Вольф Хаас

Приди, сладкая смерть

1

Ну вот, опять что-то стряслось. Хотя чего можно было ждать от дня, который так начинается. Я это не из суеверия говорю. Я-то точно не из тех, кто ударяется в панику, если черная кошка дорогу перебежит. Или принимается креститься, когда мимо «скорая» промчит: не дай, мол, бог, чтоб и со мной такое приключилось, чтоб и меня компьютерный томограф разрезал на сто тысяч кусочков.

И я не говорю, что всему виной черная пятница, тринадцатое число. Потому что был понедельник, двадцать третьего, когда Этторе Зульценбахер лежал посреди Пёцляйнсдорферштрассе и рыдал так, что даже камни бы смягчились.

Когда фрау Зульценбахер нашла сына, она сначала было подумала, что это с ним опять из-за имени, которым она семь лет назад его наградила. А уж после увидала, по какой причине он убивается. Потому как рядом с ревущим Этторе лежала его мертвая кошка Ниньнонь.

Машина «скорой помощи» с мигалкой и сиреной размазала Ниньнонь по мостовой. Правда, когда Этторе обнаружил свою мертвую кошку, «скорая» давно уже была за тридевять земель. По Пётцляйнсдорферштрассе она пролетела с такой бешеной скоростью, что, нужно сказать, еще повезло, что черная Ниньнонь стала единственной жертвой.

Но тут уж никакой рев не поможет. Кошка сдохла. Только вот я не очень-то помню, больше это несчастья приносит или меньше, если переехать черную кошку, которая перебегает тебе дорогу.

Санитар Манфред Гросс на этот счет ровно ничего не думал. Он несся на своей машине с такой зверской скоростью, что даже не заметил, как раскатал Ниньнонь в черный омлет. Ему ведь нужно было спешить, чтобы успеть проскочить следующий светофор на красный.

Потому как у водителей «скорой» в службе спасения теперь что-то вроде моды: они обязательно должны сосчитать, сколько светофоров успеют проскочить на красный за один вызов. Такая вот установка на рекорд, как везде теперь. Но ты вот что заметь себе. Законом не разрешено, чтобы «скорая» ехала на красный через перекресток. Все думают, это разрешается, потому что сплошь и рядом видят, как машина «скорой» с завываниями несется на красный. Но, вообще говоря, это запрещено. Красный есть красный. Даже для «скорой».

И для Манфреда Гросса тоже. Правда, коллеги-водители с незапамятных времен называют его Бимбо. Не знаю, откуда это негритянское имя взялось, но думаю, все из-за того, что у него глаза навыкате и шея, как у орангутана, жирная и красная. А тут он еще причесочкой в мелкий барашек обзавелся, ну с такой прической, понятное дело, только хуже стало. У Бимбо, в его двадцать восемь лет, волосы уже слегка повылезли, и одна медсестра — она раньше парикмахершей была — сделала ему по-свойски такие маленькие кудряшки за сто девяносто шиллингов, вроде для прикрытия. Но ведь что интересно: чем меньше волос остается у него на голове, тем больше и гуще становятся усы.

Ну вот, значит, на красный запрещено. А Бимбо, разумеется, только на красный и ездил. Несмотря на закон. Ты тут каждый день жизнью своей рискуешь, чтобы вовремя их обслужить, прежде чем они коньки отбросят, и что, думаешь, тебя закон поддерживает? Думаешь, власть рот раскроет, чтобы тебе спасибо сказать? Или разрешит тебе на красный ехать? И не надейся. Она же тебе еще и камней на дорогу наложит. И не разрешит никакой езды на красный свет. С правовой точки зрения, конечно.

Фактически, конечно, дело выглядит совсем по-другому. Потому что Ниньнонь еще не успела приземлиться на асфальт, а Бимбо Гросс уже несся на красный у следующего светофора.

Ты вот чего не забывай. У Бимбо был свой уговор кое с кем из санитаров. Вроде игры. А почему бы и нет, если это слегка скрашивает трудовые будни? Нашему брату водителю приходится вкалывать, вот и я говорю: почему бы не дать ему слегка развлечься, даже если это — с чисто правовой точки зрения — не совсем по букве закона.

Ты слушай, устроено это было вот как. Когда по рации приходил вызов, Бимбо кричал: «Пять!» или «Восемь!» — или пусть будет, например: «Три!» — в зависимости от того, где находился. И это означало, через сколько минут Бимбо будет на месте происшествия. И если санитар отвечал: «Больше», — то это значило, что он согласился на спор. И если Бимбо потом ехал дольше, то санитар получал от Бимбо сотенную, а если нет, то сам санитар платил сотенную Бимбо.

Только Бимбо почти всегда успевал, и поэтому санитары соглашались на спор все реже и реже. Теперь Бимбо приходилось называть такое время, что просто волосы дыбом вставали, и все только для того, чтобы кто-нибудь из санитаров клюнул. Тут уж Бимбо приходилось нестись так, будто ему сам черт не брат.

Я тебе одно скажу: Зюдтиролерплац — Таборштрассе за восемь минут в час пик. Ну просто батальон смертников. Любой напарник, переживший это, клялся себе, что никогда больше не будет биться об заклад с Бимбо, и вовсе не из страха за свою сотню, а из страха за свою простую напарницкую жизнь.

В этот день рядом с Бимбо сидел его напарник Ханзи Мунц. Понедельник, этого Ханзи Мунц в жизни не забудет. Не потому, что Бимбо летел с бешеной скоростью по бесконечной Герстхоферштрассе, а потому что… нет, погоди.

Бимбо несся в сторону больницы с убийственной скоростью, включив сирену и мигалку, вовсе не потому, что поспорил с Ханзи Мунцем. Ведь Ханзи Мунц был такой до тошноты правильный, что и на шиллинг спорить бы не стал. Просто Бимбо нужно было забрать донорскую печень в Центральной клинической больнице.

— «Милка»! — проревел вдруг Ханзи Мунц, когда Бимбо на ста двадцати вылетел на Верингерштрассе. — «Милка»!

Это все, что он успел произвнести, прежде чем увидел, как грузовик «Милка» останавливается перед универмагом Шпар, а Бимбо и не думает тормозить и несется на этот грузовик. И хотя Ханзи Мунц знал, что Бимбо не терпит, когда напарник советует ему под руку, он не мог удержаться и предостерег-таки Бимбо. Но со страху он ничего не сумел из себя выдавить, кроме одного слова, — может, потому, что оно с детства знакомо.

И удивительное дело: Бимбо не врезался в грузовик «Милка», и влево в последний момент не принял, и уж тем более не затормозил.

Ухмыляясь во весь рот, он проскочил справа от «Милки», то есть между грузовиком и магазином, по тротуару. И если машина «скорой» в службе спасения шириной два метра, значит, между грузовиком и магазином было, может, двести сантиметров, не больше, и Ханзи Мунц прямо почувствовал, как будто у него справа и слева на руках обдирается кожа, то есть буквально все тело сопереживает краске на машине.

Но этого у Бимбо было не отнять: он так элегантно прошмыгнул между грузовиком «Милка» и универмагом, уж и не знаю как. Еще бы с гулькин хрен — и конец, но все обошлось.

У Ханзи Мунца вырвался, конечно, вздох облегчения. Потому как ему не только из-за содранной краски показалось, что у него с локтей полезла кожа. Это скорее было предчувствие того, что с ним сделает шеф, когда они явятся домой с помятыми боками.

— Молодой с нас шкуру спустит, если мы опять разобьем новый семьсот сороковой.

— Никто и не бьет. — Бимбо все еще ухмылялся, довольный собой, а сам уже шпарил против встречного движения по Верингер-Гюртель. В три ряда навстречу им неслись машины. Но по правильной полосе на другой стороне улицы подъезжать к ЦКБ было бы очень уж солидно.

— А что бы ты стал делать, если бы у грузовика дверь открылась?

— Голову втянул бы.

— Ты и вправду спятил.

— Речь идет о донорской печени, Мунци.

— Если ты так будешь ездить, нам свои собственные органы жертвовать придется. А что бы ты стал делать, если б кто из магазина вышел?

— Никто ведь не вышел.

— Ну а если?

— Значит, ему бы повезло. В наши дни попасть од машину «скорой» службы спасения — большая удача. Уж мы бы его поставили на ноги.

— Ну у тебя и нервы.

— Иди на пенсию, раз тебе нервов не хватает. Езда на «скорой» — это тебе не детская забава.

Ханзи Мунц сообразил, что Бимбо сейчас ничего не хочет слушать, да он и сам был рад, что они все-таки успевают за донорской печенью.

Потому что было без трех пять и они практически уже были на месте. Благодаря операции с выездом на тротуар и на встречную полосу дороги Бимбо определенно выиграл две минуты.

— Вот черт! — выругался Бимбо, когда они были уже у въезда в ЦКБ. Потому как навстречу им, так сказать, скользя по течению, летел семьсот двадцатый, тоже с мигалкой и сиреной.

— Какой хрен ездит сегодня на семьсот двадцатом?

— Да Ланц этот.

— Вот именно.

Бимбо не мог поверить, что Ланц, старая размазня, обставил его в гонке за донорской печенью.

— Еще успеем. — Мунц попытался успокоить Бимбо. Машина толком не остановилась, а Бимбо уже несся как спринтер. Потому как по нечетным дням донорскую печень всегда забирает водитель, а по четным напарник, так уж у Бимбо с Ханзи Мунцем с незапамятных времен повелось, а сегодня был понедельник, 23-е, этого Ханзи Мунц никогда не забудет, даже если проживет сто десять лет, как фрау Зюсенбруннер, которую они две недели назад в последний раз отвезли на занятия для больных Паркинсоном.

От места парковки до ларька с сосисками метров пятнадцать-двадцать. Потому что ларек стоит прямо на газоне, совсем рядом с новым музыкальным павильоном. На пятнадцать метров оставалась целая минута, даже больше, для этого Бимбо вовсе не нужно было так нестись. Два раза по донорской печенке с перцем и сладкой горчицей — времени на заказ в любом случае хватит, ведь ларек закрывается ровно в пять. Потому что в этом вопросе Рози из ларька стоит насмерть: кто успел встать в очередь до пяти, еще свое получит, а после пяти бесполезно.

У Ханзи Мунца уже живот подвело, и теперь он тоже досадовал, что Бимбо пришлось встать за Ланцем. Так что придется смириться с задержкой и подождать, пока он получит свою порцию горячей донорской печени.

Я и сам уже не помню, кому из водителей пришло в голову это словечко, а остальные подхватили. И пару лет назад даже сама Рози из ларька написала мелом на доске рядом с окошком, из которого она отпускала еду: Донорская печень — 32 шилл., донорское сердце — 60 шилл., (это тогда, сегодня уже тридцать девять шиллингов за донорскую печень, и могу поспорить, будет взят и сорокашиллинговый барьер, это лишь вопрос времени).

Ну, естественно, больничные пациенты возмутились, и заведующий клиникой устроил Рози такую головомойку, что она как миленькая опять написала мелом у себя на доске: 1/4 кг печеночного паштета и 1/2 кг печеночного паштета.

Но на словах так и осталось навеки донорская печень на легкий перекус и донорское сердце для основательно проголодавшихся, тут уж заведующий ничего не мог поделать.

И вот Ханзи Мунц от волнения так сильно проголодался, что даже пожалел, что заказал Бимбо только донорскую печень. С другой стороны, вряд ли можно настолько проголодаться, чтобы тебе не стало плохо после донорского сердца.

Скучать Ханзи Мунцу все-таки не пришлось. Он наблюдал за парочкой, уединившейся в узком проходе между ларьком Рози и музыкальным павильоном. Тем никакого печеночного паштета не нужно было. Им скорее грозила опасность проглотить друг друга.

Женщина в белом сестринском халате была по крайней мере на голову ниже мужчины, который запрокинул ей голову так, что у Ханзи Мунца от одного только вида шею заломило.

— Вот сучка падкая, — пробормотал Ханзи Мунц, глядя, как медсестра все дальше запрокидывает голову. Ему вдруг стало совсем не к спеху, чтобы Бимбо вернулся, потому что он мог спокойно полюбоваться зрелищем. — Ну ты и падкая, сучка, — продолжал повторять он вслух, хотя вообще-то был еще не в том возрасте, когда человек склонен разговаривать сам с собой. Ханзи Мунцу всего-навсего чуть за тридцать, и только из-за его рассудительной обывательской манеры все считали его старше. И конечно, старомодные очки и зачес как у пенсионера тоже его моложе не делали. И даже бесцветный подростковый пушок на верхней губе не молодил его, а выглядел попросту облезлым.

Но сегодня прямо вторая весна для Ханзи: «Ну ты и падкая, сучка», — он вдруг оказался на «ты» с медсестрой, как будто она могла его слышать, как будто он не сидел в закрытой машине в пятнадцати метрах от нее и не наблюдал за ней через стекло.

Он сопел так, словно был от нее так же близко, как высокий бледный мужчина в темно-сером костюме, занятый медсестрой в проходе между ларьком с сосисками и музыкальным павильоном так плотно, что можно было подумать: это вовсе не поцелуй, а операция на гландах, просто в данный момент все операционные заняты.

И до того жарко стало Ханзи Мунцу, что даже ветровое стекло запотело, пока он смотрел, как медсестра медленно, сантиметр за сантиметром, соскальзывает вниз по груди своего любовника.

— Ты что ж такое делаешь? — спросил Ханзи Мунц падкую сучку через стекло.

Но уже через мгновение он очутился снаружи, у дверцы машины, выскочив даже быстрее, чем до того Бимбо. Не потому, что от возбуждения не выдержал. Мне бы не хотелось выставлять тут Ханзи Мунца хуже, чем он есть. То есть возбуждение, может, и было, но не в том смысле. Это было возбуждение человека, который видит то, что в эту минуту видел санитар Ханзи Мунц. Потому что медсестра соскальзывала все ниже и ниже. И мужчина тоже опускался. Пока они оба не остались неподвижно лежать на полоске газона между ларьком с сосисками и музыкальным павильоном.

Это привело Ханзи Мунца в такое возбуждение, что он едва не сорвал с петель дверь «мерседеса» и вихрем кинулся к ним.

Но ему оставалось только констатировать их смерть. Вообще-то официально санитару этого делать не положено. Потому как насчет констатации смерти — это к врачу. И надо ж было, чтоб так не повезло этой медсестре. Кто-то так идиотски прострелил затылок мужчины в темно-сером костюме, что пуля вышла через медсестру.

От затылка короля поцелуев пуле было не так далеко и до полости рта, ну и, конечно, обе полости ртов распахнуты настежь, и заряд за здорово живешь проследовал в мозг медсестры.

Видишь, как раз про это я и собирался сказать. Про причину, по которой Ханзи Мунц не скоро забудет это число. Понедельник, 23 мая, 17 часов 3 минуты.

2

Если ты в наше время работаешь в службе спасения, значит, у тебя такая профессия, которая у людей считается уважаемой. Это тебе не ночной клуб содержать, где с моралью не все чисто, или, скажем, автосалон, когда говорят иной раз: от одного взгляда на цены в каталоге у моей колымоги коррозия начинается.

Спасение человеческой жизни считается прекрасным делом.

Но Бреннер знал и обратную сторону.

Все-таки он почти двадцать лет проработал в полиции, и тут уж, казалось бы, всякому полагается некий почет, ведь полицейский ради общества старается. Но нет, какое там, общество не очень-то жалует полицейских. Общество донимает их и дает такие прозвища, что об уважении и говорить не приходится. Не знаю, в чем тут дело, может, это от страха, что полиция может достать и арестовать само общество. И не дай тебе бог ненароком сказать менту дружеское слово — готово дело, получаем полицейское государство. Правда, Бреннер вовсе не по этой причине после девятнадцати лет работы в полиции вдруг послал все к черту. Между нами говоря, он и сам, поди, точно не знал из-за чего. Потому как тогда ему было сорок четыре, а это, понятное дело, такой возраст, когда человек с легкостью может поступить несколько необдуманно.

Потом он некоторое время работал детективом, а тут уж любому уважению конец. Вот тогда он вдруг понял, что как полицейскому ему жилось вовсе не так уж плохо. Быть полицейским, может, и не идеальный вариант, но вот детективом — это совсем никуда не годится. Случались дни, когда ему приходилось зарабатывать на жизнь такой мерзостью, о какой и заикнуться-то неприлично, ну, мягко говоря — копаться в грязном белье.

Фадингеру, своему коллеге, которого он случайно встретил полгода назад в Вене на Южном вокзале, Бреннер, конечно, все это рассказал. А тот ему рассказал, что уже десять лет как сменил угрозыск на банк крови. Работа спокойная, а премиальные больше, чем в полиции. И стоило только Фадингеру упомянуть, что в службе спасения как раз ищут водителя, как Бреннер сразу заинтересовался. К тому же он был не прочь переехать в Вену, потому как после ухода из полиции уже толком и не знал, где его дом.

Пока он работал в полиции, квартира у него была служебная, то есть с льготной оплатой и все такое. Но как только он ушел из полиции два с половиной года назад, то и квартира от него ушла, естественно. И с тех пор он и шатался, как цыган. То перепадет убийство с ночевкой, то мошенничество с отелем от фирмы.

Я бы не сказал, что такая ситуация его сильно угнетала. Наоборот, в ней были свои преимущества. Но к ставке в службе спасения тоже кое-что прикладывалось, скажем, служебная квартира в семьдесят квадратных метров.

В этом смысле главное здание службы спасения было удивительно сконструировано. Там был такой громадный внутренний двор, куда выходило тридцать гаражей, с мастерской и помещением для дежурных. В центре двора стоял шикарный стеклянный павильон, где была диспетчерская. А над гаражами — служебные квартиры для водителей. И ты в свободное время мог смотреть вниз, во двор, как там вкалывают твои коллеги.

Я думаю, основной причиной того, что Бреннер недолго думая поступил работать водителем в службу спасения, была именно квартира. А вовсе никакой не почет. Ведь если ты в наше время сорок семь лет прожил без почета и уважения, тогда тебе, попросту говоря, начхать на них и в оставшиеся годы.

Хотя вообще-то Бреннер рос еще в те времена, когда любили повторять: думай не только о пенсии, важна не только ссуда на строительство дома и страховка. Но еще всякие там высокие материи. Да, теперь-то над этим смеются, а тогда это было в головах у всех. Что-то вроде того, как сегодня у всех есть роликовые коньки или, к примеру, горный велосипед. Так и раньше у людей были свои заморочки.

И еще тут сыграло роль, что самого Бреннера в прошлом году спасла служба спасения. У него тогда мизинец был отрублен, про это еще в газетах большими буквами писали. Слава богу, пришили на место. Но еще чуть-чуть, и он бы истек кровью. В тот раз он едва успел соскочить с лопаты могильщика.

Это я к тому, чтоб разъяснить, как Бреннер оказался в форме спасателя и сидел теперь в дежурке. Он вяло пролистывал журнальчик, потому что тянулся один из тех ужасных дней, когда ну просто совсем ничего не происходит. Как будто во всем городе ни тебе инфаркта, ни несчастного случая, ровным счетом ничего. И сезон самоубийств у школьников еще не начинался, потому что аттестаты должны были выдавать только недель через пять.

И праздник на Дунайском острове тоже только через пару недель. Когда тебе приходится увозить половину Вены, то есть почти миллион человек, с алкогольным отравлением. Социалисты уже подумывают на свой праздник просто откачать Дунай и вместо него пустить бесплатное пиво, тогда можно было бы сэкономить на установке павильонов, просто подогнав народ к берегу, но, к сожалению, технически это пока неосуществимо.

Однако сегодня и намека не было на подобное развлечение. А в такие дни в службе спасения можно с ума сойти от тоски. Десять, двадцать мужиков торчат в дежурке и смертельно скучают.

— Надо же, как совпало, — сказал вдруг санитар Маркштайнер и ткнул пальцем в страницу иллюстрированного журнала «Ди Бунте», которую в этот момент как раз читал Бреннер. Бреннер сделал вид, что не замечает, что Маркштайнер говорит с ним. Тогда тот просто прибавил раза в два громкости:

— Посмотри-ка на часы, Бреннер!

— А что, ты сам так и не научился определять время? — сказал Бреннер и все-таки тут же посмотрел на часы, белые кухонные часы с черными стрелками, возраст которых явно перевалил уже за тридцать. И кому только пришло в голову повесить в суперсовременном офисе службы спасения эти старые кухонные часы, которые сейчас показывали ровно двенадцать.

— Двенадцать часов дня! — ликовал санитар Маркштайнер.

— И что?

— А ты как раз читаешь про Стефанию, принцессу Монако.

— Ну?

— А мать у ней играла в вестерне «Двенадцать пополудни»!

Ведь когда так вот торчишь в дежурке и ждешь срочного вызова, то сойдет любой повод, чтоб немного развеяться.

— Главную женскую роль, — вмешался в разговор Малыш Берти. Рост у него метр девяносто два, тощ как карандаш, но всю жизнь его звали «Малыш Берти».

— А что ей, мужскую, что ли, играть! — заткнул ему рот Маркштайнер и прекратил разговор так же внезапно, как навязал его Бреннеру. Потому что Малыш Берти был всего лишь жалким восьмитысячником, пешкой в акции министерства по созданию восьми тысяч рабочих мест. А профессиональный водитель не может допустить, чтобы в его разговоры встревал какой-то восьмитысячник.

Вот из-за этой самой министерской акции «Восемь тысяч рабочих мест» Малыш Берти иногда действовал Бреннеру на нервы. Хотя сам по себе он был еще ничего, довольно приятный. Такие иногда даже темных очков не надевают, когда в машину садятся. Но он был недоволен своей работой в службе и, с тех пор как узнал, что Бреннер раньше был детективом, носился с мыслью, что мог бы открыть на пару с Бреннером детективное агентство.

А сегодня был как раз такой опасный день, когда он мог снова завести об этом разговор. Потому что время просто стояло на месте. В четверть первого все еще ни единого вызова.

Бимбо уже в третий раз снял золотую цепочку со своей накачанной шеи и выковыривал ногтем грязь из мелких звеньев.

— С ума сойти, до чего быстро эти цепочки дерьмом забиваются! — заорал Бимбо с такой яростью, будто хотел обучить мыть машины какого-нибудь солдатика альтернативной службы.

На самом деле это он со своей цепочкой так резко разговаривал. Солдат альтернативной службы от них забрали еще два года назад. С тех пор они начали терять преимущество перед Союзом спасения. Но Бимбо все же был рад, что не нужно больше иметь дел с этими слабаками.

— Я вот все думаю, и откуда только это дерьмо берется! — наседал Бимбо на свою золотую цепочку. — Ты представь, ведь вся эта дрянь в воздухе висит! А мы этой дрянью дышим!

— А может, это вовсе и не из воздуха. — Это Малыш Берти вмешался в разговор между Бимбо и его золотой цепочкой.

Когда министерство отменило восьмитысячную акцию и альтернативную службу, нескольких восьмитысячников взяли на постоянную работу. Хотя среди своих они так навсегда и остались восьмитысячниками. И тут прозвище пошло Малышу Берти на пользу, потому как у остальных пяти вообще никаких имен не было, их так и называли всех скопом — восьмитысячники.

У Бимбо красной сделалась не только шея, но и физиономия, будто Малыш Берти ему бог весть что сказал. Ведь что здесь нужно учесть: Бимбо просидел в дежурке уже полтора часа. Битых полтора часа ни одного красного светофора. И даже ни единой поездки за дристунами. Ну и какая-то агрессия, конечно, скапливается, не без того.

— Что это ты лопочешь, салага? — взвился Бимбо, хотя он был всего на пять лет старше Малыша Берти. — Откуда ж ей еще взяться? Ты что думаешь, она из цепочки выделяется?

— А может, из твоей шеи?

Приехали. Самый большой идиотизм в том, что все захохотали. Бимбо же твердо усвоил, что драки в служебное время строго запрещены. Поэтому он просто не спеша надел свою цепочку на шею. А потом произнес:

— Я об восьмитысячника руки марать не собираюсь.

После этого минут пять было тихо, и Бреннер мог преспокойно изучать истории о половой жизни английского королевского дома. А потом опять этот Маркштайнер:

— Я всегда говорил, у них это от постоянной езды верхом, потому-то вся голубая кровь такая похотливая.

Была у Маркштайнера одна отвратительная привычка. Сам он никогда не возьмет почитать газету или журнал из стопки со стола, даже если целый день в дежурке сидит. Но стоит кому-нибудь заинтересоваться статьей, как он обязательно должен встрять со своими замечаниями.

Без четверти час Бреннер отложил журнал, а когда он через десять минут посмотрел на часы, было все еще без четверти час. И фокус был не в том, что кухонные часы остановились, они-то шли правильно, ведь уборщица каждое утро их заводила, так что тут все было в полном порядке. Просто внутренние часы Бреннера от скуки стали постепенно сдавать.

И в час все еще ни одного вызова.

— В нашей работе от этого просто с ума можно сойти, — прервал молчание Бимбо. — Мы ведь все время на улице, в потоке движения, воздух дрянной, сплошной транспорт вокруг. Я по своей золотой цепочке вижу. Но знаешь, что я тебе скажу? Моя новая, которую я вчера надевал, вот она нисколько не пачкается! В нее вся эта дрянь просто не попадает!

Неделю назад Бимбо купил себе новую золотую цепочку, она была в три раза дороже самой дорогой из его старых. Самая тоненькая и самая дорогая! А сегодня он в первый раз для разнообразия надел одну из старых. Поэтому ему и приходилось в качестве компенсации говорить о новой:

— Это только простые якорные, которые крест-накрест приварены, вот те грязнятся. А моя новая неприваренная. Она вручную склепана! На ней хоть в полтонны груз подвешивай — и то не порвется! И никакая дрянь в ней не застревает!

— А зачем тогда ты это старье носишь? — теперь вмешался уже старик Ланц, ну тот, помнишь, который две недели назад у сосисочного ларька Рози обставил Бимбо.

А Бимбо опять покраснел как светофор:

— Что значит «старье»? Что ж я, по-твоему, все остальные теперь выбросить должен? Только потому, что они крест-накрест сварены? Будем менять помаленьку. Как с бабами.

Старик Ланц сразу угомонился. Потому что, ясное дело, Бимбо и дочка Ланцева. Про это уже несколько дней шли разговоры.

— Да уж, не всякий день праздник, — подал голос сонный Ханзи Мунц. — Иной раз чего только не случается, работы невпроворот, не успел еще с надувного матраца мозги самоубийцы смыть, как тебе на него надо инфаркт миокарда укладывать.

— Когда это ты матрац-то мыл?

— А потом вдруг простой, — Ханзи Мунц не дал Бимбо сбить себя с толку, — нет вызовов даже за дристунами.

Тут нужно объяснить: интересные вызовы случаются редко. Обычно время проходит в поездках за дристунами: например, свозить старуху на диализ, а через два часа снова забрать. Доставить пациента из госпиталя Вильгельма к Милосердным братьям, а взамен взять другого в ЦКБ. Или отвезти контейнер с донорской кровью из центра переливания в травматологию. Или везешь кого-нибудь на занятия для больных Паркинсоном. Или на гимнастику для стариков. Иногда попадаются чудаки с такими дополнительными страховками, что нужно еще радоваться, когда тебя не заставляют возить их на «скорой» в кафе.

Да, действительно, звонок в дежурке звенел куда реже, чем приходила пневматическая почта, по которой перебрасывались из диспетчерской формуляры для обычных вызовов. Обычные вызовы. Не хочется все время повторять «поездки за дристунами» — звучит вообще-то не очень хорошо. Для срочных вызовов давали сигнал жутко дребезжащим звонком, и уж тут ты должен был бегом нестись на улицу, а если Молодой заставал тебя идущим обычным шагом, то такая буря начиналась, не дай боже.

Пять лет назад Молодой стал руководить фирмой вместо своего отца, и хотя со временем он сделался вовсе не таким уж молодым, все по-прежнему называли его «Молодой». Так вот, если он замечал, что ты выскакиваешь на вызов не бегом, то быстро давал понять, кто тут старший.

И все-таки лучше уж проклятия Молодого, чем это тягомотное ожидание, когда же наконец в этом городе полетят клапаны у какого-нибудь перестаравшегося менеджера. Ан нет, ничего похожего. Сегодня ни тебе звонка, ни пневматической почты.

Сегодня была только Стефания и Букингемский дворец. Бреннер добрался уже до третьего журнала, и все это время молчали и пневматическая почта, и звонок.

Зато вдруг загремел селектор:

— Бреннер, зайдите в диспетчерскую!

На службе им приходилось быть на «вы», особенно по рации, потому как существуют международные правила поведения в эфире и все такое. А селектор, считай, уже почти эфир.

Когда тебя вызывают в диспетчерскую, радоваться обычно не приходится, коллеги из диспетчерской были, как бы это сказать, настоящие солдафоны.

Но сегодня Бреннер обрадовался смене обстановки. Едва увидев его на мониторе, толстяк Буттингер нажал кнопку, с жужжаньем открывающую дверь, и тут же заорал:

— Бреннер! Замена водителя! Молодой берет себе коллегу Гросса водителем.

Ведь официально Бимбо все еще числился под фамилией Гросс, и сегодня Бреннер был в одной упряжке с Бимбо. Каждый день разные дуэты, в соответствии с принципом ротации. А еще Молодой ввел такое новшество — водитель и санитар тоже менялись по очереди. Но Молодой просто души не чаял в Бимбо и ездил только с ним. И уже поговаривали, что именно Бимбо первым получит повышение и будет ездить водителем с врачом на хорошо оборудованной реанимации.

— Немедленно выезжайте на семьсот двадцатом. С санитаром Шимплем. — Это толстяк Буттингер отдавал приказ и вдруг продолжил совсем другим тоном: — Служба спасения?

Потому что это он обращался к оранжевому телефону. И в ту же секунду толстяк Буттингер уже жал на звонок. А в следующую секунду орал прямо в лицо Бреннеру с расстояния в полсантиметра:

— Подъем, Бреннер! Бегом марш!

И только теперь Бреннер сообразил, что колесо фортуны провернулось и перетащило его с седьмого на первое место и что теперь он со своим новым санитаром должен ехать по срочному вызову.

Когда Бреннер добежал до машины, Шимпль уже ждал его там. Бреннер боялся, как бы тот сразу не начал читать ему лекцию, потому что он был из тех, которые любят обстоятельно излагать свое мнение первому встречному, хотя их решительно никто об этом не просит.

Мнение свое он и вправду изложил, но не по поводу медлительности Бреннера.

Едва по рации прозвучало: «Вокзал Франца-Иосифа, 15б», как Шимпль тут же разъяснил Бреннеру, какая за этим кроется проблема:

— С ума сойти, сколько у нас бомжей в городе развелось. Скоро уже почти каждая вторая ездка будет за ними. Работаем как такси для господ бродяг. Сейчас ведь нельзя уже говорить «бомж». Нужно говорить «бездомный».

А надо тебе вот что сказать, код «15б» по рации означал «бомж в бессознательном состоянии». Это был единственный код, где использовалась буква «б», в остальных были только цифры, потому как где ж это видано, чтобы в радиокоде использовалось «б». Но «15» — это потеря сознания, а «б» — просто тайное указание на бомжа.

Вообще-то такие указания делать не разрешается, разрешается лишь сообщить, что случилось. Но не с кем, потому как с гуманитарной точки зрения это нарушает разные там международные нормы. А с другой стороны, водителю все ж таки легче ориентироваться, когда у него есть это «б». Иначе при коде «15» приходится всякий раз рисковать головой ради того, кто без сознания. А когда ты прибываешь на место и оказывается, что это всего лишь упившийся бомж, тебе как спасателю приходится сдерживаться, чтобы не добавить ему ногой еще немножко процентов к его «15».

Может, это звучит резковато, но не забывай, чего только в тебе не выделяется, пока несешься на вызов на всех парах с мигалкой и сиреной. Начиная с адреналина и кончая… ну да ладно, я не врач. Я только знаю, что все эти выделения делают тебя агрессивным. Да и как же без агрессивности, когда приходится сломя голову нестись на красный, и не один раз, а пешеходы и велосипедисты едва успевают отскакивать от тебя по обе стороны. А когда после этого ты натыкаешься на пьяного бомжа, ради которого рисковал жизнью, то, естественно, на некоторое время можешь и контроль над собой потерять.

Вот поэтому Молодой однажды решил — будем добавлять «б». За бомжом лучше ехать себе потихоньку, зато и агрессия не скопится. Кажется, это было лет пять-шесть назад, когда случилась история с бомжом, у которого была травма головы. Тогда еще в газетах про это писали.

Этот пьянчужка стукнулся о бордюрный камень, а в газете было сказано, что водитель «скорой» его слегка того… Фактически неловко ухватился. Ну, считай, нарочно. Лично я себе этого не могу представить, да и не стоит верить всему, что пишут в газетах.

Но Молодого, конечно, всегда волнует общественное мнение. И это правильно, потому что без спонсорских пожертвований ты можешь закрывать лавочку.

Здесь донорская кровь, органы, деньги — да все. Тут-то он и придумал «б» для радиокода. Я считаю, это великое изобретение. Лет через сто про Молодого совсем забудут и будут помнить только, что он изобрел это «б». Потому как с тех пор водители стали не столь агрессивны, когда возят бомжей.

Вот почему у Шимпля с самого начала было о чем поговорить, он ведь заранее знал, кого они там встретят.

— Причем я тебе вот что скажу: дай такому вот бездомному этот самый дом, так он тебе его в первый же день спалит. А почему? Да потому, что он не выдерживает в доме-то. Так что пусть мне не говорят о бедных бездомных. Потому что раньше просто говорили «бомж». Бомж, он ни в каком определенном месте жительства быть не желает, он любит спать где погрязнее. И никакой крыши над головой он на самом деле не хочет. Так почему это я не должен говорить «бомж»?

— Да кто тебе не дает, говори себе спокойно «бомж».

— Я и говорю.

На мгновение Бреннеру показалось, что его ворчливый ответ заставил Шимпля уняться. Но с Шимплем такие штуки не проходят:

— И я еще вот что скажу. Это все из-за того, что сегодня люди не решаются говорить то, что думают.

— Но ты-то все время говоришь.

— Я-то всегда говорю. — Шимпль решил, что это комплимент, и продолжил свою болтовню с еще большим воодушевлением. Он объяснил Бреннеру, что бродяги бывают разных типов. Как будто Бреннер и сам не знал. Как будто Бреннеру не приходилось подбирать с улицы по нескольку бомжей в день. Но Шимпль тщательно делил их на разряды, как коллекционер бабочек. В зависимости от того, у кого какая причина: неблагополучная семья, неблагоприятный развод, неблагополучный характер, неблагоприятные обстоятельства.

Бреннер прямо даже обрадовался, увидев впереди вокзал Франца-Иосифа. Почуяв свободу, на последнем светофоре он рванул на красный, несмотря ни на какие «б». Как суматошные водители, проспавшие зеленый и трогающиеся с места только на красный.

— Б! — истошно заорал Шимпль, потому что он устроил свою жизнь очень разумно и никак не хотел мириться с тем, что Бреннер может его ненароком и под грузовик подставить.

А там, глядишь, размозжишь долю головного мозга, черепно-мозговая травма, потом расторможенность и сексуальный маньяк, а потом развод по его вине, вот тебе и бомж. Все это мы уже проходили!

Но, слава богу, сейчас уже не оставалось времени на то, чтобы это обсуждать.

Потому как начальник вокзала уже подавал им знаки. Старый такой железнодорожник, с зубами как у того французского актера. Обычно меня тошнит от французских фильмов, они там все время минут по десять молчат. Но вот этот был хорош, он все дона Камилло играл, а улыбочка — ну просто лошадиная.

Но начальник вокзала не улыбался, он был очень удивлен и спросил:

— А вы-то что здесь делаете?

— Нам позвонили из камеры хранения. У вас опять бомж в ячейке заперт.

— Это не из камеры хранения. Я сам звонил, минут пятнадцать назад! Теперь чуть не каждый день такое бывает, мальчишки хулиганят и бомжей в ячейках запирают.

— Запирают! Не смешите меня, — запротестовал Шимпль. — Да они сами в ячейки ложатся. Это для них дешевый ночлег.

— Но запирать-то они сами себя не запирают, — срезал железнодорожник Шимпля.

— В некоторых странах теперь уже и автоматических камер хранения нет: боятся взрывов, — все еще не унимался Шимпль. — И у нас скоро тоже ни одной не останется, потому что все их перестроят в спальни и откроют отель для господ Бездомных.

Вот тут уж Бреннер не выдержал, стыдно ему сделалось, и он сказал железнодорожнику, с зубами как у дона Камилло:

— Этим соплякам развлечение за двадцать шиллингов, а такой вот бедолага сколько часов смертельный страх испытывает.

— Обычно кто-нибудь из моих людей слышит, как он стучит, и сразу же его выпускает. Тогда ничего страшного. Но сегодняшний просто едва жив был. От страха наложил полные штаны.

— Приятного аппетита, — опять подал голос Шимпль. — Ну и где же он сейчас?

— Вот поэтому я и удивился.

И начальник вокзала как-то смущенно посмотрел на Бреннера. Железнодорожник с лошадиным лицом и в самом деле теперь вдруг сделался немногословным, как французский фильм.

— Что значит «удивились»? — захотел узнать Шимпль.

— Я удивляюсь, что вы-то здесь делаете. Союз спасения его уже пять минут как забрал.

— Что значит «Союз спасения»?

— Ну, Союз спасения, он и есть Союз спасения.

— Хорошо, а вы что, им тоже позвонили?

— Да нет.

— Что значит «да нет»?

Вот видишь, это пример того, о чем я всегда говорил — Шимплю бы надо быть переводчиком или там профессором, это для него подходящие были бы профессии. Но для водителя службы спасения он просто чересчур нервный.

В особенности теперь. К тому же еще этот старый железнодорожник говорит:

— Я тоже очень удивился, что они приехали. Да еще на пять минут раньше вас.

По правде говоря, тут и Бреннер слегка занервничал. Потому как ты вот чего не забывай. Для спасателя Красного Креста нет ничего хуже, чем позволить Союзу спасения спереть у тебя из-под носа носилки с пациентом.

3

К концу смены Бреннер уже совсем забыл про происшествие на вокзале Франца-Иосифа. Он ведь не мог знать, как часто ему придется в ближайшие дни вспоминать про украденного бомжа. А может, у него и было какое-то предчувствие, и поэтому он сидел в тот вечер в своей квартире в таком паршивом настроении.

До девяти он смотрел телевизор, а потом как-то незаметно впал в задумчивость. Мне бы не хотелось говорить — в меланхолию, просто у него была легкая хандра. А ведь еще его бабушка раньше при всяком удобном случае ему строго так внушала: «Ибо сказано: не предавайся размышлениям!»

И теперь, когда он так вот сидел в своей квартире, ему бы нужен был кто-то, кто мог взбодрить его и сказать: «Не впадай в задумчивость!»

Однако признак истинной задумчивости — это когда ты размышляешь не о чем-то конкретном. Так сказать, размышления ради размышлений. А сегодня вечером Бреннер все-таки ломал голову над тем, стоит ли ему спуститься в бар выпить пива или нет.

Ну конечно, если размышлять три часа о подобной проблеме, то это почти уже настоящее размышление. Из своей квартиры ему было видно, что в подвале под дежуркой, где был бар, горит свет. Каждый вечер там играли в покер, и его коллеги делали такие ставки, что лучше не задавать вопросов. Рисковать при поездках на вызовы настолько вошло у них в плоть и кровь, что им требовался риск еще и после работы.

Но вместо того, чтобы спуститься вниз, он размышлял о том, как впервые в жизни увидел устроенный в подвале бар.

Потому как ты вот о чем не забывай. Когда Бреннер был ребенком, война только недавно закончилась. Тогда люди уже были рады, если у них была хотя бы крыша над головой. А потом пришло время, когда все стали делать себе новое отопление. А потом настали времена, когда все устанавливали у себя новые ванны. А потом время, когда все стали покупать новую мебель. А потом было время, когда все начали встраивать у себя новые кухни. А потом настало время, когда у всех уже все было.

