А ты попробуй Фантом Пресс Москва 2001 5-86471-261-2 William Sutcliffe Are You Experienced?

Уильям Сатклифф

А ты попробуй

Зевс, кто вывел смертных на дорогу, чтобы они поняли

Зевс, кто сделал так, что мудрость приходит через страдание

Ахилл – Агамемнон

Ощущается лучше, чем когда-либо, и гораздо чувствительнее.

Джон Уэйн Боббит

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ:

ПЛОХО ДОГОВОРИЛИСЬ

Она теперь другая.

– Спинка не откидывается.

– Не может быть.

– Говорю, не откидывается.

– Смотри. – Я вступаю в борьбу с самолетным креслом. Оно не поддается. – Действительно, сломано.

Она торжествует – и улыбается полускрыто одной из самых желчных своих улыбок. Так, словно говорит: “Ты настолько туп, что даже не понимаешь, когда над тобой смеются”. Две недели назад она оттаскала бы меня за уши, рассмеялась в лицо, обозвала бы сексистом и пиздоболом. Сейчас – единственной ухмылкой она дает понять, что, во-первых, считает меня идиотом, и во-вторых, что это не мое дело.

– Пусти меня на свое место.

Я молчу. Я приехал в аэропорт заранее, зарегистрировал билеты (специально попросив место у окна), полтора часа прождал Лиз, которая появилась в последнюю минуту и заявила, что не перевела деньги в чеки – так что нам пришлось бегать по всему аэропорту, искать единственное место, где их выдают, и если бы оно оказалось закрыто, я понятия не имею, что бы мы делали. Наверно... наверно, я бы три месяца катался по Индии в одиночку. Или пришлось бы одалживать ей деньги – но тогда нам хватило бы только на половину дороги – нет, это невозможно – и с какой стати я должен одалживать ей деньги. Нет уж. У нее было достаточно времени на сборы.

– Пусти меня на свое место. Ты все равно читаешь – ты все равно не будешь откидываться. А я хочу спать.

Врет. Мы только взлетели, и сейчас ясный день. Отличный вид из окна. Я специально попросил это место – я знаю, что это детство, но мне нравится летать, ясно? И я не собираюсь стыдиться того, что люблю смотреть в окно. Может, я уже вырос из этого, но мне все равно. Мне нравится, и все тут.

– Дэйвид... Ты меня слышишь?

Она сверкает глазами, и все черты ее лица сложились в одну презрительную гримасу, словно говоря: “Ну, скажи, что ты хочешь смотреть в окно. Давай. Ну, говори. Тогда уж точно станет ясно – и нам уже не отвертеться, – что в свои девятнадцать лет ты на самом деле двенадцатилетний сопляк, и что тебе не стыдно быть полным мудаком”.

Я не параноик – все это четко написано в изгибе ее ноздрей и в раскосых глазах.

Противнее всего то, что я вовсе не читаю. Я лишь изредка заглядываю в книгу, и почти все время смотрю в окно. Но она поймала меня как раз за книгой, и теперь я не могу сказать, что не читаю, потому что буду выглядеть эгоистом, а она именно этого и добивается.

– Хорошо, – говорю я. – Сейчас.

Я закрываю книгу, бросаю демонстративный взгляд в окно, чтобы показать, что я не эгоист, и что иду на серьезную жертву. Лиз вздыхает, и я вижу краем глаза, как она качает головой. Со мной все ясно, и что бы я ни сделал, она только укрепится в своем мнении.

Она меня ненавидит. Она думает, что я неразвит, эгоистичен, невыдержан и самонадеян. Боже мой, я уступаю ей место – и, между прочим, могу захотеть спать, и будет негде, потому что откидывающееся кресло я отдал ей – а она теперь сидит, качает головой, и считает меня эгоистом. Это оскорбительно!

Я не понимаю, почему. Я не понимаю, что изменилось. Всего две недели назад мы были лучшими друзьями, почти влюбленными. Сейчас мы привязаны друг к другу – летим в Индию на три месяца – и она обращается со мной, как с куском тухлого мяса. Может я и на самом деле неразвит, эгоистичен, невыдержан и самонадеян, но раньше ей это нравилось. Я не изменился. И не вижу причин меняться только потому, что она теперь другая.

Просто страшно.

Я много раз слышал старый прикол, что попасть в Индию – это попасть в духовку, но представления не имел о том, что попасть в Индию – это действительно попасть в духовку.

Делийский аэропорт это... это уссаться можно. Нельзя впихнуть столько народа в такое маленькое пространство, чтобы они не начали друг друга жрать. Это невозможно. Но кажется, никому кроме меня не было дела до толпы.

Проторчав три часа в иммиграционной службе, мы вышли наконец из аэропорта и обнаружили на улице еще больший дурдом. Мы и минуты не пробыли на воздухе, как куча оборванных вонючих мужиков набросилась на нас и принялась драть на куски – наверно для того, чтобы каждая наша конечность добралась до города на отдельном транспорте. Это было омерзительно. Я чувствовал себя так, словно меня грабят. Грабят в духовке. Все эти мудозвоны, которые пытались затащить нас в свои такси были такими оборванными и отчаянными, что мне захотелось домой прямо сейчас.

Лиз заметила, что еще какие-то рюкзачники из нашего самолета двинулись к автобусу, и мы, грудью проложив себе путь сквозь толпу, вскарабкались вслед за ними. Мотор уже работал, и мы с облегчением опустились на сиденья, решив, что успели как раз вовремя. Водитель сердито ткнул пальцем сначала в наши сумки, потом на крышу автобуса. Тогда я заметил, что ни у кого больше нет с собой багажа, и нам пришлось выходить из автобуса, чтобы тут же оказаться в новой толпе оборванцев, наперебой предлагающих забросить наше барахло на крышу. Я был уверен, что они сопрут рюкзаки в ту самую минуту, когда я повернусь к ним спиной, поэтому попытался вскарабкаться на крышу сам, но тут мужик в красном тюрбане, очевидно, начальник всех закидывателей сумок на крышу, столкнул меня с лестницы и вцепился в багаж. Я уступил. Все время, пока он прикручивал рюкзаки веревкой, я не спускал с него глаз. Весь его вид говорил о том, что он знает, что делает; несколько сумок были уже наверху, и я решил, что может так оно и должно быть. Спустившись с лестницы, он принялся дергать головой снизу вверх и приговаривать “дэнги-дэнги”.

– Он хочет денег, – сказала Лиз.

– За что? Это его работа. Я вполне мог закинуть рюкзаки сам.

– Ради Бога, дай ему денег. Я пойду займу места.

– Но у меня нет денег. Вряд ли он берет чеки.

– Ну дай же ему хоть что-нибудь.

– Что? Подтирочную бумагу? Вчерашний “Гардиан”?

Она не удостоила меня ответом и полезла в автобус.

– Дэнги. Дэнги.

– У меня нет.

– Дэнги.

Он прицепился к моему рукаву, и толпа вокруг нас стала уплотняться.

– Слушай, друг, у меня нет сейчас денег. Я не успел разменять.

– ДЭНГИ!

Я вывернул карманы – показать, что у меня нет денег, и оттуда вывалилалась целая горсть английских монет. Он злобно зыркнул на меня глазами и кинулся собирать мелочь. Поднялся переполох, куча народу сцепилась из-за этой меди, и я смог улизнуть в автобус, надеясь, что буду уже далеко, когда они поймут, что монеты всего лишь английские.

Пока мы разбирались с сумками, все сиденья заняли, и Лиз стояла теперь у заднего стекла. Я подошел к ней.

Через полчаса, когда автобус набился битком, шофер пару раз нажал на газ, но не сдвинулся с места.

Еще через полчаса, в течение которых мужик в красном тюрбане не переставая орал мне что-то сквозь стекло, а в автобус впихнулось в два раза больше народа, чем тогда, когда я был уверен, что он полон, мы наконец выползли из аэропорта.

– Ужас, – сказал я.

– Что ужас? – спросила Лиз.

– Всё.

– Чего же ты ждал? – она смотрела осуждающе.

– Здесь везде так?

– Думаю, да.

– И мы за этим летели?

– Да, это Индия.

– Господи. Не может быть.

Мне вдруг показалось, что желудок у меня набит булыжниками. Все было не так. Я попал не туда. Я ничего еще не успел положить в рот, а меня уже тошнило – от жары, толпы, клаустрофобии, – мне было просто страшно.

Черт бы драл, что я наделал? Как меня занесло в эту жуткую страну? Я ее ненавижу. Уже. К ней невозможно привыкнуть. Как же я влип.

Это было плохо. Очень плохо.

Ж

Автобус выкинул нас на тротуар, и мы направились в отель “Ринго” – это симпатичное название стояло первым в списке “Одинокой Планеты”[1]. Отель был рядом, на боковой улочке.

Я бы не рискнул назвать улицей то, по чему мы шли. Для начала, не было асфальта – просто утоптанная грязь с налипшей сверху пылью, утыканная зеленоватыми лужами, кучами мусора и коровьими лепешками. Поразительно, но очень многие пробирались сквозь это месиво в шлепанцах без задников.

Я рассматривал людей, и они были совсем не похожи на индусов в Англии. Не то, чтобы они отличались физически или носили странную одежду, нет. Что-то невыразимое делало их совершенно для нас чужими. Что-то в походке и в выражении лиц. Мне было страшно до усрачки. И куда ни посмотри – сотни людей – и все орут прямо в уши: “Такси, такси!”, “Лучшая еда!”, “Звони задешево!”; они толкаются, смеются, болтают, ругаются – с таким наглым видом, как будто они здесь полные хозяева.

* * *

Отель мы нашли на верхней площадке темной лестницы – несколько номеров на двоих, на чердаке под самой крышей. Мужик, у которого на шее росла шишка размером с теннисный мяч, сказал, что все номера заняты, и что остались только койки в общей спальне. Он провел нас по лестнице к самой верхушке чердака – туда, где гофрированная железная крыша образовывала тупой угол.

Железные стены и крыша превращали спальню в еще более жаркую духовку, чем вся остальная страна. Комната была битком уставлена кроватями, и когда мои глаза привыкли после яркого света к полумраку, я различил нескольких бедолаг-путешественников, в глубокой депрессии лежавших по койкам. Они были так худы и несчастны, что это место вполне можно было принять за тюрьму. Некоторые читали, один спал, а двое просто лежали, уставясь в пространство.

Не очень-то этим ребятам было весело. Едва вырвавшись из уличного дурдома, мы вляпались в кое-что похуже – в морг. Никто не удосужился повернуть головы, хотя мы стояли здесь уже несколько минут. Что бы меня ни ждало в этой стране, меньше всего я хотел стать похожим на этих людей. Я хотел домой.

От мысли, как глубоко я вляпался в Индию, и во что превратятся эти три месяца, у меня отчаянно закружилась голова.

– Что скажешь? – спросила Лиз.

– Мрак.

– Ммм.

– Может, тут есть что получше?

– Не знаю.

– Можно спросить у них, – предложил я.

– Эти люди наверняка думают, что лучшего места не найти, иначе бы они тут не лежали.

– Может быть.

Сама мысль, что кто-то мог посчитать это место лучшим в Дели, способна повергнуть в глубокую депрессию. Однако перспектива таскаться по жаре с рюкзаками и выискивать что-то другое тоже не прибавляла оптимизма.

Лиз выудила из сумки справочник, и мы нашли в этом районе еще один отель; он назывался “Отель миссис Коласо”. Книжка описывала его как “переполненное и тяжелое для нервов место без удобств”, что не очень обнадеживало, но других гостиниц в округе, если верить справочнику, не было, так что мы опять выползли на горячий мыльный воздух и поволоклись к отелю миссис Коласо.

Атмосфера там была не столь душераздирающая, по койкам валялось гораздо меньше впавших в кататонию хиппи, и, хотя все нормальные номера опять оказались заняты, мы с готовностью согласились на общую спальню, довольные уже тем, что будет куда плюхнуть задницы.

Плюхнули.

Лежа на жесткой кровати и разглядывая вентилятор под потолком, крутившийся настолько медленно, что это не производило абсолютно никакого впечатления на окружающий воздух, я думал о том, что еще никогда в жизни мне не было по-настоящему жарко. Да, я лежал на горячем солнце, потел, когда бегал, но ни разу не превращался в ломоть мяса, который пекут изнутри. Я чувствовал, что наполняюсь жаром, что мои внутренности превращаются в огромную кучу недоваренных потрохов, которую мне придется теперь всюду таскать с собой. Воздух вырывался из ноздрей и обдувал верхнюю губу, как горячий фен.

Как они здесь живут? Как эта страна вообще существует? Как такое количество воздуха нагревается до такой температуры и не раскаляет планету?

Разбирать вещи мы не могли – их было некуда класть; и мы понятия не имели, чем заняться после того, как с облегчением плюхнули задницы на кровати. Мне всегда было интересно, что делают рюкзачники целыми днями, и вот теперь я прилетел в Дели, сижу на койке и не знаю, что будет дальше. Мы расплывались от жары и усталости, и ни у меня, ни у Лиз не было ни малейшего желания выходить на улицу и осознавать, что мы в Индии.

В комнате был еще один человек. Он лежал на кровати и таращился в пространство, уперев локти в койку, а кисти рук оставив болтаться в воздухе. Как будто читал книгу, только без книги.

– Привет, – сказала Лиз.

– Мир, – сказал он.

– Мир, – ответила она.

Он сел на койке и стал нагло на нее пялиться.

– Как тебя зовут? – спросила Лиз.

– Ж.

– Жэ? – Я постарался как можно лучше выразить неприязнь, которой к нему проникся – и преуспел, особенно если учесть, что в моем распоряжении была всего одна буква.

– Ж – это класс, – сказала Лиз, пытаясь загладить мой резкий тон.

– Как тебя зовут на самом деле? – спросил я.

– На самом деле?

– Ага.

На лбу у него словно стояла печать: “Частная школа”.

– Ж.

– Тебя так родители назвали?

– Нет, это сокращенно от Джереми.

– Ясно, Джереми. То есть Ж.

– Откуда ты, Ж? – спросила Лиз.

Джереми ухмыльнулся и уставился на нее долгим многозначительным взглядом. Она с трудом скрывала смущение.

– Вы ведь... здесь... недавно?

Пай-девочка Лиз, залилась стыдливым румянцем.

– Да, – сказала она, теребя покрывало на кровати. – Мы только что прилетели.

– Я так и подумал, – сказал он.

– Уж не из-за самолетных ли бирок на рюкзаках? – предположил я.

Он меня проигнорировал.

– Когда пробудешь здесь ... несколько... месяцев... перестаешь задавать вопросы. Врастаешь в Индию, как в свою землю.

– Да, – сказала Лиз. – Я понимаю.

– И все-таки, откуда ты? – спросил я.

Он меня проигнорировал.

– Из Англии? Ты англичанин?

Он неохотно кивнул.

– Откуда точнее? – спросил я.

– Ох ... с юга.

– Отлично. Мы тоже. Из Лондона?

– Нет.

– А откуда.

Теперь я его вывел из себя.

– Танбридж-Уэллс, – сказал он.

– Красота, – сказал я. – Наверно, тебя все тут бесит. После такого богатого места, я хочу сказать.

– Нет. Уже нет, – произнес он, заглядывая в самую глубину лизиных глаз.

– Давно ты здесь? – спросила она.

Он ухмыльнулся.

– Оххх – давно. Так давно, что успел полюбить... и возненавидеть. Так давно, что не знаю, смогу ли вернуться назад.

– Неделя? – спросил я.

Это никого не рассмешило.

– И часто ты болеешь? – спросил я.

– Что значит – болеешь?

Он смотрел на меня так, словно я сказал что-то невообразимо умное.

Я смотрел на него так, словно он сказал что-то невообразимо глупое.

– Ну, как болеют. Делийский понос. Дрист.

– Слушай, если ты хочешь выжить в это стране, определись с терминами. Под болезнью на западе понимают одно, а на востоке совсем другое. Индусы принимают фатум; западных же людей непрерывная борьба с судьбой превратила в нацию ипохондриков. Все это размыто – мне трудно объяснить.

– Однако, ты не пьешь воду, – сказал я, кивнув головой на бутылку минералки, стоявшую у его кровати.

Он осуждающе на меня посмотрел. Лиз тоже осуждающе на меня посмотрела.

– Можно мне глотнуть, Джереми, то есть Ж?

Он кивнул.

Я не хотел глотать его бактерии, поэтому постарался не коснуться ртом бутылки, но это плохо удалось, и вода вылилась мне на грудь. Кажется, они не заметили. Под одобрительные восклицания Лиз типа: “Ой, как интересно!”, “У нас никогда так не получится”, “Где ты, говоришь, видел этого верблюжатника?”, и так далее, он принялся рассказывать о местах, где успел побывать. В конце концов, мне стало тошно, и я попросил Лиз выйти на пару слов в коридор.

– Зачем? – она с недовольным видом оторвалась от карты, которую показывал Джереми.

– Потому что мне нужно тебе что-то сказать.

– Но...

– Это касается только нас.

Она обменялась с Джереми выразительными взглядами и вышла вслед за мной в коридор. Там она зашипела, не дав мне открыть рта.

– Почему ты так груб?

– Потому что он мудак.

– Ты не имеешь права так говорить.

– Имею, потому что он козел.

– Если бы ты дал себе труд поговорить с ним по-людски, ты бы убедился, что он очень интересный человек.

– Ну, конечно.

– Да, конечно. И вдобавок он здесь уже давно, и может рассказать нам много чего полезного.

– Поэтому ты с ним кокетничаешь?

– Я с ним не кокетничаю.

– Еще как. Он положил на тебя глаз, как только мы вошли в комнату.

– Ох, отстань.

– Не отстану. Я сразу понял, что это мерзкий тип.

– Когда же ты наконец вырастешь?

Она развернулась и ушла в комнату.

Я вошел вслед за ней и объявил:

– Вы можете торчать здесь сколько угодно – я иду смотреть город.

– С чего это вдруг? – спросила она. – Может сначала послушаешь человека, который его видел?

– Я просто писаю от восторга, Лиз. На самом деле. Но знаешь, существует еще и внешний мир. И от него не спрячешься.

Я прошагал за дверь, осознавая свою победу, но чувствуя себя при этом как кусок печальной пизды.

* * *

На улице было еще жарче, чем в гостинице.

Отель находился в тихом переулке, и я двинулся в сторону проспекта, где мы вышли из автобуса. Ну вот, думал я. Иду по улице не где-нибудь, а в Индии. Я крутой парень. Я все могу. Вполне приличные дома – значит, не такая уж это бедная страна.

Тут откуда-то сзади выскочила чумазая девчонка и принялась теребить меня за рукав рубашки. Вторую руку она протянула вперед вверх ладошкой.

Я сразу вспомнил, что надо разменять деньги.

– Прости, нету, – сказал я и двинулся дальше.

Девчонка не могла, конечно, просто так отпустить мою руку. Она тащилась следом и продолжала теребить рукав.

– Прости, нету, – повторил я.

Она не отставала.

– Слушай, у меня нет денег.

Она вцепилась сильнее и заскулила что-то непонятное.

– НЕТ ДЕНЕГ, – прокричал я и двинулся вперед быстрым шагом.

Девчонке приходилось почти бежать, но она не сдавалась и не выпускала мою руку.

Я остановился.

– СЛУШАЙ – У МЕНЯ НЕТ ДЕНЕГ. Я ИДУ В БАНК. НЕТУ ДЕНЕГ.

Мы не сводили друг с друга глаз. Она смотрела, не мигая. Было совершенно ясно: что бы я ни сказал, она не оставит меня в покое.

Я двинулся дальше, стараясь идти как можно быстрее, но не переходя на бег – девчонка не отставала. Я остановился, и она опять вцепилась мне в рукав.

– Убирайся, – сказал я.

Даже не пошевелилась.

– Отстань от меня.

Она не сводила с меня огромных отчаянных глаз. Я по-настоящему жалел, что оказался без денег, не только потому, что хотел от нее отвязаться, но и из-за того, что под этим взглядом чувствовал себя отвратительным ничтожеством. Она казалась исчадием ада, посланным мне специально, чтобы напомнить, как я богат и счастлив, и как недостоин того, что имею.

Я не хотел, чтобы мне напоминали, что я богат и счастлив – особенно теперь, когда я отнюдь не чувствовал себя счастливым в этой грязной, отвратительной, опасной стране, где меня прижала к стенке пятилетняя девчонка и требует денег.

Мы не сводили друг с друга глаз. Я изо всех сил старался не думать о том, какая жизнь у этой девочки, и гнал от себя мысль, что она смотрит сейчас мне в глаза и думает о том, какая жизнь у меня. Как быстрая вспышка, мелькнул в голове дом и пропал, оставив после себя острое чувство тоски и вины.

– Уходи, – тихо сказал я.

Она не сдвинулась с места. Я сделал несколько шагов, и она опять пошла за мной, теребя рукав.

Окончательно выйдя из себя, я развернулся и толкнул ее – мягко, чтобы она не упала, но и достаточно сильно, так что ей пришлось сделать несколько шагов назад. Девчонка все так же пожирала меня глазами.

Я пошел дальше, и на этот раз она осталась там, где была.

Я старался не думать о происшествии. Это то, к чему придется привыкать. Наверное, можно отгородиться. Должны же как-то отгораживаться индусы. Нужно просто научиться. Я вдруг почувствовал прилив сил. Значит, нужно бороться. Я бросил сам себе вызов.

Затем я снова впал в уныние. Желудок опять наполнился булыжниками.

Теперь я был на главном проспекте. На противоположной стороне я увидел банк. Я перешел через дорогу.

Они игнорируют.

Когда я вернулся в отель, Лиз и Джереми сидели на кровати, склонившись над картой Индии и дружно хихикая. Как только я открыл дверь, они оборвали смех и виновато на меня посмотрели, за чем последовали плохо скрытые самодовольные ухмылки.

– Кто-нибудь собирается есть? – спросил я.

– Почему бы и нет? – Лиз изобразила на лице слабую улыбку, означавшую: не волнуйся, ничего не было.

– Где тут поблизости китайский ресторан? – спросил я.

Они одновременно сдвинули брови.

– Шутка, – пояснил я.

– Да, конечно, – сказал Джереми, – я понимаю.

– Что ты порекомендуешь? – спросила Лиз, надувшись.

– Тут много мест, – сказал Джереми. – Надеюсь, вы предпочтете вегетарианскую пищу?

– Конечно.

– Что? – удивился я. – Ты же не вегетарианка.

– Теперь стала, – сказала Лиз. – Это лучший способ сохранить здоровье. Есть то, что едят местные. Туземную пищу.

– Это ты ее надоумил? – спросил я.

– Конечно. Всем известно, что мясо здесь есть опасно. Достаточно посмотреть, как оно валяется, засиженное мухами. Разумеется, я сам – вегетарианец с тех пор, как мне исполнилось пять лет. Я с рождения не переваривал мясо, но до пяти лет это не хотели признавать. В западной культуре слишком глубоко укоренилось представление о том, что единственная нормальная пища – это пища, основанная на животных белках.

– Ты хочешь сказать, что есть мясо здесь опасно?

– Разумеется.

– Значит, от него можно заболеть?

– Почти наверняка.

– Не может быть! Ты серьезно?

– Конечно.

– Нет, ты не шутишь?

– Нет, я не шучу. Это общеизвестно.

– Нет, ты шутишь.

– Знаешь что – ешь, что хочешь. Меня не колышет. Но я не собираюсь переть тебя в больницу.

* * *

Как только мы вышли из отеля, та самая девочка, которая просила у меня недавно деньги, двинулась вслед за нами, вцепляясь по очереди каждому в рукав. Некоторое время мы шли молча.

Потом Джереми вдруг резко развернулся, свирепо взглянул на девочку и заорал ей в лицо:

– НЕТУ. НЕТУ БАКШИШ.

Она не шевельнулась.

– ПШШЛА! ПШШЛА! – шипел он на нее, размахивая руками и пытаясь напугать, словно она была бессловесной собакой.

Потом он схватил девочку за плечи и довольно сильно тряхнул. Выражение ее лица оставалось абсолютно невозмутимым, и с места она не двигалась.

– ПШШЛА! – снова зашипел он.

На этот раз она послушалась, спокойно развернулась и ушла к своему наблюдательному посту у дверей отеля.

Мы двинулись дальше в ошеломленном молчании. Я был потрясен такой жестокостью. Разглядев выражение моего лица, Джереми осклабился, что следовало понимать: ты так наивен, а я так мудр.

– Они на самом деле не нищие, эти дети, – сказал он. – Они просто крутятся вокруг туристов. Индусы никогда не дают им деньги.

– С виду она вполне нищая. И не особенно пухленькая.

– Они работают на барыг, которые забирают у них все деньги.

– И детям ничего не остается?

– Нет, конечно. Все уходит хозяину.

– А что будет, если они придут без денег?

– Меня это не волнует, – снова осклабился он. – У них куча денег. Сердобольные туристы, не успев выползти из самолета, суют им по пятьдесят рупий, и все потому, что эти пидоры ни хрена не знают о стране. Пятьдесят рупий зарабатывают отцы этих детей за неделю честной работы. Это ужасно. Туристы элементарно подрывают местную экономику. А дети становятся отвратительно навязчивы. Им нельзя потакать.

Этот парень фашист. Фашиствующий хиппи.

– Но разве можно так обращаться с людьми? – сказал я.

Джереми опять засмеялся.

– Иначе не выживешь. Если переживать из-за каждого нищего, останется только повеситься. Вам придется оставить западные предрассудки и смотреть на вещи так, как это делают индусы.

– И как же это делают индусы?

– Они игнорируют.

Джереми наслаждался. Он думал, что он очень умный.

– Поверьте, – продолжал он, – через три дня вы перестанете замечать этих нищих.

– Как можно не замечать того, кто вцепляется тебе в рукав?

– Можно. Все дело в выражении лица – оно должно быть непроницаемым, тогда нищие не пристают, они видят, что ты не обращаешь на них внимания, и что ты не дашь им денег.

– Почему тогда эта девочка прицепилась к тебе?

– Не ко мне, а к вам. Я просто проявил любезность и помог вам от нее избавиться. Кстати, в Дели они не такие, как в других городах. Более организованные.

– Ты хочешь сказать, – переспросила Лиз, – что через три дня они от нас отстанут?

– Даю гарантию. Они отстанут, как только вы перестанете их бояться.

– Мы должны стать жестче, – сказала Лиз.

– Именно. Мы слишком изнежены у себя на Западе. Лучшее в Индии – это то, что приходится сталкиваться с очень тяжелыми явлениями и вырабатывать к ним иммунитет.

– А кто сказал, что иммунитет – это хорошо? – спросил я.

– Ну, без иммунитета ты никогда не будешь здесь счастлив, – со вздохом произнес Джереми так, словно ему наскучил разговор. – Это же так просто.

– Ты прав, – сказала Лиз. – Ты абсолютно прав.

Я видел, с ее лба сбежали тревожные складки, а лицо приобрело новое выражение. Подбородок выдвинулся вперед, глаза прищурились.

Лиз старалась стать жестче.

Вот так, подумал я. Как будто до сих пор она мало корчила из себя начальника.

* * *

В ресторанном меню меня привлекли лишь несколько названий.

– Ты правда не шутишь насчет мяса? Может, ты просто хочешь обратить нас в свою веру?

– Я не собираюсь больше говорить на эту тему. Ешь что хочешь. Мне насрать, – сказал Джереми.

– Неужели я прилетел в Индию, и не могу даже попробовать карри.

– Ты можешь попробовать карри, – сказала Лиз. – Возьми вегетарианское.

– Какое это, к черту, карри? Это же гарнир.

Они проигнорировали.

– Как ты нашел этот ресторан? – спросила Лиз.

– О, я бывал здесь много раз. Кажется, просто случайно наткнулся. Его нет в книге.

– В какой книге? – спросила Лиз.

– В книге. В Книге. Она всего одна.

– У нас есть “Одинокая планета”. Это та книга? – У нее даже лицо вытянулось – так хотелось угадать.

– Это не “та книга”. – Он сделал эффектную паузу. – Это Единственная Книга.

Лиз облегченно вздохнула.

– Если его нет в Книге, то почему здесь так много белых? – спросил я.

– Слухами земля полнится.

– И почему меню переведено на английский?

Лиз оборвала меня:

– Когда ты наконец прекратишь брюзжать?

– Я не брюзжу.

– Зачем ты сюда летел, если тебе все так не нравится.

– Мне нравится. Я просто еще не привык.

– Тогда перестань ныть и сделай, пожалуйста, над собой усилие.

– Я не ною.

– Ты ноешь. И ты очень враждебно относишься к Джереми – я хотела сказать, к Ж.

– Не правда.

– Нет, правда.

– Ж, это правда, что я к тебе враждебно отношусь?

– Может быть, ты чувствуешь с моей стороны некоторую угрозу. Это вполне естественно.

– Чувствую угрозу? От тебя? Тошноту, может быть. Угрозу – боюсь, что нет.

– Дэйв. Прекрати. Я не шучу, – сказала Лиз.

– Ты что – мой классный воспитатель?

– Ты можешь взять себя в руки?

– Лиз, не будь...

– Можешь или нет?

– О, Господи. ОК. ОК. Прошу прощения. Я непременно возьму себя в руки.

Лиз бросила на меня стальной взгляд, потом щелкнула пальцами, подзывая официанта.

– Официант, мы хотим сделать заказ.

– Но я еще не выбрал.

Она сверкнула на меня глазами.

– И ты хочешь сказать, что это не нытье?

– Хорошо. Прошу прощения, что открыл рот. Я возьму то же, что и ты.

– Какая жертва, – сказала она и назло мне заказала что-то из чечевицы.

* * *

Настал торжественный момент приобщения к индийской кухне. Я начал с нескольких зерен риса. Они показались мне вполне ничего. У них был вкус риса. Затем я взялся за чечевицу, на всякий случай стараясь жевать медленно – вдруг произойдет что-нибудь странное. Этот карри оказался острее, чем те, что я ел раньше, но проскальзывал в желудок легко и, кажется не собирался вызывать непредвиденных реакций.

Я был очень взвинчен, и аппетит оставлял желать лучшего, но я мужественно справился почти со всей порцией в надежде укрепить таким образом свой дух. На десерт мы съели по антималярийной таблетке.

На обратном пути у самого входа в отель к нам прицепилась та же нищенка. Не добившись толку от меня и от Джереми, на этот раз она выбрала своим объектом Лиз.

Ужесточившаяся Лиз не стала тратить время и после первого слабого цепляния за рукав резко развернулась, схватила девочку за плечи и, потряхивая ее для пущей убедительности, объявила:

– НЕТУ. НЕТУ ДЕНЕГ. ИДИ ДОМОЙ.

Девочка продемонстрировала гораздо большее, чем я, знание человеческой психологии и немедленно ретировалась.

Победоносно вздернув подбородок, Лиз промаршировала к отелю. Я без труда читал все, что творилось сейчас у нее в голове. Дэйв не смог, думала она. Ему нужно себя преодолеть. А вот я – я справилась просто отлично. Я сильная личность.

Неожиданно я почувствовал глубоко в горле резиновое послевкусие антималярийной таблетки. Я был сыт по горло..

Это не обязанность, понимаешь?

Я познакомился с Лиз несколько месяцев назад. Незадолго до Рождества мы с компанией школьных друзей решили отметить середину свободного перед университетом года и выпить на прощание по рюмке. Компания разваливалась, потому что почти все отправлялись путешествовать по свету.

Джеймс (номинально мой лучший друг, хотя фактически последние три года мы только и делали, что трепали друг другу нервы) пришел вместе с Полом и со своей новой подружкой – Лиз. Мне это не понравилось. Как-то не хочется видеть чужаков на прощальной пьянке старых друзей. Тормозит.

– Вы знакомы? – спросил он, делая вид, что все идет, как надо. Он, конечно, помнил, как рассказывал про Лиз все, вплоть до самых нудных подробностей, держа ее при этом от меня подальше. Я думал, он ее стыдится, боится обнаружить несоответствие между ее внешностью и своими росказнями; однако с первого же взгляда на нее эта теория разлетелась в дым. Лиз была великолепна. Точно такая, как он описывал. Пришлось потрясти как следует свое самолюбие и признать, что он не знакомил нас раньше, потому что стыдился меня, а не ее.

– Кажется, нет, – ответил я.

– Лиз. Дэйв.

– Привет, – сказала она, подставляя мне щеку для поцелуя. (Обалденная кожа, между прочим.)

– А это ты видел? – спросил Джеймс, делая шаг назад и указывая на две совершенно одинаковых пары коричневых кожаных ботинок, красовавшихся на ногах у него и у Пола. – Это еще что за херня?

– Туристские ботинки. Новые, – объяснил Джеймс. – Мы уже почти всё закупили. Смотри. – Он поднял за дно огромный зеленый пакет, лежавший на столе, и вывалил наружу его содержимое.

– Рюкзак; ремень с кошельком; свечи от комаров; аэрозоль от комаров; мазь от комаров; хлорные таблетки для воды – восемь упаковок; бактерицидный гель – четыре тюбика...

Пока эта мусорная куча росла на столе, я раглядывал Лиз. Она смотрела в сторону, сложив губы в обиженную гримасу. Джеймс, как я понял, отправлялся в долгое путешествие с Полом (старым другом и верным подпевалой), Лиз же застряла в Лондоне, потому что ей нужно было закончить курс по искусствоведению.

– ...нитки с иголками; подводный фонарь, специальные носки, чтобы ноги не потели; медицинский жгут; надувной спасательный жилет, а самое главное... смотри.

Джеймс держал за уголок черный пластиковый прямоугольник размером с ладонь.

– Что это?

– Оооп-па! – он с гордым видом разорвал пластик и вытащил оттуда бумажный квадрат, который после осторожных и торжественных манипуляций развернулся в карту мира.

Вот на что мне меньше всего хотелось смотреть, так это на карту мира, потому что я точно знал, что сейчас меня будут пичкать тем, что и так уже лезло из ушей – очередными самыми последними изменениями в его генеральном плане. Я избрал тактику отвлекающих маневров.

– Туристские ботинки? Зачем тебе туристские ботинки?

– Для походов. Мы пройдем через...

– Когда ты последний раз ходил в поход?

– Никогда.

– Мудила. Ты же терпеть не можешь выезжать за город. Ты же всегда вопил, что тебе это скучно.

– Мы говорим о Гималаях, Дэйв. Это не за город.

– То же самое. Большой за-город.

– Дэвид, мы увидим три восьмитысячных пика. Ты знаешь, сколько всего на земле восьмитысячных пиков?

– Нет, и мне не инт...

– Шесть.

– Семь, – сказал Пол.

– Шесть.

– Семь.

– Шесть.

Я повернулся к Лиз.

– Офигенная компания – эти ребята.

Она пожала плечами и чуть заметно улыбнулась.

– Джеймс, – сказал я, обрывая их перепалку, – ты мне надоел. Вы оба мне осточертели. Обсуждайте свой турпоход, когда будете одни, ОК? Здесь, кроме вас, еще два человека, и давайте поговорим о чем-нибудь другом, а то мы с Лиз сейчас заснем.

– Ха, – сказал Джеймс.

– Что значит – ха?

– Это... это... не слишком красиво.

– Красиво?

– Я хочу сказать, что это... неприкрытая зависть... ты... ты просто комплексуешь.

– Ах, да. Понимаю. Мне, значит, не скучно, мне завидно.

– Именно так.

– И в глубине души мне зверски интересно, сколько на свете гор, которые на три сантиметра выше, чем все остальные.

– Дэйв, ты не хочешь слушать про путешествие, потому что ты просрал свой свободный год. А просрал ты его потому, что никуда не поехал, а не поехал потому, что боишься.

– Я еду за границу.

– В Швейцарию?

– Да.

– Оооох, какие мы храбрые! Ты там будешь рисковать жизнью. Официант в швейцарском отеле! Это же так опасно.

– Мудак ты, Джеймс.

– Не забывай про гигиену. А то вдруг заболеешь. В Швейцарии.

– Джеймс, ты невозможный человек, – сказала Лиз. – Может он хочет выучить французский язык. Или немецкий. В какой это части страны?

– Во франкоговорящей, рядом с...

– Ты будешь учить фганцузский язык, Давиид? Это так повезно двя гезюме.

Я почувствовал, что краснею.

– Ты завидуешь и трусишь, – сказал он. – Ты боишься настоящего путешествия – просто потому что не выживешь в... в другой культуре.

– Выживу.

– Тогда почему не едешь?

– Потому...

– Оставь его в покое, – сказала Лиз. – Люди не обязаны быть такими, как ты, Джеймс. Если он не хочет ехать, значит он не хочет. Это не обязанность, понимаешь?

Вот оно. В эту минуту я влюбился. Или начал влюбляться.

Джеймс прикусил язык и попытался улыбнуться. Он не хотел ссориться со своей подружкой на людях. (Вот такой он на самом деле мудак.)

– Да, но... Я хочу сказать, ты ведь поехала бы, если бы не завязла со своим искусствоведением.

– Я не завязла со своим искусствоведением. Я решила взять курс искусствоведения.

– Ага, но если бы у тебя было время, ты же поехала бы в Азию или еще куда, разве нет?

– Я может быть еще поеду “в Азию или еще куда”. У меня достаточно длинные летние каникулы.

– Я знаю. Мы об этом говорили. Я только хотел сказать, что если бы у тебя был свободный год, ты бы не сидела, как он, в Европе на унитазе.

– А я только хотела сказать: перестань выделываться. Все прекрасно знают, какой ты крутой. Все прекрасно знают, что ты очень умный и храбрый. Хватит.

Повисла тишина. Они стояли, уставившись друг на друга. У Джеймса на висках выступили вены. Я чуть не падал со стула от удовольствия.

– Давайте еще выпьем, – кашлянув, предложил Пол. – Чего вам?... Гм... как насчет повторить?.. Я принесу.

Пол ретировался к бару, пища ботинками. Джеймс и Лиз продолжали пялиться друг на друга.

– Мне нужно в туалет, – объявил я, вставая. – Нет, я передумал. Потом схожу. – Я сел опять, пытаясь спрятать торжествующую улыбку. Джеймс бросил на меня зверский взгляд. Я пожал плечами, делая вид, что не понял. Повернув голову, я заметил, что Лиз тоже старается сдержать насмешливую улыбку, но с меньшим успехом, чем я.

– Сколько ты пробудешь в Швейцарии, Дэйв? – спросила она.

– До конца лыжного сезона. Около четырех месяцев.

– Что ж, поскольку наш доктор Ливингстон нас покидает, я рискую растерять всех своих друзей. Позвони, когда приедешь.

В глазах темно. Пульс взбесился. Холодный пот.

– Гм... ага. У меня нет... гм... твоего...

– Вот телефон, – она достала из сумочки карандаш и написала номер на пивной картонке.

– Спасибо. – Я улыбался во весь рот, и она моргнула мне в ответ. Я посмотрел на Джеймса и хотел улыбнуться ему тоже, но на его лице так ясно читались симптомы тяжелой простуды, что он даже не смог повернуть голову.

