Сомерсет Моэм

ВИДИМОСТЬ И РЕАЛЬНОСТЬ

Я не ручаюсь за достоверность этого рассказа, хотя поведал мне его профессор французской литературы одного английского университета, а он был человеком столь благородным, что вряд ли стал бы рассказывать мне то, чего не было. Он имел обыкновение привлекать внимание своих студентов к трем французским писателям, которые, по его мнению, сочетали качества, лежащие в основе французского характера. Читая их, утверждал профессор, вы можете столько узнать о французах, что, будь это в его власти, он бы не доверил тем, кто призван защищать интересы французов, приступать к исполнению своих обязанностей прежде, чем они не сдадут достаточно строгий экзамен по их произведениям. Они — это Рабле[1] с его gauloiseme — особой формой сквернословия, предпочитающего называть лопату не иначе, чем чертовым совком, Лафонтен[2] с его bons sens — не чем иным как здравым смыслом, и, наконец, Корнель[3] с его panache. В словарях это слово переводится как султан на шлеме вооруженного рыцаря, но метафорически скорее означает достоинство и браваду, рисовку и героизм, тщеславие и гордость. Именно le panache заставил французских дворян при Фонтенуа[4] бросить офицерам короля Георга II: «Стреляйте первыми, господа!»; именно le panache исторг с окровавленных уст Кэмбронна[5] при Ватерлоо фразу: «Гвардия умирает, но не сдается»; и это le panache побуждает нищего французского поэта, награжденного Нобелевской премией, великолепным жестом раздать ее. Мой профессор был человеком серьезным и, по его мнению, история эта, столь отчетливо выражая три главных качества французского характера, в высшей степени поучительна.

Я назвал ее «Видимость и Реальность» — это заголовок самой значительной, как мне кажется, философской работы, которую моя страна (на благо или во зло) создала в XIX веке. Она нелегка для чтения, но увлекательна. Книга написана отличным языком с изрядной долей юмора и хотя навряд ли неискушенному читателю окажутся доступны некоторые, особенно тонкие суждения, он, тем не менее, испытает острое чувство хождения по туго натянутому интеллектуальному канату над метафизической пропастью. И читатель закроет книжку с утешительным ощущением того, что на все наплевать. Единственным оправданием в использовании названия столь прославленной книги может служить лишь то, что оно так удивительно подходит к моему рассказу.

Хотя Лизетта была философом в том же смысле, что и все мы, поскольку ее ум занимали проблемы существования, однако ее чувство реальности было столь сильно, а почитание показной стороны жизни столь искренне, что Лизетту вполне можно было заподозрить в удачном совмещении несовместимого, к чему давно стремились философы. Лизетта была француженкой и несколько часов ежедневно проводила, раздеваясь и одеваясь в одном из самых дорогих и модных ателье Парижа. Приятное занятие для молодой женщины с прелестной фигурой. Короче, она была манекенщицей. Высокий рост позволял ей с изяществом носить шлейф, а ее бедра были столь стройны, что от нее, одетой в спортивный костюм, казалось, исходил аромат вереска. Длинные ноги позволяли ей с особым шиком носить пижамы, а ее тонкая талия и маленькая грудь делали простейшие купальные костюмы предметом восторга. Она могла одевать все, что угодно. Ее манера кутаться в манто из шиншиллы убеждала даже самых благоразумных людей в том, что шиншилла стоит запрашиваемых за нее денег. Толстухи и коротышки, вульгарные женщины и простушки, костлявые и бесформенные, молодые и старые сидели в удобных креслах и, поскольку Лизетта выглядела так мило, покупали одежды, которые ей очень шли. У нее были большие карие глаза, крупный яркий рот и очень светлая, слегка тронутая веснушками кожа. Ей трудно было сохранять ту надменную, замкнутую, холодно безразличную манеру, которая считается обязательной для манекенщицы, когда неспешными шагами она вплывает, разворачивается и, с видом полного презрения к миру, сравнимого только с верблюжьей миной, уплывает. В ее больших карих глазах таился веселый огонек, а алые губы подрагивали, готовые, казалось бы, дайте только повод, растянуться в улыбке. Этот огонек и привлек внимание мсье Реймонда Ле Сюэ.