А потом настал такой год — я очень хорошо помню, 1968-й, тогда еще были зимние Олимпийские игры в Гренобле, — когда все стали перестраивать подвалы под комнаты.

Бреннер тогда на каникулах немного помогал своему деду в столярной мастерской. И за эти каникулы они сделали никак не меньше десяти деревянных потолков для комнатенок в подвалах. У всех комнаток были свои особенности, но в чем-то они все были одинаковыми. Мягкий угловой диванчик. Черный журнальный столик. Раскладывающийся бар с внутренней подсветкой, в нем полно дешевого виски и коньяка. Светящаяся венецианская гондола. Проигрыватель и три пластинки Элвиса, ну или, может быть, «Таке the А-Train». И забранный досками потолок, рассеивающий свет.

А Бреннер, конечно, был в том самом возрасте. Потому что зимой 1968 года ему было, подожди… Да, семнадцать лет. Не меньше. Так вот что я хотел сказать: в тот год он не только приколачивал потолки в разных подвальчиках. И за девушками, считай, уже тоже приударял. Ну, хватит про это, ибо сказано: не впадай в задумчивость!

И в полночь Бреннер наконец-то вспомнил про это. Но в тот день звезды, что ли, над ним неудачно встали. Потому как, вместо того чтобы лечь спать и закончить наконец этот неправильный день, он все-таки спустился в бар.

Начав работать в службе спасения, он на первых порах частенько заскакивал туда. Но с тех пор, как про Бимбо и Ханзи Мунца написали в «Кроненцайтунг», с коллегами стало непросто. Не буду утверждать, что это мания величия, но сам смотри.

Знаешь ведь, в газете всегда делают такие снимки, когда люди показывают куда-то в сторону. Скажем, кто-то спас ребенка из бурной горной речки. Тут фотограф из газеты идет к этому храбрецу и говорит ему: «Стань туда и показывай в сторону речки». А под фото потом будет написано: «Человек, отважно спасший ребенка, показывает на речку, из которой он его вытащил». Или увидел кто-нибудь НЛО, и вот он стоит и показывает на то место, где увидел этот НЛО. Или у тебя обчистили квартиру, и вот ты стоишь и показываешь на пустое место, где еще недавно стоял твой домашний кинотеатр.

Другие примеры мне сейчас в голову не приходят, но думаю, уже понятно. Вот точно так же Бимбо и Ханзи Мунц на фотографии в газете стояли и показывали на киоск с сосисками около ЦКБ, перед которым застрелили начальника венского банка крови, причем так подло застрелили, что вместе с ним пришлось расстаться с жизнью и его подружке Ирми.

«Служба спасения прибыла в ту же секунду — но все же слишком поздно», — сообщал заголовок. А под фотографией стояло: «Санитары службы спасения Гросс и Мунц показывают на место, где были сражены наповал Лео Штенцль и его возлюбленная».

Прочтут люди такое в газетах и удивятся: чего только на свете не бывает. Но при этом никто не подумает о том, что такое фото в газете может сделать с человеком вроде Бимбо.

А этот Бимбо тотчас же сменил свои солнечные очки Ray Ban на зеркальные. «Чтобы меня фанатки на улице из машины не вытащили», — все время повторял он. Или еще: «Чтобы меня похотливые медсестры в приемном покое не задушили, пока я пациента в лифт засовываю». Не важно, что говорил Бимбо, — с тех пор, как его фотография попала в «Кроненцайтунг», он говорил это в два раза громче, чем раньше. А он и раньше был не из самых тихих.

Ты скажешь, может, Бреннер просто-напросто позавидовал славе Бимбо. Но я тебе отвечу, что лучше уж не впадать в столь глубокий психологизм.

Как только Бреннер незадолго до полуночи открыл дверь в бар, он опять слегка пожалел, что спустился. Потому что атмосфера там была уже не на шутку разогретая. Невероятно, что каких-нибудь шесть-семь санитаров могут создать такой угар.

Дух шел не от одних сигарет. Хотя накурено там было как в школьном туалете. И это был не только запах пива, хотя все три стола были уставлены пустыми и полупустыми пивными бутылками. Погребок был явно слишком мал для центрального офиса службы спасения. Две средних размеров компании игроков в покер — и он уже переполнен. А если там сидело шестеро мужиков, куривших пачку за пачкой, а семеро пили (потому что Ханзи Мунц ведь не курил), можно было представить, какой тяжести дух они произведут.

Уже одного этого было больше чем достаточно. Но все-таки это был еще не весь дух.

Видишь ли, раньше про это еще слыхом не слыхивали, а сегодня уже все знают. Про гормоны. Сексуальная сторона. Есть там такой специальный гормон для этого, он у нас от природы, и в этом вообще-то нет ничего плохого. И у мужчин свой собственный, и у женщин свой.

Тот, который у мужчин, называется «тестостерон», ну как бы по-научному, но санитары-то уже немножко поднаторели в научных терминах. Потому как курсы, повышение квалификации и все такое. Но тут даже и без терминов все было ясно, и каждому, кто вошел бы в погребок в этот момент, пришлось бы сильно постараться, чтобы не упасть в обморок. Потому что в воздухе стоял сплошной тестостерон.

Это опять же по науке: если мужик заведется, то его организм выбрасывает этот гормон. А уж если так сильно завелись семеро мужиков (Ханзи Мунц хотя и не курил, но тестостерон все равно выделял), да еще помещение маленькое, как в этом погребке, то запах такой, что и описывать подробнее не хочется.

Но ты спросишь, отчего же стоял такой запах.

Я уже говорил: шестеро мужиков курили, а один нет. А вот теперь я добрался и до женской части. Там ведь была еще и женщина. Дочь старика Ланца сидела среди водителей, и по ней сразу было заметно, что она тоже приняла внутрь пару пива.

Эта Ангелика все еще жила у своего отца, хотя ей уже тоже было лет двадцать пять. Но мать умерла, когда ей было шестнадцать, и с тех пор она вроде как вела у отца хозяйство.

Но сама Ангелика не слишком от всего этого страдала. Совсем наоборот. Потому как она была единственной молодой незамужней женщиной, жившей прямо в здании службы спасения. А вокруг целая куча мужиков, молодых, спортивного вида и в униформе, и все такое. И конечно, Ангелике иногда было интересно, что там у них под униформой.

Но так уж устроен человек. То, что близко, он ценит меньше, чем далекое. Значит, Ангелика за несколько лет перепробовала мало-помалу команду спасателей Красного Креста, но по-настоящему умудрилась влюбиться полгода назад в шефа Союза спасения!

Среди спасателей Красного Креста, конечно, начались большие волнения, но прежде чем поползли серьезные слухи, между Ангеликой и этим типом из Союза спасения все уже закончилось, и ей по крайней мере не пришлось хотя бы переезжать из здания службы спасения.

Месяца два Ангелика выглядела так, будто у нее из-под юбки бог весть какая рыбина уплыла… но пару дней назад она полтора часа проторчала с Бимбо внизу во дворе, а сегодня впервые снова спустилась в погребок.

Ее волосы, осветленные и изуродованные парикмахерами, воспряли к новой жизни, уж и не знаю, в чем тут было дело, то ли от того, что момент был такой волшебный, то ли из-за тусклого освещения, то ли из-за гормонов, то ли из-за Бимбо, который дал ей прикурить от своей зипповской зажигалки.

— Всасывать надо! — орал Бимбо Ланцевой дочке, поднося ей такое гигантское пламя, что от него едва не взметнулась в воздух сухая как солома грива Ангелики. — Соси, Ангелика! Соси, а не Дуй!

А Ангелика Ланц и без него уже давно знала, что сигаретой нужно затягиваться, потому как уже десять лет курила одну за другой без остановки. И то, что ей потом объяснил Бимбо, она уже тоже сто раз слыхала:

— Поэтому и называется «сы-сы-гарэты»!

Она сделала такую глубокую затяжку, что кончик сигареты засветился оранжевым огнем, как новогодняя петарда.

— Сосать! Не дуть, Ангелика, — еще раз повторил Бимбо, но произнес он это, по его мерке, просто вызывающе тихим голосом.

— Конечно, — тихо ответила Ангелика и подлила себе немного пива в свой полупустой стакан.

— Что значит «конечно»? — спросил Бимбо. — Угостишь сигареткой?

— Конечно. — Ангелика протянула ему пачку «Кима».

Бимбо с ухмылкой обвел взглядом всех присутствующих и взял одну из этих тоненьких бабских сигарет. А потом положил на стол перед Ангеликой свою зипповскую зажигалку:

— Дашь прикурить?

— Конечно. — Ангелика осторожно взяла в руку зажигалку, чтобы не сломать ни одного из своих пятисантиметровых ногтей, и поднесла Бимбо огонек его же собственной зажигалки. — Соси, не дуй, Бимбо, — сказала Ангелика.

— Не дуть? — спросил Бимбо.

Ну и, понятное дело, слово за слово. А тут еще алкоголь срабатывает. Ведь известно, какое у него растормаживающее действие. На другой день порой приходится пожалеть об этом, и не хочется, чтобы об этом напоминали.

Но Бреннер на следующее утро припомнил все до мельчайших подробностей. Как эта Ангелика прямо не сходя с места тут же при всех поймала Бимбо на слове. Как она на глазах у ревущих товарищей своего отца, подстегивавших ее, словно нападающего на футбольном поле, заставила этого Бимбо раскалиться с головы до ног.

Я не знаю, могла ли Ангелика на следующее утро вспомнить обо всем и пожалела ли она об этом. Ведь она как-никак жила в одном доме с этими мужиками, превратившими подвальчик на пять минут в настоящую преисподнюю.

Я одно знаю: уж Бимбо-то точно ни о чем не жалел, потому как на следующий день он выступал просто великим героем. Он гоголем сидел в дежурке и смачно перебирал с парочкой коллег вчерашние события.

А когда вошел старик Ланц, они все сначала примолкли. Но потом тот закурил сигарету.

Ну, тут Бимбо, конечно:

— Ты, старикан, соси! Не дуй!

Остальные так заржали, можно было подумать, что этой горстке водителей вдруг выложили прямым текстом все, о чем тысячелетиями нельзя было говорить, до того их развеселило высказывание Бимбо.

Лысина у старика Ланца просто пылала, он стал почти такой же красный, как вчера Бимбо, когда Ангелика обучала его курению.

А когда еще и Ханзи Мунц, и другие набрались храбрости и пошли все более явные намеки, как вчера Ланцева дочка в полном подпитии отколола классный номер с этим Бимбо, Ланц просто вышел и докурил свою сигарету до конца уже во дворе. Но прежде, чем старик Ланц оказался в безопасности, Мунц быстренько подсчитал для Бимбо:

— Профессионалка за такое с тебя бы самое малое три тысячи шиллингов содрала.

— Это как минимум, — громко гоготал Бимбо. — И притом далеко не так хорошо справилась бы, как Ланциха.

Бреннер провел в полиции девятнадцать лет. А там всякого наслушаешься в этом роде. Тут уж нечего скрывать. Старая поговорка «Никогда не вызывай полицию при изнасиловании, потому как она уже давно на месте» в таких случаях оправдывается довольно часто.

Ну может, и не совсем поговорка, скорее шутка, которую иногда повторяли между собой полицейские. Я даже и не знаю, говорят ли так теперь, потому что старые добрые словечки постепенно все забываются. Таков ход вещей, тут уж нельзя быть старомодным и все время думать о грустном.

Но ведь в каждой шутке есть известная доля истины. И тут тоже была парочка случаев, про которые лучше не рассказывать. И тебе спокойнее будет, и мне. Но все-таки нужно сказать: по сравнению с коллегами из службы спасения коллеги-полицейские были ну просто дети малые.

Правда, у Бреннера было не много времени, чтобы размышлять об этом. Зазвонил звонок, и марш-марш бегом, мимо Ланца, который как раз загасил свою сигарету о подоконник. Из этого можно было заключить, что дела у Ланца и вправду плохи. Потому как по непонятной причине подоконники окон, выходивших во двор, для Молодого были святыней. И если бы он это увидел, никому бы не поздоровилось.

На бегу Бреннер отметил, что он и сам еще немного ощущает последствия вчерашнего вечера в погребке. Но опять же вспомнилась старая поговорка: «Где наша не пропадала». Вперед и с песней, то есть вперед, в семьсот семидесятый. Только бы не наблевать в собственной машине. Мотор, газ, и по рации:

— Семьсот семидесятый приступил.

— Семьсот семидесятый, понял. Поезжайте по срочному вызову район Пер-Альбин-Ханссон, 14! Маленький ребенок, в глазную клинику. Универсальный клей «Локтит».

— Понял.

Напарником Бреннера в этот день был Ханзи Мунц. А по рации разговаривать должен, конечно, санитар, а не водитель.

— Не спи, приятель! — Этот толстый Буттингер еще и потешался над ними по рации, потому как он уже знал, что Бреннер и Мунц вчера тоже были в погребке.

— Пошел в задницу, — ответил Ханзи Мунц. Но к тому времени он, конечно, уже давно отпустил на рации кнопку «Говорите».

Едва только они доставили ребенка с заклеенными глазами в глазную больницу, как пришел другой вызов, диализная пациентка, а потом диабетическая кома, а потом мотоциклист, и когда они наконец вернулись, было уже половина четвертого пополудни.

Несколько коллег в дежурке больше уже не казались такими веселыми, как утром. Потому как Молодой по очереди вызывал одного за другим всех участников вчерашнего вечера в погребке к себе в бюро. А теперь сразу же настал черед Ханзи Мунца.

Пока Бреннер ожидал в коридоре своей очереди, Малыш Берти остановился около него и с усмешкой спросил:

— Ты что, тоже там вчера был, или как?

— Что здесь, детский сад, что ли? За каждую кружку пива надо отчитываться.

— Наш Молодой любой воспитательнице детского сада сто очков вперед даст. Все остальные после разговора с ним выходили как шелковые.

— И Бимбо тоже?

— Когда там у него Бимбо был, Молодой так орал, что в дежурке почти каждое слово слышно было.

— Все из-за Ангелики? С каких это пор Молодой стал таким моралистом?

— Не столько из-за Ангелики, скорее из-за самого Бимбо. Тот уж слишком зазнаваться начал, он считает.

— С чего это вдруг?

— С тех пор как про Бимбо в газете напечатали, у него совсем тормоза отказали. На него уже даже некоторые сестры из геронтологического жаловались.

— Он уже и в геронтологии все подгреб?

— Да там сестры не такие уж и старые.

А в следующее мгновение из динамика раздалось:

— Санитар Бреннер, срочно, в бюро шефа.

На лестнице ему навстречу попался Мунц.

— Теперь ты! — напутствовал он Бреннера с дрожью в голосе.

Но когда Бреннер оказался в бюро шефа, его ждал сюрприз.

Молодой не стал его распекать. Совсем наоборот. Он так вежливо предложил ему сесть, как будто Бреннер был одним из пяти носителей золотого знака спонсора. Потому как серебряный знак дают за машину «скорой помощи», а золотой только за реанимобиль, а если ты знаешь, что реанимобиль — это не что иное, как операционная на колесах, то станет понятно, почему живых спонсоров однорукий может по пальцам перечесть.

За спиной у Молодого висело несколько фотографий в рамочках, на которых был снят его отец со всякими знаменитостями. Старик уже три года как умер, но Молодой счел бы, наверное, неуважением заменить его фотографии на свои собственные.

На одной был даже Папа Римский, когда он освящал машины «скорой помощи» во время своего визита в Вену пару лет назад. На губах у Папы была пыль, но не из-за того, что Папа поцеловал аэропорт Швехат, а оттого, что фотография была не очень хорошо протерта. Это было ясно из того, что у мужчины рядом с Папой та же пыль была на лице. Но как бы там ни было, такой гордой и довольной улыбки у старого шефа спасателей Красного Креста, как во время папского благословения транспортных средств, никто никогда не видел.

Из рассказов самых старых водителей и фрау Айгнер из бухгалтерии Бреннер знал, что старик был еще настоящим, как бы это лучше сказать, очень старой закваски. Ну, вроде тех японцев, что ли. Которые после пятидесяти лет в джунглях так и не поверили, что Вторая мировая война уже закончилась. Так и старый шеф сохранял в службе спасения армейский дух. Перекличка, приказной тон и все такое. А если у тебя к униформе были не черные носки надеты — смертная казнь.

Это выражение такое у водителей, когда тебя в наказание определяют на неделю в деревню, на сдачу крови. Этой смертной казни и по сей день боятся больше всего. Но сегодня ты ее можешь схлопотать только за тяжкие проступки, как начальник ремонтной мастерской, который проглядел на пятьсот девяностом неисправность глушителя. Тогда еще выхлопные газы попали в кабину к пациенту. Или случай с алкогольным опьянением два года назад, когда Ханзи Мунц толком не задвинул дверь в кабине, а потом при въезде на автобан он потерял инвалидное кресло, то есть прямо вместе с пациентом, но Мунц был подшофе, и, не заметив этого, поехал дальше. Пациент, слава богу, тут же помер, а Ханзи Мунц, конечно, отправился в Вальдфиртель на целую неделю на сдачу крови. Правда, как уже сказано, у старика ты бы схлопотал это уже за пару светлых носков.

Внешне Молодой походил на Старика как две капли воды. Только вот усов у Старика не было. А усы Молодого торчали таким острым клином, что прямо хоть бутылку с пивом об них открывай.

Казалось бы, бывшему полицейскому вроде Бреннера эти ментовские усы не должны бы броситься в глаза. Но так как оба лица были очень похожи, то усы Молодого вдруг показались Бреннеру как бы приклеенными. А если тебе вдруг усы какого-нибудь человека покажутся приклеенными, то и манеры его, то есть, считай, все эти замашки начальнические, вскоре будут казаться тебе тоже как бы приклеенными.

Ну, Бреннер и начал сейчас же анализировать своего шефа, просто психолог: слишком уверенный голос, слишком твердый взгляд, слишком четкий шаг. И вообще, слишком он решительно выскакивал со двора службы спасения, как на пожар. Но я-то думаю, что Бреннер просто старался немножко подбодрить себя этими своими психологическими штуками. Потому к старику на фотографиях он, подумав, отнесся уважительно. Правда, я должен признаться, что рядом с Папой тот и вправду выглядел важнее самого Папы.

И даже рядом с бургомистром Вены он очень неплохо смотрелся. То есть не рядом с нынешним, с этим кто попало будет уже скоро хорошо выглядеть. А с прежним, тем, который с женой, ну, ты понимаешь. Когда еще девки с Пратера расхаживали какое-то время как жена бургомистра.

Молодой увидел, что Бреннер рассматривает фотографии, и сразу же заметил по этому поводу:

— Как общественно полезное учреждение мы постоянно находимся в свете внимания общественности. Мы просто не можем позволить себе такие эскапады.

Бреннер просто молча кивнул. Он все еще думал, что Молодой говорит об этой истории в баре.

— У нас и так проблем выше головы. — Молодой сказал это так, будто речь шла о нем и о Бреннере, а все остальные и были этими проблемами. Между фразами он время от времени поднимал взгляд к потолку — нелепая привычка, а фрау Айгнер из бухгалтерии однажды рассказала Бреннеру, что Молодой перенял этот жест у своего Старика.

Но видишь ли, в таких делах всегда самое главное — мелочи. У старого шефа это, может, и выглядело как у государственного деятеля. Бреннер представил себе, как тот, широко расставив руки, сводит кончики пальцев и в это время зачитывает небесные послания — ну прямо президент Австрии.

Но у Молодого это выглядело прямо противоположным образом. Потому как Молодой производил впечатление отлично натренированного летчика с острым клинышком ментовских усов только до тех пор, пока он смотрел снизу вверх, опустив голову. Но если ты задерешь голову с такими вот ментовскими усами клином, то твой собеседник увидит твои усы снизу. Вместо острой грани усов вдруг станут видны тысячи кончиков волос, как у щетки. А показывать усы снизу — это, конечно, всегда признак слабости!

— Выпьете со мной рюмочку коньячку?

— Мне еще сегодня ехать.

Потому как, во-первых, Бреннер все равно сроду коньяку не пил, а во-вторых, ясное дело, это ловушка.

— Сегодня вам много ездить уже не придется, — сказал Молодой, взглянув на свои летчицкие часы, и жестом фокусника водрузил на письменный стол две рюмки и бутылку коньяка. Потом он наполнил их и протянул одну Бреннеру, чтобы чокнуться с ним. — Будем!

Черт, полная задница! Нет ничего хуже, когда начальник начинает с тобой брататься. А ты точно знаешь: ему что-то от тебя нужно, но он держит тебя за такого дурака, что думает, ты этого не заметишь.

— Я слышал, что вчера Союз спасения утащил у вас человека без сознания прямо с улицы?

— У нас был шифр «б». Поэтому мы ехали не с полной выкладкой. А когда мы прибыли, его уже не было.

— Вы ни в чем не виноваты, — прервал Молодой оправдания Бреннера. — Но ситуация с Союзом спасения становится все хуже.

— Я тоже слышал, что такое уже пару раз было.

— Вот именно. Все чаще случается, что они крадут у нас пострадавших на улице. Это разбойничьи методы.

Бреннер на это ничего не ответил.

— Теперь я спрашиваю вас: как такое может быть?

Молодой поднял взгляд к небесам и подождал ответа. Но небеса ничего не ответили. И Бреннер тоже ничего не ответил.

— Вам не хочется об этом говорить, но вы же знаете, на это есть только один ответ. Вы ведь раньше были детективом.

Бреннер ничего не сказал.

— Союз спасения подслушивает наши переговоры, — ответил вместо него Молодой, сильно наморщив лоб.

Теперь у Бреннера возникло такое чувство, что ему опять надо бы что-нибудь сказать. Но в ту же секунду он вспомнил своего учителя латыни из пунтигамской гимназии. «Si tacuisses, philosophus mansisses!» — при любой возможности вопил их преподаватель, по-латыни фактически: «Молчание — золото». Потому как раньше у него была хорошая должность в гестапо, а теперь он был всего-навсего учителем латыни, вот и орал все время про молчание, так что стекла дрожали.

Но к тому времени Бреннер уже сказал это. Тогда у него уже вырвалось. Трижды он промолчал и послушался поговорки. Но в четвертый раз он все-таки попался на удочку Молодого с его историей про подслушивание и сказал:

— У вас есть доказательства?

Вот видишь, никогда нельзя переоценивать признаки слабости. Потому как Молодой взглянул на небо и сказал, приятно улыбаясь в усы:

— Доказательств я хочу от вас, Бреннер.

На следующий день Бреннер сидел в машине с препаршивым настроением, и меня до сих пор радует, что расхлебывать кашу пришлось именно этому Черни.

Этот Черни был знаменит своими усами, а по виду они больше всего походили на зубную щетку цвета гуляша, и вот ведь какая ирония судьбы: несмотря на зубную щетку под носом, у него был ужасный запах изо рта. Но веришь не веришь, это в нем было еще самое располагающее.

Потому как Черни был в состоянии говорить только на одну тему, и темой этой были деньги. Если проговорил с ним больше пяти минут, то можно гарантировать, что он успел навязать тебе какую-нибудь страховку или абонемент. Только в покер он никогда не играл, потому как девиз Черни был: интеллигентное приумножение денег — да, азартные игры — нет.

Но сегодня проговорить с Бреннером пять минут подряд все равно было делом невозможным. Он распространял вокруг себя такое скверное настроение, что первый час Черни даже не пытался вытянуть из него хоть слово. Такие вот падкие на деньги стервятники сами часто бывают тонко чувствующими людьми. Потому как лучше всего можно ободрать человека, если хоть немножко влезешь в его шкуру.

И даже жил он не в здании службы спасения, потому как у него был собственный дом прямо в самом лучшем районе Вены, среди вилл Дёблинга. Этот дом ему сдала за символическую плату в один шиллинг одна пациентка с искусственной почкой. Диализным пациентам ведь так часто нужно бывать в больнице, что тебе, как водителю «скорой», волей-неволей приходится знакомиться с ними поближе. А как только Черни разузнал, что фрау Каспар владеет несколькими домами, он проявил такое обаяние, что просто можно сказать, приходится снять шляпу. И не успела еще пациентка даже отторгнуть донорскую почку, как уже лишилась своей виллы.

— Что-то ты сегодня ни слова не сказал, — все-таки вставил в какой-то момент Черни.

— Ни слова? — ответил Бреннер.

Несколько минут спустя, когда им снова пришлось ждать у стройплощадки около Милосердных братьев, Черни сказал:

— А теперь все-таки уже два.

— Что два?

— Слова.

— Что — два слова?

— Ты уже два слова сказал.

— Когда я сказал два слова?

— Только что. Когда ты сказал «ни слова». Ни слова. Вот тебе уже целых два слова, — подсчитал этот крохобор. — Теперь уж нельзя сказать, что ты ни слова не говоришь.

— Ты прямо маленький философ, — раздраженно отбрил Бреннер.

— А ты брюзга. Тебе вчера Молодой, наверное, здорово шею намылил.

И хотя Черни ошибся, в одном он все-таки был прав: скверное настроение у Бреннера было из-за Молодого. Ведь Бреннер так обрадовался, что он теперь наконец нашел приличную профессию. Все устроено: и зарплата, и квартира, и пенсия, и все такое. Но вот на минуту потерял бдительность — и уже тебя снова настигло прошлое.

Этого вполне хватило бы для скверного настроения. То, что ему снова придется ради шефа играть в детектива. Что ему опять придется копаться в чужом грязном белье. Но грязное белье — это еще цветочки. Хуже всего для него всегда были эти технические штучки-дрючки. Радио еще в полиции было не по его части. Все время голоса, и все такое. Он и не знал толком, как вообще это подслушивание делается. Не говоря уж о том, каким образом он должен подслушать, подслушивает ли Союз спасения переговоры по их радио или нет.

Подслушивать подслушивающего — это вообще какое-то извращение. Если уж что и подслушивать, то уж, пожалуйста, разговоры, а не подслушивание. Подслушивать подслушивание — это черт знает что, все равно что смотреть в зеркало, которое смотрит в зеркало. Да знаешь ты такую игру, точно. И тысячекратный ураган отражений пришибет тебя до того, что ты сам себя уже не узнаешь.

Это почти то же самое, что задуматься над думанием. Попробуй как-нибудь, пока думаешь, одновременно подумать о своем мышлении! Вот видишь, окрошку из своих нервных волокон устроить гораздо проще, чем ты думаешь.

Говорят, что даже самые толковые доктора, занимающиеся мозгом, не знают, каким образом они думают. Тем более я сейчас тебе этого не смогу доступно объяснить. Но что касается Бреннера, тут я могу тебе объяснить. Потому как у Бреннера был свой собственный метод. И можно даже обойтись без сложных медицинских терминов, чтобы объяснить тебе способ мышления Бреннера. Потому как для этого способа есть очень простое название: хандра.

Если у Бреннера была проблема, которую он не мог разрешить, то он впадал в такую хандру, что прямо невыносимо.

— Что скажешь, не пора ли Молодому поставить нам на газ автоматику? — попробовал Черни немножко сдвинуть с нуля настроение.

Но Бреннер — никаких комментариев. Он даже себе из бардачка жвачку достал, хотя обычно никогда никакой жвачки. А сегодня вот так демонстративно, мол, не могу я разговаривать, у меня рот занят.

— На прошлой неделе, — еще разок попробовал Черни, — я тут возил в Мюнхен одного пациента. Десять часов по автобану — знаешь, как от этого ботинки неравномерно снашиваются, только правый. Тут газовая автоматика была бы просто мечта.

Бреннер с таким остервенением жевал жвачку, можно было подумать, свет отключили и он вынужден генерировать аварийное электричество с помощью своей жевательной мускулатуры.

— Я когда ни посмотрю на свои ботинки, всегда правый наискосок стесан, оттого что все время на газ жмешь. Такие вещи при газовой автоматике сразу бы отпали. Ты как-нибудь взгляни на свои ботинки!

Такими приступами хандры Бреннер за свою жизнь многим уже помотал нервы. Но была и обратная сторона медали: чем больше какая-нибудь проблема портила ему настроение, тем сильнее он вгрызался в нее.

Вот почему я и говорю: «генерировать аварийный ток». Предположим, например, что в больнице отключили электричество. У них там, конечно, есть какой-нибудь аварийный агрегат, чтобы поддерживать все важнейшие приборы. Потому как отключится свет посреди операции — и привет. А с помощью такого вот аварийного тока Бреннер в этот день вроде вполне нормально делал с Черни свою работу. Он же не ронял пациентов на пол, не интубировал их в пищевод и никого не переехал.

Но это только аварийный ток, не основной. А вот тут возникает важный вопрос: куда девается основной ток, когда случается отключение электричества? Он же не исчезает, должен он где-то быть. Что делал мозг Бреннера все то время, пока он часами разъезжал на аварийном токе, произведенном его скверным настроением? Только не подумай, будто бы он сильно сконцентрировался с помощью освободившейся энергии высокого напряжения. Это ты, значит, Бреннера плохо знаешь. Бреннер был человек настолько неспособный к концентрации внимания, другого такого поискать. Ему и самому иногда это казалось чем-то вроде болезни. Чем важнее была проблема, тем менее сосредоточенным он становился. Именно это так усложняло его жизнь в полиции. Ведь чтобы сдвинуть столько несосредоточенности, требуется гораздо больше энергии, чем для того, чтобы немного сконцентрироваться…

Сейчас Бреннер размышлял о чем угодно, только не о том, как ему решить проблему с прослушиванием связи Союза спасения. Ты слушай внимательно, иначе не поймешь, каким образом Бреннер всегда ловил преступников именно с помощью своей рассредоточенности.

Итак, в половине пятого Бреннер все еще не потратил ни одной мысли на радио Союза спасения. Вместо этого он, наряду с тысячей других вещей, думал о фотографиях Папы в бюро у Молодого. Про то, как у Папы на губах было столько пыли. И как однажды Ханзи Мунц рассказал ему одну из этих своих вечных шуточек: про то, как Папа стал кандидатом на выступление в передаче «Спорим, что…», поскольку может определить на вкус любую взлетно-посадочную полосу любого аэропорта мира. Эта шутка напомнила Бреннеру про то, как они в полиции однажды арестовали вуайера. Он был из Вены, но взяли они его, когда он бежал в Тироль, уже у самой итальянской границы. Он тогда хотел смыться, потому что полиция Вены нашла его подслушивающую аппаратуру. И ведь никто не поверит, он жил в большом многоэтажном доме, где было больше сотни квартир, и каждую квартиру он прослушивал. Они тогда еще в криминальной полиции всё говорили, что этот Освальд мог бы выступить в «Спорим, что…» и узнать любую женщину из своего дома только по тому, как она стонет.

Освальд. Вот это я и имел в виду. Ведь вынесла же память Бреннера это имя на поверхность через двенадцать лет.

— Мне нужно быстренько заглянуть на почту, — сказал Бреннер своему водителю за три минуты до половины пятого.

— Тебе что, заплатить за что-то нужно?

Ну и тип этот Черни, невероятно просто. Одни деньги в башке. Но скверное настроение Бреннера теперь полностью улетучилось. Оно ему больше было не нужно — я тебе до того про аварийный ток рассказывал, вот он уже сработал. Вот и все: проблема решена, прощай скверное настроение, это и был в чистом виде механизм Бреннера.

Черни ждал в машине, и вот Бреннер выходит через пару минут из Главпочтамта и говорит своему водителю, чтобы тот возвращался домой.

— Возвращаться? Нам еще целых три ездки предстоит, прежде чем мы вернуться сможем. Да и то если повезет.

— Семьсот семидесятый, возвращайтесь! — раздалось в то же мгновение по рации, и Черни выглядел полным идиотом. Он ведь не мог знать, что Молодой дал Бреннеру это особое задание. И тем более откуда ему было знать, что Бреннер позвонил толстому Буттингеру прямо в центральную диспетчерскую.

Ты скажешь, он мог бы просто передать по рации прямо из машины. Но ведь тогда все бы это услышали, вот о чем ты не подумал. Включая Союз спасения. Видишь, вот такие мелочи и отличают детектива. Он идет себе в вонючую телефонную будку, а наш брат, может, и погнушался бы, строя из себя важную персону, передал бы все толстяку Буттингеру по рации.

Когда Бреннер очутился в своей квартире, он еще битый час говорил по телефону и в половине девятого уже сидел в кафе «Аугартен». А без четверти девять туда же пришел господин Освальд.

В таком элегантном костюме Бреннер его сначала даже и не узнал. Потому как за двенадцать лет господин Освальд стал лет на тридцать старше.

Дело было главным образом в седых волосах. Только присмотревшись внимательнее, можно было понять, что он совсем не такой уж старый.

А здороваясь с Освальдом за руку, Бреннер с близкого расстояния разглядел, что тот выглядит не невероятно старым, а невероятно жалким.

Ведь если в наше время у тебя такое хобби — подглядывать, то чаще всего ты оказываешься более уязвимой и тонко чувствующей стороной.

Поэтому Бреннер ничуть не удивился, что господин Освальд прочитал его мысли.

— Я старый человек, — это первое, что сказал Освальд.

— Сколько вам лет?

— Пятьдесят один.

— В наше время это не возраст, — благодушно сказал Бреннер, как будто его самого отделяли от полтинника еще целые десятилетия.

— У меня с этим никаких проблем, — с тонким пониманием улыбнулся господин Освальд. — Вот в молодые годы у меня были проблемы. И вы знаете, какие.

— Я бы сейчас тоже не хотел стать молодым, — заверил Бреннер.

Господин Освальд заказал себе минеральную воду. В замызганном пригородном кафе этот элегантный господин смотрелся так же неуместно, как проглоченная фотография в содержимом кишечника.

— В моей жизни, слава богу, давно уже наступил покой. Я уже девять лет как женат. А юношеское заблуждение, благодаря которому вы со мной познакомились, похоронено в прошлом еще раньше.

«Юношеское заблуждение, благодаря которому вы со мной познакомились». Выспренний тон старого проходимца едва не рассмешил Бреннера:

— Вас тогда вообще-то посадили или нет?

— Условно. И, собственно говоря, отнюдь не из-за моего проступка. — Господин Освальд разговаривал на таком литературном языке, просто блеск. — А из-за сопротивления — сами знаете кому, во время ареста.

Только теперь Бреннер вспомнил, что тогда на перевале Решенпас он выбил господину Освальду своим табельным оружием два зуба, пока тот наконец не сдался.

— Я ведь вам еще по телефону сказал, что мне от вас нужно. Вы самый крупный специалист по подслушивающим устройствам, которого я знаю.

— А я вам еще по телефону сказал, что вот уже двенадцать лет не имею к этому ни малейшего отношения.

Все-таки слегка вышел из равновесия этот элегантный седовласый господин. Не буду утверждать, что он разгневался, но лицо у него чуть-чуть покраснело и в голосе этакая запальчивость была, когда он перебил Бреннера. Еще немного, и можно было бы подумать, что обстановка вшивого кафе «Аугартен» все-таки как-то влияет на этого элегантного господина, ну вроде того как кишечная флора потихоньку принимается за проглоченную уличающую фотографию.

Немного минеральной водички — и Освальд успокоился. Бреннер какое-то время ничего не говорил, он просто немножко дал подействовать кафе «Аугартен».

Кроме них двоих и официанта в кафе был только один посетитель — женщина в тренировочном костюме, обрабатывавшая «однорукого бандита». Хотя в этом заведении было почти пусто, все было насквозь прокурено, и Бреннеру даже почудилось на мгновение, что слащавый голос итальянского певца надсаживается здесь сильнее, чем всегда, и что тот сейчас раскашляется.

— Я вообще согласился встретиться здесь с вами только потому, что не хотел говорить об этом по телефону в присутствии жены.

— Она ничего не знает о том юношеском заблуждении, благодаря которому мы с вами познакомились?

Господин Освальд лишь печально покачал головой в ответ на примитивную насмешку Бреннера.

— Ваша жена и дальше об этом ничего не узнает.

— Конечно нет. Потому что впредь никаких контактов между мной и вами не будет. Потому что я ничем не могу вам помочь, даже если бы хотел. Я понятия не имею, откуда мне взять аппаратуру. У меня больше ничего не осталось.

Итальянский кандидат в туберкулезники уже перешел к следующей песне, продолжая храбро сражаться с приступом кашля.

Как бы ни был чувствителен господин Освальд, сейчас Бреннеру пришлось слегка наступить ему на мозоль:

— А как насчет той улики, которую вы проглотили тогда на перевале Решенпас?

Высокий и стройный господин в одно мгновение стал на голову ниже. И сник:

— Значит, вы знаете.

— Атоrе, атоrе… — даже интересно, отчего это у всех итальянцев такие хорошие голоса.

— Я перед этим звонил Ридлю.

— Значит, тогда вы знаете.

Вот видишь, правильно позвонить по телефону — порой уже полдела для детектива. Потому что с пяти до восьми Бреннер успел позвонить из своей квартиры не только Освальду, а еще и своему бывшему коллеге Ридлю, который тогда задержал Освальда в Тироле, а Бреннер, в свою очередь, пытался помешать Освальду проглотить уличающую его фотографию. Этот Ридль все еще был в полиции, ну, он и покопался для Бреннера немного в делах, то есть, значит, в компьютере.

Бреннеру теперь уже не было нужды мелочно напоминать все господину Освальду. Про то, как полицейский врач успел извлечь на свет божий полупереваренную фотографию-улику, которую Освальд тогда проглотил вместе с двумя передними зубами. И что за такое Освальд должен был бы по меньшей мере на два года угодить за решетку. Если бы не стал с тех пор работать осведомителем в полиции.

Потому как одно дело сделать парочку миленьких фоток на память, если ты вуайер. Но стать безмолвным свидетелем преступления — это другое дело, и записано оно на другом листке, на проглоченном.

От Ридля Бреннер узнал, что в распоряжении господина Освальда еще и сегодня есть такая прослушивающая аппаратура, против которой все оборудование государственной полиции в лучшем случае смотрится как дисковый телефон или детский конструктор.

— Ваша жена об этом ничего не узнает, — заверил его Бреннер.

— И чего вы от меня хотите?

Потом Бреннер уже увидел, что тот испытал облегчение от того, что задание оказалось таким легким.

— Прослушать радио? — Господин Освальд чуть было не рассмеялся. — Это не проблема, — сказал он и едва не подавился своей минералкой, такой у него вырвался вздох облегчения.

По дороге домой Бреннер был очень радостным.

Он думал, что на сегодня все худшее уже позади. Вообще-то вполне понятный оптимизм, если учесть, что до полуночи оставалось всего три минуты.

Но все-таки он ошибся. Потому как уже в арке двора службы спасения ему попался навстречу Ханзи Мунц, и Бреннер сразу увидел, что тот не в своей тарелке.

— Гросс мертв!

По его виду Бреннер понял, что это не шутка. Уже по тому только, что он сказал «Гросс», а не «Бимбо», — так сказать, проявил уважение к покойнику.

И все-таки он не удержался и тут же рассмеялся, как будто Ханзи Мунц рассказал ему хорошую шутку.

5

— Хотел бы я знать, что тут смешного! — несколько секунд спустя заорал Ханзи Мунц, оправившись от испуга.

— Гроссмейстер Смерть, — отвечал Бреннер.

Но Ханзи Мунц, конечно, ничего про это знать не желал.

— Умер Гросс, — упрямо повторил он. — Бимбо! Хотел бы я знать, что тут смешного!

— Да я и не смеюсь, — заверил Бреннер. Потому как, во-первых, теперь ему это и в самом деле уже не казалось смешным. А во-вторых, ему не хотелось рассказывать Мунцу всю историю. А уж в такой ситуации и подавно.

Но тебе-то я могу вкратце рассказать про это.