* * *

Я знаю, что нельзя так думать о своем друге, но в течение многих лет считалось само собой разумеющимся, что Джеймс впереди меня во всем. Это получалось само – он постоянно обыгрывал меня на всяких незначительных мелочах. Но теперь, когда картонка под пиво лежала у меня в кармане, я впервые за последние четыре года почувствовал себя так, словно вырвался вперед.

Домой из паба я не то плыл, не то летел, и каждые десять секунд рука тянулась к заднему карману джинсов, откуда выпирал маленький картонный квадратик с закругленными краями.

Ты меня зовешь на свидание.

Первую половину года я трудился в магазине носков на Кинг-Кросс[2]. Работа в любом магазине одежды заключается в том, чтобы вешать на вешалки разбросанные покупателями шмотки. Это превращает работу в носочном магазине в нечто потустороннее, потому что носки не нужно вешать на вешалки. В жизни становится так мало смысла, что начинаешь сомневаться, жив ли ты вообще. Следом возникает резонное подозрение, что никаких носков тоже не существует.

Большинство моих друзей, отпахав на похожих (хотя, может и не на столь сюрреалистических) работах, теперь тратили деньги, путешествуя по Индии, Юго-Восточной Азии или Австралии. Каждый из них был уверен: найти себя, что бы под этим ни понималось, можно только в нищей блошиной дыре, запрятанной среди малярийных гор на другой стороне планеты. Все свято верили, что долгие и малоприятные каникулы крайне необходимы делу превращения существа в человека.

Я вернулся из Швейцарии, и никаких планов на остаток года у меня не было; одно я знал точно – меньше всего на свете мне хочется лезть в далекую грязную дыру. Во-первых, я терпеть не могу болеть, и с содроганием представлял, как вляпаюсь в дизентерию или еще во что похуже. Еще я не понимал, что можно делать в стране нищей настолько, что там нет даже музеев. Не то чтобы я так уж любил музеи – я просто хочу сказать, что можно убить некоторое время на осмотр достопримечательностей, ну, скажем, недели две – но что делать, если нет даже их? Неужели просто болтаться по улицам, глазеть на нищих, жрать дерьмо и портить себе печень на всю оставшуюся жизнь? Чем заниматься целыми днями?

Лучше всего по поводу путешествий выразился Пол. “Хуй знает”, – сказал он, – “найдем, чем заняться. Трава там дешевая.” Джеймс тут же пустился в долгие ветвистые рассуждения об условностях, внушенных нам империалистической культурой, и о том, насколько полезны ситуации, в которых приходится бросать вызов тому, что считается на Западе само собой разумеющимся, но я прекрасно понимал, что на самом деле он хотел сказать – “Трава там действительно дешевая”. Кроме всего прочего, если человек говорит о вызове условностям, а потом отправляется в Таиланд, то он совершенно определенно порет херню.

Хоть я и был уверен, что все это полная бессмыслица, я все время чувствовал, как какая-то посторонняя сила заставляет меня делать то же самое. Как бы я ни объяснял свое желание остаться в Европе, в глубине души я понимал, что просто трушу. Другие объяснения не проходили. Раз я шарахаюсь от третьего мира, значит я трус.

Подсознательно я ждал, что случится нечто, схватит меня и унесет в мир опасностей, страданий и нищеты, но не хотел сам становиться этим нечто. Я мечтал о времени, когда большое путешествие будет уже позади, но у меня не было ни малейшего желания лезть в него сейчас. Страдания, опасности и нищету я бы пережил, но так уж вышло, что я терпеть не могу грязь и болезни. Я не хотел никуда ехать.

При одной мысли о том, чем я буду заниматься, когда вернусь из Швейцарии, я впадал в депрессняк. Я заработал довольно прилично денег, и получалось так, что просто обязан был отправиться путешествовать. Или придумать какой-то другой способ их потратить, но так, чтобы это не выглядело отмазкой.

* * *

Работа в Швейцарии оказалась не менее тупой, чем в носочном магазине – альпийская скука отличается от галантерейной только менее приторным запахом. За все четыре месяца мне как-то не попалось недотраханной миллионерши, так что я вернулся в Англию, по-прежнему не имея ни малейшего представления, чем заняться до конца года. Был март, и все мои друзья разбрелись кто по заграницам, кто по университетам.

После бесконечного и бесцельного перелистывания записной книжки я понял, что, если я хочу выжить, нужно придумать что-то радикальное. Я раскопал на дне ящика картонную подставку для пива и уставился на телефон Лиз.

Несколько дней подряд пульс у меня начинал бешено колотиться стоило мне пройти мимо телефона. Но я не мог заставить себя позвонить.

Не меньше недели я ежедневно проделывал одну и ту же процедуру: набрать половину номера – походить кругами по дому; набрать половину номера – сходить в магазин за молоком; набрать половину номера – сбегать за свежей газетой; набрать половину номера – поваляться в саду и помучить насекомых, – после чего сделал героическое усилие.

* * *

– Алло? Позовите, пожалуйста Лиз.

– Угу, это я.

– О...

Я не знал, что сказать. А что вообще говорят в такой ситуации?

– Привет, – первая попытка.

Сработало. Очень правильный ход.

– Привет. Кто это?

– Хм – это я. Дэйв. Дэйв Гринфорд. Друг Джеймса.

– Дэйв! Черт, как я рада тебя слышать. Как дела?

– Хорошо.

– Чем ты занимался все это время?

– Ну – всем понемножку. Как тебе сказать... Недавно вернулся из Швейцарии.

– Ага. Точно. Ну и как она?

– Фигня. Сплошные алкаши.

– Правда?

– Ага.

– Неужели все?

– Все, кого я видел.

– Ужас. Тебе просто не повезло.

– Да нет, по статистике то же самое.

– Похоже, ты вжился в тамошнюю культуру.

– Еще как. Тирольские песни и резиновый сыр – что еще человеку надо.

– Значит, скоро опять туда поедешь?

– Ага, разбежался. Ладно, ты-то как? Чем занимаешься?

– Ничем. Тоска зеленая.

– Тоска? Это серьезно.

– Все разъехались. Все мои друзья провалились под землю.

– Это просто здорово! У меня те же самые проблемы. Прям трагедия. Все куда-то исчезли. Скоро на стенку полезу от скуки, как опарыш в сортире.

– Мне всегда казалось, что у опарышей много друзей, – сказала она. – То есть, ты когда-нибудь видел одинокого опарыша?

Какие умные вещи она говорит. Я чувствовал, что краснею. Вот оно. Я опять в нее влюбился.

– Представь себе опарыша с дефектом речи и прыщами, – сказал я.

– Лучше с дефектом ползания.

Это невероятно! Мы понимали друг друга с полуслова.

– Представь, что ты опарыш с дефектом ползания, – сказал я. – Никто с тобой не разговаривает. Ты можешь ползать только одной стороной, все время описываешь круги, и никому до тебя нет дела.

– А ты можешь представить себе красивого и сексуального опарыша? Но с искривленным ползанием?

Меня уже парализовало от желания.

– Слушай, Лиз. Ты занята?

– То есть?

– Ну, то есть... Может ты свободна на этой неделе?

– Ты меня зовешь на свидание?

– Нет, нет, нет, Что ты, что ты. Я просто... я просто подумал, что может мы встретимся, выпьем чего-нибудь.

– Нет, ты меня явно зовешь на свидание.

– Нет, ничего такого, я просто...

– Хватит выкручиваться, как опарыш. Я тебе нравлюсь. Ты друг Джеймса. Ты же не собираешься лезть мне под юбку, как только он отвернется, правда?

Я тихонько хмыкнул.

– Значит вы все еще вместе?

– Конечно. Слушай – у меня до хрена дел. Давай встретимся в Кэмдене[3] часов в восемь?

– Хорошо. ОК. Просто здорово.

– На выходе из станции.

– На каком? Их там два.

– На главном.

– Они оба главные.

– Ох, не будь таким мудилой. На том, который красивее.

Она повесила трубку.

Ччерт! Со мной еще никто так не обращался. Обычно я тратил полчаса, чтобы выбрать подходящее место, а она... Черт бы драл! Это невероятно.

Еще один спелый, сочный, лопающийся персик.

Я опоздал на станцию Кэмден, но Лиз пришла еще позже. Впервые я обратил внимание на то, что один из выходов действительно менее уродлив, чем другой, и как раз оттуда она появилась.

Мы пошли в паб под названием “Конец света”, и я заказал “Гиннесс” в надежде, что делаю выбор интеллигентного человека.

Впервые мы оказались наедине, и, как только сели за столик, выяснилось, что нам не о чем разговаривать. Нас связывал только Джеймс. Мне не очень-то хотелось слушать ее рассказы о Джеймсе, но долгое молчание было еще хуже, и после серийного похлопыванья ртом я сдался и двинулся по простейшему маршруту.

– Что слышно от Джеймса?

– Много чего. Вроде, у него все в порядке. Сначала письма приходили каждые несколько дней, потом реже. Последнее было две недели назад.

– Когда он уехал?

– В январе.

– Черт – три месяца.

– И еще пять осталось.

– Я не знал, что так надолго.

– Что я могу сказать?

– Восемь месяцев. Неужели не надоест?

– Надоест? Как ты думаешь, восемь месяцев – это много для Таиланда, Гонконга, Бали, Австралии и Америки?

– Нет, я понимаю, просто... восемь месяцев где-то болтаться. Целый век. Ни тебе “Мартини”. Ни Лондона. Пиво теплое.

– Пиво теплое?

– Наверняка. Кроме разве что Австралии.

– Я надеялась, что он больше будет скучать без меня, чем без пива.

– Именно. И это тоже. Восемь месяцев...

– Это и так достаточно тяжело.

– И ты согласилась, чтобы он тебя бросил? Оставил одну на целых восемь месяцев?

– Меня никто не бросал. Ради Бога, это его единственный свободный год. Меньше всего мне хочется быть с человеком, которому ничего в жизни не нужно, только сидеть в конторе и перебирать бумажки.

– Да, конечно. А ты бы хотела поехать с ним?

– Еще бы я не хотела. Неужели ты думаешь, что мне больше нравится сидеть в пабе с тобой, чем на таиландском берегу с Джеймсом?

– Нет, ну что ты.

– Просто в моей жизни есть одно маленькое обстоятельство. Я не могу просто так взять и уехать. Мне нужно закончить курс.

– Ох, да. Я забыл. Ну так что – он мог подождать. У тебя же будут каникулы летом.

– Он планировал это путешествие несколько лет. Еще до того, как мы познакомились.

– И тебя это устраивает?

– Я не говорю, что меня это устраивает. Я вовсе не прыгаю от счастья из-за того, что осталась одна почти на целый год. Но он должен был это сделать.

– Должен?

– Да, должен.

– Почему должен?

– Потому что должен. Это надо чувствовать.

– Для того, чтобы “найти себя”?

– Ты слишком циничен. Почему?

– Да я не циничен. Я просто подумал... знаешь... я подумал, что он не слишком хорошо с тобой обошелся.

Она рассмеялась и покачала головой.

– Ты забавный.

– Почему? – спросил я, улыбаясь во весь рот.

– Ну, ты ревнуешь – не только Джеймса из-за того, что он уехал, но и его девушку. При этом считается, что ты его друг. Я хочу сказать, что если ты так относишься к своим друзьям...

Вот этого я не ожидал.

– Что ты имеешь в виду?

– Насчет чего? – Она усмехнулась.

– Что значит “ревнуешь его девушку”?

Она отвернулась, делая вид, что разглядывает публику в пабе.

– Черт – я имею в виду себя, – сказала она. Потом бросила на меня один из своих взглядов. Один из тех, в ответ на которые приходится отводить глаза.

– Ты, кажется, не понимаешь наших отношений с Джеймсом, – сказала она. – Мы уже не дети. Это не тинэйджерское катание на багажнике велосипеда, ясно?

– Но вы ведь еще тинэйджеры.

– Да – но мы не катаемся на велосипеде. Мы занимаемся любовью.

Она сказала это для того, чтобы вывести меня из себя. Я не видел другой причины.

– Очень впечатляет.

– Дэйв, ты понимаешь, о чем я говорю? У нас серьезные отношения. Мы любим друг друга.

– Хорошо, хорошо. Я все понял. ОК. Смени тему, пожалуйста.

Повисла долгая тишина. Я по-прежнему избегал ее взгляда.

– Знаешь что? – сказала она.

– Что?

– Самое смешное...

– Что?

– Мы говорили об этом перед его отъездом.

– О чем об этом – обо мне?

– Нет. Об этом.

– Что ты имеешь в виду?

– Об измене.

– Ага.

– И мы решили...

– Что?

– Ну, как тебе объяснить... Мы все время были вместе – пять месяцев. Теперь он уехал на восемь месяцев, и мы решили – что нельзя зарекаться.

– От чего зарекаться?

– Знаешь, что бы ни случилось, все равно когда он вернется, все уже будет другим. Мы не сможем начать с той же точки.

– И что?

– То, что мы решили пустить все на самотек. Это ведь понятно, что раз он уехал так надолго, то шанс, что он сможет – ну – сдерживать себя, очень маленький, и чем больше мы будем чувствовать себя обязанными – ну – сохранять верность, чем труднее это будет получаться. Потому, что чем сильнее давление, тем легче сорваться.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Просто... мы решили, что должны чувствовать себя свободно. Если даже что-то и произойдет, это не будет концом света. Мы можем делать то, что хотим.

– И чего же ты хочешь?

Я пытался сдержать улыбку.

– Я не знаю. Просто мы с Джеймсом – знаешь – нам всегда было хорошо друг с другом. Мы отлично проводили время. Это всегда здорово. Ну – может не с первого раза – я хочу сказать, что сперва он не понимал, что он делает – но когда получилось – знаешь, это всегда... это всегда куча удовольствия. И пока он не уехал, мы всегда были вместе. Я фактически жила у него. Он всегда был рядом – и, я хочу сказать, что если честно... – Она закашлялась. Щеки ее слегка покраснели. – Слушай, можно я буду говорить откровенно? Если честно – к этому привыкаешь.

С ее легкой руки идея удобно расположилась за нашим столиком и теперь созревала, наливаясь соком.

– Прошло всего три месяца, а я уже... почти – как бы – в отчаянье.

Еще один спелый, сочный, лопающийся персик. Я был на седьмом небе от счастья.

– И? – спросил я.

– Что и?

Кажется, она не понимала, что я хотел сказать.

– Я имею в виду... зачем ты мне все это говоришь?

Я многозначительно на нее посмотрел.

– Ох, верно. Я понимаю. Да – я помню. Я просто подумала – что это очень забавно.

– Что? Что забавно?

– Ты. Ты забавный.

– Что? Почему?

– Просто забавно. Знаешь, это просто ирония судьбы.

– Почему?

– Просто мне смешно. Вот ты здесь, крутишься вокруг меня, распушив хвост, и если бы ты не был... тем, кто ты есть... я бы, наверно, позволила всему идти своим чередом, просто чтобы привести себя в порядок.

– Что? Кто же я есть?

– Ты друг Джеймса.

– И что? Что с того? Мы с тобой познакомились из-за Джеймса. Что из этого?

– Как это, что из этого?

– Он уехал, И еще сто лет не вернется.

– Господи! Ты наверно всегда во всем уверен, но я к таким вещам отношусь иначе. И вообще так нельзя.

– Почему?

– Ну – мы ведь друзья, правда?

– Правда.

– В этом все и дело. Понимаешь – если бы ты был просто посторонним, и мы бы только что познакомились, то можно было бы – ну, ты понимаешь – а потом спасибо, было очень приятно, прощай. Но мы друзья. Поэтому так нельзя.

– Почему нельзя?

– Нельзя и все.

Плохо. Я прикрыл руками обиженное покрасневшее лицо. Лиз не то усмехнулась, не то вздохнула и сочувственно царапнула меня по колену. Всего лишь сочувственно.

– Послушай – помнишь, о чем мы говорили по телефону?

– О чем?

– Все наши друзья кто заграницей, кто в университете. Мы с тобой сидим в одной и той же жопе. Слушай – я жутко рада, что ты приехал из Швейцарии. Знаешь, как хорошо, когда есть с кем поговорить кроме этих долбоёбов из колледжа. Мы можем ходить вместе на ланч. Я не хочу выбрасывать все это на помойку только для того, чтобы разок перепихнуться.

– Хорошо. Я понимаю.

Она похлопала меня по ляжке.

* * *

Для того, чтобы разок перепихнуться я бы с радостью выкинул на помойку все, что угодно – и вообще, кто сказал, что это должен быть всего разок?

Судя по всему, ее понимание слова “отчаяние” сильно отличалось от моего.

Почему обязательно в Индию?

После свидания в Кэмдене, мы стали видеться с Лиз на удивление часто. Странно, но она оказалась права: нам не нужно было трахаться.

Мы знали прекрасно, что у каждого на уме, и без лишних слов отодвинули секс в сторону. Она по-прежнему очень нравилась мне и знала это, но теперь мы понимали, что ничего не произойдет (по крайней мере вели себя так, как будто понимаем) и в результате действительно стали друзьями.

Впервые я дружил с девушкой. Она обладала веселым нравом, и мне совершенно искренне было с ней хорошо, несмотря на то, что я постоянно представлял ее голой и ничего не мог с этим поделать. Мне было с ней лучше, чем с кем угодно из своих прежних друзей. Мы смеялись над любой ерундой, а иногда под настроение заводили серьезные беседы. Мы договаривались до вещей достаточно... ну, интимных. Я стал рассказывать ей то, что никогда и никому не говорил раньше. Не помню сейчас, что конкретно это было, но знаю, что очень глубоко запрятанное.

Хотя мы были просто друзьями, и хотя я не делал больше никаких пассов, мы становились друг другу все ближе и ближе. Сидели, тесно прижавшись друг к другу. Гуляя, держались за руки. А в кино моя рука сама собой оказывалась на ее колене, а ее – на моем.

Я не специалист, конечно, но почти уверен, что какая-то чувственность была между нами. Я не делал ей никаких предложений, все шло само собой – помимо нашей воли. Чем чаще мы бывали вместе, касались друг друга, говорили о сокровенном и вытаскивали секреты из самых глубин наших душ, тем быстрее росла чувственность – сама по себе, а мы могли делать вид, будто ничего не замечаем.

Иногда она говорила: “У тебя очень узкое личное пространство, правда?”, что было полной чушью. Моя зона безопасности на самом деле пошире чернобыльской, я терпеть не могу прикасаться к людям – я не придумываю, так и есть, – но сейчас пришлось соврать и сказать, что она абсолютно права.

Она не могла не понимать, что вся эта дружба – фарс, и что рано или поздно что-то должно случиться, но не собиралась этого признавать и была уверена, что я не признаю тоже.

* * *

Я почти не сомневался, что дело идет к сладкому и мучительному безумию, после которого мы не сможем смотреть друг другу в глаза. Но в один прекрасный день Лиз перевернула все с ног на голову, вывалив на меня идею, открывавшую такие возможности, о которых я не мог даже мечтать.

Дело было в конце апреля, и Лиз уже третий раз за неделю прогуливала колледж. Всю вторую половину дня мы провалялись на траве в Хэмпстед-Хит[4]. Я лежал, вытянувшись во весь рост, а голова Лиз удобно устроилась у меня на животе.

– Что ты собираешься делать? – спросила она.

– В смысле?

– До конца года.

– Это вопрос на пять миллионов.

– На шесть.

– Какая разница?

– У тебя еще целых четыре месяца.

– Угу.

– Собираешься работать?

– Не, неохота.

– А тебе нужно работать?

– Не-а.

– Шутишь.

– Нет. У меня мешок денег.

– Правда?

– Неужели незаметно?

– Не очень-то ты толстый.

– Приятно слышать.

– Когда ты успел так разбогатеть?

– В Швейцарии платят минимум штуку в месяц, тратить было негде, поэтому кое-что осталось.

– Штуку в месяц?

– Они потом отбирают все назад за жилье и кормежку – хоть ты спи на чердаке и кормись объедками. Но все равно, я привез больше тысячи.

– Ну да?

– Плюс носочный магазин.

– Ну ты и жаба! Хоть бы раз сводил меня пожрать по-человечески. Мороженое бы купил, что ли.

– Хрен. Они мне еще пригодятся.

– Для чего?

– Потрачу до конца года.

– Значит ты можешь куда-то поехать?

– Именно.

– Но ты же сказал, что не знаешь, что будешь делать.

– Я и не знаю.

– Но куда-то собираешься?

– Кажется.

– Что значит кажется? Почему из тебя нужно тянуть, как резину?

– Да нет, я сам не знаю.

– Так ты собираешься куда-то ехать или нет?

– Наверно, да.

– Наверно или да?

– Ладно. Я хочу куда-нибудь поехать. Определенно хочу. Я не боюсь. Но я не хочу... я не хочу ехать один, а пропеллер в зад мне воткнуть некому, потому что все уже разъехались. Не знаю я, что буду делать.

– Ясно. Кровь из камня было выдавить легче.

Наступила тишина, Лиз задумчиво разглядывала Лондон.

– Знаешь, у меня будут длинные каникулы. Семестр кончается в начале июня. У нас будет три месяца.

– Ты серьезно?

– Серьезнее некуда. Я не хочу остаться ни с чем только потому, что занялась искусствоведением. И не хочу гоняться по всей Америке за Джеймсом. – Она повернула ко мне голову и улыбнулась. – Знаешь, я всегда мечтала попасть в Индию.

– В Индию?

– У меня есть немного денег. Поедешь со мной в Индию? Летом?

– Ты серьезно?

– Если ты согласен, то я уже еду.

– Почему обязательно в Индию? Может лучше в Австралию?

– На Австралию жалко денег. Или Индия или ничего.

В одну секунду у меня в голове нарисовалась скромная комнатка в отеле, мраморный пол, вентилятор под потолком и широченная кровать, на которой мы с Лиз будем ебаться, как пушистые кролики.

– Хорошо, – сказал я.

– Заметано?

Заметали.

Держа ее за руку, я думал все о том же. Мы едем за границу на целое лето. Комнаты в отелях. И там я ее наконец-то трахну, никуда мы не денемся.

Она сжала мою руку и снова посмотрела одним из своих взглядов.

– Мы – друзья, – сказала она, – мы едем только на этом условии.

– Ладно. Мы друзья. – Я наклонился и поцеловал ее в щеку.

Горячая влажная ластовица джеймсовых трусов.

Лизин отец согласился заплатить за ее билет при условии, что сначала посмотрит на меня. Я был официально вместе с моими папой и мамой приглашен на обед к ее родителям. Мероприятие оказалось на редкость скучным. Если бы во время обеда в комнату заглянул инопланетянин, он бы решил, что гуманоиды общаются между собой посредством звяканья вилок о ножи. Тем не менее, я удовлетворил всем критериям лизиного отца, судя по тому, что деньги на билет были выданы.

* * *

Теперь мы с Лиз проводили вместе целые дни, ползая по карте, роясь в справочниках и до деталей планируя путешествие. Мы решили, что прилетим в Дели, потом направимся на север в Гималаи, сделаем круг по Раджастану, двинемся на юг к Бомбею, Гоа и дальше вниз в Кералу. Вернемся с другой стороны – от Мадраса к Калькутте, через Варанаси на север в Катманду, потом обратно в Дели, и на самолете домой. В середине страны смотреть не на что – толпы народу, которые возятся на полях и жарятся на солнце – поэтому мы решили сделать круг вдоль границ – лучший способ не пропустить ничего интересного.

Планерки затягивались допоздна, тогда я оставался ночевать у Лиз. Она жила в маленьком студенческом домике вместе с тремя однокурсницами, отдельной спальни у них не было, поэтому мне приходилось устраиваться на полу на диванных подушках. Что-то очень эротичное было во всем этом. Мы выключали свет, долго болтали в темноте, и эти беседы все сильнее напоминали разговоры на подушке. Комнату заполняла безмятежная посткоитальная атмосфера, которую лишь слегка портил мой неуместно поднимавшийся член.

Однажды во время такого подушечного разговора Лиз вдруг пожаловалась, что у нее затекла шея.

– Хочешь, сделаю массаж? – предложил я.

– А ты умеешь?

– Еще бы, – сказал я, что на самом деле означало “ни разу в жизни не занимался никакими массажами, но у меня получится”.

Она перевернулась на живот, а я перебрался на кровать, откинул одеяло и принялся мять ей затылок.

Сначала Лиз излагала причины, из-за которых у нее разболелась шея, потом принялась рассказывать, какие замечательные массажи ей делал Джеймс. Она все говорила и говорила, все о нем и о нем, так что я просто отключился и перестал слушать. Я быстро сообразил, что надо делать, и голос ее постепенно становился тише, паузы между фразами длиннее, пока паузы, наконец, не победили.

Потом она стала издавать звуки. Я бы не рискнул назвать их стонами. Это было бы преувеличением. Звуки не квалифицировались, как стоны, но это были и не вздохи – что-то вроде “хм-с-оттяжкой”.

Я теперь разминал не только шею. Я массажировал еще плечи и верхнюю часть спины. Потом стал оттягивать ворот футболки, давая ей понять что эта деталь одежды является единственным препятствием на пути к настоящему массажу.

Это было, наверное, странное зрелище. В одних трусах я сижу верхом на Лиз, массирую ей спину, а она в промежутках между “хм-с-оттяжками” рассказывает мне о том, какие мы с ней хорошие друзья, и как сильно она любит Джеймса.

Я стал закатывать футболку, пока она не скрутилась вокруг плеч. Старательно массируя предплечья, я переместил ее руки за голову. После этого футболка последовательно заняла несколько позиций: сначала у Лиз на голове, потом у нее же на руках и наконец на полу.

Уфф!

Я сдвинул на место волосы и принялся разглядывать спину.

Длинную, округлую, элегантную, великолепную спину.

Теперь, когда никакие футболки не стояли больше у меня на пути, я принялся гладить, мять и растирать ее долгими, легкими неторопливыми движениями.

Она перестала говорить, и “хм-с-оттяжками” окончательно превратились в стоны.

С боков я чувствовал выпуклости грудей. Они были прямо рядом со мной, ничем не прикрытые, только прижатые к простыне. А я был прямо рядом с ними.

Через некоторое время я сполз ниже и занялся ногами. По дороге я успел заметить, что на ней надеты одни лишь мужские боксерские трусы.

Теперь она точно стонала. Я перемещался вверх-вниз по ее телу, и руки по пути нечаянно сдвигали части трусов. Во время одного из таких пассов случайно отогнулась резинка, демонстрируя, кроме всего прочего, пришитую изнутри бирку с именем. В пробивавшемся сквозь шторы блеклом свете уличного фонаря я разобрал слова. “ДЖЕЙМС ИРВИНГ”, – было там написано.

Я задвинул резинку на место.

Ненавязчиво я стал концентрировать внимание на бедрах, потом на внутренней стороне бедер, потом на верхней части внутренней стороны бедер. После серии мелких перемещений ее ноги раздвинулись, давая место моей руке.

Бедра начали медленно и ритмично двигаться, и я, следуя приглашению, обнаружил свои пальцы на горячей влажной ластовице джеймсовых боксерских трусов. После этого мне оставалось только наблюдать. Шевелить рукой не было нужды. Бедра летали вверх-вниз все быстрее и чаще, наконец она взвизгнула, вздрогнула, откинула мою руку, перекатилась к стенке и заснула.

Я, вместо того, чтобы вернуться на свое место, изогнулся рядом и попытался уснуть, тычась эрекцией ей в попку.

Утром я проснулся первым, скатился к себе на пол, заснул, проснулся опять и решил внести посильную лепту в игру под названием “ничего не было”. Я спустился вниз, приготовил завтрак и принес его в спальню. Поставил поднос на радиоприемник и залез к Лиз в кровать. Она еще наполовину спала, но футболка неким волшебным образом опять оказалась на ней.

Мы жевали кукурузные хлопья и тосты, словно два хороших приятеля, которые совершенно случайно оказались утром на одном матрасе. Ни она, ни я не вспоминали о ночном происшествии, несмотря на то, что всякий раз, поднося пальцы к лицу, я чувствовал их возбуждающий соленый запах.

* * *

Через неделю мы взяли билеты. Мы улетали на следующий день после того, как у Лиз заканчивался семестр и возвращались через три месяца – так, чтобы мне успеть в университет.

Это не секс.

Массаж перед сном превратился в регулярную процедуру. Массажная техника постепенно развивалась и включала теперь в себя такие элементы, как сдвигание вниз или в сторону остатков одежды и растирание всех без исключения частей тела.

Лиз никогда не заговаривала о наших разбухающих день ото дня сексуальных отношениях, я принял игру, и мы продолжали притворяться добрыми товарищами, которым случается иногда оказывать друг другу небольшие услуги вроде массажа всего тела. Как-то само собой получалось, что объектом массажа все чаще становились гениталии, этому сильно мешали остатки одежды, так что в конце концов мы от нее отказались.

Ни для кого не секрет, что если двое голых людей лежат в постели и растирают друг другу гениталии, то одни гениталии рано или поздно оказываются в других.

Это произошло. Очень продвинутая форма медицинского массажа.

И именно тогда нам приспичило обсуждать проблему контрацептивов.

– Ты на таблетках?

– Нет. Я перестала.

– Перезервативы у тебя есть?

– Выбросила.

– Зачем?

– Жест.

– Еб твою! Какой жест?

– Верности

– Ясно.

– Ты лучше вытащи.

– Хорошо.

– НЕ СЕЙЧАС, идиот

– Ох, да.

Я повозился в ней, пока член не начал гореть огнем, потом вытащил.

– Спусти мне.

– Нет!

– Ну, пожалуйста.

– Я не хочу.

– Я тебе делал столько раз, а ты ни разу даже не прикоснулась ко мне.

Она скривилась и выползла из-под одеяла. Умудрившись найти у меня на конце место без единого нервного окончания, она принялась дергать так, что мне стало больно. Я стал двигать ее руку, показывая, что надо делать, и через несколько секунд выпустил ей на живот струю.

Должен подчеркнуть, это было всего лишь семя дружбы. Натуральное массажное масло, если хотите. Никакого секса не было между мной и Лиз. Абсолютно никакого. И лишним доказательством его отсутствия служило то, что она по-прежнему отказывалась целоваться.

Мы сразу заснули, наверно от неловкости. Я думал, ей нужно время. Я надеялся, что она не станет больше делать вид, будто ничего не было. Если повезет, мы проснемся наутро, обменяемся нежными поцелуями и официально назовем друг друга любовниками.

* * *

Лиз открыла глаза и в ту же секунду выпрыгнула из кровати. Я спустился за ней вниз, и мы в полной тишине принялись за завтрак. Потом я не выдержал и задал главный вопрос:

– Лиз? Почему ты меня не поцеловала?

Она внимательно разглядывала кукурузные хлопья и сосредоточенно жевала, очевидно, обдумывая ответ.

– Неужели непонятно?

– Знаешь, мне как-то вообще мало что понятно.

– Я тебя не люблю, – сказала она.

– И что?

– Что значит “и что”?

– Я знаю, что ты меня не любишь. Я все понимаю. Но просто, раз уж мы... как тебе сказать... занялись сексом, то можно как-то...

– Я люблю Джеймса. Это для тебя что-нибудь значит?

– Ничего. Слушай – это же бред: ты проделываешь все это со мной, а говоришь о нем. Я не понимаю, почему ты не хочешь признать, что происходит то, что происходит; когда Джеймс вернется, все опять войдет в норму.

– Ты действительно этого хочешь?

– Конечно.

– И ты думаешь, что это всех устроит?

– Почему нет? Мы всегда сможем остановиться.

– Как же ты наивен. Ты абсолютно не разбираешься в людях. Ты порешь хуйню.

– Почему? Что здесь плохого? Ты думаешь, я не смогу уйти?

– Да.

– Смогу. Если я на все согласился заранее, то как я могу потом чего-то требовать?

– Есть еще маленький пунктик – Джеймс. Ты когда-нибудь слышал о таком чувстве, как ревность? Как-то мне не верится, что он будет на седьмом небе от счастья.

– Вы отпустили друг друга на свободу, и он наверняка уже перетрахал пол-Азии. Его это устроит.

– Я в это не верю. И не понимаю, почему мы вообще обсуждаем этот вопрос. Ты настолько наивен, что я не в состоянии ничего тебе объяснить. Ты полный профан в человеческих отношениях. А я не хочу быть куском мяса, которым вы с Джеймсом меняетесь.

– Это ты нас меняешь. Поменяла Джеймса на меня.

– Нет.

– Да.

– Нет. Если... если ты так думаешь... если ты зацапал меня, то благодари Бога, что я скучаю без Джеймса... и теперь ты так радуешься, ты думаешь, что добился своего – и если ты думаешь, что занял место Джеймса, то ты абсолютно ничего не понимаешь.

– Что я не понимаю?

– Что... что... ничего. Ты ни грамма не смыслишь в человеческих отношениях. Ты что, впервые слышишь о такой вещи, как эмоции? Или ты не понимаешь, что когда что-то происходит на поверхности, это не всегда сумма всего, что... это не всегда самое важное.

– Я все понял. Наконец-то дошло Я поверхностный человек, потому что секс для меня что-то значит. Я сам во всем виноват. Это я так... наивно предположил, что раз ты трахаешься со мной вместо Джеймса...

– Я не трахаюсь с тобой вместо Джеймса. Слушай, ты давным-давно ходишь вокруг меня кругами – ты получил, что хотел. Надеюсь, ты удовлетворен. А теперь мы это прекращаем.

– Отлично. А я поверхностный человек.

– Да.

– Слушай, даже если это прекратится, я все равно буду знать, что ты хочешь. И что это было.

– Я не хочу.

– Да, конечно. Я тебя заставлял.

– Да.

– ЧТО ТЫ НЕСЕШЬ?

– Да. Ты меня заставлял.

– Что за хуйня!

– Это правда. Не выкручивайся.

– Я тебя не заставлял. Это произошло само. И что-то я не заметил, чтобы ты сопротивлялась.

– Если я не сопротивлялась, то почему это не произошло сразу?

– Может потому, что я не хотел.

– Да, конечно. Ты с первого дня выпрыгивал из штанов.

– Тебе не кажется, что ты себе льстишь?

– Неважно – это был не секс. Есть разница между поливанием живота и занятием любовью.

– Это была твоя рука.

– Моя рука не шевелилась. Ты сам ее двигал. Если ты помнишь.

– Я помню, а ты, кажется, забыла, что было до того.

– Ах, да – ты потыкал в меня своей сосиской аж целых десять секунд. Ах. Какая страсть. Мне никогда не было так хорошо.

– Если бы ты не выбросила презервативы...

– Но я их выбросила. Проклятые презервативы, они во всем виноваты.

– Если бы ты не боялась, что мы рано или поздно займемся любовью, ты бы их не выбросила.

– Мы не занимались любовью, и никогда не будем ею заниматься. Если ты называешь это занятие любовью, то мне тебя искренне жаль.

– Ох, не пизди.

– И надеюсь, я ответила на твой вопрос. Я не целуюсь с тобой только потому, что ты ебаный ишак.

Ничего особенного.

Только через неделю я собрался с духом и позвонил.

– Привет, – сказал я. – это я.

– Привет.

– Что делаешь?

– Ничего особенного.

– Может, я зайду?

– Я занята.

– Но ты же сказала, что ничего особенного не делаешь.

– Да, но я как раз собираюсь кое-чем заняться.

– Чем?

– Это тебя не касается.

– Ясно.

Повисла неловкая пауза.

– Может я зайду попозже?

– Нет, я же сказала, что занята.

– И мне нельзя спросить – чем?

– Слушай, у меня еще куча работы. Как ты думаешь, мне хочется завалить экзамен?

– А после экзамена? Мы же еще не обо всем договорились.

– Не будь занудой. Мы знаем, куда едем. Все, что можно, уже решено. Всего не предусмотришь. Начнем договариваться еще о чем-нибудь – только все угробим.

Если учесть, что слово “договорились” я использовал как эвфемизм секса, ее ответ был очень плохим знаком.

– Я сыта по горло договорами. – Этими словами она забивала кол. – Мы решили, что будем делать, а остальное выяснится на месте. Не пытайся заглянуть себе в задницу. Или ты собираешься договариваться на всю жизнь?

Я не знал, что сказать. Вот так, думал я про себя. Тебя послали еще до того, как ты попал в Индию.

– Слушай, мне некогда, – сказала она.

– ОК.

– Пока.

Клик.

– Пока.

Она повесила трубку, даже не услышав моего “пока”

* * *

До отъезда оставалось три дня. Мы больше не виделись и не разговаривали.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ:

ЧТО ДЕЛАЮТ РЮКЗАЧНИКИ ЦЕЛЫМИ ДНЯМИ?

Книга.

Назавтра мы отправились в Ред-Форт[5]; он оказался огромным и жутко скучным. Мужик у входа продавал мягкие шляпы с полями, взгромоздив их высокой кипой себе на голову – такая реклама. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы почувствовать, как на моей собственной голове можно обжигать кирпичи. Мне срочно понадобилась шляпа.

– Привет, друг. Ты покупай шляпу?

– Сколько?

– Дешево.

– Сколько?

– Сколько дашь.

– Сколько я дам?

– Твоя цена.

– Сколько они обычно стоят?

– Твоя цена, друг. Любая цена – хорошая цена.

– Хм... пятьдесят рупий?

Это было меньше двух фунтов, и казалось вполне подходящим, но не успел я закрыть рот, как он нахлобучил мне на голову одну из своих шляп и застыл в ожидании. Кажется я сказал больше, чем нужно, но переигрывать было поздно, поэтому я протянул деньги.

Лиз, словно ничего не слышала, спросила, сколько я заплатил, и рассмеялась мне в лицо. Я сказал, что мне плевать, и подумал, что совсем немного отдал за такую клевую шляпу.

– В этих шляпах ходят все европейцы, ты что, не видел? С таким же успехом можно таскать на себе плакат “Турист”...

Я огляделся по сторонам. Из ворот форта выползали вслед за экскурсоводом человек тридцать европейцев среднего возраста. На половине из них красовались мои же шляпы.

– Где же твоя экскурсия, Дэйв? Иди догоняй своих приятелей.

– Знаешь что, Лиз – здесь не показ мод. Мне так удобно и хорошо. Не хочешь быть похожей на туристов, хочешь получить солнечный удар – твои проблемы.

– Я непременно куплю себе шляпу. Но только не у первого встречного прохиндея и не там, где толпятся туристы. Я предпочитаю поменьше бросаться в глаза.

– Классная идея. Наденешь шляпу, и никто тебя не узнает. Что дальше? Будешь мазаться гуталином?

– Расист.

Я уже сто раз пожалел, что связался с этой дурацкой шляпой, но теперь ничего не поделаешь – придется все время таскать ее на голове, иначе она решит, что я сдался.

Интересно, сколько платили другие туристы?