Он сидел в кресле в стиле Людовика XVI рядом с сидевшей в другом кресле женой, уговорившей его пойти с ней на просмотр весенних мод в узком кругу. Это свидетельствовало о добром расположении духа мсье Ле Сюэ, потому что он был чрезвычайно занятым человеком, у которого, как не трудно представить, имелась масса более важных дел, чем сидеть в течение часа и наблюдать, как дюжина молодых красивых женщин демонстрируют на себе волнующее разнообразие костюмов. Ему и в голову не могло прийти, что какой-нибудь из них мог изменить внешность его жены, высокой угловатой пятидесятилетней женщины с чертами лица несколько крупнее обычного. Но мсье Ле Сюэ женился на ней, разумеется, не ради ее внешности. И она всегда, даже в первые упоительные дни медового месяца, понимала это. Он женился на ней, чтобы присоединить процветающий сталелитейный завод, наследницей которого она была, к собственному, равно процветающему заводу локомотивов. Брак оказался удачным. Жена подарила ему сына, который играл в теннис почти как профессионал, танцевал так же хорошо, как жиголо[6], а в бридже был на равных с самыми опытными игроками; и дочку, которую он был в состоянии обеспечить приданным, достойным самого что ни на есть настоящего принца. У него были основания гордиться своими детьми.

Благодаря упорству и умеренной честности мсье Ле Сюэ преуспел настолько, что прибрал к рукам контроль над производством рафинированного сахара, над кинокомпанией, автомобильной компанией и газетой; и, наконец, он смог достаточно раскошелиться, чтоб убедить свободных и независимых избирателей некоего округа послать его в Сенат. Мсье Ле Сюэ был мужчиной приятной полноты и жизнерадостного темперамента с представительной осанкой, аккуратной седой квадратной бородкой, лысой головой и складкой жира на затылке. Даже не глядя на алый значок, украшавший его черный пиджак, было очевидно, что это влиятельная особа.

Мсье Ле Сюэ был не из тех, кто медлит, и когда его жена отправилась из ателье играть в бридж, он покинул ее со словами, что хочет размяться и пройтись пешком до Сената, куда призывал его долг перед страной. Так далеко сенатор, однако, не пошел, а стал прогуливаться взад и вперед по глухой улице, на которую, как он справедливо рассудил, молодые женщины выйдут из мастерской в конце рабочего дня. Не прошло и четверти часа, как появление выходивших группами женщин, молодых и хорошеньких, не таких уж молодых и далеко не таких хорошеньких, возвестило о том, что долгожданный момент наступил и через две или три минуты на улицу вышла Лизетта. Сенатор хорошо понимал, что его внешность и возраст едва ли обеспечат ему успех у девушки с первого взгляда, но он так же знал, что его богатство и положение уравновешивают эти изъяны. Лизетта была не одна, что, наверняка смутило бы человека не столь значительного, но сенатора ни на минуту не поколебало. Он подошел к ней, вежливо приподнял шляпу, но не настолько, чтоб обнаружилась лысина и пожелал ей доброго вечера.

«Bon soir, mademoiselle», — произнес он с обворожительной улыбкой. Она мельком взглянула на него, поджала свои полные алые губы, только что таившие улыбку, и, продолжая разговаривать с подругой, отвернулась и пошла дальше с уверенным видом полного безразличия. Отнюдь не обескураженный, сенатор пошел вслед за девушками на расстоянии нескольких ярдов. Они прошли по глухой улочке, вышли на бульвар и на площади Мадлен сели в автобус. Сенатор был вполне удовлетворен. Он пришел к ряду обоснованных умозаключений. То, что она возвращалась, по-видимому, домой с подругой, означало, что у нее не было поклонника. То, что она отвернулась в ответ на его приветствие, подтверждало ее порядочность, скромность и хорошее воспитание, что ему всегда нравилось в молодых хорошеньких женщинах. Ее жакет и юбка, простенькая черная шляпка и чулки из искусственного шелка свидетельствовали, что Лизетта была бедна, и, следовательно, добродетельна. В этой одежде она выглядела так же привлекательно, как и в великолепных нарядах, в которых он ее видел перед этим. Сенатор ощутил в своем сердце забавное чувство. Он давно уже не испытывал этого своеобразного ощущения, приятного, и, странным образом, болезненного, но сразу узнал его.

