Пенни Винченци

Искушение временем. Книга 1. Не ангел

Полу с любовью.

Не говоря уже об огромной признательности за ценные советы по композиции книги

Не ангел нужен — лишь она.

Из поэзии Первой мировой войны

Благодарности

Как всегда, мне захотелось перечислить всех тех, без кого эта книга не была бы написана. Во главе списка идет мой литературный агент Десмонд Эллиотт (не имеющий никакого отношения к главному злодею в романе), много лет проработавший в издательском бизнесе и обладающий энциклопедическими знаниями в этой области. Он снабжал меня фактами и цифрами, анекдотами и правдивыми рассказами. Без его помощи эта книга не была бы такой интересной.

Многим я обязана Розмари Старк и Джо Пуччиони. Они помогли мне разобраться в том, что такое быть близнецами.

Мне хотелось бы поблагодарить Мартина Харви за экскурсию по клубу «Гаррик», за рассказ о его истории и о том, как он связан с издательским делом. Также я хочу сказать хорошие слова об Урсуле Ллойд, еще раз напомнившей мне о сложностях, с которыми сталкивались медики в начале двадцатого века. Огромное спасибо Хью Диккенсу за предоставленный мне чрезвычайно авторитетный обзор событий, касающихся Первой и Второй мировых войн.

Я всегда могла обратиться за помощью по вопросам, связанным с юридическими и другими делами, к Сью Стейпли, и она обязательно выручала меня или подсказывала, кто может ответить на мои вопросы. Я благодарна Марку Стефенсу, у которого всегда были свежие и оригинальные идеи в такой пугающей меня области, как законы о клевете.

Я выкопала бездну интереснейшей информации в таких великолепных книгах, как: «Послание от самого сердца» Аннетт Таперт, «В высшем обществе. Годы, проведенные в Брайдсхеде» Николаса Кортнея, «Воспоминания о загородных резиденциях» под редакцией Мерлина Уотерсона, «Миссис Кеппел и ее дочь» Дайаны Сухами, а также в замечательном труде «Как прожить на фунт целую неделю» Мод Пембер Ривз.

И снова издательство «Orion» великолепно издало мою книгу, и это заслуга очень многих, но я хочу отдельно поблагодарить Сьюзан Лэмб, а также Далласа Мандерсона и его сотрудников из отдела продаж, Энтони Китса и его команду маркетологов, Ричарда Хасси, возглавляющего очень важный отдел рекламы, и всех тех, кто напечатал и выпустил в продажу этот роман. Люси Стерикер — за дизайн обложки, Камиллу Стоддарт, гасившую в самом зародыше все конфликты, и Эмму Драуде и сотрудников «Midas», которые организовали обсуждение книги.

И конечно, от всего сердца хочу поблагодарить Роси де Курси, которая талантливо, творчески, с улыбкой, а главное, с огромным терпением редактировала эту книгу, да так, что весь процесс доставлял сущее удовольствие (ну, почти всегда).

Огромная благодарность моим четырем дочерям Полли, Софи, Эмили и Клаудии, которые с доброжелательностью и пониманием сносили мой эгоизм и приступы паники, охватывающие меня по мере того, как приближалась дата выпуска книги, и никогда даже не намекали (а они имели на это полное право), что находят этот ежегодный спектакль довольно утомительным. И я всегда буду безмерно признательна им за это. Огромная благодарность моему мужу Полу, который страдал из-за меня даже больше дочерей, но никогда (почти никогда) не подавал виду…

Я обязана очень многим людям.

Но как же это здорово — писать книги!

Предисловие

Я всегда знала, что, работая над романом «Искушение временем», просто потворствую своим желаниям. Я хотела написать трилогию, так как мне очень грустно расставаться с героями в конце романа. И я подумала, а может быть, если я напишу еще две книги, мне не придется с ними расставаться. И это было прекрасно: создавать или придумывать героев, смотреть, как они влюбляются, сочетаются браком, растят детей, которые станут главными действующими лицами в последней книге. Мне нравилось, что по мере развития сюжета семья увеличивается, что незначительные решения или случайная встреча в первом томе могут привести к серьезным последствиям во второй книге и даже в третьей. Мне доставляло удовольствие то, как переплетаются судьбы героев разных поколений.

Я попыталась охватить по возможности большой промежуток времени. Члены семьи Литтон попадают из роскошных эдвардианских особняков в лондонские трущобы. Герои участвуют в движении за права женщин, испытывают удары судьбы в двадцатые и тридцатые годы двадцатого века, воюют на фронтах двух мировых войн, бегут из разоренной войной Франции и, несмотря ни на что, добиваются успеха для своих издательств по обе стороны Атлантики.

Но больше всех героев я люблю семью Литтон и, конечно, леди Селию Литтон, деспотичного, великолепного матриарха, ее любовников, ее детей, ее великую любовь всей жизни — издательство. Я знаю, что не выдумала леди Селию, знаю, что она была рядом и просто ждала, когда я напишу о ней, начиная с того момента, когда я встретилась с ней еще юной девушкой, до ее преклонных лет. Она всегда потрясала и очаровывала меня. Теперь, когда я грущу о ней, я могу взять одну из этих книг и встретиться с нею вновь.

Я очень надеюсь, что вы последуете моему примеру.

Пенни Винченци, Лондон, 2006

Главные герои

Лондон

Оливер Литтон, глава издательского дома «Литтонс»

Леди Селия Литтон, его жена и старший редактор

Джайлз и близнецы Венеция и Адель, их дети

Маргарет (ММ) Литтон, старшая сестра Оливера, управляет финансами издательского дома «Литтонс»

Джаго Форд, любовник ММ и отец ее сына Джея

Джек Литтон, младший брат Оливера, офицер

Лили Фортескью, актриса, подруга Джека

Сильвия Миллер, мать семерых детей, живет в Ламбете, подруга леди Селии

Барти Миллер, ее дочь, которую вырастили Литтоны

Билли, старший сын Сильвии

Себастьян Брук, автор бестселлеров, опубликованных леди Селией

Гай Уорсли, писатель, которого открыл Оливер

Гордон Робинсон, адвокат, друг ММ

Поместье

Лорд Бекенхем, отец Селии

Леди Бекенхем, мать Селии

Каролина, сестра Селии

Нью-Йорк

Роберт Литтон, старший брат Оливера, успешный предприниматель

Дженетт Эллиотт, богатая вдова банкира, жена Роберта

Лоренс и Джейми Эллиотт, сыновья Дженетт

Мод Литтон, дочь Роберта и Дженетт

Джон Бруер, партнер Роберта

Фелисити, жена Бруера, поэтесса, чьи стихи публиковали Литтоны, и Кайл, их сын

Часть первая

1904–1914

Глава 1

Селия стояла у алтаря, улыбаясь своему жениху и с ужасом понимала: его обет быть с ней в болезни и здравии она испытает на прочность гораздо раньше, чем он мог себе представить. Она чувствовала, что ее сейчас вырвет — прямо здесь, перед всеми приглашенными, викарием и хором. Ощущение — как в страшном сне. Селия на миг закрыла глаза, вдохнула поглубже, сглотнула. Сквозь скользкую, липкую дурноту до нее донеслись слова викария: «Объявляю вас мужем и женой», и сознание того, что это наконец свершилось: она добилась свадьбы, добилась этого дня, стала женой Оливера Литтона, которого так любила, и теперь ни в чьей власти что-либо изменить, — придало ей сил. Селия поймала на себе взгляд Оливера, нежный и слегка встревоженный — он заметил, что ей дурно, — и сумела улыбнуться снова, прежде чем опуститься на колени под благословение.

Не лучшая форма для невесты — почти три месяца беременности; однако, не случись этого, отец ни за что не позволил бы ей выйти за Оливера. То была отчаянная мера, но она сработала. Селия знала, что сработает. Ко всему прочему, она была рада, что забеременела — это же здорово!

Новобрачных благословили и торжественно провели в ризницу ставить подписи под актом регистрации. Селия почувствовала, как Оливер взял ее за руку, и мельком оглянулась через плечо на идущих следом гостей. Вот ее родители. Отец, этакий строгий старый лицемер: Селия росла, наблюдая, как хорошеньких горничных одну за другой выпроваживали из дома. Мать с ее непроницаемой улыбкой. Старый, больной отец Оливера, опершийся на трость, его поддерживает под руку сестра Оливера, Маргарет. Следом за ними два брата Оливера: Роберт, натянуто-строгий и чопорный, и Джек, самый младший, красивый до нелепости, с огромными синими глазами, сверкающими по сторонам в поисках хорошеньких девичьих мордашек. За ними — остальные гости, их немного: только близкие друзья и члены обоих семейств. И уж конечно, не обошлось без обитателей деревни и поместья, которые никак не могли упустить случай поглазеть на торжество. Селия знала: более всего мать удручало то, что свадьба далеко не такая шикарная, какая была у ее сестры Каролины, с тремя сотнями гостей в храме Святой Маргариты в Вестминстере, — всего лишь скромная церемония в сельской церкви. Ну и пусть. Ей абсолютно все равно. Она вышла замуж за Оливера. Она добилась своего.

— И речи не может быть о том, чтобы ты вышла за него замуж, — заявила тогда мать Селии. — У него нет ни денег, ни положения в обществе, даже дома у него нет. Отец и слышать об этом не желает.

Однако отец об этом все же слышал — о ее желании выйти замуж за Оливера, Селия сама заставила его слушать. Но он повторил то же, что сказала мать:

— Нелепо портить себе жизнь. Тебе нужен достойный брак, Селия, с человеком нашего класса, с тем, кто мог бы обеспечить тебе подобающий образ жизни.

Селия сказала, что ей не нужен достойный брак, что ей нужен брак с Оливером, потому что она любит его и у него прекрасное будущее, а его отец — владелец преуспевающего издательского дома в Лондоне, который со временем перейдет к Оливеру.

— Преуспевающего?! — фыркнул отец. — Глупости! Будь он таковым, не жили бы они в Хэмпстеде. Ему некуда податься. Нет, дорогая, — заключил отец — ведь он обожал ее, младшенькую дочку, поздний цветок своей жизни, — найди кого-нибудь более подходящего и выходи себе, пожалуйста, хоть завтра. Я прекрасно понимаю, что тебе нужно: дом, муж, дети — это нормально. Я и не думаю тебя удерживать. Но ты должна найти себе человека, который составит с тобой хорошую пару. А тот парень даже верхом не ездит.

Последнее окончательно добило Селию. Она вышла из себя, раскричалась и поклялась, что никогда не пойдет замуж ни за кого другого, кроме Оливера. В ответ родители тоже злились и шумели, уверяя, что она просто смешна и сама толком не понимает, о чем говорит. Да она даже понятия не имеет о том, что такое брак, какое это серьезное, ответственное дело, а не просто дурацкое представление о какой-то там любви.

— Слишком ее переоценивают, эту любовь, — резко сказала мать. — Любовь скоротечна, Селия, и это вовсе не то, о чем ты толкуешь. А когда любовь проходит, требуется нечто совершенно иное, поверь. Например, приличный дом, где можно растить детей. Брак — это бизнес, и наиболее удачен он тогда, когда обе стороны воспринимают его именно так.

Селии было всего восемнадцать лет, когда она встретила Оливера Литтона. Она увидела его в противоположном конце зала на одной из лондонских вечеринок, которую устраивал кто-то из богемных приятелей ее сестры, и безнадежно влюбилась в него еще до того, как они успели сказать друг другу хотя бы слово. Позже, пытаясь осмыслить это ощущение, объяснить его себе самой, Селия помнила только, что тогда ею овладело сильнейшее волнение и потрясло до глубины души. В одно мгновение она стала другим человеком, словно жизнь ее вдруг навели на резкость, сфокусировали. Сначала это была эмоциональная реакция на Оливера, желание постоянно находиться с ним рядом. Но все сводилось не только к физическому влечению, которое ей случалось испытывать и раньше. Несомненно, Оливер был чрезвычайно хорош собой, высок и серьезен, даже немного мрачноват; у него были светлые волосы, синие глаза и веселая улыбка, которая совершенно преображала его лицо, не просто смягчая, а придавая ему выражение легкой веселости и даже игривости.

Но Оливер был не просто красив — он был обаятелен, с прекрасными манерами, очень интеллигентен и говорить мог о гораздо более интересных вещах, чем все прочие молодые люди, с которыми Селии доводилось встречаться: о литературе, театре и художественных выставках. Оливер спросил, бывала ли Селия во Флоренции и Париже, и, когда она ответила, что бывала, поинтересовался, какие галереи ей больше всего понравились. Кроме того — и это показалось ей самым замечательным, — он беседовал с ней так, словно она была так же умна и начитанна, как и он сам. Селия принадлежала к тому классу общества, где девушки получали домашнее образование под руководством гувернанток, и ее совершенно покорило подобное обращение. Родители воспитывали ее в соответствии с единственным стандартом, который считали незыблемым: замуж надо выходить за представителя своего класса и вести точно такой же образ жизни, какой ведут все замужние женщины этого класса, то есть управлять домом и заботиться о своем семействе. Но с той минуты, как Селия увидела Оливера Литтона, она поняла, что ей нужно совсем другое.

Селия была младшей дочерью в семье, принадлежавшей к старинному благочестивому роду. Бекенхемы вели родословную с XVI века, о чем мать Селии, графиня Бекенхем, любила рассказывать всем и каждому. Им принадлежал великолепный дом XVII века и поместье Эшингем в Бакингемшире, неподалеку от Биконсфилда, а также очень красивый особняк в Мейфэре, на Чарльз-стрит. Бекенхемы были невероятно богаты, и их заботы сводились лишь к тому, чтобы поддерживать поместье, сберегать доходы и наслаждаться жизнью, преимущественно сельской. Лорд Бекенхем держал при доме ферму, зимой он любил поохотиться, а летом порыбачить. Леди Бекенхем предпочитала общество, как в Лондоне, так и в деревне. Она ездила верхом, играла в карты, командовала прислугой и — гораздо менее охотно — следила за поддержанием в приличном состоянии своего обширного гардероба. Книги, подобно картинам, воспринимались Бекенхемами как украшение интерьера и ценились более за стоимость, нежели за содержание. Беседы за обеденным столом вращались вокруг их собственных житейских проблем и не касались отвлеченных тем вроде искусства, литературы или философии.

И когда дочь Бекенхемов открыто заявила родителям, что она — через какие-то три месяца знакомства! — влюблена в молодого человека, который, по семейным стандартам, был разве что не нищим и в той же мере чуждым им, как какой-нибудь зулусский дикарь, все домашние просто перепугались.

Селия понимала, что родители вполне серьезно встали в оппозицию к ее намерениям. Она думала, что сможет выйти за Оливера, когда ей исполнится двадцать один год, но это было так бесконечно далеко, через целых три года. И вот как-то ночью, опухшими от слез глазами глядя в темноту из окна своей спальни и ломая голову, что же ей делать, Селия неожиданно нашла выход. Поразительно простой выход, при мысли о котором у нее перехватило дыхание. Она забеременеет, и тогда родителям придется дать согласие на этот брак. Чем больше Селия размышляла, тем более приемлемой казалась ей эта идея. Единственной альтернативой было сбежать из дома, но этот вариант Оливер отверг мягко, но решительно:

— Подобный поступок причинит много волнений и твоей, и моей семье. Я не хочу, чтобы мы строили нашу совместную жизнь на неприятностях других людей.

Мягкость Оливера была лишь одним из множества достоинств, которые Селия так любила в нем.

Да, подумала она в ту ночь, Оливер, пожалуй, не согласится на ее беременность, скажет, что это тоже приведет всех в отчаяние, не понимая, что они как раз того и заслуживают — ее слепые, бесчувственные, лицемерные родители: отец со своими вечными горничными и мать со своим давним любовником. Сестра Селии, Каролина, рассказала ей об этом любовнике год тому назад на своем прощальном балу в Эшингеме. Каролина тогда изрядно выпила шампанского. В перерыве между танцами она стояла рядом с Селией и наблюдала, как в противоположном конце зала их родители о чем-то оживленно беседуют друг с другом. У Селии вдруг непроизвольно вырвалось: как чудесно, что папа и мама до сих пор счастливы вместе, несмотря на этих горничных, а Каролина заметила, что если это и так, то во многом благодаря Джорджу Пейджету. Джордж Пейджет и его довольно бесцветная жена Вера были старинными друзьями семьи Бекенхем. Селия потребовала разъяснений, и Каролине пришлось открыть ей, что вот уже более десяти лет Джордж является любовником их матери. Испытывая шок пополам с восторгом, Селия стала умолять сестру рассказать об этом подробнее, но Каролина только посмеялась над ее наивностью и улизнула танцевать с лучшим другом своего мужа. Но на следующий день, мучимая угрызениями совести, что рассеяла иллюзии своей маленькой сестрички, Каролина уступила, попросила Селию не беспокоиться, поскольку это ровным счетом ничего не значит.

— Мама всегда играет по правилам, — сказала Каролина.

— По каким это правилам? — спросила Селия.

— По правилам общества, — терпеливо объяснила сестра. — Осмотрительность, манеры и все такое. Она никогда не оставит папочку. Брак для них — вещь незыблемая. Они так поступают — впрочем, как и все общество, — чтобы сделать брак приятнее, интереснее. Я даже сказала бы — крепче.

— А ты… ты сама… стала бы делать свой брак интереснее… подобным образом? — спросила Селия, но Каролина рассмеялась и заметила, что в настоящее время ее брак и так очень приятен.

— А впрочем, наверное, стала бы, — добавила она. — Если бы Артур мне наскучил или нашел какое-нибудь развлечение на стороне. Да не переживай ты так, Селия, ты что, и вправду так наивна? Я тут на днях слышала, миссис Кеппел, ну, ты знаешь, любовница короля, превратила адюльтер в нечто поистине артистическое. По-моему, в этом что-то есть.

Несмотря на заверения сестры, Селия никак не могла оправиться от шока. Она не сомневалась, что сама выйдет замуж только по любви и на всю жизнь.

Итак, Оливер не должен подозревать о конечной цели ее плана. Селия знала, как наступает беременность: мать проинструктировала ее в данном вопросе подробно и без всякой стеснительности, как только у Селии начались месячные. А кроме того, девушка выросла в деревне и видела, как спариваются овцы, лошади, присутствовала при рождении ягнят и однажды провела целую ночь в удушливом зловонии конюшни вместе с отцом и его грумом, когда у любимой кобылы отца случился выкидыш. Селия не сомневалась, что сумеет склонить Оливера к любовным отношениям. Несмотря на весь свой немного смешной романтизм — высокопарные стихи, цветы и длинные любовные послания, Оливер был страстно увлечен ею, его поцелуи были далеко не целомудренными и очень возбуждали обоих.

Селия пользовалась гораздо большей свободой, чем многие девушки ее возраста. Воспитав шестерых детей, мать утомилась от постоянных забот, к тому же она была всегда слишком занята, а потому Селия часто была предоставлена самой себе. Когда Оливер, в качестве гостя Селии приглашенный на один из домашних приемов Бекенхемов, приехал на уик-энд в Эшингем, они весь день бродили вдвоем по окрестностям. Оливер был совершенно не спортивный и не мог участвовать в состязаниях, поэтому после обеда они решили побеседовать наедине в библиотеке. И прогулка, и беседа закончились страстными поцелуями. Селия обнаружила, что не может насытиться ими и жаждет еще и еще, то же самое чувствовал и Оливер.

До сих пор Селия не переживала настоящей страсти, и молодые люди, с которыми она встречалась, по всей видимости, тоже. Теперь же она поняла, как легко распознать страсть. Так же легко, как любовь. Оливер глубоко уважал целомудрие Селии, но она была абсолютно уверена, что без особого труда сумеет склонить его к более близким отношениям. Конечно, он будет волноваться, и не только потому, что их связь может открыться, но и потому, что она может забеременеть. Однако она сумеет успокоить его, что-нибудь солжет — она пока не придумала, что именно. Селия знала о существовании опасных и безопасных для зачатия периодов — прочла в какой-то книжке, найденной у матери в комнате. И решила действовать, рассудив, что, когда все задуманное ею случится, окружающим уже не о чем будет беспокоиться.

Селия была очень щепетильна в исполнении своих планов. Она притворилась, что уступила воле родителей, якобы осознав, что Оливер не тот, кто ей нужен, хотя сделала это не сразу, дабы не возбудить их подозрений, и покорно просидела дома несколько недель, ежедневно посылая письма Оливеру. Затем она на пару дней отправилась к Каролине в Лондон якобы за покупками, и все удалось до смешного просто. Каролина вдруг и сама обнаружила, что беременна. Ее одолевала постоянная тошнота, и потому ей было глубоко безразлично, чем занята сестра, а сопровождать Селию у Каролины не было ни сил, ни желания. Отлучки Селии на два-три часа, когда она якобы ходила по магазинам и посещала портных, готовя наряды к новому сезону, а на самом деле познавала восторги пребывания в постели с любимым, прошли никем не замеченные.

Селия оказалась права: поначалу Оливер противился рискованной любовной игре, но смесь эмоционального шантажа и решительного наступления на его чувства очень быстро сделала свое дело. Селия встречалась с Оливером в полдень в большом доме в Хэмпстеде, где он жил со своим отцом. Тот проводил целые дни в издательстве, и Оливеру легко было притвориться, что у него ланч с писателями или встреча в мастерской художника. Любовники поднимались наверх, в комнату Оливера, большую, светлую, с рядами книжных полок, огромными окнами во весь этаж, откуда открывался вид на Хит, и проводили час или около того в довольно узкой, с буграми кровати, ставшей для Селии настоящим раем. От физической близости они почти сразу испытали необычайный восторг. У Оливера практически не было опыта: все познания он приобрел в объятиях одной-двух хористок, с которыми познакомился через своего друга по Оксфорду. Однако и этого опыта оказалось достаточно, чтобы состоялось посвящение Селии. В первый раз она лежала, скованная страхом в ожидании дискомфорта, даже боли, глядя в лицо Оливеру, когда тот обнял ее и пообещал быть очень осторожным, но вслед за тем Селия сразу же открыла в себе острую способность наслаждаться этой близостью.

— Все было прекрасно, так прекрасно, — сказала она, откинувшись и тяжело дыша, вся в струйках пота, улыбаясь Оливеру. — Кажется, будто внутри меня наконец распутался какой-то клубок.

Оливер поцеловал ее, подивившись ее удовольствию и своей способности ей его доставлять, затем налил им по бокалу шампанского из довольно теплой бутылки, которую умыкнул из отцовского погреба. Так они лежали рядышком, еще целый час рассказывая о том, как сильно они любят друг друга, прежде чем пора было собираться: ему — назад в издательство «Литтонс» на Патерностер-роу, ей — к сестре в Кенсингтон. По пути она задержалась в магазинах Найтсбриджа, чтобы набить сумку образцами шерстяных тканей. Два дня спустя состоялось новое свидание, а через два дня — еще одно. А потом Селия вернулась домой. Голова ее была переполнена счастливыми воспоминаниями, а сердце — еще большей любовью, чем прежде.

Она подсчитала, что в течение той недели вполне могла забеременеть, но, увы, ей пришлось еще два раза наведаться в Лондон, прежде чем месячные в очередной раз так и не пришли, а через какое-то время ее начало подташнивать.

А потом, несмотря на ее счастье, наступило страшное возмездие. Селия предстала перед родителями, храбрая и решительная, а перед ней предстал Оливер, потрясенный и перепуганный. Это было куда хуже: он столкнулся не только с фактом ее положения, но и с демонстрацией ее пугающей воли и, кроме того, с явлением, в котором был вынужден признать склонность к обману. После их первого любовного свидания Оливер хотел предохраняться, но Селия отказалась, заявив, что ей больно и в этом нет никакой нужды, так как она следует проверенным рекомендациям, со знанием дела рассуждала она о спринцовке, которой у нее в помине не было. Оливер удивился, но уступил.

Как бы то ни было, вопреки скандалам, ярости, угрозам лишить ее наследства, выгнать из дома, прибегнуть к хирургическому вмешательству, что, как она прекрасно понимала, не стоило принимать всерьез, вопреки условиям, которые родители выставили, согласившись все же на свадьбу — «скромную, очень скромную, чем меньше людей будет знать, тем лучше», — вопреки отчаянию Оливера и сомнению в его взгляде, почти недоверию, вопреки собственному все возраставшему физическому недомоганию, вопреки всему Селия была счастлива. На всю жизнь запомнятся ей эти первые послеполуденные свидания на маленькой неудобной кровати в большой и холодной комнате, от пола до потолка набитой книгами, где она взмывала на волнах оргазма, а затем лежала в объятиях Оливера, слушая его. Он говорил о своей любви к ней и об их совместной жизни, о собственных надеждах и планах на будущее издательского дома «Литтонс». Он поведал ей о прекрасном, новом для нее царстве, поистине волшебном месте, где создавались книги, о том, как всевозможные истории и неожиданные идеи постепенно превращались в целые страницы под обложками и как их авторы обретали славу. Селия мгновенно схватила суть дела и почувствовала какую-то тягу ко всему этому. Вот так любовь и работа неразрывно слились в ее сердце и остались там на всю жизнь.

На церемонии венчания отец держался очень мило. Дав в конце концов согласие на брак и признав себя побежденным, он принялся со всей душевной щедростью за подготовку праздника: распорядился приготовить роскошный свадебный завтрак, произнес блистательную речь, выпил неимоверное количество шампанского и под конец исчез — якобы пошел спать, а скорее всего, как Селии шепнула Каролина, отправился на рандеву с недавно принятой на службу горничной.

Леди Бекенхем вела себя не в пример хуже: она была холодно-учтива с Литтонами и с каменным выражением лица выслушивала все поздравительные речи, особенно ту, что произнес шафер и старший брат Оливера Роберт, который недавно перебрался в Нью-Йорк в надежде сделать карьеру на Уолл-стрит. Свистящим шепотом леди Бекенхем прокомментировала Каролине, что и сам Роберт, и его речь совершенно заурядны. Джека она вообще проигнорировала, несмотря на все его попытки быть с ней приветливым и дружелюбным, и холодно наблюдала его неустанный флирт с каждой хорошенькой девушкой в зале. Она с оскорбительной краткостью поговорила со старым мистером Эдгаром Литтоном, изо всех сил пытавшимся сгладить эту болезненную и сложную ситуацию, а Оливеру и двух слов не сказала. Наконец она демонстративно и надолго устроилась среди своих старших сыновей и их жен, всем своим видом давая понять, где ее истинное место.

Но большинству гостей, особенно из тех, кто впоследствии разглядывал свадебные фотографии, где Селия в изысканном кружевном платье — отец не смог ей в нем отказать — с фамильной диадемой в блестящих темных волосах стояла рука об руку с Оливером, который был невероятно хорош собой, трудно было усомниться в том, что день этот оказался необыкновенно счастливым.

Медовый месяц получился очень коротким — насколько позволяли денежные средства молодоженов и состояние здоровья Селии. На третьем месяце ей приходилось особенно скверно, ее постоянно мучили тошнота и головные боли. Она так страдала, что не в состоянии была порадоваться даже брачной ночи. На недельку они поехали в Бат, и там Селия неожиданно стала поправляться, а когда они вернулись в Лондон, то чувствовала себя уже хорошо: исчезла бледность, вернулась энергия. Все было прекрасно. И снова надо сказать к чести лорда Бекенхема: в качестве свадебного подарка он купил молодой чете дом на Чейни-уок — отец Селии настоял на том, что это ни в коем случае не должен быть Хэмпстед, — очень большой, но в ужасном состоянии.

В первые месяцы замужества, вплоть до рождения ребенка в марте следующего года, Селия целиком была занята реставрацией и обустройством их нового жилища. Бесконечно счастливая, она превращала его в нечто совершенно оригинальное. В отличие от домов, где стены красили в густые, тяжелые тона, гардины вешали темные, а лампы тусклые, особняк Селии казался сияющим воплощением света, отблеском реки, которую она так любила. Здесь были белые стены, шторы ярко-голубых и золотистых оттенков, полы светлого дерева и несколько живописных полотен в новом стиле импрессионизма вместо столь модных в то время тяжелых портретов и пейзажей.

Занимаясь целыми днями обустройством дома, Селия с нетерпением ждала возвращения Оливера. Они часто ужинали в будуаре на втором этаже с чудесным видом на реку, и Селия расспрашивала мужа о мельчайших подробностях его рабочего дня.

Оливер мог позволить себе нанять только самую скромную прислугу — женщину, которая приходила к ним на несколько часов и выполняла работу кухарки и горничной. Няню он обещал взять, когда родится ребенок. Поэтому Селия нередко сама готовила ужин и накрывала на стол, что доставляло ей большое удовольствие. Она часто просила, чтобы Оливер пригласил на ужин своего отца. Селия обожала Эдгара Литтона: он был столь же мягок и вежлив, как Оливер, столь же обаятелен и имел такой же глубокий, поэтический голос. И несомненно, когда-то обладал таким же лучистым взором. Он был уже стар, семидесяти пяти лет, Оливер и Джек были его поздними детьми от второго брака. Жена умерла через год после рождения Джека. Но несмотря на свой почтенный возраст, Эдгар по-прежнему целыми днями работал в издательстве Литтонов, вместе с Оливером и своевольной Маргарет, и все еще сохранял чутье и деловую хватку, которые, по общему мнению, принесли издательству настоящий успех. Эдгар Литтон часто говорил, что хотел бы умереть на своем рабочем месте.

— Надеюсь, что тело мое найдут у меня в кабинете, заваленное моими книгами, — не раз повторял он Селии, и она ласково целовала его и уверяла, что этого не случится еще долго-долго.

По настоянию Селии Эдгар как-то взял ее с собой в издательство и был приятно удивлен ее неподдельным интересом ко всему, что там происходило, а также к его рассказам о том, как он создавал компанию. Теперь Литтоны входили в перечень довольно известных издательских домов Лондона, но начиналось все весьма скромно, и достичь успеха удалось лишь благодаря деловым способностям и прозорливости Эдгара.

В 1856 году Эдгар женился на мисс Маргарет Джексон, и их брак оказался счастливым. Джордж, отец Маргарет, владел переплетной мастерской, которая также служила небольшой типографией. Когда его честолюбивый молодой зять проявил интерес к изданию серии поэтических сборников, помимо образовательных брошюр, с которыми он уже прекрасно справлялся, Джордж поддержал и ободрил Эдгара. Затем последовало издание книг по истории Англии, и к моменту смерти Джорджа в 1860 году был основан издательский дом «Литтон-Джексон». Наибольший успех принесло предложение Маргарет издавать книги сериями с продолжением публикаций — в стиле Чарльза Диккенса. Был приглашен один молодой талантливый автор, которому поручили написать серию под названием «Хроники вересковых холмов». В них излагалась история маленького городка на западе Англии, и они чем-то напоминали «Барсетширские хроники» мистера Троллопа[1]. Этот проект — пятьдесят две книжки, которые публиковались еженедельно, — принес издательству солидный капитал. Вдохновленные успехом, издатели приступили к публикации учебников для начальной школы, а затем появилась серия книг «Мифы и легенды Древней Греции и Рима» в изысканном оформлении. Три из пяти томов первого издания до сих пор хранились в сейфе компании.

В 1875 году Маргарет умерла, оставив Эдгару сына Роберта и маленькую дочь Маргарет. Страдая от одиночества, Эдгар неожиданно в 1879 году снова женился, но на этот раз крайне неудачно, на Генриетте Джеймс. Это была глупая, легкомысленная особа, спустя пять лет она сбежала с каким-то актером, бросив маленьких сыновей — Оливера и Джека. Ее побег в каком-то смысле стал для Эдгара облегчением, и это сильно заинтриговало Селию.

— Какая печальная история, — заметила она, когда Оливер рассказал ей об этом, — но я все же рада, что твой отец женился на ней, иначе у меня не было бы тебя.

Маленькая Маргарет с раннего детства обнаружила интерес к издательскому делу. Было очевидно, что она пойдет по стопам отца и станет его помощником. В век, когда женщины не имели никаких прав, кроме тех, что давали им мужья, и только ничтожная часть слабого пола получала образование после пятнадцати лет, Маргарет представляла собой явление совершенно необычное. Она не только поступила в Лондонский университет на факультет английского языка — достижение поистине беспримерное, — но и выполняла в издательстве самую сложную и ответственную работу, бок о бок с мужчинами и на равных с ними. Роберт, напротив, не проявил никакого интереса к издательскому делу и стал банкиром, а в 1900 году отбыл в Америку навстречу пьянящим восторгам Уолл-стрит.

Оливер, как и Маргарет, казалось, родился с типографской краской в крови. В пятнадцать лет он уже работал в издательстве Литтонов во время школьных каникул — отец очень гордился тем, что смог отправить сына учиться в Уинчестер, — а в двадцать два года, вернувшись из Оксфорда с высшим баллом по английскому языку, Оливер приступил к работе в филиале издательства как неоспоримый наследник Эдгара Литтона. Если ММ, как теперь называли маленькую Маргарет — самое неподходящее имя для девушки шести футов ростом, с громким голосом и решительными манерами, — была не согласна с таким положением дел, то никогда об этом не говорила и даже не намекала. Ее жалованье было таким же, как у Оливера, и ее влияние на дела фирмы по-прежнему было велико. В общем, брат и сестра как нельзя лучше дополняли друг друга: таланты ММ распространялись на коммерческую область издательского дела, а таланты Оливера проявлялись в вопросах творческих.

Что касается Джека, то он не выказывал интереса ни к чему вообще, кроме хорошеньких девушек, и был бесконечно далек от всех интеллектуальных сфер. Заведующий пансионом в Веллингтоне предположил, что наилучшая карьера для него — армия. Никаких особых талантов Джек не обнаружил, но был храбр и всеми любим.

Селии нравился Джек. Они были одного возраста, и, подобно ей, он был младшим ребенком в семье.

— Мы оба балованные детки, разве это не чудесно? — однажды сказал он Селии.

Джек был чрезвычайно обаятелен, хотя и менее серьезен, чем Оливер, забавен, безответствен и всегда весел. Оливер очень любил брата, но его беспокоила склонность Джека идти по жизни играючи.

— Оливер, ему всего девятнадцать, — говорила Селия, — это ты у нас умудренный опытом муж.

Как бы то ни было, Джек немного упрочил свою репутацию в семье: он был зачислен в Двенадцатый королевский уланский полк и, казалось, стоял на пороге успешной карьеры. Старший офицер, в подчинении у которого он служил, сказал Эдгару, что у Джека, похоже, имеется редкое сочетание качеств, необходимых для успешной службы, и за это его любят и солдаты, и коллеги-офицеры. Жизнь Джека оказалась далека от книжного мира семьи, но для него это было как раз то, что нужно.

Селия часто приглашала в гости ММ и искала ее дружбы. Несмотря на несколько устрашающую манеру держаться, Маргарет сразу понравилась Селии. ММ была пугающе умна и конкретна, уничтожающе убедительна в спорах, а внешне казалась довольно строгой. На самом же деле она была человеком компанейским, обладала несколько необычным чувством юмора и своеобразным, пытливым и находчивым умом. Похоже, никто о ней ничего толком не знал, она жила сама по себе и сама себе была советчиком. Одевалась ММ довольно строго и гладко зачесывала назад темные волосы, но у нее был свой стиль и какая-то особая привлекательность, так что она выделялась в толпе, и мужчины, почти неожиданно для себя, считали ее приятной и даже возбуждающе-сексуальной.

ММ была очень добра к Селии, хотя и немного сурова. Невестка ей явно нравилась, и иногда она даже спрашивала ее мнение о той или иной из последних книг. В начале семейной жизни общение с ММ помогло Селии преодолеть благоговейный страх перед интеллектом семьи Литтонов, поскольку Маргарет обращалась с Оливером, как с младшим братом.

— Не смеши меня, Оливер, — то и дело говорила она, или: — Интересно, Оливер, ты имеешь хотя бы малейшее представление о том, о чем говоришь? — и при этом иногда перехватывала взгляд Селии и подмигивала ей. И та чувствовала, что Маргарет успела стать для нее самым верным другом.

Джайлз родился в марте 1905 года. К полному изумлению Селии, ее мать, которая до тех пор всячески отгораживалась от дочери и ее семьи, за два дня до рождения младенца появилась в доме молодых супругов с огромным чемоданом и горничной из Эшингема. Она не только была рядом с Селией во время родов, но и потом осталась еще на месяц, став ей утешением и огромной поддержкой. Мать ничего не объяснила и не извинилась за свое прошлое поведение, но Селия оценила ее жест и приняла его с огромной признательностью.

Селия была поистине потрясена родами. Хотя она стоически перенесла эту пытку и ни один стон не коснулся ушей Оливера, в страшном волнении мерившего шагами дом, она очень страдала. Роды были долгими, хотя и несложными. Первые схватки она почувствовала на рассвете, а Джайлз появился на свет вечером следующего дня, когда по реке разлился сверкающий кровавый закат. Селию удручали не столько боль и изнеможение, сколько животная безжалостность этого процесса, его унизительность и ощущение, словно от тебя оторвали часть плоти. Потом она лежала в постели, обессиленная и обескровленная, держа Джайлза в объятиях и от слабости боясь выронить его, и ей было странно, что она не испытывает к нему никаких чувств. Она ждала какого-то восторга, подобия того моря любви, которую испытывала к Оливеру, и вот теперь пребывала в каком-то унылом покое оттого, что прекратилась боль. Младенец был некрасивым, крупным — восьми фунтов веса — и плакал почти весь остаток ночи. Селия подумала, что он мог хотя бы наградить ее улыбкой или прижаться к ней своей на удивление темноволосой головкой. Когда она сказала об этом матери, леди Бекенхем фыркнула и заявила, что нет на всем божьем свете более неблагодарных существ, чем человеческие детеныши.

— И более уродливых. Представь жеребят, ягнят, котят, даже щенков — все они гораздо симпатичнее и намного интереснее.

Прочитав кипу новомодных книг с рекомендациями, Селия решила сама кормить сына грудью, но он постоянно капризничал, а попытки засунуть болезненно ноющий сосок в его неблагодарный рот показались ей столь неприятными, что спустя два дня она с огромным облегчением передала ребенка кормилице. По крайней мере, теперь она могла немного выспаться.

— Очень разумно, — заметила леди Бекенхем, — так и принято. Грудью, как правило, кормят те, кто снимает жилье.

Но если для Селии Джайлз был своего рода разочарованием, то для отца он стал настоящей радостью. Оливер готов был целыми часами носить его на руках, баюкать на коленях, разглядывать его личико, пытаясь отыскать в нем фамильные черты, и даже, к ужасу кормилицы, иногда поил его из соски.

Рождение Джайлза положило конец войне между Оливером и леди Бекенхем. По природе она была дамой разговорчивой и не могла молча сидеть с ним за одним обеденным столом, пока Селия оставалась в постели. Более того, Оливеру удалось нащупать тему разговора, позволившую ему попросить у тещи совета. Литтоны планировали выпустить книгу о знаменитых аристократических домах Англии, а поскольку леди Бекенхем лично знала как минимум половину этих домов, то могла дать зятю массу полезной информации.

Из Эшингема ей прислали фотографии охотничьих приемов, на которых она часто бывала и которые давала сама. Оливер рассмотрел их — мужчин в твидовых костюмах, пальто и охотничьих башмаках, женщин в длинных платьях, с огромными шляпами на голове — и понял, что эти снимки — само воплощение духа 1900-х, десятилетия, которое уже стало известно как Эдвардианская эпоха — расточительности и потворства богачей абсолютно всем своим прихотям. В знатных домах, как сказала Оливеру леди Бекенхем, к чаю выходили изысканно одетыми: дамы — в длинных платьях, джентльмены — в черных пиджаках и галстуках.

— К обеду из семи-восьми блюд дамы собирались в вечерних туалетах и, разумеется, с украшениями.

Как-то раз после обеда на Чейни-уок, слегка опьянев от превосходного кларета Оливера, леди Бекенхем объяснила, что такое «диспозиция спален» на домашних приемах.

— Всем должно быть известно, кто с кем рядом размещается. Карточка на двери предназначалась не только для того, чтобы каждый гость знал, где он будет спать, она служила намеком — если вы меня понимаете — еще кому-то, кто нуждался в такой информации.

Оливер вежливо кивнул, а Селия в ужасе замерла, ожидая дальнейших откровений, но они не последовали. Мать вдруг поняла, что сказала лишнее, и отправилась спать.

Признаком ее более теплого отношения к Оливеру стало то, что она вполне серьезно предложила представить его нескольким хозяевам знатных домов. Но называть себя по имени она ему пока не позволяла.

— Не могу вообразить, что кто-то, кроме отца, может назвать маму по имени, — призналась Селия, — а она до сих пор зовет его «мистер Бекенхем». Представляешь?

Однако сама леди Бекенхем постепенно стала обращаться к Оли веру по имени.

«Мне все же кажется, что он довольно странный муж для Селии, — писала леди Бекенхем мужу, — и весьма странный отец: слишком увлечен ребенком, хотя приходится признать, что предан Селии и Джайлзу и искренне старается сделать для них все, что в его силах. У него есть определенные навыки общения, он бывает весьма забавным, но меня беспокоят его политические взгляды. Он питает некоторые симпатии к идее профсоюзов. В этом, я полагаю, сказывается его происхождение, и тут уж ничем не поможешь. Я уверена, что со временем он поймет, что к чему».

Крестины Джайлза в Старой церкви в Челси прошли с некоторой долей той пышности, которой леди Бекенхем не хватало на венчании Селии. Ребенок был одет в фамильную крестильную рубашку Бекенхемов — ворох пенящихся кружев столетней давности. В подарок он получил фамильную серебряную ложку и колечко для зубов от своей бабушки по материнской линии, солидный чек — от дедушки по линии отцовской и обрел графа и графиню в числе пяти крестных родителей.

— Разве их требуется так много? — удивился Оливер, но Селия настояла на своем.

— У ребенка Каролины их было четверо, и я не хочу, чтобы она меня обошла еще и на крестинах, как уже случилось со свадьбой.

Оливер не стал напоминать Селии, что лишь по ее вине их свадьба превратилась в такое жалкое мероприятие. После рождения Джайлза Селия стала держаться более чопорно, и Оливер с опаской подумал, что причиной тому — приезд тещи.

Особенно понравились крестины Эдгару Литтону: бо́льшую часть церемонии он держал малыша на руках, давал ему пососать свой палец, качал его, когда тот хныкал, и на всех фотографиях просто лучился от счастья. Этот день доставил старику столько радости, что стал, как он сам признался ММ, одним из самых счастливых дней в его жизни. Но в ту же ночь с Эдгаром случился сердечный приступ, и, едва начало светать, он умер. Срочно вызванный ММ, Оливер еще застал отца живым, но никогда так и не смог простить себя за то, что, проводив Эдгара домой после крестин, не остался выпить с ним стаканчик бренди.

— Останься, пожалуйста, — просил тогда тот, — я не хочу, чтобы этот день закончился.

Но Оливер отказался, сославшись на то, что должен вернуться к Селии и ребенку. На самом деле домой его тянул не младенец, а Селия… обнаженная Селия: она шепнула ему, что будет ждать в постели его возвращения. Она только сейчас почувствовала, что готова вновь предаться любви после родовых травм. К взаимной радости супругов, в постели у них все было так же чудесно, как и раньше. Но прошло довольно много времени, прежде чем Оливер смог заниматься любовью без чувства вины и предательства.

После смерти Эдгара Оливер в назначенный срок получил наследство: он стал главой и владельцем издательского дома «Литтонс».

Глава 2

Селия схватила серебряный подсвечник — первое, что оказалось под рукой, — и запустила им в дверь детской, которую Оливер только что мягко затворил за собой.

— Вот скотина, — сказала она Джайлзу который безмятежно сидел в кроватке и ждал, когда его вынут оттуда и оденут, — нудная старомодная скотина!

Джайлз улыбнулся ей. Секунду она пристально смотрела на сына, затем улыбнулась в ответ. У малыша была немного странная, сияющая улыбка, преображавшая его серьезное маленькое личико. Джайлзу уже исполнился год, и хотя красивым он пока не стал, все же сделался миловидным, с большими темными глазками и каштановыми волосиками. Вел он себя прекрасно. По истечении первых капризных месяцев он вдруг стал идеальным ребенком: спал по ночам и между кормлениями, а проснувшись, молча лежал, разглядывая игрушки, которые Дженни, его няня, подвешивала над кроваткой. Здесь же висела и гирлянда крошечных картонных птичек, которую Селия сделала сама и натянула поперек кроватки, прочитав в одной книжке, что детей надо развивать с самых первых дней жизни.

Селии казалось, что малыш все же развивается немного медленно — слишком он был безмятежен и счастлив существующим порядком вещей. Однако в свои тринадцать месяцев Джайлз делал все, что полагалось по возрасту: стоял и ползал, говорил «мама», «па-па» и «на-на» — так он называл Дженни. Та с лихвой оправдала надежды: появившись в доме девятнадцатилетней девушкой и практически не имея опыта, она быстро стала образцовой няней. Обожая Джайлза, Дженни не баловала его попусту, выдерживала бессонные ночи и шумные дни с веселой самоотверженностью, умудряясь при этом с неиссякаемой энергией справляться с горами белья для стирки и глажки, что также входило в ее обязанности.

После смерти Эдгара Литтона, когда Оливер стал вполне состоятельным человеком, леди Бекенхем завела разговор о поисках достойной — в ее понимании — няни. Но Селия не согласилась, сказав, что лучше завести достойную кухарку и приличную горничную. Дженни была очень покладиста и приятна в общении. Во время первых трудных месяцев материнства Селия стала относиться к ней как к одной из ближайших подруг. Однако леди Бекенхем заявила, что Селия не должна совершать обычную по нынешним временам ошибку, обращаясь со слугами по-дружески. Уязвленная Селия возразила, что с момента рождения Джайлза Дженни сделала для нее больше, чем все остальные, и неизвестно, что бы с ней стало, не будь рядом Дженни.

— Что ж, ты играешь с огнем, — едко заметила леди Бекенхем. — Мне это знакомо. Я тоже была очень терпима к первым горничным Бекенхема и, можно сказать, сама себя наказала. Я даже собиралась выделить одной из них комнату в доме для ее младенца, отцом которого, как говорили сплетники, был мой муж. Разумеется, это была ложь, — добавила она. — Слугам следует указывать их место, Селия, и это место — на расстоянии и в буквальном, и в переносном смысле.

Селия больше ничего не сказала, но продолжала относиться к Дженни как к подруге. И когда в день своего двадцатилетия Дженни попросила звать ее Нэнни[2], Селию это задело.

— Но тебя же зовут Дженни. Я тебя так и называю, почему же ты вдруг захотела зваться Нэнни? — спросила Селия.

— Это из-за других девушек, леди Селия, из-за других нянь, которые гуляют в Кенсингтон-гарденс и носят униформу. Им кажется очень странным, что вы зовете меня по имени. Мне хотелось бы, чтобы меня звали Нэнни, я этим гордилась бы. Как будто у меня солидная работа и я не просто обычная няня, — пояснила Дженни.

— Что ж… ладно, — согласилась Селия. — Постараюсь запомнить.

Но это у Селии долго не получалось, и только когда Джайлз стал звать няню этим новым именем, Селия — после повторной просьбы Дженни — перешла на Нэнни, продолжая, однако, чувствовать обиду и считая, что Дженни недооценивает ее дружбу.

В то утро Селия швырнула подсвечником, получив повторный отказ Оливера разрешить ей принимать хотя бы скромное участие в делах издательства Литтонов. Селия скучала — домашняя жизнь и материнство совершенно не устраивали ее интеллектуально. Она была чрезвычайно способной молодой леди и знала об этом. Более того, Селия становилась все более начитанной. В течение долгих дней беременности она прочла груды книг Диккенса, Троллопа, Остин, Эллиотта, с жадностью глотала ежедневные выпуски «Таймс» и «Дейли телеграф» и убедила Оливера подписаться на «Спектейтор» и «Иллюстрированные лондонские новости», чтобы лучше разбираться в текущих событиях. Она покупала даже «Дейли миррор»: в числе прочего, что роднило их с Оливером, была некоторая склонность к социальному идеализму. Эту склонность Селия особенно любила в муже и считала ее на редкость притягательной.

Селия прочла Сиднея и Беатрису Вебб[3], Шоу и Уэллса и обнаружила, что их взгляды на социальную несправедливость кажутся ей вполне разумными. Они с Оливером решили, что на следующих выборах будут голосовать за лейбористов, и проводили долгие вечера в маленькой гостиной на первом этаже дома на Чейни-уок, беседуя о распространении идей социализма, ведущей роли государства в деле улучшения жизни простого народа и о том, как справиться с нищетой, которая подпитывала благополучие высшего и среднего классов общества. Восприятие всего этого — по крайней мере Селией — носило в основном эмоциональный характер и представало как часть стихийного отрыва от своих корней, как открытие нового мира, который манил ее сердце идеалистки.

Но Селии также хотелось делать нечто большее, чем просто заниматься хозяйством и ребенком, ее непосредственное окружение казалось ей слишком скучным. Сплетни, кроме разве что самых утонченных, наводили на нее тоску, карты она ненавидела, даже хождение по магазинам ей надоело. И хотя ей нравилось развлекаться и устраивать званые обеды, все это едва заполняло ее дни и уж конечно не давало пищи для мозгов. Точно так же она воспринимала игры с Джайлзом.

В то же время образ жизни Оливера казался Селии очень заманчивым. Она читала все литературные обозрения в газетах и журналах, а когда Литтоны устраивали прием в честь какого-нибудь автора или начинали издание новой книжной серии, она бывала на седьмом небе от счастья. Селия любила беседовать с писателями, в них ей нравилась забавная смесь самоуверенности и робости. Она никогда не уставала слушать их рассказы о том, как они пишут книги, откуда черпают идеи и что ими движет. Столь же интересными казались ей художники-иллюстраторы. Селия обладала острым видением, особенно привлекала ее смена направлений в дизайне. Часто вместо того, чтобы отправиться на очередной чайный прием, Селия бродила по залам Музея Виктории и Альберта или Галереи Тейт. Она прочла книги о творчестве знаменитых модернистов — Обри Бердслея и Болдини; кое-кого из современных художников, таких как Джон Огастес и Дюшан, она знала лично. И, кроме того, она любила сам издательский дом «Литтонс» — большое, внушительное здание на Патерностер-роу, с его огромным холлом, ведущим в несколько неопрятных, пыльных помещений с побитыми письменными столами, за которыми трудились Оливер, Маргарет и другие старшие сотрудники. Это место являлось и библиотекой и офисом одновременно, начиная с гигантского подвала, где хранились книги и где крошечный деревянный поезд с визгом тащил груженные книгами тележки по металлическим рельсам в дальний конец, к железной винтовой лестнице, которая головокружительно поднималась на всю высоту здания.

Эдгар Литтон к моменту своей смерти был скорее зажиточным, чем богатым: он оставил всего сорок тысяч фунтов, которые требовалось разделить между четырьмя его детьми, зато стоимость издательства была весьма значительна. Активы включали не только книги, как таковые, и «стоимость» авторов, работающих по контракту, но и само здание, которое Эдгар с присущей ему дальновидностью купил на деньги, доставшиеся ему и Маргарет от Джорджа Джексона.

Селии все больше и больше нравилась ММ. Там, где от Маргарет можно было ожидать проявления враждебности и снисходительности, Селия, постоянно вторгаясь в чисто профессиональные отношения, встречала только дружелюбие и искренний интерес к себе. ММ также разделяла новые либеральные взгляды на общество, которые так импонировали Селии в муже. Друзья Литтонов тоже притягивали Селию. Их нельзя было причислить к классической богеме, которая в то время ярко расцвела в Лондоне: по сравнению с богемой их жизнь и занятия носили слишком уж коммерческий характер. Эти люди отличались высоким интеллектом, свободно мыслили, ценили острую беседу и высказывали мнения и взгляды, которые просто убили бы Бекенхемов. После встреч с такими людьми — писателями, художниками, преподавателями, другими издателями — те, с кем Селия общалась повседневно, казались ей ущербными и невыносимо скучными. Это-то и послужило косвенной причиной того, что подсвечник с грохотом ударился о дверь детской.

— Я хочу работать, — сказала Селия Оливеру, — хочу дать пищу мозгам. По-моему, ты должен разрешить мне работать в твоем издательстве.

Когда Селия впервые обратилась с подобным предложением, Оливер был просто поражен, хотя многие женщины, с которыми он сам знакомил ее, зарабатывали на жизнь самостоятельно.

— Но ты моя жена, — сказал он, с грустью глядя на нее. — Я хочу, чтобы ты заботилась о нашем сыне и находилась дома, а не в грубом мире дельцов от печати.

Селия ответила, что этот мир вовсе не кажется ей грубым, и попыталась обсудить с мужем этот вопрос.

— У тебя нет женщин в редакционном отделе, а я думаю, что это плохо. Возможно, вначале от меня будет не так уж много пользы, но я быстро всему научусь. Мне так хотелось бы работать рядом с тобой, милый, быть частью твоей жизни, а не просто домохозяйкой.

Оливер еще более обиженным тоном сказал ей, что он очень сожалеет, если домашняя жизнь кажется ей такой скучной. Селия ответила: посидел бы он сам целыми днями дома, так понял бы, о чем она говорит; и ей кажется, что это просто оскорбительно с его стороны считать ее пригодной только для такой жизни. Они еще долго ссорились и помирились только, как всегда, в постели. На какое-то время Селия оставила эту тему, а затем попыталась вернуться к ней — как раз в то самое утро. Реакция Оливера была точно такой же, но на сей раз в его голосе слышалось раздражение.

— Моя дорогая, я тебе уже объяснял, ты — моя жена. И мать моего сына. И…

— И это исключает для меня всякую возможность заниматься чем-то более достойным, нежели следить за стиркой белья и распевать детские песенки, так, что ли?

— Разумеется, нет. Ты же знаешь, что я ценю тебя гораздо выше…

— Так докажи это! Позволь мне проявить свои способности, работая вместе с тобой, я буду стараться на благо издательства…

— Селия, это просто слова. Ты ничего не понимаешь в издательском деле.

— Я научусь.

— Это не так просто, как тебе кажется, — твердо сказал Оливер, и Селия поняла, что он перешел к обороне. Это ее позабавило и одновременно раздосадовало.

— Ты просто считаешь меня глупой.

— Нет, разумеется, я так не считаю. Но…

— Тогда почему нет? Потому что я — твоя жена?

— Ну… да. Да, ты права.

— И это единственная причина?

— Я…

— Оливер, это единственная причина?

— Селия, я не хочу, чтобы ты занималась чем-то вне дома.

— А почему?

— Потому что хочу, чтобы ты была мне поддержкой именно в доме. Это гораздо более ценно.

— Значит, жена, по-твоему, не должна работать, так?

Он замялся, а затем очень жестко сказал:

— Да. Да, именно так. А теперь мне пора, — и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

Немного позже в тот же день в кабинет Оливера вошла Маргарет.

— Я хочу с тобой поговорить, — сказала она.

— Да? О чем?

— О Селии.

— О Селии? Если она говорила с тобой…

— Да, говорила, — спокойно произнесла ММ. — Это запрещено?

— Говорили о том, чтобы она работала здесь? Я уже ей сказал: я этого не потерплю. Незачем беспокоить еще и тебя.

— Оливер, твой тон подозрительно напоминает лорда Бекенхема, — заявила ММ. — Я тебе удивляюсь. Селия имеет полное право звонить мне, если ей этого хочется. Она не твоя собственность, и надеюсь, ты и сам так не считаешь. Я вообще не понимаю, о чем ты говоришь. Селия даже не упоминала о работе в издательстве. Она просто позвонила мне и сказала, что думала о письмах королевы Виктории, которые собирается опубликовать Джон Марри. Я ответила, что считаю это потрясающе удачным ходом. И тогда она предложила нам издать биографию королевы, чтобы подстроиться под него. Ей кажется, что мы могли бы извлечь огромную выгоду из публичного анонса, который Марри сделал для своей публикации. Думаю, Селия обнаружила редкую комбинацию редакторского и коммерческого чутья. Это замечательная идея, и я убеждена, что ее стоит принять. А если Селия вдруг действительно захочет работать с нами, я первая буду «за». Было бы глупо отказывать ей. Тебе, вероятно, стоит подумать, кому поручить написание этой книги. По-моему, нужно скорее запускать ее в работу. Ты же не собираешься зарубить эту идею только из-за своих старомодных взглядов на жен и на то, где их место… Надеюсь, ты не считаешь, что я наношу удар по твоей семье. Право, Оливер, я тебе поражаюсь.

Когда тем же вечером Оливер вернулся домой, Селия не встретила его внизу. Она слышала, как он ищет ее по комнатам. Наконец он с раздражением и беспокойством открыл дверь спальни. И тут выражение его лица переменилось: Селия сидела в кровати нагая, длинные темные волосы свободно падали на ее плечи и грудь.

— Мне жаль, что я тебя рассердила, — протягивая к мужу руки, сказала она. — Я лишь хотела быть тебе полезной. Пожалуйста, иди ко мне, я не могу больше выносить, что мы с тобой все время ссоримся!

Оливер сделал так, как просила Селия, и она знала, что он по-прежнему не в силах противиться ей. Позже, после запоздалого обеда, Оливер с некоторой неловкостью в голосе сказал, что ММ уговорила его, он, возможно, не прав и стоит поразмыслить о том, не позволить ли ей поработать в издательстве. Селия не стала цепляться к слову «позволить»: ее победа была еще слишком эфемерной, чтобы идти на такой риск.

Оглядываясь назад, Селия оценивала тот вечер как главный поворотный пункт в их отношениях, в каком-то смысле он был даже важнее того дня, когда она сообщила Оливеру о своей беременности. Она победила его точно так же, как победила тогда своих родителей, прибегнув к обходному маневру в сочетании с решимостью. С тех пор она всегда действовала по-своему: и дома, и, что для нее было гораздо важнее, в издательском доме «Литтонс».

Спустя месяц Селия приступила к работе. Ей выделили скромный офис на втором этаже, и она превратила его в собственное маленькое королевство с большим, обтянутым кожей письменным столом, на котором расставила несколько оправленных в серебро фотографий Джайлза, изысканную настольную лампу и портативную пишущую машинку. Стены она увешала обложками книг в рамках и репродукциями модернистов, а по бокам маленького камина поставила два кожаных диванчика с мягкими спинками.

— Это чтобы я могла беседовать с писателями в непринужденной обстановке, — объяснила она Оливеру.

Оливер, который по-прежнему не испытывал особого удовольствия от этой затеи, весьма холодно заметил, что до бесед с писателями еще далеко.

— Сначала нужно освоить основы издательского дела, Селия. Это, как ты понимаешь, в обязательном порядке.

Селия кротко согласилась и некоторое время добродушно и терпеливо выполняла все самые утомительные задания, которые спихивали на нее. Они множились и множились, и она заподозрила, что Оливер подбрасывает ей вычитку гранок и рассылку по почте рукописей на рецензию в большем объеме, чем другим редакторам. Но ее это не расстроило. Она была поистине одурманена новой жизнью — это походило на любовный роман. Селия просыпалась в нетерпении скорее вернуться к работе и все позже и позже уходила из офиса, неохотно расставаясь со своим рабочим местом и часто пропуская тот час, когда Джайлза укладывали спать. Она старалась скрыть это обстоятельство от Оливера, зная, что тот сильно огорчится. Он согласился на ее работу в издательстве только при условии, что это не станет серьезной помехой в воспитании Джайлза. Дженни, которая в связи с новыми обстоятельствами в семье получила прибавку к жалованью и довольно красивую новенькую форму, отчего пришла в совершенный восторг, должна была подстраховывать свою хозяйку и, если вдруг зайдет речь, убеждать Оливера, что Селия пришла домой гораздо раньше, чем на самом деле.

Селии платили небольшое жалованье — сто фунтов в год, — и все это она тут же отдавала Дженни. Оливер и ММ были согласны в том, что положению Селии в издательстве следует придать официальный характер. Сотрудники, поначалу относившиеся к Селии с подозрением, раздраженные ее назначением, довольно скоро приняли ее. Она работала очень много и совершенно безропотно, никогда не пользовалась своим служебным положением, как и все прочие, записывалась на прием к Оливеру и к ММ, соглашалась со всем, что говорил Оливер, по крайней мере на людях, и вносила так много удачных предложений, что стало невозможным не оценить ее работу. Хотя предприятие Литтонов было весьма заметным в издательском мире, оно считалось маленьким, особенно редакторский отдел, где трудились всего два старших и два младших редактора, и лишние мозги, особенно такие острые, как у Селии, разумеется, были весьма кстати.

Селия оказалась превосходным корректором: она не пропускала ни единой опечатки или грамматической ошибки, при этом оставаясь внимательной ко всем тонкостям авторского стиля. Она без труда замечала у авторов ошибки в деталях или досадные неувязки в последовательности действий, например, когда герой выходил из дому пешком, а к месту назначения прибывал в роскошном экипаже либо когда персонаж умирал за два месяца до того, как ему поставили смертельный диагноз. Впервые заметив подобную ошибку, Селия поразилась тому, что мощный творческий ум писателя может уживаться с подобной невнимательностью, но Оливер сказал ей, что это обычное явление.

— Писатели увлекаются восторгом повествования, а потом, когда закончат работу, не дают себе труда заняться утомительной проверкой текста. Как-то в одном из опубликованных нами романов беременность героини длилась два года. Продолжай так же хорошо работать, моя дорогая, нам это очень нужно, — ободрил он.

Оливер очень трудно свыкался с тем, что Селия стала работать в издательстве: его по-прежнему не покидало ощущение, что он сделался объектом манипуляций, и это его злило. С другой стороны, Оливер видел, что Селия действительно выдвигает массу прекрасных идей. Наиболее удачной из них было издание серии книг по медицине, написанных доступным языком и адресованных прежде всего мамам: сюда входили советы по диагностике, оказанию первой помощи и профилактике детских заболеваний. Издание имело такой успех, что ММ пришла к Оливеру в кабинет и, закрыв за собой дверь, заявила, что годовой доход издательства благодаря этому проекту увеличился по меньшей мере на пять процентов и Селию нужно наградить.

— Либо финансово, что для нее вряд ли ценно, либо повышением статуса. Назначь ее редактором, Оливер, ты не пожалеешь, я абсолютно в этом уверена.

Оливер ответил, что и речи не может быть о том, чтобы Селия стала редактором так скоро — другие сотрудники трудились многие годы, прежде чем достигли такого положения, а она здесь чуть больше двенадцати месяцев. ММ сказала Оливеру, что он слишком напыщен и желает назло жене сесть в лужу — она очень любила это выражение, — но на сей раз уступила. Однако, когда биографию королевы Виктории переиздали уже в шестой раз и Селия предложила выпустить в дополнение к ней биографию принца Альберта, чтобы продавать обе книги в комплекте в качестве рождественского подарка, ситуация изменилась. Селию пригласили в кабинет Оливера, и он спросил жену, не чувствует ли она себя готовой занять должность младшего редактора, отвечающего за биографическую литературу. Селия мило улыбнулась — сначала мужу, затем ММ — и сказала: да, она чувствует, что справится, она обещает работать изо всех сил и надеется, что об этом решении руководству жалеть не придется.

Позже, вечером того же дня, Оливер довольно строго заметил, что он пожалеет о своем решении только в одном случае: если Джайлз будет страдать от недостатка внимания со стороны матери.

Оливер обожал Джайлза. Отцовство, стремительно ворвавшееся в его жизнь, сделало его счастливым и внушило уверенность в себе, которой ему раньше не хватало. Оливеру доставляло огромное удовольствие наблюдать, как Джайлз из младенца превращается в маленького мальчика, и следить за его развитием. Он любил, когда каждый вечер малыш кричал ему особое, двукратное приветствие: «Папа, папа, привет, привет!» — Селия слышала лишь: «Привет, мама», — любил сажать его к себе на колени, петь и играть с ним, разглядывать книжки с картинками.

Селия обещала Оливеру, что Джайлз будет по-прежнему получать от нее столько времени и внимания, сколько ему потребуется, но почти ежедневно нарушала свое обещание, окунувшись в новый мир и работу с таким пылом и наслаждением, которые ей самой были удивительны. К счастью для нее, Оливер этого пока не замечал, а Джайлз не умел жаловаться.

Глава 3

Уже четыре дня задержка. Или пять? Да, пять. Уже пять дней ничего нет. Нет этой восхитительной, успокаивающей, благословенной боли, пачкотни и лишних хлопот, пять дней, проведенных во все растущем беспокойстве, пять дней, прожитых в попытках смело взглянуть в лицо тому, что это означает, пять дней в попытках представить себе, что же теперь с этим делать.

Если бы только она тогда отказалась, если бы только! Она знала, когда именно это могло случиться: в тот субботний вечер, когда муж выпил стакан пива, а все домочадцы спали. Она не хотела, совсем не хотела, но он был так мил, он ведь так устает на рабо те, он так добр к ним ко всем и так безропотен.

— Иди сюда, старушка, — прошептал он, — давай быстренько! Я буду очень осторожен, не волнуйся.

Невозможно было отказать: не так уж много радостей у него в жизни.

Она вздохнула, подняла ведро с грязной водой и поставила его на стол, чтобы замочить пеленки. Она всегда так делала — замачивала их в уже использованной воде. В этот день она постирала всего несколько вещей: пару пеленок и рубашек мальчиков. Это избавляло ее от повторного похода во двор за чистой водой. Да, это была тяжелая работа. А вечером Тед захочет помыться, как всегда в пятницу. Ему нужно больше воды, чем детям, значит, придется еще дважды сходить к колонке, а потом надо будет поставить кастрюли на печку, чтобы нагреть воду для лохани. Сильвию даже мысли об этом утомляли. Но, может, хоть это физическое напряжение спровоцирует что-нибудь? Нужно постараться не думать о том, что не пришли месячные. Такое уже бывало. Чем больше об этом думаешь, тем больше вероятность задержки. Однажды она уже почти махнула рукой, а потом заболел ребенок, у него был жар, и она так волновалась, что и думать о них забыла, — так они тут же и пришли, на следующий день.

Сильвия вздохнула и посмотрела на часы, стоявшие на столе. Это были мамины часы, они правильно показывают время, хотя и совсем старые. Уже семь часов. Тед ушел полчаса назад. Пока он завтракал, она нянчила ребенка, и, если теперь поторопиться, можно успеть подмести пол, перед тем как разбудить остальных детей. И еще подать на стол хлеб и застывший жир. Главное, чтобы малышка подольше не просыпалась. Теперь начались проблемы с Фрэнком — он уже большой и такой подвижный. Сильвия терпеть не могла держать его безвылазно на высоком стуле, но другого выхода не было. Держать на стуле или привязывать к ножке стола. Слишком опасно отпускать его ползать вокруг, особенно когда топится печь и на ней греется в больших кастрюлях вода. Фрэнк уже пробует вставать на ножки и, чего доброго, еще опрокинет на себя кастрюлю с кипятком, если за ним не уследишь. А ей сегодня надо закончить работу к тому времени, как после обеда вернутся из школы дети, тогда Фрэнк сможет поползать по ступенькам на крыльце. Или, если она не справится со всеми делами, может, кто-то из старших погуляет с ним. Бедный малыш! Он часто плачет. Ему, должно быть, очень скучно.

Сильвия и Тед Миллеры и их пятеро детей жили в Ламбете. Они занимали две комнаты: первую довольно большую, около двенадцати квадратных футов, и вторую, чуть поменьше, в подвальном этаже дома на Лайн-стрит — одного из нескольких типовых домов близ Кеннингтон-лейн. Ступеньки с переднего фасада вели через маленькую прихожую прямо на улицу. Задняя комната выходила во двор, где находились колонка для воды, уборная и подвесной ящик, в котором можно было сохранять молоко, застывший жир и другие продукты хотя бы зимой. Летом ящик не слишком помогал — разве что держать всякий хлам.

Сильвия, Тед, новорожденный малыш и Фрэнк — предпоследний ребенок — спали в большой комнате, которая также служила кухней, а дважды в неделю и ванной. Фрэнк спал на одной постели с родителями, а новорожденная девочка — в нижнем ящике большого комода, доставшегося им в наследство от матери Сильвии. В нем хранилась одежда, кое-какая еда и вообще бо́льшая часть их имущества. В одном конце комнаты, напротив кровати, стояла угольная печка, и как раз оставалось местечко для маленького складного столика под окном и старого высокого стула, тоже принадлежавшего матери Сильвии.

Семья ела по очереди: за столом не хватало места для всех сразу, да и стульев-то было всего два. Дети обычно ели либо стоя, либо сидя на родительской кровати. Трое старших детей спали в маленькой комнате на широкой кровати валетом, как сардины в банке. Сильвия прикидывала, что там есть местечко еще для одного ребенка — для Фрэнка, — когда самая маленькая подрастет и уже не сможет спать в ящике. А потом… Сильвия решительно гнала мысли о том, что будет потом. Можно будет приспособить под кроватку ящик из-под бананов — так поступают во многих семьях, и в маленькой комнате как раз нашлось бы для нее место.

Тед работал на городском складе, в часе ходьбы от дома. Трудился он по двенадцать часов в день, и платили ему двадцать три шиллинга в неделю. В округе говорили, что, пока кормилец зарабатывает фунт в неделю, семья еще может свести концы с концами, но если доход опустится ниже этого уровня, значит вы впали в нищету. За квартиру Миллеры платили семь шиллингов в неделю, и еще шиллинг в неделю уходил на уголь. Несмотря на это, полуподвал все равно оставался холодным и сырым — такова была оборотная сторона низкой квартирной платы. У подруги Сильвии Джоан, которая жила неподалеку, в трех комнатах на верхнем этаже, было семеро детей, и угля семья тратила меньше. И все же Сильвия не хотела бы оказаться на месте Джоан: Тед был таким добрым и мягким, он ни разу не ударил никого из детей, и уж конечно ни разу не поднял руку на Сильвию.

Он даже курить бросил много лет назад и почти не пил. А если и выпивал, то почти не менялся. У мужа Джоан был ужасный характер; детей, если они не слушались или грубили, он порол кожаным ремнем. А если Джоан не успевала приготовить ему обед или завтрак, то, возвращаясь по утрам с работы, он бил и ее. И хотя зарабатывал он больше Теда — почти тридцать шиллингов в удачные недели, — из них целый шиллинг он всегда тратил на выпивку.

Тед и Сильвия жили вместе уже восемь лет и по-прежнему были счастливы. Конечно, жизнь — штука нелегкая, но детишки были здоровы, трое старших неплохо учились в школе, все умели читать и писать, а Билли, самому старшему, хорошо давалась арифметика. И улица, на которой они жили, им нравилась: бузотеров тут было мало и, случись что-то, каждый сосед готов протянуть руку помощи. Да и хозяин дома не так уж плох. Дважды, когда Тед запоздал с платой за квартиру — первый раз, потому что болел ребенок и нужно было заплатить доктору, а второй раз, когда Тед сам прихворнул и три недели не работал, — хозяин дал им отсрочку.

Поэтому Сильвия не беспокоилась, что их выкинут на улицу. Найти всем место в этакой тесноте, следить, чтобы все были здоровы, несмотря на вечную сырость, держать всех в чистоте при таких-то высоких ценах на мыло и горячую воду, следить, чтобы не заводились клопы, — вот те ежедневные обязанности, которые ей приходилось выполнять. Но ее Тед был добрым, терпеливым человеком, и Сильвия все успевала и даже сумела сохранить свой веселый нрав. Хотя она очень боялась, что, если в семье опять появится ребенок, она просто не выдержит.

Это невозможно, этого просто не может быть! Только не сейчас! Только не сейчас, когда все так наладилось, не сейчас, когда ее работа была такой увлекательной и доставляла ей столько удовольствия, не сейчас, когда она чувствует себя счастливой и сильной, — нет, только не это! Да этого и не может быть. Задержка всего в несколько дней. Может быть, потому что последнее время она так много работает? Да, наверняка так и есть. И конечно, она переволновалась. А волнение всегда чревато задержкой. И все же… да, она знает, когда это могло случиться… если все-таки случилось. В ночь после обеда с литераторами, куда Оливера пригласили выступить с речью. Он страшно нервничал и целыми днями репетировал свой спич. Селия терпеливо слушала, давала советы, отмечала удачные обороты, литературные реминисценции, удачные шутки. Вечер устраивали в «Гаррике»[4], куда женщины не допускались. Оливер хорошо подготовился, надел фрак и повязал белый галстук — вечер намечался очень торжественный. Все это он проделал в полном молчании. Он был бледен, его мутило от волнения.

— Не волнуйся так, — подходя к мужу и обнимая его, сказала Селия, — ты будешь великолепен. Точно знаю. А я стану ждать тебя, думать о тебе и желать тебе успеха.

— Да-да, — отозвался он. — Но ты не понимаешь, там будет такая важная и шикарная публика, столпы нашего бизнеса: Макмиллан, Джон Марри, Арчибальд Констебль, Джозеф Мэлаби Дент… Это будет встреча Давида и Голиафа, Селия, и я просто не знаю…

— Оливер, — уже более строгим голосом произнесла Селия, — ты говоришь глупости. Ты прекрасно знаешь, что Давид победил Голиафа. И ты победишь сегодня вечером. А теперь поцелуй меня и позволь завязать тебе галстук. Ты же не можешь сам это сделать, когда нервничаешь. Вот так. Ты прекрасно выглядишь. Очень красиво. Так важно, внушительно и так… литературно. А теперь ступай, дорогой мой. И не забудь делать паузы в конце каждого абзаца. Не спеши. Дай всем возможность насладиться твоей речью, посмаковать ее.

Как и обещала, Селия весь вечер сидела в маленькой гостиной на втором этаже, читала и думала о муже, когда услышала — было уже очень поздно, перевалило за час ночи, — как к дому подъехала машина. Селия сбежала по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Оливер вошел в дом, швырнул шляпу на кресло, торжественно взглянул на жену и улыбнулся:

— Все прошло замечательно. Я, наверное, не должен так говорить, но это правда. Вечер был просто грандиозный. Какое событие! Если б только отец был там и все видел!

— Пойдем наверх, — взяв его за руку, предложила Селия. — Я хочу знать о каждом мгновении. О каждом!

— Ты так добра ко мне, — поцеловав жену, сказал Оливер, — и столько делаешь для меня. Я бы никогда не справился без твоей помощи. Никогда. И ты все это время сидела и ждала меня. Должно быть, ты сильно устала.

— Нисколько, — возразила Селия, — как я могла лечь спать? Ну давай же, рассказывай — о каждой мелочи.

Они долго говорили, а затем Оливер, вдохновленный успехом и переполненный счастьем, любил ее. Селия лежала в постели, ожидая его, трепеща и чувствуя, как ее тело тает от удовольствия при одном лишь прикосновении к телу мужа. Селия ощущала нетерпение и голод, на нее нахлынул восторг, огромный и всепоглощающий. Она быстро достигла оргазма, приподнялась и вскрикнула, чтобы еще раз испытать это состояние. Ей было так хорошо, так приятно, что просто невозможно было остановиться и подумать об осторожности. Но когда ее тело наконец утихло, успокоилось, только тогда Селия с легкой паникой подумала, что сейчас как раз опасные дни, в которые она может забеременеть. Похоже, так и есть. А если это так… но тут Селия заставила себя не думать о своей физиологии и сосредоточилась на делах.

На днях должно было состояться еженедельное собрание редакторов, и у Селии появилась неплохая идея. Даже очень хорошая идея. Но она все же немного нервничала. В ожидании своей очереди заговорить Селия чувствовала, как громко колотится ее сердце, ей казалось, что сидевший рядом с ней Ричард Дуглас, симпатичный старший литературный редактор, вполне может услышать его биение. Она старалась никогда не проявлять эмоций в офисе. Это же просто некрасиво. Кроме ММ, Селия была здесь единственной женщиной, а если уж ты хочешь работать на равных с мужчинами, то и вести себя должна соответственно. А это очень трудно. И будет еще труднее, если Оливер отвергнет ее идею.

Нет, он так не сделает, конечно не сделает. А если и сделает, то только потому, что именно Селия ее предложила. Он все еще склонен был поступать подобным образом — до сих пор. Даже теперь, когда она подготовила к печати несколько успешных книг, часть которых уже опубликована, а часть вот-вот выйдет. Казалось, он чувствовал себя обязанным так поступать: не оттого, что сопротивлялся ее успеху — этим он как раз очень гордился, — а оттого, что ему хотелось быть честным и ни в коем случае не покровительствовать жене. Не злоупотреблять своим положением. В принципе, такая позиция Селии даже нравилась, но при этом и страшно раздражала. Заботясь о безупречности своей репутации, Оливер часто поступал по отношению к Селии несправедливо. Она старалась относиться ко всему спокойно и даже ни о чем не намекать ему, когда они были дома вдвоем или когда вместе возвращались из офиса на машине, подаренной лордом Бекенхемом на Рождество.

Оливер попытался отказаться от машины, но Селия убедила его принять подарок, чтобы не обидеть отца.

— Оливер, он действительно очень тебя любит. Мама говорила мне об этом. С тех пор как родился Джайлз, он убедился, что ты замечательный. Он хочет нам помочь. И машина действительно будет нам огромным подспорьем. Я терпеть не могу дожидаться автобуса, особенно по вечерам. Я из-за этого поздно возвращаюсь к Джайлзу.

Последнее заявление было абсолютной неправдой, потому что если Селия задерживалась в офисе и не могла дождаться автобуса, то просто брала такси. Она пыталась убедить саму себя, что имеет право тратить свое жалованье, как захочет, но знала, что это рассердит Оливера, который весьма осторожно распоряжался деньгами. Привычка экономить выработалась у него с детства, когда все вокруг толковали об экстравагантности и расточительности его матери. Эти воспоминания очень расстраивали его. Хотя Оливер не помнил своей матери, ему казалось, что ее характер может проявиться в нем, а потому старался вести себя совершенно иначе, чем она. Оливер по-настоящему боялся за Джека, поскольку считал, что брат чем-то напоминает мать.

ММ была в еще большей степени предрасположена к экономии и ходила на работу пешком. Она продала большой дом на Фицджонс-авеню, который достался ей от отца, и купила гораздо более скромный в Китс-Гроув. К тридцати годам она выбрала для себя определенный стиль в одежде — длинную юбку, белую блузку, пестрый шарф и хорошо сшитый на заказ жакет — и уже до конца жизни не меняла этого стиля, уберегавшего ее от необходимости следовать моде, а значит, и от лишних трат.

Селия, обожавшая наряды, тратила на них уйму денег — в основном с разрешения отца. Она никак не могла понять отношение ММ к одежде, однако не могла и не признать, что та, вопреки всему, прекрасно выглядит в своей «униформе». Наряд этот подчеркивал достоинства ее высокой, но хорошо сложенной фигуры, а большие, свободным узлом завязанные шарфы ярких цветов оттеняли сильные, строгие черты ее лица и выразительные темные глаза. Она, наверное, очень похожа на свою мать, думала Селия. А лучистый взгляд Оливера достался ему от Эдгара. Никто бы никогда и не заподозрил, что ММ и Оливер — единокровные брат и сестра. А вот Роберт, которого Селия помнила по своей свадьбе, вполне мог сойти за близнеца ММ. Селии тогда понравился Роберт, и ей хотелось бы чаще с ним видеться. Несмотря на довольно серьезную манеру держаться, он обладал удивительным и довольно едким чувством юмора. Теперь Роберт, похоже, сделался богатым дельцом, посиживая в своем небоскребе в финансовом районе Нью-Йорка. И должно быть, добрая половина нью-йоркских матерей охотится за ним для своих дочек.

— Селия, ваша очередь, — строго сказал Оливер, и та подскочила на своем месте.

Нужно быть более сосредоточенной на таких собраниях. Но это довольно трудно, даже когда не думаешь о своей физиологии. Мысли Селии витали где-то далеко, пока обсуждались текущие дела, даты публикаций и текст посвященной Литтонам статьи в ежегодном справочнике писателей и художников — новом издании для авторов, иллюстраторов и издателей.

Селия взглянула на Оливера и вспыхнула: на лице мужа проступило то самое безжалостное выражение, с каким он когда-то отвергал все ее просьбы разрешить ей работать.

— По-моему, вы хотели что-то обсудить? — сухо спросил он.

— Да. Да, хочу. Действительно. Я… так вот, я думала о серии книг для малообеспеченных слоев…

— Мы все о ней думаем, — мрачно произнес Оливер.

Идея принадлежала Джозефу Мэлаби Денту, который назвал ее «обывательской» серией. Это была целая библиотека дешево изданных книг — в основном известных литературных произведений. И расходилась она прекрасно: в эпоху социальных перемен подобный проект оказался весьма актуален.

— Думаю, нам нужно начать издавать серию биографий. Таких же дешевых, как у Дента. Биографии выдающихся исторических личностей — и женщин, конечно, тоже, их очень много. Мне кажется, они пойдут нарасхват. Наверное, здесь не обязательно придерживаться хронологии, потому что публика гораздо больше интересуется фигурами недавнего прошлого: Дизраэли, Флоренс Найтингейл, Мария Кюри, Диккенс — вот прекрасные кандидатуры. Даже лорд Мельбурн. Все, что имеет какое-то отношение к королеве Виктории, до сих пор привлекает большое внимание. Генри Ирвинг, миссис Сиддонс — их множество. А на фронтисписе мы давали бы какую-нибудь оригинальную иллюстрацию для каждой книги, и… — Селия умолкла. Все внимательно смотрели на нее. Лица у них были непроницаемыми. Селия зарделась и, помедлив мгновение, продолжила: — Может быть, даже стоит вкладывать эти иллюстрации в каждую книгу как дополнительную рекламу. А на последних страницах каждого тома можно делать сообщение о следующем. Полагаю, мы могли бы анонсировать эту серию через книжный клуб в «Таймс» — с паршивой овцы хоть шерсти клок, а может быть, даже сделать скидку немного больше обычной…

— Ну уж нет, — перебил ее Оливер. — По-моему, идея неудачная.

Селия внезапно почувствовала сильную слабость и посмотрела на мужа. Он казался еще строже, чем всегда. Она была уверена, абсолютно уверена, что ее идея хороша. Настолько уверена, что ни словом не обмолвилась о ней Оливеру заранее, как иногда делала. Надо было сказать ему. Чтобы избежать подобного унижения. Она принялась разглядывать свои туфли. Очень милые туфли, скорее даже короткие ботиночки, из серой кожи, с черными пуговками сбоку. Они прекрасно смотрелись с ее новой серой юбкой и жакетом…

— Хорошенькие туфли, — сказал Джайлз, когда Селия, надев их в первый раз, поднялась к сыну в комнату. — Хорошенькая мама.

Это было так приятно. До смешного приятно. Может, бросить работу, ну хотя бы на время, и вновь погрузиться в обычные дела: покупку одежды, веселую возню и игры с сыном. И какая тогда разница, беременна она или нет. Все станет надежнее, проще. И вообще…

— Блестящая идея, — вдруг произнес Ричард Дуглас, — просто блестящая! Селия, какая же вы умница! А вы, Маргарет, что скажете?

— Согласна с вами, — отозвалась ММ. — Рынок биографий очень широк. Это может продолжаться годами. Все время появляются новые персонажи, вернее, уходят…

— Что значит «уходят»? — раздраженно спросил Оливер.

— Умирают, — живо ответила ММ. — Каждый некролог — потенциальная биография нового персонажа. Селия, я согласна даже по поводу книжного клуба в «Таймс».

— Я сказал «нет»! — повторил Оливер.

— Ну… возможно, и нет, — улыбнулась брату ММ.

Книжный клуб «Таймс» был для издателей даже не занозой, а острым ножом. Организованный в 1905 году с целью увеличить тираж газеты, он предлагал читателям книги из своей библиотеки, которая пополнялась издательскими домами, предоставлявшими скидки, а затем эти книги распродавались как подержанные, даже если их брали почитать всего лишь два или три раза.

— Но нам, несомненно, выгодна демонстрация таких книг. Селия, это великолепная идея. Я просто в восторге, — добавила ММ.

— Согласен с вами в том, что касается подбора персонажей из числа знаменитостей недавнего прошлого, — сказал Ричард Дуглас. — Можно было бы даже выпускать их в алфавитном порядке. Как насчет такого предложения?

