Днепр и двинулся на Киев. К нему примкнули многочисленные орды «черных клобуков» и жители по реке Рось, закаленные воины пограничья; из Киева тайно вышли вооруженные отряды и соединились с переяславским князем.

— Хорошо, что предатели заранее открылись, — сказал на этот счет Игорь. — А то могли в спину ударить. Но у нас и так сил достаточно, чтобы проучить этого выскочку!

13 августа 1146 года Игорь и Святослав вывели свои войска и выстроили у киевской крепости. В центре Игорь поставил свою дружину, на правом крыле — дружину Святослава, а левое крыло заняло киевское войско, которое возглавили Иван Войтишич и тысяцкий Улеб. У великих князей сил оказалось меньше, чем у Изяслава, но Игорь решился первым начать бой. Он подскакал к Ивану Войтишичу и, указывая рукой в сторону противника, прокричал:

— Я сейчас ударю по черным клобукам, разгоню эту беспорядочную орду, а потом навалюсь на дружину Изяслава. Подсоби, воевода, отсеки киевлян. Там ремесленники и торговцы, в руках меч как следует держать не могут, забот тебе много не доставят!

— Не сомневайся, великий князь, — степенно проговорил воевода. — Исполню как приказано.

На всем скаку Игорь развернул своего коня перед строем своей дружины и, высоко подняв меч, призвал:

— Мои славные воины, вперед!

Он не стал оглядываться назад, слышал, как, набирая бег, мощно двигалась за ним тяжеловооруженная конница; удар сплоченной бронированной массы всадников был страшным. Степняки смешались и повернули вспять. Игорь улучил момент в жарком бое, оглянулся на войско Ивана Войтишича: как он там, пошел ли в наступление? То, что увидел, повергло его в ужас: воевода перестроил своих воинов и двинул ему в спину. «Предательство!» — мелькнуло у него в голове, и он, уже ничего не соображая, стал выбираться из тесноты сражавшихся бойцов, чтобы найти себе спасительный путь для бегства…

Ему удалось прорваться в какой-то лес, но конь провалился в болото. Вокруг никого не было. Больной ногами, он не мог двигаться и четыре дня просидел в вонючей жиже, пока на него случайно не наткнулись воины Изяслава; они привели его к своему князю. Тот не стал разговаривать со своим недавним соперником, а повелел заковать его в железо и отправить в Переяславль, где он и был посажен в поруб — темницу без окон и дверей — монастыря Святого Иоанна.

Четырехдневное пребывание в холодном болоте обернулось для Игоря тяжелой болезнью. Князь так сильно разболелся, что не чаялся выйти из темницы живым. Он взмолился к князю Изяславу Мстиславичу, чтобы тот позволил ему принять перед смертью монашеский постриг. «Брате, — передает его слова летописец, — се болен есми велми, а прошю у тебе пострижения. Была бо ми мысль на пострижение еще в княженьи своем; ныне же у нужи сеи болен есмь велми, и не чаю себе живота».

Изяслав дал согласие. В Переяславль прибыли посланцы великого князя и повелели разломать верх темницы. Только таким способом узника смогли вытащить наружу. 5 января 1147 года в Переяславле Игорь Ольгович был пострижен в монахи. Принятие монашеского пострига воспринималось в те времена в буквальном смысле как смерть для всего остального мира. Игорь терял статус князя, переставал быть претендентом на какой-либо стол (не только киевский, но и любой другой). Таким образом, он превратился в совершенно безобидного человека для Изяслава Мстиславича, но тот перевез его в Киев и продолжал держать под строгой охраной, на положении пленника.

Святославу же удалось перебраться через Днепр и вернуться в родной Новгород-Северский. Узнав о судьбе брата, он решил вызволить его из неволи. Но кто ему поможет? Черниговские князья предали и переметнулись на сторону Изяслава Мстиславича, половцы, не желая ссориться с Киевом, отделывались одними обещаниями. И тогда взоры его обратились на север, в Суздальскую землю, к Юрию Долгорукому. Он послал ему записку: «Брата моего Всеволода Бог взял, Игоря Изяслав захватил. Иди в русскую землю, в Киев! Помилосердствуй! Вызволи брата, а я буду тебе, надеясь на Бога и силу животворящего креста, помощником».

Прочитав послание, Юрий тотчас вспомнил своего троюродного брата. В 1108 году они вместе ездили в Степь сватать половецких княжон. Как это давно было! С тех пор они не виделись ни разу. Каким он стал, сильно ли изменился этот бывший стеснительный и мягкий характером юноша? Он зовет на войну, а это не какое-нибудь сватовство, пир и гуляние; там убийство, смерть, там важны мужество и самоотверженность, верность заключенным союзам и просто крепкая мужская дружба. Способен ли этот человек с добрыми глазами на это? Можно ли ему доверять? Ведь в случае ошибки пострадает не только и не столько он, князь Юрий, а может подвергнуться разорению вся Суздальская земля.

Но тут пришла обнадеживающая весть. 16 января 1147 года объединенное войско Святослава и Ивана возле города Карачева встретило силы великого князя Изяслава, которые вел князь Изяслав Давыдыч, двоюродный брат Святослава. Это был один из тех черниговских князей, которые предали его, Святослава, и переметнулись на сторону Киева. На путь воинских подвигов его толкнула обычная жадность — желание поживиться богатством своего двоюродного брата. «Пусти меня на него, — убеждал он великого князя. — Убежит он от меня, его жену и детей отниму и имение его отберу».

Молодой и неопытный, он в самом начале сражения неумело бросил в наступление конницу берендеев. Степняки засыпали противника тучей стрел, но Святослав предугадал замысел Изяслава и ударил бронированной дружиной в бок легковооруженным всадникам. Те смешались и побежали, в панике наскочили на киевскую пехоту, смяли и расстроили ее ряды. Тогда Святослав двинул свои полки вперед. По сути, это было не сражение, а избиение дезорганизованного неприятеля. Святослав не стал преследовать поверженные войска Изяслава (это же были в основном русы!), но победу отметил с показной пышностью.

Узнав о победе Святослава, Юрий Долгорукий перестал колебаться и в начале 1147 года, когда еще не сошел снег и не началась распутица, вторгся в Новгородскую волость и захватил Новый Торг и Помостье (земли на реке Мсте). Воодушевленный успехами, он пригласил своего союзника в Москву: «Приди ко мне, брате, в Москов». Это и есть та историческая фраза, в которой впервые упоминается Москва в русских летописях.

Святослав тогда находился в городке Лобынске, при устье Протвы, левого притока Оки. Сначала он направил в Москву своего сына Олега со свитой, тот привез Юрию подарки, в том числе «пардуса» — по-видимому, высокоценную шкуру барса.

На следующий день, 4 апреля 1147 года, в пятницу, в канун праздника Похвалы Святой Богородицы, в Москву приехал Святослав Ольгович. Встреча была радостной. Юрий некоторое время восхищенно смотрел в лицо Святославу, потом проговорил:

— Ну что, побили мы ворогов наших?

— Побили, князь. Крепко побили.

— А как они бахвалились! Изяслав полководцем великим считал себя! Щенок… Где ему против меня!

— Посмотрел бы, князь, как киевляне бежали от меня. Любо-дорого вспомнить!

— Отметим нашу победу за столом. Славный пир закатим!

Через день Юрий устроил обед в честь прибывших. «Повеле Гюрги устроити обед силен, и створи честь велику им, и да Святославу дары многы с любовию, и сынове его Олгови, и Володимиру Святославичю, и муже Святославе учреди, и тако отпусти их».

X

Иван Берладник после поражения не последовал за Святославом, а укрылся в Киеве. Он не был заметным князем, чтобы бояться кары от нового великого князя, поэтому снял небольшой домик и жил не таясь. Однажды он вышел на улицу и увидел толпы взволнованных людей. Из расспросов ему стало понятно, что черниговские князья изменили Изяславу Мстиславичу и, более того, решили заманить его в ловушку, расправиться, а на престол посадить Игоря. Это напомнило киевлянам трагические события 1068 года, когда жители освободили томившегося в порубе полоцкого князя Всеслава и провозгласили его великим князем. Свергнутый народом князь Изяслав бежал в Польшу, вернулся с большим войском, похватал и казнил зачинщиков смуты, а заодно с ними наказал многих невинных людей. Пользуясь смутой в стране, совершали набеги половцы, жгли селения, уводили в полон тысячи и тысячи несчастных для продажи в рабство. Много бед пришлось испытать Югу Руси из-за опрометчивого шага — вызволения из темницы полоцкого князя Всеслава. Неужели снова это повторится с брошенным в поруб Игорем? Нельзя этого допустить!

19 сентября 1147 года киевляне от мала до велика собрались на площади у Святой Софии, где обычно проводилось вече. Площадь не вместила всех желающих, толпы заполонили прилегающие улицы. Иван Берладник оказался рядом с помостом. Он всем телом ощущал нарастающее возбуждение людей, казалось, они только ждали момента, чтобы взорваться в яростном порыве и начать бить и крушить все подряд.

Великий князь был в это время в черниговских землях, а вместо себя оставил пятнадцатилетнего брата Владимира. Юный князь взбежал на помост, оглядел толпу. Перед ним волновалось людское море, возбужденное, яростное. Он подошел к посаднику Василию, спросил:

— Не пора ли открывать вече?

— Какое же это вече? — встревоженно ответил посадник. — На вече приходят одни мужчины. А тут набежали и мужчины, и женщины, и дети. Собрался без малого весь город. Беды бы не натворили!

— Какая беда! — беспечно вымолвил Владимир. — Передадут посланцы от моего брата просьбу о присылке войска, все и разойдутся.

— Дай-то Бог, дай-то Бог! — озабоченно проговорил посадник и направился к краю помоста, чтобы утишить толпу и начать разговор.

Но народ долго не успокаивался. Гул волнами перекатывался из одного края площади в другой, пока наконец не затих в отдаленном уголке.

— Господа кияне! — громко выкрикнул посадник. — Прибыли от великого князя нашего Изяслава Мстиславича гонцы с просьбой о помощи. Выслушайте внимательно и ответ дайте достойный!

Стоявший в сторонке боярин Михаил, долговязый, долгобородый, степенно прошел на средину помоста, развернул свиток и стал читать, медленно и внятно:

— Пойдите со мной к Чернигову на князей Ольговичей, доспевайте от мала и до велика. Кто имеет коня, тот на конях, а кто не имеет, тот в лодьях. Потому что они хотят не только меня убить, но и вас искоренить!

Толпа охнула, взревела, взвыла. На помост выскочил худенький мужичишка, потрясая кулачком, стал выкрикивать истошно:

— Идем мы все как один по зову великого князя! И не только сами, но и с детьми, коли он захочет!

И, поддержанный одобрительным гулом, продолжал:

— Но только сначала надо расправиться с теми врагами, которые сидят в Киеве и норовят ударить нам ножом в спину! Перво-наперво это Игорь, который ныне не в порубе, а пребывает в Федоровском монастыре. Убьем его, а потом спокойно пойдем к своему князю! Кончаем его сейчас же, кияне!

Видя такой неожиданный оборот дела, встрепенулся князь Владимир, оттолкнул мужичишку и закричал ломким еще голоском:

— Не поддавайтесь на злые уговоры, господа кияне! Не замышляет ничего плохого Игорь против моего брата, я это доподлинно знаю! Ушел он от мирских дел и только с Господом Богом общается!

— Неправда! Ворог он наш! Убить его! — гремела толпа.

Тогда шагнул вперед тысяцкий Лазарь, пригрозил:

— Это вы что же, кияне, вознамерились мятеж устроить? Тогда я дружину княжескую призову, ополчение народное подниму, но порядок нарушить не позволю!

Его поддержал второй тысяцкий, Рагуила Добрынич:

— Смутьянов переловим и накажем! Плетками спины исполосуем, штрафы разорительные наложим!

Им в ответ — поднятые в угрозах кулаки, свист, улюлюканье. Видя такое, выступил киевский митрополит Климент Смолятич. Потрясая посохом, он стал взывать:

— Побойтесь Бога, кияне! Божья кара ждет каждого, кто поднимет руку на безоружного!

Но его уже не слушали. Толпа сдвинулась, закачалась и стала вытекать в прилегающие к площади улицы. Иван почувствовал, как мощная, непреодолимая сила, словно река в половодье, подхватила и понесла его. Он не видел, как князь Владимир живо спрыгнул с помоста, подбежал к своему коню, легко вскочил в седло и стал объезжать собор Святой Софии, чтобы окольными улицами опередить народ и первым примчаться к монастырю Святого Федора. Он направлял коня между людьми, кого-то стегнул плетью, кого-то толкнул конем, но никак не мог выехать на простор.

Когда ему наконец все же удалось пробиться к монастырским воротам, увидел, что опоздал. Толпа выволокла Игоря из церкви, где он стоял на обедне, и стала срывать с него монашескую мантию, свитку, а потом нагого потащила к монастырским воротам.

— Убейте! Убейте его! — рвались из разъятых глоток яростные крики.

Владимир бросил коня и, работая локтями, пробился к Игорю. Увидев его, Игорь простонал:

— Ох, брате, куда меня ведут?

Оттолкнув мучителей, Владимир накрыл Игоря своим плащом, и, видя, что его признали, попытался усовестить наиболее рьяных:

— Братия мои, не должны вы сотворить зла, не убивайте Игоря!

— Князь Владимир это…. Владимир Мстиславич… Брат великого князя, — заговорили вокруг, отступая.

