Сергей ЧЕКМАЕВ

АНАФЕМА

Прежде чем вы начнете читать эту книгу, автор считает необходимым сделать три предупреждения.

Первое: автор заранее просит прощения у православных — как сейчас принято говорить — воцерковленных читателей за встречающиеся в тексте факты и утверждения, бросающие тень на Русскую православную церковь. Не будучи верующим, автор, тем не менее, симпатизирует русскому православию и считает себя вправе критиковать его слабые стороны и отклонения. К сожалению, большая часть негативных событий, упомянутых в книге, взята из реальной жизни, а остальные реконструированы автором на основе современных тенденций развития и взаимоотношения религий.

Второе: описанный мир все-таки немного отличается от нашего — основные противоборствующие стороны представлены автором несколько более активными и могущественными, чем в привычной нам реальности. Во всем остальном мир соответствует России начала XXI века.

Третье: письменная транскрипция напевного чтения енохианских сатанинских ключей в тексте намеренно искажена. Кроме того, автор не рекомендует читать эту часть книги вслух.

ПРОЛОГ

2005 год. Беседа

Не помню уж, с чего начался разговор. Сидели спокойно, болтали о том о сем, а через полчаса ловлю себя на мысли: опять сцепились на тему гражданской ответственности. В который уже раз. Поначалу нас, конечно, сдерживала Ларка. Но в конце концов, махнув на «полуночников» рукой, сказала, что время уже позднее, полтретьего, ей завтра на работу и вообще — от нашей болтовни у кого хочешь голова заболит:

— Это вам, тунеядцам, с утра никуда не нужно! Богема, блин! А кому-то, между прочим, каждый день в контору к десяти!

— Мы не богема! — картинно насупился Яшка. Подколки жены его давно не задевали, но игра осталась. — Мы творческие личности!

— Вы — безответственные личности! — резюмировала Ларка. — Не даете отдохнуть бедной женщине. Короче! Я иду спать, ясно? Чтоб громко не орали, не ругались и стаканы не били. Да! И посуду за собой помойте. Сашка, на этого обормота надежды мало, а ты — проследи. Понял?

— Будет сделано! — козырнул я.

Яшка прыснул, через пару секунд присоединился и я, — и вот мы уже гогочем едва ли не в голос. Ларка картинно закатила глаза, вздохнула: беда, мол, с этими оболтусами. На пороге смерила нас взглядом:

— Тихо чтоб у меня! — и поплелась спать.

В холодильнике нас ждали еще шесть бутылок «Старо-прамена», на столе золотились к пиву палочки копченого сыра, с уходом Ларки наконец-то можно будет курить, так что будущее представлялось нам светлым и лучезарным.

Что мы отмечали — я тоже не помню. Вроде бы ничего особенного. Просто в кои-то веки и у меня, и у Яшки совпали свободные вечера. Редкое событие, давно такого не было. Вот и решили посидеть, почесать языки. Сначала хотели в кабак, долго спорили куда, во сколько и стоит ли звать кого-то еще. В итоге Яшка предложил:

— А давай у меня? Ну его к чертям, кабак этот, народ там, шумно, и не поговоришь толком.

Вот так и вышло, что в полтретьего ночи мы остались в гостиной вдвоем. Чуть пьяные, чуть на взводе… И понеслась.

Телевизор бубнил криминальные новости, я про него и забыл почти, как вдруг Яшка сказал:

— Тихо! — и, нашарив на столе пульт, прибавил звук. На фоне испещренной красными точками карты города невозмутимая дикторша с восточными чертами лица перечисляла очередные московские ужасы.

— …зарегистрировано два убийства, одно раскрыто, тридцать семь грабежей, восемьдесят две кражи, сорок один угнанный автомобиль. Задержано семнадцать подозреваемых, находящихся в розыске. В сорока трех случаях изымались наркотики.

Наверное, подобный перечень должен пугать обывателя или, по крайней мере, щекотать нервы… Наверное. Но самое страшное, что для нас это стало обыденностью. Сводку криминальных происшествий мы слушаем равнодушно, с зевотой. Или просто переключаем канал.

— Сейчас, сейчас, — сказал Яшка в ответ на мой нетерпеливый жест. — Я сегодня днем уже видел. Классный сюжет. Как раз для тебя. Или скорее даже — про тебя. Вот сейчас! Слушай!

Дикторша сменилась секундной заставкой из милицейских мигалок, потом в кадре появился неказистый замусоренный лесок. Молодой голос «специального корреспондента» обрушил на нас лавину фактов.

— Лесопарк, расположенный недалеко от платформы «Маленковская» заслуженно пользуется в районе дурной славой. Днем здесь собираются любители дешевого алкоголя, в изобилии поставляемого станционными ларьками, а вечером — съезжаются отдохнуть на природе местные криминальные элементы. Лесопарк превращается в дискотеку: из многочисленных иномарок разносится окрест оглушительная музыка, перемежаемая криками и непристойной бранью. Припозднившиеся прохожие стараются побыстрее миновать это место или пройти через проспект — так дольше, зато безопаснее. Семнадцатилетняя Мила тоже обходила лесопарк десятой дорогой, но вчера задержалась на работе и все-таки решила срезать, чтобы не опоздать на автобус. Здесь ее ждали. Распаленные водкой и безнаказанностью гуляки остановили девушку, стали приставать, порвали ей блузку, попытались затащить в машину.

В кадре появилась худенькая девушка с угловатыми плечами, начала что-то сбивчиво рассказывать. Ее лицо скрывала мозаичная маска. Надпись снизу гласила «Мила. Пострадавшая».

Девушка вырывалась, кричала, почти уверенная, что все бесполезно. Но в этот момент по дорожке через лесопарк возвращались с тренировки пара неразлучных друзей — Семен и Рустам. Корреспондент так и сказал: «неразлучных». В другое время я бы глумливо хмыкнул, но сейчас пропустил мимо ушей. Неграмотная телевизионная братия, бывает, еще и не так лажается.

Услышав крики, крепкие парни рванулись на выручку, раскидали насильников и сдали их с рук на руки подоспевшим милиционерам.

Теперь телевизор показывал двух смущенных крепышей. Яшка вырубил звук, так что поначалу я и не понял, кто это был — несостоявшиеся насильники или, наоборот, спасители.

— Видал? — Яшка кивнул на экран. — Вот она, слава! Этих ребят сегодня раз десять по всем каналам продемонстрировали. И морды, и биографию. Знаешь, с какой тренировки они возвращались?

— Дзюдо? — предположил я. — Или там айкидо какое-нибудь?

— А вот и нет. Водное поло. Но ребята не слабые, по всему видать. Не то что ты. Сколько раз башкой своей дурной рисковал, а по телеку до сих пор не показали. Видать, рожей не вышел. А эти — о-па! — и в дамках!

— Да и дьявол с ними. Ты же знаешь, я камеры боюсь как огня, стоял бы столбом, мялся, нес бы какую-нибудь чушь…

— Ничего, потерпел бы. Невелика беда. Зато хоть какая-то польза от твоих чипэндейловских подвигов! А? Или сейчас начнешь мне врать, что ты ни о чем таком и не думаешь?

Я немного помолчал, собираясь с мыслями. Тяжелее всего признаться самому себе, дальше — проще.

— Врать не буду, приятно побыть героем. Хотя бы сутки, потому что назавтра никто и не вспомнит — новые кумиры найдутся. Но ты же знаешь, все, что я делаю — это не донкихотские выкидоны. Для славы и попадания в говорящий ящик можно что-нибудь побезопаснее найти, ежиков, например, на автострадах защищать. Нет, Яшка, дело в другом. Да ты и сам знаешь, сколько раз мы с тобой спорили. Людям надо помогать, если хочешь, чтобы в трудную минуту нашелся тот, кто тебе поможет.

— Ой, ладно! Мне вот никто не помог, когда я в канаве с пробитым черепом валялся. Сам выполз к дороге, сам скорую вызвал. Почему же я должен помогать?

Я откупорил последнюю бутылку, протянул ему. С минуту Яшка колебался, потом все-таки честно разлил «Старо-прамен» в два бокала. Поровну.

— Во-первых, принцип «ты мне — я тебе» здесь неуместен, Яш. А во-вторых, неужели, когда ты вспоминаешь, как лежал в канаве, один, ночью, беспомощный и истекающий кровью, как полз к дороге по метру в час — неужели ты всерьез желаешь кому-то такой же судьбы?!

— Желать — не желаю, но если так случится, то моей вины в том нет. И потом, Сашок, а ты меня не грузишь, а? Что ты мне на жалость и на воспоминания давишь? Скажи лучше, когда ты вызвал ментов к разбитой и брошенной, явно угнанной машине, ты кому помог?

— Хозяину. А еще — правопорядку в городе. Я в нем живу, и надеюсь жить дальше, потому обязан помогать. Это мой город.

Сказал — и пожалел. Яшка и так заводится с полоборота, а уж выпивши…

Естественно, его понесло. Яростно затушив сигарету о край тарелки, он завопил чуть ли не на всю квартиру:

— Помогать?! Кому?! Нашим доблестным ментам, которые способны только проституток трясти, да гонять торгашей у метро? Нет уж!

— Тише, тише… Спокойнее, Яш, Ларка спит. Да и у меня со слухом все в порядке, можешь так не напрягаться.

— Да я…

— И вообще — по-моему, ты преувеличиваешь. В милиции не так много получают, вот и стараются заработать, кто как может. Но не все же такие продажные.

— Ага, конечно…

Не люблю я вот такого тона. Обычно он появляется у заядлых спорщиков, вроде Яшки, в тот момент, когда у них аргументы к концу подходят. «Угу, конечно» и с ухмылочкой такой всезнающей: я, мол, такое видел — у-у! Тебе и не снилось! Но не скажу, а то психика может не выдержать. Живи, бедняга, тешь себя надеждами, верь в добро и справедливость…

Заметив мою недовольную гримасу, Яшка ухмыльнулся, покачал головой:

— Все, Сашок! Все до единого. Серая форма — это власть. Не над бандюками распоясавшимися, которые и пристрелить могут, потому лучше их не трогать, а над простым народом. Он ведь у нас ментов боится. По привычке, с совковых времен.

— Пусть так, хотя не бывает правил без исключений. Но что ты предлагаешь? Когда на твоих глазах обдолбанные наркоты избивают человека или когда уроды пристают к девушке — мимо пройти? Ладно, в то, что ты способен в такой ситуации вступиться, помочь, я не поверю никогда. Сколько знаю, ты всегда жил по принципу «моя хата с краю». Что, хочешь сказать, даже и в милицию не позвонишь?

— И не подумаю.

— Почему? Типа: раз они такие продажные — пусть сами разбираются? А о человеке, которого там, на улице, насилуют или избивают, ты и думать не хочешь! Попробуй, представь себя в подобной ситуации!

— Ой, перестань! Слушать противно. Громкими словами ты ничего не докажешь. Вон даже глазами засверкал: какой я гад, не хочу помогать бедной жертве и все такое. Во-первых, со мной больше ничего подобного не случится, я острожный теперь, пуганый. А ты лучше о другом подумай: ну хорошо, вызвал ты ментов, молодец… А они — раз, тебя же и повязали! Ты думаешь, им интересно настоящих преступников искать? Которые к тому времени уж десять раз как смоются. Счаз! Разбежался!

Я попытался ввернуть пару слов в его экспрессивный монолог, но Яшка не дал мне и рта раскрыть:

— Так что ты же и виноват окажешься. Доблестные стражи порядка предложат проехать в отделение — показания дать, например. А там обыщут под каким-нибудь благовидным предлогом. Оба-на! Пакетик с анашой! Или того хуже — пистолет. А жертву так допросят, что из протокола ежу будет понятно, кто преступник. И ничего ты не докажешь…

— А! Вот чего ты боишься. Глупости. Я сколько раз оказывался в роли свидетеля — и ничего. С тобой рядом сижу.

— Повезло. Скорее всего, преступника к тому времени уже поймали, или, скажем, свидетелей оказалось больше одного…

— У тебя на все готов ответ. И что — даже дома, сидя в тепле и безопасности, ты не озаботишься набрать 02 и сообщить о том, что видел?

— Если уж совсем что-нибудь непотребное будет — из автомата за углом все-таки позвоню. Тут ты меня поймал. Но ни в коем случае не из дома — что я, совсем дурачок, что ли? И ментов ждать не буду, а быстренько двину своей дорогой.

— Почему это?

— Потому что свидетелем я все равно не стану, нигде и никогда. Недавно на моих глазах какие-то лохи приезжие попались на удочку с подброшенным кошельком. Ну, ты наверняка слышал про такое кидалово: идешь себе мирно, никого не трогаешь — бац! лежит то-олстый такой бумажник, солидный. Так и просится в руки. И стоит тебе нагнуться, как этот же вожделенный кошелек хватает кто-то другой и начинает нашептывать: тихо, мол, не кричи, давай отойдем во-он туда и честно поделим. По справедливости, типа. Ты, понятное дело, соглашаешься — кому не хочется заиметь кучу бабок. Но только вы уединяетесь в укромном уголке, как откуда ни возьмись на вас наваливается нехилая толпа во главе с хозяином бумажника. Выхватывают кошелек, пересчитывают — естественно, оказывается, что части денег не хватает. Хозяин вопит: «Воры! Украли!» Толпа вопит: «Ограбили!»

— Яш…

— Тихо. Дослушай. Ты, конечно, говоришь, что ничего не брал, шли бы вы, ребята, своей дорогой, а еще лучше — спросите у того, другого, благо кошелек у него был. Тебе, ясный перец, не верят, начинается перебранка, в ходе которой тебя тем или иным макаром заставляют достать свой бумажник — якобы для проверки: а вдруг ты там деньги спрятал? Пару секунд твой кошелек кочует из рук в руки, после чего тебе с извинениями все возвращают: простите, обознались, наших денег тут нет. И всей толпой бросаются ловить второго. Ну а ты остаешься стоять дуб дубом, радуясь, что родной бумажник удалось защитить. И только потом обнаруживаешь, что твои деньги превратились в пачку нарезанной бумаги. В куклу.

— Да знаю я эту схему! Давай к делу.

— Как ты понимаешь, я, только про дележ услышал, сразу всех послал. Не тормоз, чай. А вот следом за мной один деятель купился. Явно приезжий, как я и говорил. И тут — раз! — менты со всех сторон налетели. «Стоять мордой в пол! Лежать! Ноги на ширине плеч!» И повязали. Разом всю толпу. Видать, кидальщики не делились. Или делились, но плохо. Ну и майор местный — видел бы ты его рожу, откормленная такая! — просит меня пройти с ними, свидетельские показания, протокол, все такое. Вы же, мол, все видели. Видел, говорю,

только ничего не скажу и никаких бумажек подписывать не буду. Он так и опешил. Как это? Не хотите изобличить преступников? Ну, я ему, конечно, не сказал, кто здесь больший преступник. Честно — побоялся. Мент опять спрашивает: почему, мол? По сравнению с тем, что вы, менты делаете, говорю, эти кидальщики — просто дети невинные, и против них я и слова не скажу. А тем более для того, чтобы вам помочь. И пошел. Он, видимо, от такого несколько обалдел и дал мне спокойно уйти. Это я просто злой был в тот день, с Ларкой поругались, а то хрен бы я стал объяснять, что почем. Себе дороже.

— То-то я удивляюсь: откуда в тебе столько смелости?

— Не ерничай, Сашок. Ты же знаешь, что я прав. Сколько мы с тобой спорим и всегда на этом заканчиваем. Какая лично тебе польза с твоих подвигов? Никакой! А риска — выше крыши. Не думаю, кстати, что и кому-то другому ты сильно поспособствовал. Помню, как ты на Трех Вокзалах за девку вступился, а она шлюхой оказалась. Без тебя бы разобрались, да и во всех остальных случаях тоже. Нет, друг мой, ты на свою задницу приключения всю жизнь коллекционируешь, а толку? Только шрамов на шкуре все больше становится. А я вот, может, и не такой герой, зато живу не в пример спокойней.

— Типа «у каждого свой бизнес», да?

— А пусть бы и так. Поверь мне, менты и без тебя виноватого найдут, кого поближе. Им твоя помощь — по барабану. А ты лучше себя побереги. Я к тебе уже два раза в больницу ездил, не хочу, чтоб в третий раз ты в морге оказался. И хватит об этом.

Дальше спорить было бессмысленно. Яшка считал себя правым на все сто, да еще пребывал в счастливой уверенности, что вот-вот убедит меня. Разве такому докажешь?

А через два месяца, в самый разгар майских праздников у Яшки угнали машину. Средь бела дня, на глазах у всех — он поставил «Нексию» у входа в «Пятерочку», пожалел времени на стоянку завернуть. А когда вышел, нагруженный продуктовыми сумками, машина исчезла. И никто ничего не видел, сколько ни бегал Яшка вокруг, сколько ни опрашивали людей магазинные секьюрити.

А если кто и видел — промолчал.

И, конечно, Яшка в пять секунд забыл про свою, мягко говоря, нелюбовь к милиции, полетел в ближайшее отделение с заявлением. Дежурный равнодушно выслушал, подшил бумажку в толстенную папку таких же «угонщиков» и посоветовал дать объявление с вознаграждением. Вдруг клюнут.

Вечером третьего дня Яшка явился ко мне с бутылкой «Флагмана» и, едва плюхнулся в кресло, принялся жаловаться на жизнь, нерасторопных ментов и тупых обывателей, которые «все видели, но молчат».

Тогда я и напомнил ему наш недавний разговор о помощи, гражданской ответственности и прочих «громких словах». Может, это было жестоко, но момент показался мне подходящим. Но он лишь отмахнулся. То для него был лишь обычный кухонный треп, языковая гимнастика, ни на йоту не привязанная к жизни, а «Нексия»… О! Машина— это совсем другое, его любимое детище, его фетиш.

Я не настаивал.

Слушая его жалобы и ругань, я думал о другом. Все же он был во многом прав тогда: невысокая зарплата и практически полное отсутствие сколько-нибудь серьезного контроля превратили в стране власть закона во власть человека в форме. Как выражается Яшка — «власть ментов». Я верю: в милиции немало и честных людей, что работают за совесть; немало и простых работников, не властолюбцев и не казнокрадов, которые пашут за свой кусок хлеба, за новые погоны, за прибавку к жалованию. Но в сложившейся системе им тяжело не поступиться принципами. Стоит напарнику или вышестоящему начальству прознать, что «кое-где у нас порой кто-то брать не хочет», как на белую ворону повалятся все шишки. Его постараются перевести куда-нибудь в архив или попросту подставить.

Отделы собственной безопасности ловят, конечно, кого-то. Чтоб было о чем раструбить по телевидению. Но это все же капля в море. Кроме того, борьба со следствием, а не с причиной проиграна изначально.

Где же выход?

Создавать по примеру горячих латиноамериканских парней «эскадроны смерти», полицейские подразделения сплошь из неподкупных? То есть тех, кто имеет к преступникам счеты. И — желательно — не имеет семьи.

Расстреливать проворовавшихся стражей порядка на площадях по китайскому варианту? Если, конечно, удастся найти адекватный ответ на старый, как мир, вопрос: «кто будет сторожить сторожей?»

Не знаю. Не мне решать.

Но, наверное, что-то должно изменится. Преступник обязан боятся власти, а не дружить с ней. Честный гражданин — уважать и помогать, а не презирать и ненавидеть.

В вечерних новостях почти незамеченным прошло сообщение о решении правительства создать совместно с Русской православной церковью Спецгоскомитет по религии. Жаль, что я тогда не придал этому значения.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВЕРА, СИЛА, ЗАКОН

1. 2006 год. Обращение

Два часа дня. Самое выгодное время — уж кто-кто, а Людмила Аркадьевна знала это очень хорошо. В утренние часы люди спешат на работу, не замечая ничего на своем пути. Разве можно с такими работать? А в вечерний час пик они торопятся домой — замотанные, усталые, на контакт идут плохо, а машинально прихваченную у распространителя листовку скорее всего выбросят в первую же попавшуюся урну. Да и когда это листовка помогала? Нет, без личного общения, без доброжелательного внимания, приветливого тона и готовности слушать ничего не получится.

Два часа дня — время неудачников.

«Нет, — сразу же поправила себя Людмила Аркадьевна, — не неудачников, а просто неустроенных, людей, еще не нашедших своего места в жизни».

Если с самого начала думать о них, как о неудачниках, никакого контакта не получится. Кто же захочет добровольно признать себя бездарностью? В своих бедах люди склонны винить кого угодно, клянут судьбу-злодейку, которая то и дело вставляет им палки в колеса, тяжелые времена, общую ситуацию, но только не себя.

Или «кому сейчас легко?», или «это у меня от деда, тоже, говорят, пил изрядно».

По собственному, теперь уже немалому, опыту Людмила Аркадьевна знала: после двух все они выходят на улицу. Мелкие клерки из дышащих на ладан фирм и фирмочек — купить на обед безвкусную сосиску из сои и крахмала в соседнем ларьке, домохозяйки из неудачных семей и одинокие разведенки — в магазин. А еще: отставные военные, безуспешно обивающие пороги высоких кабинетов, бывшие инженеры, подрабатывающие грузчиками и подсобными рабочими, пенсионеры…

Все они были ее клиентами.

Угадать их в толпе легко: они редко спешат, не говорят по мобильным телефонам на ходу и почти никогда не смотрят на часы. Им некуда опаздывать. А со временем Людмила Аркадьевна научилась угадывать по лицам и поведению людей тех, кто ГОТОВ. Готов принять Истину. Кто дошел в своей жизни до самой крайней точки и почти смирился с вечными неудачами.

Благодатная почва.

Сегодня Людмиле Аркадьевне выпала смена у южного выхода станции «Октябрьское поле». Она спустилась в метро, проехала две остановки до «Тушинской», потом вернулась обратно. Людмила Аркадьевна всегда так поступала, если Наместник, как сегодня, отправлял ее на послушание в метро. Ей казалось, что для начала очень важно слиться с толпой, разделить ее на отдельных людей, прочувствовать мысли и чаяния каждого.

Когда сестры спрашивали, как же у нее так ловко все получается, она гордо именовала это «своим методом».

Со времени ее Обращения прошло уже более трех лет, Людмила Аркадьевна давно забыла грязь и низменные желания мирской жизни, но для того, чтобы беседовать с будущими братьями на равных, сопереживать им, открыть дорогу к Сверкающему Престолу, приходилось возвращаться назад в прошлое. Вспоминать себя: ту, забитую мужем, Людочку, дважды неудачную мать, неухоженное существо неопределенного пола. Она подрабатывала помощницей диспетчера в районом ДЭЗе — зарплата смехотворная, конечно, но все-таки какая-никакая работа. И занятость неполная: Людочка уходила домой уже часа в четыре, чтобы успеть прибраться до прихода мужа и хоть что-нибудь приготовить. Трезвым он, бывало, даже хвалил ее стряпню, впрочем, трезвым он возвращался нечасто.

Дорога к подъезду петляла через чахлый дворовый скверик. Людочка старалась проскочить его как можно быстрее, втянув голову в плечи, не отвечая на приветствия. Спину жгли сочувственные взгляды, и ей даже не надо было напрягать слух, чтобы услышать жалостливое:

— Людка-то с третьего этажа, смотри как хромает. Не иначе муж опять приласкал. Бьет и бьет ее, бедную, и никакого сладу с ним нет. Катька… ну, которая в булочной работает, ты ее знаешь… так она через стену от них живет — говорит, почитай, каждый вечер шум, крики, скандал.

— И чего Людмила от мужа не уйдет?

— А куда ей податься-то теперь? Годы уже не те, сама посмотри — мымра, какой мужик на такую засмотрится? А тем паче — замуж возьмет. Лучше уж так, хоть на семью похоже. Людка одета, обута: Виталий по нынешним временам неплохо получает. Хватает не только на бутылку, кое-что и семье достается.

Соседки одновременно сочувствовали Людочке и радовались. Все познается в сравнении. И своя собственная жизнь уже не кажется такой беспросветной, когда рядом есть кто-то, чья судьба совсем уж незавидна. Можно и пожалеть вслух бедняжку, радуясь про себя: «Ох, слава Богу, у нас с Игорем не так! Он, конечно, тоже не подарок, но все-таки…»

Сготовив нехитрый обед, Людмила Аркадьевна каждый вечер со страхом ждала негромкого скрежета проворачиваемого в замке ключа. Как ни странно, она хотела и одновременно боялась двух взаимоисключающих вещей: чтобы муж вернулся домой какой ни есть — пьяный, трезвый, — лишь бы вернулся, и чтобы убрался, наконец, к чертовой матери, спился, получил свое в пьяной драке, ушел к другой. Если, конечно, существовала на свете вторая такая же дура.

А еще Людмила Аркадьевна боялась зайти в комнату сына. Она вообще старалась не смотреть на него. Она знала, что увидит — расширенные зрачки, опухшие веки, ссадины на руках… А еще были окровавленные комки ваты, которые она то и дело находила в ванной.

Спросить Людмила Аркадьевна так и не решилась. А мужу уже давно было все равно. Когда Олега второй раз за месяц увезли на скорой, Виталий даже не вышел спросить, что случилось.

Сына определили на принудительное лечение в наркодиспансер.

Этот удар едва не стал для Людмилы Аркадьевны роковым. Слава Ему, Предвечному, Пребывающему Вовне и Навсегда, что Единственный — да воссияет Благодать на пути его! — встретил Людмилу Аркадьевну именно тогда. У самой последней грани, когда человек либо впадает в покорное тупое оцепенение и просто тянет лямку до самой смерти, страстно желая ее, либо шагает в окно.

Людмила Аркадьевна заняла привычное место у гранитного парапета, чуть справа от выплескивающегося из дверей метро людского потока. Склонила голову, помолилась про себя, прося Его защитить от греховной гордыни и — со страхом и надеждой — от гнева Наместника. В последнее время Единственный все чаще хвалил ее, даже ставил в пример другим сестрам, но Людмила Аркадьевна так же как и раньше боялась его до дрожи в коленках. Вглядываясь в лица, она старалась не упустить того, кто, может быть, уже сегодня готов к встрече с Вечной Истиной.

Работы на сегодня оказалось не так уж много. Отвезти документы в налоговую, доставить постоянным клиентам на Песчаную новые образцы, разослать десяток заказных писем. К половине второго Ильичев освободился. Позвонил в контору, справился: нет ли чего-нибудь срочного? Секретарша Ирочка сухо отбарабанила:

— Спасибо, Алексей, вы на сегодня больше не нужны. Завтра, как обычно, подъезжайте к десяти, — и, не успел он ничего сказать, повесила трубку.

Наверное, надо было радоваться неожиданному выходному, съездить в зоомагазин — посмотреть растения для аквариума. Давно собирался, да все никак. Или заехать к маме, в очередной раз подлатать старенький «Рекорд», стоически выслушать местные сплетни. Выбраться в Бутово удавалось нечасто: новая работа отнимала все силы. Все-таки нелегко в таком возрасте мотаться по городу, как взмыленная лошадь.

Кто бы мог подумать, что он, ведущий инженер НИИ Приборостроения станет обычным курьером? Нет, конечно, в ведомостях по зарплате его должность называлась вполне цивильно: экспедитор. Только суть не меняется — курьер, сиречь мальчик на посылках. В пятьдесят четыре года, а? Смех сквозь слезы. Вон недавно собирались всем курсом на тридцатилетие окончания альма-матер — родного МИРЭА, — так постеснялся рассказать, кем сейчас работает. Мужики с курса устроились кто как мог, некоторые получше, некоторые похуже, но уж не курьером, конечно. Генка Карпов — руководитель отдела в «Сименс — Восточная Европа», у Игорька Уманова свой автосервис, Димка Пелагиев инспектирует стройобъекты в какой-то из московских префектур, а он… Хотел смолчать, но Генка не дал отсидеться в стороне:

— Ильич, а ты на кого пашешь? На дядю, себя или родное государство?

Пришлось соврать. Ильичев промямлил что-то, насчет крупной отделочной компании, где он работает главой целого отдела.

Поверили и отвязались. Нормально, мол.

Не мог же он сказать, что отличный радиоинженер, «краснодипломник», без пяти минут лауреат Ленинской премии за оригинальный проект локации искусственных объектов в ближнем космосе… он, Ильичев, развозит по сверкающим супермаркетам каталоги и новые образцы плитки. А потом, возвращаясь в убогую конуру на Бауманской, с грустью созерцает треснувший, попятнаный ржавыми потеками и грибком кафель советских времен. Прекрасно понимая: на ремонт денег не будет уже никогда. Ильичев и правда числился по штату начальником экспедиторской службы. По бумагам у него имелись даже какие-то подчиненные. Человек пять, а то и больше. Только никого из них Ильичев ни разу и в глаза не видел. «Мертвые души» позволяли конторе списывать часть прибыли на якобы зарплату. Больше они ни на что не годились. Несуществующие курьеры не могут развозить документы и доставлять образцы.

Настроение быстро портилось. Ильичев остановился у палатки, рассеяно пробежался взглядом по полкам. Пиво, соки, дешевая водка, сигареты. У самого окошка — плакатик «Шаурма. Одна порция — 30 рублей».

Ильичев нашарил в кармане смятую пачку «Магны», закурил. Сигареты пока еще были.

А то и правда, купить упаковку берлинских печешек — маминых любимых — да рвануть в Бутово. Может, хоть там удастся забыть те слова и сухой, официальный тон.

«Вы на сегодня больше не нужны».

Получается, это все, на что он годен — развезти пару бумажек. Ни на что больше. Зачем вгрызался в электротехнику до потемнения в глазах и голодного обморока, сидел в машзале, почти безнадежно испортил зрение… Зачем? Если девятнадцатилетняя кобылка, секретарша, по сути — самое подчиненное существо во всей конторе, с легкостью решает за него: нужен он или нет? Не вальяжный директор, не толстый, заносчивый вице, не фонтанирующий идеями зам по рекламе, а секретарша. Длинные ноги, изящный носик, жвачка, минимум мысли… Единственная мечта — подцепить мужика побогаче. Из высшего эшелона.

Так вот кто у него сегодня начальник. И никаких перспектив подняться выше. Переучиваться поздно, а в предприимчивости молодые зубастые менеджеры дадут ему не сто, а все двести очков вперед.

Только мама еще и осталась. Она одна не сдается, надеется на что-то, верит в сына.

— Славик, не переживай. Я вчера смотрела телевизор — новый президент обещал выделить много денег на науку. В полном объеме. Восстановят вашу лабораторию, призовут тебя на старое место.

«Только меня и призовут. Больше некого. Наши все давно уж разъехались. Кто в Штаты, кто в Израиль. Даже Кенгуров — и тот уехал. Бездарь бездарем, а тоже, говорят, пристроился. Один только я остался. Неизвестно зачем. Думал, все исправится, дурак. И где я сейчас? Подай-принеси… И вряд ли что-то теперь изменится. От лаборатории ничего не осталось, корпус под мебельный салон сдали, да и патенты давно проданы».

Маме он тогда ничего не сказал. Зачем ее расстраивать? И так здоровья немного, еле ходит почти. Да и не к кому. Подруги — кто переехал, кто умер… даже поболтать не с кем. Одна отрада — приезды сына.

Ильичев прикинул свои возможности, мысленно перебрал немногочисленные купюры в кошелке. Может, еще на пачку хорошего чая хватит?

— Эй, друг, ты покупаешь или нет? Всю витрину загородил! Берешь чего—давай, говори. Или отваливай.

Из дверей палатки вылез всклокоченный продавец, в упор смерил недобрым взглядом.

— Товар смотрю, — ответил Ильичев спокойно.

— Ну так быстрее смотри! Мешаешь же…

Дверь с треском захлопнулась. Тонкие стены палатки не смогли заглушить ворчания продавца:

— …как всегда, <…>! Придет какой-нибудь урод, полчаса смотрит, выбирает, а потом купит какую-нибудь хрень за пятерку. Пользы, как от козла, а гонору, <.„>! «Товар смотрю», мать его! Да видно же, что больше сотки никогда за душой не водилось! Чего выбирать-то! Бери свою чекушку и проваливай! Пьянь никчемная!

Ильичев почувствовал себя так, будто на него выплеснули ушат помоев.

«Да катись оно все к чертовой матери!»

Он достал потрепанный кошелек, пересчитал купюры.

«Пошли они все! Уроды! Суки и уроды! Век бы этих морд не видеть!»

— Ну? — требовательно спросил продавец.

— Водки дай! «Гжелку».

«Подождет мамочка. В начале месяца приезжал, и то радость. Хватит!»

Продавец глумливо ухмыльнулся, сунул в окно бутылку, горлышком вперед. Небрежно швырнул перед покупателем горсть мелочи — на сдачу.

С трудом подавив желание скрутить пробку и отхлебнуть прямо здесь, Ильичев запихнул «Гжелку» в карман и, не оглядываясь, пошел к метро.

«Пусть немцы сами свое печенье жрут! — с ненавистью думал он. — Сытые, откормленные…»

Перед входом в метро он снова почувствовал желание выпить. Здесь и сейчас. Чтобы уж сразу. Домой веселее ехать, хоть от уродов всяких воротить не будет.

На эту женщину он поначалу не обратил внимания. Про таких говорят — «в любой толпе из ста сотня». Стоит себе у парапета, раздает какие-то листовки. Рекламу, наверное.

Тоже, видать, из неустроенных, раз в таком возрасте на студенческую работу подписалась.

Вдруг, совершенно неожиданно для него, женщина сделала шаг вперед и мягко, но настойчиво придержала Ильичева за руку:

— Простите, вам нехорошо?

Он вздрогнул. Пригляделся — невысокого роста, аккуратно прибранные в пучок седеющие пряди, мешковатая, но чистая и выглаженная юбка. Но на ее лице выделялись глаза.

Чистые, освещенные изнутри каким-то особым светом, все понимающие… Почти как у мамы.

— Спасибо, я… — совершенно неожиданно для себя сказал Ильичев. Хотел грубо оборвать ее, но раздражение постепенно сходило на нет — и передумал. На секунду даже испугался: ведь мог же сказать что-нибудь обидное. Слава Богу, сдержался.

— Я вижу, у вас случилось какое-то несчастье. Вы просто места себе не находите. Может, я смогу вам помочь?

— Понимаете, я хотел сегодня поехать к маме — выдался свободный вечер. Но… На работе послали… да еще этот продавец…

Женщина осторожно взяла Ильичева под локоть, потянула за собой.

— Расскажите мне все. Не бойтесь. Меня зовут… — на мгновение ему почудилась маленькая пауза, будто она привыкла именовать себя по-другому, — Людмила. Люда. А вас?

— Ярослав…

— Разрешите мне вам помочь, Ярослав.

2. 2007 год. Осень. Единственный

Наместник в последний раз осмотрел себя в зеркало, разгладил шитую сакральными знаками перевязь, проверил: не видно ли высоких каблуков из-под краев рясы? Единственный Наместник Его на Земле, Пресвитер, стоящий у Подножия Сверкающего престола, рекущий Вечную Истину, пребывающий в Ореоле Благодати, а на самом деле (среди любовниц и деловых партнеров) — Кирилл Легостаев в жизни не мог похвастаться высоким ростом. Метр семьдесят два — и ни миллиметром выше. Как тут будешь величественным? Пришлось заказывать специальные ботинки, с десятисантиметровыми каблуками. Да еще учиться ходить на них.

Зеркало не подвело. Легостаев приосанился.

«А неплохо. Производит впечатление».

Золоченая ряса с жемчужным воротником, красные обшлага и рукава — следы Его нетленной крови, перевязь и священная шапка Единственного. Только он имеет право носить ее.

Не так уж часто Наместник представал перед своей паствой таким величественным. Чудо не может быть обыденным, иначе к нему привыкают. Теряется таинственность, уходит Вера.

Но сегодня — случай особый. Еще двое причащенных пройдут сегодня Обращение и станут полноправными братьями. Причем — чрезвычайно полезными. Во всех смыслах. Один, Александр Константинович…

Наместник усмехнулся. «О, простите! Конечно, уже не Александр Константинович. Раб Александр».

Раб Александр работал ночным сторожем на складе стройматериалов. Зарплата не бог весть какая, но поскольку она целиком идет на нужды братьев… Плюс — на складе всегда можно по оптовой цене прикупить цемент, кирпич, вагонку. Да мало ли что может понадобиться! Особенно, если нынешнее жилище Обращенных вконец переполнится и придется воплощать в жизнь давно лелеемый проект — лесную Обитель. В старой ведомственной гостинице Минсредмаша, купленной за бесценок на аукционе, на триста мест уже втиснуты почти пять сотен братьев и сестер.

Второй причащенный — раб Валерий, худой и сутулый студент (на исповеди Наместник узнал, что он до сих пор девственник) какого-то заштатного ВУЗа, к работе, конечно, не способен. Зато парень является обладателем шикарной трехкомнатной квартиры на ВДНХ. Родители Валерия уехали на ПМЖ в Германию, пообещали — как только устроятся нормально, сразу возьмут к себе… Пошел уже пятый год, все никак не устроятся. Присылают, правда, какие-то деньги, любой другой назвал бы их откупными. Валерий, естественно, отдает все до копейки Наместнику… э-э, то есть, братьям. Парень хотел подарить своей новой семье и квартиру, но Легостаев пока сказал повременить. Он еще не решил, что с ней делать: то ли продать, то ли оставить под молельню и городскую резиденцию. В дверь робко постучали.

Легостаев выпрямился, вскинул голову. Его облик преисполнился надмирного спокойствия. Братья и сестры не должны видеть своего Наместника озабоченным мирскими делами. Он — превыше. Его мысли и заботы в неведомых высях, простому человеку недоступны.

— Войди, Обращенный.

Никому другому не дозволялось входить в личные покои Наместника — только Обращенным.

Низко опустив голову, в комнату вошла раба Инга — сегодня ей выпало служить Наместнику. Бесцветная женщина непонятного возраста: в толпе Обращенных глаз Наместника не задержался бы на ней и минуты. Он и сейчас не удостоил ее взглядом, даже не обернулся. Лишь спросил:

— Ну что там? Все собрались?

Она не осмелилась даже посмотреть на него. Для Инги Ковалевой и так величайшим счастьем последних лет стало сегодняшнее послушание. Вечером, после церемонии, когда Единственный уйдет почивать, она будет убирать в комнатах, чистить его одежду. Она сможет целовать половицы, хранящие тяжесть его пресветлой поступи, прижать к себе одежду Единственного — нет, не священную церемониальную накидку, худшего кощунства и придумать нельзя! — но хотя бы его обыденную рубаху или тот великолепный костюм, в котором она однажды видела его в городе. Про тот случай Инга никому не обмолвилась ни словом, а вот сегодня, когда узнала о послушании, почему-то вспомнила. Ведь он наверняка хранит толику тепла Единственного, крупицу Благодати.

— Да, Единственный. Причащенные готовы, Единственный. Братья и сестры ждут слов Вечной Истины.

— Хорошо, — Наместник величаво кивнул. — Пойдем, раба Инга.

Стараясь не выдать охватившего ее счастья (Единственный помнит ее имя!), Инга раскрыла дверь и опустилась на колени, шепча слова благодарности,

В молитвенном покое — бывшем актовом зале общежития — все уже было готово к церемонии. Накрытый парчовой мантией алтарь таинственно мерцал огнями сотен свечей. В углах, скрытые темнотой, курились благовония. С нет давних пор Легостаев добавлял в стандартные покупные пирамидки немножко опиума. Теперь после церемоний братья и сестры чувствовали приятное головокружение и странную легкость в теле. Когда кто-то из братьев посмелее спросил Наместника, что это может быть, Легостаев не моргнув глазом ответил: «Вы преисполнились Благодати. Это знак внимания Его, Предвечного и Пребывающего Вовне и Навсегда. Только лучшие из лучших достойны ее. Служите Ему хорошо, и Благодать пребудет с вами вечно!»

С того дня Обращенные буквально соревновались друг с другом за право участия в церемонии.

Наместник восшествовал к алтарю, лично возжег жертвенный огонь и, поцеловав край мантии, замер на возвышении. На него смотрели с благоговением — сегодня он был богоравен.

— Приведите причащенных, которые вскоре станут нашими новыми братьями!

Оба кандидата выглядели бледными и усталыми. Трое суток поста и умерщвления плоти, бесконечные молитвы в холодной подвальной келье — бывшей бойлерной — никого не красят. Осень на дворе, ночью вроде даже заморозки обещали. Ну ничего. Уже сегодня вечером им будет даровано счастье вкушать пищу, а ночью они получат право подняться в комнаты к сестрам и выбрать себе любую для ночи Единения.

— Слава Ему, Предвечному, Пребывающему Вовне и Навсегда! — провозгласил Наместник.

— Слава! Слава!

— Да воссияет Благодать на нашем пути! Пусть Он закроет мне уста, если я изреку то, что не будет Вечной Истиной!

Церемония шла свои чередом, суровая, аскетичная, но неизменно притягательная. Причащенные пожертвовали свою кровь, как однажды сделал это Он, Предвечный и Пребывающий Вовне и Навсегда. Легостаев простреливал взглядом зал, то и дело замечая затуманенный взор, чуть более плавные, чем нужно, движения, раскрасневшиеся лица…

Опиум начал действовать.

— Благодать снизошла!! Братья и сестры, воспрянем духом и плотью! Он принял, жертву, Он не закрыл мои уста! Вечная Истина с нами! Близится Царство Правды!

Обращенные счастливо смеялись, как дети, обнимались, что-то неразборчиво говорили друг другу. Легостаев и сам почувствовал действие наркотика. В голове зашумело, мысли то неслись вскачь, то лениво текли, как полноводная река. Он воздел руки, украдкой вдохнув нашатыря из припрятанного в рукаве специально на такой случай пузырька. Гадостно-свежая игла омерзительной вони вонзилась в ноздри, мысли прояснились, стало легче дышать, расселся туман перед глазами.

— Сегодня нас стало больше! Два человека, когда-то несчастных и одиноких, влились в нашу семью, стали братьями для всех! Обнимем же их и разделим с ними нашу Благодать!

Новообращенные плакали от умиления. Подготовлены они были на славу.

Закончив церемонию, Легостаев вернулся к себе. Возбужденные и посвежевшие, Обращенные разошлись по кельям для вечерней трапезы и молений. Благодать не скоро отпустит их — у Ахмета хороший порошок. Дорогой, но хороший. А сестрам сегодня предстоит особый вечер: каждая из них втайне верит, что раб Александр или раб Валерий выберет ее.

Наместник усмехнулся про себя. Раб Александр в свои шестьдесят два вряд ли чересчур темпераментен, а вот Валерий вполне способен ублажить истосковавшихся сестер со всем пылом юности. Неопытной юности…

Легостаев переоделся, сел за компьютер. Церемония церемонией, но о делах тоже нельзя забывать. Первым делом он проверил счета.

Неплохо. Поступили пожертвования от Фонда «Свободы совести», — эти ребята всем мало-мальски заметным сектам отстегивают понемножку. Черт его знает, из каких соображений, да и не важно. Дареному коню в зубы не смотрят.

Из банка «Авангард» пришел перевод — зарплата пятерых работающих Обращенных. Кое-какие счета требовали оплаты, в первую очередь коммунальные. Хотя такого ни разу и не случалось, Легостаев панически боялся оказаться однажды в темном и холодном доме вместе со всей своей полутысячей Обращенных. Неизвестно, что может взбрести им в головы.

Пиликнула трубка. Легостаев посмотрел определитель, поднес телефон к уху:

— Благодать тебе, раба Алина.

— А… да… это я, Единственный. Ка… как вы узнали?

— Ты сомневаешься в силе духа, которую Он дает самому верному своему слуге?

Только он, Наместник, был слугой Предвечного. Остальные именовались рабами.

Раба Алина испуганно залепетала:

— Простите, Единственный! Я… я не хотела. Простите, меня, простите!

Боже ты мой, как легко поддерживать в неискушенных прогрессом пенсионерках веру в свою нечеловеческую сущность! Раба Алина, ранее — Алина Захаровна, упаковщица фабрики «Красный Октябрь», приехала в Москву по лимиту, полжизни отпахала на родное предприятие за копеечную зарплату и получила-таки, в конце концов, вожделенную московскую квартиру. С трудом скопила на кое-какую мебель да маленький цветной телевизор. Ни о каких других достижениях цивилизации, вроде АОНа, она и слыхом не слыхивала.

— Что ты хотела сказать, раба Алина? Голос в трубке сделался заискивающим:

— Я… я нашла покупателя на квартиру. Сегодня звонил один мой знакомый…

Алина Захаровна, то и дело запинаясь, принялась объяснять. Что-то о своем давнем друге, сын которого работает в риэлторском агентстве. Якобы у парня есть хороший клиент, и он хочет провернуть все дело полюбовно, чтобы не переплачивать.

— …он звонил мне утром, сказал, что документы готовы и через несколько дней я уже смогу получить деньги. Я… старалась, Единственный.

— Что ж, твоим братьям и сестрам будет радостно это слышать, раба Алина. Мы сможем наконец подновить южную стену. А если будем экономными — остаток пойдет на постройку лесной Обители. Возможно, и тебе там найдется место. Благодать не оставит тебя, раба Алина, но и ты должна стараться во славу Его. И помни: Он не любит ленивых!

— Я все сделаю, Единственный, все! Спасибо! Да воссияет Благодать на твоем пути!

— Да воссияет. Помни мои слова, раба Алина.

Легостаев отключился, прервав горячие заверения собеседницы. Он улыбался. Конечно, он пожурил Алину Захаровну за медлительность, но не сильно — на самом деле он был доволен. Двухкомнатная квартира в Кузьминках — это тысяч пятьдесят, а то и все восемьдесят. Хватит и на ремонт, и на кое-какие закупки для строящейся Обители, а большая часть пойдет лично ему, Легостаеву. Пай за строящийся коттедж пора вносить, да и вообще…

Он удовлетворенно откинулся в кресле, провел рукой по волосам, подмигнул своему отражению в зеркале. А что? Еще молод, некрасив, но, как говорится, интересен, а теперь еще и не беден. Какая вертихвостка откажется? Да и среди Обращенных бывает иногда на что посмотреть. Редко, но бывает.

Сходить, что ли, в женские кельи, пока эти двое не нагрянули за свежатинкой?

Ладно, успеется. Дела прежде всего.

Легостаев открыл журнал, проверил записи о приводе новых братьев. На этой неделе пока всего двое. Маловато, конечно, но на бесптичье… Да и неделя еще не кончилась.

Первого привел раб Константин. Ну наконец-то и этот начал приносить пользу. Наместник отметил на полях поощрить его. Скажем, направить в женские кельи вне очереди. Или одарить Благодатью. Хотя нет — дорого. Пусть уж утешит какую-нибудь вдовушку типа той же рабы Инги.

А вот второго окрутила раба Люда, Людмила Аркадьевна. Ее, чуть ли не единственную, Наместник иногда называл по имени-отчеству, хотя среди Обращенных попадались женщины куда как постарше. Заслужила. Вот кого точно стоит одарить Благодатью: она за этот месяц уже третьего приводит. Молодчага! Бойкая тетя.

Напротив имен остальных пока стояли пропуски. Наместник нахмурился, бегло просмотрел записи за прошлые месяцы.

Да-а… Кое-кто не старается. Вот, например, эта молодуха, раба Евгения. Сколько раз можно говорить: Предвечный ждет от каждого Обращенного по новому брату или сестре в месяц! А у рабы Евгении — который раз ничего! Какой смысл от такого послушания!

«Он, Предвечный, Пребывающий Вовне и Навсегда — всеблаг и всепрощающ».

Легостаев хмыкнул: каких сил стоило придумать всю эту галиматью! «Пребывающий Вовне и Навсегда»… надо же было такое измыслить! Но верят же!

Предвечный любит своих детей, а вот Наместнику приходится быть жестким и иногда даже жестоким. В его власти— наказывать нерадивых. Скрепя сердце, конечно. Но смотреть сквозь пальцы на плохое поведение рабы Евгении он больше не намерен.

Наместник накинул балахон, повесил на грудь черную перевязь — знак Вечной Истины — и позвонил в колокольчик. Вошла раба Инга, замерла в низком поклоне. Ей не надо было говорить, что она счастлива выполнить любое приказание. Поза была красноречивее всяких слов.

— Приведи ко мне рабу Евгению. Пусть совершит омовение и помолится. Моими устами с ней будет говорить Вечная Истина.

Нет слов, в первый месяц новички исправно выполняют норму. И во второй. Бывает, что и в третий приводят новых братьев, пока не кончатся запасы знакомых, подруг и родственников. А потом приходится выходить на улицы, проповедовать, уговаривать. В принципе, так даже лучше. Ибо друзья и родные, если все же соглашаются прийти сюда, заранее настроены против Наместника, озлоблены. Ну как же! Вот, думают они, очередная секта закабалила их Танечку, Ирку, Алешика… Таких обратить очень сложно. Как ни красноречив Наместник, а удается не всегда.

А на улице все совсем по-другому. Только отчаявшийся, задавленный жизнью человек услышит миссионера Обращенных. Он готов принять Вечную Истину: нынешняя жизнь без единого проблеска давно стоит поперек горла, впереди то же самое — обыденность и пустота, а хочется чего-то яркого, светлого. Хочется быть КЕМ-ТО.

Однако миссионерствовать получается не у всех, а у той же рабы Евгении даже родственников в Москве нет. Не обзавелась пока. Вот и не может никого привести.

Людмиле Аркадьевне проще — она тоже у метро стоит, как и все, бумажки раздает, но глаз-то уже наметан. Не то что у новичков. Конечно, Евгению можно двинуть на другой участок (Легостаев чуть покачал головой: опять комсомольский жаргон прорывается!) — ходить по подъездам в рабочее время. Внешность у нее подходящая: неприметная «серая мышка». Вызывает доверие. Пусть окучивает домохозяек из многочисленного клуба «Кому за 40» или старушек-пенсионерок. Из тех, что и рады бы на лавочках потрепаться, да не с кем уже. А тут — все на дом: и собеседник хороший, и слушатель. Вникает во все перипетии: как Ванька из тридцать второй квартиры вчера напился, да какой, оказывается, жмот зять — полтора месяца не может ее на машине на кладбище свозить. Ну, понятное дело, здесь и разговор начинается другой. Есть, мол, в Москве такие люди, которые всегда готовы помочь и вообще… Друг за друга горой. Кумушки и клюют. Только надо обязательно в рабочее время приходить, чтоб никто не мешал, все успеть до того момента, пока молодое поколение не вернулось. А то можно прямо с порога пинок под зад получить.

Но эту привилегию — проповедовать по квартирам — надо заслужить. Ничего в этом мире просто так не бывает. А тем более под Его взором. Сначала постой на морозе, под дождем-снегом да под плевками прохожих, неси слово Его в заблудшие души, а там, если успех к тебе придет, если Он отметит тебя своей Благодатью, можно будет и другое послушание назначить.

Да, придется, видимо, пригласить рабу Евгению в заднюю комнату.

Легостаев потянулся, размял плечи. Привычно растеклась по телу сладостная истома, дрогнули руки в предвкушении знакомого удовольствия.

Наместник откинул полог с дальней стены своих покоев. За ним обнаружилась невысокая дверца, обитая старым дерматином. Кое-где из дыр вылезла вата, материал обвис, сморщился. Легостаев толкнул дверь плечом, она тяжело подалась, оказавшись неожиданно толстой. Он пощупал обивку с обратной стороны, покачал головой. В прошлый раз все прошло не так гладко, хотел было исправить, да вот закрутился, забыл.

Надо позвонить в «Сизиф». Ребята из строительной конторы язык за зубами держать умеют — проверено. Лишь бы платили. «Сизиф» много странных заказов для Обращенных исполнял — и ни разу никаких глупых вопросов из серии «зачем» да «почему».

.Номер сидел в памяти телефона, даже в книжку лезть не потребовалось. Всегда под рукой — в «Сизифе» полезные ребята, что и говорить. Мастера.

— Алло, «Сизиф»? Игоря Степановича, пожалуйста. Клиент спрашивает, скажите — любимый. Ага. Игорьстепаныч? Легостаев говорит. Как бизнес? Рад за вас. У меня вот какая просьба — не могли бы вы прислать своих мальчиков? Да, по старому адресу. Второй этаж. Пусть представятся — их проводят. Хочу стены обить. Да. Да. Нет, не сайдингом. Двойным слоем звукоизоляции. Для надежности. Оплата? Как хотите: можем по факту, можем сразу. Лишь бы сделали побыстрее. Завтра реально? Отлично. Тогда жду. Спасибо. Да, и вам всего самого наилучшего. Ха, да вы шутник, Игорьстепаныч. Успехов. До свиданья.

Вот и хорошо. «Сизиф» сделает. А то мягкого пластика, как выяснилось, маловато для полной изоляции. В прошлый раз какие-то люди услышали крики, вызвали милицию. Пришлось объясняться: в религиозном экстазе, мол, верующие кричат, бормочут что-то несвязное, волосы рвут, бывает, вообще падают чуть ли не замертво. Вот откуда эти крики, а совсем не потому, что кто-то там кого-то избивает. Побои? Какие побои? А, эти синяки и ссадины! Понятно. Это когда бедная раба Ира билась телом о стены. Истово верит очень, что поделаешь. Потому и сознание потеряла, — свалилась без сил. Да, вы правы, капитан, молоденькая. Именно такие как раз и верят по-настоящему. Регистрация Минюста? Есть, конечно, как не быть. Вот, пожалуйста.

Конечно, капитан тот был не дурак, и все понял правильно. Но в протоколе записана именно та версия, которую высказал он, Наместник. Капитан стоил дешево.

Легостаев поморщился. Не стоит больше так рисковать.

Через полчаса раба Инга доложила о приходе рабы Евгении. Наместник нахмурился. Комната еще не готова, стоит ли сегодня? Ладно, для начала покается, а там посмотрим.

— Пусть войдет.

— Я пришла по твоему велению, Единственный… Голос девушки задрожал, она всхлипнула и замолчала.

Легостаев протянул к ней руки:

— Подойди ко мне, Обращенная раба. Сегодня с тобой будет говорить Вечная Истина. Суровая, но справедливая.

Когда насмерть перепуганная раба Евгения опустилась перед ним на колени, Наместник поймал себя на мысли, что, видимо, упустил в своем саду вполне созревший плод.

Полгода назад ее привела одна из активисток, чуть ли не та же Людмила Аркадьевна. История девушки показалась Легостаеву банальной и не слишком интересной. Родом откуда-то из-под Курска, Женя приехала в Москву поступать в Пищевой институт. Умудрилась успешно сдать все экзамены и даже попасть на вожделенный факультет, а не куда-то еще. Но в первом же семестре случилась неувязочка. Подонок-преподаватель объявил Жене расхожую цену заветного «отлично» в зачетной книжке — ночь в его квартире. А после того как девушка наотрез отказалась, раскрутил скандал, обвинив бедняжку в непристойном поведении. Она, мол, приставала к нему, просила поставить ей оценку без экзамена, предлагая себя в оплату. Поменял знаки.

Женя выглядела не сказать чтобы излишне сексуально, скорее наоборот — надо еще поискать того, кто на нее польстился бы, и институтское начальство приняло версию препода. Женю выгнали с позором.

Без денег, без знакомств в Москве, она не могла нигде устроиться, а возвращаться домой с пометкой «отчислена за непристойное поведение» Женя даже и не думала. Поселок маленький, все про всех знают — слухи пойдут сразу. И как с таким жить?

Тогда-то и набрела на нее Людмила Аркадьевна. Чуть ли не у Крымского моста поймала.

Наместник поморщился, но принял девушку в семью. Будущая раба Евгения в первые дни всего боялась, потом попривыкла, успокоилась. Она очень хотела помогать, приносить пользу, бралась за любое предложенное дело. Даже заслужила Посвящение. Она очень старалась. Но… не получалось. Ни в одном послушании раба Евгения так и не смогла добиться хоть сколько-нибудь заметного успеха. И до сих пор не привела ни одного нового брата.

Тогда, шесть месяцев назад Женя показалась Наместнику не слишком красивой. Даже скорее — слишком некрасивой. Костлявая, бледная, бесцветные неухоженные волосы, глаза скрыты за стеклами совершенно не идущих ей старомодных очков.

«Серая мышка».

Теперь он видел, что Обращение пошло девушке на пользу. Видимо, сказалось ее положение — одна из немногих молодых девушек, постоянно проживающих в кельях. Другие молодухи работают, в общинный дом приезжают поздно вечером, а Евгения, если не отбывает очередное послушание, — все время здесь. Одинокие бабки, да разведенки с нерастраченным материнским инстинктом, вроде той же рабы Инги, нашли себе «доченьку». Небось, хлопотали вокруг, кормили в три руки, приводили в порядок: «Ой, бедненькая, что ж ты такая худущая, щечки бледные… разве ж так принимают Благодать?»

Раба Евгения расцвела. На щеках появился румянец, фигурка вполне округлилась — заметно даже под мешковатым балахоном, ежедневной одежды Обращенных. Волосы красиво уложены (Наместник вспомнил, что одна из новых сестер, раба Виктория — отличный парикмахер).

«Серая мышка» совершенно незаметно для него превратилась в «тихий омут». Тот самый, в котором «черти водятся».

Наместник взял рабу Евгению за подбородок, приподнял голову. Сама она даже не осмеливалась поднять на него взгляд, а теперь, разглядывая лицо девушки, Легостаев вздрогнул. Большие близорукие глаза кротко и преданно смотрели на него, в уголках век притаились слезы. Она боялась Наместника, боялась до судорог и в то же время пребывала на вершине наслаждения, что он призвал ее к себе.

Легостаев читал ее мысли, как в открытой книге.

Она с ним, рядом, совсем рядом, руки Наместника касаются ее, он смотрит ей в глаза… Наконец-то она может выразить всю свою покорность и преданность. И в то же время немыслимой для мужчин женской интуицией девушка чувствовала, что Наместник недоволен ей, что он гневается. Это пугало — среди Обращенных сестер ходили страшные слухи о судьбе нерадивых, но больше всего ее угнетал не страх, а сознание своей никчемности. Она считала себя бесполезной для сестер, обузой, нахлебницей.

Собрав всю свою смелость, раба Евгения прошептала:

— Пожалуйста, Единственный… пожалуйста.

По дороге в покои Наместника она почти убедила себя: ее призвали для того, чтобы снять Обращение и изгнать из общины.

Опять. Как в тот раз.

Нет. Все что угодно, любая кара, только не это.

Легостаев моментально уловил ее настроение — не зря все-таки он полгода обучался на курсах прикладной психологии.

Девочка готова.

Что ж. Только самый ленивый садовник не срывает плода, который сам просится в руки.

Наместник сурово сдвинул брови, подпустил в голос металла:

— Раба Евгения, ты с нами полгода, три месяца назад обращена. Ты вкусила Благодати и встала на путь к Его Сверкающему Престолу. Но достойна ли ты?

Девушка вздрогнула, прижалась к ноге Наместника и зарыдала в голос. Ей казалось, что изгнание — вопрос решенный.

Легостаев отстранился. Приятное прикосновение и поведение девочки выше всяких похвал, но… рано. Пока рано. Пусть еще помучается.

— За три месяца ты, раба Евгения, не привела ни одного нового брата, ни одной новой сестры. Разве так служат Предвечному? Он всеблаг и всепрощающ, но не пользуешься ли ты Его добротой?

Женя лежала на полу, вздрагивая от рыданий. Задыхаясь, она что-то пыталась сказать, слезы душили ее. Легостаев разобрал одно лишь слово:

— …пожалуйста.

— Мне тяжело это говорить, но для сияния Благодати, для воцарения царства Правды я вынужден иногда быть жестоким к братьям и сестрам. Не все заслуживают места в нашей семье. Некоторые лишь обуза для нас. Я долго размышлял…

Раба Евгения негромко вскрикнула и замерла. Наместник сначала подумал, что она потеряла сознание, но потом понял: девушка приготовилась к худшему. И ждет его решения.

— И я не смог спорить с Его благостью и добротой. Пусть решает Он, Предвечный, Пребывающий Вовне и Навсегда. Завтра в это же время ты, раба Евгения, придешь сюда. Я отведу тебя в молельню. Всю ночь и весь следующий день ты будешь молиться Ему, просить прощения и защиты. Ты не будешь ни есть, ни пить, будешь в голоде и холоде, умерщвляя свою плоть, чтобы освободить разум и прийти к Нему. Не бойся — ты будешь не одна. Я стану твоим проводником. Проводником и посредником, защитником и обвинителем. И как решит Он, Предвечный, Пребывающий Вовне и Навсегда, так и будет. Готова ли ты, раба Евгения?

Она ответила так тихо, что Легостаев скорее угадал, чем услышал:

— Я готова… готова на все… только, пожалуйста, не выгоняйте…

Наместник улыбнулся, чуть заметно кивнул головой. Все складывается просто отлично. Завтра его ждет прекрасное развлечение.

Сурово и повелительно он сказал:

— А сейчас оставь меня, раба Евгения. Я должен подготовится к завтрашнему молению. Ты тоже должна быть чиста телом и душой. Спроси у сестер — они помогут. Уходи.

С трудом переставляя негнущиеся ноги, девушка вышла из покоев Наместника.

Рукастые парни из «Сизифа» отделали комнату на «отлично». Легостаев не удержался и, несмотря на всю свою жадность, подписав счет, сунул мастерам по пятисотенной. Мастера просияли, прощальное рукопожатие получилось почти дружеским.

Раба Евгения весь день просидела в кельи рабы Виктории. Разговорчивая парикмахерша сначала отправила девушку в душевую, снабдив какими-то кремами, а потом долго возилась с ее волосами. Женя недоумевала: зачем наводить на себя красоту, если ей предстоит общаться с Предвечным? Наоборот надо, наверное, изгнать из мыслей все низменное и мирское, ощутить себя верной рабой Его, а не обычной женщиной. Но спорить с рабой Викторией, конечно же, не стала. Ей виднее.

Парикмахерша, провожая Женю, смотрела вслед с сочувствием. Она-то хорошо представляла себе, чем может закончиться ночь молитв в покоях Единственного. Не на своем примере, конечно, возраст не тот, Наместник — да воссияет Благодать на его пути! — предпочитает свеженькое, но та же раба Ира после такого же умерщвления плоти превратилась в собственную тень. Все время молчит, прячет глаза, соседки по келье говорят — она кричит и вздрагивает во сне. Зато более верной поклонницы у Единственного не было, наверное, никогда. Раба Ира ревностно служит ему, неистово, с полной самоотдачей выполняет любое послушание.

И еще — раба Ира никогда не ходит мыться с другими. С той ночи вообще никто никогда не видел ее раздетой.

И мужчины ее не выбирают. То ли боятся, то ли брезгуют.

Вернулась раба Евгения. Чистенькая, умытая, сверкающая.

— Да ты у нас красавица, девочка! Мужики, небось, так и вьются! — совершенно искренне воскликнула раба Виктория.

Сказала и осеклась: в Жениных глазах промелькнул стыд, смущение, но явственней всего в них читалось осуждение. Как можно сейчас думать о таких вещах! Ведь ей предстоит ночь наедине с Предвечным!

«Бедная глупышка! Такая молоденькая…»

Раба Виктория должна была задать Жене один вопрос, но не смогла.

«Спрошу, а девочка совсем в себе замкнется. И ко мне больше и близко не подойдет. Как же — в такой день ТАКИЕ вопросы! Жаль, что я ничего не могу объяснить… Лишь бы Единственный не разгневался».

Перед ночью умерщвления плоти старшие сестры обязаны выяснить, не начались ли у кандидатки месячные? Мол, истекать кровью во время слияния с Предвечным — верх кощунства и признак мирских слабостей.

Что ж — хорошее объяснение.

Вечером Наместник снова вызвал к себе рабу Евгению. Обращенные сестры, собравшиеся вечерять в общем зале, проводили ее сочувствующими взглядами. Сама же девушка шла к покоям Единственного свободно и легко. Она почти поверила, что Наместник заступится за нее перед Предвечным. Ведь он обещал. Так и сказал: «Я стану твоим проводником, посредником и защитником».

Слово «обвинитель» Женя почему-то не вспомнила.

Наместник встретил ее почти ласково:

— Я ждал тебя, раба Евгения.

В торжественном церемониальном одеянии он показался ей высшим существом, недоступным и богоравным. Девушка упала на колени.

— Да воссияет… Благодать на… твоем пути, Единственный!

— Да воссияет! Я молился за тебя весь день, раба Евгения. И Предвечный разрешил принять твое покаяние. Готова ли ты?

— Я? О да! Да, Единственный! Я готова на все!

— Чиста ли ты телом?

— Да, Единственный!

— Чиста ли ты душой?

Раба Евгения замялась с ответом. Она чувствовала в себе готовность принять любую кару, любое наказание, быть рабой Предвечного, но одновременно ей хотелось служить и Единственному. Быть его рабой, полностью отдать себя служению.

— Я не… не знаю, Единственный.

— Хорошо, что ты честна со мной. Это тебе зачтется. Я буду просить Предвечного за тебя.

Легостаев повернулся, взял со стола высокий стакан.

— Выпей крупицу Благодати, раба Евгения! Она обострит твои чувства и очистит разум!

Девушка сделала несколько глотков, поперхнулась, пересилила себя и допила остаток. В принципе, ничего такого в стакане не было. Немного опиума, чтобы «очистить разум», кофеин и полграмма модного в частных «массажных салонах» растормаживающего наркотика «либидо», ЛБД. Больше не стоит, слишком дорогое средство.

— А сейчас — жди меня, раба Евгения. Я подготовлю комнату. Жди и молись.

Легостаев ушел в комнату, закрыл за собой дверь. Украдкой поглядывая на нее, раба Евгения почти в экстазе целовала пол, где ступали ноги Единственного.

— Встань и иди ко мне, — донесся приглушенный голос. Внутри комната оказалась совершенно пустой, только у дальней стены на небольшой подставке горели с десяток свечей. Окон в комнате не было. Дрожащий отсвет падал на гладкие голые стены, обитые твердым и холодным на вид материалом. Строители положили его так искусно, что, казалось, стены, пол и потолок не имеют границ, а плавно переходят друг в друга.

Единственный стоял посреди комнаты, глаза его сверкали отраженными огоньками свечей. Раба Евгения хотела привычно упасть на колени, но он властно остановил ее:

— Запомни, раба Евгения, меня здесь нет! В этой комнате только ты и, если твои мысли очищены, если тело не отягощает их, — Он, Предвечный, Пребывающий Вовне и Навсегда. Я — лишь твой проводник. Делай точно, что я говорю, не раздумывая, но не пробуй отвечать или противиться мне!

Женю охватила странная дрожь, по телу побежали мурашки. Несмотря на прохладу, девушке вдруг стало жарко.

— Я… никогда… Ой! — раба Евгения испуганно вздрогнула, вспомнив, что не должна отвечать. — Я готова!

— Хорошо! Помни, здесь ты проведешь всю ночь и весь день, плоть твоя подвергнется испытаниям, ты будешь лишена воды и пищи.

— Готова! Готова! Да!

Легостаев видел: у девушки начинается религиозный экстаз. Или, точнее, она думает, что религиозный, — на самом деле ее охватывает обычное сексуальное возбуждение. Хорошая психологическая подготовка и немного ЛБД — вот и все, что нужно.

— Сними обувь!

Раба Евгения не раздумывая ни секунды бросилась выполнять приказание. Мягкие спортивные туфли — повседневная обувь Обращенных — полетели в угол комнаты вместе с носками. Холодный пол жег обнаженные ступни, но видно было, что это заводило девушку еще больше: она неосознанно переступала ногами, словно танцевала.

Наместник с жадностью разглядывал ее. Ноги у рабы Евгении были не особенно маленькие и изящные, но ухоженные. Легостаев подумал, что если и все остальное соответствует, то… Он не на шутку возбудился и, чтобы не выдать себя дрожью в голосе, на секунду отвернулся от девушки.

— Раздевайся!

Раба Евгения широко открыла глаза и в первый момент отчаянно замотала головой. Ведь она до сих пор ни разу не раздевалась перед мужчиной. Дома, поддавшись увещеваниям матери, Женя берегла себя для замужества, а после… Ни в институте, ни здесь, в семье Обращенных мужчины на нее не заглядывались.

— Ты хочешь усмирять свою плоть теплой одеждой?! Боишься холода?! Снимай!

Девушка вспыхнула. Какая же она дура! О чем думает? Неужели в этой комнате есть место для стыда перед мужчиной? Тем более, если он не просто мужчина, а — Единственный. Тот, которому она готова доверить себя целиком, без остатка. Доверить самое ценное…

Раба Евгения покраснела еще больше, осознав, что мысли ее далеки от чистоты. Прав Единственный — она недостойна ни жалости, ни прощения.

Дрожащими руками Женя потянула через голову балахон. Легостаев с жадностью пожирал глазами ее плоский живот, полные бедра, узкие плечи. Только вот ноги подкачали, не кавалерийские, конечно, но все-таки коротковаты. Жаль. Ну да ладно. В наше время глупо верить в идеал.

Девушка сбросила одежду и замерла в нерешительности, ухватив пальцами резинку трусов. Холода она не чувствовала — наоборот, на теле заблестел пот — но дрожь не унималась.

— …это снимать? — тихо спросила раба Евгения.

— Все снимать! До конца! — грозно сказал Наместник. «Да уж, — подумал он, — и побыстрее. Странная у них в Курске мода на нижнее белье. Антисексуальная».

Возбуждение полностью завладело Женей. Она сбросила трусики, сорвала лифчик, не совладав непослушными пальцами с заклинившей застежкой, и застыла. Лишь руки, которые она не знала куда девать, продолжали двигаться: то порывались прикрыть неприлично обнаженную грудь, то вытягивались по швам, то пытались спрятаться за спиной. Как будто бы жили своей жизнью.

— Подними руки в стороны!

Легостаев с удовольствием рассматривал ее полные груди с большими сосками. Нет, все-таки класс девочка! И темпераментная похоже. Вон как завелась!

— Раздвинь ноги!

Раба Евгения послушно выполнила приказ. Легостаев подошел ближе, пряча возбуждение под маской суровости. С такого расстояния и ему стала заметна крупная дрожь, бьющая девушку, влажно блестевшие дорожки на внутренней стороне бедра.

Он усмехнулся.

«Девочка уже хочет!»

Женя осмелилась взглянуть на Единственного. В ее глазах горело желание, почти животная похоть. Но сама она считала, что просто готова ради него на все. Прикажи сейчас Единственный вскрыть себе вены или спрыгнуть с крыши, она сделала бы это не раздумывая. Наместник провел рукой по груди и животу девушки. В голове у нее помутилась, неожиданно для себя она застонала. — Из тебя выходит низменное, раба Евгения, не бойся. Верь в силу Предвечного и готовься. Испытания только начинаются, но если ты будешь сильной — все кончится хорошо. Терпи. Легостаев надел на руки девушки какие-то браслеты. И лишь когда он начал привязывать их цепью к неприметным скобам в стене, она поняла, что это — наручники. Негромко щелкнув, браслеты сомкнулись, больно сжав запястья. Раба Евгения с трудом подавила новый стон. Она так и не поняла, чем он был вызван — болью или…

Когда Единственный так же сковал ей ноги, Женя впервые обратила внимание на разгорающееся тепло внизу живота. Это было необычно и… приятно.

«Предвечный шлет мне Благодать!» — подумала девушка. Она не обратила внимания на странную дрожь рук Наместника, случайно коснувшихся ее щиколотки. Раба Евгения с удовольствием отдалась этому прикосновению. Ладони Единственного показались ей неожиданно теплыми и почему-то влажными.

Легостаев зашел девушке за спину, оценил изящную линию спины, как-то по-детски торчащие лопатки и крепкую попку.

— Ты готова умерщвлять свою плоть, раба Евгения?!

— Да! ДА!!! — почти выкрикнула она. Испугавшись, что слишком громко, Женя понизила голос до шепота, добавила почти неслышно: — Все, что скажешь…

— Готова терпеть боль, холод и голод?!

— Да!

Кивнув скорее себе, чем девушке, Легостаев скинул балахон, оставшись в одних трусах. За поясом у него торчала жуткого вида плеть. Женя ничего этого не видела, иначе вряд ли бы продолжала стоять так неподвижно, прикрыв глаза в ожидании чего-то необычного.

Да, это действительно было необычно. Даже скорее невероятно.

Что-то свистнуло, и на спину девушки обрушился обжигающий удар. От неожиданности и дикой, режущей боли она закричала в полный голос.

Удар повторился. Еще. И еще. Раба Евгения больше не кричала, со всей силы закусив губу, лишь стонала, вздрагивая всем телом после каждого удара.

Легостаев вошел в раж. Он бил девушку по спине, ягодицам, бедрам, ногам, сдерживая силу ударов, но не их количество.

После десятого Женя вдруг почувствовала резкий укол наслаждения. Словно что-то взорвалось внутри и с каждым ударом продолжало взрываться снова. Она застонала в полный голос, по прикушенным губам текла кровь, из глаз лились слезы. В экстазе она выкрикивала:

— Еще! Да! ЕЩЕ!!

Вдруг удары прекратились. Раба Евгения обмякла, крики чуть затихли.

Новый свист и… обжигающая полоса пролегла по ее груди. На коже вспух красный рубец, но змеиный язык плети не дал ей передышки. Он укусил еще раз, задев сосок, еще…

Женя кричала, захлебываясь слезами и словами, ей было хорошо и нестерпимо больно одновременно.

Легостаев сдерживал себя с трудом. Забить девушку насмерть совсем не входило в его планы, но ей так нравилось… Вон как орет.

«Тише… тише. Я же не палач!»

В Женином крике потонули какие-то шумы за дверью. Наместник даже не обернулся. Рабу Евгению сотрясал неизвестно какой по счету оргазм, она извивалась под ударами плети. Испещрившие кожу рубцы, яростно пылающие похотью глаза и нечленораздельные рычания сделали ее похожей на тигрицу.

Дверь за спиной Наместника вздрогнула от удара, прогнулась, но устояла. Запоры пока держали. Женя в этот момент с трудом простонала:

— ААШЕЩЕЕЕЕЕ!!!

Под чьим-то крепким плечом дверь подалась и, сорвавшись с петель, отлетела на полметра вперед, едва не задев Наместника. Легостаев в гневе обернулся, собираясь отчитать нарушителей. До сих пор никто не мог войти в его покои без разрешения, а уж в заднюю комнату — и подавно.

В подвал! На неделю! И не кормить!

Но он не успел сказать ни слова. Несмотря на возбуждение, голова оставалась ясной — Легостаев моментально все понял. И ему тут же захотелось исчезнуть. А еще — кричать, ругаться, биться головой о стены. Ибо это был крах. Крах всех его надежд и мечтаний.

Комната мгновенно наполнилась людьми. Бородатый крепыш в стилизованной под камуфляж незнакомой форме в долю секунды вырвал у Легостаева плеть, завернул руку за спину, заставив согнуться от боли. Сказал:

— Стоять, сука. Стоять и бояться.

Из-за двери то и дело доносились голоса: «Анафема! Всем оставаться на своих местах!», «Анафема! Спокойно, вы под нашей защитой», а то и просто: «Стоять! Анафема!».

Невысокий мужчина с неприметным лицом снял потертую кожаную куртку и набросил ее на исхлестанные Женины плечи. Потом окинул комнату презрительным взглядом и с нескрываемым отвращением произнес:

— Не двигаться, Легостаев. Вы в нашей юрисдикции. Я — старший контроллер Анафемы Артем Чернышев.