Если ты в наше время работаешь в похоронном бюро, то у тебя высококвалифицированная работа. Это не то что раньше, когда считали: взгляд попечальнее, пара сотен гвоздей для гроба — и ты уже готовый гробовщик. Теперь же широкий спектр требований: у тебя должна быть психология, у тебя должна быть садоводческая жилка, у тебя должна быть вся бюрократическая процедура, у тебя должна быть вся бухгалтерия. И так далее, и так далее, и так далее!

И при этом ты еще вовсе не являешься высококлассным мастером похоронного дела. Потому как у высококлассных специалистов должна быть еще и литература, причем всяческая: японская, китайская, афоризмы и прочее.

Когда тетка Бреннера в незапамятные времена упала замертво, стоя на Пасху в очереди на исповедь, именно Бреннеру пришлось выбирать из каталога похоронного бюро слова для траурного сообщения. Распорядительнице похорон пришлось тогда честно признать: то, что он выбрал, было самым красивым, ты послушай:

Вот так правильно. И я тебе честно скажу: если бы мне сегодня пришлось выбирать траурное стихотворение, я бы тоже выбрал это. Одно это чего стоит: ослепить рыданьем. Да ты вслушайся, как звучит! Тут уж как бы самому не разрыдаться или уж по меньшей мере не сдвинуться. Правда, про защиту этих муз мне нравится меньше, но, вероятно, так оно и должно быть.

Теперь слушай. Тетку его похоронили больше десяти лет назад. В голове Бреннера стихотворение было погребено по крайней мере так же хорошо, как тетя на Пунтигамском кладбище, считай, напрочь исчезло. Но ведь бывает же такое! Как только Ханзи Мунц около полуночи сказал Бреннеру: «Гросс мертв», все стихотворение целиком воскресло из мертвых, совсем как волосы Ангелики прошлой ночью, ну фактически полуночный полтергейст.

И я должен честно сказать, что вполне понимаю, почему у Бреннера не было сейчас никакого желания рассказывать всю эту историю Ханзи Мунцу. Ему хотелось наконец узнать, как это Гросс вдруг мертв. К сожалению, так и было. А в дверях Ханзи Мунц все еще возмущался: «Ясное дело, ты смеялся!»

И я даже не знаю, отчего это случилось, то ли это от напряженной атмосферы, царившей во дворе, от неестественной обстановки среди ночи, когда весь дом был в совершенном возбуждении, хотя по ночам ездят только вольнонаемные, а здесь в доме никто из них не живет. То ли Бреннер все-таки хватил лишнего в кафе «Аугартен», однако он вдруг сказал Ханзи Мунцу:

— «Гроссмейстер — Смерть. Нас не спасет защита светлых муз».

— Что ты там бормочешь?

— Да так, ничего. Что с Бимбо-то случилось?

— Ты сказал «Мунц»! — не отступал Ханзи Мунц.

— Я не говорил «Мунц». Я сказал муз. Это такое стихотворение.

И вот теперь ему все-таки пришлось объяснять Мунцу всю эту историю со стихотворением. Пока Мунц наконец успокоился, они уже подошли к диспетчерской, к вольнонаемному Фюрштауэру.

И если само по себе необычно, что профессионал вообще разговаривает с вольнонаемным, то уж тем более совершенно невозможно себе представить, чтобы вольнонаемный получил главное слово. Ну, тут, конечно, кому угодно станет жутко: полночь, в гараже мертвец и в центре внимания вольнонаемный.

— Я что теперь, должен все по новой рассказывать, что ли? — раздраженно спросил Бреннера вольнонаемный Фюрштауэр. Потому как Фюрштауэр был человек сообразительный, он точно знал, что не век ему быть звездой. Сейчас нужно проявить прыткость, если хочешь что-нибудь с этого поиметь.

— И где же ты его нашел?

— В двадцать один час двадцать минут поступил срочный вызов. — Вольнонаемный Фюрштауэр опять начал с Адама и Евы. — Код двенадцать, разбился на мотоцикле. У меня водителем был Мраз. Его как раз сейчас уголовная полиция допрашивает — там, в лекционном зале. Хотя я им и так уже все рассказал. И уж точно лучше, чем этот Мраз. До того как я перешел в Земельное правительство, я ведь одиннадцать лет был школьным учителем. И вот чего дети просто никак не могли усвоить, так это разницы между кратким содержанием и пересказом. Но я им каждому это вдолбил. К концу средней школы каждый из моих детей знал: краткое содержание только пять строчек или вообще только одно предложение. Ну, может, шесть строчек, если у кого почерк размашистый. И в отличие от этого — пересказ можно с подробностями.

— Попробуй-ка краткое содержание.

Вольнонаемный немного напоминал Бреннеру учителя физкультуры, который был у него в пунтигамской гимназии. Совершенно такая же лысина, и точно так же, как Фюрштауэр, учитель физкультуры отращивал с левой стороны длинные волосы, чтобы они доставали через всю голову до правого уха. Довольно изощренное решение, но стоило этому учителю физкультуры самому пробежать хотя бы шаг, как от такого усердия волосы отделялись от лысины и свисали с одной только стороны до правого плеча.

А теперь, как только Бреннер сказал про краткое содержание, ему показалось, что у вольнонаемного Фюрштауэра зализанные на лысину волосы тоже слегка отделились. Как будто слюна ровно в этот момент потеряла свою клейкость. Конечно, у него волосы не обязательно от обиды поднялись. Может, это просто ночной ветерок слегка поиграл его волосами.

— Ничего я не должен рассказывать, — произнес Фюрштауэр с такой миной, что Бреннер вдруг почувствовал, насколько холодно может быть в июне после полуночи.

Но ведь уже сказано. Фюрштауэр был человеком смышленым, иначе он не попал бы в школьные учителя. Педагогическое образование и все такое прочее. А потом даже переход в Земельное правительство. Он-то, правда, хотел бы лучше остаться учителем. Но, к сожалению, клеветнические измышления помешали. Едва он все вдолбил детям, как они пошли в полицию и все там пересказали.

Но опять же, с тех пор уже пятнадцать лет прошло. И все это время он уже не был окружен толпой таких заинтересованных слушателей. Поэтому сейчас он не мог позволить испортить себе удовольствие какой-то мелкой провокацией. Помолчав секунду, как будто ему надо было приструнить слишком шумного второклассника, он продолжил рассказ:

— Как только мы прибыли на место аварии, первая мысль — достать вакуумный матрац, потому что у этих мотоциклистов никогда не знаешь, что там с позвоночником, и я уж без вакуумного матраса ничего не предпринимаю. Он, может, лежит себе довольный на асфальте, можно подумать, что у него просто легкий шок, а в следующую секунду его паралич разобьет, потому что ты за него не так взялся. А на ваке он как в слой воска впечатан.

— Так вот почему я своих мотоциклистов через год на олимпиадах для колясочников по телевизору вижу, — встрял Ханзи Мунц, — из-за того, что я всегда вак забываю. — Еще и не до такого можно дойти, если вольнонаемный будет объяснять тебе твою работу.

Но Фюрштауэр не позволил вывести себя из равновесия.

— Я вам говорю, для мотоциклистов всегда вак… В обычных случаях. Но сегодняшний случай обычным никак не назовешь. Я кинулся дверь в семьсот сороковом открывать, чтобы матрац достать, а матрац уже занят. Без униформы я бы Бимбо ни за что не узнал.

У Фюрштауэра вдруг сделалось настолько горькое выражение лица, что ему даже пришлось сплюнуть, а после этого он произнес:

— Хотелось бы мне теперь послушать, что на это скажут противники униформы.

Тут надо заметить, что вокруг спасательных организаций все время встречались люди, критиковавшие униформу. Ну, то есть не сами спасатели, а, скажем, медсестры или эти санитары-хиппи, которые должны целыми днями брить волосы на лобке, а вот их собственная бородища даже ножниц еще ни разу не видела. А потом по вечерам разорялись, изображая критиков униформы.

У самих спасателей, конечно, ничего такого не было. А пока не помер Старик, то тем более никаких шансов у критиков униформы вообще не было. И между нами говоря, отказ от униформы загубил бы на корню любую спасательную организацию. Потому как большинство вольнонаемных там только из-за формы. Фюрштауэр в этом отношении вовсе не исключение.

— Сначала я подумал, Бимбо отсыпается на матраце после попойки. Потому что, честно говоря, такие вещи случаются не впервой.

— Да что ты говоришь.

— А потом, — проигнорировал господин учитель Ханзи Мунца, — мне сразу в глаза бросилось: у него физиономия что-то больно уж красная. У Бимбо, правда, она всегда довольно красная. Но, конечно, такой красной рожи, и таких выпученных глаз, и языка, полностью вывалившегося ему на усы, у Бимбо не было, даже когда он в стельку напивался. Да причина и в самом деле была не в алкоголе. Причина была в кровавой полосочке шириной в миллиметр, которая шла вокруг шеи Бимбо. Это, наверное, была совсем тонюсенькая проволочка. Я сразу передал по рации: Гросс мертв.

Гросс! Нет чтобы Бимбо. Но с этого момента все говорили только «Гросс», а «Бимбо» уже никто. Потому как сказано уже: из уважения к мертвым.

— С каких это пор санитар имеет право констатировать смерть? — снова вмешался Мунц. Но Фюрштауэр — ну чисто педагогическая академия — опять проигнорировал невоспитанного слушателя:

— Диспетчерская прислала потом на замену машину для мотоциклиста, но пока она приехала, мотоциклист уже опять стоял на ногах. Если бы полиция не заставила его ехать с ними делать тест на алкоголь, то он бы сразу сел на свой покореженный мотоцикл и уехал.

— Хотел переехать очередной экскурсионный автобус, — успел вставить сухое замечание молоденький вольнонаемный.

У него еще, можно сказать, голос ломался и даже усов толком не было. И даже такого дамского пушка вместо усов, как у Ханзи Мунца, не было, а только отдельно торчащие волосины, как у плохо опаленной свиньи или у городского советника по транспорту Свихалека. Тем более он сейчас постарался высказаться как можно суше. Но шутка его пропала, потому как Ханзи Мунц опять завелся:

— Вольнонаемные все с ума, что ли, совсем посходили? С каких это пор санитар имеет право устанавливать факт смерти? Что вообще происходит с дисциплиной в эфире у вольнонаемных?

— Дисциплина в эфире. — Фюрштауэр презрительно сплюнул, а потом выложил свой самый крупный козырь: — Видел бы ты этого Гросса.

Потому как, понятное дело, никто из присутствующих его не видел. Кроме вольнонаемного Фюрштауэра.

— Как только мы его переложили, у него язык до самого колена свесился.

— Как у той женщины с простреленным коленом, которую я однажды вез, — снова затрещал Ханзи Мунц. — Попытка самоубийства! Но сначала она справилась у врача, где находится сердце. И что, ты думаешь, он ей сказал?

— Это старая шутка, — угрюмо пробурчал Бреннер.

— На два сантиметра ниже соска, — ликовал Ханзи Мунц.

Бреннеру вдруг показалось, что дух Бимбо вселился в Ханзи Мунца, потому как столько ерунды обычно болтал только Бимбо. А пока он раздумывал, может ли такое быть, он спросил Фюрштауэра:

— А где вообще сейчас Бимбо?

— Все еще в семьсот сороковом. Уголовная полиция опечатала гараж, Бимбо пока оставили лежать там, чтобы никто не стер следы.

Нет, это просто невероятно! Гаражную дверь они так мощно заклеили, что приходилось опасаться, как бы вся эта новенькая станция службы спасения не развалилась, если кто-нибудь возьмет да и сдерет с двери клейкую ленту. Но маленькую дверку на переходе из семьсот тридцатого гаража в семьсот сороковой не заклеили!

В следующее мгновение закончились пять самых важных минут в жизни Фюрштауэра. Он так долго пробыл единственным, кто видел мертвого Бимбо. А тут половина команды, естественно, повалила вслед за Бреннером в гараж для семьсот тридцатых и оттуда через узкую соединительную дверку в гараж для семьсот сороковых. Только самые законопослушные из вольнонаемных не решились войти.

Но когда Бреннер еще и открыл семьсот сороковой, первые уже стали поворачивать обратно, а когда он полез внутрь, да к тому же еще стянул с Бимбо мешок для покойников, в гараже их осталось всего шестеро. Потому как все сдрейфили, что в любую минуту может вдруг появиться Молодой или уголовная полиция, которые сейчас в конференц-зале на третьем этаже как раз допрашивали Мраза.

Ну а уж когда Бреннер еще и слегка обследовал Бимбо, то их осталось вообще всего четверо.

— Лучше бы ты этого не делал, — истерично предостерег Фюрштауэр, как только Бреннер занялся шеей Бимбо. При этом Фюрштауэр подумал, что он просто хочет получше рассмотреть рану. Откуда ему было знать, что в следующее мгновение Бреннер, как заправский филиппинский целитель, запустит пальцы на несколько сантиметров в глубь тончайшей раны.

От ужаса Фюрштауэр вообще ничего на это не сказал. И Хорак ничего. И Ханзи Мунц тоже ничего.

Но блевать они тоже не блевали. Хотя им определенно стоило немало усилий сдержаться, когда Бреннер выпростал из шеи Бимбо золотую цепочку.

— Монах и монашка, — сказал Бреннер.

— На поэзию потянуло? — Ханзи Мунц сначала подумал, что у Бреннера шок. Но ведь это известный факт, что люди, которые сами находятся в шоке, часто думают, что шок у других.

— Вот по этой причине золотая цепочка не порвалась, — объяснил Бреннер.

— Монах и монашка, — эхом отозвался в шоке Ханзи Мунц.

— Тебе разве Бимбо никогда не объяснял принципа его новейшей золотой цепочки? Он же всем уши прожужжал: не якорная, крест-накрест приварено. А по принципу «монах и монашка». Как черепицу скрепляют.

— Почему это «монах и монашка» называется?

— Угадай с трех раз. Потому что в одной части есть прорезь, а из другой кое-что выступает.

— И что в этом такого особенного?

— Ты же видишь. Она не рвется. Хотя такая тоненькая. На ней можно целый флюгель подвесить.

— Флюгер ничего не весит.

— Он имел в виду флигель дома.

— И ты про это знал? Тогда ты под подозрением.

Бреннер заботливо доставал со всех сторон из шеи Бимбо золотую цепочку, пока она наконец ровненько не легла на ключицах, как в лучшие времена Бимбо.

— Ты помнишь, как Малыш Берти объяснял Бимбо, что вся дрянь из шеи выделяется?

— Ну и?…

Бреннер показал на запачканную кровью золотую цепочку:

— А сегодня дрянь и в самом деле вышла из шеи.

— Малыш Берти не это имел в виду. Иначе и он был бы под подозрением.

— Быстро у тебя, однако, под подозрение попасть можно.

— Вот это и есть самое идиотское в таком деле. То, что любой сразу становится подозрительным. Поэтому я и рад, что они его уже взяли.

Бреннер как раз было подумал, что мертвый Бимбо выглядит довольно по-идиотски. А теперь он сам выглядел еще более по-идиотски, чем Бимбо:

— Что ты говоришь? Кого они взяли?

— Да Ланца.

Тут разразилась такая буря, что можно было подумать, что во всех двадцати трех районах Вены одновременно забили в набат, фактически: спасайся, кто может. Потому как для служащих уголовной полиции это и в самом деле была катастрофа, когда они увидели, что кто-то копается в их трупе.

Их было четверо, двое в форме и двое в спортивных пиджаках. Но вот что интересно! Хотя пиджаки у них были практически одинаковые, по пиджаку ты бы сразу понял, кто начальник. Но, может, дело было не только в пиджаке. Потому как начальником был, конечно, тот, который не кричал. Кричит в этом мире обычно заместитель.

— Документы! — закричал заместитель.

— Мне принести надо. Я здесь, в доме, живу.

— Никаких! Сразу пройдете с нами!

— Забрать меня вы могли бы, только если бы я прошел через опечатанную дверь. Но вы забыли про боковую дверь. А ведь уже в первый день занятий у Франци вас учили: «Боковые двери и окна также должны быть опечатаны», — сказал Бреннер, подражая надворному советнику Францмайеру с его шепелявым выговором.

У заместителя очередной крик застрял в горле. Ведь это, конечно, была его вина, что боковая дверь не заклеена, в этот момент ему в сторону своего шефа даже смотреть не хотелось. А упоминание о Франци его окончательно добило.

Но в такой ситуации каждый шеф должен быть на стороне своего подчиненного, а нагоняй оставить на потом.

— Разумеется, нет ничего приятнее для нас, чем бывшие коллеги, вмешивающиеся в нашу работу, — презрительно произнес тот.

Но как только Бреннер показал золотую цепочку на шее Бимбо, стало тихо.

— С какой стати вы про это знали? — обрел вдруг голос заместитель.

— Он всегда носил какую-нибудь цепочку. Поэтому я и искал ее. Только найти ее было совсем не трудно, потому что сзади под воротником еще даже кусок выглядывал.

Вот есть такой тип начальников, которые не умеют кивать. Не потому, что у них такая бычья шея, а потому, что они слишком хороши, чтобы кивать, ну, как бы сказать: тебе еще на полметра подрасти надо, чтобы мы с тобой на уровне кивка оказались. Иначе говоря: это уже вполне заменяет кивок, если я тебе буду молча пялиться в глаза две секунды кряду, вместо того чтобы наорать на тебя так, чтобы ты стал ростом метр пятьдесят.

А спустя эти две секунды господин из криминальной полиции в начальническом пиджаке отвел свои стеклянные глаза холерика от Бреннера и приказал своим коллегам в униформе, чтобы они отвезли Ланца в следственную тюрьму, а затем отправили Бимбо на вскрытие.

— А ты пока оставайся здесь и следи, чтобы еще какие-нибудь сумасшедшие не уничтожили следы, — сказал он своему пиджачному близнецу.

На улице Молодой как раз разгонял всех со двора, типа: я бы с большим удовольствием смыл всю эту сволочь из пожарного рукава фирмы Рааб-Керхер под большим напором. Теперь Бреннер был рад, что ему удалось в суматохе скрыться в доме.

— Бреннер, — сказал Молодой, когда Бреннер проходил мимо него. Больше ничего, только «Бреннер».

Отпирая свою дверь, Бреннер все еще продолжал размышлять, было ли это приветствие, угроза или крик о помощи.

Но он недолго думал над этим. Потому как он увидел, что кто-то подсунул ему под дверь написанную от руки записку. «Пожалуйста, позвони мне: 47».

Ты, наверное, подумал, что 47 — это болезнь. И это не так далеко от истины, потому как лично для меня телефон — действительно болезнь. Но ты слушай, дело было вот в чем.

Раньше они в доме звонили друг другу по обычной телефонной сети, и платить им приходилось тоже по обычному тарифу. Но потом, когда у них появилась новая диспетчерская с новой телефонной станцией, Молодой приказал подключить весь дом к местной сети, и с тех пор они могли часами разговаривать по телефону между собой, и им это ни шиллинга не стоило. А 47 был номер домашнего телефона Ланца.

Хотя Бреннер видел, как ребята в форме увезли Ланца, он тут же набрал номер.

— Ланц?

— Твой отец оставил мне записку под дверью, — сказал Бреннер Ангелике.

— Это не отец. Это я.

— В чем дело?

— Ты не мог бы заскочить ко мне на минутку?

Едва только он вышел из своей квартиры, как услышал, что наверху открылась дверь, и не успел он протянуть руку, как Ангелика зажгла для него свет на лестничной площадке. Ведь квартира Ланца была всего лишь этажом выше прямо над его квартирой.

Даже к серому тренировочному костюму Ангелика носила свой пояс с пряжкой из золотых букв ESKAPADE, без него Бреннер Ангелику вообще еще ни разу не видел. А днем ее можно было увидеть довольно часто, потому что она работала где-то официанткой и уходила только по вечерам.

— Ты сегодня пораньше вернулась? — спросил Бреннер, как говорят обычно, лишь бы что-нибудь сказать, чтобы не было так неловко, когда среди ночи идешь в гости к женщине.

Но она и виду не подала, просто придержала Бреннеру дверь и провела его на кухню, такую же тесную, как у самого Бреннера.

— Хочешь чего-нибудь выпить? Правда, у меня есть только кофе.

— Нет, спасибо.

Бреннеру и без того уже чуть не стало плохо от неонового дневного света, освещавшего кухонную нишу, словно операционную. А может, не стоит всегда все сваливать на этот злосчастный неоновый свет. Может, это все еще были последствия извлечения золотой цепочки.

— В такое время — и кофе, — улыбнулась в качестве извинения Ангелика. — А мне ничего от него не делается. Сегодня я все равно спать не могу.

— Что стряслось с твоим отцом?

Она курила так, что щеки ее при каждой затяжке образовывали впадинки глубиной не меньше сантиметра. Как будто все было наоборот: вся кухонная ниша полностью задымлена опасным для жизни газом, и только через фильтр «Кима» поступает немного кислорода. Она не стала садиться за стол рядом с Бреннером, а прислонилась к холодильнику, так что между нею и Бреннером оставалось метра три-четыре.

— Они думают, что он задушил Гросса.

— Что на это ответил твой отец?

— Я не знаю. Они его сразу забрали с собой.

— У него есть адвокат?

— Молодой позвонил адвокату фирмы.

— Ты веришь, что это он?

Она покачала головой. Очень медленно, словно хотела не просто покачать головой, а учуять в воздухе, в каком направлении лежит истина, как в телевизионном фильме про животных.

И только когда «Ким» была докурена, она сказала:

— Эти идиоты думают, что все из-за той истории в погребке.

Бреннер толком не знал, куда смотреть. Внутренне он кивнул. Но внешне он не кивал. И вдруг ему пришло в голову, что он поступает точно так же, как тот начальник из уголовной полиции в спортивном пиджаке. Лишь бы не кивнуть. Только тупо пялиться прямо перед собой.

Без полицейского в спортивном пиджаке он бы точно не заметил, как сам изображает перед Ангеликой придурка, неспособного кивнуть головой. Но как только это пришло ему в голову, он быстро спросил:

— И поэтому они его сразу же забрали с собой?

— Да Бимбо этот все время его провоцировал.

— Ну и что? Кто же из-за этого будет так сразу и убивать.

Лицо Ангелики опять приобрело задумчивое выражение из фильма о животных. Я не доктор Айболит, которого по телевизору показывают, но если бы мне пришлось переводить значение этого взгляда, я бы предположил, что Ангелика говорила своим звериным взглядом: «А вот я бы не была так уверена, что из-за этого не стоило задушить такого, как Бимбо».

Но на самом деле она сказала только:

— Это еще не все. Мой отец ездил сегодня с Бимбо на семьсот сороковом.

Бреннер не кивнул. Даже внутренне.

— И все равно это не он сделал, — сказала Ангелика, прикуривая очередную сигарету «Ким» от зажигалки общества доноров.

Несмотря на неоновый свет, Ангелика сегодня казалась гораздо привлекательнее, чем обычно. Если ты работаешь в полиции, то такое наблюдение тебе периодически приходится делать. Впервые Бреннер обратил на это внимание, когда насмерть разбилась жена его коллеги Кнолля. Это было еще в то время, когда он носил униформу, то есть, значит, больше пятнадцати лет назад. Маленькая такая веселая женщина из Каринтии, хорошая горнолыжница, она всегда слишком быстро ездила на машине. Я думаю, ей просто доставляло удовольствие то, что, как супруга полицейского, она могла выбрасывать квитки штрафа за превышение скорости.

После этого несчастного случая Бреннер обратил внимание, как изменился его коллега. Может, это сейчас немного странно звучит, но я могу одно сказать: печаль сделала Кнолля красивым, что ли. И надо ведь, именно Кнолля, у которого обычно по глазам уж видно было, какой он простофиля, в башке ничего, кроме горных лыж и телевизора, да и разжиреть он уже успел в свои тридцать пять.

С годами это не раз бросалось Бреннеру в глаза. Аура такая у отчаявшихся людей. Правда, у Кнолля она потом опять быстро испарилась. Через год траура он женился на парикмахерше. А колпак для сушки волос, понятное дело, для ауры вещь совсем не подходящая.

У Ангелики Ланц тоже были ужасные волосы от парикмахерских. Да ты знаешь: тысячу раз обесцвеченные плюс химическая завивка. Такие длинные, тощие лохмы, природе бы таких никогда не сотворить, а вот парикмахеры умеют.

И тем не менее сейчас Бреннер не замечал в ней ничего от шлюшки, а ведь раньше из Ангелики это всегда так и лезло. Красивая, печальная женщина. С аурой, подумал про себя Бреннер. И с сигаретой. И с вопросом:

— Ты разве не был раньше детективом?

Вот черт, подумал про себя Бреннер. Только бы не кивнуть.

6

Это уже как закон: если тебе некого любить, то ищешь и ищешь, пока не найдешь. Но стоит только тебе найти кого-то, как в тот же самый день тебе попадутся еще трое. Так и в работе детектива: стоило Бреннеру свернуть свою контору, как на каждом шагу ему стали попадаться заказчики.

И опять же, как это совместить. У Бреннера вовсе не было ощущения, что будет так уж просто увязать в один узел просьбы Молодого и Ангелики. А между двух стульев всегда есть опасность застудить геморрой.

Когда на следующий день около четырех его вызвали к Молодому, Бреннер заметил, как тот плохо выглядит. Бывают такие люди, которые всегда плохо выглядят, для них уже хороший знак, если проступают фиолетовые круги под глазами. Это значит, что они в виде исключения этой ночью не кутили, так что для контраста вокруг кругов под глазами слегка появился цвет лица. Но если человек, которому так важны спорт и здоровье, как они были важны молодому шефу спасателей Креста, выглядит как наркоманы, которых они обычно доставляют в больницу «Скорой помощи», тогда, конечно, беда.

Усы у него сегодня уже не стояли таким острым клином, что ты мог бы открыть об них бутылку пива. Уже не бравые, как у пилота бомбардировщика, а, скорее, какие-то вялые. Вроде как у того знаменитого философа, погоди-ка, как же его звали, господи, который еще про плетку открыл. Да ты знаешь, усы как у моржа, в таких обычно остатки пищи застревают. Пронести ложку с лапшой мимо усов — целая проблема.

Но вот интересно, насколько порой внешность с сутью совпадает! Потому что у Молодого за эту ночь не только усы обвисли, он даже заговорил как-то по-философски:

— Службы скорой медицинской помощи являются одним из высших достижений нашей цивилизации.

И даже если ты забудешь все прочее, я хотел бы дать тебе один совет на всю оставшуюся жизнь: когда человек разговаривает так напыщенно, ты можешь всегда исходить из того, что ему есть что скрывать. Теперь Бреннер сразу же, конечно, понял, что Молодой не хочет показывать, насколько его затронула смерть Бимбо. Так же как Ханзи Мунц в эту ночь сделался невыносимо мерзким, чтобы не выдать того, что у него внутри творится, Молодой теперь невыносимо напыщенно говорил без остановки:

— Идее об организации скорой медицинской помощи ровно сто тридцать девять лет.

Ну, потом, естественно, началось: битва при Сольферино, бессмысленная бойня, Анри Дюнан и все прочее. Ему вовсе не обязательно было рассказывать про это Бреннеру. Потому как про это тот еще во время своего обучения на санитара по десять раз на дню слышал. И понятно, что мысленно Бреннер несколько отвлекся: эти французские имена звучат все как-то одинаково — Анри Дюнан, Брижит Бардо и так далее, и так далее, и так далее.

— А знаете ли вы, с чем неразрывно связана идея скорой медицинской помощи?

А теперь следи, что я тебе скажу. Вот раньше я размышлял, как часто бывают забавные совпадения, философские усы и философские речи. Так и теперь: сначала отвлекся мыслью на французские имена — а потом французские впечатления. Потому как у Бреннера сейчас было такое мощное ощущение дежавю, что под задом у него едва не расплавилось пластиковое кресло.

Он вдруг снова очутился на деревянном стуле в школе полиции, где тоже все время загоняли в них все эти высказывания. «Исполнительная власть есть один из трех столпов демократии». Эту фразу в школе полиции Бреннер слышал так часто, что автоматически предположил тогда, что это неправда, фактически из одного только упрямства. А что ему пришлось пережить в этой связи во время своей службы в полиции, про это я даже вспоминать не хочу, чтобы ты, чего доброго, с моста не спрыгнул.

По поводу применения силы полицией тоже можно вести долгие дискуссии. Для молодых людей очень важно вести дискуссии, так же как для хомяка важно пообточить свои зубы о прутья клетки. В детстве Бреннер получил в подарок от своего деда хомячка, и тот тоже постоянно это делал.

— Идея службы скорой медицинской помощи, — заставил Молодой встрепенуться Бреннера, который как раз досадовал, что надоедливый скрежет хомячка мешает ему заснуть, — возможна только при стопроцентной беспартийности службы скорой медицинской помощи. Скорая медицинская помощь должна быть нейтральной. Только так мы можем обслуживать пострадавших во время войн. Стопроцентный нейтралитет. Девиз Анри Дюнана — tuttifratelli. Все братья.

— Да-да, иначе воюющие стороны даже не допустили бы нас во все эти закрытые зоны.

— Так оно и есть. По всему миру. Ангола, Мозамбик, куда ни глянь. Тут не может быть никакой дипломатии и ничего такого. Только стопроцентный нейтралитет.

Правда, в газетах через день писали про то, что службы спасения еще не так далеко продвинулись в деле нейтралитета. Но Бреннер ничего не стал говорить. Начальникам иногда надо дать дочитать до конца проповедь, в которую даже они сами не верят. Бреннер подумал про себя, что Молодой именно не хочет признаться, насколько его затронула смерть Бимбо.

Но тут Молодой все-таки удивил Бреннера, вдруг заговорив о конкретных вещах:

— У вас ведь приличное образование, вы должны знать, что было в 1934 году.

«Мы где, вообще говоря, находимся? — сначала Бреннер про себя страшно возмутился. — На уроке, что ли? У меня что, знание дат проверяют или как?»

Когда ты возбуждаешься, то организм вырабатывает некие субстанции, от которых лучше работает память.

— Гражданская война в Австрии, — как из пушки выпалил в ответ Бреннер.

Но вместо того, чтобы похвалить его, Молодой уставился на Бреннера с таким расстроенным видом, как будто ответ был неправильный. Но угнетал его не ответ Бреннера, а то, что за этим стояло.

— Во время гражданской войны мы утратили в Вене наш нейтралитет. Фашисты распустили Союз спасения. А мы не помогли раненым рабочим. Это было ужасной ошибкой. Это было безумием.

— У рабочих теперь и так появился свой собственный союз. Ведь Союз спасения называется вообще-то Рабочим союзом…

— Вот это и есть безумие! — заорал вдруг на Бреннера Молодой. Вообще-то правильнее было бы сказать так: взвился Молодой, потому что от ярости снова поднялись его усы, которые Молодой поначалу повесил было так философски.

— В этом-то как раз и безумие! В этом-то все безумие, Бреннер!

— Эти рабочие все равно не смогли бы дожить до наших дней. — Тут Бреннер вполне имел право немножко поразмыслить вместе с Молодым.

И тогда Молодой тихо добавил:

— Наше объединение тоже не сможет долго прожить, если Союз спасения будет продолжать в том же духе.

Бреннер ничего на это не сказал.

— Скажите что-нибудь.

— Что тут скажешь?

— Я вчера потерял двух своих лучших работников, и это все, что приходит вам в голову по этому поводу?

Постепенно он становился каким-то агрессивным. Начал как философ, затем постепенно делался все агрессивнее. Теперь Бреннер чувствовал, что вот сейчас он потихоньку начнет выкладывать все, что на самом деле собирался сказать все это время.

— Один убит. Другой арестован, — вздохнул Молодой, снимая очки.

Ему как спортсмену совершенно не шло, что он носил такие чудные очки для чтения. Так же как серебряная цепочка, которую он всегда носил на правом запястье. Но если так смотреть, то и весь письменный стол ему тоже не подходил. Молодой был известен тем, что по-прежнему больше всего любил выезжать на вызовы сам. А тут, конечно, никаких очков для чтения, только солнечные.

— Это все, что приходит вам в голову по этому поводу? — невнятно переспросил он из-под руки, которой массировал переносицу.

— Может, это был вовсе и не Ланц. Я мог бы попытаться кое-что разузнать.

Молодой устало покачал головой:

— Вы меня вообще-то слушаете, Бреннер?

— У вас нет сомнений в том, что это был Ланц? — прикинулся простаком Бреннер, потому как теперь ему стало интересно, не скажет ли Молодой хоть что-нибудь более конкретное про свои подозрения относительно Союза спасения.

— Я знаю, что это был не он, — сказал Молодой в потолок, как будто он опять вступил в контакт с некоей высшей силой. — Но на беднягу Ланца мне в настоящий момент вообще-то наплевать. Здесь речь идет не о Ланце. Речь идет о выживании всей нашей организации!

— Это звучит так, словно вы считаете, что смерть Бимбо… — Молодой взглянул на него так странно, что Бреннер тут же исправился: — Что Гросс на совести Союза спасения.

— Вы можете спокойно говорить «Бимбо». — Молодой ненадолго поднял глаза к потолку, но в этот момент там явно ничего не было написано, потому что он больше ничего не сказал.

— Но почему именно Бимбо?

— Вспомните, что было пару недель назад.

Бреннер предпочел ничего не говорить.

— Я не имею права сказать вам и половины того, что знаю. Но вы ведь знаете, кем был Штенцль, который был застрелен на глазах у Бимбо.

— Руководителем банка крови.

— И братом руководителя Союза спасения.

Откуда мне это знать, подумал про себя Бреннер. Смерть Штенцля и его приятельницы две недели назад интересовала его не больше, чем какой-нибудь другой случай из газеты. Он только слышал, как после этого заважничали Бимбо и Ханзи Мунц. Как Бимбо перебаламутил кабинеты медсестер на всех станциях, ну чисто как голливудская звезда.

— Да, конечно, — сказал Бреннер.

— Но вы ничего не знаете о проблемах, которые были у Союза спасения с банком крови. Когда шеф Союза спасения Штенцль вытеснил своего собственного брата из Союза спасения, он не рассчитывал на то, что руководство банком крови перейдет к Лео Штенцлю.

Бреннер на это ничего не сказал.

— Но вы знаете, что Бимбо был свидетелем преступления. И вы в состоянии сосчитать, сколько будет два плюс два.

— Это вы помогли Лео Штенцлю перейти в банк крови, когда он вылетел из Союза спасения?

В четвертом классе пунтигамской гимназии во время скачек на стульях Бреннер поскользнулся и так ударился затылком о парту, что пробыл без сознания пять минут. И он никогда не забудет озабоченного взгляда учительницы, который увидел при пробуждении. Ну и теперь, конечно, большая неожиданность, что спустя тридцать семь лет на него снова смотрят так же озабоченно.

— В этом городе все не так, как прежде, — сказал Молодой, — с тех пор как Союз спасения ввел в игру политику. Без политики в этом городе могло бы выжить только одно объединение спасателей. Только пожертвования, никакой политики. Но двух союзов город не выдерживает. И вот тут вмешивается политика.

— Но ведь у Союза спасения свои спонсоры. Без рекламы фирмы «Ватцек-бетон» скоро уже не увидишь ни одной машины Союза спасения.

— Да-да, и умирающие думают, что их увозит бетономешалка вместо «скорой».

— Так ведь это приватизированная экономика. У нее свои законы.

— Приватизированная экономика, не смешите меня! Угадайте с трех раз, каким образом этот самый Ватцек получает такое количество государственных подрядов на строительство.

Бреннер пожал плечами: «Вот вам и современные идеалы».

— Но, несмотря ни на какую политику, Союз спасения был не в состоянии перегнать нас. Хотя у Штенцля и лучшие контакты с партией. — А потом Молодой тихо сказал: — Теперь он прибегнул к другим средствам.

— Вы и в самом деле думаете, что Союз спасения имеет какое-то отношение к убийствам?

— Между «знать» и «думать» большая разница, Бреннер. Точно такая же разница, как между вчера и сегодня. Вчера у меня было два надежных, опытных санитара. А сегодня один из них мертв, а второй в тюрьме. И я еще должен радоваться, что дело так быстро раскрылось. Потому что таким образом через пару дней вся эта история исчезнет из газет. А иначе нам пришлось бы сразу закрывать лавочку.

— При этом нам еще повезло, что газеты ее не очень раздувают. По крайней мере до сих пор.

— Повезло, — прочитал на потолке Молодой. — Повезло. Вы можете называть это везением. Я по крайней мере знаю, зачем все эти годы налаживал корректное сотрудничество с газетами. Зачем, наступая себе на горло, разрешал газетам прослушивать нашу связь. Вы же знаете, какое это зрелище, когда фотограф из газеты фотографирует пострадавших на улице еще до нашего приезда. Но сегодня для нас подтверждается чрезвычайная важность положительного сотрудничества со средствами массовой информации.

— Я не знал, что пресса прослушивает нашу связь.

Слабая улыбочка выкарабкалась из-под усов. Одна из тех улыбочек, которые выставляют того, кому улыбаются, таким маленьким, наивненьким идиотом.

— Вы что, никогда не задумывались над тем, каким образом газеты получают эти фотографии? Они не только наше радио прослушивают. У пожарников и у полиции они точно так же прослушивают.

Молодой сделал вид, будто не замечает, что Бреннер сердится. Но я должен честно сказать, меня бы это тоже зацепило, если бы кто-нибудь поручил мне выяснить, прослушивает ли Союз спасения наше радио, а потом рассказал, что его все равно полгорода слушает.

— Если каждый газетный проныра может прослушивать, то и для Союза спасения это тоже будет нетрудным делом.

На этот раз Молодой не считывал ответ с потолка. Зато можно было подумать, что он написан прямо на зрачках у Бреннера. Молодой наклонился вперед, а потом сказал так, как разговаривают с глупым ребенком:

— При неофициальном согласии прослушивание — дело нехитрое. Но прежде чем выдать наш код Союзу спасения, я лучше дам с себя живьем кожу содрать.

— Если газетчики знают код, то Союз спасения может получить его от них. Их нельзя назвать самыми неразговорчивыми людьми. Если уж у них такая профессия, что любую дрянь выбалтывают всему свету.

— В газетах вокруг нас поднят скандал. Мы потеряли двух своих самых ценных работников. А Союз спасения такой костер у нас под задницей развел, что только дым валит. Если так пойдет и дальше, через пару месяцев мы станем вторым номером в спасательных организациях. А это значит, что мы будем получать меньше денег от города и от страны. А это значит, меньше машин, меньше водителей. Это как цепная реакция, и через год мы будем уже вдвое меньше, чем Союз спасения. А еще через год мы можем закрываться. А вы будете искать себе новую работу, Бреннер. Так что не надо мне лекций читать. Принесите мне наконец доказательство, что Союз спасения прослушивает наше радио! И все, что вы узнаете про Союз спасения помимо этого, тоже несите мне! Чем больше, тем лучше! Мы должны предоставить полиции доказательства, что эти спасатели — гнусная организация, чтобы было ясно, кто стоит за убийствами. И смотрите не наделайте опять глупостей, чтобы еще одному из моих людей не пришлось поплатиться за это жизнью!

— А вот это вы мне должны объяснить.

— Вы думаете, почему Бимбо был убит именно в тот день, когда вы полгорода обзвонили насчет того, как можно прослушать радио Союза спасения? Очень скрытно, нечего сказать! Видимо, мне не следовало предполагать, что вы сами с этим справитесь?

Вот видишь? Одно дело бесплатные звонки. И опять же другое дело — возможность прослушивания со станции.

— Неужели вы всерьез верите, что Бимбо был убит, потому что я…

— Я знаю только, что он был убит. И именно через пару часов после того, как вы расспрашивали полгорода, как можно установить, что Союз спасения прослушивает наше радио. Так что будьте любезны в будущем постараться хоть сколько-нибудь соблюдать секретность.

При слове «секретность» Молодой трахнул кулаком по столу, не сильно, столешница-то стеклянная, но все равно очень неприятно для слуха, когда цепочка браслета стукнула по стеклу.