— Клянусь богом, это любовь, — пробормотал он.

Сенатор уже не надеялся на что-либо подобное в своей жизни и, расправив плечи, уверенным шагом пошел дальше. Он пришел в частное детективное бюро и велел навести справки о молодой особе по имени Лизетта, работающей манекенщицей по такому-то адресу. А затем, вспомнив, что в Сенате обсуждается Американский заем, поехал извозчиком к внушительному зданию, зашел в библиотеку, где у него было любимое кресло, и приятно вздремнул. Через три дня он получил требуемую информацию. Обошлась она недорого. Мадемуазель Лизетта Ларион жила с овдовевшей тетей в двухкомнатной квартире в парижском районе Батиньоль. Ее отец, раненый герой великой войны, содержал табачную лавку в небольшом провинциальном городке на юго-западе Франции. Квартира обходилась в две тысячи франков. Она вела размеренный образ жизни, любила ходить в кино, любовников, судя по всему, не имела; ей девятнадцать лет. Консьержка отзывалась о ней хорошо, а товарки по работе любили ее. Ясно, что Лизетта была в высшей степени пристойной молодой женщиной и сенатор не мог не счесть ее вполне достойной скрасить досуг человека, жаждавшего отдохновения от государственных забот и изнурительного бремени большого бизнеса.

Нет необходимости рассказывать в деталях о предпринятых мсье Ле Сюэ шагах к достижению намеченной им цели. Он был слишком важной и обремененной делами фигурой, чтобы самому заниматься этим. Но у него был доверенный секретарь, прекрасно управлявшийся с избирателями, не знавшими за кого голосовать, который наверняка знал, как представить молодой женщине, честной, но бедной, те блага, которые сулила ей в случае удачи дружба с таким человеком, как его хозяин. Доверенный секретарь нанес визит вдовствующей тетушке — мадам Саладен, и сообщил ей, что мсье Ле Сюэ, всегда идущий в ногу со временем, недавно начал интересоваться кинопромышленностью и намерен заняться производством фильма (отсюда явствует, как много может извлечь незаурядный ум из факта, который мог бы счесть незначительным человек заурядный). В ателье мсье Ле Сюэ был поражен внешностью Лизетты и тем, с каким блеском она носила одежды и ему пришло в голову, что она вполне могла бы подойти для той роли, которую он намерен был ей отвести (как все разумные люди, сенатор всегда старался как можно ближе придерживаться истины). Затем, для продолжения знакомства, доверенный секретарь пригласил мадам Саладен и ее племянницу на обед, чтобы сенатор мог удостовериться в способностях Лизетты. Мадам Саладен сказала, что поговорит с племянницей и, что, со своей стороны, считает предложение вполне приемлемым.

Когда мадам Саладен изложила Лизетте предложение и изобразила уровень, достоинство и влиятельность их великодушного знакомца, эта молодая особа пренебрежительно пожала хорошенькими плечиками:

— Cette vieille carpe, — сказала она, что может быть не совсем точно переведено как «этот старый карп».

— Какое значение имеет то, что он старый карп, если он дает тебе роль? — сказала мадам Саладен.

— Et ta soeur, — сказала Лизетта[7].

Эта фраза, обозначающая нечто вроде «расскажи своей бабушке» и звучащая довольно невинно и даже безобидно, несколько вульгарна и употребляется воспитанными молодыми женщинами, как мне кажется, только из желания шокировать. Она означает самое решительное неверие и единственный возможный перевод на обиходный язык слишком груб для моего целомудренного пера.

— В любом случае, нам следует принять это неожиданное приглашение, — сказала мадам Саладен, — в конце-концов, ты ведь уже не ребенок.