* * *

Джереми предупредил, что рикша до форта и обратно должен стоить не больше десяти рупий в каждую сторону (примерно тридцать пенсов). Однако на все наши попытки назвать эту цену ответом был дружный смех. Лиз просила водителей сказать, сколько хотят они – результатом становилось еще большее веселье, и дело оба раза закончилось двадцатиминутным спектаклем. То Лиз, то водитель попеременно и через равные промежутки времени оскорбленно удалялись прочь, при этом всякий раз, когда наступала очередь Лиз, мне приходилось проявлять солидарность и тащиться за ней.

В конце концов, она доторговалась до пятнадцати рупий туда и двадцати обратно, оба раза считая это серьезной моральной победой. Скрючившись на сиденье за спиной у сопящего вонючего мужика, я сообразил, что она ждет благодарности за проделанную работу.

– Лиз, ты молодец.

– Спасибо.

– Ты сберегла нам целых 15 пенсов. Почти по 8 пенсов на каждого.

– Ты ведешь себя, как избалованный европеец. Не забывай, мы в Индии.

– И что?

– Здесь нужно торговаться. Это стиль жизни.

– Фигня. Сунь им сразу на два пенни больше – и не надо будет торчать на солнцепеке и визжать как психованная мемсаибиха[6]...

– Дело не в деньгах, и ты это прекрасно понимаешь.

– А в чем?

– Неужели до тебя не доходит, что здесь только идиоты соглашаютя на первую цену. Люди будут смеяться тебе в спину.

– Ну и что? Кого это колышет?

– А если европейцы будут переплачивать за все вдвойне, они испортят себе репутацию. Это подает плохой пример. Мы выглядим избалованнее и богаче, чем мы есть на самом деле.

– Но мы действительно богаты. Рупии – мусор. Можно заплатить вдвойне, и даже не почувствовать.

– Не в этом дело. Мы подрываем их экономику.

– Ага. Я понял. Как с теми нищими. Я думал, ты воспитываешь в себе жесткость и скупердяйство, а ты, оказывается, заботишься о местной экономике.

– Мне осточертел твой вселенский сарказм, Дэйв. Я не воспитываю в себе ни жесткость, ни скупердяйство. Но я не позволю этим людям держать меня за идиотку.

– Когда ты готова удавиться за двадцать пенсов, они тебя держат за очень умную.

– Ох, отъебись.

* * *

Мы остановились на перекрестке, и двое детей-нищих принялись стучать в борта тележки, и тянуть внутрь сложенные ладошки. Лиз стала рыться в сумке, очевидно демонстрируя, что она отнюдь не скупердяйка. Мы с детьми с интересом наблюдали, как она колдует над кошельком, в котором красуется пачка банкнот в полдюйма толщиной. Глаза детей благоговейно округлились.

– У меня нет мелочи. – сказала Лиз.

Водитель, не двигаясь с места, нажал на газ. Лиз судорожно копалась в банкнотах, пытаясь найти бумажку помельче.

– Дай им что-нибудь.

– Я думал...

– НЕ НАЧИНАЙ ОПЯТЬ, – злобно вскрикнула она. Ее запал был явно подорван пререканиями с рикшей. И отсутствием шляпы на голове.

Водитель обернулся и прорычал детям что-то на хинди. Те, чувствуя близость денег, не обратили на него внимания.

Пока я рылся в карманах, водитель продолжал орать на детей. Наконец я сунул монету в руку ребенку, но в это время тележка начала двигаться, и меня отбросило назад. Рука ударилась о борт, и монета упала на землю.

Обернувшись, я смотрел, как дети стоят на коленях посреди улицы, а машины, гудя и грохоча, проезжают в нескольких сантиметрах от их голов. С уже приличного расстояния я видел, как к поискам присоединился еще один нищий, и как началась драка, когда мальчик подобрал, наконец, с земли монету.

* * *

Когда мы вернулись в отель, Джереми сидел на веранде и читал книгу.

– Ну как? – спросил он.

– Нормально, – ответил я.

– Сколько вы заплатили за рикшу? – спросил он.

Лиз встряла до того, как я успел открыть рот.

– Пятнадцать.

– И двадцать обратно, – сказал я.

– Неплохо, – сказал Джереми, – немного тренировки, и все будет в порядке.

– Что ты читаешь? – спросила Лиз.

– Гиту, – сказал он, показывая нам обложку “Бхагавад-Гиты”.

– О! – сказала Лиз.

– Хорошая книжка? – спросил я.

Он покровительственно на меня посмотрел.

– “Хорошая книжка”? Эй, дружок, это Гита. Ты о Библии тоже спрашиваешь хорошая она или плохая? – Он пальцами нарисовал в воздухе кавычки.

– Не знаю. Я ее ни разу не читал. Говорят, там интересные приколы.

Он повернулся к Лиз, демонстративно адресуя свои комментарии ей, а не мне.

– Это Книга. Она объясняет все, что нужно знать об Индии. Как вы вообще сюда попали, если не читали Гиту?.

– А я думал, что Книга – это “Одинокая планета”. Неужели “Бхагавад-Гита” лучше. Там что, цены точнее?

Они меня проигнорировали.

– Дашь, когда дочитаешь? – спросила Лиз.

Он усмехнулся.

– “Бхагавад-Гиту” невозможно дочитать. Я перечитывал ее уже столько раз, что сбился со счета. На. – Он закрыл книгу и бросил ей. Лиз никогда не была хорошим вратарем, но умудрилась поймать книжку и посмотрела на дарителя несколько смущенно. Тот благодушно улыбнулся. – От меня, – сказал он. – Пусть это будет тебе первый подарок. В Индии. – Он положил руки за голову, откинулся на спинку и уставился в потолок. – Можешь, если тебя это смущает, подарить мне какую-нибудь из своих книжек.

В результате в обмен на свою жеваную шестидесятистраничную “Бхагавад-Гиту” он получил новеньких, ни разу не читанных “Оскара и Люсинду”[7].

* * *

– Теперь мы знаем, что делать, – сказала Лиз.

– Что? – переспросил Джереми.

– Мы решили изменить план. Здесь внизу слишком жарко, и скоро начнется муссон, так что мы поедем в горы. Мы подумали, что самое лучшее остановиться в Симле.

– В Симле?

– Как тебе эта идея?

– Лиз, ты должна делать то, что подсказывает чувство. Я не могу говорить, что хорошо, а что плохо.

– Я не понимаю. Что плохого в Симле?

– Иди туда, куда ведет тебя чувство, Лиз. Для этого ты здесь. Здесь нет плохого и хорошего.

– Я не это имела в виду. Я просто...

– Просто иди. Ищи успокоения.

– А ты не хочешь ... пойти с нами?

НЕТ! Нет – только не это! Только не Джереми. Я этого не вынесу.

– Я бы с радостью, – сказал он.

Нееееет.

– Но я не могу.

– Почему? – спросила Лиз, – Я думала, ты можешь идти туда, куда ведет тебя чувство.

– Если бы. Но я не могу. Я застрял здесь, и жду, когда придут деньги.

– Ждешь, когда придут деньги? – переспросил я.

– Ага. Мои все кончились.

– Откуда же они должны придти? – спросил я.

– Из дома.

– Как? От кого?

– От родителей.

Я не мог удержаться от смеха. Вот это жизнь, думал я. Как только сыночек оказался на мели, мамочка с папочкой тут же шлют денежки.

– Я не понимаю, – сказал он, – что тут смешного.

– Ничего.

– Над чем же ты смеешься?

– Ни над чем. Разве я смеюсь? Разве это смех?

– Ты смеешься. И я хочу знать, над чем ты смеешься.

– Просто так... знаешь...

– Нет, не знаю.

– Просто – ну это же смешно, когда родители шлют деньги.

– Почему?

– Просто смешно. – Я улыбался как можно язвительнее. Теперь он был в моей шкуре. – Я просто думал, что ты немного старше.

Он встал, уронив на пол “Оскара и Люсинду”.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего.

Ситуация напрягалась; мы молчали и не сводили друг с друга глаз.

– Прости. – сказал я. – Я не должен был смеяться. Я хочу сказать – я сам заработал деньги на путешествие, но это не дает мне права относиться к тебе свысока. Хотя, тут нет ничего удивительного. Я просто не должен был смеяться. Как только ты открыл рот, я должен был сразу понять, что ты маменькин сынок. Прости. Я не должен был смеяться.

Вот теперь он озверел окончательно.

– Я не маменькин сынок.

– Нет? Прости. Неудачное слово.

– И я сам заработал деньги на путешествие. Так уж вышло, что родители выслали мне еще.

– Да. Точно. Я не прав.

– И я не маменькин сынок.

– Прости. Больное место.

Он дрожал от ярости.

– Такие как ты... такие... у тебя... у тебя просто... навязчивая классовая идея... которая... которые по-настоящему... это такое ребячество, это так по-английски. Ебаный ты англичанин, меня от тебя тошнит. Ты, узколобый идиот, что ты обо мне знаешь? Вали отсюда, ничтожество.

– Ты прав. Давай узнаем друг друга получше. Например – в какую школу ты ходил?

– А ты что, не из частной школы?

– Может и из частной, но я не маменькин сынок.

– Я НЕ... еб твою мать... – Если бы он не был таким слизняком, он бы меня ударил. Я почти видел, как эта мысль проскочила у него в голове. Но он только похватал ртом воздух, поднял книгу и поплелся к дверям. В дверях он обернулся и проорал:

– Чтоб ты... Чтоб ты... получил малярию.

Садистская центрифуга.

Лиз показала Джереми автобусные билеты до Симлы. Он очень любезно заметил, что наши 52-е и 53-е места находятся сзади, и что известное всем цивилизованным людям правило гласит: если не хочешь сломать позвоночник в дорожной болтанке, нужно садиться как можно ближе к водительской кабине. Еще он не преминул указать на отметку “ТВ-люкс”, которая означает, что в автобусе есть телевизоры, и что нас будут глушить песнями на хинди в течение всего путешествия, которое, как он любезно добавил, продлится четырнадцать часов.

– Сколько вы простояли в очереди?

Мы с Лиз одновременно сердито на него посмотрели.

– Два часа, – сказала Лиз.

– Нужно было послать за билетами мальчика из отеля, – сказал Джереми.

– А так можно? – спросила Лиз.

– Конечно – стоит несколько рупий, зато не тратишь целый день. Ох, сколько вам еще учиться.

Больше, чем когда-либо, мне захотелось уронить Джереми на ногу что-нибудь тяжелое.

* * *

Оказалось, что фраза о сломанных позвоночниках была не просто болтовней. Задние колеса автобуса больше походили на шасси, и на каждой из многочисленных дорожных колдобин все пятнадцать задних рядов подбрасывало в воздух мощным крученым ударом. В результате наша поездка прошла в некой садистской центрифуге, когда половину времени болтаешься в воздухе, а вторую половину лупишься жопой о сиденье.

Впервые я провел среди местных жителей так много времени и понял, что разговоры о том, будто индийцы подчиняются фатуму, – не пустые слова. Мужик напротив нас вообще не замечал, какой зверский автобус ему достался. Один только раз, когда, налетавшись под потолком, мы получили тройной поджопник, хотя и одного бы с лихвой хватило, чтобы сбросить нас на пол, он улыбнулся, словно говоря “смешно, правда?”, а все остальное время равнодушно пялился в окно, как будто был кастрированным паралитиком.

У задних сидений было только одно преимущество – песни на хинди игрались впереди. За всю дорогу один и тот же фильм прокрутили четыре раза, и хотя я видел происходящее на экране, только когда взлетал в воздух, к концу путешествия имел вполне цельное о нем представление.

Если я ничего не перепутал, в фильме был парень, который мечтал жениться на красивой девушке, а его родители хотели, чтобы он, наоборот, женился на уродине. И вот он уже почти женится на уродине, когда вдруг узнает, что красивую девушку похитил урод, который до этого ходил в черной коже и злобно пялился в камеру. Герой вскакивает на коня, отправляется на поиски похищенной красивой девушки и посреди пустыни дерется с уродом. Он уже почти спасает красивую девушку, когда узнает, что уродина в одной шайке с уродом, и что она привязала его отца посреди песков к стулу и в данный момент поливает бензином. Уродина достает из кармана спички, и все делают перерыв, чтобы спеть песню. Сразу после песни пятьдесят хмырей в черном выпрыгивают из-за кустов, которых и в помине не было до того, как они стали оттуда выпрыгивать, и принимаются палить в героя, который прячется за деревянным ящиком. Видя такое дело, герой вылезает, размахивая белым платком, но когда урод в черном уже празднует победу (и поет песню), герой сбивает его с ног, отбирает пистолет и убивает пятьдесят хмырей, которые выскочили из-за кустов, которых раньше не было.

Отец, на котором уже высох бензин, отматывается от стула и очень смешно дерется со второстепенным толстяком. Когда он побеждает в драке посредством надевания корзины на голову толстяка, красивая девушка обращает внимание героя на то, что уродина удирает через пустыню. Потом герой, отец и красивая девушка поют песню, во время которой отец разрешает им пожениться и даже благословляет. Между тем, уродина на горизонте ломает руки и говорит какие-то слова, наверно, клянется отомстить. Несколько секунд спустя она, умирая от жажды, плетется к одинокой хижине на вершине бархана. Дверь открывает мужик и сразу начинает ее соблазнять (поет). Она сперва не поддается, но потом замечает в углу комнаты что-то похожее на мини-лабораторию, а в ней – наверное – недостроенную атомную бомбу. Вдвоем они придумывают план.

Дальше интрига становится слишком сложной для пересказа. Насколько я понял, дело кончилось тем, что красивые женились друг на друге, уроды взорвались, а у всех толстяков на голове оказались корзины.

Я бы назвал это качественным представлением.

* * *

По дороге было много остановок, все выходили из автобуса и пили чай, который был слаще кока-колы и лишь чуть-чуть менее молочным, чем молоко. Сначала он застревал у меня в горле, но к концу путешествия я стал склоняться к тому, что его можно пить. Главное – не держать его за чай. Если последовательно внушать себе, что это просто тепловатое питье, вкус становится вполне ничего. А сахар помогает пережить несколько часов непрерывных поджопников.

Кроме нас в автобусе ехал еще один белый, и несмотря на то, что он сидел впереди на хорошем месте, вид у него был очень несчастный. На каждой остановке он первым выскакивал из автобуса и мгновенно скрывался из виду, судорожно прижимая к груди рулон туалетной бумаги.

Один раз Лиз завела с ним разговор, но я заметил у него на рубашке следы блевотины и решил держаться подальше. Выяснилось, что он бельгиец, и что у него в кале кровь, так что больше мы к нему не подходили.

Оказывается, в стоимость билетов входил ланч; мы поняли это, когда нам на колени поставили по картонному подносу с несколькими комками карри странного вида. Я не рискнул их есть, пока Лиз не попробовала каждый комок, но все равно, доверие внушал только желтый, явно сделанный из чечевицы. С краю лежала гладкая горка намазанная сверху белой пастой. Заметив мое недоумение, мужик слева сказал:

– Кррд

– Что?

– Кррд.

– Я не понимаю.

– Кррд, – он набрал полную ложку, – Очень хорошо.

– Лиз, что такое кррд?

– Вот это белое.

– Я понимаю, но что это такое?

– Откуда я знаю.

– Ты будешь это есть?

– Почему бы и нет?

Она принялась за белую горку.

– Вкусно. Похоже на йогурт.

– Черт, я его терпеть не могу.

– Держи, пожалуйста, свои замечания при себе.

Лиз доела гладкую горку, охая, как это вкусно, а я при этом думал, что она рехнулась. Кроме всего прочего, йогурт делают из молока. Невероятно: приложить столько усилий, так старательно избегать любой пищи, в которой могут завестить бактерии, и после этого невозмутимо пихать себе в рот прокисшее молоко. Ни за что.

Остаток дороги занял в два раз больше времени, чем я предполагал, и если бы какие-то люди не возникали бы из ниоткуда и не продавали бы прямо через автобусные окна бананы и орехи, я бы, пожалуй, умер с голоду.

Несколько стартегических извинений.

К концу пути я обожрался бананов до поноса – и это несмотря на то, что за всю дорогу съел только два карри.

Лиз очень развеселил мой больной, несмотря на все предосторожности, живот, и я с тоской подумал о том, что наши флюиды продолжают портиться. Один раз я рискнул провентилировать атмосферу и сообщил, что совсем не обрадовался, когда она позвала Джереми ехать с нами, но из этого ничего не вышло. Она лишь набычилась и завела канитель о том, что автобус не наша собственность, и что Симла не наша собственность, и что куда веселее путешествовать в компании. Меня она за компанию, следовательно, не держала, что тоже было плохим знаком.

* * *

Симла оказалась красивым городом, и мы потратили несколько дней, разглядывая перечисленные в Книге достопримечательности. Но даже несмотря на то, что нищих здесь было не в пример меньше, чем в Дели, и что ссорились мы с Лиз гораздо реже, я по-прежнему не мог отделаться от чувства, что до усрачки боюсь всех и всего. Меня вгоняли в дрожь даже продавцы всякой дряни, орущие на каждом углу. Достаточно было посмотреть им в глаза и прочесть там – тебе хорошо, а мне плохо, ты богатый, а я бедный, – чтобы почувствовать себя раздавленным и виноватым.

Хуже всего были дети: они постоянно крутились вокруг и то спрашивали, как нас зовут, то просили подарить ручку, иногда клянчили деньги. Они появлялись, когда их меньше всего ждешь, вцеплялись в рукава, кричали что-то, тянули свои немытые ладошки в надежде, что ты хотя бы пожмешь им руку. Дети были такими грязными, что к ним страшно было прикоснуться, но они никогда не отставали, пока их хотя бы не погладишь по голове.

А Лиз, похоже, нравилось, когда маленькие уличные оборванцы брали ее в кольцо, она частенько останавливалась, приседала на корточки, говорила или играла с ними – я в эти минуты предпочитал отступить на безопасное расстояние. Неужели она не понимала, что может подхватить серьезную заразу? А может, ей просто нравилось играть в мать Терезу.

В мое личное пространство настолько часто вторгались дети, уличные торговцы и просто прохожие, что я решил вообще с ним расстаться, чтобы окончательно не съехать с катушек. Последнее становилось чем дальше, тем правдоподобнее: каждое утро я с ужасом думал, что мою постель от внешнего мира отделяет всего лишь завтрак.

Я стал ловить себя на том, что пристально разглядываю других туристов, пытаясь понять действительно все это их так радует или они придуриваются. У некоторых на мордах было написано, как им осточертело все это говно, но иногда попадались вполне жизнерадостные компании, и тогда я старался рассмотреть их повнимательнее и даже подслушать разговоры в надежде понять, как эта жуть может кому-то доставлять удовольствие.

Я так и не понял, что людям может нравиться в Индии. Как такое может быть? Или это я такой слабонервн6ый и чувствительный? Может, я был прав, когда думал, что у меня не хватит духу на третий мир. Может, надо было честно себе в этом признаться и спокойно тратить деньги в Бенидорме[8]? Я решил написать пару открыток – вдруг они приведут меня в чувство.

Дорогие мама и папа,

Мы долетели благополучно и сейчас находимся в горах. Как вы видите на открытке, Симла очень красивое место, в ней есть интересные дома, похожие на английские и даже церковь. Здесь везде невероятная нищета, но я думаю, что привыкну. Я сейчас в ХСМЛ[9], и тут есть бильярдный стол с мемориальной доской в честь майора Томпсона, который в 1902 году в возрасте 109 лет откинул здесь копыта. Надеюсь, у вас все в порядке.

Целую,

Дэйв.

Дорогой дедушка!

Привет из Индии! Здесь очень жарко, но я замечательно провожу время. Я здесь еще совсем недолго, но уже могу сказать, что Индия – замечательная страна. Дороги, правда, плохие. Надеюсь, у тебя все в порядке.

Целую,

Дэйв.

Похоже, Лиз чувствовала себя такой же потерянной, как и я, но мы не говорили на эту тему и крепились, разглядывая достопримечательности Симлы. Через несколько дней, пересмотрев все, что можно, мы решили, что вполне восстановили силы после того автобусного перегона, и пора решаться на следующий – на этот раз мы отправлялись еще выше в горы в маленький городок под названием Манали. Все вокруг говорили, что в Манали надо попасть обязательно, что это настоящее Гоа, только в горах. И что там можно отдохнуть, и достаточно воздуха, чтобы дышать полной грудью. До сих пор нам его явно не хватало.

* * *

Горы по дороге в Манали произвели впечатление, но сам городок показался невзрачным. Однако Джереми еще в Дели рекомендовал нам спокойный загородный отель под названием “Радуга”, туда мы и отправились пешком, с трудом ориентируясь по совершенно нечитаемой карте из Книги.

Всю дорогу нас рвали на части зазывалы других гостиниц, тащили к себе, не желали показывать дорогу, твердили, что отель “Радуга” дорогой и грязный, и умоляли, чтобы мы хотя бы одним глазком взглянули на их отель. Они прилипали так прочно, что через пять минут я их тихо ненавидел, но это чувство мешалось с виной за их несчастный оборванный вид, с сознанием того, что их отели наверняка ничем не хуже “Радуги”, и что не так уж трудно остановиться на пять минут и посмотреть. С другой стороны, если уступать всем подряд, то очень скоро поедешь крышей. Нужно твердо стоять на своем и делать то, что решил. В этой стране тебя наебут, не сходя с места, как только увидят хотя бы намек на слабину или жалость.

До отеля мы доползли вконец раздавленными и замороченными. Зато успели посмотреть город, то есть выполнили досрочно священный долг каждого туриста и теперь могли всерьез заняться расслабухой. По общему мнению, “Радуга” было лучшим в Манали местом для покура, и едва получив комнату, мы с облегчением расположились на веранде. Через секунду между нашими ладонями уже гулял косяк.

Я втягивал дым поглубже в легкие, надолго задерживал его и выпускал через ноздри только в самый последний момент. После нескольких затяжек я почувствовал, как тает напряжение.

Теперь мне здесь даже нравилось. Тихое место, окруженное полями, с видом на горы и травой для покура. Наконец-то хоть что-то имело смысл. Наконец-то мы нашли место, где можно отдохнуть душой и сосредоточиться на своем внутреннем мире. Передавая друг дружке косяк, мы улыбались – впервые с тех пор, как вышли из самолета.

Мне было неудобно курить на халяву, и я спросил у сидящего неподалеку парня, где можно купить еще травы.

– Ага, – радостно улыбнулся парень, – это точно. – Он умудренно кивнул. Через несколько секунд до него дошло, что вопрос требовал более подробного ответа, и он опять кивнул, но уже в сторону дежурного. – Самый главный человек – это Ронни, – сказал он, покровительственно похлопал меня по плечу и свалился со стула.

У дежурного я спросил, не пробегал ли тут Ронни. Дежурный достал из-под стола сумку для ланча, на которой размытой желтой краской было написано “Ронни” и нарисована счастливая физиономия.

Он открыл сумку и протянул мне набитую травой коробку от фотопленки.

– Сто пятьдесят рупий, – сказал он.

Фантастика! Пакет настоящей травы, который стоит в Англии пятьдесят фунтов, достался мне меньше чем за пятерку. Вопреки всем ожиданиям Индия оказалась самой цивилизованной страной в мире.

Я поднялся в номер и достал из рюкзака рислу[10]. (Книга извещала, что рислу в Индии достать невозможно, так что мы купили перед отъездом целую упаковку.) По дороге на веранду я свернул косяк.

Теперь мы с Лиз улыбались друг другу по-настоящему. И еще впервые за все время в Индии я вспомнил, что у меня есть член. Либидо просыпалось, и я решил заняться стратегическим извинениям.

– Лиз – прости меня.

– За что?

– Ну... за все.

Она улыбалась.

– Я вел себя – ну – как мудак. Я был в раздрае от всего этого.

– Это нормально.

– Теперь мы здесь, и я думаю, все уляжется.

– Я надеюсь.

– Давай постараемся.

– ОК.

– Вместе постараемся, – сказал я с нажимом. Честно говоря, изголялся я только для того, чтобы получить извинения от нее. На самом деле, по-мудацки вела себя она, а не я.

– Хорошо. Мы вместе постараемся быть друг к другу внимательнее.

Эту сентецию вряд ли можно было квалифицировать, как извинение, зато она сопровождалась вполне искренней улыбкой, и я, после короткой консультации с приподнявшимся хуем, решил подписать мирный договор.

Я протянул руку и тоже широко улыбнулся.

– Забыли? – сказал я.

– Забыли.

Она взяла меня за руку.

– Мы связаны друг с другом, так что вполне можем сделать некоторое усилие, – сказал я, легонько сжимая ее пальцы.

– Думаю, можем, – она ответила таким же пожатием.

Косяк еще несколько раз погулял между нами, и все это время мы не расцепляли рук. Вены в моем измученном засухой паху с боевым кличем наполнялись свежей кровью.

Пока она втягивала в себя последнюю порцию дыма, я, наклонившись вперед, гладил ее руку. Так мы и сидели – в мирном молчании разглядывая прекрасный вид, открывавшийся отсюда на Гималаи: буйную зелень долин, в изгибах который прятались рисовые поля, и вздымающиеся на ними громадные снежные пики. Я никогда раньше не видел ничего подобного.

Да – наконец-то – Индия была прекрасна. Я чувствовал, как тугой узел, намертво закрученный у меня в животе, начинает потихоньку ослабевать. Пол и Джеймс были правы. Путешествия – это прекрасно. И трава здесь действительно дешевая.

– Хочешь еще? – я первый нарушил молчание.

– Давай.

Она посмотрела на меня и очень медленно опустила веки.

– Может лучше в комнате?

– Хорошо.

По-прежнему не расцепляя рук, мы побрели в отель.

Она опустилась на кровать, а я запер дверь и задвинул шторы. Потом опустился на койку напротив, и мы долго смотрели друг на друга, сложив губы в блуждающие улыбки.

– Так и будем сидеть целый день? – спросил я. – А то я знаю, чем заняться.

Она недоуменно вздернула брови, но я вместо ответа достал несколько листков рислы. Пока я облизывал и склеивал их вместе, Лиз сидела, откинувшись на спинку кровати. Затем я опустился рядом с ней, вложил готовый косяк ей в руку и достал зажигалку.

– Не соблаговолит ли мадам начать первой?

Она усмехнулась и очень медленно поднесла косяк со рту. Я зажег огонь и дал ей затянуться, млея от того, как сужаются ее глаза. В полной тишине, нарушаемой только потрескиванием сгоравшей травы, мы передавали косяк друг другу. Мир вокруг постепенно растворялся, и оставалось только ее лицо, ее руки и дымок, вьющийся вокруг ее губ.

Когда окурок начал жечь мне пальцы, я погасил его о пол, обнял Лиз за шею и поцеловал в губы. Я чувствовал вкус каждой складки ее рта и каждого бугорка на языке. Контраст между твердыми зубами и мягким ртом казался мне космическим чудом. Поцелуй заполнял вселенную.

Потом она принялась стаскивать с меня одежду, а я с нее, и до нас дошло, что мы еще никогда не заходили так далеко, и мы скатились с кровати, мгновенно разделись и запрыгнули обратно.

Сквозь туман вожделения я заметил, что трусики все еще на ней.

Пока мы покрывали друг друга новыми поцелуями, я попытался исправить положение и незаметно стянуть их с ее попки. В результате то, что было раньше “Мммм” вдруг превратилось в “Нннн”. Пришлось торопиться, чтобы успеть до того, как появится “Не”. В конце концов мои усилия увенчались мерзким звуком рвущейся материи, который мигом разрушил все чары.

– Нет, – сказала она. – Никакого секса.

– Но почему?

Вместо ответа она стала целовать меня с еще большей страстью.

– Никакого секса, – повторила она, вытирая слюну с подбородка.

– Почему? – спросил я, когда нам опять понадобилось перевести дыхание.

Вместо ответа она перевернула меня на спину и исчезла под простыней.

– Я люблю Джеймса, – сказала Лиз, и я ничего не мог на это возразить, потому что губы ее уже сомкнулись вокруг головки моего члена.

* * *

До конца недели мы почти не вылезали из “Радуги”, целыми днями курили, ели, болтали, изредка выползали на улицу и занимались почти-сексом.

Впервые мне нравилось в Индии. Наши флюиды постепенно выздоравливали, и здесь, в маленьком тихом уголке, где мы с Лиз так мирно и спокойно проводили дни, тяготы путешествия уже не казались такими неодолимыми и выматывающими.

Я также без сожаления пересмотрел свое отношение к индийскому йогурту, потому что попробовал “бэнг-лэсси” – напиток, приготовленный из молока, йогурта и смалки. Его можно было заказать прямо в отеле, что было особенно в тему, когда становилось лень сворачивать очередной косяк. Было не очень вкусно на самом деле, но я всей душой полюбил “бэнг-лэсси”, потому что когда надоедает курить траву, самое лучшее – это ее выпить.

* * *

В отеле жило много народу, со всеми можно было покурить, и это место стало нам казаться по-настоящему милым. Мы перезнакомились со всеми, и почти все вечера проводили за полукоматозной игрой в карты, когда главное было не карты, а косяк по кругу и разговоры о путешествиях. Я интересовался картами и травой, а Лиз с унылым энтузиазмом погружалась в философию.

Поразительно, но им не надоедало бесконечно трындеть об ах-Индии. Я не понимал, как тут можно теоретизировать, и кому вообще первому пришла в голову идея объяснять какую угодно страну, но у каждого из них была в запасе своя теория. Лиз, как и следовало ожидать, с жадностью на эти теории набросилась, и мое циничное ко всей этой херне отношение опять стало действовать ей на нервы.

Мужик по имени Иона путешествовал семнадцать лет без перерыва. Он утверждал, что уже десять лет не носит башмаков, и каждый раз заводил одну и ту же песню – как противно человеческой природе терять контакт с землей. Еще он говорил, что не дает нищим деньги, зато всегда их крепко обнимает.

По несколько часов подряд он развлекал народ историями о нищете, болезнях, наркомании и болячках на ногах. Рассказы эти были приманками, он заводил их только для того, чтобы собрать вокруг себя слушателей. И лишь тогда, когда размер аудитории казался ему удовлетворительным, он приступал к главной теме своих лекций – к Универсальной Теории Индии.

* * *

– Индия, – объявляет Иона, – это прекраснейшая и отвратительнейшая страна в мире, а индусы – самые добрые и самые жестокие люди на планете.

И хотя Иона только начал развивать тему, его перебивает Билл, американский хиппи, неизменно одетый в военный камуфляж.

– Индия, – говорит он, – прекрасная страна, но посмотрите в лицо фактам, друзья, – эти люди ее губят. Они помешались на деньгах. Им постоянно что-то надо. Они способны думать только о том, где что продать или купить.

– Ты скребешь по поверхности, парень, – говорит Инг, скандинав и, судя по телосложению, – жертва недорода, при том, что он постоянно что-то жует. (Лиз сказала, что у него, наверное, глисты.) – Коммерция – это современность, тонкая целлофановая пленка, постеленная на богатейший ковер индийской истории. Я хочу сказать, что эту страну завоевывали не раз и не два за все века ее трагической истории, но ее уникальная культура непременно побеждала. Капитализм – современный завоеватель, и когда он отступит так же позорно, как все его предшественники, народ этой страны вновь обретет ту духовность, которая никогда его не покидала.

– Здесь все дешево, – говорит Брайан из Ноттингема[11]. – Много чего дешевого.

– Но... прости, забыл, как тебя зовут? – запинается Билл.

– Инг.

– Инг?

– Инг.

– Нет, Инг, капитализм не исчезнет, как другие завоеватели. На этот раз Индия проиграла. Ее характер растворяется. Самый последний дурак не рискнет сегодня утверждать, что современная Индия – духовная страна.

– В Англии, – говорит Брайан, – один банан стоит двадцать пенсов, а здесь можно купить связку из десяти или пятнадцати бананов всего за тридцать пи. Большая экономия.

– Не будем забывать, – говорит Бёрл (дружок Билла), – что Индия так и не оправилась от британской колонизации. Должны смениться два, может, даже три поколения, прежде чем индусы начнут сами за себя отвечать. Но, боюсь, будет поздно.

– Я люблю ее такой, – говорит Иона, – но я ненавижу ее такой. – Он мудро кивает головой.

– А я, – говорит Инг. – ненавижу ее такой. Но я люблю ее такой. – Он кивает еще более мудро, чем Иона, который немного обижается и старается наполнить свой кивок еще большей мудростью. У него ничего не выходит, потому что слишком заметна обида, и тогда он отказывается от борьбы кивков и принимается скручивать новый косяк.

Пользуясь моментом, свою теорию грузит Ксавье.

– Индия мало денег большой страна страдает и разрушится своим весом. Мало берега, очень много своего людей. Это смертельное оружие для недобровольного самоубийства.

Все внимательно на него смотрят.

– J'aime l'Inde. Mais je la deteste[12], – говорит он с пафосом.

Все мудро кивают, чтобы показать, что понимают по-французски.

– Правда интересно? – шепчет мне в ухо Лиз, и лицо ее горит от возбуждения.

– Хуйня, если ты хочешь знать мое мнение.

– Как ты можешь так говорить?

– Очень просто. Потому что это хуйня.

– Но ... Эти люди объездили весь мир, и теперь делятся своим опытом. Неужели ты не понимаешь, как нам повезло?

– Нам повезло, что мы не похожи на них – надеюсь.

Она поворачивает мою голову и долгим взглядом смотрит мне в глаза.

– Пожалуйста, Дэйв. Для меня – только для меня – если тебе не трудно, оставь пожалуйста свой европейский цинизм. Пожалуйста. Для нас это возможность расширить горизонт. Мы не имеем права ее упускать.

Я тоже смотрю на нее. В ее взгляде такая отчаянная искренность, какая бывает в глазах людей, которым срочно требуется транквилизатор. Не зная, как выкрутиться, я решаю, что проще солгать.

– ОК. Прости. Я постараюсь.

– Обещаешь?

– Я постараюсь перестать быть европейцем.

К счастью, она не замечает сарказма.

Настоящая Индия.

Спустя неделю манальской жизни произошла катастрофа. Появился Джереми.

– Так и знал, что вы здесь, – объявил он с противоположного конца аллеи.

– Ж-ж-ж! – завопила Лиз, вскочила со стула и помчалась целоваться.

– Здорово, Дэйв, – провозгласил он, наверно забыв, что мы успели возненавидеть друг друга до самых печенок.

– Ммм.

– Значит, ты уже отведал местного яду?

– Нет, я курю траву.

– Ж! Как ты был прав насчет этого отеля. Здесь просто замечательно! – верещала Лиз.

– Отель и есть Манали, все очень просто, – ответствовал он. – Ну и где же наша травка?

Даже не спросясь, Лиз забрала у меня косяк и протянула Джереми. Он зажал его между пальцев у самых костяшек, скрутил руку в кулак и втянул дым, припав губами к основанию большого пальца.

Следующим номером в программе шло обучение этому трюку Лиз.

– Обрати внимание, многие местные курят именно так, – говорил он при этом.

* * *

Через два дня Джереми затеял экскурсию. Он оповестил население отеля, что на полпути к горам есть пещера, в которой живут садху[13], и что все, кто желает на них посмотреть, должны собраться утром на веранде.

Идея мне не понравилась только потому, что она исходила от Джереми. Однако, я так давно сидел на одном месте, что перспектива долгого пешего похода показалась очень даже привлекательной. И потом, если я хотел удержать расположение Лиз, нужно было время от времени проявлять интерес к чему-нибудь восточному. Пещера и пещера, если вы хотите знать мое мнение, но поскольку эта святая дыра, по мнению Лиз, способствовала расширению горизонта, то отчего бы и не заработать несколько лишних очков. Я решил идти.

К десяти часам вся толпа была в сборе: Бёрл, Билл, Инг, Иона и еще один парень, Рэндж, коренной индус, между прочим.

* * *

Не успели мы выйти из отеля, я увидел как Лиз (которая шла во главе колонны рядом с Джереми) трогательно обнимает нищего. Бедняге явно не понравилось такое обращение, и я, чтобы скомпенсировать, дал ему несколько рупий. Я не видел лица Лиз, но свободно читал по изменившейся походке, как вдохновило ее это объятие. Она словно говорила каждым своим движением: “Смотрите на меня – я теперь такая просветленная – до боли и до усрачки”.

Через милю выяснилось, что Иона знает короткую дорогу. Надутый от важности Джереми сник, что сразу привело меня в отличное настроение, и теперь Лиз плелась в хвосте группы, пытаясь его утешить. А я всю дорогу проболтал с Рэнджем.

Рэндж, как выяснилось, был из Патнея[14]. Вместо обычного барахла, в котором ходили туристы (и которое даже я, в конце концов, себе накупил) на нем были ливайсы и тонкая свежевыстираная футболка, плотно обтягивающая накаченные мускулы. И еще волосы у него были причесаны как-то по-особому – до Манали я такого никогда не видел.

Он сказал, что предки тащат его обратно в семью, но что семья ему остопиздела, и он удрал от них куда подальше. Еще он сказал, что его родители по-настоящему богаты, куча агентов ищет его по всей Индии, и чтобы я никому не проболтался, что знаю, где он.

– Жуть, – сказал я.

– Все равно найдут. Куда бы я ни свалил, найдут и припрут обратно.

– У тебя точно не паранойя? Такая большая страна.

– Ты не понимаешь. У родни везде руки. Стоит мне где-нибудь назваться, все сразу поймут, из какой я семьи, и через час за мной придут. Богом клянусь. И тогда я буду по уши в говне.

– Почему?

– Ну, ебена мать. Потому что я удрал.

– Скажи им, что ты просто хотел погулять с рюкзаком.

– Погулять с рюкзаком? Ты думаешь, они дадут мне погулять с рюкзаком? Болтаться, как последний ханыга в грязных штанах, спать с тараканьих ночлежках с вонючими хиппи? Они скорее сдохнут. Да еще один! Господи! Они решат, что я свихнулся.

– Все гуляют, и ничего.

– Ага, куча моих друзей. Но только не я. Мне нельзя.

– Но почему?

– Потому что я индус. Это занятие не для приличного индуса.

– Туристы – очень приличные люди.

– Пфф! Туристы – это мусор.

– Но мы же богатые. Мы же европейцы.

– Ну и что?

– Мы платим.

– И?

– И то, что люди нас, кажется, уважают.

– Именно. Вам кажется, что они вас уважают. На самом деле – ни хуя. Они считают вас грязными жлобами, и клеются к вам, потому что хотят денег. Заруби на носу. Ни один индус в этой стране никогда не станет твоим другом. Что бы кто тебе ни говорил, все будет враньем – им нужны твои деньги, и все.

– Зачем ты так? Это расизм.

– Конечно расизм. Я ненавижу индусов, чувак. Они варвары и мудаки. Все, что им надо, это деньги, деньги, деньги. Я целый ебаный месяц слушал, как десять тысяч моих родственников день изо дня пиздят о стерео, машинах, виски и ценах на землю. Ты бы знал, чувак, как это меня заебало. Поэтому я от них удрал. Мне насрать на это говно. Мне насрать на ебаный папашин бизнес, и пошли они все на хуй, даже если все их барахло развалится на куски. Все это херня. Материальная херня.