В наступившей тишине последний стон Жени показался особенно громким. Вид ее был страшен — в кровь искусанные губы, залитое потом лицо, жутко вспухшие полосы на гладкой белой коже. Девушка попыталась взглянуть на неожиданных гостей, подняла голову… и потеряла сознание.

2003 год. Из дневника Марины Астаховой

…14 Мая.

Весна. Хочу влюбиться. Вот прямо сейчас — взять и влюбиться! Чтоб Никита не слишком расслаблялся. А то он все думает, что я по нему сохну. Да нужен он мне! Тьфу! Вот еще… Договорились же тогда обо всем. Решили, что оба свободны, можем делать, что хотим.

Или, как я теперь понимаю, он может делать, что хочет, а я — сохнуть по нему.

Разбежался.

Ладно, дома допишу, ИМР скоро. Скучища, да еще на две пары.

Проклятье!

Забыла дома тетрадку по ИМР. Придется в дневнике писать. Прости, дневничок, ты многое от меня вытерпел, потерпи, пожалуйста, и это. Вот сейчас Циклоп придет, ручаюсь, ТАКОГО я в дневник никогда не писала.

Забавно, Никита один сел. Клеился к Лерке, клеился — и на тебе. Интересно, она его отшила, что ли? Хотя какое мне дело? Он теперь свободный, пусть делает, что хочет.

Ну, все-таки интересно.

И Лерка какая-то странная сегодня. Тряпки напялила отпадные, но не накрасилась. Сидит мымра мымрой. Я и то красивее.

(Стилизованная львица с бантиком и сердечком в лапках.)

ЭТО Я!

Может, случилось чего. Лерка, говорят, разборчивая. Дала Никите по морде и все дела. Это я, дура, слушала его, развесив уши. И млела.

А он наверняка ей то же самое плел: устал от траха без любви, хочу, чтобы чувства были, чтобы не как обычно— «сунул, вынул и бежать» (зачеркнуто) «пое…» (жирно зачёркнуто, конец слова замазан) потрахались на раз, и все. Хочу, как у людей — по-настоящему. .

Лерка хоть и блатная, но не дебилка же (два последних слова обведены кружком, на них указывает стрелочка).

А САМА?

(Почерк становится ровным, разборчивым.)

ИСТОРИЯ МИРОВЫХ РЕЛИГИЙ

Лекция 29

Ведущий — проф. Бердан

Нет, лучше так:

Ведущий— проф. Циклоп :)

В конце восьмидесятых, когда наметился крах коммунизма, в том числе и как общегосударственной религии, российский народ оказался перед некоей идеологической пустотой. Стало не во что верить. Сначала возникшую пустоту люди стремились заполнить традиционным для России православием.

Ага, помню, как все в церкви ломанулись. Маманя моя в первых рядах. Хотя если б не та тетка шизанутая, неизвестно еще, как дело повернулось.

В начале девяностых годов волна окрещенных окрепла, превратившись в поток, стало неожиданно модным быть православным. Соответствующие цифры приведены в моей брошюре «Посткоммунистические религии: первая волна». Желающие могут ознакомиться.

Циклоп в своем репертуаре. Понимай так: желающие могут прикупить книжку. Ищи ее теперь, небось давно уже в макулатуру выкинули. Придется, блин. Говорят, на экзаменах он очень любит, когда его «труды» цитируешь. Сразу покупается, млеет и рисует пятерки пачками.

Церковные иерархи потирали руки и приготовились заслуженно почивать на лаврах. Почти никто из высшего православного духовенства и пальцем не пошевелил для того, чтобы хоть как-то позаботиться о миссионерстве, о пропаганде религии, выражаясь сегодняшним языком. Никто не обеспокоился даже тогда, когда волна нововерующих стала спадать, пока не уменьшилась, наконец, до жиденького ручейка.

А ведь все объяснялось просто. Коммунистическая идеология прочно засела в головах у граждан бывшего СССР, заменив к середине двадцатых годов православную веру. «Пролетарские» ценности стараниями того же Сталина, к сожалению, не исчезли совсем, а трансформировались в род «коммунистической» псевдорелигии, со всеми полагающимися ей атрибутами, довольно неуклюже маскирующимися под традиционные православные догматы: троицей «богов» (Маркс — «отец», Энгельс — «дух святой», Ленин — «сын», воплотивший всю полноту «отца» в практическую идеологическую «телесность»), «святыми мощами», своими «угодниками и мучениками», «крестными ходами» и так далее…

Именно поэтому коммунисты с такой яростью боролись с духовенством, храмами, религиозными святынями. Появившиеся на рубеже двадцатых-тридцатых годов — как промежуточный вариант — многочисленные реформированные и «красные» церкви тоже попали в число врагов. Новой идеологии не нужны были союзники: ни вынужденные, ни сознательные — никакие! Только полная и окончательная победа.

Новые власти тогда сработали очень четко, заменив православные праздники многочисленными Днями Труда, Взятия Бастилии, Первомаями, лики святых — Бородатой Троицей. Роль великомучеников сыграли убитые коммунисты-иностранцы, деятели Интернационала, полководцы Гражданской войны (Роза Люксембург, Карл Либкнехт, лейтенант Шмидт, Чапаев, 26 Бакинских комиссаров). Нетленные мощи тоже получили свое воплощение в коммунистической религии — забальзамированное тело первого вождя.

Во наперечислял! Все и не упомнишь. Ну, ладно, в брошюрке той наверняка есть.

Сомневающихся и недовольных быстро ликвидировали. В свое время так же, кстати, поступали и русские князья, огнем и мечом заменявшие традиционное язычество на греческую веру. Но тогда христианство было еще молодо, и не стеснялось в средствах для расширения паствы и защиты «своего рабочего» пространства. С тех пор православие обрело терпимость (даже староверы вошли в Русскую православную церковь на правах автокефальности), да и не оказалось на рубеже эпох во главе церкви людей, подобных Никону или Сергию Радонежскому.

Люди в массе своей никогда бы не пошли в православие просто так. Изначально неверующие россияне — или, точнее, бывшие граждане СССР — привыкли, чтобы их агитировали, зазывали, агрессивно, с напором, часто с угрозами, чтобы каждого отдельно приглашали вступить в партию, комсомол, наконец.

Поэтому середина и конец девяностых в России отмечены бурным расцветом всяческих нетрадиционных религий и сект. Адвентисты, кришнаиты, муниты, мормоны, свидетели Иеговы, «Белое братство», Секо Асахара и все прочие плодились на многовековой православной вотчине, как грибы после дождя. Сила новоявленных религий была в миссионерстве. Адепты проповедовали на улицах, чуть ли не за руку тащили людей на свои обряды и заседания, привлекали необычной одеждой, красивыми лозунгами, а то и хорошо продуманными ходами.

Например, кришнаиты на каждом углу заявляли о своем пацифизме, что, естественно, привлекало внимание молодых парней призывного возраста, которым никак не хотелось идти в стремительно деградирующую Российскую армию.

Сегодня мы рассмотрим примеры некоторых наиболее многочисленных сект, активно действующих на территории современной России.

Первый пример — секта «свидетелей Иеговы», или, по изначальному названию, «Общество Сторожевой башни». Общество основано в 1884 году владельцем галантерейных магазинов Чарлзом Тейзом Расселом (США). Еще в юности Рассел увлекся учением о скором конце света адвентистов седьмого дня, которые первоначально назначили Второе Пришествие на 22 октября 1874 года.

Фу, скучища какая! Болтовня одна. И, по-моему, только одна я, дура, записываю. Сашка записочки по рукам пускает, парни на заднем ряду вообще в карты режутся. Лиля с Егором делают вид, что слушают, Лилька даже пишет что-то… Только руки у Егора под партой и глаза почему-то масленые, а Лилька жмурится от удовольствия и вздрагивает. Вот интересно — он ей коленки гладит или уже в трусики залез?

Ой! Никитка на меня посмотрел. Подмигнул даже. Тоже, небось, сладкую парочку углядел. Ну-ну, пусть надеется. Уж ему-то точно ничего не светит. Да и сидит через три ряда, незаметно не пересядешь. А если полезет, Циклоп так разорется, что на третьем этаже будет слышно.

И не дамся я. Счаз! Вот еще. Даже думать противно.

Не дам себя трогать.

НЕ ДАМ!

Да и вообще: я же сегодня в джинсах, а не в юбке. Облом Никите! Так ему и надо, козлу. Не буду на него смотреть больше, а то еще подумает невесть что. Лучше Циклопа послушаю. Он, может, и старый, зато умный. И руки у него точно не потеют.

После нескольких лет свободного толкования Священного Писания Рассел вырос до возвещения собственных «откровений». Для начала он уточнил дату конца света — 1872 год. Потом, уже после адвентистского 1874 года, Второе Пришествие пришлось передвинуть — новая дата: 1878 год. К этому времени Рассел уже успел обрасти поклонниками. Но когда и через три года ничего не произошло, Рассел вывел «окончательную» дату Армагеддона и «основания Царствия Божия на земле» — 1914 год.

Рассел готовится к концу света, скупает земли, строит в Нью-Йорке штаб-квартиру и открывает собственную типографию. С 1879 года он издает журнал «Сионская Сторожевая башня и вестник присутствия Христа», в котором печатает весьма своеобразные переводы Библии, а с 1886 года начинает публиковать свое «шестикнижие», впоследствии озаглавленное как «Исследования Священного Писания». Седьмой том увидел свет уже после смерти автора.

Своим трудам Рассел придавал большее значение, чем Библии: «Шесть томов „Исследований Священного Писания“ — это не комментарии, а практически собственно Библия. Люди не способны понять намерения Бога без моей книги…»

Циклоп сказал, цитата не полная. Опять услал к своей брошюрке. Обязательно выпишу— вот он расцветет-то!

Себя Рассел называл «рупором Бога», возвещающим Божью волю.

Обещанного конца света в 1914 году почему-то не произошло. Члены Общества оказались в замешательстве. Рассел изменил дату на 1915 год. Но в августе разразилась Первая мировая война, которая спасла «пророка» от неминуемого краха. В 1916 году было объявлено: «Наши разумеющие глаза должны ясно различать, что Битва Великого Дня Всемогущего Бога уже идет».

После смерти Рассела «Сторожевая башня» провозглашала все новые даты Армагеддона, начала «тысячелетнего царства» и других мистических событий то на 1918 год, то на 1920.

Во время Второй мировой войны деятельность секты несколько поутихла, но в середине шестидесятых она заявила о себе новыми «откровениями». В 1969 году «Сторожевая башня» призывала молодежь отказаться от высшего образования: «Не давайте им промывать вам мозги сатанинской пропагандой о желании чего-то достичь в этом мире. У этого мира осталось очень мало времени!»

Намеченный на 1975 год очередной конец света вызвал бурный приток новых членов. За год до срока «Общество Сторожевой башни» советовало продать свои дома, чтобы отдать все свое время распространению учения «Сторожевой башни». В восьмидесятых годах появилась новая дата — 1999 год.

Ух, наконец-то пара кончилась. Думала, не выдержу. Нет, кое-что даже интересно, но большинство — такая скучища!!

Ладно, допишу о Никите.

Вечером в пятницу мы вроде бы обо всем договорились, все решили, расстались друзьями. А утром я услышала случайно, как он Вадику сказал: «Ничего, она еще сама ко мне прибежит!» Повернулся, понял, что я все слышала, нагло мак улыбается: «Маришка, привет! Как спалось? Одной?»

Хотела я ему по морде двинуть, да не решилась при всех-то.

Перелистала пару страниц назад. Неужели про этого человека я писала такими большими буквами «ЛЮБЛЮ» на пол-листа? Как я могла быть такой слепой?

Маришка— ты (несколько слов замазано)…

Этот урод хотел пересесть ко мне, но я его послала. Иди, говорю, к Лерке. А он усмехнулся и говорит: «Мариш, ты что, ревнуешь?» Вот скотина!

Я, говорю, не ревную. Как я могу ревновать, если ты для меня— пустое место. И сидеть мне с тобой неприятно.

Тогда он пошел и сел с Катькой. Оглянулся на меня, улыбается… Рот до ушей, смотреть противно.

Идеальная пара получилась. Катька всем на факультете дает, и Никите даст, если хорошо попросит. В «Летчик» сводит или, там, в «Облако». А Никите самое то. Говорил же мне, что отдаваться надо по принципу «кто девушку ужинает, тот ее и танцует».

Дура я, в общем.

Сел бы со мной, уж потерпела бы как-нибудь, не умерла.

Вдруг помирились бы.

ИСТОРИЯ МИРОВЫХ РЕЛИГИЙ

Лекция 29 (продолжение)

После смерти Рассела президентом «Общества Сторожевой башни» стал Джозеф Франклин Рутерфорд. В 1931 году на съезде в Огайо именно он дал Обществу новое название — «Свидетели Иеговы», сославшись на слова пророка Исаи: «Мои свидетели, говорит Господь, вы» (посмотреть, откуда цитата! ).

При Руттерфорде штаб-квартира иеговистов получает название «Вефиль», переезжает в Бруклин, откуда и поныне руководит сотней подразделений по всему миру.

В Россию «Свидетели Иеговы» проникли еще в первые десятилетия советской власти. После окончания Великой Отечественной секту обвинили в сотрудничестве с гестапо, и деятельность «Свидетелей Иеговы» была запрещена. В последние годы в полном соответствии со свободой совести и вероисповедания отношение государства к «Свидетелям Иеговы» резко изменилось. Секта зарегистрирована в Министерстве юстиции, деятельность иеговистов приобрела легальный статус. В России созданы главный центр иеговистов и филиал издательской штаб-квартиры «Вефиль», распространяющей литературу по всем городам России.

(На полях крупно выведено: НЕ ЗАБЫТЬ ЗАЙТИ В БИБЛИОТЕКУ.)

Для удобства своей пропаганды «Свидетели Иеговы» называют себя «новыми истинными христианами». Но по основным вопросам веры догматы иеговистов принципиально противоречат православным и католическим канонам. Рассмотрим некоторые расхождения более подробно.

Иеговисты отрицают христианское учение о Святой Троице, заявляя, что его «породил сатана». Они настаивают на единоличии Бога-Иеговы, Святой Дух именуется «божественной силой» или «энергией», личность в нем отрицается, а Христа называют лишь «первым творением Бога». «Свидетели Иеговы» не признают физическое воскресение Христа, считая, что Христос воскрес лишь духом и затем «материализовался в другое тело». Также отрицается бессмертие души: «душа перестает существовать, когда человек умирает». По представлениям членов «Общества Сторожевой башни», жертва Христа — это не более как «выкуп», уплаченный Иегове в соответствии с «требованиями небесной справедливости». Христос пролил кровь только за 144000 избранных, разумеется, из числа ревностных сектантов. Их спасение достигается исключительно человеческими усилиями, добрыми делами и строгим выполнением предписаний «шестикнижия».

Вся литература иеговистов пестрит пророчествами об уничтожении всех государств и скором установлении на земле Божьего Царства. Жить останутся только иеговисты, все остальные подвергнутся истреблению. Крайняя близость конца света, несмотря на ложность предыдущих предсказаний, остается наиболее важной частью учения «Сторожевой башни».

Более тонкие противоречия в учении иеговистов и христианских канонов читайте в моей брошюре.

По-моему, Никита с Катькой поцеловались. Или мне показалось?

Да какое мне дело? Пусть лижутся хоть круглые сутки.

МНЕ ВСЕ РАВНО!

И вообще— хочу влюбиться!

В Циклопа. А что? Он умный и не такой уж старый. Нудный немножко, зато хороший. В прошлом семестре мне автоматом зачет поставил только за то, что я доклад помогла делать… И всегда на «вы» обращается: «Марина, вести семинар будете вы».

Теперь поговорим о мормонах.

До недавнего времени значение слова «мормон» знали лишь специалисты по американской истории. Официальное название секты — «Церковь Иисуса Христа святых последних дней». Само же слово нисходит к имени пророка в кавыч… (зачеркнуто) «пророка» Мормона, который якобы составил «Книгу Мормона», историю некоего еврейского племени между 600 г. до н.э. и 421 г. н.э., вышедшего из Иудеи при царе Седекии и после долгих морских странствий добравшегося до берегов Северной Америки. Эта книга, почитаемая мормонами как своего рода «евангелие», в 1980 году впервые была издана на русском языке. Хотя она претендует на историчность, изложенные в ней факты до сих пор не подтверждены ни письменными, ни археологическими источниками.

Согласно «Книге Мормона», часть иудеев под водительством Нефия, богоизбранного младшего сына пророка Легии, высадившись в Америке, назвали эту землю обетованной. Нефийцы жили в Америке по законам Моисея. После своего вознесения, к ним якобы явился Христос, который сказал (цитата вписана позже пастой другого цвета) «двенадцати, избранным Им: Вы — Мои ученики и свет этому народу… И вот эта земля — ваше наследство; и Отец дал ее вам. И Отец повелел Мне, чтобы Я никогда не говорил об этом вашим братьям в Иерусалиме ».

Последний из нефийцев, Мороний, перед своей смертью закопал баснословную историю народа, записанную на золотых листах, в пещере горы Кумора, расположенной в штате Нью-Йорк. В 1827 году по указаниям «явленного» Морония там ее и обнаружил молодой Джозеф Смит. Таким образом,

Смита можно «полноправно» назвать основателем мормонской секты. Смит прочел листы, написанные «новоегипетским языком», которые затем показал своим последователям. После чего листы бесследно исчезли и до сих пор не найдены. В 1830 году фальсификация вышла на английском языке и стала мормонским «писанием».

Мормонское «писание» имеет большое сходство с фантастической повестью «Найденная рукопись», написанной около 1812 года в библейском стиле Соломоном Сполдингеном.

11 апреля 1830 года Смит выступил с первой сектантской проповедью, крестил в озере шесть своих последователей и провозгласил себя «пророком последних дней», равным пророкам Ветхого Завета. В первые же месяцы деятельность Смита столкнулась с резким сопротивлением местных протестантов, отчего секта вынуждена была уйти сначала в штат Миссури, а затем еще дальше на Восток, в Иллинойс, где мормоны основали город Нову. В нем сектантам удалось прожить всего восемь лет. Окрестные жители, возмущенные мормонским многоженством, изгнали их, а самого Смита, у которого было 27 наложниц, линчевали.

Двадцать семь! Неплохо. Никита, небось, не потянул бы.

По прериям Дикого Запада секта странствовала несколько лет под руководством преемника Смита — Брайэма Янга, пока не достигла Соленого озера, где основала город Дезерет, больше известный как Солт-Лейк-Сити — столица штата Юта. Его население до сих пор на 75% состоит из мормонов. Отличаясь большим трудолюбием, крепкой дисциплиной и сплоченностью, секта быстро превратила окружающую пустыню в цветущий сад. Сюда до 1887 года должны были переселяться все ее сторонники, хотя заграничная миссия мормонов долго не имела большого успеха. Только после 1945 года начинается усиленная экспансия секты: к 1962 году ее численность выросла до 2,6 миллиона, а в наши дни — до 5 миллионов человек.

Мормоны всегда и всем представляются как христиане, говорят о Христе и изображают Его в своих изданиях и молельнях; на деле секта является наиболее отдаленной по догмам от ортодоксального христианства. Умело замаскированное вероучение «святых последних дней» основано на сочетании разного рода ересей христианского и языческого происхождения.

По учению мормонов, верховное божество образовалось в результате сложного взаимодействия атомных сил и живет в центре мира, на светиле Колоб. Это божество последовательно породило всех иных богов и богинь. Но не ему поклоняются мормоны, а богу планеты Земля, который считается богом-отцом, «Элохимом», и является плотским существом, имеющим все человеческие потребности и страсти. Янг объявил им бессмертного ветхозаветного Адама. Вообще же, по вере мормонов, боги, ангелы и люди имеют одну природу и разнятся единственно степенью разума и чистоты.

По своему толкуют мормоны и христианскую Троицу. У «Элохима» есть только два лица — отец и Бог-сын, «Истова», который явился в мир не посредством Святого Духа, а от физического союза бессмертного бога Адама и смертной Девы Марии, точно так, как рождались боги в языческих мифах. От союза Адама же с богиней планеты Венера появился Люцифер, который утратил свое божественное достоинство и стал злым духом. Иегова-Христос, родившись, жил на земле как человек, был трижды женат (на двух Мариях и Марте) и имел детей, ибо иначе он не смог быть «божеством», потому что «божество» обязательно должно иметь жену. Понятно, что данная мифология к евангельскому христианству не имеет никакого отношения, хотя нынешние мормоны стараются всячески скрывать эту особенность своего учения.

(Росчерк.)

(Росчерк.)

Ручка КОНЧ…С…

(Другой пастой.)

Ну точно — ручка закончилась. Как всегда у меня — посреди лекции. Блин, почему я такая невезучая! Хорошо, у Ритки запасная нашлась.

Хотя у Ритки чего-нибудь просить — лучше удавиться. Дать-то даст, но таким взглядом смерит, что разом себя нищенкой чувствуешь. Нет, я понимаю, конечно, папа — банкир, мама — директор фитнесс-клуба, парни за ней только на «мерсах» заезжают, но чего так выпендриваться? Она, небось, и на филфак пошла из крутизны. Типа сейчас все на экономистов идут или бухгалтеров, а я вот, чича такая, философию буду изучать.

Ой, Циклоп шпарит, заслушаешься. Скукота, но надо же так складно излагать.

Мормоны преклоняются перед браком, и особенно — перед чадородием. До 1890 года они официально практиковали многоженство, неизменно навлекая на себя гнев окружающих. В последующие годы мормоны утверждали, будто они полностью отказались от полигамии, однако отдельные случаи продолжали встречаться до середины нашего века. Из-за многоженства секта и стала более известна в мире, чем она того заслуживала.

Из христианских таинств мормоны признают всего четыре: крещение, рукоположение, брак и причащение, которое производится хлебом и водою. Себя сектанты твердо считают «святыми последних дней», которые будут царствовать вместе с Христом во время Второго Пришествия.

Богослужение у мормонов сильно напоминает протестантское и основано на проповеди, чтении и исполнении гимнов. В Солт-Лейк-Сити стоит главное мормонское капище, увенчанное шестью башнями и золоченой статуей ангела Морония, который указал основателю секты место, где спрятана книга Мормона. Выйдя из протестантства, секта отвергает почитание Божией Матери, святых икон и святых мощей.

Еще один пример распространенной церкви — мунизм. Иначе мунизм называется Церковью Объединения.

Мунитское движение — одно из самых заметных в современной России. Официально сейчас в нашей стране более двадцати тысяч последователей Муна. Общее число мунитов в мире — около двух миллионов. Сами муниты увеличивают эту цифру до семи миллионов.

Источником вероучения Церкви Объединения является откровение, полученное «преподобным» (Циклоп опять заставил поставить кавычки) Муном. Активную проповедь своего учения он начал в 1954 году, когда основал «Ассоциацию Святого Духа за Объединение Мирового Христианства». В 1957 году Мун издал под своим именем прибавление к Священному Писанию под названием «Божественные Принципы».

Первоисточник мунизма учит, что две тысячи лет назад проповедь Иисуса несла в себе высшее духовное постижение, какое способны были вместить люди. Сегодня же человеческое сознание продвинулось вперед, и наступил момент, когда современное общество ищет более высокого уровня понимания. Учение Муна предлагает себя в качестве «продвинутого» источника. Оно представляет собой смесь христианской догматики, восточных культовых терминов, заимствованных из других религиозных учений.

По Муну история человечества делится на три периода: эпоха Авраама — формирование рода человеческого, эпоха Иисуса — развитие человечества и, наконец, эпоха Муна, который явился на землю, чтобы завершить священную миссию и освободить людей от сатаны. Личность Христа занимает в учении мунитов второе по значению место после самого Муна. Сектанты отрицают евангельскую догму воскрешения Христа и утверждают, что слова о Втором Пришествии — символическое обозначение прихода Муна.

Чего он все время на меня поглядывает? Плевать мне, клеится он к Катьке или нет! Пусть хоть прямо здесь ее завалит.

Неужели он думает, что я могу ревновать к пустому месту?

А Катька прямо тащится! Вот бл(зачеркнуто) шлюха!

«Церковь Объединения» формально не отвергает ни одну религию, считая каждую из них неким приготовлением к приходу Истинных Родителей. Муниты твердят о терпимости, но сами они — наименее терпимая религиозная группа, признающая иные вероисповедания лишь в качестве подготовительных шагов к принятию «Божественных Принципов». Замещение христианства на мунизм есть, по мнению мунитов, святая задача человечества и, в особенности, христиан: (цитата опять вписана позже другой пастой) «В этом надежда христианства — узнать, принять и воспринять Господа Второго Пришествия» .

Именно так и строится обучение нового члена секты: узнать, принять, воспринять. Культурный слой, приобретаемый ранее в семье, школе, традиционной церкви, — стирается и постепенно заполняется новым посредством изучения «Божественных Принципов» и духовных речей Муна. Через три года рождается «новая личность» с заранее заданными психическими характеристиками. Ей назначается пара для создания семьи и воспроизводства новых солдат Церкви Объединения. Как правило, брачные пары составляются с помощью компьютерных программ из членов секты разных стран, миссионерствовать они посылаются в третью страну.

Церковь Объединения как организация построена по военному образцу. Никаких демократических элементов, вся власть распространяется строго сверху вниз. Жизнь регламентируется внутренними уставами. В мунитское движение входят несколько подчиненных организаций для косвенной рекламы мунитских идей:

(Вписано на полях.)

Международный фонд образования — издатель учебного пособия «Мой мир и я»

Международный религиозный фонд

Ассоциация профессоров за мир во все мире

Международная женская ассоциация

Международный культурный фонд

Всемирная ассоциация работников средств массовой информации

Церкви Объединения принадлежат промышленные предприятия, два университета, газеты и журналы, среди которых «Вашингтон тайме», и многое другое.

Завтра мы поговорим с вами об адвентистах, «Белом братстве» и секте Анастасии.

Этот гад ушел с Катькой!

Ну и черт с ним!

Вечером, небось, позвонит, будет петь этой шлюхе дифирамбы.

А я телефон отключу. Обломись, Никиточка!

Поперек всей записи за 14 мая, на нескольких листах крупно выведено одно и то же:

ГОСПОДИ, ПРОСТИ МЕНЯ, ГРЕШНУЮ! КАКАЯ ВСЕ ЭТО МЕРЗОСТЬ!

3. 2005 год. Вызов

О возможном переводе в только что созданный Спецгоскомитет Чернышев узнал чуть ли не на третий день после указа. В узком, как пенал, служебном кабинете Артема неожиданно задребезжал телефон внутренней связи.

— Чернышев. Слушаю.

— Артем, — услышал он голос шефа, — занят? Ладно, не хочу отрывать. Будешь уходить — загляни. Надо поговорить.

Нельзя сказать, что вызов к начальнику отдела оказался для Чернышева неожиданным. На его группе висело сейчас несколько крупных неоконченных дел, в МУР постоянно поступали нетерпеливые запросы сверху, и подполковник по вполне понятным причинам хотел быть в курсе. Даже если особенных успехов и нет, для успокоения высоких кабинетов нужно сказать хоть что-то. Лучше какие-нибудь цифры: количество опрошенных, следственных экспериментов, опознаний… Чтобы видели — носом землю роем, не сидим сложа руки.

Артем, правда, не очень любил докладывать о ходе расследования. Группа держит в руках несколько нитей, некоторые заведут в тупик, какие-то будут отброшены как несущественные или вообще не имеющие отношения к делу, и лишь одна-две окажутся перспективными. Это рутинная, повседневная работа — опросы, копание в архивах, данные осведомителей, заключения экспертизы. Тысячи тонн словесной и бумажной руды, которая вполне может оказаться пустышкой. Зачем же тратить время на пересказ деталей, может быть не имеющих никакого отношения к сути дела.

Да и сам звонок никак не вписывался в привычную манеру общения подполковника Игнатовича. Обычно он коротко бросал в трубку «зайди», мало интересуясь, занят подчиненный или свободен. Да и причину вызова никогда не объяснял. А тут — «занят?», «не буду отрывать», «надо поговорить».

От хороших новостей Чернышев за последнее время отвык, поэтому решил, что начальство готовит какую-нибудь гадость. Может, «телега» сверху пришла — кто-нибудь из бывших «клиентов» решил отомстить, — а может, на группу решили спихнуть заведомо безнадежное дело. Дабы средний процент раскрываемости по отделу не портить — у Чернышовских орлов он и так, мол, в порядке, вот пусть особо своими показателями не выпендриваются.

В семь, усталый и злой, — несмотря на все старания, сегодняшний день не принес новых результатов, — он постучался в кабинет подполковника.

— Можно, Леонид Семенович?

— Заходи, Артем, заходи.

— Что случилось? — спросил Чернышев, решив прямо с порога взять быка за рога. — Новое дело? Вы же знаете, Леонид Семенович, у моей группы и так сейчас работы выше крыши, еще одно дело мы не потянем.

— Нет, тут кое-что другое. Вот, прочитай, — подполковник привстал, протянул Артему лист бумаги, увенчанный двуглавым орлом и шапкой Министерства юстиции. Официальное письмо оказалось не слишком длинным — пять-шесть абзацев, не больше, но в первую очередь на глаза Артему попался последний, обведенный красной ручкой.

«…В связи с вышесказанным просим направить в подразделения Спецгоскомитета несколько опытных специалистов, обладающих оперативно-розыскными навыками и юридической подготовкой…»

— Слышал, что батюшки наши задумали?

— Чтобы не слышать, надо быть как минимум глухим. Телевизор не умолкает, журналюги будто с цепи сорвались. Но мы-то здесь причем?

— Еще вчера пришел приказ — направить одного-двух от нашего отдела. Я сначала хотел кого помоложе отдать — Татаринова, например. Но сегодня позвонил городской «папа», просил это дело не мурыжить и поставить на личный контроль. А как он просит, ты, наверное, знаешь.

Чернышев кивнул. Глава ГУВД Москвы, иначе — «папа», напрямую никогда не приказывал, но просьбы всегда излагал напористо, так, чтоб было понятно — «не выполнишь, пеняй на себя». Игнатович сначала хороших оперов пожалел. Отдашь, а кто дела расследовать будет? Татаринова подполковнику не жалко — молодой еще, полтора года как с практики слез. Опыта ни на грамм, а в розыскном деле опыт важнее «юридической подготовки». Только «папа» сам когда-то с начальника отдела начинал, помнит эти штучки. Вот и намекнул.

— Ему, видать, самому приказали. В таком же тоне, причем явно не с Петровки и не с Тверской, а как бы даже не из Кремля. И он мне еще кое-что сказал, только предупредил: это, мол, не для чужих ушей. Леонид Степаныч, говорит, возьми себе на заметку: батюшкам нужны в первую очередь люди верующие. Впрямую никто ничего подобного не говорит, но намеки более чем прозрачные. Понял?

— Так им опера нужны, чтоб молитвы читать или чтоб сектантов ловить?

— Не знаю, Артем. Может, ты мне когда-нибудь расскажешь.

— Я? Почему я? — Чернышев, в общем, уже давно понял, куда клонит подполковник, так что ответ не прозвучал для него громом с ясного неба.

— Думаю, ты подходишь для этой работы больше всего. Лучше тебя никого нет.

Игнатович чуть улыбнулся, хитро посмотрел на Артема. Между ними никогда не водилось каких-то особенно дружеских отношений, но подполковник ценил Чернышова, действительно считал его лучшим опером в отделе и терять, конечно, совсем не хотел. Если бы не «папа»… Но всегда найдется какая-нибудь сволочь, стукнет не вовремя: подполковник, мол, приказы игнорирует — глядь! — твое дело уже в кадры затребовали. А до пенсии — всего три года.

— Лучше меня? Да тот же Брусникин, например, Аливеров, Кононов не хуже…

— Ладно, не прибедняйся. В МУРе ты, может, и не самая яркая звезда, но в нашем отделе — точно лучший.

— Но я неверующий!

— Ой, ли? Вера она не только крестик на шее, Артем, она — внутри. А потом — дело совсем не в ней… Впрочем, не буду настаивать. Это твое личное дело, ни меня, ни нашу контору, ни их, — Игнатович кивнул на письмо Минюста, — не касается. Подумай сам, Артем, прикинь шансы. Уговаривать тебя не собираюсь, ты мне здесь нужен, но, если решишься, чинить препятствия тоже не буду. Перевод — дело сугубо добровольное. А зарплата там явно повыше, чем у нас, звания сохранятся, да и чует мое сердце — этот новоявленный комитет большую силу наберет.

Несколько удивленный последними словами, Чернышев обещал подумать. Возвращаясь к себе на Красногвардейскую в переполненном вагоне метро, он то и дело прокручивал в памяти недавний разговор.

Подполковник явно что-то недоговаривал. В другой ситуации Артем моментально бы отказался от перевода. Ну кто, в самом деле, меняет насиженное место, коллег, давно уже ставших друзьями, не самую любимую, но все-таки полезную и нужную работу на нечто эфемерное и неопределенное. МУРу уже как никак скоро стольник, организация полезная и нужная, ведь преступники пока не перевелись. И вряд ли исчезнут в обозримом будущем. А значит, кроме зарплаты и карьеры можешь получать и моральное удовлетворение от того, что твоя работа пусть немного, но все же меняет мир к лучшему. А этот Спецгоскомитет? Сколько он проживет? Не охладеют ли к нему церковные власти через год-другой? Не окажется ли он ненужным после того, как выловит последнего сектанта?

В другой ситуации — да… Но только не теперь. Два с половиной года назад Артем ездил к родне в Новосибирск. На похороны. Четырнадцатилетняя Даша, дочь старшей сестры Надежды, покончила с собой, наглотавшись таблеток. У девочки с детства были нелады с сердцем, ей приходилось принимать кучу всяких лекарств. В том числе кардиостимуляторов.

Полторы упаковки оказалось слишком много для слабого сердца Даши. Спасти девочку врачи не смогли. Уже потом вскрылось, что несколько учительниц в Дашиной школе принадлежали к «Светлому Царству». Директора мало интересовала их религиозная принадлежность, лишь бы учили, и никто не мешал сектанткам вести пропаганду прямо на уроках. На уговоры посетить Храм Света поддались шесть девочек и двое парней, и все они попали под власть духовного лидера — Святозара. После смерти Даши остальных детей удалось выдернуть из его лап, секту прикрыли, а сам Святозар угодил под суд.

Но было уже поздно. Дашу этим не вернешь. И похороны, и поминки Надежда перенесла спокойно, держала себя в руках. Но потом, когда уже стало не нужно быть сильной, что-то надломилось в ней, и она сгорела за полгода. Второй раз в Новосибирск вырваться не удалось, работы тогда навалилось выше головы. Артем приехал только через год, чтобы снова увидеть их вместе — мать и дочь, в одной могиле.

А Святозар в тюрьму так и не сел. Суд оправдал его за недоказанностью улик, а единственное принятое обвинение — доведение до самоубийства — адвокат объяснил неустойчивым психическим состоянием Даши. Духовный глава «Светлого Царства» отделался небольшим штрафом и условным наказанием. Вскоре, опасаясь самосуда разъяренных жителей города, он уехал куда-то на восток.

Дашу Чернышов видел мало — в основном во время редких наездов к родне, да пару раз в Москве, когда Надежда привозила дочь на лечение. Помнится, он произвел тогда на девчонок сногсшибательное впечатление, приехав на вокзал в новенькой парадной форме. Теперь Надежды, которая после ранней смерти мамы вырастила его практически в одиночку, не стало, и это ударило по Артему намного сильнее. Тогда он жалел только об одном: что работает в МУРе, а не в угрозыске Новосибирска, и что ему не довелось брать Святозара лично.

С тех пор он недолюбливал сектантов, а уж уличных проповедников просто на дух не переносил. Однажды Артем едва не избил в кровь молодого паренька, когда тот подошел к Чернышеву с вопросом: «Познал ли ты истинную веру?». Мормона спасли только быстрые ноги.

Дома о разговоре с подполковником Чернышов пока решил не говорить — жена в то время ждала Сашеньку, шестой месяц уже пошел, ей было вредно волноваться. А следующим утром Артем позвонил Игнатовичу.

— Леонид Семенович? Это Чернышов. Я согласен.

— Хорошо… хотя какое там — хорошо! Мы без тебя совсем завязнем.

— Не переживайте раньше времени. Неизвестно, может, откажут еще.

— Вряд ли. Я тебе вчера до конца не договорил: им нужны не только верующие, но и…

— Я знаю, — спокойно сказал Артем.

Он еще вечером понял то, о чем Игнатович предпочел умолчать: в новый комитет стараются набирать таких людей, которых невозможно купить. Или — почти невозможно. Либо истово верующих, либо тех, кто люто ненавидит любых сектантов по личным причинам. Как он сам, например. Правда, если уж быть честным до конца, стоит вспомнить, что, вернувшись из Новосибирска, он в первые месяцы зверел при упоминании любой религии. Слава Богу, сейчас разобрался.

— Знаешь? — переспросил подполковник без заметного удивления. — Что ж… тогда и объяснять незачем. Могу только пожелать удачи.

— Спасибо. Что мне нужно делать?

— Пиши заявление в кадры. «Прошу перевести» и все такое… Через пару дней придет вызов из Минюста. На собеседование.

— К ним?

— Вряд ли. Скорее всего, в Патриархию. Действительно, когда Чернышов пришел на работу в понедельник, его уже ожидал красивый конверт с золоченым тиснением. В письме Артема официально приглашали прибыть на собеседование к 14 часам в пятницу в отдел внешних связей Московского Патриархата к протоиерею Адриану.

По правде сказать, Чернышов ожидал, что протоиерей Адриан окажется бородатым и вальяжным священником лет шестидесяти — такими православные иерархи обычно представали по телевизору. Однако к его удивлению протоирей выглядел почти ровесником самому Артему, и вальяжного в нем не было ничего. Наоборот, высокий, немного сутулый, с проницательным взглядом умных глаз и стремительными движениями, он даже не пытался изображать предписываемую православными канонами несуетность.

Протоирей поднялся навстречу, улыбнулся и сказал:

— Здравствуйте, Артем!

Чернышов смутился. В детстве, по настоянию бабушки, его окрестили, но сам он считал себя неверующим и православным укладом особенно не интересовался. Выходит — зря. Никогда не знаешь, как оно все повернется. Вот, например, сейчас он не знал, как нужно приветствовать священника, и немного смутился. Вроде бы положено назвать священника «батюшкой», испросить благословения и поцеловать руку. И то, и другое, и третье показалось Чернышову в сложившейся ситуации неуместным и просто глупым.

Адриан, кроме всего прочего, оказался еще и наблюдательным. Моментально уловив причину замешательства Артема, он протянул руку и весело произнес:

— Поступайте, как привыкли, Артем. Ко мне можете обращаться «отец Адриан» или «отец протоиерей», если вас это не смущает, конечно.

Чернышов поспешно пожал священнику руку, несколько скованно поздоровался:

— Здравствуйте, отец Адриан.

— Присаживайтесь. Не против, если я буду называть вас по имени?

— Нет, конечно.

Протоиерей сел напротив, спокойно выдержал изучающий взгляд Артема и только потом продолжил:

— Не бойтесь нарушить какие-то наши нормы. Во-первых, вам это простительно, потому что вы не верующий. Впрочем, это простительно и православному, если он оступается по незнанию или, скажем, случайно, а не со зла. А во-вторых, главная заповедь христианина — терпимость.

Чернышов чуть заметно усмехнулся. Ну да, как же. Не иначе и сектантов из одной только терпимости решили прижать. Однако вслух ничего не сказал, а протоиерей Адриан, похоже, не заметил его реакции.

— Видите ли, Артем. Нам в первую очередь нужен не истовый фанатик, а честный, благородный человек и хороший сыскарь, каким вы, несомненно, являетесь. По крайней мере, такой вывод можно сделать из вашего послужного списка, — отец Адриан положил ладонь на толстую коленкоровую папку, лежавшую перед ним на столе.

— Фанатик? Сыскарь? — переспросил Чернышов удивленно.

— Что вас удивляет? Слишком мирские слова в устах священника?

— …м-м… да, что-то подобное я и хотел сказать. Протоиерей Адриан снова улыбнулся. Улыбка у него была хорошая, открытая. Настоящая.

— По роду своей прежней должности — помощника председателя отдела внешних церковных связей Московского Патриархата — мне приходилось читать уйму прессы, в том числе и бульварной, вступать в дискуссии на страницах светских газет, даже участвовать в ток-шоу. Так что всяких словечек я набрался предостаточно.

Чернышов заметил, что отец Адриан словно бы искусственно урезает некоторые фразы. Обычный человек сказал бы: «…всяких словечек я набрался — дай боже». Священник, конечно, не мог себе позволить употребить всуе имя Господне.

— А теперь я буду работать с вами. Боюсь, придется милицейский жаргон учить.

— Значит, вопрос о моем переводе решен?

— Не просто решен. По рекомендации нашего кадрового отдела вам будет выделена своя группа, которой вы сможете распоряжаться полностью. В вашем деле сказано, что вы прекрасный руководитель и координатор, умеете суммировать деятельность подчиненных. Мы хотим предложить вам должность контроллера одной из оперативных групп.

— В чем будет состоять моя работа?

— Под ваше командование определяется… точно пока сказать трудно: видимо, человека три-четыре. К сожалению, все они непрофессионалы. Людей, хорошо знающих розыскную специфику у нас мало, и мы стараемся ставить их во главе группы, как вас, чтобы остальные контроллеры могли набраться опыта. Наши сотрудники, в основном, из бывших военных, из силовых подразделений — они хорошо подготовлены физически, горят энтузиазмом. Ну а ваша задача — направить их энтузиазм в нужное русло. Работы — непочатый край. Под юрисдикцию нашего комитета попадают очень и очень многие. Тоталитарные секты, сатанисты, — как показалось Чернышеву, эти слова протоиерей выговорил с отвращением, — ереси, греховные дела наших младших братьев…

«Только младших? — отметил Артем про себя. — Интересно, это оговорка или предупреждение?»

Вообще, у Чернышева сложилось впечатление, что к нему присматриваются, изучают, ставят галочки и пропуски в неведомом реестре. Будто на экзамене. Что ж, как показалось самому Артему, вел он себя вполне достойно — уважительно и в то же время достаточно независимо. Конечно, он смущался в непривычной обстановке, но не лебезил и не заискивал.

— Вы не представляете, Артем, сколько там, — протоиерей показал рукой куда-то в сторону, — грязи и мерзостей. Кое-что просто неприятно и осуждается не только законами Церкви, но и светскими. Но есть и такое, что мне отвратительно и как священнослужителю, и как человеку, и как гражданину своей страны. Природа людская греховна, и мы с вами должны этому противостоять.

— Мы?

— Да, я буду куратором вашей группы. Начальником отдела, если хотите. В моем подчинении планируется несколько таких групп, от пяти до десяти. Дела будут приходить прямо из Патриархии, разработка — на ваше усмотрение, как подскажет опыт и ход расследования. Докладывать о результатах вы будете непосредственно мне. Так что, если вы задержитесь в СГКР, — а я чувствую, что задержитесь, — думаю, мы сработаемся.

— Скажите, отец Адриан, могу я ознакомиться с личными делами моих будущих сотрудников?

— К сожалению, только завтра. Точный состав вашей группы до конца не определен.

— Что ж, подожду. Когда приступать?

— Как будете готовы. Завтра подъезжайте к двенадцати, вас встретит послушник. Он покажет кабинет, познакомит с сотрудниками технического отдела и архива. Они будут вашей, так сказать, доказательной базой. Любые виды экспертиз, если понадобятся, сделают на Петровке или в Центре судебных экспертиз на Яузском. По договоренности с МВД, наши заказы выполнят вне очереди.

Чернышов покачал головой:

— Блажен, кто верует. Вне очереди — это значит «когда будет время». Плавали, знаем.

Как показалось Артему, протоиерей чуть нахмурился, однако ответил спокойно:

— Ну, вам с бывшими коллегами проще договариваться. Думаю, справитесь. А я со своей стороны постараюсь уже завтра, к вашему приезду, подготовить личные дела оперативников. Они будут ждать вас на столе.

Намек был более чем прозрачен, и Чернышов поднялся, собираясь прощаться. Но все-таки не удержался и спросил:

— Интересно, а что в ваших записях, — Артем кивнул на папку, — сказано обо мне. Если не секрет, конечно.

— Почему же секрет? — отец Адриан пожал плечами, открыл папку, перебрал несколько листков. — Никакого секрета нет. Личные данные я пропущу, — он снова улыбнулся, — вы их и так знаете. Ну, например вот: «…кроме большого опыта в розыскном деле, А.И.Чернышов прекрасно ориентируется в законодательстве, буквально соблюдает правовые нормы, что очень помогает на суде, лишая адвокатов их самого действенного оружия — обвинений в неправомочном аресте или неправильном ведении дела…» Протоиерей оторвался от чтения, поднял голову:

— Это правда? Артем пожал плечами.

— Ребята из экспертного прозвали меня «липучкой». Говорят, пока Чернышов не получит точное и ясное, по всем правилам оформленное заключение, не отстанет. Прилепится, мол, как банный лист — с мясом не отдерешь. Я считаю, что лучше уж сразу все подготовить, чем потом, на доследовании, да еще под прокурорским надзором.

— Разумно. Читаю дальше. «Инициативен, хороший руководитель, умеет создать рабочую обстановку в группе…» Вот, я же говорил!

— Что ж, — Артем немного помедлил, — наверное, все это правда. Никогда не писал рекомендаций самому себе. Спасибо за беседу, отец Адриан, буду рад работать с вами. Надеюсь, взаимно.

— Конечно!

Провожая Чернышева к двери, уже практически на пороге, Адриан вдруг взял его под локоть и тихо проговорил:

— Простите, Артем, можно я кое-что вам скажу? Не сочтите меня занудой, но я должен предупредить. Вам предстоит общаться со многими нашими иерархами, возможно даже с архиепископами и митрополитами. Никогда не говорите священнику «блажен, кто верует» и вообще постарайтесь не употреблять расхожих поговорок на церковные темы. Это задевает верующего человека. В личном общение называйте архиерея «владыкой», а официально или в переписке— «Ваше Преосвященство» или «Ваше Святейшество». Только, пожалуйста, не обижайтесь…

Артем кивнул:

— Спасибо. Весьма своевременные предупреждения, на что же, здесь обижаться.

Отец Адриан снова улыбнулся:

— Рад, что вы поняли. Мы собираемся подготовить брошюру, нечто вроде памятки для новых сотрудников-мирян. Но пока ее нет, приходится вот так, в личном общении…

4. 2007 год. Осень. Группа

С того дня прошло уже больше двух лет. СГКР сменил название, Чернышов получил старшего контроллера, четыре благодарности с занесением — по бумагам он все еще находился в подчинении МВД — и личную благодарность Патриарха. Группа Артема то увеличивалась до шести человек, то уменьшалась, когда после нового расширения функций Анафемы приходилось создавать больше контроллерских групп, для чего требовались опытные, подготовленные сотрудники. Привлекательная новизна первых месяцев давно прошла, работа стала обыденной. Не скучной, а просто обыденной. Такой же, как в свое время была в МУРе.

Почти ежедневно грязь, слезы, мерзость, от которых поначалу озлобляешься и борешься с желанием немедленно карать всех огнем и мечом прямо на месте. Потом это проходит. Грязь и мерзость остаются, но они больше не кажутся чем-то из ряда вон выходящим. Начинается самое страшное — рутина, Внешне она оборачивается спокойным, бесстрастным, почти скучающим тоном в разговорах с коллегами и на допросах над поруганным телом ритуальной жертвы сатанистов. А внутри… внутри боль. Нервно дрожащие руки по приезду с самосожжения огнепоклонников, страх за детей, которые могут попасть в такую же мясорубку, и бессонные ночи сомнений: зачем это все? Зачем раз за разом спасать десятки жертв властолюбивого подонка, если через неделю придется делать то же самое? Ведь несмотря на все предупреждения, все равно находятся доверчивые простаки, готовые идти за чудом!, добровольно влезая в оковы самого страшного — духовного — рабства,

И уже после всего этого наступает усталость, когда нет сил даже удивляться. Когда хочется только одного — крикнуть изо всех сил:

— Люди! Что же вы с собою делаете?!!

И может, если бы не семья, лучшим выходом стала бы пуля в лоб. Чтобы никогда больше ничего этого не видеть. Никогда!

Страх можно пережить, изгнать на время, но усталость — это навсегда.

Но кто-то же должен делать эту работу?

Сегодняшний выезд на задержание тоже не был каким-то выдающимся событием — группа Чернышева и финансовые следователи ОБЭП следили за сектой Обращенных давно. Правда, с группой впервые поехал новый сотрудник, Данила Шаталов. Или — как он попросил себя называть, едва переступив порог, — Даниил. Правда, Савва тут же окрестил его Даней, хотя только слепой мог не заметить следов пострига.

Чернышов вспомнил строки из личного дела, которое получил от протоиерея Адриана на прошлой неделе:

«…сирота, воспитанник Северо-Печорского монастыря, в 16 лет принял иноческий постриг. В 2003 году поступил, а в 2006 — закончил с отличием Православный Свято-Тихоновский Богословский институт (кафедра сектоведения). С благословения настоятеля Северо-Печорского монастыря, владыки Тихона, отпущен в мир для прохождения службы в Спецгоскомитете по религии. В вере проявил себя настоящим христианином, благочестив, сострадателен и милосерден…»

В Анафеме в последнее время появилось много отпущенников. Во-первых, не хватало людей, а во-вторых, как подозревал Чернышов, Церковь явно собирается полностью взять СГКР под свой контроль, вот и готовит новую смену. Верных, послушных, истово верящих.

Впрочем, пожаловаться на Даниила он не мог — бывший инок работал на совесть, с полной отдачей. Пока, правда, отправляли его в основном только в архив. И еще на допросы упертых сектанток, где его знания и — не в меньшей степени — христианское смирение лучше всего помогали преодолеть глухую враждебность обманутых женщин.

А вот сегодня Чернышов решил взять Даниила с собой. Кроме Артема и Саввы, остальные члены группы были новичками, надо же когда-то и начинать. Тем более что секта, по донесениям, насчитывала полтысячи человек: вдвоем никаких сил не хватит всех допросить.

К удивлению Артема Даниил не. сорвался. Даже после омерзительной картины в задней комнате. Не выбежал в слезах, не упал на колени, прося Господа простить чужие прегрешения.

Но побледнел он здорово. А при виде распятой, исхлестанной плетью девушки у него задрожали губы.

Сначала Чернышов думал жестко втолкнуть бывшего инока в повседневный кошмар Анафемы, но сейчас решил пожалеть парня. Каково должно быть после двадцати с лишним лет затворничества, праведной тиши и молитв увидеть воочию человеческие страдания? Пытки? Да еще — если истязают женщину. Да еще прикованную в позе распятия. Немыслимое для верующего кощунство.

Артем положил руку на плечо иноку:

— Даниил, как ты?

— Господи, прости мя грешного! Артем, почему люди такое делают?! Почему?

«Эх, Даня! Знал бы ты, сколько раз я задавал себе это вопрос — почему?»

— Спокойнее, парень… Это еще цветочки. Ягодки будут, когда мы сектантов этих допрашивать начнем.

— А что такое?

— Увидишь. Пройдись лучше по нижнему этажу вместе с остальными. Ну, там где живут все эти бедняги. — Артем хотел сказать «вся эта братия», удержался в последнее мгновение. Несмотря на давнее предупреждение протоиерея Адриана, он так и не научился сдерживать язык. — Посмотри, как бы чего не случилось. Могут руки на себя наложить или еще что…

— Грех же это!

— Вот ты им и скажи. Посмотри, может, кому-нибудь твоя помощь нужна. Ясно? Давай. А мы пока тут разберемся.

Даниил вышел из комнаты, сгорбившись, словно постарел лет на сорок. Следователи ОБЭП уже потрошили компьютер Наместника, его личный сейф. Рядовые члены группы разбежались по кельям сектантов — снимать первичный допрос. Видеооператор переходил из комнаты в комнату, беспристрастная камера отсчитывала минуту за минутой оперативной съемки.

Чернышов удовлетворенно кивнул: молодцы, мол, все правильно, и спросил у хлопотавшего вокруг девушки медика:

— Виктор Витальевич, что у вас?

Коренастый, полненький доктор больше всего походил на записного любителя пива из рекламы. И не скажешь, что перед тобой один из лучших медиков-криминалистов Москвы. Виктор Витальевич встал с колен, пряча в карман кардиограф.

— Пока могу диагностировать болевой шок. Образцы крови, слюны и слизистой я взял, можно увозить. Или вы хотели бы снять первичный допрос?

— Да, пожалуй. Если вы скажете, когда она сможет прийти в себя.

— Минут через десять. Болеутоляющее я, простите, колоть не могу, ибо в нее явно влили некую химическую гадость. Неизвестно, какой может получиться совместный эффект. Я просто обработал раны.

— Вы знаете мой следующий вопрос, Виктор Витальевич. Доктор оглянулся на синего от боли и холода Легостаева — одеться ему, конечно, не дали. Бывший Наместник нянчил вывихнутую руку, затравленно поглядывая по сторонам.

— Без экспертизы точно не скажу, — Виктор Витальевич взвесил в руке тяжелый чемоданчик криминалиста и снова посмотрел на Легостаева, — но по всем признакам подонок не успел.

Тот вздрогнул, несмело улыбнулся и запричитал:

— Нет-нет, что вы… я никогда… можете проверить, она вообще девственница…

Не обращая на него внимания, Чернышов кивнул доктору:

— Идите пока вниз, вместе со всеми. Ваша помощь там нужнее. Но далеко не уходите, — мало ли что. Савва, возьми девушку. Там, в соседней комнате я видел хорошую кровать.

Молчавший доселе бородатый крепыш, на которого Легостаев не мог смотреть без страха, легко, как пушинку, поднял бедную Женю и вынес из комнаты.

— Ну а мы, Легостаев, побеседуем пока с вами.

— Конечно-конечно, я все расскажу… Вы спрашивайте, спрашивайте.

Уже через десять минут допрос опротивел Чернышеву настолько, что он едва не приказал Легостаеву замолчать.

Бывший Наместник, еще утром величественный и богоравный, сейчас превратился в ползающее у ног контроллеров хнычущее существо. Понимая, что судьба его висит на волоске, он лебезил перед Чернышевым, молил его о пощаде и… говорил, говорил, говорил. Диктофон записывал историю бедного комсомольского вожака средней руки, оставшегося в начале девяностых не у дел. Настоящего образования у него не было: диплом он получил скорее по комсомольской, чем по учебной линии; соратники подались в банкиры и приватизаторы, а ему, Легостаеву, не повезло. Оттерли от новой кормушки. Долго искал работу, на последние деньги прошел курсы прикладной психологии, наскреб еще чуть-чуть по знакомым и открыл реабилитационный центр. Но тут грянул дефолт…

— Вас послушать, Легостаев, так в том, что вы организовали запрещенную законом секту, виноваты все, кроме вас.

— Нет, почему… я тоже виноват. Но вы поймите, я оказался в такой ситуации! У меня просто не было другого выхода! Я — жертва обстоятельств.

— Жертва вон, в соседней комнате лежит. Боюсь, Легостаев, пытки беззащитных девушек нельзя оправдать никакими обстоятельствами.

— Я не хотел! Она сама пришла ко мне. Раба Евгения — девушка странная, болезненная. И фантазия у нее странная. Пришла и стала просить, чтобы я ее наказал. Говорила, что она, мол, плохо справляется со своими обязанностями.

— Да? И какие же у нее были обязанности? Она что, работала на вас?

— Ну, она же жила здесь. Ее кормили, поили, одевали. Надо же было хоть что-то получать взамен.

— И взамен вы, Легостаев, решили с ней побаловаться. Так, как вы это понимаете.

— Нет, что вы! Ни за что! Я бы никогда не посягнул на девушку! Я их всех люблю. А тем более Обращенных. Вы поймите, для меня это то же самое, что изнасиловать собственную сестру!

— Раньше у вас это получалось. Такая фамилия — Ковальская, вам ничего не говорит? Ира Ковальская?

Легостаев, казалось, побледнел еще больше.

— Какая… Ковальская…

— Ирина Ковальская, по-вашему — раба Ира, которую вы пытали 16 марта. Крики и стоны фигурируют в показаниях свидетелей, побои — в протоколе обследования места происшествия, заполненного капитаном Лисякиным. Его, правда, уволили из милиции за служебное несоответствие, но мы всегда можем вызвать его повесткой. А еще есть показания мастеров строительно-монтажной фирмы «Сизиф». Интересные, кстати, показания, Легостаев. Вам дадут их почитать.

— Это все ложь… ложь… они сами приходили ко мне, говорили, что не могут больше чувствовать себя бесполезными, что хотят наказания. Я не имел права им запретить, раба… Евгения и Ирина… они угрожали покончить с собой.

— Да ну?

— Они просили меня, сами просили… поверьте! Почему вы не верите мне? Я говорю правду! Что может сказать вам Евгения — ее уже выгнали один раз, из ВУЗа за аморальное поведение… Она не хотела учиться, хотела зарабатывать собой! И у нас принялась за старое. Хотела откупиться телом, требовала, чтобы я взял ее…

— Что-то вы запутались в показаниях, Легостаев. То у вас получается, что девушка просила наказать ее, а как теперь выясняется — она пыталась вам отдаться. Неувязочка. А били вы ее, наверное, за плохое поведение: ай-яй-яй, как не стыдно. Чтобы больше не повадно было. Да?

Пригнувшись, чтобы не задеть за притолку, в дверь вошел Савва. Бывший Наместник метнулся от него в сторону, глаза испуганно забегали.

— Девушка очнулась. Просит пить. Говорит, что ее зовут, — тут Савва с такой ненавистью посмотрел на Легостаева, что тот едва не потерял сознание, — раба Евгения.

— Женя, значит, — задумчиво сказал Чернышов. — Женечка. Что скажешь?

— Вроде в сознании. Отвечает вполне разумно. Савелий Корняков, или по-простому — Савва, работал вместе со Чернышевым уже полтора года. Бывший старший лейтенант ВДВ, во время второй чеченской кампании попал в плен к боевикам и едва не погиб под пытками. Сочтя его мертвым, боевики бросили Савелия на перевале и отступили в Панкисское ущелье. Раненый и обессилевший Корняков почти неделю полз по каким-то горным тропкам, пока не вышел к своим. В этот момент, как он сам рассказывал, узрел Божественную благодать и, поверив, что именно Господь вывел его, в походном храме на базе в Ханкале принял крещение. После увольнения в запас Савелий не раздумывая поступил на службу в Анафеме, здраво рассудив, что здесь он сможет сочетать свои боевые навыки и службу Господу. Чернышов знал, что протоиерей Адриан и старший исповедник — отец Сергий — постоянно ругают Савву за излишнюю горячность в стремлении «давить подонков». Адриан не раз одергивал Савелия, советуя ему прежде смирить свой гнев, а уж потом благословлял на служение. Вот и сейчас Корняков явно переборщил с Наместником, тот постоянно потирает руку, морщится от боли.

Бывший Наместник удивительно точно ухватил момент, пролепетал, обращаясь к Чернышеву:

— …мне бы в больницу надо… рука…

— Будет вам больница, Легостаев. Сейчас закончим все и поедем. Там и больница вас ждет, и койка персональная, и баланда на ужин.

«Хорошо, что Савва только вывихнул мерзавцу руку, а не сломал. Ведь мог же. От картины, что была здесь полчаса назад, немудрено с катушек съехать. Слава Богу, противодействия не ждали, табельное оружие в сейфе осталось. А то бы пристрелил ублюдка».

Но работником Корняков был хоть куда. Может, не слишком большой хитрости — Савелий всегда предпочитал действовать напрямик, — зато исполнительный и честный. Да к тому же по-своему мудрый — тридцатичетырехлетний старлей родился и вырос в деревне Окаемово Владимирской области и в избытке обладал тем, что принято называть крестьянской смекалкой. А в силовом противостоянии Корняков был просто незаменим. Немалая физическая сила, выносливость, да к тому же — специальная десантная подготовка… В общем, грозный боец.

— Савва, отведи пока этого, — Чернышов кивнул в сторону дрожащего Наместника, — вниз, посади в машину. Пусть подумает о своей судьбе.

Корняков схватил арестованного за плечо, одним движением вздернул на ноги.

— Только не сломай ему ничего по дороге. И накинь что-нибудь.

— А может, наоборот? — спросил Савва. — В таком виде провести? Чтобы все его увидели. Прямо так, в труснике, жалкого и дрожащего.

— Бесполезно. Сейчас они скорее тебе в морду вцепятся за то, что ты их любимого Наместника мучаешь. Запись есть, признание есть — потом покажем. А пока все-таки накинь на него какую-нибудь тряпку.

— В соседней комнате расфуфыренная ряса валяется, в золоте вся. Может, ее?

— Нет, не стоит. В таком виде он для своих Обращенных мучеником запомнится. Не пойдет. Вон, смотри, в углу балахон грязный. Его и возьми.

Легостаев поник. Та же самая одежда, с черной перевязью Вечной Истины, в которой он вчера разговаривал с рабой Евгенией! Какая ирония! По его учению выходит, что арест и уничтожение его надежд — это и есть Вечная Истина?!

— И возвращайся, — добавил Артем. — Поговорим с девушкой.

Разговор не получался. Чернышов, в общем, к чему-то подобному привык, но настолько яростное нежелание сотрудничать даже он видел впервые. Женя просто не шла на контакт. Не хотела.

— …нет, ничего не знаю.

— …не могу сказать, сама не видела. В конце концов, Савва не выдержал:

— Милая, когда мы вошли, твой любимый Наместник хлестал тебя, как погонщик лошадь. Он тебя пытал, понимаешь? Ты и сейчас скажешь, что «сама не видела»? Да у тебя вся спина в шрамах!

Женя недоуменно подняла голову.

— Вы что, с ума сошли? Какие пытки? Какие шрамы?

— Вот эти. — Чернышов бросил перед ней на стол несколько фотографий. Хорошо оператор прихватил с собой цифровую камеру, а в штабной машине успели напечатать десяток снимков. Впрочем, и такие доказательства на девушку впечатления не произвели.

Спину на фотографии целиком покрывали знакомые рубцы, боль от которых так сладостно жгла сейчас Женю. Она неосознанно вывернула шею, попыталась разглядеть себя в зеркало.

— Это я?

— Вы. У нас есть медицинское заключение. Врач, который приводил вас в чувство, на самом деле — медик-криминалист. Он составил протокол снятия побоев.

— Чего? Побоев? Да вы не понимаете! — выкрикнула она и вдруг, словно поняв что-то, густо покраснела. — Это не то, что вы думаете. Понимаете, я… ну, я ничего не делала для сестер. Я не служила Предвечному, как надо. Мне нужно было попросить у Него прощения, покаяться… Понимаете? Иначе… иначе меня бы выгнали из семьи, потому что я никчемная, ненужная… Потому что я обуза!

По лицу девушки потекли слезы. Она всхлипывала, дрожала, но продолжала говорить. Слова лились из нее бесконечным потоком.

— Я должна была освободить разум и слиться с Ним. Для этого нужно день и ночь подвергать испытаниям плоть, не есть и не пить, оставаясь в холоде и голоде. Единственный просто помогал мне! Был моим защитником и проводником…

Чернышов вздохнул. Как это знакомо! Едва не забитая насмерть сектантка защищает своего «духовного отца», заученно повторяя чужие слова. Женя вдруг привстала, превозмогая боль, схватила Артема за руку, жарко зашептала:

— Я сама хотела, сама. Единственный обещал просить Его за меня. Он помогал мне освободить разум от плоти!

Савва глянул на Чернышева, украдкой покачал головой: эта готова, мол. Бесполезно.

Женя вдруг отстранилась:

— Я хочу видеть Единственного! Где он?

Артем долго молчал, вглядываясь в ее лицо. Девушка снова спросила:

— Где он?!

Теперь в ее голосе явственно слышалась истерика.

— Под арестом твой Единственный, — прогудел из-за спины Чернышева Савва. Артем не успел его остановить. Глаза Жени расширились, рот приоткрылся. И тут Корняков с удовольствием добавил: — И никакой он не единственный. Таких слизняков пруд пруди.

И тут Женя взорвалась. Она набросилась на мужчин с такой самозабвенной яростью, что в первые секунды Чернышов и Савва даже опешили.

— Вы посадили Единственного под арест!! Нет! НЕЕЕ-ЕТ! Пустите меня к нему! Пустите!

Не обращая внимания на боль, Женя рвалась вперед, пытаясь достать ногтями лицо Чернышева. Глаза девушки сделались совершенно безумными, по подбородку текла слюна. Сквозь одежду проступила кровь, но Женя, похоже, не замечала ничего.

— Савва! — выкрикнул Чернышов. — Держи ее!

Он первым понял, что если девушка в таком состоянии доберется до чего-либо острого, что можно использовать в качестве оружия, то перережет вены себе или кому-нибудь еще.

Корняков перехватил запястья Жени, развел ее руки в стороны. Переключив внимание на него, безумная попыталась пнуть Савву, а когда это не удалось — укусить. Еще раз. И еще. Корнякову, несмотря на всю свою силу, с трудом удавалось сдерживать ее атаки. Вывернуть руку или обездвижить Женю захватом он не мог: боялся причинить новую боль. Савва ни на секунду не забывал о рубцах, исполосовавших спину несчастной девушки.

Чернышов сорвал с.пояса рацию, коротко приказал:

— Врача! Срочно!

Не прошло и минуты, как в дверях появился Виктор Витальевич. Моментально оценив ситуацию, он быстро водрузил на стол чемоданчик, моментально отыскал в нем матовую пирамидку шприц-тюбика и, пока Женя билась и кричала, пытаясь освободиться из крепкой хватки Саввы, вколол успокоительное в плечо девушки. Она хотела извернуться, но было поздно. Тогда Женя попыталась укусить врача за кисть — и тоже неудачно. Транквилизатор начал действовать, сначала она просто успокоилась и перестала вырываться, а потом и вовсе обмякла в руках Корнякова. Савва аккуратно уложил ее на кушетку, стараясь не прикасаться к спине.

— Господи! Виктор Витальевич, что с ней?! Она словно с цепи сорвалась!

Доктор устало кивнул, наклонился к Жене, оттянул веко. Несколько секунд он изучал зрачок девушки, потом сказал:

— Ну, кроме совершенно бесспорного гормонального взрыва, явно вызванного искусственно, и общей сексуальной неудовлетворенности, девушка находится под действием небольшой дозы наркотического вещества. Судя по состоянию вен и слизистой, наркоманкой она не является, соответственно даже маленькая доза могла произвести серьезное воздействие. А теперь я могу со всей ответственностью заявить: не удивлюсь, если мы найдем в ее крови какие-либо возбуждающие препараты, эйфории, например, или кофеин. Завтра днем, когда анализы будут готовы, я смогу сказать точнее.

— Хорошо. Я вам позвоню. Савва, скажи Даниилу — пусть заканчивают без нас. А ты бери девушку и поехали. Ее здоровье сейчас важнее.

— Ага, — согласно кивнул Корняков. — И подонка нашего в изолятор завезем. Пусть уже сегодня на нарах мучается.

2006 год. Файлы из компьютера Марины Астаховой. Набросок статьи в экуменистический журнал «Новая философия»

…Все бы ничего, если бы за религиозной интервенцией в Россию не пришло религиозное мошенничество. Сотни новоявленных, ранее никому не известных «церквей», «храмов» и «братств» на поверку оказывались механизмом по отбору денег у прихожан («сектантов») в пользу «братства», то есть на самом деле — на счет «духовного главы» секты. Методы использовались самые различные: начиная с простых уговоров завещать средства или недвижимость вплоть до совершенно аморальных и противозаконных. Шантаж, угрозы жизни родственникам, пытки, методы психологического давления.

Но то были лишь первые ласточки надвигающейся беды. С начала девяностых в нашей стране бесконтрольно размножились чудовищные авторитарные секты, где «верховным божеством» становился сам глава, подчиняя прихожан своей воле, низводя их до рабского, почти животного состояния. В прессе и официальных документах подобные культы получили название деструктивных. Череда судебных разбирательств и даже уголовных сроков, вихрем пронесшихся над Россией в конце века; никого ничему не научила, и новоиспеченные секты продолжали исправно наполняться свежим «пушечным мясом». Сложное экономическое положение в стране заставляло людей балансировать на грани выживания, и с каждым годом им все больше хотелось чуда, которое по мановению руки сможет решить все проблемы. Секты не без успеха попытались взять на себя роль такого чуда, оставив в стороне и государственные институты и Русскую православную церковь.

Потом, конечно, спохватились. В качестве примера можно привести эксперимент в Ногинске, где по договоренности с Патриархией в большинстве как частных, так и государственных школ введен новый предмет — основы православной культуры. Это не Закон Божий времен царской России: детей не принуждают бездумно зубрить «Отче наш» или «Катехизис». Просто еще со школьной скамьи будущим гражданам страны прививается лучшая часть русской культуры, православная терпимость и — если так можно выразиться — религиозная грамотность. При этом никто не заставляет школьников креститься, менять конфессиальную принадлежность. В соответствии с законом РФ о свободе совести и вероисповедания мусульмане или, например, буддисты имеют полное право не посещать этот предмет.

Следующий шаг власти сделали несколько лет спустя. С подачи набиравшего силу Комитета по спасению молодежи от тоталитарных сект правительство в рекордные сроки провело через Думу новый закон о контроле над религиозными объединениями. Взрывоопасная смесь сотен культов и сект начала тысячелетия достала даже вечно оппозиционных сенаторов. А в 2005 году после долгих разговоров, многочисленных «за» и «против», в буквальном смысле заполонивших страницы и экраны СМИ, было, наконец, принято решение и о создании единого контрольного органа. На основе бывшего департамента Минюста по делам общественных и религиозных объединений оформилась невиданная доселе структура, получившая на удивление неброское наименование — Спецгоскомитет по религии, сокращенно СГКР.

В состав комитета вошли сотрудники МВД, Минюста, прокуратуры и представители церкви. В основном — православной, хотя из политкорректности мусульмане, буддисты, католики, протестанты и баптисты получили возможность участвовать в работе комитета на правах совещательного голоса.

В дальнейшем православное духовенство за каких-то два года полностью перевело на себя руководящую роль в Спецгоскомитете. Сегодня новая структура в открытую управляется и финансируется Русской православной церковью с молчаливого согласия государства. Популярное в наши дни название «Анафема» сначала считалось неофициальным и применялось, в основном, журналистами, но уже через год так называли Спецгоскомитет по религии даже президент и правительство страны.

В штате Спецгоскомитета числилось достаточно опытных следователей и несгибаемых прокуроров, у которых неожиданно оказались развязаны руки, — борьба с сектантами вышла на совершенно новый уровень. Работники Анафемы получили название контроллеров. Сначала у Спецгоскомитета по религии не было задач силового противодействия, но разгул сатанистов в 2006-2007 годах и появление у многих сект собственных охранных структур привели к образованию в Анафеме боевых подразделений (так называемая «новая опричнина»). Будущие «каратели» Анафемы проходили обучение в отдаленных северных и уральских монастырях. Методики подготовки покрыты тайной, и тайна эта серьезно охраняется. Известно лишь, что суровые условия жизни, монашеское послушание и истовая вера сделали «опричников» настоящими бойцами — преданными, бесстрашными и не задающими лишних вопросов. Правая оппозиция пыталась инициировать парламентские слушания о правомочности подобных подразделений, но ни одна подобная акция успеха не имела.

За два с половиной года своего существования функции Анафемы значительно расширились. Начав с выявления авторитарных и мошеннических сект, внутренних расследований в самой Русской православной церкви (греховное обогащение, растление малолетних, грех гордыни, ересь), сегодня новая спецслужба переняла от МВД и многие светские дела. Тем более что государство само призналось в собственной беспомощности: в начале марта 2003 года Минздрав подписал с РПЦ соглашение о пропаганде здорового образа жизни и совместной борьбе против наркомании, пьянства и детской проституции. После нескольких лет обсуждений последовала череда законодательных актов, облекающая Анафему достаточными полномочиями. У новой спецслужбы сразу прибавилось дел — торговля наркотиками, малолетняя проституция, «экспорт» доноров и органов за рубеж. Схема контроллерской деятельности Анафемы, возможно, далека от идеалов законности, однако она чрезвычайно эффективна и пока приносит одни положительные результаты. Подозреваемые задерживаются контроллерами Анафемы в контакте с силовыми подразделениями МВД или собственными силами. Потом преступников вместе с материалами дела передают государственному правосудию, но дальнейшее следствие и судебный процесс проводятся уже под пристальным вниманием Анафемы. На сегодняшний день наркодельцам, торговцам «падалью» и молодыми телами уже не так просто отделаться условными или смехотворно короткими сроками, подкупив суд…

5. 2004 год. Конференция

Марина и представить себе не могла, что именно она — единственная из всего курса — поедет в Нижний на конференцию. Разговоры о ней начались еще в прошлом году, когда устроители решили сделать ее ежегодной и более представительной. Кто-то предложил пригласить на конференцию не только православных богословов, мирских психологов и преподавателей, но и специалистов по религиозной истории. Желательно, молодых, чтобы иметь возможность взглянуть на проблему непредвзято, иными глазами. На кафедру мировых религий филфака РУГН приглашение пришло зимой, и с тех пор только и разговоров было: поедем в Нижний Новгород или не поедем…

Из учебной части вдобавок пошел слух, что доклад на конференции вполне может быть зачтен в качестве летней практики. Кому ж неохота освободить июль и отдыхать целых два месяца вместо одного!

Честно сказать, Марина хотела в Нижний не только из-за этого. Она мечтала хотя бы ненадолго сменить обстановку, вырваться из бесконечной московской круговерти. Ну и посмотреть заодно, что за зверь такой — научно-практическая конференция «Тоталитарные секты — угроза XXI века».

Да и отвлечься не помешает. Бесконечные ссоры и примирения с Никитой давным-давно встали поперек горла. Марина прекрасно понимала, что он не любит ее, и не любил никогда, просто Никите нужен запасной аэродром на случай разрыва с очередной пассией. В слезах и соплях он приходил к ней, твердя одно и тоже:

— Маринка, как я был слеп! Оксанка (вариант: Катька, Юлька, Лола) — такая дура!! Дура и стерва! Где были мои глаза?! Не понимаю, как я мог променять тебя на эту шалаву? Милая, лучше тебя нет на свете!

Потом, правда, выяснялось, что «мне с тобой скучно», «мы с тобой очень разные» и — финальным аккордом — «нам надо расстаться». Значит, на горизонте появилась новая раскрашенная кукла.

Нет, конечно, Марина знала лучше кого-либо другого — когда раздавали красоту, она несколько опоздала к началу очереди. Лучшее досталось Наталье Орейро, Линде Евангелисте, Дженнифер Энистон и Лне Ханкович с третьего курса. Утром, разглядывая себя в зеркало, Марина самокритично заключала: не модель. Пухлые щечки, которые так умиляют у детей, косметологами зовутся несколько более прозаично — жировыми буграми Буша. Непослушные рыжие лохмы никогда не удается причесать, веснушки — запудрить, а фигуру — изменить. Пяток килограммов определенно не мешало бы сбросить. А эти дурацкие хвостатые родинки у самой ключицы? Из-за них даже открытое платье не наденешь. Ну, одна — еще куда ни шло, вполне можно шиковать, как Мерилин Монро. Но три! Три — это перебор, особенно когда они расположены треугольником. Выглядит пошловато…

Единственное достоинство, как любила повторять мама, — таинственные зеленые глаза, но.., Линзы ей носить нельзя, а за стеклами очков таинственность не разглядишь.