— Где он сказал, мы будем обедать?

— Шато де Мадрид. Кто не знает, что это самый дорогой в мире ресторан.

Для этого были все основания. Еда там была хорошая, погреба знаменитые, а благодаря удобному расположению ресторана поесть в нем прекрасным весенним вечером было одно удовольствие. На щеке Лизетты появилась хорошенькая ямочка, а на крупных алых губах — улыбка. У нее были отличные зубы.

— Я могу взять платье в мастерской, — пробормотала она.

Несколько дней спустя доверенный секретарь сенатора заехал за ними на такси и отвез мадам Саладен и ее очаровательную племянницу в Булонский лес. В одной из самых удачных моделей фирмы Лизетта выглядела потрясающе, а мадам Саладен — вполне респектабельно в своем собственном черном шелковом платье и шляпке, которую ей смастерила по этому случаю Лизетта. Секретарь представил дам мсье Ле Сюэ, который приветствовал их с милостивым достоинством политика, любезно принимающего жену и дочь какого-нибудь нужного ему избирателя. С присущей ему проницательностью он полагал, что именно так подумают о них сидевшие за соседними столиками люди, которые знали его. Обед прошел очень мило, и не прошло и месяца, как Лизетта перебралась в прелестную маленькую квартирку на удобном расстоянии как от ее места работы, так и от Сената. Она была убрана модным декоратором в современном стиле. Мсье Ле Сюэ пожелал, чтобы Лизетта продолжала работать. Его вполне устраивало, что в то время, которое он посвящал делам, у нее будет чем заниматься, и это убережет ее от глупостей. А он хорошо знал, что женщина, которой днем нечего делать, тратит гораздо больше той, у которой есть занятие. Умный человек учитывает такие вещи.

Но мотовство было пороком, неведомым Лизетте. Сенатор был нежен и щедр. Ему понравилось, что Лизетта вскоре начала откладывать деньги. Дом она вела экономно, одежду покупала по оптовым ценам и каждый месяц посылала своему героическому отцу определенную сумму, на которую тот покупал маленькие участки земли. Она продолжала вести спокойный и скромный образ жизни. Мсье Ле Сюэ было приятно удостовериться у консьержки, имевшей сына, которого она хотела устроить на государственную службу, что единственными посетителями Лизетты были ее тетя и одна-две девушки из ателье.

Никогда в жизни сенатор еще не был так счастлив. Глубокое удовлетворение доставляла ему мысль о том, что даже в этой жизни добрые дела вознаграждаются, ибо разве не исключительно по доброте своей он согласился сопровождать жену в ателье в тот день, когда в Сенате обсуждали Американский заем и благодаря этому впервые увидел очаровательную Лизетту? Чем больше сенатор узнавал ее, тем больше он к ней привязывался. Она была превосходной подругой, приветливой и жизнерадостной. Ее образ мыслей был пристоен и она умела внимательно слушать, когда он обсуждал с ней деловые государственные вопросы. Она взбадривала его, когда он уставал, и развлекала, когда он бывал удручен. Она радовалась, когда он приходил, а он приходил часто, обычно с пяти до семи, и огорчалась, когда он уходил. У него сложилось впечатление, что он не только ее любовник, но и друг. Иногда они вместе обедали дома, и хорошо продуманное меню и праздничная обстановка заставляли его с особой остротой ощутить обаяние домашнего уюта. Друзья говорили сенатору, что он помолодел на двадцать лет. Он это чувствовал. Он понимал, как ему повезло. Он не мог не осознавать, однако, что жизнью, исполненной честного труда и общественного служения, он заслужил это.

Тем большим ударом для сенатора было то, что после почти двух лет безоблачного счастья, неожиданно возвратившись ранним воскресным утром в Париж после встречи с избирателями, рассчитанной на уик-энд, он, отворив квартиру своим ключом и ожидая, поскольку был день отдыха, застать Лизетту в постели, обнаружил ее завтракающей в спальне tete a tete[8] с молодым джентльменом, которого он никогда раньше не видел, в его (сенатора) собственной новой пижаме. Лизетта была поражена, увидев его. Она даже, кажется, вздрогнула.