– А я думал, Индия – духовная страна, и все такое.

– Поэтому я тут и шляюсь. Я ищу настоящую Индию. Мою духовную родину.

– Вроде Манали?

– Точно.

– Особенно отель “Радуга”.

– Точно. Оно и есть, чувак. Святые пещеры и весь этот хлам. Оно и есть.

– Ты прав, – сказал я. – Впечатляет.

Некоторое время мы шли молча, любуясь окрестностями.

– Смешно, – сказал я.

– Что?

– Ты говоришь, Манали – это хорошо.

– Ага.

– То есть, ты проходишь через все эти стрессы и вымогательства, а потом, попадаешь сюда – и сразу понимаешь, что нашел настоящую Индию, и все такое.

– Ага.

– Очень странно, потому что за все время, пока я здесь, ты первый индус, с которым я разговариваю.

– И что?

– Хуй знает – получается, что самое клевое место – в котором больше всего Индии – это там, где нет индусов.

– Ебена мать, чувак, так и есть. Ебена мать.

* * *

Позже вечером я попытался изложить эту теорию Лиз – в ответ она чуть не сожгла меня на костре, как еретика. Никогда не видел, чтобы она так бесилась. В результате этой беседы Джереми был назначен королевским фаворитом, а я невоспитанной болонкой.

Как раз цель – дерьмо.

Рэндж стал первым человеком в Индии, который мне понравился. Мы сразу прониклись друг к другу симпатией, и чем сильнее Лиз вязла в том говне, которое рамазывал вокруг нее Джереми, тем больше времени я проводил с Рэнджем. У меня никогда раньше не было друзей из южного Лондона, но эти люди всегда очень интересовали меня, потому что совершенно иначе смотрели на жизнь.

* * *

Примерно через две недели нам стало скучно даже в Манали, и как-то решилось само собой, что Лиз, Джереми, Рэндж и я отправляемся вместе в Дхарамсалу. Там обитал Далай-Лама, куча тибетских монахов, и это должно было быть здорово. А если повезет, можно наткнуться и на Ричарда Гира[15].

Манали стало для меня теплым надежным одеялом, и от одной мысли о том, что придется его покинуть, все прежние страхи вылезали наружу и мурашками расползались по коже. Успокаивало то, что большая компания позволит отгородиться от местных, и что раз уж все равно надо двигаться, то лучше так. Знающие люди говорили, что Дхарамсала – такой же тихий городок, как Манали, и что эта поездка мягко подготовит нас к перепетиям больших перегонов.

* * *

В Дхарамсале нам не понравилось – главным образом потому, что в первый же вечер мы наелись какой-то гадости. Я всю ночь просидел на унитазе, а Джереми проблевал через окно. Конечно, было ошибкой заказывать паеллу[16], но ресторан под названием “Вудсток” казался таким опрятным, и нам так хотелось расслабиться.

Джереми не переставая ныл, что с тех пор, как он был здесь прошлый раз, город коммерциализировался, и что тибетцы разменяли на деньги лучшее в Индии место для духовной рефлексии. На самом деле причина его нытья была в другом – сестры-близнецы его прежде уникальной расшитой бисером торбы висели здесь в витрине каждой лавки.

Специально чтобы его позлить, я купил себе одну из них.

Мы решили передохнуть несколько дней и двинуться вниз в Раджастан.

* * *

Чтобы добраться до Раджастана, нам пришлось вернуться на автобусе в Дели, и уже оттуда отправиться на поезде на запад в Джайпур. Все это плелось еле-еле, внутри было жарко, грязно, неудобно, и воняло. Вдобавок, во время поездки Рэндж вдруг подружился с Джереми, и это страшно выводило меня из себя.

На каждой остановке вместо того, чтобы проклинать несчастную колымагу за то, что она еле тащится, они выпрыгивали из вагона, бродили вокруг, болтали, покупали жрачку и чай, швырялись деньгами, и только движение автобуса/поезда могло прервать это удовольствие. Я попробовал делать то же самое, и очень скоро мне понравилось.

Хитрость заключалась в том, чтобы смотреть на путешествие другими глазами. Если ты просто добираешься из пункта А в пункт Б, тебе кранты. Через некоторое время начнешь грызть от тоски собственные пятки. Нужно смотреть на путешествие, как на процесс. Это ведь тоже определенного рода деятельность, ритуал, вращающийся вокруг разговоров, еды, остановок и разминок. Можно сказать, что поездка – это маленькая вечеринка.

Впервые я разговаривал с индусами, и хотя никто из них не говорил по-английски настолько, чтобы сообщить мне что-либо интересное, держались они приветливо и один раз даже заплатили за чай. Я отказывался, но они настояли. Меня смутил этот жест, поскольку я уже твердо усвоил теорию: никогда не доверяй индусам, это шайка бандитов, которые почитают за доблесть надуть тебя в жопу через соломинку, потому что ты богатый, и руки у тебя – в крови колоний, а если они с тобой разговаривают, значит им что-то от тебя надо. Чашка чая стоила два пенса, и я не понятия не имел, чем должен буду за нее расплачиваться. Вроде, никто не просил меня подарить кредитную карточку, и мне с трудом верилось в существование сложного плана, когда мое расположение должно принести им выгоду в будущем. Как бы там ни было, я стал объектом на редкость трогательной заботы, и мне это нравилось.

Раньше все эти толпы индусов только и мечтали затащить меня в свой магазин, ресторан, отель или такси – они хотели только моих денег; и вдруг поезд оказался некомерческой зоной. Меня оставили в покое, а если кто-то заговаривал, то потому – наверное, – что ему хотелось поболтать. После того, как несколько человек заплатили за мой чай и исчезли, даже не поинтересовавшись, где меня искать, я начал подозревать, что имею дело с настоящим гостеприимством. Все это было очень странно.

Я всегда считал, что перемещения в пространстве – это херня, и их приходится терпеть только потому, что надо добраться до места, которое хочешь увидеть, теперь же я заподозрил, что как раз цель-то – дерьмо, которое надо терпеть ради путешествий.

Все это становилось очень интересным. Мое “Нннн” превращалось в “Мммм”.

* * *

Джереми знал в Джайпуре клааассный отель, и сразу потащил нас туда. Заведение оказалось действительно приятным, так что мы кинули сумки, отмылись и остаток дня провалялись на кроватях.

Мы с Лиз были в комнате вдвоем, и я зачем-то спросил, с чего это она вдруг втрескалась в Джереми.

– Не будь идиотом.

– Я не идиот.

– Я ни в кого не втрескалась! Я терпеть не могу бородатых.

– Честно?

– А если бы и втрескалась, что с того?

– Что значит, если бы и втрескалась?

– Если бы я в него действительно влюбилась?

– Ну, я не знаю...

– Я имею право влюбляться в кого хочу и не спрашивать у тебя разрешения.

– Я просто подумал, что раз между нами...

– Что между нами?

– Ну, ты понимаешь...

– Не понимаю.

– Понимаешь. Между нами имеются в некотором роде сексуальные отношения.

– Между нами нет сексуальных отношений, Дэйв.

– Разве?

– Разве. Тем более, что теперь мы все прекращаем. Я не могу больше все это выносить.

– Но... мы же...

– Говорю тебе в который раз: я люблю Джеймса. Сколько еще я должна повторить, чтобы до твоей дубовой головы наконец дошло? Между нами ничего не будет.

– Но ведь уже было.

– То, что было, ничего не значит. Я думала, это ясно. Заруби себе на носу – мы просто друзья, и все это не больше, чем игра. И хватит носиться с бредовой идеей, будто мы можем стать любовниками. Этому надо положить конец. Прямо сейчас. Раз уж ты сам не в состоянии понять.

– Я не говорил, что мы любовники. Я в тебя не влюблен. Я просто думал...

– Слушай, ты вбил этот бред себе в голову давным давно, и надеялся, что что-то получится, но ничего не вышло, как я тебя и предупреждала, если ты помнишь.

– Вышло, не вышло... Я просто спросил, не влюбилась ли ты в Джереми. Забудь. Забудь вообще, что я спрашивал. Пусть все идет, как шло.

– Нет, это важно. Это первый шаг. Я не хочу, чтобы ты предъявлял права на мое тело.

– Ради Бога! Я никогда не предъявлял права на твое тело.

– В этом смысл твоих слов, и я прекрасно вижу, когда ты ведешь себя со мной, как хозяин.

– Что ты несешь?

– То, что я свободный человек, и хочу тебе сказать, что с этой минуты мы просто друзья.

– Не пизди!

– Что ты сказал?

– Мы не просто друзья.

– Нет, мы просто друзья.

– Ну уж нет! – Теперь я кричал. – Потому что я тебя ненавижу. Да пошла ты на хуй! Я просто не знаю, как... Это невозможно! Ты... ты... я... я... я не могу. Говно ты после этого. Все было так... ты разговариваешь, как... я просто не знаю, как это назвать, все... ты просто... БЛЯДЬ!

Вдруг я обнаружил, что остался в комнате один, лежу на кровати и – да – почти плачу.

* * *

Я выполз из номера через час с лишним только для того, чтобы обнаружить, как Джереми в компании четырех своих школьных приятелей крутится вокруг Лиз. Общество наслаждались воспоминаниями о том прекрасном времени три года назад, когда Джереми был у них капитаном. Бород у этой банды не наблюдалось. И вид у всех был, как у Рупперта Эверетта[17]. Можете называть меня параноиком, но я четко видел по ее горящему лицу, как сильно у нее разыгралась эрекция.

Остаток дня неизбежно превратился в вечеринку старых школьных друзей, где Джереми выполнял роль хозяина, Лиз – хозяйки, а я – хама, портящего всем настроение. Рэндж мудро удалился.

Было уже четверть первого, а они все зудели и зудели о том, какое это удивительное совпадение, и как это странно, что они совершенно случайно встретились здесь, в Индии, пока я, наконец, не понял, что больше не могу выдерживать эту тягомотину.

– Слушайте, какое на хер совпадение? Страна битком набита публикой вроде вас, и вы все сползаетесь в одни и те же отели. Заткнитесь ради Бога, лучше трындите о своих индийских теориях.

– Утихни, – сказал Руперт I, – тебя никто не спрашивает.

– Мне плевать, что ты там считаешь, – сказал Руперт II. – Это совпадение, бля. Сколько народу в стране? Миллионы, бля. А нас всего четыре. Значит это совпадение, бля.

– Но вы все приехали в одно и то же место, и занимаетесь одним и тем же. Через сорок лет вы встретитесь на приеме во Дворце – это, что, тоже будет совпадение?

– Нет, что ты, это будет заговор, – сказал Руперт III.

– Не обращайте внимания на этого мистера Пролетария, – сказал Джереми. – Он думает, что он рабочий класс, а сам, между прочим, тоже из частной школы. Любитель социальных лифтов.

– Я не из частной школы. Я ходил в Независимую школу, в бедном районе.

– В бедном районе? Ах, теперь мы будем разыгрывать из себя дочку шахтера.

У меня не было настроения ругаться. Я опустил голову и сосредоточился на содержимом тарелки. Аппетита не было, но меньше всего я хотел, чтобы Лиз видела, как мне хреново, поэтому сунул что-то себе в рот.

– А ведь он прав, – сказал Руперт IV, – насчет совпадений.

Стол замер. Джереми, Лиз, а также Руперты с I по III непонимающе уставились на него.

Руперт IV густо покраснел.

– Пардон, – пробормотал он и занялся едой.

– Угадай откуда мы приехали, – сказал Руперт I Джереми.

– Из Пушкара.

– Бля, – сказал Руперт II, – откуда ты знаешь?

– Опыт.

– Вот видите, – сказал я.

– Где вы там жили?

– В “Доме Отдыха Кришны”, – сказал Руперт I.

– Значит вы не нашли “Павлин”?

– Нет, – сказал Руперт IV со все еще смущенным видом. – А он что, лучше?

– Там классно. И там роскошный сад. Единственный недостаток – по утрам тебя будят павлины.

Лиз млела от удовольствия.

– О, Господи. Как это здорово. А мы туда пойдем? – она вдруг сообразила, что спросила не у того, у кого надо, запнулась на секунду, потом обернулась ко мне и, обдав волной фальшивого обаяния, повторила:

– Мы туда пойдем?

* * *

Я утвердительно пожал плечами.

– Там недорого? – спросила Лиз, поворачиваясь обратно к Джереми.

– Как ты думаешь? Разве я когда-нибудь посылал вас в дорогие отели?

– Нет, – сказала Лиз.

– Место очень экономное. Такое же, как это. Только не болтайте слишком много, иначе цены полезут вверх.

– Павлины! Каждое утро тебя будят павлины! Господи – я не могу дождаться.

– Мы же еще не видели Джапур, – сказал я.

– Не вижу смысла здесь торчать. Слишком туристское место.

– О чем ты говоришь? Ты же даже носа из отеля не высунула.

– Я знаю. Но город находится как раз посередине туристского маршрута. Толстый богатый средний класс едет в автобусах с кондиционерами, чтобы полюбоваться по пути на Дели, Джапур и Агру. Это и так всем известно.

– Серебряный треугольник, – сказал Руперт IV.

– Золотой треугольник, старина, – сказал Руперт III.

– Пардон, – сказал Руперт IV.

– Она права, – сказал Джереми. – У Джапура есть свой шарм, но он практически уничтожен всеми этими людьми, которые... которые едут в Индию на свои законные две недели при том, что их совершенно не интересует сама страна. Они посещают два-три города, покупают ковер подешевле и счастливые уезжают домой – в полной уверенности, что побывали в Азии. На них противно смотреть. Они закрыли настоящим путешественникам доступ к главным достопримечательности Индии.

– П-п-почему т-т-ты так говоришь? – мобилизовав всю свою воинственность, проговорил Руперт IV.

– Потому что они слишком богаты, – сказал Джереми. – Их автобусы – это начиненные электроникой коконы, они высовываются из них только там, где толпятся туристы и, не имея ни малейшего представления о настоящих ценах, переплачивают за все вдвое – они навсегда испортили репутацию всем западным людям, и настоящие путешественники уже не могут купить вещь за те деньги, которых она стоит.

– Особенно, – сказал я, – когда стесняешься просить их у папы.

Джереми зыркнул на меня глазами.

– Это точно. – сказал Руперт I. – Я терпеть не могу просить у отца деньги. Я считаю это унизительным и не могу дождаться, когда смогу сводить его в ресторан или что-нибудь вроде того. Это, наверное, будет здорово.

– Бля, – сказал Руперт II.

* * *

На следующий день мы с Рэнджем отправились во Дворец Ветров[18], и как ни хреново в этом признаваться, Джереми оказался прав, когда говорил про туристов. Само здание мне, правда понравилось, хотя на фотографии в Книге оно выглядело лучше.

Перед входом Рэндж дал нищему деньги.

– Откуда ты знаешь, что это настоящий нищий.

– Чего?

– Как ты отличаешь настоящих нищих от организованных?

– Ебена мать, что еще за организованные нишие?

– Ну, которых специально отправляют к туристам.

– Ну ты и параноик. Нищие это нищие. Те, у кого нет денег. Те, которые живут на улице.

– А.

– Ты что, не даешь им деньги?

– Джереми сказал, что нельзя. Он сказал, что индусы их игнорируют.

– Пиздит, жмот.

– Значит, ты всегда даешь им деньги?

– Не всегда. Ну – знаешь – как в Англии. Если собралось много мелочи, и если настроение подходящее.

– Все остальные тоже так?

– Откуда я знаю. Я что, телепат? Правила еще не написаны.

– Да, конечно.

Мне опять стало херово. Это все Джереми.

* * *

По отелю гуляла история о том, что из зоопарка удрал молодой тигр – якобы пролез сквозь решетку. После чего, говорят, вдоволь наигрался в соседних домах. Сначала все думали, что эта веселая история касается только индусов, но потом в отель примчался француз с новой версией. Он утверждал, что тигр придушил белого туриста. Кто-то поверил, кто-то нет, но многие всерьез испугались.

Оставаться в Джайпуре было опасно – во-первых, из-за тигра, а во-вторых, из-за того, что Лиз не переставая крутила хвостом перед всеми четырьмя Рупертами, так что я, кривясь, согласился и со сраными теориями Джереми и с тем, что нам пора двигаться в Пушкар. Рэндж не хотел уезжать так быстро, и передо мной забрезжила жуткая перспектива остаться только с Лиз и Джереми.

– Что – вы уже уезжаете? – удивился Рэндж.

– Ага, здесь слишком много туристов.

– Но вы же ничего не видели.

– Кое-что посмотрели. Дворец Ветров, например.

– А как же остальное? Целый город?

– Как тебе сказать. Нам не нравится город, если честно. Он какой-то нездоровый. И слишком приземленный.

– А куда вы едете?

– В Пушкар.

– Что еще за Пушкар?

– Неужели ты не знаешь, что такое Пушкар?

– Нет.

– Ох, говорят, он очень мягкий и тихий. Там есть озеро и... ну...

– Что ну?

– Ну я не знаю. Говорят он очень мягкий и тихий. Немного похож на Манали, только вместо гор озеро.

– Ясно. Здорово.

– И между прочим, тебя могут узнать, если будешь здесь долго крутиться. А в Пушкаре никого нет. Это просто деревня.

– Может, ты и прав. Народу здесь до хуя.

– А там отель с павлинами.

– И что?

– Черт его знает. Наверное здорово. Поехали с нами, а? Будет веселее.

– Я подумаю.

* * *

Вечером гостиничный дежурный спросил у Рэнджа, тот ли он самый Рэндж Пиндар.

Рэндж поехал с нами.

Что тут удивительного?

В Пушкаре у нас с Лиз все окончательно испортилось. Однажды утром мы сидели во дворе отеля и читали (я – Уилбура Смита[19]; Лиз, бросив “Бхагавад-Гиту”, переключилась на “Дзэн и Искусство ухода за мотоциклом”[20], как вдруг она вскочила с кресла и завопила, как ненормальная:

– Боже моооооой!

– Чего? – спросил я, но она не ответила и рысью помчалась через весь двор к девушке, которая только что появилась у ворот и даже не успела стащить с плеч рюкзак.

– Фи! – кричала Лиз.

Девушка обернулась и непонимающе уставилась на Лиз.

– Фи – это ты?

– Да, я Фиона.

– Это же я, Лиз.

Повисла пауза, девушка пристально разглядывала Лиз – потом до нее, наконец, дошло, и она заверещала еще громче:

– ОХ ... БОЖЕ ... МОООООЙ, ЛИЗЗ-ЗИ!

– Фи!

– Лизилиз!

– Фифи!

– Это же... просто... Госссподи!... Не могу поверить! Как ты... Сколько!... Черт побери, не знаю что сказать!

– Я... я... тебе... все... расскажу.

Минут десять они обменивались воплями, на разные лады повторяли свои имена и перекручивая их самым невероятным образом, восхищенно разглядывали побрякушки, висевшие на каждой, пока, наконец, Лиз не сообразила, что надо нас познакомить.

– Это Дэвид, мой приятель, – сказала она.

Фи протянула руку и позволила мне слегка потрясти ее вялые липкие пальцы.

– Очень приятно, – сказала она, – а это моя подружка Каролин.

* * *

Как выяснилось, Лиз и Фиона вместе играли в детском струнном оркестре Илинга[21] и были там лучшими подругами, потом Лиз в одиннадцать лет переехала в другой район, и с тех пор они виделись только один раз.

Фиона ушла вместе с Каролин наверх, пообещав вернуться ровно через “одню минюточку”, чтобы “посплетничать от души”. Вскоре она торжественно спустилась с лестницы, блестя свжевымытым лицом, и все такими же сальными волосами, правда теперь расчесанными и повязанными сзади в хвост. Как ни странно, в результате этих манипуляций она стала еще страшнее.

– Кааак хорошооо, что мы здесь вмеееесте, – тянула она все ту же резину, тиская руку Лиз.

– И такое совпадение.

– Удивительно.

– Невероятно.

– Это Кришна захотел, чтобы мы опять были вместе, – сказала Фиона, – иначе бы этого никогда не случилось.

– И... и... откуда вы приехали? И давно здесь?

– Мы с Каз пробыли три месяца в Удайпуре – это лепрозорий.

– ЧТО? – вскричал я, роняя на пол книгу.

– Ага. Там было удивительно.

На всякий случай я отодвинулся вместе с креслом на несколько дюймов назад.

– Вы пробыли три месяца в лепрозории?

– Ну, он теперь называется по-другому – Удайпурский реабилитационный центр и хоспис – но это то же самое.

– Ебаный бог! Зачем? – воскликнул я.

– Ах, это удивительное место.

– Я всегда мечтала туда попасть, – сказала Лиз.

– Что?

Она зверски на меня посмотрела.

– Я ничего тебе не говорила – я была уверена, что ты не поймешь. Но это моя самая заветная мечта. – Она повернулась к Фионе и расплылась опять. – Фи, милая, расскажи, как там, что там удивительного.

– Ах, все. Я стала другим человеком.

– Конечно.

– Как? – спросил я.

– Очень просто – моя карма полностью обновилась.

Меня нисколько не интересовало, что это значит.

– Господи, это удивительно, – сказала Лиз.

– Я столько узнала о себе... об исцелении... и обо всем.

– Как вы туда попали? Говорят, это очень сложно.

– Мне просто повезло. Мамина подруга работает в Лондонском обществе помощи прокаженным, и меня вписали вне очереди. Если хочешь, могу замолвить за тебя словечко.

– Неужели? Это было бы просто замечательно. Я обязательно приеду сюда опять, я очень хочу хоть чем-то отплатить Индии за все то хорошее, что она мне дала.

– Именно. Поэтому я так туда стремилась. Я хочу сказать – я впервые в Индии, но была уверена, что почерпну здесь очень много, и раз уж у меня были связи, не стоило упускать возможность.

– Но... это же опасно, – сказал я.

– Не будь глупцом. На ранних стадиях проказа излечима. И вовсе не так заразна, как все считают.

– Но... это же противно.

– Нужно себя преодолеть. Первые несколько дней были ужасными. Но теперь я чувствую себя гораздо лучше среди прокаженных, чем среди здоровых людей.

– Но... ты их лечила?

– Нет – наше заведение для тех несчастных, у кого болезнь достигла неизлечимой стадии. Поэтому в Удайпур так трудно устроиться волонтером.

– Не понимаю.

– Потому что это прекрасное место. Там находятся самые несчастные калеки из всех, какие бывают на свете, их нужно мыть, сопровождать на прогулках и вообще помогать жить с этой болезнью.

– Мыть?

– Да – я очень любила это делать.

– ЧТО?

– Это тяжело сначала, но когда привыкаешь, возникает удивительное чувство.

– Какое?

– Ты понимаешь, что смог это сделать, это очень... хорошее чувство.

– Какое?

– Ты чувствуешь себя хорошим человеком. Чувствуешь, как улучшается твоя карма. Чувствуешь, как смываешь с себя все эти ужасные предрассудки, с которыми ты родился, снимаешь шелуху и снова становишься чистым, как ребенок, соскребаешь грязь, наросты, паршу. Это восхитительно.

– Ах, я должна туда попасть, – сказала Лиз, – просто обязана.

– Но неужели это не угнетает?

– Ах, нет! Напротив. Лепрозорий полон оптимизма.

– Но ты же только что сказала, что они неизлечимы.

– Да, но они такие замечательные. Я хочу сказать – у них ничего не осталось, семьи отказались от них, они обречены, но они смеются и они полны жизни.

– Странно.

– Это правда.

– Это невозможно.

– Это правда. Там проводятся специальные собеседования. В хоспис огромная очередь, и чтобы туда попасть, надо пройти собеседование и доказать, что у тебя верное отношение к жизни.

– Что значит верное?

– Положительное. Больные должны смотреть на вещи с оптимизмом. Я хочу сказать – если они будут все время жаловаться, девушки, которые им помогают, будут чувствовать себя несчастными и ничему не научатся.

– То есть там для вас подбирали специальных больных?

– Так работают все больницы. Я хочу сказать – если у тебя неподходящая болезнь, ты туда не попадешь. Если ты недостаточно болен, ты тоже туда не попадешь. Это просто один шаг дальше. Еще раз повторяю, за ними там уход лучше, чем в любой другой больнице. Поэтому там такая хорошая атмосфера. Это замечательное место.

– Это противно.

– Что – думаешь, лучше бы за ними вообще никто не ухаживал?

– Нет, но отбирать пациентов ...

– Их все равно приходится отбирать. Я хочу сказать – прокаженных в этой стране столько, сколько листьев на деревьях.

– Да, но...

– На самом деле, между нами говоря, правительственная программа дает свои результаты, и скоро больных станет не хватать.

На этом интересном месте появилась Каролин.

– Прии-вет, – пропела она.

– Прии-вет, – пропела в ответ Фиона. – Тебе лучше?

– Чуть-чуть.

– Еще ходила?

– Три раза.

– О Господи. Значит становится хуже?

– Ммм.

– Может стоит обратиться к врачу?

– Мы же договорились, что не верим врачам.

– Можно поискать гомеопата.

– Если ты так считаешь...

– Ты больна? – спросила Лиз, светясь от сострадания.

– Ага, я не вылезаю из туалета и похудела на двадцать фунтов.

– Ты похудела на двадцать фунтов? – переспросила Лиз.

– Ага.

– Ох, везет же.

– Да, конечно, но я начинаю немного волноваться, потому что постоянно чувствую слабость.

– Как вы можете не верить врачам и работать в больнице? – спросил я.

– Это была не больница, а хоспис, – сказала Фиона. – Врачи лечат, но не исцеляют.

– Какая разница? – Врачи лечат болезнь. Целители исцеляют человека.

– Кто вбил вам в головы всю эту хуйню?

Лиз зверски на меня посмотрела.

Что-то с высоты.

Появление Фи и Каз возвестило начало конца. Лиз теперь вставала рано, до завтрака они ходили к озеру медитировать, и под их влиянием она стала превращаться в нечто среднее между принцессой Анной, матерью Терезой, Ганди и Рэйчел Грант[22].

Рэндж между тем слетал с катушек. Все началось с того, что он купил себе кальян – сложное переплетение трубочек и конусов, придуманное для того, чтобы выкуривать сразу огромное количество гашиша. Одного кальяна вполне хватило бы, чтобы неделю продержать в ступоре население небольшого городка, вроде Барнета. Рэндж, однако, взял себе привычку выкуривать целый кальян в одиночку. На завтрак. Потом еще один на обед.

Если куришь косяк, то максимум через две затяжки к тебе обязательно подвалит незнакомый стрелок, усядется рядом и в надежде на халявную траву начнет заводить разговоры. Рэнджев кальян наоборот всех распугивал. Одной его индусской морды с выпученными глазами, присосавшейся к странному, похожему на небольшой промышленный холодильник сооружению, было достаточно, чтобы наш обычно полный бродягами дворик выметало до блеска. Дым, который он производил, был тяжелее воздуха, и Рэндж сидел один, погруженный в сизые клубы, радостно вращал глазами и громко ругался с родственниками, которые время от времени являлись его воспаленному воображению.

Вообще-то, я ничего не имею против наркотиков, но на этой стадии Рэндж уже не мог составить мне хорошую компанию. Он вообще не мог составить никакую компанию. В результате почти все время в Пушкаре я проводил в обществе Уилбура Смита.

Джереми, кстати говоря, тоже был удален из королевской свиты – его место заняли Фи и Каз. Он не особенно возражал, и я даже заметил у него на лице некоторое облегчение от того, что Лиз оставила его наконец в покое. Обычно он сидел во дворе и читал книжку под названием “Разговоры с доном Хуаном” Карлоса Кастанеды.

Проникнувшись как-то к нему сочувствием, как к товарищу по несчастью, я спросил, о чем книжка.

– Каждый человек обязан ее прочесть, – произнес он с помпой. – Я потрясен.

Прощай, сочувствие.

– Смотри, что написано на обложке.

Там было написано: “Опыты дона Хуана заставляют знания, накопленные точными науками, раствориться в пучине неизведанного. Теодор Рожак[23]”.

– Вот это да. Интригует.

– Дочитаешь Уилбура Смита, поменяемся.

– Ладно.

* * *

Однажды утром, когда я был полностью поглощен банановыми оладьями, Лиз, Фи и Каз появились после своего рассветного сеанса – не знаю, что они там занимались – и тоже принялись за завтрак (по крутому яйцу на каждую, если вам это вдруг интересно).

Несмотря на то, что мне уже давно вполне хватало общества Уилбура, они сочли уместным усесться за мой стол, нарушить мой покой и невинными голосами завести всю эту свою херню, не потрудившись сказать мне ни единого слова.

Я попытался вычеркнуть их из окружающего пространства и сосредоточиться на степени банановости оладий, но вторжение было слишком грубым.

– Сегодня ты ее достигла? – спросила Фи.

– Чего – нирваны? Ты с ума сошла, – сказала Лиз.

– Нет, не нирваны. Другого. Того, что под нирваной, но над успокоением, помнишь, я тебе говорила. Как оно называется, скажите еще раз.

– Нечтомеждустояние, – сказала Каз

– Именно.

– Я точно достигла успокоения, – сказала Лиз.

– Замечательно, – сказала Фи. – Я хочу сказать, это основа. Ты теперь на пути.

– Кажется, впервые я уверена, что достигла его.

– Ах, как я за тебя рада. Как ты это почувствовала?

– Я почувствовала... гм... я почувствовала...

– Успокоение, – подсказал я.

Ноль внимания.

– ...так... словно мое тело принадлежит кому-то другому, и я всего лишь гость у себя в голове, и наблюдаю мир и себя с высоты.

– Это удивительно, – сказала Каз. – Это даже больше, чем успокоение. Я думаю, это на ступень выше. У меня никогда не получалось добраться до чего-нибудь с высоты.

– Правда?

– Ага. Ты очень хорошо движешься.

Лиз вздохнула.

– Я тааак рада, что встретила вас, – сказала она, поочередно кладя им руку на колени. – Вы открыли мне глаза на... на... на МИР!

О, Господи, подумал я. Точно, свихнулась.

– Моя карма, – продолжала она, – она теперь совсем другая. Я словно в царстве света.

Я больше не мог этого выносить.

– Карма? – медленно проговорил я. – Карма? Не понимаю, хоть в жопу меня еби. Чем вас не устраивает жизнь?

Тишина повисла над нашим столом. Фи и Каз не отрываясь смотрели на меня, и выражения их лиц находились в полной гармонии друг с другом. В них не было ни намека на гнев или хотя бы осуждение. Обе, это было совершенно ясно, просто меня жалели. Отныне в их глазах я превратился в одного из их прокаженных.

Лиз, однако, меня не жалела. Более того. Я имел счастье получить один из ее взглядов. Нет, не так. Не один из, а Взгляд. Очень серьезный взгляд. Если перевести его на английский, получалось: всё. Я дошел до конца. Ей меня хватило.

– Пойдем, Фи. Пойдем, Каз, – сказала она.

Они забрали свои крутые яйца и пересели за другой стол.

* * *

Вечером, в результате подчеркнуто секретной операции, Лиз вместе с рюкзаком и матрасом переехала к Фи и Каз.

Значит так.

Дорогие мама и папа,

Простите, что долго не писал, был ужасно занят. Я уехал из Гималаев и нахожусь теперь в Пушкаре – это тихая красивая деревенька на берегу озера, затерянного в пустынях Раджастана – возможно, самой живописной провинции Индии, знаменитой яркими разноцветными сари на женщинах и огненными специями, которые в изобилии продаются на шумных базарах. Я здесь отдыхаю, несмотря на то, что мои отношения с Лиз начинают портиться. Мы, кажется, достали друг друга до самых печенок, но надеюсь, все скоро исправится.

С любовью,

Дэйв.

Через несколько дней после лизиного дезертирства я сидел во дворе и попивал чай – интересно, которую уже по счету чашку на этом самом месте? – когда вдруг услышал у ворот визг автомобильных покрышек. В Индии вообще мало машин, а в Пушкаре, не знаю, есть ли вообще – особенно способных разогнаться так, чтобы потом визжать покрышками – поэтому я решил посмотреть, что происходит, и поднял глаза от книги, .

Во двор ворвался жирный усатый мужик, облаченный в пиджак и галстук, но с перекошенной физиономией. Он придирчиво изучил всех его обитателей, заметил клок сизой ваты в углу двора, который был на самом деле Рэнджем, и издал победный клич.

На клич во двор ввалились еще три человека, и среди них женщина в сари. Она бросила взгляд на Рэнджа, ахнула и сползла на землю. Двое других были амбалами в джинсах и футболках.

– Былядь, – сказал один из них, – Ебыная пызда.

Я узнал патнейский диалект. Видимо, это был брат. Он схватил Рэнджа за руки, но тот отказывался управлять своим телом, и тогда одна из рук досталась второму амбалу. Вдвоем они выволокли его за ворота.

Рэндж, похоже, так и не понял, что происходит, но через несколько минут я услышал у ворот его голос:

– Подождите... Подождите... ПОДОЖДИТЕ! ДА ПОДОЖДИТЕ ВЫ.

Потом снова появился Рэндж и на подкашивающихся ногах приковылял ко мне.

– Я хочу, чтобы это осталось у тебя, – сказал он, сунул мне в руки кальян и согнул вокруг него мои пальцы.

– Спасибо, чувак, – сказал я.

Он посмотрел на меня, словно говоря: прости, друг, меня ждет виселица – и побрел назад, в объятия брата.

Потом зарычал мотор, я услышал звуки хлопающих дверей и какую-то ругань. Удалось разобрать только голос, повторявший: “Он не виноват. Он не виноват”.

На секунду наступило затишье, потом во двор влетел самый здоровый из амбалов, сгреб в кулак мою рубашку, вытащил меня из кресла и швырнул к стене.

– Это ты? – заорал он. – ТЫ? ТЫ ПРОДАЛ ЕМУ ЭТО ДЭРМО?

– Нет. Это не я. Я в жизни ничего не продавал, – пролепетал я, заикаясь и подозревая, что сейчас меня убьют.

– ТЫ ПРОДАЛ ЕМУ ЭТО ГОВНО? ГОВОРЫ!

– Н-н-нет. Б-б-богом клянусь.

– УБЫЮ, ПЫЗДЕНЫШ.

– Это не я. Клянусь жизнью. Мамой клянусь.

Он отпустил мою рубашку и прорычал:

– Пыдор. Ебыный пыдор.

Плюнул мне на ботинок и отвалил.

Гостиничный дежурный прокричал ему что-то на хинди, вместо ответа он швырнул на землю несколько банкнот и скрылся за воротами.

Я поправил рубашку и несколько раз глубоко вздохнул. Во дворе стояла гробовая тишина, все не отрываясь смотрели на меня. Я хотел было усмехнуться и сказать, что у парня не все в порядке с головой, но не смог выдавить из себя ни слова.

Потом я поднял голову и заметил на балконе Лиз, Фи и Каз – значит они видели все представление. Лиз готова была уписаться от удовольствия, но изо всех сил удерживала на лице самоуверенно-сочувствующую маску, на которой большими буквами было написано: я же вам говорила.

Фи и Каз, судя по всему, искренне меня жалели.

* * *

Не успел я, чудом избегнув острых клыков смерти, прийти в себя, как с Олимпа, то есть из комнаты Фи и Каз, спустилась Лиз, чтобы сообщить мне “новость”.

– Что? Что еще? – спросил я, чувствуя, как садится голос.

– Я приняла решение. Я должна это сделать.

– Что?

– Понимаешь – Фи и Каз знают одно место, это недалеко отсюда, и я хочу туда поехать.

– И что?

– Я не думаю, что тебе имеет смысл ехать со мной. Но если ты вдруг захочешь, то должен пробыть там две недели.

– Что?! Зачем?

– Это ашрам[24].

– Ашрам? Что еще за ашрам?

– У индусов это место для медитации, рефлексии и духовного возрождения.

– Духовного возрождения? Что ты несешь?

– Слушай, я не собираюсь в десятый раз ходить по тому же кругу. Ты совершенно невосприимчив к... ко всему, чему эта страна пытается тебя научить, и с этим приходится мириться. Я еду в ашрам с Фи и Каз.

– На две недели?

– Как минимум на две недели.

– Значит так.

– Что значит так.

– Ты решила со мной расстаться. Все. Я теперь один.

– Это не так. Я знала, что ты не захочешь ехать с нами в ашрам, но мы можем потом встретиться и...

– Блядь, что я забыл в ашраме? Чтобы эти психи промывали мне мозги своим Харе – Кришной? Ну нет. Я даже близко не подойду...

– Стоп. СТОП! Я не желаю больше слушать. Твои предрассудки слишком...

– ПРЕДРАССУДКИ! Это не предрассудки. Я не хочу потом бегать по Лейстерской площади с бритой головой и приставать ко всем со своей идиотской любовью.

– Это, Дэйв, и есть предрассудок – если ты до сих пор не знал значения этого слова. Речь идет о богатейшей религии, которую исповедуют миллионы людей, а все, что тебе приходит на ум, это... это... типично западные извращения восточной философии. Ты слишком узколоб для всего этого – я не понимаю, зачем ты вообще сюда ехал.

– Потому что ты захотела.

– Ах, оставь. Ты сам захотел.

– Я хотел быть с тобой. А теперь ты меня бросаешь.

– Я иду на зов. Ты можешь присоединиться ко мне, мы можем встретиться потом, но я не собираюсь приносить свое предназначение в жертву твоим куриным мозгам.

– А я не собираюсь неизвестно сколько тебя дожидаться. У нас был маршрут, и мы собирались ему следовать. Я приехал смотреть страну, а не торчать здесь. Я еще не сошел с ума. Переться в Индию и ничего в ней не видеть? Я уезжаю. Я еду в Гоа.

– Невыдержанность – это так по-западному. Тебе этого не понять, потому что ты давно превратился в пародию на самого себя.

– Я превратился в пародию на самого себя? Не смеши меня.

– Ничего в этом нет смешного.

– Ты... ты... да ты просто дура. Это же элементарно. У тебя не хватает ума даже на то, чтобы быть пародией на саму себя. Ты пародия на свою дуру-подружку. Твоя Фиона – самая большая идиотка, которую только видела земля, а ты из кожи лезешь, чтобы стать на нее похожей! Да на тебя жалко смотреть.

– Если бы ты сказал мне это неделю назад, я может и рассердилась бы. К счастью для тебя, я очень изменилась за последние несколько дней, и слишком хорошо теперь себя знаю, чтобы такое мелкое циничное говно, как ты, могло вывести меня из равновесия. Моя сущность отныне для тебя непроницаема. Ты не в состоянии меня оскорбить, потому что ты... ты просто КУСОК ГОВНА! ТЫ НИЧТОЖЕСТВО, ЖАЛКИЙ, НОЮЩИЙ, ФАЛЬШИВЫЙ, СОПЛИВЫЙ МАЛЬЧИШКА! Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ! Я НЕ ЖЕЛАЮ С ТОБОЙ РАЗГОВАРИВАТЬ! ЕБАНЫЙ МУДАК! МЕНЯ ТОШНИТ ОТ ОДНОГО ТВОЕГО ВИДА!