Так что парни, конечно, за Мариной стайками не бегают, как за Катькой или Яной. Ну и что? Не бросаться же по этому поводу на шею поганцу Никите! Синица, мол, в руке есть, держи, радуйся! Вот еще! Сам приползет, в очередной раз извиняться будет, на слепоту сетовать. А она еще подумает — простить его или нет.

«Ладно, подруга, не ври хотя бы себе! Простишь, как миленькая, да еще потом сама себя винить будешь… Как всегда».

Вот и уехать бы от всего этого подальше. Хотя бы на время. Развеяться, Нижний посмотреть, доклад прочитать, если дадут. И Никиту не видеть хотя бы неделю. А то специализации разные, с третьего курса в одной аудитории не сидим, но как ни старайся, все равно в столовой или в библиотеке столкнешься.

Когда Наум Львович (он же — Циклоп) прямо на лекции зачитал список приглашенных и Марина услышала свою фамилию, радости ее не было предела. Потом вызвали к декану. Старый перечник долго читал нотацию в своем обычном стиле:

— …вас, Астахова, выбрали не только потому, что из всего курса ваши учебные показатели — наилучшие. Это, конечно, существенно, но не менее важен и другой факт: вы не замечены ни в чем предосудительном, как, к сожалению, многие наши студенты, а в общении с представителями любых — я подчеркиваю — любых религиозных конфессий неизменно проявляли такт и уважение к собеседнику. Соответственно, мы с Игорем Кирилловичем уверены, что вы сможете достойно представить наш университет, ибо честь и верность традициям…

Он распинался не менее получаса. Из всей его речи Марина извлекла главное: ректор Игорь Кириллович очень заинтересован в успехе этой поездки. Ну еще бы! Университет все-таки частный, существует на пожертвования попечителей, если удастся обратить внимание на РУГН Русской православной церкви, то в перспективе можно подумать и о каких-нибудь совместных проектах. А это деньги, и деньги неплохие.

Декан рассказал Марине и еще один важный факт: доклад, посвященный взаимоотношениям подрастающего поколения и Русской православной церкви, она будет лишь читать. По замыслу организаторов докладчица должна с умным видом объяснить почтенной аудитории (а это — на девяносто процентов — православные богословы, преподаватели семинарий и священники из разных епархий), почему молодежь не стремится в лоно истинной Церкви, а идет в секты. Как явствовало из речи декана, осветить проблему максимально осторожно и деликатно, написать подобный доклад с учетом всех мнений Марина не в состоянии. Так что лучше будет, если им займутся профессор Бердан и профессор Калинин с кафедры общей философии. А ей, Марине, останется только прочитать.

Она, понятное дело, не спорила. Кивала, поддакивала:

— Да, Евгений Владимирович, конечно… Я постараюсь… А у самой внутри зрела совершенно сумасшедшая идея.

Додумывала Марина ее дома, устроившись с ногами в любимом кресле. Почему это, если у нее самые лучшие показатели на курсе, она должна читать доклад Циклопа? Сама, что ли, не сможет написать? Уж справится как-нибудь! Главное, чтобы доклад получился интересным, а кроме того — запоминающимся. Тогда все будут говорить только о ней, ну и об университете, конечно. Игорь Кириллович останется доволен, а уж она, Марина, так и вовсе прославится. На курсе она разом прибавит в популярности, декан, наверняка, похвалит… лучше, чтоб при всех…

Главное, чтобы Циклоп не обиделся. А то еще влепит на экзамене «пару». Хотя нет, не посмеет. Побоится с ректором отношения испортить. Выгонят, куда его, старого, возьмут?

«В итоге я прославлюсь на весь университет, доклад где-нибудь напечатают, а ведь через год — диплом, будет, что вписать в графу „опубликованные работы“. Неплохой задел на будущее. А Никитка пусть локти кусает. Я на него даже и не посмотрю».

К дате отъезда «альтернативный» доклад был готов. Марине он казался просто сногсшибательным, особенно в противовес тому, что написали Циклоп с Калининым. Она даже не смогла дочитать их творение до конца — настолько оно оказалось скучным и пресным. Профессора ругали сектантов и бездуховную молодежь, которой наплевать на тысячелетнее православие славных предков. Стенания, в избытке разбавленные водой и бессмысленной цифирью, занимали все двадцать листов. Зато ни один из докладчиков так и не дал ответа на главный вопрос: «почему?» Никаких рекомендаций в докладе тоже не присутствовало. Понятно — кто мы такие, чтобы советовать?

Кроме Марины и профессора Калинина в состав делегации от РУГН включили еще одного студента с пятого курса и аспирантку Верочку, как говаривали злые языки — по личной просьбе декана. При этом злые языки глумливо усмехались. Что-то там такое случилось между женой декана и Верочкой, отчего он предпочел на некоторое время удалить аспирантку из города.

Марина особенно к сплетням не прислушивалась — ей было все равно. А Верочке она скорее обрадовалась: длинноногая и длиннолицая, как лошадь, она больше всего на свете обожала мужское внимание. Вот и хорошо. Будет кому обоих мужиков отвлечь.

Поезд уходил с Казанского в 22.43. Марина, как обычно, едва не опоздала, влетела в вагон за минуту до отправления, а собственное восьмое купе отыскала, когда поезд уже тронулся.

При ее появлении элегантный седовласый профессор Калинин вежливо встал, помог забросить наверх сумку.

— Марина, — слегка укоризненно сказал он, — мы уже начали волноваться.

— Простите. У меня всегда так. Никогда не могу собраться вовремя.

Манерного вида парень, который не удосужился ни встать, ни поздороваться, что-то пробормотал себе под нос. Марина расслышала только окончание фразы — матерный глагол, обозначающий чрезмерную степень самоуверенности. Сидевшая напротив крашеная блондинка, судя по всему — та самая Верочка, тоненько хихикнула.

После такого начала, понятное дело, разговор не клеился. Профессор попытался расшевелить собеседников, но после двух-трех дежурных фраз все опять замолкали. В итоге, поезд еще не успел выехать из Москвы, а Верочка со студентом намылились в ресторан. Следом за ними засобирался и профессор.

— Марина, не хотите с нами?

— Нет, спасибо. Я лучше посплю.

Калинин несколько обиженно пожал плечами, но настаивать не стал и вышел из купе.

После всех речей и напутствий, Марине больше всего хотелось побыть одной. Она забралась на верхнюю полку, включила ночник и принялась в который раз перечитывать и править собственный доклад.

Поезд прибыл в Нижний под утро. Пока нашли встречающего с плакатиком «РУГН-Москва», пока добрались до гостиницы, уже переполненной участниками с одинаковыми бейджами, пока устраивались, отдыхали с дороги — прошло полдня. А конференция открывалась в 17:00. Времени оставалось только на обед.

К пяти раскрашенный автобус мягко подкатил к зданию Нижегородской духовной семинарии, где и проходила конференция. Перед входом довольно вольготно расположилась группа приличного вида молодых людей в костюмах и при галстуках. Некоторые держали в руках плакаты. Марина с удивлением прочла: «Свобода вероисповедания — свобода совести», «Долой православный тоталитаризм!», «Нет — запретам на веру!». На вновь прибывших демонстранты не обратили никакого внимания. Немного поодаль стоял еще один автобус. Поперек борта тянулась надпись: «Охранное предприятие Муромец». За стеклами можно было разглядеть десятка два крепких, плечистых парней в синей форме.

— Что это? — спросил распорядителя профессор Калинин.

— Научники, — ответил тот, махнув рукой. — Церковь Разума. Каждый год митингуют. В прошлый раз пытались сорвать работу семинаров, врывались в аудиторию, выкрикивали лозунги. Пришлось нанять охрану, — он указал на автобус «Муромца». — Надеюсь, в этом году обойдется. Пока, впрочем, они ведут себя тихо.

А потом было открытие. Сначала зачитали приветственное слово от Нижегородской епархии, от Братства святого Александра Невского, коротко выступил представитель мэрии Нижнего Новгорода. В кулуарах шептались, что теперь, когда прежнего полпреда в Приволжском федеральном округе, который, по слухам, сам в свое время учился в «колледже» Церкви Разума, сменили, власти проявляют к конференции больше внимания. Причем — доброжелательного.

Вечер закончился торжественным банкетом. Оглядев зал, Марина впервые заметила молодого высокого священника самого удивительного облика. Он был не просто красив, он был великолепен. Таких мужчин она раньше видела только на обложках модных журналов. Немного грубоватое лицо, жесткая складка губ, холодные пронзительно-синие глаза… Длинные волосы шли ему — впрочем, ему шло все, даже ряса.

Профессор Калинин что-то спросил, Марина на секунду потеряла красавца из виду, а когда повернулась снова — на том месте его уже не было.

В гостиницу все вернулись усталые, и вроде бы пошли спать. Но проснувшись ночью, Марина обнаружила Верочкину кровать пустой. Наутро все разъяснилось — к завтраку и она и манерный пятикурсник вышли отчаянно зевая и потирая глаза.

Во второй день доклады и семинары начинались прямо с утра. В 16:30 по расписанию значилось: «Марина Астахова. Проблемы взаимоотношений нового поколения и Русской православной церкви».

Марина потом долго раздумывала, почему ее не насторожило обсуждение доклада молодого аспиранта НГЛУ, который с научной позиции рассмотрел взаимоотношения православия и религиозных меньшинств. Сам доклад восприняли в штыки, а попытки аспиранта вступить в полемику во время обсуждения резко пресекались. Фактически его подвергли обструкции. Особенно задела оппонентов сказанная аспирантом в запале фраза:

— Да вся эта борьба православия с сектами — один большой передел сфер влияния на паству!

Докладчика удалили под возмущенный гул собравшихся. Председатель объявил перерыв. Странно, но Марина не поняла предупреждения. Она все равно хотела прочитать СВОЙ доклад.

Через полчаса, когда страсти более-менее успокоились, конференция возобновилась. Перед Мариной выступал ученый-экономист из Санкт-Петербургского Центра помощи малому бизнесу. Он с негодованием рассказал о финансовой деятельности некоторых сект, руководство которых преуспевает в бизнесе, скупает гостиницы, торговые фирмы, развлекательные центры. Рабочие места в них предоставляются только сектантам, что вполне понятно, так как им даже не нужно платить зарплату.

То, что он говорил, аудитории в основном нравилось. Марина тоже слушала с интересом, историю с изгнанным аспирантом она уже почти забыла.

Экономист закончил вполне в духе всего доклада:

— …в настоящее время тоталитарные секты и деструктивные культы активно пытаются проникнуть и внедриться в органы образования, здравоохранения, управленческого аппарата, производства и коммерции. Необходима государственная заинтересованность в сохранении и процветании традиционных культурообразующих религий, к которым принадлежит большинство населения, оказание им помощи и поддержки. В законодательство должны быть внесены соответствующие изменения с целью поставить под жесткий контроль, ограничить или вовсе запретить деятельность тоталитарных сект и деструктивных культов.

Стоило ему замолчать, как в зале грянули аплодисменты. Марина поняла — это ее шанс, ее звездный час. Аудитория настроена благодушно, доклад наверняка выслушают, запомнят, может быть, пригласят прочитать еще что-нибудь. А с такими рекомендациями после университета все дороги открыты.

Аплодисменты утихли. Председательствующий объявил:

— А сейчас перед нами выступит студентка четвертого курса кафедры мировых религий философского факультета Российского университета гуманитарных наук Марина Астахова!

Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди, и Марина, пока шла по проходу, постаралась взять себя в руки. На кафедру она поднялась уже твердой походкой. Отсюда зал выглядел совсем иначе, нежели с задних рядов. В нем сидело сотни полторы человек, некоторые в обычных, светских костюмах,, но большинство — священники в черных рясах и камилавках. Первые два-три ряда были заполнены черным почти целиком. И все эти люди смотрели на Марину.

Как ей показалось — неодобрительно.

Она упрямо мотнула головой, выложила на подставку «альтернативный» доклад.

«Поздно отступать, подруга».

И тут она заметила в первом ряду того самого высокого священника. На мгновение у Марины перехватило дыхание, она с ужасом подумала, что не сможет произнести ни слова. Но он чуть улыбнулся ей, кивнул: давай мол.

— Уважаемые гости! — начала Марина и зал затих. Уже через минуту она заметила какое-то движение.

В президиуме недоуменно переглядывались, профессор Калинин дважды вскочил со своего места, что-то показывал ей.

Ага! Заметили. Доклад-то не тот.

— …Секты — доступны, — говорила Марина, — любой новичок там — желанный гость. Его всегда выслушают, поддержат, купят с потрохами атмосферой всеобщего братства и взаимовыручки. Более того: придут к нему в дом, принесут Учение на блюдечке, разжуют и преподадут в самом доступном виде. У большинства сект хорошо поставлено миссионерство, они денно и нощно ведут просветительскую работу, проповедуют на улицах, ходят по подъездам, раздают приглашения на свои службы и сборища. Кстати сказать, службы эти ведутся на русском языке, что привлекает многих и успокаивает сомневающихся: никаких тайных знаний, все ясно и понятно.

В зале нарастал гул. Марина чувствовала: такое восхваление сект до добра не доведет, пора переходить ко второй части.

— Русская православная церковь — это, наоборот, структура закрытая, государство в государстве. Считается, что человек должен прийти к вере сам. То есть надо работать над собой, подстраиваться под сложные и не всегда понятные православные каноны. Никто не заглянет к тебе в дом с иллюстрированной Библией для чайников. Сам купишь, сам прочтешь, потом, после долгих раздумий, переломишь себя, пойдешь в храм и отстоишь службу. И служба, кстати, — на церковно-славянском языке, мало кому понятном. Да еще нужно смиренно склониться перед иконой, а гордость не позволяет.

Этой частью Марина особенно гордилась. Она считала, что православная традиция слишком закостенела, что надо меняться, идти в ногу со временем, а не следовать канонам тысячелетней давности. И именно она, Марина, укажет на это. Такой доклад точно не забудется.

— …в этом смысле православная церковь далека от чаяний обычного человека. В ней много надменного, много таинственного и очень много непонятного простому неофиту. Поэтому подростки в период формирования мировоззрения не идут в храм. Им кажется, что их не выслушают, а просто застыдят и прогонят. Молодое поколение предпочтет дружескую беседу с уличным проповедником, который все поймет, простит, даст совет. Да и церемония приема в ряды свидетелей Иеговы или в Церковь Прославления проста и понятна.

В третьем или четвертом ряду вскочил дородный священник, выкрикнул что-то, но микрофон у Марины почему-то не отключали, и она продолжала говорить.

— …нынешнее православие утратило миссионерскую активность времен завоевания Сибири шестнадатого-восемнадцатого века, когда простые иноки и дьяки шли следом за казацкими отрядами и переселенцами, обращая в новую веру коренные народы. Когда церковно-приходские школы открывались чуть ли не в каждой деревне, и батюшка всегда был готов выслушать и исповедать.

Микрофон все не выключали, и в итоге Марина договорилась. Уже в заключительной части она практически обвинила Русскую православную церковь в высокомерии. Она считала это самой серьезной проблемой, думала: если указать на нее, что-то изменится. Православие становится косным, неповоротливым, не идет в народ, а сидит на месте и ждет, когда верующие придут сами. В нынешних условиях так действовать нельзя. Иначе поражение неизбежно.

Гул в зале не умолкал. Марине вполне оправдано казалось, что доклад произвел впечатление. Единственное в чем она ошибалась — в знаке. Выступление наглой соплюшки, которая без всякого смущения считала себя вправе раздавать советы всей Русской православной церкви, подогрело зал до точки кипения. Назревал взрыв.

Марине очень хотелось завершить доклад особенно сильной, запоминающейся фразой.

— …Какие мы можем сделать выводы, уважаемые гости? Думаю, они всем понятны и лежат на поверхности. Обвинять в том, что молодежь не идет в лоно истинной Церкви, нужно прежде всего саму Церковь. Потому что она ничего не делает для этого. И если так пойдет и дальше, если ничего не предпринимать, через какие-то сорок-пятьдесят лет в России не останется православных.

Микрофон щелкнул и выключился. Это послужило сигналом — зал взорвался.

— Вон! Вон!

— Долой!

— Еретичка!

Кричали все. Шум стоял неимоверный. В первую секунду Марина еще питала какие-то иллюзии, но потом…

К кафедре, размахивая руками, уже бежали несколько человек с красными, злыми лицами. Марина закрыла глаза ладонями. Вдруг кто-то больно дернул ее за плечо. Она испуганно обернулась — это оказались Калинин и незнакомый мужчина с организаторским бейджиком.

— Пойдем скорее, — сквозь зубы процедил он и грубо потянул Марину за собой. Она не сопротивлялась. На кафедре остался один профессор. Он быстро сложил в папку листки с докладом, сунул подмышку. Оглянулся. Немногочисленные организаторы с трудом сдерживали напор разъяренных слушателей. Несколько священнослужителей рангом повыше прошли в президиум и о чем-то разговаривали с ректором семинарии. Лицо у него было растерянным.

Марину втащили в какой-то незаметный проход прямо за сценой. Как оказалось — в техническую комнатку. По углам громоздились ящики с аппаратурой, у окна, завешенного выцветшими газетами, торчали две микрофонные стойки, скрещенные словно шпаги.

Организатор смерил Марину еще одним злым взглядом, бросил:

— Ты что, дура, самой умной себя считаешь? — повернулся к профессору и добавил: — С вами хотят поговорить. Владыка Кирилл ждет наверху, пойдемте.

И вышел.

— Марина, вы понимаете, что наделали? — тихо спросил Калинин. — Я не знаю, что на вас нашло, но из нашего университета больше никогда ни одного человека не пригласят на любую, даже самую незначительную православную конференцию. Игорь Кириллович будет очень недоволен.

Марина его не слушала. В голове царила звенящая пустота. Наверное, надо было разрыдаться, но почему-то не получалось. Профессор швырнул ей под ноги папку с докладом пошел к выходу. На пороге он развернулся и добавил:

— Не удивлюсь, если возникнет вопрос о вашем отчислении. По крайней мере, я буду очень настаивать на этом.

Хлопнула дверь. Девушка села на пыльный ящик, не слишком заботясь о том, что может испачкать любимую джинсовую юбку.

И только сейчас Марина заплакала. Навзрыд, не сдерживаясь. Наверное, впервые так сильно лет с десяти.

— Не плачь, Марина…

Марина вздрогнула и подняла глаза. Перед ней стоял тот самый длинноволосый красавец. Черная ряса облегала его, как торжественная мантия. На груди посверкивал серебряный крест.

— Они не стоят твоих слез, дочь моя.

Совершенно не сознавая, что делает, она уткнулась лицом прямо в рясу и зарыдала еще сильнее. Священник ничуть не растерялся, наоборот — погладил девушку по голове. Марине почему-то стало уютно. Хорошо и уютно, как в теплой постели зимой. Она расслабилась, даже, наверное, отключилась на секунду. И тут совершенно некстати зачесалась ключица. Марина вздрогнула, высвободилась, повела плечами.

Священник смотрел на нее сверху вниз ласково и смиренно:

— Успокойся, дочь моя. Никто тебя не обидит.

— Простите, — пролепетала она, — как вас зовут?

— Отец Базиль. И можешь не испрашивать у меня благословения. Думаю, утешение тебе в данный момент нужнее.

«Наверное, я сейчас еще некрасивее, чем обычно, — думала Марина, размазывая слезы, — опухшие глаза, щеки — ярко-красные, как помидоры, тушь, наверное, потекла».

Но отцу Базилю почему-то было все равно. Он ласково провел рукой по волосам Марины, улыбнулся и сказал:

— Не плачь. Плюнь на них, — он кивнул в сторону зала, откуда все еще доносился недовольный ропот, — они действительно закостенели, не понимают. Ты — права, девочка, ты даже не представляешь, как ты права.

Марина немного успокоилась, достала платок, промокнула слезы. Несмело улыбнулась.

— Вот, уже лучше. Улыбайся чаще, и все изменится.

— Спасибо, — совершенно искренне сказала она.

— Не за что. Ты добрая и умная девушка, Марина. А самое главное — смелая. Мало найдется людей, способных сказать такие слова с такой трибуны. Мне нужны люди вроде тебя.

— Вам?

— Да. Видишь ли, я приехал получать новый приход. Я тоже неудобный, — он рассмеялся, — как и ты. Меня постараются услать куда-нибудь в глушь, в Сибирь, на Урал, подальше от Москвы.

— Но это, наверное, плохо?

— Наоборот, Марина, это очень хорошо! Там не будет постоянного контроля Синода, патриарших посланников, инспекторов. И я смогу сделать то, что давно задумал — нести веру по-новому, так, как ты сегодня рассказывала. А потом, если мой опыт удастся, на примере далекого уральского прихода изменится и вся Церковь. И ты, если хочешь, можешь мне помогать. Я давно искал помощников и сегодня, когда слушал тебя, подумал: вот оно!

— Сейчас? — спросила Марина невпопад.

— Что «сейчас»? А! Нет, ехать надо не сейчас. Месяца через три. Может быть, через полгода. Так что у тебя есть время подумать, — весело проговорил отец Базиль. — Вот тебе карточка, здесь все мои координаты. Если надумаешь, звони! И помни: мне очень нужны такие как ты.

Глядя вслед его удаляющейся спине, Марина тихо сказала:

— За тобой — куда угодно.

6. 2007 год. Осень. Будни

Подъездная дверь захлопнулась за Чернышевым, электрозамок клацнул, и дождливая осенняя сырость осталась позади. В подъезде царила затхлая сырость. Артем пробрался через темноватый холл, заставленный картонными коробками — видно кто-то из соседей переезжал — и подошел к лифтам. Их было два: один старый, темный, скрипучий, еще советских времен, а другой — довольно новый: с металлической облицовкой кабины, кнопками-светодиодами и яркой лампой дневного света под потолком. Артему нравилось ездить именно в новом — и приятнее, и чище. Старый лифт давно уже загадили бомжи и собаки, уборщица даже и не пыталась его отмыть.

Артем втайне надеялся, что приедет именно новый, металлический. Но — не повезло. Перед ним тут же распахнулся зев «советского» лифта, откуда пахнуло застарелой вонью. А может и не застарелой — похоже, что эрдельтерьер Васи-Голыша, соседа по площадке, опять не дотерпел до утренней прогулки.

Чернышов несколько раз глубоко вдохнул, задержал дыхание и заскочил внутрь. Нажал на кнопку восьмого этажа, и древняя коробка, скрипя и подпрыгивая, поползла вверх. Как обычно, до самого верха Артему воздуха не хватило, и пришлось пару раз глотнуть омерзительно-кислой дряни.

К счастью, двери почти тут же распахнулись, и Чернышов поспешно вывалился на площадку.

Прямо перед ним оказался Вася-Голыш — крепкий тридцатилетний мужик, весь какой-то гладкий и прилизанный. Чисто выбритый череп, круглое лицо, мускулистые, покатые плечи — настоящий камень-голыш, подточенный морем. Артем с внезапной злобой взглянул на Голыша. Тот вздрогнул и поспешно улыбнулся.

— Привет, сосед, — голос у него был таким же маслянистым и округлым. — А я вот с собачкой решил погулять…

— Привет, — мрачно произнес Чернышов. — С собачкой, значит…

Двери лифта за спиной сомкнулись. Артем кинул взгляд на большую темно-рыжую псину в светлых подпалинах у ног Васи и отступил в сторону, загораживая собой вход в новый лифт.

— Ну, если с собачкой, не буду мешать.

Вася-Голыш несколько недоуменно моргнул и нажал на вызов. Дверь старого лифта открылась, но сосед почему-то в него не вошел. Артем спокойно наблюдал за Голышом. Тот слегка занервничал, отправил лифт вниз и снова надавил на кнопку. Через полминуты приехал новый. Двери распахнулись, но Чернышов загородил Васе проход. Он встал так, чтобы мимо него невозможно было пробраться. Стоял и улыбался, глядя на соседа.

Тот опять моргнул. Улыбка Чернышева его тревожила.

— Ну… сосед, ты чего? Мне бы с собачкой погулять. Надо ему, видишь, животинка-то просится, хе-хе…

— Иди, кто тебе мешает?

— Так ты ж мешаешь, сосед,.. Чего в лифт-то не пускаешь?

— А зачем тебе этот? Или в том воняет?

— Артем, ну ты че? Собака же, скотинка неразумная! Да и не Геша это. Может, зашел кто с улицы, а? И того, хе-хе…

Чернышов согласно кивнул, но дорогу не освободил. Кабина лифта уехала.

— Вот и я говорю — собака. Убирать за собой не умеет. Вася-Голыш нахмурился, похоже, до него дошло, что

Артем говорит совсем не про эрделя. Пальцы соседа дрожали.

— Да не мы это… Ты же следак, должен понимать. Бомжи это, точно говорю. С улицы пришли и того… пошутили.

— С улицы? Хорошо, буду искать этих шутников. Как найду — клянусь, ты первый узнаешь. И штрафом его, гада. Жаль, что пятнадцать суток отменили. Но ничего, зато можно несколько раз оштрафовать. Так, какой у нас…

Вася переменился в лице, дернул поводок эрделя и поспешно зашел в вонючую кабину. Двери захлопнулись, и лифт медленно пополз вниз. Артем мрачно взглянул на исцарапанную панель, вздохнул, попытался отбросить в сторону плохое настроение.

Дверь квартиры открыла жена.

Наташа куталась в синий махровый халат с китайскими иероглифами — подарок мамы. Видно недавно из ванны, даже и волосы еще не успела просушить. Чернышов поцеловал жену в обе щеки.

— Ждала?

— Вот еще, зачем ты мне? Бегаешь неизвестно где, — хитро прищурилась Наташа. — Может, у любовницы?

Артем уловил в ее голосе фальшь. За шуткой она пыталась скрыть что-то очень нехорошее.

— Какая любовница, ты что?

— Ну да, ты жену-то видишь по праздникам! А по будням приходишь заполночь. Сегодня где был? — грозно спросила Наташа, но глаза ее улыбались. Чернышов улыбнулся в ответ, стараясь не замечать боль во взгляде жены.

— Сегодня просто море работы, — пробормотал он.

— Ага, если б было море пива, я б дельфином стал красивым, — пропела Наташа.

Артем разулся, повесил в шкаф пиджак и подошел к жене. Поцеловал в губы.

— Но если не ждала, то хоть скучала?

— Как же! — фыркнула жена. — Дети давно дома, какая скука?

Из детской комнаты доносились азартные визги и глухие удары. Похоже, дочки устроили драку подушками, а также всякие кусания и царапанья. Весьма популярное занятие мисс Чернышевых. Жена показала Артему язык и ушла на кухню. у

Он заглянул в детскую. Дочери увлеченно возились на полу. Лена, старшая, которой было уже скоро тринадцать лет, побеждала. Она увидела отца и смущенно зарделась. В такие моменты Ленка так сильно напоминала мать, что Артем невольно улыбался. Младшая дочь, Анюта, — тощий и яростный котенок — вырвалась из цепких рук сестры, запрыгнула ей на спину и принялась колотить подушкой. На приход отца она почти не обратила внимания. Но возня стала все же не такой яростной, дочери чуть притихли.

— Как уроки? — строго спросил Чернышов.

— Уже почти все… — ответила Ленка.

— Немного осталось! — крикнула Анюта и треснула сестру подушкой по голове.

— Ах ты…! Так не честно!

Ленка схватила Анюту за руки. Хоть она и была на три года старше, но удержать сестру оказалось не так-то просто. Но при отце Ленка старалась вести себя как взрослая, и потому драка прекратилась. Артем усмехнулся и закрыл дверь. Битва тут же возобновилась с еще большим пылом. Что-то с грохотом покатилось по полу.

На кухне суетилась жена. Правда, делала она это очень осторожно и медленно. Чернышов принюхался, забеспокоился и подошел к плите. В кастрюле остывал жидкий овсяный кисель. Наташа готовила эту гадость себе, с ее острым гастритом меню особо не разнообразишь. Жидкие каши, супчики, изредка котлетки на пару, а в моменты обострения — только такие вот кисели.

— Опять приступ? Наташа бледно улыбнулась.

— Выживу, и не надейся.

— Типун тебе на язык! — возмутился Чернышов.

— Ничего, вот помру, найдешь себе молодую девчонку, она тебе и сготовит разные разности. Больше не будет у тебя жены, которая сама ест всякую гадость и мужа, усталого, измученного работой, ничем вкусненьким не кормит.

— Ну да, как это не кормит? А позавчера…

— А вот так. Позавчера кончилось. Сегодня сам себя будешь кормить. Мясо я разморозила, вон в холодильнике на первой полке.

— Гм. А если…

— А если — сам знаешь. Буду готовить, не удержусь и попробую. Потом желудок заболит, опять полночи спать не будем… Опять вся эта кутерьма с неотложками. Что выбираешь?

— Женщина, немедленно покиньте территорию кухни! — картинно нахмурившись, произнес Артем.

— И даже кисель не успею забрать?

— Кисель забери. Но ничего больше — на границе кухни будет проведен обыск!

— Ах, так… — Наташа томно улыбнулась, подхватила чашку с киселем и медленно направилась к двери. Там она остановилась. — Ну, и где охрана границы?

Жена оперлась спиной о притолоку, грациозно отставила ногу. Но стоило Артему сделать шаг по направлению к Наташе, как та со смехом упорхнула в спальню.

— Мясо жарь, пограничник! — крикнула она.

Артем хмыкнул. Резвиться, словно девочка, а месяц назад под капельницей лежала. Какие уж тут игры!

Чернышов промыл мясо под холодной водой и бросил на доску. Быстро порезал свинину на тонкие куски, засыпал солью, залил майонезом и добавил приправу для шашлыка. Все это вместе перемешал и оставил на полчаса — ждать, пока мясо пропитается соусом из майонеза и специй. По-хорошему, стоило оставить хотя бы на час, но…

— Уж очень хочется мне кушать! — пробормотал Чернышов и выставил на сотовике таймер.

Он присел на табурет у окна и принялся рассматривать двор. Вечернее солнце низко стояло над горизонтом, и бледно-синие тени от высоток легли на машины, «ракушки», людей и деревья. Артем задумался. Наблюдая за жизнью, которая кипела внизу, он вспоминал сегодняшнее дело, в который раз сжимал кулаки, когда в голове всплывало подобострастное лицо Легостаева. Завтра надо бы вызвать на опознание людей из «Сизифа» и бывшего капитана Лисякина. Просмотреть протоколы первичных допросов Обращенных, прикинуть, кто из сектантов больше всех готов сотрудничать.

Дважды на кухню заглядывала Наташа. Один раз — за новой порцией киселя, второй раз — просто так, посмотреть, что делает муж. Но, видя, что Артем задумался, не стала его беспокоить.

Телефон пропел мелодию и Артем очнулся. Когда жена появилась на пороге кухни в третий раз, Артем уже принялся за жарку. На плите шкворчала сковорода с растительным маслом, а сам Чернышов искал лопатку. Наташа бросила жадный взгляд на залитую майонезом свинину, тоскливо вздохнула и, налив очередную чашку киселя, вышла из кухни.

Артем выложил на сковороду мясо. Через несколько минут по квартире пополз восхитительный аромат. Почти сразу в коридоре послышались голоса. Спорили дочери. Ленка зашла на кухню и принялась мыть посуду, а худенькая Анюта с порога спросила:

— Ты только на себя готовишь? Мама сегодня болеет, а на ужин опять всякая гадость?

— Не говори так! Или тебе маму не жалко?

— Ну-у-у… Жалко… — замялась дочь. — Но я же не доктор, ее не вылечу.

— Все равно так больше не говори.

Анюта молча кивнула. Она побродила по кухне, машинально переставляя с места на место тарелки и сковородки. Подошла к окну и несколько минут разглядывала двор. Не выдержав, вновь вернулась к отцу и стащила со сковороды кусок мяса.

— Так мы овсянку будем есть, да? Артем хмыкнул.

— А самим приготовить? И отца накормить?

— А самим — не так вкусно, — проворчала Анюта с набитым ртом и цапнула со сковороды еще один кусок. — Ты лучше готовишь. И вообще, мяса много — сделай нам тоже, а?

Прожевав кусок, она ускакала в детскую.

Ленка вытерла руки и тоже стащила кусочек жаркого. В последнюю секунду Артем успел схватить ее за руку. Девочка тут же сунула кусок за щеку, чтоб не отняли. Чернышов рассмеялся, потрепал Ленку по голове.

— Ладно уж, — вздохнул он, — от овсянки я вас избавлю, но на разносолы не рассчитывайте. Будет вареная картошка и вот такая же свинина.

На стене коротко звякнул телефон. Дочь взяла трубку, послушала и отнесла ее матери. Вернулась и сообщила:

— Это тетя Ирина.

Вскоре на кухне появилась Наташа. Она помахала в воздухе трубкой:

— Иринка совсем с ума сошла.

— Что такое?

— Мы ж завтра собирались в Царицынский парк? Вот я решила и ее позвать. А она — не пойду и все тут. Опять в Церковь собирается.

— А что в этом плохого?

— Молодая еще, всего на два года меня старше… А в церковь зачистила, как старушка. Мужа вон запилила до того, что он от нее ушел. А теперь и сама…

— Наташа! Ты же знаешь!..

— Да я-то знаю. Только ведь и так поступать не дело, согласись? Кому будет хорошо от того, что она заживо себя похоронит?

— А что ж ей делать, по-твоему? С Николаем было тяжело — каждый день как напоминание об Инге…

Наташа покачала головой и устало опустилась на табурет.

— Да дура она. Если не хочет с Николаем вновь сойтись, пусть найдет себе какого-нибудь мужика. Хорошего. И родит еще ребенка.

Артем повернулся к дочери и сделал страшные глаза. Та состроила недовольную рожицу, но из кухни ушла. Чернышов подошел к жене, обнял за плечи:

— Ты же ее понимаешь… Не дай Бог попасть в такую же ситуацию! И ты ведь боишься, да?

Жена уткнулась ему в плечо и прошептала:

— Конечно, боюсь. Но все равно, не хочу я такой жизни, как у Иринки… Нельзя так, поговори с ней ты — тебя-то она слушает. Пусть не замыкается в себе.

— Наташ, я знаю, что ей легче становится, когда она читает Библию или когда ставит свечку за дочь. Я хорошо видел, как с души уходит этот груз…

— Я понимаю.., Но все равно, поговори с ней… Библия — это не все, что ей в жизни осталось. Или ты хочешь, чтобы она жила так, как живет сейчас? Ведь не хочешь, я знаю.

— Ладно, сделаю…

Чернышов вздохнул. Он уже много раз говорил с Наташиной сестрой, и ни к чему это не привело. После того, как дочь Ирины погибла на Тушинском аэродроме, молодая веселая хохотушка исчезла. Теперь молчаливая бледная женщина ничем не напоминала бывшую первую красавицу школы. Знакомые даже перестали узнавать ее при встрече. Через год такой жизни они с мужем разошлись. Николай не выдержал душевного холода в доме и постоянных упреков жены.

И ведь не сказать, что он был в чем-то особенно виновен… Не запрещал дочери встречаться с парнями, не контролировал, чем интересуется, Спокойно отпускал на концерты. Вроде ничего особенного, а вот как оно повернулось.

Как выяснилось позже, Ингу специально подбирали на роль жертвы, следили от самого дома. Шахидка даже прошла вместе с ней на поле, выдав себя за подругу. Впрочем, точно ничего не было известно, таковы были слухи, ведь главного организатора терракта так и не нашли. Только пешек. И несколько подозреваемых рангом повыше, которых задержали на пару недель, а потом тихо отпустили — против них не было конкретных улик.

Может быть, именно по этой причине Чернышов часто задерживался на работе, сверхурочно разбирая дела и готовя материалы… А может, и нет. Просто очень хотелось чувствовать себя полезным. Террористами занимаются другие, но и он очищает город от подонков.

По крайней мере, хотелось думать именно так.

Наталья тихо всхлипнула, поднялась с табуретки, поцеловала мужа в лоб и вышла. На кухню тут же проскользнула Ленка и прошептала:

— Папа, ты на самом деле думаешь, что надо Библию читать? Да еще и в церковь ходить?

Чернышов растерялся. Прижав к себе дочь, он несколько минут молчал. Потом вздохнул:

— Не знаю Лен. Честно — не знаю… В Бога я как-то не верю. В детстве нам всем говорили, что Бога нет. Вот и не верил тогда, а сейчас, наверное, уже поздно начинать.

— Значит, в церковь ходить необязательно?

— Заставить тебя никто не может. Но знаешь, со мной работают люди, которые и помыслить себя не могут без веры в Бога. И не сказать, что им проще жить, нет. Наверное, каждый должен решить сам.

— А Библия?

— Библию в любом случае стоит прочесть. Эта книга писалась сотни лет, она — часть нашей жизни, хотим мы того или нет… Вот ты знаешь, кто такая… ну, хотя бы, Бритни Спирс? Знаешь. Но ведь она появилась не так давно, а скоро ее никто не вспомнит. А ту же Библию люди будут читать еще очень долго.

— Пап, но тогда не только Библию надо читать? И Коран? И какие-нибудь книги этих, кришниа… кришнаи…, ну, лысых таких, которые…

Чернышов нахмурился. Он не знал, что ответить. Слишком сложный это был вопрос для него, ведь он сам еще не решил, верит он до конца, как тот же Даниил. Или Савва, например. А все туда же — молодежь поучать.

— А еще есть эти… мормоны, адвентисты… Вчера на улице подходил парень, красивый такой… Сказал, что он из свидетелей Иеговы. И тоже предлагал какие-то книжки. Чем они хуже?

— Нет! — резко сказал Артем. — Эти — хуже!

— Пап, а почему? Ведь…

— Нет, я сказал! Нечего тебе мозги забивать всякой мерзостью! Знаешь, сегодня мы проверяли одну секту…

Артем на секунду задумался, стоит ли вообще рассказывать об этом. Решил, что стоит.

— Там была одна девушка, совсем молоденькая. Ей некуда было идти, все повернулось против нее. Тогда она пришла в секту. Мы приехали в такой момент… — Чернышов замялся. — В общем, если бы мы приехали чуть позже, возможно, ее уже не было бы в живых.

У Ленки расширились глаза, она испуганно прошептала:

— А что с ней делали?

— Ее хотели убить. Очень жестоко. Подробности тебе лучше не знать, да я и вспоминать не хочу. Просто пойми, я боюсь, чтобы с тобой не случилось чего-либо подобного.

— Но, пап… Мне есть куда идти: если что, я спрошу у тебя или мамы. И не такая уж я дура, чтобы остаться в секте. Просто хочется знать, что там происходит, посмотреть хоть разочек! Вот парень тот, из свидетелей Иеговы, очень красиво все описывал, приглашал к себе.

— Нет! — прихлопнул ладонью по столу Артем. — Вопрос закрыт!

Ленка явно обиделась. Чернышов вздохнул и серьезно посмотрел ей в глаза.

— Поверь, так будет лучше. Эти секты на самом деле очень опасны. Со стороны кажется, что там что-то интересное: таинственные обряды, красивые слова, люди, готовые помочь и все такое. А заканчивается все очень плохо. Очень. Лен, я тебя прошу, не связывайся с ними никогда.

Дочка молча кивнула.

За углом послышался шорох. Артем встал и выглянул. В коридоре стояла Анюта. Увидев отца, она тут же задрала нос. Мол, стою тут, и что с того? Что мне, рядом с кухней постоять нельзя?

— Подслушиваешь? — усмехнулся Артем.

— Ага! Но вы там о какой-то ерунде говорили… Библия, церковь, секты… Фу. — Тряхнула головой девочка. И тут же заинтересовалась. — А что там с Ингой было? Вы мне так и не рассказали… А обещали!

— Расскажу обязательно, но не сейчас. Хорошо?

— Вы так всегда… «Расскажу, но не сейчас»… — передразнила дочь. — А мне уже десять лет, я совсем большая. Вон и Ленке сегодня накостыляла!

— Кому накостыляла?! Да врешь ты все! — возмутилась старшая сестра. — Я тебя пожалела, дуру набитую!

Анюта захихикала. Потом повернулась к отцу и сообщила:

— А тебя мама зовет.

Артем поднялся и вышел из кухни. За его спиной тут же началась тихая игра в «щипалки». Разозленная Ленка вовсю старалась отомстить.

Наташа лежала на диване, укрывшись одеялом. Судя по бледному лицу — очередной приступ гастрита протекал тяжело. Артем без вопросов нашел таблетки, подал жене и принес стакан теплой минералки без газа.

Он сел на диван рядом с Натальей и положил ладонь ей на лоб. Они молчали. Артем остро переживал свою неспособность хоть как-то помочь жене, хоть немного облегчить ее боль. Наташа же просто лежала, не шевелясь, не тревожа желудок. Малейшее движение — и приходила новая боль.

— Нельзя тебя было волновать, — Артем озлился на себя и на Ирину. — Прости.

— Ничего. Все будет нормально, уж как-нибудь выживу.

Он пошевелился и попытался убрать ладонь. Жена поймала его руку и осторожно положила к себе на живот, под халат.

— Пусть полежит здесь, — прошептала она. — Мне так легче.

Артем придвинулся ближе и начал медленно гладить. Он смотрел на лицо Наташи и думал о том, что произошло бы с ней, если, не дай Бог, погибли бы Лена или Анюта. Холодная волна прокатилась по его душе. Чернышеву на миг стало страшно, страшнее, чем было когда-либо до этого момента.

Он бы потерял не только дочь, но и жену.

Наташа что-то почувствовала. Она взяла его руку и прижала к щеке.

— Тебе стало легче? — беспомощно произнес Артем.

— Конечно, — улыбнулась Наташа, — твоя рука такая теплая и такая надежная. Любой женщине было бы приятно иметь мужа с такими теплыми руками. А повезло вот мне!

Ей на самом деле полегчало. Боль не ушла, но притупилась.

Артем наклонился над женой и поцеловал ее. Нежно, легко и быстро. Лоб, нос, губы… Щеки и шею. Наташа заулыбалась и порозовела. Потом сморщила носик и прошептала:

— Что за нехороший насильник? Напал на беспомощную женщину. А ну не приставай, рано еще, дети не спят.

— Да я… — пробормотал Артем. — Я просто так…

— Просто так? Ну да, так я тебе и поверила.

— И вообще, женщина, будешь возмущаться, уйду и ты останешься без моей ладони на пузе. Вот. Бойся этой страшной угрозы.

— Ой, боюсь, боюсь… — Наталья усмехнулась. — Неужто ты такой бессердечный?

Артем весело хмыкнул. Он собирался ответить жене очередной подколкой, но в прихожей разлился соловьем звонок.

— Папа! Открой дверь! — закричали дочери из соседней комнаты.

— А сами что?

— А мы уроки делаем! Мы не можем!

Чернышов покачал головой — вот ведь лентяйки выросли! В этот момент снаружи донеслись глухие удары. Кто-то ломился в их квартиру и стучал ногами. Артем разозлился — он знал этого надоедливого гостя. Поцеловав жену, Чернышов осторожно встал и быстро добрался до прихожей. Распахнул дверь и рявкнул:

— Что еще у тебя?

К нему испуганно обернулся Михеич, высокий и худой дед, жилец из соседнего подъезда. Увидев Чернышева, Михеич явно обрадовался, шмыгнул носом и вытер ладони об выцветшую пятнистую рубашку.

— Дык это… Ильич…

— Какой я для тебя Ильич?!

— Прости, Артем, — забормотал дед, пугливо оглядываясь и пытаясь забраться в квартиру, — тут эт-та…

Чернышов оттолкнул деда. Тот, даже не заметив этого, прижался спиной к стене и теперь дрожал, наблюдая за лестницей. Одновременно он ухитрялся шептать в сторону Артема:

— Меня эт-та, убить приходили. Да-сь… Пришли и стоят под дверью. И дышуть… и дышуть… Страшно так дышуть… Убить хотели. Но я хитрый, не стал открывать… А они дышуть…

— Михеич, никто к тебе не приходил.

— Как же? А эт-та кто же дышал-то? Стоят за дверью и дышуть…

— И как же ты сюда попал?

— Дык это… Артем Ильич… Устали они, вот и ушли. Да-сь… А я тут же сюда. Помоги! Ты же в милиции работаешь!

— Дед, я к тебе сколько раз ходил? И ни разу никого там не было.

— Так эт-та… Они того-сь… Хитрые, значить. Как ты приходишь — тут же прячутся. И не дышуть… Совсем не дышуть…

— Хитрые, вот оно что… А в дверь на кой ногами стучал? Что, звонка тебе мало?

— Так эт-та… А вдруг вы спите? Надо того-сь, разбудить! Никак нельзя звонком. Ногами… А то они того-сь, придут и… И как начнуть дышать!

Дед дрожал, мало-помалу пододвигаясь ближе к Артему.

— Михеич, я тебе вот чего хочу сказать… — начал Чернышов понизив голос. — По секрету, Михеич.

— Слухаю, слухаю!

— Вот ты ко мне пришел, Михеич, а не знаешь главного. У меня они в квартире сидят, эти… которые дышуть…

— Как, как это?! Они того-сь… здесь?!

— Ага. Ждут здесь тебя. Пришли и сказали, чтобы я тебе не говорил. Но я решил сказать.

— Ой… убьют. Убьют ведь!

— Да, Михеич, — зашептал Чернышов жарко, — не ходи сюда. Убьют и не поморщатся. И будут того-сь… дышать над твоей могилкой.

Дед задрожал. Ему уже хотелось бежать отсюда со всех ног, но было страшно — вдруг кто ждет на лестнице?! Да и привык он сюда ходить со своим страхом. Этак пожалишься целому милицейскому майору — и вроде легче становится, а те, «кто дышить», пару дней обходят его стороной.

— Убьют ведь меня, Артем! Как есть убьют!

Мутная слеза скатилась по морщинистой щеке и канула в клочковатой седой бороденке.

Чернышов мрачно молчал, состроив каменное лицо. За последний месяц дед достал его до самых печенок. Его фантазии обошлись Артему двумя домашними ссорами и напуганными детьми. Правда, сейчас семья уже попривыкла, но все равно — хорошего мало. И откуда только настырный дед узнал, что он, Артем, работает в Анафеме?!

— Эх, пропадай душа! — Дед решил вернуться домой. Милиционер нынче оказался зол, наверное со сна. — Убьют меня и квартиру себе заберут. Не зря так дышуть… Эт-та..,

Артем все еще молчал. Роль надо было выдержать до конца, иначе дед не уйдет, так и будет звонить и стучать ногами в дверь.

Михеич собрался с силами, выглянул на лестницу и тут же шарахнулся обратно. Он подскочил к Чернышеву, вытащил из кармана заплатанных галифе смятый листок и сунул в руку Артему.

— Эт-та… Ты того-сь… если убьют меня, не премини их поймать. Вот они, все у меня здесь записаны… да-сь…

Он пустил еще одну слезу, смахнул ее и выбежал на лестницу. Когда шаги его стали неслышны, Артем вытер вспотевший лоб и развернул бумажку — желтоватый от старости тетрадный лист в косую линейку.

На нем шли подряд с полсотни фамилий — все жильцы второго подъезда. Чернышов покачал головой; смял лист и сунул его в карман. Вздохнув, он вернулся в квартиру. Разговор с дедом его утомил, Артем решил просто полежать рядом с женой, поболтать о ерунде, хотя бы три часа не думать о работе.

Спокойные вечера в последнее время — такая редкость.

Корняков вывел свою старенькую «девятку» со стоянки перед зданием комитета и медленно покатил вниз, к бульварам. Сегодня он не спешил. Ну, в самом деле, пора и отдохнуть, развеяться. Злобу куда-нибудь стравить. А то после допроса этого подонка да разговора с Женей до сих пор душа не на месте.

«Не знаю, чей он там наместник, — зло подумал Корняков, — но таких гадов надо давить! Давить, чтоб неповадно было».

Савва вздохнул, мысленно попросил у Господа прощения за свой гнев. Этих чувств не скроешь на исповеди, отец Сергий будет недоволен. Опять станет говорить о смирении. Хотя какое уж тут смирение… Даже вспоминать не хочется, что Наместник с девчонкой сделал. Вся спина в полосочку, а она на своих спасителей кидается: «Отпустите (Единственного!» Тьфу! Мерзость! Если не получается с бабами по нормальному, сиди в уголке и не отсвечивай. А этот слизняк вон чего выдумал!

«Нет, развеяться мне точно не помешает. Хотя бы отвлекусь», — решил Корняков. Закурил, опустил стекло. Хотелось чего-то такого… чтобы можно было вспомнить если не с гордостью, то хотя бы с глубоким удовлетворением, как говаривал незабвенный Леонид Ильич. Впрочем, Ильич и сам неплохо балдел от рюмки и от быстрой езды. Что и говорить — дело хорошее, но нам сейчас нужно другое. А требуется нам поделиться радостью, излить свою печаль, задушевно побеседовать, а заодно и… того…

«Господи, прости мысли мои грешные!»

…взять женщину. Простым, природой предназначенным способом. Без плеток, наручников и цепей.

Тьфу! Опять!

«Наверняка, это тоже грех, — подумал Савва, — но сейчас я бы с удовольствием прибил подонка. Прости меня, Господи!»

Без женщины сегодня никак. И без хорошего гудежа — тоже никак. Лучше, чтобы все вместе и хорошо бы не один раз. Слава тебе… нет, похоже, тут не Господа благодарить надо, а нечто противоположное, в Москве теперь проблем с этим нет. Конечно, далеко еще Тверской улице до Пляс Пигаль, Сохо или квартала красных фонарей в Гамбурге, но подвижки в лучшую сторону уже имеются. Никто же не требует, чтобы в витринах стояли полуголые девки и трясли силиконовыми протезами. Хотя это было бы забавно. Савва представил, как из окон Главпочтамта на прохожих зазывно глядят слегка одетые проститутки, выставив напоказ резиновые и силиконовые округлости, и усмехнулся. Ладно, сойдет и то, что в полукилометре от Кремля можно снять проститутку любого цвета кожи.

— А по Тверской, а по Тверской, ходят девушки с тоской, — напевал Корняков, поглядывая на тротуар, — как в том пруду, куда тебя отведу…

«Не хочу блондинку, — подумал он, — хочу, такую смуглявую, с острыми грудками, торчащими как у козы в разные стороны, и пухлыми рабочими губками. Сначала мы скажем ей: парле ву франсе, креветка, и поставим в соответствующую позу…»

Тут воображение у Саввы заработалона всю катушку.

«Потом мы…»

В последний момент он успел нажать на тормоз — спортивного вида «мерин» впереди, вспыхнув, как рождественская елка огнями стоп-сигналов, притормозил возле группы девиц. Корняков вытер лоб. В последнее время он стал замечать, что воображение развивается не по дням, а по часам, будто берет реванш за ту невеселую жизнь, что он вел до сих пор. Все правильно: там, среди смертоносной горной «зеленки», фантазию лучше держать на коротком поводке. Если на зачистке станешь воображать, что могут сделать с тобой бородатые отморозки, быстро начнешь собирать чертиков с себя и с товарищей. Или пойдешь в ближайшую деревню с автоматом. Зачищать. Пока не кончаться патроны.

«Мерин» отъехал, прихватив сильно крашеную бабочку в юбке чуть ниже пупа, и Корняков подкатил на его место. Девицы, отступившие было в тень, облепили машину, постукивали пальчиками в стекло, зазывно улыбались. Одна прилегла на капот, задрала топик и расплющила о лобовое стекло плоскую грудь.

— Массажик тайский не желаете, мужчина? Прямо в Париже обучалася! — …девушка из Нагасаки! У меня такая маленькая грудь, и губы алые, как маки. — Этеншин, пли-из! Аи кисе ю беттер зен…

— Красавицы, — Савва щелчком отправил окурок точно урну с рекламой «Макдональдса», — у вас тут пастух имеется?

Девушки поскучнели.

— Опять разборка, что ли?

Савва вспомнил, как недавно на Сухаревке в группу ночных бабочек бросили гранату, и улыбнулся как можно шире.

— Что вы, милые, какие разборки. Так, перетереть коего надо.

Девица, обучавшаяся в Париже тайскому массажу, отошла в сторонку и, достав сотовый, коротко с кем-то переговорила.

— Сейчас подкатит, — сказала она, — ты бы отъехал, если не берешь никого. Нечего клиентов распугивать.

Савва подал машину вперед, заехал на тротуар и выключил двигатель. Мимо проплыла желто-синяя машина ППС. Девушки заулыбались, шаловливо помахивая пальчиками мордатому лейтенанту. Скривив губы, тот брезгливо оглядел их и равнодушно отвернулся. «Нагасаки» оттопырила вслед «канарейке» средний палец. Патрульные были сегодня сыты и довольны, иначе не преминули бы воспользоваться доступными телами на халяву. А может, то была не их зона ответственности.

Впрочем, после смены они могут и вернуться,

Вот это служба: катайся себе в казенной тачке, любуйся окрестностями. Раз в месяц сутенеры отстегнут, что положено, подложат девку, водочкой угостят. Бывает, конечно, что приходится ловить любимых клиенток, составлять протоколы, но это уж если начальство озвереет. А им самим-то чего звереть? Наоборот — предупреждают о проверках, и тоже не бесплатно. Девицы переселяются на Ленинградку, поближе к Химкам. Там трасса наезженная, точки опробованы. А на Тверской похватают приезжих малолеток, и, глядишь, через неделю опять все чинно, все спокойно. Все довольны, особенно сутенеры. Облава кроме всего прочего почистит от конкуренток территорию.

«Для вас, ребята, — мрачно подумал Корняков о сутенерах, — главное — не наглеть. Чтоб не было совсем уж девчонок тринадцатилетних, да еще, пожалуй, не стоит предлагать товар для „падали“.

Он для порядка еще раз оглядел ночных бабочек. Несовершеннолетними там и не пахло. Вот и славненько.

«А то приедем мы, и будет очень нехорошо».

Сзади мигнули фарами. Савва скосил глаза в зеркальце заднего вида. Черный «шевроле-экспедишн» накатывался, как набирающая ход лавина.

«На вшивость проверяют», — понял Корняков, ожидая, что бампер иномарки вот-вот въедет ему в багажник. Водитель знал свое дело туго: решетка радиатора «шевроле» заняла весь обзор, когда он встал, крепко вцепившись колесами в асфальт.

Распахнулись дверцы, два квадратных парня в широких брюках не спеша вылезли наружу. Один, лениво потянувшись, вразвалочку пошел к машине Саввы, второй прислонился к капоту, словно предстоящий разговор его не интересовал ни капельки. Корняков вышел навстречу, облокотился о крышу машины, разглядывая приближающегося парня. Мощные бицепсы распирали рукава толстовки, перекачанные донельзя — они смотрелись на редкость уродливо. «Стероидов переел, бедолага, — подумал Савва, глядя, как бык приближается, покручивая на толстом пальце массивную связку ключей, — хотя, если в захват возьмет — отпустит только вместе с головой. Вывод: голову не подставлять — другая не вырастет».

— Ты что ль побазарить хотел? — парень сплюнул Корнякову под ноги.

— Легче, друг, все свои, — негромко сказал Савва.

— Свои на нарах, — отрезал парень, — не тяни. Давай по делу.

— Я сказал легче. Спокойнее. — Корняков показал быку удостоверение контроллера. Тот сразу поскучнел, глаза забегали. — То-то. Никогда не гони волну без дела, кто его знает, как все может повернуться. Понял?

— Да.

— Громче!

— Понял!

— Вот так. А теперь — по делу, у тебя все девки такие стремные?

— А чем эти не нравятся? — парень оглянулся на девиц, штурмующих очередного клиента. Он немного успокоился: грозный контроллер вроде бы не собирался немедленно устраивать шмон. Нет, конечно, здесь, на улице, все было в порядке — девушки совершеннолетние, да и услуги предлагают вполне разрешенные, но если отойти в подворотню…

— Им «плечевыми» на таежном тракте работать, и то если медведи конкуренцию не составят, — ухмыльнулся Савва. — Да ладно гнать-то! Нормальные девки, все, что надо, — есть, на клык берут — ва-аще улет.

— А поговорить? А за жизнь поплакать? Чтоб беседу поддержали, Пикассо процитировали или, к примеру, последний фильм Мураками обсудили?

Он намеренно представил Пикассо писателем, а Мураками — режиссером, уверенный, что такие тонкости быку неизвестны. Умственные способности собеседника оказались в еще более плачевном состоянии.

— Пикассо? — парень почесал загривок, — помню такого. Журналюга, в ЛДПР недавно приняли, да?

— Ну, — Савва картинно всплеснул руками, — ты ж на лету ловишь. Есть такие тетки, или в другом месте поискать?

— Найдем, — парень подмигнул, — для тебя найдем. Но встанет недешево. Сам понимаешь, интеллект нынче дорог и доступен не каждому.

— Не каждому, — легко согласился Савва, разглядывая удручающе низкий лоб собеседника, — нам цена не важна, нас качество заботит.

— Лады, кореш, — парень хлопнул его по плечу, — заказ принят. А пару потянешь?

— Вот это уже разговор. Две всегда лучше, чем одна. Значит так: интеллектуалочку, но чтоб не трухлявая, а так, студенточка, на крайняк — выпускница с дипломом, и какую-нибудь смугляночку. Соскучился я, братан, по смуглявым — не поверишь: на блондинок не тянет уже, хоть башкой об стенку!

Парень оглянулся, прикидывая что-то:

— Так, ты давай, заруливай в переулок и тормози. Через пятнадцать минут доставлю телок. Семьдесят в час. Идет?

— А за ночь?

— Четыреста за обоих, плюс хата, плюс шампань, водяра, вискарь. Всего — пятьсот.

— Что за хата? — полюбопытствовал Корняков.

— Не боись, своя хата, проверенная.

— Да я-то не боюсь, друг. Я думаю, вдруг хата не того, а? Придется группу вызывать, да еще сюда подъехать, пошуровать в том переулочке?

— Нет-нет, — испуганно забормотал парень, — все в лучшем виде.

— Без снотворного? И без горестных криков на утро — мол, взял на ночь, а сам дрыхнуть завалился? Забыл совсем бедных женщин! Плати!

— Нет, что ты!

— Ладно. Валяй — вези. Жду.

«Шевроле» сорвался с места, развернулся поперек двух полос и скрылся в огнях рекламы, заливающей улицу. Савва свернул в Газетный переулок и остановился. Впереди ждала веселая ночь, и, чтобы поддержать настроение, он закурил и вылез из машины.

«На сегодня — последняя!» — поклялся себе Корняков.

Сигарета отдавала сыростью — утром Савва попал под дождь, а пачка лежала в кармане куртки. Вкус немного напоминал «траву». В роте этим баловались все, Корняков тоже не смог устоять. Привык расслаблять нервы «косяком». Дважды пытался бросить, но удалось только здесь, в Анафеме. Да и то не до конца. Сейчас Савва больше всего жалел, что с прошлого дела не удалось набить пакетик травы. Было бы чем настроение поддержать. Все лучше, чем эта сырая пакость!

Тогда ребята из наркоотдела накрыли очередного «мичуринца». Анафему пригласили на всякий случай, Чернышов послал туда Савву и пару новичков. Для присутствия. Дело вышло пустяковым — очередной садоводческий гений засадил дачный участок коноплей и уже пускал слюни, подсчитывая выручку. Травку скосили под корень, окропили бензином и сожгли, а мужику доходчиво объяснили, что производство наркоты — дело незаконное и хлопотное.

«Сколько добра сгорело… — подумал Корняков. — Ну отщипнул бы кусочек, ничего бы не случилось. Не все же время водкой нервы успокаивать».

Конечно, он понимал, что все это лишь мечты. Артем бы не дал, а Чернышева Савва слушался как себя. С виду неказистый муровский майор на ура раскручивал самые сложные Дела. Уважал его Савва безгранично.

— Эх, дунуть бы сейчас! — вполголоса пробормотал он. — Прости Господи, но ты же сам сказал: пьянство — смертный грех, а насчет наркоты у тебя в Писании ничего нет.

«Экспедишн» черной бурей ворвался в переулок, с визгом затормозил, перегородив проезжую часть. Знакомый качок бодро выпрыгнул из машины, галантно растворил заднюю дверцу, протянул руку, помогая пассажиркам выбраться наружу. Из чрева джипа выпорхнули две девицы. Савва затоптал сигарету, шагнул навстречу, улыбаясь радостно и обворожительно. Перекачанный парень обнял девиц за талии, склонился к той, что повыше, со взбитой прической отливающих медью волос, чмокнул в шею.

— Как, подойдут девчонки?

Высокая улыбнулась уголками губ, кивнула, чуть наклонив голову с тонкими чертами лица, вторая — маленькая смуглянка с торчащими в разные стороны черными волосами и живыми карими глазками, склонила головку к плечу и, подмигнув, облизнулась, показав розовый язычок.

— То, что надо, — одобрил Савва.

— Аванс? — почти просительно сказал бык.

— Нет проблем, — Корняков вытащил из кармана пачку денег, отсчитал несколько купюр и протянул парню. — Что с хатой?

— Мы покажем, — сказала рыжая, повела плечом, освобождаясь из объятий качка, подошла к машине Саввы, мимоходом задев его крутым бедром, и уселась на заднее сиденье. Смуглянка процокала каблучками и уместилась рядом с водительским местом.

— Девочек куда доставить? — спросил Савва.

— Оставь на хате. Пусть отдыхают. Заодно и порядок наведут, — осклабился парень, — а я заеду под утро рассчитаться.

Корняков завел двигатель. Смугляночка подтянула кожаную юбку так, что были видны белые трусики, оттенявшие стройные ноги, рыжая вольготно раскинулась позади, попыхивая тонкой сигаретой. Савва не удержался и погладил смугляночку по бархатной щечке тыльной стороной ладони. Девица прижмурилась, как кошка. Только что не замурлыкала.

— Ну что, познакомимся? — предложил Корняков, — меня зовут Савва…

— А меня — Фекла, — фыркнула рыжая.

Корняков медленно повернулся к ней и уперся взглядом в переносицу. Он очень не любил, когда шутили над именем, данным ему родителями. И Господом — крестили его тоже Саввой.

Улыбка исчезла с пухлых губ девушки, будто ее смыло волной.

— Меня зовут Савва, — повторил Корняков, глядя ей в глаза.

— А меня Аурика, — с непонятным акцентом сказала смуглянка, стараясь разрядить атмосферу.

Рыжая попыталась улыбнуться.

— Савва так Савва, чего ты взъелся? Я — Людмила. Мы поедем или будем в гляделки играть?

Корняков смягчился.

— Командуй, Людочка.

Попетляв в Кисловских переулках, Людмила вывела его на Воздвиженку. Через несколько минут «девятка» въехала во двор старого четырехэтажного дома.

— Тормози, — сказала Людмила.

Савва запер машину, Аурика взяла его под руку, прижавшись горячим телом. Она была небольшого роста — едва ему по плечо.

«Аурика? Казашка, что ли? — подумал Корняков, — ну что ж, тоже заграница».

Людмила уверенно набрала на двери подъезда код. На лестнице было темно и пахло кошачьей мочой. Корняков поморщился.

— Девочки, что за хлев?

— А ты думал, здесь тебе ковровую дорожку раскатают и цыганский хор споет «к нам приехал, к нам приехал, наш Савелий дорогой»?

— Людочка, ты слышала такую поговорку: язык твой — враг твой? — спросил Корняков, убирая с локтя руку смуглянки. — Мы еще не начали веселиться, а ты меня уже достала.

— Ну извини. Такая уж уродилась, — пожала плечами Девица, — некоторым нравится.

— Мне не нравится. Я отдохнуть хочу, и не люблю, когда меня хватают за язык.

— Ну пойдемте уже, — Аурика потянула его по лестнице, — Люда, прекращай.

На втором этаже Людмила подошла к обшарпанной двери, погремела ключами в трех скважинах. Аурика вошла первой, щелкнула выключателем.

— Ну как, Савелий? Все еще обижаешься?

Корняков вошел в квартиру, огляделся. Огромное зеркало отражало стены в темных обоях, матовый плафон придавал прихожей необходимый уют. Прямо была дверь в кухню, направо — в комнату. Савва скинул ботинки и прошелся по квартире, заглядывая за занавески. В комнате царила практичность: необъятный сексодром, огромный телевизор с набором немецкой порнухи, бар на колесиках. Ноги по щиколотку утопали в ковре. Ванная комната поразила Корнякова сверканием никеля и зеркал. Джакузи голубоватого цвета зазывала понежиться в пенном благоухании бодрящих струй.

— Годится, — констатировал Савва, расстегивая рубашку, — девушки, марш в ванную.

Он прошел на кухню, на ходу стягивая одежду. Аурика пискнула:

— Ой, что это у тебя?

Корняков встал перед зеркалом, глянул через плечо. Косые побелевшие шрамы пересекали мускулистую спину. Он почти забыл про них, а следовало как-то подготовить девчонок. Чего зря пугать.

— Это, ласточка, память о тяжелом детстве.

— Ладно заливать-то, — сказала Людмила.

Аурика, открыв ротик, смотрела на Корнякова во все глаза.

— Правда, что ли?

— Хорошо, если я скажу, — Савва усмехнулся, чуть помедлил, — что это память о войне, вы поверите?

— Д-да, — неуверенно пробормотали девушки вразнобой.

Аурика спросила:

— Ты воевал?

— Было дело.

— В Чечне?

Савва повернулся к ней, долго и пристально посмотрел в глаза.

— Тебе действительно интересно?

Аурика пожала плечами и отвернулась. Неожиданно вмешалась Людмила:

— Прости, Сав, если я тебя задела. Я привыкла так разговаривать. Но ты не похож на наших обычных клиентов.

— Чем? Дырками в спине?

— Этого как раз навалом. У кого какая царапина после разборки — первым делом хвастаются. А если уж настоящая рана, держись тогда! Только о ней и будут говорить…

— А я, значит, не говорю и тем от них отличаюсь.

— Не только. Ты какой-то напряженный. Как натянутая тетива.

Савва хмыкнул. Тетиву ему видеть не доводилось.

— Можно задать тебе вопрос? — продолжала Людмила.

— Можно.

Она шепнула что-то на ухо Аурике, та кивнула. Сказала:

— И я только что об этом подумала.

— О чем? — с подозрением спросил Корняков. Девушки переглянулись.

— Савва, прости, ты — мент? — спросила Людмила неожиданно.

— Нет. Но направление мыслей верное. — Савва продемонстрировал свое удостоверение. Девушки испуганно отшатнулись. — Не бойтесь, я на отдыхе. А потом — вы уже взрослые, можете заниматься чем угодно.

Аурика успокоилась быстрее. Несмело шагнула вперед, медленно провела пальчиком по шраму.

— Больно было?

Вопрос показался Савве настолько неожиданным и неуместным, что он расхохотался. Людмила присоединилась, а через несколько секунд смеялись все трое.

— Да уж, — с трудом выговорил Корняков, — не щекотно!

Обстановка немного разрядилась. Чтобы не обижать девушек, Савва рассказал:

— Снайпер подстрелил. А тут — чини, взяли меня в оборот, еле вырвался. Дополз до наших. Говорят, когда врач начал меня резать, я смеялся. Врут, наверное. Я ничего такого не помню.

— Тебе, наверное, тяжело об этом говорить? — мягко спросила Аурика.

Савва пожал плечами.

— Да нет.

— Тогда почему ты…

— Почему я спросил, действительно ли ты хочешь это знать?

— Ну… да.

— Не хочу вас обижать, — начал Савва, — но у вашего пастуха я просил таких, чтобы можно было не только в кровати кувыркаться, но и поговорить, на жизнь пожаловаться. Вот я и хотел узнать — ты от чистого сердца это спрашиваешь или потому, что так по роли положено. Знаешь, Аурика, война — это дерьмовая мясорубка, и о ней совсем не хочется рассказывать… э-э…

— Проституткам, — закончила за него Людмила.

— Вроде того. Только давайте хотя бы на эту ночь забудем это слово. Лучше уж по-японски — гейши. И Аурике будет приятно. Восток как никак.

Смуглянка улыбнулась:

— Люда права. Ты совсем другой.

Корняков кивнул, открыл холодильник. В морозилке мерзла литровая «Гжелка». Савва свернул ей голову, набулькал рюмку водки и со смаком выпил. Подмигнул застывшим как изваяния девушкам:

— Ну, чего застыли? А ну в душ, быстренько! Людмила и Аурика, на ходу раздеваясь, двинулись в ванную.

Корняков с удовольствием разглядывал девушек — дверь в ванную осталась приоткрытой. Людмила, белея полосками незагорелой кожи на груди и бедрах, стояла под душем. Вода лилась ей на плечи, стекала по груди, растекалась пленкой по телу. Аурика, вся цвета мороженого крем-брюле, намыливала мягкую варежку. Савва прищелкнул языком.

«И будет у нас на первое крем-брюле … да, с нее и начнем, — решил он. — А Людочка пусть наблюдает и повествует о концептуальных взглядах Паоло Коэльо на отношения социума и индивида в современном мире. Она же у нас по роли интеллектуалка».

Он вернулся в спальню, воткнул в магнитофон кассету и раскинулся на постели. В телевизоре вскрикивали, бормотали и стонали.

— Тьфу, гадость! — сказал Савва, чувствуя себя султаном, ожидающим появления наложниц.

Послышалось шлепанье босых ног. Людмила и Аурика, в полупрозрачных кимоно, скользнули в комнату. Смугляночка прилегла на постель, подкатилась Савве под бок.

— Ты не скучал без нас?

— Извелся весь, — подтвердил Савва.

Людмила присела рядом, провела пальчиками по его груди, задержалась на круглой пулевой отметине на плече.

— Снайпер?

— Он, сволочь. Ладно, это детали, не будем об этом. Девочки, я ополоснусь, а вы пока разомнитесь. Ночь у нас будет трудная и долгая, но веселая.

Савва поднялся, потянулся, разминая мышцы. Аурика подмигнула ему, сказала:

— Может, тебе помочь?

— Нет, — ответил Корняков, — я большой мальчик, сам справлюсь. А вы тут не расслабляйтесь.

Смуглянка игриво развязала пояс кимоно, спустила его с плеч. Людмила склонилась над ней, повела плечами и закрыла глаза.

«Господи, прости мои прегрешения, ибо слаб я и не могу сопротивляться желаниям плоти».

Савва сглотнул слюну и поспешил в ванную.

С первого в своей жизни настоящего задержания Даниил возвращался подавленным. Жалость к несчастной Жене переполняла его, и одновременно инок корил Артема Чернышова. Увидев, как спокойно тот отнесся к страданиям девушки, Даниил счел его равнодушным и черствым. Конечно, старший контроллер постоянно сталкивается со страданиями и болью, привык к ним, если можно, конечно, привыкнуть спокойно относиться к людской беде. За многие месяцы работы в Анафеме душа Артема, наверное, покрылась коркой. Даниил жалел его, но оправдать все равно не мог. Безвольно висящее на цепях тело несчастной девушки воочию стояло у него перед глазами.

Инок не переставая молился про себя и за исцеление ее телесных ран, и за спасение души Кирилла Легостаева, бывшего Наместника.

«Спаси, Господи, и помилуй заблудшую душу Кирилла, прости грехи его тяжкие. Прости ему поклонение идолам, кощунство и насмешки над именем Твоим, прости сребролюбие и жестокосердие, тайное присвоение чужого, блуд и пристрастие к нечистым зрелищам и утехам. Спаси, Господи, и помилуй…»

В толчее метро Даниил едва не пропустил свою остановку. Металлический голос уже объявил Новые Черемушки, двери открылись. Пробираясь к выходу, Даниил случайно задел пожилую торговку. Ее сумка оказалась заполнена газетами — видимо, женщина весь день простояла где-нибудь в переходе, а сейчас возвращалась домой. От толчка сумка раскрылась, на пол посыпались туго перетянутые веревками пачки газет.

— Куда прешь?! Совсем глаза пропил?

— Простите, пожалуйста.

— Как тебя только в метро пустили?! Боров неуклюжий!

Бормоча извинения, инок нагнулся, и помог собрать газеты. На одной из них ему бросился в глаза заголовок: «Анафема. Гроза преступности или оружие самозащиты православия?»

Даниил вздрогнул, словно от удара. Наверное, сейчас он действительно походил на пьяного. Все, что он знал раньше, все, чему его учили, оказалось неверным. Привычный мир рухнул. Люди, которым Божьим Словом предписано бороться со своей греховной природой, нарушали библейские заповеди на каждом шагу. Прелюбодействовали, воровали, обманывали, сквернословили.

Из-за маленького происшествия с газетами Даниилу пришлось доехать до следующей остановки. Весь перегон торговка неодобрительно косилась на него и что-то бормотала. Инок долго убеждал себя, что должен смириться, промолчать, но обида и горечь взяли вверх. Он не выдержал:

— Простите меня, я же не нарочно.

Из динамиков донеслось: «станция Калужская». Двери раскрылись, Даниил уже сделал шаг вперед, но все-таки обернулся, взглянул пенсионерке прямо в глаза:

— Господь наш велел прощать. Неужели это так сложно — простить человека?

Женщина промолчала. Но в ее взгляде Даниил уловил отблеск сомнения. Поезд уже нырнул в туннель, ветерок лизнул пустую платформу, а инок все стоял на краю.

Откуда эта озлобленность? Что он сделал этой женщине?

Хотя… Даниил встрепенулся. Может, у нее личное горе или несчастье в семье? Это, конечно, ее не извиняет, но, по крайней мере, объясняет поведение.

«Помилуй ее, Господи. Прости сквернословие и гнев. Пусть не очернит ее сердце вина за личную обиду».

Домой он пришел совсем разбитым. Перекрестился на образа, поклонился. С облегчением снял простую кожаную куртку, пока непривычную после стольких лет иноческой рясы.

В комнате царил холод и пустота. Уходя, Даниил открыл окно, и квартиру немного продуло. Осень уже развернулась вовсю, по ночам случались и заморозки, да и днем температура не поднималась выше плюс десяти.

Кроме стола, двух стульев, узкой, застеленной грубым покрывалом, кровати и красного угла с образами в комнате больше не было никакой мебели. Даниил сам отказался, когда хозяйственная служба Анафемы, подбирая ему квартиру, предложила чем-нибудь ее обставить. Лучше уж пусть все будет так, как в его знакомой и привычной монашеской келье. Чтобы хоть иногда представлять себя опять в родном Северо-Печорском монастыре.

Особенно в тяжелые дни, вроде сегодняшнего.

Даниил скинул рубаху — по коже сразу побежали мурашки, — поставил на стол сумку, достал кое-какие продукты. Повечерять инок собирался скромно: пусть Успенский пост уже прошел, но зато Даниил был собой недоволен и решил немного поговеть. К себе инок относился строго, а сегодня он мало того, что в греховной гордыне пытался поучать женщину в метро, так еще и совершенно незаслуженно обидел в мыслях Артема Чернышева.

Даниил только сейчас понял, что старший контроллер ни в коей мере не очерствел душой, как могло показаться. Он сразу же, как вошел, накинул куртку на плечи истязаемой девушки, приказал Савве разомкнуть наручники и позвал врача. А потом еще и спросил его, Даниила, как тот себя чувствует. В Анафеме Чернышева считали одним из лучших профессионалов — инок читал досье старшего контроллера и проникся к нему неподдельным уважением. Даниил хотел учиться у Артема, преклонялся перед его знаниями.