— Tiens[9], — сказала она. — Откуда ты взялся? Я не ждала тебя сегодня.

— Министерство пало, — ответил он машинально. — Меня вызвали. Мне предлагают пост министра внутренних дел. — Это было совсем не то, что он хотел сказать. Сенатор бросил в сторону джентльмена в его пижаме разъяренный взгляд: — Кто этот молодой человек?

Крупный алый рот Лизетты расплылся в самой чарующей улыбке.

— Мой любовник, — ответила она.

— Ты что, меня дураком считаешь? — заорал сенатор. — Я знаю, что он твой любовник.

— Тогда зачем ты спрашиваешь?

Мсье Ле Сюэ был человеком действия. Он подошел к Лизетте и изо всех сил ударил ее левой рукой по правой щеке, а затем правой рукой по левой щеке.

— Скотина! — вскрикнула Лизетта.

Он обернулся к молодому человеку, который не без замешательства наблюдал эту сцену насилия и, выпрямившись в полный рост, вытянул драматическим жестом руку и указал пальцем на дверь:

— Убирайтесь! — воскликнул он. — Убирайтесь!

И властная манера человека, который привык управлять толпой разгневанных налогоплательщиков и кто мановением бровей мог укротить на ежегодном собрании разочарованных держателей акций, была такова, что молодому человеку ничего другого не оставалось, казалось бы, как ретироваться. Однако он стоял на месте, нерешительно, правда, но стоял, бросив в сторону Лизетты умоляющий взгляд и слегка пожав плечами.

— Чего вы ждете? — закричал сенатор. — Чтобы я применил силу?

— Он не может выйти в своей пижаме, — заметила Лизетта.

— Это не его пижама, это моя пижама.

— Он ждет свою одежду.

Мсье Ле Сюэ оглянулся — позади него на стуле были беспорядочно разбросаны предметы мужской одежды. Сенатор с презрением взглянул на молодого человека.

— Можете взять свои вещи, мсье, — сказал он с холодным пренебрежением.

Молодой человек собрал все, подобрал лежавшие на полу туфли и быстро покинул комнату. Мсье Ле Сюэ был наделен незаурядным ораторским даром. И никогда он не использовал его лучше, чем в данный момент. Он сказал Лизетте все, что о ней думал. Ничего лестного. Он обрисовал ее неблагодарность самыми черными красками. Он тщательно выбирал самые оскорбительные для нее слова. Он призвал в свидетели все силы неба подтвердить, что никогда еще вера порядочного человека в женщину не была столь грубо попрана. Короче, он сказал все, что подсказывали ему гнев, раненое тщеславие и разочарование. Лизетта и не пыталась оправдаться. Она молча слушала, опустив глаза, и машинально крошила булочку, съесть которую помешал ей приход сенатора. Тот бросил сердитый взгляд на ее тарелку.

— Мне так хотелось, чтобы ты первой услышала эту великую новость и я пришел сюда прямо с вокзала. Я рассчитывал позавтракать с тобою, сидя на краю твоей постели.

— Бедняжка, ты еще не ел? Я сейчас же велю подать завтрак.

— Не желаю я завтракать.

— Глупости. При той огромной ответственности, которая теперь на тебя возлагается, ты должен заботиться о своем здоровье.

Она позвонила и велела вошедшей горничной принести горячего кофе. Когда кофе был принесен, Лизетта налила его в чашку. Однако сенатор не прикоснулся к ней. Она намазала маслом булочку. Он пожал плечами и начал есть, периодически бросая реплики о вероломстве женщин. Она продолжала молчать.

— Хорошо хоть у тебя хватает совести не пытаться оправдываться. Ты ведь знаешь, я не тот человек, чтобы позволить безнаказанно водить себя за нос. Я само великодушие по отношению к тем, кто хорош со мной, и безжалостен с теми, кто плох. Вот допью кофе и навсегда уйду из твоего дома.

Лизетта вздохнула.