Воспользовавшись коротким замешательством, Владимир повел несчастного на двор своей матери, расположенный по соседству с Федоровским монастырем. Он уже начинал думать, что удастся спасти Игоря, как новая группа людей кинулась на них, понесла в сторону. Откуда-то вынырнул боярин Михаил, привезший грамоту киевлянам от великого князя, стал раздавать тумаки налево и направо, приговаривая:

— Это что же задумали, проклятые! Самосуд чинить не позволю!

Но на него тотчас набросились несколько дюжих мужиков. Замелькали кулаки, забухали удары, кто-то выкрикнул азартно:

— А вот мы его!

Издали Владимир видел, как с шеи Михаила сорвали крест с цепью, повалили наземь, там образовалась куча-мала. Воспользовавшись этим, он вывел Игоря во двор матери, крикнул сбежавшимся слугам:

— Спрячьте понадежней! Запритесь покрепче!

Двое мужчин подхватили Игоря на руки и утащили в сени. Дверь за ними захлопнулась. Владимир с облегчением вздохнул и присел на ступеньку крыльца.

Но тут же во двор ворвалась толпа, оттолкнула его и кинулась наверх. Раздались громкие удары, дверь была выбита, разъяренные люди вытащили из сеней Игоря и принялись добивать. Владимир со слезами бессилия на глазах наблюдал за кровавым буйством людей, не в силах чем-либо помочь невинной жертве…

Игоря обвязали за ноги веревками и через весь город поволокли к старому княжьему двору, издеваясь над уже бездыханным телом. Натешившись, толпа кинула Игоря на телегу и отвезла на Подол, на торговище, где и бросила на поругание.

Князь Владимир, едва отойдя от случившегося, повелел тысяцким Лазарю и Рагуилу отвезти тело в церковь Святого Михаила. И в ту же ночь, по свидетельству летописи, Бог явил знамение над телом убиенного: сами собою в церкви зажглись все свечи. На утро посланный митрополитом федоровский игумен Анания перевез тело Игоря в монастырь Святого Симеона. Там Игорь и был похоронен — уже с соблюдением подобающих обрядов. В Черниговской земле его вскоре после кончины стали считать святым, память блаженного князя-мученика Игоря Черниговского отмечается церковью 5 июня и 19 сентября.

XI

С гибелью Игоря рухнули у Ивана Берладника надежды на то, что Святослав Ольгович добьется для него Звенигородского княжества. Было ясно, что Изяслав Мстиславич укрепился в Киеве прочно и надолго. Пойти к нему в услужение он не решился, потому что многие могли донести на него, рассказав, как он сражался на стороне Святослава и Игоря, и мало ли как мог отнестись к этому великий князь. И тут Иван вспомнил, что в Смоленске правил младший брат великого князя — Ростислав Мстиславич. «Эх, где наша не пропадала, — подумал он про себя, — может, смоленский правитель не будет слишком придирчив, не станет ворошить прошлое и возьмет меня на службу к себе?»

Уезжая из Киева, Берладник прихватил с собой, как пишет летописец, все деньги, которые ему дал Святослав Ольгович на покупку коней, посчитав их, как видно, платой за службу.

Ростислав смоленский принял его с распростертыми объятиями. Еще бы! Князь сбежал от Святослава Ольговича, стало быть, совсем плохи дела у него и его союзника Юрия Долгорукого! Берладский князь даже получил несколько деревенек между Обольем и Шуйской. Были там выморочные угодья, которые отошли в княжью казну после смерти старого боярина, но для начала и это устраивало бездомного князя. Вызвал он к себе Агриппину из Чернигова, и зажили они там в отдалении от столичной и городской жизни. Агриппина была довольна деревенской скукой, но Иван по-прежнему выжидал случая, чтобы через своего нового хозяина найти подход к великому князю и вернуть Звенигородское княжество.

В начале 1149 года Ростислав потребовал Берладника в Смоленск: великий князь собирал большой поход против Юрия Долгорукого. Иван поразился огромным силам, которые подошли к городу. Тут были полки киевские, переяславские, туровские, пинские, полоцкие; теперь в них влились смоленские. А еще впереди был Новгород, который решил поддержать объединенное войско и сломить наконец могущество Суздальского края, диктовавшего порой свои условия вольнолюбивой республике.

Ростислав доверил Ивану командование стягом. Этот сорокалетний, начинающий уже седеть, красивый мужчина почему-то проникся доверием к князю-изгою и обещал после успешного завершения похода добиться для него если не Звенигородского княжества, то хотя бы какого-то приличного владения. Он так и сказал:

— Если Владимирко заупрямится, отнимем удел у Юрия Долгорукого и передадим тебе. Может, не Ростов и не Суздаль, но там и другие города есть. А в нашей победе я не сомневаюсь. Когда еще на Руси такие силы собирались против одного княжества? Вот то-то, и я не припомню.

В феврале 1149 года объединенные полки прибыли в Новгород. Новгородское вече приняло решение поддержать великого князя в его походе на Суздаль; на помощь пришли псковичи и карелы; с юга подпирали черниговские князья. Почитай, больше половины Руси исполчилось против Суздальского княжества.

Огромное войско двинулось к Волге. Шли по руслам замерзших рек Мсты и Медведицы. Только перешли границу, как началось жестокое разорение Суздальской земли. Если раньше, когда только начинались феодальные усобицы, русы жалели разорять русов, то теперь это ушло в прошлое. Новгородцы и смоляне воспринимали врагами суздальцев, суздальцы — киевлян, киевляне — черниговцев… На первое место вышло не имя «рус», а область проживания; своими считали только тех, кто жил в одном княжестве. Остальных можно было грабить, разорять, жечь, пленить. Сменились времена, сменились понятия. И так будет продолжаться долго — века.

Воинство Изяслава лавиной шло по русским землям, поджигая, руша и насилуя. «И начаста городы его жечи, и села, и всю землю воевати обаполы Волгы (то есть по обеим сторонам Волги. — В. С.), и поидоста оттоле на Угличе поле, и оттуда идоста на устье Мологы», — сообщает летописец. Мало того, в плен брались русские люди и уводились из родной земли. Если на западе феодалы бились за каждый клочок земли, которой там мало, то на Руси земли было в изобилии; не хватало рабочих рук, чтобы ее обрабатывать. И князья, и бояре, вторгшись в пределы соседа, в первую очередь захватывали людей и целыми селениями отправляли в свои владения, чтобы разрабатывать и осваивать новые пустоши.

Первым подвергся осаде Кснятин, расположенный в устье реки Нерли Волжской. Когда войска обложили крепость, к Ивану подскакал Ростислав; соболевая шапка на макушке, на лице лихость и задор.

— Ну, Иван, вот тебе и удел во владение! Чем плох город? Крепость недавно подновлена, вон сколько в стенах новых дубовых бревен! Возьмем с налета, даже ремонтировать ничего не придется, все за тебя Юрий Долгорукий сделал!

— Это серьезно — Кснятин мне во владение отдашь? — спросил Иван, сдерживая дыхание. — А с великим князем разговор на этот счет шел?

— А как же! Стал бы тебе иначе обещать. Так что вперед, прояви мужество и смелость, ворвись в город первым, покажи, на что способен. За нами дело не станет!

На заснеженной равнине стали ставить палатки и шалаши, устанавливали осадные орудия, перед ними воздвигали защитные сооружения, сколачивали и вязали штурмовые лестницы. Зажгли костры, стали готовить еду. Первый день прошел за всеми этими хлопотами, а наутро другого дня пошли на приступ.

Сначала воины забросали ров, а потом кинулись на стены. Иваном овладело какое-то радостное воодушевление, даже азарт. «Мой город, мой, — твердил он про себя, взбираясь по лестнице все выше и выше. — Сегодня же начну в нем править и распоряжаться. Это мой город, мой удел! Мне надо его завоевать!»

В щит, которым он прикрывался, с грохотом ударялись камни, звонко тенькали стрелы, один раз его обдало жаром, наверно, вылили кипяток, но он упорно продвигался вперед, пока не оказался наверху стены. Какой-то воин, изловчившись, ткнул его пикой в грудь, но он сумел вовремя извернуться, пика прошла вскользь, а ему удалось поразить защитника в низ живота. Тот откинулся назад, Иван шагнул на его место, но тут же был отброшен мощным ударом палицы, которая смяла его окованный железным листом щит. Чувствуя, как теряет под собой опору, Иван прикрылся от второго удара, потом от третьего, но внезапно ощутил легкость во всем теле и с ужасом понял, что летит вниз.

Но полет продолжался недолго. Он ударился обо что-то, почувствовал, что кто-то его схватил и, бормоча проклятья неизвестно в чей адрес, стал опускать ниже; другой подхватил и со словами: «Спасайте князя» передал следующему, потом он стал переходить из рук в руки, пока не был поставлен на землю.

Иван тотчас вгорячах кинулся к лестнице, но его остановили:

— Не замай, князь Иван. Мы без тебя управимся.

Только тут он ощутил боль в левой руке, возник шум в голове, слегка покачивало. Но он, превозмогая себя, продолжал руководить боем, подбадривал бойцов, заботился о раненых, которых становилось все больше и больше; до погибших руки не доходили, ими заняться придется после.

Первый приступ был отбит. Тогда на сдвоенных санях подкатили пять таранов, стали бить в ворота и стены. Глухие удары потекли по окрестностям, эхом раскатывались над лесами. Защитники кидали в них камни, лили горящую смолу, но все это скатывалось по навесам, укрытым намоченными шкурами. После трех дней стены стали рушиться, а в воротах появились трещины. Осаждающие стали готовиться к новому приступу.

Иван лег спать с чувством уверенности, что завтрашний день принесет успех, главное, чтобы удалось проломить стены и ворота. Внезапно ночью его разбудил сильный шум. Выскочил из палатки, огляделся. В свете факелов (ночь была пасмурной, ни луны, ни звезд) метались воины, громко кричали, раздавались звонкие удары мечей, усиливая панику, носились оторвавшиеся от привязи лошади.

— В чем дело? — крикнул Иван воину, которого схватил за руку.

— Суздальцы напали! — ответил тот и скрылся в темноте.

«Юрий Долгорукий пришел на выручку городу! — мелькнула в голове мысль, и его холодом обдало с головы до ног. — Тогда наше дело пропащее. Не видать мне удела!»

Недалеко происходила схватка, он бросился туда. С трудом можно было отличить своего от чужого, потому что и оружие, и выкрики — все было одинаково. Но он каким-то особым чутьем определил однополчан от суздальцев, начал работать мечом, отбивая удары и нанося свои. Понял, что это была не подмога, а вылазка защитников. Но суздальцы уже отступали, умело обороняясь и отбивая все попытки окружить или отрезать от крепости. Иван видел, что киевляне действовали неорганизованно, беспорядочно, путано, так что противник с небольшими потерями отошел в город.

— А чего они нападали? — спросил он первого попавшегося воина. — Чего им было надо?

— Как чего? — удивился тот. — Ты что, не видишь, что тараны наши сожгли?

Два дня понадобилось, чтобы сделать новые, с их помощью удалось пробить брешь в стене и снести ворота. Это случилось под вечер. Однако на другое утро нападавшие увидели, что позади ворот была сооружена крепкая защита из бревен, а над разрушенной стеной возвышалась вновь возведенная.

Несмотря на это, Мстислав бросил своих воинов на новый приступ. До самого обеда происходили яростные сражения по всей протяженности крепостной стены, но защитники выстояли. Но тут киевский князь подтянул свежие силы и вновь кинул на стены. В некоторых местах удалось сбить противника и ворваться в город, но невероятными усилиями смельчаки были вырублены, как говорили потом, подоспевшими дружинниками, которых воевода Кснятина держал в запасе.

— И кто у них за воеводу? — спросил у Ростислава Иван. — Не иначе как опытный военачальник и выдержанный характером человек.

— Говорят, какой-то Федор Кучка, приближенный Юрия Долгорукого, — кривясь от боли, ответил смоленский князь. Его недавно поцеловала в плечо вражеская стрела, она не затронула кости, но рана была, как видно, болезненной. — Упрямый черт, держит нас возле этого никчемного городишки вот уже вторую неделю. А я думал, возьмем с налета…

Он подумал, добавил:

— Можем положить под ним еще немало своих воинов, если… Да сжечь его надо к чертовой матери! — вдруг с силой проговорил он, вскочил на коня и ускакал прочь.

На другой день в город полетели жерди с горящими смоляными паклями. Скоро тяжелый черный дым поднялся в небо, заслонил ярко сиявшее солнце. У Ивана защемило сердце: в управление он может получить одни сгоревшие головешки, какое же это будет владение?..

Три дня продолжался обстрел, три дня плотный дым застилал небо. А на четвертый полки пошли на приступ. К этому времени таранами были выбиты все ворота, в трех местах разрушены крепостные стены. Несмотря на это, защитники стояли насмерть и на предложения сдаться отвечали насмешками и крутой руганью. Да и осаждавшие дошли до последней степени остервенения, им костью в горле встал этот непокорный городишко. Сжечь, стереть его с лица земли! — такое желание было написано на их лицах.

Резня была страшная. Изможденные, израненные, с наспех перевязанными ранами, защитники не отступали и бились до конца, умирая на своих местах. Поднявшись на стену, Иван с удивлением увидел среди них женщин и подростков, с небывалым ожесточением сражавшихся с наседавшим врагом. У него на какое-то мгновенье дрогнуло сердце, но азарт битвы пересилил чувство жалости, и он кинулся в гущу схватки…

Город был захвачен. Иван шел по улицам и ужасался тому, что видел. Вместо домов и теремов одни дымящиеся развалины, черные угли, растрескавшиеся от жара печки да одинокие колодезные журавли. Улицы были завалены трупами, не щадили ни молодых, ни старых. Мертвый город был перед его глазами. Как он будет управлять своим владением, с чего начинать и к чему стремиться?..