Бреннер поднялся, но прежде чем он успел дойти до двери, Молодой сказал еще:

— И забудьте про Ангелику с ее проблемами. Ланц покамест должен остаться там, где он находится. Пока все не прояснится. Я бы не хотел, чтобы кто-нибудь еще умер. Вы со своим чрезмерным рвением и так уже достаточно дров наломали.

В коридоре за дверью Бреннер вспомнил, когда в последний раз с ним так разговаривали. Чтобы кто-нибудь полчаса читал ему нотацию, а в конце еще имел наглость сказать: не читайте мне нотаций.

Он тогда после девятнадцати лет работы в полиции сразу бросил все и ушел, потому что просто не мог свыкнуться с этой манерой нового шефа. Это было уже почти два года назад.

А теперь снова до этого дошло. Да еще эта манера, в которой Молодой с легким сердцем взвалил на Бреннера вину за смерть Бимбо. Совсем как тогда этот Немец.

Сейчас ты скажешь: не обязательно в жизни все время оглядываться назад. Ни к чему эти вечно повторяющиеся одинаковые истории, это ничего не дает. А я могу одно сказать: если бы в тот момент

Молодой так сильно не напомнил ему Немеца, вся эта история кончилась бы, может быть, по-другому. Может, он бы тогда и правда как-нибудь быстро решил вопрос с прослушиванием, чтобы его наконец оставили в покое. И мы, может, и сейчас бы еще не знали, как золото попало в глотку Бимбо. И еще одно «может быть»:

Может быть, если бы Бреннер не получил назначения сделать эту скучнейшую ездку за дристунами в ЦКБ, кто знает, возможно, он бы тогда никогда не распутал это дело.

Ну конечно, раз уж ты оказался в ЦКБ, почему бы не заглянуть на минутку к Рози из ларька.

— Донорская печень? — спросила Рози.

— Против этого мне возразить нечего.

— Это мудро, — ухмыльнулась Рози. Она была не особенно высокого роста, но жилой вагончик, переделанный в киоск для сосисочной, был до того низок, что ей приходилось все время стоять немного согнувшись. А она была очень толстой. И на ее белом хирургическом халате было множество пятен от кетчупа и горчицы. А волосы у нее были огненно-рыжими, завитыми и все время такими потными, что они торчали у нее над головой, как рога. — Острой горчицы, потому что ты и сам сладкий?

— Ты что, сегодня уже на кладбище побывала?

— С какой это стати?

— Где ж ты тогда откопала эту старую шутку?

— Не наглей, малец! — ухмыльнулась Рози и шмякнула ему под нос донорскую печень.

— Малец? Да ты мне в дочери годишься.

— Гы-гы-гы. Много, значит, денег мне пришлось потратить на пластические операции, чтоб так выглядеть.

Бреннер был рад, что может ненадолго заняться своей донорской печенью. И только пару кусков спустя он сказал:

— Сегодня вот уж две недели, как ты застрелила Лео Штенцля.

— Да, ты смотри поосторожней, а то у меня сегодня опять палец свербит.

— Хорошо, если это только палец.

Теперь опять немного печенки, а потом:

— Твое счастье, что на этой стороне к музыкальному павильону у тебя окна нет. Иначе ты была бы под подозрением.

— Не хватало еще, чтобы я себе на этой стороне окно сделала. Это чтобы мне шоколадки и вафли совсем уж некуда ставить было.

— Значит, ты ничего не видела?

— Ну как, конечно видела. Я как раз деньги считала. Вот их и видела.

— А почему это Ланц вообще не попал на фотографию в газете? Только Бимбо и Мунц?

— Да Ланца у меня и не было совсем. Это Бимбо при въезде ошибся. Ланц просто заехал очень быстро, ведь он на самом деле привез из аэропорта донорскую почку. Я еще тогда над ним посмеялась. Потому что он наверх в хирургию как молния взлетел.

— Как молния. А потом и загремело.

— Точно. Потом прогремел гром. Только не для Ланца, а для Штенцля, — снова не могла удержаться от смеха Рози.

— А что делал этот Штенцль?

— Ничего. Это был чистокровный конторский жеребец.

Бреннер имел в виду не профессию Штенцля, потому как это было как раз то немногое, что он о нем знал. Так что он попробовал по-другому:

— Больше жеребец, чем писака, или как?

— Это уж точно, можешь не сомневаться.

— Но за это ему ведь никто ямы не рыл?

— Зачем яму рыть, когда пули достаточно? — ухмыльнулась Рози. — А кроме того, откуда мне знать? Это ты должен лучше знать.

— Почему это я?

— Твоя-то организация тоже за счет донорской крови живет. Ты должен был бы знать Штенцля.

— Моя организация?

— Да весь этот ваш Союз спасения.

Это была любимая шутка Рози. Она из принципа называла спасателей Креста Союзом спасения. Точно так же она называла сестер святой Луизы сестрами Красного Креста, и наоборот.

Но в этом случае в виде исключения никакой разницы и вправду не было. Потому что Союз спасения жил за счет донорской крови, и спасатели Креста жили за счет донорской крови. И Лео Штенцль тоже. Только он уже не жил.

7

— Сегодня прямо все валом повалили, — удивилась Рози. — Эти двое из уголовной полиции опять здесь были.

— Ну и как? Тебе чей пиджак больше понравился?

— Который на шефе.

— Как ты узнала, кто шеф?

— Да он не ел ничего.

— Начальство питается сознательно, холестерина избегает, — сказал Бреннер, прежде чем отправить в рот очередной кусок печеночного паштета.

— А вот Синделка не такой. Он у меня тут тоже сегодня уже был.

— Синделка, из патологоанатомического?

— Нет, из государственной проверки девственности. — Потому как Рози была такой человек, она просто не в состоянии была нормально сказать «да». — Он обычно только после обеда приходит. Каждый день по донорскому сердцу, а все равно тощий как карандаш.

— Может, он спортом много занимается.

— Гы-гы-гы. У него один спорт — знай себе трупы режет.

— Значит, от этого.

— Что?

— Не толстеет. От трупного яда, — с убийственной серьезностью заявил Бреннер.

— Гы-гы-гы!

Бреннер подбирал последним куском хлеба горчицу, а Рози рассказывала:

— Этих-то, Штенцля с Ирми, ему друг из дружки вырезать пришлось.

— Что значит — вырезать друг из друга?

— То и значит: вырезать друг из друга, — объяснила Рози. — Потому что пуля прошла сначала через его язык, а потом через ее язык. А из-за жара от пули оба языка сплавились.

— Гы-гы-гы!

— А что, правда! — заупрямилась Рози. — Ты что думаешь, Синделка мне какую-нибудь ерунду рассказывать станет?

— Ну у него и работенка! — Собственная профессиональная деятельность опять вдруг предстала перед Бреннером в более розовом свете.

— Ужасно, — скривилась Рози, разрезая пленку на килограммовой упаковке белых колбасок. — Такой язык — просто ужас какой-то. Ты когда-нибудь говяжий язык ел?

— Конечно.

— Я тоже. И больше никогда в жизни не буду! Они там лечо на него кладут, чтобы язык этот не очень видно было. Пупырышки и все такое. А я лечо-то с самого начала дочиста съела.

— Это была ошибка.

— Это точно. Потому как ты вдруг видишь у себя на тарелке коровий язык. Форма вся как есть, и пупырышки, и все-все.

— Да, ничего себе.

— А потом ты его ешь и вдруг понимаешь, что у тебя на языке язык. Я тебе говорю, ужасно. То ли корова тебе язык жует, то ли ты коровий язык, уже и не разобрать.

— Да-да, Синделке нельзя быть таким чувствительным.

— А он вообще бесчувственный. Ему это в самый раз.

— Вот я так и подозревал.

— Знаешь, что он про сплавившиеся языки Штенцля и Ирми сказал? — ухмыльнулась Рози.

— Откуда мне знать.

— По крайней мере, это был союз на всю жизнь.

— Если так смотреть, то он прав.

— Чего доброго, Николь еще завидовать будет.

— Что еще за Николь?

— Секретарша Штенцля в банке крови, вон там, на той стороне. Они с Ирми из-за Штенцля такую войну вели, просто куда там.

Гы-гы-гы, подумал про себя Бреннер. И просто отправился прямиком в банк крови. Когда Бреннер туда вошел, то ему показалось было сначала, что он ошибся. Хотя он уже энное число раз там был, ведь водителям «скорой» приходится чаще всего ездить за консервированной кровью и развозить эти консервы по больницам, это и составляет самую большую часть всех дерьмовых поездок. Но обычно он бывал здесь по утрам, когда все прямо кишело от медсестер и водителей, выстраивавшихся в очередь за консервированной кровью. А теперь все абсолютно вымерло.

Окошко выдачи консервированной крови мало чем отличалось от окошка камеры хранения на вокзалах, откуда они все время возили запертых в ячейки бомжей. Только что за окном выдачи сидел не вокзальный служащий. На полу неподвижно лежала молодая женщина. И хочешь верь, хочешь нет, Бреннеру прежде всего бросилось в глаза, как красиво лежали на паркетном полу вокруг головы ее каштановые волосы. И только во вторую очередь, что белый сестринский халат задрался до самых бедер.

Причем мне всегда было непонятно, почему это в больницах все люди должны всегда быть в белых халатах. Даже Рози из ларька — всегда носит белый халат, полностью заляпанный горчицей и кетчупом. Тут уж можно сказать, ей-то он хотя бы нужен. Но зачем белый халат секретарше в офисе банка крови? Кровь ведь полностью стерильно упакована, тут же не как у Рози. Может, просто больнице так удобнее, когда можно отличить персонал от пациентов. Вот видишь, скорее всего, по этой причине.

— Стучать не умеете? — спросила Бреннера мертвая женщина, все еще не пошевелив при этом ничем, кроме губ.

— Я стучал.

Она открыла глаза, и честно говоря, я еще никогда не заглядывал в глаза марсианину, но представляю себе их примерно так же. Нет, не подумай, вовсе не зеленые, а карие. Но по форме совершенно ненатуральные, косые марсианские глаза, и взгляд, как бы это сказать, гипнотический.

— Когда я делаю свои упражнения, я иногда так расслабляюсь, что стука уже не слышу.

— Что, теперь вместо «на работе спать» говорят «упражнения делать»?

— Чего ерунду городить, на работе спать. — И с таким же порывом, как она это произнесла, она тут же перекатилась на бок. — Знаете, что самое главное? Никогда нельзя вставать из положения лежа на спине. Сначала всегда надо перевернуться на бок.

Затем он стала вставать так благоговейно, что можно было подумать, за этим скрывается какая-нибудь религиозная практика. Буддизм там или что-то в этом роде, когда им коров нельзя есть. Раньше-то мы над ними смеялись, а теперь коровье бешенство, и теперь они над нами смеются. Бреннеру показалось, что даже волосы падают ей на спину, как в замедленной съемке. Может, по этой причине на ней и был надет белый халат. Ее каштановые волосы отлично контрастировали с ним, очень живые волосы у нее были, а только что на паркетном полу они показались Бреннеру мертвецкими волосами.

Потом она наконец обдернула сестринский халат, села на вертящийся стул и вдруг этак официально взглянула:

— Чем могу служить?

— У меня сегодня наряд на упражнения с вами.

— Очень остроумно.

— Знаете, да, у меня постоянно такие ужасные головные боли. Мигрень. А врач сказал, что все это от мышечного спазма в области затылка. Тут только упражнения и могут помочь. К сожалению, больничная касса больше не оплачивает упражнений. Но мне посоветовали: сходите в канцелярию банка крови, там бывают упражнения под столом.

— Очень, очень остроумно.

Ты скажешь, это было несколько навязчиво, когда Бреннер стал так разговаривать. Ну, вроде того, как раньше мужчины себя вели. Но я тебе на это вот что скажу. Ведь недаром же говорится: разговоры сближают людей. И еще через парочку «очень остроумно» уже выясняется, что секретарша и в самом деле делала упражнения от головной боли. А после того как оба спортивных пиджака выжали ее как губку, в третий раз за две недели, ей срочно потребовалось заняться своими упражнениями.

И наоборот, она поняла, что Бреннер был по головной боли экспертом номер один.

— А ты знаешь, чем хороша головная боль?

Ее карие глаза взглянули на него с таким удивлением, как будто к ней впервые в жизни обратились на «ты». Но сказать она ничего не сказала.

— По крайней мере знаешь, что у тебя еще есть голова.

— Очень остроумно.

— Потому как если ты пустишь кому-то пулю в голову, то у того уже даже и головной боли не остается.

— Но я никому в голову пули не пускаю.

— Но ведь как-то должна была попасть пуля в голову твоего шефа.

— Думай, что говоришь. Хотя он и был плохим шефом, бездельником, всю работу на меня сваливал. Но за это я бы его, конечно же, стрелять не стала.

— Значит, ты его застрелила не за то, что он был плохим шефом, а за то, что был плохим любовником?

Тут мне придется слегка покритиковать Бреннера. До этого у Рози, можно сказать, шутка была, когда он ей сказал, что она застрелила Штенцля. Но тут уж шутки кончились. И глаза Николь можно только отчасти принять как извинение. Я себе такой метод наскока могу объяснить только тем, что Молодой запалил у него костер под задницей. А когда у тебя под задницей горит костер, тут уж ты гораздо более склонен действовать нахраписто.

Когда он увидел, что Николь распахнула свои глаза как можно шире, включив третью передачу, чтобы удержать влажную пелену слез, он это тоже заметил, про свой наскок. Теперь, значит, такой прием: нужно сказать что-нибудь приятное.

— И как? Помогают эти упражнения от головной боли? — с улыбкой обратился он к Николь.

Сначала что-нибудь приятное, потом что-нибудь интересное:

— С тех пор как я на «скорой» работаю, у меня больше голова не болит.

Николь взглянула на него недоверчиво:

— У нормальных людей там обычно голова как раз начинает болеть.

Тогда Бреннер показал ей пачечку лекарства, которое ему продал Черни. Потому как он по своей натуре дельца неутомимо приторговывал наркотическими веществами. Мне бы не хотелось сболтнуть сейчас лишнего, ничего такого трагического, но благодаря своим контактам с врачами Черни собрал небольшой набор пробных упаковок лекарств и продавал их среди своих знакомых. Так, немножко, для заработка, не то чтобы всерьез, это точно.

— Каждый день по одной перед завтраком, и с тех пор ни разу приступа не было.

Только теперь слезы окончательно исчезли из марсианских глаз. Бреннер это точно рассмотрел, когда она вытаращила глаза, глядя на его пачку с лекарством.

Потом она вышла из комнаты и через пару минут опять вошла с огромной красной папкой, из которой стала зачитывать ему про побочные действия.

— Ты уже сколько их принимаешь?

— Месяца три-четыре.

— Ты еще радоваться должен, если тебя на свалку примут как особо опасные отходы, — ахнула она, — на твоем месте я бы сразу легла в отделение интенсивной терапии. Сейчас же дай сюда эту отраву! — При этом она так распахнула ему свои глазища, как будто это были отверстия контейнера для сбора старых лекарств.

Бреннер без возражений протянул ей таблетки, потому что дома у него была припасена еще одна сотенная пачка. Не сто таблеток, сто упаковок.

— Не понимаю, отчего это все водители на «скорой» такие токсикоманы, — покачала головой Николь, — эта отрава у тебя точно от Черни.

— А ты это точно от Штенцля знаешь, — повторил Бреннер ее интонацию.

— Не городи ерунду! Про то, что Черни таблетки достает, все знают. Жадный пес. Вот к кому бы я повнимательнее присмотрелась на месте полиции. Потому что этот совсем без совести. И кроме того, он единственный, кому выгодна смерть Штенцля.

— Потому что он получит должность Штенцля и превратится из мелкого торговца в крупного?

— Ерунда! Про Лео можно сказать много плохого, но к торговле таблетками он отношения не имел.

— Но к Черни все-таки имел, да?

— Черни кому угодно любую сделку в состоянии навязать. А потом она только ему одному выгодной оказывается. У него с каждым вторым работником больницы заключен договор на страхование жизни того, кто дольше проживет. Но умирает-то, ясно, не Черни, умирают, ясно, другие.

— У него и со Штенцлем был такой договор?

— Я же тебе говорю.

— Но как же он себе это может позволить? Страховки ведь стоят сколько.

— Что значит «позволить»? Он ведь добывает договоры для страховой компании. Одни комиссионные покрывают уже половину его собственного взноса. У него якобы больше сотни договоров заключено. Каждый по меньшей мере на миллион.

— А по статистике из ста человек за год один умирает.

— Я в статистике ничего не смыслю.

— А иначе бы все люди больше ста лет жили.

— Да, если так посмотреть.

— Только нужно, конечно, учитывать возрастную пирамиду. Это очень дотошный расчет, какое будет соотношение между страховыми выплатами и смертностью. Страховые общества ведь тоже не дураки.

— Страховые общества — нет. А люди дураки. Этот Черни уже все давно со страховой компанией тайно обговорил.

— И ты думаешь, ему выгорает?

— А если в какой год вдруг не выгорит и никто не умирает, то приходится и помочь слегка, — сказала Николь. Она вдруг рассмеялась. — Надеюсь, ты мою болтовню не будешь всерьез принимать?

— Однако ты довольно весело выглядишь, и не подумаешь, что у тебя пару недель назад любовника застрелили.

— Это кто говорит?

— Это я говорю. Или ты здесь кого-то еще видишь?

— Кто про любовника говорит?

— Все.

На всякий случай Бреннер отступил на шаг назад. Но Николь и не пыталась вцепиться ему в лицо. Она лишь спросила с ледяной марсианской миной на лице:

— Что все говорят?

— Что ты воевала с Ирми.

— А так оно и было. Только это вовсе не значит, что меня интересовал Штенцль. Мне хотелось, чтобы Ирми убралась отсюда, потому что она все время что-то вынюхивала. С ней что-то было не так.

— А с тобой ничего не было? Со Штенцлем?

— Нет уж, спасибо.

Ну как тут по таким глазам поймешь, правду человек говорит или нет? А Бреннер тогда взял и просто сказал:

— Если ты его не убивала, значит, это был Черни.

— Очень остроумно. Мне Черни и в самом деле неприятен с его денежными делами. Но вся эта затея со страховками просто игра в рулетку. Он ставит свои деньги на разных людей и надеется, что хотя бы один из них помрет вовремя.

— Надеюсь, не русская рулетка.

— Тут разницы почти никакой, разве что все вы, водители, свои деньги в покер проигрываете. Ваша фирма играет в баре, в подвале, — Николь опять изображала суровую медсестру, — а спасатели из Союза — в Golden Heart. Везде одно и то же. Я вообще не удивилась тому, что с Ланцем и Бимбо стряслось.

— И откуда ты только еще и про это знаешь?

— А ты как думаешь, зачем у меня здесь сегодня опять уголовная полиция была?

— Может, ты им нравишься.

— Ты сказал «может» или мне показалось?

— И тебя это совсем даже не удивило?

— Что я уголовной полиции-то нравлюсь?

— Что Ланц убил Бимбо.

— Нисколько. При таких карточных долгах, какие Ланц у Бимбо наделал.

— Чего ты только не знаешь.

Николь глядела на него таким долгим осуждающим взглядом, что пару секунд ей пришлось держать голову в полной неподвижности. И тогда Бреннер заметил у нее совсем слабые усики, как у Ханзи Мунца. И хочешь верь, хочешь нет, это делало ее только красивее.

— Про ваши карточные долги всякий знает. Только спасатели из Союза нисколько не лучше. Ты не поверишь, на какие они суммы в своем Golden Heart играют.

— Ты ходишь в Golden Heart?

— Раньше ходила.

— Почему только раньше?

— До того, как Штенцль стал моим шефом. Заведение ведь ему принадлежало. По крайней мере половина.

— А кому принадлежит другая половина?

— Откуда я знаю. Брату его, я думаю. Но когда потом через полгода Штенцль стал моим шефом, мне странно было бы туда еще и по вечерам ходить. Да к тому же он со своим братом поссорился.

— Ты про это и полиции тоже рассказала?

— Ты что думаешь, я пойду с такой вот пиджачной парой в Golden Heart?

Бреннер задумался, не было ли это приглашением. Но ради осторожности он покамест быстренько сказал про другое:

— Пиджачная пара — это хорошо. А все равно сразу видно, кто из них шеф.

— Конечно. По запаху пота.

— Всегда эти женщины со своим нюхом, — удивился было Бреннер, но подробнее расспрашивать не стал. Ему еще нужно было вернуться к вопросу о приглашении. — Теперь ты, значит, опять можешь ходить в Golden Heart!

— Теперь вообще-то опять могу сходить.

— Сегодня в десять?

— Однако ты будешь первым из вашей фирмы, кто отважится туда пойти. В стан врага.

— С тобой мне не страшно.

— Ерунда!

— Значит, в десять?

— Но только если ты сдашь еще и те таблетки, которые у тебя дома лежат.

Бреннер, конечно, почувствовал себя полным идиотом, потому как Николь видела его насквозь своими рентгеновскими глазами.

— Да, жалок тот, в ком совесть нечиста, — отвечала знавшая своих людей Николь с улыбкой.

И эта улыбка занимала его до десяти вечера больше, чем вопрос о том, кто же мог убить Бимбо и Штенцля.

На другой день он все еще не мог понять, отчего у него так раскалывается голова, из-за того ли, что он бросил принимать таблетки, или просто из-за того, что он до четырех утра просидел с Николь в Golden Heart.

Или потому, что его так озадачило, что официанткой в Golden Heart была именно Ангелика Ланц.

8

Голова его раскалывалась так, словно у него за ночь выросла вторая, похожая на грохочущий прицеп.

Когда он увидел в зеркале свой заплывший кровавый глаз, то все потихоньку вспомнил. Практически обрывки воспоминаний возвращались, пока он постепенно ощупывал обрывки кожи у себя на щеке.

Лицо у Бреннера всегда было таким довольно красным, все в оспинах. И всегда у него были на щеках эти глубокие, никак не меньше сантиметра глубиной, вертикальные складки, будто он спрятал туда бритвенные лезвия. Но сегодня вся левая половина лица облезла, как у плохо покрашенного манекена в витрине. И левое ухо полностью оглохло.

Конечно, можно сказать, если ты получил пощечину в четыре утра, это вовсе не значит, что у тебя начнется мигрень. Но такая склонная к мигреням башка — вещь непредсказуемая. Приступы частенько случаются и без малейшего повода.

А другой раз тебе дадут пинка, и ты чувствуешь себя великолепно, как старый телевизор, которому просто необходимо время от времени давать пинка.

Но голова у Бреннера болела слишком сильно, чтобы он еще мог раздумывать над всеми эти тонкими взаимосвязями. Он стоял перед зеркалом и рассуждал: невероятно, чтобы Николь могла раздавать такие железобетонные затрещины.

Но когда он стал умываться и увидел, как в раковину стекает кровь, то вспомнил кое-что поточнее. А когда вытирался, то уже знал, что вовсе не Николь влепила ему такую здоровенную затрещину.

Одеваясь, он совершенно точно вспомнил, что они с Николь в четыре утра вышли из Golden Heart. И что далеко они не ушли. Нет, не то чтобы они были такие уж пьяные. Просто из грузовика вышли два мужика и сказали Николь, чтобы она убиралась.

И теперь он вдруг вспомнил, как один из них спросил, Бреннер ли он, а он даже не успел кивнуть, потому что в это время другой уже залепил ему так, что он кивнул не головой, а всем телом.

Вид разодранной в клочья униформы напомнил ему о том, как эти двое протирали им плиты тротуара перед Golden Heart. Наверно, мне и в самом деле не надо было ходить в этой форме в заведение Союза спасения, размышлял Бреннер. И тут же получил за это наказание от своей головы. Потому как при головной боли думать — это вещь противопоказанная.

Но не думать еще хуже, потому как тогда у тебя в черепе только головная боль без всяких примесей. Тогда Бреннер подумал: «Я бы мог взять больничный». Но тут же следующая мысль: «Вряд ли коллегам понравится, что ты берешь больничный в последнюю секунду, так что кто-нибудь возьмет да и скажет: вот тебе кубок почета за честность, потому что мы тебе так благодарны, что ты в последнюю секунду взял больничный».

Это ведь не в конторе какой-нибудь, где тебя работа может денек и подождать: жертвы несчастных случаев, инфаркты миокарда — все непременно хотят, чтобы их доставили в тот же день, и даже самоубийцы дергаться начинают, если ты их тут же не снимешь с веревки. Ты не обижайся, просто спасатели так между собой разговаривают, ничего дурного при этом в виду не имея, скорее нечто вроде защитного механизма.

Так вот, значит, у Бреннера было две возможности. Либо мне взять больничный. Либо не брать. А если у тебя при головной боли есть еще и выбор, то это хуже всего. Поэтому Бреннер просто отключил голову, чтобы по крайней мере обе возможности угомонились.

Хотя водить машину он сегодня никак не мог. Потому как он почти ослеп от головной боли. Если ты сам не специалист по мигрени, то этого знать не можешь. Бывают люди, которые думают, что у них мигрень, если у них слегка в висках покалывает. Должно быть, это те же самые, кто путает стрижку ногтей с ампутацией.

В дежурке Бреннер сразу же увидел, что вывесили новое расписание смен. Ну, тут сразу, конечно, появилась надежда, а вдруг сегодня он свободен.

Однако все было как раз наоборот. Сегодня у него был наряд, и завтра у него был наряд, и в новом расписании на этот месяц он увидел, что толстяк Буттингер поставил его на три с половиной недели подряд. Три с половиной недели без единого свободного дня, каждый день по двенадцать часов.

И как только он это увидел и заметил со всех сторон иронические ухмылки своих коллег, то тут же вспомнил. Все. Все абсолютно. Тут можно было бы создать разные теории относительно мигрени — ну психология вроде. Про то, что башка у Бреннера могла выдать такую мигрень только для того, чтобы ему не пришлось вспоминать.

Но на фоне штрафного расписания и издевательских ухмылок со всех сторон никакая мигрень уже не помогала, и ему пришлось все-таки вспомнить. Как вчера он в подпитии схлопотал такую железобетонную затрещину, что так и не поднялся с мостовой. И как кто-то, должно быть, вызвал «скорую».

Иначе с чего бы это пару минут спустя во двор спасателей Креста впервые со времен битвы при Сольферино въехала машина «скорой помощи» Союза спасения? И в четыре часа утра во двор тотчас же испуганно высыпали все вольнонаемные? Потому как торжествующие парни из Союза спасения как раз выгружали бесчувственного спасателя Креста в разодранной в клочья униформе.

Теперь Бреннер все вспомнил. И впервые в жизни он был рад своей мигрени, потому как она все-таки набрасывает на реальность хоть какой-то флер.

В таком состоянии тебе на все остальное более или менее наплевать. Правда, тебе не наплевать, когда кто-нибудь рядом с тобой начинает свистеть, или если кто разговаривает рядом с тобой таким неприятным голосом, или дышит рядом с тобой, или так нещадно гремит ресницами, что у тебя просто барабанная перепонка разрывается. А на все остальное тебе плевать хотелось, даже если ты опозорился смертельно, даже если тебя в наказание определили в наряд на три с половиной недели без продыху.

Спустя две минуты Бреннер уже бежал бегом к машине. Инфаркт миокарда. Выезд с сиреной и мигалкой. Едва отъехав на безопасное расстояние от диспетчерской, чтобы его не было слышно, Бреннер выключил сирену. Но обе его головы так обрадовались этим звукам — ва-у-ва-у-ва-у, — что продолжали петь их дальше.

Ему очень повезло, сегодня его напарником был тихий восьмитысячник. Потому как если бы ему пришлось выслушивать болтовню какого-нибудь Черни или, например, Ханзи Мунца, то ему бы точно не выжить в этот день.

А пациент, ради которого им пришлось мчаться в 9-й район, и вовсе ничего не говорил. У него был славный антикварный магазинчик на Порцеллангассе. Но сегодня у него самого обнаружились признаки старения. Потому как среди бела дня он рухнул прямо посреди своего антикварного магазина.

Белый как мел, лежал он на сером линолеуме и неотрывно смотрел на Бреннера взглядом, полным смертного страха. А Бреннеру подвалило невероятное везение: от страха молоденькая продавщица тоже не могла выговорить ни слова. И тем не менее она все-таки успела уже повесить на дверь объявление: «Временно закрыто по болезни».

Вот видишь, стоит только немножечко недосмотреть, и служащие уже транжирят бумагу! Ведь если бы она подождала еще десять минут, так могла бы сразу же написать: «Закрыто в связи со смертью».

Правда, Бреннер и тихий восьмитысячник попробовали было оживить его. Но никаких шансов. Нет, ты не подумай, это не по вине Бреннера. Правда, массаж сердца — чертовски тяжелая работа, даже если ты в отличной форме. Уже через несколько минут с тебя пот прямо ручьями течет. Но как раз сегодня это пошло Бреннеру даже на пользу.

Потому как приходится стоять перед умирающим на коленях и, вытянув руки, делать ритмические движения. Для Бреннера это сегодня было чем-то вроде обратного массажа. Грудная клетка умирающего так здорово, ритмично отталкивала руки Бреннера, что это передавалось на его окаменевшие затылочные мышцы. Нет, не то, что ты подумал, голова у него от этого болеть не перестала, но все-таки какое-то облегчение. Может, немножко похоже на упражнения Николь.

А то, что мужчина потом умер, очень подходило к такому дню. Потому как даже если ты работаешь спасателем на «скорой», то все равно умирают у тебя не так уж часто. Обычно все-таки бывает больше ездок, когда ничего трагического не случается. Сломанная нога — везешь в травматологию. Ребенка со скарлатиной — в инфекцию. Болезнь Паркинсона — на физиотерапию. Рак — на облучение.

Не хочется называть слишком много болезней, а то не знаю, может, это тебе тоже знакомо, только зайдет речь о какой-нибудь болезни, а у меня уже во всех органах свербит. Но Бреннеру немало пришлось понасмотреться за те три с половиной недели, которые ему толстяк Буттингер назначил ездить без единого выходного.

На второй день он ехал с начальником ремонтной мастерской. Тому пришлось временно заступить вместо Ланца, хотя у него самого было полно дел в мастерской.

— Если мной затыкать дыру у водителей, нам не хватит машин, — ворчал он. — У нас просто-напросто слишком мало людей.

Потому как пятьсот девяностый с поврежденным выхлопом, в котором пару недель назад едва не задохнулся пациент, все еще не был отремонтирован.

На другой день, когда глаз Бреннера из синего постепенно стал превращаться в зеленый, напарником ему дали Ханзи Мунца, и когда их вызвали на самоубийство, Ханзи Мунц обрезал веревку, чтобы снять повесившегося, и сказал Бреннеру прямо при родственниках:

— Аллергия на пеньковую веревку.

Вообще казалось, что Ханзи Мунц с каждым днем все больше походил на Бимбо, как будто дух Бимбо переселился в него — вроде донорская душа.

На следующий день Бреннер опять ездил с восьмитысячником, затем два дня с Черни, потом опять с Ханзи, а в тот день, когда он заметил, что его позеленевший глаз постепенно начал желтеть, он ездил в паре с Нехваталом, который слушал только тирольские песенки «Циллертальских бабников». Потом еще два дня с одним восьмитысячником, а потом и дни, и его коллеги, и синяк под глазом медленно начали становиться неразличимыми.

И вот ведь какой интересный получается эффект у большинства людей, тут Бреннер вовсе не был исключением. Больше всего обычно страшит, что жизнь твоя будет состоять только из работы, что будешь крутиться как белка в колесе. Но когда ты получаешь на самом деле такой вот наряд на работу и у тебя нет никаких шансов выбраться из колеса, в мозгу, должно быть, происходит какой-то щелчок. Наверное, это как у бегунов-марафонцев, которые выделяют какие-то там вещества, так что им вдруг становится легко бежать.

Бреннер испытывал что-то вроде наслаждения оттого, что из-за сплошной работы ему некогда было думать. Ведь и марафонцы, или, лучше сказать, менеджеры, испытывают наслаждение оттого, что им некогда думать, потому что они должны четко выделять себе эти вещества.

Бреннер все ездил, ездил и ездил. Каждый день от двухсот до трехсот километров по городу с таким движением. И если одна ездка в среднем семь или восемь километров, тогда это, погоди, сейчас… или, скажем для простоты, одна ездка десять километров. Тогда это от двадцати до тридцати ездок за день! От двадцати до тридцати раз за день уложить больного на носилки, поговорить с ним по-доброму, немножко отвлечь его от его недугов.

Потому как при двадцати — тридцати выездах в день в лучшем случае каждая десятая ездка относится к срочным вызовам. В лучшем случае ты два, ну три раза имеешь право сказать: если я сейчас нарушу правила и проскочу перекресток на красный, то тогда пострадавший может выжить, и тогда у троих детей по-прежнему будет отец, они смогут пойти в школу и поступить в институт, и парень станет учителем физкультуры, а девочка будет налоговым инспектором, а младшая очень умненькой, аттестат с отличием, высшее образование в рекордные сроки и потом должность главврача в Мехико.

Но только если я поднажму на красный. Только если я едва не зацеплю вон того пешехода. Но если я буду дожидаться, пока на светофоре окончательно погаснет последний отсвет красного, тогда он у меня, скорее всего, истечет кровью, и тогда уж точно у семьи начнутся материальные проблемы. И тогда какая уж тут учеба в институте. И никакого, конечно, места главного врача в Мехико, а место старшей официантки на Мехикоплац.

Но такие решения, как правило, исключение. Обычно бывает: чуть-чуть позаботиться, чуть-чуть поговорить по-доброму. А чаще всего даже этого делать не приходится. Чаще всего нужно просто выслушивать старых людей. По крайней мере делать вид, что слушаешь. Потому как они вовсе не хотят, чтобы их утешали. Они просто хотят в стотысячный раз затянуть под шарманку всю ту же старую песню.

И если так посмотреть, то водитель на «скорой» — даже интересная профессия, потому как ты кое-что можешь узнать про человека. Ты в стотысячный раз выслушиваешь шарманку старых людей, и они рассказывают тебе в сотый раз малейшие подробности их глубоко личных болячек. Как будто жизнь существует только для того, чтобы выдумывать для каждого его собственную болячку. Потому как они не ведают того, что ты, как водитель «скорой», узнаешь уже через пару недель: у всех ровным счетом одна и та же волынка.

Но волынка пациентов еще куда ни шло по сравнению с волынкой твоих собственных коллег. Потому что волынка коллег всегда невыносима.

Ну, скажем, к примеру, ссуда на строительство дома. Или репетитор для придурковатого ребенка. Или семейные дела.

Бреннер часто никак не мог взять этого в толк. Тебе выкладывают до мельчайших подробностей все как есть интимные подробности. Но с каждым днем это мешало ему все меньше. День этак на одиннадцатый — двенадцатый он практически перестал все это замечать. Марафонские выделения полностью нейтрализовали волынку коллег по работе.

Но обилие выделений — дело небезопасное. Потому как Бреннер впал в детство и стал подражать голосам, которые целый день слушал по переговорнику. Особенно квакающий голос Ханзи Мунца с каждым днем получался у него все лучше и лучше. И бывали моменты, когда он уже брюзжал на пациентов недовольным тоном, точно как Ханзи Мунц. Но опаснее всего было то, что в начале третьей недели он едва не пропустил мимо ушей, кто же так отделал его возле Golden Heart.

— На прошлой неделе я в отпуске был, — сказал ему Малыш Берти.

Боже ж ты мой. Главное — выделять свои вещества. Вечно эти люди со своим отпуском. И в самом деле, тут уж Бреннера упрекать не приходится.

— Ты ведь знаешь, эта идея про детективное агентство у меня из головы не выходит.

Боже мой. Вечно этот Малыш Берти со своим детективным агентством. Но с другой стороны, он и в самом деле чуть ли не самый приятный из всех. С помощью своих марафонских веществ Бреннеру удавалось не вслушиваться и все же вроде бы беседовать с Малышом Берти:

— Ты что, на пляже свое агентство детективное планировал устроить?

— Нет-нет, я и не уезжал никуда.

— Вот и правильно.

— Какой смысл в этих разъездах.

— Вот именно.

— Сегодня уже даже мусор и тот с места на место перевозят.

— Вот именно.

— Я всегда говорил, сегодня один мусор только и ездит, — рассмеялся Берти.

— Один только мусор, это хорошо сказано.

— Да к тому же при нашей профессии. И без того каждый день по триста километров ездишь.

Вот именно, Берти, подумал про себя Бреннер и уже очутился мысленно где-то совсем в другом месте, вроде мысленное путешествие. И тут надо вот что сказать: путешествия сейчас нередко критикуют, говорят, мол, массовый туризм и все такое, и люди ездят по всем свету и становятся все равно все более ограниченными. Но и мысленные путешествия стоило бы разок рассмотреть с критической точки зрения. Потому как, пока ты совершаешь такое вот мысленное путешествие, дома тебе в это время кто-нибудь может рассказывать, как три недели тому назад ты дошел до того, что схлопотал железобетонную затрещину.

Но вот ведь интересная параллель получается! Так же как при настоящем путешествии разные страны и люди начинают все больше походить друг на друга, есть такие мысленные ходы, благодаря которым даже во время мысленного путешествия в самые отдаленные уголки встречаешь только своих земляков и старых знакомых. Правду говорят, что мир — большая деревня. Но и мир мыслей — тоже большая деревня!

И пока Берти рассказывал ему: «Я здесь уже почти три года, сначала восьмитысячником, а теперь на постоянной ставке. Но ты ведь знаешь, мне бы хотелось иметь детективное агентство», — мысли Бреннера опять вернулись к фрау Рупрехтер, больной диабетом, за которой они как раз ехали, чтобы забрать ее в ЦКБ.

Пожилая женщина была так сильно больна сахарным диабетом, что щеки у нее стали прозрачными, как та тонкая бумага, на которой еще Библии печатают. И возраст, естественно, тоже библейский. И гнев библейский, потому как она была просто образцовая злобная перечница, просто как из книжки.

Каждый день ее доставляли в больницу и забирали оттуда. Вдова банкира, у этой такая страховка, что лучше и не спрашивай. И к тому же она уже пожертвовала две новейшие машины «скорой помощи». И если бы она вдруг потребовала, чтобы ее виллу в Дёблинге прицепили к машине «скорой» и таскали за ней день за днем, то им пришлось бы и это сделать.

Потом Бреннер забрал ее из отделения внутренних болезней, пока Берти ждал в машине. Но вот что интересно: на самом деле она была на пару лет старше, чем казалась во время мысленного путешествия. А кожа на щеках еще немножко тоньше. А гнев еще более библейский.

— Вы меня здесь еще и ночевать заставьте! — накинулась она на Бреннера, стуча своей палкой по каменному полу. Хотя Бреннер ради Рупрехтерши, как обычно, пришел на пять минут раньше.

Ему все это было нипочем, потому как марафонские вещества. И когда она завела свою вечную волынку про плохой обслуживающий персонал, Бреннер просто опять удалился в мысленное путешествие к Берти и начал слушать теперь, что рассказывал ему Берти пару минут назад, ну фактически мысленный видеоплейер.

— В начале акции «Восемь тысяч рабочих мест» у нас были общие курсы подготовки. Нас тогда было двадцать восемь человек. Несколько человек тогда попали в пожарную команду, кое-кто в дом престарелых, кое-кто в земельное правительство, по сути, это как альтернативная служба в армии, только добровольно и платят немножко получше. Парень один, с которым мы неплохо ладили, оказался в Союзе спасения. Я ему тут на прошлой неделе позвонил, может, он заинтересуется насчет того, чтобы со мной агентство детективное открыть.

Ужасная пулеметная очередь заставила Бреннера отвлечься от своих мыслей. Это была клюка фрау Рупрехтер, она нервно колотила ею по каменному полу, прямо как швейная машинка.

Потому как она точно заметила, что Бреннер не слушает. Она все еще жаловалась ему на безалаберность медицинского персонала. И госпожу Рупрехтер вовсе не заботило, что про мертвых нельзя говорить плохо. Потому как она прошлась даже на счет Ирми, которая многие годы была ее домашней медсестрой. Можно было подумать, она сердита на Ирми за то, что та позволила застрелить себя. Фактически наглость какая, в свои девяносто лет фрау Рупрехтер приходится привыкать к новой сиделке.