— Теперь я могу сказать, что готовил для тебя сюрприз. Я решил в ознаменование второй годовщины нашего союза выделить тебе сумму денег, достаточную для скромного, но независимого существования, если со мной что-нибудь случится.

— Сколько? — хмуро спросила Лизетта.

— Миллион франков.

Она снова вздохнула. Внезапно что-то мягкое ударило сенатора в затылок и он вздрогнул.

— Что это? — воскликнул он.

— Он возвращает твою пижаму.

Молодой человек открыл дверь, швырнул пижаму в голову сенатору и снова быстро закрыл ее. Сенатор высвободился из шелковых штанов, которые обвились вокруг его шеи.

— Что за манеры! Твой приятель, разумеется, необразован?

— Конечно, он не обладает твоими достоинствами, — прошептала Лизетта.

— А обладает ли он таким же интеллектом?

— О, нет.

— Он богат?

— Ни гроша.

— Что же ты, черт побери, в нем нашла?

— Он молод, — улыбнулась Лизетта.

Сенатор опустил глаза в тарелку и по его щеке в кофе скатилась слеза. Лизетта сочувственно взглянула на него.

— Мой бедный друг, в жизни нельзя иметь все.

— Я знаю, что я не молод. Но мое положение, богатство, энергия? Я полагал, этого достаточно. Есть женщины, которые предпочитают зрелых мужчин. Есть прославленные актрисы, которые сочли бы честью для себя быть подругой министра. Я слишком хорошо воспитан, чтобы попрекать тебя твоим происхождением, но это же факт, что ты манекенщица и я извлек тебя из квартиры с оплатой всего в две тысячи франков в год. Разве для тебя это не шаг наверх?

— Я дочь бедных, но честных родителей, и у меня нет оснований стыдиться своего происхождения, и у тебя нет права упрекать меня только потому, что я зарабатываю себе на жизнь скромным трудом.

— Ты любишь этого мальчика?

— Да.

— А меня нет?

— И тебя тоже. Я люблю вас обоих, но я люблю вас по разному. Я люблю тебя, потому что ты выдающийся человек и беседы с тобой поучительны и интересны. Я люблю тебя потому, что ты добр и великодушен. Я люблю его, потому что у него такие большие глаза и волнистые волосы, и он божественно танцует. Это совершенно естественно.

— Но ты ведь знаешь, что в моем положении я не могу водить тебя туда, где танцуют и смею предположить, что когда он будет в моем возрасте, у него будет волос не больше, чем у меня.

— Вполне возможно, — согласилась Лизетта, хотя вряд ли это имело для нее значение.

— А что твоя тетя, почтенная мадам Саладен, скажет тебе, когда узнает, что ты натворила?

— Ну, вряд ли это будет для нее сюрпризом.

— Ты хочешь сказать, что эта достойная женщина одобряет твое поведение? O tempora, о mores![10] И как долго это все продолжается?

— Со дня моего поступления в мастерскую. Он разъезжает от крупной лионской фирмы, изготавливающей шелковые ткани. Однажды он появился со своими образцами. Мы друг другу понравились.

— Но ведь твоя тетя должна была оградить тебя от искушений, которым подвергается молодая девушка в Париже. Ей не следовало позволять тебе иметь дело с этим молодым человеком.

— А я не спрашивала ее разрешения.

— Но так можно свести в могилу твоего убеленного сединами отца. Ты не подумала об этом раненом герое, чье служение стране было вознаграждено лицензией на торговлю табаком? Ты забыла, что коль скоро я министр внутренних дел, то она находится под моим контролем? И я вправе отменить ее ввиду твоей вопиющей безнравственности.

— Я знаю, ты слишком джентльмен, чтобы поступить так подло.

Он сделал рукой жест выразительный, хотя и несколько драматический.

— Не бойся, я никогда не опущусь до того, чтобы мстить человеку, имеющему заслуги перед страной, за постыдные деяния существа, которое мое чувство достоинства велит презирать.