Тут его внимание привлек какой-то звук в стороне. Он оглянулся. Нацелившись на него, стоял недалеко паренек, совсем еще подросток. Лицо его было в крови, лук со стрелой он держал, как видно, из последних сил, но взгляд его был упорным, настойчивым, полным ненависти. Можно было уклониться в сторону, но Ивана будто заколдовал этот исступленный взгляд, и он молча и недвижно стоял в ожидании страшного и неизбежного.

И оно случилось. Паренек выпустил стрелу, она сорвалась в полет и впилась в шею Ивана. Вскрикнув, он упал на землю. К нему тотчас подбежали воины, вынули стрелу; перевязали. «Вот и не удалось мне вступить во владение в очередной раз, — подумал он, когда на носилках несли его в палатку, где лежали раненые. — Судьба-злодейка никак не подпускает меня к власти. А ведь вот, кажется, удел был в моих руках…»

Подлечив, вместе с другими ранеными его отправили в Смоленск, а оттуда в деревню, под опеку Агриппины.

Поход же войск киевского князя против Суздальской земли продолжался. Следующим городом был Углич. Горожане проявили еще большее упорство. Однако Изяслав так расставил полки, что отрезал крепость от реки. Уже через несколько дней защитники стали изнемогать от жажды. Начали копать колодцы, но воды все равно всем не хватало. Город превратился в ад кромешный. Ревела, обезумев без воды, скотина, горели, подожженные неприятелем при помощи огненных стрел, дома и сараи, а потушить пожары было нечем, люди маялись от жажды и голода. Наконец Изяслав дал приказ о начале приступа. Люди защищались с отчаянием обреченных. В разгар сражения неожиданно на лодках прибыло подкрепление, присланное князем Юрием. Оно высадилось на берегу и с ходу ударило в спину неприятеля. С большими потерями Изяслав вынужден был отступить. Не принес успеха и второй приступ. Угличане стояли насмерть. И только на третий раз, бросив превосходящие силы, Изяслав добился успеха. И этот город был разорен и сожжен, а жители уведены в плен.

Воротами Суздаля считался Ярославль, к этому времени крупный населенный город. Ярославцы пожгли посады и заперлись в детинце — так тогда назывался кремль. Целый месяц простоял под стенами города Изяслав, пока не сломил сопротивление защитников.

Юрий не мог всерьез помочь жителям верхневолжских городов потому, что совсем рядом, на юге, скопились большие силы черниговских князей, которые дали обязательство выступить на стороне киевского князя. Предполагался совместный удар по Суздалю с двух сторон; тогда суздальскому князю было не устоять. Черниговцы рвались в бой, но их удерживал Святослав Ольгович, предлагая дождаться исхода противостояния на севере. Так, не участвуя в войне, он в сильной степени помог Юрию Долгорукому устоять в тяжелейшее для него время.

Захватив Ярославль, великий князь развернул войска в направлении Суздаля. Однако перед ним высились еще три крепости: Ростов, Переяславль-Залесский и Юрьев-Польский. Было ясно, что они будут сопротивляться так же упорно, до последнего; можно было ожидать появления войска самого князя Юрия. Между тем силы Изяслава были истощены. К тому же время истекало, наступала весна, распутица. Вот-вот должны были вскрыться реки. Ко всему прочему с конями случилась какая-то напасть, «похромаша кони у них». И вот 27 марта князья принимают решение возвращаться. Узнав об этом, ушли в свои пределы и черниговские полки.

Войско Изяслава везло за собой огромные обозы с захваченным в походе добром, в том числе множество пленных. В один только Новгород, по свидетельству летописца, было приведено 7 тысяч «голов» (русы считали русов по головам!..). Но толпы пленников и обозы с награбленным имуществом создавали лишь видимость победы. Изяслав Мстиславич не достиг ни одной из поставленных целей: он не разгромил войско Юрия, оно полностью сохранилось; не была подорвана хозяйственная основа Суздальского княжества, главные житницы находились не на Волге, а в центре края; Юрий не признал себя побежденным и не смирился с Изяславом. Это понимали все на Руси, но особенно черниговские князья, которые готовы были вновь отложиться от Киева и примкнуть к Юрию Долгорукому.

Нашествие киевского князя Изяслава и связанное с ним страшное разорение Суздальского края в 1149 году оставило глубокий след в сознании его жителей. Оно аукнулось ровно через двадцать лет, в 1169 году, разграблением Киева войсками Андрея Боголюбского.

Отбив нападение Изяслава, Юрий Долгорукий стал готовиться к новой войне против него. Его поддержал Святослав Ольгович. 6 августа 1149 года, в праздник Преображения Господня, у села Ярышева, что в Вятичской земле, князья встретились. Радостной была встреча, пир был дан знатный. А 7 августа объединенное войско продолжило путь на юг.

В новой войне Юрию подмогли черниговские князья и половцы, за Изяслава встали киевские и смоленские полки, последние привел его брат Ростислав. Оба войска встретились возле Переяславля, заняв позиции по обе стороны небольшой речки Трубеж.

Юрий Долгорукий вместе с отцом, Владимиром Мономахом, долго жил в Переяславле, его там знали, и он рассчитывал на поддержку жителей. На переговоры в город послал своего друга Ивана Шимоновича. Тот побывал там сутки, сразу пришел в шатер к князю.

— Побывал в Переяславле? — с нетерпением в голосе спросил его Юрий.

— Только что вернулся.

— Встретил кого-нибудь из наших друзей детства?

— А как же! Немногих, правда, но кое с кем повидался. Василий Кривой Нос у них посадником, а Глеб тысяцким.

— Как настроение переяславцев? Помнят меня?

— Еще как! Говорят, что против тебя сражаться не будут.

— Если бы так! Может, для красного словца говорили?

— Не похоже. Клятвенно уверяли в верности тебе.

— Завтра посмотрим. Рассчитывать на помощь особо, конечно, не стоит, но вдруг!..

23 августа, во вторник, оба войска выстроились на берегах Трубежа и простояли до обеда. Но тут киевское войско сдвинулось и подалось вперед; видно было, как неуверенно подходили сначала всадники, а потом и пешие к воде, медлили некоторое время, а потом стали переправляться на другой берег.

Войска сблизились, но никто из князей не решался завязать сражение. И вдруг из стана суздальцев в сторону противника поскакал всадник.

— Это еще что за новость? — недовольно пробурчал Юрий.

— Наверно, перебежчик. Увидел кого-то из своих родных, решил встретиться, — ответил кто-то.

Действительно, в битвах того времени подчас брат шел против брата, сын против отца, а дядя против племянника. Шла братоубийственная война, русы сражались против русов.

За перебежчиком помчалась группа всадников, но ему на помощь выскочили лихачи из неприятельского лагеря. Встретились, сшиблись. Видно было, как замелькали мечи, послышались глухие удары, донеслось ржание коней, вскрики людей. Быстро разъехались, оставив лежать два тела, побежали в разные стороны пара коней, развевая по ветру длинные гривы.

Но почти тотчас вихрем вырвалась легкая конница половцев, осыпала киевлян тучей стрел и умчалась обратно. В ответ дружинники Изяслава с близкого расстояния стали стрелять из луков, им отвечали суздальцы. Сменялись воины, перестрелка продолжалась до вечера.

Наконец Юрий произнес:

— Сражения сегодня не будет. Возвращаемся к обозам на ночевку.

Увидя движение в стане суздальцев, один из приближенных Изяслава вскрикнул:

— Княже, смотри: Юрий бежит! Он испугался, что у нас больше сил, и в темноте хочет скрыться! Не позволяй ему это сделать! Нападай немедленно!

И Изяслав решился. Он приказал всему войску перейти в наступление. Увидев это, Юрий повернул полки навстречу неприятелю.

— Я поведу свою дружину сам! — выкрикнул он и помчался перед строем. Следом за ним поскакали сыновья и князья черниговские. Завязался ожесточенный бой.

Основной удар Изяслав наносил по правому крылу противника. Там стояли черниговцы. Собрав в единый кулак свою дружину и киевские полки, он создал подавляющее превосходство в силах и со всей мощью обрушился на неприятеля. Черниговцы дрогнули и стали отступать. Рубясь в первых рядах, великий князь чувствовал, что скоро они побегут.

И тут к нему подскочил связной от брата Ростислава:

— Беда! Переяславцы на сторону Юрия переметнулись!

Изяслав приподнялся на стременах и посмотрел на свое правое крыло. Там творилось невообразимое. Полки брата были зажаты суздальцами и половцами, а сбоку на них наседали переяславцы. Некоторое время он дико озирался, ища какой-нибудь выход, хоть какую-нибудь рать, чтобы помочь попавшим в беду смолянам, но тщетно: все силы его были задействованы в сражении, в запасе не было ни одного воина. И тогда он понял, что проиграл…

Юрий не пошел на Киев, а остановился в Переяславле. Он ждал, чтобы горожане сами пригласили его на престол. Так и случилось. Через три дня пришло посольство от вече Киева и пригласило его на правление. 28 августа, в воскресенье, он вступил в столицу. «Гюрги же поеха у Киев, и множество народа выиде противу ему с радостью великою, и седе на столе отца своего, хваля и славя Бога», — свидетельствует киевский летописец.

Юрий щедро наградил своего союзника Святослава Ольговича. Он отобрал у черниговских князей, поддерживавших Изяслава, земли по реке Сновь с городами Сновском и Стародубом, а также вернул ему Курск с Посемьем, когда-то подаренные Святославом его сыну Ивану. Кроме того, Святослав Ольгович получил от него Слуцк, Клецк и всю Дреговичскую область — важную часть Турово-Пинского княжества.

В ближайшие к Киеву города Юрий посадил на княжение своих сыновей: в Переяславль — Ростислава, в Вышгород — Андрея, в Белгород — Бориса, в Канев — Глеба. Города-крепости окружали Киев со всех сторон и служили надежной защитой на случай нападения со стороны Дикого поля, Смоленска, где укрылся брат Изяслава — Ростислав, Чернигова с недружелюбными князьями и Волыни, пристанища самого Изяслава. В Суздале на княжении был оставлен Василька — один из младших сыновей, родившихся во втором браке.

Однако Юрий недолго засиделся в Киеве. Через несколько месяцев с запада пришла неприятная весть: Изяслав, в предыдущей войне сохранивший свою дружину, пополнился польскими и венгерскими отрядами и двинулся на Киев. Юрий был спокоен: на его пути в сильной крепости Пересопница стоял его сын Глеб. Он сумеет задержать противника, пока не подтянутся войска из Чернигова и Суздаля.

Но произошло неожиданное: растяпа Глеб вывел свою дружину с обозом из Пересопницы и встал, ожидая противника. Но он забыл о главном: наладить хорошую разведку. Между тем Изяслав умело обошел Глеба и отрезал его от города. Глеб бежал, а вся его дружина и обоз попали в руки Изяслава.

Но и это не испугало Юрия. Дорогу на Киев преграждало несколько крепостей, их он усилил дополнительными отрядами. Они надежно прикрывали западное направление.

И тут Изяслав блестяще проявил себя как полководец. Он «поднырнул» под укрепленный район, резко свернув на юг, в область черных клобуков. Торки и берендеи ждали его, потому что Юрий обидел их недавно, не защитив от набега половцев. Силы Изяслава возросли в несколько раз.

Появление больших войск под стенами Киева стало совершенной неожиданностью для Юрия. Не имея сил для отпора, он в начале июня 1150 года бежал из столицы. Великим князем Руси вновь стал Изяслав.

Вернувшись в Суздаль, Юрий стал готовиться к новому походу на Киев. Он направил послания своему союзнику князю Владимирко и троюродному брату и милому другу Святославу Ольговичу с просьбой поддержать его. Оба ответили согласием. Войска Изяслава были разбиты, 28 августа 1150 года Юрий Долгорукий во второй раз вступил в Киев и занял великокняжеский престол. На сей раз западные города-крепости Пересопницу, Туров и Пинск он передал в управление сыну Андрею, умному и достаточно опытному военачальнику, чтобы он надежно прикрывал столицу от возможного нападения Изяслава, а сам кинулся в «различные увеселения и пиры со многим питием».

Изяслав сразу после бегства с поля боя объявился сначала в Венгрии, потом в Польше. Правда, помощь он получил небольшую, венгерский король мог выделить только 10 тысяч добровольцев, а поляки отказали совсем. И вот этот деятельный человек и высокоодаренный полководец решился на отчаянное предприятие. Зная о превосходящих силах Владимирко и Андрея, Изяслав умелыми переходами обогнул оба эти войска и пошел на Киев. Объединившись, Владимирко и Андрей кинулись за ним в погоню и догнали между реками Ужом и Тетеревом. Но и Изяславу удалось обмануть обоих способных князей. Он повелел своим воинам разложить побольше огней, а сам ночью снялся с места и двинулся к Белгороду, что в 20 верстах от Киева.

В Белгороде княжил сын Юрия Борис. Он проявил удивительную беспечность и ротозейство, как сообщает летопись, пьянствовал со своей дружиной и «с попы белгородьскими» и чуть не попал в плен. Белгородцы открыли ворота, путь на Киев был свободен.