— Слишком любопытная персона, — шипела фрау Рупрехтер. — Везде свой нос сует!

— Да, фрау Рупрехтер.

— Такая любопытная личность!

— Да, фрау Рупрехтер.

Ты уже по односложным ответам можешь догадаться, что Бреннер снова слегка отвлекся на свое мысленное путешествие. Берти с его детективным агентством сейчас был все-таки лучше госпожи Рупрехтер.

— Мой друг из Союза спасения сказал, что детективное агентство его не интересует, но помочь он мне поможет с удовольствием. Теперь, значит, взял я отпуск на прошлой неделе. Фактически как бы тест на мою пригодность как детектива. Смогу ли я за неделю выяснить, кто тебя отделал перед Golden Heart.

Можно подумать, что фрау Рупрехтер с ее вечными историями не настолько интересна, чтобы Бреннер все время отвлекался на нее от рассказа Малыша Берти.

Но вот ведь какое дело с этими путешествиями. Чем дальше что-то находится, тем интереснее кажется, даже если вблизи оно становится совершенно неинтересным. Хотя я должен сказать, что такая мания преследования вовсе не интересна, только ужасно на нервы действует, но это уже другое.

И ты вот про что не забывай. Если человек так сильно болен сахарным диабетом, значит, он автоматически уже наполовину слепой. Это корковая слепота, из-за сахара, ты меня не спрашивай почему, я не глазной врач.

— Она думала, я не вижу, что она все время в моих бумагах копается. — Госпожа Рупрехтер продолжала ругать свою бывшую домашнюю медсестру, хотя та давно была в могиле.

— Разве не она должна была все для вас писать? — Бреннер прикинулся заинтересованным, потому как у госпожи Рупрехтер всегда щедрые чаевые.

— Естественно! — прикрикнула Рупрехтерша на Бреннера. Потому как после лечения Рупрехтерша становилась несколько нетерпеливее, чем прежде, фактически оборотная сторона медали с чаевыми.

Но Бреннер обижался недолго, потому как он мысленно был все еще занят Берти.

— Мой друг послушал кое-какие разговоры в Союзе спасения. Там ни для кого не секрет, что тебя отделали два водителя грузовика из фирмы «Ватцек-бетон».

— «Ватцек-бетон» — это ведь название спонсорской фирмы на каждой второй машине Союзе спасения.

Очень жаль. Этот ответ Бреннер вспомнил только сейчас, когда наконец дошел до машины с фрау Рупрехтер, которая могла передвигать ноги не больше чем по сантиметру. Вот и поймешь, почему я считаю, по возможности следует отвечать сразу же. Потому как теперь Бреннер распахнул дверь машины и сказал:

— Тебе обязательно следует открыть детективное агентство.

И только потом он нагнулся, посмотрел в машину и увидел, что Берти тем временем испарился.

9

Бреннер точно не принадлежал к числу людей, которые сразу же предполагают самое худшее. Наоборот, в полиции с ним пару раз случилось, что он пропустил операцию, решив, что это ложная тревога. И сил ушло в три раза больше, прежде чем удалось замять это дело.

Конечно, вдвойне тревожно, когда такой человек сразу же предполагает худшее. Он не выдержал и пяти минут ожидания и просто оставил фрау Рупрехтер сидеть в машине. Он побежал на другую сторону к Рози из ларька и спросил ее, не знает ли она чего-нибудь про Малыша Берти.

— Спроси в прачечной, — посоветовала Рози. — У них окна прямо на стоянку выходят.

— Где прачечная?

— Вон там, прямо, у них зеркальные стекла в окнах.

Бреннер еще слегка удивился, почему это в прачечной должны быть зеркальные окна. Но стоило ему войти, и он уже понял почему. Рози была бы не Рози, если бы она не сказала «прачечная» вместо «покойницкая».

В школе Бреннер однажды посетил день открытых дверей в пивоварне. Пиво, конечно, давали бесплатно, и он впервые напился до полной отключки, и это было настолько ужасно, что так и осталось единственным разом в его жизни. Но во время посещения он был еще трезвый, и их отвели в огромный зал, как в бассейне, и весь в плитке. Но не плавательный бассейн, а ванны с пивом, потому как там хранится пиво, пока не созреет. И когда Бреннер вошел тогда в прохладный пивной зал, первая мысль его была: вот так я представляю себе покойницкую.

Это была вовсе не плохая мысль для пятнадцатилетнего парня! Здесь, правда, кое-что было иначе: всего только две ванны, зато была еще стена с холодильными камерами, и столы, и каталки с трупами на них, но общее впечатление все равно очень сходное. И даже молодой работник в белом халате напомнил Бреннеру пунтигамского инженера на пивоварне, который вел тогда экскурсию.

Этот, однако, трупы не обмывал, у него было особое задание. Потому как в такой большой больнице, как ЦКБ, остается, понятное дело, много ампутированных конечностей, и их надо как-то утилизировать. Эмбрионы идут на крем для лица, этих можно как-то использовать, а вот, к примеру, у ноги курильщика никакого использования нет. И ведь просто так такие вещи в мусорный бак нельзя выбрасывать.

— Добрый день, чем могу служить? — не поднимая головы, вежливо спросил молодой человек, у которого как раз застопорилось дело с ногой, потому как она была едва ли не длиннее, чем топка печи. — Все сотрудники ушли на обед.

Бреннер настолько удивился, что здесь работает такой интеллигентный молодой человек, что едва не забыл свой вопрос:

— Я ищу своего коллегу.

Рабочий прижал ногу дверцей и обернулся к Бреннеру:

— А здесь его нет? — Он показал на шесть-семь трупов, лежавших повсюду прямо на виду.

— Мой напарник не умер, — сказал Бреннер. Но в этот момент он был, видимо, не совсем в этом уверен, иначе бы не стал на всякий случай смотреть на трупы.

— Тогда вы не по адресу, — улыбнулся молодой человек. У него было настолько интеллигентное лицо, что Бреннер подумал: наверное, студент или извращенец.

— Вы ведь иногда в окно на стоянку смотрите, — начал Бреннер. Потому как Рози была права: ну просто панорама, а не окна, и с видом на стоянку.

— Редко. Внутри гораздо интереснее, — усмехнулся молодой человек.

А может, все-таки не студент, промелькнуло в голове Бреннера.

— И тем не менее вы ничего необычного не заметили там, на стоянке?

— Необычного на стоянке «скорой»? Вы имеете в виду, спасателя без солнечных очков или без усов?

— Спасатель без усов, но в солнечных очках, почти два метра ростом, тощий, как Микки-Маус.

— Это ваш коллега?

— Да, коллега. Он у меня потерялся.

— Нет, такого не видел. И не мог видеть. Потому что под окнами очень долго стоял грузовик.

— С каких это пор грузовикам разрешено там парковаться?

— Я тоже себе этот вопрос задавал, — сказал молодой человек, а потом в его печке что-то звякнуло, примерно так, как звенят микроволновые печки, и он открыл дверцу и засунул туда очередную ногу.

— На грузовике была какая-нибудь надпись?

— Я не обратил внимания.

— Может, «Ватцек-бетон»?

— Понятия не имею, — сказал парень, потому как это был не такой человек, чтобы соглашаться с первым встречным, ведь студенты и извращенцы очень напирают на духовную независимость.

Когда Бреннер вернулся к машине, он сразу увидел, что микрофон рации оборван.

— Что вы сделали с микрофоном рации, фрау Рупрехтер?

Хочешь верь, хочешь нет, только из-за того, что Бреннер оставил ее на пять минут одну, она сразу же попыталась вызвать по рации помощь. Но конечно, вместо того, чтобы нажать единственную кнопку на микрофоне, от нетерпения и гнева она сразу же выдрала кабель.

— Как только я попаду домой, я буду на вас жаловаться, — начала грозить она.

— Да, госпожа Рупрехтер.

— Куда подевался этот ваш коллега?

— Умер, госпожа Рупрехтер.

Это он просто так сказал, чтобы ее попугать. Глупо только, что он сам испугался больше старухи. Когда он наконец отделался от нее, ему пришлось возвращаться в контору и забирать новый микрофон. В конторе никто ничего не сказал про Малыша Берти, и он тоже не стал упоминать, что Берти пропал. Он надеялся, что ему достанутся выезды поспокойнее, чтобы он мог между делом поискать Берти. Но просто чертовское везение: один срочный вызов за другим.

А под вечер еще одна ездка, из-за которой он едва совсем не забыл про Малыша Берти.

Женщина сразу показалась ему знакомой. Хотя возраст ее, конечно, изменил. А рак изменил ее еще больше. А что изменило самого Бреннера, ему про это и думать не хотелось.

Несмотря на это, они оба узнали друг друга почти одновременно. Не сразу, а сначала в испуге отвели взгляд, потом опять покосились друг на друга, потом снова посмотрели в сторону, потом слегка улыбнулись и потом одновременно:

— А вы не?… — и потом смущенно рассмеялись из-за этого «вы», хотя когда-то в пунтигамской гимназии клялись друг другу в вечной любви.

— Клара, — усмехнулся Бреннер.

И Клара вскинула брови так, как когда-то нравилось Бреннеру.

И чтобы от всех этих улыбок и вскинутых бровей не впасть ненароком в чувствительность, Бреннер быстренько сказал:

— Тебя, значит, тоже в Вену занесло.

— Уже двадцать восемь лет как занесло.

Двадцать восемь лет назад ты еще ходила в пунтигамский детский сад. Или: ты что, в животе у мамы в Вену переселилась? Тебя что, в первом классе на экскурсии в Вене забыли? Или как там говорится в таких случаях.

Но все-таки лучше не шутить насчет возраста, когда везешь на лечение человека, больного раком.

— Уже двадцать восемь лет? Ты в Вене училась?

— Да, а ты? Я думала, ты в полиции окопался?

— Да, по самые уши был.

Бровь взлетела вверх.

— Сколько ты там пробыл?

— Девятнадцать лет.

— Девятнадцать лет. Ты что, с детского сада начал?

Я не хочу сказать, что он не сходя с места снова влюбился в Клару. Но не сходя с места он уже понимал, что в ней так нравилось ему раньше. Потому что за всю свою жизнь он больше не нашел женщины, с которой так хорошо можно было перешучиваться, как тогда с Кларой в пунтигамской гимназии.

Хотя она была из хорошей семьи и в таких случаях обычно говорят, что в смысле юмора, учитывая происхождение Бреннера, они должны были плохо сочетаться.

Но с другой стороны, оба они были из Пунтигама, родины пива. А Клара из семьи пивоваров. А семья пивоваров в смысле юмора все-таки не так уж далека от простых людей.

Хотя семья Клары и в самом деле старалась по возможности избавиться от хмельного духа. Утонченное воспитание и все такое. Только вот Клара недолго выдержала в интернате в Швейцарии. Но и дома она продолжала петь в Баховском хоре, два раза в неделю на репетицию ходила. А музыкальные пристрастия Бреннера, конечно же, заставляли морщиться ее изящный пивоваренный носик.

И теперь самое время сказать вот о чем. Тебе вряд ли удастся найти человека, у которого было бы так мало самомнения, как у Клары. Деньгами она и подавно не кичилась. И с музыкой то же самое.

Я бы сказал, скорее уж Бреннер с его сверхчувствительностью больше носился со своим вечным Джимми Хендриксом, чем она со своим самомнением.

— Ну и чем же ты занималась эти двадцать восемь лет в Вене?

— Работала учительницей музыки в одной гимназии.

— И какая тебе в этом была нужда?

Клара улыбнулась. Знаешь, такой улыбкой, которой улыбаются состоятельные люди, когда какой-нибудь несчастный голодранец дает им понять: «Ну какие такие у тебя могут быть проблемы с твоими-то деньгами».

Бреннеру тут же стало стыдно, что почти через тридцать лет он не продержался и трех минут, как у него соскочил с языка намек на деньги. И я лично тоже не могу не сказать. Да я первый скажу: если ты кладешь в карман слишком много денег, изволь считаться с тем, что в один прекрасный день ты будешь болтаться на фонарном столбе. Делать это надо тихо и профессионально, и ни к чему все время отпускать эти завистливые намеки.

Бреннер попытался загладить свою оплошность, ну фактически проявить способность к сопереживанию:

— Не очень-то легко с таким наследством за плечами?

— Со святым Мертием за плечами тоже не очень легко, — улыбнулась Клара.

— Святой Мертий?

Клара посмотрела на него как раньше, когда у него голова не варила. Потому как по части интеллекта она была определенно несколько впереди Бреннера.

Святой Мертий, размышлял Бреннер. Ну конечно: Смерть. Ни фига себе. Ежели ты едешь на облучение и отпускаешь такие шутки, то просто снимаю шляпу.

Оборотная сторона: теперь Бреннеру уже неудобно было обходить эту тему.

— И что у тебя? — спросил он как можно нейтральнее.

— Да вот укусила меня одна такая муха, что печенка у меня и расстроилась.

— Печень? Ну надо же, чтоб именно печень.

— Да, именно так.

— А вообще-то скорее можно подумать, что пиво на печень действует, только если его пить.

— Иногда хуже, если его в наследство получаешь.

— Ты вечно себе голову ломала над тем, что твои родители виноваты, если какой-нибудь бедолага до смерти упьется.

— Вот видишь, поэтому мне и нужно было работать учительницей музыки.

— Ну и какие твои шансы?

— У мужчин?

— У лучей.

— Лучше, чем у мужчин.

— Тогда мне, значит, не нужно беспокоиться, — выдавил из себя Бреннер. Трудно поверить, но ему приходилось очень стараться, чтобы этот пресловутый комок в горле не добрался до его голосовых связок. Потому что сейчас у него случился самый настоящий приступ сентиментальности.

Он вспомнил, как они тогда расстались с Кларой. Виновата была хорошенькая подружка Клары, Бернадетте. Она даже однажды выиграла конкурс «Мисс лучшая грудь» на одной роскошной пунтигамской дискотеке. А ведущим конкурса был один знаменитый в то время эстрадный певец из Вены, так он в ту же ночь увел у Бреннера Мисс грудь.

Теперь у Клары и Бреннера опять все кончилось, ну, то есть они приехали на станцию облучения. Бреннер проводил ее наверх и на прощание спросил:

— Ты часто ездишь с нами на лечение?

— Два раза в неделю.

— Тогда мы с тобой точно еще увидимся.

— Точно. — Бровь она в этот раз не вскинула. Но Бреннер уже не мог понять, это плохой или хороший знак.

— Тогда пока.

— Тогда пока.

Он был не прочь сказать что-нибудь более приветливое. Но ему ничего не пришло в голову. И здесь опять же можешь убедиться в преимуществах марафона. У Бреннера вообще не было времени на сантименты. Потому как его сразу же ждала следующая ездка. И снова выслушивать волынку про чью-нибудь жизнь. И опять волынка, и опять волынка.

Только когда он вернулся вечером домой, марафон приостановился. Ему снова вспомнилась Клара и уже не выходила у него из головы, и он ей совсем уж было собрался звонить. Но я думаю, это был просто такой небольшой отвлекающий маневр, потому что он просто не знал, где ему искать Малыша Берти. Вместо этого он стоял у окна и смотрел вниз, во двор Союза спасения. И насвистывал потихоньку эту мелодию.

Была у Бреннера такая странная привычка — целыми днями насвистывает порой какую-нибудь песню, а сам толком и не замечает. Но если он потом задумывался, а что он, собственно говоря, свистит, то всегда оказывалось, что текст тютелька в тютельку подходит к ситуации, в которой был Бреннер, хотя при этом он не думал ни о каком тексте. Фактически: «Foxi Lady», когда был влюблен в рыжую, или «Куплю себе лучше тирольскую шляпу, она мне ужасно идет», если парикмахер плохо постриг его, или, если хотите, страх перед импотенцией.

И хочешь верь, хочешь нет, однажды из-за этого от него сбежала подружка. Да нет, не из-за проблем с этим делом, а потому, что она не выдержала его вечного свиста. При том что он еще очень тихо насвистывал, воздух втягивал. Только она не рыжая была, а что-то такое среднее.

А то, что в этот вечер совершенно бессознательно насвистывал Бреннер, тоже было очень показательно. Потому как это была та самая песня, которую Клара когда-то записала ему на кассету.

В квартире Бреннера было две с половиной комнаты, семьдесят квадратных метров. Там долго можно искать кассету двадцативосьмилетней давности. Правда, Бреннер был уверен, что она должна где-то лежать. Но ведь недаром говорится: три раза переехать — все равно что один раз сгореть. А Бреннер за последние три года переезжал больше трех раз. И теперь у него не осталось и половины вещей, разбросанных когда-то по его прежней служебной квартире.

При этом большая часть вещей когда-нибудь все-таки всплывает. Но нет ведь, не найти как раз того, что ищешь. Я думаю, это уже почти как закон.

И еще один закон: когда переселяешься, всегда стараешься выбросить все, что тебе было годами не нужно, чтобы поменьше перевозить и расставлять потом. Но в первый же день после переезда тебе вдруг срочно понадобится именно эта вещь, и ты вынужден покупать новую.

И еще один закон: если где был обходной путь, то Бреннер гарантированно шел именно им. Его начальников в полиции это доводило до белого каления. И иногда я даже подозревал, что он нарочно это делает. Но всякий раз я должен был признать, что он и вправду просто не умеет сосредоточиться на самом существенном. И теперь Бреннер, вместо того чтобы искать Малыша Берти, которому, может, грозила смертельная опасность, упорно искал кассету.

У него была такая коробка со старыми кассетами, по большей части старше двадцати лет. Какая-то часть со школьных времен. Он уже много лет не открывал эту коробку.

Потому как с тех пор, как появились CD, никто уже не слушает эти кассеты. В лучшем случае в машине, а своей машины у него не было. А в машине «скорой помощи» все эти споры с коллегами из-за правильной музыки, нет уж, спасибо. Самым подходящим для всех было слушать целый день радио.

Коробку он нашел уже через пару минут, и придется признать, что это плохой пример для моего закона, потому как все, собственно, оказалось в порядке: он перевез их, и они ему понадобились. Но ты погоди, я тебе вот что скажу.

В коробке лежало кассет пятьдесят, если не все сто. Тут уж он рылся в этом беспорядке часа два. Сначала ставишь кассету одну за другой, потом слушаешь, что на ней, потому как надписи древние уже, потом переворачиваешь, а потом мотаешь полчаса, это занимает все ужасно много времени.

И за все это время он ни секунды не думал о Берти. Бывает же такое! Надо бы искать человека, а вместо этого ищешь кассету. Вряд ли кассета могла подсказать ему, где найти Берти.

Потому как, перебрав все кассеты, он вынужден был наконец признать: все кассеты на месте, кроме той кассеты Баха, которую ему тогда в Пунтигаме записала Клара. Вот видишь, опять же все по закону.

10

— Я от мужчин вылечилась раз и навсегда, — сказала секретарша банка крови Николь и положила руку на плечи Бреннера.

— Это я понимаю.

— Почему это ты понима-а-а-ешь?

— Потому что ты говоришь очень понятно.

— Правда? Я говорю очень понятно? — прошептала ему на ухо Николь. Я не совсем уверен, что в дело пошли звуковые волны, или это уже прямая передача с губ на барабанную перепонку.

Не буду делать вид, что Бреннеру это в принципе было неприятно. Или что он был такой тип, ну как английский джентльмен, который принципиально никогда не воспользуется ситуацией, если женщина приняла внутрь уже шесть-семь коктейлей с пестрыми зонтиками. Точно нет.

Но как бы ни был он готов на любой обходной путь, Николь была для него все-таки чересчур дальним путем.

Несколько часов проискав кассету в своей квартире, в четверть одиннадцатого он все-таки поехал за город, во Флорисдорф, и немножко поискал вокруг завода «Ватцек-бетон».

Когда оттуда вышли четверо мужчин, Бреннеру не составило труда узнать шефа Союза спасения. Потому как тот был всего лишь в половину толщины этих трех рабочих-бетонщиков, а к тому же очень сильно похож на своего застреленного брата.

Штенцль и самый толстый из трех рабочих-бетонщиков сели в белый «мерседес», а двое оставшихся — в маленький грузовичок с таким синим брезентовым верхом. Бреннер бы, конечно, предпочел поехать с первыми на «мерседесе», но сзади, под брезентовым тентом прицепа, он просто привлекал меньше внимания. Рабочий из покойницкой сегодня в обед досадовал, что брезентовый тент заслоняет свет, но сейчас Бреннер был этому рад.

Когда «мерседес» и грузозик припарковались у Golden Heart, Бреннер подождал еще минут пять под брезентом и тоже вошел в Golden Heart. Двух рабочих-бетонщиков он сразу увидел, а вот те двое из «мерседеса» пропали.

Зато здесь была Николь и позвала его за свой столик.

Это было в четверть двенадцатого, а сейчас половина первого, и все еще в Golden Heart полным-полно народу. А Бреннер все еще за столом Николь.

— А почему это ты о мужчинах уже и слышать не желаешь? — спросил он.

— Это я хорошо понимаю, — прошептала ему на ухо Николь. — Потому что ты говоришь очень понятно!

Наверное, и без всякой Николь он не смог бы и словом переброситься с Ангеликой Ланц, так много народу было в Golden Heart, где спасатели играли в покер на ту малость, что они зарабатывали в месяц. Бреннер видел, как за вечер один сначала проиграл двадцать тысяч шиллингов, а потом за один раз снова выиграл их. Он прямо явно увидел, как у мужика во время этой последней игры проступал пот на рубашке.

В отличие от игроков, для Бреннера это было приятное мгновение. Потому что в первый раз за этот вечер посетители Golden Heart пялились на кого-то другого. На потного игрока из своих собственных рядов, а не на спасателя Креста, который снова сунулся в Golden Heart, не успел еще у него толком зажить глаз.

Если так посмотреть, то Бреннеру нужно было радоваться, что с ним беседовала Николь, заказывавшая себе один за другим коктейли с пестрым зонтиком. И каждый раз, когда подавали коктейль, он тихонько насвистывал про себя эту мелодию. Ну, ты знаешь, его старая болезнь.

— Что ты там свистишь каждый раз, когда мне коктейль приносят? — вдруг раздраженно спросила Николь. Потому как если уж ты напьешься, то эмоции выплескиваются несколько резковато.

— Разве я свищу?

Музыка в заведении играла достаточно громко, чтобы он сам не слышал собственного свиста, хотя свистел, втягивая воздух. Сейчас он удивился, что Николь все-таки услышала.

— Или ты просто губки так сексуально вытягиваешь, чтобы мне в стакан плюнуть? — рассмеялась Николь. Как бы — лучшая шутка, которую мне удавалось отмочить за всю мою жизнь.

Но Бреннеру и самому уже стало интересно, что он такое свистит, и не прошло и минуты, как губы снова стали выводить мелодию. Мелодию с кассеты, которую он искал часами и так и не нашел.

— Церковная музыка.

— Морковная? С чего это ты свистишь песню про морковь, когда я пью клубничный дайкири? Тебе надо клубничную песню свистеть, а не морковную! — засмеялась Николь. А потом она очень нездоровым образом изогнулась, ни один физиотерапевт на свете этого бы не посоветовал. Она положила щеку на ключицу Бреннера, при этом все лицо ее смотрело вниз, а марсианские глаза поворачивались вверх до тех пор, пока она не заглянула в глаза Бреннеру. И только голова немного участвовала в этом движении, все остальное напившееся тело оставалось при этом совершенно спокойным, и Бреннер был готов в любую секунду услышать хруст ее шейного позвонка.

— Я не говорил «морковную».

— Не про морковь? Но про клубнику ты тоже ничего не сказал.

— Я сказал: церковная песня. Церковь. Где вино пьют. А не дринки с зонтиками.

Хотя как сказать, тут я бы поправил Бреннера. Мне говорили, что уже есть такие приходы, где священники от моды не отстают и у них тоже есть что прикрыть зонтиком.

— Ой, спасите, ты, часом, не извращенец? Ты что, просто так свистишь церковную песню?

— Я не заметил.

— А что за песня?

— Забудь про это.

— Ну пожа-а-алуйста! Посвисти мне еще раз церковную песню. Вдруг я тоже знаю.

— «Приди, сладкая смерть».

— Как?

— «Приди, сладкая смерть» — она так называется.

Ты наверняка помнишь по школе, как на уроках геометрии давали в первый раз циркуль. Нет ничего смешнее, чем посреди урока слегка уколоть в зад ножкой циркуля своего соседа спереди. Вот и Николь подскочила, точно как Вальтер Нойхольд, которого Бреннер изводил в гимназии в Пунтигаме своим циркулем. Чисто как тарантул.

Николь, понятное дело, отшатнулась от ключицы Бреннера и выпрямилась, словно аршин проглотила.

— Ты наблюдаешь, как я заказываю один клубничный дайкири за другим, и всякий раз свистишь при этом «Приди, сладкая смерть»? Ты, что думаешь, я стану такое терпеть?

— Да я и сам этого не замечал.

— Да ты тоже одно пиво за другим заглатываешь. Еще надо посмотреть, за кем из нас быстрее смерть придет.

— Конечно, за мной.

— Да откуда ж ты это можешь знать с такой уверенностью?

— А иначе ты этого увидеть не сможешь.

— Очень остроумно. Ты себя, видимо, очень умным считаешь!

Бреннер заметил, что Николь потихоньку становится все опаснее. Поэтому он сделал попытку сказать что-нибудь успокаивающее и просто честно рассказал Николь, что мелодия не выходит у него из головы с тех пор как, он встретил Клару.

Но метод предельной честности порой не совсем подходящее средство, чтобы предотвратить взрыв.

А когда он увидел, что глаза Николь просто-напросто меняют цвет при одном упоминании имени Клары, было уже слишком поздно.

— Я думаю, это ты убил Штенцля, — только и сказала она. — И я сейчас сообщу об этом в полицию.

И конец. Бреннер был рад, когда Николь закрыла за собой входную дверь. Издевательские ухмылки спасателей его не беспокоили. А вот каменные лица двух рабочих-бетонщиков несколько озадачивали. На мгновение он собрался было спросить их, куда подевалось их начальство. Но потом он опять погрузился в размышления.

Вообще-то Клара в свое время записала для него никакое не церковное пение. Вообще-то это называлось «страсти», вспомнилось теперь Бреннеру. И он задумался, что сказала бы Николь, если бы вместо «церковная песня» он сказал «страсти». Глупость какую-нибудь уж точно придумала бы.

Тогда в гимназии Клара записала для него эту музыку, и она ему даже понравилась. Хотя его личному вкусу в то время отвечал исключительно Джимми Хендрикс. Ты будешь смеяться, а Бах и Джимми Хендрикс не такие уж разные. У Джимми Хендрикса всегда повторы, и у Баха тоже всегда повторы. Все так плывет и плывет, и если тебе случайно как раз всего семнадцать, ты за здорово живешь можешь только так улететь, прямо на облаке паришь.

Ну, это, конечно, только с точки зрения Бреннера. Клара, конечно, получше в этом разбиралась: Бах, фуга и все такое.

Но вот «Приди, сладкая смерть» — это у нее скорее половое созревание было, чем сдвиг, как бы все только про смерть да всякие такие вещи. Потому как если тебе как раз семнадцать, то в смерти есть своя сладость. В семнадцать ты ведь еще бессмертен, но ведь жизнь часто горька в семнадцать лет, и ты про себя думаешь: а смерть вообще-то слаще. И смерть тогда — это великая Смерть, с пунтигамской точки зрения, а вот когда тебя в пятьдесят везут на облучение, то смерть просто гадость.

Сейчас я уже и не знаю, то ли Бреннер так углубился в эти мысли, то ли и вправду слегка заснул. Да и что тут было бы удивительного. После трех недель работы без продыху два пива его сморили. Во всяком случае, и играющие в покер спасатели, и водители из фирмы «Ватцек-бетон» вдруг пропали, а он остался наедине с Ангеликой Ланц.

— Надо же, кого я вижу, — сказала Ангелика.

— Я уже несколько дней тебя отловить пытаюсь.

— Я довольно редко дома бываю в последнее время.

— Я знаю.

— Мой отец позавчера сознался.

На Ангелике была серебряная блузка из пластика и черные пластиковые брюки. И пряжка на ремне с золотыми буквами ESCAPADE, то есть, значит, разврат.

— Я про это слышал, — сказал Бреннер.

— И ничего другого ты не можешь сказать? — Ангелика думала, что напор здесь нужно проявить именно ей.

— А я не уверен, что другое тебе понравится.

Ангелика раскурила себе сигарету:

— И что же это?

— А вот что: почему ты мне не сказала про карточные долги твоего отца?

— И?…

— И где ты была в тот день после обеда, когда Бимбо подавился своей золотой цепочкой?

Ангелика выдохнула дым с такой силой, словно собиралась застрелить комара. Поэтому Бреннер и не удивился, что при отдаче голова у нее так надменно откинулась назад.

— Не смеши меня, — выжала она из себя вместе с остатками дыма.

— Да не впервой отцы подставляют свою башку вместо дочерей.

— Вот в этом пункте ты как раз не ошибаешься: мой отец действительно не делал этого.

— Я тоже не думаю, что это дело рук твоего отца. У него бы сил не хватило Бимбо задушить.

— А ты что думаешь, что я бы смогла? — рассмеялась она.

— Думаю, что ты знать могла.

Ангелика высыпала пепельницу в мусорное ведро, а мусорное ведро опорожнила в громадный мусорный мешок. А потом поставила мешок в маленький грузовой лифт для продуктов. Теперь в Golden Heart нет еды, а раньше наверху был ресторан, а в полуподвале, где теперь Golden Heart, была кухня. Потом десять раз перестраивали, и из подъемника для готовых блюд вышел подъемник для мусора.

— Два дня назад у моего отца на счету было минус восемьсот тысяч шиллингов. И семьсот тысяч он еще был должен Бимбо.

Ангелика мимоходом включила машину для мытья стаканов и стала закрывать открытые бутылки какими-то противными резиновыми затычками. Бреннер обратил внимание, что ей пришлось разработать совершенно особые движения пальцев, чтобы не сломать свои пятисантиметровые ногти.

— Два дня назад перерасход счета был погашен. А разведенная жена Бимбо отказалась от своих претензий.

У Бреннера сегодня был музыкальный день, потому что он почти пропел:

— Кто же за это заплатил? Кто это устроил? У кого столько башлей? У кого это столько денег?

— Я себе тоже этот вопрос задаю. — Ангелика неожиданно помрачнела. Только вот не знаю, помрачнела из-за этих мыслей или из-за того, что он говорил словами этой придурочной песни.

— Это значит, — проговорил Бреннер уже как нормальный человек, — твой отец получит восемь лет, из них четыре года условно, потому что Бимбо его третировал и провоцировал. А через два года за хорошее поведение он опять на свободе и без долгов.

Ангелика вымыла формочку для кубиков льда, налила в нее заново воду и поставила опять в морозильник.

— Полтора миллиона за два года. Столько твой отец никогда еще не зарабатывал.

— И я тоже.

— И кто же ему все это оплачивает, случайно не знаешь?

— Откуда же мне знать?

— Живешь ты у нас, работаешь на Союз спасения. Должна бы слышать кое-что.

— Наверное, платит тот, у кого и в самом деле на совести смерть Бимбо.

Бывают ведь такие люди, про которых не поймешь, то ли они из себя дурачков изображают, то ли и в самом деле такие наивные. Как тебе с ними обходиться: прижать их хорошенько или же продолжать мирно беседовать?

— Ты когда-нибудь слышала о Рупрехтерше? — Бреннер попытался зайти с другого конца, считай: сменил тему.

— Отец вечно ее клял на чем свет.

— Я его понимаю. — Бреннер просто взял себе одну из Ангеликиных сигарет, хотя не выкурил ни единой с тех пор, как начал работать на «скорой». — Ирми была домашней медсестрой Рупрехтерши.

— Да я знаю, — сказала Ангелика и дала Бреннеру прикурить.

— И ты тоже все знаешь.

— Живу я у вас, работаю у них. Вот и услышишь порой кое-что.

— Что же ты мне не сказала?

— Что Ирми была домашней медсестрой Рупрехтерши? Что тут такого важного?

Бреннер сделал две затяжки и снова загасил сигарету.

— Она наверняка еще двадцать одну такую старую каргу на дому обслуживала, — пожала плечами Ангелика.

Ангелика поставила пару пустых бутылок в ящик из-под пива, потом один ящик на другой, а потом подвинула ногой оба ящика, так что получился ужасный скрип школьной доски.

— Рупрехтерша мне жаловалась, что Ирми у нее все пыталась что-то разнюхать.

Его голос невольно прозвучал несколько взволнованно, когда он это произнес, но он просто говорил громче, чтобы заглушить скрежет.

— Если ей делать больше нечего было, — произнесла на обратном пути Ангелика. — Она и так могла каждый день снять со счета миллион, а Рупрехтерша даже не заметила бы. Сиделкам не впервой руку в карман таким вот старым перечницам запускать.

— И тем не менее. Я тут поспрашивал. Эта Ирми еще у нескольких пациенток разнюхивала все.

— По мне, так все равно. Пусть себе ищет. Что тебе до нее? Ее ведь просто по ошибке застрелили! — Ангелика потихоньку начинала терять терпение. — Этой женщине всю жизнь так не везло.

— С какой стати ты про нее столько всего знаешь?

Ангелика переложила оливки из стеклянной мисочки в пластмассовую и закрыла крышкой, ну, знаешь, такие пластмассовые мисочки с крышками, которые раньше продавали на частных вечеринках, а домохозяйки приходили и скупали все, а потом им не хватало денег на хозяйство, ну, потом развод и все такое, но мисочки все-таки очень удобные.

— Я здесь работаю.

— А живешь у нас.

Она поставила миску в холодильник, и я хочу заметить: если остатки пищи сохраняются дольше брака, то это вовсе не в духе Создателя. То есть, я хотел сказать, чем брак. Может, и хорошо в духе создателя контейнеров, да вот видишь, такие штуки именно так называются.

— Ирми была с одним из коллег моего отца.

— С кем?

— Ты его уже не застал.

Она протерла стойку бара розовой тряпкой «веттекс» и бросила этот «веттекс» в только что опорожненное мусорное ведро, а потом понюхала пальцы и брезгливо скривилась, а потом сказала:

— Я уже и не помню, как его звали. Все его называли просто «парень из Лунгау», Лунгауэр. Хотя он вовсе не лунгауец, он из Бургенланда. Понятия не имею, почему его так называли.

— И он что, бросил Ирми?

— Нет, они даже собирались пожениться. Они хорошо подходили друг другу. И вообще, я тебе скажу, он был довольно приятный человек.

— И что?

Она вымыла руки, обтерла о брюки и снова понюхала пальцы.

— С ума сойти, никак от запаха тряпки этой веттексной не избавишься. Этот Лунгауэр все время на семьсот сороковом ездил. Не на новом, а еще до того, как они новый получили. Это был самый старый семьсот сороковой. У него каждую неделю что-нибудь чинить приходилось. Но Лунгауэр был механиком, он в основном сам для себя ремонтировал. В награду ему разрешали все время в этом старом корыте ездить, потому что Молодой так на ремонте экономил.

— И сколько он уже не работает?

— Не меньше года, наверное, прошло.

— Он что, аварию устроил?

— Не он устроил. Но попал.

— Не он устроил, но попал? Сегодня, видно, где-то словарь взорвался, мне сплошные ошметки слов попадаются.

Ты ведь не забывай, клубничная песня у него до сих пор еще не совсем переварилась.

— Однажды они собрались вдвоем отремонтировать выхлоп. Это даже не на семьсот сороковом было. Но он всегда был готов помочь, такой был человек. — Ангелика сосчитала пачки сигарет и забрала деньги. — В общем, один болт совсем расплавился, поэтому другому водителю понадобился помощник. Они оба стояли под подъемником. Лунгауэр придерживал, а другой упирался изо всей силы в отвертку. А потом у него рука соскользнула, и он попал отверткой прямо в правый глаз Лунгауэру.

— Вот дерьмо!

— И со всей силой прямо в самый мозг.

— Вот дерьмо. — Ему стало так больно, когда он представил себе это, что он едва не вскрикнул.

— Да, тут так и хочется это слово заорать.

— Дерьмо, — очень тихо сказал Бреннер. Конечно, картина не из приятных. И когда порой бездумно говорят, что у кого-то шарики в голове развинтились, на самом деле обычно никто всерьез не желает, чтобы кто-то отверткой затянул эти шарики.

— Он выжил?

— Выжить-то выжил. Но с большими оговорками. Инвалидная коляска. И в умственном отношении тоже. Так и ведет растительное существование. Знаешь, когда говорят, что лучше бы ему дали умереть. Он даже говорить теперь толком не может, вообще ничего не понимает, что происходит.

Бреннеру история так запала в душу, что он некоторое время вообще ничего не говорил. А потом он все-таки решил узнать:

— Кто был тот, другой?

Ланцева дочка выставила перед собой рядком ликерные бутылочки. Клубника. Малина. Киви. Шоколад.

— Да Бимбо.

Вот дерьмо, подумал про себя Бреннер.

Ангелика измерила связкой деревянных линеек, сколько осталось в бутылках шнапса, и записала результаты в школьную тетрадку в клеточку.

Со всей силой прямо в мозг.

Мысль причинила Бреннеру такую боль, что он едва не вскрикнул. Мысль, со всей силой ударившая его прямо в мозг: ведь пуля с самого начала предназначалась Ирми. Ведь убийца стрелял сквозь Штенцля, чтобы запутать след.

— Что ты там свистишь?

— Понятия не имею, — сказал Бреннер. Хотя давно у него уже не было такой ужасающей ясности, как в это мгновение.

11

Пока Бреннер молча наблюдал за действиями Ангелики, заканчивавшей уборку в Golden Heart, он сделал интересное открытие: если, к примеру, ты как детектив слишком много думаешь о смерти, то смерть может для разнообразия взять и тоже подумать о тебе.

Хотя ведь говорится же, что у смерти холодные руки. А рука, которая сжала сейчас сзади шею Бреннера, была теплой. И рука, которая вывернула ему руку за спину, тоже была вполне нормальной на ощупь. Не хочу говорить — человеческой, потому что если тебе едва не выдернули плечо из сустава, то не очень хочется говорить про человечность, какое бы там тепло ни было. И первым впечатлением от чужого колена было, что оно в первую очередь не холодное, а очень твердое, и от этой твердости ребра Бреннера тотчас переломились, как зубочистки.

Но ведь что интересно. В ребрах он сначала совсем ничего не почувствовал. Только вдохнув, он это в первый раз почувствовал. Вернее сказать, попытавшись вдохнуть. Считай, приступ удушья. Из-за этого Бреннер чуть не перепутал обоих рабочих «Ватцек-бетон» с самой смертью. Хотя водители бетоновоза его даже не ударили. Они просто затолкали его в крохотный продуктовый подъемник, так что пока они опускали его в подвал, Бреннер подумал, что спускается в ад.

При этом внизу было куда красивее, чем наверху, ты представь себе что-то вроде игорного зала в Лас-Вегасе. Плюш, зеркала и все такое. Я лично в Лас-Вегасе не был, но телевизор-то на что! В Зальцбурге я был однажды в баре «Лас-Вегас», и хочешь верь, хочешь нет, в четыре утра я там познакомился со слепой женщиной. Вообще-то интересная история, но не для детей до шестнадцати, к сожалению. Ну, не важно, на чем я остановился? Значит, салон «Лас-Вегас» под Golden Heart. Размером он был примерно как бар в подвале у спасателей, но гораздо более элегантный. С громадным бильярдным столом, какой бывает у англичан. Вот это народ: ездят по левой стороне, столы бильярдные — громадные, и принцы лопоухие. Ну, не важно. Все равно на бильярдном столе в Golden Heartв этот момент никто не играл.

Игроки сидели за другим столом и передавали по кругу стаканчик с костями: шеф Ватцек собственной персоной. Шеф Союза спасения собственной персоной. И Берти собственной персоной.