Инок знал, что Чернышов неверующий, и сначала именно этим объяснял его сегодняшнее поведение. Но, как оказалось, не только христианин может сострадать и прощать, на это способен любой человек. Правда, сегодня Даниил узнал, что человек способен также равнодушно смотреть на страдание ближнего, ведь пока Анафема не вышла на «Сизиф» и продажного милицейского капитана, никто из них даже не подумал сообщить о секте Легостаева.

Инок решил, что завтра обязательно попросит у Артема прощения. С этой мыслью он встал перед образами на колени, пятьдесят раз прочитал «Отче наш» и «Троицу», завернулся от холода в покрывало и спокойно заснул.

7. 2006-2007 годы. Синий Колодезь

Марина так и не смогла заставить себя позвонить отцу Базилю. Сначала было не до того — из РУГН ее все-таки отчислили, по какому поводу она умудрилась немедленно разругаться с мамой. Пришлось искать квартиру, а значит — и постоянную работу. К своему удивлению, Марина обнаружила, что обладает определенной скандальной славой. Как оказалось, в «свободной» околорелигиозной прессе экуменистического и реформаторского толка изрядно наслышаны о смелой девушке Марине Астаховой, высказавшей на православной конференции некие неприятные истины. Отчисление же из института создало вокруг нее образ пострадавшей за правду. Несколько изданий предложили Марине написать цикл статей, а потом и вовсе — пригласили на постоянную работу внештатным корреспондентом.

Когда же через полгода все более-менее устроилось — работа, статьи, однокомнатная квартирка на Черкизовской, — Марина решила, что ей теперь просто стыдно звонить отцу Базилю. Ведь сейчас она практически борется против него, пусть и косвенно. Статьи, подписанные ее настоящим именем, то и дело появляются в «Новой Философии», «Экуменисте» и прочих журналах, яростно и активно нападающих на православие. Сама Марина, конечно, придерживалась идей из своего доклада, но факт сотрудничества с подобными изданиями говорил о многом. К слову сказать, ей частенько присылали приглашения на конференции и семинары, посвященные единению христианских церквей, но она неизменно отказывалась.

Минул Новый год. Марина встретила его безрадостно — одна, в пустой квартире, с бутылкой шампанского и телевизором. Как не похож он был на прошлогодний, когда весь курс собрался погулять на квартире у Ритки. Дым стоял коромыслом.

На Рождество Марина сходила в церковь, но даже это не принесло ей успокоения.

Отец Базиль объявился сам. В конце января, проверяя электронную почту, Марина обнаружила в ящике такое:

«Благословляю тебя, дочь моя!

Здравствуй, Марина!

Возможно, ты уже не помнишь самого обычного священника, который утешал тебя за кулисами в Нижегородской духовной семинарии. Не по моей воле вышло так, что я Долгое время не мог написать тебе, хотя получил новый приход уже восемь месяцев назад».

Марина на минуту прервала чтение, попыталась вспомнить давала ли она отцу Базилю свой электронный адрес. Выходило, что нет. Это он тогда вручил ей карточку со своими координатами, которую при иных обстоятельствах можно было назвать визиткой, и попросил позвонить ему.

«Интересно, — подумала Марина, — как он узнал мой адрес? Неужели, он искал меня?!».

Сердце забилось чаще. За сухими буковками электронного письма девушка увидела отца Базиля таким, каким он предстал перед ней в прошлый раз — смиренным и одновременно величественным.

«…Как я и ожидал, меня решили отправить подальше от центра, в далекую уральскую глушь. Но я привык к испытаниям и не ропщу, ведь только в горниле опасностей и невзгод, в праведных трудах закаляется вера.

Приход мой невелик — всего одна деревня со смешным названием Синий Колодезь. Правда, недалеко от нее расположены еще три, и ни в одной нет даже часовни — тамошние жители вынуждены ходить в единственную на всю округу церковь в Синем Колодезе.

У меня большие планы. При прежнем священнике — отце Константине — церковное подворье пришло в упадок, поэтому в первую очередь нужно восстановить храм и службы, чтобы красотой и чистотой их стен радовать глаза прихожан. Здесь много некрещеных — и детей, и людей зрелых, из тех, кто боялся ходить в церковь при советской власти. Им всем нужно принести Благодать и слово Животворящего Вседержителя. В соседних деревнях с помощью благодарных прихожан нужно возвести часовни, а со временем, если на то будет воля Творца, то и церкви».

Марину поразила скромность, с которой была написана эта часть письма. Отец Базиль ни разу не написал: «я хочу возвести» или «я думаю восстановить», разве что в самом начале — «у меня большие планы»… Но все, что задумал, он собирается выполнить Божьей волей и помощью прихожан, не выпячивая себя на первые роли. Наверное, это и есть настоящее смирение и отсутствие греховной гордыни.

И вот что еще интересно: почему он не пишет имя Господа напрямую, а называет Его то Вседержителем, то Всевышним, то Творцом? Не хочет упоминать всуе? Или просто считает компьютер греховным изобретением и не хочет осквернять электронными буквами святое имя?

«Люди в Синем Колодезе погрязли в грехах и праздности. Предстоит немало потрудиться, чтобы вернуть их заблудшие души к Свету. Надо познакомиться с каждым жителем, узнать его надежды и чаяния, прийти в каждый дом, принести людям слово Вседержителя.

Помнишь свой доклад, Марина? Пришло время претворять его в жизнь. Одному мне не справиться, нужны помощники. Чистые душой, готовые сменить городской уют на тяжелый подвижнический труд во славу Спасителя. Было бы очень хорошо, если бы ты смогла приехать сюда.

Работы — непочатый край.

С большим трудом мне удалось отыскать твой адрес — хорошо, что некоторые статьи из «Новой Философии» выложены в Интернет, а под именем автора стоит ссылка на электронную почту».

Не сдержавшись, Марина улыбнулась. Отец Базиль, наверняка новичок в Сети, вон даже Интернет пишет с большой буквы, как все неофиты. Говорят, правда, что по правилам русского языка именно так и нужно писать, интернет — имя собственное, но старожилы, давным-давно растерявшие пафос и на своей шкуре ощутившие какая это большая помойка, пишут с маленькой. Без всякого уважения.

«Если ты все-таки сможешь приехать, ответь мне по адресу obesil@ural.ru. Компьютер стоит на почте в районном центре — городе Каменец. Я выбираюсь сюда раз или два в неделю, поэтому смогу прочитать твой ответ довольно быстро. Дорога сюда непростая, расскажу в отдельном письме. А если ты сообщишь точную дату приезда, — договорюсь, чтобы тебя встретили в Каменце.

Марина, ты нужна здесь. Очень жду и надеюсь.

Отец Базиль (Василий Тристахин).

Да прибудет с тобой блащюшцу Пйжчсвдл!»

Последняя строка почему-то оказалась нечитаемой.

«Видимо, кодировка другая», подумала Марина. «В Каменце этом компьютеры допотопные, наверное…»

Надо ли говорить, что письмо взволновало Марину до глубины души. Весь вечер она не могла думать ни о чем другом. Попыталась посоветоваться с подругами — те только пальцем у виска крутили. Ритка, с которой Марина все еще поддерживала отношения, присвистнула в трубку и сказала неодобрительно: «Да ты, дорогая, совсем крышу потеряла!» Выпускающий редактор «Экумениста» Катя Спохальская, на удивление легкий и спокойный человек, спросила с некоторым сомнением: «А оно тебе надо?»

Только маме Марина не позвонила. Потому что прекрасно знала, как она отнесется к этому. Помощник депутата московской Гордумы, выборный распорядитель благотворительного фонда «Новое Наследие» Татьяна Львовна Астахова прекрасно владела своим голосом, умело расставляла интонации, как и подобает хорошему оратору.

«Ты едешь ПОМОГАТЬ ему или ЕМУ помогать?» — спросит она.

Марина и сама в состоянии задать себе этот вопрос. И даже ответить на него.

Собиралась, правда, она долго, почти три месяца. Разобралась с делами, оставила хозяйке квартиры плату за два месяца вперед — нельзя ведь сжигать за собой все мосты. Вдруг не понравится? Пусть останется хотя бы одно место в Москве, куда можно вернуться в любое время, не оправдываясь и ничего не объясняя.

Созвонилась с журналами, сказала, что уезжает в командировку, намекнула о новых перспективных материалах — не все, мол, православные священники придерживаются официальной позиции Церкви. Есть среди них и такие, которые готовы к реформам, а возможно и к объединению. Некоторые издания заглотнули наживку, даже предложили оплатить эксклюзив.

Добраться в Синий Колодезь действительно оказалось делом непростым. Почти сорок часов ритмично постукивали колеса под ногами, Марина постепенно привыкла к вагонной духоте, разговорчивым попутчикам и к непрерывной качке. Причем, как оказалось, привыкла настолько, что когда сошла на перрон Екатеринбурга, ее аж повело в сторону, словно только что прибывшего в порт моряка. Потом полночи пришлось провести в пыльном и гудящем, как муравейник, автовокзале, ожидая утреннего автобуса в Каменец. Старенький ПАЗик, набитый коробками, ведрами, сумками и людьми, трясся по едва просохшим с начала половодья дорогам часов шесть. Пассажиры болтали о том о сем, с интересом поглядывали на «городскую», но заговаривать не решались.

В Каменце ее ждал старенький «уазик», латанный, весь в ржавых подтеках, осевший на лысые шины. Водитель, крепкий мужик лет сорока, заросший до бровей рыжеватой бородой, курил у кабины, время от времени поглядывая по сторонам.

— Это вы от отца Базиля? — несмело спросила Марина. Борода поднялась, на удивление веселые и бесшабашные карие глаза уставились на девушку.

— Марина? Вот хорошо! А то я уж заждался. Залезайте. Только осторожнее — правую дверь, бывает, клинит.

Марина забралась в кабину, водитель подхватил с земли сумки, сунул назад. «Уазик» завелся не сразу. Минут пять он чихал и кашлял мотором, водитель чертыхался, то и дело поглядывая на часы. Марина почувствовала укол совести.

— Вы давно меня ждете?

— Со вчерашнего вечера.

— Ой, извините… я не знала. На последний автобус в Каменец не успела, пришлось ждать утреннего. Вы из-за меня потеряли столько времени!

Машина, наконец, завелась. Водитель снова выругался, потом испуганно перекрестил рот, пробормотал: «Господи, прости мя, грешного». Повернулся к Марине, сказал:

— У меня послушание такое. Отец Базиль повелел. Грешен я.

— Простите, — Марина замялась, — как вас зовут?

— Петр. Петр Симеонов.

— Скажите, Петр, а что значит послушание?

— Батюшка наложил. За грехи мои. Меня к сивушке иной раз так тянет, что даже молитвой спастись не могу. Обещал не пить, а каждый раз — нарушаю. Потому и грешен.

Марина кивнула. Отец Базиль потихоньку уже начал исправлять колодезян. А ведь еще и года нет, как он тут обосновался.

Машина тем временем выбралась из города, запрыгала по кочкам извилистой лесной грунтовки. Время от времени по бокам вставали фонтаны брызг, когда колесо с размаху попадало в заполненную водой промоину. Марине пришлось схватиться за приваренную над дверцей скобу — трясло в салоне неимоверно.

— Куда мы едем? — стараясь не прикусить губу при очередном прыжке, спросила Марина. — К отцу Базилю?

— Нет, батюшка в Белоомут поехал, место для часовни выбирать. Сказал, будет к вечеру. Я вас пока к мамке отвезу. Она покормит, да и умоетесь с дороги.

Марфа Демьяновна оказалась женщиной словоохотливой, не чета иным уральцам. Потчуя Марину душистой домашней выпечкой, она говорила и говорила, словно раскручивалась где-то внутри дородного тела невидимая пружина:

— Третий год уж пошел, как Господь призвал к себе отца Константина, Царство ему Небесное. Старый он был, батюшка наш, а тут еще и простудился: зимой-то церкву топить дров не оберешься. Когда наши мужики помогали — тепло было, а если на охоту уйдут — церква нетопленая стоит. Отец Константин и говорит: все равно буду служить каждый день. Господу угодно. Ты кушай, дочка, кушай.

Марина послушно надкусила пирожок. Марфа Демьяновна просияла:

— Вот, а то худущая какая, бедняжка. А еще учительница. У вас там, в городе, все какие-то тощие, некормленые. Ты сама-то откуда будешь? Из Каменца? Или из самого Сверд… э-э… Екатеринбурга?

— Нет, Марфа Демьяновна, — терпеливо ответила Марина раз, наверное, в десятый, — я из Москвы.

— Из Москвы?! Совсем у вас там есть нечего, что ли? Оголодали?

Марина улыбнулась, вспомнив как три с половиной года назад большего всего на свете мечтала похудеть:

— Да ничего, пока держимся. А что случилось с отцом Константином?

— Ну, как мы его ни предупреждали: батюшка, холодно, застудишься, он — ни в какую. Из наших, кто в тулупе, кто в душегрейке теплой на службе стоит, а отец Константин-то — в одной рясе. Холод собачий. Ну и застудился, два дня кашлял, а на третий — преставился. Фельдшер в Белоомуте живет, пока добрались до него, пока он приехал, уж поздно было. Так мы без батюшки и остались.

Марина слушала внимательно, стараясь отсеивать ненужные подробности, выделить главное. Новый батюшка нагрянул нежданно-негаданно и, как говорят, прислали его чуть ли не из самой Москвы, хотя на самом деле кто он и откуда — в Синем Колодезе так толком никто и не знает.

— Из Москвы, — улыбнулась Марина. — Могу точно сказать.

— Ну, слухи-то всякие ходили. Нашим только дай волю языки чесать. Такого наслушаешься!

Кто-то предположил даже, что отец Базиль происходит из староверов, обучался в укрытом от всякого постороннего глаза старообрядческом монастыре. Но слухи так и остались слухами, а отец Базиль…

— …не успел приехать, как сразу наших мужиков в оборот взял. Поначалу роптали — говорят, Пахом с Еремеичем по пьянке хвастались батюшке красного петуха подпустить, но, как всегда у них бывает, дальше разговоров дело не пошло. А я тебе скажу, с мужиками так и надо. Раньше ведь как бывало: вечер наступает, а наши все как один глаза свои бесстыжие залили, и давай песни орать. А там — или драка, или по этому делу, — Марфа Демьяновна характерным жестом щелкнула пальцем по горлу, — в канаву свалится, башку дурную раскровянит или еще что. Летом, пока со скотиной да с огородом дел много, еще куда ни шло, а осенью-зимой… Только держись. Ежели на охоту не пойдут, по всей деревне дым коромыслом стоит. Теперя все по-другому. Отец Базиль мужиков подрядил храм обновить, подворье в порядок привели: любо-дорого посмотреть.

— И что, — недоверчиво спросила Марина, — все соглашались?

— Какое там! — махнула рукой Марфа Демьяновна. — Но батюшка тоже оказался не лыком шит. Он так все повернул, что те, которые ему помогали, стали на отказников волками смотреть. Мы, мол, работаем, а вы — что? А отец Базиль и дальше пошел: кто, говорит, Господу служить отказывается, того исповеди лишу и причастия. Тут мужикам и деваться некуда. Пришли к батюшке, прости, говорят, бес попутал. Оказалось, суровый он, но отходчивый. Ладно, сказал, прощу. В первый и последний раз. Потому как не для меня вы все делаете, а для Господа, грех это. И тут же, на месте, послушание наложил на отказников — неделю на благоустройстве подворья работать. Крякнули мужики, но пошли. Зато, не поверишь, всю неделю в деревне тишина и благодать стояла.

Марина раскусила еще один пирожок. На этот раз — с картошкой и луком.

— Ой, самовар-то, небось, остыл! — воскликнула Марфа Демьяновна. — Может, подогреть? Или пирожков еще? Тебе детишек учить, надо чтоб сильная была да сытая. А то, сама знаешь, голодное брюхо к учению глухо. А к учительству и подавно.

— Нет-нет, спасибо. Вы лучше дальше рассказывайте.

— А дальше, как послушание кончилось, мужики на радостях по полуведерной хватанули. Да так, что на утро едва рассолом отпоили. Тогда как раз Пахом с Еремиичем и похвалялись. А через неделю — причастие. На покаянии-то, хочешь-не хочешь, а все выложишь. Отец Базиль слушал-слушал, да епитимией всех и наказал. Татьяна рассказывала, Полякова, та, что на выселке живет, ее благоверному неделя поста досталась, да еще не пить месяц. Он и взмолился: батюшка, говорит, прости, месяц не выдержу. Разреши отработать, что хочешь сделаю, руки у меня вроде из того места растут. Отец Базиль подумал и разрешил. Танин муженек крестильню на подворье срубил, с проточной водой, да подогревом. Батюшка его похвалил: богоугодное дело, мол, сделал. Теперь можно младенцев зимой крестить без опаски. Правильно я тебе скажу, а то при наших морозах детей до весны, бывало, не крестили. При отце Константине-то. А, не приведи Господь, умрет дите? Так и уйдет некрещеным? Крестильня до чего ладная получилась! Зойка, Неверовых дочка, что в доме батюшки нашего прибирается, говорит: отец Базиль даже сам в ней мыться не брезгует.

На лице Марфы Демьяновны промелькнула странная гримаса, буквально на мгновение, но Марина заметила.

Интересно, что это за Зойка еще? Надо посмотреть. Вдруг какая-нибудь деревенская Венера? И наверняка уже на отца Базиля глаз положила.

«Господи, — подумала Марина, — опять я об этом!»

Несмотря на всю щекотливость вопроса, Марина то и дело думала об отце Базиле, как о мужчине. Ругала себя, стыдила, но все равно рано или поздно возвращалась к этому. Ее очень волновало: позволено ли отцу Базилю жениться. Вроде бы он из «белого» духовенства, а значит иметь семью ему не запрещено. Хотя… Из книг Марина знала, что православные священники могут жениться лишь однажды — до поставления в сан. Но что такое этот сан? «Отец» Базиль — сан или нет?

Иногда, отчаянно стыдясь самой себя, девушка мечтала. Это началось еще в Москве, почти сразу после письма с Урала. Ей казалось, что если уж отец Базиль решил изменить православные каноны, то можно сделать и еще кое-что. Например, разрешить всем священникам иметь семьи.

Обычно подобные мысли заканчивались для Марины смиренным покаянием и слезами в подушку. Ей все время казалось, что оттуда, сверху на нее смотрят неодобрительно.

А Марфа Демьяновна тем временем и не думала останавливаться:

— Так и пошло. Суров батюшка: чуть что, за любой мало-мальски заметный грешок сразу накладывает епитимию, а уж за серьезные дела — послушание. Да такое, что мало не покажется. Наши бабы довольны, на руках его носить готовы. Мужики не пьют, не дерутся, с палкой за ними не гоняются. Куда там! Сейчас вся деревня по струнке ходит. И так половина у отца Базиля в должниках: из тех, кто послушание не отработал, кто согрешил, да наказания не понес, потому что батюшка решил подождать, а вдруг греховодник сам исправится? И тут уж и пикнуть не смей: не греши, блюди себя в вере и чистоте. Иначе отец Базиль по полной накажет.

Марфа Демьяновна, наверно, говорила бы еще, но тут в сенях затопали, голос Петра зычно выкрикнул:

— Мать! Принимай еще гостей! Сам батюшка пожаловал! Дверь открылась и в дом, едва не задев скуфьей низкую потолочную балку, вошел отец Базиль. Марина смотрела на него во все глаза. С их последней встречи он, казалось, утроил свою неземную красоту и притягательность. Рабочий подрясник удивительно сочетался с крепкой фигурой, широкими плечами и… головой мыслителя. Отец Базиль казался молодым, полным сил чернокрылым вороном, символом мудрости и веры. На щеках священника играл румянец, лицо светилось здоровьем. Марина подумала: свежий воздух, добрая работа, незатейливая крестьянская еда…

— Благословите, батюшка! — сказала Марфа Демьяновна. В ее тоне Марина с удивлением уловила подобострастные нотки.

— Благословение этому дому!

Хозяйка засуетилась, собирая на стол новые разносолы, полезла в погреб за каким-то особенным угощением.

— Благословение тебе, дочь моя!

Отец Базиль повернулся к Марине. Только сейчас она поняла, что поднялась при его появлении и так и стоит до сих пор.

«Все-таки он удивительный!» — несколько невпопад подумала она.

— Здравствуй, Марина. Если б ты знала, как я рад, что ты приехала!

Отец Базиль присел рядом, все тем же простым и ласковым жестом погладил ее по голове.

— Ты прекрасно выглядишь. Неужели какая-нибудь новомодная диета?

Марину почти до слез растрогала его тактичность. Обычно подруги и знакомые, кто ее долго не видел, говорили: «Маришка, ты похудела!»

— Нет, — ответила она, — просто есть для кого выглядеть красивой!

Отец Базиль заметно смутился, Марина испугалась, что он может ее неправильно понять. Она хотела сменить тему, но священник опередил ее:

— Ну что, устроилась?

— Да, спасибо.

— Пару дней поспишь здесь, у Марфы, а я пока скажу Зое, чтобы подготовила для тебя комнату. В гостевом доме при церкви. В подворье. Правда, по-местному, подворье — это все пристройки к дому. Ну да ладно. Подождешь?

— Конечно, — ответила Марина, а про себя подумала: «Опять эта Зоя!»

— Как Марфа? Не обижала? — весело спросил отец Базиль.

Марина рассмеялась.

— Наоборот. А почему меня все считают учительницей? Это вы так сказали?

Отец Базиль посерьезнел, заложил руки за спину, прошелся по комнате.

— Видишь ли, здесь, в округе, все четыре деревни остались без учителя. Старшие ребята в Каменец ездят, за семнадцать километров, а маленьких-то куда? Вот я и надумал — открыть в Колодезе церковную школу. Будем учить читать, писать, книжки дадим. А то получается, что ребята до двенадцати лет — почти все неграмотные.

Марина залюбовалась им. Кто еще мог бы с таким волнением говорить о деревенских ребятишках, заботиться о них? Вот оно — настоящее милосердие! Не пожертвовать с барского плеча миллион-другой, даже не поинтересовавшись, кому он достался, а самому выискивать нуждающихся.

— А ты будешь учительницей.

— Я? — Марина с удивлением подняла вверх брови. — Но я не умею!

— Не умеешь ни читать, ни писать?

— Нет, учить!

Отец Базиль с сомнением посмотрел на нее:

— А это так сложно? Мы же тут не высшее образование собрались устраивать. Надо ребятишек из ямы вытаскивать, а то для них в этой жизни нет ничего хорошего, светлого. Помнишь свое выступление на конференции? Кто уговаривал Церковь меняться, вернуться к миссионерству, проповедовать?! Так давай начнем! Это наш христианский — а мой еще и пастырский — долг. Ты будешь как бы учительница начальных классов, а я — понесу детям слово Божие. Чтобы никакие секты не смогли закабалить их, чтобы они с самого детства знали, какая Церковь истинная. Пусть обучатся грамоте, узнают все о Боге, и тогда уже никто не сможет сбить с праведного пути чистые души? Согласна?

Во время беседы отец Базиль расхаживал по комнате, но сейчас он неожиданно оказался рядом с Мариной. Он мягко погладил ее по щеке, заглянул в глаза.

— Ты мне нужна, Марина. Помоги мне.

Его слова показались девушке преисполненными такой неземной ласки и нежности, что она на какое-то мгновение даже онемела от счастья. Глаза предательски заблестели, они потупила взгляд, сказала:

— Я… я сделаю все, что вы просите.

2007 год. Файлы из компьютера Марины Астаховой.

Заметки к лекции в Уральском государственном институте культуры

…Прежде всего, необходимо сказать, что такое русское старообрядчество и какие течения в нем присутствуют. Старообрядчество — это совокупность различного рода религиозных организаций, возникших в середине восемнадцатого века в результате раскола Русской православной церкви. Сторонники старообрядчества отказались признать церковные нововведения патриарха Никона, были прокляты на церковном Соборе 1666-67 годов и преданы суду «градских властей». Для раннего старообрядчества характерны отрицание«мира», в котором господствует антихрист, проповедь близкого конца света, назначенного на 1666 год, аскетизм, приверженность старым обрядам и так далее.

Старообрядчество не было однородным движением. Наиболее умеренная часть старообрядцев, так называемые поповцы, в отличие от беспоповцев признавали священство. Считая новую церковную иерархию еретической, они, тем не менее, не отказывались принимать в свои ряды бывших «никоновских» священников-перебежчиков. Такая ситуация была вызвана тем, что епископов, верных старообрядчеству, в России практически не осталось.

Другая часть, называемая беспоповщиной, считала, что после раскола земная иерархия и священство прекратились. Беспоповцы сохранили только те элементы древнего православного богослужения, которые не требуют присутствия священнослужителей. Поэтому у них отсутствует литургия, а в молитвенных домах нет алтаря.

Третья, наиболее радикальная часть старообрядцев — Спасово согласие — полагала, что «нет в мире ни православного священства, ни таинств, ни благодати». Поэтому среди спасовцев наблюдается отход от жесткого соблюдения православной обрядности.

Этими доктринальными различиями обусловлено и неравноценное участие старообрядческих направлений в хозяйственном развитии России. Наибольший вклад в экономику страны внесли поповцы и умеренные беспоповцы. Зато старообрядцы-радикалы активно содействовали хозяйственному освоению окраинных российских земель, и прежде всего — Сибири. В отличие от подавляющего большинства российских подданных, старообрядцы, начиная со второй половины семнадцатого века, переселялись за Урал совершенно добровольно. Спасаясь от гонений, они уходили глубоко в тайгу, устраивали там свои дома, заводили хозяйство. Стараясь избежать контактов с «антихристовой» царской властью, отдельные старообрядческие семьи доходили даже до Тибета.

Об устойчивой традиции старообрядческих «робинзонад» свидетельствует история семьи Лыковых, обнаруженной геологами в начале восьмидесятых годов в Саянской тайге. Еще более уникальна одиссея старообрядческой общины, которая в девятнадцатом веке переселилась с Волги на Дальний Восток, после 1917 года ушла в Манчжурию, в 1949 году переехала в Бразилию, затем в американский штат Орегон, а в 1968 году перебралась на Аляску, где обитает и поныне в поселении Николаевск. Николаевские старообрядцы создали Российское морское товарищество и занялись рыбным промыслом, успешно конкурируя с местными рыбаками.

Труд стал для старообрядцев своеобразной формой христианского подвижничества. Основой их социально-хозяйственной деятельности всегда был свободный самоуправляющийся приход. В условиях гонений и почти полного отсутствия священства в жизни прихода ключевую роль играли миряне. На них держалась не только религиозно-общинная, но и хозяйственная жизнь, основанная на принципах взаимовыручки и корпоративной общности. Необходимо также помнить, что среди старообрядцев почти не было социального расслоения, поскольку из-за своих религиозных убеждений они были практически исключены из дворянского сословия.

Одна из наиболее ярких страниц хозяйственной деятельности беспоповского старообрядчества связана с Выговским монашеским общежительством в Северном Заонежье. В начале восемнадцатого века царь Петр I крайне нуждался в железе. По его приказу в Олонецком краю один за другим начали строиться заводы по переработке железной руды. Однако обеспечить их рабочими в столь удаленных местах было Трудно. Здесь и пригодились выговские пустынники, которым за исправную работу на заводах пообещали свободу «жити в той Выговской пустыни и по старопечатным книгам службы свои к Богу отправляти».

Ослабление гонений вызвало приток новых поселенцев. Первоначально Выговское общежительство существовало исключительно за счет собственного труда. Однако по мере роста его богатств оно стало использовать и наемную рабочую силу. У него появились свои представительства в Петербурге и Архангельске.

Создание в 1801 году Единоверческой церкви стало первой и последней попыткой подчинить старообрядцев официальной церкви. Успеха она не имела, потому что в конце восемнадцатого — начале девятнадцатого века среди умеренных беспоповцев все возрастающую роль начинает играть купечество крупных городов. Постепенно оно оттесняет на второй план Выговскую общину, бывшую по своей сути церковной коммуной.

Крестьянская реформа дала мощный толчок становлению крепких старообрядческих крестьянских хозяйств. Перед революцией 1917 г. большая часть торгово-промышленного класса России была представлена старообрядцами. Перспективы в тот момент казались радужными, но революция нанесла по ним сокрушительный удар.

В годы нэпа старообрядцы попытались встать на ноги, но дальнейший ход истории перечеркнул их надежды. Советская колхозная система подорвала основу старообрядческой хозяйственной мощи — общину.

В 1971 году на Поместном соборе в Москве была снята анафема на старообрядчество. Сегодня наблюдается возрождение религиозно-духовной жизни, но возродится ли хозяйственно-культурное значение старообрядчества, пока сказать трудно.

8. 2007 год. Осень. Погром

Телефон зазвонил неожиданно. Спросонья Артем долго не мог нащупать его, шарил рукой в изголовье, натыкался то на расческу, то на мягкий томик любовного детектива — Наташа любила почитать перед сном.

Наконец пальцы сомкнулись на трубке.

— Чернышов, слушаю.

В микрофоне сдержанно хихикнули.

— Артем Ильич? Здравствуйте! Что, разбудил?

— Нет, — честно соврал Артем. — Кто это? Валерий, ты?

— Я же говорю, разбудил. Сначала вы к телефону подходите, как будто на работе еще, а теперь — и меня не сразу узнали. Прощу прощения за ранний звонок, но сами ж знаете — у нас по-другому нельзя. Волка ноги кормят.

— Ну здравствуй, волк. — Чернышов усмехнулся. — Что-то случилось?

Своим информаторам Артем всегда давал номер мобильного телефона, чтобы могли звонить в любое время суток. Полезно для дела, ведь неприятности не знают, что такое «конец рабочего дня». Хороший оперативник всегда должен быть в курсе.

Но, к сожалению, есть и обратная сторона медали. Такие вот звонки, например. Артем посмотрел на часы — шесть утра. Может быть, информация окажется важной и придется вставать, спешно глотать на кухне кофе, выныривать из домашнего тепла в сырое, слякотное утро… проверять, расследовать, сопоставлять. А может, сведения не стоят и выеденного яйца, это только информатору кажется, что его дело самое важное на свете. Но выслушать все равно надо, поблагодарить, пообещать награду или помощь, иначе в следующий раз человек десять раз подумает, прежде чем позвонить.

Как у любого опера со стажем, у Артема было немало таких вот «помощников», частью добровольных, частью вынужденных. Многие остались еще с муровских времен, но кое с кем он свел контакт, уже будучи контроллером Анафемы. Как, например, с бывшей проституткой Люсьеной (на самом деле девушку звали Ириной). Полтора года назад сутенер, подозревавший, что Люсьена работает на стороне, полоснул ее по лицу ножом. Чтобы не повадно было. Мол, если не хочешь работать на меня, не будешь работать ни на кого.

Испугавшись, что с потерей «товарного» вида она уже не сможет зарабатывать привычным способом, Ирина случайно нашла себе новый бизнес. Подрядилась за пять тысяч долларов вынашивать ребенка. Сначала вроде бы для некоей богатой, но бездетной семьи, но, как оказалось потом, бывший сутенер просто сдал ее сатанистам. Им понадобился безотказный конвейер живого материала, ну а «пастух» просто вовремя подсуетился. Когда девушка на седьмом месяце узнала, что ребенок предназначен в качестве жертвы для сатанинского ритуала, у нее едва не случился выкидыш. Мальчика все-таки удалось спасти, но отдавать его «бездетным» родителям Люсьена отказалась наотрез. Начались угрозы. Бывшая проститутка вспомнила о старых связях, позвонила Чернышеву. Анафема взяла девушку под свою защиту, а заодно внимательно присмотрелась к молодой паре, выдававшей себя за «бездетную» семью. К сожалению, почувствовав слежку, они моментально отстали от Люсьены, а больше инкриминировать им было нечего. Зато архивы Анафемы пополнились двумя новыми персонажами, а Ирина в благодарность щедро снабжала Артема сведениями.

Сейчас Чернышеву позвонил один из самых полезных информаторов — «независимый» журналист Валерий Колыванов. Артем поддерживал с ним контакт по специальному разрешению от Патриархии и иногда делился эксклюзивной информацией о делах Анафемы. За это журналист писал восторженные статьи, воспевал мужественных борцов с сектами и ересью. Только немногие знали, что он же под псевдонимом Правдорубец гнал чернуху об ужасах работы Спецгоскомитета, пытках, застенках и прочей тоталитарной шелухе. Его последняя статья «Анафема: гроза преступности или оружие самозащиты православия?» наделала много шуму. Впрочем, пользы он приносил тоже немало. Гигантская и сверхоперативная осведомленность Колыванова обо всех необычных происшествиях в столице не раз помогала Артему в самых сложных делах.

Вот и сегодня Правдорубец рыл носом землю, словно гончая, напавшая на след. Значит, случилось нечто неординарное.

— Артем Ильич, — без обиняков начал он. — Эксклюзив по результатам расследования, как всегда, — мой?

— Валер, говори точнее. Какого расследования? «Арест Легостаева и дело секты Обращенных вряд ли заинтересуют Правдорубца. Для него это слишком заурядно, — подумал Чернышов. — Обычная секта, таких тысячи. Значит, накопал что-то новенькое. Интересно, что?»

— По ментовской сводке сегодня проскочило; на трех крупных подмосковных кладбищах — Николо-Архангельском, Домодедовском и Хованском — варварски изуродованы десятки могил. Местные власти и МВД уже на месте. Предварительной версии пока нет, но я тут узнал… — Валерий сделал многозначительную паузу, — среди разоренных могил много с еврейскими фамилиями, кое-где на расколотых плитах можно различить звезду Давида.

— То есть версия для общественности и СМИ почти готова, да?

— Угу. Хотят все списать на «скинов». Чернышов хмыкнул.

— А теперь скажи, что думаешь сам. У тебя всегда есть своя версия. Иначе б ты мне не позвонил. Мы «скинхэдами» не занимаемся.

— Я подумал, для бритоголовых это слишком сложно. Кладбища находятся очень далеко друг от друга, значит, какая-то одна группировка не успела бы провести все три погрома за одну ночь. Спланированную же акцию «скины» стараются приурочить к какой-либо дате, дню рождению Гитлера, например. А сейчас на дворе октябрь, а не апрель.

С Артема слетели последние остатки сна. Ясно, что это не бритоголовые. Ночные погромщики совершенно точно что-то искали.

— Хорошо, Валер, я понял. Если дело передадут нам, информация — тебе первому.

— Лады, Артем Ильич! — обрадованно завопил Колыванов. — С вами работать — одно удовольствие.

Не дослушав до конца, Чернышов нажал отбой и сразу же набрал номер Саввы. Трубку долго никто не снимал, наконец заспанный и злой голос Корнякова рявкнул:

— Да!!

— Не рычи на начальство. Кое-что случилось. Жду у себя.

— Понял, — Савва не стал тратить время на расспросы и причитания, знал: Артем никогда не поднял бы группу просто так. Значит, есть зачем. — Выезжаю через полчаса. Дане позвонить или вы сами?

— Ты позвони. До встречи.

* * *

Как ни торопился Савва, а Артем уже ждал его в конторе, нетерпеливо расхаживая по кабинету. Вот что всегда удивляло Корнякова: командиру значительно дольше ехать из дома до Елоховского подворья на Бауманской, где располагался основной комплекс зданий Анафемы, но каким-то мистическим образом Чернышеву всегда удавалось прибыть раньше всех.

Артем разговаривал по телефону; увидев Корнякова, кивнул: заходи, мол, — указал рукой на кресло.

— …хорошо, я понял. МВД наши полномочия подтверждает? Да. Да. Обязательно. Конечно, отец Адриан, я все понимаю. Но «скинхэды» здесь ни при чем, я уверен. Согласен. Спасибо.

Чернышов положил трубку.

— Извини, что поднял в такую рань, но дело спешное. Сейчас поедем на место, проведем осмотр, не доверяю я что-то коллегам…

В дверь постучали.

— Входите! А, Даня! Доброе утро!

— Благослови вас Господи! И тебя, Сав.

— Привет. Как спалось?

Каждое утро Корняков с ехидцей задавал иноку этот вопрос и каждое утро Даниил спокойно отвечал одно и то же:

— Милостью Господа, хорошо. Чернышов встал из-за стола.

— Поехали! — сказал он, надевая куртку. — По дороге все расскажу.

Разъездная «пятерка» группы стояла во дворе, пофыркивая мотором. Артем сел вперед, Даниил и Савва устроились на заднем сидении. Водитель поздоровался, спросил:

— Куда, Артем Ильич?

— Николо-Архангельское кладбище знаешь где?

— Обижаете…

— Отлично. Давай к старому входу.

Пока машина выбиралась из круговерти московских пробок на Кольцевую, Чернышов ввел группу в курс дела.

— …прав Валера: очень уж необычно для простых «скинов». Этим много не надо: выпили водки, поорали лозунги, разогрелись и — вперед, на штурм нерусских палаток к ближайшему метро. Если рядом кладбище — да, пойдут могилы громить. Опрокинут десяток памятников, свастики нарисуют… И все. А в сводке сказано: некоторые могилы разрыты!

Даниил перекрестился.

— Господи, упокой в мире души усопших!

— Проверим на месте, конечно, и попомните мои слова: на кладбище что-то искали.

— Думаете… думаешь, наши клиенты? — невесело спросил Савва. Он все никак не мог привыкнуть называть старшего контроллера на «ты». В десанте подобное было не принято.

— Да, скорее всего. Что можно накопать в могиле? Кости, плоть умерших, погребальные саваны… Для чего такие ингредиенты могут понадобиться? Только для омерзительного ритуала какого-нибудь…

Корнякова передернуло.

— Вот именно, — кивнул Артем. — Правда, не стоит сбрасывать со счетов тех отморозков, что считают себя ведьмами или колдунами. Но вряд ли здесь их вина. Чтоб три кладбища за одну ночь разворошить — и пяти человек недостаточно, не то что одного-двух. Искали что-то конкретное. Не нашли на Хованском — поехали на Домодедовское… И дальше. А «скины» — это для прессы, отговорка. «Папе» гувэдэшному с Тверской установка такая — все валить на бритоголовых. Фашики у мэрии сейчас главное пугало.

Савва слушал командира, с каждым словом мрачнел все больше.

И так настроение ни к черту, а тут еще и это!

Веселая ночка с Аурикой и Людмилой запомнится надолго. Как говорится, лучше не бывает. Обе девушки оказались опытными и страстными, а когда разнежились окончательно, то выяснилось, что под маской девиц «оторви да выбрось» прячутся две не самые счастливые в этой жизни женщины, истосковавшиеся по простой человеческой ласке.

Водка развязала девчонкам языки, и под утро все трое заснули обнявшись, счастливые и удовлетворенные. Во всех смыслах. Через каких-то шесть-семь часов Савва перестал видеть в Аурике и Людмиле «всего лишь» проституток. Поэтому, когда в половине восьмого приперся знакомый накачанный крепыш и начал оскорблять девушек, Корняков просто спустил его с лестницы.

Правда, Аурика и Людмила отнеслись к этому без особого восторга, наоборот — страшно перепугались. Люда бросилась на улицу, спасать «пастуха», но того уж и след простыл. Видимо, уехал за подмогой. Аурика же просто села на стул и заплакала. Савва пытался ее успокоить, но это не удалось. Девушка рыдала взахлеб.

Больше всего на свете, как рассказала Корнякову вернувшаяся Людмила, Аурика боялась потерять работу. В Москве у нее не было ни друзей, ни подруг, только клиенты. А без денег она не проживет в столице и недели, потому что за все время не скопила ни копейки — все заработанное отсылала в глухой казахский поселок Мачкет, больной матери и двум младшим сестренкам. Придется возвращаться назад, а это полный крах. Конец всем надеждам и планам: еще ночью Аурика призналась, что мечтает заработать достаточно для поступления в Академию экономики и права.

Савва хватанул кулаком по столу, пригрозился «вырвать мерзавцу все, что торчит, если он хоть пальцем тронет вас, девочки». Но Людмила почти вытолкала его на улицу, уверяя:

— Сав, мы сами разберемся. Я с Мухой третий год работаю, договорюсь. А если ты опять встрянешь, нам только хуже будет.

Корняков согласился. Правда, оставил девушкам визитку, наказав «звонить, если что», а сам поехал домой. Ни Аурика, ни Людмила так и не проявились. Тогда Савва испросил у Артема один из накопившихся за долгие месяцы отгулов, хотел отоспаться. Да вот — тоже не удалось.

Когда из-за панельных многоэтажек Новокосино поднялась труба Николо-Архангельского крематория, Савва спросил:

— А почему ты сказал ехать к старому входу?

— Да так, — Чернышов на секунду замялся. — Проверяю свою версию. Там, — он махнул рукой на восток, справа от трубы, — новая территория. В основном — колумбарии или могилы с урнами. Понимаешь? Там хоронят кремированных.

Даниил насупился:

— Нечисто это. Не по-христиански.

— Может, и так. Действительно, какой-то языческий способ… Но я сейчас не об этом, прости, Дань. Если погромщики и вправду хотели что-то накопать в могилах, то на новой территории им делать нечего. Там только урны, а в урнах — пепел. Ни костей, ни саванов — ничего. Нормальных захоронений немного, и все они в основном на виду — большие, помпезные. А вот на старом кладбище…

Артем осекся, потому что в этот момент «пятерка» вырулила из-за поворота и почти сразу же уткнулась в милицейское оцепление. Проезд к кладбищу перегораживали, посверкивая мигалками, два «форда-перехватчика», в отдалении виднелись несколько бело-синих «газелей», темный микроавтобус криминалистов и новенький пассажирский «бычок» с омоновцами.

— Вылезаем, — скомандовал Артем.

Показав дородному сержанту свои удостоверения, контроллеры беспрепятственно прошли за линию оцепления.

Место погрома действительно оказалось на старом кладбище, Чернышов не ошибся. Чуть в стороне от дороги — примерно на второй или третьей от ограды аллее — располагался небольшой, соток на пятнадцать, участок незанятой земли. Видимо, когда-то здесь хотели построить магазин ритуальных принадлежностей или, может быть, просто технический сарай, но потом все-таки отдали место под могилы.

Сейчас здесь все выглядело так, будто точно в середину участка угодил разрывной фугас. Несколько могил было разрыто, вокруг громоздились неопрятные груды рыжеватого глинозема. Повсюду валялись разбитые надгробные камни. Кое-где фамилии и впрямь оказались еврейскими. Артем замедлил шаг, указал Савве и Даниилу на пару обломков.

— Ничего не замечаете?

Оба надгробия серебрились на свежих сколах капельками изморози. Навершье первого чья-то недобрая рука «украсила» аляповатой свастикой. На этом камне значилось: «Левушка Мерхер. 27.03.2005-22.09.2007», на втором — «Изя Фирин. 14.02.2004-29.09.2007». Фамилии пытались замазать черным маркером, но потом бросили, добавив только перечеркнутую звезду Давида.

Корнякова внезапно осенило:

— Они похоронены совсем недавно!

— Именно.

Навстречу контроллерам вышел седоватый майор, хмуро спросил:

— Анафема?

Чернышов кивнул, снова полез за удостоверением, но милиционер остановил его:

— Не надо. Нас предупредили. Майор Сеченко, ОВД «Ново-Косино».

— Старший контроллер Анафемы Артем Чернышов, контроллеры Савелий Корняков и Даниил Шаталов. Простите, майор, как вас по имени-отчеству?

Сеченко смутился, пробормотал:

— Владислав Янекович…

— Так вот, Владислав Янекович, некоторое время мы будем работать вместе, поэтому не хочу, чтобы между нами оставались недомолвки. Скажите, пожалуйста, вы согласны с официальной версией?

— Ну… — майор замялся. — Сначала думали — за фобами охотятся. Была тут одно время банда, работала в контакте с частным похоронным бюро. Разрывали свежие могилы побогаче, покойников потом закапывали обратно, а гроб продавали. Когда взяли, на их счету уже с полсотни подобных «дел» числилось. Но сейчас "все по-другому. Захоронения самые обычные, да и следов оставили многовато: надгробия повалены и разбиты, ограды выворочены, даже могилы не потрудились снова закопать. Так что кроме «скинов» некому. Все доказательства налицо…

— Какие? Разбитые камни с еврейскими фамилиями и звездами Давида? А вы не думаете, что нам просто хотели подкинуть простое объяснение? Чтоб не затруднялись поисками настоящих погромщиков?..

— Есть и еще кое-что. Мы опросили сторожей и постоянных обитателей кладбища…

Савва вопросительно взглянул на Сеченко: очень ему было интересно, что же это за оригиналы живут на кладбище постоянно. Но с вопросами решил пока повременить. Впрочем, майор, к счастью, и сам решил немного просветить коллег.

— Крематорий на территории нашего отдела. Так что мы здесь всех знаем. Вам, наверное, это покажется странным, но на кладбище живет довольно много людей. В основном — бомжи, беженцы. Питаются поминальной пищей, собирают свежие цветы и венки, потом сдают продавцам на здешнем рынке.

— Руки вырвать! — процедил Савва сквозь зубы. Даниил укоризненно покачал головой:

— Господь простит их, Сав. Не по-христиански, конечно, так поступать, но этим людям есть нечего!

— Работать они не хотят, вот и все! Привыкли жрать на дармовщинку, да еще и наживаются на чужом горе.

Майор откашлялся.

— Как ни странно, но я согласен с вами обоими. Впрочем, к делу это не относится. Важно, что сейчас, когда понадобились свидетели, кандидатов оказалось достаточно.

— Но никто ничего не видел, — сказал Артем.

— Боюсь, вы правы. Все спали, никаких звуков не слышали, по сторонам не смотрели. Правда, одного бомжа по кличке Сева-Кострома долго не могли найти, даже начали подозревать его, но потом обнаружили сильно избитым, без сознания. Причем на новой территории, за стеной колумбария. У него сотрясение мозга, множественные ушибы, сломана рука. Кто же еще кроме «скинхэдов» смог бы его так отделать? Теперь, если он чего и успел заметить, то расскажет не скоро.

— Что говорят эксперты? Когда примерно начался погром?

— От двух до пяти ночи. Не позже. Может быть, раньше, но вряд ли: сторожа, которые делали обход в два, ничего не заметили.

— Ага, значит в час Волка! Самое ритуальное время. Хорошо. Спасибо за информацию, Владислав Янекович. Мы еще здесь походим, с вашего разрешения, посмотрим и поедем на другие кладбища. Если что обнаружим — поделимся с вами.

Для Даниила это оказалось тяжелым испытанием. Но он, как и Савва с Артемом, методично обходил участок, присаживался на корточки у развороченных могил, смотрел на смешанный с глиноземом человеческий прах, истлевшие деревяшки гроба.

«Повезло» именно ему. Очищая налипший слой грязи с расколотого надгробья, Даниил неожиданно прочитал: «Сейфуллин Марат. 13.04.2002 — 04.10.2007». Инок не знал, был ли маленький Маратик православным, но все равно помолился за упокоение души невинного отрока. Какие там грехи в пять лет! Потом с трудом преодолев страх, Даниил заглянул в могилу.

Она была пуста. Ничего — ни гроба, ни обрывков савана, ни следа человеческого тела. Пустая, разоренная могила.

— Артем! — позвал он. — Смотри.

Чернышов подошел ближе, взглянул на камень, и глаза его загорелись.

— Здесь? — отрывисто спросил он. Даниил кивнул.

— Та-ак… Все чудесатее и чудесатее… Эти, значит, припрятали. Интересно, кто: сами погромщики или коллеги? Дань, смотри следующую.

Почти сразу обнаружилась еще одна татарская могила, а потом и две русские.

«Сашенька Егорьев. 22.09.2007 — 29.09.2007. Покойся с миром».

«Ира Кундина. 20.09.2007 — 29.09.2007. Прими, Господи, душу непорочную, безгрешную».

А три соседних с ними захоронения почему-то остались нетронутыми.

— Какие уж теперь «скины», а, командир? — спросил Корняков, обернулся к Артему и опешил.

— Боже мой… — бормотал Чернышов. — Боже мой.

Савва с Даниилом недоуменно переглянулись. Похоже, старший контроллер что-то знал. Что-то страшное, нечеловеческое.

Корняков коснулся плеча Чернышева. Спросил:

— Артем? Что?..

— Посмотри на даты. Это же дети!! Некрещеные дети, по возрасту — крестят ведь на восьмой день — или по вере — евреи, татары… И умерли они совсем недавно!

— Господи, спаси и сохрани нас от нечистого! — Даниил трижды перекрестился, посмотрел в небо. В глазах его стояли слезы. — Сколь черной должна быть душа, способная надругаться над прахом ребенка!

— Ты прав, Даня, — голос Артема прозвучал безжизненно. — Это нелюди. Им нужен жир для свечей. Жир, вытопленный из тела некрещеного младенца. Сволочи, какие же сволочи!

Савва помотал головой, словно пытался отогнать невероятную, невозможную картину.

Но все осталось на месте. Разрытые могилы, как и прежде, зияли пустотой, кругом оскверненные надгробия, прелая, пахнущая сыростью земля бесстыдно вывернула свое нутро на всеобщее обозрение.

И где-то над головами хрипло и надсадно кричали вороны.

Утром следующего дня после суток непрерывной работы Чернышов позвонил отцу Адриану, устало сказал:

— Мы их нашли. Да, ручаемся. Недалеко от всех трех кладбищ обнаружены угнанные машины. Неприметные, в основном старые «жигули» и «москвичи». Мы проверили в ГАИ — они угнаны из одного района. Из Котловки. По нашему запросу управа выдала список нежилых помещений, сдаваемых в аренду. А через участковых мы вышли на молодежную организацию в подвале жилого дома на Нагорной. В бумагах они числятся музыкальной студией. Сейчас там закрыто, но мы прошлись по окрестностям, поговорили с жителями. Все показывают одно и то же: среди «музыкантов» много крепких парней с устрашающими татуировками, а время от времени из подвала доносится грохот инструментов, жуткие крики, рев. Молодая девушка, собачница, так и сказала: тяжелый металл слушают. Считаю — это они. Нет, санкцию на захват никто не даст — доказательств кот наплакал. Но полученного материала в принципе достаточно, чтобы установить прослушку и скрытую камеру. Завтра поеду в прокурату, постараюсь получить санкцию хотя бы на это. Благословение патриарха будет как нельзя кстати. Да. Будем ждать их сборища, ритуала какого-нибудь. Конечно. Спасибо, отец Адриан, удача нам не помешает.

9. 2007 год. Сатанисты

Только через неделю Чернышов снова собрал группу в своем кабинете.

— Если я все правильно понимаю, месса состоится сегодня ночью.

Савва удовлетворенно хмыкнул, с хрустом сжал кулаки.

— Не торопись, — усмехнулся Чернышов. — На этот раз постараемся обойтись без подвигов. Окрестные старушки, собачники да бомжи в показаниях сходятся: «музыкантов» наших человек тридцать, не меньше. Многовато. К тому же у них наверняка и оружие есть.

— А у нас что — нет?

— Як тому и веду: без стрельбы не возьмем. А дом жилой. Нет уж, как бы не зацепило кого. Я говорил с отцом Адрианом — нам придадут ребят из «опричнины».

Корняков присвистнул:

— Даже так!

— Именно. Патриархия обеспокоена, МВД тоже. Потому и дали согласие на боевую операцию. Чтобы не привлекать внимания, «опричники» будут ждать нашего сигнала. А мы посмотрим, что там за концерт у «музыкантов» запланирован. Подождем, пока все соберутся, доказательную базу заодно пополним, а под конец — вмешаемся. Все ясно?

— Чего ж тут непонятного?! Будем стоять в сторонке и смотреть, как наши шаолиньские монахи выковыривают уродов из подвала. Хорошее задание. Несложное.

Даниил встрепенулся.

— Савва, я же тебя просил! Не называй их «шаолиньскими монахами». Они наши… — инок быстро глянул на Ар. тема, поправился, — мои братья в вере. И не думай, что им нравится причинять людям боль. Просто такое послушание. Обет во имя Господа.

Корняков пожал плечами. Он никак не мог до конца разобраться в правилах и канонах православной веры, очень хотел, но пока — не мог. Потому часто оступался.

— Хорошо, Дань, больше не буду. Только я не привык…

— Сав, уймись, ладно? — жестко сказал Чернышов. — Все бы тебе кулаками махать да руки выкручивать. По существу вопросы есть?

— Почему сегодня? — спросил Даниил. — До нечестивого праздника Хеллоуин еще почти месяц.

— Кроме Хеллоуина и Вальпургиевой ночи у этих парней предостаточно поводов для веселья. Низвержение Люцифера, наречение Бафомета… прости, Даня. В марте наши подопечные ритуальными поджогами по всему городу отмечают очередную годовщину взятия Монсегюра… А сегодня — день рождения Кроули, можно сказать, «крестного отца» сатанизма.

Даниил истово перекрестился, губы неслышно зашептали молитву.

— Кроме того, у них вроде двое новичков. По крайней мере, на их сайте идет активная заморочка мозгов двум неофитам под никами Эйзара и ПоЖЖигатель.

— Эйзара? — переспросил Савва с удивлением. — Девушка?

— Технический отдел установил ее настоящее имя. Некая гражданка Крапинина Елена Николаевна, девятнадцати лет. Я связался с участковым, так он описал ее как взбалмошную экзальтированную девицу. Нигде не работает, находится на содержании у родителей. Одевается броско, даже, можно сказать, вызывающе. Постоянно таскает с собой электрошокер или заточку.

— Ого!

— В пятнадцать с небольшим лет девушку изнасиловали… — Чернышов помолчал, собираясь с мыслями. — С тех пор у нее на этой почве небольшой сдвиг. Участковый говорит, что Крапинина тыкает шокером всех подряд, стоит ей хотя бы на секунду заподозрить в приближающемся мужике насильника.

— Добрая девочка!

— Слушает тяжелую музыку, громко слушает — в отделении уже две папки жалоб от соседей собрали. Возможно, Эйзара принимает наркотики.

На этот раз Корняков от комментариев воздержался.

— Про второго пока ничего не известно, технари работают. Больше вопросов нет? Тогда так: сходите в столовую, подкрепитесь, возьмите что-нибудь с собой. Может, всю ночь придется просидеть. В восемь выезжаем.

К северному углу длинного, как океанский лайнер, дома примыкал небольшой пустырь. Когда-то здесь начали делать спортивную площадку — кое-где на иссеченном трещинами вспученном асфальте сохранилась даже баскетбольная разметка. Вышки давно проржавели, покосились, деревянные щиты превратились в труху. Года три назад часть площадки отгородили, вроде бы собирались разбить маленький скверик, но в итоге, после небольшой бумажной войны между пенсионерами и автовладельцами, — отдали под гаражи.

Именно здесь, в глухом тупике, на стыке двух гаражных Рядов, контроллеры спрятали штабную машину. Крайние «ракушки» вросли в землю, ржавая короста уже тянулась по бокам. Скорее всего, ими давно не пользовались.

Еще одна машина стояла у подворотни, чтобы в случае чего мгновенно перекрыть выезд со двора. Савва припарковал свою «девятку» на проспекте, метрах в пятистах от «музыкальной студии».

— Останови здесь, — сказал Чернышов. — У дома все места давным-давно жильцами разобраны, займешь чье-нибудь — нарвемся на скандал. А нам лишнее внимание не нужно.

Залитый светом проспект остался позади. Контроллеры пересекли погруженный в полутьму двор, забрались в штабную машину. В кунге вкусно пахло свежесваренным кофе. На столе дымилась чашка, в промасленной бумаге лежали три беляша. Перед целой батареей экранов и пультов сидел знакомый техник.

— Здравствуй, Костя!

— Артем Ильич! Добрый вечер! — молодой и непосредственный Костя моментально смекнул, что такая делегация вряд ли явится просто так, но на всякий случай уточнил: — Вы — сменить или только для контроля?

— Что — надоело? — вопросом на вопрос ответил Чернышов.

— Скучища же! Неделю сидим, а ничего не происходит!

— Могу тебя порадовать: сегодня произойдет. Возможно, сегодня. Так что мы тебя сменим, ночь посидим сами. А ты — поезжай домой и выспись. Вон синяки под глазами какие.

— Спасибо, Артем Ильич! — Костя схватил куртку, запасливо сунул в карман беляши. Уже собирался выскочить на улицу, но, вспомнив что-то, хлопнул себя по лбу и спросил:

— В журнал вы сами запишете?

— Да, — кивнул Чернышов. — Езжай уж. Спокойной ночи.

— Споко… в смысле — удачной охоты! — широко улыбнулся Костя и выскочил из машины.

Савва подтащил к пультам легкий пластиковый стульчик, осторожно уселся. Стульчик крякнул, но выдержал.

Два больших черно-белых монитора показывали одну и ту же картинку — просторную комнату с низким потолком и голыми бетонными стенами. Дом строили в конце шестидесятых, угроза атомной войны заставила архитекторов заложить в проект подвальные бомбоубежища. Большие, многокомнатные, способные вместить весь подъезд. Потом перегородки сломали, обновили вентиляцию — и бомбоубежища превратились во вполне прибыльный кусочек нежилого арендного фонда.

Первый экран охватывал всю комнату. В поле зрения попадал и высокий стеллаж, забитый музыкальной техникой — микрофонными стойками, колонками, микшерскими пультами — и стоящий на небольшом возвышении здоровенный пластиковый стол с металлической окантовкой. Абсолютно пустой и чистый, если не считать пять-шесть нечитаемых с такого расстояния надписей, явно выцарапанных ножом.

Второй монитор, мелкозернистый, с солидным разрешением, показывал только центр комнаты и край стола. Зато при большом увеличении можно было различить покрывающие пол странные символы, целые надписи и даже отдельные буквы. Многие из них оказались затерты или смазаны, зато некоторые выглядели совсем новыми.

— Любуешься? — спросил Чернышов. — Вот это и есть темпл.

— Сатанинский храм? Надо же… Даниил вздрогнул, но промолчал.

— Он самый, — Артем подкрутил настройку, изображение стало резче. — Видишь, что на полу нарисовано?

Действительно, теперь и Савва и Даниил разглядели переплетенные жирные полосы, составляющие семиконечную звезду — знак Бафомета.

Инок перекрестился.

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, защити меня от нечистого…

— Обе камеры под потолком, — объяснил Чернышов, — одна с переменным объективом, вторая — с фиксированным. Микрофон тоже есть, но он пока отключен, чтоб батареи меньше сажать.

— И откуда такое счастье? В смысле — камера? — спросил Савва.

Артем усмехнулся.

— Бомжи помогли. В соседнем подъезде такой же подвал есть, пустой, там они и обосновались — теплотрасса рядом, вода, лампочка светит. Что еще надо? А потом то ли им сготовить чего-то понадобилось, то ли дружку отомстить… Короче, случился в подвале пожар. Дымило хорошо, народ из квартир в неглиже повыскакивал. Пожарные приехали быстро, затушили тоже быстро, но один бомж в дыму таки задохнулся. Ну а жильцы стали в управу писать: закройте подвал, разгоните бомжей и так далее. Пустующие помещения закрыли: замок, штамп, подпись — все как положено, но оказалось, что в пяти подъездах из четырнадцати подвалы сданы в аренду. Решили установить сигнализацию. Ну а мы под это дело послали с пожарным инспектором спецов из техотдела. И в одном конкретном подвале вместо сигнализации теперь камеры стоят. Кстати, когда их монтировали, комната выглядела вполне прилично — ковролин на полу, инструменты подключены, пульт, колонки. Честная музыкальная студия.

— Ну хорошо, запись у нас будет, — сказал Савва. — Но ты же сам говорил: без санкции съемка незаконна. Мы не сможем ее использовать на суде.

Артем похлопал себя по карману:

— Санкцию прокурора я получил еще неделю назад. А в понедельник пришло благословение из Патриархии. Не волнуйся — все официально. Комар носа не подточит.

— Тогда и обыскать надо было!

— На обыск никто санкцию не даст. Не того полета… О-па! А вот и наши друзья!

В поле зрения камеры появились два человека. Вполне обычные парни с длинными волосами и в джинсовых костюмах. На спинах — оскаленные морды, название какой-то группы, написанное готическим шрифтом. Может быть, действительно музыканты.

Только вот вместо того, чтобы расставлять и подключать инструменты, они первым делом достали из стеллажа плотное белое покрывало и застелили им стол. Потом первый «музыкант» достал из кармана пузырек или бутылочку с темной жидкостью…

— Кровь! — убежденно сказал Савва.

…окунул в нее кисточку и принялся разрисовывать края покрывала какими-то знаками. Второй извлек из того же стеллажа раскладной алюминиевый столец, установил его на возвышении.

Внезапно оба вздрогнули, уставились куда-то в сторону.

— Кто-то еще пришел! — сказал Артем. — Ну-ка, ну-ка…

— Надо включить звук, — прошептал Савва.

— Покарано.

Камера показала еще двоих «музыкантов» — зрелого мужчину лет сорока и болезненного подростка.

— Это главарь, — сказал Чернышов. — Георгий Цыганков. Две судимости: одна — условно, за мелкий грабеж, вторая — три года общего режима за избиение. Вышел через полтора по амнистии. Второй, судя по всему, администратор сайта и по совместительству настоящий музыкант, хоть и недоучившийся. На всякий случай — маскировку отрабатывать, если кто заинтересуется. Ник в интернете — Грандо, по паспорту — Листер Михаил Юрьевич, ни у нас, ни в МУРе не проходил, местное отделение ничего конкретного сказать не может. Тихий, спокойный парень.

Листер поздоровался с длинноволосыми «музыкантами», присел на корточки у стеллажа. Цыганков встал посреди комнаты, призывно махнул кому-то рукой. В поле зрения камеры впорхнула вызывающе одетая девица в короткой юбочке и сетчатых чулках. Лицом к объективу она не поворачивалась, но все равно показалась Савве знакомой. Он мысленно перебрал в голове ориентировки — вроде ничего подходящего.

— Это еще кто? — спросил он. Артем пожал плечами.

— Наверное, проститутка. Сатанисты часто берут ночных бабочек для ритуалов. За зеленые они сделают все.

— Она участвует в этом за деньги? — голос Даниила преисполнился отвращения.

— Конечно. Какая ей разница?

— Но… но это же против Господа… нечестивый ритуал…

— Даня! Проститутке все равно. Или ты думаешь, что те оргии, в которых она участвовала раньше, например, в «субботниках» для бандюков, чище?

Глаза инока расширились.

— А что такое субботник?

Чернышов переглянулся с Саввой, пробормотал:

— Я тебе потом объясню.

Проститутке поставили стул, она села спиной к камере, кокетливо положив ногу на ногу, так, чтобы показались резинки чулок.

Дальше контроллеры наблюдали молча.

Люди продолжали приходить, и скоро их набралось двадцать семь человек. В основном вновь прибывшие рассаживались вдоль стен прямо на пол, но некоторые подходили к главарю, обменивались с ним парой фраз.

Больше всех привлекала внимание буйная красотка в коже и металлических побрякушках. Вела она себя вызывающе, то и дело ее приходилось усаживать на место, но она снова вскакивала, бесцельно бродила по комнате. Ее интересовало буквально все. Видимо, это и была новенькая — Эйзара, она же Крапинина.

Несколько раз в кадре промелькнул бритый налысо парень с челюстью и сломанным носом профессионального боксера. Иернышов встрепенулся:

— О! И этот здесь. Вот теперь все в сборе.

— Кто это? — спросил Савва. — Выглядит, как трехлетний сержант-контрактник среди салаг.

— Примерно так и есть. Это правая рука Цыганкова, некто Дмитрий Хабаров, казначей секты. Именно он пытался у Люсьены ребенка купить. Вообще, личность известная: три раза ходил под следствием, и все три — вышел сухим из воды. Раньше занимался аферами с недвижимостью, весь ОБЭП спит и видит его за решеткой. А теперь к сатанистам прибился.

Вместе с бритоголовым пришел щуплый паренек, почти мальчик. Он все время испуганно оглядывался по сторонам и, как только Хабаров отошел от него, забился в дальний угол, усердно стараясь не привлекать к себе внимания.

— Если он так боится, зачем тогда пришел? — спросил Корняков.

— Думаю, это второй новичок, Сав. ПоЖЖигатель.

— Тьфу! В интернете они все крутые… громкие ники, смелые слова. Все как один — непримиримые борцы за правду и свободу слова. А как доходит до дела — сразу полные штаны. Предел мечтаний — забиться в норку поглубже и не отсвечивать.

— Но он все-таки пришел! — сказал Даниил с горечью. — Боялся, но пришел. Почему? Чем его заманили в это богопротивное место?

— Как всегда в сектах, — ответил Корняков. — Обещанием помочь, разделить проблемы, подставить крепкое плечо…

Артем покачал головой:

— Нет, Сав, у сатанистов другие методы. Главный принцип: «все возможно, все доступно, все разрешено». Сатана, мол, дает свободу. Действуй. Делай, что хочешь. Почувствуй себя раскрепощенным, сбрось догмы и мораль. Разрешены самые низменные эмоции, самые чудовищные пороки. Думаешь, почему среди сатанистов так много головастых очкариков из интеллигентных семей и тихонь-отличниц? Дома, на людях, в школе, в институте и на работе они зажаты сотнями ограничений, постоянно вынуждены следить за своим поведением, скрывать эмоции. А здесь они могут от всего этого избавиться. Навсегда или хотя бы на время почувствовать себя абсолютно свободными.

Внезапно в центр комнаты вышел Цыганков, поднял руку, призывая к тишине.

— Ну вот, начинается! — удовлетворенно сказал Артем. Бритоголовый Хабаров и один из «джинсовых» парней раздали всем темные свертки. Старожилы быстро распаковали их и уже облачались в грубые балахоны, накидывали на голову глухие, скрывающие лица колпаки.

Только Эйзаре и щуплому ПоЖЖигателю не досталось ритуальной одежды. Дрожащий от страха парень был бы рад и дальше не привлекать внимания, но беспокойной Крапининой что-то не понравилось. Девушка подошла к Цыганкову, сказала ему несколько слов. Главарь, правда, не особенно к ней прислушивался, просто Чуть поморщился, указал рукой куда-то в сторону.

В руки Эйзаре сунули объемистый сверток. Такой же получил и ПоЖЖигатель. Балахоны оказались почти как у всех, только белого цвета, почти ку-клукс-клановские.

— Все верно, — кивнул Чернышов, — новичков положено одевать в светлые балахоны. Это у них даже на сайте написано. Не понимаю, чего она ерепенится?

Действительно, Эйзара выглядела недовольной. Держа балахон на вытянутых руках, она разглядывала его с изрядной долей брезгливости.

— Что, она не считает себя новичком? — спросил Савва. — Может, пора звук включить?

Артем щелкнул переключателем, и тут же они услышали негодующий вопль девушки:

— От него воняет! Перед тем, как мне дать, в нем что, вагоны разгружали?

— Другого нет! — отрезал главарь. В его голосе явственно ощущалась угроза. — Надевай или уходи!

Еще одна девушка, из старожилов, — капюшон у нее все еще висел за спиной — подошла к Эйзаре и что-то прошептала на ухо. Крапинина вздрогнула, испуганно посмотрела на Цыганкова и без единого слова влезла в балахон.

— Начнем же! — зычно провозгласил главарь. Хабаров расставил вокруг драпированного белым покрывалом стола черные свечи.

— Те самые? — тихо спросил Савва.

— Да, — так же тихо ответил Артем. Даниил ничего не заметил.

Бритоголовый помощник зажигал свечи одну за другой против часовой стрелки. Огоньки заплясали на фитилях, к потолку потянулся жирный черный дым.

По знаку Цыганкова в подвале погасили свет. Артем подкрутил верньер настройки, изображение стало резче, — правда, из-за царящей в темпле полутьмы это не очень помогло.

— Эй, как тебя там… — сказал главарь. — Иди сюда. Пришло время отрабатывать сладкое, девочка.

На середину комнаты вышла проститутка и начала медленно раздеваться. Видимо, стриптизу ее никогда не учили, поэтому она просто медленно и изящно снимала с себя одежду. Фигурка у ночной бабочки оказалась вполне ничего. Когда девушка, поднимая вещи с пола, нагнулась, выставив аппетитную попку, Савва хмыкнул:

— Отличная девочка!

Даниил только вздохнул. В его мыслях женщина, бесстыдно выставлявшая свои телеса напоказ, никак не могла считаться отличной. Отчаянно стыдясь самого себя, он тоже разглядывал тело проститутки, но потом, решив, что так недалеко и до плотского греха, пусть и в мыслях, отвернулся.

— Ложись! — скомандовал Цыганков.

Ночная бабочка кивнула, устроилась на столе, широко раздвинув ноги. На ее плечах, груди и животе то и дело посверкивали отблески свечей. В мерцающей полутьме лежавшая в самой откровенной позе девушка выглядела особенно соблазнительной… и одновременно непристойной.

Главарь удовлетворенно кивнул.

— Зажги последнюю!

В изголовье импровизированного алтаря Хабаров установил еще одну свечу, на этот раз — белую, высотой почти в полметра. Она вспыхнула чистым, ярким пламенем, заставив контроллеров на мгновение зажмуриться.

Цыганков подошел к столу, принял из рук «джинсового» парня банку с кровью. Обмакнув в нее кисточку, главарь принялся рисовать на теле проститутки какие-то символы. Одновременно он медленно и четко выговаривал слова на неведомом языке. Никому, из контроллеров он не был известен, но все-таки чудилось в нем что-то знакомое.

— Хасебен ан йишвыб шан ечто…

Декламацию Цыганкова можно было бы назвать молитвой. Можно… но не стоило. Подобное сравнение казалось, по меньшей мере, кощунственным.

Даниил трижды перекрестился, вслух прочитал «Тропарь». Закончил молитву он так:

— Спаси, Господи, и сохрани нас от нечистого, защити верных сынов Своих, помилуй заблудшие души. Очи всех нас на Тя, Господи, уповают. Спаси и сохрани!

Глядя на инока, Савва тоже перекрестился.

— Дань, — тяжело вздохнул Артем, — может, тебе не слушать?

— Нет, — тихо ответил Даниил. Лицо его окаменело. — Тогда вас останется только двое и будет еще сложнее все это вынести. Господь защитит нас!

— Что он читает? — спросил Корняков.

— Если я правильно понимаю… прости, Дань… если я правильно понимаю, это — призыв к Сатане. Читается задом наперед.

Савва пересел за маленький монитор, отмотал запись назад, прослушал.

— По… получается… «Отче наш, БЫВШИЙ на небесах…»!

— Да, примерно так.

— Господи, защити души их от нечистого, — пробормотал Даниил. Руки его дрожали. — Спаси их и сохрани! Не ведают, что творят…

— К сожалению, Дань, ведают, — сказал Артем. — У сатанистов почти все ритуалы — это извращенные церковные таинства. Или что-то похожее.

Цыганков замолчал, отложил в сторону кисть и поставил на живот проститутки грубую металлическую чашу. Хабаров сунул девушке в руки горящие черные свечи.

— Вот мерзавцы! — помрачнел Чернышев.

— Что случилось? — спросил Корняков, подсаживаясь к командиру.

— Я думал, сегодня у них другой ритуал, а не этот. Хуже него ничего нет.

— Так плохо?

— Отвратительно. Ритуал — как бы рождение ребенка. В чаше, которую поставили проститутке на живот, смешаны ее кровь и моча…

— Мерзость! — сплюнул Савва.

— Черные свечи, что она держит в руках… ну ты помнишь…

Корняков сглотнул.

— На лобок девушки положат куклу или… — Чернышов понизил голос, — …настоящего ребенка, или трупик из абортария. Далее — вся эта их символика: перевернутый крест, пентаграммы, напевы. Это мы уже видели. После того как тело проститутки разрисуют, куклу макают в чашу и проводят по животу. Как будто роды. Потом «новорожденного» сжигают…

Инок с трудом сдерживался. Он чувствовал — вот-вот, и его либо вырвет, либо он потеряет сознание. Савва выглядел не лучше.

— Смотри! — неожиданно вскричал он, указывая на экран. — Началось!

Цыганков взял из рук Хабарова меч, больше похожий на гипертрофированный мужской фаллос, воздел его к потолку.

Страшный, невероятно чуждый человеку напев зазвучал сначала тихо. Первые несколько слов контроллеры не услышали. Но потом голос главаря окреп, преисполнился тяжелой, давящей силы.

— Енохианский ключ! — прошептал Артем.

До этого момента девушка на алтаре не шевелилась, но буквально на третьем-четвертом слове она вздрогнула, испуганно посмотрела по сторонам. В доли секунды кожа ее покрылась мелкими бисеринками пота.

—01 sonuv vaorecahi, gahu IAD Ballata, elanucaha caelazot: sobrazot-ol Roray i ta nasodapesat, Geeraa ta maelperehi, dos hoel-qo qaa nodahoa sodimezot, od comemache ta naubelloha sodien; zoba tahil ginonube perehe alati, das faurebes…

Даниил замер с широко открытыми глазами, зрачки расширились, горло сдавила невидимая рука. Инок захрипел, судорожно пытаясь поймать ртом воздух, с ужасом ощутил, что не может этого сделать.

—…oboleche girezam. Cazarern ohorela kaba Pire: das zo-donurenuzagi cap: erem latanahe. Pilahe faresodem zodenuresoda atama gono ladabiel dac gome-done: zoba ipame lu ipamus: dac cobolo vebe zodometa poamal, ot bohira aai da piabe Biamoei.

Обернувшийся на хрип Артем мгновенно все понял и закричал:

— Даня, не слушай! Закрой уши!

Савва подбежал к иноку, наотмашь хлестнул его по щекам. Раз, другой. Голова Даниила безвольно моталась, кадык несколько раз дернулся. Инок застонал.

— ..od Vaoa! Zodackarre, eka, od zodamelanoo! odo cicale Kwaa; zodorehe, rape odireto Noco Mataa, hoathaache Saitan!

— Даня!!

От третьего по счету удара Даниил пришел в себя, встретился взглядом с Корняковым, чуть слышно пробормотал:

— Спасибо…

— Ты как? Живой?

Чернышов резким движением выключил звук. Жуткий, леденящий кровь напев смолк.

— Даня, прости, я должен был сразу об этом подумать…

— Живой? — повторил Савва.

Инок недоуменно посмотрел на Савву, на Артема, хотел сказать, что с ним все в порядке, но странная резь в глазах заставила его промолчать. Даниил почувствовал себя разбитым, словно после целого дня тяжелой работы. Примерно как во время своего первого иноческого послушания, когда владыка Тихон, желая испытать новичка, направил его на обновление стен монастыря. Суровый игумен поначалу сомневался, готов ли послушник, совсем еще мальчишка, к иноческому постригу. Даже боялся, что, не выдержав нагрузки, Даниил сбежит. Но, несмотря на ломоту в спине и руках, изъеденные мозолями ладони, послушник не отступил.

Даниил шагнул вперед, покачнулся и как-то неловко, будто не по-настоящему, начал заваливаться набок. Корняков подскочил к нему, подставил крепкое плечо. Инок обмяк.

— Тяжело… — прошептал он. — Давит.

— Что они с ним сделали?! — спросил Савва и выматерился. — Вот же <…>чие выблядки!!

— Спокойнее, Сав.

— Какого <…> спокойнее! Посмотри, что с Даней! Может, врача…

— Врач здесь не поможет. Это не простой обморок. Отнеси его в машину, пусть отлежится.