Юрий в те дни отдыхал в своем загородном доме близ Выдубицкого монастыря. Он был в полной уверенности, что на пути Изяслава стоят превосходящие силы Андрея, Бориса и Владимирко, поэтому никаких мер по обороне столицы не предпринял. Появление войск Изяслава перед крепостными воротами Киева было для него полной неожиданностью. Положение оказалось безвыходным, и он бежал. Это случилось в конце марта 1151 года.

Юрий вновь вернулся в Суздальскую землю и занялся градостроительством. Были основаны города Кидекша, Переяславль-Залесский, Юрьев-Польский. По его указанию была построена крепость в Москве. В 1156 году летописец сообщает: «Того же лета князь великий Юрий Володимеричь заложил град Москву на устниже Неглинны выше реки Аузы». Вдоль Неглинной и Москвы-реки был возведен вал, на котором были сооружены деревянные стены с тремя башнями: две вели к рекам, а третья — через Кучково поле на Суздаль. Внутри кремля, ближе к мысу, стоял княжеский двор, а кругом построили дворы приближенные князя. Возле княжеского двора стояла церковь Ивана Предтечи, небольшая, деревянная. Остались в кремле несколько домишков ремесленников и торговцев, но основная их масса заселила посад за крепостными стенами, подальше от князя и княжеских слуг, где было удобнее жить и работать свободным мастерам. Здесь были ювелирные, кузнечные, кожевенно-сапожные, гончарные и иные мастерские, изделия которых шли как горожанам, так и окрестным селянам; часть продавалась приезжим купцам.

Торговая площадь располагалась на подоле. На ней торговали как местные, так и заезжие купцы из русских княжеств, Булгарии, стран Западной Европы и Византии. На торговой площади была поставлена еще одна церковь — Пятницы. На Москве-реке находилась пристань.

Во время этих хлопот и разъездов зашел князь Иван Берладник. Находясь на излечении в деревне, он внимательно следил за событиями на Руси и пришел к выводу, что на стороне Юрия Долгорукого сила могучего княжества, в то время как Изяслав Мстиславич действует больше хитростью и изворотливостью, но в конце концов удача склонилась на сторону суздальского князя. Именно поэтому он решил службу продолжить у него.

Агриппина долго противилась желанию Ивана, но он все же убедил ее в том, что иного выхода у него нет, а оставаться в этих деревушках, где на пропитание кое-как хватает, не дело, они заслуживают лучшей доли.

— А что касается Юрия Долгорукого, — убеждал он ее, — то вы наверняка и не встретитесь. Я попрошусь в какой-нибудь далекий от Суздаля город, мы туда уедем сразу после моего назначения, будем жить-поживать, и на тебя не падет ни один взгляд князя, потому что у него без того много хлопот в борьбе за киевский престол.

Агриппина наконец дала свое согласие, только спросила:

— А вдруг князь узнает, что ты воевал в составе киевского войска во время похода на Суздальскую землю?

— Откуда? Командовал я всего парой сотен воинов, да и не выделялся ничем. Знаешь, сколько таких было мелких военачальников, как я?

Потом на мгновенье замолчал, вспомнив разгром города Кснятина, и добавил:

— А кому я попался на глаза, тот в сырой земле лежит…

Юрий слышал о князе-изгое, но мало о нем знал, поэтому встретил хотя и приветливо, но настороженно.

— Какими ветрами занесло тебя, князь, в Суздальскую землю? — спросил он, пытаясь вглядеться в плутоватые глаза Ивана. А тот тоже хотел отгадать по лицу Юрия, знает ли он от своего друга и соратника Святослава Ольговича о том, что он, Иван, украл у него казну, или об этом речь не заходила? Поэтому начал темнить:

— Служил Смоленскому князю Ростиславу, да вот как-то не сложилась моя служба у него, перестали понимать мы друг друга, а это уж последнее дело в отношениях князей, какого бы рода деятельностью они ни занимались. Тем более в таких сложных условиях междоусобной борьбы…

— А в чем вы разошлись с князем Ростиславом? — перебил его Юрий, не любивший многоречья.

— Нападал он на тебя, князь, в словах своих, а мне это было неприятно слышать…

— И с какой просьбой ко мне явился, князь? — спросил Юрий, чувствуя, как холодок неприязни закрадывается ему в сердце: чем-то не нравился этот пронырливый человек!

Наступил решающий момент, для Ивана важно было не прогадать с должностью у нового князя.

И он сказал:

— Хочу послужить тебе, князь, верой и правдой. Не за высокими теплыми местечками в столице гонюсь, а хочу, чтобы ты послал меня на границу, на самые опасные направления. Буду биться с ворогом, презирая смерть.

Юрий подивился его словам и не стал этого скрывать:

— Ты первый обращаешься ко мне с такой просьбой. Другие все норовят возле меня пристроиться, поближе к подаркам и наградам… Что ж, князь, будь по-твоему! Самый опасный и неспокойный рубеж у меня проходит с Новгородской землей. Садись в Твери и налаживай оборону по всей линии границы.

В тот же день Иван Берладник выехал из Суздаля. Юрий в то время находился в своей конюшне и через ворота видел, как он подсаживает в седло какую-то женщину. Женщина стояла к нему спиной. Вот она ловко закинула ногу через коня, уверенно уселась и стала перебирать в руках поводья. Что-то знакомое почудилось в ее стане, повадке, движениях. Где-то видел он эту женщину… Всадники тронулись с места и двинулись в сторону крепостных ворот. И тут Юрий узнал: это была Агриппина! Он не мог ошибиться, это была она! Но как она сюда попала, да еще с князем-изгоем?

И тут вспомнил Юрий, что неожиданно пропала куда-то его бывшая любовница. Куда уехала, никто не мог сказать, да Юрий и не пытался дознаваться. Уехала и уехала, Бог с ней. Зла он на нее не держал, поступила она, конечно, подло, но чисто по-женски, какие могут быть счеты? Человек не мстительный и не злопамятный, он не собирался преследовать ее; ему было просто интересно, как сложилась ее дальнейшая судьба и что привело ее к нему в стольный город.

Некоторое время постоял он, вспоминая те события, что были связаны с этой женщиной, а потом дела отвлекли его, и он больше к мыслям о ней не возвращался.

В начале весны 1153 года прискакал из Галича нарочный и сообщил весть о кончине князя Владимирко. Рассказал он чудные вещи. Против Владимирка пошли войска Изяслава и венгерского короля Гезы. Галицкий князь потерпел поражение и закрылся в крепости Перемышль. Во время осады он сумел подкупить Гезу, тот замирился, хотя Изяслав был против. Состоялось крестоцелование. Владимирко пошел на хитрость, сказался тяжело больным и крест целовал, лежа в постели. И, когда осада была снята и вражеские войска ушли, он с легкостью отказался выполнять условия мира, потому что, утверждал он, никакого крестного целования не было: он же лежал в постели! Тогда в феврале 1153 года Изяслав послал к Владимирко своего боярина Петра Бориславича, который стал упрекать князя:

— Княже, крест еси к брату своему к Изяславу и к королю целовал. Почему ты отступил от крестного целования?

На что Владимирко ответил с усмешкой:

— Что мне сей крест малый?

— Княже! — изумленно проговорил боярин. — Аще крест мал, но сила велика его есть на небеси, на земли. А отступишь, то не будешь жить!

Слова эти не на шутку разгневали князя:

— Ты досыта здесь молвил. А ныне поезжай вон! Поезжай к своему князю!

По приказанию Владимирко боярину не дали ни подвод, ни корма для лошадей, то есть ничего из того, что положено княжескому послу. Когда Петр Бориславич выезжал с княжеского двора, князь Владимирко шел в церковь.

— Вон, поехал муж русский, — воскликнул он со смехом, указывая на боярина. — Все волости мои забрал!

После службы князь возвращался к себе домой. И когда он шагнул на ту же ступень, с которой говорил поносные слова, его внезапно поразил удар.

— Некто меня ударил по плечу, — простонал князь и начал оседать.

Его подхватили, отнесли в горницу, положили в постель. Той же ночью он скончался.

— Это было Божье наказание за неверие в силу честного и животворящего креста, — со страхом прошептал нарочный…

Юрий понимал, что лишился своего самого сильного и надежного союзника. Но вступивший на престол Ярослав Владимирович Осмомысл приходился ему зятем, поэтому он надеялся на его помощь и содействие.

13 ноября 1154 года умер главный враг Юрия — великий князь Изяслав Мстиславич. В начале января 1155 года Юрий Долгорукий выступил в поход на Киев. Он получил поддержку почти всех русских князей и беспрепятственно вошел в столицу. Изяслав Давыдыч, на несколько недель захвативший власть, бежал. Киевляне с восторгом встретили нового правителя Руси. А в декабре 1156 года в Киев пожаловал галицкий князь Ярослав Осмомысл, сын Владимирко. Это был плотный, с короткой шеей мужчина. Он никогда не повертывал головы, а обращался к собеседнику всем телом. На его полнощеком лице с маленьким ртом и острым носом выделялись выпуклые, отдающие холодным блеском глаза. Они смотрели по-гадючьи прямо и немигающе и словно приковывали к себе. Юрий невольно насторожился, увидев его.

— Папа, — сказал он Юрию, когда они остались наедине, — я к тебе с большой просьбой. Скорее просьба даже не от себя, а от покойного батюшки моего.

— Я всегда с большим почтением относился к Владимирко Володаревичу, — отвечал Юрий. — Поэтому его воля — для меня закон.

— Он не раз говорил, что злейшим врагом его всегда был Иван Ростиславич, в последнее время получивший прозвище Берладник. Этот Берладник бесчинствовал на юге Галицкого княжества, совершал разбойные нападения на купеческие суда. Потом объявился на Руси, служил нескольким князьям, а недавно, как мне сообщили, ты его взял к себе.

— Это верно. Иван Ростиславич руководит охраной новгородских рубежей и, надо сказать, успешно справляется.

— Я не об этом, как он там справляется. Иван Берладник по-прежнему не оставил мысли о захвате власти в Галицком княжестве. Поэтому ты должен передать его мне.

«И он немедленно будет казнен», — заключил про себя Юрий. Он знал, что его зять не пользовался в Галиче должным уважением, потому что не отличался беспорочным нравом. Скорее наоборот. Само прозвище «Осмомысл» звучало крайне неблагозвучно на Руси и означало не что иное, как «многогрешный», имеющий «восемь греховных помыслов». Так, он пренебрежительно и сурово относился к своей жене, Ольге, дочери Юрия Долгорукого, и открыто сожительствовал с некой Настаськой. К Берладнику же галичане питали особую любовь, ибо в далеком 1145 году в течение трех недель бились за него насмерть с Владимирко. Так что если Берладник появится в Галиче, то Осмомысл наверняка лишится престола.

И Юрий ответил:

— Никак невозможно. Иван Ростиславич является князем, стало быть, приходится мне братом. Мы, князья, между собой считаем друг друга братьями. И если я выдам его тебе, то нарушу христианские заповеди и стану сознательным соучастником братоубийства.

— Мне наплевать на христианские правила и твои переживания. Я знаю одно: пока жив Берладник, он угрожает моему престолу в Галиче. А раз так, значит, он должен быть умерщвлен!

— Несколько князей стремятся занять престол великого князя. Так что же, мне их надо убивать?

— А как ты думаешь?

— Тогда я уподоблюсь Святополку Окаянному, которого заклеймили и церковь, и люди русские!

— Никогда не размышлял, виновен или не виновен Святополк или какой-то другой князь, но если идет борьба не на жизнь, а на смерть, то пощады не должно быть никому!

— Побойся Бога, — пытался усовестить галицкого князя Юрий, — ведь Иван приходится тебе двоюродным братом!

— Мне хоть брат, хоть сват — все едино! Кто бы ни стоял на моем пути, я сотру в порошок!

— Нет, я на это не могу пойти, — невольно ежась от ледяного взгляда зятя, ответил Юрий. — Я тебе не выдам Ивана Ростиславича…

— Тогда и помощи от меня не жди, папа! — язвительно проговорил Ярослав Осмомысл. — Ни один галицкий воин больше не будет направлен в твое распоряжение. Более того, не исключено, что среди своих противников ты скоро увидишь и меня!

Это была прямая угроза, и Юрий задумался. Судя по характеру Ярослава, он не колеблясь исполнит ее. Тогда вокруг него тотчас образуется мощный союз князей: к Ярославу примкнет владимиро-волынский князь Мстислав Изяславич, только того ждут смоленский князь Ростислав и черниговский князь Изяслав Давыдыч, которого он, Юрий, изгнал из Киева. Галич, Владимир-Волынский, Смоленск и Чернигов против Юрия — это больше чем пол-Руси! И только из-за одного князя-изгоя, какого-то Берладника!

И Юрий решился:

— Хорошо, я выдам тебе смутьяна.

— Вот так-то будет лучше! — отчужденно проговорил Осмомысл и вышел.

XII

Иван Берладник и Агриппина прибыли в Тверь. Там они поселились в тереме, в котором обычно останавливались суздальские князья во время частых переездов и разъездов.

— Красота-то какая! — говорила Агриппина, входя в помещения. — Полы чисто выскоблены и половиками застеленные, потолки высокие, печная труба выходит через крышу. А окна, а окна какие красивые!

Окна действительно были на загляденье. Не маленькие и закрытые тусклыми бычьими пузырями, а широкие и светлые, с мозаичными разноцветными стеклами.

— У меня прямо праздник на душе! — продолжала Агриппина в восхищении. — Я никогда не жила в таких чудных горницах и светлицах!

— Терем и мне тоже нравится, — задумчиво говорил Иван, не спеша расстегивая пуговицы кафтана. — Что и говорить, князья возводили строение для себя, в средствах не скупились.