— Хорошо, что вы наконец пришли, — сказал шеф Союза спасения и встряхнул стаканчик с костями. — У нас как раз одного человека недостает.

Потому как Берти костей не бросал. Трудно бросать кости, если обе руки у тебя за спиной прикованы к бильярдному столу. Но ведь что интересно! По сравнению с двухметровым Малышом Берти английский бильярдный стол с точки зрения пропорций был в полном порядке.

Когда Бреннер выбрался из подъемника, он опасался, что сломанное ребро вот-вот выйдет у него наружу из груди и шеф Ватцек возьмет да и перепутает ребро со стволом пистолета и застрелит его, считай, из соображений самообороны. Но, слава богу, ребро наружу не вышло. Это было лишь субъективное впечатление, исключительно от боли.

А в следующее мгновение старик Ватцек лично проверил, есть ли у Бреннера оружие. Хотя рабочие, конечно, уже наверху, в Golden Heart, забрали у него глок. Но рекламной фразой компании «Ватцек-бетон» было выражение «безопасность не помешает», а «Ватцек-бетон» придерживался его и в частной жизни. Понятное дело, для Бреннера приятного в этом было мало Представь себе что-то вроде операции на открытом сердце, когда такой вот неотесанный мужлан без наркоза давит тебе на сломанное ребро.

Но зато Штенцль был сама вежливость. Он выдвинул для Бреннера стул и сразу начал бросать кости, как будто Бреннер был его давнишним приятелем по игре в кости.

— Сорок три, — сказал он и подвинул Бреннеру стаканчик с костями. А Бреннер уже знал, что ему нужно делать. Потому как ты можешь много чего забыть из того, что изучают в школе полиции, но вот правил игры в кости не забудешь никогда.

Это все равно как плавать никогда не разучишься, или, скажем, «Отче наш», или на лыжах ходить. Трясешь стаканчик, с треском шмякаешь его на стол, потом приоткрываешь так, чтобы выпавшие очки были видны только тебе самому, потом говоришь число, а остальные должны угадать, правду ты говоришь или нет, — этого ты никогда не забудешь.

И мне кажется, в школе полиции не без оснований придают такое значение игре в кости. Потому что стаканчик пускают по кругу и следующий должен получить в двух бросках число больше, чем у предыдущего игрока. Если перед тобой кто-то выкинул 4 и 2 и он называет «42», то ты должен назвать минимум 43. А если ты выбросил минимум 43, то все в порядке, ты передаешь стаканчик следующему, и он должен выкинуть еще больше, и так далее по кругу.

Ну вот, искусство начинается тогда, когда ты выкидываешь меньше, чем твой предшественник. Ты осторожно заглядываешь под свой стаканчик, а потом просто утверждаешь, что твое число больше. Твой сосед может тебе поверить, а может и нет. Если он тебе не доверяет, поднимет стаканчик и уличит тебя во лжи, тогда платишь ты. Люди на этом все до нитки проигрывали. Но если другой игрок поднимет твой стаканчик, а ты не соврал, то проиграться до нитки придется ему, вот в чем штука.

Вот поэтому я и говорю, что в школе полиции не напрасно придавали такое значение игре в кости.

Потому как, конечно, роскошная параллель с жизнью: всегда ведь хочется иметь все больше и больше, ты блефуешь и все такое, а в конце кто-нибудь возьмет да поднимет твой стаканчик, и гуд-бай.

Можешь хоть десять лет психологию в полиции изучать, а все равно столько про жизнь не выучишь, сколько за десять ночей игры в кости.

Бреннер потряс стаканчик, поставил его на стол, посмотрел в него и сказал:

— Двадцать два.

Понятное дело: двойные числа в очередной раз перевесили смешанные, у таких было даже название специальное, ну, то есть двойка-пас.

— Давненько мне хотелось сыграть в кости с боевым отрядом Молодого, — сказал шеф спасателей, когда «Ватцек-бетон» забрал у Бреннера стаканчик.

— С тех пор как меня побили ваши люди, я этим ухом не слышу, — ответил Бреннер, хотя ему в этот момент едва не стало плохо, потому что сломанное ребро очень сильно кололо его в легкое.

— Тогда ты ему скажи, — велел шеф спасателей Ватцеку.

Но тот даже бровью не повел. Он продолжал встряхивать стаканчик, как бразильскую трещотку. В самом деле, в его громадных лапах стаканчик выглядел скорее как детская игрушка в руках гигантского младенца, а не как стакан для игры в кости.

— Если бы я мог тогда знать, что вы как ни в чем не бывало продолжите везде совать свой нос, то вы бы сейчас и на другое ухо не слышали, — сказал спасатель. — И видеть уже ничего не могли. И нюхать тоже. И вкуса бы никакого не чувствовали.

— Но все-таки что-то бы чувствовал? — осведомился Бреннер.

— Боюсь, сегодня у тебя пройдет охота смеяться.

— На что вы хотите сыграть? — Бреннер предпочел остаться на «вы». На сегодняшний день многие слишком легко переходят на «ты», а это не так уж хорошо, ведь начнешь кому-нибудь «тыкать», а он потом окажется твоим начальником или убийцей, потому что именно эти категории людей склонны к панибратству.

— Кого первым застрелим. — Тонкие губы спасателя усмехнулись. — Тебя или дружка твоего.

У Бреннера внутренне вырвался вздох облегчения. Правда, худшее, что ты можешь сделать при сломанном ребре, — это вздох. Но лучше уж боль в ребрах, чем смертная боль, тут хотя бы не приходилось долго мучиться выбором.

Нет, не подумай, что он облегченно вздохнул оттого, что они застрелят Малыша Берти раньше, чем его. Нет, он вздохнул, потому как есть такая поговорка: брешущая собака не стреляет.

— Четверки-пас — прогремел Ватцек и передвинул стаканчик спасателю. Потому как Берти по-прежнему демонстрировал дурные манеры и руки у него были не на столе.

Четверки-пас, — это, конечно, такой особо критический момент в игре в кости. Обычно в такой момент просто приходится поднимать стаканчик, хочешь не хочешь. Потому как вероятность выбросить больше сорока четырех практически нулевая.

Однако спасатель не поднял стаканчик, а сразу стал его встряхивать. И одновременно произнес:

— Но прежде я собираюсь у тебя кое-что узнать.

— Про смерть вашего брата?

— Тебе же точно известно, что я к его смерти отношения не имею.

— Вы вышвырнули брата, а спасатели Креста организовали ему руководящий пост в банке крови. И вы стали бояться, что теперь вся торговля кровью перейдет к спасателям Креста.

— А как ты думаешь, чем занималось объединение спортивных пиджаков ровно по тем же соображениям? Они мне три раза весь дом вверх дном перевернули. Но даже самой малости не нашли! — Спасатель показал на грязь у себя под ногтем. — И Молодой это не хуже меня знает.

— Как вы думаете, кто убил вашего брата?

— Откуда мне знать, в каких темных делишках он был замешан. Наверное, кому-то это сильно надоело.

— Вы, значит, еще очень великодушно поступили, раз всего лишь вышвырнули его.

— Так и есть. Если уж на то пошло, надо было бы мне его сразу пристрелить. А теперь какая мне польза от того, что он мертв, когда он давным-давно заложил меня Молодому с этой бухгалтерией.

— Какая еще бухгалтерия?

— Не надо дураком прикидываться. Ты что думаешь, я не знаю, чего вы у меня ищете?

— Про бухгалтерию вообще речи не было. Молодой хотел только знать, прослушиваете ли вы нашу связь.

И тут ужас что началось. Старый Ватцек и шеф спасателей хохотали во все горло над объяснением Бреннера, так что он едва сам не рассмеялся. А всякий, кто пробовал смеяться со сломанным ребром, знает, что это такое.

И вдруг спасатель мгновенно стал убийственно серьезным:

— А теперь послушай, что я тебе скажу. Мы уже многие годы прослушиваем связь спасателей Креста. А спасатели Креста давным-давно прослушивают нашу. И все это понимают! Это для обеих сторон лучше всего. Это как во враждующих странах, когда взаимный шпионаж обеспечивает мир. Так обе стороны всегда точно знают положение дел. Не мир, а перемирие.

Прелюбопытная вещь — сломанное ребро. Естественно, оно причиняет тебе боль при приступе смеха или ярости, потому как это телесные проявления. А вот что оно даже при подавленной вспышке гнева тебе боль причиняет, как при настоящей, хотя ты даже не пошевелился, это уже интересно. Потому как несмотря на то, что Бреннер сидел сейчас совершенно спокойно, просто как самый настоящий преподаватель йоги, у его ребра случился такой приступ ярости, что от боли хотелось забраться на потолок.

При этом он не мог понять, не надувает ли его шеф спасателей. Может, все-таки у Молодого были основания дать ему такое поручение. Но вот видишь, порой ребро может оказаться поумнее, чем его владелец.

— Давай выкладывай наконец правду. — Спасатель по-прежнему не выложил еще свои кости, стаканчик так и стоял. — Или скажешь, что два шпиона спасателей Креста только по чистой случайности появляются у меня в фирме одновременно с убийством моего брата? Хотя надо сказать, твоя отговорка про прослушивание настолько плоха, что даже заставляет меня задуматься.

— Что вы хотите знать?

— Я хочу знать, что вам известно.

Бреннер ничего больше не сказал. Грудь у него теперь так болела, что даже Берти с его заклеенным ртом сейчас было бы легче сказать что-нибудь, чем ему.

Но сейчас все равно была очередь спасателя, он должен был что-то сказать. Потому что есть только два варианта переиграть четверки-пас. Или ты выкинешь две пятерки. Или две шестерки.

— Макс, — сказал спасатель.

Некоторые думают, Макс — это от Максимилиана. Но в игре в кости это, конечно, производная от максимума. Больше двадцати одного очка при игре в кости ничего быть не может, это абсолютный максимум, кто-то когда-то так решил, и так навсегда и осталось. Сначала нормальные комбинации, потом двойной пас, потом двадцать одно, а потом уже ничего.

А теперь вот такая тонкость в правилах игры, потому что игра еще не кончилась. Вот я и говорю: хорошее дело полицейское образование. Потому как максимум и тем не менее не безнадежно.

Слушай внимательно, это непросто. Если один игрок говорит «макс», то следующему участнику еще остается несколько возможностей.

Скажем конкретно: если Бреннер поднимет стаканчик, а спасатель соврал, то спасатель проигрывает. Или еще совершенно особая возможность: Бреннер, не заглядывая под стаканчик, может передвинуть его дальше, Ватцеку. И тогда тот вынужден будет заглянуть под стакан, хочет он этого или нет.

А потом все еще остаются две возможности. Либо под стаканом и в самом деле лежит двадцать одно, и тогда Ватцек проиграл, потому что поднял стакан над правильным числом.

Или же, что гораздо более вероятно, спасатель соврал. Тогда, значит, соврал не спасатель, а тот, кто сидит посередине, то есть Бреннер, потому что струсил и не поднял стакана и застудил себе геморрой между двух стульев.

Вот как много возможностей. Но ни одна из них не осуществилась. Потому что спасатель встал и вызвал подъемник для продуктов.

— Пока я не узнаю, что именно мой брат рассказал Молодому, вы побудете тут в подвале, — сказал он. — Единственный выход здесь — это лифт. И мы его выведем из строя. Пока вам не придет что-нибудь в голову по поводу моего вопроса.

Бреннер подумывал даже, не объяснить ли Штенцлю, что целью убийц была Ирми, а вовсе не его брат. Но, во-первых, он ему вряд ли поверил бы. А во-вторых, у Штенцля были другие заботы. Я не имею в виду двойную бухгалтерию. Просто у него вдруг возникли совершенно другие заботы.

Разговаривая с Бреннером, он стоял спиной к лифту. Поэтому он не сразу увидел то, что уже заметил Бреннер. Ведь лифт был не пустой. Он был битком набит, прямо как бочка с селедкой. Набит двумя толстыми рабочими-бетонщиками. У одного руки за спиной были связаны его собственным ремнем — по крайней мере, это не так смешно выглядело. Но у другого руки были прижаты к пояснице поясом, на котором блестели золотые буквы: ESCAPADE.

Потому что быть того не может, чтобы у такого толстого бетонщика было такое острое колено, чтобы у тебя сразу же сломалось ребро. Колено бетонщика там, наверху, в Golden Heart, казалось таким острым только потому, что между коленом и ребром Бреннера в нагрудном кармане у него лежал его глок, А если тебе на пистолет давит колено стокилограммового рабочего-бетонщика, то ребро переломится за здорово живешь.

Конечно, тогда рабочие сразу же отобрали его глок. Это они правильно сделали. Только не следовало им расслабляться и оставлять его просто так в Golden Heart. Рабочие-бетонщики были просто крепкие парни, с пистолетом они связываться не собирались. В глубине души это были очень добрые люди.

С пистолетом в руке их, конечно, даже Ангелика победить могла. Сначала она под прицелом заставила одного связать другого, а потом сама связала оставшегося своим поясом ESCAPADE. У него пряжка такая совершенно особенная, и ты в два счета оказываешься совершенно беспомощным.

Пока оба обескураженных бетонщика рассказывали всю эту историю спасателю Штенцлю и Ватцеку, подъемник опять пришел в движение.

А ведь интересно! По сравнению с мясистым коленом бетонщика глок Бреннера казался очень острым, тонким, впивающимся в ребра. Но в изящной руке Ангелики пистолет опять казался неуклюжим и грубым.

Ангелика вернула Бреннеру его глок. И как только руки у нее освободились, она тут же — хвать — и разрезала своими острыми ногтями клейкую ленту, связывавшую Берти.

Шеф Союза спасения выглядел таким огорченным, как будто у него полностью ампутированы губы. И я тебе скажу, это вполне понятно в такой ситуации.

Потому как было запланировано, что он и Ватцек сейчас пойдут по своим делам, а рабочие-бетонщики выведут из строя лифт, а Берти с Бреннером побудут в подвале и смогут поразмышлять над вопросом Штенцля.

А вместо этого ушли Бреннер и Берти.

А Ангелика сверху поставила шах и мат лифту.

А Союз спасения и бетонщики до следующего вечера томились в подвале Golden Heart.

12

В последнее время много носятся с луной: влияние луны на стрижку волос, на любовную жизнь и все такое. А уж про увеличение числа аварий в полнолуние всю жизнь все знали.

Но что интересно, все, что известно всем, на самом деле неправда. Потому как статистика и тому подобное доказывает: в полнолуние аварий даже меньше, потому что освещение лучше. А водителю «скорой» для этого не нужна даже статистика, тебе свой собственный опыт подсказывает, что луна ровным счетом ни при чем. Другие вещи ты очень даже чувствуешь по увеличению вызовов, но тут следует все-таки различать: духота и высокое давление — это да, фен дует — да, а луна — нет.

А по-настоящему важными оказывались, конечно, и вовсе другие вещи. Скажем, начало сезона отпусков, или выдача аттестатов с самоубийствами школьников, или, скажем, праздник на Дунайском острове со смертностью от алкоголя. К полнолунию это не имеет никакого отношения.

Но надо же, чтобы в этот раз праздник на Дунайском острове пришелся как раз на полнолуние, это ведь вдвойне опасно. Теперь политики опять все будут сваливать на полнолуние.

И еще кое-что не имело отношения к полнолунию. То, что Бреннер, после того как Ангелика и Берти перевязали ему ребро, отправил их спать, а сам спать не лег.

— Алло? — Клара подняла трубку, только когда Бреннер заставил телефон позвонить не меньше десяти раз.

— Так поздно, а ты еще не ложилась, — сказал Бреннер, ну, вроде того прорываясь вперед.

— А-а, Симон, — выдохнула с облегчением Клара.

— Так меня давно уже никто не называл, — вырвалось у Бреннера, потому как на «скорой», конечно, только по фамилии, да и Николь говорила ему только «Бреннер», ужасно, но такие вещи случаются в жизни.

— У тебя сейчас твоя обычная сентиментальная полоса? — Она зевнула от души и, еще не закончив зевать, проговорила: — Но я тебя могу успокоить. После двух всегда становится лучше. Два часа — это самый пик сентиментальности.

— Э, да ты в этом здорово разбираешься, сдается мне.

— Я в последнее время часто ночами не сплю.

Бреннер уже видел, как и к самой Кларе полным ходом приближается сентиментальная полоса.

Но Клара вместо это вовсе не сентиментально:

— Ты чего хочешь-то?

— Раньше, когда мы ругались, ты всегда так гордилась своей логикой.

— Знаешь, неудивительно по сравнению с тобой.

— Ты всегда говорила: музыка и логика — это одно и то же место в мозгу.

Клара не выдержала и рассмеялась.

— Мне кажется, теперь в исследовании мозга уже немножко подальше продвинулись. Да так и должно быть, если посмотреть на мою жизнь с точки зрения логичности развития.

— Как ты можешь утверждать обратное как раз теперь, когда мне нужна твоя логика, — прижал ее Бреннер.

— У меня такое впечатление, что тебе нужно просто с кем-нибудь поговорить.

— А что, речь и логика тоже родственники в отношении мозга?

— Когда я тебя слышу, скорее нет! — рассмеялась Клара. — Ну, ладно, заходи как-нибудь.

— Только мне надо прямо сейчас.

— Ну уж этого ты никак не мог от меня ждать, — пристыдила его Клара. Вообще-то это был несправедливый упрек, потому что сам по себе Бреннер очень терпеливый человек. Иногда даже слишком терпеливый.

Однако когда после этого ему пришлось меньше трех минут дожидаться такси, то он едва из собственной шкуры не выскочил. Но потом все пошло очень быстро, потому что меньше всего движения в городе бывает как раз в половине третьего утра.

И слава богу, надо сказать. Потому как мимо такси пролетели черный «форд-мондео» и красный «GTI», и будь на улице еще и другие машины, наверняка бы не обошлось без парочки трупов.

— Вот сумасшедшие! — заругалась таксистка. — Чтоб им башку себе разбить о ближайшую стенку!

Это еще одна причина несчастных случаев, которую ты особенно сильно ощущаешь на «скорой» в последнее время. Дуэли начинающих водителей-камикадзе. В последние годы появилась такая мода: начинающие водители, стоит им права получить, устраивают на своих расфуфыренных автомобилях ночные гонки прямо посреди улицы. Например «гольф-GTI», тонированные стекла, и спойлер, и фартуки, и номера по желанию, и Red Bull, и тому подобное.

— А так вообще сегодня довольно спокойно, — попробовал Бреннер успокоить таксистку. Потому как на мгновение он испугался, что она бросится в погоню за этими сумасшедшими.

— Ночь перед праздником на Дунае всегда бывает спокойной.

— Людям надо набраться сил для большой пьянки. — Потому как Бреннер всегда был немного психологом.

— Но водителей-камикадзе с каждым днем становится все больше, — покачала головой таксистка.

— Хотя почти каждый день кого-нибудь по кусочкам собирают.

— А что толку? — Таксистка в отчаянии стукнула по рулю. — Один сдохнет, три новых появляются. Это как с молью: ее ты еще можешь прихлопнуть, а яйца-то остаются, их не прихлопнешь.

В Дёблинге, где жила Клара, было так тихо, что Бреннер едва отважился открыть садовую калитку. Эту хибару она явно не на учительскую зарплату содержит, успел подумать Бреннер, когда она уже шла ему навстречу. Понятное дело, зависть такого рода вывести не легче, чем всех начинающих водителей.

Одета Клара было совершенно нормально, безо всякого там сногсшибательного домашнего костюма для миллионерш, который, наверное, подошел бы к солидному адресу. Так одета, как будто только что пришла из школы. Потому как сегодня учителям уже тоже можно носить джинсы, а Кларе и подавно, потому что фигура у нее по-прежнему была классная.

— Сегодня ты гораздо лучше выглядишь, — честно сказал Бреннер, и он на самом деле так думал.

— Полтретьего ночи, как раз самое мое время, — улыбнулась Клара.

Бреннер охотнее всего начал бы прямо со своего дела. Но прежде, конечно, приличнее спросить про ее болезнь. И как обычно бывает, когда чего-то не хочешь говорить, как раз это и выскакивает в первую очередь.

— Что показало обследование? — спросил он, еще не закрыв за собой входную дверь.

Клара сначала не спеша пригласила его сесть в гостиной, а потом сказала:

— Полгода назад, во время первого обследования, доктор сказал, что мои шансы fifty-fifty.

— Еще и по-английски.

— Да, в наше время врачи уже по-латыни не говорят. Но он, скорее всего, по-немецки сказал: пятьдесят процентов. Я просто подумала, fifty-fifty лучше звучит.

— Фифти-фифти, как два мошенника после ограбления банка делят добычу: фифти-фифти.

— Точно. Как будто в любом случае что-нибудь да выиграешь. Ведь когда болеешь, все время приходится утешать здоровых, из-за того что они такой шок вынуждены испытывать.

— Кому ты рассказываешь! Больным приходится даже водителей на «скорой» утешать.

— Хочешь чего-нибудь выпить?

— Я хочу знать, что сказал доктор.

— Может, виски?

— Уму непостижимо, сколько все эти доктора пьют. — Бреннер намеренно не понял ее, чтобы она наконец сказала.

— Девяносто процентов. — Клара сияла.

— Девяностопроцентный виски?

— Шанс на выздоровление.

— Тогда ничего не получится со святым Мертием, — быстро выпалил Бреннер. И без виски ему пришлось теперь пару раз сглотнуть, прежде чем он мог хоть что-то произнести. — Но только про два часа утра неправда.

— Что — про два часа утра?

— Ну, ты по телефону сказала, что с двух часов опять будет полегче с этой сентиментальной полосой.

— А легче только постепенно становится. Не так чтобы рывком, как все вы, мужчины, всегда себе представляете.

— Вот как.

— А теперь давай выкладывай. С чего это ты пришел?

— У меня рецидив детектива. Убийство. Я стою на миллиметр от разгадки и не вижу ее.

— Может, тебе стоит на шаг отступить, чтобы увидеть. — Клара иронически рассмеялась. — Я наверняка как старая учительница рассуждаю.

— Легко сказать, отойди назад. Отойти можно, только если знаешь, где зад, а где перед.

— Давай ты мне лучше все по порядку расскажешь, а потом я раз-раз и все разгадаю.

— Да, примерно так я себе и представлял.

Потом Бреннер рассказал ей, как Бимбо был задушен его собственной золотой цепочкой. И историю про Бимбо и Ангелику Ланц в баре в подвале за день до убийства. И как полиция арестовала старика Ланца.

— Вообще-то это можно понять, — сказала Клара.

— Что можно понять?

— Что они его подозревают.

— А чего нельзя понять?

— Почему ты об этом беспокоишься.

И тогда Бреннер рассказал ей, как Молодой после случая с бомжом дал ему поручение узнать, прослушивает ли Союз спасения их радиосвязь. И еще он рассказал ей, как Молодой намекнул, что Бреннер вроде бы виноват в смерти Бимбо. И что Союз спасения, скорее всего, отомстил ему за то, что он у них так неловко пытался все разнюхать.

— Здорово у Союза спасения должно быть рыло в пуху, если они так жестко отбиваются. — Кларе сразу же понравилось быть умной.

И только теперь Бреннер выложил историю, что за две недели до этого был убит брат шефа Союза спасения. И что при этом одновременно была застрелена его подружка. И что свидетелем преступления оказался не кто иной, как Бимбо.

— Вот теперь становится потруднее, — сказала Клара.

— Тут все только и начинается. Потому как, пока я интересовался прослушиванием, шеф Союза спасения заподозрил, что я слежу за ним из-за налогов. А уголовная полиция подозревает, что он стоит за убийствами своего брата и Бимбо.

И только тогда Бреннер выложил историю, которую ему пару часов назад рассказала Ангелика. Что застреленная по ошибке Ирми была подружкой Лунгауэра, которому по чистой случайности глаз выколол не кто иной, как Бимбо.

— Опять по ошибке, — сказала Клара.

— Ирми по ошибке и друга ее по ошибке.

— Ты считаешь, два раза по ошибке дает один раз намеренно?

Бреннер пожал плечами:

— Это же у тебя из нас двоих с логикой все в порядке.

— Ну, то есть если рассматривать чисто логически, то не обязательно два раза по ошибке дают один раз преднамеренно. Но если смотреть с точки зрения чувства…

— Ты можешь себе представить, — прервал Бреннер ее исполненное чувством молчание, — что пуля вообще-то предназначалась жертве, которая только для виду была застрелена по ошибке?

— Что Штенцлю пришлось подставить свою голову только для того, чтобы замести следы? Но что же это тогда означает?

— Вот именно. Я тебя и спрашиваю. Ты же знаешь, мне вечно трудно было сосредоточиться.

— Хочешь кофе?

Потому как есть такой старый предрассудок, будто кофе хорош для концентрации внимания. И при этом эффект совершенно противоположный, я тебе могу в письменном виде это подтвердить.

Но правда никогда не бывает слишком простой — это еще одно важное правило. Часто появляются люди, которые приобретают популярность из-за того, что утверждают, будто бы правда проста. Но правда сложна, это точно.

В смысле кофе, например, совершенная правда, что пить его смертельно для концентрации внимания. Но варка кофе, в свою очередь, отличнейший способ концентрации внимания. Чтобы приготовить кофе, надо делать такие особые мелкие движения, а это лучшая помощь для концентрации внимания, какая только есть на свете. А без питья кофе не бывает и приготовления кофе, вот это правда.

Теперь, значит, ты не подумай, что во время варки кофе Кларе пришла в голову истина, практически подарок по поводу встречи или в честь празднования девяностопроцентного шанса на выздоровление — на вот тебе: убийца.

Но когда они стояли на кухне и Клара включила кофеварку, она вдруг спросила:

— Что ты там такое насвистываешь?

— Разве я насвистываю?

Она так улыбнулась Бреннеру, что у него появилось ощущение мурашек по коже, а начиная с известного возраста мужчина воспринимает это ощущение скорее как неприятное, потому как чувства и все такое. А потом она сказала:

— У тебя, значит, все еще сохранилась эта привычка. Стоит только подумать про текст, который ты насвистываешь, как уже знаешь, что у тебя болит.

— У меня и в Пунтигаме такое было?

Клара вытянула губы. Бреннер уже было подумал, она собирается поцеловать его в щеку этаким снисходительным поцелуем просветленных женщин. Но она просто стала насвистывать.

— Ты что свистишь? — спросил он. Потому как она высвистывала мелодию так правильно, что ее даже и узнать было нельзя.

А потом Клара тихонько запела голосом, на котором уже слегка отразились лекарства:

— «Приди, сла-а-адкий крест».

— «Приди, сладкая смерть», — поправил ее Бреннер.

Но Клара достала кассету и включила ему, ну и конечно: «Приди, сладкий крест». Значит, в юности Бреннер все-таки слишком много слушал Джимми Хендрикса и слишком мало «Страсти по Матфею».

— Ты мне это однажды на кассету записала.

— Я помню, — улыбнулась Клара.

— И с тех пор, как я тебя опять увидел, эта мелодия не выходит у меня из головы. Даже у себя везде кассету искал, так ты меня своей болезнью испугала.

— Так ты долго мог бы искать, — усмехнулась Клара. — Вот эта самая кассета, — показала она на магнитофон.

Потому как в жизни мы часто кое-что слегка подправляем, чтобы неприкрашенная правда была не такой болезненной. По-человечески это вполне понятно, единственная проблема: со временем начинаешь и в самом деле верить в подправленную версию.

Но теперь Бреннер, конечно, опять все вспомнил, спустя почти три десятилетия. Что он тогда бросил Клару не из-за Мисс лучшая грудь. А что Клара вышвырнула его, потому что он в третий раз забыл у нее дома кассету с записями ее хора, которую она кропотливо составляла для него много недель подряд.

Потому как для Бреннера Кларина одержимость Бахом была скорее поводом, вроде того: пойдем в твою комнату, послушаем «Страсти по Матфею».

— Вообще-то это не настоящие «Страсти по Матфею», — объяснила Клара. — Мы тогда, конечно, только отрывки пели. Зато в арии «Твое чело в крови, и взор исполнен боли» мы пели все строфы одного барочного стиха, которого даже и нет в «Страстях по Матфею».

Сейчас это мало интересовало Бреннера. А с другой стороны, было очень великодушно со стороны Клары так элегантно отвлечь его от этой неприятной истории.

Когда кофе был готов, Бреннер сказал:

— И Бах твой тоже не поможет мне найти убийцу. А у меня всего примерно четырнадцать часов осталось в запасе. Потому что потом они найдут шефа Союза спасателей в подвале Golden Heart, и мне еще повезет, если они меня собственными руками насмерть не прибьют.

— Знаешь, что мне открылось благодаря моей болезни?

— А я думал, что наконец мне попался хоть кто-то, кому в результате болезни ничего не открылось, — грубовато заявил Бреннер. — Ты не поверишь. Водитель «скорой» встречает исключительно философов, сделавших какие-нибудь умозаключения. Почему это человек не начинает думать, пока здоров?

— Я думала, это ты собирался найти здесь убийцу, — вернула его на землю Клара.

Она налила им две чашки кофе, и они опять вернулись в гостиную.

— Когда врач сказал мне про пятьдесят процентов, я много думала над этим числом: пятьдесят процентов. Половина. Вообще-то очень просто. При этом я вспомнила одну игру, я ее студенткой придумала.

— Ты еще в школе придумала. Как там было? В жизни обманываешься больше чем на пятьдесят процентов, или как?

— Ты прав, должно быть, это действительно еще в гимназии было. Такие мысли обычно бывают в период полового созревания.

— Или если в половине третьего утра впадаешь в этот же возраст.

— В те времена со мной часто случалось, что как раз люди, поначалу казавшиеся мне очень неприятными, потом становились моими лучшими друзьями. А те, кто мне сразу нравились…

— Я лучше не буду спрашивать, в какую категорию попал.

— Тогда я была убеждена, — Клара проигнорировала его возражение, — что в конце концов больше половины твоих собственных решений окажутся неверными. И если бы это был всего пятьдесят один процент, то было бы в принципе разумнее поступать ровно наоборот, а не так, как представляется разумным.

— И почему же ты этого правила не придерживалась?

— Именно поэтому. Это было первое очевидное решение, которого я не должна была придерживаться, если я собиралась этого придерживаться.

— Вот теперь становится потруднее.

— Да-да. Жизнь хитростью не возьмешь. Приходится пробираться через всю эту дрянь.

Видишь, стоит только сделать пару глотков кофе, и уже вся концентрация ни к черту. Бреннер и Клара, правда, еще немного поиграли с теорией пятьдесят процентов применительно к случаю убийства и к тому, что везде надо предполагать самую бессмысленную противоположность. Но они не продвинулись дальше того предположения, что Штенцль совершил акробатический трюк и запустил сам себе пулю в голову.

Когда Бреннер собрался уходить, Клара сказала:

— Уже забрезжило.

— Хорошо бы, — недовольно проворчал Бреннер.

На прощанье она все-таки поцеловала его в щеку снисходительным поцелуем опытных женщин. А то, что при этом она слегка надавила ему на ребро, помогло Бреннеру по крайней мере не впасть в сентиментальность.

А вот прощальные слова, если спросить Бреннера, она вполне могла бы и не произносить:

— А куда подевались твои славные усы, как у Джейсона Кинга?

Скажи честно, разве тебе бы хотелось, чтобы через столько лет тебе напомнили о блондинистых усах, как у Джейсона Кинга? Потому что я могу честно сказать: с такими усами он мог бы произвести впечатление даже на своих коллег-водителей. Ну, короче говоря, хватит об этом, за тридцать лет должен истекать срок давности даже для блондинистых усов, как у Джейсона Кинга.

Домой он пошел пешком и шел почти целый час. Он чувствовал, что все равно не сможет заснуть. А в таком возвращении домой в утренних сумерках тоже что-то есть.

— Было бы хорошо, — сказал он наполовину себе самому, наполовину полной луне.

Но прежде, чем у Бреннера забрезжила полная ясность, умерло еще два человека.

Вена — это такой город, про который часто говорят, что здесь хорошо умирать. Очень может быть, но лично я нахожу, что здесь очень хорошо гулять. Особенно в таких частях города, где есть холмы: ты сначала нагружаешь одни мускулы, потом другие и не так быстро устаешь, как на плоской местности.

И Бреннеру, конечно, сейчас, в половине пятого утра, было особенно приятно, что дёблингская Хауптштрассе так славно спускалась себе под гору. Ему казалось, что роскошные барские особняки почти сами собой идут мимо него, и он даже слегка удивился, что в таком хорошем климате вырастают такие злые люди, как фрау Рупрехтер.

Через сорок пять минут он пришел в свою квартиру. Ноги у него болели, голова болела, и ребро болело.

Он бы с удовольствием принял душ, однако из-за повязки на груди сразу отказался от этой мысли. Только быстренько освежился, потом позавтракал, и когда в семь часов, едва он уселся в дежурке, раздался звонок срочного вызова, Бреннеру это показалось совершенно нормальным.

Я тоже не знаю, как в таких случаях функционирует человеческий мозг, и правда ли, что контакт с родственными субстанциями оказывает усиливающее действие. Например, время от времени утверждают, что боксеров накачивают бычьей кровью, а бегунов на длинные дистанции — кровью северного оленя. Или это вроде теории полнолуния. Во всяком случае, произошло вот что.

Два восемнадцатилетних водителя-камикадзе с номерами по выбору Пол 1 и Элвис 1 устроили гонки прямо через весь город, от Вестбанхоф до Шлахтхаузгассе, в центре, по кольцу, посреди грузового потока в три полосы. Но ни черная «ауди-кватро», ни красная «альфа» не доехали до Шлахтхаузгассе. Потому как сначала «ауди-кватро», с номером по выбору Элвис 1, слетела с Гауденцдорфергюртель, а потом в нее на полном ходу вмазалась красная «альфа».

Но ведь бывает же такое! Пока Бреннер счищал мозги обоих восемнадцатилетних, в его собственном мозгу что-то шевельнулось.

13

Смерть, может, и велика. Но ведь и Вена тоже велика. Если поехать на «пятерке» с Западного вокзала до Северного, то ехать придется почти час. И при том ты еще далеко не добрался до Бронкса. И еще бог весть сколь времени ехать, чтобы попасть в Гросфельд или Трабреннзидлун. Или на Шёпфверк, за город, где кругом насильники, молодежные банды и газетчики.

А тут в газетах пишут, насколько опасная местность этот Шёпфверк, потому как крэк, или как там эта гадость называется, от которой люди такими агрессивными становятся, что запросто тебе голову отрежут. Но никто не пишет про более глубокую причину. Никто не пишет про бурские колбаски. Потому как от бурских колбасок становишься таким агрессивным, ты не поверишь. Кезекрайнские, цыганские и кабаносси тоже делают человека агрессивным, но, по сути, ничто не в состоянии довести до такой агрессивности, как горячая бурская колбаса (кроме, конечно, горячего печеночного паштета).

Когда везешь на «скорой» участников драки, тебе как водителю часто случается видеть, как они облевывают тебе всю машину. И на восемьдесят процентов можешь быть уверен, что там окажется что-нибудь из киоска с сосисками — как правило, бурские колбаски. Не знаю, в чем тут дело, в жире ли или в добавках. Может, они какой порошок подмешивают, от которого люди агрессивными становятся.

Я бы мог сказать, что все это из-за бешеных заграничных коров. Но в бурской колбасе нет никакого коровьего мяса. В них вообще никакого мяса нет. Во всяком случае, дед Бреннера всегда так говорил в последние годы перед смертью: теперь там вообще никакого мяса нет, одни опилки.

И вот Бреннеру на старости лет довелось узнать, что дед тогда был неправ. Ведь когда они блевали в его машине, пахло совсем не опилками.

Но я совсем к другому веду. Говорю же: смерть велика, и Вена тоже велика. И так оно и есть. Но мир тесен! Потому что господин Освальд жил в Альт-Эрлаа, и Лунгауэр жил в Альт-Эрлаа. И хотя это пригород, но никак не Шёпфверк и не Гросфельдзидлунг, а вовсе даже наоборот: аристократический район, для среднего сословия. Восемь небоскребов и жителей столько, сколько во всем Айзенштадте. На крышах бассейны, детские сады и все такое.

Но Лунгауэр и господин Освальд не то чтобы друг друга с детского сада знали. Во-первых, тогда Альт-Эрлаа здесь еще даже не было. Во-вторых, Лунгауэр поселился здесь у матери только после того, как с ним произошло это несчастье. И кроме того, ему было всего тридцать восемь лет, так что он просто по возрасту не мог ходить с господином Освальдом в один детский сад.

Ну так вот. Почему я все время про детский сад. Через полтора года после этого несчастного случая Лунгауэр был беспомощен, как маленький ребенок. Он сидел в инвалидной коляске, весь скукожившись, и было видно, что даже сидеть для него — слишком сложная задача.

Он был худой, как те фотомодели, на которых сегодня ты можешь миллионы заработать. Я-то всегда говорю, что чуть-чуть полноты женщинам не повредит. Но у фотографа самое дорогое в работе — это пленка, он перематывает и щелкает, перематывает и щелкает, и к вечеру он отстрелял уже добрую сотню метров пленки, это ведь кучу денег стоит. А с худой фотомоделью ты, конечно, можешь сэкономить много пленки.

Но фотомодель — это все-таки совсем другое, чем жалкая фигура Лунгауэра. Особенно когда он, одна кожа да кости, сидел в своем кресле. И при том нужно еще радоваться, что он так мало весил, иначе как бы он удерживал в вертикальном положении верхнюю часть туловища.

Его сальные волосы свисали с воротника нового спортивного костюма, и вид его, сидящего так в своем кресле, заставил Бреннера вспомнить об одном знаменитом ученом, исследовавшем космическое пространство. Я себе тоже эту книжку купил и должен сознаться, что не слишком много прочел, но очень все интересно, про черные дыры и все такое.

Мать Лунгауэра провела Бреннера к сыну и представила его. Говорила она при этом так громко и отчетливо, как обычно разговаривают с теми, у кого не все дома:

— Это господин Бреннер! Твой новый коллега! Со «скорой»!

— Храни господь! — сказал Бреннер.

Ведь что интересно! Обычно Бреннер никогда не говорил «здравствуйте!», как в Германии, или «храни господь», как в Австрии. Всегда только «добрый день».

Он приобрел эту привычку еще в Пунтигаме, лет в пятнадцать — шестнадцать, во время полосы упрямого противодействия всему и всем, и с тех пор только «добрый день». И вот впервые за тридцать лет «храни господь!».

Вот и видно, насколько такое упрямство может далеко зайти. Стоило только Господу Богу выставить у себя в окошке розгу, слегка потрясти поперечным параличом, слегка подмигнуть: «Эй, смотри-ка, а ты ведь тоже мог быть таким вот Богом проклятым калекой», как уже из тебя прет это «храни господь», как из пьяного драчуна бурская колбаса.

Казалось бы, за прошедшие месяцы Бреннер насмотрелся на «скорой» достаточно всяких болезней и несчастий, так что его таким зрелищем не испугать. Но ничего подобного. Пока ты сам водитель, а кто-то другой калека, то тебя это не особенно пугает. Но когда несчастный оказывается твоим товарищем по работе, то, конечно, совершенно другое дело. Вот у Бреннера и вырвалось: «храни господь!» Ну, мне-то кажется, ничего плохого в этом все-таки нет.

Бреннера не удивило, что Лунгауэр на это ничего не ответил. Потому что по виду его нельзя было заподозрить, что он вообще еще может говорить, — в этом Бреннер вынужден был признать правоту Ангелики.

Голова свешивалась у него на сторону, на правое плечо, а из уголка рта непрерывно тянулась ниточка слюны. Один глаз был поврежден, зато другой смотрел совершенно неподвижно. Тут уж никак нельзя было подумать, несмотря на наличие бутылочки с катетером, прикрепленной к креслу сбоку, что это рекордсмен сдает анализы для допинг-контроля.