— Не могу поддержать, — заявил Оливер, — появится вдруг новая персона, чье имя начинается на «А», и что вы тогда будете делать?

— Я все-таки склоняюсь к идее библиотеки, — честно сказала Селия, — к чему-то, что люди смогут собирать. Выстраивать. Может быть, на корешке нужно ставить заглавную литеру, довольно заметную, прямо над названием. Так, чтобы люди расставляли книги по порядку и потом легко находили нужную.

— Да, пожалуй, — согласился Ричард. — Думаю, это предполагает также ярко выраженный графический стиль. Согласен, Оливер?

— Что?.. Да. Да, конечно.

Селия снова взглянула на мужа: как же ему трудно, как тяжело бороться со своей профессиональной ревностью! Нужно быть осторожной.

— Полагаю, что-нибудь лирическое, — сказал Ричард. — Я имею в виду стиль. В духе модерна. А переплет, возможно, темно-синий. Я поработаю в студии, подумаю над макетом. Нельзя терять время. Первые две-три книги нужно непременно выпустить к Рождеству. И мне нравится идея отдельно продавать иллюстрации. Селия, преклоняю колена. Вы умница.

Ричард имел склонность разговаривать с ней немного покровительственно. Так было и на сей раз. Но Селия знала, что это только форма. От Ричарда она получала гораздо большую поддержку, нежели от Оливера. Но в каждой его фразе, адресованной ей, всегда звучала нотка удивления: надо же, женщина оказалась способна на такие здравые, умные предложения.

Селия почувствовала себя умной — умной и сильной. О чем это она думала десять минут тому назад: сидеть дома, бросить работу? Чушь! Полная чушь.

— Нужно придумать название, — подсказала ММ, — как-то обозначить серию. Есть идеи, Селия?

— Ну… — Селия в нерешительности огляделась вокруг. Конечно, у нее была идея, прекрасная идея. Но вряд ли она им понравится. — Что ж, думаю… думаю — «Биографика». Как вам кажется?

И снова молчание.

— Мне кажется, это здорово, — поддержала ММ. — Очень просто, выразительно и сразу запоминается. Более того… — ММ немного помедлила, — более того, считаю, что нужно подумать о том, не перевести ли всю серию под твою ответственность. Это будет твой собственный проект. Оливер, ты не против?

Предложение было смелое, и исходить оно могло только от ММ. Будучи представителем клана Литтонов, она не состояла в браке с Селией и не имела собственной редакторской зоны, которую нужно беречь от чужих посягательств. Селия вновь уставилась на туфли. Конечно, Оливер никогда не согласится на то, чтобы она вела эту серию.

— Что ж… что ж, наверное, над этим стоит поразмыслить… — Оливер прокашлялся. — Если другие руководители одобрят проект, тогда конечно. Но мне бы не хотелось, чтобы решение принималось немедленно, здесь и сейчас.

— А почему бы и нет? — тут же парировала ММ. — Мы трое принимаем все главные решения. Мы же не привлекали мистера Бонда из расчетного отдела к решению о «вересковой» хронике и не нуждались в согласии мисс Биркет на медицинскую серию. Это тоже был проект Селии. Видит бог, Селия, нам не стоит почивать на лаврах, если мы не хотим, чтобы ты забрала бразды правления в издательстве «Литтонс».

Селия улыбнулась ей. Она чувствовала, что готова воспарить, но затем перевела взгляд на Оливера. Тот изо всех сил старался улыбаться и выглядеть добродушным. Удавалось ему это с трудом. Селия должна продемонстрировать мужу, что прекрасно понимает: во главе дела стоит именно он.

— Я полностью согласна с Оливером, — сказала она. — Такое решение нельзя принимать с ходу. Это можно сделать и без меня. Но мне очень приятно, что вам так понравилась моя идея. И я была бы счастлива поучаствовать в работе над ней.

Селия почувствовала, что Оливер успокоился, увидела, как напряжение спало с его лица, и улыбнулась в ответ на его быструю, осторожную улыбку. Она вдруг осознала, что его самого уже давно не посещали по-настоящему сильные идеи.

— Тед, — прошептала Сильвия, — Тед, мне нужно тебе кое-что сказать.

— Что? Что такое? — Его голос звучал испуганно.

Обычно он так уставал к вечеру, что засыпал мгновенно. Кроме разве что очень редких случаев. Как жаль, что он не заснул той ночью…

— Тед, я… в общем, я снова в положении. Опять. Я…

— Что? — Сон как рукой сняло, он вскочил, забыв о том, что надо разговаривать тихо. — Ох, Сильвия, нет! Ох, дорогая, милая моя! Да как же это?

— Как? Как обычно, — сказала она притворно беспечным голосом, несмотря на волнение и тошноту, которая по вечерам была противнее, чем утром. Сказала так, словно все шло, как всегда.

— Но я же был так… Ну, я думал, что все делал как надо… осторожно… О господи!

— Я знаю, Тед. Но… все происходит так легко и просто! Разве нет?

— Похоже…

Последовало долгое молчание. Затем Тед спросил:

— Когда?

— К Рождеству. Что-то вроде того…

— Что же нам делать?

— Не знаю. Ну, я тут подумала… Мы как-нибудь справимся… какое-то время. Устроим Фрэнка в другой комнате, в ящике из-под бананов. Тогда Марджори сможет спать с нами. А младенец — в ящике комода, — рассудила Сильвия.

— Ну да, возможно… Да… — Опять последовала пауза. — Как ты себя чувствуешь?

— Не так уж скверно. Устала.

— Прости, старушка, — произнес Тед, — прости меня. Больше это не повторится. Клянусь.

Сильвия была тронута, она повернулась и поцеловала мужа, стараясь не потревожить Фрэнка.

— Я и сама виновата, — сказала она, притворившись, что была тогда так же возбуждена, как и он. Хотя бы это он заслужил. Начни они ссориться, им не одолеть всех забот.

Она беременна, что и требовалось доказать. И, привыкнув к мысли о беременности, невзирая на слабость и тошноту, Селия порадовалась. Конечно, это улучшило ее отношения с Оливером, он стал менее ревнив к ее работе в издательстве «Литтонс». И разумеется, он был очень счастлив, счастлив и горд.

Оливер не был настолько глуп, чтобы предложить Селии сидеть дома, хотя бы временно, но все же сказал, что ей следует ко всему относиться проще и, может быть, немного сократить рабочий день. Селия, к его удивлению, согласилась, что, возможно, идея неплохая. А затем, захваченная новой деятельностью и ответственностью, желая доказать самой себе, что она этого стоит, Селия продолжала работать еще упорнее и дольше, чем прежде. Спустя три месяца ММ застала Селию, корчащуюся от боли на полу в своем офисе: в ту ночь Селия потеряла ребенка, маленькую девочку, и столько крови, что в течение суток все опасались, что она не выживет.

Оливер, страшно рассерженный тем, что Селия подвергла себя такому риску, удрученный потерей ребенка, запретил жене работать — в ближайшее время об этом не должно быть и речи. Селия, ослабевшая и несчастная, могла только едва слышно согласиться. Доктор, с удовлетворением признав, что серьезные физиологические причины для утраты ребенка отсутствуют и у Селии нет ни температуры, ни признаков опухоли, разве что немного ослаблена шейка матки, заявил, что, на его взгляд, произошедшее — типичный результат сильного перенапряжения.

— Природа требует, чтобы вы отдыхали, когда вынашиваете ребенка, — строго сказал он Селии, — а не суетились и не взваливали на организм ненужные нагрузки.

Доктор прописал ей сильное тонизирующее средство, содержащее большое количество железа, и постельный режим как минимум в течение двух недель, потолковал с Оливером об опасности скорого зачатия и предупредил Селию, что если уже однажды выкидыш случился, то есть опасность его повторения в те же сроки в течение любой последующей беременности.

— Матка ослаблена, она будет растягиваться только до тех пор, пока позволит ее нездоровое состояние, а потом избавится от ребенка, если вы не будете предельно осторожны. И никаких тяжестей, даже книг, никакой беготни по лестницам. Опасайтесь простуды, особенно открытых окон. Вот так.

Селия тупо кивнула врачу, не произнеся ни слова.

Она стала быстро поправляться, но тут ею овладела тяжелая депрессия. Селия лежала в кровати в тупом оцепенении и плакала, уставившись пустым взглядом в потолок. Селия знала: нынешнее состояние — плата за непомерные амбиции. Окружающие только раздражали ее, единственным исключением был Джек.

Он приехал в отпуск, когда Селия еще лежала в постели, и многие часы провел, сидя подле нее. Человек, не склонный к сложным переживаниям и при любых обстоятельствах веселый и легкий, он был просто мил и доброжелателен, что Селии как раз и требовалось. Он рассказывал ей забавные истории о разных дурачествах, играл с ней в шашки и несложные карточные игры и быстро помог ей прийти в норму. Вечером накануне отъезда Джек застал Селию в слезах. Не в силах притворяться, она призналась, что боится без него снова впасть в депрессию. Растроганный и огорченный, Джек присел к ней на постель, обнял ее, пообещал регулярно писать и даже спел несколько армейских песенок, разумеется, в пристойной версии, чтобы ее развеселить.

Впервые за вечер Селия хихикнула, а потом снова заплакала, но уже не так горько. И под конец так и заснула в объятиях Джека, положив голову ему на плечо, после чего он тихонько уполз, оставив на подушке смешную записку о том, что боится, как бы на рассвете Оливер, застав их вдвоем, не вызвал его на дуэль. Спустя многие годы Селия часто вспоминала о том, как Джек был добр и ласков с ней, каким хорошим другом он оказался, и о том, в какой же она тогда была страшной депрессии, если не заметила всей его привлекательности…

Но Джек все же уехал, и Селия вновь погрузилась в тоску и растущий ворох проблем, связанных с Оливером и их браком. Она чувствовала, нет, знала наверняка, что муж винит ее за этот выкидыш. Оливер отдалился от нее, отказывался делиться своими чувствами. Когда же он заходил к ней в комнату, то чаще вел вежливые разговоры, но не проявлял сочувствия и не утешал ее. Как-то вечером Селия вдруг обнаружила книгу под названием «Женское здоровье», с явным намеком лежавшую открытой на ее туалетном столике. Селия отложила щетку для волос, взяла книгу и прочла следующее: «Призвание женщины — не блистать в литературных кругах и светских салонах, а светить чистым, ровным и теплым пламенем своему супругу и детям». И далее: «Здоровое тело и осведомленный ум делают женщину счастливее, нежели избыточный ум и хрупкое тело». Оливер явно оставил это для нее. Селия проплакала почти всю ночь и потом долго не могла видеть мужа — так невыносима ей была его постоянная отчужденность и так тяжелы собственные угрызения совести.

В конце концов Оливер все же серьезно обеспокоился состоянием жены и решил проконсультироваться не только с домашним доктором, но и с гинекологом, психологом и даже гомеопатом. Никакого результата: Селия продолжала пребывать в состоянии глубокой тоски.

Наконец, совершенно отчаявшись, Оливер спросил у матери Селии, как, по ее мнению, ему следует поступить. Леди Бекенхем прибыла на Чейни-уок, как всегда, с полной экипировкой и в сопровождении горничной, а несколько дней спустя сказала Оливеру, что лучшим средством для Селии, как ей кажется, будет возможность вновь вернуться на работу.

— Она целыми днями лежит в постели, преисполненная жалости к самой себе, и ей нечем заняться. Селии необходима какая-то деятельность. Лично мне в подобных случаях всегда помогала неделя рыбалки в Шотландии. Оливер, не смотри на меня с таким удивлением. Я сама потеряла четверых детей. Все это очень тяжело, тебе, мужчине, не дано понять, каково это. Едва ли ты вообще способен что-нибудь понять, если ты такой же, как лорд Бекенхем. Должна признаться, я полагала, что ты несколько отличаешься от него. Селия думает, что ты осуждаешь ее, а тебе не следовало бы так поступать. В жизни всякое случается. Я охотилась верхом, с собаками, когда была беременна, — и никаких последствий, хотя, казалось бы, вероятность несчастья здесь намного больше, чем при работе с книгами. В общем-то, я не питаю иллюзий, что рыбалка принесет Селии какую-то пользу, но, надеюсь, ты учтешь мое мнение. Позволь ей вернуться к работе, она и правда обожает ее, бог знает почему, и я уверена, что через какое-то время Селия вновь засияет, как ясный день. Только, ради бога, никакой новой беременности! После таких эпизодов это очень легко происходит. А Селия далеко не столь сильная, как ей кажется.

Оливер пришел в такой ужас от собственного портрета, который живописала ему теща, что немедленно поднялся наверх к Селии, обнял ее и нежно сказал:

— Дорогая, я хочу, чтобы ты знала: я действительно тебя люблю!

— Правда? — спросила она, с опаской глядя на мужа. — А мне кажется, что нет.

— Конечно люблю. Прости, что я заставил тебя страдать. И еще… — Он сделал паузу и также с опаской взглянул на нее. — В общем… я хочу, чтобы ты как можно скорее вернулась в издательство… — И добавил: — Но поначалу на неполный рабочий день.

Селия быстро села на постели, лицо ее просияло.

— Завтра? — спросила она.

— Нет, дорогая, еще не завтра. На следующей неделе, если будешь хорошо себя чувствовать.

На что Селия вновь разразилась слезами.

— Милая, не надо, пожалуйста. Не надо столько плакать. Может, это не такая уж хорошая идея…

— Нет-нет, это прекрасная идея! Мне необходимо думать о чем-то еще. Прости, прости меня, Оливер, я чувствую себя такой виноватой, такой… плохой! Я должна была вести себя осторожнее, так, как советовали все доктора. С моей стороны это было эго истично и так больно ударило и тебя, и меня. Пожалуйста, прости меня.

— Прощаю, — целуя ее, сказал Оливер, — конечно прощаю. Ты же просто не знала, — великодушно добавил он. — Но в следующий раз ты обязательно должна делать все, что велит врач. Отдых, отдых и еще раз отдых.

— И ты на меня больше не сердишься?

— Не сержусь. Печально для нас обоих, и хватит о грустном. В следующий раз все будет в порядке. Но до этого еще далеко, — твердо добавил Оливер. — Мы должны быть очень, очень осторожны. Твоя мама приглашает тебя поужинать с нами. Сможешь спуститься?

— Да, конечно.

— Стреляный воробей — наша матушка, — пошутил Оливер, — кладезь здравого смысла. Она все больше и больше мне нравится. Кстати, она рассказала мне, что сама потеряла четверых детей. Ты знала об этом, Селия?

— До сегодняшнего дня — нет, — ответила Селия, — она мне только сегодня призналась. Не думаю, что о таком стоит беседовать с детьми. Но меня ее откровение немного успокоило. Ведь это не помешало маме иметь детей в дальнейшем. Так что…

— Дорогая, я тебе уже сказал: о детях — ни слова.

— Что ж, ладно, — вздохнула Селия, — но я ужасно соскучилась по нашей любви. Это одна из причин самых тяжких моих страданий. Я думала, что больше не нужна тебе, что ты слишком злишься на меня.

— Я ужасно хочу тебя, — прошептал Оливер, — и если… в общем, как я уже говорил, мы просто должны быть очень осторожны. Знаю, тебе это не очень-то нравится, но…

— Мы непременно будем осторожны — обещаю, — заверила Селия. — Если я вновь смогу обрести твою любовь, я готова на все, что угодно.

Серия «Биографика» начала выходить с декабря 1907 года. Вначале появился комплект из трех первых томов в одном футляре: это были биографии Флоренс Найтингейл, лорда Мельбурна и Уильяма Морриса. На фронтисписе каждой книги помещалась иллюстрация, выполненная талантливым, найденным Селией художником с благозвучным именем Томас Уолси. Серия разошлась в считаные дни. Целая армия распространителей — молодых людей, забирающих книги у издателей и развозящих их по книжным лавкам, — была загружена вплоть до самого Рождества.

А Селия уже работала над новым комплектом и между делом — весьма небрежно — выполняла свои рождественские обязанности: покупала подарки, наряжала елку. Она была очень занята, но все же не настолько, чтобы не чувствовать подступающих к глазам слез при виде детишек в колясках и многочисленных фигурок младенца Христа, уложенного в застеленные соломой ясли, над которым нежно склонялась фигура Богородицы с молитвенно сложенными руками. Ей было особенно тяжело, когда она повела двухлетнего Джайлза на рождественскую службу в Старую церковь в Челси, так тяжело, что, когда они возвращались домой и она держала сына за руку, он взглянул на нее и спросил, почему она так сильно плакала в церкви. Селия улыбнулась ему и сказала, что она плакала не по-настоящему, а просто от радости и счастья. А когда они пришли домой и возле огромной установленной в холле елки их встретил Оливер с подарками — педальной машиной для Джайлза и изысканным жемчужным ожерельем в три нити для Селии, — она и в самом деле почувствовала радость и счастье и поняла, что сказала сыну правду.

А в это время Сильвия Миллер лежала в постели у себя на Лайн-стрит, на матрасе, тщательно застеленном газетами. Детей отослали к соседям. Тед взволнованно ходил взад-вперед по короткому коридорчику, пытаясь не прислушиваться к стонам жены. На печке грелся запас горячей воды. С помощью соседки, нелегально служившей повивальной бабкой всему району, Сильвия родила очень маленькую, но вполне здоровую девочку. Потом, лежа в постели, бледная и измученная, но очень счастливая, Сильвия велела позвать детей и показала им девочку, которую решили назвать Барбарой.

Но тут маленький Фрэнк, который только начал говорить, сильно взволнованный рождением сестренки, сказал:

— Барти, Барти, Барти, — и погладил девочку по маленькой головке, покрытой шелковистыми волосиками.

Так она и осталась Барти на всю жизнь.

Глава 4

— Нет, пойду. Ты не имеешь права меня удерживать. Я не… не рабыня тебе.

— Бога ради, Селия, — устало сказал Оливер, — разумеется, не рабыня. Но мои настояния, чтобы ты берегла здоровье и не принимала все чересчур близко к сердцу, вовсе не диктат. Я волнуюсь за тебя. За тебя и ребенка. Мы не должны допустить повторения того, что случилось в прошлый раз.

Встретившись с мужем взглядом, Селия вспыхнула.

— Нет, — спокойно возразила она, — конечно нет. Ведь я же не работаю. Пока. До рождения ребенка. Все, что я собираюсь сделать, — это поучаствовать в группе миссис Пембер Ривз и понаблюдать за одним из этих несчастных семейств. Всего один-два раза в неделю. И физически это будет не так утомительно, как игры с Джайлзом. Это важно, Оливер. Удивительно, что ты меня не поддерживаешь. Неглубок, видать, твой социализм.

— Перестань, Селия. Это не имеет ровно никакого отношения к глубине моих убеждений. Как и твоих, к слову сказать. Я забочусь о тебе и нашем ребенке. Тебе нужен полный покой.

— Доктор Перринг не так сказал. Он сказал, чтобы я была осторожна и побольше отдыхала. Особенно на том сроке, когда это случилось в прошлый раз. Но до этого еще далеко. Когда подойдет время, я неделю или больше буду лежать в кровати, обещаю тебе. Я выполняю все, что велел доктор, даже сплю днем по два часа. Работа не станет помехой моему режиму. В общем, Оливер, если не хочешь заработать в глазах членов Фабианского общества[5] репутацию старомодного мужа-капиталиста, ты должен меня отпустить.

— Расскажи-ка мне еще раз, какая конкретно деятельность имеется в виду, — взглянув на жену, произнес Оливер.

— Я так и знала, что ты не слушал. Оливер, миссис Пембер Ривз — замечательная женщина. Именно в ее доме была организована женская группа Фабианского общества, Ривз выдвинула программу помощи бедным семьям в Ламбете. И вообще бедным семьям. Это не то что обычная благотворительность — собирать деньги, кормить супом и прочие глупости. У миссис Ривз на все есть свое мнение. Она говорит, что государство обязано осознать свою ответственность, должно четко понять, на что именно оно обрекает бедняков, если не дать им необходимое. А это сносное жилье и возможность обеспечивать семьи, не испытывая постоянного страха перед нищетой и болезнями.

— И как твоя Пембер Ривз собирается это сделать?

— Ну, рассказать в подробном, составленном на основании точных данных отчете о том, как губительна нищета, как она развращает людей, показать замкнутый круг, в котором дети, особенно девочки, обречены вести такую же нищенскую жизнь, как и их матери. Только так можно убедить государство удовлетворить их основные человеческие потребности. И обеспечить гражданские права, такие как приличные условия жизни и возможность, особенно женщинам, самим эти условия улучшать.

— А это имеет какое-то отношение к другой, столь дорогой Фабианскому обществу идее — предоставить женщинам избирательные права?

— Нет, почти никакого. Или весьма косвенное. Конечно, это меня тоже волнует. Но я не собираюсь устраивать демонстрации, привязывать себя к садовым оградам и тому подобное, иначе ты и вправду меня запрешь.

— Верно.

— Думаю, что могу быть полезна. Знаешь ли ты, Оливер, что в двух милях отсюда большие семьи живут меньше чем на фунт в неделю, в помещениях, каждое из которых по площади в четыре раза меньше вот этой комнаты. А матери, порядочные, умные женщины, не в состоянии обеспечить своим семьям мало-мальски приемлемую жизнь. Уровень детской смертности страшно высок, и не потому, что матери невежественны или равнодушны, а потому, что им не хватает средств. Им не хватает еды, одежды, и, естественно, нет возможности отдохнуть и восстановить силы. Положение не улучшится до тех пор, пока они не получат все необходимое. По праву. Если план миссис Пембер Ривз принесет плоды, у этих женщин появится надежда. И я собираюсь помочь ей.

— Да, тебя, я вижу, не остановишь, — вздохнул Оливер. — Мне никогда не удавалось удерживать тебя от чего-либо. Даже, — сказал он с тенью улыбки, — от брака со мной.

— Не понимаю, Оливер, чего ты так боишься? — нетерпеливо спросила Селия. — Ну что тут для меня вредного?

— Я боюсь двух вещей, — взглянув на нее, начал Оливер. — Во-первых, ты можешь причинить вред и себе, и ребенку. А во-вторых… — Тут он на миг умолк и вновь, как будто нехотя, улыбнулся: — А во-вторых, боюсь, в один прекрасный день ты заявишься домой вместе с парой таких семей и сообщишь мне о том, что отныне они будут жить вместе с нами.

— Не дурачься, — покачала головой Селия, — нам категорически запрещено проявлять любое личное участие. Иначе меня просто исключат из Фабианского общества. Не стоит об этом беспокоиться.

ММ шла по короткому переходу со станции подземки к своему дому. Она была погружена не столько в свои мысли, сколько в финансовые проблемы. У ММ были выдающиеся способности к выполнению математических операций в уме, она могла удерживать в памяти три-четыре колонки чисел, складывать их, вычитать, высчитывать проценты. Это было для нее не только подспорьем в работе, но и удовольствием, почти отдыхом. Как некоторые люди перед сном или на прогулке мысленно читают стихи, так ММ забавлялась числами. Правда, сегодня она не забавлялась — она подсчитывала объем прибыли, которую Литтоны получили от продажи трех новых томов «Биографики». Их нужно было продавать дороже, чем поначалу планировалось. Услуги книжного клуба и библиотечные скидки, новые обложки по задуманной схеме для Центральной книжной палаты, повышение расценок на переплетные работы — все это означало, что серия должна выходить по цене не меньше шести шиллингов за том. Теперь все шло к тому, что придется продавать книги по шесть шиллингов и шесть пенсов, а это уже дороговато для дешевой библиотеки качественных книг. И все равно выручка с одного тома составляет всего полкроны. Значит, при тираже в пять тысяч экземпляров издательство выручит чуть больше тысячи фунтов. Явно недостаточно. Но…

— Что это такая милашка делает одна на улице в такое время? Да еще в такой темной аллее? А? — (ММ не произнесла ни слова в ответ, просто замерла на месте.) — Хочешь смыться по-тихому? Не получится!

Ее схватили чьи-то сильные руки. Одна легла ей на плечи, другая сзади на шею.

— А теперь пошли. Сюда, вот так, хорошо, идем дальше. Нет-нет, не пытайся меня укусить. Черт, где же дорога?

Они почти дошли до уличного фонаря в конце проулка. Рука мужчины скользнула вниз к ее груди.

— Очень славно, просто чудненько. Мне не терпится увидеть больше. Просто не терпится. Эй, я сказал не кусаться! Я жутко злюсь, когда меня кусают или царапают, так что не вздумай делать ни то ни другое.

ММ быстро повернулась и оказалась под фонарем лицом к лицу с мужчиной. Твердо очерченный овал, сильная челюсть и широкий рот, темные вьющиеся волосы, густые черные брови и глубоко посаженные, очень темные глаза. И эти глаза улыбались — весьма самоуверенно.

— Ну что, понравился, что ли? — с ухмылкой спросил мужчина. — Мне-то ты очень понравилась. С первого раза. — Он протянул руку и коснулся ее губ, но ММ тут же прикусила его палец. — Эй! Полегче, полегче! Пошли, нам сюда. Поживей! В моем распоряжении не вся ночь.

— Неужели? — поворачиваясь и обнимая мужчину за шею, проговорила ММ. — А у меня вся. И я очень надеюсь, что ты мне в этом не откажешь.

ММ познакомилась с ним на собрании членов Независимой партии труда в Хэмпстеде. Она сразу выделила этого парня из толпы: он не походил на большинство присутствующих, на всех этих знающих себе цену представителей среднего класса в дорогой одежде. Он был явным выходцем из рабочих — в толстом твидовом костюме, с шарфом, обмотанным вокруг шеи, и непричесанными волосами. Парень стоял, опершись о стену. Он тоже приметил ММ и с полуулыбкой поглядывал на нее.

Позже он рассказал ей, что «почуял» ее еще до того, как увидел:

— Почуял тебя под кожей, изнутри.

Народу на собрании было мало; под конец Майкл Фосдайк, член местного отделения партии, пригласил всех к себе в дом на Хите выпить чаю с печеньем. «Или пива, если кто захочет. Или стаканчик вина». ММ торопливо пробиралась сквозь толпу в холле, не испытывая желания воспользоваться гостеприимством Майкла Фосдайка, поскольку его социальная сознательность, которую он явно выставлял напоказ, откровенно раздражала ее. И тут ММ остановил этот человек. Очень учтиво, но решительно — просто загородил ей путь к выходу.

— Не пойдете к Майклу? Чтобы за стаканчиком мадеры обсудить, как можно улучшить положение рабочих? Пренебрегаете?

— Не пойду, — смело взглянув в его удивленные темные глаза, ответила ММ. — Надеюсь, что смогу сделать нечто большее для рабочего движения, нежели наесться печенья, приготовленного кухаркой мистера Фосдайка, которой он регулярно недоплачивает.

— Вот это да! — Парень откинул голову и расхохотался. — Оригинальный взгляд на вещи! А как бы вы действовали? В смысле — улучшали наше положение?

— Полагаю, ваше в особом улучшении не нуждается, — отрезала она. — По-моему, вы в полном порядке. Но я занимаюсь издательским делом. И у меня есть друзья среди журналистов. В «Дейли миррор» и еще кое-где. Думаю, опубликовать несколько дельных статей намного полезнее, чем кормить баснями.

ММ сознавала, что слишком много говорит с ним — и этим поощряет его. Женщине опасно так разговаривать с молодым человеком. Каково бы ни было его социальное происхождение. Она и сама не очень-то понимала, почему так себя ведет. Он просто вынуждал ее поступать именно так.

— И… и вы совсем одна. Вы не боитесь, что к вам начнут приставать?

— Нет, не боюсь. Мне кажется, подобные страхи сильно преувеличены. Я хожу по всему Лондону. Очень люблю это занятие. И со мной пока ничего не случилось. И потом…

— Да?

— Я ведь… уже не юная девушка.

— Ну и что? Какая разница?

— Как какая?

— Я что-то не замечал, чтобы приставали только к юным девушкам. К тому же вы очень привлекательная женщина. Прошу прощения за дерзость.

— Спасибо. — ММ вновь взглянула на парня: он вовсе не дерзил и выражение его лица было умилительно серьезным.

— Тогда почему бы мне не проводить вас до дома?

— О нет. Вот этого делать не нужно.

— Почему?

— Я же сказала — не нужно.

А вдруг он начнет к ней приставать по пути? Или даже ограбит дом, когда-нибудь потом, если узнает, где она живет? Все может быть. Но верилось в это с трудом.

— Так почему не нужно? — вновь спросил парень.

— Вообще-то, причин нет, — ответила ММ и заметила, как он улыбается понимающей улыбкой.

— Тогда пойдем. Это же недалеко?

— Нет. Немного дальше… по улице.

— Вы лучше скажите точно где, — попросил парень. — Рано или поздно я же все равно узнаю. Коли уж иду с вами.

— Да. Конечно. Это в Китс-Гроув.

— Прекрасно!

— Да? Что прекрасно?

Возможно, она делает страшную ошибку — вот так все ему рассказывает. Но тут же ММ подумала, что, будь этот тип явным представителем среднего класса и жителем Хэмпстеда, она бы так не сомневалась, и ей стало стыдно. Какая разница: рабочие тоже люди.

— Послушайте, в этом правда нет необходимости, — едва слышно произнесла она.

— Знаю, — коротко ответил он, — но мне просто охота вас проводить. Ладно?

— Да, — сказала ММ, — ладно.

Несколько минут они шли по улице молча, потом ММ спросила:

— А вы где живете?

— Там, внизу. Возле Свисс-Коттеджа. У меня там маленький домик.

— Собственный? — спросила ММ и тут же возненавидела себя за удивление в голосе.

— Да. Принадлежал моей тетке. Она оставила его мне. Я был ее любимцем. Полдома я сдаю, чтобы хватало на расходы, налоги и все такое прочее.

— Ясно.

— А этот ваш печатный бизнес…

— Издательский.

— Какая разница?

— Издатели продают книги, — ММ тщательно подбирала слова, — а печатники… печатники их печатают.

— Вот как? А вы там чем занимаетесь? Небось секретарша?

— Нет, — ответила ММ, поскольку всегда считала, что честность — лучшее средство при любых обстоятельствах. — Я владелец издательства. Я и мой брат.

— Ничего себе! — присвистнул он.

— Да. Безусловно. Издательство основал наш отец.

Наступило молчание. Затем парень улыбнулся:

— Я знал, что с тобой будет здорово, как только тебя увидел!

— А еще я знал, что ты тоже запала, — сказал молодой человек несколькими часами позже. Они сидели на софе в гостиной ММ, и он целовал ее. ММ с чувством отвечала ему.

Она пригласила его зайти на чашечку чая. ММ уговаривала себя, что это всего лишь долг вежливости, ведь молодой человек проводил ее, а ему еще предстоит неблизкий путь домой. По дороге они увлеченно говорили о политике: сумеет ли до конца десятилетия либеральная партия добиться значительных социальных реформ, чтобы улучшить условия жизни рабочих. Это был нелегкий разговор. Молодой человек поразительно много знал. Экономка ММ, миссис Билл, была дома — вместе с хозяйкой она перебралась сюда из прежнего большого дома, будучи уверена в том, что сама ММ не способна о себе позаботиться. Миссис Билл занимала две уютные комнатки на верхнем этаже. На самом деле ее звали миссис Уильямс, но ММ окрестила ее миссис Билл, еще когда была маленькой.

ММ очень хотела поболтать с новым знакомым подольше: он ей понравился. Очень понравился. Звали его Джеймс Форд.

— Но друзья зовут меня просто Джаго, — объяснил он.

Джаго был из тех, кого Селия назвала бы обаятельным, а ММ — легким. Легким и умным, и с необычным чувством юмора. У него была хорошая речь, четкая логика и свое мнение, и, несмотря на типичный лондонский акцент, он на удивление гладко и убедительно строил фразы. Джаго выпил две чашки чая, поданных безропотной миссис Билл, которая привыкла к тому, что в доме постоянно бывали «забавные», как она говорила, люди. А затем — поскольку спор о либеральной партии все еще не закончился — ММ предложила Форду пива.

— Нет, спасибо, — покачал головой он. — Ты сама-то будешь?

— Нет, — ответила ММ, — я не люблю пиво. Вот виски я бы выпила.

— Тогда и мне налей виски. Или ты решила, что это не вяжется с моими вкусами? — Он весело посмотрел на нее.

— Нет, — чувствуя, что краснеет, сердито ответила ММ, — нет, я так не решила. Мне кажется, с вашей стороны нечестно даже намекать на это. Я просто подумала… ну, что вы, наверное, любите пиво. Большинство мужчин его любят. Конечно, можете выпить и виски. Мне это будет приятно.

— А твой брат любит пиво? — спросил Джаго. — Тот, что владеет издательством вместе с тобой?

— Нет, — ответила она, — не любит. А вот отец любил. Очень. Может, прекратим эту дурацкую дискуссию о пиве?

— Как тебе будет угодно. Что зря проветривать рты? И все же я выпью виски. С твоего позволения. А тебе идет, — грубовато добавил он.

— Что идет?

— Проветриться. Вон как раскраснелась! Прямо красавица. Аж помолодела. А сколько тебе лет?

— Тридцать два, — после короткой паузы ответила ММ. — А вам?

— Тридцать. Слушай, тебе не дашь тридцать два, честное слово.

— Что ж… спасибо, — немного смутившись, тихо сказала ММ.

— У вас в издательстве есть профсоюз?

— Нет.

— Профсоюзы печатников набирают силу, знаешь?

— Еще бы не знать, — сказала она, — расценки на печать очень высоки. И это вполне справедливо. С моей точки зрения. Хотя, естественно, доставляет нам немало хлопот.

— И твой брат тоже так считает? Он, выходит, тоже социалист?

— Конечно, — просто ответила ММ, а затем, весело взглянув на Джаго, добавила: — И его жена тоже.

— Да ну? И она небось леди из высшего класса?

— Из очень даже высшего. Ее отец — лорд.

— Слушай, я влип! — засмеялся Джаго. — Вот ужас-то!

— Вообще-то, нет, — сказала ММ. — Селия чрезвычайно умна. И она очень хороший, преданный друг, она просто чудеса творит с моим братом, которому всегда недостает уверенности в себе. Селия мне нравится. Работает вместе с нами в издательстве. Она у нас редактор.

— Редактор? Странное, видать, у вас место, если там женщины на таких должностях.

— Мы верим в работоспособность женщин, — ответила ММ, — так что все очень просто. Правда, если они отвечают нашим требованиям.

— Ну, знаешь, многие женщины имеют хорошую работоспособность. Но это не очень-то помогает им получить работу, верно? Кроме прислуги, конечно. Совсем другое дело, когда у тебя друзья или родственники на высоких должностях, я так думаю.

— Да, я тоже так думаю, — кивнула ММ. — А вы чем занимаетесь?

— Я строитель, — ответил Джаго. — Кровельщик. Неплохая работа летом. Зато зимой просто кошмар. Часто простаиваем без дела, особенно если погода плохая. Я уже несколько недель без работы. Хотя… в будущем месяце кое-что предполагается. Ряд домов возле Камден-Тауна.

— И… на что же вы живете? — с искренним интересом спросила ММ. — Когда нет работы?

— Ну, я кое-что поднакопил. И получу небольшое пособие по безработице, если повезет. Правда, что-то власти с ним не торопятся… Потом, еще рента с моих жильцов. Я прямо капиталист, а? Прямо как ты.

— А семья у вас есть? — спросила ММ, упорно продолжая называть его на «вы».

— Нет, — коротко ответил Джаго.

— Вы никогда не были женаты?

— Я этого не говорил.

— Ну и?

— Слушай, — внезапно окрысился он, — я же у тебя не спрашиваю, с кем ты была.

— Нет. Простите. Выпейте еще виски. — Важно было снова завоевать его расположение.

— Да, выпью. Спасибо.

Джаго молча выпил, затем немного смущенно взглянул на ММ.

— Я был женат, — вдруг сказал он, — но она… в общем… она умерла.

— Простите меня. Мне очень жаль!

— Да. Это тяжело.

— Вы… очень ее любили? — спросила она, удивляясь сама себе, что задала такой интимный вопрос.

— Да, любил, наверное. Она умерла при родах. И ребенок умер вместе с ней. Скверное дело.

— Очень, очень жаль, — повторила ММ, чувствуя, что на глаза навернулись слезы. Едва сдерживая их, она отхлебнула большой глоток виски.

— Вам правда, что ли, так жаль? — посмотрел на нее с удивлением Джаго.

— Конечно правда. Печальная история. Она… в общем, она меня потрясла.

Джаго отвернулся, вытащил из кармана довольно грязный носовой платок и высморкался.

— Ладно, — буркнул он, — чего об этом говорить.

— А когда… когда это случилось?

— В начале года, — коротко ответил он.

ММ была поражена: оказывается, такое горе он пережил совсем недавно. Она протянула руку и положила ему на ладонь:

— Я очень сочувствую вам.

— Да, вот так. Она… была чудесная. Кроткая, хорошая такая. И храбрая. Ей-богу, вот была храбрая! Я до сих пор поверить не могу. Чертовы доктора!

— А что же случилось?

— Роды начались преждевременно. Всего восемь месяцев было. Врачи сказали, что все с ней будет в порядке, никакого особого ухода не нужно. Что она молодая и все такое. А получилось так… послед вдруг отошел первым. Так что ребенок умер. Ну а потом… В общем, она тоже умерла. От потери крови. Врачи сказали, что они ничего не могли сделать. Да они бы в любом случае так сказали! — Джаго сидел, поникнув головой и глядя на ладонь ММ, лежавшую на его руке. Затем поднял глаза, и она увидела, что они полны слез. Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой и жалкой. — Вот кретин! Хотел просто проводить тебя до дома. А не рассказывать историю своей жизни. Но с тобой приятно разговаривать. Легче становится, когда поговоришь с кем-то. Я лучше пойду. А то ты подумаешь, что я совсем никчемный. — У входной двери Джаго обернулся и улыбнулся ММ: — Спасибо за угощение. И за утешение. А ты все-таки не тянешь на свой возраст. Это точно.

— Спасибо.

Последовало молчание. Затем Джаго весело спросил:

— Ну, я ведь не приставал к тебе, верно? И я не собираюсь возвращаться, чтобы обчистить твой дом.

— Что-что?

— Знаю, ты об этом подумала, — сказал он, — когда предложил проводить тебя.

ММ вспыхнула от гнева, но он тут же сменился чувством вины.

— Да как вы смеете такое говорить? — воскликнула она. — Как смеете строить на мой счет подобные предположения?

— Смею, — ответил он, — потому что так оно и есть.

— Я оказываю вам гостеприимство, радушие, а вы отвечаете мне таким злобным, классово враждебным отношением.

— Да бросьте вы, мисс Литтон! Сами себя выдаете. Конечно, ты была со мной очень мила, добра и выполнила свой долг, как хороший социалист, каким ты, я уверен, являешься. Но как послушаешь тебя… Да на тебе ж это просто написано…

— Что написано? — дрожащим голосом спросила ММ. — Знаете что, идите-ка отсюда. Я не просила вас провожать меня.

— Ладно, — сказал он с усмешкой, на сей раз несколько неловкой, — не расстраивайтесь, леди, нет причин. Я погорячился.

— Вы меня обидели, — сказала она, — причем незаслуженно.

Новая волна ярости и внезапно возникшего, пугающего чувства одиночества захлестнула ее, слезы подступили к глазам. ММ отвернулась.

— Плачешь, что ли? Вот придумала!

— Не плачу. Пожалуйста, уходите.

— Нет, плачешь, — повторил Джаго, протянул руку и пальцем стер слезинку, скользнувшую по ее щеке. — Ишь какая чувствительная!

— Вовсе я не чувствительная.

— Очень, — сказал он, — очень даже.

— Я просто сильно обиделась, — отговорилась ММ, пытаясь взять себя в руки. — Потому что вы сочли этот вечер чем-то вроде… вроде общественной работы с моей стороны. Я хочу, чтобы вы ушли.

— Ладно… Ладно, я пошел.

И тут появилась миссис Билл.

— Все в порядке, мисс Литтон? — спросила она, и голос ее звучал весьма многозначительно.

— Да, миссис Билл, все в полном порядке, — твердо ответила ММ. — Мой гость как раз уходит.

— Да, я ухожу, — повторил Джаго. Он открыл дверь, вышел на крыльцо, повернулся и вдруг улыбнулся ММ совершенно иначе, чем раньше, очень по-доброму. — Извини, что так тебя расстроил. Мне очень жаль. Но ты должна согласиться…

— Согласиться с чем?

— С тем, что сомневалась на мой счет, — ответил он, — и принимала бог знает за кого. Это же читалось на твоем лице. Потому все и вышло так нелепо. Почему бы тебе не признать это?

И тут ММ, окончательно сконфуженная и сбитая с толку, не в силах более сдерживаться, наконец призналась:

— Ну хорошо. Допустим. Я действительно так подумала. Я виновата. И очень об этом жалею. — Уголки ее губ при этом невольно задрожали.

— И поэтому рассердилась? Что я догадался? И из-за этого так расстроилась? — спросил Джаго.

— Да. Нет. Боже, не знаю!

— Ну, для дела социализма довольно, — сказал Джаго, и в выражении его лица странным образом смешались презрение и веселье. — Ведь знал же: все слишком хорошо, чтобы быть правдой.

ММ глубоко вздохнула.

— Почему бы вам не вернуться в гостиную, — предложила она, — и не выпить еще немного виски?

Полчаса спустя она заперла дверь гостиной и почти полностью разделась.

Джаго Форд не стал ее первым любовником. ММ была чрезвычайно чувственной женщиной. В возрасте семнадцати лет она пожертвовала своей невинностью ради лучшего друга отца. Рано созревшая и уверенная в себе, ММ испытывала сильнейшее влечение к нему, и ей не терпелось познать все прелести того, о чем до сих пор имела весьма скудное представление. С этими мыслями она начала соблазнять друга отца, что оказалось совсем не трудно: этот весьма милый и приятный мужчина лишь недавно овдовел и, конечно, не смог устоять перед откровенными ухаживаниями юной леди. Их связь длилась недолго, но ММ и этого было вполне достаточно, чтобы обнаружить в себе немалый аппетит к любовным играм. В девятнадцать лет у нее начался роман с молодым человеком в университете. ММ любила его гораздо больше, чем он ее. Удивленный и польщенный ее готовностью спать с ним, молодой человек поддерживал эти отношения вплоть до выпуска. На ее курсе учились всего четыре девушки, и ММ была куда привлекательнее трех остальных. Когда юноша бросил ее, объявив о своей помолвке с богатой и совершенно невзрачной девушкой, сердце ММ было разбито. Особенно больно задело ее то, что после их глубоких и остроумных бесед, после искрометных, длившихся долгое время любовных игр он все же счел, что она не годится ему, адвокату, в жены. Произошедшее сформировало в ММ негативное отношение к мужчинам ее класса, вселив в нее подозрительность к ним и отбив всякое желание общаться. Выйти замуж она не стремилась, мысль о детях глубоко претила ей. Она предпочитала партнерские отношения, умную беседу и хороший секс. Однако найти такой вариант было непросто.

До тридцати лет ММ пережила несколько неудачных связей. Двое из ее прежних любовников были женаты и несчастливы в браке, и ММ не только проявляла к ним дружеское участие, но и доставляла физическое удовольствие, в котором они так нуждались, не стесняя при всем этом их свободы. Но все же каждый раз она снова оставалась одна, глотая новую обиду, и чувство собственного достоинства в ней начало потихоньку убывать.

С Джаго Фордом ММ познала абсолютное счастье. Он был интересным, готовым на риск человеком, он любил ее, он восхищался ею и к тому же оказался потрясающим любовником. Как и она сама.

— Ты ведь понимаешь, что делаешь? — спросил Джаго, когда, обнявшись, веселые и утомленные, они лежали в самый первый раз — прекрасный, неистовый, бурный, потрясающий первый раз.

— Надеюсь, — ответила с легким негодованием ММ, — а ты, верно, решил, что я викторианская недотрога?

— Ну не кипятись, — сказал Джаго, нежно целуя ее, — я вовсе не про то. Тут дело в чем: выходит, что давать так же важно, как и получать. Ведь тебе это необходимо, верно?

— Да, — вздохнула с ноткой грусти ММ. — Да, так оно и есть.

В первое время ММ не могла отделаться от мыслей о жене Джаго — милой, кроткой Энни, которую он так любил и так недавно потерял. Эти мысли сдерживали и тревожили ее, словно она украла Джаго у его Энни, впустив его в свое изголодавшееся тело, украв его воспоминания, склонив к неверности. Но когда ММ сдерживалась, Джаго, будучи сам смущен этими мыслями, признавая их правомерность, шептал ей: «Не надо, ее здесь нет, она ушла. Энни хотела бы, чтобы я стал счастлив. Ты всегда будешь другой».

ММ и была другой, об этом Джаго ей тоже сказал. Сблизившись с ним достаточно, чтобы говорить об Энни, ММ узнала, что та испытывала настоящий страх, даже ужас перед сексом. Будучи воспитана очень строгой матерью, приучавшей ее сдерживать себя и относиться к браку как к чему-то, что приходится терпеть, девушка тем не менее сумела достичь гораздо большего. Но она всегда была пассивна и заботилась в первую очередь о том, чтобы доставить удовольствие мужу, а не получить его самой. Поняв это, Джаго тоже стал сдерживаться, боясь ей надоесть. Постепенно они все же научились доставлять друг другу радость, но это была очень осторожная радость, радость с оглядкой. В то время они уже зачали ребенка, которому суждено было навсегда их разлучить, а Энни с самого начала плохо себя чувствовала.

— Я любил ее всей душой, — сказал Джаго ММ, — но то, что я теперь с тобой, ее не обидит. И не обидит память о ней. Не переживай за нее. Переживай за меня, — неожиданно ухмыльнулся он, — и сделай что можешь для меня.

И похоже, ММ оказалась способна на многое.

Отец Джаго служил клерком в страховой конторе и больше всего на свете хотел, чтобы сын получил образование. Джаго платили стипендию в пансионе, и учился он очень хорошо, были даже разговоры о его дальнейшем обучении в колледже, готовящем преподавателей. Но тут умер отец. В четырнадцать лет Джаго был уже достаточно взрослым, чтобы зарабатывать на жизнь и содержать пятерых младших братьев и сестер. Самым простым выходом казался физический труд, и Джаго поступил в строительную бригаду, покрывавшую крыши новых домов в Лондоне. Дела пошли успешно, и в свои шестнадцать лет Джаго приносил в дом заработок, который составлял половину семейного дохода. Постепенно он без особых переживаний отбросил мечты о другой жизни. Но что Джаго так и не смог отбросить — это сознание несправедливости, которая делала жизнь таковой, сознание того, что вдова человека, который всю жизнь работал, как его отец, на благо большой компании, осталась после его смерти без средств к существованию и оказалась брошена на произвол судьбы. И еще одна несправедливость мучила Джаго: что владельцы крупных компаний получали колоссальные доходы, с которых практически не отчисляли налогов, что жили они в роскоши своих особняков, сытые и прекрасно одетые, наслаждаясь всеми благами жизни, в то время как те, кто тяжелым трудом сколачивал им эти состояния, прозябали на грани нищеты.

Джаго воспитывался отцом, застенчивым человеком, готовым смириться с подобным положением вещей как с непреложным фактом. Но, взрослея, Джаго стал озадачиваться, а потом и возмущаться таким положением вещей. Он примкнул к профсоюзному движению, вступил в лейбористскую партию, вознамерившись изменить мир. Случалось, он даже выступал на митингах и уже почти начал вести активную политическую жизнь — хотя бы на местном, муниципальном уровне, — когда встретил и полюбил свою Энни. Чувство ответственности и перспектива отцовства несколько сдержали столь решительные прежде намерения. Теперь Джаго, как и его отцу прежде, нужна была работа и стабильный доход, для идеализма места уже не оставалось. Горе и одиночество в какой-то мере возродили эту потребность, но былой вкус к борьбе он потерял. Когда Джаго встретил ММ, социализм для него был уже скорее интересной идеей, чем руководством к действию.

— Эти педерасты все равно выиграют, что бы ты ни делал, — неоднократно говорил он ММ, — а на то, что ты все-таки сделаешь, наложат лапу и извлекут из этого выгоду.

Хотя Джаго был неглуп, никакой тяги к самосовершенствованию он не испытывал. Жизнь и так слишком коротка, говорил он, учиться нужно в детстве, а в зрелом возрасте надо жить. Джаго читал газеты, следил за политикой и распространением социалистических идей, но придерживался при этом собственного пути.

— Даже не пытайся заставить меня смотреть Шекспира и читать Диккенса, — сказал он ММ, — я уж лучше чем-нибудь другим займусь. После долгого дня на холоде хочется расслабиться, а не слушать проповеди.

ММ возразила, что уж Диккенса-то никак нельзя назвать проповедником, ведь он придерживался взглядов тех социальных слоев, которым, она уверена, сочувствует и Джаго. Но Джаго ответил ей: все, что он припоминает из Диккенса, — это какая-то белиберда о пацане, которого отправили в работный дом и он стал карманником, а потом счастливо воссоединился со своим родовитым семейством.

— Такого не может быть, Мэг, — он звал ее Мэг — говорил, что придумал это имя специально для нее, поскольку ММ не подходит для такой женщины, как она. — Не бывает так в жизни, и ты знаешь об этом не хуже меня.

Джаго страстно увлекался географией, грезил о других странах, иных народах, и на их первое совместное Рождество ММ подарила ему подписку на журнал «Нешнл географик». Жадно проглатывая каждый новый номер, Джаго заваливал ММ информацией о далеких африканских племенах, эскимосах, китайцах и их удивительной древней цивилизации. Он мечтал в один прекрасный день отправиться в путешествие, пусть даже просто по Европе. И ММ пообещала ему, что они совершат его вместе. Раньше, путешествуя с отцом, она побывала в Риме, Флоренции и Париже и вспоминала об этом времени как о самом лучшем в своей жизни.

Чем больше ММ узнавала Джаго, тем больше он ей нравился, и даже его грубоватость и бестактность в значительной степени были результатом его безупречной честности, которая напоминала ММ ее собственную. Разница заключалась лишь в том, что ММ чаще помалкивала и не выбалтывала кому попало свои мысли.

Джаго никогда не говорил ММ о своей любви, но уверял, что быть с нею для него отраднее всего. «Кроме Энни, конечно».

— Конечно, — подавляя обиду, соглашалась ММ.

Тогда Джаго объяснял ей, что с Энни все было совсем иначе и ММ не должна об этом думать.

— Во-первых, она была очень молода, — говорил он, — и это я рассказывал ей обо всем, а не наоборот.

ММ могла бы беседовать с ним бесконечно — у них было много общего, но и то, что их отличало, нравилось ММ не меньше, чем то, что их связывало. По воскресеньям они отправлялись на долгие прогулки. Иногда просто бродили по Хиту, иногда на омнибусе ездили за город — в Хогз-Бэк в графстве Суррей в Бакингемшире — и без конца разговаривали: о политике, классах общества, деревне, к которой Джаго проявил неожиданный интерес, путешествиях, религии. Джаго был убежденным атеистом, ММ — умеренным приверженцем англиканской церкви, нечасто посещавшим службы.

— Не знаю, не знаю, как ты будешь смотреть в лицо Господу после того, чем мы занимались без Его благословения, — пошутил Джаго, когда однажды в воскресенье утром ММ собралась на службу.

Она ответила, что Господь, как ей кажется, предназначил людей наслаждаться сексом, и Его мало заботит, женаты они или нет.

— И потом, мне нравится язык богослужения. Он очень красивый. Сходил бы как-нибудь со мной, а?

— Ни за что, — сказал он, протягивая руку, чтобы погладить ее темные волосы. — Если я когда-нибудь и встречусь с Богом, то уж скорее в дремучем лесу или на вершине горы, а не в мрачной церкви.

ММ заметила, что так обычно говорят все, кто не посещает церкви, и большинство храмов далеко не такие мрачные.

— Вот подожди, увидишь собор Парижской Богоматери в Париже. Или собор Святого Петра в Риме. Тогда по-другому заговоришь.

Джаго ответил, что ждет не дождется этого счастья, перевернулся на другой бок и заснул.

Вот уже три года они были вместе — три счастливых, странных года. Они дарили друг другу огромное наслаждение, виделись по крайней мере три раза в неделю, проводили вместе большинство воскресений, делили друг с другом надежды, опасения и радости. Им было очень хорошо вместе, и тем не менее они никому не сообщали о своих отношениях: Джаго боялся насмешек приятелей, ММ — унижения.

Иногда они обсуждали возможность познакомить друг друга со своими семьями, гадая, пойдет ли это на пользу их отношениям, и в итоге всегда отклоняли подобное намерение.

— Они бы просто следили за нами и прикидывали, как мы ладим между собой и чем все это кончится, — сказал Джаго. — И не только твоя родня, моя тоже. Моя, пожалуй, даже больше. Так что давай-ка держать свое при себе. До сих пор все шло неплохо. А вдруг что-то испортится, если мы что-нибудь изменим?

Держать в тайне свои отношения оказалось не так трудно — жизнь у них была крайне насыщенной. Оба напряженно и подолгу работали, хотя и совершенно по-разному; жизнь ММ была полностью поглощена делами издательства и в меньшей степени политикой. И потому у них едва ли могли обнаружиться общие друзья.

ММ никому не говорила про Джаго. Она боялась, что, если они расстанутся и окружающие узнают, что ее опять бросили, одинокую и неприкаянную, это станет для нее совсем невыносимо. ММ прекрасно понимала, что Оливер и Селия догадывались о том, что у нее кто-то есть, но оба ни о чем ее не спрашивали: Оливер — из деликатности, Селия — из чувства сестринской любви. Селия была замечательной подругой: она ничего не требовала и не выведывала чужих секретов. Селия считала, что если бы ММ пожелала ей что-то рассказать, она бы рассказала. А поскольку она этого не делала, то Селия и не хотела ничего знать. ММ была абсолютно уверена, что, попроси она Селию купить ей белое платье, порекомендовать священника и подобрать музыку для свадебного торжества или, случись вдруг такое, одолжить ей детскую кроватку и коляску, та все исполнит без единого вопроса.

Но ММ понимала: у нее никогда не возникнет необходимости просить о чем-либо подобном. Они с Джаго могли быть любовниками, лучшими друзьями, жить душа в душу, но стать мужем и женой они не могли никогда.

— Это немыслимо, — сказал однажды Джаго и добавил: — Нет, не немыслимо, а невыполнимо.

ММ согласилась, внезапно почувствовав боль обиды. Неудивительно, что Джаго панически боялся ее беременности.

— Мне бы этого не хотелось, — говорил он, — это все испортит.

Каждый месяц он беспокоился, все ли у нее «в порядке», и откровенно переводил дух, когда ММ подтверждала, что все в порядке. Она сама была твердо убеждена, что такого никогда не произойдет, у нее не случалось задержки больше чем на день, даже когда она была молода и отчаянно рисковала. А уж в ее-то тридцать пять это просто невозможно.

Единственным человеком, кто все знал, была миссис Билл. Она долгие годы служила у Эдгара Литтона, ММ выросла на ее глазах, и неблагоразумное поведение своей хозяйки, которое ей постоянно приходилось наблюдать, миссис Билл воспринимала с покорностью и терпением. Она не одобряла и не осуждала ММ — такое поведение было абсолютно недоступно разумению миссис Билл, недоумевавшей, например, почему нужно столь упорно работать все отпущенное Богом время, когда в том нет ни малейшей необходимости.

В числе достоинств ММ, наиболее сильно привлекавших и восхищавших Джаго, было то, что она работала. За это он искренне уважал ее. Он любил слушать ее рассказы об издательстве, и не столько о самих книгах, что по большей части утомляло его, сколько о механизмах работы компании: о производственных затратах, о том, какие книги приносят прибыль, а какие — убытки, и о количестве работников, которое требовалось для поддержания деятельности издательства. Его также интересовали отношения ММ с Оливером и Селией и то, как им удается работать вместе без стычек и разногласий.

— Да у нас полным-полно стычек, — смеясь, говорила ММ. — Мы без конца спорим друг с другом. О том, что́ публиковать, когда именно и почем это можно продать.

— Это не стычки, — глядя на нее с искренним удивлением, сказал Джаго, — это производственные отношения. Я имею в виду — кто у вас босс?

— Боссы — мы с Оливером, — ответила ММ, — а Селия просто работает вместе с нами. Не на нас, а с нами. Все очень просто.

Если это «просто», заявил Джаго, тогда он граф Бекенхем. Его совершенно завораживала родословная Селии, ее жизнь до замужества, представление ко двору. А ММ, посмеиваясь над ним, говорила, что в душе он классовый честолюбец. Иногда она и всерьез так думала.

— Миссис Миллер, это леди Селия Литтон. Леди Селия, это Сильвия Миллер.

На Джесс Харгривз возложили обязанность представлять дам — членов Фабианского общества их подопечным, которых патронировала миссис Пембер Ривз. Звучный, сильный голос Джесс гулко прокатился по передней комнате Сильвии и достиг задней, где дети под угрозой в случае дурного поведения лишиться к чаю жира, который они мазали на хлеб вместо масла, затаились, прислушиваясь к происходящему.

— У миссис Миллер… Сколько у вас детей, миссис Миллер? Ах да, у нее шестеро детей. Муж ее работает в городе на складе. Миссис Миллер будет счастлива, если вы посидите с ней немного, и она расскажет вам все, что вы желаете знать. Правда, она слишком занята, чтобы уделить вам много времени. К тому же она вновь ждет ребенка и неважно себя чувствует, особенно к вечеру. Поэтому будет лучше, если вы сможете приходить к ней по утрам, пока большинство детей в школе. Тогда здесь с матерью остается только малышка Барти.

Сильвия с тревогой смотрела на обеих леди. Она целый день переживала по поводу их визита: тщательно выскребла ступеньки, отложила стирку, надела на Барти чистый слюнявчик. Миссис Харгривз подчеркнула, что все это совершенно необязательно, но Сильвия не могла встретить важную даму, к тому же настоящую леди, о чем ее забыли предупредить, в грязном доме, полном зачуханных детей, делая вид, что все в порядке. Сильвии понравилась миссис Харгривз, но эта новая леди, похоже, была поважнее — с аккуратно подобранными волосами, так что из-под большой шля пы с огромным бантом сбоку выбивалось всего лишь несколько локонов. Она была премило одета — в свободное кремовое шерстяное пальто поверх длинного платья с высоким кружевным воротником, а на ногах — туфельки на очень высоких каблуках. Сильвия предпочла бы кого-нибудь попроще.

Она предпочла бы вообще никого не пускать в свой дом, ей и так хлопот хватает, и так не упомнишь, что на кого она потратила, кто из детей чем болел, да и присмотреть-то за ними было некому, пока она управлялась с работой. Тед просил ее не делать глупостей, и Сильвия уже хотела отказаться. Но в тот ужасный день, когда миссис Харгривз вернулась, чтобы узнать ее решение, Сильвия поняла, что снова забеременела. Будучи в полном отчаянии, она решила согласиться.

— Здравствуйте, миссис Миллер, — сказала леди, протягивая ей руку. — Как мило, что вы позволили мне прийти. Можно подержать вашу малышку? Только минуточку? Я и сама жду ребенка, у меня уже есть мальчик, а в этот раз я надеюсь родить девочку. Ой, какая хорошенькая! А волосы какие красивые! Цвета львиной гривы.

Сильвия надеялась, что леди не заметит гнид в этой львиной гриве. Она давила их сегодня утром, но у нее так и не хватило времени довести дело до конца.

— Что ж, я пойду, а вы знакомьтесь, — сказала миссис Харгривз. — Да, и обсудите с леди Селией, по каким дням ей лучше к вам приходить. Уверена, вы хорошо поработаете вместе.

«Поработать вместе? С этой леди?» — усмехнулась про себя Сильвия.

Однако с течением времени оказалось, что миссис Харгривз была недалека от истины. Леди Селия обладала огромным тактом: она никогда не докучала вопросами, если видела, что Сильвии не до того; всегда спрашивала, может ли Сильвия уделить ей время. И пару раз, когда вечерняя дурнота особенно одолевала Сильвию, спокойно закатала рукава платья и приготовила для детей к чаю хлеб с жиром. Сильвия знала, что это вовсе не входит в план работы, но этим-то леди Селия и покоряла. Она никогда не допускала, чтобы Сильвия чувствовала себя неловко или приниженно, напротив, постоянно твердила, как замечательно ей все удается — сама она и с половиной всех дел так хорошо не справилась бы. И хотя леди Селия носила красивую одежду и приезжала к Сильвии в большой машине с собственным шофером, она держалась с ней на равных, запросто болтала о детях, Джайлзе и собственной беременности.

— Я немного беспокоюсь: я уже такая толстая, а ведь срок всего четыре месяца, похоже, у меня в животе великан!

Селия часто отправляла детей Сильвии покататься в своей машине. И хотя каждую встречу Селия обязана была описывать в мельчайших деталях, поскольку в Фабианском обществе считали, что подобные отчеты должны приносить пользу, она порой заговорщически улыбалась Сильвии и говорила, что всегда может что-нибудь присочинить, если вдруг Сильвия забудет, купила она четырнадцать или пятнадцать булочек на неделю, отложила она шиллинг или только одиннадцать пенсов в «башмачную копилку». Селия вначале вообще не понимала, что это такое — «башмачная» и «одежная» копилки и зачем они нужны.

— Разве нельзя просто отложить деньги и купить вещи, когда понадобится?

Сильвия попыталась объяснить, что, если деньги не спрятать, они уйдут на еду:

— Их вечно не хватает. Поэтому важно спрятать их так, чтобы никто не тронул.

Спустя некоторое время леди Селия перестала спрашивать о подобных вещах. Она обожала Барти и часами играла с ней или пела ей детские песенки.

— Я бы очень хотела принести ей вещи, из которых Джайлз уже вырос, и игрушки. Его фартучки и еще кое-что прекрасно подошли бы малышке, они ничем не отличаются от одежды для девочек. Но миссис Харгривз и миссис Пембер Ривз сказали мне, что это категорически запрещено. Наша деятельность вовсе не благотворительность, вы, конечно, это понимаете.

Сильвия это понимала, но была вовсе не против благотворительности. Как бы эти игрушки пригодились сейчас Барти, которая теперь очень скучала, сидя целый день привязанной на высоком стуле. Половина ее восторга при виде леди Селии объяснялась тем, что та высвобождала ее, вынимала оттуда, разглядывала с ней картинки в книжках и играла в ладушки. Барти стала очень хорошенькой, и Сильвия понимала, почему она так нравится леди Селии. Волосы ее и впрямь были цвета львиной гривы, и у нее была длинная нежная шейка. Она рано научилась ходить и превратилась в маленькую умную обезьянку, что очень осложнило ее положение в семье. Уж лучше бы она была пончиком, как Марджори и Фрэнк. Что касалось одежды, Барти в основном носила то, что больше походило на лохмотья, так что несколько нарядных фартучков от леди Селии были бы очень даже кстати.

Но время и внимание представляли собой не меньшую ценность: страх Сильвии перед визитами леди Селии постепенно сменился нетерпеливым ожиданием ее прихода. И Сильвия старалась понять, были ли эти посещения столь же радостными для леди Селии. Не очень-то ей в это верилось.

Глава 5

Приближалось Рождество. Им был полон весь дом Литтонов. Каждая комната внизу и детская были украшены гирляндами вечнозеленых растений и букетами падуба. Огромная елка стояла в холле, усыпанная восковыми свечами, которым предстояло вспыхнуть в канун Рождества, и под нею день ото дня росла груда подарков. Изумительные запахи свежего печенья доносились из кухни. Почти каждый вечер появлялись певцы рождественских гимнов, и Джайлз стоял у двери в ночной рубашке и слушал, как они поют. Селия возила сына посмотреть на гигантскую елку, установленную на Трафальгарской площади, на красивые рождественские витрины в магазинах на Риджент-стрит и Найтсбридж. А еще через трубу большого камина в гостиной они отправили Санта-Клаусу письмо, на котором четко вывели дату — декабрь 1909 года, — чтобы избежать путаницы. Каждый дом на Чейни-уок сверкал огнями, и деревья вдоль улицы были сплошь усыпаны мерцающими, словно звезды, гирляндами. Селия по-детски восторженно любила Рождество, а в этом году, в ожидании ребенка, она чувствовала праздник особенно остро. Ей припомнилось Рождество 1907 года, когда после потери ребенка она часто плакала и грустила, и теперь она ощущала, что наконец-то избавилась от чувства вины. Селия задумала множество рождественских сюрпризов: накупила и упаковала подарки, устроила большой рождественский обед, а также детский праздник. Оливер, рождественские дни которого из-за вечной занятости отца и отсутствия матери проходили довольно скучно, старался придать празднику какую-то особую волшебную силу, поддразнивал Селию за ее возбужденные хлопоты, беспокоился, что она переутомится, но тем не менее и сам подпадал под обаяние ее лучезарного счастья.

Все же пару раз за эту неделю прекрасное настроение Селии несколько омрачалось чувством вины. У Миллеров не было ни елки, ни подарков, а улица их была пустой и темной, не считая единственной елки в окне самого крайнего дома. Тед обещал, что ближе к Рождеству срубит в парке тисовую ветку — ее можно украсить конфетами и цепочкой из цветной бумаги, сказал он, а еще можно зажечь и поставить на окно две большие свечи, которые ему пообещали на складе. Но это все же не очень-то похоже на настоящие подарки, объяснила Сильвия Селии.

— Тед сейчас работает сверхурочно, и мы сможем позволить себе ветчину на косточке к рождественскому столу. И немного апельсинов и орехов. А матушка Теда сказала, что добудет детям конфет.

Селия понятия не имела, что у Теда есть мать; она полагала, что родители Теда и Сильвии уже умерли, иначе они, разумеется, помогали бы большой семье своих детей. Оказалось, что родителей Сильвии действительно уже не было в живых, и отца Теда тоже, а вот его мать проживала со своей единственной дочерью в Кэтфорде.

— Но они не ладят — Тед и его мать. Она говорит, что Тед мог бы и получше устроиться в жизни. Интересно как, хотела бы я знать. Признаться, мы давно уже сошлись на том, что пусть уж лучше живет отдельно. Приедет в канун Рождества или какой другой день, и довольно.

На самом деле Селия приготовила подарки для Миллеров: по игрушке для всех детей, банку консервированного языка, небольшую коробку печенья и немного сушеных фруктов. И пару теплых шалей для будущего ребенка. Селии приходилось соблюдать осторожность, потому как, окажись подарков слишком много, другие взятые под патронаж семьи могли прослышать об этом, стали бы завидовать, и она нажила бы себе массу неприятностей.

Селия беспокоилась о Сильвии: ей оставалось ходить еще два месяца, а она едва волочила ноги, была бледнее обычного и, не считая большого живота, исхудала, как привидение. Ничего удивительного: пару недель Тед проболел и был не в состоянии работать, с деньгами стало совсем туго, а когда денег не хватало, дети и жена голодали в первую очередь. Мужчине пища нужна, чтобы работать: это само собой разумеется и сомнению не подвергалось. Даже беременной женой. Но привычная к подобным проблемам Сильвия на этот раз была сама не своя. Обычно смелая и жизнерадостная, теперь она часто впадала в мучительное беспокойство, уверенная в том, что с ребенком что-то неладно.

— Он очень мал, — как-то раз холодным темным утром сказала она Селии, — и почти не шевелится. Хоть бы все было в порядке.

— Я уверена, что все нормально, — успокаивала ее Селия, — а маленький он потому, что это, наверное, еще одна девочка.

— Это ничего не значит. Я здорово раздалась, когда носила Марджори. До сих пор нам везло — ни одного ребенка не потеряли. Ведь у других женщин дети часто умирают.

У Селии в голове не укладывалось, как можно в таком положении считать себя везучей, но она улыбнулась, чтобы подбодрить Сильвию.

— Значит, все в порядке. Вы вполне здоровая, крепкая мать, и у вас здоровые, крепкие дети.

— Ужасно, когда они умирают, — сказала Сильвия, глядя куда-то в пространство и одновременно выжимая белье, — просто ужасно…

— Да, наверное. Ну-ка, дайте я это сделаю.

— Нет, вам нельзя, леди Селия. Не стирать же вам!

— Почему бы и нет? Для себя ведь мне стирать не нужно, — просто сказала Селия, — так что посидите-ка спокойно, Сильвия, прошу вас. Возьмите Барти на ручки, она у нас такая умница.

Селия встала у стола и принялась отжимать нескончаемые одежки. Ни одна из них не казалась ей достаточно чистой.

— Знаете, — заговорила Сильвия, поглаживая Барти по нежной щечке, — когда дитя умирает, надо платить за похороны. Это больше двух фунтов, а у нас страховка всего на тридцать шиллингов.

Как минимум один заработанный шиллинг в неделю из бюджета рабочей семьи шел в фонд похоронной конторы.

— Довольно, Сильвия, — сказала Селия, расстроенная разговором о детских похоронах, — даже и не думайте об этом!

— Приходится думать, — серьезно возразила Сильвия. — А если ребенок появляется на свет раньше срока живой, а потом умирает, страховку вообще не выплачивают. Тогда приходится хоронить в могиле для нищих. Разве так можно? Придется как-то добывать деньги. — Лицо ее исказилось, веки набрякли.

— Сильвия, пожалуйста, прекратите! Нельзя так себя растравлять! Не умрет ваш малыш! Она — я уверена, что это девочка, — будет очень хорошенькой и сильной. Совсем как Барти. Ну вот и все, развесить белье на веревках?

— Давайте пока не будем, — сказала Сильвия, — пока дети не попьют чаю. Им так удобнее.

Веревки, протянутые через всю комнату, провисали прямо над маленьким столиком. И в самом деле без них было лучше.

— Что ни говорите, леди Селия, мне не стоило заводить этот разговор и волновать вас. Вы ведь и сами в положении.

— О, мне еще долго, — откликнулась Селия, — раньше мая не рожу. Только вот в отличие от вас я совершенно необъятная. Завтра приедет мой доктор. А что… что ваш доктор говорит? Почему вы так исхудали?

Сильвия взглянула на Селию, и в ее тяжелом взгляде промелькнуло изумление.

— Мы не ходим по врачам, леди Селия. Не ради младенца же туда идти. Это больших денег стоит, к доктору ходить.

Селии стало неловко — вечно она совершает вот такие ошибки, тупые и бездумные. Сравнить себя, которую постоянно опекают, непомерно балуют, чье каждое недомогание и боль являются причиной суеты, а обычная усталость расценивается как тяжелое заболевание, и Сильвию, у которой нет возможности обратиться к доктору, даже имея очень веские основания. Как можно было сравнивать?

— Сильвия, если вы хотите показаться доктору, — быстро предложила Селия, зная, что преступает все строго установленные границы, — вас может осмотреть мой врач. Я с радостью это устрою. Если вы действительно тревожитесь.

Сильвия зарделась, обескураженная таким предложением.

— К чему это? — пробормотала она. — Вы очень добры, леди Селия, но это, право, ни к чему. Это ж просто ребенок. Не болезнь. Все будет в порядке. А вот и дети пришли. Займусь-ка я делами.

По дороге домой, сидя в машине, Селия ломала голову, не доставляет ли она своей помощью семье Миллеров больше хлопот, чем пользы?

— Боже правый, — вчитываясь в письмо, произнес Оливер. Он разбирал за завтраком почту, и груда рождественских поздравительных открыток на буфете непрерывно росла.

— Что такое? — спросила Селия.

Она намазывала маслом уже третий ломоть — аппетит у нее был поистине неимоверный.

— Да мой брат. Собирается жениться.

— Не делай вид, что так удивлен. Он на двенадцать лет старше тебя. Не могу понять, как это его раньше никто не подцепил. И кто же эта везучая барышня?

— Едва ли это барышня, она старше Роберта. Батюшки, да ей сорок два года. Очень взрослая невеста. Невероятно.

— Оливер, сорок два года — это не так уж много. ММ скоро тридцать шесть. Я ей передам, как ты выражаешься, если не будешь поосторожнее.

— Пожалуйста, не надо, дорогая. У меня случайно вырвалось. Но я удивлен. Роберт — большой любитель хорошеньких девушек.

— Ну, может быть, она хорошенькая женщина. Или богатенькая, — задумчиво прибавила Селия.

— Право, Селия! Какая ему нужда жениться на деньгах? У него их и так предостаточно.

— Откуда тебе знать, Оливер. Дорогой, не смотри на меня так, я же просто шучу. Ты знаешь, как я люблю Роберта. Надеюсь, они приедут в Лондон?

— Именно это они и собираются сделать. В медовый месяц.

— Чудесно! А когда? Надеюсь, я еще буду в состоянии выбраться из своего кресла.

— Будешь, будешь. Почти сразу после Рождества. А пожениться они собираются как раз в канун Рождества. А затем, первого января, отплывают из Нью-Йорка.

— Нужно обязательно пригласить их пожить у нас, — сказала Селия и задумчиво посмотрела на Оливера. — Немного неожиданно, не правда ли? Может быть, это… вынужденный брак?

— Селия, не смеши меня. Вообще-то, письмо отослано довольно давно, требуется хотя бы недели две, чтобы почта дошла до нас из Нью-Йорка.

— Я знаю. И все равно это неожиданно. Как ее зовут?

— Мм… Дженетт. Миссис Дженетт Эллиотт. Она вдова. У нее два сына… Свой дом в Нью-Йорке и — с ума сойти! — еще один на Лонг-Айленде.

— Что я и говорила, — улыбнулась Селия, — богатая вдова. Очень любопытно. Жду не дождусь встречи с нею. Сегодня же распланирую их визит к нам.

Известие о приезде Роберта Литтона ужасно всех заинтриговало. С чего бы это такой видный, обаятельный, богатый мужчина, который всегда откровенно наслаждался своей свободой, вдруг решил жениться на женщине в возрасте, да еще и осложнять себе жизнь двумя пасынками в виде приданого? Этому могло быть только два объяснения, думала Селия, поднимаясь к себе, чтобы подготовиться к визиту доктора Перринга: либо Роберт влюбился до безумия, либо ему нужны деньги. Вероятнее всего, второе. Она по-прежнему размышляла о том, какими откровениями может быть чреват визит новобрачных, когда приехал доктор Перринг. То, что он сообщил ей, начисто выветрило из головы Селии все посторонние мысли.

Доктор долго стоял над нею, поначалу прикладывая стетоскоп к ее животу, а затем осторожно ощупывая его. Это длилось так долго, что Селия начала беспокоиться, все ли в порядке.

— Да, — улыбаясь и возвращая ей салфетку, сказал доктор, — все в порядке. Но мне кажется, что я слышу два сердца. И живот очень большой. Думаю, у вас двойня, леди Селия. Да, это так, ес ли вы уверены в датах.

— Абсолютно уверена, — ответила Селия.

Совершенно точно: она забеременела в то дивное время, которое они с Оливером прошлым летом провели в Венеции. На просторной кровати в просторной комнате, с потолком в отблесках огней, играющих на поверхности вод. В отеле «Чиприани». Ни малейшего сомнения. Селия улыбнулась доктору, затем легла, молча уставившись на свой живот. Она была растеряна. Растеряна и испугана. Двойня! Два младенца… Вот чудно! Такое чувство, будто бы один из них заменял ребенка, которого она потеряла.

— Что-то вы бледноваты, — потрепал ее по руке доктор Перринг. — Не стоит волноваться: как правило, женщины успешно вынашивают двойню. Конечно, роды могут быть трудными, но в последнее время осложнений у вас не было, и вы еще такая молодая. Молодая и сильная. Я бы предпочел, чтобы вы рожали в родильном доме, а не здесь, не дома, и это мой единственный совет.

— Да, — сказала Селия, — да, конечно. Если вы думаете, что так надо. А… а почему рождается двойня, доктор Перринг, как это… происходит?

— Ну-у, яйцеклетка делится в момент оплодотворения. На два зародыша. Тут нет ничего необычного, но…

— Да, но что провоцирует это деление? Почему так происходит?

— Никто не знает, — ответил врач, — это таинство. А все же здорово — двойня! — Доктор ободряюще улыбнулся Селии. — Для большинства матерей это большая радость. Дети развлекают друг друга, и, если они к тому же еще и близнецы, их можно одинаково одевать и делать прочие подобные глупости.

— А когда мы узнаем — близнецы ли это? — спросила Селия. — Наверное, только после рождения?

— Конечно. Близнецы должны быть однополыми, если они идентичны, но главное в том, что у них единая плацента. Детское место, ну, вы знаете.

— Да. Да, знаю. Я издавала книгу о беременности и уходе за детьми.

— Я все время забываю, — улыбнулся доктор, — какая вы умная и начитанная молодая женщина. Это очень помогает. Так, теперь вот еще что, леди Селия. Я советовал бы вам побольше отдыхать. Больше беречься. Несколько часов в день полежать, закинув ноги, рано ложиться спать и тому подобное. Нагрузка на ваш организм будет весьма значительной.

— Да, — покорно согласилась Селия, — да, конечно.

Врач ушел, а Селия задумалась. Обо всем, что ее ожидало. Большие перемены: прибавление не одного ребенка, а двоих — какая же огромная семья у них сразу будет! И это замечательно, прав доктор Перринг. Вместе с тем потребуется много сил. Комнаты, отведенные под детскую, недостаточно просторны. Придется подготовить новую дневную детскую и, скорее всего, ночную. Понадобится дополнительная помощь: у Дженни в детской должна быть постоянная горничная. А может быть, и две. Она будет довольна. Это придаст ей вес на детских скамейках в Кенсингтон-гарденс. А акушерке придется пожить здесь подольше чем два месяца. Особого внимания потребует вскармливание. Коляска и кроватка Джайлза не понадобятся; придется купить сдвоенную коляску и другую кроватку. Может быть, старая коляска сгодится Сильвии. Как бы напрокат. Ее новорожденный сможет в ней спать. Но тут Селия подумала, что коляска слишком велика, она займет у Сильвии чуть ли не всю маленькую комнату и отнимет у детей жизненное пространство.

За собственными проблемами Селия на какое-то время забыла о Сильвии, но теперь вспомнила и вновь забеспокоилась о ней. Если ей самой придется больше отдыхать, она не сможет навещать ее. Если бы Оливер знал, он просто привязал бы жену к кровати. Селия чувствовала, что муж с радостью ухватился бы за любой предлог, чтобы поступить так: ему явно надоело слушать о Миллерах и их проблемах. Но ей непременно нужно быть рядом с Сильвией, чтобы помочь ей, когда подойдет время рожать. Нельзя ее бросать сейчас. Ей многое понадобится: больше молока, больше еды, чистое белье, пеленки для новорожденного. Те, что видела Селия, уже просто в лохмотья превратились. Она пообещала самой себе, что добудет новые, неважно, что на сей счет скажет миссис Пембер Ривз. И она, Селия, не собирается сидеть и писать какие-то дурацкие отчеты, в то время как Сильвия будет вежливо умирать с голоду.

И Селия приняла решение. Она скажет Оливеру про двойню только после того, как Сильвия родит. До тех пор она будет побольше отдыхать, но свою новую подругу не предаст. А доктору Перрингу скажет, что пока ничего не говорила мужу, потому что была очень занята и вообще не хочет его волновать до окончания Рождества. Или еще что-нибудь. Это ведь всего несколько недель отсрочки.

— Конечно, я понимаю, что он, возможно, не любит меня так, как я его. — Дженетт Эллиотт спокойно улыбнулась лучшей подруге, призванной услышать то, что Дженетт преподнесла как довольно важную новость. — Я также знаю, что его, вероятно, привлекает мысль о моих деньгах. Но мне все равно, Мэриголд. Я хочу за него замуж.

— Ты с ума сошла, — заключила Мэриголд Харрингтон. В нью-йоркском обществе она славилась своей откровенностью. — Да ты вовсе ненормальная. Потом сама будешь жалеть.

— Не думаю. Я уже не девочка, чтобы принимать скоропалительные решения. Уверена, что нравлюсь ему. После смерти Джонатана мне было очень одиноко, ты же знаешь. По правде сказать, я просто хочу замуж, вот в чем дело. Думаю, Роберт будет… — Дженетт помедлила и задумчиво договорила: — Будет отличным мужем. А мальчикам нужен отец. Они быстро растут и…

— А им нравится Роберт?

— О да, — быстро ответила Дженетт, — очень нравится. — Она встала, подошла к окну и застыла, глядя на Центральный парк. — Какие красивые деревья в парке, все в сиянии. Как же я люблю Рождество!

— Дженетт…

— Мэриголд, ну дай же мне порадоваться своему счастью! Пожалуйста. Роберт хочет жениться на мне. Он совершенно не обязан этого делать, но он хочет. Он не нищий, у него полно собственных денег, у него хорошо идут дела.

— В каком банке он служит?

— «Лоусонс». Он работал у Моргана в Лондоне, в тысяча девятьсот втором году переехал в их нью-йоркский офис, а восемнадцать месяцев назад перешел в «Лоусонс». У него хорошая репутация. Я все о нем выведала, Мэриголд, так что не бойся. Я не так глупа, как ты думаешь.

— Я не считаю тебя глупой, Дженетт. Не всегда, во всяком случае. Просто мне кажется, что ты немного… ослепла. Ведь именно так обычно говорят о любви.

— Глупости. Я же сказала, что не питаю иллюзий относительно чувств Роберта ко мне. И все же я думаю, из него получится очень хороший муж. Он чудный и нескучный, и он красив.

— Едва ли это самое главное.

— В какой-то мере, да. Для меня, во всяком случае. И потом, с ним так легко. Он ничуть не похож на стандартного чопорного англичанина. Большинству моих друзей Роберт очень нравится, и я не понимаю, почему…

— Большинству твоих друзей не известно, что ты собралась за него замуж, — перебила Мэриголд. — Да еще так скоро. Вообще-то, мне Роберт тоже нравится. Насколько я его знаю. Но я видела его всего лишь два-три раза, не забывай. Просто не пойму, почему ты решилась… на такой серьезный шаг. Почему не оставаться просто любовниками — хотя бы какое-то время?

— Да он и так уже побыл моим любовником, — весело заявила Дженетт, и во взгляде ее больших голубовато-зеленых глаз, устремленных на Мэриголд, промелькнула злоба, — но теперь я хочу большего. Мы оба хотим. И для мальчиков будет хуже, если вдруг пойдут сплетни. А поскольку осенью Лоренс отправляется в Дирфилд, все должно быть в полном порядке. Нет, боюсь, ты не сможешь меня отговорить, Мэриголд. Все решено. Роберт уже написал своим брату и сестре и сообщил, что мы собираемся пожениться, и теперь я сообщаю об этом тебе. Как самой давней и близкой подруге. Завтра появится объявление в «Нью-Йорк таймс». Тогда уж весь свет узнает. И безусловно, найдет что сказать по этому поводу. Ну а теперь не хочешь ли что-нибудь выпить перед уходом? Чая или стаканчик вина?

— Ясно, намек поняла, — ответила Мэриголд, — ухожу. Сегодня вечером мы идем на концерт в Карнеги-холл. Мне пора. Что ж, спасибо, что рассказала мне раньше, чем всему остальному свету. — Она встала, подошла к Дженетт и поцеловала ее. — Надеюсь, ты будешь по-настоящему счастлива.

— Я тоже, — ответила Дженетт, — спасибо тебе. И… вы ведь придете на церемонию, ты и Джерард?

— Конечно. Непременно придем. Спасибо.

Когда ее машина влилась в оживленный поток уличного движения, Мэриголд еще раз оглянулась на огромный, в стиле палладиан[6], дом на Пятой авеню, построенный свекром Дженетт в качестве монумента своему состоянию. Сияли огни, рассекая зимние сумерки, на лужайке у парадного входа стояла гигантская елка. Глядя на нее, Мэриголд подумала: если даже Роберт Литтон и правда любит Дженетт, он должен быть человеком кристальной чистоты, просто не от мира сего, если хоть самую малость понимает, что́ приобретает, беря ее в жены. Однако за те две встречи, когда она видела его, Роберт показался ей весьма далеким от кристально чистого и неземного существа. Признаться, и сама Дженетт была не ангел. Сказать «непреклонная» — значит почти ничего не сказать, трудно подобрать для нее подходящее определение. Мэриголд решила, что довольно беспокоиться за Дженетт, и задумалась о том, знает ли Роберт Литтон, с чем именно ему предстоит столкнуться?