Сенатор снова принялся за прерванный завтрак. Лизетта не отвечала и между ними царило молчание. Но когда голод был утолен, его настроение изменилось: он начал испытывать скорее жалость к себе, чем гнев против нее, и со странным непониманием женского сердца вознамерился пробудить в Лизетте угрызения совести, представив себя объектом сострадания.

— Трудно расставаться с привычкой, с которой так сжился. Для меня было утешением и облегчением приходить сюда, урвав минуту от моих многочисленных обязанностей. Ты хоть немного жалеешь меня, Лизетта?

— Конечно.

Он глубоко вздохнул.

— Никогда бы не подумал, что ты способна на такой обман.

— Значит все дело в обмане, — задумчиво произнесла Лизетта. — Интересный народ эти мужчины. Не могут простить, если их проведут. А все потому, что так тщеславны. Придают значение вещам, ровно никакого значения не имеющим.

— Ты считаешь не имеющим значения то, что я застаю тебя завтракающей с молодым человеком в моей пижаме?

— Если бы он был моим мужем, а ты моим любовником, ты счел бы это вполне естественным.

— Разумеется. Потому что тогда бы я его обманывал и мое достоинство не пострадало.

— Короче, чтобы спасти положение, мне достаточно выйти за него замуж.

В первый момент сенатор не понял. Затем, будучи умным человеком, он уловил смысл сказанного и украдкой взглянул на нее. В ее прелестных глазах мерцал лукавый огонек, который он так любил, а на крупных алых губах блуждало подобие плутовской улыбки.

— Не забывай, что как член Сената и как того требуют традиции Республики, я являюсь олицетворением морали и пристойного поведения.

— Это тебя очень обременяет?

Он погладил свою красивую квадратную бородку жестом, исполненным сдержанности и достоинства.

— Ни на йоту, — ответил сенатор, но в выражении, которое он употребил, был тот галльский душок, который наверняка бы шокировал его особенно консервативных сторонников.

— А он женится на тебе? — спросил сенатор.

— Он обожает меня. Конечно, он женится на мне. Если я скажу ему, что у меня приданое в миллион франков, чего еще ему желать.

Мсье Ле Сюэ снова взглянул на нее. Когда в минуту гнева он сказал, что намерен положить на ее имя миллион франков, то сильно преувеличил, желая дать ощутить, во что ей обошлось предательство. Но он был не из тех, кто отступает, когда затронута его честь.

— Это намного больше того, на что мог бы рассчитывать молодой человек в его положении. Но если он обожает тебя, то всегда будет при тебе.

— Разве я не говорила тебе, что он — коммивояжер? Он может приезжать в Париж только на уик-энды.

— Это, конечно же, в корне меняет дело, — сказал сенатор. — Он, естественно, будет удовлетворен тем, что в его отсутствие я буду здесь, чтобы присматривать за тобой.

— Вполне удовлетворен, — заметила Лизетта.

Чтобы облегчить разговор, она поднялась с места и удобно устроилась на коленях у сенатора. Он нежно сжал ее руку.

— Я очень люблю тебя, Лизетта, — сказал сенатор. — Мне бы не хотелось, чтобы ты допустила ошибку. Ты уверена, что он сделает тебя счастливой?

— Думаю, что да.

— Я наведу соответствующие справки. Я бы никогда не согласился на твой брак с человеком, не обладающим образцовым характером и безупречной нравственностью. Ради нашего же блага нам следует быть уверенными в этом молодом человеке, которого мы намерены ввести в нашу жизнь.

Лизетта не возражала. Она знала, что мсье Ле Сюэ во всем любил порядок и методичность. Сенатор собрался уходить. Он хотел сообщить важную новость мадам Ле Сюэ и ему нужно было повидаться с рядом лиц из парламентской группы, в которую он входил.

— И вот еще что, — сказал сенатор, нежно прощаясь с Лизеттой. — Если ты выйдешь замуж, я вынужден настаивать, чтобы ты оставила работу. Место жены — дома, и это против моих принципов, чтобы замужняя женщина вырывала хлеб изо рта мужчины.

Лизетта представила себе разгуливающего по комнате, покачивающего бедрами и демонстрирующего новейшие модели молодого человека. Он выглядел бы довольно забавно, но принципы сенатора она уважала.