Обхватив инока за пояс, Корняков хекнул, взвалил неподвижного Даниила на плечо. И, не переставая материться, потащил его на улицу. Ближе всех к штабной машине стояла засадная «пятерка»-блокировщик. Савва рванул дверь, не обращая внимания на испуганную реплику водителя, втащил Даниила в салон и аккуратно положил на заднее сиденье. Инок вздрогнул, чуть слышно простонал.

Корняков сжал кулаки и снова выругался.

— Не ругайся, Савва… — прошептал Даниил. — Грех это.

— Я сегодня, <…>, не только этот грех… на душу возьму. Я этих пидоров <…>ных замочу! Всех, <…>, до единого!

Эти слова Корняков произнес спокойно, самым обыденным тоном. Но в голосе бывшего десантника кипела ненависть.

— Савва!! — крикнул Артем в переговорник. — Сюда! Быстро!

Корняков бросился к штабной машине, вихрем влетел в кунг.

— Что?

— Смотри и слушай! — Чернышов указал на экран. Чтение енохианского ключа закончилось, теперь сатанисты хором декламировали перевод. Низкими, рычащими голосами. Довольно быстро они вошли в экстаз, в движениях и словах рядовых сектантов оставалось все меньше человеческого. У некоторых членораздельная речь полностью исчезла, превратившись в звериный рев. Лишь главарь с помощниками да еще проститутка пока держались. Но если Цыганкова с Хабаровым от дикости сохранила воля, то девушку держал страх. Она завизжала. Главарь сделал какой-то знак, и бритоголовый помощник сильно ударил ее по лицу. Всхлипнув, проститутка ненадолго замолчала.

— Я правлю вами, властью, вознесенной с земли до небес, в чьих руках солнце — сверкающий меч, а Луна — пронзающее пламя; ваши одежды находятся средь моих одеяний, власть эта связывает вас воедино, как ладони моих рук, и озаряет ваши деяния светом Преисподней. Я учредил Для вас закон, управляющий святыми, и передал вам жезл в своей высочайшей мудрости. Вы возвысили свои голоса и присягнули Ему — тому, кто живет, торжествуя, у кого нет ни начала, ни конца, и быть не может; тому, кто сияет как пламя посреди ваших дворцов и правит средь вас, как жизненное равновесие. Посему же покажись немедленно! Открой тайны своего творения! Будь ко мне благосклонен, ибо я равен тебе! — истинный почитатель высочайшего и несравненного Короля Ада!

Сатанисты опускались на четвереньки. Самые податливые совсем перестали походить на людей. Они рычали, катались по полу, обнюхивали соседей, изображая животную сущность.

А может, и не изображали…

От такой мысли Савва вздрогнул. Покосился на Артема — тот сидел перед экраном неподвижно, и лишь побледневшее лицо выдавало крайнюю степень волнения.

Корняков хотел спросить у командира, что все-таки случилось с Даниилом, но в этот момент напевная декламация смолкла.

Сатанисты недовольно завыли, как волки, у которых из-под самого носа увели добычу. Проститутка снова закричала. На это раз — совсем по-другому. В ее голосе слышался не только страх, но и боль, а еще — похоть.

— Она-то чего орет? — спросил Савва.

— Поняла, во что ввязалась, — тихо пробормотал Артем. — Ей, наверно, неплохо заплатили, но такого, боюсь, она не ждала. Видимо, девочку недавно выгнали с прикормленного места. Привыкла жить на широкую ногу, была готова на все. Сатанисты как раз таких и ищут.

— Для алтаря?

— Не только, — Чернышов поморщился. — В их ритуалах иногда нужна менструальная кровь, лобковые волосы или, как сегодня — моча…

— Ублюдки! — Савва сплюнул. — <…>, мать их три раза!

— Ей хорошо заплатят. Гораздо больше, чем за месяц работы. Правда, не всем бабочкам удается к концу ритуала сохранить здравый рассудок.

Корняков представил на алтаре добрую, ласковую, как кошка, Аурику, языкастую, но умелую и страстную Людмилу, и в голове у него помутилось.

— Вот суки! Как таких земля носит!

Артем положил руку на плечо Саввы. Чуть сжал.

— Спокойно. Скоро мы их возьмем. И все кончится. Главарь чуть заметно улыбнулся, протянул руку за спину. Что-то щелкнуло, и всю главную комнату темпла накрыла низкая, рокочущая музыка. Глухая и угрожающая, она то нарастала, заставляя морщиться от боли в ушах, то уходила в инфразвук, от чего начинали шевелиться волоски на коже.

Сектанты распластались на полу, как нашкодившие щенки. Главарь кивнул, еще раз щелкнул переключателем.

Музыка изменилась. В ней появился какой-то странный, завораживающий ритм. Словно тяжелый многотонный пресс, она упала откуда-то сверху и придавила всех. Сатанисты срывали с себя одежду, прокусывали ладонь или запястье и размазывали кровь по груди или животу. Удовлетворенно взглянув на царивший у его ног зверинец, главарь перевернул страницу и начал читать перевод следующего ключа. Слова удивительно точно ложились на музыкальный ритм, черная сила их, казалось, усилилась многократно.

— Способны ли крылья ветров донести ваши чудесные голоса? О, вы! Великое отродье червей земных! Кого адское пламя порождает в глубинах пасти моей! Кого я приготовил быть чашами на свадьбе или цветами, украшающими спальни вожделения! Ваши ноги крепче камней, на которых ничего не растет! Ваши голоса сильнее любых ветров! Поскольку вы подобны зданию, равное коему существует разве что в разуме Всемогущественного правителя Сатаны! «Восстань!» — говорит Владыка! Посему, слейтесь с его слугами! Покажите себя во власти и сделайте меня могущественным прорицателем, поскольку я принадлежу Ему, живущему вечно!

Напев звучал с такой силой, что заглушал и рев сатанистов, и крики проститутки.

— Сав, смотри!

Артем показал на экран. За спиной у главаря Хабаров раскладывал на подносе посверкивающие хирургические инструменты. Изредка показывал их девушке, отчего она каждый раз заходилась в новом крике, и ухмылялся.

— Что?! Что это? — Савва повернулся к Чернышеву. — Какого хрена!

Артем помедлил.

— Ты же знаешь! — В нетерпении Корняков схватил его за грудки. — Знаешь!!

— Да. Знаю. Я снова ошибся. Ритуал совсем другой, запрещенный. Я только в ориентировках про него читал. По нему положено сделать женщине кесарево сечение, вложить в разрез куклу или мертвого ребенка, омыть «дитя» в крови. Символ рождения. И только потом младенца можно сжечь.

— А женщина?

— Она должна истечь кровью. Иначе ритуал не будет иметь силы.

Савва на секунду замер, будто бы слова Чернышева парализовали его.

— Так чего же мы ждем?! — он рванулся из машины, но Артем остановил Корнякова.

— Стой! Я вызвал подкрепление. Минут через двадцать будет «опричнина».

— А тем временем они ее зарежут!

— Пока нет. Им еще два ключа нужно прочитать.

Они молча наблюдали за экраном. В полутемном салоне жуткие звуки сатанинского напева звучали как поступь самой Тьмы. И она подходила все ближе…

— О вы, удовольствия, обитающие в первом воздухе, вы могучи во всех краях земли и исполняете повеление сильных. Сказано вам: «Созерцайте лик Сатаны, начало успокоения; глаза его блестят, как звезды; он поставил вас править землею и ее невыразимым многообразием, наделив вас проницательностью, дабы вы распоряжались согласно провидению Его, сидящего на Троне Преисподней; кто поднялся в самом начале, сказав: „Земля, пусть правят тобою, разделив тебя на части; и пусть произойдет на ней разделение; слава же ее пускай несет в себе похмелье и горечь. Путь же ее пусть сопряжен будет с удовлетворением вожделений; подобно служанке будет служить она им. Одно время года будет свергать другое; и пусть ни на ней, ни в глубине ее ни одно из существ не будет равно другому. Разумные существа земли и род людской пусть ссорятся и истребляют друг друга; и жилища их пускай забудут их имена. Деяния человеческие, то, чем он гордится, да подвергнутся порче. Строения его да превратятся в пещеры для зверей полевых! Помути рассудок ее тьмою! Да и в самом деле, почему? Я раскаиваюсь в том, что создал человека. Одного — с ее ведома, а другого — неведомого для нее; ибо она — ложе блудницы и обитель Короля Люцифера“.

Проститутка обмякла на алтаре, застыла неподвижно. Она даже перестала кричать, лишь изредка постанывала. Жалобно и безысходно. Сатанисты бросались друг на друга, покусывали, как звери в брачном танце, валили на пол. Девушек было меньше, чем парней, но на половые различия никто уже не обращал внимания.

Савва ругался не переставая.

Чернышов снова запросил по рации подмогу. Командир «опричников» доложил:

— Скоро будем. Минут через пятнадцать. Тут авария небольшая на трассе, мы застряли ненадолго. Сейчас уже все. Вырвались.

Переглянувшись с Корняковым, Артем вскрыл оружейный сейф, сунул в руку Саввы «стечкин». Цыганков вещал:

— Распахните врата Ада! Нижние небесные сферы да будут служить вам! Правьте теми, кто правит! Свергайте оступившихся. Возвеличивайте окрепших и уничтожайте слабых. Для них места нет, пусть останутся единицы. Добавляйте и убавляйте до тех пор, пока звезды не будут сочтены. Восстаньте! Давайте же! Предстаньте пред полученным из уст Его заветом, тем, что Он передал нам в справедливости своей. Откройте тайны вашего сотворения и разделите с нами НЕОСКВЕРНЕННУЮ МУДРОСТЬ.

— Все, — просто сказал Артем. — Последний ключ.

Он достал из наплечной кобуры штатный «Макаров», снял с предохранителя, передернул затвор. Посмотрел на Савву почти весело.

— Ну? Пойдем? И они пошли.

Савва выскочил из машины, рванулся ко входу в подвал. Дверь оказалась запертой. Он дважды со всей силой приложился плечом, но запор не поддавался. Корняков уже почти готов был прострелить замок, но его остановил Артем. Тяжело дыша, командир сказал:

— Подожди… ключи… есть.

Чернышов заранее раздобыл ключи в управе, но Савва бросился к дверям с такой скоростью, что угнаться за ним не смог бы никто.

Скрипнув несмазанными петлями, дверь открылась. Контроллеры загрохотали ботинками по ступеням.

Почти сразу по ушам ударила низкая музыка, согнула, мешая идти, била в лицо, как порыв ледяного ветра.

Навстречу выскочил голый, потный парень, весь в татуировках, с растрепанными волосами. Глаза его сверкали безумием. Зарычав, сатанист метнулся наперерез контроллерам.

— Стояятьььь!! — крик его больше походил на звериный рев.

Корняков ухватил парня за шею, рванул вперед, точно на подставленное колено. Сатанист всхлипнул, обмяк и бессильно сполз на пол. Из носа и рассеченной губы хлестала кровь, быстро заливая нижнюю половину лица.

Пинком отшвырнув с дороги еще двоих, — правда, больше занятых друг другом, чем незваными гостями, — Савва ворвался в сам темпл. Следом влетел Артем. Музыка грохотала совсем уж невыносимо, душный, сладковатый запах потных, разгоряченных тел накрыл контроллеров, как саваном. На полу творилось невообразимое. Разум отказывался видеть людей в этой многорукой и многоногой сороконожке, в извивающемся клубке из тел.

— Суки, прекратить!! — заорал Корняков и выстрелил. Музыкальный центр на стеллаже разлетелся кучей пластиковых брызг. Музыка смолкла.

— Стоять! Анафема! — громко сказал Артем в наступившей тишине. — Вы в нашей юрисдикции! Я — старший (контроллер Артем Чернышов. Цыганков! Хабаров! Не двигаться!

Наверное, если бы не животное состояние, сатанисты все-таки попытались бы напасть на контроллеров. Но сейчас пары хлестких затрещин и тычков рукоятью пистолета в зубы оказалось достаточно. Самые слабые и трусливые — среди них Чернышов мельком заметил Эйзару — отползли в сторону или вообще бросились к выходу.

А вот главари оказались не робкого десятка. Цыганков спокойно, будто и не было за его спиной двух вооруженных людей, сказал Хабарову:

— Заканчивай. Иначе дитя потеряет силу. Я разберусь.

Помощник кивнул, взял с подноса поблескивающий металлом скальпель, нагнулся к проститутке. Главарь повернулся к контроллерам, поудобнее перехватил ритуальный меч и молча бросился вперед. Нехорошо улыбаясь, Корняков поднял пистолет на уровень глаз. Цыганкова это не остановило — Савва едва успел уклониться от удара. Лезвие вспороло куртку на плече, достало до кожи. Рукав моментально пропитался кровью.

Глаза Цыганкова блеснули торжеством, он уже почти видел себя победителем. Махнул мечом еще раз, намереваясь добить врага, и наткнулся на сокрушительной силы встречный удар в печень. Сатаниста скрутило от боли, он хрипло закашлялся, кровь рвалась наружу, мешаясь со слюной в черную пену. Савва оттолкнул согнувшегося Цыганкова от себя, добавил ребром ладони по шее. Не успев даже застонать, главарь рухнул навзничь, ударился затылком и потерял сознание.

Второй раз в мерцающей полутьме подвала хлопнул выстрел, ударил по ушам. Противно потянуло порохом. Корняков оглянулся: Хабаров выронил скальпель, осел на пол и тоненько завыл, зажимая ладонью простреленное колено. Прикрывая раненое плечо, Савва подошел к алтарю. Ночная бабочка лежала неподвижно, без сознания, безвольно . откинув голову. Свечи выпали из ее рук и валялись на полу.

Корняков нагнулся. Смуглая кожа, непослушная грива, вымазанная кровью, но все равно такая знакомая …

— Аурика!

Девушка очнулась, мягкие губы дрогнули. Она прошептала:

— Савелий… Я так и знала, что это будешь ты.

— Что с ней, Сав? У нее кровь!

Корняков с ужасом посмотрел на живот девушки. На коже кровоточили несколько царапин, но глубоких порезов не было.

Лысый вивисектор не успел.

— А ребенок? Кукла?

Савва выдернул из гнезда белую свечу, поднес поближе и вздрогнул.

— На ребенке… волосы.

— Что?

Артем, надевавший наручники на Хабарова, поднялся, подошел ближе.

Корняков сдернул ЭТО с окровавленного живота Аурики и чуть не выронил от неожиданности. ЭТО когда-то было живым. Сейчас в нем еще сохранилось немного тепла.

— Это не ребенок, — сказал Савва, разглядывая обмякшее тельце.

— А кто?

— По-моему, детеныш. Обезьяний детеныш.

С улицы донесся рев мотора, перестук дверей, какие-то крики. Артем поспешил наверх, выглянул наружу. Микроавтобус «опричников» лихо вывернул на середину двора, заблокировав сразу три или четыре машины, на которых пытались сбежать полуголые сатанисты.

Рассыпавшихся по двору беглецов нагоняли и валили с ног крепкие парни в черной, немного напоминающей монашеские рясы, форме. Оружия у них не было, «опричники» прекрасно справлялись и без него. Некоторые сатанисты пытались сопротивляться, вырывались, но все их усилия оказались тщетными.

— Сав! — крикнул Чернышев в проем. — Подмога пришла. Все нормально! Что у тебя?!

Он хотел было снова спуститься в подвал, но навстречу уже поднимался Корняков с Аурикой на руках. Из распоротого плеча текла кровь, Савва не обращал на это внимания.

— Вот и хорошо… — сказал Артем и только сейчас заметил, что все еще держит в руке пистолет. Сунул «Макаров» в кобуру, добавил:

— Пойду посмотрю, как там Даня.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВРАГ

1. 2008 год. Весна. Приход

Новую пристройку на школьном дворе закончили еще в начале недели, а в субботу, когда еще не просохла смола на свежеоструганных бревнах, уютный одноэтажный флигелек освятил отец Базиль.

На следующее утро, едва успев позавтракать, Марина и засобиралась в школу. Посмотреть, все ли в порядке, не упустили ли, как всегда, какую-нибудь досадную мелочь. Конечно, в воскресенье работать вроде как и не пристало, положено сходить в храм и посвятить весь день богоугодным делам. Но как раз на сегодня отец Базиль назначил в только что отстроенном флигеле первый общий урок Закона Божия для детей всего прихода.

Всю ночь Марина не могла заснуть. Она очень беспокоилась: как пройдет завтрашний урок? Надо постараться сделать так, чтобы новички из Белоомута, Сосновки и Под-горок увидели свою будущую школу чистой и светлой, чтобы им захотелось в нее вернуться, снова услышать проникновенные проповеди отца Базиля. Только тогда можно быть уверенным, что души ребят потянутся к Господу.

Во дворе царила чистота. Несмотря на весеннюю слякоть, щегольские «городские» сапожки — предмет зависти всей деревни — остались чистыми. Видимо, кому-то из согрешивших прихожан отец Базиль назначил в послушание расчищать дорожку к церкви. Наверное, опять Симеонову. Восьмилетняя Катюшка еще в начале недели жаловалась Марине, что «папка опять запил». Петр, по всей видимости, раскаялся вполне искренне: выполнил работу со всем возможным усердием и даже немного перестарался.

Проходя мимо дома отца Базиля, Марина не в первый раз почувствовала, как сердце забилось чаще.

Интересно, что он сейчас делает? Готовится к заутрене? Или опять полночи сидел с калькулятором и счетными книгами, прикидывая, как лучше распорядиться скудными пожертвованиями? Приход маленький, вот и приходится отцу Базилю быть и за священника, и за ключаря, и за ризничего, и даже — за прислужника.

Больше всего на свете Марине хотелось постучаться к нему, спросить: не может ли она чем-то помочь? А заодно еще раз увидеть его глаза, его руки, его улыбку…

И плевать на местных сплетников, которые, по уверениям Марфы Демьяновны, вообще уже поженили учительницу с отцом Базилем. Ну даже если так и случится — что с того? Иереям разрешено иметь семью — теперь Марина это точно знала.

Хорошо бы еще выяснить, что он сам думает! Только как? Впрямую же не спросишь!

В мыслях девушка взбежала по ступеням, постучала… только в мыслях. Ноги словно сами несли ее к школе.

Тяжело перешагнуть через себя и признаться в обычной земной любви тому, кого боготворишь.

Яркий и нарядный флигилек шагов с тридцати встретил Марину душистым хвойным ароматом. В лучах восходящего солнца золотились на бревнах капельки засохшей смолы. Девушка улыбнулась, чувствуя, как отступает куда-то внутрь, в потаенные уголки души, давящая горечь.

Несмотря на короткую в этом году зиму и слякотную весну, новый класс построили быстро. А на заднем дворе еще успели возвести и вместительный сарай, как сказал отец Базиль — для инвентаря и школьных пособий, которые вскорости должны были доставить из Каменца. Сейчас на склад временно свалили кадки и короба. Марина не слишком интересовалась, что в них. «Не интересовалась — в смысле лишний раз не спрашивала, она и так прекрасно знала. Прихожане несли батюшке в дар все, чем богата местная земля — мед, соленья, грибы-ягоды. Кто от чистого сердца, а кто и с греховным желанием задобрить сурового священника. Отец Базиль принимал все, никого не обижал отказом, но Марина никогда не видела, чтобы он хоть раз сделал послабление. Нет, батюшка относился ко всем одинаково. Поначалу.

Дары все равно продолжали нести, и как-то раз отец Базиль в шутку сказал, что скоро у него скопится столько всего, что хоть лавку открывай. Марине идея показалась не такой уж и смешной: на обновление стен, на украшение алтаря, на церковные книги да и на школьные учебники требовались деньги. А как их иначе раздобыть? Пожертвованиями много не соберешь: в Синем Колодезе, да в окрестных деревнях тоже, наличные — большая редкость.

Видимо, эта идея осела в памяти и у самого отца Базиля, потому что однажды зимой он вернулся из Кременца веселым:

— Я договорился со скупщиками, чтобы весной и летом приезжали к нам. Будут деньги на храм и на школу. А от греха стяжательства Господь меня защитит!

Марина много раз слышала здесь, в Синем Колодезе, об оптовых покупателях, что месяцами разъезжают по деревням, предлагая за лесные дары неплохие по местным меркам деньги. В большинстве своем это вполне законопослушные люди, что предпочитают заниматься легальным бизнесом: медом, сушеными грибами, вареньем, свежими ягодами. Но кое-кто охотился только за особым товаром, таким, который из-за своей редкости, дороговизны или даже запрета на сбор мог принести неплохую прибыль: золотым корнем уральского женьшеня, лосиными рогами, медвежьей желчью, лиственницей, шкурами. Соболя и горностаи в этих местах давно уже перевелись, чернобурок разводят искусственно, но рыжие лисы и норки еще встречаются.

Тогда девушка не стала расспрашивать священника — постеснялась. Но потом из разговоров колодезян, да и собственных наблюдений, поняла, что отец Базиль стал поощрять дарителей. Кому облегчал епитимью, кому прощал без послушания не самые тяжкие грехи. Через месяц не только Марина, но и все в деревне знали, что сомнительной честности дар — не подношение, а вполне богоугодное дело, нечто вроде пожертвования. Да батюшка этого и не скрывал, просвещая всех желающих.

Марине он как-то сказал:

— …если, скажем, Симеонов принес кадку соленых грибов в подарок лично мне, да еще с мыслью что-то за это выпросить — это грех. А вот когда то же самое он делает для всего прихода, когда знает, что пожертвование обернется в деньги, а потом — в новые книги и тетрадки для школы, в оклад для алтаря, деяние выходит вполне благочестивое. Понимаешь? Пожертвование не мне, а храму. Не для себя старается человек, для других, как Господь велел. Значит, несмотря на всю греховную природу, в душе Симеонова есть место чистому и светлому. Я всего лишь скромный пастырь, судить поступки будет Всевышний, ибо сказано, что каждому воздастся по делам его. Но, как мне кажется, такие порывы нужно поощрять, чтобы в следующий, раз он произошел не по случайной прихоти, а вполне осознанно.

Сказать по правде, девушка не очень поняла метафизическую сущность объяснений отца Базиля, потому что ей (больше нравилось слушать, КАК он говорит. Впрочем, в этом она была не одинока. Все женщины в Синем Колодезе готовы часами слушать проникновенный голос батюшки, его потрясающей силы проповеди. А вот мужики из страстной получасовой речи вывели только одно — за хорошее пожертвование все-таки можно получить послабление.

И поток даров вырос минимум втрое. Даже телку однажды привели. — с нее и началась церковная живность. Кто посметливей — быстро сообразил: чем ценнее пожертвование, тем скорее отец Базиль сдержанно похвалит за усердие. А это шанс избежать суровой епитимьи, получить послушание полегче. И батюшке понесли редкий товар. Редкий, но не запрещенный: лосиные рога, лисьи шкуры, золотой корень.

От Марфы Демьяновны Марина знала, что половину января и весь февраль кое-кто из заядлых охотников специально ходил в лес на поиски сброшенных лосями рогов, ставил капканы на лис. А отцу Базилю их выдавали за летние запасы, сохранившиеся в погребах, как тот же золотой корень. Пользовались его неосведомленностью: городской житель вряд ли способен отличить свежие лосиные рога от прошлогодних. Чаще всего так поступали «должники», стремясь поскорее снять отложенное послушание.

Рассказать священнику, что кое-кто из прихожан обманывает его, Марина не посмела. Для отца Базиля, верующего в благородство и чистоту человеческой души, это стало бы настоящим ударом.

Правда, иногда ей казалось, что он все знает, но по каким-то причинам молчит. Может, не хочет обижать мужиков?

Пожертвований храму постепенно скопилось столько, что держать их в доме стало невозможно. Тогда-то отец Базиль и решил перенести все в сарай на задах школы. Пока он не использовался — почему бы и не заполнить пустующие клети? Не оставлять же добро мокнуть под дождем… А так оно спокойно дождется скупщиков, не испортится и не сгниет.

Марина легко взбежала по лестнице, открыла дверь. Хвойный дух стал совсем густым, сладким и теплым, как патока. Словно дружеские руки протянулись навстречу.

Конечно, по сравнению с аудиторией в РУГН класс вряд ли показался бы ей просторным. Но после года здесь, в Синем Колодезе, после крохотных горенок с низкими потолками и узкими окошками, которые зато так легко протопить зимой, Марина оглядела новый класс с восхищением. Высокие стрельчатые окна расстилали на чистом, только что выкрашенном полу дорожки дневного света. В шеренгу выстроились полтора десятка грубоватых, но самое главное — прочных лавок из лиственницы. Хоть дерево считается в этих краях заповедным и рубить его нельзя, для школы колодезяне расстарались. Прямо рвались на послушание в лес, на короткое время оно даже стало для них наградой. Мужики так увлеклись, что срубленных стволов оказалось значительно больше, чем нужно. Дед Игнат, самый умелый в деревне столяр, настругал и лавок, и учительский стол, и даже стеллажи из благородного дерева, а бревен словно бы и не становилось меньше.

Отец Базиль пожурил мужиков, напомнил, что лиственница — редкое и ценное сырье. Школа — это, конечно, отлично, но перебарщивать с вырубкой нельзя ни в коем случае.

— Неужели вы хотели обогатиться? — спросил тогда отец Базиль. — Тяжким бременем ляжет на вас грех сребролюбия и стяжательства. Покайтесь! Господь простит! Он милостив!

Пристыженные лесорубы повинились перед священником, отец Базиль отпустил колодезянам и этот грех, наказав в качестве послушания распилить оставшиеся лиственницы на метровые чурбаки. Марина думала, что батюшка решил и их продать скупщикам. Но она ошиблась: отец Базиль пообещал вызвать в конце весны, когда просохнут дороги, трейлер из леспромхоза и сдать все излишки государству. Пока же драгоценную лиственницу сложили все в тот же сарай. Чтоб не мокла.

Марина скинула душегрейку, улыбнулась про себя: ведь когда-то она считала самой удобной зимней одеждой приталенную куртку из синтетики с меховым воротником. Затопила печь, поставила греться воду. Вымела из класса опилки, мелкий строительный мусор и принялась мыть пол.

Руки все делали сами, а мысли Марины были далеко.

Удивительно, как за то время, пока она здесь, расширился приход отца Базиля! Все-таки он удивительный человек и превосходный организатор! Все четыре окрестные деревни ходят молиться в Синий Колодезь, в Белоомуте уже стоит своя часовня, отец Базиль каждое воскресенье и по всем церковным праздникам ездит туда отправлять службу. Такая же строится и в Предтеченке.

Школа работает уже семь месяцев, до вчерашнего дня в ней училось семнадцать ребят, а сегодня станет еще больше. Между Сосновкой, Белоомутом и Синем Колодезем проложены наконец нормальные грунтовки — так и детям в школу проще добираться, и фельдшер на срочные вызовы всегда поспеет, да и самому отцу Базилю не нужно тратить сутки, чтобы объехать весь приход. Впрочем, в последнюю очередь дороги строились для него — так он сам говорил. Главное, что всем удобно: и пешеходам, и водителям. Правда, других машин в округе было — по пальцам пересчитать: одна в Сосновке, у егеря, и в Белоомуте — две, да только ни одна не ездит. Лишь один Петр Симеонов на своем «уазике» мотался туда-сюда без отдыха, исполняя поручения отца Базиля. Кадки, что в сарае лежат, половина, не меньше, — из других деревень. А привез их как раз Симеонов, и не пришлось тащить на руках или дожидаться зимы, чтобы волочь санным ходом.

Да мало ли для чего еще дороги понадобятся?

Нынешним летом, как сойдет половодье и немного просохнет земля, порешили всем миром строить такую же грунтовку на Подгорки, самую отдаленную деревню. Не сами, конечно, решили, отец Базиль настоял, но разве это главное?

Конечно, его в деревнях слушают. Да и делают все, что он скажет. В первую очередь — послушание: кому ж понравится с неотмытыми грехами ходить? Вот и трудятся не покладая рук: батюшка суров к пьяницам и домашним скандалистам, а это у местных основные грехи.

В дверь осторожно постучали. Марина посмотрела на часы: уже пришли? Еще вроде бы рано… Наверное, это сам отец Базиль. Тоже решил все проверить перед первым уроком.

Марина засуетилась. Вытерла руки, откинула со лба непослушную прядь, одернула кофту.

Эх, жаль, зеркала нету…

На пороге смущенно переминался Пахом Рыков, тот самый, что попервоначалу грозился пустить отцу Базилю красного петуха, а сейчас, на удивление всей деревни, стал ревностным христианином. А в духовном наставнике так и вовсе души не чаял.

Рыков прижимал к груди дубовую кадку. Пахло от нее восхитительно — нагретой летним солнцем лесной поляной, липовым цветом, гречихой.

— Доброго здравия, Марина Сергеевна, — заулыбался Пахом, увидев учительницу. — Я тут… это… батюшке медку принес. Ну… чтоб не гневался. Хороший мед, осенний… Сам собирал. Может, простит, а?

Марина покачала головой:

— Опять не удержались, Пахом Степаныч?

— Опять… — вздохнул Рыков и потупился. — Никак не получается. Уж сколько раз и батюшке обещал, и зарок давал, а все равно…

Наиболее злостным охотникам за самогонкой отец Базиль часто налагал суровую епитимью: воздержаться от любимого зелья. Кому на неделю, а кому и на месяц. Удавалось не всем. Те же, кто все-таки смог исполнить епитимью до конца, немедля прикладывались к бутылке, едва кончался срок запрета. Стараясь наверстать время вынужденного воздержания, мужики проявляли такое усердие, что, бывало, запой продолжался едва ли не в два раза дольше. Потом, конечно, стыдились, приходили каяться; неумолимый батюшка снова заставлял говеть — и все возвращалось на круги своя.

Пытаясь, разорвать порочный круг, отец Базиль назначал послушание, с каждым разом все более суровое, но тут пришла весна и тоже вмешалась в процесс перевоспитания колодезян. Зимой еще куда ни шло, а весной и тем более летом у сельского жителя дел невпроворот, не всегда же есть время послушание пройти, грех отмывая? Когда куча дел со скотиной, да еще огород, а придет лето — так вообще: и на охоту, и по грибы-ягоды сходить надо… Где уж тут успеть еще и батюшке колодец вырыть? Или, скажем, расчищать под сев церковный огород?

Марина до сих пор с восхищением вспоминала, как изящно отец Базиль решил эту проблему. Он не стал неволить колодезян, наоборот — согласно кивал каждый раз, когда кто-то жаловался на неотложные дела, и предлагал отложить послушание. На время. Пока не выдастся свободный Денек.

Вот так и вышло, что большинство колодезян, да и из Белоомута с Сосновкой немало, оказались «должниками» отца Базиля. Правда, таких в деревне не уважали. Первой общее мнение высказала Татьяна Полякова, когда журила своего мужа:

— Перед людьми-то стыдно! Мало того, что вчера пил и песни орал, так еще и послушание отцу Базилю отрабатывать не хочешь. В грехе ходишь! Скоро люди пальцем начнут показывать!

— Да хочу я! — отбивался Поляков. — Не могу просто. За скотиной ходить надо? Огород копать надо? Завтра в лес пойду, а послезавтра надо в коровнике перегородку сладить. Сама же просила…

— Умел грешить, умей и отвечать! — отрезала Татьяна. Тогда «должники» попытались откупиться богатыми пожертвованиями. Отец Базиль вроде не противился, наоборот, но мужики почему-то до смерти боялись отдавать дары ему лично. Приносили на церковное подворье, передавали Марине, а сами — боялись.

Вот и сейчас Пахом притащил свой сладкий дар к школе, а не к дому отца Базиля.

— Милостив наш батюшка-то. Вчерась я ему про грех пития с Еремеичем признался, а он лишь чутку пожурил, да и послушание поставил легкое: за церковной скотиной недельку присматривать… Только не могу я, делов счас многовато. А моя Нинка все пилит и пилит. Стыдно, говорит, перед людьми, неделю грех неснятый на себе таскаешь!

Где-то впереди хлопнула дверь. Пахом обернулся и вздрогнул: на крыльце дома стоял отец Базиль и смотрел прямо на него. «Должник» засуетился, поставил кадку к ногам Марины, забормотал:

— Ну, вы передайте батюшке, Марина Сергеевна… век буду благодарен.

2. 2005-2008 годы. Дочь переводчицы

Вспоминая последние три года спокойной и счастливой жизни и все, что случилось потом, Катерина удивлялась: как она могла оставаться такой беспечной? Не бывает же так, чтобы с тобой и твоими близкими случалось только хорошее, чтобы несчастья обходили стороной! За светлой полосой следует черная, причем куда как более долгая. В народе не зря говорят: «беда не приходит одна».

Впрочем, в конце две тысячи шестого года Катерина уже почти готова была поверить: горести и невзгоды позабыли дорогу в ее дом.

Сначала им было нелегко. После развода скромной переводчице туристического агентства «Золотое кольцо» пришлось растить дочь в одиночку. Оксане исполнилось пятнадцать. Мечтая щегольнуть перед подружками и поразить мальчишек, она то и дело просила какую-нибудь новую тряпку, как водится — самую дорогую. Потом начались дансинги и ночные клубы. С подачи матери Оксана всегда и везде платила сама, не желая зависеть от парней.

А это снова деньги, деньги и еще раз деньги…

Катерина крутилась, как могла — брала дополнительные группы, по ночам подрабатывала переводами. Не только для Оксаны, конечно, самой тоже не очень-то хотелось выглядеть оборванкой, но для нее — в первую очередь.

За полгода до окончания дочерью школы Катерина смогла вздохнуть посвободнее — Оксана старалась помогать чем могла, время от времени находя какие-то случайные приработки в Интернете. И это все несмотря на изматывающую подготовку к экзаменам: способности к языкам Оксана унаследовала от матери и собиралась поступать в Институт международных отношений.

Когда на выпускном вечере директор вручил дочери золотую медаль, а через два месяца Оксана с первого же раза Прошла в МГИМО, Катерине хотелось кричать от радости. Они тогда устроили маленькую домашнюю вечеринку на Двоих. Разлив по бокалам шампанское, дочь неожиданно серьезно сказала:

— Мама, без тебя я бы не смогла.

Катерина совершенно не ждала подобных слов. Веселая, острая на язык Оксана никогда не любила прямо и откровенно выказывать свои чувства.

Дочь продолжала:

— Я же видела, как ты ночью сидела над переводами, а утром, усталая и невыспавшаяся, бежала на работу возить своих глупеньких туристов. Спасибо, мама. Я никогда этого не забуду.

А полоса везения почему-то не кончалась. Две тысячи пятый и следующий за ним годы оказались особенно богатыми на сюрпризы. Сначала Катерину повысили на работе, и ей больше не нужно было мотаться на автобусах по всему «Золотому кольцу». Оксана сдала первую сессию на отлично, и в конце лета ее вроде бы обещали отправить на учебную практику во Францию.

Вернулась она не одна. Заинтригованная намеками Катерина с нетерпением ждала возвращения дочери. Наконец, настал день прилета. Оксана не разрешила встречать ее в аэропорту:

— Не-е… я тебе везу сюрприз. Сиди дома и жди.

Она позвонила из Шереметьево уже под вечер, часов в девять:

— Мамуля, мы едем.

Даже это «мы» не слишком насторожило Катерину. Мало ли с кем из сокурсников дочь решила отметить окончание практики. Поэтому, когда на пороге вместе с Оксаной появился высоченный, как жердь, но улыбчивый и приветливый француз, Катерина опешила.

— Мама, познакомься. Это — Жан-Поль, и я его очень люблю.

Француз галантно поцеловал ручку, мило коверкая русские слова, одарил Катерину комплиментом, чем покорил ее сразу и бесповоротно.

Жан-Поль оказался человеком легким и добрым, много шутил, много смеялся и, если она еще хоть что-то понимала в мужчинах, смотрел на Оксану с любовью и обожанием.

Водоворот событий продолжался. Катерина еще не успела прийти в себя от одного только появления Жан-Поля, как дочь заявила:

— Мы хотим пожениться.

Катерина очень хорошо запомнила этот момент — она возвращалась с работы, усталая, но все же счастливая, что вот сейчас войдет в квартиру, где хорошо и спокойно, нет места скандалам и где все любят друг друга.

На пороге с огромным букетом цветов ее встретил Жан-Поль. Он выглядел немного смущенным и даже испуганным. Из-за плеча появилась дочь и сказала:

— Мы хотим пожениться.

Жан-Поль кивнул и протянул Катерине букет. Ноги у нее едва не подкосились, она схватила букет, а заодно и руку длинного француза, используя ее в качестве опоры.

— Проходи скорее! Сейчас будем праздновать! — сказала Оксана и умчалась на кухню.

Катерина посмотрела на Жан-Поля, тот пожал плечами и широко улыбнулся:

— Вашей дочери очень невозможно отказывать, мадам. Немного придя в себя, она попыталась поговорить с Оксаной. Как любая мама на ее месте, Катерина вполне одобряла выбор дочери. Жан-Поль, кроме личного обаяния, там, во Франции, обладал еще и некоторым состоянием, то есть был, что называется, хорошей партией. Да и любил Оксану он по-настоящему, так притворяться невозможно. Но… Катерина боялась. Слишком быстро, слишком поспешно. Ее собственный неудачный брак, окончившийся так печально, был еще свеж в памяти. А ведь все начиналось не менее бурно, и перспективы казались самыми радужными. Дочери такой же судьбы она не хотела. Но на все предупреждения Оксана лишь отмахивалась.

— Мама! Я же его люблю. Он самый замечательный! Катерина соглашалась: да, замечательный, но стоит ли так торопиться? Может, имеет смысл подождать полгода-г од, пожить вместе, притереться друг к другу?

Куда там! Месяца не прошло, как справили свадьбу. По-русски задушевную и неистовую, по-французски бесшабашную. На зимние каникулы молодые засобирались в Лион, родной город Жан-Поля. Почему-то. Катерине показалось, что Оксана уезжает надолго, может быть, навсегда, хотя она клятвенно обещала вернуться к началу февраля:

— Ну что ты, мама! Мне же учиться надо!

Новый год без дочери прошел как-то странно и тоскливо. Ровно в двенадцать, правда, Оксана позвонила, желала всего-всего, наговорила теплых слов. Жан-Поль тоже не остался в стороне, витиевато путался в глаголах и падежах, смешил Катерину и смеялся сам, а в конце похвастался, что уже совсем хорошо выговаривает «по-рюсски» сложное слово «поздравляю».

Зато потом стало совсем одиноко, и когда утром старые друзья пригласили на дачу…

— Катя! С Новым годом! Что такая грустная? Не кисни, приезжай лучше к нам! Тут у нас водка, шашлыки и снегоходы. Что выбираешь?

…Катерина со смехом ответила «все!» и поехала.

Три дня промелькнули незаметно.

А когда Катерина вернулась домой, на автоответчике мигала красная лампочка. Кто-то звонил столько раз, что даже пленка закончилась.

Сердце почти сразу подсказало: что-то с Оксаной! Катерина нажала на кнопку «р1ау».

— Простите, мадам Катерина, — сказал Жан-Поль, четко выговаривая русские слова. — Мы… мы поссорились с Оксаной. Так получилось. Это… я во всем виноват и… я хотел бы извиниться. Она не приезжала к вам?

С каждой новой записью голос Жан-Поля становился все более взволнованным, он уже с трудом сдерживался, то и дело сбиваясь на французский.

Катерина метнулась в комнату к дочери. Уже на пороге она поняла: Оксана побывала дома — вещевой шкаф открыт, одежда разбросана по полу. Кое-каких вещей не хватало, как не хватало и большой дорожной сумки, с которой дочь обычно ездила отдыхать.

Разговор с Жан-Полем ни к чему хорошему не привел — он находился на взводе и сумел заразить Катерину своим беспокойством. Хотя, конечно, сообщение о том, что Оксана в Москве; немного успокоило его. Причина ссоры, как всегда у молодых, оказалась пустяковой: не поделили, куда ехать на медовый месяц. Слово за слово: «ах ты меня не любишь», «ты не хочешь идти мне навстречу», «ты думаешь только о себе» — и Оксана выбежала из дому, хлопнув дверью.

Поначалу Катерина надеялась, что дочь так или иначе проявится. Для собственного успокоения и для несчастного Жан-Поля, который готов был биться головой о стены и, невзирая ни на что, немедленно лететь в Москву «искать моя любимая жена», она переполошила всех Оксаниных подруг и знакомых. Однако ни у кого из них дочь не появлялась, никто ее не видел. Катерина попыталась связаться с Оксаной по сотовому, но механический голос повторял одно и то же: «телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети».

На всякий случай Катерина обзвонила морги и больницы, с облегчением узнала, что ни Оксана Смыслова, ни любая другая девушка, подходящая под описание, к ним не поступала. Еще несколько дней от дочери не было ни слуху ни духу, пока наконец восьмого января в почтовом ящике не обнаружилось следующее письмо:

«Мама, со мной все в порядке. Я встретила хороших, добрых и настоящих людей, живу у них. Ты не представляешь, как это здорово! Пожалуйста, не беспокойся — у меня все хорошо. Если будет звонить Жан-Поль, скажи, чтобы не искал меня. Не хочу его видеть. Счастья тебе, мам. Прощай. Оксана».

Письмо, конечно, давало ответ на часть вопросов. Теперь Катерина волновалась не так сильно. Несмотря на совершенно не свойственный дочери тон, писала несомненно она, ведь почерк Оксаны Катерина знала очень хорошо. Все-таки с первого школьного дня проверяла тетрадки, а позже, в старших классах, дочь не раз давала почитать свой дневник, Доверяя самое сокровенное. Мама всегда поймет и поддержит, посоветует, как разобраться в сложных и запутанных отношениях с многочисленными ухажерами.

Странно, конечно, что дочь не обратилась к Катерине за помощью, как бывало раньше. Если с Жан-Полем у них ничего не получилось, что ж… сердцу не прикажешь, от судьбы не уйдешь. Но почему об этом сказано вскользь, в самом конце коротенького письма?

И что это еще за «добрые и настоящие люди»? Может, дочь встретила другого мужчину? Тогда понятен разрыв с Жан-Полем, понятны неожиданное исчезновение и долгое молчание — внезапно вспыхнувшая любовь кружит головы и вовлекает в такой водоворот, что не всегда найдутся силы из него вынырнуть. В двадцать лет кажется: все, что было раньше, ненастоящее, вот она — истинная любовь. Умеющий красиво ухаживать ловелас видится «хорошим, добрым и настоящим» человеком, за которым девушка готова пойти хоть на край света.

Хотя… В письме сказано четко — «люди», а не «человек». Что это еще за люди такие?

Начался новый семестр. Катерина надеялась, что Оксана к этому времени вернется или хоть как-то объявится, но тщетно. Дочь не пришла. А через три недели позвонили из учебной части и сказали, что, если Оксана Смыслова и дальше будет пропускать занятия, ее отчислят.

— Да-да, — сказала невидимая дама с решительными нотками в голосе, — отчислим немедленно. Может быть, она болеет. Тогда почему не сообщили?

— Нет, Оксана не болеет, она ушла.

— Куда ушла? — не поняла дама.

— Просто ушла, — ответила Катерина и повесила трубку.

Потом дважды приезжал Жан-Поль, чуть ли не на коленях умолял ее сказать, где Оксана, а когда поверил, что Катерина и сама этого не знает, ушел и больше не появлялся.

В конце апреля она отнесла заявление в милицию. Дежурный выслушал ее равнодушно, бумагу принял и спросил, не знает ли она, где может быть дочь. Катерина сказала, что всех подруг она обзвонила, даже пыталась подстеречь Оксану у института. Про письмо она решила ничего не говорить.

Лейтенант посоветовал не беспокоиться: найдется, мол, почти шестьдесят процентов всех «исчезновений» приходятся на любовные интрижки. Катерина не стала уверять дежурного, что здесь не тот случай, знала — это бесполезно. У лейтенанта перед глазами статистика, что ему материнское сердце и женская интуиция!

Она так и не узнала, искала милиция Оксану или заявление просто пролежало в папке рядом с сотней таких же. Через месяц, вернувшись с работы, Катерина обнаружила, что в квартире снова кто-то побывал. Взяли немногие оставшиеся вещи дочери, в основном те, из которых Оксана выросла, но все равно — дорогие и качественные. Исчезли кое-какие ценные безделушки, музыкальный центр и деньги, лежавшие в верхнем ящике трюмо.

Посреди стола на самом видном месте лежала записка:

«Мама! Ты всегда меня понимала, пойми и сейчас. Моей новой подруге — хорошему человеку — нужны деньги на лечение. Если я их не найду, она умрет. И виновата буду я. Мама, считай, что я взяла у тебя взаймы. Как только найду деньги — все верну».

Все тот же знакомый, только немного торопливый почерк. В самом низу листа стояла приписка:

«Не ищи и не беспокойся за меня. Все нормально».

Полночи Катерина перебирала в голове варианты. Оксана взяла деньги под проценты и теперь не может отдать? Наркотики? Аборт? Да нет, глупости. Если бы было что-нибудь подобное, она бы сказала. Катерина знала свою дочь — врать Оксана не любила.

Прошел почти год, год пустых ожиданий и обманутых надежд. От дочери не было никаких известий, Катерина уже почти перестала надеяться, как вдруг, совершенно неожиданно, встретила Оксану на улице, у входа в метро.

Дочь шла под руку с незнакомой девушкой. Та что-то оживленно рассказывала, жестикулировала, смеялась. Оксана отвечала односложно, чаще отмалчивалась. Непривычно короткая стрижка — «каре» — и простенькая белая футболка делали ее немного похожей на мальчика.

Катерина кинулась следом. Люди уступали ей дорогу, кто-то крикнул вслед нечто нелицеприятное, но она не обращала внимания. У спуска в метро толпа стала еще гуще, Катерине приходилось протискиваться боком, бормоча извинения, толкать, наступать на ноги.

Слава Богу, девушки остановились у парапета. Бабушка-«божий одуванчик» продавала первые в этом году ландыши. Какая женщина устоит перед такой красотой!

Подруги не торгуясь купили по маленькому букетику, счастливая бабулька спрятала деньги в карман латаной кофты, сказала вслед:

— Удачи вам, мои хорошие!

Девушки едва успели пройти пару ступеней, как их догнала Катерина. Зашла сбоку, пару секунд молча разглядывала дочь. Подруга Оксаны, плотная рыжеватая девица, поджав губы, смерила ее оценивающим взглядом, но ничего не сказала, лишь слегка покачала головой. Словно от негодования.

Катерина недоумевала: дочь шла, низко опустив голову, и, казалось, ни на что вокруг не смотрела. Впрочем, Оксана изредка постреливала глазами вправо-влево, и Катерина готова была поклясться: дочь видела ее, но молчала. Не узнала?

— Оксана!

Девушки продолжали идти, словно ничего не случилось.

Но от Катерины не укрылось, как при звуке своего имени дочь вздрогнула.

«Она не хочет со мной разговаривать? Но почему?» Катерина коснулась руки Оксаны, спросила:

— Ты что, меня не узнаешь?

Выпустив локоток своей подруги, дочь обернулась. Катерина вздрогнула, с трудом удержалась от негодующего восклицания. Оксана выглядела странно — волосы спереди подстрижены совсем коротко, кожа, которой дочь всегда так гордилась, сейчас казалась неухоженной, на лице почти не было косметики. Но больше всего Катерину поразили глаза Оксаны — пустые, безжизненные и одновременно… счастливые. Впрочем, как только она увидела Катерину, счастье тут же погасло, уступив место холодной отрешенности. Но это совершенно точно была Оксана!

— Господи! Что с тобой случилось?

— Простите, — спокойно сказала дочь чужим, незнакомым голосом, — я вас не знаю. Вы, наверное, ошиблись.

И, снова взяв под руку свою спутницу, спокойно пошла вперед, даже ни разу не оглянувшись. Люди с любопытством смотрели на Катерину, некоторые улыбались.

Ничто так не радует, как чужой промах или ошибка.

Катерина стояла в полном оцепенении. Ей хотелось броситься вслед Оксане, крикнуть, остановить… Наверное, она бы так и сделала, если бы на несколько коротких, самых драгоценных секунд не засомневалась. Может, и вправду — ошибка?

Катерина еще раз внимательно посмотрела на девушек. Она уже спустилась в переход, вот-вот — и странная пара исчезнет из виду. На ходу «Оксана» разговаривала со своей подругой или, точнее, слушала, что она говорит. Может быть, девушки обсуждали странную женщину, неожиданно признавшую свою дочь. Подруга засмеялась, развела руками, стала что-то жарко доказывать.

Походка очень похожа… И эта знакомая привычка пожимать правым плечиком, когда не согласна.

Да нет! Даже с такой короткой стрижкой (все-таки она удивительно не идет Оксане, как она не замечает?) Катерина узнала бы дочь из тысячи.

— Оксана! — закричала она и побежала вниз.

Белая футболка уже исчезла в толпе. В час пик переход походил на бурный водоворот, то и дело выплескивая ручейки наверх, к автобусам или в двери метро.

Катерина сбежала по ступеням, огляделась. Оксаны нигде не было видно. Кругом — только незнакомые, равнодушные лица. Все еще не теряя надежды, Катерина приподнялась на цыпочки, крикнула:

— Оксана!!

И окончательно поняла: все. В такой толпе искать Оксану бесполезно.

Люди торопились домой, кто-то еще надеялся заскочить на рынок, и никому не было дела до одинокой плачущей женщины, бессильно привалившейся к стене перехода.

— Старшина Ахромеев! У вас что-то случилось?

Катерина открыла глаза. Перед ней стояли молодцеватый милиционер с несколько одутловатым лицом и грустный паренек в очках и с чертежным тубусом под мышкой.

— Вот видите, — сказал он, обращаясь к старшине. — Я же говорил: плачет.

Обращаясь к Катерине, блюститель порядка вежливо, но твердо сказал:

— Попрошу предъявить документы.

Непослушной рукой она достала из сумочки паспорт, протянула милиционеру.

— Так… Смыслова Екатерина Алексеевна… — старшина перелистнул несколько страничек — видимо, проверял прописку, — кивнул, вернул документы.

— Что случилось? — еще раз спросил он.

Катерина всхлипнула, но все-таки нашла в себе силы ответить.

— Дочь у меня пропала.

— Когда? — быстро спросил милиционер, не дав ей договорить. Рука старшины потянулась к рации.

— Около года назад. А сегодня я встретила ее, во-он там, — Катерина указала на ступени перехода.

Старшина внимательно слушал.

— Она меня не узнала, сказала: извините, вы ошиблись. Слезы душили Катерину, матери очень трудно понять, когда родная дочь вдруг обращается к ней на «вы».

— Вы уверены, что видели именно ее? — спросил милиционер.

— Да… — тихо сказала Катерина и снова заплакала.

Старшина осторожно коснулся ее руки:

— Может, еще не поздно объявить по громкой связи? Как зовут вашу дочь?

Надежда придала Катерине силы.

— Оксана. Вы действительно думаете, что…

— Сейчас посмотрим, — сказал милиционер, снимая с пояса рацию.

— Спасибо! Ох, вы даже не знаете, как я вам благодарна! И вам тоже спасибо! — Катерина обернулась к грустному очкарику. — Огромное!

— Да не за что, — смутился парень. — Просто вы на мою маму очень похожи, а я не люблю, когда она плачет. Не волнуйтесь, Оксана найдется.

Сказал, кивнул ободряюще, поудобнее перехватил тубус и пошел к дверям метро.

«Оксана Смыслова, — раздалось под потолком, — вас ожидают в комнате милиции».

К сожалению, объявление ничего не дало. Катерина полтора часа просидела в отделении, милиционеры сочувственно кивали головами, но помочь ничем не могли. Разве что предложили для успокоения немного водки, а потом упросили коллег из ППС подвезти Катерину до дома.

В квартире было пусто и тихо. Катерина устало опустилось в кресло, прикрыла глаза. Не может быть, чтобы она ошиблась! Неужели она не в состоянии отличить собственную дочь от чужого человека?

Звякнул телефон.

Подходить не хотелось. Звонки следовали один за другим, в гулкой тишине комнаты они грохотали, как колокола громкого боя. Наконец, включился автоответчик.

Лишенный какой-либо интонации мужской голос сказал:

— Забудь, что у тебя есть дочь. Ясно? Иначе ни тебе, ни ей не поздоровится.

Катерина вздрогнула, словно от удара. Это еще что? Через минуту звонок повторился, она схватила трубку:

— Да! Алло!

— Ты поняла? — спросил тот же голос. — Дочери у тебя нет и никогда не было.

— Подождите! Кто вы? Где Оксана? — выкрикнула Катерина.

— Какая Оксана? — глумливо поинтересовался голос. — Ты, кажется, ошиблась?

И гудки.

Звонки с угрозами прекратились только через три дня, когда Катерина установила определитель номера. Но в конце недели она нашла в ящике пустой, без обратного адреса и почтовых штемпелей, конверт. В нем не было ни письма, ни открытки, только фотография спящей девушки, в которой Катерина безошибочно признала Оксану. Укрывшись пледом, дочь лежала на чистеньком, но довольно ветхом диване советских времен.

Катерина поняла намек. Ей словно давали понять: смотри, пока твоя дочь спит, мы можем сделать с ней что угодно.

А следующим утром телефон зазвонил снова. Определитель выдал номер. Катерина знала его прекрасно — центральный коммутатор одной из московских сотовых компаний. Значит, звонят либо из самого центра города, либо из его окрестностей.

Катерина решила не снимать трубку. Посмотрим, что скажут…

— Ты дома, — уверенно произнес знакомый мужской голос и добавил куда-то в сторону: — Говори.

— Слушай, мама! — неожиданно сказала Оксана. — Прекрати меня преследовать!

Катерина вздрогнула, схватила трубку:

— Оксана! Где ты?

Не обращая внимания на мать, дочь продолжала:

— Ты меня бросила в самый тяжелый момент! Я знаю, ты сговорилась с Жан-Полем, решила устроить мне тяжелую жизнь. Вы хотели наказать меня, чтобы я поняла: без вас, без вашей опеки и контроля я не смогу. Но вам не удалось! Я прекрасно жила весь этот год, надеюсь, что так будет и дальше! Отстань! Я тебя ненавижу! Ты мне не нужна, ясно? Забудь про меня, как я про тебя забыла!

— Что с тобой, дочка? Господи! Как ты только могла…

— Забудь, слышишь?! Не ищи меня! — почти выкрикнула Оксана и отключилась.

3. 2008 год. Бесна. «Сестринство Бечной Любви»

Два дня Катерина пребывала в оцепенении.

Что случилось с дочерью? Откуда она все это взяла? «Ты сговорилась с Жан-Полем, решила устроить мне тяжелую жизнь». Господи, какая чушь!

Может, надо было напиться. Так, чтобы на время забыть обо всем, не изводить себя бесконечными «зачем» и «почему». Может, имело смысл позвонить, посоветоваться скем-нибудь, благо, у Катерины еще с институтских времен осталось немало полезных контактов. Мишка Астафьев, например, психоаналитик…

Или надо было сделать вид, что ничего не случилось, спокойно жить дальше, ходить на работу, решить, наконец, личные проблемы. Но какая мать способна на это?

Катерина нашла свое решение — обратилась в частное детективное агентство. Рассказав все более или менее внятно, она попросила разыскать Оксану, узнать, где она живет и как себя чувствует.

Разговаривал сней сам директор агентства — седой, предупредительный, с явной офицерской выправкой. Представился Валентином Павловичем.

— Хорошо, Екатерина Алексеевна, мы займемся вашим делом. Нет-нет, — быстро добавил он, заметив, что она готова рассыпаться в благодарностях, — не говорите спасибо, «пока» не стоит.

Катерина удивленно кивнула. «Почему это?»

— Такая традиция, — ответил Валентин Павлович на невысказанный вопрос. — Или, если хотите, суеверие. Когда мы ищем пропавшего человека, ни в коем случае нельзя, чтобы родственники благодарили заранее. Иначе… — он помедлил, — …мы можем и не найти.

— Хорошо, — дрогнувшим голосом сказала Катерина. — Не буду.

— Вот и отлично. Вы принесли фотографию?

— Конечно. Даже две. Старую и ту, что прислали по почте.

— Образец почерка Оксаны?

— Я принесла обе записки и ее старый дневник.

— Отлично! — Валентин Павлович потер руки. — Вы просто молодец. А кассета с автоответчика сохранилась?

— Да. Я упрятала ее подальше, подумала — вдруг будут искать.

Домой вместе с Катериной поехал сотрудник агентства — молодой плечистый парень. Но, к сожалению, молчаливый. Кроме имени — его звали Димой, — Катерине ничего вытянуть не удалось. Он забрал кассету, проверил фотоальбом и, с разрешения хозяйки, взял еще один снимок. Вежливо отказался от чая и уехал.

Четыре дня Катерина провела в нетерпеливом ожидании. Вечером в среду позвонил Валентин Павлович. По его голосу сразу стало понятно: что-то не так.

— Здравствуйте, Екатерина Алексеевна. Скажите, завтра вы сможете подъехать к нам?

— Да. Да, конечно. Но что случилось? Нашли? — спросила она и замерла, ожидая услышать отрицательный ответ.

— Нашли. Об этом я и хочу с вами поговорить. В десять сможете?

— Да…

— Вот и отлично.

Конечно, следующим утром Катерина приехала в агентство чуть ли не за полчаса до назначенного срока. Думала, что придется ждать, но Валентин Павлович, как оказалось, уже был на месте. Пригласил в кабинет, спросил:

— Хотите кофе? Ирочки еще нет, так что я сам могу… Пока хозяин кабинета молол зерна, засыпал в джезву ароматный порошок, пока кипятил воду, Катерина держалась из последних сил.

Но когда Валентин Павлович принес и поставил перед ней изящную чашечку, она не выдержала:

— Скажите сразу, что с Оксаной. Она жива?

— Жива, — спокойно ответил детектив. — Жива и здорова. По крайней мере, физически. Но ваша дочь оказалась в очень трудной ситуации. Вот посмотрите.

Валентин Павлович разложил перед Катериной несколько фотографий.

— Это сделано вчера в ночном клубе «Сахарок».

Качество снимков оказалось не ахти, но главное Катерина поняла сразу. Оксана в какой-то немыслимой одежде, состоящей из одних кожаных полос и металлических колец, несколько двусмысленно обнимала железный шест. Видимо, танцевала, потому что площадку освещали несколько разноцветных ламп.

— Боже мой! Оксана — стриптизерша?

— Нет… Или точнее — не совсем. «Сахарок» — закрытый клуб, даже вывески нет. Вход только для постоянных членов.

Валентин Павлович достал еще две фотографии:

— А это отснято в понедельник.

В кадре три девушки сидели за столиком какого-то маленького кафе: Оксана, уже знакомая рыжеволосая и еще одна — полная, с лоснящейся кожей и вульгарной косметикой. На этой фотографии качество было получше, поэтому Катерине удалось разглядеть даже выражения лиц. Дочь сидела неестественно прямо, не отрывая взгляда от рыжей, и в глазах у нее светилось счастье, как во время памятной встречи у метро. Та обнимала Оксану рукой, смеялась, в общем, выглядела абсолютно раскованной и довольной жизнью. А вот третья, неопрятная толстуха, смотрела чуть в сторону, практически точно в камеру. В ее взгляде Катерина увидела одну только неприкрытую похоть и немного настороженности.

— Кто… кто это?

— Лесбиянки, — жестко сказал Валентин Павлович. — Ваша дочь попала в очень неприятную, гадостную компанию. Смотрите, — указал он на последнюю фотографию.

Теперь в поле зрения камеры попал небольшой двухэтажный особняк за высоким забором. Прямо перед объективом буквально в воздухе висели размытые пятна. Катерина догадалась: снимали из окна машины. Но, несмотря на помеху, ей удалось разглядеть небольшую калитку, домофон около нее и вывеску: «Риэлторская группа „Детинецъ“.

— Мы проверили фирму. Вполне респектабельная контора, никаких проблем с налоговой. А вот что за ней скрывается, нам удалось выяснить только сегодня утром.

— Что? Что там? — Катерина привстала.

— Секта, — с омерзением произнес детектив. — Самая настоящая секта. Называется — «Сестринство Вечной Любви». Вроде как помогают женщинам, испытавшим домашнее насилие, брошенным женам — в общем, всем, кто на короткое время ощутил отвращение к мужчинам.

— Жан-Поль… — прошептала Катерина. Валентин Павлович кивнул.

— После ссоры с мужем Оксана, видимо, не знала, куда податься, ей не хотелось разговаривать ни с кем из знакомых, может быть, даже видеть никого не хотелось. А они, — детектив ткнул в фотографию особняка, — как раз таких и ищут. Разочарованных в любви, в мужчинах, в нормальной семье и браке. Им показывают всю прелесть однополой любви, сажают как на иглу, а когда женщина окончательно становится лесбиянкой, накрепко привязывают ее к одной из «постоянных» сестер. Судя по фотографии, вот к этой, рыженькой. Мы про нее все выяснили, если хотите, есть полное досье…

— И что дальше?

— Мы точно не знаем, как они фиксируют объект «вечной любви». Может, наркотиками-афродизиаками, может, пресловутым НЛП, хоть я в него и не верю.

— Нейро-лингвистическим программированием?

— Да, именно. А когда попавшая в сети «Сестринства» женщина влюбляется до полной потери самоконтроля, она становится их рабыней. Насколько нам удалось узнать — сестры не гнушаются никакими способами заработка. Наиболее красивых девушек, с хорошими фигурами, иногда отправляют выступать в закрытые лесбийские клубы, вроде того же «Сахарка», или на частные вечеринки.

— И моя дочь среди них?!

— К сожалению, да. Но это не самая страшная судьба. Некоторых заставляют проникать в свои старые квартиры, выносить вещи, зная, что родные побоятся обращаться в милицию. Одинокие переписывают на сестер Распе свои квартиры. Двух женщин оставили на прежнем месте работы — в префектуре Южного округа и в департаменте недвижимости, здраво рассудив, что риэлторской крыше «Сестринства» такие контакты могут пригодиться. Только зарплату они, конечно, не домой приносят.

В тот день Катерина на работу не поехала. Вернулась домой, заперла квартиру на все замки, отключила телефон. Сначала просто сидела неподвижно, чувствуя, как привычный мир проваливается в тартарары. Потом будто очнулась: снова разложила перед собой фотографии, пролистала «дело» рыженькой.

Она действительно оказалась сестрой. Ида Михайловна Распе приходилась родной сестрой Александре Распе, директору риэлторского агентства «Детинецъ» и, по всей видимости, — главной в самой секте.

Наверное, именно она предложила основную идею «Сестринства Вечной Любви» — еще задолго до создания секты Ида прославилась в московской богемной тусовке как посредственный скульптор и неистовая лесбиянка. В досье оказалось немало фотографий: вот младшая Распе на каком-то показе мод, вот пьет коктейль на презентации. Самый вызывающий снимок — для интернет-портала «Сиу.ги», как было помечено на обороте. Здесь Ида предстала практически обнаженной: мускулистую спину и бедра девушки покрывали затейливые татуировки, в свете юпитеров на коже поблескивали многочисленные железные колечки, пирсинг. Рыжие волосы заплетены в хвост, минимум косметики, грубое лицо. Валентин Павлович сказал, что такой типаж среди лесбиянок называется «буч».

И эта перекачанная корова тискает ее дочь? Катерина едва удержалась, чтобы не сплюнуть.

«Не может быть! Никогда не поверю. Да Ксюта должна была в первый же день сбежать от такого!»

Катерина не знала, что ей делать. Пойти, со всеми собранными документами в милицию? Да ей рассмеются в лицо! А если не рассмеются, то, как верно сказал Валентин Павлович, спросят: в чем вы обвиняете сестер Распе? Лесбийские развлечения закон не запрещает. Да и произошло все абсолютно добровольно, по любви. Источник, от которого детективы получили сведения, к даче показаний не привлечешь, а в крови Оксаны наверняка давно уже нет никакой химии. Взлом квартиры еще надо доказать, что за двухнедельной давностью сделать очень сложно. Все следы Катерина давно затоптала, замок сменила, а вещи наверняка сто раз проданы. Пойди найди их.

К сожалению, решать самой Катерине не пришлось. Все решили за нее.

Через несколько дней, возвращаясь домой с работы, она увидела торчащую из почтового ящика газету. Толстую, листов в пятьдесят.

«Наверное, наша районная», — подумала Катерина. Но нет, это оказалась «желтая» бульварная газетенка «Правда обо всем». Раньше, мотаясь по турам или отправляясь на дачу к подругам, Катерина изредка покупала ее — почитать в дороге. Отвлечься.

Странно, вроде бы она никогда на нее не подписывалась. Войдя в лифт, Катерина развернула газету и едва не закричала в полный голос.

Поперек целого листа шел крупный заголовок: «Извращенная любовь. Мать чуть не довела дочь до самоубийства». «В родном доме Оксана С. чувствовала себя как в осажденной крепости. Ей не разрешалось ни гулять с подругами, ни встречаться с мальчиками, ни даже перезваниваться. Мать контролировала каждый ее шаг, за любую провинность наказывая ремнем или суточной голодовкой. Бывают такие родители (чаще всего матери), которые, расставшись из-за собственного невыносимого характера с супругом, переносят все свое желание командовать и помыкать, всю меру своей „любви“ на ребенка. Мать Оксаны, Катерина, была из их числа. Но несмотря на домашнюю тиранию, на требования одеваться неприметно, прятать свою нарождающуюся женственность, девочка росла красавицей. И, если читатель позволит мне скаламбурить, — умницей. Окончив школу с золотой медалью…»

Некий журналист, скрывшийся под псевдонимом И. Зыскательский, описывал тяжелую жизнь Оксаны С, в которой Катерина без труда признала собственную дочь.

«…даже мужа ей подобрала мать. Некрасивого пожилого француза, у которого, тем не менее, водились какие-то деньги. По мнению суровой родительницы, он был выгодной партией — старик все равно скоро умрет и оставит состояние Оксане, а значит — и ей самой…»

Катерина читала, не веря своим глазам. Да, конечно, про «выгодную партию» — это ее слова, что-то такое она говорила, но не так же цинично! И почему Жан-Поль назван стариком? Что за бред!

Дальше расписывались ужасы навязанного брака с ненавистным французом, частые наезды к матери в опостылевшую московскую «конуру» — в общем, бедная Оксана С. в полной мере испила чашу бед и унижений.

«Наконец, терпение бедной девушки лопнуло. Она решила покинуть родной дом. Зная, что вечером или утром мать ни за что ее не отпустит, Оксана дождалась, пока Катерина уйдет на работу, собрала немногие дорогие ее сердцу вещи, подарки отца, кое-какую одежду и ушла навсегда. Без копейки денег, даже не имея представления, куда идти и что делать, Оксана наконец-то вырвалась из своего узилища. Слава Богу, ей посчастливилось встретиться с Александрой Распе, хорошо известной нашим читателям председательницей „Общества помощи женщинам, пострадавшим от домашнего насилия“. Девушку встретили лаской, едва ли не впервые в ее жизни, пригрели, накормили. В „Обществе“ она впервые поняла, что такое настоящая семья и истинная любовь.

За Оксану можно было только порадоваться, если бы не одно «но». Как догадывается читатель, жестокая Катерина, увидев, что птичка упорхнула из клетки, не стала сидеть сложа руки. Вы не поверите, но она — придется и дальше называть ее матерью, хотя это и будет оскорблением для миллионов настоящих, любящих родительниц, — обратилась в милицию. Катерина обвинила дочь в краже: якобы безделушки, подаренные отцом, стоили очень дорого, а вещи принадлежали не Оксане, а ей. Надо отдать должное нашим милиционерам: они быстро разобрались, с кем имеют дело. Стражи закона отказали Катерине, но что вы думаете — она успокоилась? Что вы! Нет! Потерпев неудачу с официальными органами, мать решила вернуть дочь другим способом — наняла частных детективов».

И. Зыскательский не жалел эпитетов, рассказывая о преследовании Оксаны. «Беспринципные ищейки», «не стесняющаяся в средствах» и так далее.

«…Доведенная до последней черты дочь чуть не покончила жизнь самоубийством, не желая даже видеться с матерью. Хорошо, добрые самаритянки из „Общества помощи“ удержали, пообещав, что никогда не позволят Катерине забрать Оксану…»

В конце журналист гневно вопрошал: «Разве достойны подобные родители святого и такого дорогого всем нам имени „мама“? Остается только надеяться, что „Общество“ сумеет защитить несчастную девушку».

Катерина не помнила, как добралась до дому. Сердце болело так, что невозможно терпеть, перед глазами все плыло. Она успела только накапать пятьдесят капель валокордина, залпом выпить… и провалилась в небытие.

Очнулась только ночью. Ненавистная газета комом валялась на столе, в доме витал резкий аромат лекарства — пузырек выпал из ослабевшей руки и разбился.

Катерина включила свет и, устроившись на кухне, снова перечитала статью.

Она просто не могла поверить своим глазам. Кто способен на такое? Сама Оксана? Или эти… Распе, из «Сестринства»?

Заснула она только под утро, проглотив, наверное, три или четыре таблетки снотворного. А днем она позвонила Валентину Павловичу. Оказалось, что он в курсе.

— Да, я видел. Мы ожидали чего-то подобного, газеты для сестер — привычное оружие.

Гнев и обида душили Катерину, она честно призналась детективу, что собирается пойти в милицию. Валентин Павлович снова попытался отговорить ее, а в конце добавил:

— Говорите, газету вам подбросили? По-моему, это намек. Они просто предупреждают, что в случае каких-либо активных действий на вас обрушится целый вал подобных публикаций. Поверьте, это невыносимо.

Конечно, она ему не поверила. И конечно, Валентин Павлович оказался прав.

В первый же день, после разговора со следователем, началось нечто невообразимое. Катерине звонили весь вечер, спрашивали:

— Скажите, за что вы так ненавидите свою дочь? Изредка голоса представлялись журналистами, предлагали дать интервью.

На третье или четвертое подобное предложение Катерина согласилась. На свою голову.

Договорились встретиться в кафе «Эстерхази». Точно в положенное время на соседний стульчик присела миловидная девушка лет двадцати, представилась:

— Ира Милявская. Газета «Московский регион». Катерина кивнула.

— Здравствуйте, Ира.

— Зовите меня на «ты», — тут же отреагировала журналистка. — Я так больше привыкла. Знаете, я должна вам честно признаться: вы — мое первое настоящее расследование. А то все на какие-то презентации скучные посылали. Но вы не думайте, что я какая-нибудь там неумеха, у меня уже две благодарности от руководства есть. А вам даже лучше, что я не «профи». Опытный зубр вас выслушает вполуха, зевая и мучаясь вчерашним похмельем, а потом напишет совсем не то, что вы говорили. А я буду стараться, чтобы вам помочь. Так что расскажите мне все.

Ира достала из сумочки диктофон, включила и положила на стол.

Бесхитростные манеры молодой журналистки понравились Катерине, и она поведала Милявской свою беду. Без утайки. Даже показала записки и фотографии, собранные людьми Валентина Павловича.

Ира заинтересовалась, переписала текст записок, попросила пересказать разговор с детективом поподробнее. В конце интервью, когда диктофон уже был выключен, журналистка попыталась успокоить собеседницу:

— Не волнуйтесь, я из этого сделаю та-акой материал, что они там взвоют! Вернется ваша Оксана. Обязательно вернется!

Ира попрощалась и упорхнула, предоставив Катерине расплачиваться по счету.

Что ж, через полторы недели «та-акой материал» появился в газете. «Московский регион» даже вынес ссылку на статью Милявской на первую полосу: «Моя дочь никогда не будет лесбиянкой!»

В общем и целом, статья передавала содержание памятного разговора в «Эстерхази». Только вот фразы Катерины оказались немного подчищены или слегка изменены. Весьма умело, надо сказать. Вместо оскорбленной любящей матери она предстала своенравной ханжой, единственная цель которой — вернуть дочь. Силой. Даже на секунду не допуская мысли, что и между женщинами может быть настоящая Любовь. В конце у читателя должно возникнуть стойкое отвращение к ней. Мать, которая пытается разрушить счастье дочери, лишь бы остались в неприкосновенности ее собственные ханжеские устои, вряд ли достойна называться матерью.

Катерина несколько раз пыталась связаться с Милявской, но телефон на визитке, оставленной журналисткой, оказался выключенным. «Аппарат абонента временно заблокирован».

А вечерние звонки не прекращались. Наоборот — после публикации в «Московском регионе» даже усилились. Какие-то люди, представляясь читателями газеты, пытались пристыдить ее, выговаривали, сбивались на нудные нотации, совершенно не желая слушать никаких объяснений. Некоторые даже угрожали ей. В основном — женщины, лесбиянки, судя по грубым голосам.

Иногда звонили журналисты, просили о встрече, два или даже три раза подстерегли Катерину у подъезда, отделаться от них ей стоило немалых усилий. Больше она не доверяла ни одному человеку из пишущей братии. Разъяренные читательницы сразу начинали с ругани, а вот журналисты, вежливые, обходительные, сначала представлялись. Быстро приметив разницу, Катерина, услышав очередное имя-отчество, сразу вешала трубку. А номер, с которого звонили, ставила в «черный список» АОНа. Стало немного полегче.

В пятницу позвонили всего семеро. В субботу и воскресенье — больше, но она просто решила не подходить к телефону.

Понедельник тоже начался с телефонного звонка. Катерина посмотрела на АОН — номер оказался незнакомым, откуда-то из центра.

Она решила подойти. Вдруг что-нибудь важное?

— Алло.

— Екатерина Алексеевна? Здравствуйте.

У него был тихий и спокойный голос, наполненный какой-то внутренней силой.

— Доброе утро. Простите, с кем я разговариваю?

— Я Артем Чернышов, старший…

Уставшая от бесконечных имен-фамилий из СМИ, Катерина даже не дослушала фразу до конца, сказала:

— Мне все равно, кто вы. Не звоните сюда больше. Слышать вас не хочу. Никого!

Катерина жила как во сне. Она все еще хотела вернуть Оксану, но уже почти не верила, что это осуществимо. Больше всего она мечтала, чтобы про нее забыли, перестали звонить и писать, перестали предлагать дурацкие интервью. Пройдет два-три месяца, и люди найдут себе новый скандальчик.

Но в первый день после майских праздников случилось то, чего она втайне ждала в последние дни. Ей предложили помощь.

Грубый, жесткий мужской голос, с едва заметным акцентом, сказал в трубку:

— Я от Валентина Павловича.

— Слушаю, — дрогнувшим голосом сказала Катерина.

— Есть хорошая возможность вытащить вашу дочь. Только решать надо быстро.

— Да! Конечно! Что я должна делать?

— Придется кое-кому заплатить.

— Все что угодно, любые деньги! Собеседник немного смягчился.

— Хорошо. Слушайте. Ваша дочь сейчас в больнице. Судя по всему, у нее гормональный дисбаланс и сильное нервное истощение.

— Господи!

— Скорее всего, сестры немного переборщили с наркотиками. Так вот — ее можно выкрасть из палаты и привезти к вам домой. Валентин Павлович считает, что без постоянной подпитки и ежедневной дозы химии… или что ей там колют, у Оксаны может начаться ломка. И здесь все будет зависеть только от вас. Если вы сможете быть все время рядом, не поддаваться на жестокие слова и угрозы, если вы перетерпите боль и обиду, ваша дочь к вам вернется. Согласны?

— Да, — ответила Катерина без колебаний. — Согласна. На все. Сколько понадобится денег?

— Немало. Пять тысяч. Часть пойдет на подкуп медицинского персонала, часть — исполнителям. Как я понимаю, такой суммы у вас на руках нет?