Дженетт Браунлоу было всего двадцать лет, когда она вышла замуж. То была взаимная любовь с первого взгляда. За два года до этого Джонатан Эллиотт увидел ее на балу дебютанток, разглядев на другом конце зала, и сразу решил, что на этой девушке он готов жениться. Дженетт приняла его приглашение на танец, и не прошло и получаса, как она пришла к такому же выводу. Тогда еще Дженетт не знала, что отцом Джонатана Эллиотта был Сэмюэль Эллиотт, основатель банка «Эллиоттс», быстро ставший одним из новых финансовых гигантов Уолл-стрит. А когда узнала, юноша показался ей еще более привлекательным.

На то, чтобы уладить это дело, совсем не было времени: отец давил на Джонатана, чтобы тот женился на дочери его старого приятеля, девушке превосходно воспитанной, но скучной. Дженетт не считалась красавицей, но была чрезвычайно живой, стильной и очень смышленой. И тоже твердо решила выйти замуж за Джонатана.

Три месяца спустя Джонатан сказал отцу, что хочет жениться на Дженетт. Сэмюэлю Эллиотту это не понравилось: о ее состоянии и говорить не приходилось, поскольку ее отец был средней руки бизнесменом, а сама девушка слыла отчаянной и несдержанной особой. Про мисс Браунлоу рассказывали, что однажды после какой-то вечеринки она забралась на макушку одной из статуй в Центральном парке в чем мать родила. А еще говорили, что как-то раз она нарядилась молодым джентльменом и отправилась в мюзик-холл. Для Сэмюэля Эллиотта чары Дженетт не представляли никакой ценности. Ей пришлось терпеливо обрабатывать его целых двенадцать месяцев: льстить ему, развлекать его, просить его советов по поводу своих скромных капиталовложений, тем самым демонстрируя не только свое всем известное прямодушие, но и немалую проницательность, что ему понравилось. В конце концов было решено, что юные влюбленные поженятся, как только девушке исполнится двадцать лет.

После чего Дженетт — уже в качестве жены и члена семейной корпорации — взялась за свою карьеру с необычайной ловкостью и усердием.

Ее единственной проблемой было вынашивание детей. На каждого из двух ее сыновей пришлось несколько выкидышей, а перед появлением на свет младшего, Джейми, у нее родились два мертвых младенца. Пришлось оставить попытку создания большой семьи, о которой она так мечтала. Кроме того, Джонатан, по-прежнему беззаветно ее любивший, решил, что раз у него уже есть наследники, то всю свою энергию жена теперь может обратить на него, своего супруга.

Дженетт, которую утомили мучительные попытки обзавестись детьми, с радостью вернулась к роли хозяйки семейного предприятия. К тридцати пяти годам Джонатан стал президентом банка «Эллиоттс»; когда ему исполнилось сорок, умер Сэмюэль, семья переехала в особняк на Пятой авеню, и Джонатан возглавил банк. Управлял он им превосходно: двумя его величайшими достоинствами были холодная голова и безошибочная дальновидность. Во время паники 1907 года, разразившейся в результате захлестнувших страну спекуляций, когда люди буквально дрались, чтобы забрать из банков свои вклады, Джонатан выпустил обращение, в котором говорилось, что он гарантирует сохранность вкладов граждан. Пока прочие финансовые учреждения пребывали в панике, он оставался спокоен и вместе с Дж. П. Морганом всячески убеждал крупнейших банкиров внести деньги в фондовую биржу. Джонатан Эллиотт поддержал угрозу Моргана, что всякий, кто начнет панику на фондовой бирже и таким образом обострит ситуацию, будет, согласно известному изречению Моргана, «должным образом выдворен», когда кризис завершится. Восемь банков все же лопнули, а с ними вместе пало и множество финансовых учреждений. Но банк «Эллиоттс» был в числе тех, кто выстоял.

Однако в том же 1907 году у Джонатана Эллиотта диагностировали рак, и спустя год он умер. Дженетт была совершенно убита горем: она искренне любила мужа, как и тот ее, и не проходило ни дня с момента их первой встречи, чтобы они не повторяли друг другу слова любви. Но, к счастью, Дженетт обладала стойким и энергичным характером. Она знала, что свое будущее, а также будущее своих сыновей Лоренса и Джеймса не построишь на одних воспоминаниях. Более того, она была женщиной умной и прекрасно понимала законы финансового мира. Дженетт потребовала и вскоре получила место в правлении банка «Эллиоттс», вернулась к образу жизни хозяйки большого дома, делая все возможное, чтобы мальчики воспитывались так, как того желал бы Джонатан.

Дженетт встретила Роберта Литтона в 1909 году на благотворительном вечере. Заметив в нем ум, обаяние и решительность, хотя и недостаточную отвагу в финансовых делах по сравнению с той, которой обладал Джонатан, она немедленно вступила с ним в близкие отношения. Спустя четыре месяца Роберт предложил Дженетт выйти за него замуж. Имея некоторые слабые — не без причин — подозрения на его счет, она отказала ему, но предложила остаться любовниками. То ли из-за своей моральной честности, то ли потому, что у него был дальний прицел, Роберт Литтон отверг ее предложение, по крайней мере до тех пор, пока Дженетт не согласится рассмотреть саму возможность брака. Дженетт такой шаг удивил и покорил, к тому же она испытывала к Роберту определенное физическое влечение, а потому согласилась подумать. Открытие, что физическая близость с Робертом исключительно приятна ей, было только одной из причин, убедивших Дженетт принять в конце ноября его третье по счету предложение.

Дженетт знала, что все ее друзья придут в ужас. Мнение Мэриголд, что Роберт просто охотится за деньгами Дженетт, стало началом огромной, неумолимой лавины, и требовалась большая сила, чтобы ее выдержать. Но Дженетт все это не волновало, а в какой-то мере даже забавляло, как вообще забавляет людская наивность. Она сама о себе позаботится: ее личное состояние громадно, своим капиталом и акциями она распоряжается по своему усмотрению, умело и с удовольствием. На ее имя записаны два дома, в банке она состоит в штате президента, как бы это ни раздражало нового председателя. Когда тот попробовал предложить Дженетт не посещать более главные совещания, она вежливо напомнила ему, что менее чем через десять лет Лоренс займет свое место в правлении банка и важно, чтобы свойственные Эллиоттам представления о банковском деле дошли до мальчика в первозданном виде. Роберт Литтон не мог посягнуть на банк и его фонды, а пожелав работать там, чувствовал бы себя неловко и, может быть, даже унизительно.

Роберт не Джонатан, Дженетт это знала и не питала иллюзий на сей счет — разумеется, она не слепа к его недостаткам. Но Роберт умен и обаятелен, Дженетт любила его и как мужчину, и как человека, поэтому решила, что будет гораздо приятнее ощущать себя женой Роберта, чем вдовой Джонатана. Кроме того, мальчикам нужен кто-то на роль отца, со временем они оценят и полюбят Роберта. В этом она была абсолютно уверена.

— Я его ненавижу, — сказал Лоренс. — Просто ненавижу. Он такой… такой вкрадчивый. Не понимаю, как он может нравиться маме. После отца.

— Как это — вкрадчивый? — спросил Джейми.

— Скользкий. Лезет в друзья. Со всем соглашается, только чтобы понравиться. Фу!

— Мне кажется, он не такой уж плохой. Подарил мне железную дорогу, когда был у нас последний раз, сказал, что это даже не рождественский подарок.

— Вот-вот! Как ты думаешь, почему он это сделал?

— Потому что я хотел такой подарок? — с надеждой спросил Джейми.

— Глупый! Чтобы понравиться тебе, чтобы ты думал, какой он хороший. Ну, меня-то он не купит, Джейми, даже если купит тебя. А если он тебя купит, я с тобой больше дружить не буду.

Джейми поспешно сказал, что его Роберт Литтон тоже не купит. Он очень боялся Лоренса. Тот больше походил на своего деда, чем на отца, и имел обыкновение замыкаться в хмуром, задумчивом молчании. Однажды Лоренс сказал, что станет даже более известным банкиром, чем Сэмюэль Эллиотт.

— Такой у меня план, — заявил он. — И пусть Роберт Литтон только попытается меня остановить!

Джейми не мог понять, зачем бы это Роберту Литтону пытаться его останавливать. Казалось, Роберта заботило только одно: понравиться им с Лоренсом. Но Лоренс всегда бывал прав. Видимо, он, Джейми, просто чего-то не понял. Наверное, нужно постараться, чтобы Роберт ему меньше нравился. Вот только мама сказала: она надеется, что все они смогут подружиться. Так приятно вновь видеть ее счастливой, слышать ее смех. Джейми любил маму больше всех на свете. Видеть, как она несчастна и одинока после смерти отца, было хуже его собственного горя.

Так или иначе, но приближалось Рождество, и Джейми не хотел, чтобы что-нибудь испортило ему такой праздник. А после Рождества приезжает бабушка Браунлоу — присмотреть за мальчиками, пока мама и Роберт Литтон поедут в Европу на медовый месяц. Они собирались повидаться с лондонскими Литтонами, как их называл Роберт, а мама пообещала, что когда они поедут в Лондон в следующий раз, то возьмут с собой Джейми и Лоренса. Джейми спросил, не могут ли они и в этот раз поехать все вместе, но мама ответила:

— У нас же медовый месяц, дорогой. Мы хотим побыть вдвоем. Но в следующий раз — обязательно.

Джейми толком не понял, что это означает, но Лоренс ему объяснил. Он сказал, что у мамы с Робертом весь месяц будут половые сношения.

— Думаю, это отвратительно. В ее-то возрасте. Лучше бы позаботилась о том, чтобы не родить ребенка.

Джейми точно не знал, что такое половые сношения, но мысль о том, что мама может завести ребенка, показалась ему ужасной. Это он, Джейми, был ее ребенком, она сама всегда так говорила. Зачем же ей другой ребенок?

Селия стояла в церкви, держа за руку Джайлза, и не могла решить, как ей быть: петь о младенце в яслях, слушать хор, смотреть на эти ясли, а ведь всего лишь два часа тому назад она… Нет, не думать об этом. Не думать.

— Смотри, — шепнула она Джайлзу, — смотри, вот они выходят со свечами.

В церкви было очень темно… и в комнате тоже было темно. В комнате Сильвии. Слишком темно, чтобы что-то можно было разглядеть. Все эти тени. Невозможно.

Джайлз сжал ее руку, взглянул на нее, улыбнулся. Сильвия тогда тоже сжала ей руку, очень слабо, и прошептала: «Спасибо…» За что? Ни за что. В самом деле, ни за что. Просто за сочувствие к ней и ребенку. Ее мертвому ребенку. Ведь он мертвый. Совсем мертвый. Тихий, и белый, и умерший сам по себе. С ее помощью. Девочка, это была девочка, как Селия и говорила. Маленькая девочка с милым личиком. Чересчур маленькая. Она слишком рано родилась.

Сын Девы Марии был толстым, румяным и веселым. Не маленьким, не рано родившимся. Не на шесть недель раньше срока. Дева Мария улыбалась. И Сильвия, когда все было кончено, тоже улыбнулась, наклонившись и поцеловав дочь на прощание, улыбнулась сквозь слезы.

— Все к лучшему, — сказала она, — бедное дитя.

Да, так было лучше: младенец все равно бы не выжил. Даже если бы девочка родилась живой, все равно — так сказала акушерка.

У нее на спинке зияла ужасная рана, а ножки были переплетены вместе, буквально обернуты одна вокруг другой. Но личико у нее было красивое, мирное и почти улыбающееся. Селия знала, что никогда не забудет его, это личико. Пока сама жива.

В тот день Селия сказала Сильвии, что, возможно, заедет к ней. Она предвкушала их встречу: лицо Сильвии, когда та откроет корзину с подарками. Селия сидела в машине, волнуясь, как дитя. День обещал быть чудесным, а вечером состоится рождественская служба. Да, в этом году Селия могла всем этим наслаждаться. В конце концов, Рождество потому и празднуется!

Когда Селия вышла из машины, какой-то человек, которого она никогда раньше не видела — наверное, Тед, — сидел на ступеньках дома. Это был крупный, плотный мужчина, он взглянул на нее и попытался улыбнуться.

— Вы леди Селия? — спросил он, как будто можно было в этом сомневаться, как будто сюда то и дело приезжали на больших машинах с собственными водителями.

Да, сказала Селия, это она, и привезла им кое-что к Рождеству.

— У нее началось, — сказал мужчина. — Она рожает. Слишком рано. Она… У нее только что началось. Пару часов назад. Мне пришлось искать повитуху, и она сказала, что все не так, как у нашей соседки Верил, что все плохо, она так и сказала, повитуха. — Мужчина был страшен, мертвенно-бледен, и его трясло.

— О господи! — воскликнула Селия. — Господи, как жаль, я сейчас же ухожу. Вернусь завтра, когда все закончится.

— Нет, — возразил мужчина, — нет, она сказала, что, если вы приедете, не могли бы вы зайти к ней. Она сказала, что это… ей поможет.

— Но…

— Пожалуйста, — попросил мужчина, — она в этот раз так боялась. Не знаю почему.

Селия взглянула на него. Она почувствовала, что и сама испугана.

— Мама, мама, можно пойти посмотреть на младенца?

— Нет, дорогой, нельзя. Ты уж прости…

— А вот другие дети…

Что ж это она говорит? Она снова думает о другом ребенке — о ребенке Сильвии. Не о том младенце, что лежит в яслях. Селия глубоко вздохнула и улыбнулась Джайлзу:

— Да, конечно можно. Прости, дорогой. Мама задумалась. Ну, пошли, посмотрим на младенца. Бери свечу.

Они подошли к яслям и постояли в очереди, чтобы поставить возле них свою свечку. Селия взглянула на младенца, лежащего в яслях, — на улыбающегося, розовощекого младенца.

Вот так же она смотрела на другого младенца — девочку, тихую и белую, у нее на руках. Всего несколько минут, как она есть, и уже несколько минут, как ее нет. Повитуха, миссис Джессоп, пыталась ее оживить, массировала грудку, дышала в маленький ротик, но не помогло. Малышка просто лежала вот так, белая и тихая, словно в ней что-то сломалось. Как в кукле. Миссис Джессоп передала девочку Селии и нетерпеливо заковыляла вниз по улице к своему дому, чтобы принести еще полотенец и газет.

— Я им говорила, чтобы готовили побольше, пора уж знать! — ворчала она. — Побудьте с ней, ее нельзя оставлять.

— Все к лучшему, — сказала Сильвия с отвагой отчаяния, лежа в кровати и глядя снизу вверх на Селию. — В самом деле, это к лучшему. Я знала, что-то не так. Могу я… Дайте мне подержать ее. Всего минутку.

Селия осторожно протянула Сильвии дитя. Миссис Джессоп завернула новорожденную в полотенце. Селия все время думала о приготовленной для нее шали, ловя себя на глупой мысли, что малышке будет в ней теплее. Сильвия взглянула на дитя, погладила его по лицу.

— Бедная моя малютка. Взгляните на нее, на ее ножки, ох, какой ужас. Я знала, я так и знала, разве я вам не говорила?

Селия подтвердила — да, говорила.

— Слава богу, слава богу, что она умерла… Господи помилуй.

Сильвия заплакала, вначале тихонько, затем все громче. Селия чувствовала себя абсолютно беспомощной, она не знала, что ей делать перед лицом такого горя, поэтому просто стояла и смотрела на них, Сильвию и младенца, и сама плакала.

И вот тут-то это и произошло. Да и вправду ли произошло? Там было так темно, так плохо видно. Но ей вдруг показалось, что маленькая грудка дрогнула. Или это мигнула лампа? Мерцая и покрываясь мокрыми бороздами на холодном зимнем ветру, рвущемся в дверь. Или только показалось, что она дрогнула? Конечно, конечно, такого не могло быть. Но затем это повторилось. Грудка вновь дрогнула. Теперь это увидела и Сильвия. А затем последовал еле уловимый вздох.

— О господи, — прошептала Сильвия. — Не может быть.

Она взглянула на Селию и совершенно спокойно, словно абсолютно здоровая, стоя на своем обычном месте и выжимая белье или нарезая хлеб, спросила:

— Вы поможете мне?

И Селия ответила так же спокойно:

— Да, помогу.

Все, что она сделала, — подала Сильвии подушку. Чтобы положить ее на младенца.

— Мамочка, поставь свечу. Ну же!

— Извини, дорогой.

— Сюда, вместе со всеми.

— Извини. — Селия поставила свечку. Они все ярко мерцали… Блестящие, золотые, множество свечей.

Свет мерцал, как и в той комнате. Да, наверное, они обе ошибались. Конечно, ошибались. Девочка вообще не дышала. Просто не могла дышать. У нее были завязанные узлом ножки и поврежденный позвоночник, и она родилась мертвой. Она не дышала. Думать, что было иначе, просто сумасшествие. Повитуха пыталась ее оживить — и не смогла. В любом случае малышка бы не выжила, потому что долго не дышала, и мозг ее наверняка был поврежден в результате кислородного голодания.

Появилась миссис Джессоп, крайне раздраженная тем, что Сильвия сама держит ребенка и новорожденная теперь укутана в шаль, а не завернута в изношенное полотенце.

— Я ведь отдала ребенка вам, — сказала она Селии. — Что тут происходит?

— Ничего не происходит, — ответила Селия. — Миссис Миллер захотела подержать девочку. Это совершенно естественно. Это утешило ее. Я дала ей подержать новорожденную. И укутала ее в шаль. Шаль принесла я, это рождественский подарок.

— Ладно, а теперь я это заберу, — проворчала миссис Джессоп. — Я должна это забрать.

— Ее, а не «это», — резко сказала Селия. — Это девочка. Дитя — девочка.

— Кто бы там ни был, — буркнула миссис Джессоп. — Он мертвый. Так что я должна его забрать.

— Да, — сказала Селия, — правда: она действительно мертвая.

— Почему ты плачешь? — спросил Джайлз.

— Я не плачу.

— Плачешь.

— Что-то в глаз попало.

— Бедная мамочка. Давай вернемся на наши места. — Сын снова заглянул в ясли. — Младенец спит?

— О да. Я думаю, да.

— Его глазки открыты.

— Знаю. Но думаю, что он спит.

Билли тоже спросил ее, когда она уходила:

— Младенец спит?

Он стоял на ступеньках у другой двери, желая знать, что произошло.

Было трудно отвечать, но Селия знала, что должна ответить — это все, что она могла сделать для Сильвии и Теда: рассказать о случившемся детям.

— К сожалению, Билли, — сказала Селия, опускаясь на ступеньки и усаживая его к себе на колени. Он был крупным мальчуганом. — Боюсь, что ребенок умер. Очень печально. Это маленькая девочка, и она… она была очень больна. А твоя мама чувствует себя хорошо, — добавила Селия, — и чуть позже ты ее увидишь. Когда она немного отдохнет.

Внезапно Селия поняла, что ей самой необходимо немного отдохнуть. Она и вообразить не могла, что когда-нибудь ей снова доведется почувствовать такое крайнее изнеможение.

Глава 6

На докторе был черный галстук. Когда он вошел в комнату, выражение его лица было безрадостным. Господи, подумал Оливер, случилось что-то ужасное. Ему в голову вдруг пришла дикая мысль, что в своем кабинете в родильном доме доктор хранит черный галстук, всегда готовый к трагедии. Смерти младенцев, смерти матерей. А ведь в случае двойни возможно и то и другое. Оливер поднялся ему навстречу, собираясь с силами, чтобы выслушать. Пусть это будут дети, Господи, пожалуйста, пусть это будут дети.

Доктор улыбнулся, нет — просиял, протянул ладонь и энергично пожал руку Оливера. И тот вдруг понял: черный галстук — это дань королю. Сегодня утром скончался король. Переживая за Селию, он совсем забыл об этом. Их король — жизнелюб, сибарит, дамский угодник — умер: да здравствует король! Но…

— Отличные новости, — сказал врач. — Девочки. Близнецы. Абсолютно одинаковые.

— А моя жена?..

— Замечательно. Справилась отлично. Молодец, просто молодец. И уж сейчас, конечно, на вершине счастья!

— Я могу войти к ней?

— Можете.

Оливер тихонько толкнул дверь и взглянул на Селию. Она лежала в груде кружевных подушек, бледная, с темными тенями вокруг глаз. Она лучезарно улыбнулась мужу:

— Ну не чудо ли? Ну не умница ли я? Ты только взгляни на них, Оливер, взгляни какие красавицы!

— Сейчас. Сначала на тебя хочу посмотреть. Дорогая моя. Моя самая-самая дорогая. Слава богу, ты в порядке! Доктор сказал, что ты держалась молодцом.

— Да, я держалась молодцом, — весело ответила Селия, — но все было куда проще и легче, чем с Джайлзом. Несмотря на то, что их двое. И мне дали отменную затяжку хлороформа.

Оливер внутренне содрогнулся. Он не был физически стойким и, по правде сказать, вообще не был храбрецом ни в каком смысле слова. А когда он думал о том, через что же приходится Селии — да и любой другой женщине — пройти, чтобы принести ребенка в этот мир, то чувствовал благоговейный трепет.

— Я тебя так люблю, — просто сказал он.

— И я очень люблю тебя. Ну, посмотри же на них, Оливер, ну же!

Он подошел к двум колыбелькам, стоящим бок о бок. Из-под груды одеял на него смотрели два совершенно одинаковых личика: невидящие темно-синие глаза, густые темные волосы, крохотные, как розовый бутон, ротики, мило шевелящиеся пальчики, похожие на маленькую розетку листа.

— Они прелестны, — сказал Оливер, и голос его дрогнул.

— Правда же? Я так горда, так горда! Так рада, так взволнована, и… и все на свете. Сказать тебе, как, мне кажется, их надо назвать?

— Скажи.

— Венеция и Адель.

— Почему? — улыбнулся Оливер. — Очень мило, но почему именно так?

— Венеция в честь города. Потому что там они были зачаты. А Адель — потому что так звали мою бабушку. А ее назвали так в честь младшей дочери Вильгельма Завоевателя — ее звали Адель, и она вышла замуж за Стефана де Блуа и стала святой. Сплошь добрые знаки.

— Да, — неуверенно произнес Оливер.

Он знал, что спорить с Селией бесполезно: похоже, она уже твердо все решила. А имена и впрямь были милые. Сам он выбрал бы другие, возможно, более привычные, более английские. Но, в конце концов, жена их родила — ей и выбирать имена.

— Дорогой, пока я их рожала, я думала о том, что нам нужно издать справочник имен. Что-то вроде словаря. Как ты думаешь? Каждая будущая мама купила бы такой. Я считаю, это было бы здорово!

— Селия, — сказал Оливер, садясь на постель. Он взял ее за руку и откинул ей волосы со лба — Селия, как ты в самом деле умудряешься размышлять о книгах и издательских делах, когда только что родила двойню?

— И правда, Оливер, — ответила она, — я непрестанно думаю о книгах и об издательстве. Ты же знаешь это. Даже когда мне не позволяли работать, и все время, пока была беременна, я думала об этом. И скажу тебе еще кое-что. Я жду не дождусь, когда мне можно будет вернуться к работе. Ну хотя бы через месяц-другой…

Оливер недоверчиво посмотрел на жену. Видя, что последние несколько месяцев она находилась в приподнятом настроении, он надеялся, что ей и дальше захочется перестроиться на домашний лад. Но, видно, он ошибся, раз Селия завела разговор о работе спустя всего час после родов. Конечно, не надо бы. Не должно так быть. Оливер так надеялся, что жена не станет торопиться с выходом на работу. Ведь Джайлзу тоже понадобится внимание: ему будет трудно выдержать вторжение чрезвычайно властной силы в его безмятежный, уютный, эгоцентричный маленький мир. И еще: Оливер никогда не был в точности уверен, действительно ли ему нравится, что Селия работает в «Литтонс», или же нет. У жены было полно хороших идей, она обладала сильным чутьем; казалось, она инстинктивно схватывает все, что касается издательского дела, зная наперед, что пойдет хорошо, а что плохо. Но Оливер все время чувствовал угрозу себе в ее присутствии, некую ущербность собственного авторитета, посягательство на таинство его полномочий главы. Селия так ясно излагала свои взгляды, так ловко парировала все контраргументы, которые, как правило, выдвигал он сам, что ее практически невозможно было одолеть. И уже до начала спора Оливер знал, что проиграет.

Дело не в том, что он не любил работать с женщиной: он всегда работал с ММ, и ему нравились ее таланты и ясный ум. Но работать с собственной женой оказалось эмоционально сложно, потому что тяжело было отвлечься от интимного знания друг друга, отбросить прочь домашние споры и сопротивляться личному давлению. Однако и спорить с ней об этом тоже не имело смысла: если Селия захочет, то вернется. Оливер это прекрасно знал.

— Девочки-близнецы! — воскликнул Джаго. — Вот это да! Ох и дадут же они им прикурить, помяни мое слово!

— Это точно, — согласилась ММ. — Там уже и так весь дом стоит на ушах, как я понимаю.

— Вот кого мне жаль, так это того малявку, который там имеется. Немного у него шансов на внимание, верно говорю? Этот малец теперь никому не нужен.

— Нет, ты не прав, — возразила ММ. — Селия и Оливер — прекрасные родители. Уверена, они и сейчас очень внимательны к Джайлзу.

— Девочки-близнецы! — воскликнула Дженетт. — Это просто чудно, чудно! Как их назвали? Мальчики, у вас две новые кузины. Две маленькие девочки. Вы хотели бы повидаться с ними?

— Не знаю, — сказал Джейми.

— Нет, спасибо, — заявил Лоренс.

— Нет, спасибо, — повторил Джейми.

ДВАЖДЫ ФАНТАСТИЧЕСКИЕ НОВОСТИ ТЧК НЕ МОГУ ДОЖДАТЬСЯ ВСТРЕЧИ ТЧК ДВАЖДЫ ПОЗДРАВЛЕНИЯ ТЧК ХОЧУ БЫТЬ КРЕСТНЫМ ОТЦОМ ТЧК ЛЮБЛЮ ДЖЕК

— Милый Джек! Хотя я что-то сомневаюсь насчет крестного отца…

— А почему нет? Он их дядя.

— Оливер! Крестные должны оказывать на крестников хорошее влияние. Шучу, конечно! Без сомнения, он может стать крестным, как только мы найдем какую-нибудь весьма солидную персону, чтобы немножко его уравновесить. Когда он отправляется в Индию?

— В августе.

— Вот и прекрасно. У нас полно времени на крестины.

— Два ребенка! — удивился Джайлз. — Почему два-то? Нам бы и одного хватило.

— Дорогой, это же будет очень весело.

— Нет, не будет.

— Почему?

— Потому что они будут играть друг с другом. И не захотят играть со мной. Думаю, кто-то должен вернуться обратно.

— Не глупи, Джайлз. Конечно, они захотят с тобой играть.

Джайлз посмотрел на мать. Его маленькое личико стало подозрительным.

— Нет, не захотят.

— Прости, дорогой, но я ничего не могу поделать. Пришли к нам две девочки — две девочки и останутся. Они очень милые и красивые, и нам очень повезло, что они у нас появились.

Джайлз ничего больше не сказал. Как и его отец, он научился не спорить с матерью. Но он был очень расстроен. Младенцы уже успели занять почти всю детскую и бо́льшую часть времени Нэнни. Кроме того, появились еще две няньки, ни одна из которых Джайлзом особо не интересовалась, и еще одна тетя, которой до него уж точно не было дела. Все, кто приходил к ним в дом, — его тетя, бабушка, мамины друзья, даже его, Джайлза, собственные друзья со своими нянями и мамами — только и болтали о том, как чудесно иметь двойню, как это необычно, какие они особенные, восхитительные и красивые.

Единственный человек, который, казалось, понимал, что́ Джайлз должен при этом чувствовать, был его дед. Он взглянул на близнецов и сказал:

— Очень мило, — после чего повернулся, подмигнул Джайлзу и добавил: — Ужас, какие скучные эти младенцы, верно? А два младенца — двойная скука. Пойдем-ка прогуляемся вдоль речки, посмотрим на лодки.

Джайлз был ему страшно благодарен.

Все, на что способны глупые близнецы, — это плакать и просить есть. И у мамы теперь тоже совсем не хватало на него времени, она постоянно суетилась над ними — вот они заплакали, вот улыбнулись, вот дотронулись друг до друга — и говорила, что сама едва может различить их. На их одеяла, пледы и кроватки приходилось пришивать или прицеплять маленькие ленточки, чтобы было ясно, кто есть кто: белую — Адели, желтую — Венеции. Однажды Джайлз исхитрился поменять их местами: то была его маленькая месть за все неприятности, которые он терпел от близнецов. Ему нравилось думать, что они вырастут с неправильными именами. Но Нэнни это заметила. Наверное, потому, что у Венеции на попке была такая штучка, которую называют родинкой. Так что ленточки водворили на место. Никто Джайлзу ничего не сказал, но он боялся, что Нэнни его заподозрила. Но она повела себя самым чудесным образом, очевидно понимая, что мальчик поступил так скорее в обиде на свою судьбу, нежели из дурного отношения к своим одинаковым сестрам. Впрочем, ничто не изменилось: Нэнни по-прежнему была слишком занята, чтобы, как раньше, подолгу играть с ним. А Джайлз по-прежнему скучал, прильнув к окну детской и слушая, как плачут близнецы.

Слава богу, скоро он пойдет в школу.

— Близнецы! — воскликнула Сильвия. — Девочки-близнецы. Чудесно, леди Селия!

Она сумела улыбнуться, хотя готова была расплакаться. Ей почти все время хотелось плакать в эти дни. С тех самых пор, как родилась и умерла ее бедная крошка, Сильвия с трудом справлялась с собой. Барти сводила ее с ума постоянным ревом и попытками выбраться из высокого стула. Когда же ей это удавалось, начинались бесконечные беды, в которые она попадала, так что не было никаких сил с ней справиться. Остальные дети шумели все сильнее и сильнее, ели все больше и больше, и все больше и больше приходилось на них стирать.

Тед приносил в дом кое-какие деньги, которых хватало, чтобы свести концы с концами, но было кое-что еще: он начал выпивать. Не много, но каждую субботу, и вполне достаточно, чтобы поведение его менялось. Он становился не таким добрым. Несколько раз Тед ударил Билли, когда тот нагрубил ему. И Теда уже тянуло выпить. Каждую субботу. Сильвия до ужаса боялась снова забеременеть. Каждую ночь, когда она, совершенно измученная, наконец засыпала, ей снился младенец — маленькое тихое личико и перекрученные ножки, — и она просыпалась в слезах. А вновь заснуть не получалось. Тед храпел, а в голову лезли тревожные мысли. Она была предельно утомлена, гораздо больше, чем всегда, постоянно. Это было ужасно.

— Я привезу их сюда, чтобы вы взглянули, — говорила меж тем леди Селия, — если хотите.

Сильвия ответила, что это замечательная идея, и попробовала придумать, где бы найти место в передней комнате, чтобы леди Селия могла уместиться с обоими детьми. Она едва слышала, что́ говорит леди Селия, — так вопила Барти, выдираясь из своего стула. Сильвия не любила жаловаться, но жизнь и в самом деле становилась все хуже. Она-то всегда надеялась, что постепенно станет лучше. Так ведь и должно всегда быть.

— Меня уволили, — сказал Джаго.

— Да что ты, Джаго! Почему?

— Обычная история, — пожал он плечами. — Босс хочет уре́зать расходы, строить дома подешевле. Вот так, теперь меньше народу выполняют больше работы. Но я не из их числа.

— Я очень сочувствую тебе, — призналась ММ.

Она не могла вообразить ничего хуже, чем потерять работу: дело было не в отсутствии заработка, а в праздности, в скуке и тоске, в ощущении бесполезности собственной жизни. Каждый день по пути на работу ММ проходила мимо мужчин, которые часами стояли, подпирая стенки фабричных зданий в надежде на случайную поденную работу. Вид у них у всех был одинаковый: не то чтобы унылый, а какой-то подавленный, пристыженный. ММ казалось ужасным, когда людям, которые хотят и могут работать, отказывают в такой возможности.

— Где же ты теперь будешь работать? — спросила она.

— Где придется. Пока не найду чего-нибудь стабильного. Хорошо еще, что у меня нет семьи, о которой нужно заботиться. Вот семейные — настоящие бедолаги. Парень, что на прошлой неделе работал вместе со мной на стройке, был безработным пять месяцев, а теперь до работы, на которую ему с трудом удалось устроиться, он каждый день добирается пешком четыре часа.

— Четыре часа! — воскликнула ММ. — Но это же нелепо.

— Так ведь выбора нет. По крайней мере, семья не голодает. Четыре мальца и еще один на подходе.

— И его тоже уволили?

— Тоже, — ответил Джаго.

— Дорогая, — позвал Роберт.

— Да, любимый?

Роберт помедлил. Уже много недель подряд он вновь и вновь прокручивал в мозгу этот диалог, он точно знал, что́ хочет сказать, и продумал все доводы. Он также знал: никаких разумных причин отказывать не было.

И все же…

— О чем ты задумался, дорогой? — улыбнулась ему Дженетт.

Стоя перед зеркалом, висевшим над камином в гостиной, она надевала серьги. Пару бриллиантовых сережек от Тиффани Роберт купил ей на день рождения. Дженетт их носила, но сейчас надевала другие. Те, что ей подарил Джонатан. Конечно, бо́льшую часть украшений ей подарил Джонатан: двадцатидвухлетний брак предоставил массу возможностей для проявления щедрости. И все украшения были очень красивыми. Джонатан обладал безупречным вкусом, как и талантами блестящего финансиста и прекрасного мужа.

Временами Роберт чувствовал, что недолюбливает Джонатана Эллиотта. Очень недолюбливает. Конечно, это смешно: Джонатан умер, Роберт не знал его лично, и у него не было оснований полагать, будто он мало значит в жизни своей жены. Но влияние Джонатана все еще было чрезвычайно сильным и сказывалось и в доме, и в слугах, и в детях, и даже в Дженетт. Она никогда открыто этого не признавала, никогда не говорила: «Джонатан считал так-то, он любил, чтобы было так-то», но с тех пор, как Джонатан установил определенный порядок вещей, этакий свод правил, даже взглядов, Дженетт была склонна придерживаться их. Как и дети. И, судя по поведению Лоренса, у Роберта были веские основания недолюбливать Джонатана.

Лоренс превратился в сущий кошмар. Умный и чрезвычайно хитрый мальчишка, Лоренс никогда не грубил Роберту в присутствии матери, хотя общаться с ним удовольствия, конечно, не доставляло. Но если Дженетт рядом не было, парень становился откровенно наглым. И Роберт ничего не мог с этим поделать. Не бежать же ему к Дженетт с жалобами на грубость Лоренса. Поэтому положение Роберта было незавидным. С самого начала они с женой заключили соглашение, что воспитание мальчиков остается прерогативой Дженетт, хотя поддержка Роберта станет, безусловно, огромной помощью. И даже если бы Роберт рассказал Дженетт о поведении Лоренса, она бы этому не поверила. Она знала, что он трудный подросток и ему непросто принять Роберта, но настаивала, что со временем все уладится.

— Единственный способ — быть терпеливым, дорогой. Терпеливым и понимающим. Лоренс ведь еще ребенок, ему только четырнадцать лет. Он очень любил отца. Мы должны взглянуть на вещи его глазами.

То, о чем Роберт собирался поговорить с женой сейчас, не имело никакого отношения к Лоренсу. Это касалось его самого. Роберт хотел заручиться ее поддержкой в организации собственного дела. Он решил основать свой бизнес. Не потому, что его дела в «Лоусонс» шли плохо: Роберт быстро поднялся по карьерной лестнице и стал вице-президентом отдела частных вкладов. У него было хорошее жалованье, внушительный офис, растущий список клиентов. Но он знал, что собственное дело — единственно возможный для него путь добиться именно того успеха, к которому он всегда стремился. Безусловно, на службе у Лоусонов об этом не было и речи: в их иерархии подрастали два следующих семейных поколения, к которым постепенно должен был перейти банк. У Эллиоттов, под эгидой своей жены, Роберт не хотел работать. Такой опыт не сулил ничего хорошего.

В любом случае Роберт хотел продвинуться вовсе не в банковском деле. Банк — с его предсказуемостью, отливами и приливами денежных средств, подъемами и падениями рынков — Роберту уже поднадоел. В нем пробудился интерес к недвижимости. В течение последнего десятилетия Роберт наблюдал стремительный рост Нью-Йорка, видел, как здания, бесконечные ряды зданий вырастают в могучий лес, заполоняя прежние окраины, превращая их в постоянно расширяющийся центр, и понимал, что хочет быть частью этого процесса. Именно там было его будущее, именно туда стоило вкладывать деньги, и именно там они дали бы хороший урожай. У него был клиент, который подвизался на поприще недвижимости. Пять лет назад Роберт помог ему увеличить капитал для строительства двух скромных зданий в районе Уолл-стрит. Сегодня это был богатый человек. Не миллионер, но богатый. Он предположил, что Роберту, возможно, будет интересно подключиться к его бизнесу, помочь расширить дело. Роберту очень хотелось заняться недвижимостью. Он только об этом и думал, чувствуя вдохновение — и эмоциональное, и интеллектуальное — уже изрядное время. Роберт даже сделал кое-какие наметки, исследовал потенциальные возможности западной территории Бродвея вплоть до доков. Возможности казались безграничными. Одна из улиц, которую он отметил, уже застраивалась, что придало ему уверенности. Роберт был убежден, что сумеет добиться успеха в таком деле. А быть преуспевающим бизнесменом очень приятно. По-настоящему преуспевающим. По праву. А не как тень бывшего мужа Дженетт и не как тень своей жены.

Не то чтобы Роберт не любил Дженетт — конечно, любил. Он был необыкновенно счастлив с ней. Жена была именно такой интересной и пылкой, как он хотел. Кроме того, она была еще и остроумной, и очень стильной. Одежду Дженетт покупала преимущественно в Нью-Йорке, но заказывала и в Париже и поддерживала Пуаре, который первым ввел в моду узкие атласные юбки предельно простого кроя. У Дженетт была изумительная коллекция вечерних туалетов с глубоким декольте, призванным подчеркнуть ее великолепный бюст. Она находилась в авангарде новых причесок: изумительные, пышные золотисто-рыжие волосы являлись предметом ее особой гордости. Роберт искренне восхищался Дженетт и был горд появляться в обществе с такой женщиной.

У них было много общего: любовь к хорошей еде — Роберт прибавил как минимум десять фунтов после свадьбы, — к искусству, музыке, путешествиям и хорошей компании. Они легко заводили знакомства и постоянно принимали гостей. Огромный дом на Пятой авеню, с его бальным залом, музыкальным салоном, гостиной, галереями и великолепным садом, был задуман как парадный, и Дженетт любила его демонстрировать. Неутомимая и бесконечно изобретательная, Дженетт устраивала не только званые обеды и ланчи, но и концерты и приемы в саду, постоянно затевая прочие новшества вроде поисков сокровищ и костюмированных балов, которые в то время стали популярны и в Лондоне.

Дженетт часто говорила, что хотела бы иметь дом в Лондоне. Медовый месяц, который они с Робертом провели у Оливера и Селии, заставил Дженетт полюбить Лондон еще сильнее, чем прежде. Конечно, в Нью-Йорке и Вашингтоне тоже есть свои «сезоны» и «высший свет», но им явно не хватает небрежной надменности Лондона, и люди здесь скованны и неловки. К тому же Нью-Йорк слишком далеко от Европы, от экзотических сверкающих игорных домов Франции и артистических сокровищ Италии, не говоря уже о том, что там нет ни короля, ни королевы, ни их монаршей благосклонности. Дженетт стала просто одержима монархией. Ее гораздо больше поразило то, что Селия была представлена королю и королеве в Букингемском дворце, нежели то, что она работала старшим редактором в издательстве «Литтонс» и выпустила много интересных книг.

Но апогеем визита в Лондон стала встреча с леди Бекенхем, которая появилась на Чейни-уок с ярким блеском в глазах и завела разговор о домашних приемах в Сандринхеме и Виндзоре. Она пересказала массу щекотливых сплетен о короле и маленькой миссис Джордж, как в королевских кругах называли миссис Кеппел, и поведала Дженетт, что у нее есть своя ложа в Аскоте. Дженетт вежливо удивилась социалистическим взглядам Селии и скептически восприняла ее заявление, что Дженни и Сильвия Миллер — ее друзья. А Роберт сказал Дженетт, что она еще больший сноб, чем сама леди Бекенхем.

— Чепуха, — ответила Дженетт, но он стоял на своем, добавив, что не встречал на своем веку бо́льших снобов, чем привилегированные американцы, а Дженетт — суперпривилегированная.

Дженетт восприняла все это со свойственным ей добродушием, добавив, что не заметила со стороны Роберта особого желания разделить с ней эти привилегии. Он заставил себя улыбнуться в ответ, хотя подобные высказывания ненавидел. То была обычная маленькая месть Дженетт за то, что Роберт с ней спорил, и он почувствовал, что его вновь поставили на место и принизили. Это чувство он научился терпеть с самого начала их отношений.

— Дорогая, — повторил Роберт.

— Слушаю, милый. Вижу, тебя не интересуют мои сережки. Да и с какой стати они должны тебя интересовать? В таком случае надену твои. Ты хотел о чем-то поговорить со мной? А, Лоренс, и ты здесь. Чудесно выглядишь, мой мальчик. Мне не терпится видеть тебя сегодня на нашем торжественном ланче. Я хочу, чтобы ты сидел рядом со мной и всем нравился. Роберт, правда, ему идет этот костюм?

— Спасибо, мамочка. — Лоренс обратил к Дженетт свою ослепительную улыбку и, бросив короткий холодный взгляд на Роберта, взял книгу, лежавшую на столе.

— Да, конечно, — с трудом выдавил Роберт.

Лоренс и в самом деле прекрасно выглядел: он был красивым мальчиком, с правильными отцовскими чертами и цветом лица, доставшимся от матери. Для своего возраста он казался высоковат, но без неприятных физиологических особенностей подросткового возраста: кожа его была чиста, голос ровен, и двигался он изящно и уверенно. Роберт ловил себя на мысли, что его обрадовало бы появление хоть одного прыща на этом высоком аристократическом лбу.

— Да, Роберт, так о чем ты хотел поговорить, мой дорогой? Прости, что я тебя перебила.

— Да так, ничего особенного, — ответил Роберт.

У него не было ни малейшего желания рассуждать о своих планах на будущее и финансовой поддержке в присутствии Лоренса.

— Нет, я хочу услышать. Так нечестно. Ты все утро пытаешься со мной поговорить. Лоренс не обидится — правда ведь, милый? — если мы немного побеседуем на взрослые темы.

— Конечно нет, — взглянув на Роберта с веселым блеском в глазах, отозвался Лоренс.

Он знает, подумал Роберт, знает, что я ничего не желаю обсуждать в его присутствии.

— Вот видишь? Начинай, Роберт, ну же. Я крайне заинтригована.

— И зря, — спокойно ответил Роберт. — Это касается одного моего клиента. Мне хотелось бы, чтобы ты с ним встретилась.

— Да? А кто это?

— Его зовут Джон Бруер. Очень умный человек, управляет компанией по недвижимости. Послушай, это не так важно. Мне нужно подготовиться к ланчу.

— Да, конечно, дорогой мой, но почему ты так хочешь, чтобы я с ним встретилась?

— Дженетт…

— Мама, — сказал Лоренс еще более нудным голосом, чем обычно, он явно забавлялся, — не думаю, чтобы Роберту хотелось обсуждать свои дела при мне. Все в полном порядке. Я понимаю. У меня много дел.

— Ну это уж просто абсурд, — удивилась Дженетт. — Почему бы Роберту не обсуждать что-то при тебе? Я могу понять, если тебе самому не хочется это слушать. Конечно, разговоры о клиентах весьма скучны. Но…

— Нет, мама, я вижу, что мне лучше уйти. Увидимся на ланче. — Он встал и вышел из комнаты, взглянув в сторону Роберта все с тем же злорадным выражением светлых глаз.

Дженетт улыбнулась ему вслед.

— Он такой чувствительный, не правда ли? Это объясняет, почему с ним иногда бывает тяжело. Мне и в голову не приходило, что ты предпочитаешь что-то обсудить наедине. — Она ободряюще улыбнулась Роберту. — Так в чем же дело? Я слушаю тебя с предельным вниманием, и уж теперь-то я точно заинтригована.

Роберт глубоко вздохнул. Если он сейчас не расскажет, то это может привести к серьезной размолвке между ними. Дженетт не любит, когда от нее утаивают информацию — любого рода.

— У меня… есть намерение… основать собственное дело, — произнес Роберт.

Дженетт снова улыбнулась ему, располагающий взгляд ее светлых глаз выражал нетерпеливый интерес, но был при этом стеклянно-твердым.

— Да? — удивилась она. — Звучит заманчиво. Мне всегда нравилось твое честолюбие, Роберт. Меня вообще привлекает честолюбие. Как ты понимаешь, Джонатан не был неудачником.

— Разумеется, не был. Ну, мне приятна хотя бы твоя поддержка. Видишь ли, я… я чувствую, что достиг предела у Лоусонов. Большего я там уже не добьюсь. В значительной степени это семейная фирма. А у меня иные интересы.

— Иные интересы? — На лице ее выразилось веселое недоумение.

— Да. В иных сферах бизнеса.

— И каких же?

— В недвижимости. У клиента, о котором я упомянул, Джона Бруера, великолепно идут дела, а начинал он весьма скромно. В совокупности он уже построил несколько улиц в финансовом районе.

— Это становится все более интересным, — сказала жена. — Жду не дождусь встречи с мистером Бруером.

— И я тоже жду. Он очень интересный человек. Понимаешь, Дженетт, я чувствую, что именно в недвижимости мое будущее. У меня на это дело настоящий нюх, я его просто чую. В кирпичах и растворах есть то, что мне очень нравится, что-то настоящее, реальное, вещественное, это не какая-то умозрительная субстанция, существующая на бумаге.

— Ну, это вряд ли, — весьма холодно заметила Дженетт. — Возможно, мы и не полностью соответствуем золотому стандарту, как Великобритания, хотя я считаю большой ошибкой с их стороны, что они к этому цепляются, но эта «умозрительная субстанция», как ты ее называешь, существует на самом деле. И ее могут в любой момент доставить из любого банка.

— Да, конечно. Но я просто чувствую тягу к строительному делу. Уверен, что мог бы прекрасно справиться с ним. Сделать его собственным полем деятельности.

— Поскольку ты потерпел неудачу в банковском деле. Ведь ты именно об этом говоришь?

— Нет, — резко ответил он, — я говорю не об этом. И не считаю, что в банковском деле я потерпел неудачу.

— Я тоже так не считаю, Роберт, — неожиданно улыбнулась Дженетт. — Я знаю, что в «Лоусонс» тебя высоко ценят. Очень высоко.

Замечание было надменное, покровительственное. Роберту оно не понравилось.

— Дженетт, — уже мягче сказал он, — думаю, ты не вполне понимаешь…

Она перебила его. Улыбнулась своей неожиданной сияющей улыбкой, как обычно смутив Роберта резким переключением температурных режимов эмоций.

— Все в порядке, думаю, я все понимаю. Ты молодой человек.

— Не такой уж молодой, — возразил он, — вот потому-то…

— Тридцать девять лет — это еще молодость. С моей точки зрения. В любом случае не будем спорить. Ты хочешь следовать своим путем. Все именно так, как и должно быть. Я испытываю определенную… симпатию… к твоему желанию сменить поле деятельности. И склоняюсь к мысли, что строительное дело действительно обладает огромным потенциалом. Да, в принципе, это блестящая идея. Выше всяческих похвал.

Роберт не был вполне уверен, что так уж нуждается в похвале — она попахивала школьной ведомостью, — но воодушевление жены его подбодрило.

Роберт взглянул на Дженетт.

— Еще что-нибудь? — вновь улыбнулась она.

— Да, кое-что. Я уже проделал некоторую работу в этом направлении. Бюджет, прогнозы на будущее, где можно ожидать наибольшей выгоды и с географических, и с финансовых позиций.

— И что же?

— Конечно, мы сейчас находимся в стадии быстрого финансового развития. Хорошее время для того, чтобы рискнуть в этом направлении.

— Да-а… Очень может быть. Я могу обратиться к кому-нибудь из партнеров, если хочешь. И каков же, по-твоему, должен быть следующий шаг?

— Ну, — сказал Роберт, набрав побольше воздуха и в прямом, и в переносном смысле, — в общем, Джон Бруер предложил мне партнерство.

— Я это одобряю. Дело у него уже поставлено, он знаком со всеми сферами, в которые пока не вхож ты. И я представляю, что́ именно ты мог бы привнести в будущее предприятие, в частности некоторый финансовый вклад, не так ли? Контакты с людьми, технологии и тому подобное.

— Да, в самом деле. Но…

— Что?

— Джон хочет расширить дело. Это естественно. И могло бы стать основанием для моего участия.

— Разумеется.

— И поэтому… мы бы… мы хотели бы получить поддержку.

— Да?

— Без этого я не могу приступить к делу.

— Все понятно.

— Я запустил несколько пробных шаров. Ничего более. Но я… в общем, я думал, может быть, ты… то есть Эллиотты, могли бы…

— Могли бы что, Роберт?

Роберт почувствовал, что его бросило в жар. Именно этого он и боялся, что столкнется с тупостью, непонятливостью, которую Дженетт при желании всегда могла имитировать, проделывая это с высшим артистизмом. И она вынудит его пуститься в долгие и болезненные объяснения, мучительно проговаривая каждое слово до последнего, вместо того чтобы милосердно, с пониманием прервать.

— …в общем, вложить в это дело некоторые средства. Не всю сумму, конечно. Но… какую-то часть? На строго деловой основе, разумеется. Я не претендую на какое-то… особое отношение.

Наступило долгое молчание. Затем Дженетт подошла к окну и стала смотреть на улицу. Роберт наблюдал за ней: разглядывал ее немного широкую спину, длинную шею, сложную прическу. Казалось, она стоит так уже целую вечность. Но вот она повернулась и взглянула ему в лицо.

— Роберт, — сказала она.

— Да?

— Роберт, это очень сложно.

— Если ты так полагаешь, тогда, пожалуйста, забудь и думать об этом. И не говори с членами правления. Я понимаю.

— Думаю, что не вполне. Сложность заключается не в идее как таковой, не в том, чтобы у тебя была компания по недвижимости, а в том, что ты просишь у меня денег.

— Не у тебя, Дженетт. У Эллиоттов.

— Пожалуйста, не притворяйся. В какие бы формы ты это ни облекал, ты просишь денег именно у меня. Вряд ли ты отправился бы прямиком в отдел займов банка «Эллиоттс», не спросив вначале меня, правда?

— Нет, — сказал Роберт, — это было бы просто нелепо.

— Вот видишь! Но даже если бы ты так сделал, то все равно оказался бы в незавидном положении.

— Дженетт…

— Роберт, пожалуйста. Дай мне минуту. Дай мне…

— Дать тебе — что?

— Дай мне… успокоиться.

— Успокоиться? Из-за чего?

— Разумеется, ты должен понимать… но, видимо, не понимаешь… не понимаешь, как… как я расстроена, — сказала Дженетт.

— Расстроена? Но чем?

— Тем, что, похоже, мои друзья оказались правы, — произнесла она с тяжелым вздохом. Слишком уж тяжелым, как подумал Роберт.

— Что? Что ты имеешь в виду, в чем оказались правы твои друзья?

— Они говорили — многие из них так говорили, — что ты женился на мне из-за денег. Я убеждала их, что это абсурд и о подобных делах нет и речи, что я абсолютно уверена в твоей любви ко мне. Я согласилась на брак, веря в это. Похоже, я ошиблась.

— Милая, это смешно. Вовсе ты не ошиблась. Разумеется, я люблю тебя. Очень люблю. Но…

— Да, Роберт? Но — что? — (Он молчал.) — Ну, продолжай, продолжай.

— Было бы глупо, — сказал он наконец упавшим голосом, — не поговорить с тобой на эту тему.

— Глупо? В самом деле? — Дженетт обернулась, ее глаза были полны слез. — Мне жаль, что ты считаешь глупостью быть благородным. Не пытаться использовать меня, не пытаться извлечь финансовую выгоду из нашего брака.

— Да брось ты в самом деле! — вспыхнул он от гнева. — Это просто ребячество, бред.

— Не думаю.

— Нет, думаешь. Я не пытаюсь использовать тебя, как ты заявляешь. Я надеюсь, Дженетт, стать менее зависимым от тебя, и только. Я хочу, чтобы финансовая сторона нашего брака бросалась в глаза как можно меньше, а не больше.

— Какие бы доводы и оправдания ты ни приводил, для меня все это очень больно. И я не могу согласиться с тобой, — сказала в заключение Дженетт. Она вынула платок, высморкалась, промокнула глаза. — Я была бы очень рада поддержать тебя в твоем новом начинании любым другим способом, каким бы только смогла. Поверь мне. Но деньгами… Мне жаль, но — нет. Я даже обсуждать это не могу. А теперь, если позволишь, мне нужно привести в порядок лицо и восстановить душевное равновесие. Я пойду к себе. Увидимся за ланчем на садовой террасе.

Роберт стоял и смотрел ей вслед. Он смутно пытался представить, как бы Джонатан Эллиотт поступил в подобной ситуации. Не в такой, конечно, — такой просто и быть не могло.

В комнату вошел Лоренс и взглянул на Роберта.

— С моей матерью все в порядке? — спросил он.

— В полном порядке. А что такое?

— Она прошла мимо меня в холле. Вид у нее был расстроенный.

— Она не расстроена, — ответил Роберт.

Чистая ложь, подумал Лоренс. Он опять взглянул на Роберта, и его светлые голубовато-зеленые глаза, точно такие же, как у матери, наполнились презрением.

— Она была явно расстроена. Совершенно очевидно. — Лоренс сделал паузу, а затем спросил: — Думаю, вам следует объяснить мне почему?

— Я вовсе не намерен объяснять тебе почему, — заявил Роберт. — Тебя это не касается.

— Роберт, — холодно произнес Лоренс, — когда мой отец умирал, он просил меня присматривать за мамой. И я намерен это делать. Если мама расстроена, я должен знать причину. Чтобы я мог устранить ее.

Роберт в упор посмотрел на него, а затем молча вышел из комнаты.

В то же самое время в небольшом домике в Лондоне происходил один любопытный диалог.

— Не понимаю, — говорила ММ, — почему ты не позволяешь помочь тебе. Если я одолжу тебе деньги — одолжу, заметь, не подарю, — ты сможешь учредить собственную строительную фирму. Положить конец всей этой неопределенности, гонениям прорабов, увольнениям. И мне доставить большое удовольствие. Пожалуйста, Джаго. Ты можешь выплачивать мне проценты по самой глупой ставке, какая тебя устроит.

— Нет, — отрезал Джаго, — я не возьму твои деньги. И больше не проси.

— Ну в самом деле, — воскликнула ММ, — это же просто смешно! Всюду полным-полно мужчин, которые отдали бы… отдали бы правую руку на отсечение за такую возможность.

— Кому они были бы нужны на стройке с одной рукой? — усмехнулся Джаго.

День выдался очень жарким, жарким и каким-то гнетущим. Лондон в этот день был погружен в уныние. Он пребывал в таком состоянии со дня смерти старого короля, да и вся страна — тоже. Казалось, вся Англия понимала, что веселая, разгульная, охочая до удовольствий Эдвардианская эпоха навсегда ушла в прошлое, что капризы, баловство и нескончаемые празднества короткого правления Эдуарда VII завершились. Те, кто надеялся узнать подробности этого празднества, обманулись в своих ожиданиях: Эдуард распорядился сжечь свои частные письма и бумаги, львиная доля которых, без сомнения, носила абсолютно непристойный характер. Миссис Кеппел отказали в приеме, когда она прибыла в Мальборо-хаус, чтобы оставить запись в книге знатных посетителей. Это противоречило обещанию королевы о том, что королевская семья позаботится о ней. Суровая добродетель нового короля и под стать ему суровой супруги, совершенно иной, нежели ангелоподобная Александра — та, что позволила миссис Кеппел навестить умирающего короля, — обретала реальные черты.

Похороны прошли чрезвычайно пышно: король Георг ехал верхом рядом со своим шурином, кайзером, за ними вели любимую лошадь Эдуарда, без всадника, с развернутыми назад сапогами в стременах; далее в обычном парадном порядке следовали военные и политические светила. Но более всего сердца подданных растрогал вид маленькой собачки по кличке Цезарь, семенившей за гробом своего хозяина и выглядевшей удивительно трогательно в гуще этого пышного шествия. В каждой деревне, в каждом городе служили заупокойные службы, все улицы были одеты в траур. И еще несколько недель после похорон страна продолжала официально соблюдать траур. В Аскоте состоялись знаменитые черные скачки, куда все явились в черных одеждах, и даже карты заездов окаймляла черная полоса.

Но Селия в это время была довольна и необычайно счастлива, она наслаждалась жизнью и возвращением здоровья и сил. И конечно, близнецами. Они были славными детишками: гораздо крепче спали, лучше ели, веселее улыбались, даже ворковали забавнее, чем в свое время их брат. Селия быстро оправилась после родов и намеревалась в сентябре вернуться в издательство. Оливер хотел, чтобы она хотя бы в течение года оставалась дома, а ей даже два месяца были невтерпеж. Они выдержали большую баталию, причем Оливер обвинил жену в том, что она не любит детей, а та, в свою очередь, вменила мужу в вину то, что он просто ревнует ее к работе и ему претит ее присутствие в издательстве. У них и раньше бывали стычки, но никогда прежде они не наносили друг другу ударов ниже пояса, метя в самое больное место, а именно в профессиональную неуверенность Оливера и равнодушие Селии как матери. В конце концов они помирились, но от этой ссоры остались глубокие шрамы. Даже теперь между ними пробегал легкий холодок, уменьшавший то огромное удовольствие, которое они обычно испытывали от взаимного общения.

Но Оливер — о чем ему постоянно напоминали — был одним из счастливейших мужчин Лондона, и он, даже если временами сомневался, все же, как никто другой, понимал неоспоримость этой истины. Налицо был его коммерческий успех, восторженные отзывы критики, ослепительная жена и чудесная семья.

— Не плачьте! Дорогая, милая Сильвия, не плачьте. Идите, идите сюда, пожалуйста. Дорогая моя…

Селия раскрыла объятия, и Сильвия, как ребенок, упала в них. Но только на мгновение — она тут же отстранилась и вытерла лицо тыльной стороной ладони.

— Простите, леди Селия. Не так бы я должна себя вести, когда вы принесли мне показать своих девочек. Простите меня. Простите!

— Что вы, Сильвия, не нужно. Дайте-ка… позвольте я поставлю чай. Садитесь вот сюда и подержите детей. Если вы справитесь с обеими. Барти, идем со мной. А потом можно и поболтать.

Селия вышла во двор наполнить водой чайник. Барти последовала за ней, словно маленький преданный щенок. Она обладала неиссякаемой энергией, всюду поспевая на маленьких тонких ножках. То, что половину своей короткой жизни она была привязана к ножкам стола или заточена на высоком стуле, похоже, не причинило ей вреда. Селия взглянула вниз — на ее маленькую забавную рожицу с широко распахнутыми глазами, на копну золотисто-каштановых волос и огромный синяк на щеке. Это Сильвия поставила его. Поначалу она лгала, что Барти упала с лестницы, затем — что ее ударил Фрэнк, когда они играли. А потом вдруг призналась Селии, что на самом деле это ее работа.

— Она так действует мне на нервы, леди Селия. Как веретено, вьется, лазает где ни попадя, а потом ноет, чтобы ее вытащили. Сладу нет. Она не понимает, что мне приходится держать ее взаперти ради ее же блага.

Вот тут-то Сильвия и заплакала.

У нее самой на виске багровел синяк. Она сказала: Фрэнк хлопнул ее дверью, но Селия знала, что и это неправда. Такого не могло быть. Выглядела Сильвия совершенно разбитой и больной.

— Я опять влипла. Я знала, что так и случится, знала и постоянно твердила об этом Теду, но он все время пристает, так и лезет, я не в силах его удержать. — Мерой ее страдания было то, что она решилась заговорить об этом с Селией. — Это все выпивка, леди Селия, он начал много пить. Как мы справимся, как? А представьте, вдруг все будет, как в прошлый раз… только представьте… — И она снова разрыдалась.

— Ах ты, Барти, — сказала Селия, подставляя чайник под кран во дворе, — ах, Барти, Барти, что же нам с тобой делать?

И вдруг — когда Барти улыбнулась ей, подобрала камень и принялась гонять его по двору, точно так, как, она видела, делали ее братья, а затем сунула свою грязную ладошку в руку Селии, — вдруг, совершенно неожиданно, Селия четко осознала, что́ именно ей нужно сделать.

— Она просто побудет у нас немного, — без обиняков заявила Селия Оливеру, — совсем недолго, только и всего. Им надо помочь. Ты знаешь, что мы в это верим. Сильвия снова беременна, дети совершенно одичали, Тед ее колотит, и она уже не выдерживает. Особенно трудно ей сладить с Барти. Она мне так и сказала: просто не знает, что с ней делать. А я люблю Барти, и она меня тоже любит. У нас полно места: девочка может спать в ночной детской вместе с близнецами или даже с Нэнни, пока те немного подрастут.

Чем больше Оливер злился, говорил, что это бред, запрещал, за являл, что не потерпит у себя в доме подобных прихотей, тем решительнее становилась Селия.

— Это наш общий дом, Оливер, это подарок моего отца, ты помнишь? Не могу поверить, что ты пытаешься запретить мне так поступить. Во благо стольких людей: Сильвии, Теда, всей семьи. Барти, естественно. Да что у нее за жизнь такая — по полдня на привязи у ножки стола, а теперь ее еще и мать бьет!

— А что обо всем этом думает Тед Миллер? — закричал взбешенный Оливер с искаженным от ярости лицом. — Ему все равно, где будет его дочь?

— Она не его дочь, она — их дочь. Он будет просто счастлив. Вот так. Это им всем огромная помощь.

Селия умолчала, что Тед Миллер был в тот вечер зверски пьян и оказался в состоянии произнести только, что Барти — лишний рот и если Селия желает этот рот насытить, так ради бога. Умолчала она и о том, что даже Сильвия с робкой признательностью на какое-то время утерла горькие слезы, укладывая лохмотья Барти в бумажный пакет и протягивая его Селии, прежде чем поцеловать девочку на прощание.

— А Фабианское общество — как ты думаешь, что там обо всем этом скажут?

— Много чего, я уверена. Меня это теперь не волнует. Насколько я понимаю, таким людям, как Миллеры, придется ждать целую вечность, прежде чем отчеты миссис Пембер Ривз принесут им хоть какую-то пользу. Годы, десятилетия! К тому времени жизнь Барти будет окончательно разрушена, а Сильвия уже сто раз умрет. А то, что я делаю, — практическая польза, Оливер, и поможет им всем прямо сейчас. И вообще, тебе-то какая разница? Ты и так почти не видишь детей, разве что по выходным. Дом у нас громадный, и это просто эгоистично и… неправильно с твоей стороны держать его только для себя, только для блага нашей семьи.

— А ты подумала о том, какой вред можешь причинить самой Барти? Отрывая ее от родной семьи, вынуждая ее стесняться, стыдиться, досадовать на выпавшее ей счастье?

— Перестань, Оливер, это же смешно. Она ведь не навсегда у нас останется. Всего на несколько… месяцев. Каждую неделю я буду возить ее к родителям. И потом… в общем, у меня появилась одна идея. И думаю, тебе она понравится. Я поняла, что… надо кое-что скорректировать. В целом. Особенно по поводу обязанностей по детской. Итак… я решила сделать то, чего ты хотел, о чем ты меня просил. Я буду сидеть дома и воспитывать детей весь следующий год. А если я сделаю это для тебя, ты ведь обязательно сделаешь кое-что для меня? И согласишься, чтобы Барти некоторое время пожила у нас?

Глава 7

— «Титаник»! Первое плавание! Оливер, как замечательно! Думаешь, тебе удастся достать билеты? Я слышала, это очень сложно. О, как было бы чудесно! Мой дорогой, постарайся. Господи, мне придется купить уйму одежды — ведь мы поплывем на роскошнейшем корабле всех времен. Надо бы еще добыть новые чемоданы… Да, Джайлз, в чем дело, дорогой? Я разговариваю с папой и много раз просила тебя не перебивать.

Джайлз стоял в дверях столовой, и его маленькое серьезное личико выражало решимость и тревогу.

— Ты пойдешь погулять в парк?

— С тобой? Не могу, мой милый, я очень занята. Нэнни возьмет тебя с собой, она обязательно пойдет куда-нибудь с близнецами, и…

— Она не может взять нас всех, — заявил Джайлз, — слишком много детей, чтобы со всеми справиться. Она так сказала.

— Ну, тогда Летти может пойти с вами.

— У Летти сегодня выходной. Пожалуйста, мамочка, мне так хочется, ведь сегодня суббота…

— Джайлз, дорогой, не могу. Не сегодня. Может быть, завтра. Мне нужно столько всего сделать, и потом…

— Ты же не ходишь по субботам на службу.

— Нет, конечно. Но меня ждут домашние дела. Прости уж. И потом… Джайлз, милый мой, не смотри так на меня, иди сюда, я расскажу тебе что-то необычное.

— Что? — мрачно спросил Джайлз.

— Помнишь дядю Роберта и тетю Дженетт? Они приезжали к нам незадолго до того, как появились Венеция и Адель?

— Да-а, — ответил Джайлз.

— Конечно помнишь. Это старший брат папы. Ну вот, у них родилась маленькая девочка. Правда, здорово? Ее зовут Мод. И через несколько месяцев мы поедем в Америку повидать ее. На большом-пребольшом новом корабле. Смотри, у меня тут есть фотографии. Папа попробует достать билеты на самый первый рейс.

— А я поеду?

— Нет, дорогой. Боюсь, не получится.

— Почему?

— Ну, потому что мы едем не отдыхать, а по делу. Мы хотим опубликовать в Америке несколько книг. И потом, ты все равно будешь в школе. И если бы мы взяли с собой тебя, пришлось бы взять и девочек.

— Почему?

— Иначе было бы нечестно.

— Они бы не узнали. Они еще маленькие.

— Не такие уже и маленькие: им почти два года.

— Все равно не узнали бы.

— Конечно, они… Джайлз, прости, но ты не сможешь поехать. Как-нибудь в другой раз. Когда ты немного подрастешь. А теперь — хочешь посмотреть, как выглядит корабль на снимках? Вот, смотри, это «Титаник».

— Не хочу, — буркнул Джайлз и вышел из комнаты.

— Джайлз, что с тобой? — посмотрела ему вслед Селия.

— А знаешь, мы могли бы взять их всех с собой, — предложил Оливер, — было бы весело.

— Нет уж, не надо, Оливер. Это значит, нам придется брать Нэн ни, а возможно, и Летти. И потом, как тогда быть с Барти, нельзя же ее бросать?

— При чем тут Барти?

— Оливер, ты меня удивляешь. Барти — член нашей семьи. Ты же знаешь.

— Ничего такого я не знаю, — покачал головой Оливер. — Давай-ка сейчас не будем спорить на эту тему. Иначе испортим такой чудесный день. В любом случае, мне кажется, ты права: с Барти или без нее, но эта поездка разрастется в гигантское предприятие. Не говоря уже о его стоимости. Но я рад, что сама идея тебе понравилась.

— Я просто дрожу от нетерпения. И надеюсь, тебе удастся взять билет на «Титаник». Впрочем, и любой другой корабль тоже подойдет. Оливер, как чудесно будет немного побыть одним! Мы вдвоем. В последнее время это не часто случается, верно?

— Не часто. Ну, оставляю тебя с твоими занятиями. Ты правишь Браунинга?[7]

— Да, я страшно занята. Книга задержится с выходом, если я не потороплюсь. Тогда мы не успеем к его столетнему юбилею. Нужно еще сделать покупки. Надо что-то купить для дочки Роберта. Как же все замечательно! Видишь, ты ошибался, полагая, что Дженетт вышла из детородного возраста. Я рада, что они так счастливы вместе.

— А почему, собственно, ты так решила? — с печальной улыбкой спросил Оливер.

— Ну… они должны быть счастливы. Раз у них появился ребенок. Интересно, на кого похожа малышка?

— Она просто твоя копия, — сказал Роберт, — в точности! Те же волосы, те же глаза…

— Что ты, дорогой. Куда мне до нее!

— Вы обе у меня красавицы. А эти маленькие ручки, смотри, такие изящные, и… господи, Дженетт, ее тошнит! Что мне делать — бежать за врачом или за няней?

— Успокойся, Роберт, — засмеялась Дженетт, — грудничков всегда тошнит. Это называется срыгиванием. Дай мне ее и подай вон ту муслиновую салфетку. Иди-ка сюда, крошка!.. Ох, Роберт, я до сих пор не могу в это поверить. После всех бед, которые я пережила с сыновьями…

Она и в самом деле не могла поверить. Когда доктор установил беременность, Дженетт просто рассмеялась. Какая беременность! Это невозможно: ей уже сорок три, и у нее вечно были проблемы с гинекологией, она постоянно болела…

— Миссис Литтон, — сказал врач, — матушка-природа — умная старая дама. У женщин вашего возраста нередко происходит неожиданный всплеск плодовитости. Они вдруг обнаруживают, что беременны. Мы называем такого позднего ребенка «дитя последнего шанса». Нет никаких сомнений: вы беременны, и я считаю, что вы уже на пятом месяце, не меньше. Я прослушиваю сердцебиение, и оно очень внятное.

— Но я прекрасно себя чувствую, — почти жалобно возразила Дженетт.

— Отлично, — потирая руки, сказал доктор, — благодарите судьбу. А теперь нужно сообщить мужу. Представляю, как он обрадуется.

Роберт не просто обрадовался, он был безмерно горд. Женившись на Дженетт, он оставил всякую надежду стать отцом: во всяком случае, для него это было не столь важно. Он никогда не любил детей, и опыт общения с сыновьями Дженетт только усилил эту нелюбовь. Но трудно передать чувство, захлестнувшее его в тот день, когда жена сообщила ему, что не только беременна, но и чувствует себя отлично. Роберт сел, уставившись на Дженетт, дважды спросил ее, точно ли она в этом уверена, и вдруг обнаружил, что глаза его наполняются слезами.

На сей раз беременность стала для Дженетт радостью: она была счастлива, здорова, уверена в себе. Казалось, она созрела, ее чувственное тело было полно неги и гордости, и она стала спокойнее по отношению к мужу, менее упрямой и более уважительной, чем обычно. Казалось, в их взаимоотношениях произошел определенный сдвиг, словно Роберт принял над Дженетт своего рода опеку, в противоположность той неловкой роли, которую играл ранее.

В тот день, когда родился ребенок, Роберт буквально умирал от страха. Мод появилась на свет вскоре после Рождества и, по словам доктора, невероятно быстро.

— Совершенно никаких трудностей, — бодро сказал он, — ваша жена очень легко со всем справилась. Мои поздравления.

Это было самое счастливое время в жизни Роберта. Его новая компания по недвижимости, основанная два года тому назад в партнерстве с Джоном Бруером и на очень выгодных условиях профинансированная банком «Лоусонс», действовала успешно. Несколько улиц в западной части острова Манхэттен застраивала фирма «Бруер — Литтон», и она только что получила согласие на свой запрос о строительстве средних размеров гостиницы класса люкс в Верхнем Ист-Сайде. Все это тоже существенно укрепило их брак: Роберт уже не воспринимал себя марионеткой, которую и так и сяк, по прихоти Дженетт, нетерпеливо дергают за веревочки. В то лето единственной тучей на его чистом небосклоне был Лоренс.

Примерно через неделю после того, как они сообщили мальчикам новость о пополнении семейства, Роберт пожаловался жене:

— Он даже разговаривать со мной не желает.

Вначале Джейми обрадовался и засиял от восторга, а потом, поймав взбешенный, угрожающий взгляд Лоренса, осторожно стер улыбку с лица.

Лоренс вежливо процедил: «Мои поздравления, сэр» — и пожал Роберту руку, как велела мать, но потом, встретив Роберта в коридоре по пути в сад, сказал:

— Если с моей матерью что-нибудь случится, я вам никогда этого не прощу. Никогда.

Это было сказано с такой ядовитой злобой, что Роберт был потрясен. Позже он убеждал себя, что, должно быть, преувеличил: Лоренсу вполне естественно беспокоиться о матери. О детородных проблемах Дженетт сын, конечно, знал, он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать серьезность ее положения, особенно принимая во внимание ее возраст.

— Но, дорогой мой, — мягко возразила Дженетт, когда Роберт рассказал ей про Лоренса, — ты должен понимать, что для него все это крайне сложно. Он уже достаточно взрослый, чтобы знать, как возникает беременность, и сама мысль о нашей интимной близости претит ему. Такое поведение вполне объяснимо для мальчика, который уже вступил в пору созревания. Нужно относиться к этому с пониманием и не слишком давить на него.

Роберт заявил, что скорее Лоренс давит на него, а не наоборот, но Дженетт ответила, что это нелепо, ведь оба они состоявшиеся и очень счастливые люди и должны считаться с мальчиком, делая скидку на его незрелость.

— А вот Джейми очень рад, вчера вечером, перед тем как лечь спать, он пришел шепнуть мне об этом. Разве не чудесно? Лоренс придет в норму, мой любимый, не сомневайся. Просто нужно набраться терпения.

Но Лоренс в норму не приходил. В тот день, когда родился ребенок, мальчик покорно вошел в комнату матери, чтобы познакомиться с сестрой, торжественно склонился над кроваткой и посмотрел на нее, затем, поцеловав мать, вновь пожал Роберту руку. Но отказался взять дитя на руки, дать девочке подержаться за палец, как-либо комментировать ее появление на свет и участвовать в выборе имени. Джейми, вначале полный восторга и желания подержать младенца, осыпавший ее маленькое личико поцелуями, в итоге последовал примеру старшего брата и стал заходить в детскую все реже и реже, кроме тех случаев, когда Лоренса не было дома. Дженетт, питая иллюзии, доказывала Роберту, что это иллюстрация того, как со временем и Лоренс привыкнет к существованию маленькой сестры.

— Мы не должны их торопить, любимый. Времени предостаточно.

Роберт сильно сомневался, но вслух ничего не говорил. Лоренс был священной территорией Дженетт. Он находился вне критики, даже вне сомнений.

— Мам, мам, ой, мам…

Барти скатилась со ступенек прямо в руки Сильвии. Сильвия крепко стиснула ее. Она, конечно, была рада видеть дочь, а может, просто не хотела, чтобы Барти заметила, что она плачет. Сильвия страшно скучала по дочери, все сильнее и сильнее. Каждый следующий визит — а Селия сдержала слово и раз в две недели отправляла Барти на машине в дом родителей — оказывался еще больнее, чем предыдущий. Иногда приезжала и Селия. И визиты эти превращались в настоящую пытку: когда наступало время возвращаться на Чейни-уок, Барти начинала пищать, впивалась в мать, и приходилось отдирать ее силой. Сильвия видела, что это сердит Селию, хотя та и сдерживалась.

— Ну же, Барти, — приговаривала Сильвия, поглаживая девочку по затылку, в то время как Барти зарывалась лицом в плечо матери, — ну же, Барти, ты не должна так себя вести. Это некрасиво по отношению к маме. У мамы столько дел и хлопот, и для нее большая поддержка знать, что о тебе заботятся, что ты счастлива.

Барти, ясное дело, не могла этого понять, но сама-то Сильвия понимала и оттого чувствовала себя дурной и неблагодарной. Конечно, для Барти так лучше, достаточно было взглянуть на нее: она поправилась, личико стало румяным, волосы отливали шелком и были тщательно расчесаны, вместо ветхой, изношенной одежды и стоптанных башмаков на ней был передник с кружевом и красивые кожаные туфельки. И на Чейни-уок никто ее не бил, никто на нее не кричал. Девочка стала частью привилегированного меньшинства — безмятежного, защищенного, отгороженного коконом денег от реального мира. Чего же еще желать? А если Сильвия скучала по ней и мечтала, чтобы дочь вернулась и вновь лопотала здесь, бедокурила, выдиралась из высокого стула, воевала с ножкой стола, хихикала, когда ее дразнили братья, и резким хриплым голоском призывала маму, папу, Марджи и Билли, то значит, что с ней, Сильвией, не все в порядке. Не стоит даже думать об этом. Барти повезло больше всех детей в Лондоне, в Англии, а может, и во всем мире. Она избежала нищеты и грубого обращения, и было бы преступлением возвращать ее обратно. Конечно, когда-нибудь она вернется. Да, вернется. Сильвия непрестанно твердила об этом Барти. Когда дела пойдут лучше, когда отец найдет постоянную работу — сейчас он работает поденщиком, — когда поутихнет его буйство, когда последняя малышка — маленькая Мэри — такая милая, но очень требовательная и шумная, все плачет и плачет — станет постарше… Вот тогда Барти сможет вернуться домой. Но до тех пор она должна оставаться у Литтонов. Ей повезло, что она там. Здорово повезло.

— Уйди! — прозвенел в дневной детской тоненький повелительный голос Адели. Она сильно толкнула Барти. — Моя кукла. Моя!

Барти удержалась на ногах. Ей вовсе не нужна была кукла — у нее были свои собственные. Полно. Тетя Селия, как Сильвия велела Барти называть ее, часто покупала ей игрушки: у нее были куклы, мишки, кроватка для кукол — столько же, сколько у близнецов. Почти… На Рождество — а Барти первый день Рождества провела у родителей, хотя второй уже не получилось: мама сказала, что неважно себя чувствует, да и папа тоже — близнецы и Джайлз получили подарки от всех: от своих дедушки и бабушки, от дядей и тетей, даже от Нэнни, а Барти — только от тети Селии и Уола. Она любила Уола, он такой добрый и мягкий, и у него всегда было для нее больше времени, чем у тети Селии: он часто приходил в детскую и играл с ними со всеми.

Это Барти дала ему такое имя: тетя Селия велела называть его «дядя Оливер», но Барти просто не удалось выговорить, и после нескольких неудачных попыток Оливер превратился в Уола. Оливеру это понравилось, он улыбнулся Барти и сказал, что Уол — прекрасное имя и впредь пусть она так его и зовет. Барти и «тетя Селия» не могла толком выговорить, но продолжала стараться. Надо стараться, когда тетя Селия велит что-то сделать. Барти это усвоила. Мама называла тетю «леди Селия». Вскоре после того, как ей исполнилось три года, Барти спросила, может ли она звать тетю Селию так же. Но Селия ответила: «Упаси господи — конечно нет», ведь Барти — часть семьи, и потом, «леди Селия» звучит чересчур важно.

— Ведь Джайлз не зовет меня «леди Селия», верно?

Барти не очень-то понимала, что значит быть частью семьи, но знала, что чем-то отличается от Джайлза и близнецов. С ними обходились иначе, и в первую очередь, конечно, Нэнни. И Летти, которая ей помогала. И кухарка. И Трумэн, который водил машину. Все, кроме Нэнни, называли близнецов мисс Адель и мисс Венеция, а Джайлза — мистер Джайлз. А ее они звали просто Барти. И обращались вовсе не так, как с другими детьми. «Барти, отнеси это близнецам; Барти, не садись сюда — это место мистера Джайлза; Барти, не кричи так на мисс Адель; Барти, как ты посмела взять кубики мисс Венеции?»

Барти не верила, что кто-то из них ее любит. Им всем, похоже, не нравилось, что она с ними живет. Бывало, например, Летти притворялась, обнимая Барти, когда в детской была тетя Селия, а потом, едва та уходила, отталкивала девочку и отправляла убирать игрушки или за полотенцами из прачечной, которая находилась в подвале, чтобы начать купать близнецов. Барти не обижалась — она понимала, что должна всем помогать, но никак не могла взять в толк, почему Джайлзу никогда не приходилось делать что-либо подобное. И ей не нравилось, когда Нэнни и Летти о чем-то тихо разговаривали, но, стоило ей войти в комнату, тут же замолкали. При этом Нэнни часто бранила Барти за то, что девочка, мол, пытается подслушать чужие разговоры.

Барти очень скучала по маме, по папе, по своим братьям и сестрам, но хуже всего было то, что ее братья и сестры уже не так радовались встречам с ней. Только Билли — добрый мальчик — играл с ней, но вот остальные… остальные были грубыми. Говорили, что она им уже чужая, а Барти больше всего на свете хотелось снова стать своей. Порой, когда ей нужно было уезжать, она оглядывала комнату, где все теснились вокруг стола, уплетая хлеб с жиром, болтали, шумели, смеялись и пихали друг друга, и вспоминала роскошный большой дом, где она теперь жила: детскую на верхнем этаже, где обитали только эти ужасные близнецы и Джайлз, который ни с кем подолгу не разговаривал; Нэнни и Летти, которые постоянно подгоняли Барти с ужином или запрещали ей разговаривать с набитым ртом. Каждый день после чая близнецы отправлялись в постель, а Джайлз уходил в свою комнату делать уроки. Тогда Барти приходилось сидеть не шевелясь, чтобы не потревожить близнецов, даже поиграть не разрешалось, пока не наступало время ложиться спать и ей… И это было невыносимо.

Вообще-то, у нее была своя комната; конечно, очень маленькая, гораздо меньше, чем у Джайлза, но очень красивая, и Барти обожала ее. Там она могла заниматься всем, чем хотела: рассматривать книжки, рисовать или просто тихонько думать о том о сем, не беспокоясь, что она что-то делает не так. А сделать что-то неправильно было проще простого: например, перебить близнецов, когда они что-то говорили, хотя те перебивали Барти сколько угодно и им никто не запрещал, или попросить Джайлза посмотреть вместе с ней книжку, или сказать, что у нее что-то болит. Особенно последнее, потому что болезни Барти всех злили.

— У меня и так забот полон рот — приглядывать за детьми, а теперь еще она, — как-то ночью пожаловалась Летти, когда Барти так сильно кашляла, что разбудила ее. А потом, когда няньки обнаружили, что у Барти жар и ей нужно лежать, она слышала, как Нэнни сказала Летти:

— С меня хватит! С какой это стати ее надо обслуживать? Она же не хозяйский ребенок, вообще не пойми кто. Где-то на улице подобрали.

Тогда Барти заплакала. Но самым ужасным было то, что ей постоянно твердили, снова и снова, как она должна быть благодарна и как ей повезло. Так говорили все: не только ее мама, которая, конечно, вынуждена была это повторять, но и Нэнни, и Летти, и Трумэн — все время, без конца, — и даже тетя Селия.

— Ты очень счастливая маленькая девочка, — как-то вечером строго сказала тетя Селия, обнаружив Барти на лестнице в слезах. Та плакала и просилась к маме. — Ты должна быть благодарна, а не рыдать тут. Твоя мама очень расстроится, если узнает, что ты так себя ведешь.

Барти была абсолютно уверена: если бы ее мама все знала, она забрала бы ее обратно, хотя у папы нет работы. Но ей так часто говорили: «Ты не должна волновать маму», что она боялась даже слово произнести. Ей просто надо быть храброй и хорошей, и когда-нибудь ей разрешат вернуться домой. Когда-нибудь.

— Я все время удивляюсь, что ты недостаточно тесно связана с ними, — сказал Джаго.

Он сидел у ММ в гостиной, читая субботний номер «Дейли геральд». На первой странице поместили фотографию миссис Панкхёрст и некоторых ее дам, вручавших петицию какому-то политическому деятелю, который довольно безуспешно пытался не замечать их.

— Я и раньше это говорил и, возможно, вновь скажу. Вот ты — хороший пример: преуспевающая деловая женщина, получившая образование, но авторитета нашему обществу не добавляешь. А надо бы.