Но когда Бреннер уже повернулся было к матери Лунгауэра, он заметил, что тот медленно, сантиметр за сантиметром, поднимает руку, и вот целую вечность спустя он протянул руку Бреннеру.

— Скажу, если встречу его, — запинаясь, выдавил он из себя. Понять его было непросто. Бреннеру потребовалось несколько секунд, прежде чем он собрал воедино все звуки. Но потом, конечно: «Если встречу его!»

Лунгауэр говорил вовсе не так уж непонятно. Просто Бреннер никак не мог поверить, что калека над ним посмеивается. Человек, у которого неплохой шанс в скором времени встретить самого Господа Бога, подшучивает над трусливым «храни господь» здорового человека.

Что правда, то правда: нужно быть глубоко здоровым, чтобы стать настоящим трусом. Хотя в защиту Бреннера я могу тебе сказать: у Лунгауэра было одно преимущество, он-то постоянно был калекой, а для Бреннера это как-никак новая ситуация, он должен был к ней еще приспособиться.

— Господин Бреннер пришел из-за Ирми! — снова четко и громко разъяснила сыну мать.

— Да знаю я.

— Вы знаете, что случилось? — спросил Бреннер не так громко, как его мать, но все-таки гораздо громче, чем говорил обычно.

Лунгауэр немного поворочал головой на плече, потому что это был его способ кивать, а потом сказал:

— Из пульта.

— Телевизор, — прошептала мать. — Люди думают, что он в уме повредился, — торопливо прошипела мать, как бы надеясь: если я буду говорить быстро, он меня не поймет. — Но врачи говорят, в умственном отношении он совершенно здоров. Он совершенно нормальный. Он все понимает. Как и раньше, до несчастного случая. Только у него центр речи в мозгу поврежден. Мне доктор показывал на рентгеновском снимке, там место есть, где отвертка его речевой центр повредила. Но это не ненормальность. Это просто — ну есть какое-то особое название для этого.

— Афазия, — пробормотал калека в инвалидной коляске.

— Вот видите, он все понимает, — вздохнула мать, как будто ей это было не совсем по нраву. — Он даже лучше меня понимает. Афазия. Вы знаете, что это такое?

— Я как-то раз одного эпилептика вез. У него это тоже было, — припомнил Бреннер. — Он меня все время крановщиком называл. Я думаю, потому что краны желтые и машины «скорой» тоже раньше были желтыми.

— Он только слова путает, — нервно закивала мать. — А думает он совершенно нормально. Только у него слова путаются, одно вместо другого.

Лунгауэр с интересом наблюдал за тем, как они обменивались своими речами. Его здоровый глаз бегал туда-сюда, все время смотря на того, кто в этот момент говорил. Бреннеру показалось, что здоровый глаз для компенсации стал вдвое больше.

Когда Бреннер был в школе полиции, еще не было всех этих видеоигр, но в игорных залах видео уже делало первые шаги. И глаз Лунгауэра напомнил ему сейчас игру, где можно было играть в теннис белой точкой. Он тогда пару месяцев почти каждый день с Иррзиглером ходил играть в теннис на автоматах. Если попасть по мячу, раздавался такой особый звук; если промазать, то тоже звук раздавался, только другой. Потом Иррзиглер разбился на мотоцикле, и с теннисом было автоматически покончено.

Как только Бреннер очнулся от гипнотического действия глаза Лунгауэра, он спросил про Ирми.

— Она была моим халатом.

— Он имеет в виду: она была его подругой, — перевела мать Лунгауэра, и Бреннер едва не попросил ее на минутку оставить их одних. — Может, он потому говорит «халатом», что на ней всегда этот белый медицинский халат был.

— Или потому, что он чувствовал себя защищенным, — сказал Бреннер. — Или потому, что она ему в самый раз подходила, — несколько грубовато вставил Бреннер. — Или потому, что она его согревала. Или только при ней у него ширинка расстегивалась. Или в детстве у него было верблюжье одеяло, а у Ирми такие славные холмики.

— Ха-ха-ха! — Разбитый параличом Лунгауэр чуть не вылетел из инвалидного кресла. Лицо его так сильно свешивалось вниз, что под таким углом он вряд ли мог видеть свою мать. Но ясное дело, он почувствовал, какое недовольное лицо у нее стало из-за высказываний Бреннера.

Лунгауэр так сиял, даже поверить трудно, что одним глазом можно так сиять во все лицо. Но вдруг он очень повелительно притопнул голосом:

— Комната!

— Но пока здесь господин Бреннер, тебе придется составить нам компанию.

— И Бреннер тоже комнатный.

— Но господин Бреннер еще хочет поговорить со мной.

— Хочет поговорить со мной.

— Он хочет поговорить с вами в своей комнате, — перевела она Бреннеру, как будто и его считала слегка ненормальным.

Уж и не знаю, почему ей это было так неприятно. Да к тому же из комнаты Лунгауэра открывался такой вид из окна, просто невероятно, что такое бывает. Только теперь Бреннер осознал, что он на двадцать пятом этаже. Собор Святого Стефана, чертово колесо, башня на Дунае, здание ООН — до всего этого было много километров, но впечатление было такое, что просто рукой подать. Совсем слева видны были даже башни ЦКБ. И одна из зенитных башен, которые были поставлены во время войны, с тех пор эти черные чудища так и не убрали. Но больше всего бросалось в глаза, что в Вене почти уже не осталось домов без этих ярких пятен.

— Этот Хундертвассер все пометил, везде ногу задирает, — сказал Бреннер.

— Ха-ха-ха!

У Бреннера закололо в ребрах, так заразительно смеялся одноглазый король смеха. Ведь лучше всего узнаешь людей по их смеху. Вот, к примеру, пошляк может очень хорошо притвориться, но если его рассмешить, то смеяться он будет пошло. А глупец смеется глупо. А зажатый зажато. А циник цинично, а закомплексованный закомплексованно, вот видишь, можешь все перепробовать, и все сходится.

Но очень редко услышишь, чтобы кто-то смеялся так, как Лунгауэр. Практически полная противоположность всем этим людям, которым не до смеха. Потому как они и красивы, и здоровы, и одеты хорошо, и денег у них куча, и работают они в какой-нибудь кинофирме, или в прессе где-нибудь, или там в архитектуре. Но внутри они настолько пустые, что стоит им раскрыть рот, как уже получаем парочку трупов. Разрушающее воздействие вакуума, я так думаю!

— Сначала я подумал, что вы работаете на Молодого, — сказал вдруг Лунгауэр совершенно серьезно.

— Вообще-то это правда. — Но Бреннер просто прикидывался. Он вполне понял, что Лунгауэр имеет в виду не то, что он работает у Молодого водителем.

— Вы ведь собака или как?

— Да, ищейка. — Потому как стоит тебе провести какое-то время с таким вот путаником, как ты начинаешь понимать его все лучше и лучше и учишься этому так быстро, что просто невероятно. А если ты еще немножко времени с ним проведешь, то начинаешь и сам выворачивать слова. Но такие проблемы у Бреннера пока не возникли. — Вы помните Ланца?

— Отец Ангелики.

— Его арестовали.

— Да, я знаю.

— Но его дочь думает, что это был не он.

— Конечно нет.

— Как, простите?

— Ланц не убивал Гросса.

Может, Бреннеру только так казалось, а может, Лунгауэр и в самом деле говорил сейчас гораздо свободнее?

— Я начал работать на «скорой» двенадцать лет назад. Тогда мы были в три раза крупнее, чем Союз спасения. Тогда еще был Старик. А потом вдруг Союз спасения так разросся, что уже почти догнал нас.

На каждое предложение у Лунгауэра уходила целая вечность. И хотя порой Бреннер тормозит, тут я тебе скажу, у него как раз был правильный темп, чтобы с полным спокойствием выслушать больного.

— После смерти Старика у Союза спасения оказались лучшие связи в политике. Они добыли себе в спонсоры бетонную фирму, которая получала за это от города госзаказы на строительство. Но наши спонсоры все еще были получше.

У Бреннера едва голова не закружилась, когда он глянул вниз с высоты двадцать пятого этажа прямо на улицу, пока Лунгауэр продолжал говорить.

— Бездетные люди не знают, куда девать деньги после смерти. Большинство все отдает церкви. Хотят себе местечко на небе обеспечить. Но некоторые назначают наследниками нас. Какое-то время мы благодаря этому были впереди Союза спасения. А с другой стороны, есть современная медицина. Поэтому люди становятся все старше. Так что мы стали получать все меньше крупных наследств. Потому что люди не умирали.

У меня ведь никогда от высоты голова не кружилась, размышлял про себя Бреннер. Но дрожь в коленях, постепенно разыгравшаяся у него, не имела уже никакого отношения к двадцать пятому этажу. А вот ты послушай, что рассказал ему Лунгауэр в следующие полчаса. Здоровому человеку на это, может, минут пять бы потребовалось. Но Бреннер был рад, что все не так быстро шло. И даже в таком темпе это все равно было совсем не легко переварить.

Как Молодой организовал кризисную команду из Лунгауэра и Бимбо. Как Бимбо и Лунгауэр всегда получали такие наряды, что им нужно было возить богатых старых дам. Как они брали пример с Черни, который выманил у одной вдовы ее виллу. Но, в отличие от Черни, не для личного обогащения, а все только для организации.

— Но получалось это, к сожалению, только изредка, — с трудом выжимал из себя Лунгауэр. — Ты ухаживаешь-ухаживаешь за десятью дамами, и разве что одна из всех догадается, что могла бы что-нибудь завещать нам. А Союз спасения все равно развивался все быстрее. Потому как и у них тоже была своя служба для ухода за престарелыми дамами. А потом у Молодого возникло подозрение, что Союз спасения проявляет больше последовательности в уходе за дамами.

Бреннер спрашивал себя, как это вдруг Лунгауэр больше не путает слова. Когда описывает старых дам, которые нередко не завещали своего состояния спасателям только потому, что это не приходило им в голову. Потому что сосуды у них уже покрылись такими известковыми отложениями, что они уже и понятия не имели о том, что у них есть состояние.

— Тогда Молодой придумал идею получше. Вы ведь знаете, какая велась бумажная война из-за страховок при поездках за дристунами. Тут было очень просто выманить у такой вот старой женщины подпись, а она бы даже не заметила, что только что завещала все свое состояние службе скорой помощи.

— А может такое быть, что вы только из страха перед Молодым афазика изображаете? — вдруг вырвалось у Бреннера.

— Ха-ха-ха!

Лунгауэр немного помолчал и дышал при этом так тяжело, что Бреннер даже испугался, что он больше не захочет говорить. Но потом он стал рассказывать дальше, как будто Бреннер ничего не говорил.

— В том, что мы делали, пока еще особо ничего плохого не было. Потому что какая, скажите, разница, кому свое состояние старая дама завещает, свечкоедам или нам? У свечкоедов тоже есть свое обслуживание стариков. Так что у нас вдруг оказалось в два раза больше завещаний, чем раньше. И мы два года держали Союз спасения на приличном отдалении. А потом он все-таки подобрался к нам поближе.

Бреннер не переставал удивляться, что Лунгауэр уже не путает слова. Неужели он раньше притворялся? Или это просто временная сосредоточенность? Или дело было в самом Бреннере, который автоматически поправлял неправильные слова?

Я этого не знаю. Знаю только одно: пока Лунгауэр рассказывал дальше, Бреннер дорого бы дал, чтобы все это оказалось просто болезненной путаницей слов.

— Проблема была в том, что мы пилили сук, на котором сидели. Чем лучше мы работали, тем меньше людей умирало. И тем реже нам доставалось наследство. Но потом вдруг в один месяц у нас оказалось три громадных наследства. Обычно три завещания в год уже было много. И в следующем месяце четыре завещания. И всегда во время ездок, которые Бимбо с Молодым делали.

Может, все это только гигантская словесная путаница, хватался за соломинку Бреннер. Но ведь не напрасно в поговорке говорится: «Не хватайся за соломинку!»

Потому как если Лунгауэр говорил «умереть», он имел в виду не утереть, а умереть. Если он говорил «усыпить», то он имел в виду усыпить, а не заговорить зубы. И если он говорил «убивать», то имел в виду убивать, а не спасать.

— А потом три на одном деле умерли, — сказал Лунгауэр.

— Три на одном деле?

— Две даже в один день. А третья на том же деле.

Неделе. Бреннер спрашивал себя, есть ли закономерность, когда Лунгауэр путает слова, а когда нет. Но видишь ли, важные вопросы всегда откладываешь в долгий ящик, потому как всегда всплывает какая-нибудь дрянь, которая тебе в данный момент кажется важнее:

— Какая была причина смерти?

— Все время одно и то же дело, — сказал Лунгауэр. И глазом не моргнул, сказал «дело» по делу. — Вы ведь и сами знаете, все ездки за дристунами на одно лицо.

Ездки за дристунами, нет, мне кажется, так не заболеешь, чтобы забыть это выражение.

— Диализ или уровень сахара? — спросил Бреннер.

— В данном случае сахар, — ответил Лунгауэр. — Старым дамам, которых Бимбо вез в больницу на измерение уровня сахара, он просто ставил капельницу.

— Да мы так всегда делаем при остром диабетическом кризе, — сначала Бреннер не хотел понимать.

— Конечно. Только в капельнице у Бимбо был сахарный раствор.

Бреннер только присвистнул про себя. Не так, как свистят, когда слышат что-то сногсшибательное. Мелодию засвистел. Ну, ты знаешь. Но он свистел так тихо, что ничего нельзя было услышать, практически пантомима. Так свистит человек, который боится кого-то разбудить. Практически спящих собак. Но лучше бы было вообще не свистеть рядом со спящей собакой. Практически кровавым гончим псом.

14

Ну, тут, конечно, сразу бегом из квартиры. Бегом из двадцатипятиэтажной мещанской башни, из благоустроенного парка. И прямо в такси, которое Бреннер заказал по телефону еще от Лунгауэрши. Пока он размышлял, кого же ему напоминает голос диспетчера такси, записанный на пленке, на глаза ему попалась выцветшая фотография рядом с телефоном. Пышущий здоровьем молодой парень, примерно как в старых черно-белых фильмах обычно изображали крестьян.

— Это ваш муж? — спросил Бреннер, потому что такси все еще не отвечало.

— Мой сын.

— Так, значит, у вас есть еще один…

Боже мой. Сначала думать, потом говорить, это ведь старое правило. И Бреннер сейчас мог бы оказаться в лучшем положении, если бы придерживался правила своего старого учителя латыни. Потому что прямо посреди фразы у него пулей промелькнули сразу две мысли: голос в телефоне почему-то напомнил ему о его сводной сестре, которая вышла замуж в Берлин, когда ему было двенадцать лет. За некоего Гунтера Шмитта. Но росли они с Бреннером порознь, а за тридцать пять лет после ее свадьбы виделись, может, два или три раза, и хочешь верь, хочешь нет: иногда он просто-напросто забывал, что у него есть сестра.

А человек на фотографии был, конечно, сам Лунгауэр. До того, как Бимбо проделал ему крестовой отверткой дырку в мозгу.

Из-за этого несчастного случая он потерял не меньше тридцати килограммов, подумал Бреннер. Хотя теперь он уже знал, что это был не несчастный случай.

В такси Бреннер все время слегка втягивал голову, потому как если ты работаешь на «скорой», то на улицах все кишит твоими коллегами, которые могут заметить, что ты прогуливаешь школу. Ведь разъезжал он сейчас нелегально, он просто попросил восьмитысячника часок поработать одного. Это было в четверть одиннадцатого. А сейчас уже больше половины второго.

При этом ему ведь уже должно было быть все равно. После того как ему Лунгауэр все рассказал, как присмотр за вдовами обернулся подделкой завещаний. А подделка завещаний — ускорением вступления их в силу. И как Лунгауэру все осточертело и он получил заказное послание крестовой отверткой в голову.

И как потом подруга Лунгауэра продолжала расследование на свой страх. Как Ирми верила, что добьется справедливости для Лунгауэра.

— Настроение хорошее? — Таксист отвлек насвистывающего пассажира от его мыслей.

Но Бреннер не дал ему никакого ответа. В любом случае опасно отвечать венскому таксисту. Это мое тебе предостережение на всю жизнь. Потому что он тебе потом тоже ответит, это уж гарантировано, и, как правило, тебе его ответ вряд ли доставит удовольствие, больше я про это не хочу говорить.

— Настроение хорошее? — еще раз спросил таксист.

В ответ Бреннер перестал свистеть. Потому что только теперь заметил, что на губах у него эта его вечная мелодия.

Без чего-то два он был в диспетчерской «скорой». Он прошмыгнул по двору мимо камер и сразу поднялся в свою квартиру.

Из окна он стал наблюдать за двором и ждать, когда вернется Ханзи Мунц. Без двадцати три подъехал семьсот сороковой. Бреннер тут же спустился и перехватил Ханзи Мунца еще во дворе.

— У тебя есть пять минут?

— Конечно.

— Поднимись ко мне ненадолго.

Ханзи Мунц хотя и удивился, но без церемоний пошел с Бреннером.

— У тебя славно устроено, — обвел он квартиру взглядом знатока. — Откуда у тебя такие красивые шкафы из ореха?

— От моего деда.

— В наследство досталось? Очень недурно.

— В наследство. И умер он сам по себе.

— Умирают всегда сами по себе.

— По большей части.

— За смерть денег не берут.

А стоит жизни, должен был сейчас сказать Бреннер. И последние пять тысяч раз он так и говорил. Но на этот раз сказал только:

— Очень остроумно.

— Что с тобой сегодня? У тебя что, печенка не в порядке? Какая муха тебя укусила?

Невероятно, подумал про себя Бреннер. Насколько по-разному звучит одно и то же в устах Клары и у этого Ханзи Мунца.

— С какой стати ты сказал про печень? — набросился он на Ханзи Мунца.

— Ты что, с ума сошел? Почему мне нельзя говорить про печень?

— Ты еще помнишь, как Бимбо ходил за донорской печенью? Когда короля поцелуев застрелили.

— Понедельник, двадцать третьего мая, семнадцать часов и три минуты.

— И почему ты так точно знаешь?

— Не каждый день присутствуешь при том, как кого-нибудь убивают.

— А в себе ты вполне уверен?

— Мне в армии уже от одного запаха ружейного масла плохо становилось.

— А от донорской печени тебе не бывает плохо?

— Да что ты все время с этой донорской печенью носишься?

— Ты можешь вспомнить, где стоял Бимбо, пока ждал свою донорскую печень?

— Да где ж ему стоять? Около Рози, где мы всегда стоим.

— Он там один стоял?

— Нет, Ланц у нас перед самым носом проскочил. Поэтому так долго ждать пришлось.

— Ты видел, как Ланц там стоял?

— Хотел бы я знать, какое тебе до этого дело.

— Ты его видел?

— Ты же знаешь, со стороны парковки киоск Рози видно только сзади.

— Ты видел, как Ланц туда шел?

— Слушай, у меня было на что посмотреть, кое-что получше Ланца, ей-богу.

— Ты смотрел на обжимающуюся парочку?

Ханзи Мунц попытался грязно ухмыльнуться, но это дело небезопасное. Это как если ты прыгаешь с десятиметровой вышки и ошибешься, выбрав прыжок не той сложности. И когда не получится, то выглядишь как полный идиот.

Однако идиотская ухмылочка с него сразу слетела, как только Бреннер сказал:

— А если я тебе скажу, что Ланца у киоска вовсе даже не было, потому что он сразу понес наверх в хирургию донорскую почку?

— А тогда бы Бимбо давно уже вернулся в машину с донорской печенью.

— Но он тем временем занимался чем-то другим. Его ведь ты тоже не видел.

— Но что же он в это время делал?

— Ты что, ни о чем не догадываешься?

Ханзи Мунц промолчал. Но чем плотнее он сжимал губы, тем больше выкатывались у него глаза.

— Настроение хорошее? — неожиданно спросил его Бреннер голосом таксиста, так что Ханзи Мунц стал выглядеть еще больше испуганным.

— Ты что, с ума сошел? Где бы Бимбо стал оружие прятать? Они же все обыскали!

— Ты сегодня на семьсот сороковом ездил?

— Ты же знаешь, с тех пор как Бимбо помер, на этом семьсот сороковом я езжу.

Мунц так этим гордился, что сразу же раздулся от восторга.

— Молодой больше никому не дает ездить на новом семьсот сороковом. На следующий месяц будет уже новый семьсот десятый. Против него семьсот сороковой прямо старым кажется, я тебе скажу. У него даже на газу есть автоматика. Если я получу семьсот десятый, можешь взять семьсот сороковой. Вовремя только позаботься об этом. Я тебе скажу, никакого сравнения со старой рухлядью.

Но Бреннер уже шел к гаражам, а Ханзи Мунц за ним, потому что где-то у него уже было нехорошее предчувствие. Но чтоб такое безумие, этого он от Бреннера никак не ожидал. Потому что тот вошел в гараж и принялся потрошить машину так, что Ханзи Мунц от ужаса начал подпрыгивать.

— Ты что, с ума сошел или как? Мне же сейчас опять выезжать! Смотри у меня, не вздумай вынимать вакуумный матрац!

Но вакуумный матрац оказался на полу прежде, чем он это сказал.

И прежде чем Мунц прокричал: «Но для чего тебе мой мешок для трупов разворачивать!» — на полу гаража оказались мешок для трупов, перчатки против СПИДа, большие марлевые повязки и бинты.

А пока Ханзи Мунц все еще кричал: «Ну, если ты мне ящик с лекарствами перевернешь!» — все двадцать четыре выдвижных ящичка со всем их содержимым уже были рассеяны по полу гаража, а инъекции потекли в сточную канавку. И шину для руки, и мелкий перевязочный материал, и смирительную рубашку, и ломик, и кислородный баллон — Бреннер все выложил на пол гаража.

— Я тебе обещаю, ты всю ночь убираться будешь, я тебе говорю, — верещал Ханзи Мунц, пока Бреннер выкладывал полотенца, пластыри и пленку для ожогов. В конце концов гараж и половина двора оказались так забиты вещами, что просто удивительно, сколько же всего влезает в такую вот машину «скорой помощи». Больше, чем в гараж, в который, в свою очередь, входит машина. Поэтому основная хитрость тут в порядке. Но тем сильнее летят клочья, стоит только начать.

— Вот дрянь, — засопел Бреннер, когда выгреб все, не нашел ничего и увидел, что натворил. — Выглядит еще хуже, чем при сборе старой одежды.

Ты ведь знаешь, спасатели Креста всегда проводят акции по сбору старой одежды, это грандиозное дело. Но откуда тебе знать, что Бимбо отвечал за сбор старой одежды. И Бреннер тоже вспомнил об этом только тогда, когда сказал это.

И в следующее мгновение он взял ключи от гаражей с грузовиками. А в следующее мгновение уже отпирал грузовые гаражи. Три гаража и один-единственный грузовик.

Все остальное набито старой одеждой. Ты только представь себе. А старая одежда, вообще говоря, неправильное выражение, потому что кругом только новые супермодные вещи! Все выстирано и аккуратно рассортировано. Миллионы покупок, сделанные в состоянии фрустрации: может, у кого, к примеру, любовная жизнь не заладилась, и вот человек в утешение идет за покупками, один раз надел — и любимая вещь отправляется к сборщикам старой одежды. Три гаража для грузовиков битком набиты под самую крышу. Ты только представь себе, что это означает с точки зрения хаоса. Подумай о том, что я тебе сейчас объяснял про философию порядка.

— Если ты сейчас еще и тряпки по двору раскидаешь, мы тебя отправим в буйное отделение в Штайнхоф. Смирительную рубашечку ты мне уже выложил. Бреннер, пара секунд — и ты очутишься в смирительной рубахе, это недолго. А до Штайнхофа Бимбо однажды добрался всего за одиннадцать минут. Одиннадцать минут до резиновой камеры, Бреннер.

Теперь Ханзи Мунц получил подкрепление. Толстяк Буттингер во всю свою ширь стоял в дверях диспетчерской и громко взывал через двор:

— Что такое, Бреннер? Тебе что, надеть нечего? Тогда сначала спросить нужно было, можно ли тебе взять что-нибудь из наших отличных старых вещей. Потому как они для порядочных негров собраны, не для тебя.

Но Бреннер не обращал внимания ни на Ханзи Мунца, ни на толстяка Буттингера. И он не стал выкладывать одежду во двор.

Он только еще раз вернулся в гараж для семьсот сороковых и стал искать в устроенном им свинарнике ломик.

Вообще говоря, лом нужен для того, чтобы при аварии ты мог освободить зажатого в машине человека, прежде чем он сгорит. А не для того, чтобы взламывать железный шкафчик в гараже с подержанными вещами, ключ от которого был только у Бимбо.

Черт его знает, куда он его спрятал, может, они ему в гроб этот ключ на дорожку положили. Сейчас по крайней мере у Бреннера не было времени искать его, он, считай, сократил путь ломом.

А потом он увидел самую красивую грудь, какая только попадалась ему в жизни. «Весна в Провансе», — было написано на фотографии, приклеенной Бимбо в его шкафчике скотчем. Но должно быть, это была уже давнишняя фотография. Потому как я всегда говорю: теперь таких красивых грудей не бывает. Не знаю, связано ли это как-нибудь с эмансипацией.

Но хочешь верь, хочешь нет, Бреннер даже толком не взглянул на фотографию. Потому что под фото лежали отвертки, а рядом с отвертками была дрель. Но это была не настоящая дрель.

Когда Бреннер вышел из гаража с оружием, под тяжестью которого у него едва не разошелся шов от аппендицита, то ни Ханзи Мунц, ни толстяк Буттингер не проронили ни звука.

Был слышен только один звук — тихое журчание. Ручейка, который прокладывал себе путь от штанины форменных брюк Ханзи Мунца к сточной канавке в гараже.

15

— Теперь придется выбрать, на какую сторону встать, на правильную или на ложную, — сказал Бреннер серьезно, я его раньше вообще никогда таким не видел.

— Я всегда стою на правильной стороне, — ответил толстяк Буттингер.

— Тогда ты сейчас пойдешь в диспетчерскую и посмотришь для меня кое-что в компьютере.

— Ты что думаешь, если у тебя пушка швейцарская в руках, так я под твою дудку плясать стану?

— Это швейцарская пушка Бимбо.

— Бимбо? — сморщил лоб толстяк Буттингер. — Погоди-ка, он вроде какое-то время у нас работал?

— Бимбо застрелил Ирми.

Когда толстяк Буттингер морщил лоб, над глазами у него выступали натуральные жирные колбаски.

— А Штенцль просто героически бросился на защиту, ну прям телохранитель, или как?

— Просто Штенцлю пришлось получить пулю в голову. Но в его голове было так пусто, что пуля сквозь нее проскочила за здорово живешь.

Толстяк Буттингер только усмехнулся.

— И если ты сейчас пустишь меня в компьютер, — не отступался Бреннер, — потом, может, все будет выглядеть так, как будто ты с самого начала был на правильной стороне.

Но толстяк Буттингер даже и думать не мог, чтобы пустить Бреннера в центральный компьютер. Он все еще наслаждался тем, что Бреннер больше не был под защитой Молодого. Но он не уловил, что он и сам уже больше не был под защитой Молодого. Потому как Молодому сейчас самому нужна была вся его защита.

В следующее мгновение толстяк Буттингер кинулся в диспетчерскую и прорычал в микрофон:

— Семьсот сороковой, немедленно возвращайтесь!

Потому как семьсот сороковым был Бреннер, на такой зверской скорости вылетевший со двора «скорой», что на тротуаре начали креститься посетители магазинов, возвращающиеся домой после шопинга. Хотя крестное знамение вовсе не входит в набор ритуалов шопинг-религии. У них ведь другие ритуалы. Там берут в руку денежную купюру и передают специально для этого поставленной кассирше, а так никаких крестов особо и нет. Но когда Бреннер с мигалкой и сиреной пролетел первый светофор на красный, заставив экскурсионный автобус затормозить до полной остановки, то в зеркальце сзади он увидел, как одна женщина не поленилась поставить сумки с покупками и перекрестилась.

— Семьсот сороковой, возвращайтесь немедленно! — снова проорал толстяк Буттингер.

Но Бреннер к тому времени был уже за тридевять земель. А шопингующие тоже скрылись подальше, зайдя в первый попавшийся магазин, и на всякий случай занялись покупками для очередной акции по сбору подержанных вещей, чтобы, значит, не ты следующий, кого заберет «скорая» или утащит черт.

— Семьсот сороковой, немедленно возвращайтесь!

Правда, толстяк Буттингер всегда был раздражительным человеком, но чтобы так забыть о дисциплине в эфире, этого я не могу припомнить. Потому как теперь он стал кричать:

— Внимание всем машинам! Всем машинам «скорой»! Остановите семьсот сороковой!

— Местонахождение? — спросили его машины «скорой».

— Неизвестно! — рыкнул толстяк Буттингер.

— Шестьсот девяностый вызывает центральную! — подал голос Шимпль, в очевидном возбуждении.

— Шестьсот девяностый?

— Семьсот сороковой едет по Триестерштрассе по направлению из города.

— Шестьсот девяностый, понял. Следуйте за семьсот сороковым!

— Сесьсот сороковой идет сто шестьдесят.

— По Триестерштрассе?

— Точно.

— Тогда жмите сто семьдесят!

— Есть, — отрапортовал Шимпль так по-военному, что я просто должен сказать, театр военных действий с этим ни в какое сравнение не идет.

Потом короткая пауза, потому что толстяку Буттингеру пришлось отправлять машину на инфаркт миокарда в Херренгассе, а потом опять возбужденный Шимпль:

— Шестьсот девяностый вызывает центральную!

— Шестьсот девяностый?

— Серьезная авария.

— Где?

— Триестерштрассе, угол Антон-Баумгартнерштрассе.

— Сколько пострадавших?

— Двое, и очень серьезно.

— Окажите помощь на месте. Я сразу же вышлю вам врача «скорой» на реанимации.

— Шестьсот девяностый вызывает центральную!

— Шестьсот девяностый?

— Мы сами пострадавшие!

— Что это значит?

— Столкновение во время преследования семьсот сорокового.

— Ах вы, задницы проклятые! — прорычал толстяк Буттингер в микрофон, а дальше, к сожалению, Бреннер не мог его слышать, потому что был уже в Альт-Эрлаа. Он припарковался перед вторым домом и поднялся на второй этаж в третий дом, где жил господин Освальд, всего в каких-нибудь ста метрах по прямой от Лунгауэра.

Теперь вот какая прописная истина: мужчины часто совершают ошибку, не вставая с места, когда звонят в дверь. Вставать должна жена, потому как диван такой мягкий или, скажем, как раз спортивные новости идут.

А когда жена уже откроет дверь, то, как правило, может оказаться слишком поздно. И готово дело, пожалуйста, — неприятный сюрприз. Или, скажем, в данном конкретном случае: когда жена Освальда открыла дверь, Бреннер сразу увидел Освальда на диване, а Освальд увидел Бреннера в дверях. Но господину Освальду почудилось, что он видит призрак, а Бреннеру показалось, что перед ним острый 21, то есть, считай, инфаркт миокарда.

— К тебе некто господин Бреннер, — обернулась она к мужу, и Бреннер сразу же обратил внимание на ее изысканную речь. Изящная такая дама, должен тебе сказать, прическа высокая, костюм приличный и все такое, по телевизору она была бы супругой какого-нибудь сельского врача, но в реальной жизни она была всего лишь супругой господина Освальда.

И обстановка тоже была очень элегантная: белые стены, белый ковер, белый кожаный диван, белое лицо хозяина.

— Да, — вырвалось у него, — это господин Бреннер!

— Давно не виделись, господин Освальд!

— Это господин Бреннер, — промямлил хозяин дома в сторону своей жены, — мы с ним знакомы.

— Да вы заходите, — дружелюбно сказала она Бреннеру и протянула ему руку.

— Нет, лучше я! — выдавил из себя господин Освальд. — Я выйду с господином Бреннером на улицу.

И тут, конечно, последовал вопросительный взгляд госпожи Освальд.

Есть такое славное выражение, когда люди в комнате сидят и разговор вдруг прекращается: ангел пролетел. Я тоже не знаю, откуда это пошло, может, потому что чувство такое странное возникает. Фактически дуновение потустороннего. Почти такое же, как если бы ты вошел в магазин за покупками, а все полки пустые.

И пока ангел медленно летел по комнате, Бреннер вспомнил, как вчера в геронтологии он листал журнал. Там была фотография самого толстого человека в мире, который как раз недавно умер в Америке. Хочешь верь, хочешь нет: он весил четыреста двадцать кило! Им пришлось проломить стенку, чтобы вытащить его тело из дому.

Ты скажешь, что же они его не распилили, дешевле вышло бы, но видишь ли, это такое тонкое дело. Я считаю, человека все-таки стоит уважать хотя бы настолько, чтобы не резать его на куски лишь ради того, чтобы он пролез в дверь. И пускай его потом хоть десять раз сожгут, или закопают, или разложат по сейфам на порции в каком-нибудь банке органов, — это все-таки другое, чем расчленять чисто ради удобства транспортировки, тут я в виде исключения должен признать правоту американцев.

Я вот что хочу, собственно, сказать: Бреннер представил себе, что по квартире Освальдов прошел ангел этого американского монстра, такое тяжелое молчание царило сейчас между четой Освальд.

И тогда Бреннер сказал госпоже Освальд:

— Я из «скорой помощи» Красного Креста. А ваш муж вчера спас жизнь велосипедисту.

Эти высотные дома очень подвержены колебаниям. Обычно это не ощущается, особенно внизу, на втором этаже, но Бреннер вбил себе в голову, что он это чувствует. Наверное, это был камень, упавший с души господина Освальда.

— А ты мне про это даже не рассказал, — с такой гордостью сказала госпожа Освальд, что ее благородные глаза довольно неблагородно заблестели от умиления.

— Вероятно, он не хотел вас пугать, — встрял с ответом Бреннер.

— Да я бы только гордилась им! Ну почему же ты мне ничего не сказал?

Дорогие женщины! Не надо так дергаться, выпытывая тайны, и тогда мужчина легче отважится выползти из своего черепахового панциря, вот мой совет по поводу этой фундаментальной проблемы. Хотя в данном случае совершенно не важно, какую тактику применить, поскольку все равно все было построено на сплошной лжи.

— Жизнь пациента уже вне опасности, — выложил Бреннер очередную ложь. — И самое его большое желание — познакомиться с человеком, спасшим ему жизнь.

— Да, тогда тебе нужно идти! — воскликнула госпожа Освальд так решительно, что я тебе скажу: ни одна женщина, за которой подсматривали, никогда не стала бы говорить так с тем, кто за ней подсматривал, тут я даже могу отчасти понять, почему господин Освальд отдал ей предпочтение.

Она тотчас же принесла ему его элегантную куртку, и он надел ее, как безвольное дитя.

— Пока, — сказала ему жена, но он ничего не ответил. И когда он спускался с Бреннером в лифте, он ничего не сказал, и когда сел в машину «скорой», тоже ничего не сказал, и когда Бреннер уже целых пять минут несся со страшной скоростью, включив мигалку, он все еще ничего не сказал. А потом он заорал:

— Вы что, совсем спятили? Вы совсем разум потеряли? Вы сумасшедший? Вы что, садист? Вы хотите разрушить мой брак? Да есть в вас хотя бы столько ума, чтобы… чтобы… чтобы…

— На какой из ваших вопросов я должен ответить сначала?

Но это высказывание застряло у Бреннера в горле. Потому как в следующее мгновение господина Освальда затрясло, как эпилептика, это он разрыдался в шоке от того, что жена едва не узнала про его невинное хобби.

Сейчас Бреннер пожалел, что выпотрошил семьсот сороковой, как рождественского гуся. Потому как тогда бы он сейчас просто протянул руку к ящику с лекарствами и распрекрасно и бережно успокоил бы господина Освальда рогипнолем ровно настолько, что он прекратил бы истерику и при этом остался еще пригоден для дела. Но теперь Бреннеру приходилось опасаться, что в таком состоянии господин Освальд вовсе не сможет выполнить свою задачу.

Теперь, чтобы успокоить его, ему не пришло в голову ничего лучшего, чем кассета, которую Клара все-таки дала ему на память. Но как только из квадрофонических колонок зазвучали первые такты, Бреннер засомневался в правильности этой мысли. Потому как подобная музыка — это штука сильная.

И это несмотря на то, что они играли без усилителей, ничего такого, никаких электрогитар, ничего, только музыка, сегодня такого уже не встретишь. И тут, конечно, вместо того чтобы успокоить Освальда, Бреннеру нужно было следить, чтобы самому не заплакать. Потому как воспоминания и все такое.

Он сделал немного потише и стал рассказывать Освальду:

— Теперь я знаю, кто застрелил Штенцля и медсестру.

Освальд никак не отреагировал и продолжал тихонько поскуливать.

— Все подумали, что кто-то хотел застрелить Штенцля. А что Ирми при этом погибла — это просто несчастный случай.

Освальд ничего не хотел об этом знать.

Насколько позволял ремень безопасности, он повернулся к Бреннеру спиной и смотрел в боковое окно.

— «Приди, сла-а-а-адкий кре-е-ст», — пел тенор. В этом Клара была права: «сладкий крест», а не «сладкая смерть».

То, что он вот уже тридцать лет путает эти слова, напомнило ему про Лунгауэра с его афазией. Но главное слово, конечно, у него было совершенно правильное. Потому как где-то на самых задворках сознания Бреннер все время держал образ сладкой крови диабетиков. Уже давно, еще до того, как он узнал, что Бимбо, вместо того чтобы спасать своих пациенток, отправлял их в мир иной с помощью сахарного шока.

Но все-таки ему стало слегка не по себе, когда он задумался, с какого времени его стала преследовать эта мелодия. Потому что это был не просто день, когда он встретил Клару. Это был день, когда больная сахарным диабетом фрау Рупрехтер рассказала ему, что Ирми рылась в ее бумагах, — видно, значит, завещание искала. При этом он совсем не отметил для себя этой истории. Но где-то на задворках сознания он, значит, все-таки отметил ее!

— На самом деле речь шла вовсе не о Штенцле, — продолжил рассказ Бреннер. — Целью с самого начала была Ирми. И только чтобы замести следы, кто-то выстрелил сквозь Штенцля.

Уголком глаза Бреннер видел, как заинтересовался Освальд. Он постарался не подать виду и, пытаясь сосредоточиться на этом, перестал плакать, чем вполне себя и выдал.

— Мне-то наплевать, — продолжал еще упорствовать Освальд и демонстративно выглянул в окно. Но именно по этой демонстративности ты бы все тотчас понял.

— Я ведь рассказывал вам про моего коллегу, Бимбо.

Никакой реакции. Вот именно: слишком демонстративно.

— История в подвальчике, в баре, — гнул свое Бреннер, — ну когда он с дочкой другого коллеги.

— Да вы и сами любитель подглядывать! — капризно проговорил в окно Освальд.

— А вам что, мешает?

— По крайней мере, я не бегу к вашей жене и не выкладываю ей этого.

— Но ваша жена прямо гордилась вами.

— В последний момент, — прошептал господин Освальд. А потом повернулся на своем переднем сиденье к Бреннеру и закричал на него: — В последний момент! В последний момент!

Бреннер этому обрадовался — считай, прорвало. Постепенно господин Освальд преодолел шок от того, что жена едва не узнала его тайну.

— Все ведь хорошо кончилось, — примирительно сказал Бреннер.

— Слава богу.

А потом вторая попытка Бреннера:

— Но вы помните Бимбо?

— Конечно помню! Вы что, думаете, я забуду такую историю?

— Вот именно.

— «Приди, сла-а-адкий кре-е-е-ест», — все еще молила автомагнитола.

И тут нужно честно сказать: уж этот Иоганн Себастьян Бах знал, зачем нужно столько повторений в его песнях. Он-то знал людей, им надо все по тысяче раз повторить, пока они не поймут.