Агриппина подошла к нему, положила голову на грудь и стала искательно смотреть в лицо.

— Иван, так надоело скитаться по свету, так обрыдло жить без своего домашнего уголка. Давай остановимся здесь насовсем. Ты бросишь свои заморочки и будешь честно и добросовестно служить Юрию Долгорукому, я займусь хозяйством, буду кормить и одевать тебя. Княжеского жалованья нам хватит, да еще жители с подношениями придут. Много ли нам двоим надо?

Иван подумал, ответил:

— Пожалуй, ты права. Место здесь спокойное, и до Киева далеко, и Ростислав из Галича до меня не дотянется…

— Значит, решено? Значит, остаемся насовсем?

— Насовсем, Агриппина.

Иван проверил оборонительные сооружения в Твери, проследил службу воинов, которые несли караульную службу. Затем несколько раз выезжал в пограничные крепости Зубцов и Кашин, кое-что изменил, где-то поправил, но в целом остался доволен.

И тут к нему прискакал гонец из Зубцова с сообщением, что новгородцы захватили Васильковский уезд, расположенный на левом берегу Волги, и укрепились на одном из островов, прикрывающем подходы к этому уезду.

— Чего они хотят? — спросил Иван.

— Давно спор идет, чья это земля — суздальская или новгородская, — отирая рукавом пот с круглого полнощекого лица, отвечал воин. — Не раз мы их прогоняли, но они вновь и вновь приходят.

Агриппина наскоро собрала походную сумку, он мимоходом поцеловал ее в щечку и, вскочив на коня, помчался к месту происшествия. Следом за ним двинулась тверская стража.

Остров был довольно большой, с полверсты длиной, заросший кустарником и ивовыми деревьями. Вдоль берега вода рябилась от мелких волн, поднятых свежим ветром, а возле острова от прибрежных кустов поверхность была ровной и темной; темнота эта пугала, потому что наверняка где-то там прятались вражеские воины и тоже, наверно, настороженно наблюдали сейчас за ними.

— Сколько их пришло? — спросил Иван у начальника крепости Зубцова, молодого еще мужчины, спокойного и основательного.

— С полусотню наберется, если еще не прибавилось.

— Лодки есть?

— Не видели. Может, с той стороны запрятаны.

— Скорее всего, на плотах переправились. Где им взять столько посудин?

— Пожалуй, так.

— Какие соображения имеешь, чтобы выкурить их оттуда?

— Да какие… На лодках и плотах, что тут другое придумаешь.

— Из луков многих перестреляют.

— Что делать: война, кто кого.

Иван разослал приказы местным тысяцким явиться с ополчением, а сам непрестанно думал над тем, как бы без больших потерь изгнать неприятеля. На Галичинщине больших рек не было, но он слышал, что на Днепре происходили стычки, в которых воины сражались в челнах, защищенных досками от стрел. В Берладе он предлагал бродникам тоже укрепить свои лодьи, те соглашалась, но по пьяному делу ничего менять не хотели. Когда же трезвели, то времени на работы уже не оставалось, потому что все торопились разграбить новые суда, чтобы добыть еду и питье. И больно было видеть, как при подходе к купеческим кораблям их, беззащитных, в упор расстреливала охрана…

Теперь в его руках была власть, и он решил воспользоваться ею в полной мере. Для этого надо было подготовить доски. Продольных пил тогда не знали, поэтому сперва дерево поперечной пилой нарезали по величине досок, в торце прорубали щели и в них вбивали деревянные клинья, а потом эти клинья прогоняли по всей длине. И вот сотни воинов занялись такой работой. Иван приказал все приготовления вести на виду неприятеля, надеясь, что тот поймет серьезность его намерений, увидит большую силу, которая собирается, и уйдет добровольно.

Между тем подтягивались все новые и новые вооруженные отряды, пригонялись лодки, сооружались плоты. Наконец все было готово. Противник затаился, как видно, готовился к стычке. И на что новгородцам дался этот участок вдоль Волги? Столько земли вокруг, не ленись, осваивай! Нет, кому-то в голову пришла шальная мысль захватить именно этот остров, и вот сейчас начнется схватка, в которой рус будет убивать руса. Сколько таких сражений идет по Руси?..

Воины поднялись с восходом солнца, разожгли костры, приготовили завтрак. Еда была мясная, чтобы были силы для предстоящей битвы, может, весь день придется махать мечом, колоть копьем. Кто знает, как все сложится?..

Утро выдалось солнечное, тихое, небо без единого облачка. Воины заняли свои места, приготовились к переправе. Иван взял стрелу, ткнул ее в костер. Огонек весело перескочил на смоляную паклю, зачадил черным дымом. Он поднял лук и выстрелил в небо. Сигнальная стрела прочертила дугу, оставляя за собой серую полоску. И тотчас берег ожил. Воины заработали баграми, веслами, лодки и плоты устремились к острову. «Дружно идут», — удовлетворенно отметил Иван и стал наблюдать за приближающимися зелеными кущами. Они казались безжизненными. Но он знал, что за ними таится смерть. И точно, вот они шевельнулись, а потом вдруг разом из них вылетела тучка стрел.

— Береги-и-и-ись! — успел крикнуть он и нырнул за сколоченные доски.

Тотчас смачно зацокали стрелы, впиваясь в дерево. В нескольких местах вскрикнули, видно, все-таки кто-то не уберегся. «Скорей, скорей!» — мысленно подгонял гребцов Иван, горя нетерпением от предстоящей схватки.

Наконец лодка ткнулась в берег, и он выскочил наружу. Перед ним с испуганно-настороженными глазами стояли новгородцы, бородатые, в надвинутых на лоб шлемах, с мечами в руках. Дико вскрикнув, он кинулся на них…

Сила силу ломит. Суздальцам удалось продавить новгородский строй и углубиться в заросли. Иван стоял у кромки воды и руководил боем. К нему подплывали все новые и новые воины, он их направлял то в одно, то в другое место. Скоро стало ясно, что новгородцам острова не удержать, и они начали откатываться к противоположной его стороне. Иван присел на песок, руки его мелко дрожали…

Уездный центр новгородцы сдали без боя. Их воинство растворилось в бескрайних северных лесах и больше не беспокоило. «И посла (Юрий) князя Берладьского с вои, и бившеся мало негде», — писал летописец об этой схватке.

Потекла спокойная жизнь. В начале января 1157 года к терему подъехали пять всадников с телегой, шумно вошли вовнутрь. Иван в это время отдыхал на лавке после поездки в Зубцово.

— Ты князь Иван Ростиславич? — спросил один из них.

— Я.

— По приказу великого князя мы тебя должны заковать в железа и отправить в Киев.

В это время из своей светлицы вышла Агриппина, спросила испуганно:

— Иван, что это значит? Кто эти люди?

— Мне надо срочно отправиться в Киев, — как можно спокойнее ответил он. — Зачем-то я понадобился Юрию Долгорукому.

— Но почему на тебя надевают оковы?

— Думаю, здесь не обошлось без моего двоюродного брата Ярослава, князя галицкого…

Агриппина обняла его, по лицу ее катились крупные слезы.

— Ах, Иван, — проговорила она с горечью и отчаянием, — ну почему так; только мы начали жить как нормальные люди, кому-то понадобилось разрушить наше счастье?

— Ничего, все уладится. Я ни в чем не виноват.

— Я поеду вместе с тобой!

— Не надо. Как утрясется, сообщу, и ты приедешь ко мне.

Весть о прибытии закованного в оковы Ивана Ростиславича быстро распространилась по Киеву и вызвала негодование: мало смертей от междоусобия князей, так схватили безоружного, беспомощного князя и намерены предать смерти! И кто это делает? Великий князь Юрий Долгорукий, который только что клялся на вече защищать каждого от незаслуженных обид и несправедливостей! К Юрию явились митрополит и игумены, стали выговаривать:

— Грех великий творишь, князь! Когда брал к себе на службу Ивана Ростиславича, то крест целовал, а теперь хочешь выдать на убийство!

Послухи докладывали, что в городе идет брожение, народ открыто высказывает недовольство заточением князя-изгоя и требует освобождения. События совпали с роковым числом: этот год был 6666 от дня сотворения мира, а цифра 6 всегда считалась дьявольской. В народе заговорили о конце света.

Юрий хорошо знал, насколько переменчиво настроение толпы: сегодня она с восторженным воем готова таскать тебя по улицам на руках, а завтра может вздернуть на первом дереве.

Между тем из Галича в Киев за Берладником прибыло представительное посольство во главе с князем Святополком Юрьевичем и галицким воеводой Константином Серославичем, их сопровождали дружинники. Тянуть дальше нельзя, надо было решать. Если не выдать Ивана, то завтра Ярослав Осмомысл, этот жестокий и мстительный человек, превратится в смертельного врага и поведет против него, Юрия, пол-Руси. Но если выдать, то неизвестно, во что выльется недовольство киевлян…

И Юрий не решился доводить до конца начатое им злое дело. Он послушался митрополита и игуменов и отказался от обещания Ярославу. Но и пленника не освободил. Ивана Берладника весной 1157 года все так же, в оковах, повезли обратно в Суздаль.

Когда Ивана извлекли из поруба и бросили в телегу, он подумал, что отправят в Галич, и с тоской стал смотреть в высокое голубое небо, прощаясь с жизнью. Телега затряслась по уложенной жердями дороге. Он как-то сразу обратил внимание на то, что она движется не на закат, а на полночь. «Наверно, решили вывезти тайком из города, а потом повернуть на запад», — боясь поверить в свою удачу, стал думать он. Но телега и сопровождавшие ее воины продолжали ехать в одном направлении.

— Куда меня везете? — приподнявшись на локте, спросил он рядом ехавшего дружинника.

— В Суздаль, — ответил тот, даже не взглянув на него.

— Меня там освободят?

— Коли намеревались освободить, то сняли бы оковы, — рассудительно проговорил воин. — Видно, жди поруба.

«И то ладно, — откидываясь на мягкий мех шубы, думал про себя Иван. — Все остается возможность получить когда-нибудь свободу. Юрию Долгорукому я плохого ничего не делал, подержит, подержит в заключении да отпустит. На что ему моя жизнь? Лишь бы в лапы Ярославу Осмомыслу не попасть!»

На третий день стали подъезжать к Чернигову. И тут вдруг наскочили какие-то вооруженные люди, между ними и его охранниками завязалась короткая схватка. Иван со страхом смотрел на неожиданных пришельцев: наверняка это люди Ярослава Осмомысла, который каким-то образом разузнал о его пути следования и послал своих людей, чтобы отбить его и привезти в Галич! Больше кому еще он нужен?

Охрану избили, она ускакала прочь. К телеге подскочил по-княжески одетый человек — блестящий панцирь, позолоченный шлем и длинный белый плащ в красной окантовке — и выкрикнул азартно:

— Ну что, князь, теперь ты в наших руках!

И тут Иван узнал во всаднике черниговского князя Изяслава Давыдыча, родственника Святослава Ольговича. «Из огня да в полымя, — подумал он. — Наверняка отбили затем, чтобы повести на суд за воровство казны. И какой черт меня дернул тогда позариться на это богатство! Все равно проиграл, пропил, промотал. Все пошло прахом!»

Видя, что Иван Ростиславич молчит и настороженно смотрит на него, Изяслав Давыдыч проговорил весело:

— Теперь ты вольный человек! Можешь идти на все четыре стороны!

— А почему вы меня освободили? — наконец решился он спросить.

— Назло Юрию Долгорукому и Ярославу Галицкому! Пусть теперь они попляшут!

С Ивана сняли оковы, дали коня. Постепенно он выяснил, почему оказался на воле. Оказывается, все таилось в княжеских смутах и противоречиях. В те дни, когда Берладник томился в порубе, в Киев приехал князь Изяслав Давыдыч, которого Юрий недавно сверг с великокняжеского престола. Тогда он был одиноким и всеми брошенным. Однако теперь, используя происки и хитрость, а также отдельные промахи Юрия Долгорукого, ему удалось объединить вокруг себя черниговских князей, кроме Святослава Ольговича, а также владимиро-волынского и смоленского князей. Если бы удалось склонить на свою сторону киевских жителей, то можно было думать о возвращении на великокняжеский престол! И тут как раз подвернулся удобный случай: Юрий привез в столицу закованного в железа Ивана Берладника. Русь всегда сочувствовала униженным и оскорбленным! Не был исключением и этот случай. И Изяслав Давыдыч решил использовать его в своих далекоидущих целях. Узнав, что Берладника увозят из Киева, он со своими подданными двинулся следом, возле Чернигова напал и освободил его. Он прекрасно знал, кто такой Берладник, в каких неблаговидных делах был замешан, но ему нужен был этот человек, и он взял его под защиту. Тем самым князь убивал несколько зайцев: и завоевывал расположение столичных жителей, и мстил Юрию Долгорукому, а главное, ссорил его с Ярославом Галицким, выводя из числа друзей Юрия в предстоящей борьбе за престол.

Так Иван Ростиславич Берладник оказался в Чернигове под защитой могущественного покровителя. О таком повороте своей судьбы он даже не смел мечтать.

Освоившись в Чернигове, Иван послал весточку о себе Агриппине. Та примчалась незамедлительно.

— А я уж думала, не свидимся, — обнимая его, говорила она. — Но, видно, Бог милостив, видит нашу любовь и хранит ее.

— Я тоже так думаю, что это промыслы Божии. Я уже не надеялся ни на что и приготовился к смерти. Но Бог не оставил меня и прислал помощь в самый последний момент. Уж не указует ли он мне стезю в дальнейшей жизни?