— Ты действительно говорил это и раньше, а я и раньше отвечала: у меня нет времени, — немного жестко отозвалась ММ.

— Это не оправдание. Представь, миссис Панкхёрст такое заявит. И где вы все тогда будете?

— Ну, мы и так почти нигде.

— Мэг! Я тебе удивляюсь. Может, у вас пока и нет избирательного права, но все серьезно об этом думают. Вспомни ту демонстрацию в июне — сорок тысяч женщин. Все требовали права голоса.

— Да, и я была одной из них.

— Знаю, знаю. Но в твоем случае все как началось, так и закончилось. Думаю, тебе нужно сделать для них что-нибудь еще. Правда.

— Никак не могу понять, — удивилась ММ, — ты-то почему так об этом хлопочешь?

— Потому что это и есть та самая политика, — просто ответил он, — как я ее понимаю. Ущемленные требуют помощи. Требуют прав, которые им необходимы. Женщины ущемлены, ты же понимаешь. К ним относятся как к гражданам второго сорта. Платят им — одни слезы! Мужчины притесняют их на основании какого-то там божественного права. Это абсурд!

— Знаю, что это несправедливо, — согласилась ММ, — но вряд ли в состоянии чем-то помочь, Джаго. Вот я лично. Сам факт, что я работающая женщина, означает, что мне некогда приковывать себя цепями к перилам, бить стекла и всякое такое. Я на деле доказываю свою ценность для общества, а значит, и ценность моего пола.

— Раз так, — вздохнул Джаго, — выходит, в тебе нет чувства солидарности с другими женщинами. Вот все, что я могу сказать. Думаю, что я сам когда-нибудь к ним примкну. На митинг схожу или еще что-нибудь. Только, наверное, не к суфражисткам, а к сторонникам избирательного права. Они более мирные, не такие агрессивные. Может, потому что среди них много мужчин? — засмеялся он.

— Конечно, сходи, — согласилась ММ, — если хочешь.

— Непременно пойду. Я уже много думал об этом. Кстати, а как насчет твоей работы? Может, ты издашь что-нибудь на эту тему? Уже какая-то помощь. Беда в том, что мало тех, кто согласен предоставить женщинам право голоса. Мужчины говорят, что женщины не способны принимать политические решения, что они перестанут выходить замуж и рожать детей, и прочую ерунду. В твоих силах повлиять на их мнение. Ну, хотя бы частично.

— У нас издательство, а не газета, — резко ответила ММ. — Пропаганда — не наше дело. Так мы идем гулять или нет, пока еще не стемнело?

— Не идем, — обиделся Джаго.

— Почему? Из-за того, что я плохая суфражистка?

— Нет, — улыбнулся он, — потому я что придумал занятие получше. В такой отвратительный, холодный день. Даже лучше, чем приковывать себя к перилам.

ММ взглянула на него: Джаго бросил газету на пол и развалился в кресле, ленивая усмешка смягчила острые черты его лица. Сердце ММ екнуло, улыбнувшись в ответ, она встала.

— Тогда вперед, — скомандовала она, — не будем терять время.

Но позже, лежа в объятиях Джаго, ММ вспоминала его слова. Возможно, ей в «Литтонс» и удастся что-нибудь сделать для суфражистского движения. Может быть, с помощью Селии…

— По-моему, это прекрасная идея! — воскликнула Селия. — Просто прекрасная! Конечно, мы не станем заниматься пропагандой как таковой. Но можно было бы выпустить биографию миссис П. Или книгу о богатых аристократках, которые, несмотря на свое положение, нашли в жизни интересное дело и очень много работают. Уверена, публика будет от такой книги в восторге. А самым верным способом привлечь внимание общества к женскому вопросу, мне кажется, может стать художественная литература. Слишком много популярных произведений поддерживают образ слабой и недалекой женщины, которая проводит все время у домашнего очага в заботах о муже и детях. А когда я думаю о женщинах вроде Сильвии, о том, что́ им приходится выдерживать, причем выдерживать всю жизнь, и об их дочерях, которых ждет то же самое, то…

— Что твоя миссис Пембер Ривз думает о женских правах? — спросила ММ.

Выражение лица Селии изменилось.

— Я… точно не знаю, — быстро сказала она. — Мы никогда об этом всерьез не говорили.

Селия покинула Фабианское общество, точнее, была изгнана оттуда, после того как забрала Барти из семьи. Миссис Пембер Ривз заявила Селии: мало того что та совершила грубую ошибку с точки зрения устава общества, тем самым вынудив их исключить ее из его рядов, она еще поступила чрезвычайно жестоко.

— Вы ввергли это дитя в социальный эксперимент, леди Селия. Девочка теперь будет страдать всю жизнь.

Слова миссис Пембер Ривз постоянно преследовали Селию. Даже два года спустя, когда она, уставшая или в дурном расположении духа, воспоминала о них, ее душили слезы. Сейчас Селия поспешила отбросить эти мысли.

— Думаю, вот что нам надо сделать, — медленно проговорила она, — надо найти яркую женщину-романистку, чтобы она написала для нас книгу, стержнем которой стало бы суфражистское движение. Уверена, книга принесет огромную пользу. Я постараюсь все хорошо обдумать. Но сейчас маловато времени. Через две недели мы отплываем в Америку. Знаешь, ММ, мне просто не терпится. На «Титанике»! Это его первое плавание. Интересно, сколько людей спустя годы смогут похвастаться таким?

Издательство «Литтонс» было на коне уже с самого начала года. Издательский бизнес переживал бум, число выпускаемых книг выросло с шести тысяч в 1900 году до двенадцати с лишним тысяч в 1912 году. Публика жаждала читать, к привилегированным классам присоединились рабочие — и мужчины и женщины, — получавшие теперь лучшее образование и желавшие расширять горизонты своих знаний. Литтоны каким-то образом в точности уловили настроения времени: художественная литература, которую они издавали, была умной и заставляла думать, а не просто развлекаться. «Биографика» Селии утоляла жажду знаний, а Оливер предложил серию популярных книг по астрономии, географии и ботанике, и их буквально сметали с полок книжных лавок.

— Мы высоко ценим ваши книги, — однажды сказал Оливеру владелец «Хэтчардс» на Пикадилли, когда они обедали за знаменитым столом издателей в «Гаррике». — У них свой, особенный стиль. Как бы ни отличались они друг от друга тематикой и дизайном суперобложек, им всем присущ, как бы это выразиться… некий стандарт качества. Я, не колеблясь, могу рекомендовать лю бую книгу «Литтонс» каждому покупателю. Я им доверяю. Поднимем же бокалы за «Литтонс» и за качество книжной продукции!

Подобные дифирамбы прибавили Оливеру решимости расширить компанию, увеличить объем печати и нанять больший штат сотрудников. И присмотреться к американскому рынку — там уже обосновалось несколько конкурирующих английских издательств. Предстоящая поездка была больше чем просто возможностью побывать у брата и познакомиться с его семейством. Деловые отношения Селии и Оливера стали теперь терпимее и не столь конфликтными, как в прежние годы. Уверенность Оливера в своих силах и его большой личный успех — а в литературном мире его теперь считали одним из львов издательского дела — означали, что он мог воспринимать Селию не просто как члена своей победоносной команды, но и как весьма важное — по сути, главное — ее звено. Он нашел в себе силы считаться с предложениями жены, приветствовать новаторские проекты, хвалить и критиковать ее, при этом полностью игнорируя факт их супружества. Это, в свою очередь, сказалось на их личных отношениях: укрепило их, закалило и даже придало им определенную пластичность. Иногда Оливеру все еще хотелось, чтобы Селия сидела дома, вела хозяйство, заботилась о детях, но он ясно понимал, что, добившись этой цели, поставит под угрозу другую, не менее важную: растущий успех — и финансовый, и литературный — издательского дома «Литтонс».

Селия также стала одной из хозяек литературных салонов Лондона: приглашения на званые обеды у Литтонов добивались, их обсуждали и высоко ценили. Там, в гостиной на противоположной от улицы стороне дома, окнами обращенной на тщательно спланированный, безупречно ухоженный сад, собирались многие знаменитости: писатели, издатели, художники, актеры, иногда политики — все, кому было что сказать интересного и оригинального. Кузены Лонгман, Роберт Гай и Уильям L были там почетными гостями, как и Джон Мюррей, сэр Фредерик Макмиллан, Уильям Коллинз IV и его младший брат Годфри и, возможно, лучший друг Оливера в издательской индустрии — Джозеф Мэлаби Дент[8].

К ним присоединялись самые известные литераторы тех дней: Маколей, Йейтс, Джордж Бернард Шоу, Хью Уолпол, Киплинг, Гарольд Николсон. Изящество и блеск в собрание вносили Сэквилл-Уэсты, миссис Патрик Кэмпбелл, леди Диана Мэннерс, ослепительные братья Гренфелл, Джулиан и Билли. А однажды, по какому-то особо торжественному поводу, их посетили величайшие танцоры тех дней — Нижинский и Карсавина.

Говорили, что, пожелай Селия Литтон написать колонку сплетен для своего друга лорда Нортклиффа — еще одного частого гостя, — она могла бы сделать это, не покидая собственной гостиной. Селия проводила свои собрания с шармом и ловкостью. Гостей она рассаживала неожиданно и интересно: один автор бестселлера сидел бок о бок с другим таким же автором, приверженец старого правопорядка занимал место напротив революционера — борца за права профсоюзов, государственные пенсии и, конечно же, равные права для женщин.

Селия, чья красота сияла в блеске свечей, увлеченная спором, провоцирующая его, очаровательная, порой гневная, сидела, вся в черном, по одну сторону стола; Оливер — воплощение такта и патриархальной учтивости — восседал напротив. Нерушимым правилом их гостиной было то, что дамы никогда не оставляли мужчин одних за портером и сомнительного толка историями, но постоянно оставались при них, поэтому здесь никогда не возникало резкого деления на мужской и женский разговор. Беседа текла бесконечно, непрерывно, переходя от сплетен и толков к литературным спорам, политическим дебатам и снова возвращаясь по кругу назад. Вечера длились по нескольку часов, а порой затягивались до трех-четырех утра. Как-то раз в августе в честь своего дня рождения Селия устроила прием, который уже на рассвете закончился завтраком с шампанским. Для каждого, кто претендовал на место в социальном и литературном мире, приглашение к Литтонам было бесценно, отказ в таковом — почти катастрофа.

Но больше всего энергии в ту весну поглощала поездка в Нью-Йорк. Селия пребывала в невероятном возбуждении. Хотя плыть предстояло не очень долго, она накупила огромное количество нарядов для вояжа: дневные платья, вечерние платья, спортивные костюмы — ее завораживала мысль о теннисе на палубе и прочих спортивных развлечениях, доступных на этом волшебном корабле. Селия накупила целую кучу чемоданов, включая дорожный сундук — настоящий маленький портативный гардероб, который даже не требовал специальной распаковки. У них с Оливером была отдельная каюта на второй палубе, прогноз обещал спокойное море и рекордную для путешествия скорость. В порту Нью-Йорка их должен был встречать Роберт, жить предстояло в особняке Эллиоттов на Пятой авеню. Помимо светского общения, Дженетт настаивала на званом обеде в честь их приезда, на экскурсии по Лонг-Айленду и на совместных выходных в Ист-Хэмптоне — одним словом, у Селии с Оливером было предостаточно времени, чтобы познакомиться с американскими издателями и владельцами книжных магазинов. А для Селии предусматривались еще и такие нью-йоркские развлечения, как поход в «Сакс» и «Генри Бендель»[9]. Она была так возбуждена, что буквально лишилась сна.

— Я тут думала… — начала Дженетт.

— Неужели, милая?

— Не издевайся, Роберт. Ты знаешь, я этого не люблю. — И правда: Дженетт всегда требовала, чтобы ее воспринимали всерьез.

— Прости. Ты хочешь мне что-то рассказать?

— Да. Потому что тебе это, наверное, будет приятно. Я думала об инвестициях в Литтонов.

Роберт ощутил приступ гнева. Когда он нуждался в средствах, жена отказала ему, теперь же, когда его дела пошли хорошо, она искала способ присоединиться к его успеху. И тем самым лишить его значительной доли личных заслуг.

— Полагаю, ты немного опоздала, моя дорогая, — сказал он, стараясь казаться беззаботным, — дела фирмы «Бруер — Литтон» идут превосходно.

— Нет, Роберт, ты не понял. Конечно, ваши дела идут хорошо. Я так тобой горжусь. Нет, я имела в виду других Литтонов. Их издательство.

— Что? Не понял.

— Я под таким впечатлением от них всех! От Селии, Оливера и его умной сестры. Мне кажется, все они чрезвычайно талантливы. Более того, то, чем они занимаются, кажется мне просто замечательным. Меня всегда тянуло к искусству, ты знаешь. А это шанс лично поучаствовать в подобных делах.

— И в чем же… Как ты себе представляешь это участие?

— Я полагаю, что могла бы помочь им основать представительство в Нью-Йорке. Когда мы гостили у них, Оливер как-то обмолвился, что думал об этом, но пока нет денег, а я знаю, что некоторые английские издатели уже обосновались в Нью-Йорке.

— Понятно. — Роберт был поражен, почти оскорблен.

Жена собиралась осыпать Оливера щедротами, в которых отказала ему, и сама, без подсказки, без всякой просьбы это придумала. Это было чудовищно несправедливо, не говоря уже о высокомерии.

— Да. Я решила, что могу выделить кое-какой капитал, разумеется, на строго деловой основе.

— Разумеется.

— Так, чтобы они смогли арендовать помещение, нанять сотрудников и все такое. Мне это было бы очень приятно.

— А собираешься ли ты как-то лично участвовать в предприятии? — спросил Роберт.

— Ну… немного, может быть. Я интересовалась бы, что они публикуют, почему, присутствовала бы на собраниях правления. Я, естественно, тоже буду членом правления.

— Естественно.

— Но в основном я хочу познакомиться с издательским делом. Из первых рук. Полагаю, это будет очень интересный опыт.

— Ну а как же!

— Похоже, тебя что-то не устраивает. В чем дело, мой любимый?

Дженетт не хуже его знала, в чем дело. И было бессмысленно говорить об этом вслух.

Роберт взглянул на жену:

— А не приходило ли тебе в голову, Дженетт, что Оливеру может не понравиться твое предложение?

— Не понравиться? Глупости какие! С какой это стати оно ему не понравится?

— Он личность предельно независимая. А издательство «Литтонс» — предприятие, по сути, семейное. Сомневаюсь, что ему захочется вмешательства извне.

— Все это ерунда, Роберт. Если бы он был столь независимым, то основал бы собственное дело, а не просто принял отцовскую фирму. А теперь у него будет реальный шанс это сделать. И ведь я тоже член семьи, во всяком случае, я так считала. Мне немного обидно, если ты думаешь иначе. Нет, я окончательно все решила. Напишу Оливеру, чтобы у него было время обдумать мое предложение до приезда сюда в апреле. Так что извини, любимый, я сейчас же напишу ему. Ничего не откладывай на потом — так учил меня Джонатан.

«К черту Джонатана, — подумал Роберт, выходя из комнаты и закрывая за собой дверь несколько резче, чем обычно, — к черту Джонатана и его деньги. Мало ли чему он ее учил!»

Джаго стоял у входа в зал в доме на Камден-Хай-стрит — один из немногих мужчин в бурном море женщин. На мгновение он задумался: что он тут делает? Он устал, и ему надо было бы пораньше лечь спать. Чтобы получить работу в Клэпхеме, завтра нужно встать в пять утра, но… короче, Джаго просто чувствовал, что должен быть здесь. То, что женщины лишены права голоса, не просто заботило его — бесило. И он не понимал, почему ММ — наилучший кандидат для битвы за права — относилась к этому, как к чему-то, что ниже ее достоинства. Ну, может, не ниже, но, во всяком случае, находится вне сферы ее интересов.

Джаго объяснял этот факт тем, что Мэг просто никогда не приходилось добиваться своих прав. Да и вообще не нужно было ничего добиваться. Совершенно очевидно, что ее отец в своих взглядах на полстолетия опережал время, отправив дочь учиться в университет, а затем предоставив ей достойную должность, равную должности брата, а не чисто символическую работу, например хорошенькой секретарши или машинистки. И ММ приняла это как должное. Но ведь следует поратовать и за других женщин, у которых не было таких возможностей. И дело не в происхождении: многие известные суфражистки происходили из небедных семей. Кристабель Панкхёрст едва ли нужно было бороться за место под солнцем. Но таких, как она, заботила участь других женщин, они хотели распространить и на них свою счастливую судьбу, поделиться ею. И ММ должна бы поступать так же. Они много раз говорили об этом и не то чтобы сердились друг на друга, но раздражались изрядно. Да, скверно все это. Джаго чувствовал, что должен прийти сюда, так он и сказал. И вот он здесь. А теперь не знает, что ему делать, где присесть…

— Если вы не хотите пропустить начало, лучше сядьте. Места полно, вон там, взгляните, — произнес звонкий, немного насмешливый голос, с легким лондонским акцентом. Чудный голос.

Джаго повернулся, чтобы взглянуть на его обладательницу: она была миловидная — молодая, с белокурыми волосами и большими серыми глазами, и на удивление хорошо одета — в бледно-зеленое пальто и шляпку. Джаго порой изрядно надоедала «униформа» ММ. И хотя он никогда ей об этом не говорил, но часто думал, насколько милее она смотрелась бы в более мягкой, более женственной одежде.

— Ну же, идемте, — сказала девушка, улыбаясь, потому что Джаго по-прежнему продолжал стоять, — можете сесть рядом со мной, если хотите.

Джаго последовал за ней. К его замешательству, девушка направилась в первый ряд. Он огляделся: зал был полон. Здесь были и мужчины, человек двадцать или около того. Это подбодрило Джаго. Его спутница заметила, как он высматривает мужчин, и улыбнулась:

— Как видите, вы не один. Не надо бояться.

Джаго улыбнулся в ответ.

Спикер, высокая интересная женщина с черными волосами и проницательными темными глазами, подняла руку, призывая к тишине.

— Благодарю вас всех за то, что пришли сюда, — сказала она. — Приятно видеть множество новых лиц, как и те, что уже знакомы. Я призываю всех пришедших впервые присоединиться к нашей организации, мы нуждаемся в поддержке каждого. В конце зала вы можете получить регистрационные листы. Пожалуйста, возьмите себе по одному перед уходом. А теперь я хотела бы в первую очередь поговорить о насилии.

Господи, подумал Джаго, не станут же эти люди прибегать к насильственным мерам. Они должны понимать, что это не пойдет на пользу делу.

— Как вы знаете, — продолжала спикер, — мы в нашем Национальном союзе борьбы за права женщин всегда избегали насилия. Мы приветствовали мирные пути и методы убеждения таких парламентских деятелей, как мистер Ллойд Джордж и мистер Бэлфор, а не воинственные методы некоторых наших сподвижниц. Сегодня лейбористская партия выражает готовность поддержать идею предоставления женщинам избирательных прав. Так вот, я обращаюсь к вам с предложением скорейшего учреждения Фонда предвыборной борьбы. Он будет финансировать кандидатов от лейбористской партии на следующих выборах, которые, вероятно, состоятся в тысяча девятьсот пятнадцатом году. Если мы добьемся избрания достаточного количества кандидатов, то выиграем и нашу битву.

Джаго внимательно слушал, раздумывая, права ли эта женщина. Будет ли длительная мирная кампания более успешной, чем не в пример более воинственные методы, которым отдают предпочтение суфражистки? Воздействовать изнутри казалось довольно разумным, но в то же время требовало определенной веры в политику и политиков, которой лично он, Джаго, не имел. И все-таки в конце митинга он подписался не только под членством в Национальном союзе борьбы… но и в поддержку Фонда предвыборной борьбы.

— Хотя я не знаю, что́ смогу вложить в это дело, — сказал он хорошенькой девушке, которую, как выяснилось, звали Вайолет Браун, — у меня нет ни пенни.

— У меня не больше, да и у многих здесь тоже, — весело улыбнулась она Джаго, — но это не значит, что вы не сможете помочь нам найти тех, у кого есть деньги. Вы знаете кого-нибудь, кто знаком с теми, у кого есть деньги?

Джаго поспешно ответил, что сразу таких не припомнит.

В течение нескольких дней он не рассказывал ММ о собрании. Она, кстати сказать, несколько странно относилась к собственным средствам. Как-то оградительно. Почти скрытно. Отказывалась вообще о них говорить. Джаго никак не мог взять в толк почему. У нее было столько денег — просто неисчерпаемый запас, по его понятиям. Он предполагал, что отчасти это происходило из-за свой ственного ей такта, поскольку она видела в этом сложный момент в их отношениях. Однако дело было еще и в том, что ММ всегда была — и теперь оставалась — личностью, абсолютно независимой во всех отношениях: ее деньги, как и ее жизнь, принадлежали ей одной, и она одна распоряжалась ими по своему усмотрению и ни перед кем не отчитывалась. Однажды ММ проговорилась Джаго — хотя это было ей совсем не свойственно, — что потеряла огромную сумму денег в результате спекуляций на фондовом рынке, не так уж много, но вполне достаточно, чтобы остановиться и призадуматься. Но когда он спросил ее о подробностях, даже посочувствовал ей, она вдруг стала резкой, почти язвительной.

— Это мое личное дело, — сказала ММ, пожалев, что вообще упомянула о случившемся, — и если я сваляла дурака, так то моя забота и никого более не касается.

После этого он никогда не говорил о деньгах.

Не то чтобы ММ была скупа, — совсем напротив. Все эти годы она не только постоянно предлагала Джаго деньги на открытие собственного дела, от чего он неизменно отказывался, но всегда покупала ему восхитительные подарки на день рождения и к Рождеству: одежду, книги, картины и что-нибудь, что могло бы украсить его маленький дом, который был ему очень дорог. Вначале, будучи гордым и независимым под стать ММ, Джаго с трудом соглашался принимать эти подарки. Он считал, что это низко, к тому же, позволяя ей делать ему подарки, он должен что-то давать ей взамен. На последний день рождения ММ подарила ему самый щедрый подарок: изумительные карманные серебряные часы на цепочке. Это уж и в самом деле было слишком. Часы, конечно, Джаго очень понравились, но он практически не носил их, только когда бывал у нее. Скорее всего, он услышал бы насмешливые и враждебные реплики приятелей на работе, а то и, чего доброго, кто-нибудь напал бы на него и ограбил, когда поздно вечером он возвращался бы домой по глухим закоулкам Килберна или сидел в питейных заведениях. Однако часы были сильным соблазном. Владеть такой шикарной вещицей, что и говорить, было приятно, и когда, случалось, Джаго сидел без работы, он поглядывал на часы в синей бархатной коробочке и подумывал о том, что, продай он их или даже заложи, проблем не было бы несколько недель: он и еды купил бы, и угля, и пива сколько угодно. Он даже сводил бы ММ в ресторанчик — все лучше, чем постоянно пользоваться ее гостеприимством. До сих пор Джаго сопротивлялся соблазну, понимая, что это явилось бы ужасным предательством их отношений. Иногда он раздумывал: а приходило ли когда-нибудь в голову ММ, что, заваливая его подарками, она одновременно возлагала на него тяжкое бремя? Наверное, нет, не приходило.

— Ну… возможно, — ответила ММ, когда Джаго наконец предложил ей внести денежное пожертвование. — Безусловно, к Национальному союзу борьбы за права женщин я отношусь более одобрительно, чем к суфражисткам. Их подход к делу кажется мне более разумным. Сотрудничество с лейбористской партией — позиция довольно позитивная для начала. Я… что ж, я непременно подумаю об этом.

И он знал, что лучше на нее не давить.

Неделю спустя Джаго отправился на другой митинг, и Вайолет снова стояла в дверях. Она улыбнулась ему, и он тоже улыбнулся, благодарный ей за дружеское, милое кокетство. Вайолет была в том же зеленом пальто, а на голове — лихая коричневая шляпка с пером, которая ей очень шла.

— Привет, — сказала она, — как мило, что вы снова пришли! Хватит храбрости на этот раз войти самому? Или снова хотите сесть рядом со мной?

— Храбрости у меня предостаточно, — ответил Джаго, — но, думаю, было бы неплохо опять посидеть рядом с вами.

— А это, — хитро улыбнулась девушка, — нужно еще заслужить. Встаньте здесь, отмечайте присутствующих и внимательно проследите, чтобы в список попали и все новые имена. Я вернусь минут через пять, только просмотрю листовки.

Джаго сказал, что с удовольствием все сделает.

После митинга девушка спросила, не будет ли он так любезен помочь ей подсчитать сумму пожертвований, внесенных этим вечером.

— Обычно этим занимается Бетти Карстейрз, наш казначей, но ей нездоровится. Вы не против? Это займет не больше пятнадцати минут, ну, от силы двадцать. А потом вам светит пара кружек пива.

Джаго ответил, что он совсем не против, про себя прикидывая, нужна ли ей его помощь на самом деле или это хороший повод его задержать. В любом случае он был вполне доволен. С ним уже так давно никто не заигрывал. Безвредная штука — флирт. Безвредная и приятная.

— Надо же, — удивился Оливер.

— В чем дело?

— Письмо. От Дженетт.

— Да ну? Придется мне присматривать за своими лаврами, Оливер, если ты начнешь получать неожиданные письма от дам.

— Да будет тебе! — сказал Оливер. Он всегда с трудом угадывал, когда Селия его дразнит. — Она предлагает вложить средства в наше издательство.

— Вложить средства в издательство? Не может быть.

— Честное слово. Она пишет, что хочет вдохновить меня на открытие офиса в Нью-Йорке и оказать необходимую финансовую помощь.

— Боже мой, невероятно! — воскликнула Селия. — Как гром среди ясного неба. Может быть, ты обмолвился об этом Роберту?

— Я говорил об этом, когда они гостили у нас. Да ты помнишь. Но с тех пор — ни разу. Интересно, с чего бы это… Разумеется, я был бы рад иметь там офис. Это прекрасно. С другой стороны, как брать у нее деньги?..

— Если я правильно понимаю Дженетт, — быстро заговорила Селия, — не может быть и речи о том, чтобы брать у нее деньги. Они должны будут к ней вернуться, причем многократной суммой. Но… в общем, мысль интересная. Мне лично так кажется.

— Правда? А мне как-то не по себе.

— Я понимаю, почему тебе не по себе: потому что Дженетт вмешается в наши дела, — объяснила Селия, — а уж она, конечно же, не упустит такой возможности. Дело не в деньгах. Она невероятно богата. Крез просто нищий в сравнении с ней. Она может позволить себе много вложить и много потерять.

— Ты думаешь, она хочет участвовать в делах?

— Не сомневайся. А иначе зачем бы ей этим заниматься?

— Понятия не имею, — ответил Оливер.

Селия была права. Единственным побуждением Дженетт был ее собственный интерес. Во-первых, она была интеллектуальным снобом, хотя и весьма изысканным. Ее манила идея иметь издательскую компанию, которую она хотя бы отчасти сможет называть своей, а «отчасти» для Дженетт означало гораздо больше половины. Ее завораживала мысль о начале новой карьеры на пятом десятке лет, о новых контактах, новых интересах, новых отношениях. И потом, она скучала: дети, даже маленькая Мод, только зря отнимали у нее время. Ее роль в «Эллиоттс бэнк» строго ограниченна, и Дженетт чувствовала, что готова к переменам. А Литтоны ей это обеспечат, она была уверена. Письмо от Оливера, по крайней мере с явным интересом к ее предложению, обрадовало и ободрило Дженетт. Она не могла дождаться его приезда в Нью-Йорк. Волнения и колебания Роберта в связи с предстоящим проектом она оставила без внимания.

Глава 8

— Леди Селия, мисс Адель неважно себя чувствует. Думаю, стоит вызвать врача.

— Что значит — неважно?

— Ну что-то вроде той простуды, которая была у мистера Джайлза, только хуже. У нее жар. Температура немного поднялась, чуть выше тридцати семи. И у нее кашель. Очень хриплый. Я весь день растирала ей грудь, но не помогло.

Селия остановилась в нерешительности. Она забежала домой с работы, чтобы мельком повидаться с детьми и переодеться в театр. Она столько мечтала об этом: Сара Бернар в своей, наверное, самой лучшей роли — леди Макбет. А перед уходом в театр Селия собиралась еще кое-что упаковать. У нее была масса дел: до отплытия оставалось всего две недели.

— Я обязательно поднимусь и взгляну на нее, — сказала она после некоторого колебания. — Увижу, тогда и решу.

— Она обрадуется, леди Селия. Она очень беспокойная.

Адель действительно что-то беспокоило: девочка раскраснелась, не могла угомониться, ей явно было не по себе. Едва увидев мать, она захныкала и потянулась, просясь на руки. Селия села, взяла дочь на колени и кивнула Нэнни поверх маленькой темноволосой головки:

— Да, нужен врач. Скажите Брансону чтобы вызвал его по телефону.

Доктор пришел через полчаса. Он долго прослушивал маленькую грудку Адели через стетоскоп, осматривал язык и горло.

— Вы правильно сделали, что вызвали меня, — сказал он наконец. — У нее сильные хрипы в груди. Ее надо держать в постели. Продолжайте растирания, Нэнни, и делайте ей ингаляции. А еще купите для нее вот это. — Он выписал рецепт. — Первый прием утром. Лекарство ослабит кашель, очистит ей легкие. Мы же не хотим, чтобы у нее развился круп?

— Ни в коем случае, — ответила Селия. — Это ведь не опасно, как вы считаете, ее болезнь?

— Нет-нет, — заверил врач со сдержанной искренностью, — не опасно. Но может быть неприятно. Она еще очень маленькая.

— Да, конечно. Боже, ангел мой. — Селия поцеловала головку Адели. — Как… как долго это может продолжаться, доктор Перринг?

— Трудно сказать. Иногда дети справляются с болезнью за считаные часы, иногда недомогание может затянуться на несколько дней. Реальной опасности нет, но ей нужен тщательный уход. В идеале — материнский, разумеется, — добавил доктор, улыбаясь Селии несколько натянутой улыбкой. — Матери — всегда лучшие няньки для своих детей.

Селия спустилась вниз проводить врача и позвонить Оливеру, чтобы предупредить о том, что сегодня ей не удастся попасть в театр.

Утром Адели стало лучше, она все еще была вялой и капризничала, но температура упала и кашель ослаб. Селия, и сама утомленная бессонной ночью в заботах о дочери, ибо серьезно отнеслась к словам доктора Перринга, отправилась в офис на важную встречу с книготорговцами, но обещала немедленно вернуться домой, если Адели вновь станет хуже.

— Тогда позвони мне, Нэнни, и через полчаса я буду дома. А может быть, и быстрее.

Нэнни не позвонила. В тот вечер Адель, казалось, уже совсем вернулась к своему нормальному состоянию. Селия начала паковать вещи. Она боялась даже помыслить, как бы ей пришлось поступить, если бы Адель и впрямь серьезно заболела. Конечно, место матери возле больного ребенка. Но не попасть на «Титаник»! Пропустить первое плавание! Это стало бы самым большим разочарованием за всю ее жизнь. Невыносимым. И с профессиональной точки зрения поездка тоже обретала важность: Селия уже обещала сделать об этом сообщение на литературном вечере в «Хэтчардс» и обсудила с ММ возможность издать книгу — не только о «Титанике», но и о других роскошных лайнерах, которые становились столь популярными. Она просто обязана быть на «Титанике», просто обязана.

— Очередной митинг? — ММ подняла брови.

— Да, — кивнул Джаго.

Он скрестил пальцы в карманах, хотя в том не было необходимости. Потому что это была чистая правда. Он собирался на очередной митинг. Просто так уж выходило, что митинг будет очень маленьким: только он, Вайолет и Бетти Карстейрз, казначей. А что такого? Правда, встреча состоится в маленьком домике, где Вайолет живет вместе со своей матерью-вдовой, которой, кстати, не будет дома, но ведь он же не собирается изменять ММ — только проверит имена и подписи, наклеит марки на конверты с письмами к сторонникам и сочувствующим.

И он сказал Вайолет, что у него есть кое-какие новости. Они и в самом деле были. ММ обещала Джаго, что «Литтонс» издаст книгу о миссис Панкхёрст и ее дочери. Конечно, эти женщины не были членами Национального союза борьбы за права женщин, но таким образом можно было придать их делу широкую гласность. Потому что в книге непременно упомянут эту организацию — так сказала ММ. Они будут в восторге. И он, Джаго, сразу вырастет в их глазах. Идея с книгой наверняка произведет впечатление на Вайолет. От мысли об этом Джаго повеселел. Произвести впечатление на ММ было практически невозможно. Конечно, теперь девочки поймут, что он знаком с кем-то, имеющим отношение к издательству, а в этом нет ничего хорошего — они теперь станут надеяться на деньги, пожертвования. Они становились страшно дотошными, когда дело касалось их интересов, каждая мелочь оценивалась буквально со всех сторон. ММ дала всего двадцать фунтов, и ей очень не понравилось, когда Джаго предложил, чтобы издательство «Литтонс» по-настоящему, официально внесло денежный вклад.

— Я не собираюсь до такой степени втягиваться в подобные дела, — заявила она. — Полагаю, это совершенно не то, чем должно заниматься «Литтонс».

Когда Джаго спросил почему, ММ некоторое время пыталась уйти от ответа, а затем нехотя объяснила, что многие из их клиентов не испытывают симпатий к суфражисткам, а если уж говорить напрямик, настроены к ним весьма враждебно.

— Подобные действия могут причинить нам большой вред, Джаго, ты должен это понимать.

Джаго сказал, что совершенно ничего не понимает, а ММ ответила: ну что ж, печально, но ситуацию это не меняет.

— Думаю, в конце концов, издание книги будет намного полезнее. А кроме того, Селия хочет выпустить художественное произведение, в котором действие крутилось бы вокруг вашего движения, и один наш редактор уже получил задание подыскать автора. Это тоже будет чрезвычайно ценно. Так что, Джаго, не нужно упрекать меня в том, что издательству или мне безразличны интересы суфражисток.

Джаго, почуяв опасность, заверил ММ, что у него и в мыслях не было в чем-то ее упрекать.

— Венеция сегодня плохо себя чувствует, леди Селия. Боюсь, с ней то же самое.

Селия отложила комплект отделанного кружевом белья, который только что купила в «Вуллэндз», и тщательно завернула его в тонкую бумагу, чтобы затем упаковать.

— Ох, Нэнни, — вздохнула она. — Ей так же плохо, как Адели?

— Я бы сказала, хуже. Очень нехороший кашель.

— Сейчас поднимусь.

Повторилась точно та же история: был вызван врач, он прописал то же лечение и уход и удалился. На этот раз пришлось вызвать его утром повторно. Венеция, которая всегда была слабее сестры, чувствовала себя намного хуже: температура у нее подскочила до тридцати восьми градусов, маленькая грудка быстро-быстро поднималась и опадала при дыхании, кашель был острым и резким. За первой беспокойной ночью последовала вторая. В полночь, когда она лежала в кроватке, непрерывно кашляя, и уже ни ингаляции, ни растирания оказались не в силах бороться с этим бесконечным, болезненным кашлем, Селия взглянула на Оливера, который тоже поднялся наверх, чтобы посидеть с дочкой.

— При таких делах, Оливер, тебе придется ехать без меня, — заключила она. — Как можно оставить Венецию, раз она так больна? Мне не будет ни минуты покоя. Это ужасно… Но ты в любом случае должен ехать.

Нэнни, как раз появившаяся с дымящейся кастрюлей взвара для ингаляции, была тронута, увидев, как Оливер нагнулся и нежно поцеловал Селию в макушку.

— Дорогая моя, — сказал он, — если не едешь ты, то, конечно, не еду и я.

— Оливер! Ты же так ждал этого!

— Конечно ждал. Но без тебя путешествие будет совсем не в радость. И должен сказать тебе, дорогая моя, что я очень тронут твоей преданностью нашим детям. Знаю, что́ для тебя означает отказ от этого путешествия.

— Да что ты, Оливер! — ответила с усталой улыбкой Селия. — Каждая мать сделала бы то же самое.

— Не совсем так, — возразил он, — я знаю многих матерей, которые поступили бы совсем иначе.

Нэнни, которая за время своих посиделок с другими няньками на скамейках Кенсингтон-гарденс наслушалась немало жутких рас сказов о матерях, была полностью согласна с Оливером.

Однако через два дня Венеции стало лучше. Она все еще оставалась бледной, с ввалившимися глазами, но у нее уже хватало энергии и сил, чтобы поставить вверх дном всю детскую. Поэтому путешествие Литтонов на борту «Титаника» было делом решенным.

— Это Сара Паркер, — представила Вайолет. — Она пришла помочь нам. Ты должен познакомить ее с твоим издательским приятелем, Джаго. Сара могла бы рассказать ему несколько интересных историй. Ты ведь только что из тюрьмы, Сара, правда? Сара, это Джаго Форд. Он, конечно, мужчина, но абсолютно безвредный. Даже лучше, чем безвредный, это уж точно. У него друзья в верхах, он там пробивает книжку про миссис Панкхёрст.

— Да что ты? — Сара Паркер улыбнулась Джаго.

Это была высокая женщина, очень худая и бледная, с обманчиво изможденным видом, голос у нее был глубокий, речь выдавала человека образованного, и в поведении ее чувствовалась властность.

— А что это за издательство, мистер Форд?

— Зовите меня Джаго. Контора называется «Литтонс».

— Да ну? — В приятном голосе Сары прозвучал неожиданный интерес и легкое удивление. — Империя леди Селии Литтон?

— Вы о ней что-то знаете?

— Знаю. Эммелина как-то обедала с ней. По-моему, и Кристабель тоже. Это очень интересная женщина. Очень успешная. Разумеется, немаловажно, что она замужем за мистером Литтоном.

— Да? — Джаго был неожиданно смущен этим мнением постороннего человека об империи Литтонов. До сих пор в его жизни она являлась всего лишь слабым фоном его отношений с ММ.

— Конечно. Но я несправедлива. У нее множество умных идей. Значит, она делает книгу об Эммелине? Ну что же, это, конечно, не много поможет нам. Вайолет, подай-ка мне вон те конверты. Я то же умею быть полезной.

Пока Сара сидела, наклеивая марки на конверты, Джаго заметил, какие у нее тощие и костлявые руки и как некрасиво выделяются ее челюсти.

— Ну и как там, в тюрьме? — внезапно спросил он. Джаго понимал, что это грубый вопрос, но чувствовал, что нельзя не задать его.

— Отвратительно, — спокойно ответила Сара. — Хуже всего — изоляция. Трудно ощущать сестринскую поддержку, когда сидишь наедине со своими мыслями и страхами двадцать четыре часа в сутки.

— Страхами? — переспросил Джаго.

— Да, страхами. К тюремщикам, их грубости. Тяжелый труд не так уж невыносим, но, если тюремщик обнаруживает ошибку, ну, скажем, ты что-то плохо отчистила, тебя сажают на хлеб и воду. И еще страшный опыт — насильственное кормление. Когда открылась дверь моей камеры и пришли по мою душу, я впервые поняла, что значит «кишки прохудились».

Джаго стало не по себе. Он не привык к таким разговорам. Вайолет протянула руку и накрыла ею ладонь Сары.

— Как часто они это с тобой проделывали? — сочувственно спросила она.

— Да раз шесть. Затем я сильно заболела, и меня поместили в тюремный госпиталь. Все мое горло было ободрано трубкой, через которую заталкивали пищу. Трубка очень широкая и четыре фута в длину, и ее впихивают в тебя с большой силой. И тебя тут же рвет. Я до сих пор не могу есть ничего, кроме жидкой пищи. Мой доктор говорит, что, возможно, и не смогу никогда. — Сара весело оглядела всех. — Но ничего. Я больше не собираюсь даваться им в руки. Вот почему теперь я целиком с вами. Надеюсь, это не сочтут за трусость. Я стала сильно сомневаться относительно пользы насилия вообще. Публика воспринимает наших наиболее воинственных членов как смутьянов. Разумеется, Кристабель и Эммелина со мною не согласны. Боюсь, они мною не вполне довольны.

После того как Сара Паркер ушла, Вайолет задумчиво посмотрела на Джаго:

— Так кто же этот твой приятель? Как его зовут?

— Это не он, а она, — сказал Джаго, — и зовут ее Маргарет Литтон.

— Быть не может! Ну и шуточки! Ты что, знаком с кем-то из самих этих Литтонов?

— Да.

— Близко? — Большие серые глаза теперь смотрели пристально — пристально и даже как-то пронизывающе.

— Нет, — поспешно ответил Джаго, — нет, не очень близко. Вовсе нет.

— Да ладно тебе! Ты не можешь иметь такое влияние на кого-то, с кем не знаком близко.

Джаго промолчал, уставившись в кокетливую чашечку с жидким чаем, поданную матерью Вайолет.

— Ба! Кто бы мог подумать? — понимающе сказала Вайолет. Она взглянула на Джаго из-под своих длинных ресниц и слабо улыбнулась. — Похоже, тебе и вправду есть что предложить. С такой-то знатной подружкой.

— Она не подружка, — объяснил Джаго, — не то, что ты имеешь в виду.

— Да ну?

— Вовсе нет. Слушай, мне пора. Было очень интересно познакомиться с миссис Паркер, и все такое. Но мне завтра вставать в пять утра.

— А со мной тебе было неинтересно? Похоже, не очень. Да и не могло быть иначе. Вот такая я, совсем неинтересная.

Вид у Вайолет был очень расстроенный, хрупкие плечи поникли. Джаго почувствовал угрызения совести.

— Разве ж ты неинтересная? — удивился он. — Я так не думаю.

— Думаешь, думаешь. Почти все так думают. Я встречаю всех этих умных людей, ну, кто к нам приходит, и вижу, что они все думают обо мне: да ну ее, пустое место. Прости, ради бога, я не хотела. — Она достала носовой платок с кружевом и высморкалась.

— Вайолет, — мягко сказал Джаго.

— Что?

— Вайолет, я вовсе не думаю, что ты неинтересная. Я думаю, что ты очень милая. И… — он прочистил горло, — очень привлекательная. Очень. И… ну… и интересная.

Подобный поворот был уже опасен, Джаго это понимал. У него не оставалось иллюзий относительно Вайолет. Он испытывал острое влечение к ней. Что и беспокоило, и нравилось ему. Давно уже он не бывал в такой волнующей ситуации.

Неожиданно в дверях появилась миссис Браун — будь она неладна, старая кикимора.

— Вайолет, уже поздно, — сказала она. — Пора двери запирать.

— Да, хорошо, мама. Джаго уже уходит.

На пороге Джаго обернулся и сказал:

— Спасибо тебе за такой чудный вечер, Вайолет. Я, честное слово, был страшно рад поболтать с тобой. Не с Сарой.

Внезапно девушка подалась вперед и на мгновение приникла к нему хрупким телом — он вдохнул аромат ее духов, дешевый и немного приторный, но все же милый и волнующий, почувствовал, как ее губы быстро скользнули к его губам, — но тут же отпрянула, услышав в прихожей голос матери.

— Нам еще многое надо сделать, — шепнула Вайолет, — если вы согласитесь чуть-чуть помочь нам.

— У меня есть тема для нашего романа о суфражистках, — сказала на следующий день ММ Селии.

Ее увлекли и даже воодушевили рассказы Джаго о Саре Паркер. Профессиональное волнение всколыхнулось в ММ, когда она осознала их силу. Джаго появился у нее на пороге очень поздно и сказал, что ему нужно обсудить нечто важное. ММ знала, что́ именно ему нужно, но она устала и все еще была слегка раздражена его непонятной сверхувлеченностью делом суфражисток. Кроме того, не могла — или не хотела — подыгрывать желаниям Джаго и вскоре отправила его домой. Но информация, которую он принес с собой заодно с парой бутылок пива, оказалась бесценной.

— Да? — спросила Селия. — И что это за тема?

— Совершенно необычная и очень сильная, как мне кажется. О конфликте в рядах движения. О борьбе между воинственно настроенным лидером и не столь одержимым идеей помощником. Улавливаешь мою мысль?

— Думаю, да.

— По-видимому, конфликтов там предостаточно. Тем, кто объявил голодовку в тюрьмах, приходится переживать тяжелые испытания, переносить невыносимые страдания, одиночество и разочарования. Думаю, это будет хорошим наполнением художественного произведения.

— Согласна. Какая ты умница, что поразмыслила над этим.

— Вообще-то, это не я придумала.

— Не ты? — Селия взглянула на ММ набрякшими от усталости глазами. Она выглядела измученной и бледной.

— Ночные бдения в детской? — почувствовала прилив сострадания ММ.

— Да. Трудно быть работающей мамой, Маргарет. Но им наконец-то стало лучше. Наше путешествие на «Титанике» не отменяется. Слава богу. Я так боялась, что нам придется отказаться от него. Вообрази, как ужасно! — Селия улыбнулась. — Но перед отплытием у меня будет пара спокойных ночей, чтобы отоспаться. Так о чем мы говорили? Мне нравится эта идея с книгой. Как ты вышла на подобный сюжет?

— Да это… одна моя подруга надоумила, — отговорилась ММ, — которая побывала на нескольких собраниях.

— А она не могла бы прийти и рассказать нам обо всем, как ты думаешь?

— Нет, едва ли, она очень занятой человек. Она, видишь ли, работает. — ММ почувствовала, что щеки ее заливает румянец, и быстро отвернулась, чтобы пролистать бумаги, которые держала в руках.

— Понятно, — заметила Селия, — тогда ладно. Не будем ее обременять. Может быть, ты сама запишешь несколько этих историй? Или попросишь подругу познакомить нас с Сарой Паркер?

— Да-да. Это вполне возможно. Я обязательно попрошу… попрошу ее об этом.

— А я уже нашла того, кто мог бы написать книгу. Умная женщина, зовут Мьюриел Марчант. Она завтра придет ко мне. Скажи, а с твоей подругой можно как-нибудь переговорить до прихода Мьюриел?

— Думаю, можно, — ответила ММ. — Мы с ней, кстати, собираемся сегодня вечером вместе пообедать. Ну, раз так, я что-нибудь запишу.

Но когда ММ вернулась домой, в дверном проеме торчала записка от Джаго, где он сообщал, что сильно простудился и не сможет прийти. Ох уж эта простуда! Такая гадость. Может быть, с ним то же, что с близнецами? Ему, должно быть, очень тоскливо. Да и трудно справляться с делами в таком состоянии. ММ решила навестить Джаго в его маленьком домике, отнести ему свежий мясной бульон и немного красного вина, которое он полюбил с недавних пор. Это пойдет ему на пользу. А заодно, пока она у него, можно будет что-нибудь записать о Саре Паркер.

— Завтра! — воскликнул Джайлз. — Я думал, что корабль отплывает в четверг.

— Так и есть. Но завтра вечером мы должны ехать в Ливерпуль. Там и сядем на корабль.

— А вы не можете сесть на него в Лондоне?

— Нет, милый. Он не зайдет в Лондон. Это слишком сложно.

— Не понимаю почему. Он мог бы подняться вверх по реке. И я посмотрел бы, как вы садитесь на корабль.

— Мой милый! — Селия рассмеялась и крепко обняла сына. — Мысль прекрасная. Но, боюсь, не получится. Он слишком большой. — Они сидели в детской. Селия подвела мальчика к окну и указала на мост Альберта. — Под ним не пройдет даже часть корабля. А если бы он и прошел, мы бы опоздали в Нью-Йорк.

— Понятно.

Джайлз был очень расстроен. Оливер взял его на руки и крепко обнял.

— Мы ведь ненадолго уезжаем, Джайлз. Обещаю. Всего на несколько недель. Вернемся ко дню рождения близнецов.

— А мне дела нет до их дня рождения, — заявил Джайлз. Голос его звучал глухо и отчужденно.

— Милый! Ну разве можно так говорить старшему брату?

Джайлз молчал.

— Как бы то ни было, — сказала Селия, — мы должны с вами попрощаться сегодня вечером, перед сном. Со всеми. Когда ты проснешься, нас уже не будет. И тогда ты можешь отмечать дни до нашего возвращения. И присматривай за девочками, потому что ты старший.

— Я не хочу за ними присматривать. У них есть Нэнни и Летти. А вот за Барти я не прочь присмотреть, — добавил Джайлз. — Мне она нравится.

— Отлично, — быстро проговорила Селия, — а где Барти?

— Все еще в постели, леди Селия. Она плохо спала… Немного простудилась, — сказала Нэнни.

— Боже! — воскликнула Селия. — Неужели еще одна?

— О нет, леди Селия, с ней совсем другое. У нее просто небольшой насморк, вот и все.

— Слава богу. А времени-то уже сколько? Нужно идти. На сегодня еще уйма дел.

Когда Селия и Оливер ушли, Летти взглянула на Нэнни.

— Хотела бы я посмотреть, как она откажется от путешествия ради Барти, — сказала она. — Со всеми этими разговорами о том, что она часть семьи.

— Маргарет, — спросила Селия, — с тобой все в порядке? Ты выглядишь ужасно!

ММ сидела, сгорбившись, за своим столом, она казалась меньше и тоньше обычного, а когда глянула на Селию, та увидела огромные, будто нарисованные на побелевшем лице глаза. Они были какие-то больные — покрасневшие и опухшие; рот ее тоже выглядел странно — бесформенный, как клякса, и какой-то набрякший.

ММ сидела, тупо уставившись на Селию, словно не вполне понимала, кто это перед ней. Затем заговорила, медленно произнося слова:

— Да, со мной все хорошо. Так, легкая простуда. Все рано или поздно простужаются.

— Так нужно было остаться дома, нужно…

— Я в полном порядке.

— Что-то не похоже. Совсем не похоже, тебе хорошо бы домой в постель.

— Селия, — сказала ММ, и голос ее прозвучал очень жестко, почти грозно. — Селия, я сама в состоянии решать, в порядке я или нет. И у меня нет ни малейшего желания идти домой. Полагаю, у тебя полным-полно дел, ведь это твой последний рабочий день перед отъездом. И несомненно, множество поручений ко мне, так что нельзя ли перейти к делу?

— Да, — покорно отозвалась Селия, — да, разумеется.

— С ней случилось что-то ужасное, — сказала Селия Оливеру, — я точно знаю. Она жутко выглядит. Ее что-то страшно расстроило. Знаешь, мне кажется, ее расстроил мужчина. Мужчина, кто бы он ни был. Ладно, ей об этом ни слова.

Оливер ответил, что не собирается говорить с ММ, он вообще понятия не имеет, о чем именно нужно не говорить ни слова. Они с Селией пришли на собрание редакторов с ясными, спокойными улыбками на лицах. И с мертвенно-бледной и измученной ММ старались вести себя так, словно она была в обычном для нее деловом состоянии. Вдруг уже в самом конце совещания ММ сказала, что хотела бы отстраниться от всего, что каким-либо образом причастно к роману о суфражистках.

— Эта тема вызывает у меня мало сочувствия, и я не смогу внести какой-либо вклад в данную работу. Простите, если у вас сложилось иное впечатление.

— Позвольте, ММ, — вмешался Ричард Дуглас, — Селия дала мне понять, что вы познакомились с женщиной, которая побывала в тюрьме и может предоставить нам информацию о принудительном питании и тому подобных вещах. Эта информация стала бы огромным подспорьем для Мьюриел Марчант.

— Боюсь, я что-то напутала, — сказала Селия, заметив, что голос ММ постепенно гаснет и она все пристальнее вглядывается в бумаги, лежащие перед ней на столе. — Это полностью моя вина, я ошиблась. Постараюсь, как только вернусь из Америки, найти кого-нибудь еще, кто мог бы побеседовать с Мьюриел.

Селия подняла глаза и встретилась взглядом с Оливером: тот был озадачен. Он немного наклонился в сторону ММ, очевидно намереваясь спросить ее еще о чем-то. Но тут Селия вытянула под столом ногу и стукнула мужа по лодыжке острым носком ботинка. Оливер судорожно вздохнул, и Селия поняла, что больно ударила его. Она протянула руку и мягко коснулась его плеча.

— Не перейти ли нам к следующему пункту? — предложила Селия. — Как обстоят дела с выпуском нового «Словаря имен»? ММ, полагаю, у тебя есть какие-то цифры?

По измученному лицу ММ, выражение которого немного смягчилось, когда она взглянула на Селию, та поняла, что ее подозрения не напрасны.

— Этот год не столь удачен, как мы надеялись, — сказала ММ. — Я рекомендовала бы сократить выпуск до двух сотен.

— Ты разочарована, Селия? — холодно спросил Оливер. Боль в ноге все еще не утихла. — Ты была абсолютно уверена, что он должен стать бестселлером.

— Да, и явно ошиблась, — призналась Селия.

Больные дети, несчастные взрослые, профессиональные ошибки. С какой радостью она уплыла бы от всего этого в роскошный покой Атлантики на «Титанике»!

Барти чувствовала себя просто ужасно. В голове что-то стучало, все тело ломило, грудь разрывалась от боли. Каждый раз, когда она делала глубокий вдох, ей казалось, словно в ее грудь вонзаются ножи. А потом начинался кашель и долго не отпускал ее. От этого боль в груди усиливалась, а горло все больше вспухало. Когда она только ложилась спать, в горле лишь немного пощипывало, а теперь его резало, точно бритвой. И у нее был жар, сильный жар. Летти велела ей вставать и одеваться. День был ветреным, а после завтрака все собирались на прогулку, и Барти приказали надеть лиф, теплую фуфайку и длинную рубашку. Каждая из этих вещей казалась ей тесной, раскаленной печкой. Она чувствовала, что не сможет перейти через мост и дойти до парка Баттерси — Джайлз сказал, что они идут именно туда, — хотя парк был ее любимым местом. Ее ноги стали слабыми и ватными; все предметы вдруг начинали плыть вокруг нее, и тогда приходилось садиться. Как всегда, когда ей было плохо, она с тоской вспоминала свою маму.

— Барти, быстрее! Ты всех задерживаешь. У тебя что, камень в туфле или что там еще?

— Я просто плохо себя чувствую, — отозвалась Барти.

— Да ну, глупости, — заявила Летти, — ты хорошо выглядишь. Вон какие румяные щеки. Немного свежего воздуха — вот все, что тебе требуется. Мы в последнее время слишком засиделись дома, со всеми этими кашлями и простудами.

Барти знала, что лучше не спорить. Она из последних сил пыталась не отставать от всех, когда они шли по мосту Альберта. Стоя на берегу пруда, пока близнецы кормили уток, Барти чувствовала, что ее легкие готовы разорваться — так было больно.

— Я правда ничего не хочу. Пожалуйста, не заставляйте меня есть.

— Не глупи, Барти. Это очень вкусный цыпленок. Ты счастливая девочка, ты должна быть благодарна за то, что тебе дают цыпленка, а не баланду из хлеба и воды.

Летти очень нравилось то и дело напоминать Барти о ее происхождении. Девочка постепенно научилась хотя бы притворяться, что не обращает на это внимания, но сегодня, больная и разбитая, она не выдержала. Глаза ее наполнились слезами, и цыпленок на тарелке расплылся в бесформенное пятно.

— Я не хочу, — снова сказала она.

— А ну ешь, — повысила голос Летти, — а не то…

— Не надо, Летти, — попросил Джайлз. — Ей не обязательно это есть. Она плохо себя чувствует.

— Она будет есть то, что ей дают Литтоны по своей доброте, — заявила Летти. — Барти, ну-ка доедай все, что на тарелке!

Барти взяла ложку, медленно набила рот и попыталась проглотить. На полпути к желудку цыпленок, казалось, раздулся и страшно затвердел. Барти подавилась, и кусок снова оказался на тарелке.

— Ах ты, маленькая гадючка! — вскрикнула Летти, красная от злости. — Ишь, что вытворяет, нахалка!

— Гадючка, — повторила Адель.

— Нахалка, — повторила Венеция.

Сестры понятия не имели, что означают эти слова, но догадались, что Летти сердится на Барти, и это их обрадовало.

И тут Барти словно прорвало.

— Дуры, — буркнула она. — Замолчите! Я вас ненавижу.

— Барти, — выскочила из-за стола Летти, — ты немедленно пойдешь в ванную и вымоешь с мылом рот. А я приду и прослежу, чтобы ты сделала это как следует. Затем я дам тебе порцию касторки — очень полезное средство для таких скверных, неблагодарных детей, как ты.

Барти встала. Теперь поплыла вся комната, и пол под ее ногами вздыбился.

— Я не могу! — закричала она.

Барти помнила, что в следующий момент без сил стала сползать на пол, а перепуганная Летти звала Нэнни.

— Бронхит, — сказал доктор Перринг, — и весьма тяжелый. Температура тридцать девять. Гораздо хуже, чем у близнецов. Он может развиться в пневмонию. Где леди Селия?

— На работе, — ответила Нэнни.

— Надо ей сказать.

— Может, не стоит ее беспокоить?

— Как так? — недовольно спросил доктор.

— Но ведь другие дети поправились. Ей тоже станет лучше.

— Я говорю вам — здесь все значительно хуже. Неужели вы не понимаете?

— Да, но она поправится. А леди Селия сегодня вечером уезжает. В Америку. Зачем ее волновать?

— Но ее дочь сильно больна! — настаивал доктор Перринг.

— Это не ее дочь, — твердо сказала Нэнни.

— Послушайте, какая разница? — строго взглянул на нее доктор Перринг. — Чем эта малышка сегодня занималась? Надеюсь, вы держали ее в тепле?

— Конечно.

— И не выпускали на этот ледяной ветер?

— Только… совсем ненадолго.

— Она ходила в парк, — уточнил Джайлз. Он читал, забившись в угол детской, так что его никто вначале не заметил.

— В парк? — удивился доктор Перринг.

— Да. Кормить уток. Мы все ходили.

— Очень плохо. Вот что, утром я обязательно приду снова. И звоните мне немедленно, если что случится. Так кто будет звонить леди Селии, Нэнни? Вы или я?

— Я позвоню, — пообещала Нэнни.

Селия устало складывала бумаги в большую кожаную сумку, которой пользовалась, чтобы перевозить рукописи с Патерностерроу на Чейни-уок и обратно, когда зазвонил телефон на столе.

— Да?

— Тут просят кое-что передать для мисс Литтон, леди Селия. Какой-то джентльмен. Я сказал ему, что мисс Литтон ушла, и теперь он просит вас.

— Как зовут этого джентльмена?

— Мистер Форд. Он очень настойчив, леди Селия.

— Хорошо, я с ним поговорю.

Нэнни положила трубку с чувством глубокого облегчения. Не ее вина, что леди Селия не ответила на звонок. Она, конечно, попробует связаться еще раз, но теперь ей недосуг. Сообщения она не оставила, потому что эта девица в офисе наверняка что-нибудь напутает. А Барти, похоже, стало лучше — она тихонько лежит себе и уже почти заснула. Кашляет, правда, все время, но, может быть, к тому времени, как леди Селия приедет домой переодеться и собрать багаж, она уже заснет. И не будет нужды кого-либо беспокоить. Конечно, все с ней в порядке. Просто кашель, такой же, какой был у Джайлза и близнецов. А они полностью поправились уже через несколько дней. И Барти поправится. Нельзя же допустить, чтобы леди Селия не попала на этот корабль из-за какого-то кашля. И чтобы она расстроилась из-за того, что Барти расхворалась и доктор решил, что ей нельзя было выходить на улицу. Даже странно. Нэнни подумала: а не позвонить ли доктору еще разок, но Барти уже затихла, и, похоже, лучше оставить ее в покое, просто дать ей заснуть. Это было бы самым разумным. Да, именно так. Летти тоже так считает. А Джайлз, похоже, уже забыл обо всем, и в любом случае он ушел к приятелю пить чай. Так что на самом-то деле слава богу, что леди Селия не взяла трубку.

— Это была просто ошибка, — оправдывался мужчина. — Глупейшая ошибка. То, что она подумала. Она… не так поняла.

Вид у него такой же скверный, как у ММ, отметила Селия. Мертвенно-бледен, небрит… Совершенно очевидно, что он из рабочих, даже при том, что на нем довольно красивое твидовое пальто: она поняла это по тяжелым ботинкам, толстому шарфу и кепке. И конечно, по выговору. Но мужчина был необыкновенно привлекателен. В этом не было сомнений. Селия мысленно восхищалась ММ. Если она сумела завоевать внимание такого мужчины — не то чтобы красивого, но очень, как бы это сказать, чувственного, — значит в ней скрыт какой-то глубокий интерес. Селия представила ММ: ее строгую одежду, непроницаемое лицо, аккуратно уложенные волосы, привычку повелевать — и пришла в изумление. По ее представлениям, рядом с ММ мог быть только мужчина благонравный, разумный — этакая старая дева в мужском обличье. Потом она припомнила убитое горем лицо ММ в то утро, ее дрожавший голос, горящие темные глаза и поняла, какое неистовое чувство таилось за всем этим. Вот так ММ!

— Что значит «не так поняла»? — спросила Селия.

— Боюсь, я не могу вам рассказать.

— Тогда я, боюсь, не могу вам помочь, — отрезала она.

Он помедлил. Затем заговорил сбивчиво:

— Вчера вечером я был дома… с молодой дамой. Перед этим я сказал мисс Литтон, что неважно себя чувствую. Она пришла ко мне и застала нас…

— Застала вас?

— Да.

— По-моему, это трудно не так понять. Я пришла бы точно к такому же выводу, как и она. И имела бы на то все основания.

— Нет, — упорствовал он, — не было оснований. Мы… мы просто работали.

— Работали?

— Да. Ну, вроде того. Просматривали листовки. Для суфражисток.

Так вот в чем, оказывается, дело.

— У вас дома?

— Да, — сокрушенно кивнул он.

— Мистер Форд, — вздохнула Селия, — вы меня простите, но, если вы всего лишь просматривали листовки, зачем нужно было говорить мисс Литтон, что вы больны? Почему вы не пригласили ее присоединиться к вам и помочь разобраться с этими листовками?

— Я полагал, что ей это не слишком понравится, — объяснил он.

— Почему?

— Ну… та юная леди — она очень хорошенькая. И немного… в общем, немного дерзкая. Она дала мисс Литтон понять, что…

— Ну? Так что же она дала ей понять?

— Будто происходит нечто большее, чем на самом деле.

— Так, значит, что-то все же происходило?

— Да нет… вовсе нет.

— Как нет?

Он снова замялся.

— Мистер Форд, — строго сказала Селия, — я не смогу вам помочь, если вы мне не расскажете все. Что конкретно там происходило?

— Ну… девушка слегка кокетничала со мной. Я это понимал.

— Вот как? — удивилась Селия, но подумала, что ничего удивительного тут нет. Всякая смышленая девушка, наверное, постаралась бы заполучить мистера Форда. — А как… А почему вы так уверены в этом?

— Потому… то есть, я думаю, потому что… ну, как-то раз она… меня поцеловала. Просто на прощание, вот и все.

— Поцеловала вас? Понятно. А вы ее поцеловали? — Все это становилось крайне интересно, и Селию просто снедало любопытство. Она заметила замешательство в глазах своего собеседника и поспешно сказала: — Простите. Я же предупреждала, что мне необходимо знать все.

— Я… да, полагаю, поцеловал. — Вдруг он оживился: — Не было особого выбора. А она ясно давала понять, что я ей нравлюсь.

— И тогда вы пригласили ее к себе домой?

— Ну, можно и так сказать.

— Полагаю, яснее не скажешь, мистер Форд.

— Да, возможно. Но лишь для того, чтобы заняться листовками.

— Неужели?

— Думаю, — помедлив, произнес он, — мне все же хотелось, чтобы она пришла, она мне понравилась. Но только это было… Господи, какой я тупица!

— Похоже, вы правы. А какие чувства вы питаете к мисс Литтон, смею спросить?

— Я люблю ее, — просто сказал он.

— Вы ее любите?

— Да. Очень люблю.

— Итак, вы ей солгали. Вы приглашаете в дом другую девушку, девушку, для которой — и вы это прекрасно знаете — вы привлекательны и которая, как я догадываюсь, привлекательна для вас, что, вероятнее всего, чревато проблемами…

— Да, — согласился он, и голос его зазвучал глухо, — да, совершенно верно.

— Но зачем?

Мужчина взглянул на Селию. Последовало долгое молчание, а затем признание:

— Да так… думаю, просто ради забавы.

— Вот как? Ради забавы вы рисковали отношениями, которые важны для вас?

— Я… да. Да. Я… ну, это несопоставимые вещи, понимаете? Она… как сказать, мисс Литтон — женщина замечательная, но с ней все не так просто. И… — Он в который раз замялся.

— Что?..

— Да так, пустяки.

— Нет уж, пожалуйста, говорите.

— Что ж… вечно мне не везет, — наконец сказал он, глядя ей в глаза — немного удивленно, немного смущенно. — У нее ведь есть все, у мисс Литтон: и деньги, и образование, и положение. Мне никогда не победить. А та другая молодая леди… Она решила, что я замечательный. С моей стороны это, может, и дурно, но было так приятно… Всего-то один раз.

Селия взглянула на мужчину, внезапно и остро посочувствовав ему.

— Да, — медленно произнесла она, — да, я могу это понять. Я правда понимаю. И все же вы поступили дурно. Дурно и безумно обидно для ММ… для мисс Литтон. И я не знаю, что могу сделать.

— Леди Селия, — попросил он. — Пожалуйста… Мне очень нуж на ваша помощь.

— Да, это уж точно. Но…

— А вы никогда не делали ничего такого, — неожиданно поинтересовался он, — чего-нибудь в другом роде, конечно, но все равно — такого, с чем вы не могли совладать? Заранее зная, что потом пожалеете?

— Возможно, — осторожно сказала Селия, — но, думаю, нет нужды обсуждать это сейчас. Вам это вряд ли поможет.

Он промолчал.

— Вот что вам нужно сделать, — начала Селия, — вам нужно пойти и увидеться с ней. Расскажите ей все то, что рассказали мне. Даже то… как вы чувствовали, что не можете это преодолеть. Попробуйте ее убедить, заставить понять.

— Она не желает меня видеть, — судорожно вздохнув, сказал он. — Не думайте, что я не пробовал. Всю ночь я просидел на ее пороге. И сегодня утром все еще был там. Она просто перешагнула через меня. И не стала слушать.

— Ничего удивительного, — ответила Селия.

— Нет, — перебил он, — я тоже не удивился. Но… я действительно ее люблю. И она любит меня.

— Да что вы?

— Да, любит. — И мгновение спустя добавил: — И я ей нужен.

Селия напряженно размышляла. Наверняка так оно и есть. Он действительно нужен ММ. Совершенно ясно, что с ним она была счастлива. И прежде чем она найдет кого-то другого, если это вообще случится, пройдет еще уйма времени. Селия инстинктивно почувствовала, что, несмотря на свое весьма легкомысленное поведение, человек он хороший. Может, в том-то и дело. Очень печальная история. Забавной ММ уж точно не была. В том смысле, который он подразумевал. Он явно моложе ее и изголодался по удовольствиям. А для мужчины, должно быть, очень тяжело оказаться в таком подчиненном положении. Селия улавливала в этом отголосок собственных отношений с Оливером.

— Послушайте, — неожиданно предложила она, — я с ней обязательно поговорю. Попробую уговорить ее встретиться с вами.

— О! — обрадовался он. — Правда, леди Селия? Я был бы вам так признателен.

— Погодите, пока рано благодарить. Она меня даже слушать не захотела. Не говоря уже о вас. Но я сделаю что смогу. Только мне нужно поторопиться, потому что сегодня вечером я отправляюсь в путешествие.

— Да, — сказал он, — она мне говорила. На «Титанике». Вот это приключение! Я бы многое отдал, чтобы поплавать на таком корабле!

Селия взглянула на него и впервые улыбнулась:

— Надеюсь, что для начала вы пожертвуете этой молодой дамой. Но вы правы, это будет замечательное путешествие. Я прекрасно понимаю, как мне повезло. Так, теперь спускайтесь и посидите внизу, а я позвоню мисс Литтон и посмотрю, что сумею для вас сделать. Я спущусь, когда… если у меня будут какие-нибудь новости.

Через двадцать минут Селия обнаружила его в приемной. Он сидел, опустив голову на руки. Она протянула ладонь и мягко коснулась его плеча:

— Если вы отправитесь в Хэмпстед немедленно, мисс Литтон, по крайней мере, повидается с вами. Больше ничего обещать не могу. А теперь мне пора. Нужно успеть на корабль.

— Она страшно горячая, — сказала Летти, — и пульс у нее очень частый. И она как-то странно дышит. Не знаю, правильно ли мы поступили, не вызвав доктора еще раз.

— С ней полный порядок, — заявила Нэнни. — Она ведь спит? Лучше оставить ее в покое. Не нужно говорить леди Селии. Это неправильно. Зачем портить ей путешествие?

— Но, Нэнни…

— Летти, ей не хуже, чем было Венеции. Вспомни, что происходило с той. Сорок восемь часов — и ни в одном глазу. Уж в этом-то можешь не сомневаться.

— Хорошо, Нэнни. А вот и машина леди Селии. Не будем говорить?

— Можешь войти, только ненадолго, — предупредила ММ, — у меня ровно пять минут. Я действительно крайне занята.

Ее голос звучал холодно и безучастно, она смотрела на Джаго так, словно он был каким-нибудь случайным знакомым, с которым ее никогда ничто не связывало. Он вошел.

— Может, мы… присядем?

— Не вижу в этом особой необходимости. Потому что беседа будет очень короткая.

— Мэг… — Джаго говорил с трудом, его голос дрожал от волнения.

— Да?

— Я так… виноват.

— В самом деле?

— Да. Очень-очень виноват. Не знаю, что это на меня нашло.

— По-моему, — сказала ММ, — все довольно ясно. Судя по тому, что я видела. Молодая, весьма привлекательная женщина. Ты ею не на шутку увлекся. Что ж, в конце концов, думаю, это естественно.

— Да, — глубоко вздохнул Джаго, — да, вполне. Естественно, я имею в виду.

ММ отпрянула. Лицо ее побелело.

— Пожалуй, тебе следует немедленно уйти, — сказала она, — если это все, что ты хочешь мне сказать. В качестве объяснения.

— Это так, — повторил он, — да.

ММ поднялась, подошла к входной двери и распахнула ее.

— Всего хорошего, — сказала она.

— Мэг! Мэг, не надо. Не будь такой.

— О, ради бога! — воскликнула она, и ее бледное лицо залил густой румянец. — А чего ты от меня ждал? Всепрощения? Понимания? Извини, Джаго, но в таком случае ты меня плохо знаешь.

— Я этого не жду, конечно, — сказал он, — но я… на это надеялся.

— Надо полагать. Что ж, боюсь, ты будешь разочарован. Пожалуйста, уходи.

— Нет, я не уйду, — произнес он. — До тех пор, пока не скажу все, что должен сказать. Вот тогда я уйду. Закрой дверь, Мэг. Будь любезна.

Она взглянула на него: в нем вдруг появилось что-то властное, менее приниженное.

— Продолжай, выкладывай. — Она закрыла дверь.

— Это было… естественно, как ты сказала. Но от этого мне не легче. И так же стыдно. Но именно так и было. Она женщина миловидная, решила пококетничать со мной и взяла верх. Это не повлияло на мое отношение к тебе, Мэг. Не заставило меня меньше тебя любить.

— Какая жалость! — съязвила ММ. — И что же мне теперь делать? Благословить, проводить на свидание с ней, когда тебе будет угодно?

— Нет, перестань, нет, конечно же, нет. Просто… посмотреть на это моими глазами. Это не было… не было неверностью. Я только поцеловал и обнял ее, пойми!

— Джаго, мне не нужны подобные детали.

— Нужны, — настаивал он, — ты должна знать. Это важно. Я бы никогда не лег в постель с другой женщиной, никогда. Я бы не смог. После тебя… после того, как я тебя узнал. Это немыслимо. Ужасно!

— Понятно, — пробормотала ММ. Тон у нее был непреклонный, но что-то промелькнуло в ее темных глазах. Усмешка? Понимание?.. Это приободрило Джаго.

— Вот так… Но я не могу не замечать чью-либо… привлекательность. И это естественно. И никто не может.

— Разве?

— Ну… никто, кроме тебя, — усмехнулся он. ММ вперила в него каменный взгляд. Рановато ухмыляться. — Но то, что я сделал, — торопливо продолжил Джаго, — пригласил ее к себе, солгал тебе… это непростительно. И то, что я тебя обидел, заставив страдать. Мне очень стыдно, Мэг. Очень стыдно.

Она молча смотрела на него.

— Я люблю тебя, — сказал Джаго, — хоть тебе и трудно в это поверить даже на минуту, но я тебя люблю. Я люблю тебя так, как никогда никого не любил. Конечно, не так уж много их, вообще-то, и было. Но… больше, чем… чем у некоторых. Никогда.

Джаго не произнес имени Энни, ясно ощущая, что это будет предательством по отношению к покойной жене. ММ была глубоко тронута, на глаза у нее навернулись слезы. Она изо всех сил удерживала их — не могла позволить себе этого. Только не слезы. Только не сейчас…

— И другой быть не может. Никогда, — повторил он. — Никогда после того, что было между нами, после всего, что ты дала мне.

— Должна признаться, — заговорила ММ, и голос ее смягчился, несмотря на попытки воспрепятствовать этому, — твое поведение едва ли об этом свидетельствует.

— Мэг! Ты меня не слушаешь. Я говорю о любви. Не… не о пустяках.

— Эти пустяки… оказались очень тяжелы. Для меня, — заметила она.

— Знаю, — поспешно добавил Джаго, — знаю, что так. Не нужно мне повторять. Но я хочу, чтобы все это закончилось. Для нас обоих. Хочу, чтобы мы снова были вместе. Очень хочу.

— Как я могу верить тебе? — спросила она, чувствуя, что почти против воли смягчается. — Вот в чем дело, Джаго. Верить снова?

— Придется, — просто ответил он. — Тебе ничего больше не остается. Или верить мне, или распрощаться. — (ММ молчала.) — Дело в том, — продолжил он, — и я об этом не говорил, для меня не всегда все так уж просто. Ты такая умная, и прочее, и у тебя все есть.

— У меня не все есть, Джаго, — сдержанно ответила ММ. Но теперь она позволила себе улыбнуться.

— Да нет, все. Деньги, образование, карьера. Вот что я называю «все». Пока я не поговорил с той женщиной, я не понимал, какие Литтоны важные, какой важной должна быть ты. От этого я почувствовал себя таким мелким. Ничтожным. Ну вот, а с ней… с той девушкой… я вдруг стал что-то значить. На меня полагались. Думаю, что дело было еще и в этом. И, надо сказать, в немалой степени.

ММ во все глаза смотрела на Джаго: пришел ее черед почувствовать себя мелкой и ничтожной. Она никогда не задумывалась о том, как, должно быть, трудно Джаго. В рамках их отношений, по крайней мере. Она любила, чтобы, как он это сформулировал, все во всем полагались на нее. Возможно, тут не было высокомерия, но ей все же нравилось давать, предлагать — одним словом, обладать. Никогда не брать, никогда не чувствовать себя кому-то обязанной. Она оглянулась на прошедшие годы, увидела их так, как наверняка видел он: вот она приглашает его в дом, кормит, поит вином, дарит подарки — всегда дает, — и ей вдруг стало стыдно.

ММ перевела дыхание, чтобы сказать Джаго — что сказать? Как? Но он заговорил первым:

— Дело в том, что, кроме как в постели, я никогда ничего не решаю. Я в подчинении. Но ведь это неправильно, да? Мы оба должны делить ответственность. Именно так должно быть.

ММ дала волю слезам. Они неумолимо текли по ее лицу — безмолвные, горькие слезы. И так она стояла, совершенно неподвижно, плакала и смотрела на него через холл. Наконец ММ перестала плакать и протянула Джаго руку. Он шагнул вперед и принял ее в свои ладони.

— Прости, — вновь сказал он, — прости, что я сделал тебе больно.

— Что ж, — ответила она, — возможно, я… теперь я, во всяком случае, хоть что-то понимаю. Но это не значит, будто я согласна на повторение подобного, этакого… — она опять улыбнулась, — естественного.

— Нет, — согласился он, — конечно не значит.

— Я тоже виновата. В том… ну, что ты так себя чувствуешь. Раньше я не задумывалась ни о чем. Не знаю, смогу ли справиться со всем этим, но постараюсь.

— Э, нет, — сказал Джаго, — вот этого не надо. Не хочу, чтобы ты менялась, Мэг. Я люблю тебя такой, какая ты есть. Если ты мне веришь.

— Я… верю, — произнесла она, — и я тоже люблю тебя. Может быть, мы… то есть… может быть, ты побудешь еще немного?

— Да, — ответил он, — да, чудесно. Спасибо тебе.

Брансон впустил Селию в дом и сказал, что мистер Литтон наверху, пакует вещи.

— Трумэн с машиной наготове, чтобы отвезти вас на станцию, леди Селия. Нужно выехать не позднее чем через полчаса.

— Знаю, Брансон, знаю. Один Бог ведает, как я со всем этим справляюсь. Где дети?

— Девочки спят, насколько мне известно, леди Селия. Мистер Джайлз в гостях у приятеля.

— Да, конечно. Я и забыла. Но он успеет вернуться, чтобы попрощаться?

— Думаю, да, леди Селия.

Селия побежала наверх в их с Оливером комнату. Оливер недовольно взглянул на нее, на щеках его пылал сердитый румянец.

— Ты почему так поздно? Нам выезжать через…

— Через полчаса. Знаю. Я была кое-чем занята. Господи, Оливер, я буду просто счастлива наконец-то сесть на вечерний поезд. Тогда нас уже ничто и никто не остановит. Какое чудо! Не волнуйся, мой дорогой, я все успею. Уже все упаковано. Осталось уложить мою косметичку. Полагаю, по возвращении мне придется позаботиться о том, чтобы завести себе личную горничную. Уж больно много у меня хлопот, особенно когда мы заняты общественными делами. В любом случае дай мне двадцать минут покоя… а почему ты не идешь наверх, в детскую? Попрощаться с девочками?

— Я уже был там. Они все спят. Нэнни очень волновалась, как бы я их не разбудил.

— Но ведь… И ладно, возможно, так оно лучше. Послушай, просто оставь меня одну, и я соберусь гораздо быстрее. А знаешь, несмотря ни на что, я страшно волнуюсь.

— Я тоже, дорогая моя. Я тоже.

Барти пыталась приглушить кашель, уткнувшись в подушку. Она плохо понимала, где находится, иногда ей казалось, что она вновь на Лайн-стрит, в кровати с братьями, а затем ей уже казалось, что она проваливается сквозь раму кровати и падает — все вниз и вниз, под дом Литтонов, в какой-то жаркий, темный водоворот. Когда ей чудилось, что она на Лайн-стрит, она звала маму, но та не приходила, только Нэнни с сердитым видом запихивала в нее одну за другой ложку микстуры от кашля. Барти уже выпила ее так много, что ее тошнило. И тогда Нэнни пригрозила ей изрядной порцией касторки, если она потревожит леди Селию.

— Я не хочу, чтобы леди Селия разволновалась, когда она поднимется в детскую и узнает, что ты больна. Это будет очень дурно с твоей стороны. С тобой ничего серьезного, и завтра утром ты встанешь — еще не хватало, чтобы ты валялась в кровати, а я тут весь день тебе прислуживала. А теперь нужно заснуть и спать — так велел доктор.

Барти хорошо знала, что доктор велел не только это, но язык у нее распух, а горло болело так сильно, что она не могла вымолвить ни слова. Она вообще не должна издать ни звука, и Барти было невдомек, почему няньки так пеклись о том, чтобы она не потревожила тетю Селию. Один раз Барти все же попыталась встать, потому что ей нужно было в туалет, но когда она села на кровати, то почувствовала себя так плохо, что снова легла. Значит, придется намочить постель. Но сил беспокоиться об этом уже не было.

Уложив последние вещи и переодевшись для путешествия — в бежевый в талию костюм излюбленного королевой Александрой стиля, с изумительной широкополой шляпой на голове, — Селия побежала наверх, в детскую. Там было тихо. Селия украдкой отворила дверь дневной детской. Нэнни сидела у огня и штопала какие-то вещи. Она поднялась и прижала палец к губам:

— Все крепко спят, леди Селия. Знаю, что вы хотели с ними попрощаться, но, думаю, их сейчас лучше не трогать. Они только расстроятся, если вас увидят.

— Да, наверное, — согласилась Селия, — но я не буду их будить, Нэнни, просто взгляну на них. Я же не увижу их больше трех недель!

— Тогда зайдите лучше к близнецам, вот что, — предложила Нэнни, — а к Барти не нужно.

— Почему?

— Да она тут плакала. Маму звала. Ну, вы знаете, иногда с ней бывает. Я ее приласкала, прочитала ей сказку, и она вроде успокоилась. Но если она проснется… в общем… Лучше не рисковать и не тревожить ее.

— Да. Да, пожалуй, ты права. Господи, бедная маленькая Барти! Иногда кажется…

— Да не волнуйтесь вы о ней! Она все время весела, как майский день.

— Надеюсь. Ой, а времени-то сколько! На секундочку загляну к близнецам и…

Селия проскользнула в ночную детскую. Близнецы лежали тихо и сладко спали в стоявших рядом кроватках. Они засыпали, только если видели друг друга. Однажды, когда Адель болела, доктор, ошибочно заподозривший скарлатину, предписал изоляцию, и кроватку Адель перенесли на другой этаж. Обе девочки полночи ревели, пока Нэнни, которую вдруг осенило, не сунула в каждую кроватку по маленькому зеркальцу. Близнецы в изумлении уставились каждая на свое отражение, прижатое к перекладинам кровати, и уснули.

Селия улыбнулась с полными слез глазами и мысленно поцеловала обеих девочек. Она ненавидела расставаться с ними. Всякое ведь может случиться…

— Дорогая, идем. Мы опоздаем на поезд.

— Иду, иду… До свидания, Нэнни. Спасибо за то, что ты у нас такая замечательная. Увидимся через три недели. Оливер, а где Джайлз? Надо с ним попрощаться.

— Он ждет внизу, хочет помахать нам на прощание.

— Он расстроен?

— Нет, держится молодцом.

— Я спущусь, — сказала Нэнни, — убедиться, что с мальчиком все в порядке.

— Спасибо, Нэнни. Дорогая, идем же, поспеши.

— Джайлз, милый мой, до свидания. Будь умницей. Мы привезем тебе из Америки много-много подарков. И пригласим Мод и ее братьев приехать к нам погостить. Ну, обними маму покрепче.

— Желаю тебе хорошо провести время, мамочка. — Джайлз послушно обнял ее. — И папе тоже.

— Непременно, старина. Ну, дорогая, машина ждет. Трумэн уже все загрузил. Я не шучу, мы и в самом деле можем опоздать на поезд.

— Иду, иду, уже иду.

— Вам действительно надо ехать? — вдруг спросил Джайлз.

— Да, конечно надо. Ты и сам знаешь. Ну же, Джайлз, не плачь, будь мужчиной. Маму расстроишь.

Джайлз прикусил задрожавшую губу. Он проводил родителей до двери и остановился между Нэнни и Брансоном, держа их за руки.

— Счастливого пути вам, сэр, — сказал Брансон, — и вам, леди Селия.

— Спасибо, Брансон. Вы и оглянуться не успеете, как мы вернемся.

Джайлз неожиданно высвободил руки и рванулся к Селии. Его маленькое личико дышало волнением.

— А ты попрощалась с Барти и близнецами?

— Да, конечно. Я заглянула к ним на минуточку. Они все спали.

Джайлз взглянул ей в лицо и тихо прибавил:

— Значит, Летти была права насчет Барти.

Селия остановилась и замерла, затем наклонилась и заглянула сыну в лицо:

— Что ты имеешь в виду, милый?

— Селия, ради всего святого, поехали наконец, прошу тебя!

— Нет, Оливер, подожди. Это важно. Джайлз, так насчет чего Летти оказалась права?

— Она сказала… она сказала…

— Селия!

— Что сказала Летти?

Нэнни подлетела к Джайлзу и сгребла его за руку.

— Джайлз, не расстраивай маму. Ни к чему ей сейчас волнения.