Межкультурный обмен.

Вот так я остался один. Рэнджа похитило семейство, Лиз превратилась в Харе-Кришну, Джереми и раньше был потерян для человечества. А больше я никого в этой стране не знал.

Пушкар мне к этому времени надоел. Теперь, после ссоры с Лиз, я просто обязан был уехать – нужно доказать самому себе, что я не боюсь остаться один, но сама мысль о путешествии в одиночестве превращала мои и без того скукоженные внутренности в сдутый резиновый мяч.

Я не хотел быть один. Просто не хотел и все. И лишь общество единственного в мире человека было хуже одиночества – общество Джереми.

* * *

В этом задрипанном Пушкаре не было даже железнодорожного вокзала. До ближайшего – в Аджмере – надо было два часа добираться на автобусе. Я сходил на станцию, взял билеты, вернулся обратно, я вдруг стал понимать, как чувствуют себя заброшенные старики – те, которые так любят бродить без цели по паркам, кормить уток, жевать бутерброды из бумажных пакетов и приставать к прохожим с дурацкими разговорами. Было тоскливо до жути. В девятнадцать лет я превратился в одинокого пенсионера.

Никогда прежде я не чувствовал вокруг себя такой пустоты. Это было фантастическое ощущение – минутами оно мне даже нравилось, но я прекрасно понимал, что пройдет совсем немного времени, и я завою от тоски.

Мы с Лиз планировали остановиться в Удайпуре, потом в Ахмедабаде, потом в Бомбее, и уже оттуда отправиться в Гоа, но я решил плюнуть на все маршруты и двинуться в Гоа напрямую. Это означало пропустить полстраны, но я боялся даже подумать о том, что придется жить в отелях, где нет ни одного белого. То есть, кто-нибудь там наверняка будет, но я уже знал по опыту, что в больших городах туристы не слишком приветливы. И не так уж мне хотелось смотреть на Удайпур, Ахмедабад и Бомбей. Города, как города – ничего особенного.

Если мне удастся, стиснув челюсти, добраться до Гоа, может я смогу привести себя там в чувство и даже найти новых друзей. Зуб даю, после Гоа у меня будет с кем путешествовать. Может даже, это будет девчонка. В Гоа происходят самые невероятные вещи.

Я открыл Книгу – на первой странице в ней имелась карта, и масштаб ее был такой, что толщина моего мизинца соответствовала ровно двум сотням миль. Я измерил расстояние от Пушкара до Гоа – шесть пальцев. Не может быть. Тысяча двести миль? Я понятия не имел, что эта страна такая огромная.

Тем не менее. Я захлопнул книгу. Путь предстоял неблизкий. В конце концов, могло быть и хуже. Кроме всего прочего, у меня осталось еще двести презервативов. (К счастью, презервативы хранились в моем рюкзаке, и пусть она валит куда угодно – я заберу с собой все.)

* * *

С билетом в кармане весь остаток дня я просочинял прощальную речь, которую намеревался произнести перед Лиз – в результате получилось вот что:

"Я понимаю, как нелегко нам было друг с другом, и чья бы ни была в том вина, мы не имеем права утверждать, что расстаемся друзьями – но я хочу, чтобы ты знала: я прощаю все то плохое, что ты мне сделала, и не держу больше на тебя зла. Я желаю тебе удачи на пути твоих духовных исканий и благодарю за то, что ты дала мне возможность путешествовать по Азии в одиночестве.”

К сожалению, когда я проснулся на следующее утро, оказалось, что она уже уехала. На полу я нашел записку:

Д,

Пока.

Мир,

Л.

Я со злостью смял бумажку, но потом все-таки решил сохранить ее для истории, подобрал с пола, разгладил и сунул в Книгу.

Для начала я проспал автобус – это до меня дошло не сразу. Раньше это была забота Лиз: встать вовремя, чтобы ни в коем случае не опоздать на автобус. Черт. На самом деле все было ее заботой.

Я оделся, запихал в сумку раскиданные по комнате шмотки, сунул ноги в ботинки, проверил, не осталось ли чего под кроватью, потом на секунду задержался и, вывалив барахло на койку, пересчитал презервативы. Опа. Вот так. Не хватало двух коробок.

Какой к ебене матери ашрам! Так я и думал. Теперь это называется духовное возрождение. Очень на нее похоже.

Я внимательно рассмотрел оставшиеся коробки – все они были аккуратно упакованы в целлофан, но несмотря на это, я чувствовал себя глубоко оскорбленным. Я проиграл. Жизнь кончена. Я заточен в монастыре.

Но как ни был я потрясен ее вероломством, до меня скоро дошло, что ушедший без меня автобус ситуацию не исправит, так что я собрал волю в кулак, шмотки в сумку – и двинулся на станцию. Я опоздал почти на четверть часа, но, к счастью, автобус все еще был на месте. И тут я с ужасом увидел Лиз, Фи и Каз, с удобством расположившихся на передних сиденьях.

Мое место было как раз за ними, и пока я к нему пробирался, Фи и Каз улыбнулись, как они улыбались, наверное, своим несчастным прокаженным. Лиз смотрела в сторону.

За такую короткую поездку Каз умудрилась дважды метнуть в окно харчи. Автобус ехал быстро, и довольно солидная порция блевотины, вылетев из ее окна, залетела обратно в мое – прямо мне в лицо.

Нормально, думал я, стирая со щеки недожеванную чечевицу. Сначала ты уводишь мою подругу, потом блюешь мне в морду. Еще какие будут пожелания? Не хотите ли насрать в постель?

* * *

Аджмер – слишком незначительный городок, чтобы останавливаться в нем надолго – похоже, Фи, Лиз и Каз тоже собираются пересесть на поезд. За всю дорогу мы не сказали друг другу ни слова – хотя можно было бы, например, извиниться за рвотную шрапнель – так что их дальнейшие планы оставались для меня загадкой.

В Аджмере автобус остановился на маленькой и почти пустой станции. Значит они точно сядут на поезд. Железнодорожный вокзал находился на противоположном конце города, и я, налюбовавшись, как они втроем с рюкзаками впихиваются в рикшу, тоже погрузился – естественно, в другую рикшу – и двинулся вслед за ними.

По дороге я потерял их из виду, но только для того, чтобы в очереди за билетами до Удайпура оказаться за их спинами. Ни одна даже не обернулась, но судя по тому, как они сгрудились в кучку и возбужденно зашептались, мое присутствие не осталось незамеченным.

Через десять минут Лиз резко повернулась, щеки ее пылали от гнева.

– Зачем ты за нами увязался?

– Я ни за кем не увязывался.

– Дэйв, объясни мне, зачем ты это делаешь. Чего ты хочешь добиться?

– Ничего. Я еду на юг – этой дорогой.

– Это что, изощренная месть?

– Не понимаю, о чем ты. Куда, по-твоему, я должен ехать? Обратно в Дели?

– Очень остроумно.

– Я не собирался острить.

– Надеюсь, ты не будешь нас шантажировать?

– Ради Бога, я не собираюсь никого шанражировать. Я просто еду... в... в Удайпур, а потом в Ахмедабад.

Она подозрительно меня разглядывала.

– Я думала, ты поедешь в Гоа.

– Ну да, в Гоа, но может ты разрешишь мне остановиться по дороге, а? Знаешь, меня как – то перестали интересовать бродяжьи притоны. Хочется немного посмотреть и на Индию тоже.

Теперь она разглядывала меня еще более подозрительно.

– Мы выходим до Удайпура – я не собираюсь говорить, где – но если я увижу тебя на станции, я вызову полицию.

– Да, конечно.

– Я не шучу.

– И что они со мной сделают?

– То, что я скажу.

– Ох, Лиз, я устал.

– Нет, это я устала.

– Слушай, я не понимаю, о чем мы вообще говорим – у меня нет ни малейшего желания переться с вами на эту рвотную промывку мозгов. Я сказал, что еду в Удайпур, значит, я еду в Удайпур.

– Я не намерена больше слушать твои бредни, Дэйвид. Просто имей в виду, что если это будет продолжаться, я вызову полицию.

* * *

Добравшись до окошка, я объяснил кассиру, что не хочу ехать в одном купе с тремя английскими девушками, которые только что брали у него билеты. Прошла целая вечность до того, как он, наконец, вздохнул, кивнул и сказал, что понял.

Протягивая мне билеты, он прищурил глаз и сказал, что посадил меня как можно ближе.

В вагоне меня встретили ледяные взоры и напряженные спины. Период одинокого пенсионера закончился – теперь я был вонючим стариком в грязном макинтоше.

Через некоторое время мужик, сидевший рядом со мной, радостно улыбнулся и спросил:

– Эти девочки – твои подружки?

На нем была нейлоновая рубашка вся в пятнах пота, а с волос чуть ли не капало сало. Мы были притиснуты друг к другу, и все мои попытки освободить между мной и им хоть немного пространства приводили только к тому, что его липкие телеса тут же заполняли промежуток.

– Нет. Не мои подружки, – ответил я.

– Ты иди разговаривать с девочками, правда?

– Нет. Я не разговориваю с девочками.

– Почему?

– Они не друзья.

Мужик смотрел на меня, как на сумасшедшего частично из-за того, что я коверкал английский язык еще хуже, чем он, но в основном потому, что я не собирался общаться с девочками.

– Они не хорошие девочки, – сказал я, надеясь, что достаточно ясно объяснил ситуацию.

– Они красивые девочки, – отвечал он, многозначительно тараща глаза.

– Можете мне поверить, это редкостные бляди.

– Что?

– Плохие девочки. Плохие девочки.

– Плохие девочки – хорошо.

– Нет. Только не эти. Эти плохо.

Он сочувственно покачал головой, видимо все-таки считая меня сумасшедшим.

– Как тебя зовут, дорогой? – спросил он.

– Дэйв.

– Ты откуда?

– Из Англии.

– Ахх. Англия очень хорошо. Ты женатый?

– Нет.

– Чем ты работаешь?

– Студент.

– Ах, очень хорошо.

Тут он иссяк. Повисла неловкая тишина. Надо было задать ему те же вопросы, но у меня не было сил. Тишину нарушил мужик, сидевший напротив – вид у него был такой больной и несчастный, что я боялся до него дотронуться – он наклонился вперед с явным намерением пожать мне руку.

– Привет, – сказал я, слегка передернувшись.

– Добрый день, милый, – отвечал он, сжимая мою ногу. – Как тебя зовут, дорогой?

– Дэйв.

– Ты откуда?

– Из Англии.

– Ахх. Англия очень хорошо. Чем ты работаешь?

– Студент.

– Ты женатый?

– Нет.

– Ах, очень хорошо.

Наконец-то я познакомился с местными жителями. Можно даже назвать это межкультурным обменом – я просто торчу.

* * *

Через несколько часов Лиз, Фи и Каз вышли – я сделал вид, что не заметил. По вагону они двигались медленно и важно, но едва оказавшись на платформе, припустили со всех ног.

Теперь я точно остался один.

Мужик с сальными волосами подался вперед, цокнул языком, щелкнул пальцами и объявил:

– Красивые девочки.

Я вдруг понял, что он хотел сказать. На международном языке липких ебливых мужиков, этот набор жестов означал: жаль, парень, они все равно не для нас.

Я цокнул языком, откинулся назад и пожал плечами.

Он засмеялся и похлопал меня по колену.

Грустно было сознавать, что я так свободно разговариваю на языке липких ебливых мужиков.

Я не из Суррея

Когда поезд подъехал к Удайпуру, в купе кроме меня почти никого не осталось. На платформе было темно и тоже почти пусто. Почти пусто – по индийским стандартам: опустив глаза, можно было рассмотреть несколько дюймов свободной земли, а не только кишащее человечество.

Я вышел на привокзальную площадь, и стал искать такси или рикшу. Несмотря на поздний час, город выглядел оживленным. После прощальной беседы с Лиз я чувствовал себя обязанным посетить в этом городе не только вокзал, но и еще какие-нибудь достопримечательности.

Появился водила и стал затаскивать меня в свою рикшу, но я огрызнулся так резко, что он отстал. Похоже, Джереми был прав, мелькнула у меня мысль, когда говорил, что стоит научиться грубить, и эти люди тут же оставят тебя в покое. И что ты даже не заметишь, как изменился – просто они будут приставать все реже и реже.

Эта мысль наполнила меня радостью, но секунд через тридцать мне стало стыдно, и я снова впал в депрессняк. В моем положении, однако, было очень важно не пасть духом, и я решил выдать себе индульгенцию за этот небольшой грех. Я не собирался торчать в Удайпуре особенно долго. Надо было взять на вокзале комнату отдыха (такие гостиничного типа комнаты есть в Индии на каждой железнодорожной станции), утром сесть на поезд и отправиться в Ахмедабад.

Я вернулся на вокзал и встал в очередь за билетами.

Все билеты во второй класс оказались проданы, и, как часть нервоукрепляющей программы, я разорился на первый. На эти деньги можно было жить четыре дня, зато появился шанс поправить настроение.

Этот подъем длился несколько полноценных секунд, после чего депрессняк навалился снова.

Комната отдыха оказалась весьма аккуратной и чистой, но нагоняла тоску не меньше, чем грязная. Чистота в комнате, пустая кровать рядом, узор на полу, дыра в оконной сетке, собственный рюкзак – все, на что бы я ни посмотрел, словно сговорилось довести меня до хандры.

Тогда я решил написать домой – может это меня взбодрит. Нашел на дне сумки чистые открытки с видами Манали и усадил себя за колченогий столик в углу комнаты.

Дорогие мама и папа,

Удайпур очень интересный и живописный город на юге Раджастана. Я только что приехал и планирую посмотреть завтра отель “Озерный дворец”, где снимали кино про Джеймса Бонда. Лиз покинула меня и теперь с двумя фифами неизвестно где, так что я совсем один и чувствую себя немного подавленно. Живот у меня тоже ведет себя непонятно, боюсь, что могу заболеть, и это будет очень не ко времени, потому что ухаживать за мной теперь некому. Но вы не волнуйтесь. Я уверен, скоро все исправится.

Целую,

Дэйв.

P.S. Как дела дома?

Я сунул открытку в карман рюкзака, выключил свет и лег в постель. Простыни были относительно чистыми, но в своем хреновом настроении я никак не мог отделаться от мыслей о том, сколько народу спало до меня на этой кровати, и какие действа разыгрывались на этом матрасе на радость участникам. Тело стало чесаться, и я решил, что надо отвлечься.

Я зажег свет, раскрыл книгу и принялся успокаивать себя тем, что главному герою этого романа было гораздо хуже. (Его выворачивало до самых кишок посреди мексиканской пустыни, он бегал там голый и думал, что он собака.) Но как я ни старался, мне было не сдвинуться дальше первой фразы, я просто лежал и слушал, как стучат за окном поезда.

Я снова выключил свет, попытался заснуть, но не мог – Лиз не выходила у меня из головы. Я нечего не мог поделать, я ясно видел, как она, Фи и Каз сидят кружком, смеются, медитируют и пиздят обо мне. Потом я твердо решил переключиться на что-нибудь другое и не думать больше о том, как веселится эта троица, пока я, одинокий и всеми покинутый, лежу здесь, в пустой комнате. Замена оказалась еще хуже: голова моя с готовностью принялась считать, сколько дней я уже в Индии, и сколько еще осталось. Мне просто необходимо было выяснить, прошло уже больше половины или меньше, хотя какое это имело значение – все равно еще долго, и все равно эти дни окажутся один хуже другого.

Единственный способ прекратить жуткие прыжки с одного кошмара на другой – это собрать их вместе и выкинуть из головы. Ничего не выходило: Лиз, Фи, Каз, Джереми, моя мама и экзотический азиатский секс в привокзальной комнате отдыха города Удайпура прочно заполнили мой несчастный мозг. Я попытался открутить пленку назад и помедитировать как они, но ничего полезного на ум не шло.

В конце концов, я стал повторять снова и снова “ноль, ноль, ноль”, чтобы прогнать из головы все другие слова, а оставшиеся силы пустил на то, чтобы представить себе пустой ящик. Ничего не помогало, становилось все хуже и хуже, но совершенно неожиданно для себя я понял, что все-таки заснул – судя по тому, что проснулся, и что в комнате было светло.

Этим новым днем я почувствовал себя чуть-чуть лучше и даже позавтракал в вокзальном ресторане. Не так уж плохо быть одному. Я чувствовал себя достаточно бодро, и это был хороший знак. Народ в ресторане сидел группами, и я подумал, что в своем одиночестве выгляжу загадочно. Тоже неплохо. Никогда раньше я был ни для кого загадкой. И в довершение ко всему омлет оказался очень вкусным. Да – день начинался неплохо. Вчера было ужасно, но сегодня – я решил это твердо – будет хороший день.

* * *

Хрен там. От Удайпура до Ахмедабада со мной в купе ехали: ребенок, который непрерывно ныл; девица, которая непрерывно ела; подросток, который лупил ребенка, который непрерывно ныл; их мамаша, которая лупила ребенка, который непрерывно ныл и жаловался, что брат его лупит; и ее супруг, у которого был такой вид, словно он готов повеситься прямо здесь и сейчас. Они занимали так много места и орали так громко, что все одиннадцать часов дороги я чувствовал себя работником социальной службы, явившимся по делу к психованному семейству.

Вокзал в Ахмедабаде вонял говном – буквально – и я уговорил кассира продать мне билет на ближайший поезд, сообщив, что в Бомбее у меня рожает жена, и покорив таким образом еще одну вершину лжи и цинизма.

Поезд уходил, когда уже совсем стемнело. Я чувствовал, что еще немного, и я взорвусь, поэтому как только мы поехали, залез на верхнюю полку и притворился, что меня здесь нет. Обычно я запихивал рюкзак под нижнее сиденье, но сейчас я был один, и решил превратить его в подушку – чтобы не сперли. Ноги, правда, теперь свешивались с полки и лупили по голове всех, кто проходил мимо. Некоторым это не нравилось, и они пытались заставить меня подвинуться вместе с рюкзаком, но я каждый раз прикидывался или дурачком, или спящим, или тем и другим одновременно.

Я уже начал взаправду засыпать, когда вдруг вспомнил, как кто-то говорил, что в Индии считается очень неприличным выставлять напоказ подошвы, поэтому индусы всегда сидят скрестив ноги. Еще я подумал, что, пожалуй, это не слишком приятно, когда тебя лупят по лбу потными носками, и постарался свернуться калачиком. Если меня надумают линчевать, то это будет совсем уже глупо – лучше бы ограбили.

Я проснулся на рассвете, прогулялся по вагонам в поисках других туристов, но никого не нашел. Разговаривать с индусами у меня не было никакого настроения, и все утро я просидел у себя на полке в тоске и одиночестве.

Около полудня поезд стал пыхтеть, тащиться еле-еле, наконец остановился прямо в чистом поле и там застрял – через некоторое время люди стали вылезать наружу. Я сполз с полки и присоединился к толпе у дверей вагона. Поезд стоял на высокой насыпи посреди болота, и колея здесь была одинарной. Я думал сначала, что все хотят узнать, что случилось, но народ лишь с удовольствием разминал ноги, курил, болтал и ссал. Я побродил вокруг – некоторые улыбались и махали мне руками. Я улыбался в ответ, но в разговоры не лез – знал что каждый новый незнакомец неизбежно вывалит на меня все тот же хлам: “Привет, как тебя зовут, дорогой? А откуда ты? А ты женатый?”, а я не мог больше этого выносить.

Вдруг через несколько минут я заметил у вагона первого класса европейца. Он сидел на рельсе и разглядывал насыпь, повернув голову в мою сторону. Слава Богу! Хоть с кем-то поговорить!

Я чуть не запрыгал от радости и изо всех сил замахал руками. Он не мог не видеть моего восторга, но вместо ответа отвернулся и уставился в болото. Когда я добежал до места, где он сидел, он даже не пошевелился, хотя прекрасно слышал, как грохочут по камням мои ботинки.

Я сел радом с ним на рельс – одно его присутствие странным образом меня успокаивало.

– Привет, – сказал я.

Он подождал некоторое время, словно надеясь, что я исчезну, потом все-таки обернулся и сказал здрасьте. Затем стал меня разглядывать. Именно разглядывать. Словно хотел для каких – то целей изучить мою физиономию.

Мне не оставалось ничего другого, как тоже его поизучать. Он был немолод – примерно тридцать с хвостиком – жесткие волосы были зачесаны назад и сливались на висках с густой короткой бородкой. Глаза смотрели странно – словно бы сквозь тебя, но одновременно очень пристально. Одежда на нем была не такая, как на других туристах, а обычные брюки и рубашка.

– Откуда вы? – спросил я.

– Из Бангалора, – сказал он, по-прежнему изучая мою реакцию. Я попытался не реагировать вообще никак, но ничего не выходило. Пока я придумывал, что бы такое спросить как можно менее расистское, он сказал:

– Манчестер. – Еще через некоторое время, наверное, чтобы восполнить нехватку информации, произнес:

– Рейтер. – Я медленно кивнул, и он, теперь уже окончательно цементируя свой образ, сказал:

– Журналист.

– Ясно.

На редкость разговорчивый парень. Я хотел заметить, что он, видимо, слишком часто в своей жизни посылал телеграммы, и что неплохо бы ему поучиться разговорной речи, но он был явно не из тех людей, которым можно говорить такие вещи. Точнее, он был не из тех людей, которым вообще можно что-то говорить.

Я уже целую вечность не общался с нормальными... как бы это сказать, взрослыми людьми. С теми, у кого есть работа. Индусы не в счет – конечно, у них есть работа – я имею в виду со своими. С европейцами, у которых есть работа. С теми, кто занят чем-то настоящим.

От этой мысли в голове у меня наступила полная тишина, теперь я вообще не знал, о чем с ним можно разговаривать.

Наконец я произнес:

– А куда вы едете?

– Писать о забастовке, – сказал он.

Я кивнул, как будто понял.

Он продолжал меня разглядывать, так что я на всякий случай опять кивнул.

– Ты знаешь, о какой забастовке идет речь?

– О какой забастовке?

– Да, о какой забастовке.

– Гм... честно говоря, я в последние дни не читал газет.

Он хмыкнул.

– Конгресс уже продолжительное время ведет дебаты с Б-Дж-П[25] по вопросу квот на высшее образование хариджанов, и Махараштран Сабха оказался не в состоянии собрать решающее количество голосов, чтобы предотвратить тем самым всеобщую забастовку. Все может взорваться в самое ближайшее время.

– Понятно, – я многозначительно кивнул.

– Ты знаешь, о чем я говорю?

– Честно говоря, нет.

– Тогда повторяю. Конгресс...

Я попытался изобразить на лице “Продолжайте, это очень интересно”, но вместо этого на нем каким-то образом отпечаталось: “Что за хуйня?”

– Конгресс? – спросил он.

– Гммм...

– Ты не знаешь, что такое Конгресс?

– Знаю.

– Что это?

– Это... э-э-э... парламент. Индийский парламент.

– Это не парламент. Парламент – это Лок Сабха и Рахджа Сабха. Конгресс – это правящая партия.

– А, да. Точно. Конечно. Я так и думал.

– Значит ты знаешь и о дебатах по квотам для хариджанов?

– Честно говоря, нет.

– Но кто такие хариджаны, ты знаешь?

– Да.

– Кто?

– Это ... гм ... оппозиционная партия.

– О, Господи, это немыслимо. Хариджаны – это низший класс индийского общества. Неприкасаемые. Люди, которые вымыли каждую плитку пола, на которую ты ступал, и каждый унитаз, в который ты здесь гадил. Вот кто такие хариджаны – так их назвал Махатма Ганди. О нем ты, надеюсь, слышал?

– Уж как-нибудь, – сказал я с выразительным сарказмом.

– Кино, наверно, смотрел, – буркнул он про себя. – Ладно, забудь про это.

После этого он тряхнул головой, показывая, что сам тоже намерен забыть о моем существовании, и отвернулся в сторону. Некоторое время он, сморщив лоб и сложив губы в блуждающую улыбку, с интересом разглядывал болота.

Ужасно грубый мужик. Я решил, что не могу позволить так себя унижать.

– Послушайте, – сказал я, – вы профессиональный журналист. Ваша работа – разбираться во всем этом. А я просто путешествую. У меня каникулы. Я не обязан жертвовать своими каникулами. С меня хватит учебного года.

Он медленно обернулся и пробормотал, думая о чем-то своем:

– Ты не обязан жертвовать своими каникулами.

Что он хочет этим сказать? Нет, честное слово, в жизни не встречал таких невеж.

Через некоторое время он повторил эту фразу вновь, громче и со странным ударением:

– Ты не должен жертвовать своими каникулами.

– Вот именно. Я не должен жертвовать своими каникулами. А в чем дело?

– Ни в чем, – сказал он улыбаясь. – Это очень точно.

– Точно? Что значит точно?

– Университет жизни. Первый семестр – рискованные развлечения. Курсовая работа – поехать в третий мир и выжить. Не требуются: жертвы, интерес, интеллект, эмоции.

Невозможный человек.

– Послушайте. Вы ничего обо мне не знаете. Вы не знаете, почему я здесь. Вы не знаете, о чем я думаю. Вас совершенно не интересует, для чего я сюда приехал, и вы... вы... вы не имеете права судить о... обо мне и о моем характере. Я не прав?

Он кивнул, все еще улыбаясь.

– Ты абсолютно прав. Я ничего о тебе не знаю. Ничего вообще. И тем не менее, я оказываюсь тут и сужу о тебе и твоем характере на совершенно пустом месте. Это ужасно.

Взгляд у него был, как у инквизитора, но я не понимал, чего он добивается и очень старался не отвести глаза.

– Ты абсолютно прав. Ты мне совершенно безразличен, и тем не менее, я пришел, уселся рядом с тобой, теперь проведу некоторое время в твоем обществе, уйду и буду думать, что кое-что о тебе узнал. Просто потрясающе. Зачем я к тебе подошел? Если ты мне не интересен, зачем я отнимаю у тебя время?

– Да. Теперь я понял. Очень доходчиво. – Я отвернулся и попытался забыть о его существовании.

Люди бродили по насыпи, болтали и курили; никаких признаков того, что поезд когда-либо двинется. И несмотря на то, что журналист откровенно меня гнал, я не двигался с места. Я боялся опять остаться один.

– Надо написать статью, – сказал он.

– Что?

– Статью о тебе напишу.

– Обо мне? Что вы обо мне знаете?

– Кое-что знаю. Ну-ка, расскажи, что ты делаешь целыми днями?

– Что я делаю?

– Да. Как у тебя проходит самый обычный день?

– Вы что, издеваетесь?

– Нет, я серьезно.

Я с подозрением его рассматривал.

– Понимаете – я путешествую. Я рюкзачник.

– Да, но чем ты занимаешься целыми днями? Что ты делаешь, чтобы тебе не было скучно?

– Скучно? Здесь не бывает скучно.

– Но что ты делаешь? В каждом городе.

Весь его вид выражал неподдельный интерес.

– Ну, сначала приезжаешь. Ищешь отель. Некоторое время отдыхаешь. Несколько дней смотришь город. Ешь. Читаешь. Спишь. Разговариваешь с другими туристами. Думаешь, куда поедешь дальше, потом – знаете – это не так просто достать здесь билеты. Так что сначала к этому готовишься, потом идешь в атаку, полдня воюешь за билеты и на следующий день уезжаешь.

– Понятно. Самое важное и трудное дело в каждом городе – это достать билеты, чтобы попасть в другой город.

– Не правда. Я этого не говорил.

– Говорил.

– Послушайте, хватит. Можете издеваться сколько угодно, но я не собираюсь помогать вам сочинять ваши дерьмовые статейки. Ищите себе другого дурака.

– И не надо. У меня уже все готово.

– Что готово? Что вы собираетесь обо мне писать?

– Пожалуй... ну скажем, так: в наше время в Индию едут не хиппи в своих духовных исканиях, а молодые олухи – дешево и в меру рискованно провести каникулы. Главная мысль будет в том, что путешествие в Индию из акта неповиновения превратилось в форму конформизма, позволяющую амбициозной молодежи среднего класса подтвердить впоследствии в резюме свою способность к инициативе. Современные корпорации предпочитают иметь инициативных роботов, и посещение третьего мира стало тем идеальным горящим кольцом, сквозь которое не страшно прыгать. Вы цепляетесь друг за дружку так, словно вас под присмотром воспитателя вывезли на экскурсию в Эпингский лес[26]. Затем, покончив с таким грязным делом, как путешествие, можно спокойно возвращаться домой, и ваш работодатель будет уверен, что вы более чем готовы сунуть голову в его хомут. Пожалуй, это можно назвать современной формой ритуального обрезания – символ страдания, необходимый, чтобы войти впоследствии в элитное племя Британии. Ваши путешествия – это не расширение, а замаскированное сужение собственных горизонтов. У вас нет ни интереса к Индии, ни понимания проблем этой страны, ни желания посмотреть этим проблемам в лицо. Ваше отношение к Индии – это смесь высокомерия и предрассудков, что является на самом деле наследием викторианского колониализма. Ваше присутствие здесь оскорбительно для индийцев, я в этом убежден. Самое лучшее, что вы все могли бы сделать, это как можно быстрее уебывать обратно в свой Суррей.

– Это ... это не правда. Я очень уважаю индийцев.

– Тогда зачем ты перся через весь состав разговаривать со мной? Что, здесь больше никто не знает английского языка?

– Нет... я просто хотел немного... знаете, очень легко рассуждать, когда живешь в пятизвездочных отелях, да еще за счет газеты. Если бы вы хоть немножко пожили с настоящими путешественниками, вы бы поняли, что здесь полно людей, готовых раздеть нас до нитки. Становишься подозрительным. Это основа самозащиты.

– Это вы-то настоящие путешественники? Ты просто бесподобен. Надо записать, а то забуду.

– Хватит. Вы меня даже не слушаете. Ваш... ваш цинизм просто невозможен. Все совсем не так, как вам представляется.

– Да, конечно.

– Я по крайней мере пытаюсь понять. Большинству людей вообще... вообще наплевать на третий мир. Я хотя бы приехал.

– И теперь никто не может сказать, что тебе наплевать на третий мир.

– Хватит. С меня довольно.

Я встал и потопал к своему вагону. Отойдя на безопасное расстояние, я не выдержал и оглянулся.

– Я НЕ ИЗ СУРРЕЯ, – прокричал я ему.

Он широко улыбнулся и махнул рукой.

– ВЕСЕЛЫХ КАНИКУЛ! – проорал он в ответ. – НЕ ЗАБУДЬ ПРО РЕЗЮМЕ!

Я показал ему средний палец.

Локомотив запыхтел, поезд собрался двигаться, и народ полез на насыпь. Добравшись до своего купе, я стал искать, с кем бы поговорить. Требовалось доказать, что журналист не прав – для этого я решил сделать над собой усилие и пообщаться с кем-нибудь из местных. У сидевшего напротив мужика из кармана рубашки торчали головки шариковых ручек, вообще вид он имел довольно интеллигентный – значит, должен прилично говорить по-английски. Я улыбнулся.

– Привет, мой друг, – сказал он.

– Привет, – сказал я.

– Как тебя зовут, дорогой?

– Дэйвид.

– Откуда ты приехал?

– Из Англии.

– Ты женат?

– Нет.

– Какая у тебя профессия?

– Я студент.

– О, очень хорошо.

Вот так, подумал я. Все то же дерьмо.

Я задал ему те же ничего не значащие вопросы, и не успел опомниться, как мне был прочитан курс лекций размером не меньше Махабхараты[27], повествующий о приключениях Бог знает скольких сотен его сыновей в лабиринтах государственной службы. Продолжалось это до самого Бомбея. Там он попытался затащить меня к себе на ужин, но я выкрутился, сказав, что должен встретиться с приятелями.

* * *

В Бомбее оказалось достаточно высунуть из вокзала нос и принюхаться, чтобы понять, до какой степени здесь херово, так что я помчался в ближайшее агентство за автобусным билетом до Гоа (если верить Книге, почти на шестнадцать часов быстрее, чем на поезде). Автобус должен был уехать через два часа, отбыл через четыре и еще три часа полз от одного конца Бомбя до другого. На шоссе мы выбрались только после полуночи, я попытался уснуть, но едва начал дремать, водитель врубил на полную громкость индийские песни. Пленка играла всю ночь, прерываясь только тогда, когда я не выдерживал и начинал орать на водителя. Весь автобус при этом смотрел на меня, как на ненормального. Оказывается, шоферы здесь всегда играют по ночам музыку, чтобы не заснуть самим. На одной из многочисленных остановок я купил в буфете коробку печенья и соорудил себе картонные наушники – совершенно без толку, они только все время падали и расцарапали мне всю шею. Печенье я съел за один перегон, просто чтобы отвлечься, и у меня сразу разболелся живот. На следующий день автобус сломался посреди дороги, и я доехал до Панджима (столица Гоа) в кузове грузовика, кое-как примостившись на груде железа. В полном исступлении от злобы, растерянности, одиночества и больной жопы, я нашел городской автобус, который вывез меня из города и доставил на берег океана. Мне было абсолютно наплевать, что это за курорт, лишь бы там была вода и пляж.

Как я ошибался, когда рассуждал о радостях путешествий. Поездка из одного пункта в другой – вне всякого сомнения, кусок говна. Ничего интересного не происходит в пути, особенно, когда пытаешься за один присест перекрыть шесть пальцев Индии.

Уютное оцепенение.

Муссон идет широкой полосой через всю Индию – с юга на север. Пока он доберется до Гималаев, он успевает размазаться по всей южной оконечности полуострова. Я захватил на севере самое его начало и сейчас, проехав тысячу двести миль на юг, оказался в середине страны и в центре муссона.

Это был довольно крупный курортный городок под названием Колва, но он показался мне совсем безлюдным. По-прежнему кругом было полно индусов, но ни одного путешественника я не приметил. И половина отелей стояли закрытыми.

Я нашел гостиницу, которая, согласно Книге, должна была работать в это время года, снял там комнату. И хотя до вечера было еще далеко, завалился в койку.

Я спал, как убитый, проснулся на следующее утро, и только тогда рассмотрел городок. В нем было полно отелей и баров, но на дверях большинства из них висели замки. Я не торопясь брел по улице, занесенной поверх асфальта песком, и она вывела меня сначала на пустую площадь, а потом к пляжу.

Берег был великолепен. Целые мили пустоты и желтого песка, пальмы с подпорками и... ну да, море. Небо, затянутое облаками, воздух немного сыроват, но не из-за этого же тут все закрылось... Мне здесь очень нравилось. Все прекрасно. Вот где мне будет хорошо. Недостатков не наблюдалось – вообще никаких. Не считая того, что я был единственной живой душой на всем пляже.

Я прогулялся взад-вперед по песку, но очень скоро заскучал. Не той скукой, когда зеваешь и не знаешь, чем заняться, а другой, которая называется “ну почему я один, и почему мне так плохо”. Я сидел на песке, разглядывал океан и копался в своих эмоциях. Вот я здесь: прекрасное место, полный покой, долгожданный отдых после такой тяжелой дороги, никто не указывает, что делать, никаких тебе стрессов, удобная чистая комната, индусы не достают. Впервые в Индии я мог расслабиться и отдохнуть душой, но вместо этого впервые в жизни чувствовал себя по-настоящему несчастным. Одиночество разрасталось, заполняло меня целиком, я не мог отвязаться от мыслей, что вся моя жизнь была стыдной и ненужной, что я просто отморозок, у которого никогда не было и не будет настоящих друзей. Я получил по заслугам. Пустоту и одиночество. Тысячи миль простирались между мной и теми, кому было до меня дело, но и их, если вдуматься не слишком заботит моя персона – хотя бы потому, что они понятия не имеют в какой точке земли меня искать. Умри я завтра, никто не пошевелится. Да и у кого поднимется язык обвинять людей за то, что им нет дела до такого эгоистичного, бездумного и грубого существа – мудака, труса и морального урода.

Размышляя таким образом, я вдруг почувствовал в своем страдании острый и поразительно приятный привкус. От самобичевания по душе расползалась едва заметная мазохистская дрожь, окрашивая все вокруг в горько-сладкий цвет меланхолии.

А когда я увидел себя со стороны, словно в кино – на тропическом берегу в полном одиночестве и с выражением горько-сладкой меланхолии на лице – то вдруг почувствовал, как по всему телу разливается радостная волна. Это ведь охуеть, как здорово. Сцена, достойная рекламы дезодоранта. Это ведь именно то, для чего нам дается свободный год. Вот он – момент истины. Я нашел себя.

Я пришел в такое возбуждение, что едва не расплакался – странная реакция, и не правильная, потому что это были бы не слезы счастья, а слезы “ну почему я один, и мне так плохо”. Я разозлился на себя за то, что дурацкими слезами чуть не испортил такой торжественный момент. А от злости на себя оставался всего шаг обратно в депрессию, одиночество и самобичевание.

Зря я стал копаться в собственных эмоциях. Никуда это занятие меня не вывело. Зато я нашел себя – неплохое приобретение.

* * *

Я провел в Гоа неделю прежде чем смог почти без содрогания думать о новой поездке, и за это время обнаружил там еще несколько путешественников. Правда так и не смог сойтись с ними поближе. Среди них не было англичан, все они принадлежали к чуть более старшему поколению и смотрели на студентов свысока. Время от времени мы разговаривали – держались они дружелюбно, но я так и не смог отделаться от чувства, что до меня снисходят.

Это была банда австралийцев, очень веселая, но им всем было двадцать с лишним лет, с окружающими они вели себя, как настоящие мачо, и это настораживало. Всех, кто моложе, они считали сопляками, и не раз я ловил пренебрежительные ухмылки, стоило мне в их присутствии открыть рот – это действовало на нервы. Ничего интересного я им сообщить не мог – они путешествовали уже не первый месяц и побывали в таких переплетах, с которыми мои жалкие истории конкурировать были не в состоянии: однажды, например, вместе с контрабандистами, переправляющими героин, они искали дорогу в джунглях Таити; в другой раз – воевали с кухонными тараканами в индонезийской тюрьме; а в третий – взбирались на Эверест в шлепанцах без задников и гавайских рубашках.

Они не пережевывали бесконечно тот мусор, который так любят хиппи матушки Индии, они шли по Азии, как австралийцы – поглощая ящиками пиво и стебаясь над всем белым светом. Веселые были ребята, хоть и не очень мне нравились.

Впервые я пожалел, что мало ездил по миру. Никогда раньше я не завидовал старшим путешественникам, потому что большинство из них были обыкновенными неудачниками. В тридцать лет таскаться по Индии, явно запутавшись в собственной жизни – чему тут было завидовать. Так вышло, что большинство рюкзачников, которые мне встречались были или моего возраста, или из поколения несчастных бородатых отморозков. И только эта банда двадцатипяти-двадцатисемилетних мачо заставила меня поежиться. Что-то было в них такое, что вызывало во мне ревнивую зависть. Рядом с ними я чувствовал себя ребенком. Никогда, даже если разговор шел вообще ни о чем, я не мог отделаться от страха, что ляпну сейчас какую-нибудь наивную глупость.