— Нет. Но я могу собрать!

— К завтрашнему вечеру сможете?

— Я попробую.

— Не надо пробовать, — сказал собеседник с нажимом. — Надо делать. Через два-три дня Оксану могут уже выписать. Тогда будет поздно.

Полдня Катерина обзванивала знакомых, собирая нужную сумму. Кое-что удалось выручить за оставшиеся со времен замужества драгоценности, а Иммануил Яковлевич, директор «Золотого кольца», не вдаваясь в подробности, приказал выписать аванс в счет зарплаты и даже прибавил небольшую премию.

К вечеру все было готово. Катерина попросила неведомого благодетеля отвезти ее в больницу, хотя бы краешком глаза посмотреть на Оксану. Тогда она отдаст деньги.

— Вы мне не доверяете? — спокойно осведомился он.

— Нет-нет… что вы! Просто… для меня это очень большая сумма… почти год работы. Я хочу быть уверена.

— Ладно, — после короткого молчания сказал собеседник. Голос его снова изменился, Катерине на секунду показалось, что он улыбнулся. — Я согласен. Утром в половине восьмого ждите нашего человека недалеко от главного входа в шестую больницу. Знаете, где это?

— Где-то на Бауманской?

— Немного ближе к центру. На Старой Басманной. Перед входом небольшой скверик, стойте там, постарайтесь не привлекать внимания. Оденьтесь скромно, лучше всего во что-нибудь поношенное. Не надо ходить, оглядываться по сторонам, высматривать. Просто стойте. К вам подойдут. Постараемся провести вас в больницу под видом дежурной сестры. И еще — не берите с собой никаких документов.

Ровно в семь тридцать, испуганно замирая в душе от непривычной конспирации, Катерина стояла у входа в больницу. Перед фасадом действительно располагался небольшой скверик, как ножницами охваченный по бокам заездами для машин скорой. Пробивавшаяся к весеннему солнцу трава и несколько чахлых деревьев выглядели изрядно запущенными, но россыпь маленьких листочков и зеленый ковер под ногами будто говорили: жизнь продолжается! Катерина почувствовала себя уверенней.

Вдруг кто-то взял ее под руку, жарко зашептал:

— Тише! Идите спокойно и улыбайтесь. Как будто все так и должно быть.

Она вздрогнула, но тут же выпрямилась, улыбнулась самым непринужденным образом и сказала:

— Доброе утро! Очень рада, что вы смогли меня встретить.

— Не переигрывайте, — проводник чуть качнул головой. — Слишком заметно. Идите следом, больше чем на два-три шага не отставайте. Обращайтесь ко мне — Семен Владиленович.

Он провел Катерину через пост охраны, показав какое-то удостоверение. Они вышли во внутренний двор, пересекли стоянку, на которой сейчас дремали несколько «Газелей» и «мерседесов» с надписью «Ambulance».

— Сюда, — сказал Семен Владиленович, указывая на двухэтажное здание с врезными колоннами. По виду его построили еще в девятнадцатом веке. — Нам во второй корпус.

Высокая дверь с бронзовой ручкой натужно скрипнула, открываясь, и Катерину повели дальше. Она едва успела прочитать вывеску на одной из колонн: «Отделение неврологии».

Обменявшись парой фраз с бдительной нянечкой, дежурившей на входе, Семен Владиленович обернулся и сказал:

— Вам сейчас дадут халат. Переоденьтесь.

В небольшой темной каморке, заваленной тюками с отсыревшим бельем, Катерина скинула куртку, облачилась в халат. Он был велик на пару размеров: жестко накрахмаленный воротник тут же уперся в шею, а пуговицы удалось застегнуть с превеликим трудом. По самому краю подола тянулась застиранная, но все еще различимая надпись синим химическим карандашом: «Инв. 423983. Неврология».

Увидев Катерину, Семен Владиленович удовлетворенно кивнул:

— То, что надо. Пойдемте. Через семь минут обход, нам нужно успеть.

Поначалу она даже не узнала Оксану. Дочь лежала без движения, откинувшись на подушки. Лицо ее осунулось, похудело. Глаза запали. Сквозь мутное стекло палаты трудно было разглядеть подробности, но входить внутрь Семен Владиленович не разрешил.

Он и так нервничал, постоянно поглядывая на часы. Видимо, для того чтобы привести Катерину в больницу, ему пришлось серьезно подставиться.

Ей стало стыдно. Люди идут на должностные (и даже настоящие) преступления, ведь похищение человека — это серьезная статья, а она еще выпендривается. Не хочет платить, требует такое вот одностороннее свидание с дочерью. Семен Владиленович сказал:

— Все. Пора. Мы и так здесь слишком долго стоим. Кто-нибудь может заметить.

Также быстро он вывел Катерину из больницы, указал на неприметную «четверку», припаркованную напротив, у хозяйственного магазина.

— Вас там ждут.

Она хотела поблагодарить проводника, но тот лишь отмахнулся:

— Торопитесь. У нас очень мало времени.

Катерина перебежала улицу, едва не попала под колеса серебристой «вольво» с московским флажком на капоте. Иномарка недовольно гуднула и умчалась.

Пытаясь унять бешено стучащее сердце, Катерина пошла шагом, несколько раз глубоко вдохнула. Когда до «четверки» оставалось несколько метров, задняя дверь машины распахнулась. Знакомый голос с акцентом сказал:

— Садитесь, Екатерина Алексеевна.

Устроившись на сиденье, она попыталась рассмотреть собеседника. Заметив любопытный взгляд в зеркале заднего вида, он нахмурился и отвернулся. Катерина только успела заметить щегольскую бородку и холодный блеск серых глаз.

«Прибалт, наверное», — подумала она.

— Вы видели дочь?

— Уверены, что это была Оксана?

— Конечно. Хотя она заметно похудела, и лицо изменилось. Бедная Ксюта!

— Выглядит она не очень, согласен. Тем скорее мы должны действовать. Сейчас она отдыхает, но скоро начнется ломка.

— Боже! Все эти… сестры!

Последнее слово Катерина произнесла с нескрываемым презрением.

— Вы принесли деньги? — спросил «прибалт».

Катерина вытащила из-за пазухи полиэтиленовый сверток, перетянутый резинкой.

— Вот.

— Покажите.

Она развернула пакет, в неясном свете весеннего утра доллары выглядели бледно-зеленой, ядовитой россыпью.

— Прекрасно. Сейчас возвращайтесь домой, никуда не уходите. Часа через три вам привезут дочь.

— Ой, я не знаю, как вас благодарить…

— Вы уже отблагодарили, — «прибалт» взял деньги, небрежно забросил их в бардачок. — Идите. Не стоит, чтобы нас долго видели вместе.

Катерина вылезла из машины, быстрым шагом, не оглядываясь, пошла к метро. К сожалению, она не обратила внимания на стоявшую неподалеку от «четверки» «шкоду», откуда за каждым ее движением следил беспристрастный объектив камеры.

В дверь позвонили только через пять часов, как Катерина вернулась домой. Она уже успела извести себя по полной программе — похищение не удалось, дочь снова под контролем секты… А может, ее просто обманули, как дурочку, решив заработать деньги на чужой беде, знают ведь, что обратиться в милицию она не сможет.

Звонок тренькнул еще раз, на этот раз — настойчиво и требовательно. Полная самых радостных надежд, она бросилась в прихожую, даже не спрашивая «кто там?», открыла замок.

На пороге стояли два милиционера и еще один в штатском — высокий, неряшливо выбритый. Он спросил:

— Смыслова Екатерина Алексеевна? Капитан Абрамов, московский уголовный розыск. Вы обвиняетесь в попытке похищения, преступном сговоре и создании организованного преступного сообщества. Прошу следовать за мной.

В милицейскую «волгу» Катерина села автоматически, почти не сознавая, что делает. Мир обернулся против нее. А она, как загнанная в колесо белка, уже не может остановиться, потому что события сами толкают ее вперед. Все быстрее и быстрее.

В кабинете следователя уже сидела Оксана и та самая рыжая девица — Ида Распе. Увидев мать, дочь словно с цепи сорвалась.

— Ты!! Ты хотела меня отравить! Я знаю! А когда не удалось — решила выкрасть! Я тебе сказала: у меня нет больше матери! А ты все никак не успокоишься! Ну ничего! Теперь тебя наконец посадят! На много-много лет посадят! Слышишь?

Оксана выглядела страшно. На губах у нее пузырилась пена, по щекам пошли красные пятна, глаза сделались совершенно безумными. Она чуть не набросилась на Катерину с кулаками, хорошо следователь с помощником успели ее удержать.

Дочь усадили на скамейку. Она тяжело дышала, с ненавистью смотрела на мать. Распе обняла Оксану за плечи:

— Тише-тише… спокойнее. Все хорошо, никто тебя здесь не обидит.

Катерина с трудом слышала, о чем они говорят. После жестоких слов дочери звенело в ушах, будто каждую фразу в нее забивали гвоздями. Последняя надежда в этом мире рухнула, и не осталось больше ничего…

Дочь вырвалась, правда, уже не с такой яростью, как только что из рук милиционеров. Гордо откинула голову и прошипела, не отрываясь глаз от Катерины:

— Ты сгниешь в тюрьме! И каждый день будешь вспоминать меня. Каждый день. Как ты выгнала меня из дому, женив на этом пошляке, как преследовала меня, травила и как пыталась выкрасть. Вспоминай, что когда-то у тебя была дочь и во что ты ее превратила. Тогда ты, может, раскаешься, хоть я в это и не верю.

Все поплыло перед глазами Катерины, и она потеряла сознание.

Следователь вел себя почти приветливо, старался не давить, даже предложил кофе. Катерина согласилась. Не то чтобы ей нравился вкус вонючей коричневой бурды, просто надо было отвлечься, что-то держать в руках. Чашку, например.

И думать только о ней. Хорошая чашка, красивая. С надписью «пей до дна, а то обижусь», наверху небольшой скол, а внутри — на полпальца от ободка — идет застарелый рыжеватый ободок. Видимо, чашку редко моют.

— …я-то готов вам поверить, Екатерина Алексеевна, — меж тем продолжал следователь. — Мать способна на все, лишь бы вырвать дочь из лап, как ей кажется, преступников. Только суд на вашу сторону не встанет. Улики очень тяжкие. Все против вас. Добровольные показания Семена Владиленовича Кирпоноса, ординатора больницы, который, по его словам, провел вас в неврологическое отделение к дочери. Кстати, вас там видели. Две сестры и дежурный врач опознали вас по фотографии. Заявление поступило к нам через час после вашего визита в больницу, все они еще оставались на своих местах. Есть показания Вичкявичуса Рудольфа Юозовича… явка с повинной, так сказать. Там он подробно описывает, как вы за сумму в пять тысяч долларов США предложили ему похитить из шестой городской больницы вашу дочь, Оксану Смыслову.

— Да он сам!.. — Катерина чуть не задохнулась от негодования.

Следователь успокаивающе поднял вверх руки.

— Верю. Я вам верю. Но… Показания Вичкявичуса подтверждаются оперативной съемкой, где очень хорошо видно, как вы передаете ему деньги. Он сказал, что специально согласился на встречу, чтобы зафиксировать сам факт оплаты. Согласитесь, довольно логично выходит: сначала вы появляетесь в больнице, выискивая свою дочь, потом передаете исполнителю доллары, а через полчаса кто-то пытается похитить Оксану Смыслову.

— Подождите, — быстро сказала Катерина, ошеломленная таким потоком информации. — А кто этот Вичкявичус?

— Вам лучше знать, — уклончиво сказал следователь.

— Нет, я имела в виду другое. Где он работает?

— Как? Вы будете утверждать, что не знаете этого?

— Нет… — беспокойно ерзая на стуле, сказала Катерина. — Скажите, пожалуйста.

— Рудольф Юозович является начальником службы безопасности риэлторской группы «Детинецъ». Все лицензии в порядке, есть даже право на проведение оперативной видеосъемки. Кстати, Вичкявичус утверждает, что вы именно поэтому и обратились к нему — знали его место работы. Несколько дней назад вы пришли в ОВД «Хамовники» с заявлением, что под личиной «Детинца» скрывается… — следователь перебрал лежащие на столе документы, — некая тоталитарная секта. Все логично, не правда ли?

Катерина ойкнула, зажала рот ладонью. Ей показалось, что под ногами разверзается бездонная пропасть.

Домой ее отпустили только вечером, взяв подписку о невыезде. На прощание следователь сказал:

— Подумайте, Екатерина Алексеевна. В первую очередь — о себе. Если вы напишете чистосердечное признание, у вас еще будет шанс получить условный приговор. Но без признания, без готовности сотрудничать со следствием, суд обойдется с вами куда как суровее. Пять, а то и семь лет общего режима. Вы когда-нибудь были в колонии? Нет? Поверьте, это не то место, которое стоит посетить. А уж тем более — остаться там на семь лет.

Катерина почти не помнила, как пришла домой. Вроде какая-то сердобольная пожилая пара на остановке, приметив ее состояние, предложила проводить, и даже как. будто действительно проводила.

Она помнила только, как открывала дверь — неожиданно тяжелый, словно чужой ключ с трудом проворачивался в замке, железный, обитый кожей монолит подавался неохотно, раздумывая пускать ее в дом или нет. Катерина представила, как ее квартира семь лет будет стоять пустой, и заплакала.

С трудом добралась до дивана, уткнулась лицом в ладони и… в этот момент зазвонил телефон.

«Вряд ли может быть хуже», — подумала она обреченно и сняла трубку.

— Алло.

— Екатерина Алексеевна, — закричали в трубку с такой силой, что даже динамик задребезжал. — Здравствуйте! Это Ира Милявская. Из «Московского региона». Помните такую?

«Конечно, помню, — хотела сказать Катерина. — Мерзкая лгунья и предательница».

Но вслух она лишь устало произнесла:

— Помню. Что вам еще от меня надо, Ира?

— Я понимаю, вы на меня злы, — затараторила журналистка. — Вы правы, есть за что. Это не моя вина, статью правил сам главред, сказал, она заказная. Но вам-то, наверное, все равно…

— Абсолютно, — подтвердила Катерина. — Если вы позвонили, чтобы оправдываться…

— Нет-нет! Я, конечно, виновата, но дело не в этом. Екатерина Алексеевна, нам срочно надо встретиться!

— Зачем? Нет, Ира, спасибо. Даже и не думайте.

— Это не по поводу статьи, — быстро сказала Милявская и вдруг, приблизив трубку ко рту, зашептала: — Очень важно, понимаете? И для вас самой тоже. Пожалуйста! Я вас очень прошу. Происходит что-то странное, неправильное…

Странно, еще пять минут назад Катерина даже не хотела разговаривать с Милявской, но теперь в ней проснулся интерес. Девочка буквально умоляла о встрече, сбивчиво рассказывая о каких-то интригах в газете, «очень важных» людях…

Она явно была напугана. Очень напугана.

Катерина долго не соглашалась. Но потом, все-таки решив, что врагов у нее и так более чем достаточно, а Милявская, кто знает, может стать если не другом, то, по крайней мере, товарищем по несчастью.

Опасаясь похищения или новых подстав, она назначила встречу недалеко от дома, в людном месте.

— Остановка «Театральное училище». Там справа есть небольшое летнее кафе. Садитесь за столик и ждите. И помните, Ира, если вы будете не одна или опоздаете хотя бы на пять минут, мы не встретимся никогда. Ясно?

— Да-да, конечно.

Катерина вышла из троллейбуса минут за двадцать до встречи. Присела на ограду маленького газончика, надвинула на лоб старую Оксанкину бейсболку с надписью «Еттет». Отсюда все кафе — четыре столика с зонтиками и передвижной прицеп-прилавок «тонар» — просматривалось насквозь.

Милявская пришла одна. Взяла у продавца бутылку «фанты», присела за крайний столик. Выглядела она беспокойно — то и дело оглядывалась по сторонам, смотрела на часы. Потом достала из кармана телефон, куда-то позвонила. Судя по выражению лица, трубку никто не снял — журналистка раздраженно сунула сотовый в карман.

«Мне звонила, — подумала Катерина. — Ну, пора, наверное».

Но стоило ей сесть на хлипкий пластиковый стульчик напротив Милявской, как с двух сторон за столик подсели еще двое крепких мужчин. Все случилось так быстро, что Катерина даже не успела отреагировать, лишь чуть приподнялась на стуле.

— Не бойтесь, Екатерина Алексеевна, — сказала журналистка. — Это друзья.

Катерина вздрогнула, беспомощно оглянулась по сторонам. Боже, ну почему ее не могут оставить в покое!

Старший из мужчин сунул руку за отворот куртки.

«Ну точно — похищение!»

Она напрягла ноги, чтобы в случае чего быстро рвануться в сторону. Хотя, наверное, бесполезно.

Но вместо пистолета мужчина достал бордовую книжечку с серебряным тиснением, развернул.

— Я старший контроллер Анафемы Артем Чернышов. Это, — он кивнул на своего спутника, — контроллер Савва Корняков. Спокойнее, Екатерина Алексевна, вы под нашей защитой.

Секунду стояла тишина, потом Катерина громко, навзрыд, заплакала.

— Ну-ну, — сказал второй контроллер, — не плачьте, все уже позади.

— Господи, — не стыдясь слез, с нескрываемым облегчением сказала она. — Спасибо тебе! Спасибо, что есть еще правда на свете!

Она схватила Артема за руку, посмотрела ему в глаза:

— Вы, правда… настоящие? Чернышов чуть улыбнулся.

— Самые что ни на есть. «Сестринство Вечной Любви» у нас в разработке давно, не хватало только свидетельских показаний их мрачно-розовых делишек. Как я понимаю, вы готовы с нами сотрудничать?

4. 2008 год. Лето. Беседа

Дело выдалось сложным. Только через два месяца Анафема смогла передать все материалы в суд. Обвинение с Екатерины Смысловой сняли, а вот сестры Распе — сами угодили за решетку. Ида и Александра ждали суда, изучая пухлые тома уголовного дела.

Оксана проходила курс психологической реабилитации. Сказать, чем он закончится, пока не мог никто, но врачи осторожно высказывались о «положительных тенденциях». Девушка уже перестала при виде матери отворачиваться к стене и молчать. Изредка она даже здоровалась с Катериной. Мужественная женщина держалась из последних сил, только непоколебимая уверенность в том, что дочь скоро станет прежней, спасала Смыслову. Валентин Павлович с удовольствием согласился сотрудничать, передал следователям все собранные материалы. Кстати, выяснилось, что Вичкявичус воспользовался его именем, чтобы втереться в доверие к Катерине. Сам глава детективного агентства ни о чем подобном и не слышал, пока ему не рассказали контроллеры. Вообще он принимал в делах Катерины самое деятельное участие.

«Не исключено, что у Оксаны скоро появится новый папа», — улыбнулся Корняков.

Он сидел в кабинете Артема, заканчивал отчет о деле «Сестринства Вечной Любви», старательно подбирая нужные слова. Очень хотелось разделаться с ним побыстрее — вечером он обещал заехать к Аурике.

Неожиданно открылась дверь, вошел старший контроллер, а вместе с ним — протоиерей Адриан и отец Сергий, личный духовник Даниила и Саввы.

Бывший десантник вскочил:

— Благословите, отец Адриан. Благословите, отец Сергий.

— Благословляю тебя, сын мой, — произнесли оба иерея почти одновременно и улыбнулись.

Корняков смутился — ему показалось, что смеются над его рвением.

— Садись, Сав. — Чернышов кивнул напарнику. — Есть разговор.

Сам он сел за стол, указав гостям на узкий кожаный диванчик. Корняков устроился на стуле, развернул его боком — так, чтобы одновременно видеть всех троих.

Как оказалось, священники хотели обсудить недавнее дело:

— …конечно, я читал ваш отчет, Артем. Там все четко и понятно. Но отчет отчетом, а личные впечатления тоже важны, — сказал протоиерей Адриан.

Отец Сергий согласно кивнул.

— Что ж, — Чернышов потер лоб. — Основное вы знаете. После того, как запуганная всеми Екатерина Смыслова отказалась иметь с нами дело, мы вышли на журналистку Иру Милявскую, которая якобы написала заказную статью в «Московском регионе». Но во время разговора с ней выяснилось, что она-то как раз сдавала честный материал, уже потом его переправил редактор. Сетринство неплохо подкармливало его, и он частенько обелял их делишки подобным образом.

— Да там полгазеты забито их рекламой! — не выдержал Савва.

— Реклама секты? — удивленно переспросил отец Адриан.

— Нет. У них же прикрытие есть — «Общество помощи женщинам, пострадавшим от домашнего насилия». Очень популярная организация, кстати. Благотворительные деньги им отстегивали наперебой. А вообще — картина мерзейшая. Сестры Распе заманивали к себе женщин, которые только-только поругались с другом, развелись, ушли из дома. Им предлагали то, в чем они больше всего нуждались: утешение, защиту, спокойствие. И только тогда раскрывали все прелести однополой любви…

Лица обоих священников окаменели.

— …а потом успешно дурили головы, настраивая против родных и близких. Конечно, не всем нравилось, но Ида Распе — стихийный психолог и лесбиянка с большим опытом —старалась браковать таких заранее.

— То есть их успокаивали, а потом выставляли на улицу?

— Да, вроде того. Собрав кое-какие материалы, мы все-таки смогли встретиться с Катериной Смысловой, уговорили сотрудничать. Дальше стало полегче. Через два дня у нас на руках были довольно веские показания, косвенно подкрепленные документами. С ордером на руках мы поехали в «Детинецъ»…

Отец Сергий шевельнулся, хотел что-то спросить, но воздержался. Впрочем, Артем и так ответил на невысказанный вопрос.

— Это риэлторская группа, которой руководила старшая Распе, Александра. Кстати, в отличие от сестры она совсем не лесбиянка и не помешенная на преклонении, как многие главы сект. Тот же Легостаев из Обращенных, например. Нет, она вполне преуспевающая бизнесвумен, содержала «Сестринство» только в угоду прихотям Иды.

— Неизвестно, кто кого содержал! — вставил Корняков.

— Да, сестрички друг друга стоят. Умеют из всего извлечь выгоду. Так что Савелий прав. — Чернышев усмехнулся, кивнув на бывшего десантника, и продолжил: — Вообще, если б не он, плохо бы нам пришлось.

— Почему? — спросил отец Адриан. — Вы встретили сопротивление?

— Не то слово. Задержание чуть не обернулось побоищем. В офисе Распе-старшей полно наемных охранников, да еще группа для грязных делишек, вроде подставного похищения Оксаны Смысловой, имеется. Обычная прикормленная банда, но Вичкявичус, начальник службы безопасности «Детинца», держал ее в ежовых рукавицах.

— И что? — заинтересованно спросил отец Сергий. — Савелий, сын мой, ты давно не был на исповеди. Не пора ли покаяться за грехи?

— Особых грехов там не было, — ответил за понурившегося Корнякова Артем. — Так… Пострелять пару раз пришлось. Ну… я писал в отчете. Савва схватился сразу с тремя, раскидал их во все стороны, а из подсобки еще человек пять лезут. Вроде в рабочих комбинезонах, похожи на грузчиков, но у каждого в руках цепь или монтировка. И лица такие, что за километр уголовщиной несет. Я и выстрелил. Два раза в воздух им хватило.

— А почему не взяли группу захвата? Или подмогу из наших, северян?

Церковные иерархи никак не могли привыкнуть именовать монахов-воинов «опричниками», как давно уже делали СМИ. Впрочем, Чернышев считал, что скоро начнут. Тяжело идти наперекор всесильному ТВ. Когда каждый день слышишь с экранов одно и то же название, хочешь не хочешь, а начнешь повторять его.

— Моя вина. Честно сказать, я не рассчитывал на серьезное сопротивление. Думал, сами справимся.

— Так и справились! — буркнул Савва. Очень ему не понравилось, что командир взял вину на себя. Ведь это он, Корняков, отговорил Артема вызывать группу захвата. Не по-мужски, мол, штурмовать скопом женское обиталище. Люди на смех поднимут.

— Ну да, — Чернышев кивнул. — С оружием не поспоришь. Сдались как миленькие. Потом только рутина одна оставалась. В «Сестринстве» состояли пятьдесят семь женщин, пять — старших, во главе с Идой, конечно. Остальные — жертвы. Постепенно разобрались, что им приказывали, на какие преступления толкали. Сейчас обе Распе ждут суда, у нас против них четырнадцать доказанных квартирных краж, мошенничества с переписыванием недвижимого имущества, религиозное мошенничество, создание деструктивного культа, незаконное предпринимательство под вывеской общественной организации… там более Десяти статей. Даже если адвокаты объявят несостоятельными половину, все равно лет на десять — двенадцать они присядут. Дело, как обычно, ведется под нашим контролем…

— Простите, Артем, — сказал вдруг отец Адриан. — Вот вы сказали: половину статей адвокаты объявят несостоятельными. Как это понимать?

— Будут утверждать, что в некоторых статьях нет состава преступления. Вот, например, квартиры. Уверен, Распе заявят: ничего не знаем, никакой секты не было, никакого давления. Нам все отдавали добровольно. Вот дарственные.

— И что, — обескураженно спросил отец Сергий, — суд может им поверить?

— Не забудьте: у нас в стране презумпция невиновности. Это мы должны доказывать, что Распе в чем-то виноваты, а не они — свою непричастность. Впрочем, я уверен, материала мы собрали достаточно. У всех жертв вовремя взяли анализы. Экспертиза дала четкое заключение: в крови и слюне содержаться наркотические вещества. Есть показания родственников и даже пятерых младших «сестер». За прошедшие два месяца они более или менее отошли от наваждения и готовы сотрудничать.

— И… на них не было никакого давления?

— От кого? Вичкявичуса выслали — у него, к всеобщему удивлению, оказался дипломатический паспорт. А его красавчики тоже на нарах сейчас.

Протоиерей Адриан поднялся, перекрестил Артема и Савву, громко сказал:

— Благодарю вас от имени Господа за честную и верную службу во славу Его! Благослови вас Господь!

— Спасибо, отец Адриан! — с чувством сказал Савва. — Во имя Господа все труды наши.

Чернышов тоже поблагодарил священников, потом неожиданно спросил:

— Как я понимаю, вы к нам пришли не только за этим? Иерархи переглянулись. Отец Сергий проворчал:

— Вам, Артем Ильич, надо исповедником быть. Ничего от вас не скроешь!

Оказывается, руководство Анафемы давно хочет узнать, как группа Чернышева, лучшая в комитете, отнесется к новому для себя делу — контролю за греховной гордыней в среде священства.

Начали батюшки издалека, высказав мысль о том, что православная церковь — самая авторитарная из всех христианских.

— …не зря же русская пословица гласит: «каков поп — таков и приход», — отец Сергий произнес пословицу медленно, почти по слогам. Поморщился. — Православие проникает в души людей через священника, а значит, слишком зависимо от его личных качеств. Как это ни прискорбно, но часто случается так, что на первом месте оказывается не Господь и не Святое Слово Его, а духовный пастырь.

— Поэтому, — подхватил протоиерей, — в духовных семинариях так опасаются молодых послушников, переполненных чрезмерными амбициями: в будущем каждый из них получит своих прихожан, «агнцев»… а если говорить мирскими словами — группу людей, толпу, послушную каждому его слову. И хорошо, если приход молодого священника окажется не так далеко от Московской или, скажем, Нижегородской епархии и всегда будет висеть над ним призрак патриаршего посланца. В отдаленных же местах может твориться все что угодно, — по огромной России раскиданы тысячи тысяч глухих деревушек, в которые дорога зачастую появляется только летом. И ни один проверяющий, даже если сильно захочет, туда не доберется.

— Священноначалие Церкви хочет взять под контроль все отклонения в православии. Но, к сожалению, это можно сделать только после окончания будущим священником духовной семинарии. Пока он не получит приход, очень тяжело сказать, как духовная власть скажется на характере и психике молодого послушника, как обернутся для него и преданной паствы его амбиции, самомнение, авторитарность.

Когда священники ушли, Чернышов облегченно вздохнул. Савва поднял бровь:

— Что, достали батюшки?

— Да нет… — Артем сделал паузу, раздумывая, говорить Корнякову или нет. — Очень уж мне все это время один вопрос не давал покоя.

— Какой?

— Почему решили поручить дела молодых иереев нам? Чем таким мы выделяемся?

— Да просто мы — лучшие! — гордо сказал Савва.

— Э-э, нет, тут что-то другое кроется…

— Например?

— Может, потому, что мы с тобой люди от Церкви и церковной иерархии далекие, особо миндальничать не будем. А чтоб совсем уж не переборщили — Даня присмотрит. Или наоборот…

Чернышов еще помолчал.

— Что наоборот? — не выдержал Корняков.

— Если мы что-нибудь особенно гадостное найдем, всегда можно лазейку найти — работники, мол, светские, пришлые, ничего в специфике православной церкви не понимают. Судили, не разобравшись, по-своему, по-мирски.

Савва помрачнел.

— Что ты все время подвохи ищешь? Какие-то интриги тебе все время видятся! Ты словно родился с манией преследования!

— Поработай с мое в МУРе и не такие мании заработаешь. Только за последние пять лет там три начальника сменилось. Чем выше лезешь, тем больше шансов, что тебя подсидят, подставят или на пенсию раньше срока отправят. Пришел с обеда, не забудь все осмотреть, чтобы пакет с «подарком» не подбросили. Или конвертик в стол. А каждый вечер перед уходом — проверь сейф, пересчитай патроны. И не дай Бог, если хотя бы одним меньше будет.

— И что?

— Завтра гильзу от него на место расстрела какого-нибудь подбросят. Нет, ты не думай, не такой там гадюшник, честных оперов куда как побольше. Но и подлецы есть… как везде.

— Как везде, — эхом отозвался Савва.

Снова помолчали. Потом Чернышов неожиданно сказал:

— Знаешь, чего я боюсь больше всего? Каждый день, с тех пор, как пришел сюда?

— Чего же?

— У нас на юрфаке был допкурс — история спецслужб. Не обязательный, так, для самообразования. Я прослушал из интереса. И вот что мне особенно запомнилось: почти каждая новая спецслужба с узкой спецификой в конце концов получала приказ начать охоту на ведьм. Руководству не удавалось побороть искушение направить отлично отлаженный

I механизм в нужное русло.

— То есть ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что совсем не желаю однажды ясным утром увидеть распоряжение о слежке за каким-нибудь провинившимся муллой или раввином. А чтоб по нашей юрисдикции проходил — не удивлюсь, если он окажется, например, охотником за малолетками или, скажем, извращенцем.

— Вряд ли это задание окажется таким уж трудным. Подонки всегда найдутся. Среди тех же мусульман много достойных людей, но и ублюдков я навидался предостаточно. Был, помню, в одной деревне имам…

— Кто же говорит, что это будет трудно? Материал мы соберем, отменный компромат будет, голову даю на отсечение. Меня пугает, что с ним может случиться потом.

— Ну… Передадут муфтию какому-нибудь самому главному. Пусть он и разбирается со своими.

— Нет, Савва, не все так просто. А представь, что компромат случайно, — Чернышов произнес это слово подчеркнуто нейтрально, — попадет на телевидение, в прессу?

— Раздуют скандал. Чай, не в первый раз. Через три дня все страна будет каждого муллу педофилом считать.

— Скандалом все это может и не ограничится. Особенно если приурочить материалы к годовщине, скажем, захвата заложников на Дубровке. Что тогда будет?

Савва мрачно улыбнулся:

— Чеченам в Москве не поздоровится!

— Точно сказано. И боюсь, не только чеченам, вообще всем мусульманам. Начнется травля. Причем, как с экрана, так и на улицах. И потом уже, со скорбными лицами, выполняя чаяния собственного народа, государство и церковь вынуждены будут объявить… Как наш комитет в прессе называют?

Чернышов кивнул на стенд с газетными вырезками. Заголовки кричали наперебой: «Новый успех Анафемы!», «Анафема и секты: война на уничтожение», «Анафема: гроза преступности или оружие самозащиты православия?»

Савва поежился и решил, что лучше будет промолчать. Поскольку говорить было нечего.

— Ладно, мне пора! — он посмотрел на часы, подумал, что Аурика уже, наверное, ждет. Не стоит ее обижать.

— Отчет написал? — спросил Артем.

— Почти, — честно признался Савва. — Ну не умею я!

— Писать не умеешь?

— Нет! Писать умею. Отчеты писать — не умею. Может, ты попробуешь… А?

— С какой стати? Я и по сатанистам за тебя писал, и по Обращенным. Сколько можно, Сав?! Пора и самому.

— В следующий раз, лады? Чернышов смерил его взглядом.

— Опаздываешь?

— Да.

— Куда? К Аурике?

— Так точно, товарищ майор!

— Ладно, иди уж.

Корняков отвесил с порога шутовской поклон и выскочил в коридор.

Артем улыбнулся. Он немного завидовал Савве: легко живет, не задается глупыми вопросами, спокойно спит по ночам. Правда, теперь и ему есть за кого отвечать.

Впрочем, не знаешь, что лучше. Жить, ни о ком не заботясь, умереть бобылем, чтобы никто не пришел поплакать на твоей могиле. Или завести кучу друзей, близких ичувствовать себя в ответе за каждого, защищая и оберегая их по мере своих скромных сил. И умирая, не стыдиться прожитых лет.

«Нет, хватит размышлять о смысле жизни, — подумал Чернышов. — Собирайся-ка, брат, домой. Наташа, наверное, заждалась».

5. 2008 год. Лето. Дилеры

— Вот он, родимый, — почти весело сказал Савва и опустил бинокль.

Дремавший на пассажирском сиденье Даниил открыл глаза и покосился на Корнякова.

— Надо же! Торопится-то как! — продолжал Корняков, закрывая линзы пластиковыми крышечками. Свой чеченский трофей — американский командирский бинокль — Корняков берег пуще собственных глаз. Полезная вещь. Причем не только в кавказских горах, но и, как выясняется, в московских переулках.

Даниил потянулся, приподнялся на сиденье.

— Где?

— Сейчас из ворот выйдет. За мелким дилером, работающим охранником в школе, они следили уже полторы недели. Поначалу ничего не вызывало подозрений. Руслан Гафауров, частный охранник с лицензией, по месту работы характеризовался положительно. Может, либеральничал слегка со старшеклассниками — позволял выбегать на улицу на переменах и сквозь пальцы смотрел на курение и потребление пива. Что поделаешь — поколение «некст» выбрало «Клинское», и не простому охраннику тягаться с телевидением, рекламирующим алкогольные напитки. Ну, угощал сигаретами пацанов, так это Г когда как: бывает, что он их, а в другой раз — наоборот — они его. С родителями и учителями Гафауров неизменно вежлив, нетрезвым на рабочем месте его никто никогда не видел. Одет всегда аккуратно, форма вычищена, ботинки сверкают.

Все бы хорошо, только вот в прошлом месяце одиннадцатиклассник из этой школы повесился в собственной комнате. Парень учился лучше всех в классе, уверенно шел на медаль. Спортсмен и все такое, а вот, поди ж ты, решил свести счеты с жизнью. В школе его любили. Учителя и одноклассники пребывали в шоке: и чего не жилось парню? Участковый, первым оказавшийся на месте происшествия, обнаружил родителей в трансе, а на столе — придавленную плеером записку, из которой явственно следовало, что в последние полгода парень плотно подсел сначала на травку, а вскорости и на кокаин. Снабжал парня, как следовало из посмертного письма, а вместе с ним и половину школы, охранник Гафауров. Поначалу, как водится, давал попробовать, иногда в долг, но пришло время, и он жестко потребовал долг вернуть. Выпускник украл из дома крупную сумму, отдал деньги, но то ли совесть замучила, то ли испугался разговора с родителями и неизбежной огласки в школе. Короче, утром его нашли висящим под люстрой уже холодным.

Участковый, битый-перебитый капитан предпенсионного возраста, родителям записку не показал, отнес начальству. А ОВД «Тимирязевский» по стечению обстоятельств как раз оказался одним из тех, где по недавнему распоряжению главы московского ГУВД проводился эксперимент. В целях укрепления сотрудничества полутора десяткам московских ОВД придали контроллеров из Анафемы — по одному на отделение — для связи и — негласно — для наблюдения.

Вот таким образом группа Чернышева вместе с работниками наркоконтроля и заинтересовалась скромным охранником.

Быстро выяснилось, что Гафауров снабжал школьников товаром как раз на переменах — вместе с сигаретой, которой его якобы угощал старшеклассник, а на самом деле — клиент, охраннику передавали деньги. На следующей перемене все происходило в обратном порядке: теперь угощал Гафауров. Табак в сигаретах заранее заменялся анашой. Среди его клиентов было много девчонок. Несколько раз «провожая» Гафаурова до дома, Савва и Даниил замечали школьниц, приходивших к охраннику домой. Зачем? Савва знал наверняка — не все долги Гафауров получал деньгами. Даниил, святая душа, считал, что девчонки ходят к охраннику всего лишь за новой дозой, и Корняков его не разубеждал.

Благодаря одной из девушек, которая не могла без содрогания вспомнить потные лапы дилера, и удалось снять непростую схему обмена «деньги-товар» на скрытую камеру.

Сам того не подозревая, Гафауров дохаживал на свободе последние дни. Но его решили раскрутить до конца. Сменяясь, эмвэдэшная наружка и Савва с Даниилом отследили, у кого охранник получает товар. А Чернышев через своих осведомителей потянул цепочку дальше. Теперь оставалось только взять дилера с поличным — обычно в конце недели он встречался с мелким оптовиком по кличке Кислый, отдавал выручку и брал новую партию наркоты. Они осторожничали, каждый раз назначая встречу на новом месте, да и время выбирали разное.

Но вчера не без помощи буйно скупавших «сигареты» школьников — на вечер намечалась дискотека — у Гафаурова кончился товар. Да еще две отвязные девчонки из одиннадцатого «б», постоянные клиентки, попросили «чего посильнее», коку, например.

— Трава совсем не забирает! — пожаловались они.

Хорошая афганская анаша в последнее время сильно подорожала, да и доставлять ее становилось все опаснее. Правда, Кислый намекал, что скоро будет новая поставка из Средней Азии, но пока снабжал Гафаурова только подмосковной травой и лишь иногда, по особому заказу, доставал для него кокаин. Охранник пообещал девочкам принести товар завтра, а потом долго перекидывался с кем-то эсэмэсками. Их удалось перехватить. Содержание оказалось вполне невинным — любвеобильный кавалер договаривался о встрече со своей пассией. Называя ее «милой», а два раза — даже «ласточкой».

— Угу, — сказал тогда Артем. — А у ласточки в клювике кроме милой «дури» еще и две дозы кокаина. Слишком простой код. Если бы догадывался, что за ним следят, использовал бы другой.

Чернышов приказал Савве проводить Гафаурова до встречи с Кислым, заснять обоих, по возможности взять охранника с поличным. Одновременно с этим группа захвата окружала и брала штурмом дом хозяина — неприметный коттеджик на Загородном шоссе. Остальное — дело техники. Новая цепочка сбыта наркотиков только образовалась — хозяин сам принимал гостей из Средней Азии, доставлявших ему товар, и через неуловимых мелких курьеров распределял его по дилерам вроде Кислого.

* * *

Гафауров вышел за ворота школы, огляделся, снял форменное кепи, вытер лоб и повернул направо, по обычному маршруту. Только сегодня он шел быстрее обычного — торопился. Солидное брюшко, перетянутое ремнем, колыхалось в такт шагам, сальные глазки бегали по сторонам, обшаривая лица прохожих.

Савва достал рацию.

— Артем, это я. Клиент вышел из школы, двигается по направлению к метро.

— Хорошо, — сказал Чернышев. — Сав, у нас небольшая поправка: в аэропорту взяли курьера — резиновый мешок, который он заглотил, порвался в желудке. Сейчас его откачивают.

— Ну и <…> с ним! — оглянувшись на Даниила, рыкнул Корняков. — Плакать не буду!

Инок только вздохнул. Выговаривать Савве за ругань, богохульства и гнев он уже устал.

«Господь наш, Вседержитель, ты все видишь, прости ему сказанное в сердцах. Не со зла он».

На покаянии отец Сергий опять пожурит Корнякова, тот раскается, бросится замаливать грех. С чистым сердцем, а не для того, чтобы умаслить исповедальника и быть допущенным к причастию. При всех его грехах одного было у Саввы не отнять — своеобразной честности. Врать своим он не хотел, да и не умел, наверное.

За последние месяцы Даниил хорошо изучил и Корнякова, и Артема.

Странно, но он почти смирился с крамольной мыслью: не обязательно верить в Господа, чтобы честно служить Ему. Чернышев называет умение хорошо делать свою работу долгом и честью офицера. Что ж, его заблудшей душе достаточно такого объяснения. Савва, не желавший противиться плотскому греху, ругатель, а иногда даже и богохульник, не задумываясь рисковал своей жизнью при штурме гнезда сатанистов и совсем недавно — во время захвата секты «Сестринства».

Потому, что не мог больше терпеть нечестивых ритуалов, чужой боли и страха, издевательств над людьми.

Потому, что ненавидел подонков, способных ударить женщину.

Потому, что сам познал пытки и не желал их никому.

Он хотел встать на пути зла и сделал это.

Если все-таки случится вселенская битва между Добром и Злом, то в ряды Небесного воинства встанут не только праведники и святые угодники. Люди, обычные люди со своими недостатками и проблемами, мелкими грехами, но все еще верящие в добро и справедливость… Люди, чей незаметный со стороны ежедневный труд или редкие вспышки благородных поступков никак не дают этому миру скатиться в пропасть Абсолютного Зла. Не дадут и в тот день, когда местечко Армагеддон станет полем Великой Битвы.

Иногда Даниил пытался решить: кто же больше достоин Царствия Небесного. Артем Чернышев, не верящий в Бога, но отдающий всего себя борьбе с несправедливостью? Старший контроллер часто засиживался на работе допоздна, не требуя взамен какого-то особого вознаграждения. Может быть, Савва, полный неискоренимых пороков и греховных мыслей, но при этом смелый и неистовый воин, поклявшийся уничтожать зло? Или он сам, скромный инок, пока ничем не зарекомендовавший себя в Анафеме?

Выходило так, что, несмотря на крепость веры, смирение и блюдение себя в чистоте, сам Даниил не больше, а может, и меньше своих напарников служил Господу. Сказано же: «воздастся каждому по делам его», но пока инок чувствовал себя в Анафеме обузой.

Так что же важнее: чистота души, глубина веры или все-таки деяния во славу Всевышнего и на благо людей?

Пока Даниил не решался поговорить об этом с отцом Сергием. Подобные мысли казались иноку богохульными. Вдруг они — всего лишь искус, внушенный нечистым?

— Даня, ты что, заснул?

Савва уже крутил руль, выводя машину в неприметный переулок. Впереди маячила спина Гафаурова.

— Что-то случилось? — спросил инок. Окончание разговора с Артемом он прослушал.

— Случилось. — Корняков зло сплюнул. — Хозяин бросился в бега.

— Но… Как он узнал?

— Артем говорит — обычные штучки. Прислал кого-то в аэропорт, чтобы незаметно сопровождали курьера. Понятное дело, все, что случилось на таможне, хозяину доложили моментально. Из коттеджа он ушел, там сейчас чистенько, будто вчера построили.

— Что же делать? — спросил Даниил.

— Теперь вся надежда на нас. Возьмем этого хмыря, — Савва кивнул на пухловатую фигуру Гафаурова, — с поличным. Артем сказал, чтоб все, как в учебнике. Камера, понятые. Хорошо бы еще и Кислого повязать. Тогда им уже не отвертеться.

Даниил кивнул.

— Понятно. А хозяин?

— Они нам хозяина и сдадут. Три года или восемь — большая разница. Чтоб себе срок скостить, и Гафауров, и Кислый выложат все. Как миленькие. Камерой пользоваться умеешь?

— Конечно, — обиженно сказал Даниил, — я…

— Вот и отлично. Выстави точно дату и время, чтоб все готово было. Скорее всего, они где-то в переулках встречаются. Или на съемной квартире. Так что, как только охранник наш товар получит, я его возьму, а ты снимай. Сумка на плече, Артем учил, что он, скорее всего, товар в нее положит. Если слежку почует — отбросит, доказывай потом, чья она.

— Ладно, — Даниил перегнулся на заднее сиденье, достал из сумки камеру.

Гафауров встал на углу дома, несколько раз оглянулся и, заложив большие пальцы рук за ремень, замер. Потом вдруг дернулся, полез в карман за телефоном.

— Эсэмэска пришла, — сказал Савва. — Надеюсь, не про нас.

Опасения оказались напрасными. Охранник еще раз оглянулся и нырнул в подворотню. Савва притер «восьмерку» к тротуару, выскочил из машины и двинулся следом.

Внутренний двор оказался небольшим: чахлый скверик, пара неизменных «ракушек» да заржавленные качели. Дом напротив выглядел еще ничего, но боковой уже явно шел под снос — выбитые стекла, замшелые и искрошившиеся кирпичи, обвалившаяся целыми пластами штукатурка. Но часть квартир, видимо, оставались еще жилыми — Корняков успел разглядеть, как дилер нырнул в крайний подъезд.

С противоположной стороны двора обнаружился второй выход. Он вел на безымянный проезд, сейчас пустой и безлюдный. Савва помрачнел.

«Двор наверняка под наблюдением. Клиента здесь брать нельзя. Кислый нас увидит и уйдет. Но если вязать Гафаурова по дороге в школу, Кислый все равно уйдет, его здесь больше ничего не держит. Значит, надо все делать быстро».

Корняков вернулся к машине. Минут через пять из подворотни появился дилер. Он подошел к палатке, купил сигарет, намеренно сунул в окошко продавцу крупную купюру. Пока тот отчитывал сдачу, Гафауров облокотился на прилавок и, старательно напустив на себя беззаботный вид, постреливал глазами по сторонам.

Прямо у палатки вскрыл пачку, закурил, перешел проезжую часть и свернул на параллельную улицу.

Корняков нахлобучил на голову веселенькую панамку, растрепал бороду и двинулся навстречу охраннику. Даниил только головой покачал, глядя ему вслед, — сейчас Савва вел себя, как провинциал из глухой деревни: останавливался на каждом шагу, шевеля губами, читал название улицы, провожал восторженным взглядом каждую иномарку, катившую мимо. В очередной раз заглядевшись на джип с тонированными стеклами, он неловко обернулся и столкнулся с Гафауровым. Даниил включил камеру.

— Командир, гдей-то здеся кино показывают Театр, стало быть. То ли «Экштафот», а то ли «Астамет» прозывается? — спросил он, ухватив Гафаурова за рукав.

— «Эстафета», что ли? — переспросил охранник со снисходительностью коренного москвича к заблудившемуся провинциалу. Дилер поправил на плече ремень сумки, указал рукой вперед. — Вот смотри, мужик, — перейдешь улицу и топай прямо, пока не упрешься в кинотеатр. Усек?

— Усек, — Савва подался вперед, будто вглядываясь по направлению, указанному сердобольным горожанином.

Даниил ничего не разглядел, но Гафауров вдруг выпучил глаза и, побагровев, стал оседать на асфальт. Савва неловко раскорячился, пытаясь удержать рыхлое тело охранника. Проходившая мимо пожилая женщина приостановилась.

— Пьяный, что ли? — брезгливо, но с интересом спросила она, — а еще в форме.

— Какой пьяный, с сердцем плохо у человека, — зачастил Корняков, — ох ты, беда-то какая.

— В больницу надо, — женщина подошла поближе, — ну, так и есть — видишь, вздохнуть не может. И куда таких убогих в охрану берут?

— Сейчас мы его в больницу, — подтвердил Савва, оттаскивая Гафаурова к «восьмерке», — прямо в Бутырку… э-э… в смысле, в Склифосовского, — он незаметно расстегнул карман висевшей на плече Гафаурова сумки. На асфальт посыпались спичечные коробки, а под конец выпал и небольшой бумажный пакетик. От удара он раскрылся, припорошив землю белым порошком.

— Вот, видите, у него и лекарства с собой, — обрадованно сказал Корняков.

Женщина присела на корточки и, подобрав коробки и пакет, сложила все обратно в сумку. Гафауров потянулся к женщине, слабо отбиваясь от Саввы, пытался что-то сказать, но на губах только лопались слюнявые пузыри.

— О Господи, вот беда-то, — женщина с состраданием посмотрела в выпученные глаза дилера, — надо же, как прихватило.

— Сейчас, помогите только до машины донести. Женщина хотела подхватить Гафаурова за ноги, но Корняков ее остановил:

— Сумку возьмите.

Волоча на себе обмякшего охранника, Савва подошел к машине. Навстречу выбрался Даниил с видеокамерой в руках. Женщина опешила.

— Спокойно, — сказал Корняков, открыл заднюю дверцу, загрузил Гафаурова в машину. Обернулся к своей неожиданной помощнице, достал удостоверение. — Анафема! Вы под нашей защитой! Только что на ваших глазах произведено задержание. Согласны быть понятой?

Женщина испуганно кивнула. Даниил навел на нее камеру.

— Прежде всего, назовите, пожалуйста, себя.

— Митрофанова Ольга Викторовна.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот сорок шестой.

— Где проживаете? Понятая продиктовала адрес.

— Отлично. А теперь подойдите сюда, пожалуйста. Где вы видели эту сумку?

— Вот он, — Ольга Викторовна указала на Гафаурова, — нес ее на плече, когда вы…

— Хорошо. А теперь смотрите внимательно.

Савва раскрыл сумку, вывалил на колени Гафаурову товар и раскрыл пакетик перед объективом.

— При обыске у задержанного Руслана Гафаурова обнаружен белый порошок в пакетах, а также… — Корняков раскрыл один спичечный коробок и понюхал содержимое, — …также измельченная субстанция, а попросту говоря — конопля, еще именуемая «планом», «травкой», или «дурью», — он подмигнул в объектив.

— Савва! Можно и без комментариев, — проворчал Даниил.

— Хорошо, хорошо. Дай мне камеру. Ты пока возьми у Ольги Викторовны все данные, а я пока поговорю с этим гавриком приватно. Составь протокол, перечисли все, что в сумке. И пусть Ольга Викторовна подпишет. Корняков влез на заднее сиденье, похлопал дилера по плечу.

— Документы где?

— В сумке… — прохрипел охранник.

— Ладно, будем считать — ты представился. Гафауров Руслан Айшетович, так?

— Так…

— Сумка твоя? Отвечай!

— Д-да…

— Вещи в сумке — твои?

Гафауров замялся. Савва завозился, устраиваясь поудобнее, вроде бы случайно мазнул камерой в сторону лобового стекла, наклонился к дилеру и прошептал:

— Тебе, родной, лучше признаться. А то вдруг, пока вон Даня с понятой разговаривает, наркоты в сумке прибавится. Случайно. До особо крупных размеров. А она потом протокол подпишет. Готов, нет? — Корняков повторил в полный голос. — Еще раз повторяю: вещи твои?

— Мои, — угрюмо согласился дилер.

— Уже лучше. Так, что мы имеем: распространение, а также хранение наркотических веществ. Материала на тебя достаточно, Гафауров. Мы твои художества в школе уже третий день снимаем. Лет на десять ты уже попал, Русланчик. — Савва мечтательно причмокнул, словно завидовал скорому попаданию Гафаурова на лесоповал. — И если ты еще не понял, мы не из ментовки. Из Анафемы. Слышал, небось?

Задержанный вздрогнул.

— Слышал, — удовлетворенно сказал Савва. — Значит, должен понимать, что какую бы помощь тебе ни обещали на следствии и на суде, свое получишь все равно.

Гафауров мял горло, часто и со всхлипами хватал воздух. Багровый цвет лица постепенно менялся на нормальный и переходил в синюшную бледность. Наблюдать за ним было одно удовольствие — так плывущая каракатица меняет цвет кожи в зависимости от цвета морского дна.

— Слушай, а может, договоримся, — прохрипел Гафауров, — товар — ваш, денег добавлю, и вы меня не видели. А?

— Плюс попытка подкупа должностных лиц, — кивнул Савва. — Ты не понял, дядя. Мы тебе не конкуренты, мы — санитары города. Слышал, что волк — санитар леса? Больных добивает, чтобы заразу не распространяли. Вот и мы очищаем город от заразы. Тяжело, противно, а что делать? Дилер мрачно слушал.

— Впрочем, — Корняков будто задумался, — есть у тебя выход. Если не совсем дурак — сможешь скостить себе срок, лет до пяти. Чистосердечное признание не нужно. Ты у нас и так вот где. — Савва показал дилеру сжатый кулак. — Поэтому слушай очень внимательно. Ты сейчас достаешь телефончик и пишешь сообщение своей «милой» возлюбленной по кличке Кислый. Доброе и ласковое. Товара, мол, не досчитался или еще что. И чтоб никаких предупреждений, понял! Да! И еще одно. Прежде ты мне Кислого подробно опишешь. Быстро, но тщательно. Время не тяни, хуже будет. Лицо можешь опустить — я его морду на ориентировках видел. Главное, во что одет. Яркое и броское — в первую очередь, но не только. Яркое он и снять может. Ну, начинай!

Гафауров с тоской посмотрел в окно. Видно было, что он мучительно соображает, как быть: сдать Кислого или попытаться отрицать все. Эх, если бы не видеокамера. Он с ненавистью посмотрел на Савву, фиксировавшего каждый его жест, каждое сказанное слово и, повернувшись к Корнякову, начал говорить.

— Вот где у меня твои приемчики! — Артем провел ребром ладони по горлу. — Какой приказ был, а? Я тебя спрашиваю, какой был приказ?

— Ну, — Савва виновато вздохнул, — приказ… следить. Ты же сам сказал, что хозяин уходит… Надо было Кислого брать.

— Надо, — согласился Артем. — Только не тебе. Зачем тогда наркоконтроль нам группу захвата придал? Там профессионалы! А ты кто? Все, что вы сделали, — не оперативное задержание, а имитация! Ясно? И вообще — это не наша работа, понимаешь?! Ты десять раз мог проколоться! А если бы ты упустил Кислого? Или он успел бы товар выкинуть? Если бы стал отпираться? Что тогда?

— Так не стал же, — обрадованно сказал Корняков, чувствуя перемену в настроении Артема.

— А челюсть ты ему зачем сломал?

— Э-э… ну я…

— Эх, Савелий, — Чернышев махнул рукой, — Даня, а ты что?

— А что, — Даниил понурил голову, — я снимал, пленку вы видели. Я думал, так и надо. Савва сказал, что вы в прошлый раз тоже не стали «опричников» ждать.

Покачав головой, Артем встал, прошелся по кабинету.

— Обычно так не работают, С сектантами, сатанистами теми же, можно было наскоком. Но дилеры свои схемы оттачивают годами! У них все на конспирации, шифруются не хуже ЦРУ какого-нибудь! И заниматься ими должны профи. Повезло вам: три часа назад старший группы захвата сообщил, что на точке, которую сдал Кислый, задержали хозяина. Зовут его, кстати, смешно. Вагит. Вагит Рустамович.

Савва хмыкнул.

— Но если бы не это… Ладно. Дело под нашим контролем пойдет, все, что вы наснимали, передаем в МВД. Посмотрите, чтоб все метки были на месте! — Чернышев покачал головой, добавил: — Плохо, что понятая всего одна. Очень плохо.

— Пока б я бегал, понятых искал, Кислый бы раз десять ушел, — мрачно буркнул Корняков. — Главное, что всех взяли! А сколько там понятых было — дело десятое.

— Первое! — Чернышев остановился перед Саввой, смерил его взглядом. — В лучшем случае — второе! В законе написано: понятых должно быть двое! Не один, а двое! Даже самый безграмотный адвокат ухватится за твою ошибку и заявит, что при задержании не соблюдены нормы УПК. Соответственно, задержание — неправомерно. Считай, Гафаурова ты взял незаконно.

— Да я…

— Пойми, Савва, в данном случае ты подставляешь не себя и даже не меня, а всю Анафему. Один, два, три раза это может сойти с рук, а потом ты проколешься по-настоящему, и ошибки всплывут на суде. И каждый журналюга в своей газетенке напишет: в Анафеме работают непрофессионалы, способные только челюсти сворачивать. И все. Наш авторитет закончится. Ясно? Для первого раза прощаю, но завтра I чтоб начал зубрить кодекс. Дословно!

— Но мы же взяли их!

— Взяли! Но преступника нужно не просто взять, но и посадить! Хорошо, что следак попался умный. Тут же провел повторное опознание сумки с двумя — повторяю! — с двумя понятыми! Гафауров, слава Богу, не стал отпираться. А то до смерти будет обидно взять гадов, раскрутить их как миленьких, а на суде адвокат придерется к неправильно проведенному допросу или протоколу с ошибкой и развалит все дело.

Зазвонил телефон. Артем снял трубку.

— Да, я. Да, у меня, — Савелий и Даниил переглянулись, — хорошо, отец Адриан, сейчас будем. Вот так. Парни из наркоконтроля прислали нам персональную благодарность. По мне, так зря. Но она уже пошла наверх… Сав, у тебя от его святейшества еще ни одной благодарности нет?

Корняков вздрогнул.

— Н-нет.

— За сатанистов не дали, а теперь есть все шансы. Хозяин крупной шишкой оказался, да и курьер рассказал много интересного. Далеко ниточка потянулась.

Артем придирчиво оглядел подчиненных.

— Савва, бороду причеши, а то на лешего похож, — проворчал он. — Отец Адриан ждет. Пошли.

— Вот увидишь, благодарность будет, — шепнул по дороге Савелий Даниилу, приглаживая пальцами бороду, — ты чего хочешь: премию или отпуск? А может мядаль? — дурашливо подмигнув, спросил он.

— Сильно сомневаюсь, что нас благодарить станут, — тихо сказал инок, — и вообще, мне ничего не надо.

— Понятно, — кивнул Савва, — нам денег не надо — работу давай. Ну, я не такой бессребреник. От премии не откажусь…

Артем, остановившись у дверей кабинета отца Адриана, оглянулся на них, требовательно окинул взглядом с головы до ног. Эта привычка у него осталась еще с работы в МУРе — за дела и за внешний вид своих сотрудников отвечает он.

— Сойдет, — пробормотал Чернышев, открывая дверь.

— …вы считаете, Артем, что лучше будет оставить дело под нашим контролем? Не передавать полностью ответственность МВД? — спросил отец Адриан.

— Да. Большую часть доказательной базы собрали мы, следователя я знаю, мы с ним все обговорили. Задержание запротоколировано, копии я сдал в архив. Если на суде вдруг окажется, что с кассеты исчезла пломба, а значит, кто-то мог подделать пленку, у нас будет чем ответить.

Протоиерей Адриан поднял бровь.

— Выдумаете?..

— К сожалению, случается всякое. Так что будем готовиться к худшему.

— Что ж, — сказал отец Адриан и улыбнулся, — с вами, Артем, это, похоже, входит в привычку, но могу сказать только одно: группа прекрасно поработала. Его святейшество просил передать вам всем свою личную благодарность и благословение.

Секунду стояла тишина, потом вдруг, совершенно неожиданно для Артема и Саввы Даниил рухнул на колени и истово зашептал:

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, спасибо Тебе. Прости мя и сохрани от греха!

— Даня, — тихо сказал Савва, — успокойся. Все хорошо.

— Отец Адриан! — почти взмолился инок. — Не за награды мы боремся со злом по мере сил своих! Грешен я, ибо преисполнен гордыни за благословение Святейшего.

Протоиерей возложил руку на лоб Даниила, спокойно сказал:

— Отпускаю тебе этот грех, сын мой. Ты и твои соратники заслужили награду. Его святейшество дает свое благословенное слово только достойным.

— Спасибо!

Инок встал с колен, смиренно наклонил голову. Чернышов ободряюще кивнул ему.

— А вы, — протоиерей вдруг повернулся к старшему контроллеру, — Артем Ильич, ничего не хотите попросить для группы, для себя, может быть?

Вопрос застал Чернышева врасплох. Отец Адриан меж тем продолжал:

— К сожалению, в канцелярии Патриархии никак не могут решить: достойно ли награждать работников нашего комитета церковными орденами? Не омрачит ли это их святости? Новое звание вам может присвоить только МВД, а Савелию — вообще никто, ведь он теперь человек гражданский. Остается только денежное вознаграждение. Премия. Греха сребролюбия в том нет, просто награда за усердие, за верность делу.

Чернышев сказал Савве:

— Ты вроде медаль хотел? И премию? Корняков смутился:

— Ну… я… хотел, не спорю. Да и деньги никогда не помешают. Но Даня… Даниил прав: не из-за них же мы работаем!! — голос его неожиданно окреп. — Что деньги, если десяток мерзавцев больше не смогут сажать на дурь молодых пацанов и глупых девчонок! Мы этих подонков давили и будем давить!!

Савва поймал неодобрительный взгляд отца Адриана и осекся. Перекрестил рот, пробормотал:

— Господи, прости гнев мой и сквернословие!

— И все-таки, — чуть улыбнулся протоиерей. — От премии вы не откажетесь?

— Я уж сказал, — пробубнил Корняков, не поднимая головы. —Деньги не помешают.

— А вам, Артем Ильич? Чернышев подумал:

— Жену бы на курорт отправить. Подлечиться. Хотя бы на недельку?

— Поможем, — кивнул протоиерей.

— А Даниилу, — неожиданно сказал Артем, — дайте отпуск. К зиме, как поменьше работы будет. Он слишком часто Северо-Печорский монастырь вспоминает. Пусть съездит — проведает.

Инок встрепенулся, лицо его вспыхнуло такой радостью, что, казалось, осветилось изнутри.

— Хорошо, — сказал отец Адриан. — На том и порешим,

6. 2008 год. Лето. Зеленый луч

Неприметное двухэтажное здание брежневских времен притаилось среди тополей и осин на востоке Москвы. Серо-желтые стены вот уже четыре десятка лет служили многим поколениям беспризорников, сирот и детей, от которых родители отказались сразу после рождения. Детский дом «Зеленый луч» многое видел за свою жизнь. Многое, но не такое, что довелось узнать за последние годы. Лет пять назад у него появились новые хозяева, которые резко изменили судьбу здания и его обитателей.

Пять черных, прилизанных БМВ однажды припарковались на бугристом асфальте перед детдомом. Из машин вышли люди — пара чиновников городской администрации, трое солидно одетых господ и несколько крепких ребят в спортивных костюмах. Вся эта компания поднялась в кабинет к директору детдома, затем медленно и неторопливо прошлась по коридорам, с интересом осматриваясь. Облупленная краска, осыпавшаяся гнилыми хлопьями штукатурка и ржавые пятна на потолке… Но особенное внимание досталось детям, их разглядывали куда внимательнее.

Чиновники и солидно одетые господа сошлись в цене, а ребята в спортивных костюмах внятно и подробно объяснили директору детдома, почему ей пора на пенсию. Старая женщина решила, что свои внуки для нее все же дороже, чем воспитанники «Зеленого луча», и через несколько дней в детдоме всем распоряжался маленький шустрый человечек по фамилии Устенко. Эдуард Андреевич, хотя он всех, даже детей, просил называть себя Эдиком. В директорском кабинете воссела Инна Вольдемаровна — одышливая мужеподобная женщина неопределенного возраста.

Закипела работа. Фасад здания быстро привели в относительный порядок, перед крыльцом положили новый асфальт, а коридоры и комнаты освежили косметическим ремонтом. На окнах поставили крепкие решетки, в подвале оборудовали пару карцеров и несколько «особых» помещений с удвоенной звукоизоляцией. В коридорах и вестибюле теперь сидели охранники — те самые крепкие ребята, но сейчас они были одеты в серую полувоенную форму. Вскоре после этого большую часть мальчишек перевели из «Зеленого луча» в другие детские дома, а девочкам объяснили, в чем будут состоять их новые обязанности.

Трое из них пытались бежать. Напрасно. Их быстро поймали, избили и жестоко изнасиловали. Одна из девчонок сошла с ума, две другие превратились в дрожащих существ, до обморока боящихся людей. Их всех пришлось по-тихому убрать, а трупы закопать в подмосковном лесу, подальше от оживленных трасс. Такому развитию событий новые хозяева «Зеленого луча» не слишком огорчились. Это были предусмотренные потери, можно сказать, естественная убыль. Охранникам за излишнюю жестокость, которая привела к порче ценного материала, на месяц понизили зарплату, зато остальные обитатели бывшего детского дома крепко усвоили урок.

На стоянке перед домом теперь все время толпились дорогие иномарки. Изредка среди них появлялись и машины с мигалками, предусмотрительно убранными внутрь. Щедрые «спонсоры» и «меценаты» спешили воспользоваться гостеприимством «Зеленого луча».

Бывший детдом изредка принимал девчонок и мальчишек посмазливее, переведенных из других детских домов. Их присматривала новая директриса, она очень любила ездить в гости к коллегам и, охая над их крайней бедностью, оставляла нуждающимся тощие конвертики с зелеными бумажками. На хозяйственные нужды. От вопросов о щедрых спонсорах Инна Вольдемаровна уходила легко, опыта ей было не занимать. Со временем директора некоторых детдомов привыкли молча выполнять немного странные просьбы гостьи. Кто-то догадывался о том, чем стал «Зеленый луч», кто-то — нет. Но даже те, кто подозревал, душили эти догадки в себе. Зачем знать то, что может лечь грязным пятном на совесть? Не знаешь — живешь честно и спишь спокойно.

Так продолжалось пять лет.

Но однажды хозяевам детско-публичного дома не повезло. Один из клиентов — серьезный и представительный Вагит Рустамович — попал в руки неприветливых парней из Отдела по борьбе с нелегальным оборотом наркотиков. Попал всерьез и надолго — МВД в контакте с Анафемой накрыло канал поставки и проследило цепочку распространения вплоть до рядовых дилеров. Исчезновение богатого «спонсора» на время снижало уровень доходов «Зеленого луча», но вряд ли могло считаться настоящей катастрофой. Если бы не одно «но». В кармане пиджака у Вагита Рустамовича нашли изящный альбомчик для фотографий с веселым котенком на обложке. Внутри, правда, оказалось нечто совсем другое: десятки снимков обнаженных и слегка одетых девочек в вызывающе развратных позах. Самой старшей из них вряд ли исполнилось пятнадцать, остальным — и того меньше. А на нескольких, явно не постановочных, фото в компании с теми же девочками красовался и сам Вагит Рустамович. Густо поросший курчавым волосом и от того похожий на обезьяну, «спонсор» возлежал на огромной кровати сразу с тремя юными красавицами.

Эмвэдэшые следователи не обратили внимания на гадостную находку — видали и не такое, но участвующий в расследовании контроллер Анафемы, изучив снимки, пришел к определенным выводам. Качество фотографий, интерьер, явная опытность и количество девочек наводили на мысль о хорошо выстроенной, действующей системе.

Наркодельцу за торговлю героином в особо крупных размерах грозил «четвертак». Для тридцатилетнего мужика в расцвете лет это было так же страшно, как и мгновенная смерть. А может, и того хуже. После недели раздумий, проведенной в КПЗ, он согласился сотрудничать. Артем Чернышов, следователь Анафемы, тоже получил возможность допросить Вагита Рустамовича, и далеко не все вопросы касались торговли наркотиками.

«Зеленый луч» попал в поле зрения контроллеров надолго.

Чернышов получил эту пленку только сегодня.

Муровская наружка по просьбе Анафемы «пасла» детский дом уже вторую неделю. Прокурор не давал санкцию на обыск «Зеленого луча» — показания Вагита Рустамовича не подкреплялись никакими доказательствами. А устраивать «маски-шоу» с налоговой проверкой, как поначалу хотел Артем, не имело никакого смысла. Детский дом номинально оставался на балансе города, вся документация в порядке, любо-дорого посмотреть. Да и что там прятать, среди мизерного финансирования и копеечных подачек благотворительных фондов. Денежные вливания «меценатов», понятное дело, нигде не учитывались, и вроде как и не существовали в природе. Кроме того, Чернышов боялся спугнуть дельцов «Зеленого луча» — в горадминистрации у них оказалось немало покровителей. Кое-кто из чиновников мог узнать о предстоящей проверке по долгу службы и предупредить Устенко.

И вот наконец удалось записать очень важный материал.

В углу кадра стояла дата — вчерашнее число, быстро сменялись секунды. Некоторое время камера показывала самый обычный подъезд в одной из московских панельных многоэтажек. Поднялась наверх, секунд пять держала в объективе освещенные окна квартиры на седьмом этаже. Судя по всему, там шла вечеринка — мелькали тени, то и дело вспыхивали синие или красные отблески светомузыки.

Потом в кадре снова появилась уныло-серая дверь подъезда, обклеенная квадратиками частных объявлений. Ничего не происходило, только старушка вышла погулять с таким же дряхлым, как и она, пуделем.

Но вдруг камера шевельнулась, ушла в сторону. По широкой подъездной дорожке к дому приближался неприметный микроавтобус «Газель» с затемненными стеклами. Вот машина свернула на стоянку, остановилась. Из кабины выбрался могучий парень, серый комбинезон в стиле «милитари» распирали крепкие мышцы. Постоял на месте с минуту, вроде бы разминая ноги, огляделся.. Неторопливым шагом обогнул «Газель», подошел к подъезду и нажал кнопку домофона.

Разговор не затянулся. Охранник исчез за дверью, но через пару минут появился снова. И не один. Вместе с ним вышел дородный господин в шелковой рубашке и стильных брюках. Неторопливо беседуя, они направились к «Газели».

Охранник постучал в салонную дверь, откатил ее в сторону. Повелительно махнул рукой: вылезайте, мол.

Артем, конечно, был к чему-то подобному готов, но все равно выругался.

Из машины на свет по одной вылезали девочки. Несмотря на обилие косметики на лицах, вряд ли им можно было дать больше двенадцати-тринадцати лет. Одеты по-разному: кто-то в простые немного старомодные платьица, некоторые в короткие юбочки и ажурные колготки, а двое — в парадную пионерскую форму восьмидесятых годов. Среди чиновников старой формации в последнее время распространилась мода на «советский стиль».

Всего их оказалось тринадцать. Они выстроились полукругом, скрытые от любопытных глаз бортом «Газели», испуганно прижались друг к другу. Охранник прикрикнул, девочки попытались изобразить призывные позы: отставили ножки, чуть прогнулись, уперлись рукам в талии. Получилось несколько вымученно, но, в общем, действенно.

Покупатель живого товара удовлетворенно оглядел строй, что-то сказал. Порылся в карманах, протянул горсть конфет и рассмеялся. В ответ — только намеки на улыбку и потухшие, затравленные взгляды. Господин в шелковой рубашке еще раз обошел девочек, отобрал пятерых — просто и без затей тыкая пальцем в каждую. Кивнул охраннику и поманил их за собой.

Им даже не дали перекинуться парой слов, оставшихся немедленно погнали обратно в «Газель», а заказчик уже стоял у подъезда, нетерпеливо помахивая рукой.

Понурившись, девочки пошли за ним. Ухмыляясь, он по одной втолкнул их внутрь, не упустив шанса полапать каждую за попку.

— Что это за мерзость? — внезапно спросили за спиной Чернышева.

Артем обернулся. В дверях стоял Корняков, из-за его плеча смиренно выглядывал Даниил.

— Новая работа. Сам знаешь, мерзости у нас всегда хватало.

— А я думал ты… — Савва хохотнул, — детской порнографией увлекся.

Даниил за его спиной дернулся, но ничего не сказал. Чернышев даже не улыбнулся.

— Мало веселого, Сав. Помнишь хозяина с забавным именем Вагит, которого нам Кислый сдал? Так от него, кроме наркотских дел, еще кое-что узнать удалось. Есть в Восточном округе детский дом «Зеленый луч». Внешне — самый обычный, ничем не примечательный, с полным набором проблем. Только вот, как поведал наш старый знакомый Вагит в приступе раскаяния…

— Ага, — буркнул Савва. — Небось, за помощь следствию хотел срок скостить.

— Сечешь, — согласно кивнул Чернышов. — Не зря, значит, кодекс штудировал. Наркоделец наш рассказал, что детский дом давно уже не детский, а публичный.

— Как это?

— Хозяева поменялись, и теперь «Зеленый луч», хоть и числится за Министерством образования, на самом деле — давно уже в частных руках некоего господина Устенко Эдуарда Андреевича. По штатному расписанию он записан, как заместитель директора по финансам, а главной там якобы гражданка Керн Нина Вольдемаровна, заслуженный педагог СССР. Но на деле всем заправляет Устенко. И детьми тоже. Они для него как товар: пресытится какой-нибудь банкир или высокий чин женским телом, захочется сладенького, новенького… — Артем скривился, — молоденького, Эдуард Андреич тут как тут. Готов предложить любые нестандартные услуги. За хорошую оплату, конечно, которая оформляется как спонсорская помощь. Плати — и делай, что хочешь. Есть опытные девочки, с личиком ангела, но умелые, а есть совсем неопытные… Савва сплюнул.

— Сука!

— …совсем неопытные. Девочки, — с нажимом сказал Артем, оглянувшись на Даниила. — Понимаешь, Сав? Для отморозков, которые любят, чтоб «как в первый раз», со слезами, криками и кровью.

— <…>!! — Корняков больше не мог сдерживаться. — Педерасты <…>ные!

Чернышов мрачно кивнул.

— Таким тоже отрада найдется. В «Зеленом луче» и мальчики есть. Устенко вообще все желания клиентов выполняет. Предупредительный, гад. Хотите ночь юной красоты, а дома — жена, собака и три горничные? Приезжайте к нам, отдельные комнаты в вашем распоряжении. Бывает, наоборот — клиенты заказывают развлечения на дом, для вечеринок, Помощники депутатов какие-нибудь, чиновники. Они по ведомственным квартирам почти не живут, предпочитая особняки в Барвихе или на Клязьме, а на государственной жилплощади вечеринки устраивают. Там без девочек никак. Правда, такое случается редко. Наш друг Устенко понимает, что вывоз товара за пределы дома — большой риск. Кто-нибудь может увидеть, или девочка сбежит, например, потом проблем не оберешься. Так что подобные «выездные» развлечения оплачиваются по высшему разряду. Но уж если заказ получен, финдиректор в лепешку расшибиться готов. Вон — видел? — целый автобус пригнал. Выбирай — не хочу!

— И сколько все это продолжается?

— Лет пять, судя по всему. Примерно тогда в «Зеленом луче» сменилось руководство.

— Нет! — Савва стукнул кулаком по колену. — Я имею в виду: сколько за ними следят?

— Чуть больше двух недель.

Корняков встал. Лицо его пошло красными пятнами. Он едва держал себя в руках.

— Ты две недели на все это смотришь и ничего не делаешь?!

— Во-первых, эту запись я получил только сегодня. — Артем тоже поднялся, посмотрел Савве прямо в глаза. — А во-вторых… что я, по-твоему, должен был сделать? Ворваться, положить всех на пол, да?

— Именно! Уничтожить этот гадюшник к <…>ной матери!

— Савва… — попытался вставить Даниил.

— Прости, Дань, больше не буду.

— Уничтожить всегда просто. Пришел, увидел, разгромил — это в твоем стиле, я знаю. Но помни, Сав, потом всю эту компанию будут судить. — Чернышов не отрывал взгляда от Корнякова. Тот не выдержал первым, отвел глаза. — По закону, а не по праву кулака. И их отпустят. Освободят прямо в зале суда, потому что у нас нет никаких доказательств!

— Будут! — убежденно сказал Савва. — Надо только потрясти ублюдков как следует. Уверен, у них в доме достаточно материала, чтобы посадить всех надолго.