— Что сказала Летти, Джайлз?

Он не ответил, взглянул на Нэнни очень проницательно. А затем произнес:

— Она сказала, что ты не откажешься от путешествия из-за Барти.

— Что? Что это значит?

— Мистер Джайлз, я сказала — нет!

— Джайлз, что она имела в виду? Почему я должна отказаться от путешествия из-за Барти? Я не понимаю. Летти еще что-нибудь говорила?

— Селия, я поехал! Встретимся на станции.

— Джайлз?!

— Мистер Джайлз!!!

— Летти еще что-нибудь говорила?

— Она…

— Джайлз, объясни мне, пожалуйста.

— Она сказала, что ты не откажешься от путешествия из-за Барти. Несмотря на все твои… — Его голос дрогнул, но затем окреп, и Джайлз выпалил: — Несмотря на все твои разговоры о том, что Барти — часть нашей семьи.

— Джайлз, — вымолвила Селия и сразу почувствовала, словно проваливается в глубокую черную бездну, — я не понимаю. Почему Летти так сказала? Почему я должна отказаться от путешествия из-за Барти? Ведь на то нет причин. Она же не больна, в конце концов… Она больна?

Часть вторая

1914–1918

Глава 9

— Умерла! Оливер, какой ужас! Что же нам делать? Может быть, тебе съездить туда… А что стряслось?

— Видимо, у нее… случился выкидыш, — сказал Оливер, поднимая глаза от телеграммы, которую им только что доставили. — Больше я ничего не знаю. Похороны на следующей неделе. Конечно, мне бы хотелось поехать туда, но это совершенно невозможно. Успеть в срок просто нереально.

— Конечно нет. Бедный Роберт. Бедняга, бедняга. Надо же, выкидыш! А ведь в прошлый раз все шло так хорошо. По-моему, ей было — сколько? — сорок пять. Но даже и в этом случае…

— Что ж, единственное, что мы можем сделать, — это написать Роберту, — добавил Оливер и вздохнул. — И поехать повидаться с ним, как только сможем. Все это очень печально. Она мне так нравилась. Я уважал ее, это была чрезвычайно умная женщина. Я… Мы многим ей обязаны.

— Да, — согласилась Селия, которая иногда противилась вмешательству Дженетт в дела «Литтонс» и нескрываемому восхищению Оливера этой женщиной и теперь чувствовала себя виноватой. — Дженетт прекрасно к нам относилась. И мне она тоже нравилась. А как было весело, когда она приезжала к нам в гости прошлым летом, со всеми детьми. Она была полна жизни, я не могу представить ее… о господи. Как жестоко! Я немедленно напишу Роберту. А эти несчастные мальчики…

— В самом деле, — сказал Оливер, — пережить такой кошмар — потерю обоих родителей. Селия, да что ж это за страшная неделя такая: убили эрцгерцога, миру грозит война, а теперь еще и бедная Дженетт.

— Да, вы беременны, — осторожно сказал врач, с натянутой веселостью добавляя, что природа знает свое дело. — Однако вы не должны слишком доверяться ей. Давление у вас немного выше нормы, поэтому нужно как можно больше отдыхать, миссис Литтон. В общем, сон в положенное время, долгий отдых после полудня, никаких ранних подъемов, никаких нагрузок и, разумеется, никакой… — он прокашлялся, — никакой интимной близости. А я буду навещать вас для осмотра каждую неделю.

— Не гляди на меня так, Роберт, любимый, — сказала Дженетт, когда врач ушел. — Я буду в полном порядке, вот увидишь. Вспомни, какой образцово-показательный акушерский случай я собою представляла, когда родилась Мод. Я прекрасно себя чув ствую. И очень счастлива и рада.

— Знаю, дорогая моя, знаю. Но… не могу же я не волноваться.

— Ты не должен. Кроме того, это целиком моя вина. Мне нужно было… в общем, нужно было настоять на том, чтобы мы вели себя осторожнее. Но в минуты страсти это так трудно. А эти мгновения так чудно страстны, правда?

Роберт улыбнулся, растроганный ее счастьем.

— Ты просто должна относиться ко всему проще, — посоветовал он. — Не нужно чрезмерных развлечений. Не стоит без конца бегать в банк «Эллиоттс» и…

— Знаю, знаю, Роберт. И еще в «Литтонс». Хорошо, не буду. Обещаю. Беременность гораздо важнее. Я понимаю.

Что ж, по крайней мере, она это признавала. В последнее время Роберт чувствовал себя несчастным: Дженетт была полностью поглощена своей новой важной литературной жизнью, как она это называла. Она просто обожала все это — обожала ходить в офис «Литтонс», очень фешенебельное здание из темного камня во французском стиле близ Грамерси-парка. «Дом должен выглядеть престижно, — объяснила она Оливеру, — поэтому важно, чтобы там была хорошая витрина». Роберт все это просто возненавидел: иронией судьбы он был разлучен с женой ее заботой о его собственной семье. На самом деле офис для них нашел именно он, и затем его не допустили к участию в деле. Все прибрала к рукам Дженетт: она самостоятельно обсуждала сроки аренды, отделку, кадровые ставки, и Оливер полностью подчинился ей. Роберт наблюдал за этим процессом и переживал: уж он-то знал, как прекрасно Дженетт умела подчинять.

Филиал издательства «Литтонс» в Нью-Йорке был сравнительно небольшим, но весьма влиятельным. Управлял им представительный молодой человек по имени Стюарт Бейли, которого Оливер переманил из «Даблдей»[10] и назначил главным редактором. Исполнительного директора, ответственного за деловую сторону, нашла сама Дженетт.

— Он управляет одной из благотворительных организаций, с которой я связана. Человек чрезвычайно способный и в целом не чужд искусства. Я предпочла бы, чтобы он и Стюарт предоставляли совместные отчеты. Это лучше, чем просить одного из них отчитываться перед другим. Оба асы в своей области. Возникли бы проблемы.

Оливер, которого, как всегда, впечатлило ее понимание структуры компании, согласился. В итоге — Роберт знал, что так оно и будет, — оба отчитывались перед Дженетт. Вначале компания выпускала лишь то, что издательство «Литтонс» печатало в Лондоне, но несколько месяцев спустя Стюарт Бейли начал обзаводиться собственными книгами и авторами. Он был одновременно и деловым, и творческим человеком, и Селия, как никто, оценила его.

— Он просто безупречен. Вот бы заполучить его в Лондон!

— Мне кажется, — ответил на это Оливер, насмешливо глядя на жену, — в Лондоне маловато места для вас обоих.

К концу первого года компания встала на ноги. Она была еще не вполне прибыльной, поскольку приходилось много вкладывать, но уже наметилась определенная положительная тенденция. Дженетт пребывала в постоянном возбуждении, с головой погрузившись в дело, и настойчиво вела собственные поиски талантов и идей. Роберту казалось, что она все больше и больше становится похожа на Селию: столь же одержимая работой, она так же отдалялась от семьи. Это его тревожило, и отнюдь не потому, что он был ревнив и упрям. Дженетт строила планы на следующий год, собиралась расширить дело, предложила организовать отдел литературы по искусству, говорила о самостоятельной поездке в Лондон с целью обсудить с Оливером свои новшества. Все это казалось Роберту нелепо грандиозным.

Но теперь Дженетт опять ждала ребенка. И пообещала, что ее новая игра — ибо именно так Роберт воспринимал занятия жены — прекратится. Он удивился, что она так легко уступила, но поверил и успокоился.

— Конечно, ребенок важнее, — сказала Дженетт, — и вплоть до его благополучного появления на свет он, разумеется, будет моей главной заботой. — Она улыбнулась мужу. — Уверена, что на этот раз у нас родится мальчик. Твой наследник. Не волнуйся так, любимый. Я буду умницей. И уверена, что, как говорит доктор Уайтлоу, природа знает свое дело.

Однако природа знала не все. И ровно в шесть месяцев у Дженетт начались преждевременные роды, она родила мертвого мальчика и спустя сутки умерла.

Роберт Литтон сидел в одиночестве у себя в кабинете, пытаясь завершить план похорон, когда в комнату без стука вошел Лоренс.

— Я хочу с тобой поговорить, — сказал он.

— Да? Если насчет похорон, я, конечно, выслушаю любые предложения.

Он действительно был рад Лоренсу. Со дня смерти Дженетт мальчик почти не покидал свою комнату, куда ему подавали еду, и выходил только для того, чтобы в одиночестве пройтись по Центральному парку. Лоренс держал мать за руку, когда та умирала, си дел застывши подле нее весь ее долгий и страшный последний день. Он отказался двинуться с места, даже когда Роберт попросил ненадолго оставить его с женой наедине. Спустя несколько минут после того, как врач констатировал смерть, Лоренс встал, поцеловал мать в лоб и вышел — с сухими глазами и мертвенным лицом. Джейми, беспомощно плача, выбежал за ним следом, но почти сразу же вернулся, укрывшись в объятиях Роберта.

Роберт тщетно пытался справиться с собственным горем, оказавшись лицом к лицу с ужасом заботы о своей семье, в том числе о двухлетней дочери. Он тревожился за Лоренса, несколько раз подходил к его комнате, вежливо стучал в дверь и уходил ни с чем.

— Он хочет побыть один, — сказал Джейми, и взгляд его больших голубовато-зеленых, в точности как у матери, глаз, покрасневших и заплаканных, встретился с полусмущенным, полурастерянным взглядом Роберта. — Он просил меня передать тебе, чтобы ты… даже не пытался с ним разговаривать.

— Что ж, это вполне естественно, — мягко ответил Роберт. — Думаю, мы должны уважать его просьбу, верно, Джейми?

Джейми кивнул и попытался улыбнуться. Тринадцатилетний мальчик был слишком потрясен, слишком убит смертью матери, чтобы поддерживать чувство вражды к Роберту. Он любил отчима и ничего не мог с этим поделать и всегда видел в нем человека доброго и веселого. И когда в ближайшую осень после рождения Мод Лоренс отправился в школу, Джейми наконец с легкой душой потянулся к Роберту. Было, конечно, трудно, когда Лоренс вернулся домой, и Джейми попытался создать видимость того, что по-прежнему не имеет с Робертом ничего общего, а потом убедить Лоренса, что отчим хороший, но Лоренс, устремив на младшего брата холодные глаза, сказал:

— Можешь предавать нашего отца, если считаешь нужным, Джейми. Для меня это невозможно. Вероятно, ты поймешь, когда станешь старше. Не волнуйся. Я знаю, тебе трудно.

— Так нечестно! — убежденно заявил Джейми, но Лоренс пожал плечами и ответил, что просто сказал правду, как он ее понимает.

Однажды после смерти матери Джейми проснулся и услышал ужасные, раздирающие душу рыдания, доносившиеся из комнаты Лоренса. Джейми вошел туда, забрался к брату в постель и постарался утешить его. Но Лоренс лежал застывший, как камень, и отказывался говорить. Все, что он сказал, когда Джейми наконец пошел прочь, было:

— Ты же знаешь, это сделал он. Он убил ее, это его вина.

— Не глупи, — ответил Джейми и, изрядно напуганный яростью, звучавшей в голосе брата, вернулся в свою комнату горевать в одиночку. Он так толком и не понял, что́ Лоренс имел в виду.

Но Роберт понял.

— Она умерла из-за тебя, — так начал Лоренс. — Она умерла из-за твоего ребенка.

— Лоренс! Ты говоришь чудовищные вещи. — Но чувство вины всколыхнулось у Роберта внутри; та же самая мысль не только приходила ему в голову — она преследовала его во время бодрствования, заполняла его сны.

— Твоя мать умерла от потери крови, — твердо сказал он, пытаясь подавить дрожь в голосе. — Я понимаю твое горе и даже твой гнев, но, пожалуйста, не выдумывай здесь злого умысла.

— Какой там злой умысел, — возразил Лоренс, — простой случай причины и следствия, скажешь — нет? Ты трахнул ее…

— Лоренс! Как ты смеешь говорить со мной подобным образом? Немедленно извинись.

— Извиняюсь за то, что употребил непристойное слово, — произнес Лоренс, голос его был очень спокоен и холоден, — но не за действие, которое это слово описывает. Из-за тебя она забеременела, хотя была уже не молода и не вполне здорова для таких дел, и в итоге она умерла. Не могу понять, как ты способен уклоняться от признания своей вины.

Роберт молчал.

— В общем, — заключил Лоренс, — я надеюсь, что после похорон, на которых, ясно, должны соблюдаться приличия, мы с тобой больше не увидимся. У меня нет желания ни видеть тебя, ни говорить с тобою.

— Мне жаль, Лоренс, — начал Роберт, настолько оглушенный собственным внутренним протестом против сказанного, что едва мог вообще что-то чувствовать, — но нам все же придется встречаться. У нас один дом, одна семья.

— У нас не одна семья, — подчеркнул Лоренс, — Джейми — мой брат, и мы оба — сыновья нашей матери и нашего отца. А Мод не имеет ко мне никакого отношения.

— Разумеется, имеет. Она твоя единоутробная сестра.

— Тогда сформулируем это иначе. У меня нет желания видеть и ее тоже. Так что я был бы вам признателен, если бы вы покинули мой дом по возможности скорее и забрали ее с собой.

— Лоренс, мне кажется, что твое горе в каком-то смысле свело тебя с ума, — пояснил Роберт. — Это не твой дом, это… в общем, это фамильный дом.

— Он принадлежал моим родителям. Теперь он мой.

— Боюсь, что это не так. На самом деле он мой. И… — Роберт пытался оставаться вежливым и разумным, — и, конечно, ты тоже будешь в нем жить.

— А вы в этом уверены? — ехидно спросил Лоренс, и голос его стал странным, а взгляд — хитрым. — В завещании моего отца особо отмечено, что этот дом переходит ко мне. После смерти моей матери. Это фамильный дом Эллиоттов, построенный еще моим дедом.

— Я в курсе. И разумеется, когда я сам… отойду в мир иной, дом станет твоим. А сейчас, повторяю, этот дом принадлежит семье. А я в настоящий момент являюсь ее главой.

— Главой моей семьи вы не являетесь, — процедил сквозь зубы Лоренс, — и, думаю, для вас станет очевидно, что этот дом мой.

— И ты собираешься жить в нем один, сам по себе? Я правильно понимаю? — спросил Роберт.

— Да, правильно.

— А твой брат?

— Он тоже будет жить здесь. Мы с ним одно целое. Так хотел наш отец.

— Ну, это довольно нелепо. Джейми всего тринадцать лет. Ты станешь совершеннолетним лишь через три года. Так что и речи не может быть о том, чтобы вы жили здесь сами по себе.

— Мы наймем слуг. Они о нас позаботятся.

— Лоренс, это глупый разговор, — оборвал его Роберт, — дом мой. И вопрос о том, чтобы я уехал отсюда, не обсуждается.

— Полагаю, — сказал Лоренс, — вам следует побеседовать с юристами.

— А тебе надо идти на войну, если она будет? Ты пойдешь сражаться? — спросил Джайлз.

— Не знаю, — ответил Оливер, который уже не раз за последние месяцы возвращался мыслью к такой вероятности. — Наверное, да, надо. Но все мы должны молиться, чтобы этого не случилось.

— Надежды мало, — заявила ММ. — Я имею в виду — на то, что войны не будет. Можно лишь молиться, если верить, что это поможет.

Она пришла поужинать с семьей Оливера и заодно обсудить, когда они собираются повидаться с Робертом, если собираются. Маргарет и Роберт были очень близки: они родились с разницей в один год и выросли, практически не разлучаясь. Оливер, родившийся позже и уже от мачехи, так и не смог полностью преодолеть этот барьер, хотя старшие брат и сестра его очень любили.

— Бедные мальчики, — сказала ММ, — им, должно быть, так тяжело.

— Ужасно, — уточнила Селия, — и бедной маленькой Мод тоже.

— Да, но у нее хотя бы отец есть. А мальчики дважды осиротели.

— Мне не понравился Лоренс, — сказал Джайлз, — он совсем со мной не играл.

— Он же намного старше тебя, — объяснила Селия, — хотя ты прав. Лоренс действительно показался мне очень трудным. Джейми вел себя совсем иначе. Он славный мальчик. Как они там справляются?

— Полагаю, что заботами Роберта они отлично справятся, — сказала ММ. — Но мне все равно нужно поехать повидаться с ним. Хотя теперь, когда миру грозит война, вряд ли это получится. Сомневаюсь, чтобы корабли стали теперь совершать увеселительные круизы.

— Даже не знаю, — ответила Селия. — Америка ведь где-то в другом направлении, чем Франция и Германия? Или нет? — Она не отличалась особыми познаниями в географии.

— Не совсем, — улыбнулся Оливер, — но могу представить, как опасны станут такие плавания, если войну все же объявят. И думаю, чем дальше, тем вероятнее, что и лайнеры могут попасть в распоряжение армии. Может случиться нехватка топлива, да много чего. Так что я бы не советовал тебе отправляться сейчас в путь.

— Ты, конечно, прав, но могут пройти годы, прежде чем я вновь увижу Роберта, — сказала ММ, — и это меня страшно огорчает. Все так ужасно. Мне нравилась Дженетт, она была таким хорошим дополнением нашей семьи. Да, жизнь очень жестока. Очень.

— Не жизнь жестока, — вставил Джайлз, — а смерть. Мама, а я все равно поеду в школу, если будет война?

— Конечно поедешь, — ответила Селия, улыбнувшись его не по годам умному замечанию, — тем более что школа Святого Кристофера находится в сельской местности. Мне так будет гораздо спокойнее.

— Почему? Что такого особенного в деревне?

— В деревне всегда безопаснее, когда идет война, — объяснила Селия и, заметив предостерегающее выражение лица Оливера, поспешно добавила: — Там много свежей пищи и нет этих мерзких танков, разъезжающих по дорогам.

— А мне бы хотелось увидеть танки. А как же вы? Что вы будете делать? Чтобы укрыться от них?

— Останемся здесь, конечно. У нас много работы.

— А девочки?

— Джайлз, пока нет полной уверенности в том, что будет война.

— Но если вдруг будет?

— Тогда я отправлю девочек к бабушке. Так что они тоже будут в деревне.

— Но только не рядом со мной, — с надеждой сказал Джайлз. Он хотел во что бы то ни стало отделаться от близнецов.

— Не рядом, не рядом. Джайлз, тебе пора спать. Давай-ка, ступай. Я поднимусь через минуту, предупреди няню.

В детских распоряжалась новая няня: Нэнни и Летти были немедленно уволены в тот ужасный день, когда выяснилось, что у Барти воспаление легких, и ради нее пришлось пожертвовать путешествием на «Титанике».

— Она нам жизнь спасла, — сказала Селия, переводя взгляд с кроватки Барти на Оливера спустя три дня, когда дошла весть о гибели «Титаника» и был опубликован страшный список погибших. — Только представь себе, Оливер, если бы Джайлз не сказал нам, что Барти больна, мы барахтались бы где-то в ледяной воде и тонули. Брр, даже подумать страшно. Да и Барти наверняка умерла бы, потому что эта жуткая парочка даже не удосужилась еще раз вызвать доктора. Как эфемерна жизнь, правда? Из ткани вытягивают какую-то тонкую ниточку — и все меняется.

— Слава богу, что все так вышло, — произнес Оливер, наклоняясь к Барти и гладя ее по голове.

Он был страшно потрясен известием о гибели «Титаника» и мыслью о том, как близко они подошли к смерти. Еще долгие месяцы после этого ему снилось, как он тонет, задыхаясь в ледяной тьме, как расстается с Селией и детьми, которых так сильно любит. А теперь он понимал, что любит и Барти. Первые сорок восемь часов, когда она была на волосок от смерти, так что пришлось вызвать ее мать и дни и ночи напролет постоянно дежурить возле ее постели, Оливер смотрел на маленькое, лихорадочно пылающее тельце, прислушивался к частому, хриплому дыханию, страшному кашлю и буквально холодел при мысли, что девочка умрет. Его страшило не только то, что Селия и он сам будут повинны в ее смерти. Барти уже успела проложить путь к сердцу Оливера своим мужеством, острым маленьким умом и явным расположением к нему.

Джайлз совершенно ополоумел от страха потерять Барти.

— Она была моим другом, — повторял он, — моим лучшим другом, моим единственным другом. Она не может умереть, так не должно быть.

Даже испытывая жесточайшие душевные страдания, Селия была обеспокоена тем, что Джайлз видел в Барти единственного друга. Он вообще был странным ребенком, и чем дальше, тем очевиднее это становилось. Склонный к одиночеству, серьезный, внешне покорный, он в глубине души противился всякому внешнему давлению. Джайлз был умен, но не скор — ему требовалось время подумать. Если им овладевала какая-то мысль, он подолгу работал над ней. Читать мальчик научился поздно, но не прошло и года, как он уже начал осваивать довольно сложные книги. Распорядок занятий был для него целой проблемой, пока он не выработал для себя некую логическую схему, после чего в течение дня мог усваивать значительный объем материала.

В школе Джайлз не пользовался особым вниманием одноклассников и их родителей. Его редко приглашали на дни рождения, он держался особняком и имел всего одного-двух приятелей, поэтому счастливее всего чувствовал себя во время каникул, когда они с Барти выдумывали всякие сложные игры, в которые играли долгие свободные дни. Они то путешествовали по какой-нибудь далекой стране, отыскивая дорогу домой на труднопроходимой местности, то были солдатами армии, сражавшейся за родину, то воображали себя королем и королевой, которые устанавливали законы и с особым величием правили своими подданными — близнецами, когда те участвовали в игре, и гораздо более любимой новой няней.

— Это незаконно, — говорил, бывало, Джайлз, — заходить за линию тротуара. Вы должны идти посередине. Иначе вас оштрафуют.

— В нашей стране, — торжественно провозглашала Барти, — все законы очень справедливые. И те, кто их не выполняет, платят штраф.

Барти в свои семь лет была очень сообразительной: она быстро схватывала все новое и заучивала наизусть — все ей давалось одинаково легко. По утрам она ходила в школу, в маленькое заведение совсем рядом с Кингз-роуд. Учительница сказала Селии, что Барти — самый умный ребенок в классе. Девочка усердно трудилась — не из чувства долга, а потому, что ей это очень нравилось. Как и Джайлз, она не пользовалась популярностью среди детей, уже из-за того даже, что слишком отличалась от них. Дети, с их безошибочным инстинктом к таким вещам, подметили ее слегка иные интонации, скованность в общении, нежелание рассказывать о себе. В школу ее, как и всех прочих детей, приводила няня, но разница заключалась в том, что красивая женщина, которая посещала школьные концерты и другие праздники, приходилась Барти не мамой, а так называемой тетей. Когда на Барти давили, она говорила о ком-то еще, о какой-то маме. Барти никогда не называла Селию мамой или мамочкой, считая это злейшим предательством. Она пыталась вообще об этом не говорить, но, если ее припирали к стенке, говорила правду. И этой-то правдой, однажды узнав ее, другие дети и изводили Барти.

Потом они пустились в дальнейшие изыскания: сплетни нянек послужили им большим подспорьем. Тактичная сдержанность новой няни Литтонов в этом вопросе, увы, слишком запоздала: Дженни уже успела всласть наговориться о Барти на скамейках в Кенсингтон-гарденс, и история оказалась весьма впечатляющей.

— Наша няня говорит, что Барти жила в сточной канаве, перед тем как леди Селия взяла ее к себе в дом. С нее пришлось соскабливать грязь.

— А моя няня утверждает, что у Барти были вши. И что она ела руками.

— Я слышала, ее отец — пьяница.

— Да, и еще у них в семье шестеро детей, и все спят в одной кровати.

Барти тут же прозвали босячкой и беспризорницей. Как и Джайлза, Барти не приглашали в гости, с ней даже в школе никто не хотел общаться. Она скрывала, что страдает, прятала свои чувства за гордым молчанием, которое еще более отдаляло ее от остальных, и сидела над книгами, в то время как другие дети играли и веселились. Ее успехи в учебе стали еще одним поводом помучить ее. Босячка-зубрилка — вот как все дети звали теперь Барти, и это еще больше усугубило ее одиночество. И все-таки Барти предпочитала школу дому. Здесь, по крайней мере, не было близнецов.

Близнецы в свои четыре года стали просто чудовищами. Джайлз называл их извергами. Красивые, очаровательные, своевольные девочки с ярко выраженным личностным началом, помноженным надвое, были обречены на крайнюю избалованность. Не только дома, но всюду, куда бы они ни приходили, люди, заметив девочек, улыбались, указывали в их сторону и говорили: «Смотрите, какие прелестные куколки!»

Роскошно и совершенно одинаково одетые, они больше всего любили гулять — это чем-то напоминало выход на сцену перед бесконечно благодарной аудиторией. Девочек останавливали совершенно незнакомые люди, спрашивали, как их зовут, сколько им лет, восхищались их красотой. Близнецам достаточно было проделать что-нибудь абсолютно заурядное: соскочить с тротуара, пройти по бордюру, держа няню за руку, — и все уже глазели на них и говорили, какие они умницы. А когда девочкам исполнилось три года, их фотографиями, где они были сняты вместе с матерью, пестрели все популярные журналы и великосветские страницы «Таймс» и «Дейли телеграф».

Оливер категорически возражал против такого воспитания, убеждал жену, что для девочек это плохо, но Селия, любившая повертеться в свете, только посмеивалась над ним и говорила: дочки еще слишком малы, чтобы что-то понимать. Селия обожала близнецов, в ее глазах они были воплощением всех добродетелей — красоты, шарма, общительности, — каковых был лишен Джайлз. На упрек Оливера, что она отдает им явное предпочтение перед сыном, Селия снова смеялась, доказывая, что это не фаворитизм, а просто удовольствие иметь дочерей.

— Я люблю сына, Оливер, — возражала Селия. — Но у Джайлза другой характер: он ненавидит фотографироваться, таскаться по магазинам или раутам, ты же сам знаешь.

В конце концов Оливер неохотно признал, что, пожалуй, она права. Честно говоря, он и сам души не чаял в близняшках. Когда они забирались к отцу на колени, целовали его и шептали, как сильно его любят, они были такими подкупающе теплыми, любящими, как маленькие щеночки с шелковистой шерсткой. В своем маленьком социальном кругу девочки были знаменитостями: все хотели с ними дружить, претендовали на близкое общение. С того момента, как в два с половиной года близнецы попали в детское общество в танцклассе в Найтсбридже, они стали настоящими звездами. От приглашений на дни рождения и другие праздники просто не было отбоя.

— Никто не знает, какие они ужасные на самом деле, — шепнул однажды Джайлз Барти, наблюдая, как одетые в одинаковые белые кружевные платья близняшки, приветливо улыбаясь, махали на прощание каким-то своим подружкам, приходившим на чай. Барти с пониманием кивнула.

Но это было не совсем так. По крайней мере еще два человека знали близнецам цену: во-первых, няня, которая была с ними чрезвычайно строга, и, во-вторых, их бабушка с материнской стороны.

— Может быть, они и красивы, и очень милы, — сказала она Селии в конце своего визита, когда внучки забрались к ней на колени и покрыли ее лицо поцелуями, пропустив мимо ушей приказ Селии отправляться в детскую, — но они отбиваются от рук. Тут нет ничего страшного, пока они маленькие, но позже это может превратиться в настоящую проблему. Мне кажется, тебе, Селия, следует быть с ними гораздо строже. Иначе потом придется об этом пожалеть.

Селия рассмеялась и согласилась: да, девочки немного капризны.

— Но так обворожительно капризны! И они пока такие крошки. Впереди уйма времени для строгостей.

А леди Бекенхем предупредила, что это совершенно неправильный подход, о чем знает каждый, кто занимался собаками или лошадьми.

— Быть строгим приходится с самого начала. Иначе они не будут знать своего места. И у них разовьются дурные привычки.

— Мама, ты что? У меня маленькие девочки, а не собаки.

— Не вижу разницы, — процедила леди Бекенхем, — абсолютно никакой. Отправь-ка их ко мне, и я быстро приведу их в порядок.

— Не думаю, что это хорошая идея, — рассмеялась Селия.

Но ей пришлось изменить свое мнение по гораздо более серьезной причине. 4 августа 1914 года, когда Великобритания объявила войну Германии и всем резервистам страны было разослано сто тысяч телеграмм с объявлением о призыве, первой мыслью Селии была опасность, грозившая детям, и надежность Эшингема. Две недели спустя, когда английские войска вошли во Францию, она приказала няне укладывать детские вещи и предупредила мать, чтобы та ожидала их приезда в двухдневный срок.

— Дорогая моя, по-моему, ты слишком торопишься, — сказал Оливер. — В ближайшем будущем я не вижу особой угрозы никому из нас.

— Оливер, мне странно слышать это. В том-то и дело. Нужно действовать сейчас, иначе станет слишком поздно. Я хочу побыстрее увезти детей из Лондона.

— Но почему?

— Все говорят, что на Лондон дождем посыплются бомбы.

— Все говорят, что война закончится к Рождеству, — заверил ее Оливер, — хотя, на мой взгляд, и то и другое маловероятно.

Селия обернулась и взглянула на мужа. Они сидели в гостиной у окна. Под ними, за набережной Виктории, мирно текла Темза, люди прогуливались вдоль нее под руку или стояли, опершись на парапет, и глазели на суда. Небо было ясным, окутанное багровым пламенем, садилось солнце — все казалось безмятежным и тихим. Селия успокоилась, волнение улеглось, но затем вдруг, когда отблески заката, оранжевого и пылающе-красного, ударили о воду, ей вдруг почудился огонь снарядов.

— Ах, Оливер. — Она поднялась и встала за его спиной, опустив руки на плечи мужу и опершись подбородком о его голову. — Это будет так ужасно… Почему люди этого не понимают? Каждый торопится завербоваться, люди идут ночи напролет, по-видимому, из отдаленных деревень. А марш по Уайт-холл под радостные крики толпы, газетные заголовки, плакаты с призывами защитить короля и страну — можно подумать, что грядет какое-то гигантское торжество, а не смерть, горе и убийства. Все уже началось. Бедняги с «Амфиона» пошли ко дну, наскочив на немецкую мину…

— Думаю, все всё прекрасно понимают. — Оливер накрыл ладонью руку жены. — Мужчины-то уж точно — в душе. Они рисуются перед женщинами, вот что. И самоутверждаются. Они не задумываются о последствиях, и это защищает их от страха. А потом, в каком-то смысле, мне кажется, сама страна хочет войны. Или думает, что хочет.

— Да как же так можно, Оливер? Как можно хотеть войны?

— Дорогая моя, это основной инстинкт, сопутствующий патриотизму, который с недавних пор идет широкой волной. Это почти новая религия. Причем она уже распространилась повсюду, вплоть до самой ничтожной улицы, самой скромной школы, самой захудалой фабрики.

— Единственные люди, кто еще сохранил хоть какой-то здравый смысл и, похоже, понимает все так, как оно есть на самом деле, — это женщины, — возразила Селия. — Каким невероятно мощным был марш женщин четвертого августа! Войну называли огромным, неистовым проявлением зла. Тогда о патриотизме не очень-то рассуждали.

— Но ведь и особой пользы не было?

— Пожалуй, не было.

— Есть и еще одно обстоятельство. С развитием средств связи, газет и радио люди больше ощущают себя… чем-то единым. Чем-то сплоченным. Что разжигает патриотизм. Добавь к этому сознание империи, славы и… — вздохнул Оливер, — и, конечно, нашу национальную уверенность в том, что уж мы-то войну не проиграем. Хотя на сей раз, боюсь, мы можем ошибаться. Германия — очень сильная страна. Действительно сильная.

— А ты пойдешь на войну? — посмотрела на мужа Селия. — Я удерживалась от этого вопроса. Наверное, боялась услышать ответ. Достаточно и того, что Джек-то уж точно окажется там, и все же…

Оливер долго молчал.

— Боюсь, придется, — наконец сказал он. — Я не смогу жить в ладу с самим собой, буду считать себя трусом.

Вновь молчание.

— Оливер, пойдем наверх, — попросила Селия. — Я хочу… побыть с тобой.

Она знала, почему вдруг желание захватило ее так внезапно и так сильно: близость была для нее тем же, чем для многих людей веселье и смех, — оградой от реальности. От неизреченного вывода из слов мужа, состоявшего в том, что если он уйдет, то может и не вернуться, и тогда будет уже неважно, в ладу ли он с самим собой.

Через неделю на Чейни-уок приехал Джек Литтон. После четырехлетнего пребывания в Индии ему полагался длительный отпуск, но его отменили, предоставив Джеку всего лишь неделю отдыха. Затем он должен был вернуться в свой полк на месяц учений, прежде чем отбыть во Францию. Что ж, неделя тоже кое-что, решил Джек, за неделю можно многое успеть. В Лондоне.

Брансон поприветствовал его, принял пальто и багаж.

— Леди Селии и мистера Литтона нет дома, сэр. Они в издательстве.

— Да, я так и думал. Я сообщил им, что вряд ли появлюсь раньше обеденного часа. Неважно. Могу ли я выпить виски с содовой, Брансон? Я немного утомился в дороге.

— Разумеется, сэр. Я подам виски в гостиную.

— А дети дома?

— Они ушли с няней, сэр. На прогулку. Скоро должны вернуться.

— Отлично. Очень хочу на них посмотреть. Близнецы были совсем крохами, когда я видел их, — на крестинах. Джайлз, должно быть, теперь уже взрослый парень.

— Так и есть, сэр. В сентябре идет в школу.

— Вот бедняга, — весело сказал Джек.

Брансон недоверчиво посмотрел на него и исчез в буфетной, откуда явился с виски на подносе.

— Полагаю, сэр, вы будете пить в своей комнате?

— Да, наверное, так будет лучше. Я… О, привет, привет! Вот вы и вернулись. Знаете, кто я такой?

Дети вошли в холл и уставились на него.

— Ну, Джайлз, уж ты-то точно меня знаешь. Я твой дядя Джек. Неужели не помнишь меня?

— Кажется, помню, — неуверенно сказал Джайлз, протягивая руку. — Здравствуйте, сэр.

— Я помню, я помню, — закричала Венеция.

— И я тоже, — повторила Адель.

— Вы не помните, — возразил Джайлз, — вы тогда были маленькие. Он был на ваших крестинах.

— Нет, помним! Правда, Адель?

— Да, помним.

Близнецы налетели на Джека, он встал и, смеясь, подхватил их на руки. Очень веселые детки. А хорошенькие какие! Необычайно хорошенькие. Как их мама Селия, роскошная женщина. Джек никогда не мог понять, каким образом Оливер, этот старый зануда, умудрился отхватить такую. Она должна была дождаться его, Джека. Он заметил Барти, вежливо притихшую у подножия лестницы, и весело улыбнулся ей:

— Привет! Ты Барти, правильно? Ты тоже подросла. Поцелуешь меня?

Он наклонился и спустил с рук близнецов. Барти подошла к Джеку и послушно поцеловала его в щеку. Она тоже была очень хорошенькая. Изумительные волосы. Забавная крошка, подумал Джек еще тогда, на крестинах. Страшно застенчивая и тихая. Неудивительно, конечно. Джек не вдавался в подробности, но даже ему было ясно, что, когда в возрасте трех лет ребенок вдруг оказывается среди незнакомых людей и ему говорят, что отныне он будет жить вместе с ними, не так-то просто это выдержать, тем более маленькому человечку. Насколько Джек помнил, Оливер тогда ска зал, что это временное явление. Как видно, оно стало постоянным.

— Сколько же тебе лет? — спросил Джек.

Барти взглянула на него своими большими карими глазами:

— В этом году будет семь.

— Гляди-ка, да ты совсем взрослая! Ну и каково это — жить с такой оравой? По-моему, караул.

Барти вспыхнула и беспокойно взглянула на близнецов. Они наблюдали за ней острым, колючим взглядом.

— Это… очень приятно, — быстро проговорила Барти.

Ну точно, так оно и было: трудновато. Бедняга Барти, ей, наверное, здесь несладко.

— Нам нравится, что она у нас живет, — твердо сказал Джайлз.

— Еще бы! — Близнецы обменялись хитрыми взглядами и побежали вверх по ступенькам, соприкасаясь головками и хихикая.

— Они такие глупые, — объяснил Джайлз, быстро улыбнувшись Барти, и спросил: — Дядя Джек, вы надолго к нам?

— Всего на неделю. Но я намерен использовать ее на полную катушку.

В тот же вечер за обедом он в общих чертах изложил свою программу использования времени на полную катушку.

— Надеюсь, вы не обидитесь, если меня в основном не будет дома. Нужно повидать кое-кого из приятелей. Посмотреть пару представлений, ну и все в таком роде.

— Конечно не обидимся, — заверил его Оливер.

Но Селия, в чьих глазах мелькнуло легкое недовольство, сказала:

— А почему бы и нам не пойти на какое-нибудь шоу?

— Дорогая моя Селия, — Джек посмотрел ей в лицо своими голубыми глазами, чуть темнее, чем у Оливера, но такой же миндалевидной формы, с такими же почти по-девичьи длинными ресницами, — ты можешь отправиться со мной на шоу в любое время.

— Отлично. Тогда я пойду. Что тебе больше всего нравится?

— О, это вы должны мне подсказать. Я не имею об этом ни малейшего представления. В мюзик-холл, наверное? Мечтаю посмотреть на девушек Гибсона[11]. Оливер, а у тебя какие предложения?

— Нужно подумать, — ответил Оливер, глядя на брата с выражением каменного истукана. — Я бы не прочь посмотреть новую постановку «Отелло». И взял бы с собой вас. И пожалуй, «Риголетто» в Ковент-Гарден. Хочешь сходить?

— Думаю, все же откажусь, хотя большое вам спасибо, — ответил Джек. — Честно говоря, я не любитель Шекспира. Помню, вы жутко восхищались какой-то его пьесой и утверждали, что она изменила вашу жизнь. Я тогда решил, что вы совсем свихнулись.

— Оливер, может, и свихнулся, — заметила Селия. — Так, слушай, я скажу тебе, что́ нужно посмотреть, и обещаю, Джек, что за весь оставшийся твой отпуск больше не буду в него вмешиваться. Мы обязательно должны сходить на новый цветной фильм. Название чертовски возбуждающее: «Мир, плоть и дьявол». Так вот, можешь пригласить меня туда.

— С превеликим удовольствием. Звучит очень заманчиво. А тебя это привлекает, Оливер?

— Нет, думаю, я уклонюсь, если вы не возражаете, — сказал Оливер. — А теперь, Джек, расскажи нам про Индию. Тебе там понравилось?

— Я в нее просто влюбился. Делу час, потехе время. Я служил при штабе, был, как вы знаете, адъютантом вице-короля, когда наш полк перебросили в Южную Африку. Я рассказывал вам про это?

— Нет, — покачала головой Селия, с улыбкой глядя на Джека. Скромность являлась одной из самых привлекательных черт его натуры.

Но Селия прекрасно понимала, почему Джек добился такой чести: он невероятно обаятелен, умеет общаться и по всем статьям блестящий солдат.

— Да, в Индии мне очень понравилось. Скажу, что особенно потрясло меня — дурбар[12]. Коронация состоялась там, как вы знаете, в тысяча девятьсот одиннадцатом году. Грандиозно! Пятьдесят тысяч войск на церемонии в Дели. Вы представляете? Чертовски… прошу прощения, Селия… совершенно фантастическое зрелище. Вице-король привел индийских князей к присяге верности. Шлейф короля несли шесть пажей — либо сами махараджи, либо их сыновья. Говорите, что хотите, но уж они-то знают, как поставить классное шоу. Король и королева смотрелись просто великолепно, для короля, знаете ли, специально изготовили корону. Люди просто с ума сходили! Там уж постарались разжечь их энтузиазм. Правда, они не всегда достаточно благодарны.

— И ты участвовал во всех этих увеселениях — охоте на тигров и прочих? — удивилась Селия.

— Да, участвовал. И, надо сказать, весьма успешно. Я лично уложил нескольких тигров. Представьте, вы едете у слона на спине. Какие ощущения! Это невозможно передать словами.

— Боюсь, после этих приключений Лондон покажется тебе скучноватым.

— О, уж скуки-то я не боюсь, — заверил ее Джек. — Повеселюсь от души — и во Францию бить немца. Надеюсь, ненадолго. Оливер, а тебя это не слишком волнует?

— Да, есть немного, — признался тот.

— Что ж, я отправляюсь, — сказал Джаго. — И не пытайся меня удержать.

ММ глядела на него во все глаза и чувствовала, как страх буквально выворачивает ее наизнанку: казалось, ее сейчас вырвет. Она с такой силой сжала подлокотники кресла, что костяшки пальцев побелели.

— Ты хочешь сказать, что записался добровольцем?

— Так точно. Сегодня. Ходил с парнями.

— Какими парнями?

— С каменщиками. Ты что, не слышала о товарищеских батальонах? Лорд Китченер как раз дал на них добро. Вместе вербуются, вместе служат. Так обещают. Ты не читаешь нужные газеты, Мэг. Двадцать тысяч мужчин Манчестера уже записались добровольцами и сформировали пятнадцать батальонов. Служащие городских трамвайных линий Глазго — еще один, и всего за шестнадцать часов; потом «Бригада мальчиков»…

— Бригада мальчиков? — изумилась ММ. — Нет, правда, мальчиков?

— Да, но, вообще-то, все они вполне взрослые люди. Классная мысль. Всем вместе отправиться на войну, посильно служа королю и стране. В общем, мы ходили в ратушу в обеденный перерыв, примерно тридцать человек. Через одну-две недели едем на учения, нам так сказали. Представляешь, даже австралийцы посылают войска. На защиту империи. Это же просто грандиозно, Мэг!

— Джаго, — начала ММ, и железное самообладание покинуло ее с такой скоростью, что она сама удивилась. — Джаго, я не хочу, чтобы ты шел.

Страх и горе вылились в беспомощные слезы, она сидела, глядя на него и тихо всхлипывая. Он тоже посмотрел на ММ — сперва изумленно, затем участливо. Подошел к ней, присел на корточки и взял ее лицо в свои ладони.

— Ну-ну! Не будь глупышкой, Мэг. Это на тебя не похоже. Со мной все будет в порядке. Обязательно. Я не могу не пойти и подвести старушку-страну. Тебе же не захочется краснеть за меня и все такое?

— Я лучше краснела бы за тебя, чем надолго осталась без тебя, — спокойно ответила ММ.

— Ну, без меня ты пробудешь недолго. К Рождеству все закончится. И мы вернемся, ясно как день. Ты же понимаешь. Ну, Мэг, не надо, перестань плакать. Не надо, пожалуйста. — Джаго обнял ММ, чувствуя, как рыдания сотрясают ее тело, и сам растрогался до слез. — Эй, — сказал он, — ну-ка, хватит. Тебе, знаешь, тоже надо быть храброй. Не только мне. Вот тогда я прорвусь.

— Не могу понять, почему ты не поговорил со мной об этом, — всхлипывала она, — почему не спросил, каково мне.

— Потому, — ответил он просто и логично, — что, невзирая на твои чувства, я все равно ушел бы. Все просто. Ну что — наверх? Отвлекись.

— Я не могу отвлечься.

— А ты постарайся.

Они поднялись наверх и легли в постель. ММ все еще плакала. Джаго обнял ее.

— Я люблю тебя, — прошептал он, — я очень тебя люблю. По-прежнему. Больше, чем когда-либо. Ты же знаешь это, верно? — (ММ кивнула.) — А ты любишь меня. Ведь любишь?

— Да, — сказала она, — да, люблю.

— Вот и хорошо. Остальное неважно.

И Джаго принялся ее целовать. ММ почувствовала, как он нежно вошел в нее, уловила знакомые ощущения, внутренний трепет, глубокое расслабление. Она думала, что горе обессилит ее, но, похоже, горе только обострило чувства и заставило ее хотеть Джаго еще сильнее. Она впустила его, неистово голодного, почувствовала, как он наполняет ее, как ее наполняет любовь, а вместе с любовью — воспоминания о том, как это бывало у них прежде. Восхитительное потрясение самого первого раза — на полу перед камином в ее доме. В тот первый раз Джаго сказал, что любит ее, что она особенная, не похожая ни на кого другого. ММ вспомнились все славные воскресные утра, время, которое принадлежало только им, в ее памяти всплыл тот вечер, когда она простила Джаго за его увлечение Вайолет Браун, когда он так мягко, так искренне и нежно раскаивался, а она так гневалась… И как потом две эти эмоции вдруг разразились таким чувством, что в ней до сих пор жила физическая память о нем. Когда она вспоминала это — в офисе, за обеденным столом, даже в церкви, — все ее тело напрягалось. И сегодня, сейчас, тоже происходило нечто особенное: она чувствовала, словно начинает восхождение, горячий, темный подъем, чувствовала, как ее тело то сжимается, то разжимается, обвиваясь вокруг его тела, ощущала, что не только физически, но и всей силой эмоций сосредоточена, стянута вокруг некоего центра, чувствовала, как наплывает, разливается, распаляется оргазм, и бросилась, ворвалась в него, дала себе падать, едва ощутила взрыв, острый пик его, а затем круги — все шире и шире, все больше и ярче. И наконец, остановившись на самом краю, в сладком покое, ММ ощутила, как любовь к этому человеку и страх его потерять равно наполняют ее — и снова заплакала.

— Я не уеду, — решительно сказал Роберт.

— Боюсь, придется, — бросил в ответ Лоренс.

— Я уже сказал тебе, Лоренс: я никуда не собираюсь.

Роберт чувствовал, что с трудом владеет собой. Он все еще не мог оправиться от потрясения, когда обнаружил не только то, что Лоренс вправе, хотя бы теоретически, указать ему на дверь дома — своего дома, — но и то, что Дженетт не любила его и не доверяла ему в достаточной мере, чтобы изменить свое завещание. Это завещание было составлено под руководством Джонатана, который проследил за тем, чтобы она его подписала и поверенные спрятали его в надежное место.

Почему, почему она не поступила иначе, ну почему? Он предполагал — надеялся, молил, — что она не сочла это необходимым, думая, что они будут жить в этом доме долго-долго, пока не состарятся, и тогда дом по праву и справедливости отойдет Лоренсу. Но истинная причина, видимо, состояла в другом: Дженетт просто не хотела, чтобы в случае ее смерти дом достался ему. Не хотела, чтобы он жил здесь как полноправный хозяин. Иначе зачем притворяться, зачем лицемерить?

Оглядываясь назад и вспоминая их разговоры, Роберт понял: в отношении собственности Дженетт вела с ним очень тонкую политику. Да, любимый, конечно, все дела в порядке; нет, мой дорогой, тебе не о чем волноваться. Она никогда напрямую не говорила, что изменила завещание и оставляет ему дом. Или вообще что-то ему оставляет. Все по-прежнему предназначалось Лоренсу. Если судить по ее записям и бумагам, Дженетт вела все дела так, словно его, Роберта, вообще не было в ее жизни, словно они не были женаты. Значит, она с самого начала видела в нем лишь авантюриста, охотника за ее деньгами? Это было ужасно. Он постоянно мысленно возвращался к разговорам о деньгах: к тому случаю, когда она отказала ему в деловом займе; к той ситуации, когда она отмела его предложение купить в Лондоне дом, чтобы он мог чаще видеться с братом и сестрой; ко многим эпизодам, когда она отвергла его предложения о долевом участии в ряде проектов и совместных приобретениях акций и произведений искусства.

— Я посоветуюсь с юристами, — уклончиво обещала Дженетт, — вообще-то, идея неплохая. — И больше он об этом обычно не слышал.

Роберт чувствовал глубочайшую печаль, тоску и даже гнев. Воспоминания о жене словно накрыла темная тень, и его любовь — а это действительно была любовь — как-то потускнела.

— Послушай, Лоренс, — сказал он, пытаясь выглядеть разумным, даже беспечным, — ты же не можешь на самом деле жить здесь один.

— Я буду не один, со мной будет жить мой брат.

— Но нельзя же, чтобы Джейми жил здесь с тобой без присмотра взрослого человека. Я просто не могу этого допустить.

— Вам придется это допустить, — твердо заявил Лоренс, — потому что закон на моей стороне.

— Но я твой законный опекун как вдовый супруг твоей матери.

— Думаю, я и это смогу оспорить. Адвокаты справятся с такой задачей.

— Это тоже предмет правового спора, — закипая от бешенства, прошипел Роберт, — и я буду отстаивать его.

Финансовая подоплека ситуации была не столь серьезна: компания Роберта процветала, он теперь стал умеренно богатым человеком и притом совершенно самостоятельным. Слава богу, думал он, слава богу, что Дженетт не предоставила ему тогда заем на становление компании «Бруер — Литтон», иначе Лоренс теперь претендовал бы и на нее.

Но изгнание из дома, который он привык считать своим, вместе с Мод, подобно впавшему в немилость слуге, необходимость подыскивать иное место проживания — все это совершенно нестерпимо. Не только для самого Роберта, но и для Мод. И еще больше вызывало негодование Роберта по отношению к Дженетт. Подвергнуть риску будущее собственной дочери, законное положение Мод в фамильном доме. Как могла Дженетт так поступить?

Может быть, она любила Мод менее горячо, считала ее менее значимой, чем мальчики. Те были Эллиотты, а Мод была Литтон. Неужели мать действительно способна так рассуждать и поступать? Теперь у Мод нет семьи, весь ее маленький мир разрушился. И потеря матери обернется для нее чем-то гораздо худшим. Девочка обожала Джейми, который очень нежно к ней относился, и проявляла какую-то щенячью преданность Лоренсу, следуя за ним по пятам по всему дому, когда он там бывал, торопливо перебирая маленькими ножками и прося подождать ее. Чего Лоренс никогда, конечно же, не делал, поскольку откровенно не любил ее, почти так же, как Роберта. Мод была еще слишком мала, чтобы замечать такое. В конце концов, если они переедут отсюда, она будет избавлена от этого неприятного открытия.

Но у Роберта не было намерения переезжать. Помимо Мод, следовало подумать и о Джейми: ему нужно много любви и заботы, он обожал мать и ужасно тосковал по ней. Мысль о том, чтобы оставить его одного в доме со слугами и братом, была невыносимой. Так что Джейми тоже придется переехать туда, где будет жить Роберт, а это значит, что мальчик тоже лишится своего законного права. На такое, естественно, не пойдет ни один суд. Роберт не спал ночами, думая обо всех этих делах, его мысли перескакивали с юридических норм на моральные. Он предварительно посоветовался со своим юристом, который выразил глубочайшее изумление условиями завещания и решимостью Лоренса реализовать их.

— Что, черт возьми, ты с ним сделал, Роберт? — смеясь, спросил он. — Он же всего лишь мальчишка! Тоже мне, новоявленный Гамлет!

Роберт обиделся и заметил, что поводов для веселья мало и что Лоренс считает Роберта виновным в смерти матери.

— Спасибо, хоть не отца. А то форменный Гамлет! Только сумасшедшей возлюбленной не хватает…

— Это я уже скоро сойду с ума, — пожаловался Роберт. — Вопрос вот в чем: удастся ли ему все это, действительно ли закон на его стороне?

— Если у него есть официальный опекун, — сказал юрист, — и если этот человек так же решительно, как Лоренс, настроен выгнать вас вон, тогда, боюсь, у тебя, старик, проблемы.

— Как такового опекуна нет, — ответил Роберт, — есть только поверенные. По имуществу Эллиоттов.

— А они точно не являются опекунами Лоренса?

— Точно.

— Ну что ж, тогда теоретически они могут попросить тебя выехать. Но только если сочтут, что это в интересах обоих мальчиков. Ты говоришь, младший, Джейми, любит тебя?

— Очень.

— Тогда у тебя сильная моральная позиция. Ты был прекрасным мужем, преданным отцом и отчимом, и закон на твоей стороне. Они могут справиться на предмет ведения хозяйства, убедиться, что ты не намерен скрыться, присвоив себе какие-либо денежные средства, что ты не отличаешься чрезмерной экстравагантностью, и если их это устроит, то едва ли они поддадутся желаниям парня, который явно не в себе. На твоем месте я перестал бы волноваться.

— Перестать волноваться я, может, и смогу, — ответил Роберт, — но не могу не расстраиваться.

И вправду, уживаться с постоянной враждебностью Лоренса было несладко. Есть он отправлялся в свою комнату, подолгу отсутствовал, и весь дом был насквозь пропитан его неприязнью. Если Роберт заходил в библиотеку или гостиную или даже просто спускался в сад, когда там был Лоренс, тот немедленно уходил прочь. Он почти не разговаривал с Робертом, разве что дело касалось наиболее существенной информации, например даты его отъезда в Гарвард либо вопроса о том, намерен ли Роберт провести выходные в доме на Лонг-Айленде, чтобы им с Робертом случайно не оказаться там одновременно.

Слугам тоже приходилось трудно, а Джейми — просто невмоготу.

— Ненавижу это, — сказал он, побагровев, когда увидел, как Лоренс надменно покидает столовую во время субботнего ланча, заявив, что не ожидал встретить там Роберта. — Не знаю, что делать. Я устал от всего этого.

— Едва ли тут можно что-то сделать, — заметил Роберт и осторожно добавил, что, как ему кажется, поведение Лоренса во многом объясняется его горем. — Он справится. Станет легче, когда в следующем месяце он отправится в Гарвард. Уверен, что к Рождеству он придет в себя, — прибавил он, мысленно поежившись от сложностей, которые ждут их не только на Рождество, но и на День благодарения.

— Он со мной больше не разговаривает, — грустно сказал Джейми, — только сообщает что-то. Ненавижу это, — повторил он. — Так гадко! И еще больше тоскуешь по маме.

— Знаю, Джейми, меня это тоже огорчает, — ответил Роберт, — правда, очень огорчает.

— Все в порядке. Это не твоя вина. Ты не уедешь, Роберт, ведь не уедешь? Я возненавижу все на свете, если ты уедешь.

— Я не уеду, нет, — пообещал Роберт, — но если и придется, то заберу тебя с собой. Обязательно. Но пока об этом и речи нет. Хотя бы на некоторое время.

В конце концов, очевидно посоветовавшись с юристами, Лоренс как-то вечером зашел к Роберту в кабинет.

— Я решил, — заявил он, — позволить тебе остаться здесь на три года. Но как только мне исполнится двадцать один и я смогу распоряжаться самостоятельно, то буду настаивать на том, чтобы ты покинул мой дом. Все ясно?

— Все ясно, большое спасибо, Лоренс. И может быть, теперь мы будем вести себя более вежливо по отношению друг к другу? — поинтересовался Роберт.

Лоренс, прищурившись, посмотрел на него.

— Я никогда не считал тебя невежливым, — наконец процедил он, — а просто неприемлемым. — И вышел из комнаты.

Джаго уехал на четыре недели в лагерь военной подготовки на базе в Кенте. После этого, до отбытия во Францию, ему полагалось несколько дней отпуска. ММ, к собственному удивлению, ощущала себя совершенно покинутой и потерянной. Присущий ей стойкий, дисциплинированный оптимизм полностью отказал: теперь вместо ММ появилось какое-то иное существо, слабое и страшащееся судьбы. Особенно ее тяготило то, что не с кем было поговорить на эту тему. После того как Джаго пообщался с Селией в офисе «Литтонс», ни одна из них ни разу о нем не упомянула: ММ — потому что была слишком смущена и слишком унижена этим инцидентом, Селия — вследствие глубокого уважения права на частную жизнь. Она даже ни разу не спросила ММ, все ли у той в порядке, а ММ, удивленная и признательная ей за это, просто отблагодарила Селию большим букетом цветов, поставив их в понедельник утром на ее рабочий стол и резонно предположив, что та правильно истолкует ее послание.

Но теперь ММ остро нуждалась в наперснице, в ком-то, с кем она просто могла бы разделить свое горе и страх, кто подбодрил бы ее, пусть даже на словах, просто сказал бы: «Не волнуйся, все будет хорошо» — или повторил бы фразу, которая в те дни была у всех на устах: «Все закончится к Рождеству». Но такого человека у ММ не было. ММ мечтала, чтобы Оливер записался в добровольцы, тогда она могла бы обсуждать это с Селией, но проходили дни и недели, а Оливер не собирался воевать.

— Боюсь, он все же пойдет, — сказала однажды Селия, когда ММ как можно более тактично спросила о планах Оливера, — но я не в восторге от такой идеи. Мне кажется, он, скорее всего, вступит в старый полк моего отца. Во всяком случае, так он планирует. Папа просто бесится от ярости, потому как слишком стар, чтобы идти самому. Мама говорит, что к нему словно вернулись жизненные силы: он писал бесконечные письма и чуть ли не каждый божий день ездил в Лондон повидаться то с одним, то с другим генералом. Даже Китченеру пришлось назначить ему встречу. Понятно, он же был бригадным генералом! И ужасно чувствует себя в стороне от дел. Уверена, ему подыщут какую-нибудь штабную работу. Мама просто молит Бога, чтобы это случилось.

— Они все сумасшедшие, эти мужчины, — кивнула ММ. — Хотят воевать, хотят драться.

— Знаю, но у них это в генах, — объяснила Селия. — Даже если бы женщинам разрешалось воевать, мы бы не стали. Не зря же существует Женское движение за мир. Женщины ненавидят насилие и войны. — Она взглянула на ММ. — Но я думаю, — осторожно добавила Селия, — что война будет скоротечной. Все так говорят.

— Уверена, что все они ошибаются, — ответила ММ, — и ты тоже.

Она вернулась в офис, заперла дверь и позволила себе коротко всплакнуть. Горе делало ее больной: ММ не могла есть, ее мучила изжога и довольно часто тошнило. Каждый раз, как только она представляла Джаго в военной форме на борту одного из до отказа нагруженных людьми военных кораблей, ежедневно покидавших порты, у нее начинало болеть не только сердце, но и голова — болеть жестоко, мучительно. Она часто слышала, как многие люди сокрушались, будто не в силах что-то вытерпеть, и раньше ее это раздражало — каждый терпит, сколько отпущено. Теперь вдруг, к своему стыду, она поняла этих людей.

То, что страна была охвачена нервной лихорадкой патриотического чувства, не помогало, наоборот, бесило ММ. Казалось, что в каждом доме, на каждом углу люди размахивали флагами и повсюду играли военные оркестры. Прогуливающиеся в форме солдаты вызывали у толпы почти истерический восторг. Бесконечные плакаты с изображениями лорда Китченера, который в упор наставлял на нее указательный палец и внушал, что страна нуждается в ней — вернее, в ее мужчине, — едва не доводили ММ до крика. Ей не было дела до страны, ей не было дела до того, в чем эта страна нуждается. Она просто знала, что страна отбирает у нее того единственного, которого она любила в своей жизни, единственного мужчину, который любил ее.

— Я обязательно приму детей, — сказала леди Бекенхем, — если ты пришлешь с ними прислугу. Чувствую, эта война доставит нам немало проблем. Две мои служанки уже поговаривают о том, чтобы работать на фабрике военного снаряжения.

— Конечно пришлю. Няня как-никак деревенская девушка, а Джесси ужасно боится бомб.

— Да, все творящееся очень тревожно, — сказала леди Бекенхем. — Ты в курсе, что у нас забрали четырех лошадей? И именно тех, которые работали на ферме. А вчера в газете я прочла: в некоторых городах прекратили ходить конки, потому что не хватает тягловой силы. Бедные животные. Но отобрать моих охотничьих лошадей пусть даже не пытаются, вот что я скажу!

— Уверена, они не посмеют, мама, — убедила ее Селия, зная, что с упрямством леди Бекенхем никто не сладит.

— Не знаю. Кавалерия высматривает хороших лошадей. А перевозят их самым отвратительным образом, не в отдельных стойлах. Их просто привязывают за узду в загоне, а в доках бедных животных поднимают на кранах, как на вешалках. Я слышала, что у одного паренька-конюха, очевидно, славного малого, проделавшего весь путь в таком загоне с лошадьми, где он поил и кормил их, случился сердечный приступ и он умер сразу по прибытии во Францию. Но всех лошадей все же сберег. Вот и прекрасно, подумала я.

— Да уж, — ответила Селия, запоминая это для ММ, которую приводили в умиление крайности леди Бекенхем.

— Если Бекенхем не получит хоть какой-то работы, просто не знаю, что буду делать, — продолжала мать, — в нем бродит фермент ярости с естественными для него последствиями. Надеюсь, что твоя нянька не девственница, знает, как за себя постоять.

— Я ее предупрежу, — пообещала Селия.

«Бедная Джесси, — подумала она при этом, — такая хорошенькая девушка! Надо предупредить няню, чтобы та присматривала за ней». Селия чувствовала, что опасность, исходящая от ее собственного отца, была для Джесси неизмеримо большей, чем все то, что немцы собирались обрушить с неба ей на голову.

— В любом случае, мама, я еще подержу детей в Лондоне. Пока что ничего не происходит, и я не хочу разлучаться с ними до того момента, как это станет необходимо. А Джайлз уезжает в школу. Он так нервничает, бедняжка. Как представлю…

— Не надо представлять, — оборвала ее леди Бекенхем, — ему необходимо уехать. Он и так уже отстал на год. Ты хочешь, чтобы он вырос мямлей?

— Я знаю, но он такой… такой кроткий.

— Вот именно. Я как раз о том и говорю. Нужно, чтобы это из него выбили. Ничего хорошего здесь нет. Жаль, близнецов не отправишь. Вот кто нуждается в дисциплине.

— Мама, о чем ты? Им же всего четыре года.

— Ну и что, Бекенхему было пять, когда его отправили из дома. Отец рано послал его учиться, счел, что парень изнежился.

— В близнецах нет ничего изнеженного, — возразила Селия. — Мне кажется, ты не там видишь проблему.

— А как поживает Барти? Она хорошо учится?

Успехи Барти в школе совершенно сбили с толку леди Бекенхем, которая считала, что у низших классов объективно отсутствует интеллект. Будучи увлечена экспериментом Селии, как она это называла, — хотя и не одобряя его, — леди Бекенхем была чрезвычайно удивлена тем, что Барти не только научилась читать, но и с ходу запоминала все новое.

— Невероятно, — изумилась она, когда Селия со смешанным чувством гордости и раздражения предрассудками матери заставила Барти — вскоре после того, как девочке исполнилось три года, — прочитать наизусть стихотворение. — Совершенно немыслимо! Я бы в жизни не поверила, что такое возможно.

— Мама, странная ты! Половина женщин-суфражисток — из рабочего класса, и все они очень умны и развиты. Взять хотя бы Энни Кенни.

— Да, только они чокнутые, — заключила леди Бекенхем, не заботясь о логике. Всякая симпатия, которую она, возможно, когда-то и питала к суфражисткам, умерла вместе с Эмили Дэвидсон, бросившейся под копыта королевской лошади в дерби в 1913 году.

— Самое ужасное, — высказалась тогда леди Бекенхем, — что она могла погубить лошадь.

— Да, Барти прекрасно учится, — ответила Селия. — Самый умный ребенок в классе.

— Да ты что? А есть ли у нее друзья? — не без ехидства поинтересовалась леди Бекенхем.

Селия ответила: да, у Барти множество друзей, точно зная, что мать ей не поверила.

— А как война повлияет на твой бизнес?

— Не знаю, — призналась Селия. — Естественно, мы немного обеспокоены. Но все сошлись во мнении, что особого вреда не будет. Действительно, сейчас общий настрой в стране никак не сказывается на деловой жизни: театры по-прежнему переполнены, картинные галереи тоже. В такие времена люди стремятся больше веселиться, им нужно отвлечься. А мы, я полагаю, как раз являемся частью индустрии развлечений. К тому же оказалось, что солдаты часто берут с собою в поход книги.

— Потрясающе! — заключила леди Бекенхем.

С близнецами и то легче смириться, тоскливо думал Джайлз, зажимая себе рот кулаком, зарываясь в простыни и пытаясь сдержать слезы. Он пробыл в школе уже неделю, и каждый следующий день оказывался хуже предыдущего. От объекта, вызывавшего умеренный интерес, Джайлз скатился до предмета всеобщих насмешек. Он был просто обречен на такое отношение: его презирали за недостаток удали на игровом поле, дразнили за склонность к полноте, издевались над медлительностью, с которой он усваивал новые предметы, например естествознание, высмеивали за лишний год сидения дома и мучили за полную неспособность к обязанностям фага[13] шестиклассника, к которому его прикрепили.

Из всего этого перечня запоздалое поступление в школу было самым серьезным недостатком в глазах его товарищей. Джайлза называли бабой, и ему приходилось терпеть одну из самых ужасных форм издевательства: каждую ночь ему подвязывали между ног маленькое полотенце. И каждое утро этот «подгузник бабы» снимали с громкими возгласами, хохотом и насмешками по поводу запаха, величины пениса и формы яичек. Вскоре Джайлзу дали еще одно прозвище — Косые Яйца. Он так боялся случайно намочить подгузник, что ночью постоянно просыпался и совсем измучился. Джайлз безумно тосковал по дому, гораздо сильнее, чем мог вообразить, скучал по маме и папе и, конечно, по Барти и по няне. И даже — кто бы мог подумать! — по близнецам.

Джаго ушел через четыре дня отпуска, в течение которых ММ держалась, собрав в кулак всю свою волю, изменившую ей только в последнее утро. Джаго надел форму, подхватил сумку и наклонился поцеловать ММ, которая, лежа в постели, наблюдала за ним. До сих пор ей удавалось держаться с ним непринужденно: с неподдельным восхищением выслушивать его рассказы о начальном курсе боевой подготовки, о вселявшем надежду духе товарищества, приходить в умиление от письма, обращенного к каждому солдату, завербованному самим лордом Китченером.

— Оно тебя развеселит, — сказал Джаго, показывая ей письмо.

После общих фраз о храбрости, мужестве и терпении послание церемонно предупреждало мужчин против излишеств и искушений, особенно вина и женщин, призывая помнить, что, ухаживая за женщинами, «следует избегать физической близости».

— Ну и посмеялись же мы над этим в бараке, скажу я тебе.

ММ в том не сомневалась и поразилась тупости и самодовольству офицерского состава, который обращался к солдатам так, словно те были девицами, отбывающими за границу на каникулы.

Так, более или менее спокойно, прошли четыре дня, но в последнее утро ММ сломалась. Она почувствовала и даже услышала, как горе накатилось могучим, шумным приливом. И тогда она вылетела из кровати в объятия Джаго, плача и умоляя побыть с ней еще хоть немного, говоря о том, как ей невыносимо тяжело и что она умрет, если его убьют. Потом ей стало стыдно за недостаток мужества. Если Джаго готов был к лишениям войны, то ММ тоже должна быть готова к худшему из того, что ей предназначено вынести, — к одиночеству, тревоге и даже смертельному страху. Джаго совершенно опешил, не в силах справиться с ее страданием. Окончательно смешавшись, он отстранился от ММ, сказал, что ему пора, иначе он опоздает и попадет под трибунал, прежде чем начнет воевать.

— Я люблю тебя, Мэг, — заверил ее на прощание Джаго. — Помни это. Помни всегда. Это единственный достоверный факт, который я могу тебе сообщить.

И затем он вышел, направившись по улице к железнодорожной станции Свисс-Коттедж, а оттуда — на вокзал Виктория, чтобы сесть на поезд к пароходу на Кале. ММ знала, что многие жены и возлюбленные придут на Черинг-Кросс, будут махать флажками и храбро улыбаться, но Джаго запретил ей это, сказав, что хочет запомнить ее в постели — их постели — с обращенной к нему улыбкой. Больше ни о чем он ее не просит. И даже в этом она его подвела, очень подвела.

ММ зарылась головой в подушку и проплакала два часа.

Храбрость не относилась к числу достоинств Оливера: он боялся физической боли, любого публичного унижения, конфликтов, а более всего боялся быть свидетелем чужих страданий. В те дни, когда Селия рожала Джайлза и близнецов, он пребывал в агонии страданий, опасаясь, что ему придется видеть или даже слышать что-то страшное, через что проходит жена. Селия, напротив, была очень храброй во всех отношениях, ее почти ничто не могло испугать, а если это и случалось, она стискивала зубы и противостояла страху и боли. Она походила на Джека, чья отвага была поистине неисчерпаемой. Оливер, как мог, боролся с недостатком храбрости: он сделал все, чтобы овладеть умением публично говорить. Ради Селии он выучился ездить верхом и однажды — но только однажды — побывал на охоте. Правда, всю ночь перед этим он не смыкал глаз, рисуя в своем воображении опасные препятствия, переломанные конечности и общественное презрение после его падения с понесшей лошади. Оливер смело отправился к дантисту, чтобы вселить мужество в собственных детей, и временами отваживался на самую мучительную процедуру — возражать и даже противостоять Селии.

Но все это было ничто, абсолютно ничто в сравнении с тем ужасом, от которого все внутри у него опускалось, — ехать сражаться во Францию. Вот там-то настоящий ужас, это точно: он читал в газетах сообщения о первых крупных сражениях при Ипре и Монсе и знал, что, несмотря на триумф и заверения, будто немцы разбиты, страшные сводки о людских потерях перечеркивали все пропагандистские уловки. Потери были тяжелыми, причем бессмысленными. Оливер знал, что там он вынужден будет столкнуться с вещами, о которых едва-едва начал думать всерьез: со смертью и с тем, что хуже смерти, — с увечьями, неутихающей болью. Более того, ему придется самому причинять зло — отдавать приказы стрелять, убивать, разрушать. Ему придется скрывать свой ужас, постоянно, день за днем, в нем пребывая, проявлять храбрость или каким-то образом симулировать ее.

Беседы с тестем, ветераном Англо-бурской войны и войны в Судане, где тот сражался вместе с лордом Китченером, не добавляли Оливеру храбрости.

— Нет ничего подобного битве, — внушал он Оливеру, когда однажды, золотым осенним днем, они сидели на террасе в Эшингеме. — Что-то вселяется в тебя, какая-то дополнительная сила дает тебе энергию, решимость. Я бы не мог хладнокровно кого-то убить, мне даже лошадь трудно пристрелить, когда ей приходит срок. Но там, на поле, боже, в этом страшном шуме, когда земля сотрясается от залпов орудий, солдаты ловят каждый твой звук и каждое твое движение, когда в упор на тебя смотрит враг — либо он тебя, либо ты его. Это чертовски здорово! И невозможно передать. Ты сам поймешь, когда будешь там. Твой младший брат, славный парень, вот он знает, что это такое. Мы как-то раз с ним говорили. Он ведь уже на фронте? Юный счастливчик. Эх, если бы я мог отправиться туда с вами обоими!

Оливеру в начале ноября надлежало отбыть в Колчестер для прохождения начальной армейской подготовки. Ему сообщили, что до Рождества его вряд ли отправят на фронт и что свою армейскую карьеру он начнет в звании лейтенанта. За неделю до отъезда в Колчестер Оливер дал обед для всех служащих издательства «Литтонс»: снял отдельный зал в отеле «Савой» и после обильной трапезы, на которой никак не сказалась нехватка продовольствия, встал и произнес короткую речь. Он сказал, что возглавлять издательский дом Литтонов в течение последних десяти лет было гордостью его жизни и что он надеется и молит Бога продолжить это.

— Я расцениваю службу королю и стране как краткий перерыв между издательскими циклами. — (Все рассмеялись.) — Но дело не должно стоять на месте. В обозримом будущем здесь многое изменится. Сильно изменится. Ричард Дуглас и Уильям Дин уже призваны в армию, вскоре за ними последует Джеймс Шарп. Так что «Литтонс» окажется преимущественно в женских руках. Я знаю, что такая ситуация не всех устраивает. — (Вновь раздался смех, к которому Селия и ММ постарались вежливо присоединиться.) — Потому что для некоторых из вас лучше всего было бы вообще без мужчин. Но с таким положением, леди и джентльмены, лично я никогда не соглашусь. Я вернусь. Мы все вернемся и весьма детально, даже критически, проверим, что происходило в наше отсутствие. — (Снова смех.) — Но я попрошу тех, кто остается, очень серьезно и от всей души оказать доверие и поддержку моей жене и моей сестре. Они отвечают за сохранность и за само будущее издательства, и я знаю, что с вашей помощью они обеспечат его. Прошу всех встать и выпить за них: леди Селию Литтон и мисс Маргарет Литтон.

Сотрудники дружно встали, подняли бокалы и с чувством произнесли: «Леди Селия, мисс Литтон, за вас!» Кто-то просто подчинился, но большинство ощутили прилив волнения, сознавая драматизм происходящего. «Прямо как в бою, — неожиданно подумал Оливер, улыбаясь Селии, чьи темные глаза как-то опасно сверкали, и ММ, прозрачная, меловая бледность которой мгновенно сменилась ярким румянцем. — Если бы только бой вызывал такой же безопасный восторг и гарантировал такую же легкую по беду…»

— Ты был изумителен, — падая в постель и протягивая Оливеру руки, проговорила Селия. — Спасибо тебе, мой дорогой. Я знаю, что твои слова будут нам огромной поддержкой. И ММ тоже это почувствовала, поверь.

— Что-то она плохо выглядит, — заметил Оливер, — я беспокоюсь за нее.

— Я тоже. Думаю, то, что ее… друг на фронте, выбивает ММ из колеи. Совершенно очевидно, она его очень любит.

— Что она тебе рассказала о нем? Об их планах на будущее, если… — Оливер запнулся.

— Конечно, у них есть будущее. У всех нас оно есть, — твердо заявила Селия, — но ММ мне ничего не говорила. Вообще ничего. И я никогда у нее не спрашивала. Но она, естественно, ужасно тоскует по нему. И боится за него каждый миг каждого дня.

— Он во Франции? — спросил Оливер.

— Да, уехал почти сразу же. И ты скоро покинешь меня. Оливер, милый, я просто представить себе не могу, как все это выдержать.

— Выдержишь, — мягко улыбнувшись, заверил Оливер, пересекая комнату и беря ее лицо в свои ладони, — как и я. Потому что так надо. Потому что нет выбора.

— Тебе страшно, да? — взглянула на мужа Селия.

Он долго молчал и наконец с трудом произнес:

— Да. Да, очень. К моему стыду.

— Не надо стыдиться, что тебе страшно, — покачала головой Селия. — И не стыдись признаться мне. Если это помогает. В моих глазах ты не становишься хуже. Наоборот, лучше.

— Почему? — очень тихо спросил Оливер.

— Потому, мой дорогой, что чем больше ты боишься, тем храбрее становишься. Я знаю, ты замечательный. Я так тебя люблю.

— И я тебя люблю, — ответил Оливер, — сильнее, чем прежде, сильнее, чем мог вообразить.

Где-то во Франции, 19 октября

Драгоценная Мэг!

Это все, что мне позволено написать тебе. Все наши письма подвергаются цензуре, так что не жди подробных военных отчетов. Я не хочу сказать, что ты именно их и ждешь, но все равно… Я тоже люблю тебя, Мэг. Я все время думаю о тебе, и это такая поддержка — знать, что ты в безопасности. Здесь вовсе не так уж скверно, и ты не должна волноваться. Добрались мы совсем не плохо. Мы прибыли поездом из Гавра в вагонах для скота, и на каждой станции, которую проезжали, нас ждали кофе или вино и хлеб, и люди выкрикивали: «Vive l’Angleterre!»[14]. Ты знаешь, говорят, удача любит храбрецов. Мы все здесь отменные храбрецы! Приходится: иного выбора нет. Я тут вместе с группой славных парней. Очень здорово быть рядом с теми, кого знаешь уже сто лет. Это помогает бороться с тоской по дому. Новости с фронта — мы пока еще не на фронте — хорошие. Наши побеждают. Захватывают территории, выигрывают сражения — в общем, мы победим. Это точно, определенно. Береги себя, Мэг. Не надрывайся на работе. Я скоро буду дома. Если повезет, то уже на Рождество.

С огромной любовью,

Джаго.

Моя дорогая Китти!

Хочу тебе сказать, что здесь все распрекрасно, просто не нарадуюсь. Трудимся изо всех сил, уже было несколько шансов добраться до немчуры. Одна стычка особенно удалась. Больно они задаются, но мы им спесь посбиваем. Хуже всего с погодой — на редкость поганая, холодно и мокро. По сравнению с ней самая жуткая жара в Индии — сущий рай. Не забуду тот торопливый вечер с тобою. Ты была просто обворожительна. Одно не пойму: почему ты не звезда этого шоу? Передай продюсеру мои слова. Домой буду к Рождеству, надеюсь. Поддерживай огонь в очаге, и все такое.

Люблю,

Джек.

Моя дорогая!

Очень быстро становлюсь бравым солдатом. Я уже умею ходить строем, отдавать честь и стрелять так же хорошо, как другие ребята, и, что удивительно, получаю от этого удовольствие. Здесь много славных парней, в числе которых, по счастливому стечению обстоятельств, Джон Дьюк из «Блэкиз». Поэтому в то немногое свободное время, каким мы располагаем, мы беседуем о книгах и иллюстраторах и наводим порядок в издательских делах. Джон готовит новую серию детских иллюстрированных книг, и это звучит очень заманчиво. Мне кажется, нам обязательно нужно разработать каталог детской литературы. Может быть, ты поразмыслишь об этом, посоветуешься с ММ. Прошлой ночью мы совершали переход по низинам Мерси. Было так красиво — блики света на воде и чистое небо. Я смотрел на звезды и думал о тебе и о том, как сильно люблю тебя. Береги себя, дорогая моя, я увижу тебя через — сколько там осталось? — через две недели и три дня. Уверен, наше воссоединение будет очень нежным. И мы все еще надеемся, что до Рождества нас не отправят во Францию. Передай мою любовь детям. Попроси Барти написать мне, письма здесь на вес золота. Я написал коротенькую записку Джайлзу. Надеюсь, что он пообвык в школе, наш бедолага.

Самая моя горячая любовь — тебе, моя дорогая. Не проходит ни единого мгновения, чтобы не думал о тебе и о том, насколько ты мне дорога.

Оливер

Мэг, любимая!

Пишу коротко, нет времени. Я жив-здоров, дела не так уж плохи. Еда паршивая, и мы немного устали, а в остальном нормально. Казармы неплохие. По большей части это амбары на грязных фермах, хозяйственные постройки и палатки в лесу. Мы движемся через отвратительные грязные поля к линии фронта, к траншеям в шести-семи милях отсюда. Прекрасно чувствуешь себя в канаве по пояс в воде. Вполне хватило для моих новых башмаков! Последний участок до траншей стал сложным — открытое поле, изрытое воронками от снарядов, и, хотя была ночь, все озаряла полная луна. Когда мы добрались туда, то и там оказалось не лучше: некоторые траншеи очень мелкие, и пришлось лежать в жидкой грязи, чтобы укрыться. Я попал на глубокий конец траншеи, выходит, повезло. Предполагалось, что мы пробудем там два или три дня, но люди в мелких траншеях не могли выдержать больше двух часов, и командир приказал отходить назад, так как многие из нашего отряда мучились поносом. Чего я тоже избежал. Мы миля за милей натягиваем колючую проволоку против немцев. И это намного лучше, чем крыть крыши в ноябре, скажу я тебе.

Я люблю тебя. Джаго. P. S. Очень надеемся вернуться домой на Рождество.

Дорогая Мэг, очень, очень хорошие новости. На Рождество точно буду дома. Готовься встречать.

Люблю.

Джаго

Если он действительно приедет домой, подумала ММ, в буквальном смысле прижимая письмо к сердцу, нужно хорошенько подготовиться. Это будет замечательно! Она купит елку, украсит дом, приготовит Джаго подарки. И на этот раз будет счастливой и стойкой ради него. Вот только если бы она сама чувствовала себя немного лучше. Возможно теперь, когда она знает, что он приедет домой, ей станет полегче. ММ раньше никогда не страдала слабым здоровьем, у нее не бывало такой противной постоянной тошноты, вялости и сердцебиения. А теперь еще и месячные прекратились. Она, естественно, знала, в чем дело: наступали возрастные перемены. Она уже какое-то время поджидала их — в конце концов, ей уже сорок лет. С мамой это случилось рано, но у нее был рак. ММ застыла как вкопанная на спуске с Хаверсток-Хилл, куда вышла немного прогуляться. А если это не возраст, а рак? Она встряхнулась. Да нет, конечно. Не может быть. Но надо показаться врачу. И поскорее. Как можно скорее. Даже сегодня, если удастся.

— Я беременна. Что ты об этом думаешь?

— Беременна! О, Селия, я… не знаю, что и сказать.

— И я не знаю, ММ. Я даже не знаю, сообщать ли Оливеру. Он только задергается. Скажет, что мне надо отдыхать, и прочие глупости. А я же не могу сейчас себе это позволить.

— Ох, Селия! Мне так… так жаль… — беспомощно добавила ММ, надеясь, что это подходящие слова.

Хотя Селия и была встревожена, выглядела она чрезвычайно бодро. А что ей оставалось делать? Она все встречала с высоко поднятой головой, ничто ее не пугало. Справится и с этим, и со всем прочим, что бы ни случилось. Ее стойкость была неимоверной. ММ тоже была храброй, практически во всем, но беременность пугала ее. В ее сознании беременность была неразрывно связана со смертью: в основном из-за Джаго и трагической судьбы его жены Энни, но также и потому, что бедная Дженетт тоже умерла от этого. И ММ не могла забыть, как тогда на полу в офисе, в луже крови нашла Селию, у которой случился выкидыш. Почти каждый день ММ благодарила Бога, что ей не пришлось подвергаться подобному кошмару.

— Прости, ММ, — сказала Селия, — я не должна была тебя тревожить. В конце концов, какое это имеет значение, когда каждый день убивают людей. Ой, прости меня, ММ, я имела в виду… Ради бога, не плачь, не надо…

— Все нормально, — сказала ММ, усилием воли взяв себя в руки и сумев улыбнуться Селии. — Пожалуйста, не думай обо мне. Все это не столь важно.

— Конечно важно, ММ. Это… то есть… ты… твой… — Ее голос затих. — Прости, ММ, мне не надо было спрашивать…

— Как раз ты имеешь полное право спрашивать, — пояснила ММ. — Более, чем кто-либо. Мне надо было давно сказать тебе, и я виновата, что этого не сделала. Мой друг, мистер Форд, с которым ты однажды уже встречалась…

Селия тактично кивнула, словно встречала Джаго на ланче литераторов.

— Он сейчас во Франции.

— Во Франции…

— Да. На фронте.

— ММ, мне так жаль. Очень жаль. А он… Боже мой, какой, право, идиотский вопрос…

— Он жив и здоров, — твердо сказала ММ, — и постоянно мне пишет. Конечно, все это очень тревожно. Но он точно жив и здоров. И, надеюсь, на Рождество приедет домой. Тогда я тебе сообщу, — добавила она.

— ММ, ты вовсе не обязана…

— Я так хочу. Ты так… помогла нам в тот день, нам обоим. Как хороший друг.

— Могу только порадоваться, что все хорошо закончилось. Ведь заранее не угадаешь. И он мне очень понравился, ММ, я подумала, что он… невероятно…

— Поговорим о тебе, — уклончиво прервала ее ММ. Рассказывать Селии о том, как он служит, — одно дело, обсуждать его личность — совсем иное.

Селия покраснела, поняв, что сказала лишнее.

— Прости, ММ. Да, я и моя беременность. Вот, право! — Она на секунду задумалась, а затем добавила: — Думаю, что не стану пока говорить Оливеру. Не перед его отъездом. Он уедет гораздо более счастливым, если не будет волноваться обо мне. А там, бог даст, как-нибудь справлюсь. Возможно, я даже и не увижу его, до тех пор пока… — Ее голос слегка дрогнул, затем выровнялся: — Пока не родится ребенок. Это будет разумно, так ведь?

— Пожалуй. Когда… когда ты собираешься?..

— Рожать? Сейчас, дай-ка подумать. В июле. Еще далеко. В Рождество ничто меня не выдаст, разве что, возможно, тошнота, которую я уж как-нибудь да объясню. Ох, ММ, дорогая, и зачем я такая плодовитая!

— Наверное, это трудно, — вежливо заметила та. И вновь подумала: какое счастье, что в числе ее проблем не было хотя бы этой.

11 ноября

Мэг, любимая!