Один хороший вечер в Гоа мне запомнился – это когда австралийцы чуть не подрались со швейцарским хиппи. Было уже поздно, и все обитатели курорта мирно пили в единственном работающем в это время баре, оформленном в стиле Джимми Хендрикса. Швейцарец крутился вокруг девчонки и, чтобы произвести на нее впечатление, орал во всю глотку историю о том, как он, рискуя жизнью, прорывался в Тибет и повернул назад только тогда, когда понял, что это невозможно.

Прервал его Гарт – самый здоровый из австралийцев; он похлопал швейцарца по плечу и сказал:

– Эй, ссыкун, приглуши-ка звук. Мы тут играем на бутылки, а ты мешаешь.

Австралийцы (и я тоже) весело заржали.

– В чем дело? – переспросил швейцарец.

– Да так, ерунда, но а) – ты пиздишь слишком громко, и б) – ты просто пиздишь.

– Это не пиздеж, мой друг. Я два месяца проторчал в голмудской тюрьме[28] из-за того, что пытался пролезть в Тибет. Это не пиздеж.

– Слушай, приятель, я не собираюсь с тобой базарить, но даже самый последний мудак с двумя извилинами в голове и тот знает, что дорога через Голмуд уже сто лет, как закрыта. Я был в Тибете три месяца назад, и добирался по южной дороге – через Кашгар[29].

– Что за хуйня! Я проверял, там еще больше полиции, чем в Голмуде.

– Весь Голмуд кормится туристами, которые делают вид, что рвутся в Тибет, а на самом деле бояться пошевелить жопой. Серьезные люди идут через Кашгар.

– Хуйня. Я очень хотел попасть в Тибет, но через полицию прорваться невозможно.

– Конечно, если сидеть в детском садике Голмуде и слушаться дядю-полицейского.

– Голмуд – не детский садик!

– Если ты всерьез хотел попасть в Тибет, надо было чуть-чуть пошевелиться и рискнуть жопой. Я добирался на грузовике: водила знал посты и каждый раз высаживал меня из машины. Я обходил полицию сзади, а потом он меня подбирал.

– Это невозможно. Это займет две недели. Там даже негде купить поесть.

– Черт подери, это и заняло две недели, мы с водилой жрали одну овсянку, но это возможно. Если, конечно, на самом деле хочешь попасть в Тибет.

– Пиздишь ты, австралиец. Всем известно, что Тибет для туристов закрыт.

– Официально.

– Пиздишь. Никто бы не дал тебе там жить.

– Я не говорю, что я там жил. Я сказал, что я туда добрался.

– В Лхасу[30]?

– Именно.

– Пиздеж.

– Не пиздеж, а правда, приятель, так что советую тебе заткнуться и сидеть тихо.

– Ты... ты... может, ты и в Бирме тоже был?

– Так вышло, что был. Перебрался через таиландскую границу. Две недели пробыл у партизан.

– Удивил. Я знаю кучу такого народа. Я сам месяц жил в Афганистане у моджахедов.

– Какой вы храбрый, мистер ссыкун. Вы настоящий герой.

– Ты что, издеваешься? Ты, австралийский идиот.

– Кто это, интересно, идиот? Не тот ли мудак, кто не смог даже пролезть в Тибет?

– Если ты думаешь, что кто-то поверит в твои сказки, то ты и есть идиот.

– А пошел-ка ты на хуй.

– Сам ты пошел на хуй!

– Нет, это ты пошел на хуй!

Так они поливали друг друга довольно долго, пока ссыкун не перешел на швейцарский немецкий – очень подходящий язык для поливания. Они уже готовы были замахать кулаками, когда один из австралийцев оттащил Гарта в сторону, сунул ему в руки бутылку и сказал, что надо добавить кислоты.

* * *

Через неделю полуодиночества и полускуки я познакомился на пляже с двумя английскими девушками; они учились в университете в Ньюкастле и проводили здесь каникулы. Первую звали Клер, она была страшновата, зато при взгляде на ее подружку Сэм у меня уплотнялись яйца. Она совершенно искренне не понимала, до чего сногосшибательно выглядит. С этими стриженными черными волосами, изящными ручками, чувственным ротиком и сверкающими зелеными глазками нужно быть или слепой или круглой дурой, чтобы не влюбляться в себя каждый раз, когда смотришься в зеркало. После надменных австралийцев для меня было колоссальным облегчением найти почти ровесниц, с которыми можно наконец нормально поговорить – просто поговорить, а не слушать байки про то, как кто-то где-то в невероятных условиях рисковал жизнью.

Выяснилось, что девушки уже две недели живут на соседнем курорте и скоро отправляются в Кералу. Я очень правдоподобно наплел, что тоже собираюсь именно туда. Не хотелось выглядеть бедным родственником и слишком уж открыто за них цепляться, но с другой стороны, мне страшно было даже подумать о том, чтобы опять ехать куда-то одному. Не высказывая особого энтузиазма, они все же согласились пойти завтра вместе за билетами. Мы не успели познакомиться слишком близко, поэтому я не стал гадать, о чем они там думали про себя, но был уверен, что со временем обязательно им понравлюсь.

* * *

От Гоа до Кералы путь неблизкий, и мы решили доехать на вечернем поезде до Бангалора, побыть немного там, а потом, когда созреем, двинуться дальше.

Поезд уходил от станции Маргао во второй половине дня и прибывал в Бангалор на следующий день к полудню. Мне было так хорошо от мысли, что я буду в вагоне под их надежным покровительством, что приходилось внимательно за собой следить, чтобы не выглядеть слишком уж счастливым. А то они подумают, что я мудак и неудачник, раз так радуюсь случайным попутчикам.

Я сидел в купе рядом с Сэм, Клер напротив нас дремала над книжкой. Поезд тащился, мы с Сэм не прекращали болтовню и примерно через час заговорили о семейных делах, после чего неизбежно следуют истории настоящих или придуманных душевных травм, без которых не обойтись, если хочешь выглядеть интересным человеком. Я в красках описывал ей, как больше всех на свете люблю своего брата, страдающего болезнью Дауна, и как тонко он отзывается на любые проявления чувств, гораздо тоньше, чем все, кого я знаю. Она рассказывала о своем парне (зануда), потом о родителях, и о том, что она не может избавиться от ощущения, будто их брак находится сейчас в критической фазе, и что в этом виновата мать, у которой, кажется, роман на стороне. Я кивал и время от времени одобрительно хмыкал – на более осмысленные комментарии я был неспособен, потому что слишком сильно ее хотел. Я имею в виду, что если уж ее мать занимается такими вещами, то...

Вскоре опустились сумерки, и вид из окон стал совершенно потрясающим. Бесконечные рисовые поля тянулись до самого горизонта, и мелкими точками казались среди них фигурки детей, волов и фермеров. Картину заливал мягкий предзакатный свет, стоял мирный ранний вечер, когда люди расходятся по домам после честно сделанной работы. Поезд, мерно постукивая колесами, проезжал деревню за деревней, вокруг прекрасной замысловатой мозаикой расстилались поля, а дети махали нам вслед ладошками.

У Сэм были с собой двойные наушники, и все время, пока садилось солнце, мы слушали “Нежные раскаты грома”. Я не слушал музыку с тех пор, как уехал из Англии, и теперь все вместе, эти пейзажи и этот альбом, растрогали меня до глубины души.

Если бы вы видели то, что видел я, вы бы поняли, что Индия создавалась под музыку “Пинк Флойд”. Именно так. Когда Бог складывал в мозаику эти рисовые поля, он наверняка слушал “Уютное оцепенение”.

У кого ее не было.

На следующий день в Бангалоре я встал ни свет ни заря и уселся в столовой завтракать; я старался есть как можно медленнее, чтобы не пропустить момент, когда появятся Сэм и Клер. Тогда я смогу вроде бы между прочим спросить, как дела, и, если повезет, пробуду вместе с ними целый день, нисколько при этом не навязываясь.

И вот я сижу над омлетом и чаем, жду девушек, а мимо текут в обоих направлениях целые потоки туристов.

Я досидел почти до ланча, и только тогда сдался. Обитатели отеля разбежались кто куда, и я приготовился провести еще один день в скуке и одиночестве. И тут, выходя из гостиницы, налетел прямо на них.

– Где вы были? – воскликнул я с гораздо большим воодушевлением, чем собирался.

– Ох, мы хотели пораньше попасть на вокзал, – сказала Клер.

– Понятно, – ответил я, и сердце провалилось. – Взяли билеты?

– Ага, – сказала Сэм. – неохота здесь долго торчать.

Я подождал, вдруг они скажут, куда едут, но они молчали. Повисла долгая тяжелая пауза.

Наконец Сэм заговорила, моргая смущенно, и даже сочувственно:

– Чем ты сегодня занят?

– Так... гуляю по городу.

Я показал рукой на торбу у себя на плече, словно она что-то объясняла.

– Понятно.

Новая пауза.

– Пока, – сказал я и двинулся дальше. Даже не стал ждать ответа. Но проходя мимо, чувствовал, как они виновато смотрят мне вслед. Мне было все равно, куда сворачивать, направо или налево, хотелось только одного – поскорее спрятаться от их взглядов, и я инстинктивно нырнул в толпу.

Не хотел я больше быть в Индии, не хотел быть в Бангалоре, и не хотел даже близко подходить к Сэм или Клер. У меня не было ни малейшего желания на что-то смотреть, что-то покупать или есть. Я хотел домой. К телевизору. К мартини, тостам, друзьям, дивану, футболу, зеленой траве, пабам, морозам и теплому одеялу.

Долго, очень долго я шел, сам не зная, куда. Подсознательно искал место, где можно будет спрятаться от толпы и забыть о том, как далеко отсюда мой дом. Сознание же пережевывало мысль, что до самолета остался еще месяц. Целый месяц.

И вдруг до меня дошло, что настроение мне испортили две самые обыкновенные девчонки, которых я к тому же почти не знал. И что не так уж невозможно встретить их снова, пусть даже я понятия не имею, куда они едут. Они собирались в Кералу, а в Керале все всегда останавливаются в Кочине. Если постараться, можно даже сесть в их поезд. Нет, так нельзя, они слишком явно хотели от меня избавиться. Значит, если у меня есть хоть капля гордости, я должен пробыть в Бангалоре минимум дня два, а когда встречу их в Кочине, сделать вид, что не заметил. И все равно я туда поеду, так и знайте. Упускать ее только потому, что они не хотят со мной знаться – ни за что.

Я нутром чувствовал, что нравлюсь Сэм. И я нутром чувствовал, что этот Бангалор – полное дерьмо. Ох, все можно пережить, даже то, что мне остопиздел до невозможности этот мудацкий континент, и что больше всего на свете я хочу смотреть футбол и жевать тосты с мармеладом, сидя на диване в лондонском пабе и кутаясь в заиндевевшее одеяло.

* * *

Вдруг я споткнулся и, подняв глаза, увидел перед собой ресторан, а над ним вывеску “МакСпид”. Я сунул голову в дверь и разглядел там бургер-бар а-ля 1982 с кривыми пластиковыми стульями, прикрученными к полу вокруг маленьких и тоже пластиковых столиков. Я не видел ничего подобного с... ну да, с 1982-го года, а в Индии вообще не встречал ресторанов, в которых кормят бургерами.

Кажется, Бог глянул наконец вниз, сжалился и решил повкуснее накормить такого потерянного, одинокого, бездомного маленького меня. Я заказал бургер из баранины (говядины у них конечно не было), кока-колу и мороженое на десерт. И меня не волновало, из какой воды делалось это мороженое. Я решил доставить себе удовольствие и есть то, что хочу.

Я уже два месяца не ел мяса, оно было обалденно вкусным, так же как картошка, кока-кола (несмотря на аммиачный привкус), и мороженое. Можно было закрыть глаза и представить себя дома.

Когда я доел три четверти бургера, до меня вдруг дошло, что проехав по этой стране больше двух тысяч миль, я не видел ни одного барана. Во весь рост встал вопрос, из какого животного сделан мой бургер. Как бы то ни было, кажется не из барана, и уж конечно, не из коровы. Точно определить, кем было это красное мясо в прошлом, у меня не получалось.

Свинина? Нет. Вкус точно не свинины.

Козлятина? Возможно. Здесь полно козлов.

Собака? Нет. Только не собака. Пожалуйста. Только не собака.

Отодвинув остатки бургера на край тарелки, я доел картошку и прополоскал рот аммиачной кока-колой.

* * *

По дороге в отель случилась странная вещь. Я шел и думал о том, что же такое я только что съел, как вдруг меня вывернуло до самых кишек.

Я осторожно огляделся, пытаясь понять, какую это вызвало реакцию. Метрах в двух от меня, сидя прямо на тротуаре, мирно медитировал тощий садху со всколоченными седыми волосами. На другой стороне улицы намыленный мужик поливал себя из лоханки водой, а прямо перед ним другой мужик грузил на спины двух своих ослов перевязанные веревкой железяки и ругался с продавцом манго, который не мог из-за него протащить свою тележку.

Кажется, блюющий европеец никого тут не удивил. Никто не заметил и не заинтересовался, не считая собачонки, которая принялась ковыряться лапами в растекшейся у моих ног луже. Я вытер рот рукавом футболки, оставил свой бургер этой каннибальше и двинулся в отель, прикупив по дороге бутылку минеральной воды.

* * *

Вечером, писая перед сном в унитаз, я вдруг основательно перднул и тут же почувствовал в трусах что-то странное. Как-то они потяжелели. За чем последовало ощущение теплого и влажного, медленно ползущего у меня по ноге. Сообразив, что произошло, я изо всех сил сжал сфинктер и выпустил по капле остатки мочи. К тому времени, когда пузырь наконец опустел, дерьмовая струйка добралась уже до колена.

Полуприсев и переваливаясь, я тем не менее мощным спринтом вылетел из туалета и примчался по лестнице к себе в спальню. Раскидав одежду по полу, я ринулся в душ и выскреб там все тело. Затем выбрал из груды самые перепачканные шмотки и прополоскал их под водой. Когда почти все дерьмо смыло в канализацию, я повесил тряпки сушиться, чтобы не стыдно было их завтра сдавать в прачечную.

Ночью я проснулся от того, что у меня в кишках кто-то заводил гоночную машину для “Формулы-1”. Мне понадобилось совсем немного времени, чтобы понять, что происходит; в следующую секунду я уже был в сортире, и должен вам сказать, что так я не срал ни разу в жизни.

Не знаю, видели ли вы когда-нибудь, как работает крикетная машина – у нее есть два небольших колеса, расположенных горизонтально и близко друг от друга; они вертятся очень быстро в одну и туже сторону. Крикетный мяч крутится вместе с колесами, потом зажимается между ними и вышвыривается наружу со скоростью сто миль в час. А теперь представьте, что будет, если разогнать эту машину до максимальной скорости и зарядить навозом. Никаким другим способом описать эту мою процедуру сранья я не берусь.

Сразу после того, как успокоился дерьмовый пропеллер, я почувствовал тухлую кислую вонь, поднимающуюся у меня между колен. Не успел мой бедный нос сморщиться от отвращения, как задница разгорелась настоящим огнем. Я не мог долго сидеть без подпорки на корточках, так что пришлось подтираться так, как это делают индусы – поливая из ковшика водой на пылающую плоть моего ануса.

Минут десять я отмывал под краном руки, и, только добравшись до кровати, понял, что живот скручивает от боли. Словно кто-то перепутал его с мокрой тряпкой и решил выжать досуха. Покорчившись некоторое время в койке, я почувствовал новый сигнал и рванул в туалет. Уже в дверях я понял, что если я хочу добраться до желанной фаянсовой дыры, придется становиться ногами в свое же собственное размазанное дерьмо. Времени хватало на то, чтобы передернуться от отвращения, но не на то, чтобы одевать ботинки, и я храбро бросился навстречу этой мерзости, стараясь, правда, ступать по старым следам.

В ту же секунду, как я опустился на корточки, позади раздался звук льющейся воды. Что это? – вяло удивился я, – кто среди ночи выпускает из ванной воду? Потом понял, что я. Моя окаменевшая жопа превратилась в фановую трубу.

Когда поток наконец иссяк, я наклонился вперед и уткнулся лбом в стену. Все еще на карачках я издал несколько тяжелых стонов и попытался определить, закрыт ли мой истерзанный сфинктер. Трудно сказать определенно, но даже если закрыт, толку от него не больше, чем от резиновой пробки, если затыкать ею Гуверовскую Дамбу[31].

Когда сидеть на корточках стало уже совсем невмоготу, я с трудом распрямился, прополоскал под душем ноги и побрел к кровати. Кто-то мне говорил, что очень важно не допускать дегидрации организма, и поскольку я только что выпустил из себя больше воды, чем выпил за предыдущие две недели, я заставил себя заглотить оставшиеся поллитра минералки, которую купил накануне вечером.

Жидкость хлюпала в животе, но ее там явно не ждали. После жуткого желудочного спазма я ринулся в ванную и успел как раз вовремя, чтобы выпустить струю рвоты на стенку душа. И даже выдавив из себя всю воду, желудок продолжал сокращаться, словно вставляя затычку в мое пересохшее горло.

После всего этого у меня уже не было сил добираться до кровати. Я включил душ, подождал, пока смоет остатки блевотины, и скрутился в комок под струями воды. Я устроился так, чтобы не заботиться больше о прочности резиновой пробки, содержимое кишок теперь просто вытекало наружу и смывалось водой.

В таком состоянии я напрочь потерял чувство времени, и только когда мне показалось, что нутро мое высушено наконец полностью, я дополз до койки и провалился в сон.

Разбудили меня голоса в коридоре. Я открыл глаза и в ту же секунду понял, что боль в горле, животе и заднице никуда не делась, но эти голоса давали мне единственный шанс установить контакт с внешним миром, так что я вытащил себя из кровати и заставил найти в рюкзаке чистую пару штанов. Нацепив на себя какую-то одежду, я рванул в коридор.

– Эй! Привет! – прохрипел я, когда голоса уже терялись на лестнице. – Эй!

Секунду или две стояла тишина, потом из-за угла высунулась голова.

– Ага, привет.

– Пожалуйста! Помогите! Я болен! – проговорил я, повисая на дверном косяке.

Он прокричал что-то в лестничный пролет, кажется по-голландски, потом подошел.

– Что стряслось? – спросил он.

– Я болен! Я не могу ходить! Мне нужна вода!

– Что с тобой?

– Плохо. Понос, рвота...

– А, это бывает.

– Ага.

– Купить тебе воды?

– Пожалуйста. Спасибо. Это так любезно. Сейчас принесу деньги.

Я побрел обратно в комнату и вернулся с несколькими бумажками. Он наблюдал за моими перемещениями, и уголки его губ подрагивали в полуулыбке.

– Больно? – спросил он.

– Вся жопа разодрана.

Он засмеялся и похлопал меня по спине.

– Эй! Мы все там были.

– Бля, но это же невозможно терпеть.

– Вытерпишь. Подожди немного. Если это пищевое отравление, то через пару дней пройдет. Если дизентерия, тогда плохо. Тогда ты поймешь, что такое настоящая боль. Дизентерия обычно длится неделю. Но если амебиаз, то это пиздец.

Он снова похлопал меня по спине.

– У тебя была дизентерия?

– А то. У кого ее не было.

– На что это похоже?

– Плохо, друг. Очень плохо.

– У тебя какая была? Амебиаз или...

– У меня были обе сразу, и это полный пиздец. Но все равно можно вытерпеть. Совсем другое дело – малярия. Вот подожди, получишь малярию. Сучья болезнь. Я ее поймал в Непале, и мне было так хуево, что я не мог дойти до врача. Лежал, жрал хлорокаин и надеялся на лучшее.

– И это все, что можно сделать? Я имею в виду... если я...

– Не знаю. Я же не специалист. Я прочел на пачке, что там есть хинин и решил попробовать.

– Не понимаю.

– Ну, в первый день съел четыре штуки, потом увеличивал дозу пока не стало лучше.

– С-с-с-сколько это заняло?

Я почти забыл о своей боли. Настолько был поражен.

– Почти десять дней.

– Но ведь от этой дряни выпадают волосы, можно вообще стать психотиком.

Он вдруг взлетел в воздух, дрыгнул ногами, высунул язык, ухнул и замотал руками над головой. Зрелище было настолько отвратное, что меня чуть снова не вырвало.

– А я не превратился, я молодец, – заверещал он голосом настоящего маньяка.

С невероятным облегчением я понял, что он дурачится, и пульс у меня опять пришел в норму. Я выдавил из себя подобие смеха – в знак того, что все понял, и что можно прекращать прыжки на месте.

Он перевел дух и снова заговорил нормальным тоном.

– Малярия тоже не конец света. Местные с ней живут, и ничего.

– Да, конечно.

– И дохнут от нее, – добавил он со значением.

Наконец, ему надоела болтовня и он сказал:

– Слушай, друг. У тебя всего-навсего диарея. Это ерунда. Пей побольше, и все будет в порядке. По крайней мере, ты не подхватил вот это.

Он задрал штанину и показал мне жуткого вида рубец, продолбивший кожу у него на ноге рядом с голенью.

– Что это?

– Это осталось после червяка, которого я поймал в грязной воде. Они заползают через мелкие порезы на коже, а иногда даже через хуй, потом растут внутри... как это называется?

– В венах?

У меня закружилась голова.

– Точно. В венах. Когда червяк вырастает, начинаются боли, но снаружи ничего не видно, и никто не понимает, что происходит. Нужно наблюдать, и как только увидишь под кожей опухоль, которая шевелится, бери иголку и расковыривай, пока не доковыряешь до его головы. Сразу его вытаскивать нельзя, потому что он может порваться, и тогда вместо живого червяка, в венах останется дохлый, а это еще хуже; так что надо придавить ему голову спичкой и каждый день закручивать ее на один оборот, пока не вытащишь всего червяка наружу.

Колени у меня подкашивались, глаза застилал туман. Я изо всех сил цеплялся за дверной косяк и старался не слушать.

– Если червяк доползет до сердца, тогда все. Конец. Паф! Мне повезло. Я вытащил его из ноги.

Некоторое время мы вместе разглядывали дырку у него на голени. Я кое-как пришел в себя, так, что даже переферийное зрение вернулось на место.

– Правда, повезло?

– Еще бы.

– Это когда-нибудь заживет?

– Надеюсь. Но след все равно останется.

– Это хорошо.

– Чего?

– Будет что показать, если не поверят.

– Э, нет. У меня остался на память тот червяк. Так что доказатнльства найдутся.

– Ты таскаешь этого червяка с собой?

– Что я идиот? Я отправил его родителям.

– И они его не выбросят?

– Я просил мать замариновать, но она, наверное, побоится.

– Странно все это.

– Ага. Слушай, меня ребята ждут. Принести тебе воды?

– Пожалуйста. Очень прошу.

– Может, поесть?

– Нет. Я не могу.

– А надо бы.

– Не могу.

– Я принесу бананы. Окрепнешь, будешь есть рисовую кашу.

– Я не могу.

– Я скоро вернусь. Иди ложись.

– Спасибо. Большое спасибо. Ты спас мне жизнь.

– Ну, не думаю, что настолько плохо.

– Спасибо. Я тебе так благодарен. – Глаза у меня стали мокрыми, а грудь распирало от рвущихся наружу рыданий.

Он опустил руку мне на плечо.

– Все будет хорошо, – сказал он. – Эй, а как тебя зовут?

Я набрал воздух и тонким дребезжащим голосом проговорил:

– Дэйв, из Англии. А тебя?

– Айгор Боог, я из Дельфта, Голландия. – Он улыбнулся и сжал мое плечо. – Все будет хорошо, Дэйв. Я скоро приду.

– Спасибо. Большое спасибо.

– Ладно, ладно.

Когда он стал спускаться по лестнице, шлепая сандалями по пяткам, я снова пропищал:

– Спасибо, Айгор.

Он, не оборачиваясь, помахал рукой.

– Держись, Дэйв, – сказал он и посмеиваясь, исчез за поворотом лестницы.

* * *

Почти неделю я не выходил из комнаты. Айгор заглядывал каждое утро, приносил мне воду, бананы, потом вареный рис. Пока я ел, он сидел рядом и подбадривал меня душераздирающими историями об экзотических и смертельных болезнях.

В конце недели, когда я чистил от скорлупы свое первое крутое яйцо, Айгор сказал, что пробыл в Бангалоре на два дня дольше, чем собирался, и что теперь должен ехать.

Мне опять захотелось плакать.

– ОК, – сказал я.

– Мне пора, Дэйв. В Бангалоре больше делать нечего.

– ОК. Спасибо за все. Я бы без тебя не выжил.

– Никуда бы ты не делся.

– Ты спас мне жизнь.

– Это ведь даже не дизентерия.

– Я знаю, но мне и так хватило, и... То есть, мне хватило всего этого. Но теперь по крайней мере у меня есть силы ходить.

Почему-то это его рассмешило.

– Побольше уверенности, друг. Индия – отличная страна.

– Знаю, знаю.

– Это лучшее место в мире.

– После Англии.

– Надо тебе по Африке погулять. В Африке есть такие мухи, которые откладывают яйца в мокрую одежду. Яйца соприкасаются с теплым телом, из них вылупляются личинки, которые проникают сквозь кожу и начинают расти внутри организма. Их можно вывести, если натереться вазелином ...

– Пожалуйста, Айгор. У меня сейчас не то настроение.

– Я же пытаюсь тебя отвлечь.

– Я понимаю, я просто... немного ослаб. Ты уедешь, а я останусь совсем один. У меня были в Кочине друзья, но я их никогда больше не увижу, и мне сейчас очень херово.

– Дэйв, ты был болен, а теперь поправляешься. Радуйся.

– Да, ты прав.

– Я не могу больше рассказывать тебе смешные истории, так, что придется справляться самому.

– Да, ты прав.

– У тебя уже достаточно сил.

– ОК. И спасибо за все. За то, что был все это время рядом со мной. Ты не такой, как... другие бы не... а ты... ты... – Надо было срочно остановиться, потому что я почти ревел.

Айгор сжал мне руку, потому что я-таки начал всхлипывать.

– Ну, будь мужчиной.

– Прости. Я не хотел. Я просто очень тебе благодарен.

– Брось, это же чепуха. Любой на моем месте сделал бы то же самое. – Он протянул угол простыни, чтобы я вытер лицо.

– Ты очень добрый.

– Ерунда. На самом деле.

Он улыбался, наверное, прикидывая в уме, достаточно ли я успокоился, и можно ли ему идти.

Я все хлюпал носом, а он похлопывал меня по ноге и поглядывал на дверь.

– Я хочу домой, Айгор. Я ХОЧУ ДОМОЙ!

У него вытянулось лицо.

– Все будет хорошо. Тебе нужно просто окрепнуть.

– Я ХОЧУ ДОМОЙ!

– Так лети домой. Что тебя держит?

– Я не могу.

– Почему?

– Не могу. У меня билет только через три недели.

– Поменяй.

– Не могу.

– Почему?

– Не могу. Там... Тттам... Тамфиксированнаядатаааа...

– Раньше нельзя?

– Нет.

– Все равно можно поменять. Только надо доплатить.

– Я не могу.

– Но почему?

– Не могу и все.

– Почему? Денег хватит?

– Не знаю.

– Сколько у тебя осталось?

– Пятьсот фунтов.

– Это сколько? Семьсот долларов?

– Наверно.

– Тогда лети себе домой. Даже если взять новый билет, все равно хватит.

– Все равно не могу.

– Но почему?

– Потому.

– Почему потому?

– Просто потому.

– Почему?

– Потому что стыдно.

– Ааа, вот оно что. Если ты прилетел раньше времени, значит ты сдался.

– Ага.

– Будешь думать, что провалил экзамен.

– Прошло уже два месяца – почти три. Теперь глупо сдаваться.

– Да пойми ты, это вовсе не проверка на вшивость.

– А что же еще?

– Каникулы.

– Это не каникулы. Это путешествие. Большая разница.

– Ну так преврати его в каникулы. Оттянись. Съезди в Гоа на эти дурацкие курорты – там народ валяется на пляже и знать не знает никакой Индии. Сиди там до конца срока.

– Я только что из Гоа.

– Тут полно похожих мест. Езжай в Ковалам. Или в Аджмер.

– Я там был перед Гоа.

– И после этого ты говоришь, что тебе надоела Индия?

– Да.

– Но ты же ее вообще не видел.

– Неважно. Меня тошнит от Индии.

Впервые за все время, что я его знал, Айгор молчал.

– Ты считаешь меня идиотом, – сказал я.

Он пожал плечами.

– Да. Ты считаешь меня идиотом.

– Нет, не идиотом. Просто ребенком. Ты слишком молод.

– Для чего?

– Для этой страны.

– Здесь полно индусов еще моложе.

Он рассмеялся.

– Они здесь живут.

– Ну и что?

– Дэйв, мне надо идти.

– ОК.

– Я сегодня уезжаю.

– Да, едь.

– Пока, Дэйв. Всего наилучшего.

– Пока. Спасибо.

– Будь здоров, ага?

– Ага.

Он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь, даже не оглянувшись на меня с порога. Стыдно, конечно, так распускаться, но я ничего не мог с собой поделать. Некогда больше не буду так себя вести – и еще я понял, как это трудно, быть великодушным.

Несколько часов кряду я пялился на закрытую дверь, потом решил, что пришло время попробовать на вкус внешний мир. Не так легко оказалось найти ботинки, но я все-таки отыскал их в туалете, где оставил неделю назад.

На полусогнутых ногах я протащился через коридор, потом через вестибюль отеля и выполз на потрясающе яркое солнце.

Очень познавательно.

Я побрел через дорогу, и короткая прогулка так меня утомила, что пришлось сесть на бордюр. Из этой позиции очень удобно было наблюдать, как мир катится мимо, и скоро ко мне присоединился пожилой человек.

– Вы не поверите, но до отделения большинство моих товарищей по играм были британскими подданными, – сказал он.

С виду это был обычный занудный старпер, и в нормальном состоянии я бы смотрел на него, как на пустое место, но сейчас я радовался возможности поговорить хоть с кем-нибудь и срочно стал придумывать, что бы такое полюбезнее ответить.

– Правда? Это... гм, интересно, – сказал я.

– Ох, можете не сомневаться. Джонни, Питер и Фрэдди были моими самыми близкими друзьями. Разумеется, после 1947-го года они все уехали.

– Все?

– Отделение, дорогой друг. Очень серьезные тогда были хлопцы, и решительные.

– Это ужасно. А... ээ, почему у вас было так много английских друзей?

– Британских, голубчик. Нельзя забывать наших каледонских[32] соотечественников. Фрэдди был шотландец.

– А. Но почему они все...?

– Мой дорогой покойный отец, мир праху его, был опорой церкви. И мне посчастливилось пойти по его стопам. Вы христианин?

У меня мелькнула мысль сказать, что поклоняюсь Арсеналу[33], но потом я все же решил, что лучше соврать любезности ради.

– Да.

– АЦ[34]?

Естественно, я не помнил, что такое АЦ, но он явно рассчитывал на положительный ответ, так что я кивнул.

– Превосходно. Какое удивительное совпадение. Разрешите представиться – Чарльз А. Трипати Младший.

Мы обменялись рукопожатиями.

– Меня зовут Дэйв. Дэвид.

– Очень приятно познакомиться. Не хотите ли чаю?

– Гм... не откажусь.

– Пойдемте ко мне. Не такое это большое удовольствие – быть одному. – Не знаю, кого он имел в виду, себя или меня, но я подчинился и потащился за ним. Он свернул на боковую улицу, при этом шествовал на несколько шагов впереди и не пытался завести разговор.

Когда я почувствовал, что не могу больше сделать ни шагу, мы подошли к маленькому бетонному домику. Он встал у двери и жестом швейцара пригласил меня войти.

Только теперь до меня дошло, что ни разу в Индии я не был ни у кого дома. Обстановка на удивление походила на английскую: телевизор в углу, несколько кресел, ковер, картины на стенах. Все было просто поразительно узнаваемым, честное слово.

– Садитесь, пожалуйста, – сказал он, указывая на кресло. – Чувствуйте себя, как дома, можете посмотреть книги. – Он указал на стопку брошюр на журнальном столике и покинул комнату.

В коридоре он прокричал что-то кому-то на хинди, а я взял со стола буклет. Судя по цвету и оформлению, его напечатали в семидесятых. На обложке значилось: “Христианская миссия Индии”. Внутри был длинный текст, читать я поленился, и стал просто листать книжку, пока мне на попались на глаза три картинки на большой разворачивающейся странице с надписями сверху. Слева под заголовком “ЗНАНИЕ” был нарисован убеленный сединами мудрец, посередине бабочка, именуемая “КРАСОТА”, и, наконец, справа ядерный гриб – “СИЛА”.

Не успел я захлопнуть отвалившуюся от удивления челюсть, как вернулся Чарльз в сопровождении оборванного мальчишки. Старик что-то резко сказал, и пацан принялся сметать прутиковым веником мусор вокруг моих ног. После следующей команды он выскочил из комнаты.

– Чай с пирогом сейчас подадут, – сказал Чарльз.

Он остался на ногах и нервно засуетился вокруг меня, а я сидел, перебирал брошюры и силился придумать, что бы такое сказать.

Через некоторое время в комнату ввалились человек семь нарядно одетых детей и, оставаясь на почтительном расстоянии, принялись толкаться и вытягивать шеи – видимо, чтобы лучше меня рассмотреть.

– Это мои внуки. Если вы не возражаете, они хотели бы попросить у вас автограф.

– У меня – автограф?!

– Именно. Образец почерка, это будет для них очень познавательно.

У меня не хватило мужества признаться, что почерк у меня как был отвратным в десятилетнем возрасте, так с тех пор и не изменился. Чарльз протянул мне ручку и сказал детям что-то на хинди. Они выстроились друг за другом и по очереди стали тянуть мне листки бумаги. Стараясь писать как можно аккуратнее, я выводил на них свое имя, короткую фразу и гладил ребят по голове.

Потом дети сгрудились у дверей и всей кучей со смехом вывалились на улицу.

– Вы благородный человек, – сказал Чарльз. – Я сразу это понял. Долг превыше всего – вот ваш девиз.

– Гм... пожалуй.

– И скромный, разумеется. Английское образование по-прежнему лучшее в мире, и я рад в этом убедиться.

– Знаете, я в этом не уверен.

– Полно, полно. Вы уже доказали вашу скромность. Государственная школа или частная – не хочу даже спрашивать. Вы джентльмен, и этого не скроешь.

– Большое спасибо. И позвольте сказать то же самое о вас.

О, Боже. Я уже говорю почти как он.

– Все, что могу. Все, что могу.

В эту минуту в комнату вошла пожилая женщина, она принесла на подносе чай и пирог, до того жуткий на вид, что у меня свело зубы. Женщина поставила поднос передо мной и ретировалась к двери.

– Моя жена, – сказал Чарльз.

– Очень приятно, – сказал я, слегка кланяясь.

– Намастэ, – проговорила женщина, кивая и улыбаясь.

Я в ответ тоже кивнул и улыбнулся, и она исчезла.

Мы с Чарльзом стали беседовать. Я пытался расспросить его о семье и о работе, но почти ничего из него не вытянул. Он отвечал коротко и односложно так, словно считал мои вопросы скучными или недостаточно приличными. Я очень хотел использовать шанс и узнать, что же это такое – быть индусом, но далеко не продвинулся.

Когда мои попытки вести беседу наконец захлебнулись, он перешел в контрнаступление и первым делом обстрелял меня обычными вопросами из арсенала брак-работа-дом. После чего два часа, не переставая, бомбил всем этим хламом насчет его чрезвычайно влиятельного положения в церкви и небывалых успехов Южно-Индийской Миссии. Прервать его не было никакой возможности, и только когда я готов уже был лезть на стенку от тоски, мне удалось, наконец, удрать из этого дома.

* * *

Несмотря на то, что разговор был на редкость бессодержательным, и что у меня челюсти сводило от скуки, я решил, что этот визит должен стать для меня значительным и важным водоразделом. Я был в настоящем индийском доме. Был в доме, сидел в кресле и беседовал с настоящим индусом.

За эти три месяца я не раз заглядывал в дома – меня мучило любопытство, что же там внутри. Раньше приходилось ограничиваться случайными взглядами в окна или двери, но теперь я прорвался через этот заслон. Я увидел настоящую Индию. Я теперь знаю, как живут люди.

Увы, все, что я делал до сих пор в Индии, было скольжением по поверхности. Я сидел в отелях и болтал с туристами. Я зря тратил время. Айгор прав – я на самом деле ничего не видел. Отныне, решил я, все будет иначе. Я остаюсь один. Я не буду искать европейцев и прятаться у них за спинами. Я преодолею себя и буду разговаривать с индусами. Я подружусь с ними и буду ходить к ним домой. Я стану настоящим путешественником.

Это тебе от Индии.

Вечером я нормально поел, первый раз после того собачьего бургера. Два месяца назад я вряд ли бы назвал чечевицу с кальмарами и комок слипшегося риса нормальной едой, но в данном контексте это был серьезное испытание для моих внутренностей.

Возмущенно поворчав, желудок все же согласился на дополнительную работу. Съеденное, кажется, больше не собиралось выпрыгивать обратно, известив об этом в самый последний момент или вовсе без предупреждения, а наоборот успокоилось и даже выразило желание перевариться. Если бы оно еще проскакивало весь организм не за десять минут, а немного дольше, я бы даже, наверное, смог оставить себе кое-какие калории.

Впихнув в себя за ужином как можно больше, я стал разглядывать столовую и искать собеседников. Люди входили и выходили, но не обращали на меня ровным счетом никакого внимания. Битый час я пытался заговорить хоть с кем-нибудь, но стоило мне поймать чей-то взгляд, как его хозяин тут же отворачивался, не дав мне времени раскрыть рот.

Я ничего не понимал, пока, собираясь спать, я не взглянул в зеркало. Вид у меня был, как у тех коматозных скелетов, которых мы видели в первый день в Дели. Щеки ввалились и покрылись клочковатой щетиной, волосы свалялись, а рот сложился в кислую гримасу. Я выглядел жутко. Я был готов сам от себя шарахаться.

Я лег в кровать и несколько часов тупо пялился в пространство.

Я действительно превратился в одного из тех живых трупов.

Несмотря на “нормальную еду”, я проспал всю ночь без беготни в туалет и проснулся наутро с твердым решением кормить себя до тех пор, пока вновь не превращусь в человека.

На всякий случай я старался держаться подальше от жирного и острого, поэтому съел на завтрак четыре крутых яйца и пару чапати[35], после чего вспомнил о своем решении найти друзей в этой части света.

Я побродил вокруг, улыбаясь всем подряд, но не похоже было, чтобы кто-нибудь собирался со мной общаться. Вспомнив, что похож на мумию, я смягчил улыбку, но народ все равно меня избегал.

В полном унынии я выбрал для ланча самый оживленный ресторан, который только смог найти. Сел рядом с одиноким на вид человеком, поздоровался и улыбнулся. Он собрал тарелки и с перепуганным видом удрал за другой столик.