— О чем ты? — с тревогой спросила Агриппина, зная беспокойный и неугомонный характер Ивана. — Или задумал какое-то новое предприятие?

— Есть одна задумка, — хитровато подмигнув ей, отвечал он. — Считаю, на этот раз будет верный случай.

— Иван, не надо, — простонала она. — Давай успокоимся, давай мирно, тихо жить в Чернигове. Чем тебе плохо? Князь Изяслав Давыдыч благоволит тебе, Бог даст, может, выделит удел, будем жить, как все люди, а не мотаться по белу свету. А знаешь, — она прильнула к нему и тихо прошептала на ушко, — я беременна. Вот уж третий месяц пошло.

— Правда? — радостно встрепенулся он. — Как же так, не было, не было и вдруг прикатило?

— Откуда мне знать? — глядя ему в лицо сияющими от счастья глазами, ответила она. — Ребенок у нас скоро будет с тобой, Иван. Счастье-то какое!

— Хочу сына, хочу наследника! — решительно заявил он. — Мне девка не нужна.

— Ну тут мы не распорядители. Кого Бог даст, тот и народится.

— Думаю, будет сын, — продолжал настаивать Иван. — Я для него и удел завоюю. Не будет он скитаться изгоем, как я, а будет полновластным властителем княжества.

— Неужто снова меня бросишь? — чуть не плача проговорила она. — А как же я одна с ребеночком-то? Неужто не жалко нас обоих будет?

— Ничего, Агриппина, недолго тебе осталось терпеть. Много лиха мы с тобой хватили и сумели пережить, а уж в Чернигове, под крылышком князя Изяслава Давыдыча, тебе жизнь раем покажется.

— И куда же ты решил кинуться на этот раз? — горестно глядя в лицо любимого, спросила она.

Он тотчас оживился, придвинулся к ней, стал говорить заговорщически:

— Помнишь, когда нас ссадили с судна, мы попали в городок Олешье? Стоит он в устье Днепра, вдали от Руси, одинокий и неприкаянный. Вроде бы признает власть киевского князя, но живет самостоятельно, управляется вече. Это как же можно жить без князя? Все земли имеют своих правителей — в какой стране властвует князь, в какой — император, а в какой — король, но все равно есть глава государства. А здесь — никого! Не может такого быть. Купчишки там разные порядки свои завели, наживаются и — довольны. А вот приду я, княжескую власть установлю, стало быть, настоящий порядок будет. Как тебе мой замысел?

— А вдруг народ тамошний тебя не примет?

— Я им такие блага предложу, что будут голосовать за меня обеими руками!

— А князь киевский как на это посмотрит? Разве он примирится с потерей владения?

— Я не выйду из-под его руки. Как было Олешье в составе Киевского княжества, так и останется. Просто вместо вече городом будет править князь.

— Ох, Иван, боязно мне что-то. Жил бы ты в Чернигове, рядышком со мной, я бы на тебя глядела и любовалась, какой ты у меня ладный да красивый, лучший из всех мужчин!

— Ну ладно, ладно тебе, — несколько смущенный ее похвалой, ответил он. — Негоже мужику под бабьей юбкой сидеть. Мужик — добытчик! Ему важнецкое дело подавай, а без дела он не живет, а прозябает. Такое никак не по мне!

Через месяц Иван отправился в Берлад. Там его поначалу не узнали, потому что всех бродников он в свое время увел на разбой в моря, вместо них пришли новые. Они краем уха слыхали о некоем князе, предводителе лихих людей, и теперь с нескрываемым любопытством окружили его и рассматривали со всех сторон, будто какую-то сказочную диковину.

— Говорили, что Иван Берладник — огромадного роста и невиданной силы. А ты с виду, как мы, — разочарованно протянул один из парней.

— И будто ты один с охраной купеческих судов справлялся, кидал их всех в море, — поддакнул ему другой.

— Зачем же людей в море кидать? — удивился Иван. — По-моему, все должны жить.

— Так ты что, когда захватывал корабль, никого не убивал?

— Приходилось. Но только тех, кто сопротивлялся, а остальных отпускал на все четыре стороны.

— Дела-а-а… — протянул кто-то. — А нам такое наговорили!

— Ну мало ли что придумают, — отмахнулся Иван и задал вопрос: — А что, братцы, весело ли живете?

— Да так… Перебиваемся… Грабим помаленьку…

— А я вот вам дело интересное и добычливое хочу предложить. Пойдете за мной?

— Это смотря куда… Будет хорошая добыча — не против, — загомонили берладники…

— А дело такое. Захватим городок Олешье, перекроем торговый путь по Днепру и будем с каждого купеческого судна брать пошлину да в свой карман класть. Представляете, какие деньги к нам потекут?

— Вот это по-нашему… Мы к этому способны — чужое отбирать… На это мы согласны, — послышались голоса.

Весной 1158 года большое число утлых суденышек двинулось по рекам Берладь и Дунаю и спустилось в Русское море; там, прижимаясь к глинистым берегам, направились они к устью Днепра и внезапно появились перед Олешьем. Олешье было воздвигнуто русскими купцами как перевалочный пункт на торговом пути из Руси в Византию и далее на юг. Городок был почти не укреплен: невысокий вал, на нем частокол — врытые в землю заостренные столбы да деревянные ворота, которые закрывались на ночь. От кого защищаться? Русских князей он, отделенный от родины разбойничьей Степью, не интересовал, а от лихих набегов десятков тысяч половцев никакие стены крепостные и рвы спасти не могли, не такие крепости брали. А не трогали кочевники городок по той простой причине, что им он был очень нужен. Через него сбывали они свои товары: кожу, шерсть, мясо, сыр и предметы ремесла. Вот и жило Олешье в тишине и мире, принимая у своей пристани торговые суда, на рынке — заезжих купцов разных стран и народов.

И вдруг вывалилась со стороны моря ватага вольных людей, вооруженных чем попало, и кинулась к растворенным воротам. Стража из двух человек и мытника, собиравших пошлину при въезде в город, тотчас разбежалась; скоро город оказался в руках бродников. Бродники никого не грабили, не насиловали. Они согнали всех жителей и торговцев на площадь, перед ними речь держал князь Иван Берладник.

— Достопочтенные господа! — важно прохаживаясь по невысокому помосту, в полной тишине строго и внушительно говорил он. — Меня зовут Иваном Ростиславичем, я — князь Звенигородский. А пришел к вам со своим воинством с одной простой задачей — установить княжескую власть, как это положено во всех городах Руси, и защитить вас от ворога…

— А от кого защищать-то? У нас никаких врагов нет. Даже дикие половцы нас не трогают, — раздался насмешливый голос.

— Враги всегда найдутся, а лучше князя никто воинскую силу организовать не может и преграду противнику не поставит.

— Постой, князь, хочу тебя спросить вот о чем, — проговорил стоявший в первых рядах плотный мужик с окладистой бородой, по виду купец. — Уж не ты ли это тот разбойник на морях, которого зовут Иван Берладник?

Иван на мгновенье смешался, он и предположить не мог, что слух о его деяниях дойдет до такого глухого городишки, как Олешье. Вихрем метнулась мысль: признаться или попытаться скрыть? Но тотчас здравый смысл подсказал, что утаить будет невозможно; не он, так бродники все равно расскажут, кто такой. И он ответил:

— Да, я Иван Берладник. Меня мой дядя, галичский князь Владимирко, лишил удела, но я сумел завоевать новое владение в Адриатическом море на острове Корфу.

— А что же ты там не правишь, а сюда заявился?

Язвительный вопрос вывел Ивана из себя. Он вспылил:

— А кто ты такой, чтобы я перед тобой отчитывался?

— Передо мной не надо, — спокойно возразил тот же человек. — Ты всему народу скажи.

Иван понял, что действовал он до сего момента слишком мягко, а надо разговаривать с такими людьми решительно, твердо и без колебаний.

— Я волен поступать так, как мне заблагорассудится, на то я и князь! — непререкаемым голосом объявил он. — И пришел я к вам, чтобы установить свой порядок.

— И какой же он, твой порядок?

— А такой, который будет действовать в ваших интересах. Во-первых, — Иван поднял руку и загнул один палец; все смотрели на этот палец, словно в нем содержался ответ, — с ремесла и торговли буду брать не десятую часть, как сегодня, а только двадцатую. Вся остальная прибыль останется у вас.

На площади установилась тишина. Никто не ожидал такой щедрости князя, поэтому ошарашенно молчали.

— Во-вторых, не стану отменять ваши свободы. Как собиралось вече по заведенному обычаю, так оно и будет собираться. А я обещаю, что буду прислушиваться к его решениям и вашему мнению.

— Это гоже, — после некоторого молчания проговорил кто-то. Все с напряженным вниманием продолжали слушать Ивана, и было видно, что напряжение на площади ослабло, и люди уже с некоторой благожелательностью глядели на нового правителя.

— Ну и, наконец, в любое время будет свободный доступ на красное крыльцо княжеского дворца со всеми бедами и запросами. Всем и без ограничений!

— А у нас нет княжеского дворца! — раздался веселый голос.

— Значит, построю, коли нет! — так же весело ответил Иван, и все заулыбались, задвигались, зашумели, и в этом шуме Иван услышал одобрение своим начинаниям.

— Так что, господа горожане, — крикнул он, — принимаете меня в свои князья или как?

— Принимаем… Добре сказано… Подходящий князь! — послышалось в толпе. Иван облегченно вздохнул: самое тяжелое и опасное осталось позади, горожане Олешья приняли его в свои князья. Он тотчас снарядил гонца в Киев, чтобы известить великого князя о своем вокняжении.

XIII

Юрий Долгорукий доживал последние дни. Он сильно прибаливал, но продолжал крепкой рукой править Русью. И тут к нему пришло известие из Олешья. Надо было решать, как поступать с беспокойным князем. Против того, что Иван Берладник укрепился в одном из его городов, у князя возражений не было, мало ли уделов, которые в условиях постоянных княжеских усобиц переходят из рук в руки, к этому все привыкли и с этим мирятся, лишь бы не было братоубийственной войны.

Но его беспокоили другие вести. Против него, великого князя Руси, поднимались недруги, собиравшиеся отнять у него киевский престол. Недавно удалили из своего города его сына Мстислава новгородцы. Черниговский князь Изяслав Давыдыч, которого он, Юрий, прогнал из Киева, вступил в союз с князьями Смоленским, Владимиро-Волынским, Луцким и Рязанским, собирая таким образом силы против него, Юрия Долгорукого. Даже Святослава Ольговича, троюродного брата, пытался привлечь к себе Изяслав Давыдович, но получил твердый отказ. Кто же остался у него в друзьях? Только Ярослав Осмомысл, князь Галицкий, зять его. Да и того он крепко обидел, не выдав ему на расправу Ивана Берладника. Вроде бы проглотил Осмомысл обиду и не вспоминает о ней, даже когда узнал, что Берладника отбил черниговский князь. Но что будет, если Юрий Долгорукий оставит мятежного князя, ярого врага Осмомысла, в своих владениях, в Олешье? Не надо гадать над ответом, милый зятек наверняка отвернется от него и откажется помочь в случае войны с Изяславом Давыдычем и его союзниками. И тогда поражение его неминуемо. Снова бегство из Киева, снова позор на седую голову, снова далекий, лесной Суздальский край…

И Юрий Долгорукий решился. Он приказал своей дружине сесть на лодьи-однодеревки (так они назывались, потому что киль у них делался из одного дерева) и отправиться вниз по Днепру, чтобы прогнать самозваного князя Ивана Ростиславича Берладника из Олешья.

Появление киевской дружины было совершенно неожиданным для Ивана и бродников. Ведь он уверял всех, что целых десять лет служил Юрию Долгорукому, завоевал его любовь и уважение, что у них настолько крепка дружба, что скоро он сам поедет в Киев на прием к великому князю и привезет грамоту на правление. И вдруг на реке появляется вереница лодок с дружинниками, которые, не церемонясь, принимаются избивать и гнать вольную ватагу из города…

Бежали так быстро, что не успели собрать свои вещи. Сам Иван находился в это время в своем доме, что на самом берегу реки. Увидев вооруженных людей и сразу поняв, в чем дело, он прихватил с собой сундучок с городской казной и кинулся к ближайшей лодке. Нечего было и думать, чтобы руководить бродниками, паника началась такая, какую он наблюдал только в болгарском городе Констанца, когда улепетывали от отрядов воеводы…

Иван сразу понял истинную причину своего изгнания из Олешья. Ярослав Осмомысл! Это благодаря его проискам Юрий Долгорукий вынужден был в свое время арестовать его и отправить в Суздальский край, а теперь лишить владения. Галичский князь, еще более жестокий и развратный, чем его отец, преследует его по пятам и не успокоится, пока не уничтожит. Значит, надо ему, Ивану, сделать все, чтобы побороть его, сбросить с галичского престола и самому завладеть им. А до него доходили слухи, что Осмомысл не люб галичанам, что восстановил против себя и бояр, и простой народ. Этот князь настолько погряз в разврате, что обижал свою законную супругу Ольгу, дочь Юрия Долгорукого, и открыто сожительствовал с наложницей, некой Настаськой; она была и любовницей, и советчицей князя в его делах, что вызывало возмущение горожан (к слову сказать, в 1173 году, уже после описываемых событий, дело дойдет до того, что княгиня вместе с сыном Владимиром и рядом видных бояр покинет Галич и убежит в Польшу; это приведет к настоящему восстанию: князя Ярослава Осмомысла на время посадят в темницу, а ненавистная Настаська будет сожжена на костре). Так что стоило рискнуть и еще раз попытаться завладеть Галичем. Главное, появиться со своим войском под стенами Галича, а там галичане подсобят ему скинуть с престола ненавистного князя!