Нам сказали, что военные действия пока прекращены. Какое-то время крупных наступлений не будет, так что можешь перестать волноваться обо мне. Мы находимся в лагере отдыха, и теперь я могу сообщить тебе, что тут была чертовски кровавая драка. Убили нескольких офицеров. Должен сказать, здесь неплохая команда офицеров — все храбрецы и очень хорошо относятся к нам, солдатам. Я о них слова плохого не слыхал. Честно говоря, сперва я сильно сомневался, видя, как они разъезжают в вагонах первого класса и все такое прочее, в то время как нас держали, будто стадо скота, но мы вверяем им свою жизнь, и они, как могут, стараются ее сберечь. Во всяком случае, «искренне твой» вышел без единой царапины. Похоже, мне везет. Старшина сказал, что не бывает везучих солдат, бывают только хорошие. Коли так, стало быть, я чертовски хорош. С Рождеством все более-менее ясно. Не знаю, сколько мы пробудем здесь, знаю только, что здесь спокойно.

Я люблю тебя, Мэг.

Джаго

Дорогая Селия!

На Рождество я приеду домой. Надеюсь, для меня найдется местечко за твоим столом. Или хотя бы под елкой! Меня бы устроило хорошее старомодное семейное Рождество с твоим выводком. Я много думал о них. Славные у тебя детки. Передай Оливеру, что тут все хорошо, даже отменно весело, но что ему понадобится изрядный запас теплого белья.

С любовью,

Джек.

— Здравствуй, мам.

— Ах… Барти! Я не слышала, как ты вошла. Как поживаешь, дорогая?

— Спасибо, очень хорошо, — вежливо сказала Барти.

Превращаться в вежливую незнакомку для матери Барти терпеть не могла. Да и мальчишки ее дразнили. Называли кралей. Это было ужасно обидно.

— Ты прекрасно выглядишь. Леди Селия с тобой?

— Нет. Она привезла меня сюда и уехала в офис на один-два часа.

— Но она зайдет, когда будет забирать тебя? Ох, тогда мне нужно привести дом в порядок, вымыть пол.

— Мам! Не глупи. При чем тут пол?

— Как это при чем, если леди Селия приедет!

— Я думаю, — сказала Барти, — у нее сейчас есть тревоги поважнее твоего пола. Уол идет на войну.

— Да что ты! Вот ужас, жалко-то как! А где он сейчас?

— На учениях где-то в Англии. Она сама тебе расскажет, когда вернется, я уверена. А папа… Он что-нибудь говорил об этом?

— Нет, что ты, дорогая. Куда ему идти. Он больше нужен здесь. Поддерживать очаг, как он говорит. На войне уже много народу, к тому же он слегка староват — ему ведь за тридцать, так что, может, его и вовсе не возьмут. Какая нужда всем-то туда спешить, в конце концов?

— Да никакой, — ответила Барти, — конечно, никакой. А где он? Я хотела бы с ним повидаться.

— Ушел, милочка. В рабочий клуб. Он теперь оттуда не вылезает.

— А что он там делает? — озабоченно спросила Барти, надеясь, что клуб не такое место, где можно хлебнуть пива.

— А, наверное, в снукер на бильярде играет. В карты. Играет, в общем.

— Понятно. А почему он не остался дома?

Было обидно, что отец, как всегда, не стремился повидаться с ней.

— Ну, он ведь не знал, что ты приедешь, — осторожно пояснила Сильвия. — Конечно, он огорчится, что пропустил твой приезд. Да что ж это я, надо же прибраться, Барти. Марджори, иди помоги мне! Смотри, Барти приехала, а потом и леди Селия приедет, надо, чтоб у нас тут было чисто.

— Так пусть Барти сама тебе и поможет, — дерзко крикнула Марджори.

Она даже не поздоровалась с сестрой. Она стала крупным нескладным ребенком, копией отца, и из всех детей наиболее враждебно относилась к Барти, не скрывая этого. Мальчишки могли дразнить Барти кралей, болтать о ее манере разговаривать и одеваться, но, по сути, оставались добродушными. Марджори же страстно ненавидела Барти за ее счастливую судьбу. Она много раз спрашивала у матери, нельзя ли им с Барти поменяться местами.

— Мам, почему именно она живет у леди Селии, почему не я, если все дело в том, чтобы тут стало посвободнее, а тебе полегче?

Сильвия как можно строже ответила дочери, что леди Селия всегда любила Барти и не захочет менять заведенный порядок.

— И кроме того, она уже сделала из Барти юную леди, а с тобой ей придется начинать все сначала.

Это откровенно бестактное объяснение отнюдь не способствовало тому, чтобы примирить Марджори с существующим положением дел.

— Да, конечно, я помогу. Как поживаешь, Марджори?

— О, очень хорошо, благодарю вас, ваша милость, — елейным голосом ответила та. — Прошу прощения, но мне нужно сделать звонок. Прошу покорнейше меня извинить, ваша милость.

— Марджори, — сказала Барти, — не кривляйся. Почему ты так относишься ко мне? Я же твоя сестра.

— Да кто бы мог подумать, глядя на твою одежду и слыша твою речь, что ты моя сестра? Так вот, я не хочу быть твоей сестрой, у нас нет ничего общего. Ты мне никто, поняла? Мама, я пошла, мы с Дорин встречаемся возле магазина. — И она, скорчив Барти гримасу, ушла.

— Боже мой, — сказала Сильвия, — что с ней делать, Барти?

— Ладно, бог с ней, — глотая слезы, ответила Барти. — А где мальчики?

Братья редко бывали дома в те дни, когда приезжала Барти, старались не попадаться ей на глаза, раздираемые чувством смущения и враждебности, и виновато понимая — по крайней мере старшие, — что широкая пропасть между ними возникла не по ее вине.

— Играют где-то. Но Билли сказал, что скоро вернется.

— Вот хорошо. Фрэнку понравилась книга, которую я подарила ему на день рождения?

— Понравилась, милочка, даже очень. Я объяснила, что это одна из книг фирмы, которая принадлежит леди Селии, но он, похоже, не придал этому значения. Он хорошо учится в школе, наш Фрэнк. Говорят, он мог бы получить пособие, только смысла нет. Я все равно не смогу купить ему форму, если он пройдет.

— Мама, тетя Селия заплатит за форму. Я знаю, она поможет, — убежденно сказала Барти с тревогой в огромных глазах.

— Ну нет! Я больше ничего не могу брать у Литтонов. Не дело это. Хватит с них тебя.

— Но это может помочь мне, — спокойно объяснила Барти.

— Помочь? Ты о чем? Подай-ка мне вон то ведро, милочка.

— Остальные будут меня меньше ненавидеть.

— Они тебя не ненавидят, не выдумывай.

— Нет, ненавидят. Можно, я попрошу тетю Селию… Мам, что у тебя с рукой? Болит?

— Все в порядке, — поспешно ответила Сильвия. — Повредила немного, когда поднимала бадью с бельем на прошлой неделе.

— Врет! Это отец спихнул ее с лестницы. — То был Билли, он вошел с парадного крыльца.

— Спихнул с… Мам, это правда? Какой ужас! Нельзя позволять ему так поступать.

— Барти, — взглянул на нее с грустью в глазах Билли, — жизнь с этими людьми все мозги тебе перевернула. Как, по-твоему, мать может что-то не позволять отцу?

— Да я… — Глаза Барти наполнились слезами, отчасти из-за слов Билли, но в основном из страха и тревоги за состояние матери. — Я… я не знаю. Но я могу сказать тете Селии…

Билли шагнул вперед и крепко схватил сестру за руку. Он был уже взрослым парнем, ему скоро должно было исполниться шестнадцать. Барти сморщилась от боли.

— Слушай, ты! Только попробуй сказать своей драгоценной тете Селии о наших проблемах, и я сломаю тебе руку. Мы не желаем, чтобы эта леди лезла в нашу жизнь. Она и так уже натворила дел, забрав тебя из дома. Благодетельница тоже.

— Она не забирала меня из дома! — закричала Барти.

Но она знала, что Билли говорит правду. Тетя Селия забрала ее из родительского дома, и, как бы Барти ни желала этого, путь назад был ей заказан.

— Я понимаю, что это возраст, — сказала ММ. — Я просто хотела бы знать, есть ли средства, чтобы облегчить мое состояние.

— Хм… — Доктор Питтс осторожно взглянул на нее. — А нет приливов, потливости по ночам?

— Нет, — ответила ММ, — но…

— Кровянистых выделений?

— Нет, я же сказала вам, что… что у меня прекратились месячные.

— Так, понятно. Гм… мисс Литтон…

— Да, доктор Питтс? — ММ знала его почти всю свою жизнь, он лечил еще ее отца.

— Мисс Литтон, уж вы простите меня, но, думаю… предвижу, для вас это будет потрясением… — Вид у врача был очень серьезный, даже суровый.

«Это рак, — подумала ММ, — вот что это такое. У меня рак, я умру, как мама, прежде чем увижу Джаго». Она собрала все свое мужество и глубоко вдохнула.

— Да? — еле слышно спросила она. — Пожалуйста, скажите мне. Что бы это ни было. Я предпочитаю знать.

— Да, вам просто необходимо это знать, — сказал доктор Питтс. Он еле заметно улыбнулся, потом немного замялся, словно надеялся, что ему не придется продолжать. Затем набрал в легкие побольше воздуха и быстро проговорил: — Мисс Литтон, нет совершенно никаких сомнений, я бы сказал — ни малейших сомнений, в том, что вы беременны.

Глава 10

«Почему именно под Рождество жизнь становится такой драматичной?» — раздраженно думала Селия, укрепляя в сочельник свечи на ветках и исколов все пальцы еловыми иголками. И это Рождество не стало исключением. Оливер был дома, но вечером второго дня Рождества, как раз в День подарков, он должен уезжать, так что счастье оказалось весьма скоротечным, зато усилия выглядеть веселой и беззаботной — огромными.

Оливер и сам бодрился изо всех сил, но, разумеется, был отчаянно расстроен.

— Нам дали некоторое представление о том, чего следует ожидать, — сказал он Селии, — и увиденное нами не слишком приятно. Мягко говоря. Но, — жалко улыбнулся он ей, — придется использовать полученный опыт наилучшим образом. В конце концов, я дома…

— Да, — рассудительно заметила Селия, — в конце концов, ты дома. Нам очень повезло.

За три дня до этого ММ пришла в офис к Селии и сказала чрезвычайно неуверенным голосом, что мистер Форд все же не приедет домой на Рождество.

— ММ, дорогая, — огорчилась Селия, — очень жаль, а почему?

— Похоже, там недостаточно сил, чтобы оборонять французскую линию фронта. И пока не прибудут новые батальоны, было принято решение отправить домой только тех, кто женат, — проговорила ММ так, словно декламировала выученные наизусть строки.

— Да, понимаю, — сказала Селия. — Как же это печально для тебя! Но ты должна прийти к нам на Рождество, тебе нельзя оставаться одной.

ММ ответила, что, скорее всего, не придет, потому что хочет провести этот день в Хэмпстеде, и на несколько часов скрылась в своем офисе. Но за два дня до Рождества она спросила Селию, не будет ли для той большим неудобством, если она все же изменит решение.

— Мои мысли — не самое лучшее общество в такое время, — с неловкой улыбкой призналась ММ. — Наверное, мне лучше будет отвлечься от них на несколько часов.

Селия сказала, что тоже так думает: конечно, пусть ММ приезжает, Джек тоже приедет домой, а уж он-то кого хочешь развеселит. Но на самом деле Селию немного тревожило, что суровая печаль ММ отразится на общем настроении не лучшим образом.

И еще Селия испытывала постоянное напряжение, скрывая от Оливера свою беременность. Муж заметил, что она осунулась, плохо ест, спрашивал, как же он может спокойно уехать, если она выглядит такой нездоровой.

— Оливер, я прекрасно себя чувствую. Правда. У меня слегка расстроился желудок, вот и все. Тошнота и прочие малоприятные вещи. Так что если у меня плохой аппетит, то только от этого. Но сейчас мне гораздо лучше.

— Ты уверена?

— Вполне, вполне уверена. Я хорошо себя чувствую.

На самом деле она плохо спала, как всегда, когда бывала беременна, а потому очень уставала, но тошнота прекратилась, и Селия почувствовала себя достаточно сносно, чтобы притвориться. Слава богу, живот пока не был заметен. В своем решении ничего не говорить мужу Селия была непоколебима, и все же это оказалось непросто.

Ее тревожил Джайлз, который вернулся из школы в странном состоянии. Когда Селия приехала его забирать, он вышел совершенно спокойный, сел в машину, быстро обнял мать и примостился рядом. Всю дорогу домой он сидел, тесно прижавшись к ней и почти не разговаривая. По приезде мальчик сразу же бросился в детскую и приветствовал няню с гораздо большим энтузиазмом, чем Селию. Она объяснила это тем, что дома за ним не наблюдали одноклассники, которых он, видимо, очень стеснялся. Джайлз надолго скрылся в маленькой комнатке Барти и за ужином был очень тихим, но вполне веселым. Однако на следующее утро он пришел к Селии совсем в другом настроении.

— Мама, можно с тобой поговорить?

— Только не очень долго, дорогой. Я уже опаздываю.

— А… Ну тогда вечером.

— Да, так будет лучше.

В тот вечер Джайлз некоторое время сидел рядом с ней, ни слова не говоря и заметно нервничая. Наконец он собрался с духом и выпалил, покраснев при этом:

— Мама, можно мне, пожалуйста, очень тебя прошу, уйти из школы?

— Уйти? Но почему? Ты так хорошо учишься, у тебя великолепная характеристика, и письма твои были такими счастливыми.

— Наши письма читают, — объяснил Джайлз.

— Понятно. Ну, так что же не так?

— Другие мальчишки. Они ужасно обращаются со мной.

— В каком смысле — ужасно? — спросила Селия.

— Они меня дразнят. Все время.

— Милый, в школе всех дразнят. Это неприятно, но ровно ничего не значит.

— Для меня это многое значит, — сказал Джайлз. Голос его задрожал.

— Расскажи мне подробно, что они делают, — внимательно посмотрела на сына Селия.

— Называют меня мерзкими прозвищами.

— Ну, это не так страшно.

— Ты не знаешь, какие это прозвища. И старший ученик, которому я должен прислуживать, кричит на меня и… и…

— Что же он делает, милый? Он ударил тебя?

— Нет, — быстро ответил Джайлз.

Он не решился сказать матери правду. Ведь Джарвис ясно дал ему понять, если Джайлз когда-нибудь проговорится хоть кому-то о том, что они с ним делают, то его жизнь превратится в ад.

— Ну, дорогой. Прозвища — это дело житейское. Мальчики твоего возраста всегда дают их друг другу. А ты, как я поняла, поешь в хоре и начал учиться играть на флейте. Так что все не так уж плохо. А ты подружился с кем-нибудь?

— Я… — Джайлз умолк. Сказать, что у него вообще нет друзей, было бы слишком унизительно. Он не хотел выглядеть в глазах матери полным неудачником. — Я общаюсь со всеми мальчиками, — выдавил из себя он.

— Ну вот видишь. Вы все в одной лодке.

— Да, но, мама, я ненавижу школу, я так несчастен, так скучаю по дому, по тебе и папе, так сильно… и… — Наверное, все же стоит сказать, наверное, надо решиться. Рискнуть, невзирая на последствия, которыми грозил Джарвис. Мама такая умная, она придумала бы, что делать, как со всем этим справиться, а если ей не рассказать, как все скверно, вряд ли она сможет помочь. — Все совсем плохо, — осторожно сказал он. — Другие мальчики… они… они заставляют меня…

— Джайлз, — прервала его Селия.

Она вдруг почувствовала, что очень устала. Всю дорогу домой, сидя в машине, она читала в газетах сообщения о страшных потерях уже за первые несколько месяцев войны: девяносто процентов призванных были либо убиты, либо ранены, либо попали в плен. Девяносто процентов! Один батальон выставил тысячу сто человек, из которых потерял восемьсот. В то утро леди Бекенхем позвонила Селии с мрачной новостью: в семьях их друзей уже убиты несколько человек. И теперь Селия должна была проститься с Оливером, отпустить его туда, где, похоже, смерть становилась полноправной хозяйкой. Ностальгия маленького мальчика по дому казалась Селии такой мелочью.

— Джайлз, милый, — твердо сказала она, — все мы сейчас должны учиться храбро переносить неприятности. Это часть взросления. Идет ужасная война, и папа уходит сражаться за нас всех, понимаешь? И чего мне меньше всего хочется, так это лишний раз беспокоить его перед отъездом. Сейчас не время, дорогой мой. Поэтому я хочу, чтобы ты был смелым и веселым, и не надо, пожалуйста, расстраивать папу. Дальше будет легче, Джайлз. И папа, и твой дедушка, и почти все, с кем мы знакомы, прошли через этот тяжелый период, когда впервые попали в школу. И все выжили. Постарайся это запомнить и приободрись.

Сын некоторое время мрачно смотрел ей в лицо, а затем, не сказав более ни слова, вышел из комнаты и поднялся наверх, в детскую. Позже, испытывая легкие угрызения совести, Селия последовала за ним, но услышала, как он и Барти над чем-то хихикают. Ну и прекрасно, значит, не так уж все плохо, решила Селия и вернулась.

Барти собиралась провести Рождество в своей семье и буквально искрилась от волнения, выбирая для каждого брата и сестренки подарки, пакуя свертки, помогая Селии уложить корзину с продуктами, печеньем и бутылкой портера для отца. Но едва Селия уложила последнюю свечу и занялась свертками, в парадную дверь постучали. Селия сама открыла дверь и увидела на пороге Билли Миллера. Вид у него был очень неприветливый.

— Пусть завтра не приходит, — угрюмо бросил он. — Пусть Барти не приходит.

— Как же так, Билли, почему? Она с таким нетерпением ждет этого!

— Ей не надо приходить, — твердил Билли, — мама больна.

— В каком смысле — больна, Билли?

— Она упала с лестницы. Пришлось звать доктора. Она сломала запястье, разбила голову и сейчас лежит в постели.

— Билли, что ты говоришь? Я хочу пойти к вам повидать ее, может, надо что-то принести?

— Нет, — ответил парень, покраснев и смутившись, — нет, не приходите. Мы сами как-нибудь…

— А твой отец справится? Ему же надо теперь ухаживать за ней и за всеми малышами.

— Прекрасно справится, — ответил Билли. — Я в любом случае ему помогу. Спасибо, — добавил он, как бы спохватившись.

— Ох, Билли, мне так жаль, что это случилось. Пожалуйста, передай маме самый нежный привет. Ты шел сюда пешком? Так далеко!

— Нет, не далеко, — заявил парень, — я быстро хожу.

— Знаю, но ведь на улице холодно. Послушай, давай я отправлю тебя домой на машине. Я тут собрала для всех вас корзину с подарками на Рождество, ты возьмешь ее с собой. Вот беда-то, Барти будет так расстроена. Ее сейчас нет, она пошла в церковь на службу с няней и близнецами. Постой, я вызову шофера, пусть подгонит машину.

— Ну ладно, — согласился Билли.

Паренек стоял на ступеньках, ожидая, пока подъедет машина, и шарил взглядом вокруг: его явно впечатляли размеры дома, холла, елки.

— Вы занимаете весь дом, да? — наконец спросил он.

— Ну… да, — несколько неуверенно ответила Селия и добавила, словно пытаясь оправдаться: — Но нас тут много. Четверо детей, мой муж, я сама и потом еще… — Она хотела сказать «слуги», но запнулась, напуганная собственной бестактностью. «Я становлюсь похожа на маму», — подумала она и торопливо добавила: — Мои родители, мой шурин, и… в общем, тут всегда много народу. А, Трумэн, вот и вы. Этого молодого человека зовут Билли Миллер, он старший брат мисс Барти. Его нужно отвезти домой в Кеннингтон. И еще мне хотелось бы, чтобы вы взяли корзину, которую приготовили мы с Барти. Она внизу, в кухне. Кухарка передаст ее вам.

Корзину уже загружали в машину, а Билли тем временем попивал лимонад из стакана. И тут как раз вернулась Барти. Увидев брата, она радостно вскрикнула и бросилась к нему на шею.

— Билли, Билли, как чудесно, что ты здесь! Как здорово, что ты решил забрать меня пораньше. Я буду готова через минуту, подожди…

— Ты не поедешь, — угрюмо отрезал он. — Мама больна. Она сказала, что ей сейчас не до веселья. Велела поздравить тебя с Рождеством.

— Да? Да, я понимаю.

Селия взглянула на Барти и удивилась, потому что та, казалось, даже не огорчилась, не стала спорить и только сказала:

— Да, ладно. Понимаю. Счастливого Рождества, Билли.

Она привстала на цыпочки, поцеловала его и убежала, очень быстро, перепрыгивая через две ступеньки, по направлению к детским, не сказав даже «до свидания». Провожая ее взглядом, Селия испытала благоговейный трепет перед тем, как девочка семи лет проявляет такую волю и такой железный самоконтроль. Но позже, когда она поднялась к Барти в комнату, та ничком лежала на кровати и безутешно плакала. Селия присела рядышком и обняла ее.

— Барти, милая, не расстраивайся так, — сказала она. — Я знаю, что тебе тяжело, но ничего не поделаешь, твоя мама нездорова. После Рождества поедем навестить ее вместе. А я, — и тут Селия поцеловала Барти, — даже немного рада, потому что завтра мне бы тебя не хватало за праздничным столом.

— Вы не понимаете, — зарыдала Барти, — они отказались от меня. Все. Если бы они хотели, чтобы я приехала, то как-нибудь уж справились бы, да и я могла бы помочь, маме было бы проще. Они навсегда отказались от меня и считают, что я им чужая.

С тяжелым чувством Селия сошла вниз, сердце ее болело за Барти, а в голове царила паника от сознания того, что она сама навлекла на девочку такие недетские переживания.

Рождественский ланч прошел в напряжении, несмотря на то что за столом собралось довольно многочисленное общество. К нему присоединились Бекенхемы, и, к изумлению матери, Селия, как обычно, распорядилась, чтобы в Рождество прислуга сидела за одним столом со всей семьей. Селия посадила леди Бекенхем рядом с Джеком, который, пребывая в прекрасном настроении, так и сыпал историями о победах во Франции и встречах с немчурой. Леди Бекенхем Джек нравился, она с удовольствием слушала его и часто повторяла, как замечательно, что они с Оливером братья.

— Он такой славный малый и, главное, без всяких странностей. А как замечательно он ездил верхом там, в Индии! Бекенхем о нем чрезвычайно высокого мнения.

ММ, бледная и мрачная, сидела между спокойной и серьезной Барти и няней. Она почти не разговаривала, хотя вежливо надела бумажную шляпу и прочла пожелания, адресованные ей и няне. Она съела довольно много гусятины и ветчины, но теперь, когда Оливер внес и поставил на стол чудесный рождественский пудинг, просто гоняла свой кусок по тарелке. Селия наблюдала за ней: бедная ММ, она и впрямь в полном отчаянии. И вдруг та отодвинула стул, довольно спокойно сказала: «Прошу прощения», вышла из-за стола, но в дверях мягкой кучей осела на пол, лишившись чувств. Оливер вскочил, поднял ее на руки и направился с нею вверх по лестнице, попутно давая указания няне срочно вызвать доктора Перринга. Но еще до этого Селия, остолбенев от неожиданности, увидела, что под распахнувшимся свободным жакетом ММ широкий пояс ее юбки расстегнут, и живот под ним поднимается куполом в форме, не оставляющей никаких сомнений.

— Ты все видела? — безразлично спросила ММ.

Она была слишком утомлена и подавлена, чтобы притворяться дальше. Безразлично лежа на подушках в ожидании доктора Перринга, она встретила Селию кислой полуулыбкой и тут же молча отвернулась к окну. Селия села рядом и взяла ее за руку.

— Да, — ответила она, — я видела. Но больше не видел никто. ММ, когда… я имею в виду…

— В мае, — сообщила ММ, — в начале мая, мне сказали.

— Почему ты ничего не… рассказала мне?

— Я и сама узнала всего несколько недель назад. Я думала, это возрастные изменения. А потом — мне было так стыдно, я чувствовала себя так глупо…

— Вот это напрасно. О какой глупости ты говоришь? Это же прекрасно! Я просто убеждена в этом. А что твой… твой…

— Джаго. Его зовут Джаго, — сказала ММ. Тень улыбки скользнула по ее лицу. — Мне как-то не хочется по-прежнему называть его мистером Фордом.

— Какое чудесное имя — Джаго. У нас в словаре оно есть?

— Не думаю, нет.

— Нужно вставить. Так что он говорит?

— Он ничего не знает.

— Не знает? Я думала, что письма на фронт доходят очень быстро.

— Действительно быстро. Но я ему ничего не писала. И не стану говорить ему.

— Как это?

— Не могу. Селия, тебе этого не понять. Он не воспринял бы это положительно, для него это будет невыносимо.

— Невыносимо? Почему, ММ? Прости меня, но я не понимаю, почему он должен испытывать такие чувства.

Селия сидела, держа ММ за руку, пока та рассказывала ей об Энни, о страхе Джаго перед беременностью и деторождением и о собственных опасениях.

— Он пришел бы в ужас и перепугался. А ему и так сейчас трудно. Ты должна понять меня, ты же не сказала Оливеру о…

— Знаю, знаю, но я, конечно, расскажу ему. Когда он уедет, и не будет так волноваться об отъезде, и не сможет настаивать на том, чтобы я бросила работу, и прочей чепухе, вот тогда я напишу ему и сообщу — он будет доволен.

— Ох, Селия, — беспомощно сказала ММ. — Я не знаю, что делать. Просто не знаю.

— Ты должна ему написать. Ты не можешь принимать за него такого рода решения. Это… это неправильно. Это его дитя, точно так же, как и твое. Он имеет право знать о нем.

— Нет, — заявила ММ после долгого раздумья. — Я не могу, Селия. Может быть, потом, когда ребенок благополучно родится, а я выживу… Если выживу.

— Разумеется, выживешь, куда ты денешься? Роды всегда болезненны и неприятны, но при должном уходе не столь и опасны. Жена Джаго умерла, потому что уход был плохой. А хороший доктор наверняка выявил бы все отклонения и сумел бы с ними справиться.

— Не кажется ли тебе, что я старовата для первого ребенка? — спросила ММ.

— Ну, знаешь! Сколько тебе — сорок? И что такого? Ты в прекрасной форме и очень сильная. А как ты ворочаешь эти книги. Кстати, это нужно прекратить, сама понимаешь. Что говорит доктор?

— Да то же и говорит. Что я здоровая и крепкая.

— А скажи, ты сама-то рада? Наверное, рада.

— Нет, — ответила MM, — вообще-то, я не рада. Я не хочу ребенка, моя жизнь не приспособлена для того, чтобы иметь детей, я их не люблю.

— Ты же любишь моих детей.

— Только в малых дозах, — пытаясь улыбнуться, призналась ММ. — Не могу представить, как можно провести с ребенком целые сутки.

— Ну и не надо представлять, — несколько сухо заметила Селия. — Наверняка у тебя будет няня. — Ей было неприятно слышать, что кто-то испытывает к ее детям чувство менее пылкое, чем обожание. — Что вы будете делать, как ты думаешь? Потом, я имею в виду.

— Бог его знает. Стараюсь не думать об этом.

— Боюсь, придется подумать. Никуда от этого не деться, у вас будет малыш.

— Да, к сожалению, — согласилась ММ. — К сожалению, никуда не деться.

Ребенок был уже размером с маленького щенка, сказал доктор. Несмотря на все — на потрясение, ужас, боязнь, — ММ это показалось удивительно трогательным. Надо же: внутри нее сидит ребенок и растет с каждым днем. Скоро она почувствует, как он будет толкаться. Да, это уже не слишком привлекательно. Он начнет корчиться, вертеться внутри. Он будет раздирать ее тело.

— Я совершенно убеждена в двух вещах, — вставая, твердо сказала Селия. На лестнице раздались голоса — приехал доктор Перринг, вызванный прямо с рождественского обеда. — Не волнуйся, я все скажу доктору, тебе не придется. Тебе нужно известить Джаго. Будет очень подло, если ты этого не сделаешь. И ты обязательно, непременно полюбишь своего ребенка. Когда он родится. Вот посмотришь. Здравствуйте, доктор Перринг. Как любезно, что вы пришли. С веселым Рождеством! Можно вас на пару слов…

Для Оливера уезжать из дома было пыткой. Его отъезд на некоторое время отложили, позволив остаться еще на день. Наконец он облачился в форму.

— О-о, ты такой красивый, — сказала Селия, как всегда настроенная на позитивный лад. — Выглядишь моложе и отчаянным франтом, как Джек. Берегись, не то стащу с тебя форму и ты опоздаешь на поезд.

Они договорились, что Селия попрощается с ним дома — так ему будет легче. Их личное прощание наедине состоялось накануне ночью: он ласкал ее мягче, нежнее, чем ей помнилось за все время. Она понимала почему и боялась за него.

— Ты знаешь, что тебе скоро предстоит стать другим, правда? Стать агрессивным, жестким, причинять боль. Убивать. Это твой последний шанс побыть настоящим Оливером.

— Да, это так, — сказал он, целуя ее. Селия, ощутив соленый привкус, поняла, что он плачет, и почувствовала собственные слезы, готовые слиться с его слезами. — Меня пугает, Селия, насколько хорошо ты знаешь меня. Как я буду жить без тебя? Я не хочу измениться до такой степени, что ты больше не будешь меня так знать.

— Ну что ты, милый, — успокоила его жена, — для меня ты никогда не изменишься. Я это знаю.

Но почти всю ночь она пролежала без сна, неотрывно глядя на окно, страшась наступления рассвета и думая о том, что, хотя она прекрасно знала Оливера, тому не дано прочесть хотя бы десятую долю ее мыслей и чувств. И это позволяло ей владеть ситуацией и пока что сохранять в тайне будущего ребенка. Ну что же, пусть так и будет.

— До свидания, Джайлз, старина. Присматривай за мамой вместо меня, — наставлял Оливер.

Он поднял Джайлза, невольно обратив внимание на то, какой он худенький, даже тщедушный. Джайлз приник к отцу, уткнулся лицом ему в грудь.

— Не могу, — прошептал он.

— Почему? А кто же будет заботиться о маме?

— Меня ведь не будет здесь, — ответил Джайлз по-детски логично. — Я же буду в школе. Но я хотел бы снова вернуться домой, — добавил он, и в его голосе мелькнул проблеск надежды. Оливер отстранился, взглянул на него. Маленькое лицо сына было напряженным, большие темные глаза горели. — Мне там не нравится, папа, — прошептал он, — мне не нравится в школе.

— Не нравится? А раньше ты иначе говорил.

— Я знаю, но… — Джайлз замялся, оба посмотрели на мать. Она улыбнулась, но глаза ее были строгими. — Вообще-то, мне там нормально, — добавил он.

— Хорошо, — ставя его на пол, сказал Оливер, — вот и славно, я не хочу уезжать с тревогой о тебе. Ты же теперь глава семьи и обязан быть смелым и сильным.

— Я буду, — ответил Джайлз. — Обещаю.

— Барти, моя хорошая, до свидания. Береги себя, учись хорошо, и я жду от тебя какой-нибудь интересной истории. Может, мы даже что-нибудь опубликуем, когда я вернусь домой.

Барти начала писать рассказы — очень коротенькие, максимум на страничку, но, что поразительно для такого юного существа, она придавала им композицию и смысл. Одна история была про малиновку, которая потеряла крыло, но заметила, как ее несет на спине другая птичка; другая — про фею, чья волшебная палочка однажды перестала колдовать, так что пришлось сдавать экзамен в школе фей, прежде чем получить другую. Барти никому, кроме Оливера, не разрешала читать свои рассказы, и Оливер был очень тронут оказанным ему доверием и удивлен самими рассказами.

— Я постараюсь, — пообещала Барти, прикусив губу, силясь улыбаться и из последних сил сдерживая слезы.

Оливер в очередной раз поразился такому самообладанию у маленькой девочки.

— А что до вас двоих… — сказал он, подхватывая близнецов на руки. Да, здесь о самообладании говорить не приходилось: пользуясь возможностью привлечь всеобщее внимание, неспособные понять больше того, что папа на некоторое время уезжает, Венеция и Адель уткнулись головками ему в шею и, обвив ее своими маленькими ручками, ревели до тех пор, пока Селия и няня буквально не отодрали их.

— Бедняжки, у них такие нежные сердечки, — огорчилась Селия.

Няня ничего не сказала.

Оливер наклонился и быстро поцеловал Селию — больше было не вынести — и, подхватив мешок, зашагал к воротам. Трумэн ждал его у машины. Оливер оглянулся на маленькую группу: на Селию и няню с близнецами на руках, на стоящих перед ними Барти и Джайлза. Все они махали маленькими английскими флажками, которые купила Селия. Жена храбро и лучезарно улыбалась. Он сфокусировал взгляд на ней одной, убрав из кадра детей, и теперь видел только ее милое лицо, сияющие глаза, высокое стройное тело, доставлявшее ему столько наслаждения, и ее губы, улыбающиеся, прекрасные губы. Они чуть шевельнулись, когда Оливер взглянул на них последний, долгий раз. Именно этот кадр и еще эти губы, поведавшие ему о силе ее любви, он пронес с собой все следующие четыре страшных года.

— Я подумала над тем, что ты говорила, — сказала ММ, — и решила, что ты права. Я написала письмо. С моей новостью.

— Что ж, я очень рада, — ответила Селия, — действительно, рада. Он будет доволен. Вот увидишь.

Но ММ по-прежнему сомневалась.

На самом деле она трижды ходила отправлять Джаго письмо, долго стояла у почтового ящика, думая, что, если опустит туда письмо, новость уже неотвратимо последует по назначению и станет неподконтрольной ей. И тогда она уже не сможет остановить ее. Дважды ММ возвращалась с письмом домой. Наконец, больная от страха, 3 января 1915 года она дала письму упасть на дно, потом постояла, глядя на ящик, и поймала себя на мысли, что ждет почтальона, который сможет вернуть ей письмо, когда придет забирать почту.

Пока Джаго ничего не знал, ей ничто не грозило, не грозило их отношениям. Ей не нужно было представлять, как он перепугается или исполнится неприязни, не зная, что ей ответить, как реагировать на сногсшибательную новость. Притворяться, что он рад и счастлив, Джаго не умеет. И не станет этого делать. Ей мерещились все возможные неприятности: что он больше не любит ее, что он никогда ее не любил, что он перестал ее любить, с тех пор как встретил Вайолет Браун, что на самом деле их отношения с Вайолет продолжались, просто он скрывал это, что он только и ждал случая сказать ей об этом и теперь такой случай представился. Ей казалось, что Джаго станет думать о ней не с нежностью и гордостью, как ей хотелось в наиболее оптимистические мгновения, а с жалостью. Возможно, он сочтет ее слишком старой для материнства, а увидев ее грузное тело, придет в ужас, испытает отвращение и стыд. Он решит, что теперь должен на ней жениться, хотя не любит ее, не желает этого брака, и тут же начнет искать предлог, чтобы прекратить их отношения. И вот, претерпевая все эти муки, ММ стала ждать ответа.

Она сказала себе, что если Джаго обрадуется, то ответит быстро, а долгое молчание будет означать его отчаяние. Письма и туда, и обратно доходили без задержек — это считалось жизненно необходимым для моральной поддержки армии. ММ знала, что ответа на ее письмо можно ждать уже через четыре дня после его получения, то есть чуть больше чем через неделю после отправки. Значит, письмо должны принести 11, 12, 13 или 14 января. Все эти даты означали, что послание будет обнадеживающим, а может, даже счастливым. Каждый день ММ вставала с рассветом, нетерпеливо ожидая почтальона, она видела его уже издалека, в начале улицы, наблюдала за ним в окно, ждала, пока не услышит его шаги на дорожке, считала их количество, слышала, как в щель почтового ящика падает письмо. Или не падает. 11-го числа письма не было, 12-го пришло письмо от подруги, 13-го — ничего. 14-го числа, замирая от страха, она увидела на полу маленькую стопку писем. Одно из этих писем непременно должно быть от Джаго.

ММ опустилась возле них на колени, торопливо вороша стопку: счет от мясника, письмо от поэтессы, весьма экзальтированной дамы, с которой она подружилась, записка от еще одной приятельницы.

И — вот оно! Письмо из Франции, в полевом конверте с полевым штампом. Ее пальцы так дрожали, стали такими нескладными от страха, что ММ никак не могла вскрыть конверт. Чуть не плача, она побежала в кухню за ножом, втиснула его между стенками конверта и наконец вытащила листок бумаги. И села прямо на кухонный стол, с ненавистью уставясь на письмо, с ненавистью к отправителю, к тому, что оно сообщало. Письмо было добрым, теплым и самым благожелательным, но написано оно было не тем почерком, не с теми эмоциями и не теми словами. И не от того человека — не от Джаго, сообщавшего, как он счастлив новости о малыше, — а от Оливера, который наряду с другими такими же банальностями выражал надежду, что ММ стало лучше, и сообщал, что жизнь на фронте в конечном итоге не так уж плоха.

ММ охватило отчаяние, тихое, страшное отчаяние. На смену январю пришел февраль, а письма все не было. Она ходила на работу, возвращалась домой, съедала то, что миссис Билл готовила ей на ужин, шла спать и пыталась заснуть. Ничто не могло поднять ей настроение или отвлечь. Именно в эти недели она постепенно начала терять веру в Бога. Он не приносил ей ни утешения, ни сил. Ее больше не волновало ничто и никто, и она прониклась глубокой ненавистью к ребенку, которого носила в себе. Он уже толкался, настойчиво и беспокойно, а ММ было отвратительно это ощущение, чувство, что собственное тело ей не принадлежит, что в него вторглось чье-то враждебное, нежеланное присутствие, разрушившее любовь Джаго. Она была неприветлива и необщительна с Селией, которую винила в том, что та уговорила ее написать Джаго, срывала свое раздражение на сотрудниках, была резка и холодна с бедной миссис Билл, менее всего заслуживавшей этого и готовой пожертвовать жизнью ради своей хозяйки. ММ с ужасом оглядывалась на то, какой она была всего год назад, — уверенной, владеющей собой женщиной, которая сама распоряжалась своей жизнью и наслаждалась любовью человека, которого тоже любила, — и поражалась, до какой степени все переменилось.

— Отец ушел, — однажды в субботу сказала Сильвия Барти.

— Куда ушел?

— Воевать, конечно. Ушел во вторник. Сказал, что больше так не может, что тоже должен что-то сделать. Он думал, ему откажут: грудь у него слабовата и все такое, но его сразу же взяли. Он был страшно доволен.

— Ой, мам. Мам, как же ты теперь?

— Да, — ответила Сильвия, — ничего хорошего.

Положение действительно было тяжелое. В последние годы жить с Тедом, может, было и трудновато, но все же Сильвия любила его. А после Рождества, когда он ее так сильно ударил, Тед дал зарок больше не брать в рот ни капли, и они снова зажили счастливо, как в прежние времена. Если и случались трудности, то чисто бытовые, а это не столь важно. И вот теперь Тед ушел, как раз тогда, когда все пошло на лад.

— Да плакат увидел! — сказал он Сильвии, когда та спросила, почему он все же решил пойти.

— Это какой, с лордом Китченером?

— Нет, — ответил он бодро, — хуже. Какой-то малый сидит на стуле, на коленях у него — маленькая девочка, и она спрашивает: «Папа, а как ты воевал?» Тут я понял, что дети хотят гордиться отцом, хотят знать, какой вклад он внес в победу.

— Какой же ты славный, Тед Миллер, — с чувством произнесла Сильвия, целуя мужа. — Мне с тобой просто повезло.

— Не говори в прошедшем времени, — улыбнулся Тед. — Все будет в порядке. Я везучий и всегда был таким. Для начала я нашел тебя. Я тебя не достоин, Сильвия, факт. Но когда я вернусь домой, все пойдет лучше — точно знаю. Ну, ты ведь без меня будешь молодцом? Надо идти, в армии будут регулярно платить, правда, только двенадцать шиллингов шесть пенсов, но я все буду присылать тебе.

— Я справлюсь, Тед, не волнуйся. — Сильвия не представляла как, но не могла же она сказать иначе. И она произнесла: — Ты для себя немного оставь, на табак и все такое.

— Да мы это получим, Сил. В пайке.

Теперь Тед был на учениях где-то в Кенте, но через несколько недель его собирались отправить на фронт.

— Вряд ли его отпустят домой попрощаться, — сказала Сильвия дочери.

— А он… а папа говорил что-нибудь обо мне, когда уходил? — робко спросила Барти.

— Конечно говорил, — ответила Сильвия, — но у него ведь было очень мало времени, понимаешь? Он велел поцеловать тебя.

Сильвия надеялась, что Барти поверит ей. На самом деле Тед о ней даже не вспомнил. В последние два года он видел дочку очень редко, исчезая всегда, когда она приезжала. Похоже, думала Сильвия, он стыдится себя, боится, что дочь узнает о его выходках, а то и расскажет леди Селии.

— Чтобы попрощаться, не нужно много времени, сама знаешь, — возразила Барти. — Он мог прийти к тете Селии. Или, в конце концов, написать. — Она глотала слезы. Каждый раз кто-нибудь из семьи демонстрировал свое безразличие к ней, и это ранило ее все больше и больше. — Не понимаю, почему… — добавила Барти и вдруг умолкла. Она сообразила, из-за чего отец не захотел с ней проститься и все они относились к ней как к посторонней. Билли с выпученными глазами рассказал всем им о доме Литтонов, о слугах, о громадной елке, и это сослужило ей дурную службу. — Что ж, тогда я напишу ему, — решила девочка. — Ты дашь мне адрес?

— Передай письмо мне, — сказала Сильвия, — я сама отправлю. Но не жди ответа, — тут же предупредила она, — ты знаешь, что отец пишет не очень-то хорошо.

Она еще мягко выразилась: Тед едва ли вообще умел писать, из них двоих Сильвия была куда более грамотной.

— Хорошо, — согласилась Барти, полагая, что это не единственная причина, по которой отец не станет писать ей, — хорошо, я не буду ждать ответа.

— Я тут размышлял, — задумчиво сказал Лоренс, — чувствуешь ли ты необходимость идти сражаться за свое отечество. Выполнить свой долг.

Роберт взглянул на него: тон мальчика был просто возмутителен, а выражение лица — особенно насмешливо.

— Нет, — ответил Роберт, — не чувствую. Война в Европе ужасна, и моего брата призвали в армию, но мой дом теперь здесь. К тому же я слишком стар, чтобы меня зачислили. Сожалею, что разочаровал тебя.

— Для меня это не имеет никакого значения, — пожал плечами Лоренс. — Я только немного… удивился, и все. Я полагал, что джентльмену подобало бы поступить именно так. — Помедлив, он добавил: — Вообще-то, «удивился» — слово неподходящее. При данных обстоятельствах.

Роберт едва сдержался, чтобы не нагрубить. Он начинал задумываться, сколько еще он сможет выдерживать эту изнурительную войну. И чего ради обязан ее выносить? Даже если Лоренс будет отсутствовать две трети года, никакие прелести и красоты дома Эллиоттов и никакая видимость внешнего благополучия не способны скрасить дискомфорта и страданий, что ждут Роберта в оставшееся время. Поразмыслив о предстоящих двух годах до совершеннолетия Лоренса, Роберт потихоньку начал подыскивать место для собственного дома.

Телеграмма пришла 7 февраля. ММ собиралась на работу, тщательно застегивая длинное просторное пальто, которое носила, чтобы скрыть живот. Добравшись до офиса, ММ надевала широкий рабочий фартук под предлогом того, что должна защищать одежду, работая в подвалах, где хранились книги и где она проводила теперь много времени, поскольку многие служащие ушли на фронт.

ММ услышала шаги по тротуару, потом по дорожке, потом зазвонил дверной колокольчик, и наконец раздался голос миссис Билл, напуганный, нетерпеливый, зовущий ее. И, словно наблюдая себя со стороны, ММ увидела, как сама спустилась по ступеням, приняла желтый конверт, вскрыла его и прочла совершенно бессмысленные слова: «С прискорбием сообщаем… февраля получено известие… капрал Форд… убит в ходе боевых действий… искренние соболезнования. Помощник госсекретаря».

Она услышала, как сама сказала миссис Билл: «Мистер Форд убит», поднялась по лестнице, закончила одеваться и с совершенно сухими глазами направилась, как всегда, к станции. Она приехала в издательство, вошла к Селии в кабинет, недрогнувшим голосом произнесла: «Джаго убили» — и снова вышла.

И хотя было ужасно, действительно ужасно знать, что она никогда больше его не увидит, что для нее он навсегда потерян, что умер он, возможно, отвратительной смертью, вдалеке от нее, еще хуже было сознавать, что он погиб, уже не любя ее, не желая ее, не желая иметь дитя, зачатое ими в прежней, более счастливой жизни.

— У меня есть мысль предложить Эшингем в качестве пансионата для выздоравливающих раненых, — заявила леди Бекенхем. — Естественно, только для офицеров. Полагаю, что каждый должен внести свою лепту. Некоторые мои друзья вызвались даже водить машины «скорой помощи», что-то вроде того. Я тоже думала об этом. Когда в дела не вмешивается Бекенхем, все решается неожиданно просто. Как ты полагаешь?

— Я полагаю, что, если бы ты отправилась на передовую, война окончилась бы значительно быстрее, — с улыбкой сказала Селия. — И вся немчура разбежалась бы от страха.

— Не шути, я говорю совершенно серьезно. На днях я слышала невероятную историю. Совершенно правдивую. Некая дама по имени Бланш Тирье, жительница Парижа, узнала, что ее муж участвовал в битве на Марне, и решила отправиться туда навестить его. И ей это удалось. Она очаровала капитана, и тот послал солдата сходить за ее мужем. Это говорит о том, чего можно добиться, если по-настоящему захотеть. Однако мне кажется, что здесь я буду не менее полезна. Когда, скажи, ты намерена отправить детей?

— Не знаю, мама. Пока вроде бы не бомбят. Но при первом же свисте они выезжают. Как папа? Доволен штабной жизнью?

— Безмерно. Не могу себе представить, чтобы он делал нечто даже отдаленно полезное, но выглядит счастливым.

— Надо бы пригласить его на обед еще раз, — сказала Селия. — Мне очень неловко оттого, что я так негостеприимна. Но сейчас совсем нет времени: то одно дело, то другое, в общем, не до развлечений. Трудно без Оливера и… — Селия покосилась на свой вздувшийся живот.

— Не тревожься об отце. Он совершенно счастлив. Как ты себя чувствуешь?

— Ой, устала. А так, вполне… Пять месяцев — уже приличный срок, тебе не кажется?

— Не помню, — нехотя ответила леди Бекенхем. — Слава богу, для меня все это уже воспоминания, как мутное пятно. Ты сообщила Оливеру?

— Да. Решила, что так лучше. Чтобы он не узнал от кого-нибудь другого. Он пришел в восторг, хотя немного заволновался, конечно.

— Новости есть?

— Нет, — бодро сказала Селия, — только та, что четыре дня назад он был жив. Это все, что известно. Ты получаешь письмо и думаешь: слава богу, он жив, а потом вспоминаешь, что письмо шло четыре дня и за это время все могло случиться.

— Да, тебе тяжело, — заметила леди Бекенхем. — Я-то знаю, проходила через это. — Они помолчали. — Как ты думаешь, он в последней крупной битве участвовал? Там многие полегли.

— Не знаю, мама. Не думаю. — Сообщения о наступлении на Нев-Шапель и огромных потерях, которыми оно сопровождалось, до смерти напугали ее — в первую очередь потому, что она пребывала в полном неведении, был там Оливер или нет. Это сильно усугубляло ситуацию.

Письма его были решительными и бодрыми, но в них сквозил страх: «Мы целыми днями находимся под воздушным обстрелом, шум просто кошмарный и продолжает звучать в голове по ночам. Моя главная проблема — недосып. Вчера мы брали высоту, получив приказ поддержать другую дивизию. День чудесный, солнце светит, небо голубое, и я поддался вспышке счастья и погрузился в мысли о тебе, когда на нас вдруг обрушился шквал артиллерийского огня замаскированных орудий и снайперов. В сторону грезы. Мы потеряли довольно много бойцов и уже начали прорываться к цели, когда обстрел возобновился — он продолжался всю ночь. Но не тревожься обо мне, дорогая, у меня — ни царапины».

Селия плохо спала, в беспокойных снах она постоянно видела Оливера — искалеченного, мертвого, умирающего или, может быть, отравленного и ослепленного ядовитыми газами. Только работа в издательстве помогала ей сохранять здравый рассудок. Селия трудилась лихорадочно, подолгу, помногу, выполняя работу не только за себя, но и за Оливера, Ричарда Дугласа и Джеймса Шарпа, художественного директора. Эта работа особенно нравилась ей: Селия обладала художественным вкусом, и некоторые обложки, сделанные по ее указанию, были интереснее и ярче, чем все, что «Литтонс» выпускало прежде. Она заменила Джеймса и его помощника двумя умными молодыми женщинами, втроем они работали очень продуктивно. Старшая из двух, Джилл Томас, была большой любительницей модных дамских журналов, она разработала в этом стиле образцы обложек для серии женской беллетристики, и книги с такими обложками расходились, как горячие пирожки.

ММ по-прежнему напряженно работала, курируя все, начиная с бюджета и заканчивая погрузкой и отправкой книг, следила за всем — от поставок до контроля складских запасов. Мысль о том, что на какое-то время ей придется оставить дела, причем уже в недалеком будущем, пугала Селию. Она не представляла, кто может заменить ММ. Правда, та наняла и обучила отличную помощницу, с которой в строжайшей секретности были оговорены условия ее найма, но новенькая ни в коей мере не была заменой ММ.

Это заставило Селию кое о чем вспомнить.

— Скажи, «голубятня» сейчас занята? — взглянула она на мать.

«Голубятней» называли небольшое изящное строение, которое лорд Бекенхем часто использовал для своих любовных утех. Домик был круглым, с покатой крышей, увенчанной стеклянной ротондой, и находился примерно в пятидесяти ярдах от террасы, рядом с садом и близ боковой двери главного дома, что позволяло незаметно входить и выходить из него. Внутри домика была маленькая, отделанная деревом гостиная, над которой располагалась спальня. Кухня не предусматривалась, но имелась ванная, снабженная простым, но крайне эффективным водопроводом. Ванная сообщалась со спальней. И, что самое замечательное, рядом был разбит крошечный, обнесенный стеной сад, благодаря чему место получалось совершенно изолированным.

— Нет, а почему ты спрашиваешь?

— Я думаю, она понадобится ММ.

— ММ? С какой стати?

— Пожить там некоторое время со своим младенцем, — набрав побольше воздуха, объяснила Селия.

Леди Бекенхем взглянула на нее довольно спокойно. Она гордилась тем, что никогда не выказывает удивления, и считала, что подобное поведение должно быть в порядке вещей.

— Понятно, — вот все, что она сказала. — Что ж, пожалуйста, сообщи ММ, что в любое время «голубятня» к ее услугам.

— Спасибо, — обрадовалась Селия, — скажу.

— Как ты, мам? Без папы?

— Хорошо, дорогая. Нормально. Голова еще побаливает, но жаловаться не на что. Билли очень помогает, он сейчас глава семьи, как велел отец. Единственная проблема — деньги. Нам их вечно не хватает. Я подумываю о том, чтобы найти работу. На фабрике или еще где. Работы сейчас много. Не как вначале, когда все фирмы закрывались.

— Я знаю, тетя Селия мне говорила. Сказала, что закрылось почти сорок четыре процента фирм. Отчасти потому, что мы больше не торгуем с Германией.

— И все-то ты знаешь, — заметила Сильвия. — Ты такой умной становишься, Барти.

— А где Билли? — не обращая внимания на слова матери, спросила девочка.

— В очереди стоит.

— В очереди?

— Да. За едой. Очереди такие длиннющие, целый час стоишь за кусочком мяса. Я их отправляю стоять вместо меня. Теперь все так делают. А Фрэнк еще маленький, ему легко пробраться поближе к началу, так что никто и не заметит.

— Мы, наверное, скоро уедем, — вдруг тихо сказала Барти.

— Уедете? Куда ж это?

— В деревню. К матери тети Селии.

— Это зачем же?

— Потому что здесь могут начать бомбить, говорит тетя Селия.

— Да, я тоже слыхала насчет этого, — призналась Сильвия. — Где-то уже ведь бомбят, правда, не в Лондоне.

— Да. В Ньюкасле. Доки.

— Что ж, поезжай, мне одной заботой меньше, — со вздохом сказала Сильвия.

— Мам, я не хочу ехать. Я тогда не смогу видеться с вами.

— Нужно ехать, Барти. Здесь оставаться нельзя.

— Почему? Я уже большая, могу помогать тебе, я хочу опять жить дома, мам, со всеми вами, пожалуйста, мам, я прошу…

— Нет, Барти. Перестань говорить глупости. Тебе повезло, что можно куда-то уехать вот так, не зная никаких забот. Многие хотели бы оказаться на твоем месте или отправиться вместе с тобой.

— Может быть, они тоже поедут, — взглянула на нее Барти.

— Нет, Селия, прости уж. Я рада принять твоих детей и Барти, конечно. У нее очень милые манеры, но скоро мне предстоит заниматься делами клиники, и я не могу заселять дом посторонними людьми.

— Но, мама, разве ты не понимаешь, что я в трудном положении? Я пекусь о Барти, а между тем ее братья и сестры остаются в опасности в Лондоне.

Графиня взглянула на дочь и после долгой паузы сухо произнесла:

— Селия, как раз это и следовало учесть, когда ты принимала решение взять в свою семью чужого ребенка. Полагаю, теперь уже поздно, и тебе придется расхлебывать дурные последствия.

Селия какое-то время молчала.

— Боюсь, ты права, — наконец со вздохом произнесла она. — Я… пойду-ка проведаю ММ.

ММ с удивительной легкостью согласилась на предложение Селии перебраться в Эшингем.

— Тебе нельзя здесь оставаться, ММ, никто пока не догадывается. Я точно знаю, в основном потому… — Она замолчала.

— Понимаю, — сказала ММ с кривой улыбкой, — потому что никому в голову не приходит, что старая дева может забеременеть.

Как она мужественно ведет себя, подумала Селия: не жалуется, не плачет о своем Джаго, молча принимает удар судьбы. ММ недавно пришло письмо от его командира: тот писал, что Джаго погиб смертью героя во время ночной вылазки и, что показалось Селии важнее всего, он умер мгновенно от немецкой пули, даже не почувствовав этого.

— Пусть это служит тебе утешением, ММ. Представь, если бы он медленно умирал от ран в госпитале или еще как.

ММ была более скептична.

— Удивляюсь тебе, Селия. Ты что, в это веришь? Ты когда-нибудь слышала о том, что солдат погибает не сразу, не как герой, а умирает мучительной смертью, корчась от боли? Может, Джаго и погиб мгновенно. Я очень надеюсь на это, но не обольщаюсь. Все могло быть совершенно иначе.

— Вот что, — решила Селия, — давай-ка подумаем лучше о тебе. Гораздо более полезное занятие. Мне кажется, тебе нужно скорее переехать в Эшингем, где ты будешь в полном уединении. Мама, естественно, тебя не потревожит: ей хватает забот по подготовке дома под госпиталь — ясное дело, очень аристократический, — и ты сможешь рожать либо там, либо в ближайшем родильном доме. А потом решишь, что делать дальше.

— Я уже решила, — заявила ММ. Лицо ее стало жестким, застывшим. — Я отдам ребенка приемным родителям. Я его не хочу.

— Приемным родителям! Да как же так можно!

— А почему нет?

— Да потому… потому что нельзя! Это твое дитя, твое и Джаго. Ты не можешь отказаться от него.

— Могу. Джаго его не хотел, и я не хочу.

— Откуда ты знаешь? — спросила Селия.

— Он бы написал и сообщил мне, если бы хотел. Обязательно написал бы. Ясно, что он пришел в ужас и не знал, что сказать. К тому же с какой-нибудь хорошей женщиной ребенку будет гораздо лучше: она станет заботиться о нем, ухаживать за ним, у него будет хороший дом. — Это прозвучало так, словно ММ говорила о щенке или котенке, а не о собственном ребенке.

— ММ, сейчас ты не вправе принимать такое решение. Поверь, у тебя будут совсем иные ощущения, когда ты родишь.

— Иных ощущений у меня не будет, — отрезала та.

Так и случилось. Персонал родильного дома был потрясен бесчеловечностью ММ. Все восхищались ее стойкостью во время родов, которые были долгими и тяжелыми, но когда ей предложили взять сына на руки, она решительно отказалась.

— Нет, благодарю. Мне это неинтересно, — сказала она, отвернулась и заснула впервые за три дня.

— Шок, — объяснила старшая сестра, — ей пришлось трудно. Завтра все будет хорошо.

Но на следующий день случилось то же самое.

— Я действительно не хочу его, — повторила ММ, — постарайтесь понять. А теперь оставьте меня в покое.

Младшая сестра покормила младенца, перепеленала, пригрела, искренне жалея его. Ребенок был очень красив, с густыми темными волосиками и огромными, почти синими глазами, которые впоследствии, несомненно, обещали стать карими. И у него был такой милый нрав, он каждый раз так хорошо брал соску и, поев, тут же засыпал.

Немного погодя сестра вновь понесла его к ММ.

— Миссис Литтон…

— Я убедительно просила бы вас прекратить эту утомительную комедию. Я не миссис Литтон, и вы это прекрасно знаете, — зло сказала ММ. — Я не замужем и желаю, чтобы мое положение уважали и обращались ко мне как к мисс Литтон. Так что там у вас?

— Я просто хотела поинтересоваться… то есть… миссис… мисс Литтон… вы уверены в том, что не хотите подержать ребенка? Он такой красивый.

ММ развернулась так резко, как только было возможно, сидя в подушках, и закричала с лицом, посиневшим от ярости:

— Я хочу, чтобы здесь все оставили меня в покое! Сколько раз нужно повторять? Я не желаю никакого ребенка! Вы слышите? Надеюсь, в конце недели я отправляюсь домой, а его усыновит кто-нибудь. Вы поняли? А теперь вон отсюда!

Молоденькая сестричка, меняя бедному детке Литтону подгузник, каждый день проливала над ним слезы.

— Я у нее побывала, — сообщила леди Бекенхем Селии, у которой не было возможности приехать в Бакингемшир до конца недели. — Она в весьма своеобразном состоянии. Не желает даже видеть младенца и ждет не дождется, когда его заберут и усыновят. Ну, оно и к лучшему, раз он ее вообще не интересует. Ее вполне можно понять, конечно, но персоналу это уразуметь трудно. А потом, ММ настаивает на том, чтобы к ней обращались как к мисс Литтон, что им, естественно, совсем не понятно. Матрона там жуткая дама, хотя ей нравится считать себя моим другом. Я велела ей уважать желания ММ, но уверена, что сама ММ ни в малейшей степени тому не способствует.

— Да, — сказала Селия, — могу представить. Вот беда-то. Когда… должны забрать ребенка?

— Я так думаю, в следующий вторник. А ММ вернется сюда.

— Ты видела его? Он… как он выглядит?

— Как все новорожденные, — сухо ответила графиня и положила трубку.

Для ребенка подыскали хороший дом — так сказала ММ дама из агентства по усыновлению, навестившая ее в пятницу, — очень славную семью из Биконсфилда. Чета уже пожилая, так что мужу не придется идти на войну. У них восхитительный дом, они будут отличными родителями, нет никаких сомнений. Они придут посмотреть на дитя и, если все будет хорошо, заберут его с собой во вторник.

— Хорошо, — сказала ММ, — поскорее бы.

Она чувствовала себя очень несчастной, на третьи сутки после родов у нее начались сильные боли — грудь ломило от прибывавшего молока. Грудь ей перетянули, но стало еще больнее.

— Приготовьтесь к тому, что придется потерпеть, — сказала старшая сестра, которая, понятно, сильно невзлюбила ММ, — но через день-два молоко уйдет. Ребенок прекрасно обходится без него. Похоже, он вовсе не нуждается в вас.

— Вот и отлично, — заявила ММ, но почему-то ей хотелось плакать.

В понедельник утром миссис Билл занималась уборкой, когда в дверь постучали. Это был почтальон. Он протянул ей письма: одно, в большом конверте, пришло от поэтессы — миссис Билл узнала ее по почерку. Поэтесса никогда не присылала своих сочинений в издательство, объяснив ММ, что боится, как бы их не потеряли. Миссис Билл положила письма на стол, чтобы рассортировать их немного позже, и вернулась к уборке.

Селия чувствовала себя неважно. Ее донимала пульсирующая боль в спине, тошнота и отчаянная усталость. Неудивительно: ей приходилось теперь справляться одной и со всем домашним хозяйством, и с издательством. Вот и Трумэн собрался в армию. Ей будет страшно не хватать его, если шофер уйдет, он так много для нее делал. Служба доставки продуктов прекратила свое существование, и Трумэн обеспечивал все заявки на бакалею и мясо, а кроме того, доставлял продукты по адресам и ежедневно отвозил ее на работу и забирал обратно. На выходных Селия побывала у ММ и пришла в отчаяние. Та была враждебно настроена к ребенку, а с Селией держалась очень неприветливо. Селия не была вполне уверена, но ММ, возможно, винила и ее. Конечно, ММ очень страдает, хотя глаза ее оставались сухими. Селия спросила ММ о ребенке, и та резким тоном ответила, что даже не взглянула на него с момента его рождения, да и зачем? Все это очень огорчало Селию. Она видела ребенка ММ, держала его на руках. С каким удовольствием Селия взяла бы его домой сама! Но она прекрасно понимала, что не может сделать этого. Позже, за чаем, мать прочла ее мысли.

— Твой дом не приют для беспризорных, Селия, — сказала она резко. — Я полагала, что ты уже получила урок.

В конце концов, неблагодарное это дело — весь день трястись в машине, вместо того чтобы лежать в постели и отдыхать. Селия погрузилась в работу над своим текущим проектом — новым каталогом детской литературы. По иронии судьбы все, что она давно предлагала издать, но всегда получала отказ, теперь осуществлялось, и не в последнюю очередь потому, что Оливер был на фронте. В это время зазвонил телефон.

— Слушаю?

— Миссис Билл на проводе, леди Селия. Говорит, срочно.

Миссис Билл, казалось, едва переводила дыхание. И была чем-то очень расстроена.

— Доброе утро, леди Селия. Как поживаете?

— Очень хорошо, спасибо, миссис Билл. А вы?

— Пришло письмо, — сказала миссис Билл.

— Письмо?

— Да. От… от мистера Форда.

— Мистера Форда? Но, позвольте, миссис Билл, этого быть не может, он же… он же погиб.

— Я знаю. Должно быть, застряло где-то в пути. Но письмо от него, это так, совершенно точно. Штемпель Франции, и почерк его.

— Вы уверены? Оно не от командира? Они же всегда пишут в таких случаях, вы знаете.

— Нет, — твердила миссис Билл, — нет, точно нет. Я бы его по почерку все равно узнала.

— О господи, — проговорила Селия, — я… мне кажется, вам надо бы…

— Леди Селия, я не смогла. Просто не смогла.

— В таком случае, — решившись, предложила Селия, — везите его ко мне. Я пришлю за вами Трумэна. Нет, лучше поступим иначе — вы можете взять такси? Так будет быстрее. Я заплачу.

— Да, — согласилась миссис Билл. — Да, хорошо.

Когда она вручила письмо Селии, та взглянула на него. Селия была абсолютно уверена, что должна вскрыть его и затем решить, как поступить. Обстоятельства были критическими, и если в письме что-то не то, тогда при нынешнем душевном состоянии ММ ему лучше навсегда затеряться. С другой стороны, если там что-то хорошее…

— Я собираюсь вскрыть его, миссис Билл, — заявила Селия. — Знаю, это может показаться дурно, но…

— Нет, леди Селия, — ответила та, — если это сделаете вы, то нет. Это вовсе не будет дурно.

Селия надорвала конверт. Она пришла в ужас от собственных действий, словно вторгалась в самый тайный интимный уголок жизни ММ. Развернув письмо только наполовину, она помедлила, ее охватил почти физический ужас. Но она доделала начатое, села и прочла письмо до конца, медленно и тщательно. Поначалу она ничего толком не поняла, ее мысли, как и зрение, в прямом смысле просто помутились от волнения, и текст выглядел бессмысленным набором слов. Понемногу строчки выровнялись, и она снова начала читать. Миссис Билл следила за ней. Несколько минут спустя Селия положила письмо на стол и взглянула на миссис Билл, из глаз ее ручьем бежали слезы.

— Что… плохие новости, леди Селия?

— Нет, — сказала та, — нет, не плохие. И мы поступили совершенно верно. Миссис Билл, я должна ехать. Немедленно. В Биконсфилд. Нужно позвонить Трумэну… Хотя нет, ваше такси еще здесь? Мы можем вместе поехать на Чейни-уок, это гораздо разумнее. Нельзя терять время.

Она встала и поморщилась: сильно вступило в поясницу. Миссис Билл заметила это.

— С вами все в порядке, леди Селия?

— О да. Немного болит спина. Вполне обычно при данных обстоятельствах, так ведь? — улыбнулась она. — Идемте же.

Селия довольно медленно взошла по лестнице в дом — боль в спине усилилась. Позвонила в колокольчик, дверь открыл Брансон.

— Вам нехорошо, леди Селия? Вы неважно выглядите, простите за мои слова.

— Все нормально, Брансон. Правда. Но мне очень нужен Трумэн.

— Его нет, леди Селия. Он поехал узнать насчет зачисления в армию.

— О, только не это! Что же делать? Так… так, разберемся. Машина здесь, я выведу ее сама. Мне срочно нужно кое-что доставить и…

— Если бы только я мог водить, леди Селия, я сел бы за руль.

— Знаю, Брансон. Ох, что ж такое… — Снова вступило в поясницу — иначе, резко. Селия ужасно испугалась неожиданной боли. — Брансон, не могли бы вы выйти посмотреть, здесь ли еще миссис Билл. В такси, снаружи? Я просила ее немного подождать.

Но миссис Билл уже не было, и такси тоже.

Ничего не поделать, придется самой садиться за руль и ехать в Биконсфилд. Она знала дорогу, в конце концов, она будет сидеть. Не шастать по офису, как выразился доктор Перринг. Обязательно нужно доставить письмо ММ, непременно. На данный момент это несравнимо важнее всего остального. От этого зависело будущее двух людей и, странным образом, прошлое еще одного человека. Это ее долг перед ММ. С ней все будет хорошо. Обязательно будет.

ММ лежала, пытаясь заснуть, отгоняя мысль о завтрашнем дне, когда вошла младшая сестра.

— Будете ужинать, мисс Литтон? Вам нужно поесть, вы знаете, нужно поддерживать в себе силы.

— Я не хочу ужинать, — сказала ММ. — Я не голодна.

Сестра посмотрела на нее, потом, присев на кровать, взяла ее за руку. Старшая сестра велела ей не связываться с этой бессердечной дамой, но она так остро чувствовала, что ММ совершает ошибку, что не оставляла попыток уговорить ее. К тому же ей было жаль ребенка. Вероятно, он и попадет в хороший дом, но с мамой-то все равно намного лучше. А если его отца убили на войне, то он должен быть матери еще дороже. Она просто не сознает этого. К тому же сестра была абсолютно уверена, что стоит маме только один раз подержать ребенка, увидеть, какой он красивый, она тут же изменит решение.

— Мисс Литтон, — мягко сказала она, — вы точно уверены в том, что не хотите подержать дитя? Он такой чудный и…

ММ резко села в кровати.

— Убирайся! — закричала она. — Сто раз тебе говорить?! Когда ты вобьешь в свою кретинскую голову, что я не хочу этого ребенка? Я не люблю его, он мне не нужен! Пошла к черту!

Молоденькая сестра взглянула на нее и разрыдалась. Она встала и побежала к двери, старшая сестра, услыхавшая шум, перехватила ее.

— Мисс Литтон, — строго произнесла она, — как вы смеете так разговаривать с персоналом? Вы не имеете права, никакого права! Я понимаю, что вы расстроены, но всему есть предел, даже моему терпению. Немедленно извинитесь перед сестрой.

ММ с ненавистью взглянула на нее.

— Прошу прощения, — процедила она сквозь зубы, — за то, что расстраиваю ваших сотрудников. Но она сама расстроила меня.

— К счастью для вас и для нас, завтра вы отправляетесь домой. И никто больше не будет вас расстраивать. Сестра, идите, исполняйте свои обязанности. Ребенок мисс Литтон плачет. Несчастное крошечное существо, — сурово добавила она и сунула ММ какие-то бумаги. — Это вам велела передать миссис Бертон из общества по усыновлению. На подпись. Она сказала, что это будет способствовать тому, чтобы завтра все прошло гладко. Она скоро зайдет к вам.

— Очень хорошо, — сказала ММ.

Она вынула ручку и стала просматривать бумаги. В них все говорилось открытым текстом: от нее требовался отказ от любых притязаний на ребенка, обещание никогда не пытаться входить в контакт с ним и его приемными родителями в течение всей жизни или накладывать какие-то ограничения на его воспитание.

Вошла миссис Бертон.

— Я не вправе сообщить вам, кто его приемные родители или где они проживают, — пояснила она, — и, возможно, будет гораздо лучше, если вы не узнаете об этом. А он не узнает, кто такая вы и где или как можно пообщаться с вами. Он будет носить имя своих новых родителей.

— Да-да, — кивнула ММ, — я все понимаю.

Ей нужно было только подписать бумаги — поставить закорючку и уладить дело, тогда она сможет расслабиться и вернуться наконец к прежней жизни. Вычеркнуть из нее этого ребенка. Никогда больше о нем не думать. ММ была рада, что почти не видела его и никогда не брала на руки, — это сильно облегчало дело. Его не будет в ее памяти, словно и не существовало никогда. Вот чего ей так хотелось.

— Боюсь, о том, чтобы повидать мисс Литтон сию минуту, не может быть и речи, — сказала старшая сестра Селии. — Часы посещения давно закончены, все поужинали и спят. А если я разрешу визит одному, придется разрешить многим.

— Сестра, — попросила Селия, — это очень важно. Мне необходимо срочно повидать свою золовку.

— Я не могу, у нас такие правила. Что бы это ни было, придется подождать до утра.

Боль пронзила Селию, словно ее тело затянули веревкой. Она испугалась, потому что помнила эту боль и хорошо знала, что́ она предвещает. Но Селию это только разозлило.

— Сестра, — резко заявила она, — я желаю видеть мою золовку сегодня, немедленно и требую разрешить мне пройти к ней.

— Я должна спросить позволения у начальства, — поколебалась сестра.

— Слушайте, не валяйте дурака, — разозлилась Селия. — Я не вторгаюсь ни в тяжелую операцию, ни в сложные роды, насколько мне известно. И хочу напомнить вам, что ваша патронесса — подруга моей матери, леди Бекенхем, и ей крайне не понравится, если она узнает, что меня не допустили к золовке.

Сестра пристально и тревожно посмотрела на Селию: начальница уже дважды устраивала ей нагоняй за то, что она якобы не уважала желания мисс Литтон. Патронесса рассчитывала на приглашение в Эшингем, чтобы обсудить планы об устройстве там госпиталя, а возможно, и поучаствовать в самом предприятии.

— Хорошо, — согласилась сестра, — только пойду посмотрю, готова ли мисс Литтон принять вас.

— Я иду с вами, — сказала Селия. — Если не возражаете.

— Мисс Литтон, мисс Литтон, проснитесь, пожалуйста. К вам пришли.

— Пришли? О нет, слишком поздно, я устала.

Должно быть, это леди Бекенхем — страшная женщина. Но она, по крайней мере, понимала ситуацию и была единственным человеком, который не пытался убедить ММ изменить решение о судьбе своего сына.

— Животные так тоже поступают, — сказала она тогда, несколько неловко похлопав ММ по руке, — и принимают чужих детенышей. Овцы в основном. Если ярка привыкает к новому ягненку, его запаху, она принимает его точно так же, как и его настоящая мать. Так что не беспокойтесь.

ММ уловила скрытое издевательство, но ей даже понравилось сравнение с овцой: оно подействовало на нее успокаивающе. Все равно сейчас у нее не было никакого желания видеть леди Бекенхем. К тому же она пока не подписала бумаги. А надо бы. Она с трудом села на кровати и выпила немного воды.

— Я не желаю никого видеть, — сказала она, — кто бы это ни был. Передайте мои извинения. А если вы немного подождете, то заберете вот эти анкеты. Я сейчас подпишу.

— Привет, ММ.

Это была Селия. Но что это с ней? Бледная, с распахнутыми глазами. Она что-то протягивала ей — письмо.

— ММ, прочти скорее. Пожалуйста. Я хотела, чтобы оно попало к тебе как можно быстрее. Сестра, не могли бы вы принести мне воды? Что-то мне… нехорошо. И подайте стул, пожалуйста, не сочтите за труд.

Сестра издала некий звук наподобие фырканья и вышла из комнаты.

Селия тяжело опустилась к ММ на кровать — ей явно было плохо, боль не утихала, но ММ не замечала этого. Она ничего не замечала. Она сидела, читая письмо, которое привезла Селия, и губы ее при этом бесшумно двигались. Она перечитала письмо несколько раз, а когда закончила, отложила его и, откинувшись на подушку, улыбнулась.

— И в то же время она плакала, плакала в три ручья, — рассказывала потом младшая сестра остальным сестрам, — а потом, спустя минуту или две, сказала: «Принесите мне, пожалуйста, ребенка, немедленно!» А старшая сестра ответила ей, что не может, потому что он спит, и я ей тоже об этом говорила, а она заявила, что неважно, спит он или нет: она хочет увидеть его, и, если мы не дадим, тогда она сама пойдет и возьмет своего сына. Пришлось мне пойти и принести его. Старшая сестра пришла в ярость. А та взяла ребенка и давай гладить по головке, нескладно, если уж говорить по правде, и целовать его, и все плакала и причитала, что виновата и что любит его, снова и снова. Ну просто умиление. А потом та вторая леди, которая привезла письмо, лишилась чувств, и старшая сестра послала за доктором. Но похоже, теперь эта леди сама потеряет своего ребенка. Вот ведь печаль какая!

Глава 11

— Мод, пойдем, моя милая, папа покажет тебе чудесный новый дом, который он для тебя построил.

— Прямо для меня? — Мод смотрела на отца широко открытыми глазами — совершенно зелеными, без тени голубого.

— Нет, я там тоже буду жить, если позволишь. И Джейми иногда тоже. И няня, конечно, и кое-какие слуги. Мне кажется, тебе там понравится, он стоит на замечательной улице, которая называется Саттон-плейс, на Ист-Ривер.

— На реке? Мы можем покататься на лодке?

— Ну, только не на Ист-Ривер, — засмеялся Роберт. — Но на выходные я подыскиваю для нас место на Лонг-Айленде. Вот там мы сможем покататься.

— Почему нам нужно уехать из этого дома?

— Он для нас великоват, милая. Для нас с тобой.

— И для Джейми.

— Да. Теперь пойди к няне и попроси одеть тебя. Я тебя подожду, и мы поедем.

Мод уже исполнилось четыре года. Это было нежнейшее создание, не то чтобы очень красивое, но необычайно привлекательное — с рыжевато-золотыми волосами и серьезным личиком. Они с отцом были искренне преданы друг другу. Мод росла не по годам смышленой, но не избалованной. Роберт, насколько мог, избегал баловать ее, боясь, как бы она не стала похожа на старшего брата. С самого начала он был с дочерью строг и того же требовал от няни.

— Я понимаю, что ей без матери трудно. Но в таких условиях еще проще превратиться в дурного ребенка, поскольку все стараются компенсировать ей эту потерю. А в дальнейшем избалованность сослужит ей дурную службу.

Роберту казалось, что самое трудное время миновало. Дженетт существовала для Мод как самое любимое воспоминание, которое Роберт всячески старался поддерживать. Но то был лишь эпизод, вспышка памяти, потому что всю сознательную жизнь Мод провела без матери.

Мир Мод счастливо замыкался на Роберте, няне и Джейми, которых она обожала. Бруеры удачно расширили круг их общения: Джон и Фелисити души не чаяли в Мод, а их сын Кайл принял на себя роль Лоренса как старшего брата. Что не умаляло Джейми в глазах девочки, даже напротив. Поэтому Роберт был счастлив за Мод и спокоен за ее будущее, особенно теперь, когда он построил дом и Лоренс больше не мог обижать их. Единственное, чего он желал, — это чтобы Мод могла познакомиться с остальными Литтонами. В первые дни войны он все еще лелеял надежду свозить ее в Лондон, но торпедная атака немецких подводных лодок на «Луизиану», гибель в море свыше тысячи пассажиров сделали поездку в Англию решительно невозможной. Поговаривали, что это всего лишь вопрос времени и Америка тоже вступит в войну. Американские избиратели, с неохотой сознающие свои патриотические обязанности и благодарные власти за каждый мирный день, единодушно проголосовали в тот год за Томаса Вудро Уилсона как человека, до сих пор уберегавшего их от войны. Роберт, более независимый в политических оценках, чем большинство его соотечественников, пребывал в постоянном беспокойстве за судьбы младших братьев, но был благодарен и судьбе, и президенту за избавление от того кошмара, через который проходили младшие Литтоны.

— Я хочу, чтобы ты переехала ко мне и жила вместе с нами на Чейни-уок, — предложила Селия.

ММ недоуменно посмотрела на нее: вот этого ей хотелось меньше всего. Ей была ненавистна мысль о потере независимости, уходе из собственного дома. Она обожала одиночество, и отказ Джаго переехать к ней послужил существенным условием длительности их отношений.

— По-моему, не очень хорошая идея, — быстро ответила она.

— Но почему? Почему бы нет? Это было бы очень удобно: мы по очереди ходили бы за углем, продуктами и прочими вещами. К тому же теперь, когда детей нет дома, совсем ни к чему каждой из нас оставаться в отдельном большом доме.

ММ ответила, что ее дом совсем небольшой, а Селия возразила, что, по общим меркам, для одного человека он все-таки большой.

— Никто не предлагает тебе продавать его, ты можешь вернуться туда в ту же минуту, как окончится война. А миссис Билл было бы не так скучно, если бы она жила с нами. ММ, я совершенно не потревожу тебя, обещаю, можешь даже есть отдельно в своей комнате, если хочешь.

ММ попросила немного времени на раздумья и наконец согласилась, не столько поддавшись уговорам Селии, сколько из чувства, что многим обязана ей. Конечно, долгая, утомительная поездка на машине в Биконсфилд с драгоценным письмом от Джаго стала если не главной причиной потери Селией ребенка, то, во всяком случае, одной из причин. ММ знала, что никогда, пока жива, не забудет той ночи, когда она сидела и держала своего Джея, припав к нему, не в силах от него оторваться, и снова перечитывала нежные строки.

Возлюбленная моя Мэг!

Я и представить не мог, что буду так счастлив. Только при мысли о том, что ты носишь нашего ребенка, мои глаза наполняются слезами. Конечно, я боюсь за вас, но твердо знаю: когда вернусь домой и увижу вас вместе — мою родную семью, это будет стоить всего того, что каждому из нас пришлось выдержать. Я так горд и так рад, Мэг! Я люблю тебя больше, чем когда-либо, и благодарен тебе от всего сердца за этот чудный подарок — от тебя и от Бога, в которого я начинаю верить.

Любящий тебя Джаго.

P. S. Я хочу, чтобы мы как можно скорее поженились. Не могу допустить, чтобы мой сын — а я уверен, что это сын, — рос маленьким бастардом.

Джаго P. P. S. Полагаю, его нужно назвать Джеем.

Радость переполнила ММ, растеклась в ней, и любовь тоже, и каким-то неведомым образом заполнила прошедшие несколько страшных месяцев, превратив уныние и отчаяние в счастье и надежду. Джаго не было в живых, но все же он не был потерян для нее, не отверг ее, как ей казалось. Он любил ее и хотел, чтобы она носила его дитя, — и таким образом она снова обрела его. И когда ММ думала о том, как близка была к потере маленького Джея, почти отдав его чужим людям и даже ни разу не подержав на руках этой маленькой частички Джаго, и сделала бы это, не прибудь Селия вовремя, ее переполняли одновременно ужас и благодарность. Но было одно страшное «но»: Селия в результате потеряла свое дитя, которого так хотела, которого так ждал Оливер, — символ продолжающейся жизни, их совместной счастливой жизни вопреки войне. Селия, со свойственной ей дерзкой отвагой, рисковала ради ММ собственным ребенком, и риск оказался слишком велик.

— Оставь, пожалуйста, — ответила Селия ММ на следующий день, когда, бледная и изнуренная, лежала после долгой ночи, во время которой родилась и через час умерла ее недоношенная девочка. — Это все равно случилось бы, я все делала не так, доктор Перринг давным-давно велел мне лежать. Вчера, вставая, я поняла, что это неизбежно. Я долгое время игнорировала все сигналы своего организма. Если кто и виноват, так это книги, которые мы таскали на прошлой неделе. Пожалуйста, не вини себя, ММ. Я очень рада за тебя.

Но храбрость покинула Селию, когда позже, после горестной регистрации смерти, похорон и извещения Оливеру, она сломалась и плакала дни напролет. Мать утешала ее в Эшингеме со свойственным ей бесцеремонным сочувствием, а ММ с Джеем пока жили в «голубятне», стараясь не попадаться Селии на глаза. ММ понимала, что один только вид чужого здорового ребенка будет сейчас Селии не по силам.

Вот здесь она ошибалась. Как-то днем Селия приехала, настроенная весьма решительно, и потребовала показать Джея.

— Я хочу по-настоящему познакомиться с ним, он столько для нас всех значит. Дай мне его, пожалуйста, ММ, мне хочется его подержать.

И ММ, немного помедлив, передала ей Джея, который уже набирал вес и изображал на личике нечто, что ММ называла улыбкой, хотя все в один голос говорили ей, что в три недели от роду такого не бывает.

Селия прижала кроху к себе и, взглянув на ММ поверх его маленькой темной головки, сказала:

— ММ, для меня он особенный. Уверяю тебя. Да, я плачу и ничего не могу с этим поделать, но я не знала Джаго, а вот так узна́ю его. Я хочу постоянно видеться с этим пареньком, ведь столько сил отдано, чтобы он остался с нами. Ты только посмотри, какой он красивый! Скорее бы его увидели все остальные.

Внешне Селия храбрилась, но и после возвращения в Лондон ММ несколько раз видела, как она беспомощно всхлипывает.

— Только не утешай, — сказала она довольно сердито, — для меня это хуже нет. Я справлюсь. Будем лучше работать до упаду. Работа меня всегда излечивала. Кстати, и за Оливера я не буду так тревожиться.

Уважая горе Селии и ценя ее храбрость, ММ в конечном итоге согласилась жить с ней на Чейни-уок, взяв с собой маленького Джея, миссис Билл и Дороти Дженкинс, веселую, легкого характера молодую женщину, которую наняла ухаживать за Джеем. Но долго это не продлилось.

В начале 1915 года немцы совершили несколько налетов на побережье, но первая воздушная атака на Лондон произошла только в начале лета. Селия постоянно смотрела на небо и трепетала при виде цеппелинов, висящих над городом, — прожекторы высвечивали их сигарообразные тела. Неторопливое, на вид плавное движение дирижаблей было таким обманчивым и, казалось, совсем не сулило того, что случалось потом: неистовый гул, оглушающий грохот и огонь, а затем… страшные взрывы бомб. Жертвы бомбежек были малочисленны, но многие здания оказались разрушены, и все понимали, что это не в последний раз. Жители города были сильно напуганы. На следующий же день Барти, близнецы и Джей вместе с нянями немедленно отправились в Эшингем.

Моя дорогая!

Теперь, оглядываясь назад, я удивляюсь тому, что́ нам говорили в Колчестере об окопной войне. Четыре дня на передовой, четыре дня под прикрытием артиллерии, восемь дней в запасе и четырнадцать дней отдыха — такова была теория. Звучало мрачновато, но терпимо. Сейчас, при острой нехватке людей, здесь можно пробыть неограниченное время. Говорят, что батальон полка «Блэк уотч»[15] провел на передовой сорок восемь дней. Мы пока здесь двадцать. Люди истощены, но, что удивительно, моральное состояние хорошее. Один за всех и все за одного. Мы сидим в довольно сносных окопах с деревянными настилами. Есть даже жаровни, которые разжигаются в сумерки в помещениях для офицеров. Роскошь! К тому же мы находимся примерно на глубине десяти футов, поэтому чувствуем себя вполне безопасно.