Вступал в действие новый закон. Когда путешественники смотрят на тебя с опаской, это одно, но если шарахаются индусы, тогда пиздец. На обратном пути я в отчаянии попытался заговорить с мальчиком, подметавшим в вестибюле пол. Он убежал.

Что еще оставалось делать – только писать открытку.

* * *

Дорогие мама и папа,

Я в Бангалоре – это современный индустриальный центр Каматаки. Довольно приятный город, и выглядит гораздо респектабельнее, чем большинство городов, в которых я уже побывал. Я, правда, его почти не видел, потому что всю последнюю неделю был тяжело болен и не выходил из комнаты. Но сегодня я могу наконец нормально ходить и сразу же совершил свою первую экскурсию. Я сильно похудел, но уверен, что быстро поправлюсь. Я по-прежнему очень без вас скучаю и чувствую себя одиноко, но теперь я иначе отношусь к путешествиям и решил, что останусь один до самого возвращения домой. Путешествие должно быть не ради путешественников, а ради Индии и индийцев. Чтобы найти себя в этой стране, нужно себя потерять. Это будет мой следующий шаг. Я очень многому здесь научился.

Целую,

Дэйв.

Я дописал открытку, после чего сообразил, что если никто не хочет разговаривать со мной добровольно, то гостиничный дежурный просто обязан будет это сделать. Это его работа, черт бы драл. Я, между прочим, плачу за номер. Если прижать его к стенке прямо за стойкой, удирать ему будет некуда, и я получу свою маленькую порцию общения.

Дождавщись, когда он займет свое место, я бросился в атаку.

– Привет, – сказал я.

– Здравствуйте, сэр, – ответил он.

А вот о чем говорить дальше, я не знал.

– У вас все в порядке? – спросил он.

– Спасибо. Все хорошо.

Я все не мог придумать, что сказать. Потом меня осенило.

– Сегодня жарко.

– Да. Очень жарко. Не так, как обычно, конечно. Но жарко.

Я уже готов был сдаться, когда в дверях появился индус; голову, шею и половину его лица закрывал полотняный шарф. Индус подошел к дежурному и с сильным южнолондонским акцентом сказал, что ему нужна комната. В ту самую минуту, когда я услышал голос, я понял, кто это.

– Рэндж! – завопил я.

Он обернулся и подозрительно на меня посмотрел. Через несколько секунд он меня узнал и стащил накидку с головы.

– Дэйв! Это ты?

– Ну конечно я.

– Ебена мать, что с тобой?

– Вляпался я здесь. Заболел немножко.

– Ну и херовый у тебя вид. Говна кусок.

– Спасибо, чувак.

– Я тебя еле узнал. Бог ты мой – сколько ты весишь?

– Не знаю.

– К врачу ходил?

– Нет. Уже не надо. Я почти поправился.

– Ебена мать. Но я рад, чувак. Ну и хуевый же у тебя вид.

– Ладно. Я рад тебя видеть.

– Я тоже, чувак. Я тоже. А где эта... кактамеезовут. Клевая такая.

– Мы разбежались. Несовместимость характеров и все такое.

– Значит, она тебя бросила?

– Вроде того. Мы... с первого дня все пошло наперекосяк, я даже не помню, с чего началось, но под конец мы смотреть друг на друга не могли.

– Плохо, чувак. Это тебе от Индии,

– В Англии все было нормально.

– У меня тоже. В Англии у меня с семейством были прекрасные отношения. А сейчас они меня убить готовы.

– Ты опять убежал?

– Ага. Прилетел из Дели. Собирался в Тривандрам, но туда самолеты не летают.

– Они тебя точно разорвут. Как-то я уже общался с твоим братом.

– На этот раз будет еще хуже, потому что... – Он понизил голос и огляделся. – Я у них спиздил пачку кредитных карт и деньги.

– У кого – у них?

– У дядюшек, ебена мать. Заебали они меня.

– Ты серьезно?

– Ага.

– Ты спер деньги у своей же родни?

– Да, знаю, знаю. Мне уже стыдно. Я потрачу все, что успею, потом вернусь и попрошу прощения.

– Это очень высокоморально с твоей стороны.

– Ты так думаешь?

– Нет. Нет, конечно. Слушай – селись ко мне в комнату. Она на двоих на самом деле, пополам выйдет дешевле. И веселее.

– В пизду дешевку. От этой тоски можно повесить самого себя за яйца. Я приперся в эту ебаную дыру только потому, что она первой строчкой в Книге. Переночую и поеду в Ковалам.

– А что в Коваламе?

– Телки, чувак. Девочки на отдыхе. Похоже на Гоа, только почти нет хиппи, и сезон только начинается. Отсюда прямо на юг, муссона там уже нет. Поселюсь в шикарном отеле и выебу белых телок, сколько успею.

– До чего успеешь?

– Ох, до того, как начнется все это говно. Папаша собрался женить меня на сучей целке с плоской жопой, только потому что у ее предка разменная контора в Бомбее. Он не пускает меня домой, пока не соглашусь.

– Ни фига себе! Что ты будешь делать?

– Я уже сказал “да”. А что мне еще оставалось? Сказал, послал их на хуй и свалил.

– С дядюшкиными деньгами.

– Точно. Пока я свободен. Слушай – поехали со мной. Я сниму тебе номер. Оттянемся. Если тебя приодеть, покормить и побрить, станешь похож на человека. Вдвоем веселее. Кузен рассказывал про один отель, туда ходят все бляди. Ну как?

– Что как?

– Поедешь со мной?

– Ты серьезно?

– Ну да! Давай.

– Эээ... вообще-то... Звучит неплохо.

– Класс. Сейчас пошлю мальчишку за билетами, а ты иди брейся. Встречаемся здесь.

– Хорошо. Может переночуешь у меня?

– Спасибо, не надо. Лазареты не в моем вкусе.

Гольф?

Поездка в Тривандрам тянулась бы лет сто, но Рэндж купил две здоровенных дыни, мешок манго, несколько пучков бананов, килограмм орехов и здоровый пакет кукурузных хлопьев – все это здорово помогло нам убить время. С нами в купе ехало семейство – у них провизии оказалось еще больше, чем у Рэнджа, и когда мы все это вместе вывалили на стол, мероприятие стало походить больше на банкет, чем на перемещение в пространстве. Никто из семейства не говорил по-английски, Рэндж тоже не мог с ними общаться из-за разницы в диалектах, но это не помешало нам уничтожить добрую половину их запасов.

С фруктами я осторожничал, по понятным причинам, но там была куча всякого другого съестного, и оно радостно проваливалось мне в желудок. Таким облегчением было для меня вновь попасть на дорогу, но уже не в одиночестве, что на аппетит я больше не жаловался.

Впервые после Манали мне было по-настоящему хорошо.

* * *

В Тривандраме мы сели на автобус и поехали в Ковалам. Рэндж принялся читать вслух Книгу.

– Что ты думаешь об этом? “Самый фешенебельный отель курорта Ашок находится недалеко от автобусной станции. Комнаты и коттеджи 550 рупий на одного и 650 на двоих. В отеле есть все необходимые удобства, включая кондиционер, плавательный бассейн, сувенирный киоск и прокат лодок. Прекрасное место бла-бла-бла, условия для йоги, аюрведического массажа, гольф, теннис, бла-бла и так далее.” Что скажешь?

– Шестьсот пятьдесят рупий? Ты с ума сошел?

– Нафига мне двойной номер? Как мы будем трахаться в двойном номере? Берем за пятьсот пятьдесят каждый, чувак.

– Ты серьезно?

– А то.

– И ты платишь?

– Угу.

– Гольф?

– Угу.

– Дай посмотреть.

– Хуй тебе.

С этими словами он выбросил Книгу в окно.

– Что... что ты наделал?

– Все, она нам больше не нужна. Каникулы.

– Но... но... Как же мы теперь...?

– Спокойно, чувак. Это только книга.

– Но...

Я был в шоке. Кровь отлила от моего лица.

– Спокойно. Я же свою выкинул, а не твою.

– Но...

– Твоей мы будем подтирать жопу.

– Господи! Ты с ума сошел!

– Ты говоришь так, как будто я кого-то убил.

– Так и есть. Не буквально. То есть ... без Книги, ты никогда не знаешь, где еще есть туристы. Как ты собираешься искать других путешественников?

– Ох, ну хотя бы на пляже.

– Но как же...

– Кстати, имей в виду, мы не ищем других путешественников. Кому нужны эти перепуганные сухопиздые суки из среднего класса, которые не умеют кончать, и не хотят сосать. Какая с ними ебля? Расширь свой горизонт, чувак. Мы ищем озабоченных разведенок – у них в трусах сложено двадцать лет траха и пятилетняя засуха, которую смоет самой сильной ебаной грозой за всю их ебаную жизнь!

Он подпрыгивал на сиденье и пускал от предвкушения слюни.

– Понимаешь, в чем дело... Я никогда не занимался этим со старухами.

Но он только пялился в пространство слепыми глазами и бормотал себе под нос:

– Господи! Это фантастика.

Очень злачное место этот их южный Лондон.

Я начинаю размножаться.

Отель категорически отказывался принять меня в себя, и только после того, как Рэндж продемонстрировал дежурному пачку денег, мне были выданы ключи от номера.

Портье подхватил мой рюкзак и попытался обращаться с ним, как с чемоданом. Передвигаться при этом он почти не мог, что здорово насмешило нас с Рэнджем, но он каким-то образом все-таки исхитрился пометить нас в лифт и поднять наверх.

Лифт! Это было что-то невероятное. А номер вообще невозможный. Я как-то уже привык считать, что комнаты в отелях – это бетонные стены, цементный пол и каменная койка, но тут была нормальная человеческая кровать, совсем как в Англии, ковер на полу, балкон с видом на море и даже мебель! Номер был на одного человека, но на кровати, это я отметил сразу, вполне можно было поместиться вдвоем. И еще была ванна – впервые в этой стране я видел настоящую ванну. Это даже лучше, чем тосты с мармеладом! Я немедленно наполнил ванну водой и выпрыгнул из одежды.

Едва я в нее погрузился, как вода моментально стала серой, так что я открыл затычку и наполнил ванну опять. Соскребя с себя почти всю грязь, я спустился в вестибюль, где меня ждал Рэндж. Он без лишних слов затолкал меня в такси, и мы поехали покупать “приличную одежду”. Поскольку платил он, я не счел себя вправе оспаривать его вкус, и в конце концов оказался наряжен в гавайскую рубашку, лимонные шорты и голубые тапочки. Он также заставил меня купить вечернюю одежду, состоявшую из трех рубашек (блестящие, сшитые из яркого полиэстера, они как-то странно жали подмышками) и пару нелепо дорогих фальшивых ливайсов, которые так сильно врезались в задницу, что у меня слезились глаза.

Когда я упаковался в этот прикид, Рэндж с довольным видом хлопнул меня по обоим плечам и сказал, что я похож на настоящего индийского плэйбоя.

– Это хорошо?

– Конечно.

– Значит, ты и есть индийский плэйбой?

– Нет, чувак. Я пиздозабойщик из Патнея. Но здесь нет достойных шмоток для пиздозабойщика из Патнея, поэтому придется тебе побыть индийским плэйбоем.

– Я чувствую себя как кусок пиздобола.

– Что значит, ты чувствуешь себя как кусок пиздобола? А как ты чувствовал себя в этом говне? – он показал на мешок с моими старыми шмотками, которые я отказался выбрасывать.

– Нормально.

– Зато вид у тебя был, как у последнего ханыги. Где ты понакупил это дерьмо?

– Что где. Большую часть в Манали и Дхарамсале.

– Я так и знал. Думаешь, что если ты нарядишься в тибетские шмотки, тебя примут в южной Индии за местного?

– Нет.

– Тогда зачем? Зачем вы все таскаете на себе это уродство?

– Не знаю. У меня валяются в рюкзаке джинсы и пара футболок, но здесь, в Индии, в них никто не ходит. Поэтому купил себе то же, что и другие путешественники.

– У тебя валяются в рюкзаке джинсы?

– Ну да.

– Какой фирмы?

– Ливайсы, кажется.

– У тебя валяются в рюкзаке ливайсы?

– Ну да. Я не носил их с самого приезда. В Индии никто не ходит в джинсах.

– О чем ты говоришь? Вся Индия ходит в джинсах.

– Да нет же.

– Не нет, а да. Зачем я покупал тебе это говно, если у тебя в рюкзаке лежат настоящие ливайсы?

– Не знаю. Я про них забыл.

– Ты знаешь, сколько стоят здесь настоящие ливайсы?

– Нет.

– До хуя. Как золотой песок. Это ж надо додуматься – таскать в рюкзаке ливайсы и ходить по улицам в деревенских штанах за двадцать рупий.

– Не за двадцать, а за пятьдесят.

– Ты заплатил пятьдесят рупий за это! Ебаный в рот! За это говно!

* * *

Рэндж понюхал мои ливайсы и чуть не свалился в обморок. Он тут же запихал в рюкзак все мои старые шмотки и отправил в прачечную. После чего я нарядился в свой вечерний прикид, и мы спустились к бассейну.

Бар выглядел как в фильме про Джеймса Бонда. И в честь человека с золотым пистолетом мы заказали по сухому мартини. Большинство народу в баре составляли богатые индусы (это словосочетание всегда казалось мне противоречащим самому себе) но в дальнем углу толпились белые, и мы направились туда.

Через несколько минут я оттащил Рэнджа обратно к бару.

– За каким хуем мы сюда приперлись? Посмотри, они же все в морщинах.

– И что?

– Ну посмотри на них. Они же страшные, как смерть.

– Как по-твоему должны выглядеть разведенные бабы? Двадцатилетних разведенных цыпочек в природе не существует. Если очень повезет, можно поймать молоденькую вдовушку. Но разведенки старые – всегда.

– И ты для этого сюда ехал?

– Пожалуй, должен признать, эти малость страшноваты.

– Да они просто коровы. И чтобы ты знал, ни одна не в разводе – все по парам.

– Ладно, ладно. Я же не прорицатель. Откуда я мог знать, кто будет жить в этом отеле.

– Тут только одна баба ничего – вон та блондинка.

– Блондинка?

– Ага.

– С этим амбалом?

– Ага.

– Которая пиздела про то, какая идиллия была у них тут в медовый месяц?

– Ага.

– Обломись, чувак.

– Но кто тогда, ради Бога?

– Вот эта ничего.

Рэндж кивнул в сторону индийской девушки, стоявшей около бара.

– Эта?

– Ага.

– Она же индуска.

– И что?

– Индусок нельзя трахать.

– Почему это?

– Ну... они... Я хотел сказать, она же с родителями.

– И что?

– Посреди ночи вломится какой-нибудь брат и застрелит тебя нахер.

– За что?

– Ну... Чтобы защитить ее честь или что-то вроде того.

– За кого ты нас держишь? Ты что, в Пакистане? Индия – цивилизованная страна.

– Я знаю.

– Как ты думаешь, как люди размножаются в этой части света?

– Ну... я не знаю. Ты сказал, тебе уже выбрали жену.

– Ну и что, сейчас я выберу себе девочку на ночь.

– Но... они разве...? Они дают?

– Кто?

– Индийские девушки?

– Тебе, может, и не дадут. А теперь смотри – я начинаю размножаться.

С этими словами он сдвинул брови и ринулся в атаку.

* * *

Этой ночью я то и дело просыпался от шума, доносившегося из комнаты Рэнджа – вопёж стоял такой, как если бы сразу двое в последнюю минуту дополнительного времени броском со средней линии выиграли мировой кубок. К великому своему облегчению, я обнаружил, что по индийскому телевидению тоже показывают порнографию.

* * *

На следующее утро Рэндж сообщил, что девушка слишком молода на его вкус, но кое-что умеет. Потом очень вежливо поинтересовался, как мне понравилась игра в бридж.

– Иди на хуй. Это был не бридж.

– А что же тогда?

– Вист.

– Большая разница.

– Скука. Мы что, так и будем торчать в отеле? Я никого не найду.

– Это точно. Но у меня есть план.

– Какой?

– Мы возьмем лодку и отправимся в круиз вдоль берега.

– Не зна... Я никогда не греб. Вряд ли мы будем классно выглядеть.

– Это не весельная лодка, мудак. Это моторка.

– Моторка? Правда?

– Ага.

– Моторка? Это класс. Я никогда не катался на моторке.

– Ты никогда не катался на моторке или на весельной лодке?

– Ни на какой.

– А на какой лодке ты катался?

– Гм... Ну, на пароме.

– Ты клевый парень, Дэйв. Ты это знаешь?

– Поговори мне.

Пинг.

Рэндж-таки умел управляться с моторкой, хоть и клялся, что делает это впервые в жизни. Чтобы еще больше походить на Джеймса Бонда, мы взяли с собой по коктейлю и стали кататься вдоль берега; я при этом свешивался через борт и повизгивал от удовольствия. Никогда еще я не был так счастлив. За какую-то неделю выкарабкаться из самой глубокой в своей жизни ямы и добрался до... да, до Шона Коннери[36]. Не то, чтобы Шон имел привычку вопить от радости, просто – ну, вы понимаете.

Мы не могли подплыть достаточно близко к берегу и показаться там во всей красе, поэтому высадились у дальнего пирса, взяли по новому коктейлю и отправились на охоту. Я стал подозревать, что у Рэнджа в голове вмонтирован секс-радар, он засекал им женщин и впадал в транс, как только сигнал становился достаточно сильным.

– Я чую что-то хорошее. Здесь точно должно быть что-то хорошее. Смотри налево. Налево. – Теперь он почти бежал, и я, обжигая пятки о горячий песок, старался не отставать.

Вдруг Рэндж остановился, как вкопанный, а я с разбегу воткнулся ему в спину.

– Бинго. Семь блондинок.

– Где?

– Вон там.

– Где?

– Да вон же, у самой воды.

– Слушай, давай передохнем. Я не могу так быстро.

– Ебена мать, смотри!

– Куда?

– Вон на тех.

Он показал в сторону от берега, и я увидел на приличном расстоянии двух белых женщин, прятавшихся в тени и одетых в белые сари. До меня только сейчас дошло, что ни разу еще в этой стране я не видел на женщинах белых сари. Европеек в сари я тоже ни разу не видел, и это было странно вдвойне. Трудно было с такого расстояния рассмотреть лица, но что-то в их облике показалось мне подозрительно знакомым.

– Очень странно, – сказал Рэндж.

– Кажется, я их знаю.

– А что значат белые сари, ты знаешь?

– Нет.

– То же, что черное в Англии.

– Траур?

– Ага. Вдовы ходят в белом в знак того, что они отказываются от радостей жизни, и все такое.

– Ты не помнишь...

– Она курит траву. В белом сари и курит траву.

– Тогда я точно их знаю.

– Жуть. Меня аж передергивает.

– Я пойду взгляну.

– Буть осторожен. А я проведаю девочек.

* * *

Подойдя поближе и разглядев лица, я окончательно убедился, что это Фи и Каз. Вид у обоих был, как у покойниц: еще тощее, чем раньше, бледная шелушащаяся кожа, волосы всколочены. Фи первая заметила мое приближение и подалась вперед.

– О, Боже! – сказала она. – Это ты!

– Мммм-да.

Она смотрела на меня с изумлением и ужасом.

– Что с тобой?

Я чуть не сказал, что недавно болел, но потом до меня дошло, что ее восклицание относится к гавайской рубашке, лимонным шортам, коктейлю и трубке для подводного плавания, болтающейся у меня на шее.

– Да так. Ничего особенного, – сказал я.

На это она не нашлась, что ответить.

– Но... что ты тут делаешь?

– Да так. Отдыхаю. А вы?

– Тоже.

Тут я обратил внимание, что Каз сидит на песке, вытянувшись в струнку, смотрит, не отрываясь, в пространство и раскачивается взад-вперед, словно аутистичный ребенок.

– Что с ней? – спросил я.

– Так вышло, – сказала Фи таким тоном, словно я ее в чем-то обвинял.

– Вообще, это удивительное совпадение. Что вы все это время делали? Я думал, вы до сих пор в ашраме с этой, Кактамеезовут.

– Кактамеезовут, как ты верно ее назвал, нам больше не подруга.

– Что она натворила?

– Долго рассказывать.

– А я не тороплюсь, – я сел на песок и отметил, что Рэндж благополучно внедрился в группу купавшихся блондинок. Каз по-прежнему качалась и смотрела в море.

Я заметил, что Фи тоже нервничает, и, хотя явно не хочет в этом признаваться, рада меня видеть. Она внимательно посмотрела на меня, затянулась в последний раз травой, потом выбросила окурок и начала рассказывать.

– Это все из-за того парня. Его звали Пинг.

– Пинг?

– ...Он учитель Внутренней Йоги у нас в ашраме. Но неважно – мы там были два раза до того, и это уже третий визит за год, и каждый раз, сколько мы там были, у Каз с Пингом шло все дальше и дальше. Но неважно – мы взяли с собой Кактамеезовут, чтобы только познакомить ее с Пингом – и это не правда, что она не знала до этого про Каз и Пинга, и... и... я не могу.

Она замолчала и, поджав губы, уставилась в пространство.

– Что случилось?

– Ладно – короче говоря, мы были на уроке Внутренней Йоги, и Пинг помогал Лиз... я хочу сказать, Кактамеезовут... определить свой центр, и вдруг Лиз начинает стонать, это совершенно непозволительно для новичка. Я хочу сказать, она явно притворялась. Мы там были всего неделю. Но неважно – Кактамеезовут начинает стонать, как дешевая блядь, и эта парочка вскакивает, хватается за руки и убегает. Теперь – Каз умеет чувствовать Пинга, она знает точно, что происходит, и вот она ждет несколько минут потом идет в комнату для частных уроков. И... и... я не могу.

Повисла долгая пауза.

– И. Что? – спросил я наконец.

– Ну представь, как поразилась Каз, когда она просунула голову в дверь и увидела, что они... они... они входят в Тантрик.

– Чего?

– Они входят в... Тантрик.

– Что это такое?

– Ты не знаешь, что такое Тантрик?

– Нет.

– Тантрическая медитация?

– Нет.

– Всего существует шестнадцать основных медитативных состояний, и каждая из пяти крупных школ мысли делит их на три больших категории. Так Красная и Желтая Тибетские школы следуют традиционной классификации...

– Пожалуйста. Давай пропустим остальные пятнадцать. Просто объясни, что такое Тантрик.

– Это не одна из шестнадцати, глупый. Это целая школа. Одна из пяти.

– Отлично. Может ты наконец скажешь, что это такое.

– Это очень тяжело выразить словами, но если грубо, то это достижение нирваны через центр обостренной внутренней сексуальности.

– Чего?

– Если коротко, то медитация через секс.

– То есть, когда ты говоришь, что Лиз и и Пинг входили в Тантрик – это значит, что они просто трахались?

– Другого способа нет.

– Господи! Не может быть! Вы везете ее в этот свой ашрам, и через неделю она ебется с учителем йоги.

– Почему ты так груб? Все дело в том, что Каз и в лучшие времена была на грани срыва, а эта история ее просто подкосила.

– Что значит подкосила?

– Коллапс. Это – ох, это было ужасно. Она смотрит на Тантрик и вдруг начинает кричать и крушить все подряд. Потом срывает с себя одежду, бегает по всему лагерю и кричит всякие обидные слова о медитации. Пока один из духовных служащих не надел на нее смирительную рубашку.

– Смирительную рубашку?

– Сейчас она нормальная. Я хочу сказать, конечно, это ненормально. Она не разговаривает и все такое. Но это уже не опасно.

– Ужас какой. Откуда у них смирительные рубашки?

– Ох, такое часто случается. У йоги очень тяжелый режим, многие не выдерживают. С Каз ничего страшного не случилось, понимаешь. Ей просто нужно отдохнуть. Поэтому, когда нас выгнали из лагеря...

– Вас выгнали из лагеря?

– Ну конечно. Какая может быть медитация, если вокруг бегают сумасшедшие. Это же для общего блага. Но неважно – я решила привезти ее сюда, чтобы она отдохнула у моря и подальше от людей. Потом, когда она опять сможет говорить, я отвезу ее домой. Боюсь, что в таком состоянии – родители будут в шоке.

– Да. Это... это все ужасно.

– Я знаю.

– Она похожа на зомби.

– Ага, только вот через месяц начинаются занятия в университете.

– Черт.

– Тяжело на самом деле. Я хочу сказать, будет трудно опять привыкать к европейской культуре. Меня передергивает, что придется носить европейскую одежду – она так ограничивает, понимаешь – но для Каз... я просто не знаю.

– Что она собирается изучать?

– Французский и испанский – в Бристоле.

– И как у нее это получится, если она не разговаривает?

– Она поправится, нужно только время. Если бы ты пожил с прокаженными, ты бы понял, что это ерунда. Я хочу сказать, ты бы понял, что важно, а что нет. Она просто взяла на себя больше, чем иной индус.

– Бред какой-то.

– Ты не видишь, как мы уязвимы. Ты не понимаешь, какая это привилегия – быть западным человеком. В финансовом смысле, я хочу сказать. Духовно мы конечно ущербны. Именно поэтому мы склонны к такого рода срывам.

– Но... сколько она уже такая?

– Почти месяц.

– И все потому, что Лиз потрахалась с Пингом?

– Скорее всего это была последняя капля, но в основном, да.

– Господи.

– Я хочу сказать, что это на самом деле глупо, потому что Пинг спал со всеми.

– Чего?

– Я думаю, это часть обучения. Тем, кто уже готов, он помогает войти в Тантрик.

– И тебе тоже?

– Нет – я специально не позволяла ему найти мой центр, потому что хотела пропустить вперед Каз. У нее это длилось уже долго, и я думала, что если Пинг почувствует мой холод, он поймет и сконцентрируется на Каз.

– Ну и как?

– Ничего не вышло. В этом-то и трагедия. Он сконцентрировался на Лиз. Получилось так, что он нашел ее центр быстрее, чем коленку у Каз.

– Центр? Это что – твой...?

– Нет. Не будь пошляком. Ты знаешь, что такое Внутренняя Йога?

– Нет, конечно.

– Это когда квалифицированный Внутренний Йог наложением рук находит центральную точку твоего тела.

– Наложением рук?

– Именно. Он учит всю группу основным позам, а потом, пока все медитируют, подходит каждому по очереди и работает с ним в этой позе. Когда ты находишь баланс, и когда ты в покое, вы вместе ищете твой центр.

– И где же центр у тебя?

– Точно сказать не могу, но, по-моему, где-то здесь.

Она скрестила ноги, выпрямилась и опустила правую руку на живот чуть выше лобка.

– Ну! И что, в этом месте у всех центр?

– Необязательно. Это индивидуально.

– Не говори ерунды. У жирных старперов он на плече, а у молодых пухленьких женщин прямо в клиторе.

– Ты циник. Не понимаю, как ты можешь так жить.

– Этот парень просто гений. А где центр у Каз?

– Об этом нельзя спрашивать. Если ты знаешь, где у человека центр, ты знаешь о нем все самое ужасное.

– Ладно-ладно, я никому не скажу. И где же ее центр?

– Послушай – они ни разу его точно не нашли.

– Тогда приблизительно. Где он искал?

– Ну, приблизительно она определила, они ни разу как следует не проверяли, но где-то здесь, на сгибе локтя.

– Вот видишь?

– Что ты хочешь сказать?

– Ничего. Только то, что она ему нафиг не нужна. Подумай сама, кому охота спать со скелетом.

– Она не глухая, между прочим. А ты говоришь очень обидные вещи.

– Этот ваш Внутренний Йог просто гений. Надо такое придумать – люди платят ему за то, что он их щупает, и при этом писаются от счастья.

– Да, он гений, так уж вышло, и он никогда не поймет, что значит щупать. Его сознание настроено на высокое.

– Ага, точно. Я бы тоже так настроился.

– Он очень образованный человек. Нужно проучиться минимум пять лет в Международном Центре Внутренней Йоги, прежде чем получишь диплом учителя.

– В Международном Центре?

– Да, в Сан-Франциско.

– Значит этот парень не один такой? Что, есть еще любители пощупать баб в какой-нибудь индийской дыре?

– Это международное движение.

– Не может быть! Значит сейчас, в эту самую минуту сотни женщин по всему миру занимаются Внутренней Йогой?

– Думаю, что да.

– Невероятно!

Появился Рэндж и, оттащив меня в сторону, сообщил, что познакомился со шведской командой по ручному мячу, которая проводит турне по Южной Азии и сейчас, между играми, отдыхает здесь на море, и что он договорился встретиться с ними ночью на пляже, чтобы учить их пенджаби.

– Сколько человек в команде? – спросил я.

– Хуй знает, тут их семеро. Наверно, есть еще резерв.

– Это просто поразительно. Фи, хочешь поучить ночью пенджаби? Это мой друг Рэндж. Он преподаватель.

Увидев индуса, Фи просветлела. Она выразительно улыбнулась мне в знак того, что одобряет дружбу с местными.

– Значит... вы... друг... Дэвида? – пролепетала Фи голосом ведущей “Голубого Питера”[37] пятидесятых годов.

– Ебена мать. Это такой крутой чувак! – сказал Рэндж.

– Ох, и правда, – согласилась Фи и залилась краской.

Не хватит ли удовольствий?

Очень странно, но вместо полуночного урока пенджаби, который свелся к изучению разных частей шведской анатомии, и то и дело прерывался диким визгом, я все это время проболтал с Фи.

Я прекрасно помнил, как возненавидел ее с первого взгляда, помнил, что она фальшивая, снобливая и вообще повернутая, но не мог не признать, что в определенных обстоятельствах Фи – вполне приятная девушка. Может, история с Каз стала тому причиной, не знаю. Ее частношкольный гонор заметно истончился, и сквозь него стало проступать печальное подавленное естество. Что-то такое есть в несчастных женщинах, что действует на меня возбуждающе.

Похоже, она остыла ко всему этому спиритическому мусору, и мы могли теперь просто сидеть вдвоем и болтать о всякой ерунде, лишь иногда отвлекаясь на Каз. Она сказала, что носит сари только потому, что в ашраме их заставили выбросить старую одежду, и она пока не собралась купить новую.

Мы проговорили час или около, изредка прислушиваясь к тому, как Рэндж перечисляет неимоверное количество пенджабских слов, означающих “сосок”, когда в разговоре стали появляться нотки флирта. Плеск волн, пальмы, лунные тени, разносящаяся по берегу отдаленная музыка, разговоры про соски – все это вместе создавало именно ту атмосферу, которая так необходима для соединения.

– Вы с Лиз долго были вместе? – спросила Фи, слегка жеманничая.

– Не очень.

– Это было... хорошо?

– Что – секс? – переспросил я, как будто обидевшись.

Она пожала плечами.

Я произвел в голове вычисления: если я скажу “нет”, она может подумать, что я плохой любовник, а если “да”, это будет выглядеть так, будто я ее посылаю подальше. И только правда спасала меня от участи самого выдающегося олуха в мире.

– Неплохо, но у меня бывало лучше, – сказал я, поражаясь своим дипломатическим талантам.

– А что... было не так?

– Ну, ты же знаешь Лиз. Она очень напориста. Ее ... – я положил руку Фи на колено, – ...трудно назвать чересчур отзывчивой. И это сказывалось в любви тоже.

– Я ее ненавижу, – сказала Фи. – Я ее ненавижу, как никого в мире.

– Мне она тоже не сильно нравится.

– Если бы... если бы я... могла...

– Что, урыть ее?

– Да. Урыть ее. – С акцентом Фи это звучало совершенно по-дурацки, и мы оба рассмеялись.

– Знаешь, что бы ее по-настоящему взбесило? – спросил я.

– Нет.

– Мы с ней друг другу никто, но она жутко ревнива, и если узнает, что я опять с кем-то, полезет от злости на стенку. Особенно, если с кем-то, кого она знает.

Фи смотрела на меня; она дважды моргнула, но не отвела взгляда. Я тоже заглянул ей в глаза и чуть заметно подмигнул.

– Ты сказал то, что я подумала? – спросила Фи, наклоняясь чуть-чуть вперед.

– Не знаю. А что ты подумала про то, что я сказал? – спросил я тоже наклоняясь к ней навстречу.

– Ты скажи, что ты сказал, а потом я скажу, то ли я подумала, что ты сказал, – сказала Фи еще сильнее наклоняясь вперед. Теперь между нашими губами оставалось не больше дюйма.

– Давай лучше ты скажешь, что ты подумала про то, что я сказал. А потом я тебе скажу, то ли я сказал, что ты подумала про то, что я сказал, – сказал я наклоняясь вперед еще на подюйма.

– Похоже, будто мы торгуемся, – сказала она, преодолевая оставшееся пространство, и располагая свои губы вплотную к моим.

Это был самый жуткий поцелуй в моей жизни. Язык словно засасывали в пылесос, пропускали через мясорубку и отжимали в центрифуге одновременно.

От тяжелой травмы меня спас Рэндж – он предложил вернуться обратно в Ашок и проверить содержимое наших минибаров. Несколько шведок закрутили носами, но трое из них затолкались с Рэнджем в рикшу, я с Фи и Каз сел в другую, и всемером мы отправились в отель.

Содержимое минибаров мы уничтожили довольно быстро, после чего Рэндж со шведками скрылся у себя в номере, а я остался с Фи и Каз.

– Ну вот, – сказал я.

– Ну вот.

Тишина.

Дискутировать было не о чем, и я стал ее целовать. Чтобы хоть немного обезопасить ротовую полость, я стал одновременно раздевать ее, что сильно напоминало процесс разматывания мумии, и это абсолютно невозможно было делать одной рукой при том, что вторая находилась внутри бюстгалтера. В конце концов я плюнул и стал бегать вокруг нее кругами с распухающей с руках кипой материи, целуя всякий раз, когда оказывался спереди. Очень увлекательное занятие, но мало подходит для любовной игры.

Наконец, мы оказались в постели в одних трусах и принялись в старой доброй манере извиваться и стонать как всегда, когда люди хотят продемонстрировать жуткое возбуждение. В конце концов, Фи застонала так, как стонут действительно возбужденные люди, и тут я забеспокоился.

– А как же Каз? – спросил я.

Она остановилась на секунду и взглянула на Каз, которая сидела в кресле прямая, как палка, не отрываясь смотрела на стену и раскачивалась быстрее, чем обычно.

– Нормально, – сказала Фи. – Она даже не смотрит.

– Значит можно ее так оставить?

– А что делать?

– Ну, не знаю. Ты будешь себя нормально чувствовать?

– Да, я к ней привыкла.

– За мной еще никто не подсматривал, знаешь.

– Можно посадить ее в ванную.

– Нет, это будет еще хуже.

– Она правда не смотрит. И вообще, это даже возбуждает.

– Ладно. Я возьму презерватив.

– Не надо.

– Что – ты на таблетках?

– Нет. Мне хочется непроникающего секса.

– Непроникающего секса? Бля, что еще за непроникающий секс?

– Секс без проникновения, неужели не понятно.

– Какой может быть секс без проникновения?

– Когда делаешь... другие вещи.

– Но так же не бывает. Это как верхом без лошади.

Она заткнула мне рот поцелуем, потом занялась минетом. Очень странное было ощущение, потому что стоило мне открыть глаза, я видел Каз. Некоторое время спустя я заметил, что Каз не смотрит больше на стенку – она повернулась, как на шарнирах, и глядит теперь прямо на меня сощуренными и покрасневшими от гнева глазами. Это настоящий облом – заниматься минетом под таким присмотром, но, к счастью, Фи владела техникой настолько виртуозно, что мне было уже ни до чего, и я скоро кончил ей прямо в рот. Она незамедлительно выплюнула все на пол, что показалось мне грубоватым, и спросила, нет ли у меня жевательной резинки. Кроме смалки я ничего другого не мог ей предложить, так что мы раскурили косяк, чтобы она могла проветрить рот – и это было для меня большим облегчением, потому что все сексуальные вибрации растворились, и я не чувствовал теперь себя обязанным отвечать любезностью на любезность.

– Что с Каз? – спросил я.

Та по-прежнему не отрываясь смотрела на нас, глаза ее покраснели еще больше и горели теперь явно психотической яростью.

– К сожалению, она не может спать сидя. Можно положить ее сюда? Она не займет много места.

– Пожалуйста. Только ты ложись в середину. Не хочу я спать рядом с ней. У нее вид, как у психованной.

– Не волнуйся. Она, наверное, просто устала.

Мы докурили косяк, потом Фи заставила меня отвернуться, раздела Каз и уложила ее в постель.

* * *

Утром меня разбудила доносившаяся из-за стенки ругань.

– Нет, нет, нет. Ни за что, – орал какой-то мужик. – Это совершенно непозволительно. Здесь не бордель. Вы безнравственные люди.

Потом я ясно услышал голос Рэнджа.

– Это мой номер, и я могу делать в нем все, что хочу.

– Но это мой отель, в котором я устанавливаю правила. Вы заказали четыре завтрака в одноместный номер, что уже подозрительно, и несчастный молодой человек был в настоящем шоке, когда увидел, что тут творится. Я обязан в первую очередь думать о моем персонале и вынужден просить вас оставить мой отель.

– У вас есть правила? В них что-нибудь сказано о том, с кем мне спать в одной постели?

– В вашей регистрационной форме написано, что менеджер имеет право выселять нежелательных постояльцев, и именно это я намерен сделать.

Затем я услышал, как у Рэнджа хлопнула дверь, и через секунду раздался стук уже в мою.

– Входи, – крикнул я, решив, что это Рэндж.

В комнату нерешительно заглянул индус в темном костюме.

– Я прошу прошения за беспокойство, сэр, но к моему глубокому сожалению, должен сказать, что из-за неразрешимых проблем с вашим товарищем, я вынужден прервать... – окончание фразы повисло в воздухе, и я увидел, что кровь отлила от его лица. – О, Господи! О, Небо! И этот тоже! – Он повернулся спиной и всю последующую речь произнес, обращаясь к двери. – Трое в одной постели! Я думал, что видел все, но чтобы два английских джентльмена употребили по несколько женщин за одну ночь! Сначала групповик, а теперь трое в одной постели! Нет, это предел всему. Будьте добры оба освободить мой отель в течении получаса. Вы не люди, вы животные. У вас отсутствует мораль.

– Вы не понимаете. Мы не... Это просто... Это просто ее подруга. Мы не могли положить ее на пол.

– Меня не интересуют ваши оправдания. Покиньте мой отель и никогда не приближайтесь к его дверям.

С этими словами он выскочил из номера и хлопнул дверьми.

Следом в комнату ввалился ухмыляющийся Рэндж в сопровождении трех шведок, единственной одеждой которых были трусы и бюстгалтеры.

– Умора, – сказал он. – Первый раз меня выпихивают из отеля.

– Но мы же...

– Ты тоже влип. Через стенку все слышно, уписаться можно “Сначала групповик, потом трое в одной кровати”. Клево.

– Мы не трахались. Просто Каз некуда было положить.