— Возможно, — произнес Чернышов. Он снова сел, откинулся в кресле. — Но адвокат… а он будет — уверяю тебя — лучший из лучших, моментально опротестует весь твой материал, как только поймет, что налет и обыск проведены без санкции прокурора. Девчушек запугают или просто уберут по-тихому, и мы останемся ни с чем.

— Ну и пусть! — упрямо мотнул головой Корняков. — Все равно надо было сразу брать гадов. Тогда девчонкам не пришлось бы больше мучиться! А так по твоей милости они лишние две недели отрабатывают под всякими потными <…>! Тебе что, совершенно на них наплевать?! Может, после этой вот вечеринки, — Савва кивнул на экран, где остановленный паузой заказчик все поглаживал по попке тоненькую Девочку в пионерской форме, — они ходить не смогут! Или вообще — вены бутылочным стеклом перережут! Ты этого хочешь?! — Следи за тем, что говоришь! — сказал Артем предельно жестко. — У меня Ленке примерно столько же лет!

— Прости, — Корняков поспешил извиниться, поняв что в запале оскорбил командира. — Крыша едет от такого, вот и…

— И сам еле держусь. Но в отличие от тебя прекрасно понимаю, что, если мы возьмем Эдуарда Андреича сейчас, девочкам лучше не будет. Как только хозяева «Зеленого луча» выйдут на свободу, а это случится гораздо быстрее, чем ты думаешь, они все начнут сначала. Только в другом месте, о котором мы и не узнаем никогда. Контингент новый наберут — с их деньгами это не сложно, а вот старым своим девчонкам постараются отомстить. За то, что следствию помогали, что смогли выскользнуть из-под крылышка «родного» детдома, да и вообще… За просто так, чтобы ни у кого и мысли такой больше не возникло — помогать милиции или Анафеме. Понял?

— Понял… — вздохнул Корняков.

— Устенко с компанией надо брать с поличным, когда к ним побольше крупных шишек понаедет. Да и доказательную базу собрать покрепче, чтобы санкцию получить. Тогда мы их посадим. Всех и надолго. А лишние две недели… — Чернышов тяжело вздохнул. — За это они тоже ответят.

Савва промолчал.

— Дань, а ты что скажешь? — спросил Артем.

— И могу только молить Господа, чтобы для несчастных девочек все поскорее закончилось. Скажи только, когда мы сможем спасти их?

— Через три дня. Во-первых, у нас будут показания хотя бы одной из девчонок. Если согласится сотрудничать, конечно…

— Ты же говорил — они почти не выезжают за пределы «Зеленого луча». Где же ее подстеречь-то? — спросил Корняков.

— Есть способ. Устенко с компанией — ребята аккуратные, раз в месяц вызывают к себе венеролога, проверяют свой «товар». Им проблемы не нужны, люди серьезные приезжают, за невзначай подхваченную «интимную» болезнь могут оч-чень большие проблемы устроить. Венеролог свой, проверенный, из второго диспансера, профессионал из профессионалов. Но, как мне удалось выяснить по месту работы, неожиданно слег с язвой, и сегодня-завтра его будут оперировать. А на субботу в «Зеленом луче» намечена крупная вечеринка. Хочешь не хочешь, а девочек надо везти на обследование. В тот же второй диспансер, кстати.

— И ты хочешь посадить в кабинет кого-нибудь из нас?

— Сам сяду. Даня не потянет, а ты, послушав девочку минут пять, сразу же бросишься крушить все и вся, не разбирая дороги. Нет, лучше я сам. А вы — ждите звонка. Как только у меня на руках будут показания — навестим господина Устенко. Надеюсь, он нам не обрадуется.

— Господь не попустит, чтобы нечестивец ушел безнаказанным! — убежденно воскликнул Даниил.

Артем с Саввой переглянулись.

— Хорошо бы.

Чернышов позвонил вечером в пятницу.

— Есть, Сав! Есть! — В голосе старшего контроллера послышалась неподдельная радость.

— Одна девочка все-таки согласилась?..

— Что ты! Все пятеро!

— Ого! Видать, невмоготу больше терпеть…

— Да, примерно так они мне и сказали. Только запуганы они до смерти, Сав. Каждое слово приходилось чуть ли не клещами вытаскивать. Слава Богу, хоть под протоколом расписались.

— А на суде? Готовы помогать? Чернышов помолчал.

— Только, если мы всех возьмем, — он непроизвольно подчеркнул слово «всех». — До единого.

— Значит, возьмем.

— Теперь нам некуда отступать. Эти девчонки плакали в кабинете, Сав. Сначала от счастья, когда поверили, что все может измениться, а потом от безнадежности и страха. Очень не хотелось снова возвращаться в «Зеленый луч». Оперативной записи уже на три с половиной часа набралось, а теперь и показания есть, от пятерых, и все друг друга подтверждают. Завтра утром еду за санкцией. Протоиерей Адриан согласен со мной.

— Дадут?

— Уверен. И мы их сделаем, Сав.

— Когда? Я готов! — Корняков с хрустом сжал кулаки. Артем рассмеялся.

— Ты — всегда готов, как юный пионер. Только на этот раз придется вызывать группу захвата. И даже не «опричников». ОМОН.

— А я? — несколько обиженно спросил Савва.

— А ты — потом. Не забудь, в «Зеленом луче» завтра бенефис. Любимые клиенты приедут, богатые, респектабельные люди. У каждого — джип с охраной, а эти за любимого хозяина маму родную не пожалеют. Боюсь, одному тебе не справиться. Так что пусть омоновцы сначала всех во дворе положат, а мы внутри разберемся. Согласен?

Чистенький белый «Соболь» с надписью «Русский автоклуб. Спасение на дорогах» затормозил рядом с потрепанным ЗИЛом. Из «Соболя» неторопливо вылез человек в оранжевом комбинезоне и, похлопывая по ноге куском проволоки, зашагал к грузовику.

За рулем ЗИЛа спал водитель. Владелец яркого комбинезона постучал в ветровое стекло. Водитель вздрогнул, приподнял от баранки заспанное лицо, широко зевнул и вопросительно уставился на пришельца.

— Вызывали? Ремонтная служба.

— Да, — проворчал водитель, вылезая из кабины. — Пойдем, глянем, похоже, у меня бензонасос накрылся. Медным тазом.

С полчаса ремонтник увлеченно копался во внутренностях ЗИЛа, беззлобно отругиваясь на подначки водителя. Наконец признав, что починить грузовик выше его сил, решил вызвать эвакуатор.

Минут через сорок, когда оба уже истощили весь наличный запас ругательств, приползла старая, дышащая на ладан аварийка. Ее водитель, едва углядев тяжелый ЗИЛ, принялся орать. Он проклинал всех предков своего коллеги до двенадцатого колена и даже чуть дальше, приводил в свидетели святых угодников, обещая страшные кары, если те не согласятся его поддержать.

Когда он перешел от ругани к конкретным обвинениям, стало понятно — эвакуатор вполне справедливо опасался, что его развалюха ЗИЛ просто не потянет, распадется на куски от чрезмерных усилий, и тогда придется тащить в ремонт уже двоих.

Все три машины сгрудились у самого угла невысокой ограды, опоясывающей по периметру детский дом «Зеленый луч». Иномаркам, то и дело заезжавшим в ворота, приходилось, недовольно гудя, огибать неожиданное препятствие, с трудом протискиваться в узкую щель.

Видимо, недовольство хозяев передалось и их охранникам, потому что через какое-то время к забору с трех сторон подошли с десяток мордоворотов. В кожаных куртках и дорогих пиджаках, а некоторые даже в камуфляже. Сначала ссора у ворот их развеселила, и они, посмеиваясь, наблюдали за развитием событий. Но потом, видимо, поступило распоряжение разобраться. Охранники, переглянувшись, направились к спорщикам. Увлеченные перепалкой, те их даже не замечали.

Двое охранников в камуфляже — наверное, самые важные из всей компании — подошли к ЗИЛу.

— Мужики, че за хай?! — поинтересовался первый. — И почему именно здесь?

— Прекращайте ваш базар и уе<…> отсюда, — веско уронил второй.

Спорящие обернулись к ним.

— Да этот, млять, идиот! Какого <…> он вызвал именно меня?!

— Да ты че ругаешься, Паша?! Для твоего коняги вытащить эту дохлятину — плевое дело. Туда-сюда пять минут, и две сотни на кармане. Плохо разве?

— Коняги?! Не коняга, а колымага! Развалюха! Этот одр I был стар, еще когда ты, козел, не родился!

— Козел? Ты кого козлом назвал?

— Где ты дохлятину увидел? — угрожающе спросил водитель ЗИЛа.

— А ты вообще пошел на <…>! — отрезал ремонтник в оранжевом. — Не лезь под руку, когда люди спорят…

— Что?!!! — взревел водитель и набросился на него. Оба покатились по земле, слышались лишь хрипы и придушенные вопли.

Охранники растерялись. Они переводили взгляды с катающейся в пыли кучи малы на оцепеневшего эвакуатора и не знали, что делать.

— Мужики! Он его убьет! — возопил вдруг Пашка. — Спасите же!

Кого спасть, он не уточнил. Камуфляжные парни переглянулись, позвали остальных. Лезть в драку им не хотелось совершенно. Приказано прогнать — прогнали бы в пять минут. А тут лажа какая-то получается. Полезешь разнимать — костюм еще порвут, а он, между прочим, полторы тысячи стоит.

— Убьет! Как есть убьет! Прямо тут, у вашего санатория! Ментов звать придется! — орал Пашка, не выказывая, однако, желания самому лезть в свалку.

Охранники еще раз переглянулись и неохотно вышли за ворота. Тем временем водитель ЗИЛа ухватил ремонтника за воротник оранжевой спецовки и, ударив кулаком в живот, толкнул в сторону. Тот упал, несколько раз перекувырнулся, водитель рванул следом. Драка переместилась за борт ЗИЛа, скрывший все происходящее от любопытных глаз. Мордовороты подскочили к дерущимся и попытались их растащить. В тот же миг боковая дверца «Соболя» распахнулась, оттуда выскользнуло пять крепких фигур в серо-синей форме. Несколько коротких и мощных ударов — и потерявших сознание охранников сложили внутри микроавтобуса.

Водитель и ремонтник поднялись с земли и принялись отряхиваться.

— А ты здоров кусаться, — проворчал ремонтник.

— А не <…>ра было мне свой кулак в зубы совать. Я подумал— сам просится. Почему бы и не….

Они немного нервно рассмеялись.

Пашка с сомнением оглядел их, достал рацию и сказал:

— Двор чист. Заезжайте.

Из-за угла немедленно появилась черная «Ауди-А4» с тонированными стеклами, миновав грузовики, осторожно вкатилась в ворота. Из роскошного автомобиля медленно и с полным сознанием собственной важности, вышли трое. На сегодняшнюю операцию Чернышов сумел выбить машину прикрытия и вполне приличные костюмы.

Контроллеры вошли в вестибюль. Пустой, если не считать маленькой стойки с правой стороны коридора. За ней восседал вальяжный охранник, пожилой и, что называется, в теле. Вряд ли серьезный боец, скорее всего его посадили на вход для сохранения внешней атрибутики. Больше всего он походил на старорежимного сторожа советских времен. Когда еще не взрывали школы, а ученики не приносили на уроки боевые гранаты. Правильно, любая комиссия очень заинтересуется, обнаружив на входе быкоподобных мальчиков. Что это, мол, вы тут прячете? А так — все чин чином: обычный сторож.

При виде внушительной процессии охранник заулыбался, но потом, близоруко прищурясь, понял, что гости ему не знакомы, потянулся к телефону. По офицерской выправке и уверенному виду он сразу определил: это не клиенты.

Савва рванулся вперед, железной рукой перехватил запястье сторожа. Тот взвыл.

— Тих-хо! — угрожающе прошипел Корняков, глядя в испуганные, заплывшие жиром глазки. — Еще раз потянешься к телефону — я тебе ногу сломаю. Понял?!

— Д-да…

— Сиди тихо и не отсвечивай. Тогда, может быть, вы-I живешь.

— Где Устенко? — спросил подошедший Артем.

— В… внизу… в санблоке… девочек проверяет…

— А гости?

— Досье с-смотрят…

— Какое еще досье?! — палец Саввы уперся сторожу в переносицу.

— Н-ну… наших лучших красавец… выбирают они…

— Так, — Чернышов вырвал из гнезда телефонный шнур. — Сав, свяжи этого гаврика. Даня, стой здесь, смотри за ним. Если кто из гостей захочет выскочить — не мешай, омоновцы на входе возьмут! Ясно?

— Ясно, — тихо сказал Даниил, в который уже раз остро ощутив собственную несостоятельность. Такую, что Артем даже в отпуск его хотел услать. Вот и сейчас, зная, что инок все равно ничем помочь не сможет, командир поставил его туда, где он, по крайней мере, не помешает. И где нет никакой опасности. Еще и задание дал. Бесполезное, зато вроде как при деле. Чтоб не обижать.

— Готово, Сав? Пошли.

Обшарпанная, лишь слегка подкрашенная в самых гнилых местах лестница вела в темное зево подвала. Видимо, клиенты здесь не появлялись, поэтому хозяева «Зеленого луча» на ремонт решили не тратиться.

Подвал выглядел еще более неухоженным — сырые склизкие стены, облезшая штукатурка, щербатый кафель под ногами. У самого потолка натужно пыхтели трубы, обитые лохматой от времени асбестовой изоляцией. Пахло сыростью и хлоркой.

Где-то впереди раздавались голоса — женский, визгливый и противный, и мужской, совсем тихий. И все сильнее шумела вода.

Буквально шагов через сто Артем и Савва наткнулись на еще одного охранника. Мощные плечи облегала серо-стальная униформа с закатанными рукавами, руки, перевитые жилами и мышцами, наверное, могли бы свернуть шею быку. Но сейчас страж занимался другим — развернувшись на стуле, поглядывал в щелку полуоткрытой двери, откуда доносились голоса, и слышался шум воды.

Очень уж хотелось охраннику видеть, что там происходит. Он так увлекся, что не услышал шагов, пока не стало слишком поздно. Савва резко, с оттягом саданул его ребром ладони по шее, ухватил за воротник и вдобавок несколько раз приложил головой о стену. Незадачливый страж захрипел, упал на колени, а потом повалился на пол и затих.

Корняков рванул дверь и застыл на пороге.

Внутри контроллеры застали страшную картину. Комната действительно чем-то напоминала санблок в колониях и тюрьмах — длинный ряд открытых кабинок с ржавыми трубами, позеленевшие от старости форсунки душа над головой, замызганный, омерзительно грязный пол.

Посреди душевой переминались с ноги на ногу восемь обнаженных девочек. Именно девочек — совсем молоденьких, лет тринадцати-четырнадцати. Они дрожали от холода— только что вымытая кожа покрылась мурашками, но, кроме них, никому не было до этого дела.

Вокруг суетился маленький человечек, заглядывал между ног, хватал рукой за лобок, кричал, не стесняясь в выражениях. Потом кивал, шел к следующей. У третьей по счету девочки он возился особенно долго — она едва не теряла сознание от отвращения и страха. Человечек долго водил ладонью по ее промежности, потом сказал:

— Эту — брить.

Девочка заплакала. Шедший следом невысокий старик тут же присел на колено, ухватил ее за ногу, дернул вверх, заставив поднять повыше.

— Не шевелись. И ногу держи ровно! Недобрые руки в жестких седых волосах быстро ощупали несчастную. В пальцах у старика появился тюбик, блеснула безопасная бритва. За всем этим наблюдала здоровенная бабища, ухмылялась, изредка отпускала омерзительную шутку. Голос у нее был тот самый — визгливый и противный. За ее спиной подпирали стену два квадратных мордоворота. Они тоже не отрываясь смотрели на обнаженные тела, ржали, подталкивая друг друга локтями в бок.

В памяти всплывали кадры кинохроники. Все это выглядело похожим уже не на российские, а скорее на нацистские лагеря — помывка, интимная стрижка «материала». Выставленные голыми на поругание ухмыляющимся охранникам и омерзительному «парикмахеру» девчонки старались отвернуться, прикрыться руками, но к ним тут же подскакивал коротышка, хлестал по щекам, орал:

— Стойте нормально, шлюхи! Сейчас еще цветочки, ягодки вас наверху заждались!

Ошеломленные страшной картиной контроллеры не двигались. Человечек обернулся, заметил непрошеных гостей:

— А вы кто такие?

Савва шагнул вперед. Видимо, на его лице была написана такая ненависть, что коротышка даже отшатнулся. Попятился, испуганно прикрыв руками лицо. Потом махнул рукой охране:

— Уберите их отсюда!

Драки не получилось. Корняков перехватил качков жестокими ударами еще на подходе. Это скорее походило на избиение — через несколько секунд охрана валялась на изгаженном полу. Один ныл в голос и баюкал сломанную руку, второй лежал неподвижно с вывернутой под неестественным углом челюстью.

Артем тоже вошел в душевую. У крайней слева, худенькой и стройной, белобрысой девчушки при виде его загорелись глаза. Она радостно улыбнулась, потом, прижавшись к соседке, что-то зашептала ей на ухо.

Чернышов помнил ее: Майя, тринадцать лет. Она третьей согласилась дать показания против хозяев «Зеленого луча».

— Анафема! Всем стоять! — произнес он привычную фразу. — Л старший контроллер Артем Чернышов, — и, повернувшись к девочкам, добавил: — Спокойно! Вы под нашей защитой!

Недалеко от него на трубе сушилось заляпанное сомнительными пятнами покрывало. Артем сорвал его, подошел к перепуганным девчонкам, накинул на них. Двоим не хватило, пришлось стянуть дорогой пиджак, с трудом выбитый на эту операцию, завернуть их, дрожащих от холода, страха и стыда, в плотную ткань. Как раз хватило.

Такой неприкрытой радости в людских глазах Чернышов не видел еще никогда. Восемь девчонок смотрели на него с благодарностью, плакали и смеялись одновременно. Не в силах больше на это смотреть, Артем ободряюще кивнул и отвернулся.

Савва угрожающе стоял над коротышкой. Но тот больше не выглядел испуганным — он постепенно пришел в себя, во взгляде снова появилась наглость и самоуверенность.

— Ах, Анафема! — судя по всему, на него это слово не произвело обычного магического действия. — В гости к нам? Что же, очень-очень рад… Только зачем беспорядок, шум?..

— Ты кто? — прервал его Савва.

— Меня зовут Устенко Эдуард Андреевич. Я, тас-скать, финансовый директор, — усмехнулся человечек. — Всякие разные дела хозяйственные, решение проблем.

— Фи-и-инансовый дире-е-ектор, — протянул Савва. — Это в детдоме-то?

— Чего ж вы тут считаете, это какие деньги должны быть в детдоме, чтобы потребовался целый финдиректор? — фальшиво удивился Артем.

Устенко сделал вид, что не расслышал этой нотки в голосе контроллера. Он развел руками и сладко улыбнулся.

— Да, знаете, тас-скать, у нас много щедрых друзей. Меценатов. Да, меценатов. Они дают деньги нашему детдому. Вот и приходится… тас-скать, управлять хозяйством.

— Меценатов, говоришь? Будут тебе меценаты! — заорал Савва.

Корняков подскочил к Устенко, ухватил его за шкирку и шагнул в дверь, одной рукой тянул за собой ошеломленного финдиректора.

Наверху в вестибюле он швырнул коротышку в угол. Тот упал, задел головой ножку стола, за которой еще совсем недавно сидел сторож. Теперь он валялся рядом, связанный и с кляпом во рту. На эту роль прекрасно подошло фирменное кепи.

Устенко схватился руками за голову, зашипел от боли. Встретился взглядом с выпученными глазами растерявшего всю вальяжность охранника и зло выругался.

— Вам это с рук не сойдет!

Даниила почему-то нигде не было видно. Снизу поднимался Артем, подгоняя перед собой женщину, — как оказалось, номинального директора «Зеленого луча» Инну Вольдемаровну. На самой последней ступеньке лестницы он остановился, заметив какое-то шевеление наверху. Три девочки боязливо выглядывали из-за перил.

— Вы под нашей защитой! — громко повторил Артем положенную фразу. — Оставайтесь на своих местах!

Финдиректор сидел на полу, приложив к затылку платок, Отнял, поднес к глазам и, увидев кровь, повторил еще раз:

— Вам это с рук не сойдет! Никому, ясно? Корняков ощерился:

— Лучше подумай о себе!

— Что же вы, гражданин Устенко? — едва сдерживаемая ненависть послышалась в голосе Артема. — Зачем вы сирот-то?… Детей! — почти крикнул он.

Финансовый директор снова приложил платок к голове и усмехнулся.

— А что? Я им помогал на ноги встать, тас-скать… Чем плохо-то? А вы пришли, намусорили… — его взгляд скользнул в сторону слабо копошащегося рядом сторожа. — Теперь же что? Теперь к нам хорошие люди не пойдут?

— Ты чего, сволочь? Ты решил, что эта <…> будет продолжаться?! — выкрикнул прямо в лицо финдиректору Савва. — Да я тебя сам, своими руками сейчас порву!

Устенко едва заметно вздрогнул и отодвинулся от Корнякова. Но почти тут же на его лице возникла нагловатая усмешечка:

— Видели мы и не таких, и все как-то… Детям работа нужна, а хорошим людям… уважение. Вот детки им, тас-скать, уважение окажут — и все довольны. Небось, сами же к нам потом придете.

Савва побагровел. Его рука скользнула к наплечной кобуре. Артем перехватил ее и крепко сжал.

— Прекрати.

— Этот <…>ный козел!

Директор подпольного дома терпимости довольно наблюдал за контроллерами. Щерился, будто кот после сытного обеда.

Из левого коридора показался Даниил. Он шел, придерживаясь левой рукой за стену, в правой нес два ДВД-диска. Бледное лицо и заметно дрожащие руки выдавали смятение в душе, бывший инок явно пребывал не в себе. Увидев Корнякова и Чернышева, он направился к ним и протянул диски.

— Я… Там такое… Я зашел, а они там сидят и смотрят…А на экране… Дети… — деревянным голосом пробормотал он. Даниил вдруг резко побледнел и отошел к увитой зеленью дальней стене вестибюля. Его вырвало. Пару минут он стоял согнувшись и вздрагивал от рвотных позывов. Выпрямился, утер рот, отвернулся от товарищей и часто-часто задышал.

Савва выдернул носовой платок из пальцев Устенко, подошел к Даниилу:

— Вот, вытри руки, что ли…

Инок благодарно кивнул, но тут увидел кровоподтек на голове финдиректора и с омерзением отказался:

— Нет. Я лучше так…

Артем кинул взгляд на диски в руках, молча прочел надписи на коробочках и передал Савве. Тот повертел их и в упор посмотрел на Устенко:

— Света, значит. Десять лет. И Ирина, девять лет. Устенко сжался под взглядами контроллеров, но прошипел:

— Мой адвокат — один из лучших в России! Меня знают такие люди! — Сейчас он тебе не поможет, с-сука! Я тебя здесь убью, понял!! — У меня много знакомых среди больших людей! — заверещал финдиректор. — Лучше уходите, и я забуду те беспорядки, которые вы учинили в нашем детдоме!

Из того же коридора, откуда только что появился Даниил, выглянул солидный господин в дорогой, но сейчас несколько помятой рубашке и сбившемся набок галстуке.

— Ну! Где наши маленькие крошки?! Мы заждались! Я хочу вот эту и эту!! — он потряс над головой дисками. — Катя и Вероника. Эдик, мы ждем!

Нетвердой походкой он вывалился в вестибюль, увидел разгром и замолчал, ошеломленно оглядываясь.

— Устенко, кто это? — спросил Чернышов. Финдиректор поднялся навстречу гостю. На его губах заиграла подобострастная улыбочка.

— А это… Это меценат. Пришел пообщаться со своими любимицами. Так ведь?

«Меценат» угрюмо смотрел по сторонам, все еще ничего не понимая. Пришлось Устенко оправдываться самому.

— Михаил… пусть будет Михаил Викторович… — Эдуард Андреевич гнусно ухмыльнулся, — очень любит детей. Пока жена не смогла одарить его наследницей, он ходит к нам. Привыкает. Приносит девочкам подарки, новые платьица. И они его очень любят… Правда, Михаил Викторович?

— К-конечно, — немного пьяно согласился он. — Катенька меня очень любит. У нее такой ротик! Сказка, а не ротик!

Корняков зарычал. Артем едва успел остановить его — иначе без членовредительства бы не обошлось. Не подозревая, что он только что был на волосок от больницы, «Михаил Викторович» обвел контроллеров мутными глазами и спросил:

— А вы что, Эдикову крышу приехали проверять? Зря, ребятки. Выйдите во двор, там черный «Паджеро» стоит с моими волкодавами. Они вам живо все объяснят.

Он покачнулся, шире расставил ноги, чтобы не упасть.

— Ладно, с этим есть кому раз… разбираться. Эдик, скажи, а Вероника и вправду еще девочка? Так на диске написано.

— Конечно. Вы наш товар знаете — у нас все без обмана.

— Тогда давай и ее. Хочу порвать сам. А Катенька потом Веронику утешит…

— Для вас берегли. Сейчас вот только с гостями разберемся.

— Ну, я жду. Если чего — скажи, мои помогут. Но смотри — недолго. У м-меня что-то сегодня сил нет долго терпеть.

«Меценат» развернулся и медленно, зигзагами от стены к стене зашагал обратно по коридору.

— Видите? — спросил Устенко контроллеров. — Помешали человеку отдыхать от трудов праведных. А он, между прочим, важный государственный винтик, о нас с вами думает. И детей очень любит. Особенно девочек.

Последнее слово финдиректор выделил голосом и нагло подмигнул.

Наверное, никто и предположить не мог, что случится потом.

Кто-то горестно застонал. Голос, полный боли и страстного желания не видеть зла, на мгновение заставил всех замереть. Даже «Михаил Викторович» остановился и вроде бы даже немного протрезвел.

Артем обернулся на звук и с удивлением понял, что стонал Даниил. Инок в праведном гневе навис над хозяином детского дома, воздел вверх руки. На секунду Чернышов подумал, что он сейчас ударит маленького финдиректора.

Но нет.

У Даниила словно перегорели пробки. Инок три раза перекрестился, поднял голову вверх.

— Господи, Царь наш Небесный, Заступник и Утешитель, спаси и сохрани раба твоего Эдуарда, изгони бесов из души его, не дай черной силе возобладать…

Он творил неистовую молитву, призывая Господа наставить Устенко на путь истинный, спасти хотя бы его душу от поругания бесами.

— Не лиши своего раба Небесного Царствия, Христе Боже наш. Прошу Тя, Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, дай ему успокоение и наполни душу раскаянием. Пусть сгинет бесовское наваждение и предстанет он пред Тобою, Господи, чистым и непорочным!

Устенко глумливо усмехнулся:

— Вот-вот, вам теперь только Господу молиться и осталось…

Внезапно он замолчал — из горла вырывались только нечленораздельные хрипы. Финдиректор с силой потер рукой грудь, несколько раз судорожно дернул кадыком. Кашлянул.

В углу рта коротышки появилась капля слюны. Он облизнулся, удивленно сказал:

— Соленая…

Сначала пальцы правой руки, потом вся ладонь и дальше, дальше — тело Устенко быстро, прямо на глазах покрылось мутно-прозрачной коркой. Финдиректор попытался дернуться, сделать шаг вперед — бесполезно, соляная волна поднималась выше, вот она дошла до шеи, потом до подбородка. Маленький человечек успел прошептать:

— Помоги…

Но тут корка коснулась его губ, они дрогнули в последний раз и застыли, словно замерзнув. Что-то хрустнуло, мутная пелена заставила остановиться зрачки, склеила веки.

Еще через мгновение Устенко не стало. Вместо него, покачиваясь на неровном основании, стоял невысокий грязно-серый цилиндр, кое-где сохранявший форму человеческого тела.

Инна Вольдемаровна потеряла сознание и навалилась на Артема. Не отрывая глаз от инока, Чернышов осторожно положил ее на пол.

Ошеломленный Даниил шептал:

— Господи, волей Твоей. Не за ради гордыни, не ради ненависти, а ради детей и прославления Тебя. Господи, прости раба Твоего…

Губы его дрожали.

В этот миг нетвердо покачивающийся соляной столп с резким стуком упал на бетонный пол, раскололся, грязноватые куски разлетелись по вестибюлю.

Мгновенно протрезвевший «меценат» выронил диски, что-то заорал и неудержимо обмочился. Он рухнул на колени, на четвереньках подбежал к Даниилу. Обняв инока за ноги, Михаил Викторович завопил в смертном ужасе:

— Батюшка! Простите! Простите! Отмолю! Отсижу! Все расскажу! Батю-юшка-а-а-а…

Сторож что-то мычал и дико вращал глазами.

— Даня? Ты… в порядке? — тихо спросил Савва. Инок трижды перекрестился:

— Все в деснице Твоей, Господи! Все в Твоей воле, — потом обернулся к Корнякову и, тщательно выговаривая слова, процитировал:

— …Жена же Лотова оглянулась позади его, и стала соляным столпом…

Вечером, сдав отчеты о произошедшем отцу Адриану, Чернышов собрал группу у себя в кабинете.

Даниил неподвижно сидел в кресле, молчал. Савва с Артемом изредка поглядывали на него с опаской. И это больно ранило инока — он чувствовал, что между ними теперь выросла невидимая стена. Чернышов коротко подвел итоги, поблагодарил обоих. В конце добавил:

— …то, что случилось сегодня, нам с тобой, Сав, не понять. Пусть отец Сергий с отцом Адрианом решают. Или повыше кто. Но тебе, Дань, я хочу кое-что показать…

Инок встрепенулся.

Чернышов вставил в видеомагнитофон кассету.

— Это запись допроса одной из девочек «Зеленого луча». Самой старшей, зовут ее Ингой. Посмотри, Дань. Чтобы ты не мучился, правильно ли ты этого гада Устенко… ну… — Артем мучительно подбирал слова, — …наказал…

— Это не я, — повторил Даниил в который уже раз. — Это воля Господня.

— Пусть так. Но все равно — стоило. Эдик, поганец так все устроил, что девчонки постарше даже остались ему благодарны!

— Что? — удивленно спросил Савва.

— Да, благодарны. И далеко не все встретили нас с распростертыми объятиями. Смотрите, в общем.

Запись началась с полуслова. Видимо, сначала Чернышов решил, что будет достаточно и протокола, но потом, услышав, что говорит свидетельница, все-таки включил камеру.

— Зачем вы пришли?! Зачем? — кричала девушка в запале прямо в лицо Артему. — Думаете, вы нам помогли? Нет! Я три дня радовалась, когда меня сюда из старого дома перевели! Там я как в могиле жила, а здесь — единственный шанс хоть как-то выбиться в люди, найти мужа нормального, бандита или старпера из депутатов какого-нибудь… Да я за «Зеленый луч» обеими руками ухватилась, и плевать мне на все. Целку мне бы и так порвали, не жалко, можно было и потерпеть. Потом легче стало, даже интересно иногда… к нам такие изобретательные мужики, бывало, приезжали. — Она мрачно усмехнулась. — А теперь — что? Жить в общаге, с работягами непросыхающими? Идти пахать на завод, да?

В ответ на слова Чернышева о предоставлении квартир детдомовцам она только рассмеялась.

— Ага, счаз! Эти песни ты кому-нибудь другому петь будешь, только не мне. Лучшие квартиры, что нам положены, давно уже выведены из фонда как аварийные. И проданы. А те, что остались… лучше на улице жить, чем там.

— Откуда ты знаешь?

— Да уж знаю. Я с Борькой Крестом сколько раз трахалась, после того уже, как его из детдома выперли. Ему тоже квартиру предоставили. Была я там, ага — развалюха гнилая, потолок того и гляди обвалится, стены мхом поросли… Нет, Артем, я тебе не дурочка, как все детдомовские, кого знаю. С какой это радости я должна жить в гнилушке да у станка горбатиться? Мне на четырех костях привычнее, я с двенадцати лет так зарабатываю, с тех пор как сюда перевели. Инна Вольдемаровна ментов да комиссии всякие по высшему разряду обслуживала. Ну а нам, кто под ними отрабатывал, — жратву дополнительную, шмотки из гуманитарной помощи самые лучшие и все такое. Эдик обещал меня в первую очередь к нормальным сутенерам сосватать — мы-то уже опытные, они таких ценят. Я уж прицелилась: баксов огребу кучу, рестораны, тачки красивые — в общем, все как у людей, а тут вы приперлись, обо<…>ли всю малину.

Савва слушал запись, забористо ругаясь, кляня директоршу на чем свет стоит. Даниил молчал, лишь побелевшие костяшки на стиснутых кулаках выдавали его волнение.

* * *

Следующим утром Чернышева разбудил ранний звонок. Это был Савва — он остался в конторе на ночь, дежурить.

— Только что сообщили. Инна Вольдемаровна Керн найдена мертвой в своей квартире. Судя по язвам и покраснениям на коже, она умерла от неожиданно резкой аллергической реакции на туесок клубники. Врач диагностировал крапивницу и почти сразу — отек Квинке. В желудке найдены остатки ягод, никаких ядовитых веществ экспертиза не обнаружила.

— Боже мой…

— Знаешь, — тихо сказал Корняков, — у нас тут Библия есть. Отец Сергий подарил. Так я полистал, нашел кое-что. Прочитать?

— Да…

— Смотри. Исход, глава девятая: «…и будет на людях и на скоте воспаление с нарывами…». Откровение, глава шестнадцатая: «…и сделались жестокие и отвратительные гнойные раны на людях…».

— Ты думаешь и это тоже… Даня?

— Я уже не знаю, что и думать. Не знаю.

7. 2008 год. Осень. Возмездие

Даниил три часа провел у отца Сергия, а потом, испросив разрешение Артема, взял недельный отгул. Пока в его помощи особой нужды не было — рутина с подготовкой материалов по делу «Зеленого луча» затянется не на один день. Страшная гибель обоих главных подозреваемых породила кучу проблем. Зато — нет худа без добра — согласились дать показания сторож и «меценат» Михаил Викторович, свидетели превращения Устенко. Да не просто согласились — молили об этом, упрашивали, даже ползали на коленях. В камеру предварительного заключения пошли сами, чуть ли не вприпрыжку.

Еще надо опросить девочек, да не забыть подыскать им временное жилье, лучше в семейном детдоме или при монастыре. В обычном приюте им сейчас делать нечего, могут просто не выдержать. А самое отвратительное, но, к сожалению, необходимое дело — просмотр архива «Зеленого луча»: при обыске найдено порядка полутора сотен дисков с самым омерзительным содержанием. Придется отбирать наиболее характерные образцы, готовить подборку для кинематографической экспертизы. Даниилу, пожалуй, лучше во всем этом не участвовать. А то, неровен час, еще кто-нибудь умрет.

Насколько понял Чернышов, духовник наложил на инока серьезную епитимью. Черный хлеб, вода, усмирение плоти, рубище вместо обычной домашней одежды, многократное моление…

Когда Даниил вышел, Корняков посмотрел ему вслед и спросил:

— Как ты думаешь, за что его?

— Тебе виднее, Сав. Ты же верующий. Я не знаю, как можно наказывать за чудо.

— Епитимья — это не наказание. Это благочестивое упражнение, приучающее к духовному подвигу.

Корняков выговорил фразу без запинки, видимо в свое время ему часто пришлось ее повторять. Артем улыбнулся.

— Если б ты еще и кодекс так же выучил!

— Я не учил, — мрачно сказал Савва и потупился. — Просто много раз слышал.

— Грешен? — быстро спросил Чернышов.

— Не без того. Отец Сергий мне… иногда тоже… Так первое, чему он меня учил — епитимье нужно радоваться. Ее… э-э… обычно назначают нечасто…

Старший контроллер веселился уже в открытую.

— Обычно, но не на тебя, да?

— Да, — сказал Корняков. — Не везет мне. Артем хохотал не меньше минуты.

— Ох, Сав, ты меня уморишь!

— Просто грешил много, пока не понял, что и как. И нечего смеяться! Я правда радовался, когда каялся, честное слово, будто груз с души упал!

Чернышов посерьезнел.

— А Даня тогда почему не радуется?

— У него, наверное, по-другому все. Он же все-таки инок, а я — простой мирянин. Может, за то, что он сделал, как-то по-особенному каяться нужно. Мы ж не знаем.

— Ты все-таки думаешь, Даня сам это сделал?

— Я не знаю… — Савва погладил бороду, зажал пальцами несколько волосков. Артем и раньше замечал за ним подобный жест. Обычно он означал, что Корняков в раздумьях или сомневается.

— Сам он по-другому считает. Помнишь, он все поправлял нас: не я, мол, а Господь чудо совершил! — Это не чудо, Артем. Это кара. Мера преступлений Устенко превысила какую-то норму… не знаю какую, и есть ли она вообще… и его покарали. Разве Господь в великой своей любви к нам мог такое совершить?

— Прости, если я чего не так скажу, но разве Бог не всемогущ?

— Он не только всемогущ, но и всемилостив. Господь Бог прощает всех. Что бы человек ни совершил, все равно прощает, если раскаяние искренне. Даже у самого закоренелого подлеца всегда есть шанс исповедаться и стать на путь истинный.

— Ага, то-то ты через пять минут разговора с Устенко к пистолету потянулся.

— Спасибо тебе, не дал еще один грех на душу взять. Но я — обычный человек, а значит несовершенен. Легко поддаюсь гневу. А Даня — другой. Может, Господь потому и дал ему эту силу? Самого достойного выбрал. Ведь инок наш не начнет карать всех направо и налево.

— А может, Даня просто проклял Устенко? — спросил Артем.

— Нет, ты что! Проклятие — серьезный грех для православного христианина. А для священника и вовсе один из самых тяжелых. Ему положено смиренным быть, подавать пример благочестия и всепрощения. Куда уж тут проклинать!

— Даня все-таки не священник.

— Он в монастыре сколько жил? А потом — в семинарии еще. Думаешь, его там смирению не научили? У послушника это вообще главная заповедь.

— Учи не учи, а жизнь потом по-другому переучит, — философски заметил Чернышов. — Ты же видел, что с ним было. Я даже на секунду подумал: Даня сейчас Эдику голову разобьет. А он, наверное, проклял мерзавца.

— Он молился, Артем. Я ближе тебя стоял и все слышал.

— Ну… — неуверенно сказал Чернышов, — может, он про себя чего добавил.

— Господь не слушает проклятий.

— А мне говорили — слушает. Знаешь, я еще когда в МУРе работал, было у нас одно дело. Ушлые парни повадились лазить в подземные коммуникации. Потом уж мы разобрались, — промышляли они вполне прибыльным бизнесом: трупы криминальные прятали. Но это потом выяснилось, а для того, чтобы их поймать, пришлось по коллекторам побегать. А там — сам черт ногу сломит! Обратились за помощью к диггерам. Они ребята контактные, согласились. Так я пока с ними работал, баек подземных понаслушался — на три книги хватит. И в том числе рассказали они мне вот такую историю. Стояла, мол, в районе Воробьевых гор старая церковь. Лет триста стояла, пока не решили проложить в тех местах Ленинский проспект. Храм разровняли бульдозерами и засыпали грунтом. Старый священник, настоятель храма, якобы проклял то место, где стояла церковь, проклял своей жизнью, и от силы проклятия сразу умер. И с тех пор там творятся всякие странности и темные дела. В начале девяностых ушла и не вернулась целая группа диггеров — так никого и не нашли, даже тел. Еще сказали, лошади это место не любят, брыкаются, однажды чуть человека не убили. Там цирк недалеко, по утрам их выводят на прогулку, а два жеребца внезапно разъярились, бросились в сторону, понесли. Едва успокоили.

Савва упрямо мотнул головой.

— Все это неправда. Господь никогда не наказывает людей по просьбе других людей.

— А как же Моисей и египетские казни?..

— Что ты меня пытаешь? — насупился Савва, смущенный неожиданным вопросом. — Я же не церковник!

— Ладно, значит, ты считаешь, что Бог дал Дане силу карать преступников?

— Мне так кажется.

— Зачем? Почему для того, чтобы покарать этого омерзительного Устенко, понадобился Даня? Если Бог всемогущ, что же он не испепелил мерзавца раньше?

— Я тебе уже говорил: Господь наш всемилостив.

— А Даня, выходит, нет? И теперь он получил право выбора: наказывать или пощадить. Знаешь, не хотел бы я оказаться на его месте. Наверное, поэтому отец Сергий и наложил на него епитимью. Чтобы не преисполнился гордыни, то есть не решил, что он теперь — борец со злом номер один, и пора вымести всю нечисть огненной метлой.

Савва промолчал. Разговор все больше казался ему кощунственным, а логические ловушки Чернышева запутали его окончательно. Корняков просто верил. Не нуждаясь в доказательствах и не особенно задумываясь над теологической софистикой.

Даниил стоял на коленях перед образами. Грубое рубище уже натерло пояс и плечи, но он не обращал внимания на боль. Инок молился. По очереди читал вслух «Отче наш», «Тропарь» и «Богородицу», пытаясь очистить мысли, как можно глубже спрятать свой страх.

Не получалось.

В отличие от Саввы с Артемом его больше всего волновало другое. Настолько чудовищное и невероятное, что Даниил даже не решился рассказать обо всем отцу Сергию.

Впервые инок утаил что-то от духовника. Но не это пугало его.

Как только стало известно о смерти директорши Керн, Даниил понял, что отныне в руках у него какая-то сила: если первый случай с Устенко можно было счесть случайностью, списать на неистовую молитву, помноженную на желание покарать преступника, то два подряд — уже система. А вчера перед сном инок как раз помолился за очищение от бесов души Инны Вольдемаровны.

Но кто дал ему эту силу? Кто решил сделать скромного инока Даниила своей карающей десницей? Господь?.. А если нет? Даниил бухнулся головой в пол и зашептал:

— Господи! Святый Иисусе Христе! Вразуми раба своего! Спаси и сохрани мою душу! Дай мне знак!

Савва столкнулся с Даниилом на входе. Вид инока поразил Корнякова: бледное, осунувшееся лицо, огромные синяки под глазами, да и весь он как будто высох.

— Даня! Что с тобой?

— Говел. Просил Господа вразумить меня. А что?

«Да ты словно в отпуск в Бухенвальд съездил», — хотел сказать Савва, но вовремя остановился. У Даниила с юмором… даже не плохо, а очень плохо. А обижать его — все равно, что ребенка.

— Хорошо, что ты пришел. Пойдем, Артем зовет.

— Что-то случилось?

Корняков понял невысказанный вопрос «как вы тут без меня?», ответил честно, даже и не представляя, какую радость вызовут его слова в душе Даниила.

— Мы с «Зеленым лучом» до конца не разделались. Там работы дня на три, не меньше, но раз ты пришел — побыстрее справимся. А то мы без тебя зашивались совсем. Так вот, нам тут еще одного подкинули: наркоторговец, взяли с товаром во время случайной проверки документов. Что-то они в последнее время расплодились, скоты! А у него в карманах, кроме всего прочего — донорское удостоверение и служебный пропуск в Онкологический центр. Решили, что органами промышляет, вот и передали нам.

— И что?

— Молчит, гад. Артем с ним уже третий час возится.

В кабинете Чернышева действительно удобно развалился на стуле нагловатый парень лет двадцати пяти. Закинув ногу на ногу, он старательно рассматривал свои ногти, изредка отвечая на вопросы. Врал, в основном.

— …хорошо, гражданин Силаев. Ответьте тогда на такой вопрос: зачем вам понадобилось удостоверение донора?

Дилер смерил взглядом усевшегося сбоку Савву и ничего не ответил. Даниила он пока не видел.

— Поймите, Силаев, выяснить, состоите ли вы на учете как донор, — пятиминутное дело. Уверен, что нет.

— И что тогда? — лениво спросил тот. — Посадите меня за подделку? Так у меня и значок есть.

Он кивнул подбородком на лацкан куртки, где красовалась красная капелька с крестом и полумесяцем.

— За него тоже срок будет?

— Срок вам, Силаев, в любом случае обеспечен. А пропуск в Онкоцентр у вас откуда?

— Купил. Мама у меня там лежит, навещаю. Не всегда получается в разрешенное для посещений время приехать, вот я и купил пропуск. Чтобы в любой момент к мамашке любимой попасть.

Савва побагровел. Наглость дилера злила его. Конечно, никакой мамы не было и в помине, — это проверили в первую очередь. Ирина Васильевна Силаева спокойно жила сейчас в умирающей деревеньке Крюканово под Владимиром и недоумевала: почему сын так давно не навещал ее?

Даниил спокойно приглядывался к Силаеву.

— Мама, говорите? И как ее имя-отчество?

— Ну… — усмехнулся дилер, — пусть будет Алевтина Митрофановна.

— Значит, не хотите сотрудничать? Вы не хуже меня знаете, что никакой Алевтины Митрофановны в Онкоцентре нет. Как нет и вашей настоящей мамы — Ирины Васильевны.

— Что, уже выписали, пока мы с вами тут валандаемся? — Наркоторговец откровенно издевался.

Савва скрипнул зубами, но промолчал. И вдруг поднялся Даниил. Сделал два широких шага и встал прямо над Силаевым. Тот ухмыльнулся.

— А это что еще за призрак замка Моррисвиль?

— Господи, — зашептал инок, — Отче наш небесный, вразуми раба своего, прости ему грехи тяжкие…

— Да-аня, — осторожно произнес Савва и переглянулся с Артемом.

Чернышов приподнялся из-за стола, тихо сказал:

— Даниил, не смей!

— …отверзи уста его, пусть откроет он душу и покается. Пусть выскажет все, что тяжким грузом лежит на душе. Спаси его, Господи, укажи ему путь к свету. Именем Твоим уповаю! Во славу Твою, Отец наш Небесный!

Силаев икнул. Странно посмотрел на Даниила и сказал:

— Донорскую книжку я купил у Рафика Циляева по кличке Цыпа. Пропуск в Онкоцентр заказал через интернет. На встречу приехал парень лет двадцати, высокий, худощавый, с усиками. На правой щеке — пятно от ожога.

— Савва, — неестественно спокойно сказал Чернышов, — включи диктофон.

Только что молчавший, как партизан на допросе, наркодилер рассказывал и рассказывал, продавая всех и вся. Он зажимал рот руками, мотал головой, стискивал зубы, даже пытался петь что-то на одной ноте — но все напрасно. Слова лились из него бесконечным потоком. Стоило задать наводящий вопрос, как Силаев отвечал на него развернуто и подробно.

Как оказалось, он действительно частенько наведывался в Онкологический центр. История с мамой, конечно, выдумана от начала и до конца. На самом деле, он просто навещал своих клиентов или подыскивал новых. Как? Очень просто. Знакомился с больными, а они только радовались — как же, нашелся внимательный собеседник, готовый слушать обо всех болячках скопом и о каждой в отдельности, сочувствовать, да еще, оказывается, и помочь.

— Так, — сказал Чернышов. — Дань, сходи, пожалуйста, к отцу Адриану, попроси через полчаса спуститься к нам.

Инок молча поднялся и вышел.

— А позвонить нельзя было? — спросил Савва.

— Можно. Но конец истории лучше слушать без Дани. Хватит с меня эксцессов. Продолжайте Силаев.

Наркоторговец предлагал больным свой товар — обычно метадин или калипсол — выдавая его за патентованное японское средство. Помогает, мол, снять боль. А потом, когда несчастный больной подсаживался на «лекарство» основательно, требовал деньги. И за предыдущее, и за новые дозы.

Корняков долго и пристально смотрел на дилера. На скулах у Саввы играли желваки.

— И почему я тебя до сих пор не задушил? — почти ласково спросил он у Силаева.

— Сав, мне что, тебя тоже к отцу Адриану посылать? Контроллеры переглянулись и рассмеялись. Совсем, впрочем, невесело.

8. 2008 год. Осень. Новый Храм Господень

Дверь выглядела добротной, тяжелой и надежной — стальная основа обшита настоящей кожей, по которой разбегалась россыпь серебряных гвоздиков с шляпками-крестиками. Там, где обычно в дверях ставят глазок, в массивной серебряной накладке с вязью непонятных символов синел зрачок видеокамеры. На взгляд Светланы — если и не настоящее серебро, то очень качественная подделка. Дорогое удовольствие, да и довольно опасно выставлять такое напоказ, но… Что не подходит обычному человеку, вполне подходило Внуку Божьему. Местные воры и грабители обходили его жилище стороной. Похоже, он сумел договориться с ними, и все, кто мог беспокоить Святейшего, — заезжие «гастролеры» и никому не подчиняющаяся шпана.

В любом случае — дело того требовало, и Внук не переживал из-за возможных потерь. Что такое толика серебра по сравнению с десятками отчаявшихся просителей, которые понесут в копилку Нового Храма Господня свои последние сбережения?

Светлана огляделась, стараясь не выдавать своего изумления. После роскоши двери простота прихожей удивляла, казалась нарочитой. Пустая комната, оклеенная синими обоями без рисунка, грубо сколоченный квадратный стол, рядом — два табурета. На одном из них замерла темная фигура послушницы в простом глухом платье и темно-синем платке. Женщина поднялась и подошла к Свете. Осмотрев посетительницу, медленно кивнула и прошептала:

— Ты припозднилась. А теперь поспешай, Владыко ожидает тебя.

Она крепко взяла Свету за локоть и повела ее бесконечным извилистым коридором.

Старый, еще дореволюционной постройки, дом на Чистопрудном бульваре, где соорудил себе логово Внук Божий, собирались сносить год назад. Жильцов расселили по новым районам, а потом особняк совершенно неожиданно внесли в список охраняемых государством архитектурных памятников. О сносе пришлось забыть, дом отреставрировали, выставили на торги. Денег Нового Храма Господня с лихвой хватило, чтобы выкупить три бывшие коммуналки и сделать из них обиталище для патриарха Святого Амнониада.

Света в волнении сглотнула. Темный коридор, аскетичная простота обстановки, шепот послушницы, словно та действительно находится в Храме и не смеет повышать голос…

Производит впечатление. Как отреагировала бы на ее месте обычная просительница? Наверное, испуганно озиралась бы, жалась поближе к провожатой, попыталась заговорить с ней…

Светлана тоже понизила голос:

— Скажите, пожалуйста… как называть его в разговоре?

— Ты не знаешь, к кому пришла?

— Нет… я знаю. Знаю! Внук Божий… Послушница до боли сжала ей руку и прошипела:

— Не называй его так! Владыко не любит этого имени. Зови его Святейший или Отец Амнониад. Или просто Владыко.

Светлана кивнула. Примерно так ей и говорили.

Послушница распахнула перед ней дверь и молча указала рукой — иди, мол. Света оказалась в огромном зале, скупо освещенном десятками толстых свечей. Окна закрывали тяжелые занавеси, высокий потолок выкрашен в черный цвет.

Противоположная стена пряталась во тьме. В центре зала, на невысоком постаменте стояло удобное и роскошное кресло, почти трон. Напротив него — несколько тяжелых стульев с высокими спинками.

Человек в кресле властно указал на один из них. Светлана поклонилась и опустилась на жесткое сидение. Только сейчас она смогла разглядеть Святого Амнониада, которого многие знали под именем Внука Божия, — внушительного роста крепкого мужчину лет пятидесяти с худощавым лицом и аккуратной черной бородкой. Серебристая мантия, прошитая золотом, посверкивала отраженными огоньками свечей, нагрудная панагия переливалась жемчужными отблесками.

Амнониад сверкнул глазами и величаво пророкотал:

— Что привело тебя ко мне, дочь моя?

— Владыко, — залепетала Света, — мой муж болеет… Врачи сказали, что нет надежды! Мне подруга… Мне сказали, что вы можете помочь. Что… что ваши молитвы…

— Муж, значит. Ты беспокоишься о близких своих, дочь моя, это похвально. Я знаю твои горести, сам Господь поведал мне о них.

— Да, Владыко. Мы прожили с мужем недолго, но я так его люблю! Я все сделаю для него!

— Ты права, дочь моя. Муж дан тебе Господом, ты должна любить его. Расскажи подробнее о свое беде, я хочу услышать все из твоих уст.

— Я покупала дорогие лекарства, Святейший! Все, что говорили врачи, я сумела достать! Оплатила мужу лечение в Германии, но и это не помогло. Мы небедная семья, но все наши деньги не смогли помочь моему мужу! Осталась одна надежда…

Светлана заплакала. Закрыв глаза руками, она незаметно наблюдала за Внуком Божьим. Глаза Амнониада при словах «небедная семья» блеснули. Он вытянул руку в сторону гостьи и пророкотал:

— Что есть деньги нашего мира перед милостью Господа?

— Но…

— Думать надо не о болезни мужа, — строго указал Внук Божий, — следует думать о тех провинностях перед Отцом Моим, пороках и греховных мыслях, кои и привели к болезни. Ежели ты искренне принесешь мольбу Отцу Моему, ежели очистишься от скверны своего грешного бытия, то Отец Мой услышит тебя. Услышит и отзовется!

— Но я делала пожертвования в церковь! Очень большие пожертвования, пришлось продать одну из квартир! И я молилась, поверьте Святейший!

— Эти ересиархи… — Святейший нахмурился. Похоже, мысль о том, что деньги Светланы прошли мимо его кармана, пришлась ему не по вкусу. — Надеюсь, ты не отдала им последнюю копейку? Они не смогут помочь тебе, дочь моя. Их церковь лжива, и они не знают Истины. Отец Мой не желает с ними общаться, и потому все их молитвы и ритуалы бесполезны.

— Что же мне делать, Святейший?!

— Отец велик и далек от нашей юдоли скорби. Немногие удостаиваются его внимания — ведь Он один, а нас — слишком, слишком много. Плодимся мы как саранча, забыв о душе, о Царствии Небесном. Слишком много у нас грешных мыслей, и слова молитв вязнут в них, аки в тине прудовой и грязи болотной. Трудно Отцу услышать наши самые искренние молитвы, думы о злобе дневи сего застилают их грязным пологом.

Светлана молча внимала. Святейший тем временем разошелся не на шутку:

— Вот ты, дочь моя, много ли ты молишься? Как часто ты посылаешь Отцу нашему свои чистые помыслы? Или же грешные и недостойные мысли расположились в разуме твоем? Поведай мне, дочь моя, не было ли у тебя грешных мыслей о других мужчинах? Муж твой болен и не может исполнять те обязанности, что пристало, ему. Так не пыталась ли ты найти себе иного мужчину, забыв о законном супруге? Не ради пустого любопытства спрашиваю, а ради очищения от прегрешений твоих.

Девушка покраснела.

— Но… Нет, Святейший, я люблю мужа, никогда не изменяла ему… И… и не думаю о других! Мне бы вернуть ему здоровье, и мы будем счастливы! Чего бы я ни отдала за его здоровье, этого не будет много!

Она вновь заплакала.

Амнониад как бы в сомнении покачал головой.

— Многие обещают, да не многие делают.

— Что… что мне сделать?!

— Внеси малую толику средств на возвышение Храма Господня! Мы построим его на вершине высокого холма, велик будет он и красив своими стенами, выложенными из белого камня. А воздвигнут его чистые руки людей безгрешных на посрамление всех погрязших в пороке! Стань одной из них, способствуй возвышению Господню, и будешь ты прощена Отцом Моим. Здоровье вернется к твоему мужу, и вы вновь заживете счастливо!

— И… это поможет?

— Поможет. Но не грешите больше и приносите Храму положенные дары, не гневите Отца Моего.

Светлана утерла слезы платком и с сомнением прошептала:

— Но я уже жертвовала. Мне в церкви сказали, я и пожертвовала. А муж мой не излечился. Ему даже лучше не стало …

— Тьфу, неверующая! Ты опять вспоминаешь этих ересиархов! Не молись в ложном Храме, нет там Истины. А теперь, узри же Силу Его!

Внук Божий взмахнул рукой. Из правой двери появилась женщина лет сорока в таком же платье с глухим воротом, как и у той послушницы, которая встретила Светлану у дверей.

Амнониад проворчал:

— Поведай историю свою, дочь Моя Марта. Женщина поклонилась и рассказала о своей некогда к больной матери. Куда только ни обращалась Марта, к каким врачам и знахарям ни возила мать, и в какие церкви ни ходила — ничто не помогало. Мать угасала с каждым днем. И когда уже не осталось надежды, Марте повезло — ей рассказали о Новом Храме и Святейшем Амнониаде. Марта принесла положенные дары Господу и вскоре ее мать поправилась. Послушница умолкла.

Святейший пошевелился в кресле и нахмурил брови:

— Истинно ли говоришь, Марта?

Та повернулась к изображению Христа на одной из стен и перекрестилась.

— Истинно, Владыко! Перед лицом Господа не солгу. Внук Божий улыбнулся ей и негромко позвал:

— Анна, дочь Моя, приди сюда.

Из той же двери выскользнула молодая девушка.

— Расскажи и ты, Анна, нам о том, как Он вмешался в твою жизнь.

— Господь спас моего ребенка, о Владыко.

— И это все, что ты скажешь?

— К чему, Владыко, говорить о чуде Господнем? Мой ребенок жив и здоров, и это главное. А моя жизнь… это не так уж важно.

Ненадолго в зале воцарилась тишина, лишь едва слышно потрескивали свечи. Светлана молча разглядывала женщин, которые спокойно стояли перед ней. Ей было жалко Марту и Анну. Они пережили так много! Разочарование неминуемо будет крайне болезненным.

Внук Божий остался доволен произведенным впечатлением и произнес:

— Идите, дочери Мои. Пусть будет с вами благословение Отца Моего.

Святейший по очереди возложил свою правую длань на лоб девушек, что-то прошептал каждой и отпустил их. Затем хлопнул в ладоши. В зале появилась уже знакомая Свете послушница.

— Ефросинья проводит тебя. Иди, дочь Моя, и задумайся о спасении души твоей и твоего мужа. Отец Мой велик и милостив, он простит вас.

Девушка рискнула задать вопрос:

— Владыко, но как же так? Разве не Внук вы Божий? Отчего же зовете Его Отцом?

Амнониад нахмурился:

— Эх, дочь Моя, не можешь ты отвлечься от обыденного и привычного. К чему такие вопросы? Вера твоя некрепка, вот в чем порок твой. Не веруя, нельзя узреть истину.

— Но…

— Отец наш — он Отец всем нам! Даже не верующим в Него, даже не знающим о Нем — им Он тоже Отец! — загремел разгневанный Внук. — Но мне, ростку от семени Его, Он не просто Господь! Он — Отец Мой!

Он ненадолго умолк, успокоился и пророкотал:

— Да! Я далекий правнук Его! Но божественная печать переходит от старшего сына к старшему сыну в нашем роду. Так продолжается уже две тысячи лет, с тех пор, как Истинный сын Его покинул Святую Землю, спасаясь от гонений. Лишь его прямые потомки несут в мир Слово Господне! Я — тридцать девятый. И на меня возложил Он эту святую обязанность, этот тяжкий и святой груз! И потому Он — Отец Мой!

Светлана поклонилась Внуку Божьему. Тот умиротворенно проворчал:

— Иди, да будут помыслы твои чисты. И не забудь рассказать другим о Силе Господней, коя проистекает через Новый Храм.

Света молча поклонилась и покинула зал.

Послушница вновь провела ее по длинному коридору. Примерно на середине пути она распахнула неприметную дверь и кивнула Свете. Они вошли в небольшую комнату. На стене напротив двери висело большое, грубо исполненное распятие. Вдоль стен стояли широкие скамьи из плохо оструганных досок. В углу комнаты высился ящик с широкой прорезью на крышке. В петлях красовался огромный амбарный замок, запечатанный вдобавок сургучной пломбой с изображением распятия.

Ефросинья опустилась на колени перед распятием, неслышно прочла короткую молитву, поднялась, достала откуда-то из складок платья смятую купюру и опустила ее в щель.

— Это жертвенник, — сказала она. — Мы собираем средства на Новый Храм Господень. Когда придет время, построим его на вершине высокого холма… —послушница заученно повторяла слова Внука Божьего. Светлана едва заметно поморщилась.

— …стенами, выложенными из белого камня. Воздвигнут его чистые руки людей безгрешных на посрамление всех, погрязших в пороке! А пока никто не имеет права вскрыть жертвенник, даже сам Святейший. Видишь, печать? Тот, кто прикоснется к ней, никогда не смоет с души сей страшный грех.

Ефросинья многозначительно воздела руку к потолку:

— Жертвенник не полон, а значит, — время еще не пришло. Может, ты сможешь приблизить счастливый миг?! — провозгласила послушница и после небольшой паузы добавила: — Я скоро вернусь.

И Светлана осталась одна.

Вначале девушка тоже опустилась на колени перед Христом, прочла про себя «Отче наш», поднялась, достала из кармана пачку долларовых купюр, перевязанных резинкой, и опустила в ящик. Деньги провалились в щель, глухо стукнули внутри, потом за стеной что-то прошуршало и стихло.

Почти сразу же появилась Ефросинья, молча проводила Светлану к выходу. Распахнула дверь… и в тот же миг в нее ворвались «опричники». Двое проскочили мимо застывшей Ефросиньи, еще один метнулся к послушнице, зажал ей рукой рот и усадил на табурет. Светлана усмехнулась.

— Анафема, милочка! Спокойно. Ты в нашей юрисдикции.

Бойцы рассыпались по коридорам и комнатам, разыскивая охрану Амнониада и самого Внука Божьего. Следом за штурмовой группой в Новый Храм Господень вошли Чернышов, Савва и Даниил. Корняков, получив разрешение, скрылся в одном из коридоров, а Артем с иноком и двумя понятыми направились в сторону главного зала. Светлана показывала дорогу. Позади всех «опричник» вел Ефросинью.

— Анафема! Всем оставаться на своих местах!

— Стоять! Не двигаться! Анафема!

Захват Нового Храма прошел по плану и почти без крови. Большинство людей Амнониада удалось взять без шума, кое-где они пытались оказать сопротивление, которое, впрочем, быстро пресекалось. Лишь в комнате перед личными покоями Внука Божьего «опричникам» пришлось повозиться. Здесь их встретили телохранители Амнониада: звероватого вида бугай, до бровей заросший клочковатый бородой, и щуплый, даже немного тощий, но удивительно верткий китаец, мастерски владеющий боевыми искусствами. Один из «опричников» попал под удар, согнулся от боли в сломанном ребре и осел на пол. Остальные медленно наступали на охрану — повторить ошибку товарища им не хотелось.

Но тут к опричникам подошло подкрепление, да еще и Савва решил не оставаться в стороне. Он метнулся под удар китайца, поймал его руку и взял в болевой захват. Тот шумно сопел, скрипел зубами от боли, пытался вырваться. Он так и не сдался до конца, болевой шок отключил его раньше. Под ноги бородатому зверю метнулся один из «опричников», он потерял равновесие и отшатнулся. Секундная пауза оказалась гибельной: его атаковали сразу с двух сторон, и вскоре громадный охранник лежал, крепко скрученный, с заломленными назад руками. Лежал он молча, злобно скалясь и пытаясь порвать композитные наручники. Верткий мастер кулачного боя, очнувшись, наоборот, ругался почем зря, до тех пор, пока один из опричников не заткнул ему рот кляпом.

Бой закончился.

— Господи, токмо во славу Твою! — перекрестились «опричники».

Старший группы закончил за всех:

— Не по своей воле причинили мы людям боль. Святый Боже, Иисусе Христе, прости грехи наши. Спаси и сохрани!

И добавил:

— Посмотрите, что с братом Родионом?

Чернышов с Даниилом и Светланой сразу же прошли в комнату с ящиком для «пожертвований». Ефросинью усадили на скамью, рядом встали понятые. Два крепких парня из «опричнины» привели Амнониада.

— Поймали. Пытался в окно выскочить, — весело произнес один боец, — знал, небось, что у черного хода мы его ждем.

Внук Божий промолчал. Увидев Светлану, метнул на нее злобный взгляд и прорычал:

— Лжем, значит, перед ликом Господним? Не боишься гнева Божия и геенны огненной! Не только на себя навлекаешь проклятие, но и своего мужа?!

— Вам ли это говорить? — парировала девушка. — Да и не лгала я, а рассказывала историю из своей прошлой жизни. Все так и было. И бессильные врачи, и лгуны-знахари вроде вас…

— Света, не стоит перед ним оправдываться, — положил ей руку на плечо Чернышов.

Та умолкла и сжала губы. Артем огляделся и произнес:

— Что же, начнем. Вам, гражданин Соловейчик, также известный под именами Амнониад, Внук Божий, патриарх Нового Храма, вменяются в вину следующие правонарушения… Мошенничество, незаконное предпринимательство, подделка документов, доведение до самоубийства, незарегистрированная религиозная деятельность, незаконное хранение холодного оружия…

Старший контроллер закончил перечислять статьи, поинтересовался: нет ли у задержанного возражений? Но тот молчал, кривя губы в холодной усмешке.

Чернышов кивнул:

— А сейчас приступим к обыску. Светлана!

— Вот этот ящик, — указала девушка. — Там лежат шестьсот долларов США, помеченных специальным составом.

Чернышов сделал знак, понятым подойти ближе. «Опричники» быстро вскрыли ящик, но… Но денег внутри не оказалось. Света растерялась — прошло всего несколько минут, как она покинула эту комнату и вернулась сюда уже с контроллерами Анафемы. Кто же успел забрать доллары?!

Внук Божий злорадно расхохотался:

— Что, не нашли? А, может, их там и не было? Может, ваша лживая… — он проглотил слово, — …их припрятала для себя?

И тут из-за спины Чернышова появился Даниил. Он взглянул на Амнониада и спокойно возразил:

— Мы найдем эти деньги, а о вашей лжи Господь напомнит на Страшном Суде. Я буду молить Его, чтобы он простил вам эти слова. Господь наш всемилостив, но не испытывайте его терпение.

Чернышов присел рядом с ящиком и внимательно рассмотрел его. В противоположную стену оказалась вмонтирована дверца на незаметных пружинных петлях, а за ней — дыра в стене, похожая на наклонную трубу. «Пожертвования», которые опускали в щель, тут же попадали по этой трубе в соседнюю комнату.

Артем поднялся.

— Так. Ясно. С деньгами все понятно, сейчас мы их найдем.

— Не тратьте зря времени. Не знаю, как вам, а мое мне дорого. Позовите Марту, — усмехнулся Внук Божий. — Может быть, она знает, где ваши деньги?

Чернышов ненадолго задумался, затем согласно кивнул. Один из «опричников» вышел и вскоре привел женщину. При виде Амнониада в наручниках Марта вздрогнула, но промолчала.

Артем обратился к ней:

— Сюда несколько минут назад опустили шестьсот долларов, — он указал рукой в сторону вскрытого ящика. — Где они?

Марта стояла, опустив глаза, и молчала.

Тут вмешался Внук Божий и произнес мягким голосом:

— Марта, дочь моя, не находила ли ты каких денег?

— Как же, были, были… Лежали здесь на лавке, — спокойно ответила женщина. — Забыл, наверное, кто-то, вот я и прибрала. Вернется человек за потерей, а я ему и отдам.

Внук Божий довольно кивнул:

— Хорошо, Марта. Верни этим людям их пропажу. Марта достала из внутреннего кармана тощую пачку банкнот, перехваченную резинкой, и, победно усмехнувшись, протянула из Чернышеву:

— Вот, возьмите. Новому Храму эти деньги не нужны.

* * *

От стекла тянуло холодом.

Даниил устроился за старым, тяжелым, наверное, еще сталинских времен, столом, покрытым исцарапанной кожей. Стул казался таким же древним — скрипящим и кривоногим.

Вот ведь удивительно: при создании Спецгоскомитет получил совершенно новое, набитое современной техникой и офисной мебелью — сплошные гнутые алюминиевые трубки и фигурные пластиковые панели — здание на Елоховском подворье. Но иногда в комнатах вдруг обнаруживались дубовые и сосновые древние монстры, за которыми явно восседали в свое время чуть ли не сотрудники НКВД.

Бывший инок провел ладонью по темному стеклу. Холодно.

Толстый, зеркальный триплекс, способный удержать пулю из «Калашникова», отделял небольшую комнатку от камеры предварительных допросов. Сейчас в ней находились трое: протоиерей Адриан, Светлана — новая, но уже показавшая себя в деле сотрудница, только-только пришедшая в Анафему с юрфака МГУ, и помощница Внука Божьего по имени Анна.

Даниил тут же укорил себя. Как он мог даже мысленно назвать мошенника Соловейчика Внуком Божьим?! Как?! Тому пристало скорее… Тут Даниил даже засомневался. Как можно назвать человека, который присвоил себе Господне имя и творил от этого имени свои мерзости?!

Привычно сотворив молитву о спасении заблудшей души, он почувствовал, что ему совсем не хочется молиться за душу Соловейчика. Такое бывало. Редко, но…

Сначала — Устенко, хозяин «Зеленого луча», потом директорша, Инна Вольдемаровна.

Теперь вот лжепророк и мошенник в одном лице… Неужели, он следующий?

Сердце контроллера затопил ледяная волна. «Достоин ли я, Господи, нести эту тяжкую ношу? — едва ли не со страхом подумал Даниил. — По силам ли мне работать в Анафеме? Дай знак, Господи! На Тебя уповаю, дай мне силы встретиться со Злом и остаться человеком!»

Он тяжело вздохнул, крепко-крепко сжал кулаки. Минуту он был напряжен, как взведенная тетива. Даниил несколько раз повторил про себя «Богородицу», попытался расслабиться. Спокойствие снизошло на него, темная волна ненависти схлынула и исчезла. Теперь прочитать молитву о спасении души Амнониада оказалась намного проще. Инок смиренно наклонил голову, закрыл глаза и замер, прислушиваясь к себе.

— Святый Боже, Царь наш Небесный! Дай мне силы умерить свой гнев! Защити душу от тяжкого греха!

Даниил поднялся и повернул верньер на плоской белой панели, установленной на стене. Из динамиков под потолком зазвучали голоса.

— …вы мне говорили.

— Я… солгала. У меня не было ребенка. Я… — послушница Нового Храма умолкла.

— Мы слушаем, Анна, — мягко сказал протоиерей Адриан.

— Я… сделала аборт. А Святейший сказал, что этот грех я должна замолить… и…

— Замолить ложью?! Вы лгали перед Образом Господа!

— Светлана, успокойся. А вы, Анна, рассказывайте. Что от вас потребовал гражданин Соловейчик?

— Святейший… Вну… гражданин Соловейчик… Он сказал, что я должна спасти много душ, прежде чем Господь простит меня. И я должна была… помогать ему.

— Спасти? Как? Рассказывая лживую историю?

— Ложь во спасение… — прошептала девушка. — Так он…

Даниил медленно, как во сне, выкрутил верньер в другую сторону. Голоса умолкли. Внутри инока билось холодное пламя гнева. Он взял трубку внутреннего телефона, набрал номер. Чернышов откликнулся довольно быстро.

—Да?

— Артем, это я, Даниил. Позволь мне уйти с допроса… послушницы Анны.

— Что такое?

— Я бы хотел послушать, что расскажет… Соловейчик. Чернышов на мгновение задумался.

— Хорошо. Жду. Камера триста сорок.

— Благодарю тебя, Артем.

Старший контроллер неопределенно хмыкнул и повесил трубку.

Даниил бросил последний взгляд в допросную комнату. Анна плакала, размазывая слезы по лицу. Светлана достала платок и отдала ей. Отец Адриан наклонился к задержанной и что-то тихо говорил…

Инок спустился на два уровня ниже, на третий подземный этаж. Пришлось дважды предъявить удостоверение, один раз — даже специальный внутренний пропуск. У входа в камеру охрана из «опричников» снова остановила Даниила, проверила документы. На подобных строгостях настоял Чернышов, после того как одному из задержанных «меценатов» по делу «Зеленого луча» едва не удалось сбежать.

В камере Даниил сразу же увидел почти безмятежного Соловейчика. Если бы не «опричники», замершие за его спиной, можно было предположить, что бывшего патриарха Нового Храма пригласили сюда для дружеской беседы. На стуле напротив вольготно расположился Чернышов. Казалось старший контроллер изучает Соловейчика, как редкое и опасное насекомое. Савва стоял вплотную к задержанному и почти рычал:

— …да мы нашли у тебя целый арсенал!

— Хоть на одном из этих ножей и сабель есть мои отпечатки?

— Хочешь сказать, они не твои?

— Да я их никогда и в глаза-то не видел.

Чернышов мельком глянул в сторону двери и кивком указал Даниилу на стулья у стены. Даниил выбрал из них самый дальний от бывшего патриарха Нового Храма, сел и прислушался к разговору.

— Если вы никогда не видели, откуда тогда знаете, гражданин Соловейчик, что в арсенале были именно ножи и сабли? — спокойно сказал Чернышов.

— Да… ну… — запнулся лжепророк, — когда кто-то говорит о холодном оружии, то сразу как-то вспоминаются ножи и сабли. Или же это преступление — вспоминать чужие разговоры?

Артем хмыкнул и записал ответ в протокол.

— Ничего, думаешь, вывернулся? — усмехнулся Савва. — У тебя и наркоту нашли. Почти полтораста грамм «травы» и восемнадцать доз героина.

— А! Оставьте это для детей, — махнул рукой Соловейчик, — любой адвокат докажет, что я к этим пакетам не прикасался. И знать не знал о них. Да и вообще — вы их наверняка подбросили.

Он увидел, что Чернышов собирается что-то сказать, и поспешно добавил:

— Только не спрашивайте, откуда я знаю о пакетах. Наркотики всегда хранят в пакетах, это часто по телевизору показывают. Проведите экспертизу, сделайте анализ моих волос. Там нет ни крупицы, я никогда не прикасался к наркотикам.

Чернышов покрутил в руках ручку и хмыкнул:

— Вы так хорошо разбираетесь в доказательствах в делах о наркотиках. К чему бы это?

— Ну, как же. Как же… Я же не в небесных чертогах живу, где Отец Мой…

— Молчи!!! Не богохульствуй!

Крик хлестнул по комнате. Савва медленно выпрямился, Чернышов обернулся и даже «опричники» за спиной Внука Божьего вздрогнули и уставились на Даниила. Тот обнаружил, что стоит посреди камеры и дрожит от ярости.

Он ненадолго закрыл глаза.

«Господи, дай мне сил. Господи, молю тебя, наставь меня на пути тяжком».

Ярость мгновенно ушла, но сменилась холодным слепящим пламенем. Даниил двинулся к Амнониаду.

— Ты использовал имя Господа, чтобы обогащаться. Соловейчик отвел взгляд от него и сглотнул. Даниил шагнул еще ближе.

— Ты лгал людям, отнимал у них последнюю надежду.

Чернышов поднялся из-за стола и открыл рот, но ничего не произнес. Еще шаг.

— Ты виновен перед Господом и людьми.

Савва сделал движение, как будто хотел укрыть задержанного от взгляда Даниила. Один из «опричников» наоборот, отодвинулся в сторону. Видимо, вспомнил слухи, которые ходили по Анафеме в последние дни.

Даниил подошел почти к самому столу и вытянул руку в сторону Внука Божьего.

— Господь тебя накажет, не я.

Контроллер резко развернулся, отошел от стола и опустился на стул у стены. До конца допроса Даниил не отводил горящего взгляда от фальшивого патриарха.