Самое противное, во всяком случае ночами, — это газ. Боже, вот жуткая штука! Газовая атака — настоящий кошмар. Но опять же, пока все хорошо. Раньше было гораздо хуже: каждый день по пояс в грязной жиже и никакой возможности просушить одежду. И конечно, жуткие окопные вши, несколько моих бойцов подцепили их. А самых больных признали негодными. Их ноги попросту гнили в постоянной сырости, и началась гангрена.

Самое главное здесь, на передовой, — это моральная стойкость. А иначе падает боевой дух, исчезает храбрость. Ах, дорогая моя, где те дни, когда я ходил по сухому чистому дому, принимал ванны, носил чистую одежду и все заботы, способные потревожить мой сон, сводились к «Литтонс» и его новому каталогу. Неужели это было?! Только мысли о тебе позволяют мне вспомнить прежнюю жизнь.

Я люблю тебя, дорогая, очень сильно. Скажи детям, чтобы писали мне, я обожаю их письма, они поддерживают во мне веру. И я страшно обрадовался их фотографиям, чудесно было увидеть маленького Джея. Он совсем не похож на Литтона. Именно с частицей тебя, дорогая, я хожу в бой: медальон с твоим локоном и твоей фотографией всегда в моем нагрудном кармане, и я каждый раз касаюсь их, когда выхожу из окопа. Это мой амулет, он хранил меня все это время.

Заканчиваю писать, уже поздно, а день здесь начинается рано. По крайней мере, не нужен будильник!!!

Вся моя любовь с тобой.

Оливер

Селия прочла письмо сначала быстро, а потом медленно, как делала всегда, затем поцеловала его, сунула в кожаную сумку и спустилась вниз в утреннюю комнату, где ее уже ждал поднос с чаем и тостами. Завтраки прежних дней с бесконечным переч нем блюд из яиц, бекона, почек и колбасы, выстроившихся рядком на буфете под серебряными крышками, фрукты, кофе, горячие булочки, горки сливочного масла, горшочки с мармеладами и джема ми — все это казалось сейчас просто фантастикой. Сильно ощущался недостаток продовольствия, цены резко подскочили, шли постоянные разговоры о введении карточек как единственном справедливом решении. Женщины часами стояли в очередях за продуктами.

Кухарка Селии каждое утро отправлялась в магазин, заранее занимая очередь. С тех пор как горничные ушли работать на фабрику, она с истинным рвением исполняла свои обязанности. Весело объявив, что на кухне дел не так уж много, кухарка вызвалась помогать Селии с уборкой. В этом отношении Селии просто повезло, потому что кухарки многих ее друзей негодовали, если им поручали уборку дома. Кухарка и Брансон следили за домом, а втроем с Селией они поддерживали и сад, так что он выглядел аккуратным и ухоженным. Трумэн ушел на фронт, и Селия сама садилась за руль в тех случаях, когда общественный транспорт ее подводил. Селия приобрела новый «пежо», который очень ей полюбился, этой машине требовалось гораздо меньше бензина, чем «роллсу», поставленному пока в гараж в Эшингеме.

Горничная Селии попросила расчет и отправилась на курсы медсестер. Селия спокойно отпустила ее, поручив ей вести дневник, который можно будет опубликовать после войны. Селия теперь сама следила за своей одеждой и сама стирала ее. Она обнаружила, что глаженье — до сих пор неизвестное ей занятие — очень успокаивает, и часами простаивала у гладильной доски, разглаживая платья, юбки и блузки, отделанные кружевом. Она по-прежнему любила одежду и старалась одеваться разнообразно. ММ же оставалась верна своей «униформе». Селии нравилась новая укороченная модель юбки: и за вид, и за практичность, и за то, что она приоткрывала ее бесспорно стройные ноги. Ее также восхищала простота новых фасонов пальто и жакетов. Но в редких случаях, отправляясь куда-нибудь вечером, Селия все же надевала длинные платья, отделанные кружевом, бархатные накидки, туфли на высоком каблуке и часами укладывала волосы.

— Приходится продолжать заниматься тем, что для тебя значимо, — говорила она ММ, — и делать это как можно лучше. Иначе жизнь становится совершенно неузнаваемой.

А тот факт, что жизнь становилась совершенно неузнаваемой, Селия упорно отказывалась признавать — это не отвечало ее упрямому оптимизму.

В школе после возвращения Джайлзу стало не лучше, а еще хуже. Над ним продолжали издеваться, у него по-прежнему не было друзей, и он ощущал себя в равной степени бездарным и в крикете, и в футболе. Еда, и до того плохая, стала просто отвратительной; а хуже всего оказалось то, что сменился штат преподавателей. Почти все молодые учителя ушли на фронт. Их место заняли преподаватели значительно старшего возраста или дамы средних лет с комплексом «старой девы», что не только привнесло скуку в обучение, но и проявилось в их еще большем неведении относительно того, что происходило прямо у них под носом. В результате пошатнулась общая дисциплина и усилилась власть старост-префектов и фагов. Джайлз был в отчаянии, его страдания усугублялись постоянным страхом, что отец может погибнуть, а в случае если нем цы выиграют войну, они заколют всех детей и сожрут их.

Никто на самом деле не верил в победу немцев, но поздно ночью, когда гасили свет, мальчишки начинали рассказывать всякие ужасы, особенно Кларк — один из самых противных префектов. Он якобы слышал от верных людей, что немчура ловила бельгийских детей и вырывала им языки, прежде чем поджарить живьем на вертеле.

Джайлз боялся заснуть от страха, что ему приснятся все эти кошмары, но бодрствовать, лежа в темноте и постоянно прокручивая в голове эти ужасы, было еще хуже. А потом он переключался на мысли об отце, который сражался с этими страшными извергами, и раздумывал, что с ним произойдет, если его не убьют, а возьмут в плен и подвергнут пыткам.

А потом случилось нечто еще более ужасное. Как-то утром всех учеников собрали в зале, и директор сообщил, что у него для них есть одна печальная новость. Мальчики в страхе переглянулись. Раньше некоторых из них уже вызывали поодиночке в кабинет директора, и несколько минут спустя они появлялись оттуда в слезах, потому что им сообщали о гибели их отцов или старших братьев. Но зачем собирать всех? Может, вся наша армия уже разгромлена, немец победил и идет сюда?

— Я знаю, что вам будет прискорбно узнать, — сказал директор, — что мистер Томпсон, который учил большинство из вас и был очень любим многими учениками, погиб. Он служил офицером во Франции и пал смертью храбрых. Должен вас, однако, утешить, что сражение, в котором его убили, стало победным для Англии. Так что мистер Томпсон недаром отдал свою жизнь, и это должно служить нам утешением. А теперь две минуты молчания. Позже в часовне состоится специальная заупокойная служба по мистеру Томпсону и молебен о здравии его семьи.

Джайлз выходил из зала молча, он плакал, как и многие мальчики. Впервые никто ни над кем не насмехался. Уроки мистера Томпсона были веселыми: он превратил историю в увлекательный предмет, никогда не насмехался над учениками и не выказывал нетерпения, а если кто-то испытывал затруднения при ответе, то после урока он объяснял материал еще раз, пока не убеждался, что его поняли. И еще мистер Томпсон был превосходным спортсменом, прекрасным футбольным тренером и создал сильные основную и запасную команды. Он убеждал ребят тренироваться даже в холодные зимние утра и делал это не угрозами, а собственным бодрым примером. А каждое воскресенье у себя в кабинете он устраивал чаепития с фруктовыми булочками и тостами с анчоусным паштетом. Для многих детей, которые были так же несчастны и тосковали по дому, как Джайлз, Томпсон был единственным человеком, ради которого стоило терпеть все издевательства. А теперь он умер, его больше никогда не будет. Джайлз впервые ощутил вкус настоящего горя и — хуже — обрел опыт неизбежности смерти. Это казалось невыносимым.

— Я думаю, — сказала ММ, входя в кабинет Селии, — когда война закончится…

— Когда? — устало оборвала Селия. Сегодня она была особенно утомлена.

— Вот именно, когда, — подтвердила ММ.

Каким-то непонятным образом Селия завидовала ей: для ММ худшее уже миновало, ее возлюбленный погиб, и хотя горе было огромным, она встретила его, справилась с ним, и все закончилось. И она была счастлива со своим маленьким сыном, неожиданно и удивительно счастлива, тогда как каждый день Селии начинался и завершался мурашками страха. Иногда она подолгу стояла у окна на Чейни-уок, глядя, как по набережной шагает разносчик телеграмм. Селия следила за ним, и внутри у нее все замирало от ужаса: вот сейчас он остановится у ворот, взглянет на дом, чтобы уточнить номер, пойдет по дорожке, постучит в дверь. И когда он проходил мимо, она без сил опускалась на стул, освобождаясь от страха, и недоумевала, сколько еще может так продолжаться. Со времени отбытия во Францию Оливер приезжал домой только один раз. Это было какое-то странное, почти нереальное время. Он был так изможден, что два дня просто спал. Прождав мужа так долго, полная любви и желания, Селия растерянно лежала с ним рядом, сомневаясь, способен ли он вообще сейчас любить женщину. Близость случилась только однажды за семь дней, и то с какой-то безысходностью, почти безрадостно. Говорил Оливер мало, предпочитая сидеть молча и о чем-то думать. Его интересовали все подробности домашней жизни, занятия детей, но об издательстве он даже слушать не пожелал.

— Я не хочу сейчас думать о делах, Селия, это только расстроит меня, заставит страдать.

Когда она попросила рассказать ей о фронтовой жизни, поделиться хотя бы какими-нибудь страхами, которые, она чувствовала, сквозили в его письмах, Оливер отказался, объяснив это тем, что старается забыть обо всем на эти несколько блаженных дней. Селия подозревала, что муж, вероятно, полагал, будто она его не поймет, и ее это обижало. Наконец в ночь накануне отъезда он все же разговорился и со всем пылом поведал ей о такой жизни, которую едва ли можно было вынести.

— Это невыносимо — жить в грязи, где мрут люди и лошади, в шуме и зловонии, со вшами, крысами и трупными мухами, порой их жужжание заглушает шум авиации.

Оливер говорил об ужасной неразберихе на поле боя, дыме и грохоте, отделяющих солдат от командиров, когда приказы не слышны, а старшее командование, которое сильно удалено от окопов, отказывается признать, что бой идет не по плану. О полевых госпиталях «скорой помощи», где часто нет самых необходимых медикаментов, о постоянно возрастающем чувстве разочарования ходом войны и ослаблении боевого духа.

— Ситуация, как мне кажется, совершенно тупиковая — когда обе стороны рьяно, с остервенением обороняются на передовой. Когда тут или там удается отбить несколько дюймов, это объявляется великой победой. Трупы, раненые в расчет не принимаются. Победа любой ценой. По-моему, нужно применять какую-то иную тактику.

Селия сидела и слушала, подавленная, напуганная, понимая только одно: ни она, ни он и никто другой ничего не могут поделать, кроме как терпеть. И когда Оливер уехал назад, она с тоской и страданием осознала, что отпуск не доставил мужу радости, как они оба надеялись, не принес ожидаемого упоительного счастья, а стал только мучительным контрастом тем условиям, в которых он находился на передовой, а потому возвращаться в окопы теперь было для него еще тяжелее.

— Так что ты говорила: когда война закончится… — вернулась Селия к разговору с ММ.

— Мне кажется, нужно сделать книгу о военном искусстве. Вой на дала невероятный импульс к творчеству. В первую очередь это касается живописи и, конечно, поэзии.

— Мне нравятся стихи Фрэнсиса Грига, — предложила Селия, — я постоянно их перечитываю. Мне кажется, они пойдут. В них есть что-то особенное, патриотизм с привкусом горечи, что-то вроде Руперта Брука, только реалистичнее. Молодец, что нашла его, ММ. Прости, я тебя перебила. Я согласна. Не вижу причин медлить с публикацией.

— Есть две причины. На эту мысль я натолкнулась, размышляя о плакатах. Мне кажется, они должны стать частью проекта. Плакаты — превосходные произведения искусства, особенно некоторые из них, и при этом обладают огромной силой эмоционального воздействия. Но думаю, что для восприятия их как искусства нужна некая дистанция. Издание такой книги обойдется дорого, а на данный момент мы не можем позволить себе хорошую бумагу и прочее. Учти, что некоторые из плакатов крайне неприятны. Откровенная пропаганда всегда требует непривлекательных образов. Вчера, например, я видела плакат, на котором изображено, как немка-медсестра выливает на землю воду, в то время как английский солдат просит пить. Честно говоря, верится в это с трудом.

— Да, боюсь, что так, — согласилась Селия. — Я видела другой плакат: как немецкий солдат штыком закалывает ребенка. Ужас! А особенно ненавистны мне те, что адресованы молодым женщинам. Видела? «Неужели твой друг не считает нужным драться за тебя и страну?» И дальше что-то вроде: «Если он в такой час пренебрегает своей страной, однажды он пренебрежет и тобой». Я про сто обозлилась. Есть достаточно уважительные причины, по которым иные молодые люди не идут служить, и одна из них — здравый смысл, — добавила она. — Надо полагать, только те, кто развязал эту войну, знают, что́ делают, а все остальные, мирные люди начинают задумываться. Сотни, тысячи погибших, раненых, искалеченных, и оправдание тому — несколько ярдов болота. Не могу поверить, что это разумно и нет другого пути. Послушай, почему бы нам не взбодриться и не сходить в кино? «Рождение нации» — мы ведь не смотрели? Наверное, опять про войну. По-моему, мы заслужили небольшой отдых.

Когда близнецы стали уже достаточно взрослыми, чтобы выражать свое мнение, они часто говорили, что их первые представления о мужчинах, сформированные как раз в то время, когда они находились в Эшингеме при госпитале, устроенном бабушкой, были довольно негативными, даже страшными.

— Все старые — здоровые, а молодые либо слепые, либо глухие, либо безногие, — сказала однажды Адель. — Почему, бабушка?

Поначалу взрослые старались изолировать девочек от наиболее трагических зрелищ, но вскоре поняли: это невозможно. Дети не только бродили повсюду без присмотра, их завораживало то, что они видели. Они стояли и глазели на раненых, сидящих на террасе или на лужайках в креслах на колесах, с культями, заправленными в брюки, с пустыми рукавами, приколотыми к груди, и с искренним интересом принимались расспрашивать дяденек, собираются ли те отрастить новые ноги или же приделают деревянные и как они ухитряются есть без рук. Когда это произошло в первый раз, их услышала няня. В испуге и смущении она схватила детей за руки и, извиняясь, оттащила их от раненого офицера. Но тот улыбнулся и сказал, что все в порядке, что он не против и даже польщен служить объектом такого внимания двух прекрасных юных леди. Няня с тревогой сообщила об этом леди Бекенхем, и та сказала, что если офицеры не возражают, то пусть дети разговаривают с ними.

— А может быть, это даже и подбодрит раненых. Все они добро порядочные люди из хороших семей и не станут пугать девочек.

Барти, будучи постарше, была удручена увиденным, но в то же время радовалась, что может оказать посильную помощь. Ей нравилось сидеть с ранеными, потерявшими зрение, и читать им или просто болтать. Она охотно бегала на посылках у медсестер, разносила чай, выводила раненых в сад или выкатывала туда их коляски, приводила к ним посетителей и даже помогала застилать постели и прибирать комнаты, когда остальной персонал был занят. В Эшингеме одновременно находилось до двадцати человек, в основном с ампутированными конечностями или слепых, и совсем мало контуженных, поскольку они требовали более умелого ухода и доставляли проблемы, с которыми персонал Эшингема не справлялся. Один контуженый пробыл здесь несколько дней, но затем его перевели в другой госпиталь. Барти запомнила его. Она в ужасе смотрела, как он сидел, сотрясаясь от сильной дрожи, бессмысленно уставясь перед собой, неспособный ни слышать, ни говорить, а временами хватался за рот и что-то бессвязно бормотал.

— Страшное дело, — сказал один из бывших поблизости офицеров, глядя на Барти. — Бедняга.

— Но что это, что с ним? — спросила Барти с глазами, огромными от ужаса.

— Это… в общем, это потому, что он находился там слишком долго, — осторожно объяснил офицер. — Грохот снарядов, вечный гул, взрывы, и нужно каждый день идти в бой и терять друзей.

Барти ничего не сказала, но подумала об Уоле, которого уже долго не было, и о своем отце, о котором она почти ничего не знала, и испугалась, что с ними может произойти то же самое.

— О господи, — сказала Селия. Она побелела как полотно, глядя на телеграмму, лежавшую на серебряном подносе для писем. — Боже, Брансон, когда она пришла?

Ну вот и случилось. Вот и все. Оливер погиб.

— Леди Селия, пожалуйста, не огорчайтесь. Я надеялся перехватить вас, прежде чем вы увидите ее. Телеграмма…

— Разумеется, Брансон, я расстроена, а чего вы ждали, какого черта вы не позвонили мне, это непростительно, о господи…

Она взяла ее с подноса, не заметив, что ее уже вскрыли, и вытащила из конверта. А затем, виновато улыбаясь, взглянула на Брансона.

— Простите, Брансон.

— Все нормально, леди Селия. Естественно, вы встревожились. Я попросил кухарку приготовить любимые блюда майора Литтона на завтрашний вечер. Бифштекс и пирог с почками, насколько я помню.

— Вы все правильно помните, Брансон. Благодарю. Милый Джек! Как будет здорово повидать его!

Джек выглядит по меньшей мере на пять лет старше, подумала Селия, вглядываясь в него, когда он, все еще в форме, скрестив свои длинные ноги, устроился в кресле в гостиной. Но и такой он был по-прежнему фантастически красив, даже красивее Оливера, подумала она опять с невольным вероломством, сразу жестко подавив эти мысли.

— Как чудесно видеть тебя, Джек, — сказала она.

— Чудесно повидать и тебя, Селия. Ты, как всегда, прекрасно выглядишь. Я так часто думал о тебе.

— Обо мне? Я полагала, что ты должен вспоминать о… — как ее звали? — о Китти.

— Китти в прошлом. Нужно быть внимательнее. После этого я встретил Салли. Сногсшибательная девушка. Превосходная танцовщица. Исполняла главную партию в «Дьюк-оф-Йорк», в ревю, не помню названия. Мы тогда от души повеселились. Но боюсь, она обо мне уже забыла. Во всяком случае, не написала ни разу.

— И поэтому ты думал обо мне! Ну, польстил.

— Селия, милая моя, ты гораздо красивее и обаятельнее, чем любая из них, на самом деле. Видит бог, Оливер — счастливчик.

«Он уже здорово пьян, — подумала Селия, — а вина еще не подавали».

— Джек! Ведь я старушка!

— Ты не старушка, Селия. Ты моя ровесница, если припоминаешь.

— Что правда, то правда.

Селию это каждый раз удивляло, потому что Джек казался значительно моложе. Она полагала, что так влияет на человека отсутствие семьи и ответственности за близких. Но теперь Джек пришел со страшной войны, где защищал свою страну, что никак нельзя было назвать безответственным.

— Идем вниз, в столовую, обедать, — предложила она, — сегодня твои любимые бифштекс и пирог с почками.

— Селия, не могу выразить, как я тронут. Удивительно, как ты это помнишь?

— Это не я, — засмеялась она, — Брансон все помнит.

— Чудный парень, этот Брансон. Вот бы в каждом доме такого иметь.

— Это точно. Ну, идем. И расскажешь мне о Франции.

— Я предпочел бы послушать о Лондоне, — сказал он. — Ты по-прежнему все время в свете?

— Ах, Джек, если бы так.

В течение всего обеда он развлекал Селию и ММ байками о фронтовой жизни, историями о том, как он выменивал на табак и шоколад книги, которые она ему присылала: «Прости, Селия, но я никогда толком не читал». Джек рассказал им, как один его приятель из офицеров чуть не погиб как-то ночью в окопах, отплясывая танго в обнимку с ружьем и в чем мать родила, только немецкая каска на голове: «Ну, вы знаете, такая, с пикой на макушке». Один солдат увидел его и решил, что это немец, и выстрелил. И о том, как в полевом госпитале как-то ночью он пытался завести интрижку, совсем коротенькую, с веселой такой сестричкой.

— Я пристроился сопровождать одного парня, который схлопотал порцию шрапнели, — смеясь, рассказывал Джек, — и меня в бельевой выловила старшая сестра, заметила, что она ходуном ходит. Страшно рассердилась, прогнала в часть, аж в ушах звенело. Я слыхал, той сестричке здорово влетело!

— Джек, ты чудовище, — утирая от смеха слезы, сказала Селия. Даже ММ рассмеялась.

— Ну что ж, — заключил он, — вы должны каким-то образом поддержать мой боевой дух. Я так понимаю, что нынче вечера — далеко не Кафе-Рояль.

— Думаю, что так, — уныло ответила Селия. Позже, когда ММ ушла спать, она сказала: — Джек, если ты захочешь обо всем поговорить, перестав притворяться, будто все это забавы, я готова выслушать.

— Пожалуй, не хочу, — осторожно заметил он, — притворяться надежнее. Это уберегает от реальности.

— Что, плохо?

— Плоховато. Служба доставляет мне мало удовольствия. Именно сейчас.

— Даже тебе?

— Даже мне. Не бои, не огромные потери, даже не дискомфорт, хотя там отвратительная грязь и убожество. Особенно плохо рядовым солдатам. Мы хоть моемся время от времени и можем снять сапоги. Самое страшное — это чувство разочарования. Не стоило бы говорить всего этого, просто во мне заговорил кларет Оливера. Не буду повторяться, но есть ощущение, что генералы не ведают, что творят. Они командуют операцией с расстояния многих и многих миль от линии фронта, и большинство их приказов просто бессмысленны. Я раньше ничего подобного не переживал, да и ребята мои, повидавшие куда больше сражений, чем я, и в Англо-бурской войне, и в прочих тоже. Конечно, приходится подчиняться приказам и расхлебывать последствия, но… как сказать…

Джек увидел грустное лицо Селии и быстро улыбнулся:

— Да не обращай на меня внимания, Селия. Устал я просто. Пройдет несколько дней отпуска, и буду свеж, как майский день. И посмотрю на все с бо́льшим оптимизмом.

— Хорошо, — ответила она, улавливая его настроение, его тревогу. — Может, глоточек бренди?

— Бренди — это прекрасно. Надо же, какой славный погребок он держит, старина Оливер.

— Да. Погребок, правда, почти пуст, но Брансон припрятал, что осталось. — Селия поднялась.

Когда она проходила мимо Джека, он потянулся и поймал ее за руку:

— Ты чудная девушка, Селия. Оливер — счастливчик.

— Будет, Джек, — ответила она, решив, что отнять руку было бы недобрым, ненужным отторжением в тот момент, когда ему, как никогда, несладко, — ты всегда так говоришь.

— И всегда искренне, — сказал он с чувством, приподнял ее ру ку и поцеловал. Сначала тыльную сторону ладони, потом, перевернув, саму ладонь, медленно и очень нежно.

Селия стояла, глядя сверху на его золотистые волосы, на его голову, так похожую на голову Оливера, и вдруг желание всколыхнулось в ней с такой силой, что она испугалась. Джек поймал ее взгляд, угадал желание, притянул ее к себе на колени и крепко поцеловал. В губы. На мгновение она поддалась: почувствовала собственные губы, мягкие, изголодавшиеся, жаждущие. Это было так давно, она так скучала по Оливеру, а Джек был рядом — такой красивый. На секунду Селия дала волю фантазии, представила то, чего желала, мысленно увидела, как лежит с ним, приникает к нему, принимает его. Но затем вернулась к реальности — любви к Оливеру и их детям, верности ему. Она напряглась, встала и отняла руку.

— Джек. Нет. Не надо. Пожалуйста. Я безумно польщена, но…

— Я знаю, — улыбнулся он ей жалкой улыбкой. — Нельзя. Нельзя предавать Оливера. Конечно нет. Это не по-братски.

— И не по-супружески, — добавила она, склонилась и поцеловала его в лоб, легко и нежно.

— А ведь ты бы хотела? — усмехнувшись, спросил он.

— Нет, Джек, конечно, я…

— Селия, я знаю, что да. Все в порядке. Я не собираюсь похищать тебя. И наверное, не слишком хорошо подумал бы о тебе, если бы ты мне позволила. — Он снова усмехнулся. — Но все же мне бы этого чертовски хотелось.

— А я бы не слишком хорошо подумала о тебе, — улыбнувшись в ответ, заметила она. — Пойду-ка принесу тебе бренди да отправлюсь спать.

— Со мной?

— Нет, Джек, не с тобой.

Но это была уже вполне невинная болтовня, опасность миновала: перед ней сидел прежний Джек — дразнящий, флиртующий младший брат. Брат ее мужа, с которым, помимо дружбы, у нее ничего не было и быть не могло.

На следующий вечер, стремясь вернуть их отношениям былую легкость и дружескую симпатию, Селия настояла на том, чтобы он куда-нибудь повел ее. Они отправились в «Савой», затем в известный ему довольно сомнительный ночной клуб, где с удовольствием потанцевали. Джек был превосходный танцор, куда лучше Оливера, и они пробыли там целую вечность.

— Я мог бы легко влюбиться в тебя, — шепнул он ей на ухо, когда они, едва двигаясь, топтались на маленьком пятачке.

— Вот не думаю, — приподняв голову, рассмеялась Селия, — ты просто меня не знаешь. Я страшно властная. Я Оливера из себя вывожу.

— Ему и нужно, чтобы над ним властвовали, — ответил Джек, — в нем есть что-то от старой жены.

— Нет, Джек, это неправда, — сказала она с легкой обидой в голосе.

— Правда. И если ты с этим не согласишься, я буду штурмовать твою комнату сегодня ночью, чтобы тебя похитить.

Засмеявшись, Селия предупредила, что в ее комнате очень крепкий замок, и по-прежнему отказалась признать правоту Джека. Но его слова она запомнила навсегда. И много раз в течение последующих лет они всплывали в ее памяти.

И точно так же, как она без устали ухаживала за лошадьми, имея одну-единственную девчонку-грума, которую постоянно обвиняла в бесполезности и лени, несмотря на ее восемнадцатичасовой рабочий день, леди Бекенхем неустанно трудилась в своем госпитале.

— Я стала кухаркой и горничной одновременно, — с горящими от изумления глазами заявляла она каждому, кто ее слушал.

Подобное заявление было легким преувеличением, однако леди Бекенхем действительно иногда готовила еду для раненых, поскольку ее собственная кухарка пошла работать на военную фабрику в Биконсфилде вместе с кое-кем еще из прислуги. Другая кухарка, постарше, осталась и делала все возможное, но была так нерасторопна, что леди Бекенхем приходилось надевать передник и помогать ей. Она даже занималась уборкой.

— Я уже привыкла, — однажды сказала она Селии, когда та стояла и смотрела на мать, не веря своим глазам. — Все нормально. По крайней мере, все под моим контролем. Хотя иногда ужасно хочется заняться чем-нибудь более романтическим. Подружку мою, Банти Хэдлей, помнишь?

Как не помнить наводящую ужас графиню Дорсетширскую, почти шести футов роста, с громовым голосом и завидной для мужчин храбростью на охоте!

— Поехала на фронт служить водителем «скорой помощи». Сегодня утром от нее пришло письмо. Звучит потрясающе: она живет в подвале с еще одной дамой и возит солдат с линии фронта на полевой пункт. Чудо! Говорит, я не поверю тому, что она повидала. Страшное дело. Очевидно, им приходится спать одетыми, негде помыться и иногда случается тупым ножом соскребать с себя вшей. Вот на такую жизнь я действительно не отважилась бы. Нет, ты только взгляни на эту девочку, — добавила графиня, указывая на особенно миловидную юную сестричку, терпеливо кормившую с ложки безрукого офицера. — Слава богу, Бекенхема здесь нет. Был бы полный кошмар.

Лорд Бекенхем получал огромное удовольствие от своей военной деятельности. Занятый в службе вербовки при военном министерстве, он чувствовал себя куда полезнее и счастливее, чем за многие прежние годы. Его несколько отрезвил бесконечный приток молодых людей — с тех пор как отменили ограничения по возрасту и росту, новобранцы стали помоложе и пониже. Они стремились попасть на фронт и показать немчуре, чего они стоят, не имея ни малейшего представления о том, что их там ожидает. Лорд Бекенхем сидел и беседовал с новобранцами, пока они заполняли анкеты, или же сам заполнял за них бумаги. Бекенхем говорил, как завидует им, как почетно и волнующе оказаться на поле боя, защищая свою страну, а они слушали его, и глаза их горели, а храбрость распирала грудь, и слова лорда звучали у них в ушах, когда они шагали к военным кораблям, отбывавшим туда, где их ждала почти верная смерть.

С тех пор как ушел Тед, Сильвия боролась за выживание изо всех сил. Денег, которые она получала, хватало только на полуголодную жизнь, рента выросла, и большую часть времени она проводила в очередях. Иногда Сильвия отправляла туда Марджори и Фрэнка, но через пару часов дети со слезами возвращались домой и сообщали, что им ничего не досталось. Сильвия знала, что будь она там сама, то добилась бы своего и наверняка что-нибудь да ухватила, пусть даже и не то, за чем стояла. Поэтому ей ничего не оставалось, как ходить за продуктами самой. Писем от Теда не было, потому что он не умел писать, но Сильвии регулярно приходили печатные карточки с аккуратно отмеченным галочкой сообщением вроде: «Со мной все в порядке», или «Я не ранен», или «Получил твое письмо», а под ним с трудом было выведено печатными буквами слово «Тед» и несколько крестов.

Пока, похоже, Тед был в порядке, ему везло. Ни царапины. Теперь новой заботой стал Билли, которому до смерти хотелось на фронт. Парню было только шестнадцать с половиной, но нехватка людей на фронте стала такой сильной, что возраст часто не проверяли. Билл был крупным малым и легко мог сойти за семнадцатилетнего. Естественно, Сильвия запретила сыну даже думать об этом, но тот не стал тратить слов попусту. Билли решил добраться до Франции и присоединиться к отцу.

Изредка Сильвия ездила навестить Барти. Селия и ММ привозили Сильвию к себе на выходные, и она жила в «голубятне» с ММ, которой стеснялась меньше, чем других. Ее необычайно поразила Барти: девочка очень выросла и казалась старше своих лет, она так складно умела говорить и приветливо держаться. К тому же Барти была хорошенькая, ну, может, и не такая, как близняшки, но очень миловидная, с большими глазами и густой копной вьющихся волос. Она неизменно приходила в восторг при виде матери и, когда Сильвия приезжала, ни на секунду не отлучалась от нее, таская за собой знакомиться с друзьями из числа раненых и сестер, забавляться с маленьким Джеем или играть с близнецами. На школьных каникулах они общались с Джайлзом, который был, как Барти сообщила матери, ее лучшим другом из всех Литтонов.

— Он такой добрый, мам, — просто сказала она. — Он не считает, будто я другая.

Сильвия с тревогой спросила, как к Барти относятся остальные, и та ответила, что все хорошо, к ней все добры, и добавила, что Эшингем ей гораздо больше по сердцу, чем Лондон.

— Уроки у нас проходят в старой классной комнате с гувернанткой тети Селии, мисс Эдамс. Она очень хорошая, но совсем старая и сильно хромает. У нее одна нога намного короче другой, и она не справляется с близнецами, поэтому с утра отсылает их к няне, и тогда у нас получаются по-настоящему прекрасные занятия. Мисс Эдамс больше всего любит историю и английский, и я тоже. Мы вместе читаем книжку о мифах древних греков и римлян, я тебе ее покажу, если хочешь.

Сильвия ответила, что вряд ли сможет там что-нибудь понять, но все равно она в восторге. Ее поражал красивый почерк Барти и ее гладкая речь. Часто Сильвия задавала себе вопрос, что бы сталось с дочкой, если бы она жила на Лайн-стрит и ходила бы в местную начальную школу. Хотя Фрэнк отучился там вполне успешно, пусть и не так хорошо, как в средней школе. А впрочем, о какой школе было говорить в те дни, когда половина учителей ушла на войну? Сильвия не сказала Барти о военных настроениях Билли, зная, что та встревожится, но в том, что едва сводит концы с концами, все же призналась, когда однажды вечером они с Барти и ММ после ужина сидели в маленькой гостиной.

— А почему вы не пойдете работать? — спросила ММ. — На фабрику. Вам понравилось бы, это хорошие деньги, и там остро не хватает людей.

Сильвия ответила, что, наверное, не сможет. Тед запретил ей, а ММ сказала, что чего глаза не видят, о том и сердце не скорбит.

— А кроме того, вы хоть чем-нибудь помогали бы стране, особенно работая на военной фабрике. Разве это не приятно сознавать? У вас появятся друзья, и не кажется ли вам, что вы меньше тревожились бы, занимаясь чем-то иным, кроме собственных мыслей?

Барти серьезно заметила, что и ей эта идея нравится. На следующий же день Сильвия, волнуясь, отправилась на биржу труда. И уже через три часа она работала на военной фабрике в Ламбете — небольшом строении с побеленными стенами и каменным полом. Здесь изготавливали запалы для снарядов, и, кроме бригадира, весь штат был женский. Сильвии там очень понравилось: и сама работа, и общение с другими женщинами, стоявшими за станком. Было трудно: Сильвия проводила долгие часы у станка, на котором обтачивали детали, и работа эта считалась далеко не безопасной. Работницам приходилось поднимать воротники, чтобы горячий металл не поранил шею; кроме того, всех предупредили об опасности получить болезнь от тола, с которым приходилось иметь дело, и повредить кожу. И все же Сильвия осталась на фабрике: не только ради дружеского общения и денег — хотя платили пять с половиной пенсов в час, — а прежде всего ради того, чтобы побыстрее закончилась война и вернулся Тед. Работали в три смены по восемь часов, шесть дней в неделю. Ночная смена более всего устраивала Сильвию, потому что тогда, несмотря на усталость, она могла побыть дома с детьми. Чтобы не задремать, работницам ночной смены разрешали петь за станком. Зарплата Сильвии составляла восемнадцать шиллингов в неделю.

— Больше, чем отец получает в армии, — с гордостью сказала она Билли, — представь.

Тот недовольно удивился, но ответил, что, уверен, отец бы этого не одобрил.

— Ему и не надо знать, Билли, — твердо заявила Сильвия. — И ты ему не говори, и никто не скажет, как же он узнает? А коли я не стану работать, мы будем голодать, при нынешних-то ценах на еду.

Больше Билли по поводу ее работы ничего не говорил, но на свою то и дело жаловался. Он уже два года трудился в пивоварне в Ламбете.

— Ох и надоело мне там, и вонь все хуже и хуже с каждым днем. Скорее бы уехать на фронт к отцу.

Селия сидела, просматривая балансовый отчет, поданный ММ. Плохи дела. Выручка упала вместе с продажами. Бумаги не хватало, что неизбежно означало рост цен. Между тем выросли издержки. Плата за жилье, цены на питание, увеличившиеся более чем на треть по сравнению с довоенным уровнем, требовали повышения окладов. Ну ни одной хорошей новости.

— За исключением продаж в ряде районов, — сказала Селия, указывая на книгу бухучета. — Взгляни, как популярны романы. Похоже, люди ищут ухода от реальности.

— Да. Но покупают только дешевые издания. Впрочем, это неизбежно.

— Конечно. ММ, если уж нас прихватило, что говорить о простых людях? О наших покупателях? Одному богу известно, как собирается существовать новый журнал «Мода».

— Ну ты же купила, — возразила ММ.

— Да, но таких, как я, не много найдется. Должна сказать, меня это удивляет. А ты знаешь, Шанель…

— Не слишком хорошо… — заметила ММ.

— Ну перестань. Ты же знаешь Шанель. Так вот, она начала изготавливать платья, юбки и всякие вещи из трикотажа. Его всегда использовали только для нижнего белья. И одежда выглядит прекрасно. Все бы отдала… Ну да ладно. — Увидев отсутствующее выражение лица ММ, Селия рассмеялась. — Вернемся к книгам. Еще хорошо идут, ты в курсе, военные книги, поэзия, сборники речей, романы. Нужно подыскать их побольше. И вот что довольно забавно: успехом пользуются детские книжки. Поэтому и их нужно побольше. И надо выпустить еще несколько дешевых изданий беллетристики.

— Селия, «Литтонс» никогда не выпускало дешевых изданий художественной литературы, — встревожилась ММ. — Это не в традициях издательства. У нас строгая привязка к качеству, и…

— Я это знаю, ММ. Но скоро издательству вообще придет конец. При таком спросе. Популярная литература спасет нас. Впрочем, до этого еще далеко. Книги, которые мы выпустили в прошлом году — с суперобложками Джилл, — принесли денег больше, чем все остальное. Нам нужна целая подборка таких книг. Единственная сложность, что даже эти суперобложки страшно дорожают. Придется делать их еще проще, положиться на гарнитуру шрифта как декор. Нам нужны кипы беллетристики, лучше с военной тематикой. Женщины просто пожирают их. И исторические романы тоже. То, что заставляет людей отвлечься от своих невзгод. Потом надо выпустить еще несколько детских книг и больше поэзии — на нее рынок просто ненасытен. Давай опять издадим Фрэнсиса Грига. Слава богу, у нас с ним контакт. Надо еще найти хороших поэтов, а лучше бы — поэтессу. Может быть, твою знакомую?

— Думаю, не стоит, — поспешно сказала ММ. — Нам вряд ли удастся продать больше тех двух экземпляров, которые купят она и ее мать.

— Хорошо. Но давай прикинем, можем ли мы кого-то подыскать. Я сегодня же обзвоню агентов. Так, что у нас получилось в целом? И не надо сохранять прежний облик книг. Все придется выпускать на дешевой бумаге. Положение у нас безвыходное.

— Я с тобой, конечно, не согласна, — произнесла ММ, — но я не…

— Что не?..

— Да глупости, забудь.

— Я знаю, ты собиралась сказать мне, что не знаешь, как на это отреагирует Оливер. Так его здесь нет, а, как ты сказала Сильвии, чего глаза не видят, о том и сердце не скорбит. Давай о качестве книг подумаем после войны, когда Оливер вернется домой. Ой, надо же написать ему. Честное слово, нашими с ним письмами можно стены оклеивать. Наверное, сейчас у всех так: горы и горы бумаги, сотни и тысячи слов. — Она задумалась. — Знаешь, что? Письма могут послужить прекрасной темой — и формой — романа. Можно взять просто переписку мужа и жены, или отца и сына, или даже всех вместе и еще что-нибудь добавить. Просто блестяще — переходить от одной истории к другой. Здесь может быть все: и юмор, и чувство, и разбитые сердца. Да, ММ, замечательно! Нужно сегодня же поручить это — может быть, Мьюриел Марчант, как ты думаешь?

— Вполне возможно, — согласилась ММ. — Мысль неплохая. Единственное «но»: Мьюриел стала в последнее время довольно дорогим автором. При ее успехе.

— Этим успехом она в основном обязана нам, — сказала Селия. — Если бы мы не поручили ей написать книгу о суфражистках, которая стала бестселлером, ее до сих пор никто бы и не знал. Я ей об этом напомню, если понадобится. Причем она могла бы отнестись к нынешнему заказу как к благотворительной акции — личный вклад в победу, так сказать. Чувствую, я уже загорелась. Пойду позвоню ей прямо сейчас. И давай договоримся, что не будем беспокоиться об Оливере. И естественно, не скажем ему. На данный момент, во всяком случае, он утратил интерес к «Литтонс». Ничего удивительного, бедный мой, хороший Оливер. Ему очень трудно, — осторожно добавила она, — все писать и писать веселые письма, когда веселого на свете почти не осталось. Кстати, писем от него не было уже больше двух недель. И вообще стало меньше.

— Ты хоть имеешь какое-то представление о том, где он? — спросила ММ.

— Вообще-то, да. Он мне говорил, перед тем как уехать. Не обязан был, естественно, но все же сказал. Это где-то в районе реки Соммы.

Глава 12

30 июня 1916 г.

Моя печальная обязанность сообщить Вам, что из министерства военных дел получено сообщение о гибели…

Случилось то, что должно было случиться. Чудом было бы, если бы этого не произошло — при всей его браваде и похвальбе, будто он везучий. Сильвия набралась духа и дочитала до конца: «..личный номер 244762, Эдвард Джон Миллер…» — остальное слилось в одно пятно. Страшное, бессмысленное пятно. А самыми тягостными казались глубочайшие соболезнования Их Всемилостивейших Величеств — короля и королевы. Боже мой, им-то какая забота? Мало того что Теда убили и она осталась с большой семьей совершенно одна, еще и оскорбляют. Всемилостивейшие Величества… Показала бы она им всемилостивейших, будь у нее возможность: засели там в своих дворцах, целы и невредимы. Сильвия всегда раньше выражала монархические симпатии, но эта фраза в телеграмме обозлила ее. Кому она вообще нужна со своим горем. Их Величества не знали ни ее, ни Теда, ни того, что для нее означала его смерть.

Но, по крайней мере, это был Тед. Не Билли. Все-таки чуть-чуть полегче. Тед уже прожил жизнь. Какую-никакую. Трудную жизнь, если уж начистоту, но было и счастье, и они любили друг друга, видели, как подросли все их дети — ну, кроме одного, — и все были здоровыми и смышлеными. Они с Тедом делили и радость, и близость, а с ними и душевную боль в двух перенаселенных, тесных комнатках. Не все было плохо. Совсем не все, подумала Сильвия, откладывая телеграмму. Она вдруг странным образом успокоилась, гнев миновал при воспоминании о Теде. Он стоял перед глазами так отчетливо, словно был здесь, стоял напротив нее и улыбался, только что вернувшись домой, чумазый после работы, и просил поесть, просил чаю или затаскивал ее в постель, обнимал и, несмотря на их тяжелую жизнь и постоянные тревоги, по-прежнему любил ее и желал, такую худую, невзрачную и бледную.

Бывали, что и говорить, тяжелые времена, но это все выпивка, и Сильвия сто раз все простила Теду, даже поврежденную руку, когда он дал зарок больше в рот не брать ни капли — и с тех пор ни разу не нарушил слова. Ну, разве только, когда уехал. Он говорил, что может дать слабину. Сильвия вспомнила его в день зачисления в армию. Тед сказал тогда, что дети должны гордиться им, должны знать, что отец свое дело сделал. Ну, они и гордились. И она тоже, вопреки всему. Вот Боб Кинг, их сосед там, дальше по улице, так и не ушел, сослался на хромоту. Мавис Кинг чувствовала себя неловко, это точно, хотя и повторяла без конца, что у Боба постоянные боли.

Дети гордились также и Билли, ведь они росли вместе, и вот теперь Билли, такой храбрец, сражается на войне с настоящими солдатами, стреляет, наверное, из настоящих пушек. Но сейчас Сильвии было не до гордости. Она едва выдерживала эту безрассудную, невежественную тупость генералов, которые с молчаливого согласия Их Величеств отправляли семнадцатилетних детей из родительского дома прямо в бой — на верную гибель. Это было преступление, преступление против детей, против матерей, против нее лично. И вся война тоже, вся война. Внезапно Сильвия осознала, что плачет, горько плачет. А ведь ей предстоит еще самое трудное — сообщить детям. Всем детям. Включая Барти.

— Но я ведь даже не попрощалась с ним. — Голос Барти звучал очень спокойно. Она села, пристально глядя на Селию, сопротивляясь попыткам той обнять ее, приголубить, успокоить. — Он даже не написал мне. Ни разу.

— Барти, не мог он тебе написать. Он… он совсем плохо умел писать, ты же знаешь, — сказала Селия, встревоженная тем, что даже в словах утешения ей приходилось принижать Теда в глазах Барти.

— Он мог бы послать мне одну из тех карточек. Или какую-нибудь красивую открытку, какие шлет Билли. А теперь его нет, навсегда, а я даже не попрощалась с ним. Не пожелала удачи, не сказала, что люблю его, ничего не сказала…

— Но, Барти, — помолчав, добавила Селия, — отец действительно тебя любил. Очень. Я знаю, что любил.

— Когда-то любил, — согласилась Барти, и эти слова, как кнутом, хлестнули Селию, — когда я была его дочерью.

Барти встала и вышла из гостиной.

Она плакала в классной комнате, уткнувшись головой в рукав, когда открылась дверь.

— Уходи, — зарыдала она, — я не хочу об этом говорить.

— Мы тоже не хотим об этом говорить. Только не плачь, пожалуйста, — сказал тонкий голосок.

Барти подняла голову и увидела близнецов, стоявших на пороге и державшихся за руки. Их лица были не по годам серьезны, большие темные глаза полны слез, огорчения и сочувствия. Они медленно подошли к Барти, и каждая взяла ее за руку. Адель бесконечно ласково погладила ее по волосам, а Венеция потянулась и поцеловала. В первый раз за все время они хоть как-то проявили свою привязанность, нежность по отношению к Барти, и это было тем дороже, что произошло так неожиданно. Барти попыталась улыбнуться им, сказать спасибо, но слезы снова хлынули из глаз, и девочка опять уткнула голову в рукав. Они долго сидели там втроем: близняшки обхватили Барти своими маленькими ручками, и ни одна из них не проронила ни слова.

— Послушай, Джейми. Я хочу, чтобы ты очень хорошо подумал. Через несколько месяцев Мод и я покидаем этот дом. С няней, моим слугой и шофером.

— Почему? — спросил Джейми.

Он знал ответ, но не хотел слышать его, хотел отдалить тот страшный момент, когда ему придется принимать такое взрослое решение.

— Ну потому.

Роберт помедлил. Он изо всех сил старался не навредить отношениям Джейми и Лоренса. Лоренс волен был поступать, как ему заблагорассудится, терзать брата чувством вины и угрызениями совести, обвинять в предательстве памяти об отце и матери, но ведь Джейми нуждался в каком-то более надежном пристанище. Ему было пятнадцать лет, и его просто раздирали противоречивые эмоции и чувства, и не только в связи с конфликтом брата и отчима, в который он был вовлечен. Джейми не был так умен, как Лоренс, не обладал такой выдержкой и рассудительностью, да и школьные успехи его были весьма скромными. Он вступил в подростковый возраст внезапно, гормоны яростно бурлили в нем, и он мало о чем мог думать, кроме как о девочках и неожиданно вспыхнувшем желании к ним.

Он не имел понятия, ненавидит он Лоренса за его постоянную смуту и конфликтность или же любит и почитает за верность родителям, но вынужден был мириться с тем, что, вероятно, в Лоренсе уживается и хорошее и плохое. Но Джейми совершенно не представлял, как ему с этим справиться. Его донимали прыщи и потливость рук, а также ненавистная склонность краснеть, и весь он был какой-то нескладный и неловкий. Он все еще рос, хотя уже достиг шести футов, и явно собирался перерасти Лоренса. Все вместе делало его болезненно застенчивым подростком. А теперь ему предстояло вскоре принять ужасное решение. В январе Лоренсу исполнится двадцать один, и он уже предупреждал, что не потерпит Роберта в доме Эллиоттов и закон на сей раз будет на его стороне.

— Тебе придется прекратить подлости, Джейми, играть на два фронта: то подлаживаться под дорогого дядю Роберта, думая, будто я об этом не узнаю, то стараться не замечать его и притворяться, что он тебе безразличен, когда ты знаешь, что мне это станет известно. Дело твое, меня это не волнует. Если хочешь быть подлецом, мне дела нет. Один сын, верный памяти отца, все же останется.

Джейми прекрасно знал, что Лоренс шел на поводу у эмоций. При чуть более разумном, даже просто более спокойном отношении он честнее отнесся бы к происходящему и если бы не полюбил Роберта, то хотя бы в доме не было такой глухой вражды. Но какая-то злая жила, поток разрушительной эмоциональной энергии, внезапно вырывавшийся из Лоренса, доводил его почти до сумасшедшей злобы.

— Я уезжаю отсюда, — снова заговорил Роберт, — поскольку считаю, что пора уже нам с Мод обзавестись собственным домом, вместо того чтобы жить в чьем-то чужом.

— Но это же глупо! — наивно возразил Джейми. — Это твой дом. Когда ты женился на маме, он стал твоим.

— Ну, не совсем. На самом деле он оставался ее домом. А теперь он принадлежит семье, то есть ее семье. Короче говоря, это дом Эллиоттов. И пока я жил здесь, я решил, что мне будет гораздо удобнее в собственном доме. Поэтому… — Он помедлил. («Сейчас скажет, — подумал в панике Джейми, — сейчас спросит меня, что я буду делать».) — Поэтому я хочу предложить тебе взглянуть на мой дом, — добавил Роберт. — Это моя гордость. Я сам его построил. Точнее, моя компания. Ты не занят сегодня днем?

— Нет, — ответил Джейми, — не занят.

Пока они ходили по дому, Мод крепко держала отца за руку. Дом действительно был замечательным. Конечно, не таким грандиозным, как дом Эллиоттов, но тоже большим и прекрасно спланированным, на высоком берегу Ист-Ривер, откуда открывался потрясающий вид на реку и мост Куинсборо. Дом с арочным окном в элегантной гостиной, над которой располагалась столовая.

— Тут будет моя комната, — гордо сказала Мод, потащив брата в комнату над столовой, на третьем этаже, — посмотри, отсюда видна Зингер-Тауэр. Красиво, правда? А где будет твоя комната, Джейми? Где ты хочешь?

— Да мне… в общем… все равно, — быстро ответил он, пытаясь казаться беззаботным, но преуспев только в показной неучтивости.

Мод немного обиделась, но Роберт подошел и обнял Джейми за плечи.

— Ну как это все равно, — произнес он. — Даже если ты просто приедешь погостить на каникулы и прочее, у тебя обязательно должна быть своя комната. Вообще-то, я думал, две комнаты: спальня и гостиная. И прикидывал, а не подойдет ли тебе первый этаж с выходом в сад. Пойдем-ка спустимся, у нас чудесный сад, и две комнаты выходят прямо туда. У тебя будет, по сути отдельный вход, ты сможешь уходить и приходить, когда захочешь, никто не станет тебя беспокоить.

— Я стану его беспокоить, — решительно заявила Мод. — Я все время буду его беспокоить. Иначе ему будет одиноко. Идем посмотрим, что папа предлагает, да, Джейми? Ты сразу поймешь, если понравится.

Джейми знал, что ему понравится, знал, что ему хочется здесь жить. Но об этом как-то нужно сказать Лоренсу, и он не был уверен, хватит ли ему смелости.

У Джайлза появился шанс перестать быть объектом насмешек. Он обнаружил, что может быстро бегать. Быстрее и дальше всех. Бегать по пересеченной местности мальчиков направил один из пожилых учителей: просто не знал, чем еще занять двадцать озорных мальчишек, энергия из которых так и рвалась наружу.

Джайлз переоделся в спортивный костюм, прислушиваясь к всеобщему ворчанию, и подумал, что это будет даже здорово: ничего сложного, никаких тебе мячей, которые нужно ловить или бросать в нужном направлении, просто беги и беги себе за тем, кто впереди. Только впереди никого не оказалось. Он обнаружил, что один бежит по краю поля, совсем не запыхавшись после первых пятнадцати минут бега, и вынужден был остановиться только потому, что мисс Ходкинс, сопровождавшая учеников, крикнула ему, выбиваясь из последних сил:

— Это не гонки, Литтон, уймись наконец!

Здорово она запыхалась, заметил Джайлз, даже лицо стало пунцовым. Он неохотно дождался ее, попробовал держаться позади, но снова мигом ее обогнал. Мисс Ходкинс сказала ему, что теперь, когда они были уже на лесной дорожке к дому, он может бежать впереди. У школы Джайлз оказался на десять минут раньше остальных.

Бегом стали заниматься дважды в неделю. После второй недели Джайлзу позволили держать удобную для него скорость. Славно было бежать совсем одному по полям и лесам, погрузившись в свои мысли, и никто его не дразнил, никто на него не кричал. В середине семестра мисс Прентис, спортивная, веселая девушка, обрученная с капитаном артиллерии, предложила директору школы ввести тренировки по легкой атлетике. Прежде такой практики в школе Святого Кристофера не было. Но мисс Прентис сказала, что ее жених выиграл золотую медаль по бегу в Оксфорде и утверждает, что это занятие оздоровляет тело и закаляет дух. Директор недоверчиво посмотрел на нее: как он считал, тела и дух мальчишек едва ли нужно оздоровлять и закалять, но второй довод — о том, что тренировки помогут заполнить отведенное под спорт дневное время, — убедил его.

— Мне кажется, это будет лучше, чем крикет, на который их как-то водил мистер Хардакр. Крикет не столь… энергичен, детям скучно. И я с удовольствием займусь с ними бегом. Я сумею. Я наблюдала, как это делают мои… братья. — Здесь голос девушки дрогнул: оба ее брата погибли, один на море, другой на поле боя. И больше из сострадания к ее горю, чем из убеждения, что мальчикам совершенно необходима легкая атлетика, директор согласился.

Джайлз просто влюбился в этот вид спорта: он легко перелетал через барьеры и на коротких дистанциях в сто и триста ярдов был столь же скор, как и на длинных. В конце второго семестра на спортивных состязаниях с другой школой он выиграл все забеги и испытал невероятное удовольствие, когда на вручении призов его пришли поздравить одноклассники. Самое плохое осталось позади; на каникулы домой в Эшингем он вернулся почти счастливым и ежедневно проводил дружеские забеги с Барти и близнецами. Джей, которому уже исполнилось два года, ковылял за ними на маленьких толстых ножках. От напряжения лицо его багровело, но он крепился и не плакал, даже когда падал по десять раз подряд.

Джей был крупным ребенком, полным энергии. Он обожал Барти и следовал за ней повсюду, куда бы она ни шла, старался усесться рядом с ней за столом, а ночами часто пробирался к ней в комнату и спал на кушетке в ногах ее кровати, как маленький преданный пес. Внешне, как утверждала ММ, он в точности напоминал отца: те же каштановые кудри, темно-синие глаза, широкая челюсть, та же манера серьезно относиться к вещам и так же внезапно расплываться в изумленной улыбке.

— Ну хоть бы кто из моих детей был похож на Оливера, — с тоской говорила Селия, — как было бы хорошо, но ты посмотри на них — ну все темные, все вылитые Бекенхемы. Так нечестно.

Глядя на ММ и Джея, Селия поражалась. ММ более походила не на мать, а на женщину рядом с возлюбленным. Она смотрела на сына обожающим взглядом. Стоило ему появиться, как она немедленно отрывалась от всего, чем бы ни занималась и о чем бы ни говорила, и сводила на него любой разговор, о чем бы ни шла речь. Но ММ не баловала Джея и не вела себя с ним по-глупому, напротив, была с сыном куда строже, чем Селия со своими детьми, особенно с близнецами. Если мальчик капризничал и не слушался, мать сурово выговаривала ему, но никогда не шлепала по попке — ММ была ненавистна грубость и физическая агрессия. Дороти, няне Джея, тоже настрого запрещалось бить ребенка. Кроме того, шлепки, как утверждала ММ, приводят к обратным результатам. Однажды она увидела, как Селия нашлепала Венецию по рукам, заметив, что девочка таскает за хвост кота.

— Ты требуешь от ребенка не обижать других и тут же обижаешь его самого. Не совсем логично, тебе не кажется? И по-твоему, ребенок усвоит этот урок?

Селия, застигнутая врасплох таким замечанием, резко ответила, что, на ее взгляд, это очень даже логично: теперь Венеция запомнит, как неприятна даже самая маленькая боль, и никогда больше не станет мучить животных. Кроме того, Селия прибавила, что если бы ММ довелось воспитывать четверых детей, а не одного, она сочла бы нужным подвергнуть свои педагогические идеи суровому пересмотру. Однако позже, поразмыслив, Селия признала, что ММ, пожалуй, во многом права.

— Полагаю, тебе будет интересно знать, как я собираюсь поступить с «Литтонс», — сказал Лоренс во время одной из их редких встреч с Робертом.

У Джейми был день рождения, и с необычайной храбростью и решимостью он сообщил брату, что хочет видеть Роберта и Мод на обеде, который Лоренс устраивал в доме Эллиоттов. Лоренс тут же возразил, но потом, к удивлению Джейми, уступил. Он искренне любил младшего брата, и это было единственное здоровое чувство в его жизни.

— Мне это не очень интересно, — холодно заметил Роберт. — Эта сделка не имела ко мне никакого отношения. Что тебе очень хорошо известно.

— Ну как же, имела. Сделка была заключена с твоим братом. На деньги моей матери.

— Так точно. Это была сделка между твоей матерью и моим братом. Я в этом никак не участвовал.

— О, ради бога, — нетерпеливо сказал Лоренс, — не лови блох.

Роберт взглянул на него и подумал — к собственному удивлению, ибо был человеком мягким, — с каким бы удовольствием выпорол этого щенка. И тут же решил, что, попробуй он это сделать, ему это дорого обошлось бы. Лоренс был в великолепной физической форме: он занимался любительским боксом, в результате чего его длинное гибкое тело окрепло и выглядело весьма гроз но, хотя в нем не было ни грамма жира.

Лоренс был бесспорно красив: с зеленовато-голубыми глазами, золотисто-рыжими волосами и смуглой кожей, не совсем обычной для человека его склада. Теперь у него появился свой камердинер, отменно одевавший его в прекрасно сшитые костюмы и идеального кроя сорочки, украшенные сдержанными, но интересными галстуками. Его туфли, явно ручной работы, были слегка грубы, но очень дороги. На запястье он носил золотые часы, а на мизинце левой руки — кольцо с печаткой.

Это кольцо принадлежало его отцу. Всякому, кто готов был его выслушать, Лоренс говорил, что кольцо подарил ему Джонатан Эллиотт на смертном одре, велев никогда его не снимать. На самом деле кольцо находилось на хранении у Дженетт, и, когда она умерла, Лоренс вытащил его из ее ларца с драгоценностями и присвоил себе. Роберт об этом знал.

Роберту часто не терпелось обнародовать информацию о кольце, но такой поступок выглядел бы мстительным и мелким, и, как и многие прочие подробности об Эллиоттах, Роберт держал все в тайне.

— Лоренс, — сказал он теперь, — если есть что-то, что ты хотел бы сообщить мне о нью-йоркском отделении «Литтонс» или о чем-то еще, пожалуйста, говори. Потому что, мне кажется, нам обоим следует посвятить все внимание Джейми. Мы здесь ради него.

— Не знаю, сочтешь ли ты это существенным или нет, — начал Лоренс, — но, поскольку сорок девять процентов акций «Литтонс» перешли ко мне, я буду удивлен, если тебе это неинтересно. В настоящее время я намерен просто быть их держателем. Пока я не требую возврата денег и не рассчитываю на них. Но поскольку сумма весьма значительна, я хотел бы, чтобы она, по крайней мере, работала на меня, как и в любом другом предприятии.

— Это абсолютно… — Роберт замолк. Абсолютно нелепо, хотел он сказать, но какой смысл? Никакого. — Меня устраивает, — закончил он.

Голубовато-зеленые глаза посмотрели на него с каким-то удивленно-насмешливым выражением.

— Но ты же не имеешь к этому отношения, — заметил Лоренс. — Ты сам это только что сказал. Похоже, ты несколько смущен. В любом случае, если я все же решу потребовать свою долю, твой брат, несомненно, сообщит тебе. Какой стыд, что твоя дочь не имеет там доли! Она же Литтон, и все такое. Но… моя мать явно этого не хотела. Интересно, почему? Да, Роберт, ты прав, вернемся к празднованию дня рождения Джейми. Я с трудом верю, что ему уже шестнадцать. Кажется, он только недавно родился, и мои родители были так безгранично счастливы. Интересно, что бы сказал сейчас мой отец, если бы увидел нас обоих совсем одних на свете. Боюсь, он очень расстроился бы. Как ты думаешь, Роберт, а?

Дорогая моя!

Я все еще жив. Побит, весь в синяках, с разрезом вдоль предплечья, полученным в поединке с куском колючей проволоки, но это пустяки. Удача по-прежнему сопутствует мне. Прости, что так долго не писал, но мы были очень заняты. Великий прорыв продолжается. Мы наступаем на немецкие позиции, медленно, но верно, день за днем. Да, есть потери, и бои очень тяжелые, но нет сомнений, что мы наконец продвигаемся. Мы заняли несколько деревень и взяли огромное число пленных: почти 3500 человек только в первый день боя. Солдаты, что удивительно, не теряют боевого духа, и многие из них говорят, что никогда не чувствовали себя настолько готовыми к сражению. Нет сомнений, скоро немчура побежит со двора. Люблю тебя, моя дорогая, очень. Постараюсь вскоре написать более подробно.

Много лет спустя в своей знаменитой истории битвы на Сомме Оливер Литтон написал правду об этом мощном сражении, о «великом прорыве», о наступлении. О том, как Хейг[16] растратил огромное количество боеприпасов, лупя снарядами по пустым траншеям. Немцы, наблюдая с воздуха прибытие многотысячного подкрепления, строительство дорог, доставку орудий, амуниции и припасов, поспешно отвели войска от линии фронта. Написал о ярости, которую всколыхнул пропагандистский фильм, выпущенный правительством: немой фильм, полный немой лжи. На экране — массированный артиллерийский обстрел, наводящие ужас скопления орудий и ни одного трупа. Оливер Литтон рассказал, как Хейг отдавал приказы об одной атаке за другой — и это после первого дня сражения, 1 июля, когда англо-французская армия потеряла около пятидесяти тысяч человек убитыми. Рассказал, как командование заверило войска, будто артиллерийский огонь прорвет заграждения из колючей проволоки, хотя каждый солдат знал, что снаряды только сорвут проволоку и расшвыряют ее по земле, и наступающим придется путаться в ней, пытаясь прорваться. Литтон написал, как, вопреки мнению специалистов, Хейг использовал в этом сражении новое оружие — танк, он выставил на поле боя пятьдесят танков, из которых двадцать девять вышли из строя, даже не достигнув боевых позиций. Остальные танки завязли в грязи. Оливер написал, как солдатам отдали приказ покинуть окопы, что означало верную смерть, и он видел, как целые шеренги их закидывали руки под огнем пулеметов и падали наземь, чтобы уже никогда не встать, а на их место заступали другие шеренги, также обреченные на смерть. А в это время генералы за хорошим вином в теплых квартирах обсуждали ход военной кампании, пока их солдаты умирали в грязи, покрытые окопными вшами, пока они ползли по вязкой жиже к перевязочным пунктам, считая своим долгом оставлять драгоценные носилки для тяжелораненых. И еще он рассказал, что к ноябрю, когда объявили, что битва окончена и одержана великая победа, 460 000 британских солдат были убиты и ранены за отвоеванную территорию шириной менее десяти миль.

Но однажды дома в отпуске, сидя в гостиной на Чейни-уок, обхватив голову руками, потерянный и какой-то бесцветный от изнурения и страдания, он сообщил Селии кое-что еще. Как однажды утром, после ночного боя, едва держась на ногах от усталости и истощения, он отдал солдатам приказ покинуть окопы и выйти на линию огня. Вот поднялся последний человек, и Оливер вдруг обнаружил, что смотрит в небо, в серое пространство, где притаился грохот и ужас смерти, смотрит, буквально окаменев, не в состоянии двинуться. И вот тот последний солдат, сложная, мрачная личность по имени Бартон, оглянулся на него и сказал откровенно насмешливо: «Вы струсили, сэр?», и Оливер тут же засуетился, сбросил с себя оцепенение и выбрался наружу вслед за ним.

Но за ту секунду, пока он медлил, грохнул снаряд, оторвал Бартону руку, ногу и снес полголовы, а Оливер стоял, не в силах отвести взгляда от неба и понимая, что, если бы храбрость в тот миг не покинула его, этот снаряд попал бы в него, и сейчас он лежал бы и корчился в смертельной агонии. И Оливер сделал единственно возможное при данных обстоятельствах — пошел вперед, в серый ад, и храбро дрался, и видел, как другой его солдат остановился и, поравнявшись с ним, побежал рядом, словно подгоняя его в бой.

— Но, пока я жив, я буду помнить Бартона, буду помнить, что его убил мой страх. А должен был убить меня. И… — голос Оливера дрогнул, он попытался взглянуть Селии в глаза, но выдержал только секунду, — все, что я тогда чувствовал, была благодарность Богу, что этого не случилось со мной. А потом, той же ночью, я сел и написал вдове Бартона, рассказал ей, что ее муж погиб смертью героя, что он умер сразу, хотя на самом деле он жил еще несколько часов, если это можно назвать жизнью, в страшных муках… тогда как я должен был… сказать ей правду. — И Оливер беспомощно разрыдался.

— Нет! — воскликнула Селия, протягивая руку, чтобы обнять мужа, но снова отдернув ее, боясь коснуться такого страдания. — Нет, ты не должен был говорить правду. Что хорошего бы это принесло? Только усилило бы горе миссис Бартон, но мужа ей не вернуло. Господи, Оливер, ты так долго был храбрым, водил в бой солдат, что не должен корить себя за минуту слабости.

Но Оливер продолжал себя бичевать. Большую часть отпуска он провел один, в долгих прогулках вдоль берега или читая у себя в комнате, и даже отказался съездить в Эшингем повидать детей.

— Не заставляй меня, Селия. Я не в силах предстать перед ними, и бодриться, и рассказывать чудесные истории о доблести и славе на поле боя.

Дома он пробыл десять дней и только однажды спросил Селию о «Литтонс» и о том, как она со всем справляется. Они ни разу не были близки, и он ни разу не выразил никакого желания. Селия изо всех сил старалась быть терпеливой, не беспокоить мужа. Но когда серым февральским днем он уехал, села, глядя на реку, и долго размышляла о том, сможет ли их с Оливером брак выдержать такие страшные испытания.

Когда Оливер отправился во Францию, домой привезли Билли Миллера. Его, слава богу, не убили, хотя он часто того желал, особенно в первые страшные месяцы ранения. Вражеская пуля настигла его, когда он, вернувшись из ночного рейда, находился всего в нескольких ярдах от окопа, и сильно ранила в правую ногу. Несколько недель Билли провел в полевом госпитале, у него началась гангрена, и ногу ампутировали до колена.

Глава 13

— Ты ведь не пойдешь в армию? — На лице Джейми отразилось волнение, почти испуг.

— Нужно подумать, — ответил Лоренс. — Конечно, мне хотелось бы, как каждому мужчине. Кроме, разумеется, трусов. Но в данный момент об этом нет речи, учащихся колледжей не берут. Я могу попытаться осенью, но в любом случае зачислять будут людей опытных. Не думаю, что мне повезет.

То, что говорил Лоренс, было не совсем правдой, но Джейми не мог знать об этом.

— Слава богу, — сказал он и неловко улыбнулся брату. — Кажется, что война уже совсем близко. Знаешь, сегодня я видел толпу женщин в хаки, выходивших из дома на Мэдисон-авеню. Неужели они вступили в армию?

— Да нет. Но я слышал про них, это что-то вроде женского общества помощи военным. Они добровольно готовы выполнять определенную работу, здесь или там: водить машину «скорой помощи» или ухаживать за ранеными. Весьма похвально. Не вижу, чтобы наш почтенный отчим что-то делал для защиты страны, о которой он всегда говорит с таким чувством.

— Роберт? Не смеши меня, Лоренс. Ну как бы он пошел? Он же немолодой.

— Наивный ты все-таки, Джейми. Я совершенно уверен, что, если бы он вызвался добровольцем, работа нашлась бы и для него. Но он предпочитает отсиживаться дома. Впрочем, нельзя его в этом винить. Здесь, в конце концов, он в безопасности. Нужно влезть в его шкуру, хотя это и трудно. Убежден, трусость — свойство весьма непривлекательное.

Джейми с сомнением посмотрел на брата и занялся своими уроками. Но он никак не мог сосредоточиться. Этот разговор здорово взбудоражил его. Он стал думать о желании Лоренса добровольцем пойти воевать в Европу. Джейми боялся за Лоренса, которого, несмотря ни на что, очень любил. Потом опять эти нападки брата на Роберта, обвинения в трусости. Джейми хотел уважать Роберта — испытывал в этом потребность, — а не презирать его. И был совершенно уверен, что тот не трус. Но Лоренс тоже казался Джейми по-своему убедительным. Иногда Джейми словно блуждал по лабиринту чужих мнений, и каждый раз, когда находил выход, там оказывался Лоренс и разворачивал его в обратном направлении, так что тот снова терялся. Если бы, ах, если бы только была жива мама! Жизнь стала бы вновь так прекрасно проста.

— Можно его отвезти туда? — спросила Барти. — Пожалуйста, ну пожалуйста! Мама не может ухаживать за ним, а там полно людей без ног, ему, может быть, стало бы легче. И я помогала бы, я же помогаю. — У нее сильно задрожали губы.

— Барти, — сказала Селия. Она обняла ее, тесно прижала к себе. Удивительно, но Барти откликнулась на ласку, приникла к Селии. Она никогда физически не проявляла к ней привязанности, напротив, словно давала понять, что она не ее ребенок. А между тем ей нравилось сидеть на коленях у Уола, целовать его, желая спокойной ночи, и не из послушания, а из любви. Когда-то это раздражало Селию, теперь же, как и многое другое, было далеким воспоминанием. — Я понимаю, милая, посмотрю, что можно сделать. Спрошу смотрительницу. Но я совершенно согласна: было бы замечательно, если бы Билли попал туда.

— Селия, это госпиталь для офицеров, — заявила леди Бекенхем. — О том, чтобы здесь оказался капрал, и речи быть не может.

— Но, мама, Билли — часть нашей семьи. Конечно…

— Селия, — повторила мать с неожиданно жестким выражением лица. — Билли Миллер не часть нашей семьи. И никогда ею не был. Мы не можем делать исключений. А теперь извини. Я иду к лошадям.

Барти не поверила, что для Билли в Эшингеме не нашлось места. Ей казалось, что там полно места. Никто здесь и понятия не имел о том, что такое «нет места». Им бы побывать на Лайн-стрит. Барти было абсолютно ясно, почему Билли нельзя приехать. Потому что он не офицер. Но это же так ужасно, так неправильно, нечестно, ведь он ее брат и он воевал — даже страшно подумать. И страшно было обсуждать это с тетей Селией, просто потому, что это несправедливо, и как же ей тогда быть? Может, убежать? Бросить Эшингем. Идти домой. Домой в Лондон, и, как все остальные, находиться под угрозой бомбежек и стоять в очередях за продуктами.

В прошлый раз Сильвия привезла сюда с собой Марджори. Ничего хорошего из этого не вышло, потому что Марджори — противная, неприветливая и грубая девчонка. Она нагрубила даже няне и Дороти. Но Барти в какой-то степени оправдывала ее, особенно после рассказов сестры о том, что происходит в Лондоне. Там почти нет еды, очереди стали длиннее прежнего, хотя собирались, по словам матери, ввести так называемое нормирование, тогда каждому будет полагаться хоть что-то из продовольствия, и так будет честнее. Бомбят ужасно, и всем страшно, грохот и огонь в небе. Во время налетов приходится прятаться под стол у соседей, он, слава богу, крепкий, и читать молитвы — только это и остается, хотя вряд ли молитвы помогут, если бомба угодит в дом. От бомб пострадали некоторые дома на соседних улицах, пять человек погибли. На их улице половина мужчин или погибли на фронте, или получили серьезные ранения. На них страшно смотреть, сказала Марджори, они сидят там повсюду: кто-то слепой, кто-то контуженый, а иные без рук или ног. Теперь, по крайней мере, каждый мужчина обязан воевать по закону, даже Боб Кинг с его хромой ногой, к тому же выяснилось, что она у него вовсе не хромая.

Тетя Селия и ММ теперь не часто бывали в Эшингеме, примерно раз в месяц, а не каждые выходные — не было бензина для маленькой машины. Близняшки и Джей страшно без них тосковали и дружно ревели по воскресным вечерам, когда ММ и Селия готовились к отъезду. Барти тоже переживала. Несмотря ни на что, она очень любила обеих, и мысль, что в дом на Чейни-уок может попасть бомба, ужасала ее. Правда, дом был такой большой и крепкий, что Барти иногда казалось, будто бомба просто отскочит от него.

Она чувствовала себя очень виноватой, живя вне опасности в Эшингеме, в чудесном доме, в сельской местности, где никто не бомбил и где хорошо кормили. Ей нравилось играть с Джеем и присматривать за ним, и она непомерно гордилась тем, что он засыпал только в том случае, если она читала ему сказку. А прошлое лето они замечательно провели с Джайлзом: помогали вязать снопы и убирать урожай, до боли в руках собирали бобы и горох. Большинство рабочих на ферме ушли воевать, остались только старики и несколько мальчишек. Многие работы выполняли сельские девушки, молоденькие и веселые. Они так же ценили помощь, как сестры в госпитале, и даже близнецы в то лето, когда им исполнилось шесть лет, втянулись в работу и помогали собирать горох.

Девочки теперь обращались с Барти намного лучше. С тех пор как погиб отец Барти, они стали к ней добрее. Они уже не выглядели такими избалованными: бабушка была с ними весьма строга и, если они начинали чересчур задаваться и грубить, тут же отправляла их к себе в комнату. Поначалу они всегда закатывали жуткую истерику — плакали, грозили нажаловаться матери или отказывались выходить из своей комнаты. Но когда близняшки дружно обнаружили, что за такое поведение их могли лишить обеда и что леди Бекенхем с удовольствием продержит их взаперти весь день, они довольно быстро начали выполнять все ее требования. Однажды леди Бекенхем даже хорошенько выдрала обеих. Она заметила, что близнецы таскают клубнику с грядок, хотя им строго-настрого запретили это делать. А в другой раз, увидев, как они ходят по пятам за старой мисс Эдамс и передразнивают ее хромоту, леди Бекенхем взяла на конюшне хлыст, велела девочкам спустить панталоны, и каждая получила по маленькой попке свою порцию.

Барти искренне жалела их — наверное, это было очень больно, так как обе взвыли, но она заметила, что девчонки ни разу ни о чем не сказали матери, как грозились, вероятно, потому, что им самим было стыдно. Когда близняшкам в качестве части наказания пришлось просить прощения у мисс Эдамс, няни, Дороти и Джайлза, бывшего в то время дома, они, казалось, искренне раскаивались и плакали.

Барти слышала, как тетя Селия говорила леди Бекенхем, что девочки, похоже, совершенно счастливы, а та напомнила ей, что воспитанный ребенок — счастливый ребенок. В последнее Рождество близнецы получили в подарок от бабушки с дедушкой собаку, черного лабрадора, которому они дали кличку Сажа. Они должны были сами заботиться о нем, кормить его и чесать. Барти решила, что они попробуют найти кого-нибудь, кто бы все делал за них, но девчонки оказались чрезвычайно добросовестными, и даже когда Сажа слег, наевшись тухлой крольчатины, они вызвались дежурить возле него всю ночь.

— Разумеется, — сказала бабушка, когда встревоженная няня спросила, можно ли им не спать, — это же их собака, и они должны о ней заботиться. Вреда не будет.

Но ни одна из всех благоприятных перемен не утешала Барти, когда она думала о Билли.

«Фронтовые письма» — роман, написанный Мьюриел Марчант, трогательный, грустный и патриотичный одновременно, даже с элементами юмора, привнесенными его редактором, Селией Литтон, имел громадный успех. Несмотря на плохую бумагу и простую обложку, роман разошелся тиражом в пять тысяч экземпляров. Второе, третье и четвертое издания вышли незамедлительно, и Селия предложила издать продолжение. Мьюриел справилась с этой задачей в рекордно короткие сроки, и уже через три месяца «Новые фронтовые письма» лежали на книжных прилавках.

— Чудесно! — воскликнула счастливая Селия, когда получила известия о продажах. — Похоже, стоит немедленно приступать к третьей части. Она должна пойти. Не смотри на меня так, ММ, мы окупаем зверские затраты. Если цены подскочат еще раз, вот тогда нам придется совсем туго.

— Такие книги мой отец называл «кухаркина радость», — грустно заметила ММ.

Селия резко ответила, что ее удивляет подобное отношение ММ при ее-то радикальных взглядах на социальную структуру страны, а та решительно заявила, что к социальной структуре это не имеет никакого отношения, а вот к интеллектуальной имеет, и даже весьма существенное.

— Селия, мы никогда не скатывались до таких изданий. Мне с ними неуютно. И с этой жуткой поэзией тоже, — добавила она.

Селия настаивала на том, что стихи о войне не обязательно должны быть хорошими, чтобы продаваться. Сейчас художественная сторона никого не интересует, особенно женщин. Они ищут в стихах совсем другое — правдивость и поддержку.

— Эта, по-твоему, «жуткая поэзия» приносит прибыль. И ты, ММ, должна быть благодарна, что «Литтонс» жив. После войны у нас будет уйма времени, чтобы снова поднять планку. А детские книжки тебя устраивают? Согласись, они очень хороши и идут бойко. С этим-то ты согласна?

— Да, пожалуй, — устало ответила ММ.

— Моя мечта, ты знаешь, найти детского писателя. Настоящего, хорошего, который создавал бы детскую классику, вроде Льюиса Кэрролла или Луизы Мэй Олкотт. Но я не питаю иллюзий на сей счет. Боже, как я устала! Прошлой ночью не могла заснуть. Этот шум цеппелинов просто ужасен. Они и впрямь добираются до нас. Слава богу, дети в безопасности.

— И правда. Хотя я иногда раздумываю о том, вполне ли Джей понимает, кто я такая, — спокойно сказала ММ. — И еще о том, не следует ли нам перевезти все наше предприятие из Лондона куда-нибудь в безопасное место, не безрассудно ли оставаться здесь, рисковать жизнью и своей, и людей, которые с нами работают.

— Да, ММ, я тоже об этом думаю. Но как представлю, во что обойдется такой переезд, прихожу к выводу, что игра не стоит свеч. Уже ясно, война не может длиться так долго. А вдалеке от печатных станков, фургонов доставки и прочего нам будет очень трудно. Да, служащие нам очень преданы, но нужно помнить, что мы даем этим женщинам большие возможности, работу, которую, будь рядом мужчины, они никогда не получили бы, шанс развивать свои способности и умения. Я часто думаю, как удивился бы старик Литтон, узнав, что весь редакторский состав и почти весь художественный отдел укомплектован женщинами. Но война определенно сделала одно важное дело: женщины теперь, несомненно, получат право голоса. Никто не посмеет распихать их обратно по домам под присмотр мужей. Женщины просто не позволят этого.

— Надеюсь, ты права, — заметила ММ.

— Конечно права. Вот подожди, увидишь. — Селия взглянула на нее. — ММ, тебе когда-нибудь бывает… ну…

— Страшно? Жутко? Довольно часто, — весело ответила ММ, — но это как бессонница. К ней просто привыкаешь, так ведь? Может, пойдем домой?

— Пойдем. Вчера кухарке удалось достать немного говядины. Наверняка она жесткая, но я весь день глотаю слюнки. Она говорит, что с введением пайков на мясо стало гораздо лучше. Ей почти не приходится стоять в очередях. Я слышала, что фермеры будут использовать больше земли, чтобы выращивать сельхозпродукты. Не знаю, как мама к этому отнесется. К пахоте ее драгоценных выгонов. Слушай, я хочу попросить у тебя кое в чем совета. Это очень-очень сложно, поэтому, пожалуйста, не читай мне нотаций — не поможет.

— Не буду, обещаю, — сказала ММ. — Я слишком устала.

— Барти, дорогая, у меня хорошие новости, — прокричала Селия в трубку. — Билли можно перевезти в больницу в Биконсфилде, ту, где родился Джей. На следующей неделе. Я договорилась насчет частной кареты «скорой помощи», чтобы его туда доставить. В данный момент ему, похоже, нужен серьезный медицинский уход, не тот, что в пансионате при Эшингеме, а там он его получит. И ты сможешь часто его видеть, и… Алло, Барти? Во вторник. Попроси мою маму выяснить, в котором часу его удобнее там принять. Мне нужно идти. Поцелуй девочек и Джея. До свидания, дорогая. Скоро увидимся.

— Леди Селия, можно с вами поговорить? — В дверях кабинета стояла Джилл Томас. Она явно нервничала и чему-то радовалась.

— Конечно, входите. Хотите чаю? Боюсь только, наши недельные запасы печенья давно истощились.

— Спасибо, я с удовольствием. — Джилл села.

Это была миловидная девушка с блестящими темными волосами и румяными щеками. Вид у нее был такой, словно она жила в деревне и доила коров, а не занималась тонкой работой художника-оформителя.

— Надеюсь, разговор не о Барри?

— О нет. От него по-прежнему ничего. Думаю, это можно считать хорошей новостью. Я, во всяком случае, себя так уговариваю.

Барри, жених Джилл, попал в плен почти девять месяцев назад и находился в немецком лагере где-то под Метцем. Больше ей ничего не было известно.

— Да, будем думать так. Несмотря на гнусную пропаганду, я верю, что немцы вполне сносно обращаются с пленными. Он, вероятно, в большей безопасности, чем на линии фронта.

— Да, наверное, — согласилась Джилл. Последовало молчание. Затем она сказала: — Леди Селия, я должна подать заявление.

— Что? Но почему, Джилл? Вам здесь хорошо, вы мне сами недавно об этом говорили, и у вас такая чудесная работа, и вы нас устраиваете…

— Дело в том… В общем, мне предложили работу в «Макмиллан».

— В «Макмиллан»! Ну как же так, Джилл! Нет, что за глупости? Скажите, почему вы хотите уйти? Это, конечно, замечательное издательство. Большой плюс вам. Больше жалованье, надо понимать?

— Немного больше. Но… в общем, самое главное, там у меня будет выше должность. Под моим началом будет работать больше людей. Я чувствую, что это огромная удача.

Селия посмотрела на нее. Она просто не могла позволить себе потерять Джилл. Та была такая умница, такая трудолюбивая.

— Сколько вам там предложили?

— Леди Селия, это не главное.

— Понимаю, но все же я непременно должна знать. На случай, если станут переманивать кого-то еще из наших сотрудников. Если мы недоплачиваем…

— Да нет! У вас очень щедрые оклады. Мне предложили всего на пять шиллингов в неделю больше.

— Сколько это выходит? Виновата, я должна знать, только у меня здесь нет ведомостей.

— Три фунта десять шиллингов.

— Я дам вам столько же, — тут же пообещала Селия.

— Леди Селия, это не самое главное. Как я уже сказала. Мне сполна хватает.

— Это должность. Ладно, что они предлагают?

— В общем… — Джилл все больше смущалась. Весь день она набиралась храбрости для этого разговора. Она так надеялась, что Селия просто примет ее отставку, пожмет руку и попрощается.

— Так какую должность они вам предлагают?

— Старшего художественного редактора.

— Так, понятно. Что ж, впечатляет. Но… — Селия помедлила, быстро соображая. — А как бы вы отнеслись к должности художественного директора «Литтонс»? Со всеми полномочиями главы художественного отдела?

Джилл молчала. Это было предложение, намного превосходящее все, на что она могла надеяться. В начале войны она была всего лишь младшим иллюстратором в «Блэкиз». Теперь она отвечала за всю художественную сторону «Литтонс», одного из крупнейших, наиболее уважаемых издательских домов Лондона. Голова ее пошла кругом. Предложение «Макмиллан» совершенно померкло.

— Послушайте, — сказала Селия, — нет нужды давать ответ прямо сейчас. Подумайте. А завтра дадите мне знать. Только… — губы ее дрогнули, — я советовала бы вам в целях вашей же личной безопасности согласиться. Потому что я пойду и подложу бомбу под здание «Макмиллан», если вы туда уйдете.

— Я… Мне не нужно времени на раздумья, — тут же ответила Джилл. — Это выглядело бы так, словно я пытаюсь получить еще лучшее предложение.

— Разумно, — заметила Селия. — Я так и поступила бы. На вашем месте.