И Иван начал действовать. Он понимал, что одной ватаги бродников для войны с Осмомыслом будет недостаточно, поэтому решил заручиться поддержкой половцев. Князья часто приглашали степных кочевников на помощь в борьбе друг с другом. Это было настоящим бедствием для русских земель: половцы грабили и убивали русов, уводили их в плен и продавали в рабство. Князья на это закрывали глаза, главное для них было — победить соперников и прибрать к рукам новые владения. Но Иван решил действовать по-иному, он намеревался договориться с ханами, чтобы они не нападали на русское население и довольствовались теми дарами, которые он поднесет, и той платой, которой он рассчитается в конце похода.

На правом берегу Днепра кочевало сильное племя половцев под началом хана Сартака. К нему и направился Иван. На полпути от Берлада к стану его перехватил разъезд половцев. Иван со спутниками остановился, сошел с коня и сложил на землю оружие — в знак того, что он едет с мирными намерениями. Сторожась, половцы приблизились, стали расспрашивать, кто такие и куда намерены ехать. Иван ответил, что направляется на переговоры с ханом Сартаком. Посоветовавшись, половцы окружили небольшой русский отряд и тронулись в сторону Днепра.

Ханский шатер из красного шелка был виден издалека. Его окружали юрты из войлока, кож, между ними бегали дети, суетились женщины, расхаживали мужчины. Стойбище окружало заграждение из телег с поднятыми вверх оглоблями. Кое-где дымили костры, на таганах стояли котлы, в них варили пищу.

Ждать Ивану пришлось недолго. Сартак принял его, сидя на коврах; коврами были устланы полы, шатер был наполнен приятным мягким светом.

После взаимных приветствий Иван приступил к делу.

— Намерен я, хан, вернуть себе по закону принадлежащий престол в Галиче, который отнял у меня мой ныне покойный дядя Владимирко, а сегодня там правит Ярослав по прозвищу Осмомысл. И пришел я к тебе с просьбой помочь в восстановлении справедливости, поскольку наслышан, что правишь ты честно и по-справедливости, — льстил Иван, хотя не очень был уверен в том, что хан клюнет на это. Гораздо важнее были подарки, которые его слуга разложил перед Сартаком. По заблестевшим глазам он понял, что половецкий правитель остался ими доволен.

— В случае, если ты, хан, поможешь мне захватить Галич, я не пожалею для тебя богатства, там у меня будет чем расплатиться с тобой, — продолжал он. — Только мне хочется с самого начала договориться, хан, чтобы в походе твои воины не забижали русское население, не измывались над слабыми, не уводили в рабство.

В глазах Сартака вспыхнуло удивление, с таким требованием к нему не обращался еще ни один русский князь. Сначала он хотел отказаться давать подобное обещание, однако, немного подумав, решил: сколько клятв половецкие ханы давали русским князьям, сколько подписывали с ними договоров и тут же нарушали их, если им становилось невыгодно их выполнять. Обмануть иноверца считалось честью у кочевников. Почему бы и на этот раз не обмануть этого князя, тем более у него за душой нет ничего, кроме ватаги полунагих бродников? Отказываться же от похода было бы большой глупостью. Какое богатство хан получал от своих подданных? Так, мясо да молоко со сливками, ну еще шерсть, кое-что из ремесленных изделий. А рядом лежала страна зажиточная — земледельческая, ремесленная, с богатыми городами и полными зерном амбарами. А уж сколько рабов можно было захватить и с большой выгодой продать на невольничьих рынках Крыма!..

И он ответил:

— Хорошо, князь. В походе мои воины не станут забижать русов. У нас достаточно мяса и сыра запасено, их хватит моим воинам.

Они расстались, очень довольные друг другом.

Перед самым походом Ивану пришла весть из Чернигова: у него родился сын, назвали его Ростиславом, в честь дедушки. Иван воспринял эту новость как знамение Божие: значит, все сложится благополучно и он отвоюет престол в Галиче для себя и своего сына!

Первой на пути к Галичу была Ушица — крепость на реке Днестр. Крепость как крепость, ничего особенного, деревянные стены и башни. На нее не раз нападали и сжигали и печенеги, и половцы. Не сомневались Иван и Сартак, что возьмут ее и на сей раз. Но при подходе к Ушице встретили их жители хлебом и солью. Поклонившись, сказали:

— Князь Иван, много мы наслышаны о тебе, как о человеке, который защищает сирых и обездоленных, а потому решили на вече открыть тебе ворота. Добро пожаловать в наш город. Ждет и тебя, и твое воинство приют и угощение от чистого сердца!

Половцы остались за стенами крепости, а бродники вошли в город. Прямо на улице были поставлены столы и нехитрые еда и питье. К Ивану подходили люди, кланялись в пояс и просили взять их в свое войско.

— Пойдем на проклятого Осмомысла всем миром, — говорили они. — Нет сил терпеть больше его бессердечие и жестокость.

Сдался без боя и городок Кучелмин, стоявший среди ровной степи. Там к Ивану также прибилось много бедноты и смердов. Очень довольные, Иван и Сартак пировали на площади. Иван из уважения выпил чарку вина с ханом, а потом поднялся на крепостную стену, чтобы полюбоваться степными видами. То, что увидел он, ввергло его в негодование: к городу двигались половецкие конники, а между ними шли связанные по рукам русы, наверняка их намеревались держать как пленников, а затем продать в рабство.

Иван поспешно сбежал со стены, подошел к Сартаку:

— Хан, твои люди захватили русских рабов. Прикажи освободить их!

Сартак лениво отложил жирную кость, мельком взглянул на князя, проговорил нехотя:

— Может, и заарканили мои воины кое-кого из беглецов, так стоит ли о них беспокоиться? Как-никак, они рисковали своей жизнью ради тебя и ты должен быть им благодарен. А ты почему-то пытаешься защитить своих врагов?

— Они не враги, а мои соплеменники, они русы! — горячась говорил князь. — Если ты откажешься, я это сделаю без тебя!

— Не советую, князь. Неужели тебе дороже какие-то там людишки, а не дружба с половецким ханом?

— Ты должен соблюдать договор между нами. Освободи людей, хан, в последний раз прошу!

— Да ладно тебе. Садись рядом, выпьем, закусим. За чаркой вина все забывается, а дружба только крепнет.

Иван развернулся и направился к отряду бродников, который охранял ворота.

— Видите вон тех половцев, что ведут русов? Разгоните эту шваль и освободите пленников!

Приказание было выполнено легко, баз осложнений. Половцы ускакали в крепость, а скоро из крепости посыпались кочевники, будто кто-то за ними гнался. К Ивану подъехал разъяренный Сартак:

— Значит, князь, забижать моих людей надумал? Так знай: Галич брать тебе придется своими силами, а мы возвращаемся в степь!

И, не дожидаясь ответа, поскакал вслед своим воинам.

Иван молча возвратился в крепость. Он понял, что дело его проиграно, только не хватало сил объявить это своим сподвижникам.

А утром прискакал разведчик и сообщил: на Кучелмин с большими силами движется Ярослав Осмомысл. Иван стал разворачивать свои силы, готовясь к решительному сражению.

Скоро появился неприятель. Галичане шли ровными рядами, соблюдая строй по сотням и десяткам. По опыту Иван знал, что строй удесятеряет силу войска, поэтому с тоской оглядывал свое воинство: оно стояло толпой, кто где захочет. Привычные к внезапным нападениям, грабежам и набегам, бродники не очень признавали воинских правил, и хотя воевали храбро, но их запала хватало ненадолго; в случае длительного сопротивления они тотчас старались убежать с поля боя и скрыться.

Учитывая это, Иван решил напасть первым, надеясь, что дружным напором опрокинет галичан, а потом в ходе преследования окончательно добьет и на их плечах ворвется в Галич. Главное, чтобы нападение бродников было дружным и сокрушающим.

Иван выехал перед строем, проскакал вдоль рядов, выкрикивая слова ободрения, а потом поднял свой меч и зычно призвал:

— За мной, братцы! Смелее!

Пустив своего коня в галоп, он вглядывался в линию врагов, выискивая Осмомысла. Перед глазами мелькали разноцветные щиты, нарядные одежды и плащи, строй противника сливался в пеструю массу, среди которой невозможно было угадать князя. Да и некогда рассматривать! Вот галичане уже близко, видны неподвижные кони, точно влитые сидели всадники, поблескивало на солнце оружие, доспехи, шлемы… Со всей силой врезался Иван в гущу противника, не помня себя, рубил направо и налево, только мелькали перед его взором оскаленные морды коней, разъятые в диком крике рты воинов, сверкали мечи и наконечники пик…

Выдержали стремительный удар галичане, не дрогнули. Чувствовал Иван, как ослабевал напор бродников, как остывал их пыл, пытался подбодрить их своим криком, своим примером, но уже некоторые начали отступать, а потом побежали все. Завернул коня и Иван, думая о том, как собрать свои силы в кулак и бросить в новое наступление. Он доскакал до исходного рубежа, развернул коня и увидел, как тронулось с места и двинулось вперед воинство Осмомысла. Шло оно неторопливо, соблюдая порядок в рядах, шло уверенно и настойчиво. И Иван понял: битва проиграна, длительного и организованного боя его бродники не выдержат и побегут. Многие уже начали пятиться, иные, бросая оружие, кинулись бежать. И тогда он дал приказ на отступление, чтобы сберечь людей от истребления.

Иван надеялся, что, разгромив его войско, Осмомысл вернется назад. Но тот упорно двигался вперед, пока не дошел до Берлада. Оставленный обитателями, он был сожжен дотла, а по следам Ивана мчался отряд дружинников с приказом схватить его и привести на расправу. Но Иван успел доскакать до Дуная, там пересел на лодку и переправился на ту сторону; через болгарские земли он добрался до Византии и остановился в одном из домиков на окраине Константинополя.

И потекли скучные и однообразные дни и месяцы. Иван опасался появляться в людных местах города, зная, что ищейки Осмомысла рыщут по столице, вынюхивают его следы. Ему не только нельзя было объявляться на Руси, но и показываться на улицах. У него выросла длинная борода и роскошные усы, волосы ниспадали на спину, в них густо пробивалась седина. Глядя в зеркало, он порой не узнавал себя. «Раз я сам себя не узнаю, — убеждал он себя, — значит, и люди Осмомысла не определят, что это я».

Сначала робко, а затем все увереннее стал появляться в городе. Особенно ему нравилось гулять по центральной улице, называемой Месой. Здесь жили в основном зажиточные. Большинство домов имели два этажа. Дома были кирпичными, крыши плоские, на них по вечерам выходили семьи, ставили столы, стулья, сидели, перекусывали, пили, прогуливались, отдыхали. Немногочисленные скатные крыши покрывались плитками и венчались крестом. Окна домов выходили во двор, а улица представляла собой бесконечный забор или глухие стены домов; в заборах были железные двери, запираемые на замок. Много было магазинов, они располагались в нижних этажах.

Улица упиралась в собор Святой Софии, грандиозное и красивейшее сооружение, возле которого можно было стоять часами, не уставая восхищаться красотой и величием. Посещал он ипподром, вмещавший до 40 тысяч зрителей. Сиденья в нем были мраморные. Между конными заездами выступали артисты и поэты, ставились театрализованные представления.

Еще на Руси он часто слышал о величии императорского дворца, но не думал, что он состоит из десятков зданий, расположенных на берегу Мраморного моря и обнесенных крепостной стеной. Здесь были резиденции императоров, в одном из них находилось правительство, стояло множество церквей и часовен, несчетное число зданий для прислуги, кладовые, шелкопрядильни, императорские фабрики и мастерские, где изготавливались предметы роскоши высочайшего качества для самого императора. Только слуг в этом комплексе работало до двадцати тысяч…

Заглядывал Иван на рынки. Их было несколько, располагались они в основном на площадях города. Проходил по торговым рядам, ни с кем не заговаривая, ни с кем не общаясь. Его никто не окликнул, не остановил, ни в ком он не вызвал подозрения. Больше всего тянуло в те места, где торговали русские купцы. Кажется, сидят возле своих товаров люди как люди, но он взгляда не мог порой оторвать от их лиц, одежды. Он стоял поодаль и с замиранием сердца прислушивался к их разговорам. И так хотелось подойти, поговорить, расспросить о Руси, что там произошло, кто властвует в Киеве, как в других княжествах, в Галиче… Но больше всех ему хотелось пообщаться с людьми из Чернигова, узнать как живет его супруга Агриппина, а главнее — здоров ли сын Ростислав, каков он собой с виду, в кого пошел — в отца или мать… Мысли о сыне не давали покоя. О нем думал постоянно, ему он даже снился несколько раз. Просыпаясь утром, Иван пытался восстановить образ, который только что приснился, но перед его взором возникало что-то расплывчатое и неопределенное, и он в отчаянии готов был расплакаться.

Тоска по родине, грусть по сыну его так измотали, что однажды он не выдержал, подошел к купцу, который показался ему серьезным и основательным, и спросил:

— Откуда прибыл, из каких мест?

— Да ты никак рус? — удивился купец. — А по одежде не скажешь. Если бы не твоя речь, подумал, что византиец. Как оказался на чужбине?

— Из рабов я. Половцы захватили, увезли в Крым, а там византийский купец купил. Десять годов у него отработал, сейчас вольноотпущенный.