– Какая разница. Все равно это вонючая дыра, а не отель. Как насчет перебраться к этим милым леди в “Лунный Коттедж”? Рядом с пляжем.

– Дай мне, пожалуйста трусы.

Он подобрал с пола одежду, и я натянул под простыней трусы. Потом заметил, что Каз каким-то образом умудрилась проспать все представление, тогда как Фи явно была в шоке – она не отрываясь смотрела на противоположную стену, совсем как Каз.

Я вылез из кровати и легонько похлопал ее по руке.

– Фи? Давай-ка вставать.

– Нет, – сказала она.

– Не понял.

В этот самый момент рот ее раскрылся на всю возможную ширину и она заорала что было сил.

– НЕЕЕЕЕЕЕТ! НЕ МОГУ! Я НЕ МОГУ ВСТАВАТЬ! ЭТО ЛУЧШАЯ КРОВАТЬ В МИРЕ! НЕ МОГУ! НЕ МОГУ! НЕ МОГУ! НЕ МОГУ! НЕЕЕЕЕЕЕТ!

В комнату снова влетел гостиничный менеджер.

– ЧТО ЭТО ЕЩЕ ЗА ВОПЛИ? ВЫ... – Тут он увидел полуодетых шведок и резко повернулся лицом к стене. – О, Господи! Это уже слишком! Я не вынесу. – Он чуть не плакал. – Пожалуйста. Оденьте этих женщин. Я не могу на них смотреть. И эти крики, они просто невыносимы.

– НЕЕЕЕЕЕЕЕТ! Я НЕ УЙДУ! Я НЕ УЙДУ!

– Что подумают другие постояльцы? Вы губите репутацию моего учреждения.

– ЭТО КРОВАТЬ! НАСТОЯЩАЯ КРОВАТЬ! Я ХОЧУ СПАТЬ В НАСТОЯЩЕЙ КРОВАТИ! Я БОЛЬШЕ НЕ ЛЯГУ НА ДЕРЕВЯННЫЕ ДОСКИ! НИКОГДА! НИКОГДА НИКОГДА НИКОГДА! И КОВЕР! Я НЕ МОГУ БЕЗ КОВРА!

– Уберите свою ведьму из моего отеля.

В эту минуту Каз решила проснуться. Она увидела, что творится с Фи, лицо ее перекосилось, и она резко села на кровати, вывылив на всеобщее обозрение груди. Она стала раскачиваться гораздо быстрее, чем обычно, вцепилась руками в волосы и завизжала на невыносимо высоких тонах.

– Дурдом! – закричал менеджер.

– Не волнуйтесь, – сказала одна из шведок. – Девушки немного не в себе. Мы их успокоим и сразу уедем. Не волнуйтесь. – Она положила руку менеджеру на плечо, отчего бедняга аж взвизгнул.

От мучительных усилий не смотреть на величественные сиськи, расположившиеся прямо у его подбородка, физиономия менеджера стала серо-красной, и он резким прыжком вывернулся из ее руки.

– У вас на все двадцать минут, потом я вызываю полицию.

Он промаршировал к выходу, тщательно обогнув по дороге ножку кресла, и со стуком закрыл за собой дверь.

Та же самая шведская девушка подошла к кровати и обвила руками Фи, которая выла сейчас в унисон с Каз.

– Тебе плохо, да?

– Я НЕ УЙДУ! Я НЕ МОГУ! ЭТО НАСТОЯЩАЯ КРОВАТЬ!

Шведка посмотрела на меня.

– Им досталось за последнее время, – сказал я.

– Я НЕ МОГУ. Я НЕ МОГУ. ОСТАЛОСЬ ВСЕГО ДВЕ НЕДЕЛИ. Я НЕ МОГУ СЕЙЧАС СДАТЬСЯ. УЖЕ ПОЧТИ ВСЕ КОНЧИЛОСЬ. Я НЕ МОГУ СЕЙЧАС СДАТЬСЯ.

– Не хватит ли тебе удовольствий? Может лучше домой?

– НО УЖЕ ПОЧТИ ВСЕ КОНЧИЛОСЬ. Я НЕ МОГУ СЕЙЧАС УЕХАТЬ.

– Здесь больше нет таких кроватей. Только дома.

И все началось сначала.

– НЕЕЕЕЕЕЕТ! Я НЕ БУДУ ВСТАВАТЬ! ЭТО НАСТОЯЩАЯ КРОВАТЬ! НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ!

– НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ! – завопила Каз – первое слово за целый месяц.

– Значит так, – объявила шведка, – сейчас мы едем в город. Мы звоним вашим родителям и объясняем им, что вы очень устали, после чего идем за билетами и платим за них кредитной карточкой ваших родителей. В этом случае ты попадаешь на настоящую кровать еще раньше, чем думаешь. И больше не придется спать на досках.

– Ты так считаешь?

– Ну, может самую последнюю ночь, а потом сразу на настоящую кровать.

– Правда?

– Ну конечно. Эй, вы... – Она щелкнула пальцами и повернулась к забившимся в угол мне и Рэнджу, – выйдите, пока я их одену. Как ее зовут?

– Фи.

– А подружку?

– Каз.

– Ясно. Валите.

Все время, пока пышные полуголые шведки одевали сумасшедших англичанок, мы с Рэнджем отсиживались в соседнем номере.

В полной тишине я наблюдал, как Рэндж одевается и собирает вещи. Через несколько минут появились полуголые шведки в сопровождении теперь уже полностью одетых Фи и Каз, а я, все еще в одних трусах, двинулся обратно. Пока я шел по коридору, не меньше двадцати уборщиков толпились у пожарной лестницы и таращились на меня полными ужаса глазами. Я пожал плечами и скрылся в номере.

* * *

Рэндж, который всю предыдущую неделю учился расписываться как его дядюшка, заплатил по счету элегантно поблескивающей золотой карточкой “Американ Экспресс”. Вечером всезнающая шведка дозвонилась до родителей Фи и Каз, у которых, судя по голосу, там в Англии тоже начинался нервный срыв. Мама Фи заказала из лондонской конторы билеты и договорилась, что мы заберем их в аэропорту в Тривандраме.

Ближайший самолет улетал через несколько дней, и на оставшееся время нам пришлось взять на себя роль санитаров. После истории с тремя в одной кровати Фи впала в прострацию, тогда как Каз чувствовала себя намного лучше и от полного молчания перешла к неуемной болтовне.

Всей толпой мы довезли их на автобусе до Тривандрамского аэтопорта, взяли билеты, и доставили девушек к месту отлета. Эта парочка, шатаясь, разбрелась в разные стороны. Шансы на то, что они сядут на нужный самолет, даже здесь в Тривандраме были обескураживающе малы, не говоря уже о пересадке в Бомбее, но ничего больше мы сделать не могли. Оставалось надеяться, что если они достаточно долго будут бродить по международному аэропорту, всегда найдется добрая душа, которая посадит их в самолет, летящий хотя бы приблизительно в нужном направлении.

* * *

К этому времени я рассказал Рэнджу предисторию нервного срыва у Фи и Каз, что вызвало у него острый пароксизм дикого хохота. Он взял с меня обещание изложить шведкам строго отредактированную версию – так чтобы он тоже мог поучить их мастерству Внутренней Йоги.

До отлета Фи и Каз он держался, но как только мы отъехали от аэропорта, бросил как бы между прочим несколько фраз о своих йогических талантах, после чего уроки на берегу моря превратились в ежедневную процедуру.

У всех шведок, кроме вратарши, центр был обнаружен либо на различной высоте внутренней части бедер, либо в низу живота.

Мир.

Дорогие мама и папа,

Простите меня за последнюю открытку, мне тогда было очень плохо. Зато сейчас все хорошо. Я встретил замечательного индийского парня, и мы несколько дней прожили вместе в дорогом отеле, за который он платил. Мы хорошо повеселились, и только что перебрались в другой – маленький, зато на самом берегу моря, это даже лучше. Скоро я буду дома.

Целую,

Дэйв.

P.S. Я тут узнал, что Лиз спала в Раджастане с йогом-гуру. Если встретите случайно ее родителей, можете им так и передать.

Дорогой дедушка.

Я прекрасно провожу время. Индия – это замечательная страна, и она полностью изменила мой внутренний мир.

А по железным дорогам тут еще ходят паровозы, представляешь!

Надеюсь, у тебя все хорошо.

Целую,

Дэйв.

Шведки уехали, и Рэндж затосковал. К этому времени мне оставалось пробыть в Индии всего неделю, и мы решили, что Рэндж отправится домой просить прощения и обручаться сразу после того, как я уеду. До Дели предстояло пилить через всю страну – согласно Книге сорок восемь часов, поэтому если я хотел оставить три дня, на то, чтобы зарегистрировать билет, и один на всякий случай, отправляться надо было сейчас.

Мы с Рэнджем в глубокой депрессии доехали вместе до Тривандрама, там он отправился в аэропорт, посмотреть, какие самолеты летят в Пенджаб, а я – на вокзал. Вечером на пляже мы рассматривали маленькие клочки бумаги так, словно это были наши собственные похоронки. Ладно – не мы, а Рэндж, какая разница. На самом деле я радовался возвращению, хоть мне и было немного стыдно за то, что эта радость затмевает прощание с Коваламом. А если совсем честно, то я был на седьмом небе от счастья, что наконец-то возвращаюсь в Англию – возбужден настолько, что почти всю ночь не мог заснуть.

Поезд уходил рано утром, Рэндж уже не спал и, стоя в дверях отеля, махал мне на прощанье рукой. Мы обменялись адресами и телефонами, но все это было притворством – мы никогда больше друг друга не увидим. Лондон только все испортит. Я не хотел встречаться с Рэнджем из Патнея. Я боялся обнаружить на его месте обычного азиатского выскочку, который навсегда испортит мне воспоминания о клевом психе – Рэндже из Индии.

В поезде я наконец почувствовал, что еду домой, и странная мысль пришла мне в голову – мысль о том, что именно этого я сильнее всего ждал. Я не хотел быть дома, я хотел ехать домой. Все трудности оставались позади, и это долгое путешествие обратно в столицу казалось даже наградой. Я возвращался к исходной точке, и, разглядывая в окно проносившиеся мимо пейзажи, чувствовал себя колонистом – так, словно обозревал территории, которые успел покорить. Чем дольше длилось путешествие, тем внушительнее становилось впечатление, которое я производил на самого себя. Такие огромные пространства, и все мои – я это сделал. Подумать только – я пересек эту землю совершенно один – и никто меня не убил, не ограбил и не съел.

Все сорок восемь часов до Дели я в состоянии полного умиротворения просмотрел в окно или проспал – крепким сном новоиспеченного олимпийского чемпиона.

* * *

В Дели я сразу направился гостиницу миссис Коласо и даже умудрился получить ту же койку в той же общей спальне. Я устроился на жестком матрасе и некоторое время размышлял о том, какой я крутой. Я действительно победил. Я вернулся в исходную точку, и я жив. Я чувствовал себя на много лет старше и мудрее, чем был совсем недавно здесь, на этом же самом месте. Это продолжалось три месяца, и я не сдался и не сбежал домой. Экспедиция признается успешной.

Я так и не узнал, что путешественники делают целыми днями, но сейчас это было неважно. Я сам теперь путешественник. Я был там и делал то, о чем большинство людей боятся даже подумать. Я страдал и боролся с темными сторонами своей души. Я пробовал мир.

* * *

Через некоторое время в комнату вошли два нервных парня в чистеньких джинсах; они бросили рюкзаки на кровати и уселись туда же в полном молчании и с таким видом, словно у каждого в голове разорвалось по бомбе. Я заметил, что на рюкзаках у них болтаются самолетные бирки.

– Привет, – сказал один из них.

– Мир – эээ, то есть, привет, – сказал я. – Вы только что прилетели?

– Ага.

– И оно вас уже достало?

– Госссссподи, – простонал второй. – Какая жара. Это же невозможно. Как здесь вообще можно чем-то заниматься?

– Никак. Не надо. Ничем.

– Точно. – Он посмотрел на меня так, словно я спорол какую-то чушь.

– Сколько вы уже здесь? – спросил его приятель.

– Ох, долго. Через два дня улетаю.

– Универ начинается?

– Э-ээ ... ага. Кажется.

– Что вы читаете?

– Джона Гришема[38]. Не помню название.

– Нет, я имею в виду в университете. Какой предмет?

– Ах, да. Гм... Английский.

– Правда? А где?

– В Йорке. У вас свободный год? – спросил я, торопясь сменить тему. Я еще не мог думать о доме.

– Ага.

– Только начинаете?

– Мы пробудем пару месяцев здесь, потом, если получится – в Пакистан, потом Тайланд, Индонезия и Австралия.

– Здорово.

– Страшновато на самом деле.

– Все будет хорошо, – сказал я, думая о том, что они запросто могут заболеть, покалечиться, не говоря уже о депрессии, одиночестве, отчаянии, кражах, потерях, ностальгии и о том, что в один прекрасный день возненавидят друг друга до самых печенок. – Будет весело.

Глядя на этих свеженьких перепуганных зайчат, для которых Индия только начинается, я радовался, что для меня все это уже позади. Наконец-то я по-настоящему чему-то радовался. Я победил, но должен вам признаться: победить гораздо лучше, чем побеждать. Обсирать свои штаны – это ужасно и отвратительно, но из того, что штаны были когда-то обосраны, можно сделать веселый прикол и рассказывать на вечеринках. Я уехал на тысячи миль от того несчастного собачьего бургера. Лет через десять я только его и вспомню, и неважно, что скорее всего бургер был сделан вовсе не из собачатины. Можно не сомневаться: собачий бургер займет почетное место среди прочих моих индийских историй. Судя по тому, что я слышал от других путешественников, в ней в нужной пропорции совмещалось “я такой дурак, что вляпался” с “я такой крутой, что выпутался”.

Никто ведь никогда не спросит меня, на что похожи горы, или как меняется климат этой страны, если ехать с севера на юг – им будет интересно, кого я трахал и чем болел. К счастью, я поймал и то, и другое (почти), так что всегда найду, чем отчитаться. И какой бы скучной ни была потом моя жизнь, я всегда смогу сказать, что три месяца путешествовал в одиночку по Индии. То есть, я, конечно, не все время был один, но пошли вы к черту – что хочу, то и говорю.

Совсем другой человек.

Самолет улетал в шесть тридцать утра, зарегистрироваться нужно было минимум за три часа, так что ложиться спать не имело никакого смысла. На два часа ночи я заказал рикшу из отеля, весь вечер провел за чтением, потом спустился к стоянке, где еще днем договорился встретиться с водителем.

Тот мирно спал у себя в кабине, и я несколько раз без всякого успеха дернул его за руку. Крепкий щипок все-таки заставил его проснуться. Голова оторвалась от сложенных рук, он долго испуганно на меня смотрел, с трудом соображая, кто я такой, и что мне от него надо. Потом что-то забормотал, выскочил из рикши и стукнулся головой о ближайшую стену. Потирая лоб, он провалился обратно, завел мотор, и мы поехали.

Пока мы ползли по городу, нам то и дело попадались шоферы, спавшие в своих машинах. Я раньше не знал, что они не уходят по вечерам домой. Мне вдруг стало стыдно, я подумал, что был слишком жадным – гораздо больше, чем это требовалось, торговался из-за каждой рупии. Но это чувство тут же смыло мощной волной облегчения. Я понял, что все эти три месяца подобные маленькие вины ели меня поедом, и что через несколько часов буду от них свободен – навсегда.

Трудно было понять со спины, но судя по качанию головы и вилянию машины, водитель проспал не меньше половины всего пути. Тем не менее, когда мы приехали в аэропорт, я был все еще жив и дал ему щедрые чаевые. Циник скажет, что я избавлялся таким образом от ненужной уже валюты, но я на самом деле хотел дать ему побольше. Знать бы раньше, какую ерунду зарабатывают водители рикш, я бы и другим давал столько же.

Одного взгляда на толчею в аэропорту было достаточно, чтобы впасть в депрессняк, но, оглядевшись по сторонам, я обнаружил в дальнем углу группу европейцев. Выяснилось, что эти пятеро туристов летели тем же рейсом, что и я. Там был Брайен, инженер с БТ[39], который только что закончил “путешествие всей своей жизни”, и теперь волновался, что не сможет опять вернуться к привычной работе; его безымянная надутая подружка с носом, как у Джилли Купер[40]; Лайонел – ученик ортопеда из Ланкашира; Умпт – немецкий студент и его подружка Литти, которая сказала, что пишет диссертацию о заморозках на почве.

Некоторое время мы сидели кружком и болтали, потом Умпт сказал, что у него в рюкзаке есть фрисби[41]. Вчетвером мы принялись бросаться фрисби, заняв половину огромного зала.

Пока мы играли, я заметил, как в дверях появилась странная, похожая на альбиноску женщина, завернутая в абсолютно белое сари. Потом я увидел, что она везет на тележке рюкзак, и подумал, что это не альбиноска, а скорее западная женщина с очень странным вкусом. Затем она повернула голову в нашу сторону, и – я застыл на месте, а фрисби заехало мне в морду.

О, Господи! Это была Лиз. Пусть в индийском наряде, но это определенно была она. Все та же напряженная и одновременно плавная походка.

Я швырнул фрисби Умпту, сказал, что больше не играю, и долго смотрел, как она усаживается в дальнем углу зала. Я так и не понял, видела она меня или нет. После минутного раздумья, не обращая внимания на колотившееся сердце, я двинулся в ее сторону. Я старался дышать реже, чтобы спрятать волнение, но вместо этого вообще перестал дышать, отчего волнение целиком вылезло наружу.

Подойдя ближе, я увидел, что сари дело не ограничилось, на лбу у нее красовалась темная точка. Что за блядство!

– Привет!

– Привет.

Она презрительно усмехнулась и стала смотреть в сторону. Всего минуту назад, когда она появилась в зале совсем одна, мне стало ее жаль, но этого надменного взгляда оказалось достаточно, чтобы вспомнить, как сильно я ее ненавижу.

Однако, я решил держаться по-дружески, поскольку это был лучший способ вывести ее из себя.

– Тебя это не удивляет?

– Что?

– То, что мы встретились.

– Вообще-то мы брали билеты на один и тот же самолет. Я бы не сказала, что это такая уж неожиданность.

– Ааа, ну да. Совсем забыл.

Она быстро на меня посмотрела и ничего не сказала.

– Когда ты вошла, я подумал, что это какая-то альбиноска.

– Очень остроумно.

– А потом не поверил своим глазам. Что за маскарад?

– Просто я приспособилась к индийскому климату и культуре. Для этого я сюда и ехала, если ты еще не понял.

– Сдуреть можно. На Пикадилли[42] на тебя будут оглядываться.

– Меня встречают родители.

– Дома все равно придется переодеваться.

– Смотря что понимать под домом.

– Дом – это дом. Там, где живут твои папа с мамой.

– Я не считаю его своим домом. Я переехала.

– И где же тогда твой дом?

– Там, где я захочу.

– Значит, так и собираешься таскать на себе это сари?

Она бросила на меня высокомерный взгляд.

– Может я и привыкну снова к Англии, но сейчас мне трудно вспомнить, какая она.

– Холодная. Сырая.

– А ты все такой же нытик.

– Это не нытье. Я рад, что возвращаюсь. Это было весело, но – знаешь – жить тоже нужно.

Произнося эти слова, я чувствовал, что голова у меня идет кругом. Совершенно неожиданно до меня вдруг дошло, что я действительно возвращаюсь домой. Пройдет совсем немного времени, я влезу в железный ящик, и он доставит меня в Англию, в настоящую жизнь. Через две недели начнется университет. Придется работать – читать настоящие книги и писать.

– Жить тоже нужно? Как это типично. Ты типичный европейский карьерист.

– Да? А что же ты собираешься делать? Таскать весь этот хипповый хлам по Англии? Спустись на землю, эй.

– Неужели ты совсем не изменился? За целых три месяца Индия не оставила на тебе ни малейшего следа.

– Следа? Не оставила следа? Можешь мне поверить – это как попасть под машину. Я теперь совсем другой человек.

– Да, конечно.

– Да, конечно.

– В чем же это выражается?

– Я... ты знаешь, я вырос. Я был ребенком – теперь я ответственный взрослый человек.

– Ты и раньше был слишком самоволен, Дэйв. Я не думаю, что лишняя самоуверенность пойдет тебе на пользу.

– Самовольный и ответственный – разные вещи. Самовольными бывают дети, взрослые самостоятельные.

– Значит ты теперь взрослый и ответственный, так?

– Если тебе так хочется, да.

Она закатилась от смеха.

– А пошла ты! Какого хуя я вообще с тобой разговариваю?

– Ты просто очаровашка.

– Не смей так со мной обращаться, ты – снобливая сука.

– Оох! Это теперь называется взрослый и ответственный?

И она снова засмеялась.

– Слушай – последи за собой, пожалуйста. Будешь продолжать в том же духе, я... боюсь, мне придется рассказать Джеймсу о вашей Внутренней Йоге.

Смех оборвался.

– Откуда ты знаешь?

– От одной маленькой птички, которую я случайно поймал на пляже. Так вышло, что мы с ней прекрасно провели время.

– Ты видел...

– Я больше ничего тебе не скажу. Но мне все подробно изложили.

– Слушай, Дэйв. Не забывай, пожалуйста, что ты потратил полгода на то, чтобы трахнуть девушку своего лучшего друга, так что не надо корчить из себя шантажиста.

– Никто не корчит шантажиста. Я просто предлагаю нам обоим сделать над собой усилие и установить некое подобие цивилизованных отношений. Ни тебе, ни мне не понравится, чтобы весь Лондон чесал на эту тему языки.

Она посмотрела на меня одним из своих проникающе-жестких дьявольских взглядов.

– Я рассчитываю никогда больше тебя не видеть, – с этими словами она подняла с колен книгу и углубилась в чтение.

Несколько секунд я смотрел, как она читает, пока до меня не дошло, что за Лиз, как обычно, осталось последнее слово.

– Будем надеяться, – пробормотал я себе под нос и ретировался.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ:

ДЭЙВ-ПУТЕШЕСТВЕННИК

Что-то очень нереальное.

Я рулил из Хитроу[43] до дома, и не мог отделаться от ощущения, что впервые попал в Лондон. Неужели бывают на свете такие чистые улицы, такой ровный асфальт, из животных – только ухоженные собачки на поводках, машины, которые ездят, словно в полицейском ролике о дорожных правилах. Никто не слоняется просто так – люди целенаправленно движутся туда, куда им нужно. И у каждого будто свой маленький панцирь, спрятанный за стеклами очков, под плащами или даже в торопливой походке.

И почему-то очень смешными показались мне английские номерные знаки на машинах. Вообще все это больше походило на кукольный городок, чем на столицу государства. Что-то очень нереальное – как пародия на маленькую смешную глупую Англию.

* * *

Первым делом, войдя в дом, я выпил залпом стакан воды – прямо из-под крана. Какое блаженство! Мама спросила, что хочу на обед, и я пожелал стэйк с зеленой фасолью и молодой картошкой. Она тут же достала все, что нужно, из холодильника и взялась за стряпню, сказав, что точно знала заранее, чего мне захочется.

Пока я ел, она забрасывала меня вопросами с такой скоростью, что я не успевал отвечать. Стоило мне начать какую-нибудь историю, как она через две фразы перебивала ее вопросами типа что я ел, где спал, как стирал одежду, и прочим нудным хламом, который не давал мне никакой возможности изложить, чем же в действительности было мое путешествие. Чем дольше я говорил, тем труднее становилось объяснять. Она попросту не понимала, о чем идет речь. Между ее и моим миром не осталось ни одной точки соприкосновения. Все равно, что объяснять медузе баскетбольные правила.

Очень скоро она потеряла интерес и принялась рассказывать о произошедших, пока меня не было, событиях, которые, на мой взгляд, не стоили выеденного яйца. Насколько я понял, все шло точно так же, как раньше, и тем не менее, ее версия последних трех месяцев оказалась не короче моей. Я пропускал мимо ушей ее торопливый рассказ и только удивлялся, как она может говорить так длинно, и как ей не приходит в голову, что это невыносимо скучно.

От стейка, обалденно вкусного, у меня скрутило желудок. Я три месяца не предлагал ему переварить ничего твердого – тот собачий бургер был единственной моей индийской пищей, которую требовалось жевать.

Я сунул палец в рот, проверил на месте ли зубы, и отправился прогуляться, надеясь расходить немного боль в животе. Погода была просто великолепной: серое небо, стремительные облака заслоняли солнце, восхитительно холодный ветер, из-за которого кожа у меня мгновенно покрылась мурашками. Это было так здорово – наконец-то замерзнуть, почувствовать в горле и в груди свежий прохладный воздух, и как ветер обдувает щеки, и как краснеет от холода нос. Я все стоял на месте втягивал в себя настоящий английский воздух. Ааххх!

С трудом пробираясь через сырую траву ближайшего парка, я поразился, до чего все вокруг невероятно зеленое. Я так привык к пылающей пище и выжженным пейзажам – и вдруг все стало другим. И опять казалось каким-то неубедительным. Будто ненастоящим. Я трогал все, что попадалось под руку, словно хотел удостовериться, что оно существует на самом деле – выщипывал пучки травы, обламывал веточки, срывал листья.

Возвращаясь из парка домой, я завернул в магазин на углу – мне вдруг захотелось купить себе плитку Настоящего Английского Молочного Шоколада. (В Индии этот шоколад продавался, даже в точно такой же обертке, но у него был ватный вкус.) Я перекинулся несколькими словами с мужиком за прилавком – “Привет, старина, как дела, Арсенал последнее время не в форме, ” – и вдруг поймал себя на том, что спрашиваю, откуда он.

Продавец посмотрел на меня несколько озадаченно.

– Я только что из Индии, – объяснил я, – поэтому так давно не заглядывал.

– Неужели! – сказал он, улыбаясь во весь рот. И вдруг до меня дошло, что за все пятнадцать лет, что я хожу в этот магазин, я ни разу не видел, чтобы он улыбался. – Из Гаджарата, – сказал он. – Вся моя семья из Гаджарата.

– Здорово. Я только проезжал через Гаджарат. Какой он?

– Ох, как там красиво! Самое красивое место в мире. Что толку меня спрашивать, я слишком пристрастен.

– Когда вы сюда переехали?

– Мне было четырнадцать лет.

– Четырнадцать!

– Да. Я там бываю почти каждый год. Проведать семью.

– Понятно.

– А где были вы?

– Прилетел в Дели, потом поехал в Химачал Прадеш...

– Ах, в Химачал Прадеш так красиво.

– Очень. Просто невероятно. Потом через Раджастан в Гоа...

– На самолете?

– Нет, поездом и автобусом.

– Вы добирались из Раджастана до Гоа по земле? Вы сумасшедший!

– Я не знал, что это так далеко. Потом пожалел, если честно. После поехал в Бангалор и в Кералу.

– Я ни разу не был на юге. Может когда-нибудь – но вы знаете, работа, дети...

– Там классно.

– Ммм.

– Обязательно съездите. Это очень красиво.

– Я слышал.

– Это действительно здорово.

– Вы опять туда поедете? – спросил он.

– Я?

– Да.

– Господи – мне это даже в голову не приходило. Знаете – это очень тяжелая работа – путешествовать по Индии. Это не отдых. Но... может через пару лет... если представится возможность. Да, пожалуй, не откажусь.

* * *

Разговор давно закончился, я снова был на улице, но еще долго не мог придти в себя из-за того, что только что сказал, будто опять хочу в Индию. За несколько часов в Англии все тяготы путешествия успели улетучиться у меня из памяти. Если бы я мог рассуждать рационально, я бы взвесил все плюсы и минусы и обязательно вспомнил, как все это было ужасно, но я был просто счастлив, что победил, что вернулся живым и здоровым, и эта радость затопила все остальное. В моей голове путешествие превратилось в нечто аморфно хорошее. Я не в силах был примирить радость от “произошло” с ужасами “происходит”, радость эта была настоящей и такой сильной, что полностью заглушала свою противоположность. Я на самом деле не помнил, каким кошмаром было для меня это путешествие – не мог вызвать в себе ощущение жесткого сиденья, которое, норовя сбросить на пол, зверски лупило меня по и без того избитой заднице, зато без труда вспоминал все, что видел из окна, и как вдруг заставил сжаться сердце силуэт далеких гор.

Мои противоречивые чувства проходили теперь через фильтр, который забирал себе все неприятное и болезненное. И я ощущал почти физически, как в голове остаются одни только ясные, несложные и приятные воспоминания. Мои индийские скитания на глазах ужимались, превращаясь во вполне приятный вояж совсем другого человека.

Я вынужден это сделать.

Через несколько дней позвонил Джеймс. У нас так много было о чем поговорить, и, что гораздо важнее, так много о чем умолчать, что я постарался побыстрее закончить беседу, и мы условились встретиться позже в пабе. Я не вспоминал Лиз и надеялся, что она не придет, но он несколько раз сказал “мы” там, где совершенно очевидно должно было стоять “я”, и это показалось мне дурным знаком.

* * *

Вечером эта парочка появилась в пабе рука об руку. У меня оборвалось сердце. Я понятия не имел, что она ему рассказывала, и что должен говорить я, чтобы наши версии совпали.

Джеймс сильно отощал с тех пор, как я его видел в последний раз, волосы на голове напоминали теперь старую швабру и болтались кривыми светлыми прядями по сторонам заросшего бородой лица. Одет он был в джинсы, сандалии и вытянутую линялую футболку. Если раньше его внешность напоминала помесь Ричарда Клайдермана[44] со школьным отличником, то сейчас он был похож не то на Иисуса с перепоя, не то на деятеля студенческого союза.

Лиз нарядилась в короткую юбку и такую обтягивающую кофточку, что у меня зазвенели яйца. Сари и темной точки на лбу больше не существовало.

Увидев меня, Джеймс заорал через весь зал “привет” и бросился обниматься. Этот устрашающий жест мог означать одно из двух: либо он абсолютно ничего не знает, либо знает все, и теперь примеряется, как бы всадить мне в спину нож. Лиз улыбнулась и подставила щеку для поцелуя. В ее жестах и движениях не осталось и следа от Индии.

Джеймс ушел к стойке за выпивкой, и атмосфера стала по-настоящему тяжелой. Лиз смотрела на меня ничего не выражающим взглядом, я же не сводил с нее глаз, пытаясь понять, что же, черт дери, она себе думает.

– Сари, значит, выкинула? – спросил я как бы между прочим.

– Тебе-то что?

Я пожал плечами.

– Ты ему говорила? – спросил я.

– Говорила – что?

– О нас.

– Тут нечего говорить.

– Да, конечно. Я дурак.

– Я сказала только, что мы были в Индии, там было здорово, и что мы вернулись обратно.

– И ты не сказала, что мы разбежались?

– Нет.

– Почему?

– Я не хотела ему лгать, поэтому когда рассказывала о путешествии, почти не упоминая тебя.

– Ты солгала, потому что не хотела ему лгать

– Ох, опять то же самое. Дэйв со своими нудными играми.

– Не заводись, Лиз. Я просто хочу знать, что можно говорить, а что нельзя.

– Чем меньше, тем лучше, если ты сам не в состоянии сообразить.

– Значит я еще и трепло, да? Очень мило.

– Прекрати. Он идет.

Появившись у столика, Джеймс обнаружил, что мы улыбаемся друг другу настороженными улыбками. Явно чтобы позлить меня, Лиз обвила его рукой и очень чувственно поцеловала в шею.

– Как тебе повезло, – сказал я с сарказмом, предназначавшимся только Лиз.

– Еще бы, – сказал Джеймс, самодовольно ухмыляясь и поглаживая ее по руке.

– Ну и как путешествие? – спросил я.

– Невероятно. Лучшее время в моей жизни. А твое?

– Ага – хорошо. Знаешь, была пара тяжелых моментов, но в целом – это незабываемое время.

– Как же Лиз удалось вытащить тебя из маленькой тихой Англии?

– Не знаю, как-то удалось.

– И все-таки? Ты же всегда говорил, что не двинешься дальше Уодсфорда.

– Знаешь, она очень настойчива.

– Ты мне будешь говорить.

– Это было общее решение, – сказала Лиз, – брак по расчету.

– И как вы там вдвоем, нормально?

Это была очень долгая пауза – мы боялись посмотреть друг другу в глаза.

– Как на пожаре, – сказал я таким тоном, что это можно было расценить как очень странную метафору полной гармонии.

Снова повисла пауза, и только Джеймс подозрительно нас разглядывал.

– Что-то случилось? – спросил он.

– В смысле? – спросил я.

– Между вами.

Мы с Лиз внимательно изучали свои стаканы.

– У меня такое чувство, – продолжал Джеймс, – что вы вдвоем...

– Что? – Губы Лиз сжались и побелели от напряжения.

– ... что-то не поделили.

Мы с Лиз одновременно незаметно и облегченно вздохнули. Что было на самом деле, Джеймс не догадывался.

И вдруг я подумал: мне-то какого черта вздыхать с облегчением. Почему я должен выгораживать Лиз? Я ей ничем не обязан. Она обращалась со мной, как последняя сука, а потом бросила одного посреди Индии. С какой стати я должен врать и подпирать ее фальшивый роман, который все равно развалится. Как я мог забыть то жизненно важное обстоятельство, что ненавижу ее до самых печенок. Единственное, ради чего стоит напрягаться, это наша дружба с Джеймсом, но если он решит продолжать роман с Лиз, ей конец.

Неожиданно и ярко, словно зажгли лампочку, я понял, что мне нечего терять. Зато можно развлечься.

– Знаешь? – сказал я, скалясь, – я было подумал, что ты скажешь, что тебе кажется, что мы спали вместе.

Джеймс закатился от хохота. Я закатился от хохота. Смущение слишком явно проступило у Лиз на лице, но она взяла себя в руки, выдавила из себя несколько смешков и принялась грызть ногти.

Когда смех затих, я улыбнулся ей и сказал:

– Ты тоже подумала, что он это скажет, правда?

Ответом был дьявольский взгляд.

– Но вы ведь не спали вместе, правда? – сказал Джеймс.

– Ох, у нас было все хорошо сначала. – сказал я. – Мы были очень близки друг другу, правда?

Это было великолепно. Такой страдающей Лиз я не видел еще ни разу. Впервые, с самого начала нашей дружбы я контролировал ситуацию.

– Джеймс, – неожиданно резко сказала Лиз, – пойдем отсюда.

– Почему?

– Потому что я не могу сидеть за одним столом с этим подонком.

– Ты серьезно? – спросил он.

– Я не хочу становиться между тобой и твоими друзьями, но если он будет продолжать вести себя подобным образом, мне придется выложить всю правду.

Похоронное выражение ее лица быстро привело Джеймса в чувство, и он встревоженно спросил:

– Что случилось?

– Я не хотела тебя расстраивать. Дело в том, что мы с Дэвидом ехали в Индию, как друзья, но с первой же минуты, не успел самолет опуститься на землю, он стал склонять меня к сексу.

– ЧТО? – вскрикнул я.

– Он вел себя очень развязно, пытался лестью и ухаживаниями добиться сексуальных уступок. Я старалась держать его на расстоянии, но он был так навязчив, что в конце концов мне не оставалось ничего другого, как сбежать от него подальше.

Джеймс покраснел от гнева.

– Ебена мать, Джеймс. Неужели ты всему этому веришь?

Он зыркнул на меня глазами.

– Эта девка патологическая лгунья. Ты знаешь ее не хуже меня.

Джеймс от злости и смущения заерзал на стуле.

– Дэйв, – сказал он наконец. – Я пацифист, но я вынужден это сделать.

Он встал и заехал мне по физиономии.

Я слетел со стула и с грохотом опустился на пол. Паб замер. Несколько секунд я лежал растянувшись на провонявшем пивом полу, ошеломленный настолько, что даже не чувствовал боли. Затем стало стрелять в виске, рот наполнился влагой, и перед глазами поплыли круги.

Держась рукой за щеку, я поднялся на ноги. В баре по-прежнему стояла тишина.

– Ты знаешь, что эта сука лжет. Она всегда была лгуньей. Только никогда не умела. Все это полная хуйня.

– Почему я не должен ей верить? – спросил Джеймс, осторожно потирая костяшки пальцев.

– Ты хочешь знать правду? Когда ты уехал, мы стали хорошими друзьями. Потом мы стали любовниками. Потом мы поехали в Индию. Потом мы разбежались. Видишь, как все просто.

– ИДИ НА ХУЙ! Мы никогда не были любовниками. Он всегда хотел меня, Джеймс – с той самой минуты, как ты уехал – но я ни разу даже близко его не подпустила. От же вонючий козел, я его ненавижу.

Теперь паб не сводил глаз с Джеймса, с интересом наблюдая, что будет дальше. Тишина висела в воздухе, время остановилось. И вдруг молчание взорвалось женским голосом с сильным ирландским акцентом, раздавшимся в дальнем углу паба.

– Кому ты веришь, парень? Девка врет – на морде написано.

Все повернулись, чтобы посмотреть на ораторшу. Она медленно кивнула и удовлетворенно вылила себе в рот остатки джина с тоником.

– Поверь ей на слово, сынок, – сказал бармен. – Вряд ли ты найдешь себе кого-нибудь получше.

– Хуйня! – раздался возглас рядом с машиной для нарезки фруктов, – надо быть последним говном, чтобы ставить друзей после телок.

– Поэтому ты три года ни с кем не трахаешься? – донесся голос от самой двери.

– Все правда, – сказала другая женщина. – Он отымел вашу подружку, молодой человек. По глазам вижу.

– Врежь ему еще, – сказал бармен. – Я разрешаю.

– Только тронь его пальцем – я тебе башку в жопу вобью, – пригрозил мужик у фруктовой машины.

– Все бабы бляди! – заорал какой-то псих, швыряя на пол стакан. – Шлюхи!

– Это кого ты называешь шлюхами! – хором закричали две тетки у двери.

Среди разрастающейся какафонии голосов, я чувствовал, как у меня подгибаются колени, а боль от виска расползлась по всему лицу. Я поднял стул и тяжело упал на него. Джеймс и Лиз остались стоять, и я видел, как он обнимает ее за плечи. За его спиной разгорался настоящий скандал.

Прокладывая себе путь сквозь летающие кулаки, они пробирались к двери.

Дэйв-путешественник.

До университета оставалось две недели, и я решил заняться книжками, которые будут нужны на первом курсе. Мне удалось разобраться почти со всем списком, и я даже начал что – то читать.

Что касается личной жизни, то я решил, что настало время начать ее заново. Новое место, новые люди, и не так уж, в конце концов, важно, что я превратил во врагов двух своих самых близких друзей. Все к лучшему. Я закончил курс – путешествие, в котором повзрослел так, что стал совсем другим человеком. Время отбрасывать старые хвосты, ибо люди из прошлого будут только привязывать меня ко мне прежнему. Время новому человеку расчищать место для новых друзей. В этом смысл университета. Я начну сначала с новым собой – это будет не Дэйв-посредственный школьник из северного Лондона, и не Дэйв-сексуальный неудачник, но Дэйв-путешественник.