«Прости Господи, заблудшую душу… Защити и сохрани от нечистого. Суд Твой справедлив, Господи…»

Допрос скоро закончился, никто не хотел его затягивать после слов Даниила. Конвой увел бывшего патриарха Нового Храма. Инок, не отвечая на вопросы напарников, коротко попрощался и быстро ушел, едва ли не выбежал из здания.

Дома он заставил себя прочесть вечернюю молитву. Потом по дюжине раз — «Отче наш» и «Тропарь», в наказание за небрежение. На еду даже смотреть не хотелось, и вечерять бывший инок не стал.

В сон Даниил провалился как в липкую трясину.

Через пять часов его разбудил звонок Саввы. Бывший десантник пребывал в растерянности. Да и было отчего — ночью, в пустой камере, умер Внук Божий. Его нашли на полу, синим от удушья, со скрюченными пальцами. Тело изломано предсмертной судорогой, да так, что не осталось ни одной целой кости. Анализ записей охранной системы показал, что в камеру к Амнониаду никто не входил. Спешно вызванный патологоанатом заключил, что у умершего по какой-то причине произошел сильнейший паралич мышц, в том числе и сердечных. Об одном умолчал врач — ему еще не приходилось слышать о том, чтобы паралич перемалывал кости и жилы в липкий студень.

Даниил выслушал Савву, помолчал и вдруг неожиданно произнес:

— …Утром же, когда Навал отрезвился, жена его рассказала ему об этом, и замерло в нем сердце его, и стал он, как камень…

— Да, — сказал Корняков. — Я уже нашел это место. Первая книга Царств. Правда, еще и в Третьей есть. Слушай. «После этого заболел сын этой женщины, хозяйки дома, и болезнь его была так сильна, что не осталось в нем дыхания». Не знаю, что больше подходит.

Инок вздрогнул и, не прощаясь, положил трубку. Одна мысль билась у него в голове как пойманный в капкан зверь. Ведь он сказал тогда Внуку Божьему:

«…Господь тебя накажет, не я…»

Господь…

Не я…

Не я!!

Фонограмма № 52754-12.

Сохранившийся фрагмент оперативной записи.

Дата: 26.10.2008. Время: 19.52—20.17

— …что вы хотите этим сказать?

(Приглушенный звук шагов, грохот отодвигаемого кресла, скрип.)

— Просто думаю, что пора подвести итоги. Ваша Анафема работает уже больше трех лет. Есть ли какие-нибудь положительные результаты? Лично я пока никаких изменений не наблюдаю.

— Ну, за такой короткий срок вряд ли можно ожидать глобальных результатов. Да и не три года, как вы сказали, а всего лишь около пяти месяцев. Реальная работа Анафеме началась этим летом, все, что было раньше — обычная подготовка.

— Подготовка сроком в два с половиной года?

— Конечно. Надо было убедить Церковь в том, что создаваемая структура полезна в первую очередь для нее, а потом аккуратно подтолкнуть иерархов к мысли переподчинить Спецгоскомитет себе. Сейчас мы имеем прекрасно отлаженную спецслужбу, полностью финансируемую и управляемую — номинально (короткий смешок ) — Русской православной церковью. С ее помощью Анафема полностью укомплектована кадрами. Мы отобрали самых лучших, проверенных людей. В основном — верующих.

— Это так важно? Предлагаете вспомнить монархическое прошлое?

— Дело не в этом. Верующему человеку не нужно управление собственной безопасности. Его заменяет совесть. И борется он не с абстрактным Злом, и не с конкретными преступниками, а с «происками нечистого». В Анафеме даже свой чудотворец появился…

— Да? И что он делает?

— У меня есть копия внутренней докладной куратора одной из групп в Патриархию. В ней описывается, исходя из показаний нескольких надежных свидетелей, как контроллер Даниил Шаталов молитвой обратил преступника в соляной столп.

(Пауза в записи, 11 секунд.)

— Гм… И вы в это верите?

— Не важно верю ли я. Важно, чтоб поверили другие, в первую очередь — будущие клиенты Анафемы. Кстати, в другой докладной того же куратора сказано, что некий дилер, попавший в разработку в группу, упорно отрицал свою вину на всех допросах, но как только увидел Шаталова, моментально выложил всю подноготную. Даже то, о чем его не спрашивали.

— Не знаю, Михаил Денисович, не знаю. По-вашему выходит — все отлично, все замечательно. А у меня вот другие сведения. Я запросил из прокуратуры несколько дел Анафемы. Не церковных — вполне (смешок ) мирских: наркотики, детская проституция и так далее. Давайте посмотрим, например, вот это…

(Металлический щелчок, шуршание.)

— Контроллеры Анафемы задержали двух мелких дилеров, через них удалось выйти на оптового поставщика, взять курьера и разрушить свеженький канал поставки. Внешне — тишь да гладь. Но это только внешне. Конечно, задержание проведено вполне профессионально: у вас много бывших десантников и собровцев, силы и опыта им не занимать. Наркоторговцы пытались подкупить контроллеров — в материалах дела есть оперативная видеозапись задержания и первичного допроса — и потерпели неудачу. Крупная сумма денег, оптовая партия товара, ситуация самая выгодная, ведь им ничто не угрожало, да и не могло угрожать… Словом, ваши подопечные отказались. Так что насчет отдела внутренней безопасности вы, возможно, правы. И такой случай — не единственный. А вот дальше… дальше начинаются неприятности.

— Какие?

(Пауза в записи, 11 секунд, звон стекла, бульканье.)

— Дело едва не развалилось в суде. Там были какие-то грубые нарушения УПК при задержании, один из обвиняемых заявил, что к нему применялись меры физического воздействия. Адвокат даже предъявил рентгеновский снимок и заключение медэкспертизы. Челюсть ему сломали, что ли… не помню. Да и не главное. Дело фактически спас следователь, который методично и четко исправил все ошибки ваших контроллеров. Иначе дилеров пришлось бы отпустить, да еще и извиняться,

— Видите ли, Владимир Борисович… это был эксперимент. В рамках всей программы, конечно. По договоренности МВД Анафема получила некоторые новые функции. До середины две тысячи седьмого года контроллеры участвовали в мирских, как вы верно выразились, делах лишь как наблюдатели. Теперь они получили право вести самостоятельные расследования.

— Которые едва не провалили!

— Ну, зачем же так категорично. Такие случаи — единичны… может, еще два-три, не больше. Да и закончилось все, насколько я помню, задержанием крупного поставщика, от МВД даже пришла благодарность. Остальные же дела проведены самым лучшим образом. Ни жалоб, ни направлений на доследование. Наша беда в том, что в Анафеме пока еще мало опытных розыскников, таких, что УПК знают лучше, чем «Отче наш» (смешок). Их приходится ставить командирами групп, и, естественно, они не могут за всем уследить. Младший же состав горит энтузиазмом, истово верует, как я уже говорил, но, к сожалению, плохо подкован в юриспруденции.

— У вас другая беда, Михаил Денисович. Все объясняется гораздо проще — Анафема как спецслужба действует вне правового поля. Никакими законодательными актами не установлены ни границы ее ответственности, ни статус работников. Контроллер — кто он? Инспектор? Следователь? Прокурор? Где предел его юрисдикции? Должен ли он проводить, например, задержание по тем же нормам УПК, что и обычный опер, или как-то иначе? У вас сейчас скорее первое, чем второе, но прав у контроллера значительно больше, чем у его коллеги из районного отделения или даже с Петровки. Но потом задержанных передают Минюсту для следствия и суда, и дело сразу же возвращается обратно в правовое поле. И любой адвокат, если он не полный идиот, моментально ухватится за это противоречие. Я понимаю, намерения были самые благие — помочь МВД, снизить уровень преступности, а заодно и провести эксперимент. Но теперь он уже вышел из-под вашего контроля, и остановить его без большого шума и непонимания в самом Спецгоскомитете вряд ли удастся.

— И что вы предлагаете?

— Надо либо вывести Анафему из подчинения Церкви, целиком укомплектовать ее нормальными оперативными кадрами…

— Это невозможно!

— Значит, у вас должны появится СВОИ, никому, кроме РПЦ не подконтрольные следователи, СВОИ суды и СВОЯ прокуратура.

— Но для этого придется…

— Изменить законодательство. Чего мы, собственно, и хотели с самого начала.

— А не рано?

— Рано. Но в ином случае новые функции Анафемы не принесут ничего хорошего. Ваш Спецгоскомитет из пугала превратится в посмешище. Каждый преступник будет знать его слабые стороны и постарается на следствии и суде вести себя соответственно. А значит, в будущем Анафема станет бесполезной. Не хочу сказать, что вы поторопились с экспериментом, но теперь у нас почти не осталось выбора.

— Я не уверен, что могу решать такие вопросы. Это выше моей компетенции. Простите, Владимир Борисович, но мне нужно посоветоваться, просчитать варианты.

— Что вы! Я не призываю менять все немедленно. Я лишь хочу предупредить, что время поджимает, и скоро мы окажемся в жестком цейтноте. Вам надо успеть.

(Вздох.)

— Безусловно. Я во многом с вами согласен. И не только по той причине, что вы сейчас изложили. Есть и еще одна. Видите ли, у нас не глупцы сидят. Наоборот — умные, опытные профессионалы, умеющие просчитывать ситуацию не хуже целого аналитического отдела. Не все, конечно. Есть честные, но недалекие, есть по-детски наивные — следствие церковного воспитания. Но из руководителей групп кое-кто уже задается вопросом: зачем создали Анафему? Пока только самые умные. Скоро это начнут делать все.

9. 2008 год. Осень-Зима. Феод

Началось все с пустяка. Стала чесаться родинка на плече. Летом она совсем про себя не напоминала, а тут неожиданно проснулась.

Марина сидела в доме отца Базиля, переписывала по его просьбе список «должников». За лето он вырос еще больше — у деревенских не всегда находилось время отработать послушание. Пахом Рыков, к примеру, довел свой счет до десяти дней, а Поляков — до недели. Конечно, мужики все также пытались задобрить батюшку дарами — благо теперь, в летнюю пору, собрать корзину-другую грибов или короб ягод стало совсем несложно, да и золотой корень в этом году народился на загляденье. Грешили поменьше, просто времени не хватало, но уж если нарушали какие заповеди, то на всю катушку.

Отец Базиль шутил:

— Пахом Рыков да Поляков откуп носят каждый день, словно зарплату. Был бы у нас проездом какой-нибудь патриарший посланник, решил бы, что я церковную десятину с прихожан беру. Меня бы разом сменили и за греховное сребролюбие сослали в монастырь. Так что видишь, на что приходится идти, чтобы заблудшие души светом озарить.

И вот как раз в этот момент родинка и напомнила о себе. Да так сильно, что сколько Марина не дергала плечом, — ничего не помогало. Конечно, можно было плюнуть на все и почесать родинку рукой, но при отце Базиле Марина постеснялась.

С того дня проклятая папиллома в виде трех хвостатых запятых уже не успокаивалась. Иногда зуд появлялся один-два раза в день, обычно — чаще. Марине приходилось терпеть просто адские пытки. Сидит, бывало, с отцом Базилем, ведет душеспасительную беседу или обсуждает школьные дела, а сама чуть зубами не скрипит. Зуд такой, что хоть на стенку лезь! Хуже всего бывало во время уроков Закона Божия, которые Марина проводила вместе с батюшкой. При всех не почешешься, и из класса не выйдешь — воспримут как неуважение, потом вся деревня судачить будет. И так колодезяне недоумевают, почему Марина со священником до сих пор не поженились, думают, что ссора какая между ними случилась.

«Не дай Бог лишний повод сплетникам дать, — подумала девушка. — Потом сама не рада будешь. А отец Базиль рассердится, что я, мол, подрываю его авторитет в приходе. Нет уж, лучше потерпеть, от чесотки пока никто еще не умирал».

Марина пыталась рассматривать родинку в зеркало, но ничего особенного не заметила. Решила — наверное, какое-нибудь раздражение на коже, что при жутком качестве местного мыла совсем не удивительно. Но от объяснения легче не становилось.

Впрочем, все это не смертельно.

Но именно благодаря родинке Марина однажды обратила внимание на одну интересную особенность.

Отец Базиль часто диктовал ей письма: различным священникам в другие епархии, как считала Марина — своим единомышленникам, местным властям и окрестным заводовладельцам с просьбой о пожертвованиях.

Однажды она как раз печатала под диктовку очередное письмо. Именно печатала, а не писала, как раньше — недавно один из каменецких богатеев пожертвовал для прихода простенький ноутбук. Простенький в его понимании, а здесь, в Синем Колодезе он выглядел невиданным чудом техники. Да у деревенских по домам до сих пор телевизоры годов шестидесятых стоят. Чего уж тут говорить!

Родинка чесалась невыносимо. И в этот момент в дверь церковного дома постучали — приехал Петр Симеонов, что-то он там такое привез для батюшки. Отец Базиль вышел с ним в сени. Марина откинулась на стуле, успокоила проклятую родинку, и тут ей на глаза случайно попалось другое письмо, написанное священником собственноручно.

Не то чтобы она была охотницей до чужих секретов, нет. Все вышло совершенно случайно — неловко повернувшись на стуле, Марина сдвинула ноутбук, едва не уронила его. А под корпусом компьютера лежало письмо. Рукописное, строчек на десять, не больше. И прежде чем она сообразила, что поступает не очень-то хорошо, читая чужие послания, глаза уже пробежали все письмо целиком.

Почерк батюшки она узнала сразу.

Много позже Марина все-таки нашла смелость признаться самой себе, что делала все вполне осознанно. В ней проснулась банальная ревность. Она вообразила, что перед ней записка, адресованная отцом Базилем какой-нибудь любвеобильной прихожанке. Той же Зойке, которая увивалась вокруг церковного подворья, как пчела вокруг меда.

Но все, конечно, обстояло не так грустно.

Письмо предназначалось в некий Общественный союз боевых клубов Урала. В нем говорилось о вещах совершенно неинтересных: каких-то заказчиках, сроках и выплатах. Вроде кто-то кому-то обещал подготовить несколько человек на должность инструкторов по рукопашному бою.

Марину заинтересовало другое. Нигде, ни в одной строчке, отец Базиль не упомянул Господа. Она сразу же вспомнила его первое письмо. В нем священник тоже избегал слов «Бог» и «Господь». Выходило так, что отец Базиль никогда не пишет имени Всевышнего, а если без этого не обойтись — диктует послание Марине.

«Кстати! — подумала она неожиданно. — А ведь он и службы всегда читает по памяти, по Евангелию или Апостолу — никогда».

Полтора года назад Марина решила, что отец Базиль просто избегает упоминать имя Господне всуе или не хочет доверять святое слово такому греховному изобретению, как компьютер. Но вслух-то он делает это постоянно, а когда диктует, просит вставлять в текст фразы с именем Господа, так, мол, лучше подействует!

Выходило так, что батюшка просто боится увидеть имя Божье написанным.

Девушка вздрогнула от странной мысли, попыталась представить, откуда может происходить такой запрет, но в этот момент отец Базиль вернулся.

— Не устала? — весело спросил он.

— Нет, — сказала Марина и подумала: «Все-таки он удивительно заботливый!».

О своем открытии она больше не вспоминала.

В самом конце осени Петр Симеонов привез из Каменца двух невысоких, плотных ребят.

— Это мои ученики, — сказал отец Базиль. — Знакомься, это брат Димитрий и брат Федор. Только-только из духовной семинарии. Приехали мне помогать.

Марине поначалу было интересно — все-таки новые люди, в Синем Колодезе нечасто встретишь незнакомое лицо.

Но оба ученика оказались людьми малообщительными и угрюмыми. Во время совместных трапез у отца Базиля разговорить их не удавалось. От Марфы Демьяновны Марина узнала, что она не одна интересуется новичками. Зойка, которая теперь редко когда прибиралась в доме священника — хватало и тех, кому батюшка назначал послушание, — тоже попыталась познакомиться с Димитрием и Федором. Особенно — с первым, почему-то ей именно он показался более привлекательным.

Однако что-то у нее не заладилось.

— Скучные они какие-то, — рассказывала она. — Слова не вытянешь, шуток не понимают. А больше всего любят на заднем дворе скакать.

— Как это? — не поняла Марфа Демьяновна.

— Да просто. Как по телевизору показывают. Прыгают, бьют друг дружку, иногда голыми руками поленья колотят и топора никакого не нужно. А тут чего выдумали — посреди овина подвесили мешок с сеном, и давай по нему ногами молотить. И красиво так выходит, я вам скажу. Особенно у Димитрия. Ловкий парень.

Потом Марина и сама видела, как тренируются братья. Действительно, больше всего это походило на сцену из стандартного гонконгского боевика середины девяностых: верткие и подвижные ученики отрабатывали удары, блоки, приемы защиты. Наверное, это был какой-то стиль боевых единоборств, но Марина в них не разбиралась.

Набравшись смелости, она задала вопрос отцу Базилю:

— Зачем здесь, в Синем Колодезе, мастера каратэ? Других стилей Марина просто не знала, а вот «каратэ» почему-то всплыло в памяти. Наверное, во всем виноваты фильмы.

— Это не каратэ, а русбой, наше древнее боевое искусство. Все-таки кунг-фу, таэквондо и прочие айкидо разрабатывались для щуплых, жилистых, подвижных азиатов. Русскому человеку они не совсем подходят из-за иной конституции тела…

Заметив, что Марина смотрит на него едва ли не с открытым ртом — ну еще бы: священник, спокойно рассуждающий о боевых единоборствах! — отец Базиль поправился:

— По крайней мере, мне так рассказывали. Что же до твоего вопроса… Ты же знаешь, здесь недалеко в двадцати семи километрах колония строгого режима. Оттуда изредка бегут, бегут озлобленные, доведенные до крайности преступники. В прошлом году сколько таких случаев было?

— Три или четыре… — попыталась припомнить Марина.

— Для таких людей Божьи заповеди — ничто, они могут убить, ограбить. У нас они пока, спасибо Господу, не появлялись. А если следующие пойдут не на запад или юг, а в Синий Колодезь? Места у нас глухие, расстояние между деревнями по десять-двадцать километров. Никакая подмога не успеет. Тем более что ближайшее отделение милиции — в Каменце.

— Но у наших же ружья есть! — воскликнула Марина.

— Ты что, хочешь, чтоб в моем приходе случилось смертоубийство! — загремел отец Базиль. — Не будет того! Господь не попустит! Мой долг перед Богом — защищать прихожан. Братья Димитрий и Федор прекрасно обо всем позаботятся, они тренированные воины, знают, как разоружить и обездвижить человека, не убивая его. Я специально попросил их не ехать сразу ко мне после окончания семинарии, а пройти обучение в спортивной школе русбоя, в Екатеринбурге.

Марина живо вспомнила письмо. Действительно, там шла речь о каких-то инструкторах и о плате за обучение.

Честно сказать, ответ отца Базиля ее не удовлетворил. Слишком уж грозными бойцами казались Федор и Димитрий, никак не похоже, что их учили только защищаться. Да и вряд ли можно постигнуть все тонкости стиля за каких-нибудь полгода.

Нет, Марина даже и подумать не могла, что отец Базиль может ей лгать. Скорее всего, он просто не захотел объяснять все тонкости или пугать ее.

Девушку осенило. Ну конечно! Места здесь действительно опасные, кругом действует право сильного — кто захватил землю, тот и прав. Если в собственности завод, лесопилка или шахта — значит, хозяин. Скорее всего, кто-то потребовал с отца Базиля долю или предложил «защиту», как это водится, криминальную. При всем христианском смирении батюшке смелости не занимать — мог и отказаться. Начались угрозы, тогда он просто нанял себе телохранителей.

Стройная теория рассыпалась в один миг. Когда Федор после очередной тренировки, ухая, обливался студеной водой из колодца — ночами уже случались заморозки, и вряд ли она была теплее трех-четырех градусов — Марина приметила на его плече знакомую родинку, почти такую же, как у нее: хвостатые запятые, расположенные треугольником. Кожа вокруг покраснела — видимо, у Федора папиллома тоже часто чесалась.

Но больше всего Марину смущала хозяйственная деятельность отца Базиля. После памятной рубки лиственниц, когда колодезяне взялись заготовить дерево для школьной мебели, но немножко перестарались, вся деревня ждала обещанного батюшкой трейлера с леспромхоза.

Машина действительно пришла, экспедитор долго сидел в доме отца Базиля, и что-то обсуждал со священником. Все это время водитель спал в кабине, пока измученные любопытством деревенские жители не преподнесли ему стакан хорошего самогона с закусью.

Конечно, он не отказался, с благодарностью принял угощение. Тогда-то Петр Симеонов и спросил:

— Слушай, Аркадий, скажи, а что твой спутник так долго с батюшкой обсуждает?

— А вы не знаете? — удивился водитель. — Священник ваш просит за товар долю в лесопилке под Каменцом. Наш-то директор давно хотел ее продать: денег не приносит почти, одни убытки. Но раз покупатель нашелся, заломил подороже. Но поп тоже не лыком шит оказался: свою линию гнет. Вот и рядятся. Если договорятся, послезавтра управляющий с договором приедет.

Он и вправду приехал. Ударили по рукам, лесопилка отошла к отцу Базилю. Батюшка поднял ее буквально в считанные месяцы, съездив туда от силы раз пять, вряд ли больше. В первую очередь уволил оттуда всех китайцев, хороших, но слишком дорогих и малосильных работников. В бревно, которое простой мужик унес бы один, они впрягались по двое, а то и по трое. Потом договорился с жителями соседней деревни, Подмикитовки, пообещав им какую-никакую зарплату (по местным меркам — неплохие деньги) и дерево на строительство нового клуба. Да и с работой в тех местах было не очень, так что помочь отцу Базилю люди согласились с радостью. Учить никого не потребовалось: что за мужик, если не может свалить дерево и распилить его на доски!

Лесопилка заработала в полную силу и уже к зиме начала приносить прибыль. Кстати, с клубом в Подмикитовке решили пока повременить. В первую очередь жители готовились строить часовню.

В середине декабря, несмотря на морозы, она уже красовалась золотисто-желтой еловой маковкой на фоне заснеженного леса. Отца Базиля упросили освятить ее, потом часто приглашали отправлять службы и, в конце концов, подмикитовцы привезли в Синий Колодезь прошение включить деревню в приход, подписанное практически всеми жителями.

Отец Базиль обещал испросить разрешения у митрополита и дал понять, что сам он, в общем, — не против.

Разрешение пришло под Рождество. Марина, правда, никогда его не видела, но в Подмикитовке люди нуждались не в бумажке, а в пастыре, и она решила, что даже если письмо пока не получено — это вина церковных бюрократов, а не отца Базиля. Он просто хочет нести людям слово Б емкие.

Новый начальник лесопилки, насколько поняла Марина из вскользь брошенных фраз, был глубоко верующим человеком, батюшка специально подбирал такого. Доверенный управляющий, как его теперь чаще называли, и представить себе не мог, как это возможно — украсть у священника хотя бы рубль. Приписки и воровство, процветавшие ранее, исчезли. Бывший хозяин сейчас, наверное, рвал на себе волосы, но ничего поделать не мог. Поздно.

Примерно таким же образом отец Базиль приобрел бокситную шахту. К тому времени он уже обладал некоторой известностью, и не в последнюю очередь — как хороший организатор. В Синий колодезь зачастили с визитами диковинные тонированные джипы. Хваленые японские внедорожники частенько застревали на рыхлом уральском снегу, приходилось Симеонову заводить свой верный «уазик» и вытягивать гостей из сугробов. Трудности никого не останавливали, представители, а то и сами мелкие хозяева и хозяйчики, наперебой стучались в дом отца Базиля.

Так что когда одному алюминиевому корольку потребовался надежный партнер, чтобы поднять недавно разоренную, объявленную банкротом и выкупленную за копейки шахту, лучшего кандидата и искать было нечего.

Сам он в Синий Колодезь, естественно, не приехал. Он вообще давно уже не появлялся в России, чтобы не давать повода прокуратуре вызвать его повесткой. Как к любому деятелю такого рода, к нему имелись кое-какие вопросы.

Зато приезжал его заместитель. Долго уговаривать отца Базиля он не стал, просто несколько раз удваивал процент от прибыли, положенной будущему директору, — и уже к вечеру у шахты, пока еще незаметно для всего остального мира, сменился руководитель.

Единственное, что успокаивало Марину, — батюшка почти ничего не тратил на себя. Он не обзавелся личным автомобилем — просто дал Симеонову денег и попросил съездить в Екатеринбург и поставить машину в хороший автосервис. Отремонтировать и отладить старенький «уазик» обошлось недешево, зато Петр теперь просто боготворил отца Базиля. И никто в деревне не удивился, когда выяснилось, что из выданных денег он ни копейки не потратил на себя, стойко перенеся соблазны большого города. А ведь раньше Симеонова считали человеком ушлым из серии «палец в рот не клади».

Батюшка не мечтал о дворце и не подумывал о личном вертолете. В доме все также стоял старенький компьютер, разве что добавился канал спутниковой связи. Ни лишней мебели, ни дорогих одежд — ничего. Отец Базиль говорил:

— Господь защитил меня от греха сребролюбия! Мне деньги не нужны, но, к сожалению, без них иногда невозможно преодолеть людское горе. Так пусть они радуются и ликуют, приходя в церковь!

Действительно, храм в Синем Колодезе становился все краше — появились золоченые наличники для иконостаса, обычные стекла в окнах заменили на изразцовые, и внутреннее убранство заиграло яркими красками.

К счастью для себя, Марина и не догадывалась об истинном уровне доходов отца Базиля, иначе бы задумалась — куда идет львиная часть денег?

Как-то в феврале, под вечер, по смерзшейся от морозов колее в Синий Колодезь приехал еще один посетитель. Доставил его обычный частник из Каменца, решивший подзаработать на столичном безумце, невесть с какого перепугу собравшего в эту глушь.

Гость действительно приехал из Москвы — новость тут же облетела всю деревню. Каждому хотелось узнать, кто он такой, но незнакомец первым делом направился на церковное подворье. Отец Базиль встретил его внешне приветливо, но настороженно.

Примерно через час к Марине постучался брат Федор:

— Вас батюшка зовет.

Недоумевая, зачем это она понадобилась священнику в такой поздний час, девушка накинула полушубок, сунула ноги в сапоги. Хоть идти и недалеко, но на улице начиналась пурга, а с ней шутки плохи.

«Что-то случилось? Или он просто хочет побыть со мной наедине? Хотя бы раз вместе поужинать без этих угрюмых учеников…»

Сердце сладко сжалось.

К неудовольствию Марины, отец Базиль находился в гостевой комнате не один. Вместе с ним за богато накрытым столом сидел гость. Несмотря на некоторую настороженность во взгляде, чувствовалось, что он ощущает себя здесь хозяином.

Девушка вздрогнула.

«А вдруг это тот самый патриарший посланец?»

— Знакомься, Марина, это диакон Алексий, — сказал отец Базиль и, словно услышав ее мысли, добавил: — посланец Екатеринбургского поместного собора. Приехал проведать, как мы тут живем-поживаем.

— Добрый вечер, — сказала девушка и посмотрела на гостя с ненавистью.

«Ну вот, приперся!»

— Наша учительница и моя ближайшая помощница, — продолжал отец Базиль. — Марина.

— Благослови тебя Господь, Марина!

— Диакон хочет посмотреть новую школу, ты ему покажешь?

— Сейчас? — спросила девушка. С гораздо большим удовольствием она показала бы Алексию дорогу назад, но…

— Нет, — улыбнулся гость. — Сейчас, наверное, поздно. Завтра утром, можно? Сначала отец Базиль любезно разрешил мне присутствовать на утренней молитве, а потом я приду к вам. Хорошо?

— И что вы хотели бы увидеть? — враждебно спросила Марина.

— Все. Чем живет школа, что уже сделано, в чем нуждаетесь… О вашем приходе, об инициативности и человеколюбии отца Базиля идет немалая слава, Поместный собор направил меня…

«Все разнюхать и проверить, нет ли каких нарушений», — подумала Марина.

— …посмотреть на состояние прихода, выспросить о ваших заботах. Не скрою, владыка Харитон намерен оказать вашей епархии всяческое содействие.

А наутро гость пропал. На заутреню он так и не пришел, в предоставленной комнате гостевого дома его тоже не оказалось.

Отец Базиль обеспокоенно сказал:

— Вчера он хотел съездить в Белоомут, посмотреть тамошнюю часовню, но я его отговорил. Время позднее, да еще поземка, если помнишь, часов в девять началась — легко потерять дорогу. А ночью в лесу не выжить. Надеюсь, Господь охранит его от беды.

— Что же он, пешком пошел? — спросила Марина.

— Да нет, с ним же этот парень из Каменца, который его привез. Может, диакон его уговорил? Машины нигде не видно.

— Ну, тогда не так плохо…

— Наоборот, Марина, — хуже некуда. Во время поземки и местный-то дорогу упустит, а уж приезжий… Господи, спаси и сохрани их!

Нашли их только на третий день. На крутом повороте машина влетела в сугроб и заглохла. Видимо, они долго оставались в салоне, пытались ее завести, но когда начал остывать двигатель — пошли к ближайшему жилью. По дороге их настигли волки.

Прохор Ильич, кряжистый и мощный старик, что нашел останки тел, рассказывая о своей страшной находке, то и дело крестился:

— …вы не поверите! Просто не поверите. Следы вокруг— вроде волчьи, я их из тысячи отличу, прикус тоже знакомый…

— Господи, спаси нас! Откуда прикус-то?

— В том-то и дело, — Прохор понизил голос. — Они оба искусаны. Живого места не осталось.

— Боже мой…

— Волки так не поступают! Это собачьи привычки! Волки сбиваются в стаи только в голодное время. Им нужна пища, они не будут кусать, просто задерут и съедят. А у тех двоих я насчитал с полсотни укусов, звери будто хотели разорвать их на куски! Но не стали. Судя по следам — немного покружились вокруг и ушли. Словно их кто-то позвал…

— Так может, то и были собаки!

— Нет, что я, волка от собаки не отличу? Я вот думаю, а вдруг это были кто-то еще. Не волки, не псины подзаборные, а еще какие-то звери.

— Боже, кто же?!

— Не знаю. И вот я что тебе скажу, Татьяна, — и не хочу узнавать. Батюшка велел похоронить их по-христиански… вот чем я займусь. И тебе советую свои дела делать, иначе кто знает, что может произойти…

На третий день Прохор ушел в лес изрядно навеселе — для храбрости — и заблудился в лесу. Его тело так и не смогли найти. Небольшой холмик, где старый охотник когда-то закопал дьякона Алексия и его водителя, в Синем Колодезе теперь зовут Прохоровым.

Отец Адриан срочно вызвал Чернышева к себе в кабинет.

— Добрый день, Артем Ильич. Помните наш разговор об опасности авторитарного человека среди православного священства?

— Да, конечно.

— Пришло время заняться этим вопросом всерьез. К нам поступил запрос от Екатеринбургской епархии. На их территории действует некий отец Базиль, известный в округе не только как священник, но и как преуспевающий бизнесмен. Несмотря на то, что в епархиальной канцелярии отсутствует официально оформленное разрешение, этот иерей не только получил пустующий после смерти прежнего священника приход, но и значительно расширил его. Сейчас под его рукой находятся почти десять деревень, один небольшой городок, лесопилка, две шахты, бывшая зооферма по разведению черно-бурых лис и полукустарная лекарственная мастерская. И это только то, о чем митрополиту известно доподлинно. А слухи ходят совсем уж фантастические. С одобрения Поместного собора владыка Харитон направил к отцу Базилю своего личного посланника — проверить все на месте. С тех пор от него не поступало никаких сведений. Из одной деревни вроде выехал, в другую — не приезжал. Словно сгинул в уральской глуши.

— Понятно… — протянул Артем. — Что требуется от моей группы? Выехать на место?

— Нет, на место пока не надо. Сначала нужно разобраться, кто он, этот отец Базиль, — иерей, просто погрязший в греховном стяжательстве, или нечто большее. Просто оцените, какая есть информация по нему. Может, финансовые счета где-то найдете, если да — то с какими банками сотрудничает, с кем поддерживает контакты и ведет дела.

— Хорошо. Попробуем. Хотя копать из Москвы то, что происходит в Екатеринбурге, несколько неудобно.

Как ни странно, но задание оказалось чуть более простым, чем думал Артем. Чернышев первым делом решил проверить финансовую часть и почти сразу обнаружил много интересного. Информация, нарытая старшим контроллером, оказалось такой, что впору было хвататься за голову! Счета отца Базиля — не личные, конечно, открытые на чужое имя, но все равно его — содержали гигантские суммы. Через них подставные фирмы прокачивали маленькие, но действенные операции с акциями, скупалась недвижимость, для чего-то приобреталось стрелковое оружие. Потом выяснилось, что, кроме всего прочего, отец Базиль анонимно вербовал инструкторов по боевой подготовке, обещал хорошую зарплату и предлагал приехать в Каменец. И все это продолжалось достаточно давно.

А благодаря не совсем законным, но действенным методам технического отдела — говоря проще, благодаря хакерскому взлому, — удалось выяснить, что буквально на днях в Москву прибывает личный представитель отца Базиля. Для того чтобы прощупать почву для неких контактов на высшем уровне законотворческой власти страны. Предложениями скромного священника из уральской глуши неожиданно заинтересовался депутат Госдумы Российской Федерации.

На вечерней планерке в кабинете Артем сказал: — …посланца так или иначе надо задержать, причем с поличным, во время тайных переговоров с депутатом-покровителем. Знает он явно немало, весьма полезно будет допросить и того, второго. Честно говоря, у меня никак в голове не укладывается, что парламентарий хочет встретиться срядовым священником.

— А если отец Базиль не рядовой? — спросил Савва.

— Вот это Мы и постараемся выяснить. А чтобы наш законотворитель не смог подключить своих друзей из Думы, которые по всем СМИ разорутся о злобной, тоталитарной Анафеме, которая давит на независимых депутатов, надо наскрести побольше вещдоков. Тогда у нас будет шанс лишить его неприкосновенности.

— Но первый все-таки важнее, — убежденно сказал Корняков.

— Конечно. Посланец — прямая дорожка к отцу Базилю.

10. 2008 год. Зима. Истинный враг

— …мы пока ничего не знаем про него, — докладывал Артем. — Из перехваченных сообщений известно только имя и способ контакта. Некто Федор Максимович Марошев. Родился и прописан в Волгограде, но по месту прописки давно не проживает. Ни Волгоградское, ни УВД Свердловской области ничего конкретного сообщить не могут — он у них не проходил. Хорошо, что паспортная служба прислала фотографию, теперь у нас есть от чего толкаться.

(Протоиерей Адриан огладил рукой бороду: — Когда он должен появиться в Москве? — Через три дня. В Екатеринбурге на имя Марошева уже заказаны билеты; поезд номер 7, прибывает на Казанский в 6.35. Интересно, что всего их куплено восемь: два в одно купе, два в том же вагоне, но поодиночке, и еще четыре — россыпью по всему поезду.

— Вам это кажется странным?

— Да, немного. Билеты докупались постепенно. Если бы заказали сразу все восемь — получили бы два полных купе, скорее всего, даже в одном вагоне. Сейчас же не пора летних отпусков, особого ажиотажа нет. Я думаю, отец Базиль — или сам посланец по собственной инициативе — подстраховался от всяких неприятностей: один охранник вместе сМарошевым, еще двое — в том же вагоне, но вроде как отдельно. При неожиданном нападении под первый удар не попадут, зато смогут сами преподнести противнику сюрприз. Остальные четверо — наблюдатели.

— Получается, Базиль знает о нашей слежке? — спросил отец Адриан. После того, как иерархи Анафемы получили информацию о странных приготовлениях далекого уральского священника, «отцом» они его больше не называли.

— Вряд ли. Он просто опасается эксцессов со стороны своего думского приятеля Курилина. Тот ведь тоже не самый законопослушный гражданин, может, как и мы, решить, что посланец — ценный источник информации. И что полезней будет захватить и допросить его.

— Информация стоит ссоры с Базилем? С которым он, как вы сказали, добивался встречи целый месяц?

Артем мрачно усмехнулся.

— Москва — большой город. И люди в ней пропадают ежедневно, особенно приезжие.

— Вы считаете, Курилин способен на похищение?

— Курилин способен на все. Он правая рука алюминиевого авторитета Антона Буслаева по кличке «Бусик». Кстати, сейчас этот металлургический барон в Москве, решает какие-то вопросы в Минресурсе. Мы запросили ОБЭП, они пока работают, но уже сейчас можно сказать с определенной долей уверенности — Бусик интересуется шахтой, что находится в «управлении» у отца Базиля. Видимо, сделка готовится следующая: шахта или частичный контроль над ней в обмен на нужные знакомства и контакты в Москве. Все это пока лишь догадки, конечно, но… Ради информации о таинственном священнике Курилин вполне может пойти на силовой вариант, а труп Марошева потом найдут где-нибудь в Химках с признаками отравления некачественной водкой. Впрочем, как мне кажется, наш уральский самородок и сам все это прекрасно понимает. Дополнительная охрана сможет защитить посланца от многих неприятностей, а если принятые меры предосторожности все-таки не помогут — будет, кому рассказать, что произошло. Такое расположение людей в поезде — обычная практика спецслужб. «2-2-4», приманка — охрана — слежка. Схема несколько устарела, сейчас есть кое-что пооригинальнее, но мне все равно интересно: откуда отец Базиль ее знает? Кто его научил? Инструктора по боевой подготовке, которых он собирал по всему Уралу? Или кто-то еще, кого мы не знаем?..

— Что вы намерены делать? — спросил протоиерей после паузы.

— Задержать Марошева мы не можем — никаких улик, только домыслы. Да и не даст это ничего. Будем следить, подождем, пока он выйдет на контакт с Курилиным. А на месте встречи возьмем обоих. И здесь нам потребуется ваша помощь, отец Адриан.

— Конечно, конечно. Все, что в моих силах.

— Скорее всего, встречаться они будут где-нибудь за городом, подальше от любопытных глаз. Возможно, в доме Курилина на Рублево-Успенском шоссе. Санкцию на штурм депутатского особняка не дадут никогда. Поэтому придется действовать самостоятельно, силами «опричников».

— Артем Ильич, вы же сами всегда были против таких методов!

— Да, но других вариантов у нас нет. Марошев сейчас — единственная ниточка к отцу Базилю, но заговорит он только тогда, когда у нас будет, что ему предъявить. Если возьмем его на улице — он рассмеется нам в лицо. Потому что прекрасно понимает: даже если дело дойдет до суда, ничего серьезного против него нет. А во время встречи с Курилиным несомненно будут предъявлены какие-то документы, да и сам разговор неплохо бы записать, допросить помощника депутата по горячим следам. Вот тогда и для Марошева найдется пара сюрпризов, и к отцу Базилю след потянется. Так что придется рисковать, а если… Корняков, который до сего момента не вмешивался в разговор, тихо сказал:

— Когда.

— Точно, Сав. Когда, — сразу же поправился Чернышов, — мы найдем в особняке хоть что-то, можно попробовать выбить санкцию задним числом. И я очень прошу вас, отец Адриан, поставьте в известность Патриархию. Сейчас благословение его святейшества нам просто необходимо. Но священноначалие должно очень четко понимать: в данном случае это будет не формальное одобрение наших действий, как раньше… извините, если я задел вас, но так благословение выглядит для мирского человека и властей… а фактически карт-бланш, прикрытие по большому счету незаконных действий.

— Хорошо, согласен, — после недолгого молчания кивнул протоиерей. — Ваши доводы понятны и убедительны, я сообщу его святейшеству. Да поможет вам Господь!

Посланец отца Базиля прибыл в Москву почти вовремя: поезд задержался в пути на каких-то восемнадцать минут. Марошева довольно быстро вычислили — он вышел из вагона вместе со своим провожатым, плечистым парнем лет двадцати. Брезгливо поддел носком сапога грязный слежавшийся снег на перроне, огляделся и степенно зашагал к вокзалу. На небольшом расстоянии за ними следовали еще двое ничем не примечательных мужчин. Не примечательных за исключением одного: у всех четырех не было багажа, не считая небольшого дипломата у самого Марошева. Наблюдателей точно определить не удалось — практически одновременно прибыл поезд из Казани, и на перроне царило вавилонское столпотворение.

Дождавшись, когда все выйдут, Чернышев заскочил в вагон и, предъявив проводнику удостоверение, попросил показать, кто из пассажиров ехал в купе номер четыре.

— Да вон они пошли! — сказал тот. — С чемоданчиком который… вон, видите? И второй рядом с ним. Еще бабулька с внучком, что сейчас с родственниками обнимается.

— Вы не заметили в них ничего необычного? Проводник, немного разбитной парень, с легкой примесью восточной крови, кивнул:

— Странные они. Тридцать пять часов в дороге и ни разу не ели. На станциях ничего не покупали — я бы заметил — и в ресторан не ходили. Может, у них чего с собой было, не знаю. Но ни чая, ни пива не заказывали, а в сухомятку жевать — кому охота?

Посланца отца Базиля взяли под плотное наблюдение. Каждое его перемещение контролировалось, звонки прослушивались. Чернышев колесил вслед за ним на штабной машине, без сна, без отдыха, без смены. На третий день Марошеву наконец-то позвонил Курилин.

— Федор? Это Алексей. Ваши предложения интересны, мы готовы к переговорам.

— Когда? — без всякой интонации проскрежетал Марошев.

— В субботу, в пять часов. Вас устроит?

— Да, вполне. Где?

— Семнадцатый километр Рублево-Успенского шоссе. Там заправка — вас встретят и проводят.

— Хорошо. Номер и марку машины сообщу за полчаса до выезда. И учтите — за машиной будут наблюдать.

— Федор! За кого вы нас принимаете!

— Я просто подстраховываюсь. — В голосе посланца по-прежнему нельзя было уловить никаких эмоций. — Вы же, например, явно будете в доме не один?

— Я помощник депутата Госдумы, — несколько обиженно сказал Курилин. — Мне положена охрана. В случае непредвиденных обстоятельств…

— Надеюсь, мы оба не хотим, чтобы они произошли, — несколько двусмысленно произнес Марошев. — Это в наших интересах. До встречи, Алексей Абрамович.

Чернышев устало кивнул технику:

— На всякий случай сделайте дополнительный анализ записи — идентификацию голосов, место разговора. Хотя бы предположительно. Не помешает.

— Артем Ильич, это точно они! Ручаюсь!

— Конечно, — сказал старший контроллер, достав из кармана сотовый. — Но на суде твоего, Костя, ручательства будет маловато. Материала на Курилина с Марошевым и так — кот наплакал, мы не имеем права на небрежность.

Набрав номер, Чернышев приложил трубку к уху:

— Здравствуйте, отец Адриан! Это Артем. Они договорились о встрече. Да. Да. Спасибо. В субботу, в семнадцать ноль-ноль. Хорошо, еду.

Первую половину дня субботы Корняков с Даниилом просидели в кабинете Чернышева. Самого старшего контроллера не было — руководство Анафемы решило провести последнее совещание. Группа оказалась предоставлена самой себе. Инок сидел спокойно, сложив руки на коленях, а вот Савва не находил себе места. Его деятельная натура не умела ждать.

— Ну что они так долго? — в который уже раз переспрашивал он. — Четвертый час заседают!

Даниил пожал плечами, промолчал.

— И было бы из-за кого! Какой-то священник деревенский решил немножко подзаработать! Возьмем его, скрутим в бараний рог — и все дела! Небось, когда сатанистов брали…

Инок вздрогнул.

— …такого внимания не было. Отец Адриан благословил — и все, поехали. А теперь даже сам владыка Питирим прибыл. Зачем ему в такие рядовые дела вникать?!

Дверь кабинета открылась, быстрым шагом вошел Чернышов. Услышав последние слова Корнякова, он невесело усмехнулся.

— Я тоже задавался этим вопросом, Сав. И даже спросил сегодня владыку. Священноначалие очень обеспокоено — кроме того, что такое поведение духовного лица подрывает устои и веру в церковь…

Корняков мрачно прогудел:

— Будто такого раньше не было!

— Было, — кивнул Артем. — Но не в таком масштабе. Простой иерей низшего ранга никогда еще не выходил сам на центральную светскую власть, пусть и коррумпированную.

— Не могу представить, как священник мог отдаться греху сребролюбия, — тихо вымолвил инок. — Он же, наоборот, должен служить образцом благочестия, своим примером указывать прихожанам истинный путь.

А он…

— Нет, Даня, отец Базиль хочет не просто заработать. Иначе зачем бы ему рваться прямо в Москву, минуя губернатора области или, скажем, представителя президента? Он тоже хочет войти во власть, в самый ее центр. Хочет подняться надо всеми. И самое главное — у него есть, что предложить, иначе с ним бы никто и разговаривать не стал.

— Что? — спросил Корняков.

— Это мы и должны выяснить. Его святейшество очень обеспокоен.

Артем несколько раз позвонил куда-то, коротко переговорил, ограничиваясь лаконичным «да», «готово», «хорошо». Потом посмотрел на часы.

— Половина первого. «Опричники» ждут нас через час у начала Кутузовского. Собирайтесь.

— Да! — сказал Савва. — Три раза звонила некая Марина Астахова. Сначала узнала, кто в Анафеме занимается греховным обогащением, ее переключили на нас. Я говорю: что у вас за дело? А она мне сразу. — дайте начальника! Нету, говорю. Потом еще два раза звонила и опять отказалась со мной беседовать. Сказала, через полчаса еще раз попытается тебя поймать.

Пока Корняков рассказывал, Артем сложил в папку какие-то бумаги, открыл оружейный сейф, достал пистолет, сунул в кобуру. Савва следил за его действиями с все возрастающим интересом.

— Через полчаса мы будем на Рублевке, — на ходу сказал Чернышев. — Скажи, пусть звонит в отдел общественных связей, сообщит, что у нее за дело. И спускайтесь вниз — выезжаем.

Старший контроллер вышел из кабинета. Корняков взглянул на Даниила, пожал плечами и потянулся за трубкой.

* * *

Марина положила трубку спутникового телефона на базу, отключила питание. Все — звонить больше нельзя, а то перерасход времени станет заметным. Надо ехать а Москву.

Девушка повернулась к выходу и вскрикнула: в дверях стоял отец Базиль.

Стоял и улыбался. Странно, не по-настоящему, одними губами. Глаза смотрели холодно и жестко.

— Я думал сохранить тебя до самого конца, — сказал он спокойно. — Жаль.

Марина метнулась мимо него к выходу, уже протянула руку толкнуть дверь, уже видела, как, выскочив из дома, рванет вверх по расчищенной с утра улице, но в эту секунду плечо как будто взорвалось болью и моментально онемело. Марина ойкнула, попыталась зажать его рукой. В ладонь тут же вонзились сотни электрических игл. Рука отнялась.

В глазах потемнело от боли, разум с трудом цеплялся за реальность.

— Что… кто вы? — спросила Марина сквозь слезы.

— Уже не важно. Главное — кто ты. А еще интереснее — кем станешь.

Отец Базиль поднял руку. Слепящий, мертвенно-бледный свет ударил, как показалось Марине, прямо в лицо. Она хотела закрыться, отвернуться от нестерпимого сияния… поздно. Холодный и одновременно обжигающий, как жидкий азот, поток хлестнул по щекам, шее, рукам. Кожа моментально пошла мурашками, тело одеревенело. Волна холода распространялась все дальше, и вот она дошла до родинки на плече.

Папиллома как будто очнулась от многолетнего сна. Марина почувствовала, как что-то зашевелилось, рванулось вверх, раздирая кожу. Она повернула голову, хотела посмотреть, что же это. Хвостики всех трех родинок шевелились, как живые, тянулись вверх, стремясь вырваться на свободу. Сама папиллома набухла и пульсировала. Марина закричала и потеряла сознание.

* * *

Когда машины свернули с трассы на ухоженную, чуть припорошенную снегом бетонку, ведущую к правительственному поселку, Артем спросил у командира «опричников»:

— Брат Кирилл, у ваших людей есть что-нибудь посерьезнее дубинок?

Из досье Чернышев знал, что инструктор СОБРа Ребров после не слишком удачного штурма захваченного террористами самолета уволился из рядов и едва не спился от нестерпимого чувства вины. Позже ушел в монастырь и принял постриг. Однако навыки и умения не забылись, поэтому, когда игумен по распоряжению Святейшего Синода создавал отряд «опричников», брат Кирилл лучше всех подошел на должность командира. И научить всему сможет, да и руководить обучен.

— Нет, — совершенно серьезно ответил бывший собровец, — мы не имеем права носить оружие. Отнятие чужой жизни — тяжкий грех. Господь завещал нам: «не убий».

Савва с сомнением посмотрел на штатный «Макаров», удобно, рукояткой в ладонь выглядывающий из кобуры.

Проворчал:

— Хотя бы «абакан» с резиновыми пулями взяли… Или помповик с дробью.

— Всем этим оружием можно убить, — с достоинством сказал командир «опричников». — В схватке не всегда есть возможность точно прицелиться.

— Можно и дубиной насмерть приложить, — не сдавался Савва.

Брат Кирилл смиренно кивнул.

— Мои братья хорошо обучены. Кроме того, я помолюсь Господу, попрошу его о помощи.

— Я имел возможность наблюдать вашу команду в деле, — сказал Чернышев. — Подготовлены вы, действительно, на славу. Но мы ведь не простых сектантов едем брать.

— Я знаю, — сказал брат Кирилл. — Мы получили ориентировку и даже план дома.

Корняков вопросительно поднял бровь.

— Это я настоял, — признался Артем. — Как только Марошев точно договорился встречаться в загородном доме Курилина, я попросил провести несколько тренировок. План особняка ты и сам видел, хотя достать его оказалось непросто.

— Мои братья штурмовали макет шесть раз, — сказал брат Кирилл.

— И все-таки, — после паузы сказал Чернышев. В его голосе явственно прозвучало сомнение. — Люди Марошева, несомненно, хорошие бойцы, да и курилинские ребята, хоть и считаются официально работниками думской охраны, через одного — криминальные боевики. Такие пустят в ход оружие не задумываясь. Соображения о превышении мер необходимой обороны их не остановят, да и, честно говоря, они будут в своем праве.

— Младшие братья наблюдают за домом вторые стуки. Количество охранников, время смены, оружие — мы все знаем. Штурм специально перенесли .на час вперед, чтобы не угодить в пересменку, когда в доме окажется в два раза больше охраны. Все, что можно предусмотреть — сделано. Остальное в руках Господа.

— Предположительные потери? — быстро спросил Савва.

— Два-три человека ранеными, один — тяжело.

— Наших?

Брат Кирилл перекрестился, ответил спокойно:

— Братья предупреждены. Все исповедались и причастились.

— Господи, защити их! — сказал Даниил горестно. Корняков вздохнул, переглянулся с Артемом и повторил вслед за командиром «опричников»:

— Все в руках Господа.

Машины остановились в трех километрах от дома, «опричники» выскользнули из дверей, ссыпались с обочины в придорожные сугробы. Два из трех микроавтобусов развернулись, неспешно покатились назад, штабная машина Чернышова съехала на проложенную в глубоком снегу колею и скрылась в небольшом перелеске. Через несколько секунд на бетонке не осталось никого.

— Сколько ваших людей смотрят за домом? — спросил Артем брата Кирилла.

— Трое.

— Отзывайте по одному. Пусть уходят тихо, не привлекая внимания.

Командир «опричников» вопросительно посмотрел на Чернышева.

— Через дом от особняка Курилина стрит пустой коттедж. Там сейчас наши парни из технической службы, готовятся к прослушке, — объяснил Артем и посмотрел на часы. — Минут через пять весь дом будет у них под контролем. Если что-то пойдет не так — нас тут же предупредят. Ваши здесь больше не нужны, да и оставлять их нельзя: слишком много шансов, что заметят и поднимут тревогу.

Брат Кирилл кивнул.

— Согласен.

Машина выбралась на небольшую прогалину в лесополосе. Впереди, примерно в полукилометре, возвышался солидный кирпичный забор. Из-за него остроконечными башенками выглядывал красивый трехэтажный особняк, крытый фигурной керамической черепицей, заботливо очищенной от снега. Водосточные трубы и флюгер на правой башне поблескивали на солнце.

— Пижон, мать его! — сказал Савва, подняв бинокль. — Ого! А на заборе-то колючая проволока! И камеры!

— Они, конечно, настороже, но нападения не ждут, — напомнил Чернышев. — Камеры отключат по нашему сигналу, за минуту до штурма.

— Как? — спросил Корняков.

— Авария на электроподстанции, — улыбнулся Артем. — По совету брата Кирилла.

— Да у них, небось, генератор есть!

— Есть, — согласно кивнул командир «опричников». — Но чтобы его завести потребуется около пяти-десяти минут. К этому времени мы уже должны взять первый этаж.

— Повеселимся, — мрачно подытожил Савва. — А ты точно уверен, что переговоры будут здесь?

Чернышов покачал головой.

— Нет. На сто процентов никто ни в чем не может быть уверен. У Курилина наверняка есть запасные варианты, а то и просто — захват. На заправке трое наших, один даже в обслугу устроился: стоит, бензин в тачки заливает. Если что не так — нам сообщат, тогда будем действовать по обстановке.

— То есть пока мы можем только ждать?

— Именно.

В пять часов напряжение в штабной машине достигло предела. Когда пискнула рация, вздрогнули все, даже внешне невозмутимый брат Кирилл.

— Серый «фольксваген-бора», номерной знак К956УН-99RUS в сопровождении двух джипов «лексус» черного цвета только что отъехал от заправки. Движется по бетонке к правительственному поселку.

— Принял, спасибо, — ответил Артем в переговорник. Минут через пять послышался все нарастающий шум,

пока, наконец, по невидимой из-за деревьев дороге, промчались три автомобиля.

Чернышов связался с техниками в пустом коттедже.

— Костя, что видишь?

— Во двор въехали три машины, Артем Ильич, два «лексуса» и «фольксваген». Ворота открылись безо всякого сигнала — видимо, за ними наблюдают…

— Ну, в ворота мы не полезем, — проворчал Савва.

— «Лексусы» блокировали выезд, — продолжал докладывать Костя. — «Фольксваген» встал посреди двора. Из джипов вылезли четверо, окружили легковушку. Вооружены укороченными АКМС и… сейчас, плохо видно… судя по всему, «кедр» и АПС. Стволы на виду, но в руках не держат. А! У «фольксвагена» открылись двери… выходят…

— Сколько? — быстро спросил Чернышов.

— Четверо… Марошев, с ним трое охранников, все те же, с поезда. Еще один явно остался в машине, вижу его…

Навстречу им с крыльца спускается Курилин, улыбается, протягивает руку…

— Захвата не будет, — облегченно сказал Артем. — Алюминиевый барон все-таки решился на переговоры. Видать, отец Базиль показался ему слишком серьезным противником.

— Может, он их просто в дом заманивает, — сказал Савва. — Там-то всех и повяжут. Тепленькими.

— Ага, сейчас, стал бы Курилин собой рисковать! Понимает, что без стрельбы посланца не возьмешь, побоялся бы навстречу-то выходить!

— Артем Ильич, все вошли в дом, — сообщил Костя. — Переключаюсь на звук.

— Хорошо, если что — сразу докладывай. Главное — записать их разговор. Подожди, пока перейдут к главному.

— А что у них главное?

— Если бы знать! Смотри сам, я на тебя надеюсь. Казалось, ожидание сгустилось, стало почти осязаемым.

В штабной машине все молчали, сидели неподвижно, готовые в любую секунду услышать сигнал. Лишь однажды нетерпеливый Савва попросил разрешения закурить.

— Потом! — отрезал Чернышов. — Из машины тебе выходить не стоит, а здесь мы все от твоих сигарет задохнемся.

Савва повертел в руках пачку любимого «Элэма», сунул в нагрудный карман и пробормотал обиженно:

— Нормальные сигареты… Костя объявился через полчаса.

— Артем Ильич, — зашептал он. — Извините, что я тихо, просто мы через направленный микрофон снимаем, да больно уж далеко — километр почти, вот я и отошел, чтоб дорожку не забивать.

— Да не тяни ты!

— Есть, есть! — восторженно прошипел Костя. — У Базиля этого на курилинского шефа, Бусика, отменный компромат есть. Вроде он там, в Свердловской области, распорядился кого-то убрать, чтобы на алюминиевом комбинате своих управляющих поставить. Тихо вроде провернул, да Базилю что-то удалось накопать. Марошев предлагает обмен, Курилин как раз сейчас с боссом созванивается.

— С собой у него, конечно, только копии документов? — уточнил Чернышев, имея в виду посланца уральского «священника».

— Да. Он это раз пять упомянул. Все! Артем Ильич, Курилин вернулся. Сейчас!

В переговорнике повисла тишина. Минуту спустя Костя, как неумелый синхронный переводчик, забормотал:

— …так …так …он косвенно подтвердил обвинения Марошева, спросил его условия. Базилев посланец предложил…

Пауза.

— Что? — почти одновременно спросили Чернышев и Савва. Даже Даниил придвинулся ближе.

— Шахту, оригиналы компромата, дешевую рабочую силу при полном отсутствии профсоюза и любых проявлений недовольства — на долю в деле Бусикаи выход на его покровителей.

— Есть! — старший контроллер хлопнул рукой по пульту. — Костя, мы пошли. Фиксируй все, что произойдет на территории особняка. Понял?

— Хорошо, Артем Ильич.

— Брат Кирилл, выдвигайте своих людей. Когда они будут на местах, отключим электричество.

Командир «опричников» кивнул, поднес ко рту рацию.

— Брат Александр, брат Роман, командуйте. Через семь минут взводные доложили о готовности. Артем поймал взгляд брата Кирилла, сказал в переговорник:

— Отключайте!

Через минуту доложили:

— Готово!

Чернышев поднялся, сказал:

— С Богом! Пошли!

И, открыв дверь штабного фургона, первым спрыгнул в снег.

Брат Кирилл рванулся следом, на ходу раздавая короткие приказания. Савва и Даниил не отставали.

Где-то впереди послышалась невнятная ругань, громко хлопнул выстрел.

— Господи, защити смиренных братьев, принявших бой во славу твою! — бормотал на бегу инок.

То и дело проваливаясь по колено в сугроб, все четверо мчались вперед не жалея сил. Савва забористо матерился, Артем хрипло дышал, нервно щупал ладонью кобуру.

Забор становился все ближе.

Гулко ударил еще один выстрел. Почти сразу же — второй. Донесся негромкий вскрик.

— Нашего… — горестно воскликнул Савва. — Нашего же…

Три машины все также стояли во дворе, только теперь двери «фольксвагена» оказались раскрыты настежь, и с водительского места свисал неподвижный человек. У джипов валялся еще один, с залитым кровью лицом. Он злобно вращал глазами, пытаясь освободиться от наручников. Увидев группу с братом Кириллом во главе, охранник моментально ткнулся лбом в снег, застыл неподвижно.

Из дома доносились звуки борьбы, слышались крики. Снова раздался выстрел.

У крыльца слабо шевелились еще двое курилинских мордоворотов. Первый слабо стонал, пытаясь вправить вывихнутое плечо. Это ему не удавалось, потому что запястья сковывали наручники. Над вторым склонился могучий «опричник», деловито увязывая нескладные, почти обезьяньи руки ремнем от автомата. Оружие валялось рядом.

— Брат Роман, — спросил командир, присаживаясь рядом на одно колено, — что у нас?

— Внешняя охрана нейтрализована, — доложил взводный. — Брат Александр пошел внутрь. Брат Родион ранен.

— Сильно?

— В живот.

Командир поник. Артем спросил:

— Скорую вызвали?

— Пока нет.

— Вызывайте. Брат Кирилл, — сказал Чернышев, — не время сейчас. Потом отплачем. Идемте в дом.

На открытой веранде второго этажа, прячась за резными перильцами, появился охранник. Укороченный АКМС подрагивал в его руках, словно живое существо, смертоносное и безжалостное.

Савва приметил его первым, закричал:

— Арте-о-о-ом! — и рванул из кобуры «макаров», чувствуя, что не успевает.

Брат Кирилл среагировал быстрее. Схватил с земли автомат связанного охранника, и, единым движением передернув затвор и развернувшись на пятках, нажал на курок.

«Калашников» скупо плюнул огнем. Короткая — в три патрона — очередь словно перечеркнула человека наверху. Он вздрогнул, выронил оружие, нелепо всплеснул руками.

АКМС глухо стукнулся о крыльцо, прогрохотал по ступеням. Следом, даже не успев простонать, на камни упал охранник. Мягкий всхлип — и изломанное тело застыло прямо перед входной дверью. По вычищенным от снега плитам потянулась кровавая дорожка.

Брат Кирилл вздрогнул, поднялся, неуверенно подошел. Даниил и Артем двинулись следом, взводный Роман что-то забормотал в рацию, испуганно поглядывая на своего командира. Савва стоял посреди двора, сжимая пистолет обеими руками.

Охранник не шевелился.

— Святый Крепкий! Святый Боже! Прости меня, Господи!

Бывший собровец отбросил в сторону автомат, рухнул на колени перед телом охранника, забормотал:

— …кто я такой, чтобы наперед Господа жизнь обрывать?!

— Брат Кирилл! — позвал Чернышов. Никакой реакции.

— Брат Кирилл! Вы нам всем жизнь спасли. Командир не реагировал.

— Что с ним? — спросил Артем у Даниила. — Дань, помоги…

Инок покачал головой.

— Нет, я не могу. Только он сам может этот грех отмолить. Только сам… Пойти к духовнику, покаяться с чистым сердцем, принять схиму. Удалиться в скит, денно и нощно молиться и истязать плоть, вымаливая прощение у Господа.

Брат Кирилл поднял голову.

— Вы думаете, это поможет, брат Даниил?

— Господь милостив! Вы взяли грех на душу, чтобы спасти жизни других.

Коротко простучала автоматная очередь. Савва бросился к входной двери:

— Пошли! После поговорим…

На первом этаже царил разгром. Стулья перевернуты, большой обеденный стол в просторном холле валялся у стены, из раздвижной стеклянной двери торчат одни осколки.

На полу ругался и стонал связанный курилинский телохранитель. Рядом с ним вытянулся охранник Марошева, темные волосы мокли в небольшой кровавой луже.

Сверху донесся сильный удар, что-то неразборчиво закричали.

— На второй этаж! — скомандовал Савва.

Широкая, как проспект, лестница поднималась наверх полого и неторопливо — в три пролета. Шары, искусно выточенные из разных пород дерева, венчали перила на поворотах. Кое-где на них блестели свежие бурые потеки.

Второй охранник Марошева лежал на ступенях последнего пролета с неестественно вывернутой правой рукой. Продрав плотную ткань свитера, из рукава беззащитно торчал обнаженный кусок кости. На опрятно вычищенной одежде расплылось пятно крови.

Площадка второго этажа была пуста. Но у самого начала коротенького коридора привалился к стене раненый «опричник».

Савва быстро осмотрел его:

— Как ты?

Рана в боку хоть и сильно кровоточила, но казалась не опасной.

«Навылет, и никакие органы не затронуты», — с облегчением подумал Корняков.

— Ничего. Божьей милостью живой, — проговорил монах. Кожа на его лице стремительно бледнела, кровопотеря и болевой шок делали свое дело.

— Вниз сам дойдешь? — спросил Савва. — Сейчас скорая приедет.

— Попробую…

— Дань, помоги ему! — сказал Чернышов.

— Нет-нет, я сам… Вы там нужнее.

Секунду Артем колебался: в бою инок вряд ли сможет помочь, а вот вероятность, что его зацепит случайной пулей — есть. Только как он потом своим же напарникам в глаза посмотрит?

— Ладно, Дань, идешь с нами! — скомандовал старший контроллер.

Савва уже несся по коридору как вихрь. В самом конце красовалась высокая дверь из цветного стекла. Одна створка валялась на полу, выбитая крепким плечом, у порога среди разноцветных осколков неподвижно лежал «опричник». Еще трое стояли по бокам, опасаясь высовываться. Стену напротив изрешетили зияющие пробоины: дерево растрескалось, выщербленные пулями щепки топорщились во все стороны, как иглы дикобраза. Уткнувшись лицом в пол, жался к косяку боковой двери курилинский охранник. Скованные руки мешали ему, он то и дело брыкался, пытаясь освободиться, потом снова испуганно замирал.

Один из монахов обернулся, заметил подкрепление, обрадованно показал рукой: сюда, сюда, мол.

Из комнаты снова выстрелили, еще одна стеклянная пластина разлетелась цветными искрами.

Корняков присел на колено, выдернул из-под застывшего в страхе охранника «кедр». Проверил оружие, крикнул:

— Артем, прикрой! — и, оттолкнувшись от пола, рванулся в проем.

Чернышов поднял «Макаров» на уровень груди, несколько раз нажал на курок. Пистолет рявкнул. Из комнаты выстрелили в ответ, пуля чиркнула по косяку, но в этот момент Савва уже вкатился внутрь.

Коротко пролаял «кедр».

— Стоять! Анафема!! — заорал Савва. — Бросить оружие! Куда, гад?!

Громыхнул «Макаров», с глухим стуком на пол рухнуло тело. Артем с Даниилом и «опричниками» тоже вбежали в комнату.

У окна, навалившись грудью на подоконник, полулежал третий и последний из охранников Марошева. Видимо, заслышав выстрелы во дворе, он специально встал у рамы, чтобы одновременно контролировать и задний двор, и дверь в комнату. Это его и подвело — когда Корняков влетел в дверь, он промедлил лишь какое-то мгновение… Утяжеленные пули «кедра» превратили лицо в кровавое месиво, а сила удара развернула его.

Умер он мгновенно.

Личный телохранитель Курилина тоже отвлекся. Может быть, на выстрелы Артема. Савва успел нажать на курок первым, потом, когда раненый в правую руку бодигард попытался перехватить АПС левой, не колеблясь прострелил ему бедро.

Но не эти двое в первую очередь привлекли внимание Артема. За просторным столом в центре комнаты сидели с поднятыми руками Курилин и Марошев. Помощник депутата выглядел испуганным, переводил взгляд с одного неожиданного гостя на другого, а вот посланец отца Базиля, казалось, не боялся ничего. Сверкающие ненавистью глаза сверлили Корнякова и только его, видно было, что Марошева на месте удерживает лишь ствол «кедра», наведенный в упор.

— Анафема! — сказал Чернышов с тожеством в голосе, — Курилин и Марошев! Не двигаться! Вы в нашей юрисдикции!

И добавил, обернувшись к «опричникам»:

— Обыщите их и помогите раненым. Сейчас приедет скорая, снесите вниз тех, кто не может ходить.

Пока монахи споро охлопывали карманы задержанных, старший, видимо, брат Александр, опустился на колени у неподвижного тела в дверях, пощупал пульс, покачал головой. Короткая команда — и «опричники», осторожно подхватив раненого на руки, вынесли его из комнаты.

— Брат Александр, — обратился старший контроллер к взводному. — Брат Кирилл не может сейчас командовать, так что принимайте руководство на себя.

— Что с ним? Ранен? Убит?! — быстро спросил «опричник».

— Нет… Увидите сами. Сейчас главное — перекрыть все пути отхода и обыскать дом. Распределите людей и вызывайте машины для задержанных. Здесь мы и сами справимся.

Брат Александр кивнул и вышел.

— Ну что же, господа Курилин и Марошев, — Артем пододвинул к столу еще один стул, присел, подтянул к себе лежащий рядом с базилевым посланцем открытый дипломат. — Давайте посмотрим, что могло свести для. переговоров помощника депутата Государственной думы, правую руку алюминиевого короля Бусика, и скромного посланца захолустного уральского священника, владеющего шахтами и лесопилками.

Курилин сник. Скорее всего, до этого момента он до конца не понимал причину налета, может, даже считал Марошева причастным ко всему, но теперь у него задрожали руки. Степень осведомленности грозной Анафемы потрясла его.

Посланец отца Базиля оставался спокойным:

— Я принял приглашение уважаемого Алексея Абрамовича для того, чтобы обсудить программу благотворительной помощи, которую господин Курилин и его очень хороший друг, Антон Буслаев, собираются оказать нашей епархии и — в частности — приходу отче Базиля.

Савва фыркнул. Ствол «кедра» дрогнул, заставив Марошева напрячься.

— Конечно-конечно!

Чернышов покопался в дипломате, с торжествующим видом извлек прозрачную папку с документами. Сквозь мутный зеленоватый пластик можно было разглядеть какие-то фотографии.

— А чтобы господин Бусик проявил в своей… гм… — Артем усмехнулся, — благотворительности большую щедрость, вы запаслись необходимыми документами для шантажа. Что скажете, Курилин? Вы и ваш босс действительно причастны к ряду заказных убийств в Свердловской области?

Помощник депутата сжался под взглядом Чернышева. Старший контроллер видел: он готов сломаться. Слишком неожиданно все произошло, слишком быстро. Если не дать ему сориентироваться, давить фактами — Курилин заговорит. Конечно, от таких показаний на суде мало проку, надо чтобы Алексей Абрамович то же самое и на допросах повторил, но сейчас дело не в нем. Пусть всей этой алюминиевой командой ОБЭП и прокуратура занимается. Главное — сломать Марошева. Посланец отца Базиля — крепкий орешек, держится спокойно, слишком спокойно… И в отличие от обычной уверенности криминала в силе своих денег, он не пытается откупиться и не требует адвоката. Что-то здесь не так.

— А что, Курилин, один наш общий знакомый священник, отец Базиль, он же — Василий Тристахин…

Краем глаза Артем заметил, как шевельнулся Марошев.

— …действительно предлагал вам использование рабского труда прихожан на комбинате упомянутого любителя благотворительности господина Бусика?

Алексей Абрамович неопределенно мотнул головой и сильно побледнел. Его лицо будто внезапно обсыпали сахарной пылью.

Марошев сказал почти спокойно:

— Уважаемый Антон Васильевич действительно хотел помочь прихожанам — дать им работу и живые деньги, чего до сих пор не могут сделать ни центральные, ни местные власти. Люди прозябают в нищете, голоде и холоде.

— Да-да… И поэтому бесплатно работают на постройке церкви, лесопилке, шахте. А теперь будут и на комбинате горбатиться за жалкие гроши. Курилин! — Чернышов повернулся к помощнику депутата, в упор посмотрел на него. — Что хотел отец Базиль взамен? Долю в комбинате? Связей и поддержку в Москве? Ну! Отвечайте!

В комнате повисло молчание. Курилин затравлено посмотрел на трубку сотового телефона, даже дернулся взять ее со стола, но передумал.

— Вашим боссом Бусиком уже занимается прокуратура. Пока вы еще можете помочь себе, заслужить уменьшение срока, оказав содействие следствию. Потом будет поздно.

— Ладно… — тихо пробормотал Курилин. — Я скажу все. Только обещайте, что мое признание будет учтено.

— Обещаю! — твердо сказал Чернышов. Марошев сдавленно прорычал:

— Ты — умрешь!

Поначалу на него никто не обратил внимания. И только когда посланец отца Базиля дернулся в кресле, Савва заметил неладное:

— Артем! Даня!

Марошев… менялся. Лицо вытянулось, превратившись в странное подобие маски из дешевого фильма ужасов, губы чернели на глазах, растягивались, выпустив наружу звериные клыки. На руках бугрились мускулы, грубые жесткие волоски раздирали кожу, росли и густели, извиваясь, словно щупальца. На плечах и в паху треснула одежда, свалилась по бокам бесформенной грудой.

Зверь зарычал, с клыков на волосатую грудь закапала слюна.

— Оборотень! — пробормотал ошеломленный Савва.

Наверное, неведомое существо, в которое обратился Марошев, и вправду походило на вервольфа, только человеческого в нем оставалось все-таки больше, чем волчьего.

— Сав, стреляй!

Корняков нажал на курок. Оборотень дернулся, но пули, казалось, только придали ему сил. Он поднялся, протянул когтистую лапу к застывшему на месте Курилину.

— Ты — умрешь! — повторил он невнятно. Человеческая речь с трудом давалась звериным губам.

Марошев перегнулся через стол, схватил своего бывшего собеседника за грудки. Добротная ткань дорогого костюма рвалась, как бумага.

Курилин тоненько завыл, попытался отстраниться. Не удержал равновесия и упал на спину вместе со стулом.

Зверь зарычал, мощным прыжком взлетел на стол.

Помощник депутата бочком отползал в сторону, прикрываясь руками.

— Стой, тварь! Именем Господа моего, Иисуса Христа!

Оправившись от неожиданности, наперерез оборотню бросился Даниил.

— Даня, куда? — Савва хотел схватить инока за руку, но не поймал.

— Отче наш, Царь Небесный, Заступник и Утешитель! Спаси и сохрани души наши!

Зверь вздрогнул, обернулся к Даниилу, оскаленная пасть смрадно дохнула ему прямо в лицо.

Инок не отшатнулся. Зажав в кулаке нательный крестик, он молился. И с каждым словом его голос становился все громче, неведомая сила питала его.

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный! Приди на помощь чадам твоим, защити их от нечистого!

Даниил перекрестил тварь. На коже оборотня протянулись дымные полосы, запахло паленым. Марошев взвыл, заметался на столе, как загнанный волк.

Инок перекрестил его еще раз. И еще.

Ожоги полосовали зверя, будто прутья раскаленного железа. Он упал на бок, страшно ревел, катаясь из стороны в сторону, пытаясь заглушить боль.

Ножки стола подогнулись, он не выдержал и сломался. Оборотень рухнул на пол.

Инок склонился над лежащей в груде обломков тварью, выставил впереди себя крест и торжествующе провозгласил:

— Во имя Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, Сына Божия Единородного, рожденнаго прежде всех, Света от Света, и Святаго Духа, Царя Небесного, Утешителя, Души истины, изыди нечистая тварь! Господи, защити душу несчастного, освободи ее от мерзостных оков!

Крестом и молитвой Даниил жег Марошева до тех пор, пока оборотень не замер опаленной бесформенной грудой, в последний раз содрогнувшись в предсмертных конвульсиях. Омерзительный песий запах и вонь жженой органики ударили в ноздри.

Одновременно с тварью на пол рухнул Курилин. Он был без сознания. На штанах расплывалось темное пятно.

Савва брезгливо оттащил помощника депутата в угол комнаты, открыл окно, стараясь не смотреть на мертвого оборотня.

— Что это, Дань? — спроси пришедший в себя Артем.

— …и сошел огонь Божий с неба, и попалил его…

Даниил осторожно раздвинул пальцами волоски на правом плече твари. Когда на сероватой коже явственно проступил треугольник из хвостатых родинок, похожих на шестерки, он вздрогнул. Именно это он одновременно ожидал найти и боялся.

Инок обернулся к Чернышеву с Саввой, только теперь они увидели его белое, как будто из бумаги лицо.

— С кем же мы вступили в борьбу? — спросил Даниил. — Кто же этот самый отец Базиль? Кто ты, Василий Тристахин?

И сам себе ответил:

— …И даны ему были уста, говорящие гордо… и дана ему власть действовать сорок два месяца. И он сделает то, что всем — малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам — положено будет начертание на правую руку их или на чело их…

Чернышов вдруг встрепенулся, а когда все посмотрели на него, сдавленно произнес:

— Три-ста-хин? Это же анаграмма! Переставьте буквы!

— Боже мой! — сказал Савва.

— …Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй мя, грешнаго… — пробормотал Даниил и перекрестился.

Чернышов подошел к оборотню, пнул его ногой. Тварь не пошевелилась. Он повернулся и сказал, обращаясь к Савве:

— Помнишь наш разговор об охоте на ведьм? Беру свои слова обратно. Теперь у нас есть настоящий ВРАГ.