— Все будет, как ты пожелаешь, дорогой, — сказала она.

Полученная о коммивояжере информация удовлетворила сенатора и по завершении требуемых законом формальностей, воскресным утром состоялась свадьба. Свидетелями были мсье Ле Сюэ, министр внутренних дел, и мадам Саладен. Жених был стройным молодым человеком с прямым носом, красивыми глазами и черными волнистыми волосами, зачесанными прямо ото лба. Он был больше похож на теннисиста, чем на коммивояжера, торгующего шелком. Мэр, под впечатлением августейшего присутствия министра внутренних дел, произнес, как принято во Франции, речь, в которую вложил все свое красноречие. Он начал с того, что новобрачным уже наверняка было известно. Он сообщил жениху, что тот сын почтенных родителей и у него достойная профессия. Он поздравил его с вступлением в брачный союз в возрасте, когда многие молодые люди помышляют только об удовольствиях. Он напомнил невесте, что ее отец был героем великой войны, и его славные раны были вознаграждены концессией на продажу табака. Он поведал ей, что прибыв в Париж, она обеспечила себе пристойное существование, работая в заведении, умножавшем славу французского вкуса и роскоши.

Мэр был не лишен наклонностей к литературе и коротко упомянул знаменитых любовников из книг: Ромео и Джульетту, чей короткий, но законный союз был прерван печальным недоразумением; Поля и Виргинию[11], которая предпочла умереть в море, нежели пожертвовать своей скромностью, сняв с себя одежды; и, наконец Дафниса и Хлою, не вступавших в брачные отношения без благословения законной власти.

Мэр был так трогателен, что Лизетта даже обронила несколько слезинок. Он сделал комплимент мадам Саладен, чей личный пример и наставления уберегли ее молодую и красивую племянницу от опасностей, часто подстерегающих юных одиноких девушек в большом городе; и, наконец, он поздравил счастливую пару с честью, которой удостоил их министр внутренних дел, согласившись быть свидетелем на этой церемонии. Свидетельством их собственной благонадежности могло служить то, что этот флагман индустрии и выдающийся государственный деятель нашел время оказать посильную поддержку людям столь скромного положения, и это доказывает не только величие его сердца, но и живое чувство долга. Поступок сенатора показал, что он ценит важность ранних браков, отстаивает неприкосновенность семьи и подчеркивает желательность производства потомства для умножения силы, влияния и величия нашей прекрасной Франции. Это действительно была очень хорошая речь.

Свадебный завтрак состоялся в Шато де Мадрид, связанном у мсье Ле Сюэ с сентиментальными воспоминаниями. Как уже упоминалось, среди многих принадлежавших министру (ибо именно так мы должны отныне называть его) деловых предприятий была также и фирма по производству автомобилей. Свадебным подарком жениху была элегантная двухместная машина его собственной фирмы, в которой, по окончании завтрака, молодая чета отправилась в свадебное путешествие. Оно могло продолжаться только в течение уик-энда, так как дела требовали присутствия жениха в Марселе, Тулоне и Ницце. Лизетта поцеловала тетю, поцеловала мсье Ле Сюэ.

— Жду тебя в понедельник в пять, — шепнула она.

— Буду, — ответил он.

Они отъехали, и мсье Ле Сюэ и мадам Саладен какое-то время следили за красивой желтой машиной.

— Коль скоро он сделает ее счастливой… — вздохнула мадам Саладен, непривыкшая к шампанскому за завтраком и испытывавшая непонятную меланхолию.

— Если он не сделает ее счастливой, он будет иметь дело со мной, — внушительно произнес мсье Ле Сюэ.

Подъехал его автомобиль.

— До свиданья, дорогая мадам. Вы можете сесть в автобус на авеню Нейи.

Он сел в машину и обратившись мыслями к государственным делам, которые ждали его внимания, удовлетворенно вздохнул. Конечно же в его ситуации гораздо пристойнее иметь любовницей не просто скромную манекенщицу из магазина женской одежды, но респектабельную замужнюю женщину.