— Как же тебя отпустили?

— Хозяину услугу крупную сделал, вот он меня и отблагодарил. Хороший человек, спасибо ему.

— А где на Руси жил?

— В Суздальском княжестве. Юрию Долгорукому служил, под его началом в походы ходил.

— Отбыл в мир иной князь Юрий, — вздохнул купец. — Я его в Киеве не раз видел, солидный был человек.

— А кто сегодня сидит в Киеве?

— Изяслав Давыдыч, черниговский князь.

— Неужто он? — обрадованно проговорил Иван.

— А что, приходилось встречаться?

— Нет. Но много слышал, — поняв свою оплошку, проговорил Иван. — Земля слухами полнится.

— Это верно, — поддакнул купец. — Хотя чаще всего хорошее лежит, а плохое летит.

Народу на рынке было мало, к ним подошли несколько торговцев. Завелся неторопливый разговор.

Вдруг один из купцов, пристально вглядываясь в Ивана, произнес:

— Что-то мне глаза твои знакомы. Ты, случаем, у князя новгород-северского Святослава Ольговича не служил?

У Ивана все похолодело внутри. Он знал, что в человеке больше всего запоминаются глаза, их не скроешь, они всегда на виду.

— Нет-нет, с чего ты взял? Я у Юрия Долгорукого в войске состоял.

— Они вместе в походы ходили. Может, там я тебя видел?

— Может, там, — поспешно ответил Иван и постарался перевести разговор на другие вопросы.

Возвращался с рынка в какой-то неясной тревоге. То ли разговор с земляками душу разбередил, то ли слова купца насторожили. Но как-то было неспокойно на душе. К тому же ночь выдалась жаркой, душной. После знойного дня ни дуновения ветерка. Раньше выручал ветерок с моря, а тут будто все замерло. В доме держалась настоявшаяся на жаре духота, дышать было нечем. Иван обливался потом. Наконец не выдержал, прихватил подстилку и вышел в сад. Там было чуть-чуть прохладней. Он выбрал местечко на траве, улегся, стал глядеть в высокое звездное небо. Говорят, что у каждого человека своя звезда. Как упала звезда, значит, умер кто-то. Какая же звезда его, Ивана, где она? Наверно, где-то возле Полярной звезды, в той стороне, где Русь. Увидит ли он ее, вернется ли на свою родину?..

Он стал уже засыпать, как услышал осторожные шаги и негромкий разговор. Приподнял голову, пригляделся. Возле дома виднелись какие-то тени, их было несколько, они крались вдоль стены.

— Этот ли дом? — донеслось до Ивана.

— Этот. Сам от рынка его сопровождал.

— Тогда по одному заходим.

Потом послышалось что-то неразборчивое, и снова ясно и четко:

— Куда он нам живой? Кончим на месте.

Тени исчезли, как видно, вошли вовнутрь. Иван лежал ни жив ни мертв. Он уже догадался, что пришли за ним. Подтянул поближе к себе меч, с которым никогда не расставался, стал ждать.

Вышли из дома скоро. Один выругался:

— Успел сбежать. Как видно, волчье чутье!

— Вернется. Куда ему деваться?

— Может, в саду прячется?

— Может, в саду. Только как в такой темени сыщешь?

— Надо попробовать. Давайте вы по краям, а я в середине пойду.

Иван прижался к траве, он готов был слиться с ней, вспотевшими ладонями судорожно сжимая рукоятку меча. Громко стучало сердце, так громко, что Иван боялся, как бы его стук не услышали враги. Вот один из налетчиков идет прямо на него, он видит его массивную фигуру, слышит, как тот сопит от усердия. Еще немного, и он наткнется на Ивана. Но в этот момент что-то хрустнуло под его ногами, человек споткнулся и рухнул на землю. Крепко выругался, поднялся и повернул в другую сторону, обходя князя. Иван проводил его взглядом, а потом откатился в сторону, отыскал в заборе дыру и пролез в соседний сад. «Только бы собаки не было», — подумал про себя, стараясь вспомнить, держит ли сосед псину. Собаки видно не было, и он благополучно преодолел расстояние до следующей стены, замер возле нее. Тут он решил дождаться рассвета.

Когда по небу разлилась заря, у него уже было готово решение, как поступать дальше. Крадучись вернулся в сад, где квартировал, долго лежал, прислушивался. Кругом было тихо. Тогда он подобрался к месту, где были зарыты его деньги и драгоценности. Выкопав и уложив их в вещевой мешок, вышел на соседнюю улицу и двинулся в сторону пристани. Для себя загадал: сядет на первый попавшийся корабль и поплывет на нем до любого порта, где и останется жить.

Так и сделал. У вахтенного одного из кораблей спросил:

— Когда отплываете?

— Сегодня утром.

— И далеко?

— До Фессалоников.

Фессалоники — это Северная Греция, все-таки не какой-нибудь Египет или, еще хуже, полудикая Европа. Пусть будут Фессалоники.

— Не скажешь, хозяин берет пассажиров?

— Найдешь чем заплатить, возьмет.

Явился хозяин судна, он же капитан. Выслушав просьбу Ивана, он бегло взглянул на него и назвал цену. Иван готов был уплатить любые деньги, лишь бы исчезнуть из Константинополя. Он тут же рассчитался с хозяином и занял указанное ему место. Прощай, столица Византийской империи, где он чуть не сложил голову! Больше в нее он не вернется ни под каким видом, а зароется в новом городе — Фессалонике, в какой-нибудь дыре, норке, точно мышь, чтобы ни одна тварь не могла пронюхать про него!

Фессалоники сначала не понравились Ивану. Далеко они уступали по красоте Константинополю, хотя и считались вторым городом в Византийской империи. Располагались они в широком заливе. Возле порта стояли древние постройки, еще времен античной Греции, с колоннами, некоторые полуразрушенные, а далее шли современные здания, одно— и двухэтажные, с плоскими крышами, обращенными окнами во двор; на улицу выходили глухая стена дома и каменные заборы, в которых были вделаны железные калитки, запиравшиеся на замок, как и в столице. Улицы узкие, только двум телегам разъехаться, замощенные камнем. Очень много магазинов и рынков, здесь торговали купцы со всего света. Но Иван избегал людных мест. Он купил на окраине домишко с небольшим садом, где и проводил все время. Сначала было нескучно, все-таки новое место, новое окружение, дома и постройки, вид на город. Соседями оказались простые труженики, с ними Иван проводил вечера, ведя беседы на разные темы.

Но прошли месяцы, и он заскучал. Так заскучал, что не стало сил. Куда ни глянь, раскаленные южным светилом камни и скалы, блеклая, выгоревшая зелень, в которой преобладали тусклые коричневато-оливковые оттенки, да пропадающее в голубом мареве море. А душе хотелось видеть сочные, изумрудно-зеленые луга и леса Руси, серебристые капли воды, вспыхивающие на каждой травинке, когда выглянувшее после дождя долгожданное солнце освещает поля и склоны холмов…

Ho еще большая кручина была по сыну. О нем он думал все время. Как он без него? Справляется ли с ним Агриппина? Вдруг пойдет Ростислав в него, Ивана, такой же беспокойный и бесшабашный, выбьется из рук матери, начнет куролесить, как когда-то куролесил он… Или вдруг начинало ему казаться, что мальчишки начнут травить сына за отца, который был всю жизнь изгоем. Мальчишки — злой народ, если уж примутся издеваться, житья не дадут, совсем изведут… А вдруг Осмомысл захочет отомстить ему, Ивану, и подошлет убийц к его сыну? От него, человека жестокого и коварного, можно ждать всего…

И так изо дня в день преследовали его такие мысли, не давали покоя и ничем не мог от них избавиться. Они приходили к нему даже тогда, когда он разговаривал с соседями. Вдруг замолкал он в те минуты и не отвечал на вопросы, его толкали в бок и спрашивали: «О чем задумался, Иван?..»

А ночами Ростислав продолжал сниться. Сны одни и те же, похожие друг на друга. Идет он или по зеленому полю или лугу и вдруг видит Ростислава. Тот гуляет вдали, вроде как собирает цветы или ловит бабочек. Иван хочет крикнуть ему, но не может, хочет подбежать, но ноги не слушаются, он начинает маяться, страдать, мучиться, а потом просыпался весь в слезах…

Наконец он так изболелся душой, что не выдержал и пошел на рынок, чтобы найти русских купцов и поговорить с ними. Иначе, чувствовал он, сойдет с ума. Поговорить о чем-нибудь, лишь бы услышать русскую речь. А потом спросить про Чернигов, про сына…

Рынок встретил его шумом и гвалтом, на каждом шагу стояли корзины, полные овощей и фруктов: янтарно-желтые и красные перцы, сладкие бананы, свежие зеленые огурцы, огромные лиловые баклажаны, сочный виноград и ярко-оранжевые апельсины. Далее шли ряды с швейными изделиями и обувью, столярные и плотницкие работы, несколько рядов с оружием и военным снаряжением, драгоценности… Богат был рынок в Фессалониках, разве что константинопольскому уступал. Но Иван пробирался дальше, где торговали медом, воском и пушниной, — то были купцы из Руси.

Иван завел разговор с одним из них. Подошли еще несколько человек. Все с интересом и приязнью глядели на Ивана, сочувствовали его судьбе (он и здесь рассказал, что был рабом и недавно освободился). Иван узнал много нового, но ему не терпелось узнать про сына Ростислава. И он не выдержал, спросил:

— Нет ли среди вас человека, который живет в Чернигове?

— Как же, есть, Ильей звать, — отвечали ему. — Да только нет его сегодня, видать, заболел или по каким важным делам задержался.

— Хотелось бы мне расспросить про свою семью, про сына, — просящим голосом проговорил он. — Помогите сыскать.

— Может, он сам подойдет? Только скажи, где живешь.

Иван объяснил, как его найти, и вернулся домой. Его жгло нетерпение. Скоро, совсем скоро он поговорит с человеком и узнает все про сына. А потом с купцами вернется на родину. Хватит ему мотаться на чужбине. Пусть его косточки похоронят в родной земле, среди русских берез, двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Купец пришел на другой день. Это был худощавый, плешивый мужичишка лет пятидесяти. Маленькие глазки его колюче поглядывали из-под кустистых седых бровей, тонкие длинные пальцы беспокойно шевелились, словно намереваясь схватить подходящую добычу. Вроде неказистый человек, но Ивану он показался самым лучшим на свете, он глядел на него влюбленно и ждал, когда он расскажет ему про его семью.

По такому важному случаю на столе у него было поставлено знатное угощение. Они уселись друг против друга, Иван тотчас стал нетерпеливо задавать вопросы: давно ли из Чернигова, видел ли Агриппину и его сына?

— Агриппина твоя важной особой стала, прямо одно загляденье. Что касается сыночка, то он здоров и по-детски весел и беззаботен.

— Ну а как он с виду? На кого похож — на меня или в мать пошел?

Илья цепко глянул в лицо Ивана, уверенно ответил:

— Твое обличье. И глаза, и нос, и губы — все твое. Даже боевой, как ты. Глянешь на него, сразу скажешь: настоящий князь растет!

— А росточком какой? Ведь ему восьмой годок пошел, большенький стал. Не отстает от сверстников?

— Какое там! Многих перерос и по смышлености всех опережает!

У Ивана на глазах выступили следы, он повторял в умилении:

— Это надо же, какой у меня сын растет! Приеду, все силы ему отдам, все умение передам, ничего не пожалею! Скажи, Илья, когда собираешься на Русь?

— На Русь? Да скоро, судя по торговле, немного осталось сбыть. Если так пойдет, то через пару недель отчалим.

— Забирай меня с собой! Сил больше нет в этих проклятых стенах сидеть да на море глядеть. Деньги на дорогу у меня есть, расплачусь в полной мере.

— Да что ты, князь, какая плата? На судне свободного места много, за честь посчитаю доставить на Русь такого знатного человека.

На том и расстались. Иван далеко проводил дорогого гостя, а потом в волнении долго бегал из угла в угол комнаты, в нетерпении выскакивал в сад, не находя себе места.

Наконец, когда наступила полночь, немного успокоился, лег на кровать, забылся беспокойным сном. И вдруг к утру проснулся от невыносимой боли в животе. Боль была такой жестокой, что он истошно закричал, упал с кровати и стал кататься по полу. Все тело его покрылось липким потом, нутро будто выворачивало наружу, он чувствовал, что вот-вот сойдет с ума.

Внезапно боль ушла, ему стало легко, будто не было никаких страданий. Он понял, что съел что-то скверное, что организм победил недуг и скоро ему будет совсем хорошо. «Ну вот и отпустило, — облегченно подумал Иван. — Значит, буду жить». Ожидая, когда вернутся силы, он лежал неподвижно, глядя в темный потолок. И вдруг потолок будто раздвинулся и показалось яркое сияние, которое закрутилось в ослепительном вихре, подхватило его и понесло по длинной и узкой трубе. Небывалый восторг охватил его, ему было так радостно, как никогда в жизни. Труба закончилась, и его взору открылись милые русские просторы с изумрудной зеленью лесов и лугов, со стальным блеском извилистых рек и широких озер. «Русь, родная Русь, — прошептал он в чудесном сладострастии. — Все-таки я вернулся к тебе, Русь». И из глубины изумрудной зелени явилось ему лицо сына. Теперь наконец-то он отчетливо разглядел его. Ростислав был похож на херувима, красивый, полнощекий, с пухлыми ручками. Он ласково смотрел на отца и звал за собой, и Иван понесся к нему, переполненный счастьем и блаженством.