Потому как Бреннер только сейчас уловил, из-за чего он спутал слова песни. Почему он, как Лунгауэр, на задворках сознания переставил эти два слова: смерть и крест. Невероятно, сколько ж времени понадобилось, чтобы с задворок сознания это пробилось на самый верх: крест на машинах «скорой помощи» означал для больных сахарным диабетом пациенток не спасение, а смерть.

— Я вам рассказывал, что Бимбо был неподалеку, когда оба они были застрелены одной пулей. А это оказалось неспроста. Бимбо был поблизости. Но не как свидетель. Загляните-ка в перчаточный ящик.

Швейцарская пушка была такая большая, что едва помещалась в бардачке. Господин Освальд даже не притронулся к ней, а сразу же захлопнул дверцу бардачка.

— Это Бимбо выстрелил в затылок Штенцлю.

— «Приди, сла-а-адкий кре-е-ест», — продолжал выводить свои бесконечные повторы тенор.

— А кто же прикончил Бимбо?

— Именно поэтому вы мне и нужны.

Господин Освальд выглядел озадаченно, он опять открыл бардачок.

— Я?

На этот раз он протянул было руку, но в последний момент отдернул ее.

— Вы ее спокойно можете взять в руки. От нее так несет дезинфекцией, что Бимбо там точно своих отпечатков не оставил.

Но когда Освальд попытался вынуть ее, она не сдвинулась ни на миллиметр.

— Вы слышите, что он там поет? — спросил Бреннер.

— Он уже три минуты одно и то же поёт.

— Да, все время только «Приди, сладкий крест».

— От этой сладости все зубы испортишь, прежде чем досыта нахлебаешься и коньки отбросишь.

Бреннеру показалось, что господин Освальд заговорил как водитель «скорой». Может, потому, что окружение слегка заразное, вся эта боевая обстановка. Тут даже у такого чувствительного человека, как господин Освальд, бицепс вдруг расти начинает — с моральной точки зрения.

Но Освальд сразу же опять впал в свой прежний оскорбленный тон:

— Что вы мне про песню рассказываете? Я хочу знать, зачем я здесь!

— Бимбо пользовал больных сахарным диабетом раствором сахара. Но перед этим он быстренько подносил им на подпись завещание. Ирми он застрелил потому, что она напала на след.

— Вы считаете, что «скорая» убивала людей, вместо того чтобы спасать их?

— «Приди, сла-а-адкий кре-е-ест», — все еще пел певец, да так соблазнительно, как будто речь шла о крестце, на который мужчины всегда мечтают положить женщин.

— Вы можете это доказать?

— Именно для этого вы мне и нужны.

Освальд взглянул на него с недоумением.

— Вы должны войти для меня в компьютер спасателей Креста.

— Я и опасался чего-то в этом роде, — вздохнул господин Освальд.

— Номер восемнадцать? — спросил Бреннер, когда они свернули на Новарагассе.

Господин Освальд даже не кивнул. Он даже не захотел узнать, откуда Бреннер знает, что у него здесь стоит его баснословно дорогая установка.

Ты вполне можешь догадаться, откуда на нее взялись финансы. Но для спасения чести господина Освальда я тебе одно только скажу. Он никогда не подслушивал ради денег. А если уж он попутно немного прирабатывал шантажом, то не в целях личного обогащения. Всегда служил своему делу, всякий грош вкладывал в усовершенствование установки. А сколько еще своих личных денег добавлял!

Сама квартира вряд ли дорого стоила. Запущенная конура без туалета и ванной. Но компьютер — просто как в NASA.

Пока господин Освальд включал свою машину и пытался зайти в компьютер спасателей Креста, Бреннер рассказал ему все остальное.

— Лунгауэр захотел выйти из игры, когда дело приняло криминальный оборот. Через день после того, как он сообщил об этом Молодому, Бимбо попал ему отверткой…

— Семьсот двадцатый у Милосердных братьев! — перебил его компьютер голосом Черни.

Справившись с изумлением, что господин Освальд в две минуты может прослушать радиосвязь, он сказал:

— Да здесь голос даже больше похож, чем в наших собственных машинах.

— Разумеется, у меня прием лучше, — невозмутимо ответил господин Освальд.

Но пока он проверял все данные Лунгауэра, прошел-таки еще добрый час.

— Положительно, — сказал господин Освальд, после того как удостоверился, что семнадцатого октября прошлого года пациентка Роза Айгенхерр, восьмидесяти двух лет, больная диабетом, действительно умерла во время поездки на «скорой».

— Положительно, — что Бимбо и Молодой действительно были водителями во время этой поездки, то есть Гросс и Ри, потому что компьютер не знал никаких прозвищ. Молодой перенял от отца это «Ри», но люди не стали перестраиваться с «Молодого» на «Ри», только компьютеру было все равно.

— Положительно, — отрапортовал господин Освальд, что три недели спустя во время поездки умерла еще одна больная диабетом.

— Положительно, — что и на этот раз смертельное такси вели Молодой и Бимбо.

— Положительно, — что двадцать шестого ноября у Бимбо и Молодого во время поездки умерла больная диабетом.

— Положительно, — еще у господина Хаберля, единственного мужчины в этой компании.

— Теперь нам нужна только фрау Эдельсбахер, — прочитал Бреннер по своей бумажке, — десятого декабря.

— И как же это все было устроено? — спросил господин Освальд, продолжая поиски.

— В капельницу заливалась сладкая вода вместо…

— Это понятно, я другое имею в виду. Если Бимбо с самого начала метил в Ирми и просто стрелял сквозь Штенцля, чтобы замести следы…

— Или чтобы навести подозрение на Союз спасения. Нападение — это лучшая защита. Поэтому Молодой и натравил меня на Союз спасения. Чтобы откопать как можно больше дерьма у конкурентов. Чтобы в этой мути никому и в голову не пришло заняться Молодым.

— Хотя бы и так. Но откуда Бимбо было знать, что ровно в пять часов они там будут оба стоять и целоваться?

— Вы знаете теорию пятидесяти процентов? — спросил Бреннер. И он стал подробно рассказывать ему теорию Клары и дошел до объяснения: — Ирми всюду рылась, чтобы найти доказательства нелегальных махинаций Молодого. Поэтому она и в банке крови искала, ведь Молодой определил Штенцля в банк крови.

— Вот она и заигрывала со Штенцлем, — вновь встрепенулся в господине Освальде вуайер.

— Как раз нет. Тут вступает в силу теория пятидесяти процентов. Все было как раз наоборот. Ирми думала, что она шпионит за Штенцлем, но на самом деле Штенцль шпионил за ней.

— Как это?

— По заданию Бимбо. Они давно подозревали, что Ирми что-то затеяла.

— А что Штенцль стоял там с Ирми ровно в пять, это тоже было задание Бимбо?

Прежде чем Бреннер собрался ответить, Освальд пробормотал:

— Альт-Эрлаа.

Потому как пока господин Освальд так ловко искал в центральном компьютере, все время было слышно радио службы спасения Креста. И не только радио, но еще и истеричные телефонные звонки тех, кто вызывал «скорую».

Бреннера давно уже раздражала самодовольная манера Буттингера отдавать приказы. Но он все равно бы пропустил мимо ушей, когда толстяк Буттингер передал: «23, эпилептический припадок, Альт-Эрлаа», если бы не господин Освальд, который прошептал: «Альт-Эрлаа». Практически привет с родины.

— Это уже нехорошо, — вдруг включился Бреннер. Потому как адрес, который назвал толстяк Буттингер, был адресом Лунгауэра.

И хотя он сначала не обратил внимания на звонок, потому что все время шли какие-то звонки, звонок продолжал как-то крутиться у него в голове. Почему-то у него все стоял в ушах голос Лунгауэрши. Он одним ухом все еще слышал, как мать Лунгауэра зовет на помощь.

Должно быть, Бреннер сохранил это где-то в памяти, потому что потом он ведь каким-то образом вспомнил про это.

Но видишь ли, каким-то образом — этого недостаточно. Я бы охотно допустил, что Бреннер в приступе внезапной концентрации внимания вспомнил каждое слово Лунгауэрши. Ну вроде: человек — это да, а вот техника — это нет. Но на самом деле Бреннер толком еще и не начинал прислушиваться к воспоминаниям про звонок в своей голове, как господин Освальд выложил ему весь разговор из памяти компьютера.

— Приезжай скорее! — прокричала в телефон Лунгауэрша. — У моего сына приступ!

Господин Освальд сидел за своим аппаратом с видом капитана дальнего плавания и лихо управлялся с самыми опасными радиоволнами.

— Сегодня здесь был один из твоих людей и расспрашивал его! Это его так разволновало, что у него случился приступ! Приезжай скорей!

Бреннер удивился, что Лунгауэрша на «ты» с толстяком Буттингером. Но деревенские часто легко переходят на «ты», и она, может, просто была на «ты» с товарищами сына по работе.

— Скорее! — кричала в телефон Лунгауэрша. — Приходи!

«Сладкая смерть», — закончил за нее Бреннер. Потому как ее звонок наверняка означал бы верную смерть для ее сына, если бы не господин Освальд с его установкой.

Тут можно что угодно говорить против техники, но без нее Лунгауэр уже через полчаса оказался бы среди мертвых.

Может, это порой и пугает людей, что именно те, кто должен спасать жизнь — врачи, госпитали, служба спасения, — оснащены и вооружены до зубов практически как частная армия. Мелкий такой медсестринский фашизм, если говорить по большому счету.

Но ведь так и есть, когда речь идет о жизни и смерти. В таких случаях не до критики. Даже те, что обычно выступают за человеческий фактор, тут уж хватаются за технику, наплевав на все связанные с ней опасности.

А благодаря машинному парку господина Освальда для Лунгауэра забрезжил проблеск надежды. Потому как теперь они точно узнали, что сразу после звонка Лунгауэрши толстяк Буттингер сообщил обо всем Молодому. Про то, что Бреннер вытянул все из Лунгауэра, так что у него случился приступ.

И только сейчас, при повторении, Бреннер услышал, как Молодой сказал по рации:

— Пятьсот девяностый выезжает.

Бреннер знал, что пятьсот девяностый, который выпускал выхлопные газы прямо в кабину, все еще не был отремонтирован.

— Идемте. — Он прямо силой оторвал господина Освальда от его компьютера. И в следующее мгновение он уже пулей промчался вниз по лестнице, словно речь шла об остром 21.

— Молодой едет сейчас в Альт-Эрлаа и собирается забрать Лунгауэра, — объяснял Бреннер, сбегая вниз. — Лунгауэр — единственный свидетель. До сих пор Молодой считал, что Лунгауэра обработали достаточно и он не сможет дать никаких показаний. Но теперь он знает, что я был у него. Мы непременно должны захватить Лунгауэра раньше, чем Молодой.

— Мы должны спасать его от спасателей, — удивленно пробормотал господин Освальд.

Бреннер ехал так, что я тебе скажу: если есть ад, то сам Бимбо мог бы взирать на Бреннера из преисподней с гордостью. Потому как от Второго округа до Альт-Эрлаа добрых десять километров, а это уж никак не меньше, погоди, тридцать, сорок, может быть, даже под пятьдесят светофоров. Но чтобы ни разу не остановиться от Второго округа до Альт-Эрлаа — тут я бы не рискнул голову дать на отсечение, что такое хоть раз удалось даже Бимбо.

Но когда Бреннер позвонил в дверь матери Лунгауэра, Молодой уже уехал с ее сыном.

16

За четыре часа до начала праздника на Дунайском острове на улицах все просто вымерло, такой Вену Бреннер никогда прежде не видел, практически город-призрак. Сейчас ему в самый раз было ехать на красный.

Бардачок открылся от тряски, и господин Освальд снова потянулся за швейцарской пушкой. И на этот раз он ее и вправду вытащил. Но она тотчас же выпала у него из рук и грохнулась на пол.

— Да осторожнее вы! — заругался Бреннер, хотя ему самому пешеход как раз покрутил пальцем у виска, очень уж грубо согнал он его с зебры пешеходного перехода.

— Ух ты, какая же она тяжелая, с ума сойти, — удивился господин Освальд, поднимая оружие.

— Да уж, не пластмассовая. Из нее ты можешь двух одновременно застрелить.

— Не одновременно, а одного за другим одной пулей. — Господин Освальд почему-то подошел к этому очень серьезно. — А куда мы, вообще говоря, едем?

— Санитар Мунц вызывает пятьсот девяностый, — прогнусавил Бреннер голосом Ханзи.

— Пятьсот девяностый, нахожусь у Шпиннеринам-Кройц, — тотчас же ответил Молодой.

Бреннер усмехнулся, услышав потом настоящего Ханзи Мунца, в большом волнении заоравшего по радио: «Семьсот семидесятый, всем, всем! Кто там говорит „Ханзи Мунц“?» Бедный Ханзи Мунц, и так унижен старым семьсот семидесятым, потому как Бреннер увел у него из-под носа семьсот сороковой, а теперь еще кто-то его голосом по радио сообщения посылает, а Молодой этого не замечает.

— Семьсот семидесятый, что вам нужно? — прорычал Молодой в микрофон.

— Семьсот семидесятый вообще ничего не говорил, — сказал настоящий Ханзи Мунц.

Мы-то с тобой знаем, что он был прав. Но по отношению к Молодому это вырвалось у него излишне раздраженно. На самом деле раздражение предназначалось незнакомцу, подражавшему его голосу. Но принял сообщение, естественно, Молодой. А разговаривать по рации без должного почтения — хуже этого для Молодого вообще ничего не было.

Тут уж совершенно не важно, делаешь ли ты обычную ездку за дристунами или везешь человека навстречу смерти, и тут речь идет не только о дисциплине в эфире, на сегодняшний день это больше вопрос эстетический, можешь ты контролировать себя в эфире или нет.

— Семьсот семидесятый, зайдите сегодня вечером ко мне. Конец.

— Семьсот семидесятый понял, — передал Ханзи Мунц, и Бреннер представил себе, что бедолага только что переменил штаны, а теперь вот опять будет дрожать в ожидании вечера с полными штанами.

— Восемьсот десятый — госпиталь Франца-Иосифа, — сообщил какой-то водитель о своем местонахождении.

— Восемьсот десятый, возвращайтесь, — ответила диспетчерская.

Таких сообщений ты за день сотни слышишь, они у тебя в одно ухо входят, в другое выходят.

Бреннер прислушался повнимательнее, только когда водитель объявился еще раз:

— Восемьсот десятый — госпиталь Франца-Иосифа!

— Восемьсот десятый, возвращайтесь, — во второй раз толстяк Буттингер ответил уже довольно раздраженно, потому как случались дни, когда в эфир прорывалась некоторая недисциплинированность.

— Восемьсот десятый — госпиталь Франца-Иосифа!

Ну, конечно же.

— Восемьсот десятый, понял, — сообщил Бреннер. Хотя с точки зрения эфира это к нему вообще никакого отношения не имело.

Но «понял» в данном случае вообще не имело отношения к эфиру. Это Бреннер наконец понял: восемьсот десятый был Малыш Берти! А госпиталь Франца Иосифа был всего в паре сотен метров от Шпиннеринам-Кройц, где недавно проехал Молодой.

Не надо путать госпиталь с вокзалом Франца-Иосифа, где Бреннер в свое время упустил бомжа. Ведь вокзал ровно на противоположном конце города, это просто случайное совпадение названий. Хотя не то чтобы совсем уж случайное, ведь Франц-Иосиф для Вены что-то вроде местного кайзера.

— Восемьсот десятый — Матцляйнсдорферплац, — передал Берти.

— Восемьсот десятый, да возвращайтесь же вы, наконец! И перестаньте сообщать мне о каждом вашем повороте! — потеряв терпение, заорал толстяк Буттингер в микрофон.

Но теперь Бреннер, конечно, уже понимал, что Берти преследует для него Молодого.

Берти успел побывать в гараже и уже знал всю историю со швейцарской пушкой и семьсот сороковым.

И ты вот чего не забывай. Поначалу Малыша Берти ужасно бесило, когда Бреннер однажды целый день подражал голосам своих коллег. И теперь он, ясное дело, сразу понял, что по радио был не Ханзи Мунц, а Бреннер, изображавший Ханзи Мунца. И ему просто оставалось сложить два плюс два, чтобы догадаться, что Бреннер по какой-то причине хочет узнать точное местонахождение Молодого.

— Восемьсот десятый — Гудрунштрассе! — уже опять отрапортовал Малыш Берти.

А теперь толстяк Буттингер, совершенно спокойно:

— Если кто увидит восемьсот десятый, скажите ему, чтобы возвращался. У него приемник неисправен.

— Понял, — сообщили Бреннер и еще десяток водителей.

— Восемьсот десятый едет по Гудрунштрассе. Восемьсот десятый едет по Гудрунштрассе.

Бреннер не стал отвечать. Он боялся, что Молодой может обратить внимание.

И Малыш Берти на протяжении нескольких минут больше ничего не передавал. Бреннер сделал из этого вывод, что Молодой все еще едет по многокилометровой Гудрунштрассе и не свернул на Лаксенбургерштрассе.

— Восемьсот десятый вызывает центральную, — вдруг прорезался Берти.

— Восемьсот десятый, вы меня слышите? — заорал толстяк Буттингер, типа: если радио не работает, может, он меня и так услышит, непосредственно.

— Прием безукоризненный, — невинно ответил Малыш Берти.

— Местонахождение? — прорычал толстяк Буттингер.

— Зиммерингерхауптштрассе.

Бреннер никак не мог поверить, что Малыш. Берти обвел вокруг пальца толстяка Буттингера, оставив его в глубокой заднице. Ведь как все устроил, незаметно так передал новое местонахождение Молодого.

— Возвращайтесь! — приказал толстяк Буттингер. Но в следующее мгновение пришел срочный вызов для Малыша Берти: — Восемьсот десятый! Едете по срочному по Юго-Восточному шоссе. Код четырнадцать! Реанимация уже выехала!

Теперь Бреннер мог распроститься со своим помощником Берти. Потому как ты не можешь бросить подыхать на шоссе людей только потому, что решил немного поиграть в детектива. И в конце концов, ни Малыш Берти, ни толстяк Буттингер не могли знать о том, что у Лунгауэра в пятьсот девяностом тоже всего несколько секунд решали, жить ему или умереть.

Бреннер несся по Гудрунштрассе на совершенно зверской скорости. Когда Берти послали на Юго-Восточное шоссе, он находился в двух километрах от Зиммерингерхаупт, а когда он свернул на Зиммерингерхаупт, то успел увидеть в зеркале сзади, как уезжает Берти.

И в результате этого гляденья в зеркальце заднего вида он едва не врезался в Молодого, в пятьсот девяностый. Потому как Бреннер в ажитации предположил, что Молодой едет по полной выкладке, на большой скорости. Но он себе не спеша, с расстановкой, тащился по вымершей Зиммерингерхаупт в сторону центра.

А медленная скорость, считай, вдвойне хуже, фактически элегантный темп катафалка.

Бреннер сказал только господину Освальду:

— Вы просто оставайтесь в машине.

— А вы что будете делать?

Ответ господин Освальд мог видеть собственными глазами. И даже непосредственно, не через стекло, как вообще-то привычно на сегодня для вуайеров.

Потому как ветровое стекло вышибло начисто, оно у них только так мимо ушей просвистело. Это Бреннер так жестко подрезал пятьсот девяностый и загнал его в витрину солярия Magic Moment. Сверкающие осколки ветрового и витринного стекла брызнули по воздуху прямо как бенгальский огонь и в самом деле на какой-то момент заколдовали мрачную Зиммерингерхауптштрассе.

В следующее мгновение Бреннер выскочил из машины и распахнул заднюю дверь пятьсот девяностого, в котором уже стеной стояли выхлопные газы.

— Что с вами? — закричал он на Лунгауэра, который, как обычно, скукожившись, сидел в кресле.

Но Лунгауэр не отвечал. Бреннер нагнулся над ним и стал трясти его, но Лунгауэр был в совершенно невменяемом состоянии.

А в следующее мгновение Молодой запер заднюю дверь снаружи. И машина снова тронулась. Но не вперед. И не назад. Просто машина начала медленно поворачиваться по кругу. А через мгновение Бреннера вырвало. А еще через мгновение он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание.

Через толстое стекло, отделяющее кабину водителя, он видел, что Молодой включает задний ход, пытаясь выбраться из Magic Moment.

Теряя сознание, Бреннер ухватился за металлическую штангу, на которой висела капельница. Но металлическая штанга сразу же вывернулась из крепления. И вот Бреннер сделал попытку разбить разделительное стекло этой штангой. Но такого с Бреннером еще никогда в жизни не было! Сегодня металлическая штанга была из резины! И руки у него были из резины!

А резиновое стекло все равно не разобьешь, утешал себя Бреннер и наблюдал при этом, как Молодой все еще пытается выбраться из Magic Moment.

А в следующий момент раздался такой грохот, что одурманенный Бреннер подумал: большой привет от коробки передач. Хотя он никогда еще не слышал, чтобы коробка передач так грохотала. Как будто в ухе у него не барабанная перепонка, а витрина Magic Moment, которая разлетается на сотни тысяч осколков от слишком большого натяжения внутри слишком маленького уха.

Да как бы ты ни терзал коробку передач, она так греметь не может, размышлял Бреннер. А может, это мне от отравления кажется, что коробка так сильно гремит. Может, слух от яда так невероятно обострился, а сейчас вся моя нервная система разлетится на сотни тысяч осколков.

А может, Молодой сейчас просто взял да въехал в семьсот сороковой на полном ходу. Может, не стал больше делать вид, что хочет выехать. Может, просто сдвинул в сторону семьсот сороковой, как каток. Хотя, с другой стороны, если одна машина врезается в другую, грохот получается мощный. Но все-таки не такой, чтобы у тебя барабанная перепонка в один миг на кусочки разлеталась.

А может, ничего и не грохочет, утешал себя Бреннер: И коробка не гремит, и семьсот сороковой не гремит, это я просто слышу, как мои отравленные органы грохочут, пока я концы отдаю.

Наверное, потусторонний мир — это такая шумная часть города, что у меня башка гудит, как будто они привязали меня к большому колоколу в соборе Святого Стефана, к знаменитой Пуммерше из новогодней телепередачи.

Не стоит тебе напрасно сердиться на Бреннера за то, что он слегка впал в истерику в такой ситуации. Правильно, он должен был подумать о том, что Молодой закроет его в машине. И все равно, сам он виноват или нет, ты бы в его шкуре оказался, так тоже бы, может, не очень-то спокойным был.

Но с другой стороны, нельзя отрицать и положительного момента: из-за отравления он сейчас вообще не чувствовал своего сломанного ребра.

А что до колокола, который у нас каждый год бьет по телевизору на Новый год, то у меня есть своя теория, почему Бреннер о нем вспомнил, вот послушай. Ведь у него был пистолет глок, а сейчас, когда он вместе с Лунгауэром семимильными шагами приближался к концу жизни, он начал путать слова, из солидарности, что ли.

Что я хочу сказать: думаю, ему просто захотелось, чтобы его пистолет оказался у него. Пистолетом он бы точно прострелил стекло между ним и кабиной водителя. Но увы. Вчера он собственноручно выложил свой глок из кармана униформы, потому что он так предательски давил на сломанное ребро.

Вообще говоря, есть от чего прийти в отчаяние, но у Бреннера вдруг появился проблеск надежды. Потому как воздух почему-то показался ему уже немного получше.

Может, через разбитое смотровое окошко поступает немного свежего воздуха из кабины водителя, размышлял затуманенный выхлопными газами мозг Бреннера. Может, это от разлетающегося стекла такой шум стоит. Может, я просто слова путаю.

Может, я просто называю башкой ту вещь, которая с грохотом разносит в брызги разделительное стекло и так гремит сейчас по задним дверям машины, что вся машина гудит, как знаменитая новогодняя Пуммерша. Что вся машина потемнела от крови, которая брызжет кругом, как в этих соковыжималках для апельсинов: кладешь десять красных апельсинов и через секунду получаешь литр кровавого апельсинового сока.

Потому что все то, что осталось сейчас от головы Молодого, и в самом деле медленно соскользнуло на пол по задней двери, как выжатая кожура апельсина. И усы, конечно, я тебе скажу, выглядели так, как будто кто-то попробовал открыть об них бутылку пива.

И еще одну вещь я должен сказать откровенно. При всем том, что можно поставить в упрек Молодому: подлог, убийства, а вдобавок еще и Бимбо задушил. Но вот мозгов у него было больше, чем у двух водителей-камикадзе с Гауденцдорфергюртель, это было ясно с первого взгляда.

Бреннер, конечно, мало что видел. Сначала отрава закрыла ему глаза, а потом колокольный звон в кузове машины просто-напросто придавил его. А как только он смог приоткрыть их по крайней мере на ширину щелочки, ему предстала картина, по сравнению с которой мозги на задней двери показались вполне нормальным явлением.

Потому как господин Освальд стоял на коленях на переднем сиденье за выбитым смотровым окном. И обеими руками держал швейцарскую пушку Бимбо. Он так дрожал, что Бреннер испугался, как бы пушка по ошибке не пальнула во второй раз. И в самом деле, неудивительно, что господин Освальд был в шоке. Ведь это надо же, чтобы так не повезло! Всю жизнь только подсматривал, а при первом же самостоятельном выстреле сразу такое попадание, прямо в яблочко, так что голову Молодого унесло сквозь разделительное стекло, просто снимаю шляпу!

А из семьсот сорокового было слышно, как очень тихо играет кассета, собранная по кусочкам для Бреннера Кларой в Пунтигаме тридцать лет назад:

Ты вот чего не забывай. После выстрела вся машина еще пела, как тот азиатский гонг перед началом кинофильма. Но не так, как если бы Бреннер сидел в кино, а как если бы он сидел внутри гонга!

А вдобавок к этому азиатскому гонгу еще и уличный шум, и возбужденная болтовня зевак, и гудки со всех сторон, как будто все жители Вены вдруг одновременно отправились на Дунайский остров на праздник. Все это смешалось в такую лавину звуков, как будто кто-то натягивает Бреннеру на голову его барабанную перепонку. А на заднем плане все время еще и хор Клары:

Бреннер глядел в глаза господину Освальду, и господин Освальд глядел в глаза Бреннеру, а хор продолжал петь, и водители машин гудели, и любопытные окружили машину, а парочка самых ушлых даже сунула было нос в открытую переднюю дверь, но тотчас же испарилась, завидев опасно раскачивающуюся швейцарскую пушку, и господин Освальд ничего не сказал, и Бреннер ничего не сказал, и Лунгауэр ничего не сказал, а уж тем более Молодой ничего не сказал, а хор пел:

Бреннер слышал хор где-то далеко-далеко. А еще чуть дальше он слышал полицейские сирены, которые в эту минуту вписались в чудесную музыкальную картину, как — я чуть было не сказал, — как точка над «i».

Пока хор пел из своей дали, сирены приближались. И Бреннер уже предчувствовал, что сирены вот-вот перекроют звучание хора. Но пока нет. Пока еще хор был ближе. Сирены пока не заглушили хор.

А болтовня зевак была ближе, чем хор. А сопение господина Освальда было ближе, чем болтовня. Хрип Лунгауэра был ближе сопения господина Освальда. Гудение азиатского гонга было ближе, чем хрип, а оглушительные удары сердца, как будто барабанщик поставил свой огромный басовый барабан прямо посреди уха Бреннера, были еще ближе, чем азиатский гонг.

У Бреннера, правда, никогда еще не случалось таких удивительных музыкальных впечатлений, но он приготовился к тому, что это будет последнее, его самое удивительное впечатление в момент потери слуха и что он никогда уже ничего не услышит, но еще целую секунду он продолжал слышать:

А потом Бреннер уже никакой музыки не слышал. Только еще этот хлопок, который был в сто раз ближе, чем барабан сердца у него в ушах. Но со стороны хора была абсолютная тишина. Потому что господин Освальд одним выстрелом убил целый хор.

— Единственная машина с квадрофонической установкой, — заорал Бреннер, потому как если ты плохо слышишь, то начинаешь автоматически говорить немного громче прежнего, — а вы ее в куски разнесли!

Господин Освальд ничего не ответил. Он просто уронил швейцарскую пушку.

— Осторожно! — прокричал Бреннер.

Господин Освальд ничего не сказал.

— Как вы себя чувствуете? — Бреннер пытался перекричать шум в ушах. Потому что ему и в самом деле было интересно, как чувствует себя человек, всю жизнь только подсматривавший, а потом так резко вмешавшийся в ход событий.

Но господин Освальд ничего не сказал и никому не позволил заглянуть в себя.

— Хорошо, — ответил вместо этого кто-то позади Бреннера.

На мгновение Бреннер подумал, что с ним разговаривает мозг на задней двери. Но это был, конечно, всего лишь Лунгауэр, окончательно пришедший в себя от выстрела, которым господин Освальд разнес квадрофоническую установку.

— Храни господь, — сказал в своей обычной вежливой манере Лунгауэр.

— Когда встречу, передам, — отвечал Бреннер.

Но сегодня Лунгауэр был слишком уставшим, чтобы улыбнуться.

17

Два дня Бреннера продержали в полиции, пока в эту историю не поверили. Может, отчасти из мести. Они его могли долго держать за то, что это он раскрыл убийства, а не они. Практически немного показать своему бывшему коллеге.

И кто его знает, сколько еще тянулось бы это дело, если бы не серебряный браслет-цепочка Молодого. Но слава богу, они эту цепочку очень внимательно обследовали. Там на одной стороне было выгравировано LOVE, а кровь все же, наверное, немного брызнула, когда Молодой затягивал цепочку на шее Бимбо в гараже для семсот сороковых. Потому как в выгравированных буквах криминалисты в лаборатории нашли следы засохшей крови Бимбо.

И теперь, в воскресенье вечером, Бреннер снова стоял на улице как свободный человек.

Он сел в метро на Первую линию и поехал на Дунайский остров. Третий день праздника, а в газете он прочитал, что в первые два дня на острове уже побывало больше миллиона посетителей.

Выйдя у конференц-центра, он смог сделать всего несколько шагов, а потом оказался со всех сторон окруженным толпами людей. Ты только представь себе: обычно едешь на остров, чтобы немного поразмяться на десятикилометровом просторе. Но во время праздника народ набился прямо как сельди в бочке. Павильоны стояли всего в пятидесяти метрах друг от друга, но тебе был нужен целый час, чтобы пройти из одного в другой. А по дороге ты пять раз наступишь на кезекрайнскую колбаску или холмик горчицы, каждые десять метров кто-нибудь опрокидывает тебе пиво на голову, и становится как-то даже не по себе, оттого что какое-то время тебе никто не наступает на ноги.

Но хочешь верь, хочешь нет: Бреннеру сегодня все это было нипочем. Правда, в последние два дня в тюрьме у него было значительно больше свободного места, чем на этом знаменитом острове отдыха, никакого сравнения.

Самым большим преимуществом было то, что он не мог упасть. Потому как во время праздника на Дунайском острове люди стоят так тесно, что ты никак не упадешь. Но опять же в этом есть и опасная сторона. Потому как напившемуся до бессознательного состояния человеку положено падать, это ведь защитная функция организма, вот почему на празднике всегда бывает столько смертей, потому что те, кто потерял сознание, не могут упасть.

Но Бреннер не был пьян, он просто очень сильно устал, потому что последние два дня в камере предварительного заключения не спал. Ты смотри не подумай, что это из-за пыток. Хотя вообще-то венская полиция знаменита некоторыми своими особыми методами. Небольшая, как бы это сказать, добавка параши. Изучают, скажем, венские полицейские отчеты о применении пыток в Латинской Америке, а потом тоже пробуют — не со зла, а так, просто у них ум детский.

Но у Бреннера все прошло пристойно, могу тебя успокоить. Даже врача позвали из-за его сломанного ребра. Не спал он совсем по другой причине, практически из-за самобичевания. Потому как не мог он перестать думать про всю эту историю.

Про то, как Молодой попытался сохранить первенство в спасательной отрасли, начав подделывать завещания. Как они потом увеличили обороты и устранили Лунгауэра. Как им все еще не давала покоя Ирми. Как Бимбо договорился со своим союзником, Штенцлем из банка крови, чтобы он ровно в пять устроил сцену с поцелуем Ирми. И как он потом совершенно хладнокровно выстрелил сквозь Штенцля.

Как потом Бимбо стал таким дерзким, что Молодой решил покончить с этим делом и затянул цепочку на его шее. И как он потом попытался натравить друг на друга Бреннера, Союз спасения и криминальную полицию, чтобы никому не пришло в голову подозревать его самого.

Я не знаю, может, Бреннер не мог перестать размышлять об этом, потому что был в шоке? Потому как если у тебя прямо мимо носа со свистом проносится голова, это ведь тоже не каждый день случается. Или все еще сказывалось отравление в пятьсот девяностом?

Он надеялся, что быстрее придет в норму, зажатый на Дунайском острове в праздничной толпе из сотен тысяч нормальных людей. Его тащило от одной праздничной палатки к другой. Куда бы он ни попадал, на концерты, в театры, он все смотрел, но ничего толком не видел. Только сотни машин «скорой помощи» Союза спасения и спасения Креста, которые время от времени с мигалкой прокладывали себе дорогу в людской толпе. Но никто из коллег не узнал его в толпе.

Ближе к полуночи стали выступать венские рок-музыканты, праздник подошел к своей высшей точке и близился к завершению. А Бреннер вдруг понял, кого ему все время напоминал толстяк Буттингер.

Правда, Бреннер слушал не очень внимательно. Он просто бесцельно передвигался вместе с толпой в разных направлениях. Хотя должен сказать, чувство его все-таки немного обмануло. Совсем уж бесцельными его передвижения назвать нельзя. Кто знает, может, воля Бреннера немного повлияла на толпу, так что он неожиданно очутился перед палаткой Союза спасения.

Надо же, он стоял лицом к лицу со Штенцлем.

Штенцль уставился на Бреннера, и Бреннер уставился на Штенцля с расстояния в лучшем случае два метра. Но ни один из них не произнес ни слова. Даже и виду не подал, что узнал другого. А я и по сей день не уверен, видел Штенцль Бреннера или нет. Потому как среди такой толпы ты вполне можешь не заметить своего лучшего друга даже в двух метрах.

А Бреннер вовсе не был лучшим другом Штенцля. Даже несмотря на то, что Бреннер нашел убийцу его брата. Несмотря на то, что Штенцль к тому времени уже знал, что напрасно подозревал Бреннера. Но кому же понравится просидеть целый день запертым с тремя мужиками-бетонщиками в своем собственном подвале.

Хотя шефу Союза спасения это вреда не причинило, даже наоборот. Он выглядел так, словно был уверен, что теперь окончательно стал первым номером в деле скорой помощи. С триумфальным выражением настоящего адмирала скорой помощи он стоял среди пьяного моря, уставившись прямо в глаза Бреннеру.

Бреннер обдумывал, что он должен сказать Штенцлю.

Хорошо, что вы велели рабочим Ватцека поколотить меня, мог бы я сказать, подумал он.

Но Бреннер по-прежнему не был уверен, видит ли его вообще Штенцль.

Если бы ваши люди не доставили меня во двор спасателей Креста, то Молодой не дал бы мне штрафных нарядов, мог бы я сказать. Тогда бы я не встретил Клару. Это была моя подруга в гимназии в Пунтигаме, она мне однажды записала кассету.

Но этого я ему лучше не буду рассказывать, сказал себе Бреннер. Он все еще не был уверен, видит ли его Штенцль.

Хорошо, что ваши люди меня поколотили, иначе Малыш Берти не стал бы разузнавать, кто меня поколотил, мог бы я сказать, продолжал размышлять Бреннер. Тогда я не стал бы искать Берти в Golden Heart. Тогда бы Ангелика не рассказала мне про Лунгауэра. И тогда бы мы и по сию пору не знали, что на совести Молодого были ваш брат, и Ирми, и Бимбо.

Так я и начну, решил Бреннер. Но в ту же секунду Штенцль заорал как безумный.

Это, впрочем, относилось к алкашу, наблевавшему на буфер машины Союза спасения, а потом толпа снова утащила Бреннера, и он немного послушал концерт толстяка Буттингера.

После концерта люди потихоньку начали расходиться, и Бреннер прилег рядом с пьяными в траву, среди контейнеров с бутылками из-под колы, стаканчиков от пива, картонных тарелок и собачьего дерьма.

Проснулся он, только когда уборочные машины стали убирать мусор с острова. Он следил за тем, как рабочие собирают мусор, бросая его в оранжевые пластиковые мешки. Его удивило, как легко уборочные машины дочиста отдраивают щетками асфальт.

У него под носом мусорщик наколол на железную пику воскресную «Кроненцайтунг» и затолкал в свой черный мешок. Это был тот самый выпуск, в котором Бреннер вчера прочел, что в службе спасения Креста будет новый шеф, уже на этой неделе, и им будет прежний шеф службы спасения Креста в Форарльберге, считай, начинай все по новой.

Руководство временно взял на себя начальник добровольцев, государственный советник на пенсии. Вежливый такой человек, даже к Бреннеру в следственный изолятор приходил.

Бреннер полежал еще полчасика на сырой траве, наблюдая, как уборочные машины и уборщики за здорово живешь вдруг вычистили весь остров. С полей поднялись несколько трупов с алкогольным отравлением и отправились по домам, довольно захватывающее зрелище, почти как фламинго в каком-нибудь райском уголке, где полно живности.

Начальник добровольцев предложил Бреннеру расторгнуть трудовой договор по обоюдному согласию сторон, и Бреннер сразу же согласился. Еще три месяца получать зарплату и не работать — это неплохо. А за три месяца что-нибудь да найдется. Кроме того, сейчас лето, идеальное время, чтобы остаться без работы.

Только вот начальник добровольцев попросил его, чтобы он больше не заходил в свою служебную квартиру. Потому как с точки зрения морали в коллективе сейчас особенно важно как можно быстрее забыть об этой истории, чтобы все быльем поросло. Начальник добровольцев обещал Бреннеру отвезти его скромные пожитки на склад экспедиторской фирмы, все за счет организации. А для него он забронировал комнату в отеле «Адлон» во Втором округе.

Бреннер пришел туда в половине десятого. Все время пешком, уж точно не меньше десяти километров. А по дороге еще пива выпил на Мехикоплац. Портье отеля дал ему конверт, в котором он обнаружил пятьдесят тысяч шиллингов. И большое спасибо от Ланца и Ангелики.

Ты ведь не забудь, что Ланц через все это враз разделался со своими карточными долгами. Молодой уже не мог потребовать назад деньги, заплаченные им Ланцу.

Тут уж Бреннер с чистой совестью положил в карман эти 50 000 шиллингов.

Он лег на кровать и тут, конечно, почувствовал полное разочарование. Потому как затхлая комната в отеле не шла ни в какое сравнение со свежей росистой травой на острове. Он бы с удовольствием сейчас встал и опять отправился на остров. Но он был слишком усталым, а кроме того, все равно ведь невозможно повторить эти прекрасные впечатления.

Повторить вообще ничего нельзя, сказал себе Бреннер. Я не буду сегодня звонить Кларе, сказал он себе. И завтра не буду. Не смей впадать в задумчивость.

Как только он закрыл глаза, он опять увидел флотилию оранжевых мусороуборочных машин и оранжево сверкающих мусорщиков, которые просто волшебным образом заставили весь мусор исчезнуть.

И когда он стал засыпать, это мусорное впечатление и невероятное музыкальное впечатление пятницы на мгновение слились у него в одно. Ему вдруг пришло в голову, что обычно, говорят, человек в момент смерти переживает самые удивительные музыкальные ощущения. Но что-то он сомневался, чтобы у Молодого, пока его голова пролетала сквозь разделительное стекло пятьсот девяностого, были такие же удивительные музыкальные ощущения, как у него.

Вот когда выживешь, тогда и бывают самые чудесные музыкальные ощущения, а не когда умираешь, сказал себе Бреннер, засыпая. Хорошая мысль, подумал он еще. Когда выживешь, а не когда умрешь. Эту фразу мне нужно запомнить. Но, проснувшись вечером, он был рад, что смог вспомнить хотя бы то, как его зовут.