— Не думаю, — взглянула на нее Джил. — По-моему, преданность всегда была одной из ваших отличительных черт, леди Селия. И вашим сотрудникам, и всему дому «Литтонс».

— Я за домом «Литтонс» замужем, — пошутила Селия. — Поэтому у меня нет выбора. Что касается штата, я всех ценю. Вот просто ценю, и все. Так что, Джилл, вперед, рассейте мою печаль. Что скажете?

— Скажу «да», — улыбнулась Джилл. — Я с огромным удовольствием принимаю ваше предложение. И очень благодарна за вашу веру в меня.

— Джилл, без вас мы не добились бы того, чего добились, — сказала Селия. — Конечно, я в вас верю. Кстати, у меня где-то тут оставалась добрая часть бутылки хереса. Думаю, что в данном случае это будет уместнее, чем чай. И нужно пригласить мисс Литтон. Я знаю, она будет довольна.

ММ действительно казалась довольной и даже огласила тост за будущий успех Джилл, с изрядной порцией энтузиазма и довольно затхлого хереса. Но едва Джилл ушла, она без тени улыбки взглянула на Селию:

— Зачем ты это сделала?

— А что тебя удивляет? ММ, без нее мы бы не справились. Я не могу допустить, чтобы Макмилланы пользовались плодами ее таланта. Если ты полагаешь, что я должна была с тобой посоветоваться, извини, тут ты права, но у меня не было времени, понимаешь? ММ, прости…

— Да, должна была, — твердо заявила ММ, — по такому серьезному назначению. В отсутствие Оливера. — Она сделала паузу. — Но редакторский отдел полностью под твоей ответственностью, так что меня это мало волнует. Не столь серьезно.

— Ты недовольна тем, что она делает, так ведь? — спросила Селия. — Тебе это кажется чересчур популистским. ММ, она со своими обложками сдвинула с мертвой точки новую серию беллетристики. И просто творит чудеса при тех ограничениях, с которыми приходится сегодня сталкиваться, — ни красок, ни приличной бумаги…

— Я знаю. Да, я не в восторге, да, я считаю ее работы популистскими. Но в своей области Джилл — профессионал, а нам нужны продажи. В этом отношении я готова тебя понять. Хороший издательский дом должен располагать полным ассортиментом изданий. Во всяком случае, на данный момент.

— Так чем же ты недовольна?

— Селия, это назначение на постоянную должность. И очень высокий пост. С этим будет практически невозможно разобраться в конце войны.

— А зачем нам с ним разбираться? У Джилл хорошее видение и более качественных изданий, ей не захочется облачать классику в популистские обложки или делать что-либо подобное. На самом деле она как-то раз мне говорила, что мечтает выпустить несколько подборок акварелей, может быть, ограниченным тиражом, но по-настоящему высокого качества, чтобы люди могли собирать их, оправлять в рамки; и нужно приложить к ним биографии художников. Конечно, сегодня об этом и речи нет. Но я совершенно убеждена, что тебе не стоит за нее волноваться.

— Опять же это не моя забота. Но, Селия, ты подумала о том, что произойдет, когда вернется Джеймс Шарп? Мы обещали сотрудникам сохранить за ними рабочие места, и они с полным правом будут рассчитывать вернуться на ту должность, с которой ушли. Как они посмотрят на то, что ими руководит женщина? И как она будет себя чувствовать, когда ей подрежут крылья?

— Не подрежут, — заявила Селия. — Джилл молода, с массой интересных идей, она сильно продвинулась за это время. Джеймс так бы не сумел. И он не может рассчитывать вернуться на должность с правом единовластия. Он… — Селия умолкла. — Я понимаю, что ты имеешь в виду. Именно на это он и настроен, так?

— Боюсь, что так. Он прошел годы ада, защищая страну, а с нею и «Литтонс», и, естественно, ожидает награды. А не понижения. Если он вообще вернется, — трезво добавила ММ.

— О господи! Но, ММ, ведь «Литтонс» — это важно. Не менее важно, чем Джеймс Шарп. Нам что же, придется откатиться на прежние позиции и притворяться, будто ничего не изменилось?

— Мне кажется, именно это входит в ожидания и Джеймса, и наверняка Оливера. И даже в требования. С известной долей справедливости. И Джилл тогда придется очень трудно. При ее новой должности.

— Так, — Селия налила себе еще стакан хереса, — так, ММ, в том, что ты говоришь, действительно немалая доли правды. Но сейчас нужно, чтобы издательство «Литтонс» как угодно, но продолжало работать. Одному богу известно, как это трудно, если ты по рукам и ногам связан соображениями, которым сегодня и применения-то нет. Я думаю, что начну беспокоиться об этом тогда, когда… — она остановилась и вздохнула, — когда все — и Оливер, и Ричард, и Джеймс — вернутся назад. А пока будем поддерживать огонь в очаге, как нам постоянно твердят все певицы страны. И в «Литтонс» он будет гореть намного ярче, если Джилл останется. Прости меня, ММ, что не посоветовалась с тобой. Я не права. Это высокое назначение, а ты член нашего генерального совета, старшая по рангу, и все такое, и…

— Перестань, я тебя умоляю, — сказала ММ. — Ты права, и генерального совета не будет вообще, если «Литтонс» не выживет. И мое положение в компании волнует меня меньше всего прочего. В самом деле, ну как можно печься о должностях, когда сама жизнь сейчас под вопросом?

— Он капрал, — сказала старшая сестра Райт. — Нет, не офицер. Ему здесь не место, и он бы сюда никогда не попал, не испытывай наша патронесса благоговения перед леди Бекенхем. Ему положено лежать где-нибудь в обычном госпитале.

— Конечно, вы правы, — ответила сестра Прайс.

И долго еще убеждала сестру Райт, которая отличалась дурным характером, что совершенно с ней согласна. Сестра Прайс была обязана сестре Райт тем, что оказалась на службе в частной больнице Биконсфилда, вместо того чтобы отправиться медсестрой на фронт. Она была плохой сестрой — нескладной, забывчивой, нерасторопной, а порой даже брезгливой. В мирное время ее никогда бы не взяли на такую работу.

— А все ради того, чтобы он был поближе к своей сестренке, — заметила младшая сестра, вошедшая в помещение во время разговора. — По-моему, для него так лучше. И эта Барти просто чудесная. Бегает сюда повидаться с ним, а путь-то неблизкий, пять миль, и…

— Я прекрасно знаю расстояние между Эшингемом и Биконсфилдом, — ледяным тоном заявила старшая сестра, — а вашего мнения никто не спрашивает, сестра. И вообще, у вас нет права присутствовать при наших разговорах. Можете пойти опорожнить судно капрала Миллера, коли вы так печетесь о нем, он уже который раз звонит в колокольчик. Никакого воспитания.

— Слушаюсь, сестра.

— Я что-то не вполне уловила связь с графиней, — шепнула сестра Прайс, когда младшая сестра вышла, — этот капрал ведь никоим образом не родня ей? Может быть, он приходится родственником кому-то из дворни?

— Это все ее дочь, — объяснила сестра Райт, — у нее есть приемный ребенок, сестра капрала Миллера, вот эта самая Барти. Дочь графини — дама очень своенравная, вся в мать. Она платит за пребывание здесь капрала Миллера. Вот почему его и держат. А теперь, сестра, ступайте и позаботьтесь о перевязке майора Флеминга да удостоверьтесь, чтобы все белье попало в стирку. Мне нужно разобрать кое-какие бумаги.

— Да, сестра.

— Привет, Билли. Как ты? Я тебе подсолнухов принесла. Набрала по пути.

Барти положила огромную охапку подсолнухов на столик рядом с койкой Билли. Она улыбнулась ему, наклонилась и поцеловала. Брат посмотрел на нее унылым взглядом.

— Ну как нога? Сегодня лучше?

— Нет. Чертовская мука. И мне мало что дают от боли. Особенно ночами. А виновата эта старшая сестра, ведьма старая. Ненавижу ее. Ненавижу это место. В полевом госпитале и то лучше, точно говорю. Хоть было с кем поболтать.

— Билли, ну зачем ты так? Я прихожу и говорю с тобой почти каждый день. Наверняка и сестры с тобой разговаривают, и другие больные.

— Я других больных и не вижу никогда! — закричал Билли. — Там, дальше по коридору, есть один пацан, потерял руку и ногу, так я иногда слышу, как он воет. Я уже молчу о том, что здесь, как в морге. Лучше бы я был в морге, — добавил он упавшим голосом.

— Билли, пожалуйста! Это только пока тебе не станет лучше, и оказаться здесь — большая удача. За тобой тут хорошо смотрят. И я ужасно рада, что могу часто видеться с тобой.

— Ко мне безобразно относятся, — пожаловался Билли. — Меня терпеть не могут. Как-то раз после обеда надолго оставили одного, а мне надо было… в общем, ты поняла. Потом пришла старшая сестра и сказала, чтобы я прекратил бузить. А что я могу сделать, если мне приспичило?

— Конечно, — согласилась Барти.

Ее охватило отчаяние. Казалось, идея была такая хорошая — поселить здесь Билли, рядом с ней, чтобы она могла заботиться о нем. Ему и вправду по-прежнему нужна была помощь, рана плохо заживала, поговаривали о повторной операции.

— Здесь мне хотят еще часть ноги отрезать, — заплакал Билли. — В другой больнице говорили, что все нормально. Зачем меня сюда привезли?

Билли много жаловался, был язвительным и капризным, но в глубине души Барти понимала, почему он так себя ведет, — он стал инвалидом. Довольно часто, приезжая, Барти видела, что брат плакал: у него были опухшие красные глаза и текло из носа. Понятно, на его месте она бы тоже плакала. Восемнадцать лет, и уже калека. На всю жизнь остаться прикованным к инвалид ному креслу. И как бы ненавистна ни была ему лечебница, что станет с ним, когда он выйдет отсюда? Кто даст работу человеку с одной ногой? Обратно на пивоварню его не возьмут, там уже отказали.

Барти расспрашивала Билли о жизни во Франции, но он не хотел ни о чем говорить. Сказал, что она сама будет не рада тому, что услышит, а он старается обо всем забыть.

— Хотя не все было плохо, — признался Билли, глядя перед собой невидящим взором. — В основном плохо, но не все. Мы много смеялись. Хочешь верь, хочешь нет. Просто приходилось. Единственный способ не сойти с ума.

Барти не сказала Селии, что́ говорил Билли о лечебнице, ведь это было бы с ее стороны неблагодарностью. Однако все же призналась Селии, что брату скучно и дни для него тянутся бесконечно долго.

— Еще бы! Бедный мальчик. Так, что бы нам такое придумать… Он ведь умеет читать? — спросила Селия. — Ну разумеется. Барти, я подберу для него какие-нибудь книги и газеты и перешлю попозже на этой неделе. Мне бы самой побывать у него, но… не в эти выходные. Может быть, когда мы будем здесь в следующий раз, я заеду к нему.

Барти очень обрадовалась, надеясь, что Билли не станет жаловаться тете Селии, как жаловался ей. Все в один голос твердили, как благодарен он должен быть судьбе и леди Селии за то, что попал туда. Благодарен, благодарен… Иногда Барти казалось, если она услышит это слово еще раз, то завизжит.

— Я получила чудесное письмо от Роберта, — сообщила ММ, входя в кабинет Селии. — Пишет, что намного лучше чувствует себя теперь, когда Америка вступила в войну. Говорит, сам пошел бы в армию, если бы его взяли, и даже пытался пойти добровольцем, но он и вправду уже не молод: сорок четыре года. Боже, а я помню, как он собирался в школу и плакал. В общем, Роберт пишет, что возликовал, когда произвели первый выстрел, неважно где, и в ту же минуту откупорил бутылку шампанского.

— Везет же, у них шампанское можно достать. Я и вкус-то его почти забыла, — посетовала Селия. — Двадцать седьмого октября — вот когда они вступили в войну. В своем последнем письме Оливер писал, что отрадно было узнать, что американцы наконец-то уже там, во Франции. Боже, теперь война и впрямь стала мировая, разве не так? Россия, Япония, Италия, Австралия, Канада — где же конец? Виновата, продолжай, ММ. А о маленькой Мод есть новости?

— Да. Они с Робертом переехали в другой дом. Он говорит, что ему давно хотелось иметь где-нибудь свой собственный, и младший из мальчиков, Джейми, иногда бывает у них. Но бо́льшую часть времени он проводит в колледже или со старшим братом. Как все замечательно устроилось! Вот, читай: «Мод уже пять лет, и она скоро пойдет в школу. Она смышленая и красивая и очень похожа на свою мать. Как только война окончится, я привезу ее повидаться с вами еще раз».

— Вот и славно, — сказала Селия. — Буду страшно рада.

— Да, он прислал ее фотокарточку, смотри, действительно хорошенькая.

— Дай-ка взглянуть. Ой, надо же, и правда. Какая чудная малышка! Дивные глаза.

— Очевидно, Роберт преуспевает — говорит, что многие улицы обязаны ему своим существованием. Только представь.

— Ну, многие авторы обязаны нам своим успехом, — чуть раздраженно заметила Селия.

Она всегда с трудом переваривала то обожание, которое ММ питала к Роберту. И Оливер считал его замечательным. И, что уже совсем несправедливо, старик Литтон тоже. Конечно, Роберт нажил кучу денег, но это ни в какое сравнение не шло с издательским домом «Литтонс», который вызывал зависть у всего литературного мира. Роберт был очень мил и в общем нравился Селии, но он не обладал интеллектом Оливера и ММ. Тем не менее он был старшим в семье, и, вероятно, это многое объясняло. Надо сказать, что ее собственный старший брат Генри тоже не сильно ее впечатлял. Так себе, ни рыба ни мясо. Полная посредственность. Сейчас ему было пятьдесят. Вслед за отцом он отправился в армию, но так и не поднялся выше чина майора и оставил военную службу, отбыв хозяйствовать в шотландское имение лорда Бекенхема. У него была такая же посредственная жена и несколько крайне заурядных детей, и Селия заранее расстраивалась, думая о том, что именно он унаследует титул и Эшингем. По крайней мере, это будет еще нескоро, судя по крепкому здоровью отца и его жажде жизни.

— И еще Роберт пишет… Вот это плохая новость… — с угрюмой улыбкой добавила ММ. — Жена его партнера — ее зовут Фелисити — сочинила какие-то стихи, и он хочет их нам выслать, чтобы узнать наше мнение.

— О небо! — изрекла Селия. — Это кошмар! Да-да, я ее видела. Очень миловидная, но совершенно… пустая. Оливеру она показалась интересной. Полагаю, это тот тип женщины, на которой ему надо было жениться. Уверена, что ее стихи ужасны, но из уважения придется написать по крайней мере на страницу умильных восторгов. Послушай, скажи им, когда будешь писать ответ, что мы не издаем поэзию, хорошо?

— Поздно. Роберт прочел в какой-то газете статью о нынешнем поэтическом буме в Англии с перечнем поэтов и их издателей.

— Ну, влипли, — сказала Селия.

Уже через год, подумал Джайлз, он покинет школу Святого Кристофера и отправится в Итон. Невероятно, но ему, похоже, грустно будет уезжать. После первых двух кошмарных лет ему стало здесь по-настоящему нравиться. Теперь Джайлз был спортивным капитаном школы, имел собственную команду, своего фага, к которому был добр, и по-прежнему выигрывал все забеги в соревнованиях по легкой атлетике, если принимал в них участие. Фактически он мог бы с полным правом заявить, что благодаря ему школа Святого Кристофера превратилась в атлетическую школу. Уровень игры в регби продолжал падать, хотя мисс Прентис изо всех сил старалась этого не допустить, а чтобы школа не стала объектом насмешек, она решила тренировать футбольную команду.

— А что тут такого? Я видела фотографии женских футбольных команд, в большинстве своем при фабриках, где эти женщины работают, поэтому не говорите мне, будто это невозможно.

Мисс Прентис привлекла к своему начинанию старшеклассников и сформировала комитет по играм. Тренировки проходили дважды в неделю, и Прентис носилась по неровному полю в футболке и шортах, дуя в свисток и выкрикивая команды. Поначалу все это носило довольно сумбурный характер, но ей помогал, сидя за боковой линией, старый мистер Хардакр, которому было уже за шестьдесят. Он хорошо знал правила игры, помогали и старшие мальчики, и постепенно команда сформировалась. Директора все это страшно удручало, особенно шорты мисс Прентис, и он попросил ее поменять их на что-то более приличное, тогда она предложила ему самому побегать по грязному полю в длинной юбке, и директор пошел на попятный.

Все ребята просто обожали мисс Прентис. Подобно погибшему Томпсону, она оказывала положительное воздействие на школу. Она тоже устраивала воскресные дневные чаепития, поздравления в дни рождения учеников, по-доброму присматривала за младшими и в целом делала довольно скучную школьную жизнь теплее и терпимее. Мысль о расставании с мисс Прентис являлась еще одним источником грусти Джайлза. Хотя мисс Прентис была уже старой — целых двадцать три года! — она более походила на сестру, чем на учителя, и за воскресным чаем с тостами с ней обо всем можно было поговорить.

— Чего бы мне хотелось, — сказала она как-то, — так это иметь собственную школу. Такую, как наша, но только для мальчиков и девочек. Вместе.

— Вместе с девчонками? — изумился кто-то. — Девчонки в школе? Зачем они нам?

— Да, а что тут такого? Я же девчонка, или нет?

— Не совсем, — сказал кто-то еще, и все захихикали.

— Ну хорошо, — тоже рассмеялась мисс Прентис. — Но я же была когда-то девчонкой. В общем, это пока только идея, у меня их полно, и большинство из них привели бы в ужас директора и мистера Хардакра.

— Например? — спросил Джайлз.

— Ну… например, разные стипендии для начала. Так, чтобы у бедных детей были какие-то льготы.

— Не знаю, на пользу ли это, — усмехнулся Джайлз.

— Да почему же нет-то?

— Другие дети, те, что не из бедных, могут плохо к ним относиться.

— Что ты такое говоришь, Литтон? Без сомнения, они хорошо станут относиться. Это же дети, а не испорченные сословными предрассудками взрослые.

— Да, тут вы правы, — разумно сказал Джайлз.

— Прекрати распускать нюни и подтянись. Ты же солдат! Не может быть, чтобы тебе снова понадобилось судно, я совсем недавно вынесла его за тобой.

— Я не могу сдержаться, — сказал Билли. Голос его был тих, а лицо сделалось пунцовым от смущения.

— Можешь, можешь. Ты, похоже, совсем разучился контролировать себя. Вон майор Хоторн не зовет же постоянно выносить за ним судно. Я в этом вижу только…

— Сестра, будьте любезны, немедленно дайте капралу Миллеру судно. — Самым ледяным и властным тоном, на какой была способна, Селия Литтон оборвала монолог старшей сестры Райт. — А когда ему вновь станет удобно, не сочтите за труд прийти ко мне и сообщить об этом. Я буду у заведующей в кабинете.

— Просто кошмар! — пожаловалась она матери. — У бедного Билли проблемы… с кишечником. Очевидно, это действие морфия. Его крепит, и потом нужны слабительные. И естественно, у Билли постоянная потребность в судне. А эта ведьма Райт его отчитывает. Заставляет ждать и страдать. Когда я оказалась там, он, по-моему, плакал.

— Плакал?! — удивилась леди Бекенхем.

— Да, а сестра еще издевалась над ним: велела не распускать нюни. А ты бы не заплакала, если бы у тебя в молодом возрасте осталась только одна нога, которая постоянно болела, да еще и не было никаких перспектив в жизни? Я бы точно заплакала.

— Нет, ты бы не заплакала, — твердо сказала леди Бекенхем. — Ты бы взялась за дело и справилась. Как ты делала последние три года. Наверняка тебе было нелегко. Конечно, тебе больше ничего не оставалось, но я просто восхищаюсь тобой.

Селия недоуменно посмотрела на мать. Она не могла припомнить случая, чтобы та за всю жизнь хоть раз за что-то ее похвалила. Был, правда, один случай, когда на охоте Селия упала с пони, сломала запястье, ей его с огромной болью вправили, и уже на следующий день она снова просилась на охоту. Мать сказала тогда: «Слава богу, ты не устроила суматохи на глазах у хозяина», — но Селия тем не менее угадала в этом одобрение. Однако оно ни в какое сравнение не шло с нынешней похвалой, которая совершенно огорошила ее.

— В общем, ему плохо, — наконец пришла в себя Селия. — Терпит постоянную боль и крайне подавлен. А персонал ему все нутро вынул.

— Что вынул, Селия?

— Я доложила о поведении старшей сестры начальнице, — не ответив на вопрос, добавила Селия. — Та пришла в ужас, обещала поговорить с ней.

— Да не приходила она ни в какой ужас! Впрочем, нескольких резких слов будет достаточно. Но в любом случае, я согласна, недоброе отношение к больным непростительно. Поеду-ка я сама его навестить. Похоже, он довольно милый парень. Матрона на задних лапках будет ходить, если выяснится, что я в курсе происходящего. Ужасная дама!

— Она лучше сестры Райт.

— Нет, не лучше, — возразила леди Бекенхем. — Она крайне примитивна.

Через три дня леди Бекенхем пришла в комнату Билли. Барти умоляла взять ее с собой, но та отказала.

— Я хочу побеседовать с твоим братом наедине. Расскажи-ка мне о нем, Барти, чем он любит заниматься?

— Он… Ну, он любит играть в карты. И всегда неплохо рисовал. И читать ему очень нравится. Те книжки приключений, которые ему отправила тетя Селия, здорово подбодрили его.

— Все это понятно, но чем он увлекается? — нетерпеливо спросила леди Бекенхем.

— Он… — Барти запнулась.

Она и впрямь не знала, чем увлекается Билли. Ее забрали с Лайн-стрит, когда она была еще совсем крошкой, чтобы осведомляться о подобных вещах, и вскоре она оказалась почти полностью отрезана от жизни в родительском доме. Однако ей не хотелось сознаваться в этом. Она вспомнила, что как-то на днях Билли просматривал «Дейли миррор», и о чем это он говорил? Ах да, о лошадях. Говорил, что смотреть не мог на страдания лошадей во Франции, это было хуже всего прочего: «Бедные животные. Мы хоть знаем, зачем мы здесь. А они — нет».

— Он лошадей любит, — быстро сказала Барти.

— Лошадей? Да ну? Удивительно, что он вообще что-то о них знает.

— Их там, во Франции, было много. Наверное, поэтому.

— Да. Да, конечно, много. Ну вот, это уже тема для разговора.

Когда леди Бекенхем приехала, Билли лежал, глядя в окно. Он повернул голову, сказал ей: «Добрый день» — и снова уставился в окно.

— Здравствуйте, капрал Миллер. Ну, как вы здесь?

— Хрено… Довольно плохо.

— Правда? Нога болит?

— Сильно. Надо еще часть отрезать.

— Ай-ай-ай. Сочувствую.

— А я как себе сочувствую! — сказал Билли и заплакал.

Леди Бекенхем протянула ему носовой платок, а потом сидела молча до тех пор, пока он не успокоился.

— Почему это необходимо? — спросила она.

— Она не заживает. Никак не могут вылечить. Поэтому придется отнять ее выше колена, говорит доктор.

— Понятно. Что ж… Уверена, он знает, что говорит.

— Надеюсь, — ответил Билли и высморкался. — Прошу прощения.

— Не нужно извиняться. Могу понять твою тревогу. Но, видишь ли, единственный выход — положительный настрой.

— Ха! Положительный! — воскликнул Билли. — Когда моей жизни пришел конец еще до того, как она началась? Кто мне даст теперь работу? Какая девушка посмотрит на меня? По-моему, вы не знаете, что говорите. При всем моем уважении, — добавил он после паузы.

— Я-то как раз знаю, — сказала леди Бекенхем. — Мой дед потерял ногу, будучи очень молодым человеком. В Индии. Во время восстания сипаев. Что-нибудь слышал об этом? — (Билли отрицательно покачал головой.) — Ну, как-нибудь расскажу. Интересная история. Так вот, он сражался у Дели, и ему пришлось отнять ногу прямо на поле боя. Не очень приятно, да? Однако он вернулся, получил наградной крест и покорил сердце моей бабушки. Вот была красавица! У них был замечательно счастливый брак и тринадцать детей. И он выезжал на охоту вплоть до шестидесяти лет. Так что давай-ка не будем отчаиваться. Барти сказала, что ты любишь лошадей. Это правда?

Билли молча кивнул, он совершенно лишился дара речи.

— А откуда ты о них что-то знаешь?

— Их держали на пивоварне, где я работал.

— Понятно, как тягловую силу. Красивые создания.

— Да, я иногда кормил их яблочными огрызками. А однажды помогал держать одну лошадь, когда ее подковывали. Подкова отлетела как раз, когда запрягали. Стояла как вкопанная.

— А во Франции?

— Ой, там был ужас. Особенно когда они барахтались в грязи, пытаясь выбраться. А как-то раз я видел, как тонул в этой жиже мул. Мы все пытались вытянуть его, но ничего не вышло. Постоянно приходилось слышать их ржание в бою, видеть, как потом они там лежат и умирают. Офицеры всегда пристреливали их, если могли, конечно. Хоть так. Но все равно было больно за них. А они такие красивые, лошади, это да. Храбрые.

— Да. Очень красивые. Послушай-ка. Когда тебе починят ногу, а я уверена, что починят, я сама перекинусь парой слов с доктором, ты можешь как-нибудь приехать посмотреть на моих лошадей. Хочешь? Их там сейчас не очень много. Пара охотничьих да и те, кроме травы, давно никакого корма не видели, совершенно потеряли форму. Мы теперь ведь редко выезжаем.

— Выезжаете? — спросил Билли.

— Да. На охоту. И потом, у нас еще есть несколько лошадей на ферме. Я думала, что нужно попытаться добыть для детей пони. В общем, тебе будет на что посмотреть. Ну так как?

— Хорошо, — кивнул Билли. — Да, спасибо.

— Вот и славно. И вот что. Ты не должен впадать в отчаяние. Это очень важно. Знай, половина успеха — в положительном настрое. Нужно поддерживать бодрость духа. А не предаваться горестным размышлениям. Ты, по крайней мере, не ослеп. Ты посмотри, сколько сейчас таких. А ведь им куда хуже, чем тебе! — (Билли кивнул.) — Договорились. Как только будешь готов к этому, я тебя свожу. Тебе понравится. Хорошо, когда есть с кем поговорить о лошадях. О родословных что-нибудь знаешь?

— Совсем немного, нет, — слабо улыбнулся Билли.

— Нужно узнать. Половина твоей беды в том, что у тебя голова не загружена, вот что я скажу. А лошади — это увлекательная тема. Я тебе перешлю с Барти кое-какие книги. Как ты на это смотришь? Помнится, она говорила, что ты умеешь читать.

— Конечно умею, — немного обиделся Билли. Но потом сразу забыл об этом, так его увлек разговор о лошадях.

— Хорошо. Договорились. И я пришлю тебе кое-что о восстании в Индии. Там, знаешь, есть потрясающие истории. В том числе дневник моего деда. Получишь колоссальное удовольствие. Орфография у него немного хромает, но ты не обращай внимания, это не помешает. Ба, а времени-то уже сколько! Мне пора. Там тьма животных заждалась, когда их покормят. Я приехала на мотоцикле — моя новая игрушка. Бензина ест меньше, чем машина.

— На мотоцикле! — воскликнул Билли. — Ух ты!

— Да, классная машина. У него есть коляска, штука такая, в ней можно сидеть. Ты тоже сможешь потом прокатиться в ней в Эшингем. До свидания, Билли. Выше нос.

С этого дня Билли стал преданным рабом леди Бекенхем.

— Знаешь, — сказала Селия, — а они не плохие. Даже хорошие.

— Что? — спросила ММ.

— Стихи этой женщины. Фелисити Бруер. Ну той, жены партнера Роберта.

— А… да-да, помню. Правда? Удивительно.

— Мне тоже. Хотя почему бы и нет? В конце концов, она сочиняет точно так же, как другие. Вот, взгляни. Мне кажется, можно включить пару стихотворений в антологию, которая у нас в работе. Было бы неплохо, да?

— Уровень этих произведений невысок, — скептически заметила ММ.

— Знаю. Но и не низок.

— Ну, это спорный вопрос.

— Пожалуйста, перестань, ММ, — устало сказала Селия.

— Извини. Дай-ка взглянуть. О чем эти стихи?

— Как сказать… Я назвала бы их ландшафтными. Вот одно стихотворение о контурах горизонта Нью-Йорка, подобных — как там у нее? — вот, «окаменевшим тополям». Мне нравится, а тебе? И люди сейчас сочувственно настроены к американцам, все-таки они воюют за нас. Но я не стану ничего делать, если ты не согласна.

— Нет-нет, — замахала руками ММ. — Давай. Роберт будет страшно доволен. А потом, я о поэзии судить не берусь. Боже, как холодно.

— Думаю, не так, как во Франции, — рассудила Селия.

Дорогая мама!

Самое плохое сейчас — это холод. Мы много работаем по ночам, поэтому так тяжело. Нас постепенно подтягивают к линии фронта, незаметно для немцев. Все в противогазах, лошади тоже, им это не нравится. Чай в чашке за минуту покрывается льдом… Бедные лошади замерзают в жидкой грязи, там, где стояли. Порой невесело, но мы бодримся и ждем Рождества. Держи пальцы крестом, чтобы я приехал домой.

Всем привет, не волнуйтесь обо мне,

Фрэнк.

Фрэнк не приехал домой на Рождество. Приехал Оливер. Осунувшийся, бледный, изнуренный, в ярости от перенесенного.

— Пашендаль войдет в историю как самый страшный и позорный эпизод не только этой войны, но и всех войн вообще. Говорю тебе, Селия, люди начинают ненавидеть кабинетных генералов, как они их называют. Есть подозрение — и, по-моему, вполне оправданное, — что генералы сами не понимают, что́ творят. Я этого Хейга уложил бы на недельку в грязную жижу и поглядел на него, каково ему будет! А эти жуткие письма, которые он пишет войскам? Да солдаты в гробу видали его болтовню о необходимости жертвовать собой! Он-то собой не жертвует. А знаешь, сколько было дезертиров после этого сражения? И я бы не стал их осуждать — есть предел всему.

— И что с ними стало? — спросила Селия.

— Что… Большинство поймали и расстреляли. Но они же мальчишки, совсем мальчишки.

Оливер часто бывал замкнут, нередко злился, но Селия утешала себя тем, что, по крайней мере, он стал больше с ней разговаривать, чем в прошлый приезд. Однако физической близости между ними по-прежнему не было, и муж не делал никаких попыток к этому.

Рождество в Эшингеме в 1917 году оказалось на удивление радостным. Здесь были не только Литтоны, но и кое-кто из Бекенхемов: два мальчика, как леди Бекенхем до сих пор называла своих сыновей, и Каролина — все с детьми. Конечно, приехали не все: муж Каролины и один из сыновей Генри находились во Франции, как и одна из дочерей, служившая сестрой в Красном Кресте, но в целом семье повезло — обошлось без потерь.

— Будем же благодарны Богу, — сказала Каролина, касаясь стола и быстро закрывая глаза. Селия присоединилась к ее безмолвной молитве.

Джек в этом году не приехал, но прислал Селии письмо.

Мне повезло: меня произвели в полковники и на Рождество пригласили с другими военачальниками в один из замков. Постараюсь ограбить подвал, чтобы пополнить погреб Оливера. Люблю, еще раз спасибо за последний отпуск, он был чудесным.

Джек

— Он был здесь, у тебя? — спросил Оливер, когда жена показала ему письмо.

— Да, — ответила Селия, — был. Как-то вечером мы сходили в город развлечься, было просто замечательно.

— Джек всегда питал к тебе легкую слабость, — улыбнувшись ей, сказал Оливер, который настолько доверял брату, что, расскажи ему Селия о домогательствах Джека, он никогда бы не поверил.

Рождественский обед получился довольно обильным: два гуся, несколько чуть жестковатых кур — теперь им приходилось доживать до старости, чтобы успевать нести яйца, — и еще леди Бекенхем приготовила два совершенно роскошных, пропитанных спиртным пудинга.

— Фруктов явно не хватало, поэтому я добавила побольше жира и бренди. Тебя бы удар хватил, Бекенхем, я буквально лила его.

Леди Бекенхем очень нравилось готовить рождественские пудинги: это являлось частью семейной традиции, и до войны Рождество было единственным разом в году, когда она заходила на кухню. Теперь там приходилось бывать куда чаще.

К огромной радости Барти, в Эшингем пригласили и Билли — не на обед, конечно, а на рождественский чай для жителей поместья, с подарками и пением гимнов в большом зале. После этого леди Бекенхем отвела Билли в помещение для грумов над конюшней, настояв на том, чтобы он сам поднялся по лестнице, и дала ему старый костыль, принадлежавший еще ее деду.

— Вперед, давай иди — ты можешь. Сделать можно все, если только захотеть. Ну вот, видишь. Все прекрасно.

Остаток вечера Билли провел с Барти и двумя девочками, пока не настала пора возвращаться на ночь в лечебницу. Нога у него по-прежнему сильно болела, но последняя операция прошла успешно, и рана хорошо заживала.

— Доктор говорит, что я смогу ходить с искусственной ногой, — сообщил он Барти. — В таком случае, может быть, мне даже удастся вернуться на работу. Никогда не знаешь, что тебя ожидает в жизни.

Барти полностью с ним согласилась.

— Ну, — сказал разомлевший Оливер, выпив добрую часть бутылки портвейна, которую они с тестем откупорили после обеда, — ну, будем надеяться и молить Бога, чтобы это Рождество было последним за войну.

— Ты считаешь, есть такая вероятность? — спросила ММ.

— Думаю, есть. Вопреки всему, я верю, что дело идет к концу. Мы наконец-то одержали несколько настоящих побед, а не просто отвоевали лишний дюйм грязи. В этом большая заслуга австралийцев. Они славные вояки, и, конечно, американцев. ММ, ты должна показать мне письма Роберта. Я хотел бы прочесть их. Боже, когда же мы с ним снова увидимся?

Роберт и Мод провели Рождество с Бруерами.

— Нельзя оставаться одному в доме, — сказал Джон Бруер, после того как Джейми, краснея от неловкости, сообщил отчиму, что идет праздновать с приятелями Лоренса.

— Я, вообще-то, их плохо знаю, — признался Джейми, — но Лоренсу кажется, что будет весело.

Яснее ясного, что Джейми их вовсе не знал и вряд ли весело ему будет: понятие веселья вообще мало вязалось с Лоренсом. Но Роберт улыбнулся Джейми и заверил его, что, конечно же, это будет замечательный день, хотя они будут по нему скучать, а потом несколько часов пытался утешить Мод, которая заранее настроилась на Рождество с Джейми и уже с любовью завернула для него целую дюжину подарков.

— У нас будет чудный праздник, — пообещал Джон, — с нами Кайл, сестра и свояк Фелисити и их двое детей, а кроме того, мы отпразднуем литературный дебют Фелисити. Твоя сестра сообщила, что несколько ее стихотворений будут опубликованы. Вот здорово! Я горжусь ею.

Роберту нравилась Фелисити Бруер. Это была миловидная женщина с копной светло-каштановых волос, большими голубыми глазами и мягкими манерами, скрывавшими жесткий и крайне решительный характер. Фелисити происходила из очень старой бостонской семьи: ее дед служил в Гражданскую войну генералом, отец был известным адвокатом, а мать — одной из королев нью-йоркских благотворительных кругов. Сама же Фелисити росла в большом доме в Ист-Хэмптоне, образование получила под началом гувернантки, была представлена на молодежных ассамблеях и на балу молодежной лиги, что свидетельствовало об успешном светском сезоне, и стала бесспорной дебютанткой года. Нельзя сказать, чтобы ее семья пришла в ужас, когда она влюбилась в неимущего, пусть и обаятельного, Джона Бруера. Ее отец, обладавший острым глазом на хороших людей и перспективные вложения, дал согласие на брак и никогда о том не жалел. Роберт усматривал здесь любопытный отголосок брака Оливера и Селии.

Кайл Бруер, их старший сын, был очень похож на отца, но значительно красивее, а от матери унаследовал артистическую сторону ее натуры. К музыке и литературе он питал гораздо больший интерес, чем к кирпичу и раствору. Прошлым летом Кайл закончил Йельский университет по специальности «английская литература» и теперь отчаянно пытался убедить себя в том, что вхождение в компанию «Бруер — Литтон» в качестве партнера и наследника сулит значительно больший успех, чем самая успешная карьера журналиста или даже издателя.

Выбор давался Кайлу трудно. Джон почти ежедневно говорил сыну, что очень надеется на его участие в фирме, о том, как ему повезло и какое великое будущее перед ним открывается. И почти ежедневно Кайл отвечал, что не уверен, его ли дело недвижимость, и что ему хочется исследовать иные возможности. В раздражении отец дал ему три месяца на то, чтобы окончательно определиться, и за аперитивом заявил, что если Кайл не войдет в «Бруер — Литтон», то пусть идет служить в издательскую фирму Литтонов на другом конце Манхэттена.

— Я бы очень это приветствовал, — вступил в разговор Роберт, — но, как ты знаешь, Джон, ко мне эта фирма не имеет никакого отношения. Это дитя Дженеттт, а теперь на нее, естественно, претендует Лоренс. А это означает, что мое влияние там нулевое. Но, возможно, когда Фелисити издадут в Лондоне, можно будет переговорить с Оливером.

— У меня и в мыслях не было тревожить мистера Литтона, — сказал Кайл. — Пожалуйста, даже не думайте больше об этом. Поговорим о чем-нибудь другом, — добавил он, возмущенно глядя на отца.

— Например, поиграем в «двойную подошву», — весело предложила Мод. Последние несколько недель Джейми учил ее играть в эту игру, и она надеялась сыграть в нее на Рождество.

— А что это за игра? — спросила заинтригованная Фелисити.

— А, ну это все делятся на две команды, и вы должны что-то нарисовать, а остальные игроки вашей команды должны наперегонки угадать, что вы нарисовали. Это очень весело!

— Ну и чудесно, — согласилась Фелисити, — после обеда поиграем. А теперь пора идти, а то наша прислуга начнет сердиться. Они хотят поскорее подать нам на стол и уйти домой.

— Тогда пойдемте, — улыбаясь, сказал Роберт. — Ничто не может испортить Рождество быстрее, чем сердитая прислуга.

День прошел замечательно, и под конец Мод объявила отцу, что, пожалуй, когда подрастет, выйдет замуж за Кайла Бруера.

— Он очень красивый и хорошо рисует.

— Ну, раз так, ты сообщишь ему, когда придет время, — сказал Роберт, улыбнувшись и на мгновение позволив себе представить, как рассвирепеет этот гадкий Лоренс, если Кайл пойдет работать в «Литтонс». Но потом Роберт припомнил, что Мод всего пять лет и совершенно ни к чему впутывать ее в семейную вражду. Только… только, конечно, избежать этого невозможно.

Глава 14

Маргарет беспомощно смотрела на Селию. Она то и дело пробовала протянуть руку и коснуться ее, погладить по волосам, по спине, но снова убирала ее. Какая польза от этих жестов перед лицом такой боли? За все годы, что они были знакомы, она только однажды видела Селию в слезах, когда та потеряла ребенка. Но даже тогда это были храбрые, почти оптимистичные слезы. Но вот такая беспомощная, потерявшая надежду Селия поражала ММ своим отчаянием.

— Селия… пожалуйста, — наконец проговорила она, — послушай меня. Оливер не погиб. Он ранен, он в госпитале. Там безопаснее, лучше. Постарайся…

— Что «постарайся»? — Селия повернула к ней искаженное горем лицо. — Да, ММ, что конкретно «постарайся»? Ну, продолжай, я хотела бы знать, что я должна постараться сделать. — Голос ее был злым и хриплым от сильного волнения.

— Постарайся не терять надежды, — решительно заявила ММ.

— А на что мне надеяться? Что у него останется одна-две конечности? Или он не полностью ослепнет? Или не совсем лишится рассудка? Вряд ли это… обнадеживает, ММ.

— Селия, ты ведь пока ничего не знаешь. Только то, что он ранен.

— Этого вполне достаточно, — спокойно возразила Селия, — вполне. С легкими ранениями в госпиталь не попадают, с такими ранениями даже оставляют на фронте.

— Но…

— ММ, будь добра, оставь меня. Я благодарна тебе за желание помочь, но не думаю, что ты можешь понять мои чувства. Мне лучше побыть одной.

Воцарилось молчание. ММ смотрела на свои опущенные руки.

— Хорошо, — сказала она, — конечно. Я буду внизу, если вдруг понадоблюсь.

— Лучше бы ты пошла в офис, — добавила Селия, — там куча дел.

— Да, конечно.

ММ сошла вниз по лестнице и уже надевала пальто и шляпу, когда поняла, что плачет. Из гостиной появилась миссис Билл с корзиной для угля в руке.

— Мисс Литтон, что такое? Не… мистер Литтон, не…

— Нет-нет, миссис Билл. Не убит. Но был ранен и отправлен в полевой госпиталь. Мы не знаем ни куда, ни насколько это серьезно.

— Бедная леди Селия! — воскликнула миссис Билл. — Бедная, бедная леди Селия.

— Да, в самом деле, — сказала ММ, — может быть, сделаете ей чай попозже? Не сейчас, ей хочется побыть одной. — И ММ поспешила на улицу, вниз по ступенькам, как всегда, поражаясь тому, с какой легкостью умела воскресать ее собственная, по-прежнему острая боль, ее горе.

Через два часа, когда ММ вычитывала гранки, дверь ее кабинета распахнулась и в проеме появилась Селия, идеально одетая и причесанная, с решительным выражением лица.

— Я виновата, — посмотрев на ММ, просто сказала она. — Очень виновата в том, как вела себя. Конечно, ты все понимаешь. Я на мгновение забыла…

ММ поднялась и протянула ей руки, как протягивала их навстречу Джею, и Селия упала в ее объятия, и так они долго стояли, ничего не говоря, даже без слез, просто ища друг в друге утешение.

— Я представила Билли и оттого запаниковала, — объяснила Селия позже, за их традиционным ланчем, состоявшим из хлеба и сыра с фермы Бекенхемов. — Вдруг и Оливер останется без ноги? С культей. Или без руки, с рукавом, приколотым к груди таким храбрым, уродливым образом? Или представь, что это был газ, ММ. Нет, а вдруг Оливер ослеп? Как он это вынесет, как я вынесу его страдания?

— Да, это страшно, — сказала ММ, — очень тяжело. Но, может быть, все не так плохо?

— Контузия тоже не лучше, — продолжала Селия, — она неизлечима. Оливер прошел долгую войну, ММ, он очень… очень… — Селия запнулась.

— Боялся? Да, я уверена. Он никогда не был храбрым мальчуганом. Оливер совсем другой, чем Джек, тот родился бесшабашным. Как Джей. Но и Оливер держался великолепно все это страшное время. И явно научился храбрости. Представляю, чего ему это стоило!

— Да, наверное, — грустно согласилась Селия, думая в тот момент не столько о раненом теле Оливера, сколько о его страшно изменившемся, раненом духе. — Но он не единственный. Жизнь миллионов молодых людей напрочь загублена. Когда же, ради всего святого, это закончится?

— Ну же, Барти, перестань плакать. Этим никому не поможешь. Особенно леди Селии. — Леди Бекенхем никогда не нравилось, что Барти называет ее дочь «тетя Селия». Она считала подобное обращение глупым и неуместным, о чем даже сказала Селии. — Нужно быть храброй и надеяться на лучшее для мистера Литтона.

— Я не о нем плачу, — всхлипнула Барти, утирая глаза и послушно сморкаясь в заношенный носовой платок. — Я храбрюсь изо всех сил. Я знаю, что так надо.

Леди Бекенхем посмотрела на нее. С годами она очень полюбила Барти и считала ее незаурядным ребенком. Та уже была одиннадцатилетней девочкой, высокой для ее возраста и очень худенькой, нельзя сказать красивой, но очень приметной с ее огромной копной золотисто-каштановых волос и большими карими глазами. Барти оказалась очень способной, в гораздо большей мере, чем близняшки, думала иногда леди Бекенхем, и при этом крайне усердно работала. О близнецах такого не скажешь. Мисс Эдамс вообще считала Барти исключительной, и хотя леди Бекенхем не была в этом вполне уверена, ее впечатлял тот факт, что Барти уже читала романы Джейн Остин и сестер Бронте и знала наизусть многие сонеты Шекспира. Сама леди Бекенхем в интеллектуалках не числилась. По правде сказать, она почти не читала мисс Остин и терпеть не могла Шекспира, но признавала в них несомненный критерий, по которому можно судить об интеллектуальном развитии ребенка. Еще больше ее поражало то, что Барти самостоятельно справлялась со сложной алгеброй и умела рисовать от руки географические карты большинства крупных стран мира. Кроме того, по характеру это был чудесный ребенок: ее любили все медсестры и часто говорили, что та помощь, которую она оказывала им, ухаживая за ранеными, по-настоящему ценна.

— Ну, так о чем же ты тогда плачешь? — спросила леди Бекенхем.

— О Билли.

— О Билли! Но ему намного лучше, он снова с матерью, хорошо справляется со своей деревянной ногой — я так думала…

— Да, вы правы, но он не может найти работу. Он ходил на пивоварню, и там сказали, что ампутированных не берут — такое жуткое слово! — ведь с работой ему не справиться. Он обращался на фабрики, но там ему тоже отказали. Он мне сегодня об этом написал. Говорит, лучше бы его убили. Это несправедливо, ведь он же сражался за страну.

— На что он живет? Получает пенсию?

Пенсию, подумала леди Бекенхем, и это в восемнадцать лет! Что же такое натворила война?

— Будет получать. Я не знаю, что положено за ногу.

— Господи, что значит «положено за ногу»?

— За правую руку получают шестнадцать шиллингов в неделю. Но если она отнята ниже локтя, тогда только одиннадцать. Мне сказала одна сестра. А про ноги она точно не знает.

Впервые в жизни леди Бекенхем не нашлась что сказать. Такой прагматизм поверг ее в шок. Однако она полагала, что деньги все же следует делить в некоем соответствии.

— Я поговорю об этом с Бекенхемом, — наконец произнесла она. — Он выяснит.

— Но дело в том, что Билли не хочет пенсии. Он хочет работать. Как он может сидеть всю оставшуюся жизнь, ничего не делая? Простите меня… — Голос Барти осекся, и она снова заплакала. — Простите, леди Бекенхем.

Леди Бекенхем взглянула на девочку и нашарила в кармане бриджей собственный носовой платок.

— На-ка, держи, пользуйся этим, он хоть почище твоего.

— Да. Да, простите. Я постараюсь не… Просто я не вижу выхода для него. Опять.

Воцарилось долгое молчание. Затем леди Бекенхем спросила:

— Барти, а как Билли справляется со своей деревянной ногой?

— О, мне кажется, нормально, — быстро ответила Барти. — Даже очень хорошо. Говорит, что постоянно упражняется, ходит туда и обратно по Лайн-стрит. Даже может уже несколько шагов пройти без костыля. Говорит, что каждый раз, когда падает, вспоминает вашего дедушку и снова встает. «Стукнутый» и «одержимый» — вот как его на улице прозвали.

— Ай, что за парень! — похвалила леди Бекенхем. — Вот это мне нравится. Послушай-ка. У меня проблемы с прислугой. Одна из этих никудышных девиц уходит, говорит, на фабрике будут больше платить. Это выше моего понимания, потому что на фабрике противная работа, но дело не в том. Удерживать ее я не собираюсь. Я подумала, что Билли мог бы чистить конюшню, давать воду лошадям и делать что-то в таком же духе. Никаких поблажек ему не будет, он должен справляться с работой. Но если он согласится… Боже правый, Барти, мне пора. Ну-ну, только не плачь снова, ради всего святого.

— Новостей по-прежнему нет, леди Селия?

— Нет, — живо ответила Селия, — никаких. Но я внушаю себе, что и это хорошая новость.

— И вы даже не знаете, в каком он госпитале?

— Понятия не имею. Пока. Но моя мама утверждает, что привыкнуть можно к чему угодно, и, похоже, так оно и есть. Я просто живу изо дня в день. Джилл, вы меня, конечно, извините, но у вас ужасный вид, словно вы спали в одежде. Что с вами стряслось?

— Спала в одежде. Всю ночь каталась в метро, — весело сказала Джилл.

— Всю ночь? Почему?

— Когда я выезжала отсюда, как раз начался налет. Вам когда-нибудь приходилось укрываться в метро?

— Нет, — ответила Селия, — не приходилось. В основном мы пережидаем налеты дома. Однажды провели ночь в подвале церкви Святого Мартина, но там было невыносимо. Столько народу готовили ужин на примусах, что по стенам ручьями стекала вода.

— В метро еще хуже. Там жуткая вонь, а храп! Страшное дело. Поэтому я просто села в поезд, который ходит по кругу, и спала. Куда приятнее.

— Надо же, — удивилась Селия, — как предприимчиво. Приберегите эту историю для наших военных дневников. Это что, предложение по оформлению антологии поэзии?

— Да. Оно опять очень простое, но я хотела сэкономить на третий том «Фронтовых писем». Поэтому только графика… снова. — Джилл вздохнула. — Неужели у нас когда-то были цветные обложки? Или это какой-то мираж?

— Были, — твердо сказала Селия, — и будут. Очень красиво, Джилл, спасибо.

— Хорошо. Тогда я велю запускать их. Как с заявками?

— Неплохо. Как видите, — улыбнулась Селия. — А на «Фронтовые письма» будет еще больше. Не знаю, что бы мы делали без этих книг.

— Ваша идея, леди Селия.

— Да? Я уж забыла.

То, что Селия сказала вначале, было неправдой: она вовсе не считала, что отсутствие новостей — хорошая новость. Фронтовые письма и телеграммы сильно запаздывают. Оливера могло не быть в живых уже много дней, а она все еще не знала об этом. Неправдой было и то, что Селия к этому привыкла, чувство страха, почти физического ужаса перед возможной реальностью постоянно в ней возрастало. Ей больше не снились дурные сны — она почти не спала, просто судорожно дремала, забывалась и проваливалась, как при болезни или сильной боли. И у нее действительно было ощущение, что она нездорова, что у нее все болит. Ее постоянно подташнивало, и в желудке осела свинцовая боль. Что бы она ни делала, где бы ни была, перед ней вставали видения страшной окончательной телеграммы или самого Оливера, изувеченного до неузнаваемости. Селия думала, что нет ничего хуже первого удара, но на самом деле последовавшие затем долгие дни и ночи — а их уже было шесть — оказались намного мучительнее. Без работы, в которую она погружалась, куда бежала, ища избавления, Селия, наверное, давно бы сошла с ума, и иногда ей казалось, что она близка к этому.

Однако и работать становилось безумно трудно. Две работницы, которых Селия наняла в качестве секретарей и агентов, подали заявление об уходе, чтобы работать на военной фабрике, и теперь в распоряжении Селии оставались только двое служащих. Помимо прочего, им с ММ все чаще и чаще приходилось выписывать счета.

Вечерами они подолгу просиживали в подвале на Чейни-уок, работая и краем уха прислушиваясь к падению бомб.

— Кому все это нужно! — возмущалась ММ, но Селия убеждала ее, что нельзя так думать.

Если они все же проиграют войну, издательству не выжить при долге им эдинбургского «Джеймс Тин» или оксфордского «Блэкуэлл». Долг уже составил несколько сотен фунтов. Временами предательская мысль мелькала в голове Селии: «упаковать» «Литтонс» до конца войны, а затем снова открыть его, но она всегда отвергала эту мысль. Другие издательские дома продолжали бороться за выживание, и отсутствие «Литтонс» на рынке будет очень на руку «Макмиллан» или «Коллинз». А когда настанет время снова открыть «Литтонс», они растеряют всех клиентов. Кроме того, Оливер доверил ей дело — ей и ММ, и они не имели права его провалить. Это было самое малое, чем они могли отблагодарить его за все, что он для них сделал. Для них и своей страны.

Бомбежки участились. Старые цеппелины уступили место гораздо более современным машинам, способным преодолевать расстояния в тысячу миль, так что теперь было вполне реально долететь от Берлина до Лондона и обратно. Часто Селия, ММ, миссис Билл и Брансон, отсидевшись в подвале, выбирались оттуда после налета и вместе шли в ночной город, чтобы выяснить, что разбомбили. Как-то ночью бомбежки приблизились к ним вплотную. В темноте они мало что видели, но наутро оказалось, что в Грин-парке, прямо у заднего входа в гостиницу «Риц», образовалась огромная воронка, в самой гостинице выбило половину стекол в окнах, выходящих на Пикадилли, а над территорией Букингемского дворца прошел ливень шрапнели.

Все страшно устали. Даже ездить в Биконсфидд, чтобы повидать детей, стали намного реже. Селия знала, что по приезде туда столкнется с множеством других проблем: капризами близнецов, сложностями, которые испытывала мисс Эдамс на занятиях с ними, тревогой Барти по поводу Билли, бесконечными мокрыми пеленками Джея после каждой ночи. И хотя последнее не касалось ее непосредственно, ММ постоянно переживала из-за этого и делилась с Селией своими страхами — в общем, проблемам не было конца.

А Селия так скучала по Оливеру: она бы раньше никогда не поверила, что может так скучать. Она тосковала по голосу мужа, его улыбке, когда он входил в комнату, по всем счастливым, суетливым разговорам о детях и более серьезным беседам об издательстве, даже по их вечным спорам относительно авторов, бюджета, должностных повышений и издательской стратегии. Мечта о том, чтобы делить с ним все эти заботы, казалась почти несбыточной. А держать «Литтонс» на плаву в финансовом отношении становилось все труднее и труднее: продажи падали, цены росли, помещение приходило в негодность. В крыше была дыра, образовавшаяся в том числе и от бомбовых ударов, и из нее текло: ежедневно утром и вечером под ней меняли ведра, и с каждым разом ведра наполнялись все быстрее. На самом деле нужно было полностью менять крышу, но они просто не могли себе это позволить, да и того, кто мог бы им помочь, тоже не было. Строителей и кровельщиков катастрофически не хватало, даже трубочистом работала женщина, заменившая своего мужа. То была замечательно бодрая и храбрая дама. Когда она заканчивала работу, Селия и ММ поили ее чаем с тостами, если не было печенья.

— По мне, это куда лучше, — наливая чай в блюдечко, говорила трубочист. — Уж лучше каждый день торчать наполовину в трубе, чем наполовину в кадушке с бельем.

— Нужно сделать книгу о том, каково пришлось женщинам за эти годы. Мы могли бы так и назвать ее: «Женщины на этой войне», — предложила Селия.

ММ согласилась и добавила, что часто задумывается, есть ли вообще на свете такая ситуация, которую Селия не пожелала бы обратить в книгу. Та с улыбкой ответила, что таковой не припомнит.

Уборщиц не осталось, и их работу приходилось выполнять Селии и ММ. Некоторые из женщин помоложе отказались, заявив, что приходят на службу не затем, чтобы убираться. Селия твердо заявила: раз они не желают этого делать, тогда уборкой займется она сама. Она так добросовестно мела и мыла полы вокруг их столов, что те усовестились и согласились помочь, но за дополнительную плату, иначе получится, что они выполняют две работы за тот же оклад. Селия ответила, что выполняет около дюжины разных работ, и ничего, но, конечно, подобное сравнение едва ли было справедливо. И она, и ММ, несмотря на высокие налоги — теперь ставка составляла шесть шиллингов с фунта, — по абсолютным меркам оставались людьми богатыми: они по-прежнему жили в большом, удобном, пусть и холодном, доме и часто имели на столе парное мясо и овощи, привезенные из Эшингема. Положение с продовольствием снова ухудшилось, несмотря на введение пайков. В газетах писали, что в январе в очередях на рынке «Смитфилд» выстраивалось до четырех тысяч человек ежедневно и около миллиона — каждую неделю, и это только в Лондоне.

Но была и еще одна тревога, неотступно преследовавшая Селию даже в самые удачные дни: прочность их брака с Оливером. Ведь муж, похоже, более не испытывал к ней как к женщине никакого желания. Бывало, Селия проводила ночи напролет, уставившись в темноту, одна в своей постели. Она вспоминала, как они лежали вместе, как Оливер ее любил, чувствовала во рту его вкус, впускала его в свое изголодавшееся тело, двигалась в такт ему, в такт своему удовольствию, стонала от этого и потом лежала, благодарно утоленная, слушая, как он говорит ей о своей любви.

Последний раз, когда Оливер приезжал домой, он едва поцеловал ее и только иногда слегка касался губами ее губ. Теперь вспоминать это было невыносимо, так как она, возможно, никогда больше его не увидит. Каждую ночь муж отворачивался от нее и засыпал изнуренным сном, а по утрам, надеясь на ответ, на то, что он уже не столь утомлен, она робко искала его рукой и алчущим ртом, но он поспешно выбирался из постели под тем или иным предлогом и шел в ванную, чтобы появиться оттуда уже одетым, избегая ее взгляда. Муж постоянно повторял, что по-прежнему любит ее, но влечения к ней, похоже, не испытывал. Помимо чувства обиды и отверженности, Селия физически испытывала раздражение и досаду. Порой она просыпалась от иных снов, скорее эротических, а не дурных, изнывая при этом от желания, а порой почти от оргазма, что делало ее еще несчастнее. Она попыталась поговорить об этом, спросить Оливера, что случилось, но он оборвал ее:

— Не нужно, Селия, умоляю тебя. Для меня это невыносимо. Прости, я не желаю говорить больше того, что сказал.

В эти последние несколько месяцев она стала замечать за собой — во всяком случае, до того момента, как пришло известие о ранении Оливера, — что хищно поглядывает на других мужчин, ища по меньшей мере подтверждения тому, что не стала уродливой и непривлекательной. Она полужелала-полубоялась, что домой снова приедет Джек; и на сей раз сопротивляться ему ей будет непросто.

Селии очень нравились некоторые из пациентов Эшингема, особенно один, высокий, темноволосый и чрезвычайно красивый человек, он лишился на фронте глаза, а в прошлой, казавшейся теперь сном жизни был преуспевающим адвокатом. Ему тоже очень нравилось беседовать с Селией, смешить ее; иногда, если она бывала свободна и ей удавалось ускользнуть от детей, она сидела с ним. Как-то вечером она обнаружила в отцовском погребе бутылку кларета и захватила ее с собой к нему в комнату. Они попивали вино и доверительно разговаривали. Он рассказал, что преданно любил свою жену, приехал домой в отпуск и застал ее в постели с другим.

— Я думал, что сейчас же убью их обоих, а потом застрелюсь сам, и до сих пор не понимаю, что меня остановило. Я привык убивать и не был безусым юнцом, попавшим на фронт в четырнадцатом году. Но в конце концов я просто ушел — во мне уже не осталось прежней страсти.

— Похоже, война убивает страсть, — печально сказала Селия, — сексуальную страсть, — и тут же поспешно уставилась в стакан, осознав, что он может понять ее слишком буквально.

Он мгновение смотрел на нее и затем мягко произнес:

— А знаете, это так. Мужчина находится где-то далеко, все время думает о жене, о том, как любит ее, но то зверство, которое происходит рядом, встает между ним и его воспоминаниями. Это сложно объяснить. Не отчаивайтесь, Селия. Вы — все, что у нас осталось, понимаете? И страшно нужны нам. — И вдруг он улыбнулся: — Надо же, это, видать, кларет во мне заговорил. Виноват.

Этот разговор как-то успокоил Селию, восстановил ее преданность и верность Оливеру.

— Догадываюсь, что у тебя на уме, — слегка подтрунивая, сказала мать несколько дней спустя. — Сорок пять лет я не придавала никакого значения выходкам Бекенхема. Ты себя тоже не вини, он чрезвычайно красив.

— Не говори никому, хорошо? — засмеявшись, шепнула Селия.

— Конечно не скажу. Я научилась держать язык за зубами. По своему опыту знаю: секрет счастливого брака состоит в том, чтобы никогда никому ничего не рассказывать.

Внезапно вспомнив историю с Джорджем Пейджетом, Селия взглянула на мать:

— Мама, это правда, что…

Леди Бекенхем запрокинула голову и расхохоталась:

— Джордж? О да! Абсолютно. С ним я сохраняла здравый рассудок, проходя через всех горничных супруга. И всех внебрачных Бекенхемов…

Селия никогда прежде не задумывалась об этом.

— Боже! Неужели были и внебрачные дети?

— Конечно. Твой отец никогда толком не предохранялся. Эти девицы помешаны на его графстве. Нам пришлось помогать по меньшей мере трем мелким бастардикам. Ну, сейчас-то они уже не такие мелкие. Одна девица грозила нам большими неприятностями. Пришлось откупаться от нее. Конечно, она не могла в том открыто сознаться. Говорила, что нам просто нравится проявлять заботу о своих работниках или что-то в этом роде.

— Господи, я никогда даже не догадывалась…

— И хорошо. Надеюсь, немногие догадывались. Но Джорджа я очень любила. А он меня. Его жена, конечно, знала обо всем, но она ненавидела секс, так что ее это устраивало. Во всех отношениях хороший расклад.

— Да. Да, понятно. — Селия умолкла.

Прагматический подход к браку людей поколения ее матери всегда приводил Селию в недоумение. Она задавала себе вопрос, как поступила бы сама, если бы встретила кого-то другого, невероятно привлекательного для себя, или же если бы Оливер никогда больше не пожелал ее. Ни то ни другое, конечно, не укладывалось в ее воображении. Совершенно не укладывалось.

— Должно быть, он погиб, — напрямую сказала она ММ на десятый день. — Он уже написал бы сам, дал бы мне как-то знать. Это единственное объяснение.

— Селия, повремени со своими выводами. Представляю, какая там неразбериха, столько боев, столько потерь…

— Да-да, я знаю. Но одна из функций ведомства — писать письма. Это их работа. Поэтому даже если бы он был… очень слаб, — она помедлила, подыскивая слова, — или действительно тяжело ранен, то поручил бы кому-то написать за него. Это точно.

— Но, Селия, может быть, он слишком болен?

— ММ, если бы он был слишком болен, то сегодня его уже не было бы в живых. Условия в госпиталях там ужасные. Ведь они перегружены ранеными и плохо оборудованы.

— Откуда ты знаешь?

— На днях говорила кое с кем из тех, кто там был. Эту женщину отослали в госпиталь, поскольку ее ранило, когда она сидела за рулем «скорой». Она говорит, что там чудовищно. Просто кошмарно. Ей запрещено рассказывать обо всем, что там творится, поскольку это подрывает боевой дух и будоражит общественность. Но она навещала кого-то в Эшингеме и, едва начав рассказывать мне, уже не могла остановиться. Я… я тебе не говорила. Она сказала, что на пункт «скорой помощи» им часто привозили тяжелораненых, которым они могли оказать только первую помощь. Наложить повязку, дать антисептик и глоток воды. И все, до тех пор пока раненые не попадали в настоящий военный госпиталь, а это два с лишним часа быстрой езды оттуда. Еще она говорила, что иногда впадала в панику, хотела сбежать. Даже в госпитале солдатам часто приходилось подолгу ждать, прежде чем ими займутся. Хирурги работают круглосуточно. Иногда буквально валятся от усталости. — И вдруг Селия засмеялась: — Представляешь, она рассказала об одном хирурге, который оперировал с сигаретой во рту. И пепел все время сыпался на пациента, а врач говорил ему: «Не суетитесь, все стерильно». Надо будет использовать этот факт для военных дневников. Как бы там ни было, Оливеру не светит ничего хорошего.

— Господи, ужас какой, — сказала ММ. И подумала о другом солдате в другом полевом госпитале, о котором почти каждый день молилась в надежде, что тот умер мгновенно, не успев ничего понять.

— Да. Поэтому не пытайся внушить мне, что все в порядке, ММ, так не может быть, я знаю. Это невозможно. Я предпочла бы оставить надежды, честно говорю. Для меня лучше не питать их. Оливер погиб. Я знаю. — Наступило молчание. Она посмотрела на обручальное кольцо и покрутила его на пальце. Потом глубоко вздохнула и полными слез глазами взглянула на ММ, силясь улыбнуться. — Как ты смотришь на то, чтобы вечером куда-нибудь сходить?

— Сходить? Ну… что ж, пойдем, может быть, в…

— Давай в Олд-Вик[17]. Ты же знаешь, его никогда не закрывают. Стоит пойти хотя бы для того, чтобы услышать Лилиан Бейлис, если вдруг случится налет. Она просто не позволяет уйти. Выходит на сцену и говорит: «Те, кто желает покинуть зал, пожалуйста, поспешите. Мы продолжаем». Естественно, никто не уходит. Мы-то уж точно не уйдем, верно? Давай сходим, это подбодрит меня. В «Ричарде Втором» играет Сибил Торндайк, а мне она так нравится. Ну что, идем?

ММ ответила, что согласна.

— Хорошо. Во время ланча я постараюсь достать билеты. А теперь нужно кое-чем заняться. В гранках все больше и больше ошибок. Похоже, набор — то дело, в котором мужчины сильнее женщин.

Барти думала, что никогда в жизни еще не была так счастлива. Впервые она почувствовала, что нужна кому-то. Ей очень нравилось жить в деревне, ходить по полям и лесам, сочинять истории, которые она потом записывала и отсылала Уолу. Ей нравилось помогать по хозяйству в поместье, собирать куриные яйца, косить сено — лето выдалось хорошее, и забот было много. Барти очень любила занятия с мисс Эдамс. Близняшки теперь стали по-настоящему милыми — строгая бабушка держала их в узде, и девочки беспрекословно выполняли свои обязанности: заботились о Саже и маленьком красавчике ньюфорестском пони по кличке Гораций. Он предназначался для всех детей, но катались на нем только близнецы и маленький Джей, потому что ни Барти, ни Джайлза лошади не интересовали.

Близняшки становились изумительно красивыми девочками, с блестящими темными волосами и огромными карими глазами, и они были миниатюрные, точно куклы. Девочки очень походили друг на друга внешне, да и по характеру, и никогда не разлучались. Разговор они вели всегда от первого лица множественного числа: «Мы не любим кашу», «Мы терпеть не можем арифметику», «Мы сегодня ни разу не упали с Горация», «Мы вычесали Саже шерсть». Пациенты обожали их, потому что девочки всех здорово развлекали. Привыкшие за все это время к увечьям офицеров, они подолгу простаивали рядом с безногими и безрукими людьми, рассказывали им, что делали за день, пели им песни, расспрашивали о войне и о том, не знают ли те, где их папа. Даже тяжелораненые и контуженые офицеры радовались их веселой бескорыстной заботе. Однажды леди Бекенхем наблюдала из дома, как Венеция держала безудержно трясущегося человека за одну руку, Адель — за другую, и при этом обе ободряюще заглядывали ему в лицо и уверяли, что скоро ему станет лучше.

— Весьма похвально то, что вы сделали для этого бедняги сегодня утром, — позже сказала она и, когда в следующий раз приехала Селия, объявила ей, что та может ими гордиться. — Все это сослужит им добрую службу в жизни, — заключила она, — помяни мое слово.

Барти и Джайлз по-прежнему оставались большими друзьями. Джайлз уже сильно подрос, и каждый раз, когда он возвращался домой, рост его, казалось, увеличивался на несколько дюймов. Он признался Барти, что теперь очень полюбил школу и ему жаль из нее уезжать.

— Но почему? Разве там нельзя остаться? — спросила Барти, а Джайлз несколько свысока посмотрел на нее и ответил, что, когда тебе исполняется тринадцать лет, ты идешь в паблик-скул[18], и ей это должно быть известно. Барти ответила, что не знала, а если бы знала, то не задавала бы вопросов.

Снова взглянув на Барти, Джайлз положил ладонь ей на руку.

— Прости, Барти, прости меня, — добавил он. — Может, погуляем, построим запруду на ручье, который мы тогда с тобой нашли?

Она согласилась и, запрыгав, пообещала, что по пути туда обгонит его вперегонки. Потом они строили запруду, и дружба была полностью восстановлена. Но подобные эпизоды напоминали Барти, что она не совсем такая, как он, что между ними по-прежнему лежит пропасть и ничто ее не устранит.

Но лучше всего, что рядом с ней Билли — брат, настоящий член ее семьи, они равные и родные по крови. Барти уже не чувствовала себя посторонней для Билли. Она была нужна ему и оттого счастлива. Билли тоже казался счастливым, он усердно трудился, хотя ему приходилось нелегко: деревянная нога плохо сидела и была неудобной. Он постоянно падал на скользком дворе, когда пытался ходить без костыля или когда скользил сам костыль. Поэтому Билли ходил весь в синяках и ссадинах, но никогда не жаловался и поднимался на ноги сам, отказываясь от помощи.

— Не хочу, чтобы мне оказывали милость, — свирепо говорил он при этом. — Коли я не справляюсь с работой, стало быть, придется уйти.

Леди Бекенхем относилась к такому поведению с уважением, нещадно критикуя работу, если она не отвечала ее чрезвычайно высоким стандартам.

— Эта лошадь еще грязная, вот здесь, взгляни-ка, за холкой, — бывало, говорила она. — Для конюха это никуда не годится, Билли. Давай-ка переделывай. Кстати, хомут закреплен неверно, я тебе дважды показывала. Что с тобой, Билли?

И он стоял с пунцовым лицом, закусив губу, но никогда не искал ни оправданий, ни особого отношения, даже тогда, когда растянул запястье и был вынужден несколько дней ходить с рукой на перевязи.

— Не смей мне помогать! — накинулся он на Шейлу, девушку-грума, когда та предложила наполнить за него поилки. — Я прекрасно справлюсь сам.

И Барти видела, что Билли в самом деле справляется.

— Боже мой. Это ужасно, — сказала Селия вслух.

Она сидела на диване у себя в кабинете, просматривая отчет о продажах за предыдущие три месяца. Цифры и впрямь были безрадостные. Успехом пользовались только «Фронтовые письма» и новая антология поэзии, все остальное — словари, справочники, репринтные издания классики, даже детская литература — расходилось плохо, едва-едва. Правда, в текущем квартале они не выпускали популярной художественной литературы. Это, возможно, и помогло бы. Но… такая сумма позволит только покрыть расходы, что уж говорить о прибыли. Господи, что, в конце концов, еще нужно сделать, какие еще идеи достать из своей нищей сумы, чтобы спасти «Литтонс»? Возможно, подумала Селия со страхом, возможно, это тоже знак, что Оливер не вернется. Как она посмотрит мужу в глаза: ей была вверена судьба издательства, а она привела столь успешное предприятие к разорению? Ну, допустим, не привела — пока. Нужно срочно искать выход. Хоть какой-то. Глупо пренебрегать популярной беллетристикой. Селия знала, почему так вышло: она была очень занята, все делала сама, не оставалось времени сесть и спланировать работу. Так, это нужно менять. Теперь же. Немедленно. Остаток утра она потратит на обдумывание стратегии. Селия потянулась к столу и сняла трубку телефона.

— Никаких звонков, миссис Гоулд. Никого. Я занята.

— Хорошо, леди Селия. Но…

— Никаких «но». Никаких звонков. Никаких посетителей.

— Прошу прощения, — произнес чей-то голос. Прекраснейший, музыкальный, глубокий голос, голос актера. — Слишком поздно. Один посетитель уже здесь.

Селия подняла голову: перед ней стоял человек самой восхитительной внешности, какую ей когда-либо доводилось видеть. У него были волосы цвета темного золота, блестящие синие глаза и удивительно густые брови. Он был не очень высокого роста, ниже Оливера, довольно плотного сложения и очень широк в плечах. Черты его лица отличались безупречной правильностью; в целом он походил скорее на звезду экрана: нечто среднее между Дугласом Фербенксом и белокурой версией новой итальянской кинозвезды — Рудольфо Валентино. На нем была офицерская шинель, надетая на обычный темно-серый костюм, и, когда мужчина шагнул навстречу, протягивая руку, Селия заметила, что он сильно хромает.

— Себастьян Брук, — сказал он, улыбаясь ей самой прекрасной, широкой, радушной улыбкой, — мой агент говорит, что вам нужна детская книжка. Я тут написал одну. Можно вам рассказать о ней?

На всю жизнь Селия запомнила то утро. Не из-за колдовского присутствия Себастьяна Брука, не из-за написанной им волшебной повести-фантазии «Меридиан», полной такого очарования, юмора и оригинальности, что ей с трудом верилось, что кто-то другой из издателей ее уже не купил; даже не из-за неповторимого момента, когда позвонила Дженетт Гоулд и сказала: «Леди Селия, тут…», а она оборвала ее словами: «Миссис Гоулд, я предупреждала, никаких звонков, неважно, откуда они», и миссис Гоулд ответила: «Но, леди Селия, это ваша мама», а она, решив, что это по поводу Билли, Барти или близнецов, произнесла: «О господи» — и попросила Себастьяна Брука извинить ее и взяла трубку, и мать почти скороговоркой — как текст телеграммы, так, чтобы ключевая часть сообщения не потерялась, — сообщила: «Селия, Оливер жив, в госпитале, поправляется, руки-ноги целы, ранение шрапнелью в живот, приедет домой, как только сможет двигаться». Не потому даже, что она разрыдалась, а затем беспомощно, почти истерично рассмеялась, и поднялась, и попросила Себастьяна Брука извинить ее, потому что ей нужно срочно пойти к золовке; не потому наконец, что увидела ММ в слезах радости и облегчения и даже в своем счастье остро почувствовала ее храбрость и великодушие. Селия навсегда запомнила это утро, потому что впервые с тех пор, как много лет назад она остановила свой взор на Оливере, другой мужчина, пусть и ненадолго, напрочь вытеснил его из ее головы и сердца и даже дал на время забыть свои горькие мысли о его вероятной смерти.

Часть третья

1918–1920

Глава 15

— Оливер! Оливер, дорогой мой, не надо, не плачь. Разве ты не слышал, что я сказала? Войне конец! Только что звонила ММ, спрашивала, знаем ли мы. Оливер, не надо, не надо, пожалуйста…

— Прости, — вытерев глаза тыльной стороной ладони и хорошенько высморкавшись, проговорил он. — Да, конечно, слышал.

— Но… — Селия не отрываясь смотрела на мужа. — Оливер…

— Селия, это замечательная новость, просто потрясающая. Правда, боюсь, мне трудно разделить вашу радость. Взгляни на меня, вспомни тех парней, молодого Билли, подумай об отце Джея. Ради чего все это? Но теперь, по крайней мере, больше не будет убитых, не будет раненых.

— Да. Да, конечно, не будет.

Селию поразила, даже обескуражила реакция Оливера. ММ сказала, что Лондон просто ревел от восторга, король вышел на балкон Букингемского дворца, незнакомые люди брались за руки и пели «Правь, Британия», на Трафальгарской площади плясали и шумели толпы народа. «Мы выиграли войну?» — «Да, мы победили!» Это звучало волнующе, радостно, придавало высший смысл всем страданиям минувших четырех лет. А здесь, в доме ее матери, ее муж рыдал.

Селия вздохнула, изо всех сил стараясь быть терпеливой, что ей часто приходилось делать в те дни. Позже она узнала от Сильвии, что юный Фрэнк с недоверием воспринял распоряжение о прекращении огня на передовой. Он приказал удерживать позиции в течение еще нескольких часов, и солдаты выполнили его приказ. В одиннадцать часов утра немцы сложили оружие.

— Вот это было событие! Кое-кто из наших даже обменялся с немцами папиросками, но потом вмешались офицеры, сказали, что не положено. Похоже, ни один солдат не мог по-настоящему поверить в то, что войне конец. И большинство солдат и офицеров в тот момент думали об одном и том же: ради чего погибли миллионы людей? Кто за это ответит?

Оливер вернулся с фронта в конце сентября, и его сразу же отправили в госпиталь в Эшингеме. Он был очень слаб: после ранения в живот пришлось перенести три операции, чтобы удалить всю шрапнель, и раны только начинали затягиваться.

Он был рад, что вернулся домой, что снова увидел Селию и детей, но на самом деле думал только о том, удастся ли ему поправиться и вернуться к нормальной жизни. Селия взяла несколько выходных, чтобы побыть с мужем и ободрить его. Это было странное, счастливое время, но, когда она пыталась вспомнить прошлое, все казалось ей слегка размытым и не таким, как в действительности. Селия встретила Оливера в Лондоне, на вокзале Виктория, видела, как его выносили на носилках из санитарного поезда, ее поразило его исхудавшее тело и землистое лицо, его голубые глаза, которые теперь казались какими-то выцветшими. Оливер был совершенно беспомощен и едва сумел поднять руку, чтобы прикоснуться к ней и улыбнуться. Селия наняла частную машину «скорой помощи» и поехала вместе с ним. Все это время он почти не разговаривал и ни на что не жаловался, хотя было очевидно, что его по-прежнему мучают сильные боли. После того как Оливера устроили в комнате, дали лекарства и он немного выспался, Селия тихонько вошла и села возле него.

— Мне даже не верится, что ты здесь, — сказала она и, когда он не ответил, добавила: — Я люблю тебя, Оливер. Я так тебя люблю.

И вновь молчание. Затем его голос:

— Можно мне попить?

Боже, он что, не слышит ее? Селия возмутилась, но тут же одернула себя. Муж ранен, он постоянно возвращается мыслями в тот ад, не может из него вырваться. Какое право она имеет что-то ждать, тем более требовать от него? Она дала ему воды и спокойно сказала:

— Ну как ты?

— Хорошо, — ответил он, — правда, хорошо. Рад, что я дома.

Это все, что она услышала от него за сутки.

На следующий вечер Оливер, казалось, немного окреп: он хорошо спал, и боль утихла. Близнецам и Барти позволили на несколько минут навестить его. Оливер улыбался, явно обрадованный этому свиданию, поцеловал близнецов и подержал за руку Бар ти. Он сказал ей, что с удовольствием читал все ее рассказы и что они ему здорово помогли. Так долго он не говорил ни с кем с момента возвращения. И снова странный протест всколыхнулся в душе Селии, и снова она подавила его, недовольная собой. Немного позже она принесла мужу чашку теплого молока: ему предписали жидкую диету и, кроме того, внутривенно вводили питательный раствор. Она помогла ему приподняться, придерживая чашку. Изможденный, утопая в подушках, он неожиданно улыбнулся ей.

— Спасибо, моя дорогая. Прости меня.

— Оливер! За что?

— Что я такой никчемный муж.

— Но это же смешно, Оливер. Я ничего не жду от тебя, ты же ранен!

— Я очень люблю тебя, — сказал он и мгновенно заснул.

После этого Селия почувствовала некоторое облегчение, ей стало проще мириться с его раздражительностью, погруженностью в себя, с его молчанием. Давалось это с трудом. Дети тоже были разочарованы: они ждали объятий, поцелуев, интереса к ним и к их делам. Селия старалась объяснить им, в чем причина безразличия отца, чтобы они не обижались на него и не требовали слишком многого. Барти вроде бы понимала ее, но близняшки — нет.

— Папа пережил такую страшную войну, — говорила Барти девочкам, — и теперь он жутко устал. И до тех пор, пока ему не станет лучше, он не сможет радоваться нам, как прежде.

Близнецы посмотрели на нее пристально, и вдруг Адель сказала:

— Он тебе не папа.

— Да, у тебя другой папа, — подтвердила Венеция, и обе убежали.

Барти взглянула им вслед полными слез глазами. Она уже забыла, когда они в последний раз обижали ее и как это было больно.

— Не обращай на них внимания, — обнимая Барти, сказала Селия, — ты же знаешь, какие они. Спасибо за то, что попыталась им объяснить. То, что ты сказала, абсолютно верно.

Барти не ответила и, выдавив из себя кислую улыбку, направилась в сторону библиотеки. На следующий день Селия, войдя к Оливеру, увидела там Барти. Та читала ему «Сказки просто так» Редьярда Киплинга. Почему-то это вывело Селию из себя.

— Барти, ты же знаешь, что Уолу положено днем спать.

— Да, но он…

— Ну-ка беги, тебя искала леди Бекенхем.

— Не очень-то ты деликатна с ней, — мягко заметил Оливер, когда Барти ушла.

— Оливер! Она прекрасно знает, что у тебя сейчас время отдыха.

— Я лежал с открытыми глазами, дверь была отворена. Барти предложила почитать, и я с удовольствием согласился. Мне было так скучно!

— Оливер, я почитала бы тебе сама, если бы ты попросил.

— Да, но предложила-то Барти. Дорогая, какая разница? А ведь это хороший знак — тебе не кажется? — что мне было скучно.

— Да. Да, конечно. — Селия быстро взглянула на него. Ей хотелось поговорить, и она сочла, что сейчас подходящий момент. — Оливер, после выходных мне нужно будет вернуться в Лондон. В «Литтонс» неотложные дела.

— И хорошо, — закрывая глаза, произнес он. — Не волнуйся за меня. Здесь замечательный уход.

И ничего о ней, о том, что он будет скучать по ней, только о себе… «Прекрати, Селия, прекрати немедленно, что за ребячество?» — приказал ей внутренний голос. Она наклонилась и поцеловала мужа в лоб.

— Ладно. Я рада, что тебе здесь удобно.

— Да, очень удобно.

— Посидеть с тобой немного?

— Нет, дорогая, не стоит. Я очень устал, мне нужно поспать. Ты же сама говорила, что у меня сейчас время отдыха.

— Говорила, — согласилась Селия и тихо вышла из комнаты.

Уезжая в воскресенье вечером, она нежно поцеловала Оливера на прощание. Казалось, он немного окреп — сидел и читал.

— До свидания, дорогой, я приеду на следующие выходные. Как только добуду бензин.

— Да, постарайся, если сможешь. Сегодня мне намного лучше. И день выдался чудесный.

— Вот как? Я рада, что ты доволен.

— Да, да, очень доволен.

— Боюсь, наш дом в Лондоне в довольно плачевном состоянии. И офисы издательства тоже. Что делать с…

— Правда? Дорогая, не могла бы ты привезти мне что-нибудь почитать, когда приедешь снова? Я так люблю читать, а библиотека твоего отца не слишком богата. Только не очень старое, не раньше Диккенса.

— Конечно, — с удовольствием пообещала Селия. — Я могла бы привезти тебе кое-какие рукописи и что-нибудь из наших новых изданий, если хочешь.

— О нет, — ответил Оливер, — это больше похоже на работу, а не на чтение. Я имел в виду книги вроде Конан Дойла или еще что-то такое увлекательное. Это взбодрило бы меня.

— А, понятно, — кивнула она, — хорошо.

— Я устал, дорогая. Не могла бы ты задернуть шторы, я посплю. До свидания. Надеюсь скоро снова увидеть тебя.

Ни слова о том, что будет скучать, о том, чтобы она была осторожна в пути, ни слова о тех проблемах, которые ждут ее в городе. Естественно, этого и надо было ожидать. Чего она хотела? Но легче не становилось. Невольно ей вспомнились слова Сары, графини Мальборо, одно из ее излюбленных выражений: «Сегодня граф вернулся с войны и наслаждался со мною в ботфортах».

Вот то, о чем она мечтала все эти годы: нетерпеливое, радостное, безумное воссоединение. На деле все оказалось не так.

К следующим выходным состояние Оливера заметно улучшилось. Погода была по-прежнему чудесной, и, когда Селия приехала, незадолго до субботнего ланча, Оливер был в саду, рядом сидела Барти. Увидев Селию, она вскочила и побежала ей навстречу.

— Тетя Селия, здравствуйте! Уолу намного лучше, ему сняли капельницу и дают немного супа. Вчера я сама его кормила, — с гордостью добавила девочка.

— Вот и славно, — сказала Селия, целуя Оливера. — Я так рада. Привет, дорогой. Как чудесно видеть тебя в саду!

— Да, я тоже очень рад. А Барти — прекрасная сиделка. Она еще и на фортепьяно мне играла. Дорогая, ты привезла что-нибудь почитать?

— Да, и много чего. Я тут захватила одну новую книгу, хочу, чтобы ты… — Ей просто не терпелось показать ему необыкновенное творение Себастьяна Брука. Всю неделю Селия была поглощена им, читала, размышляла, прикидывала, когда и как его можно будет опубликовать, во что это обойдется, сколько нужно заплатить его агенту.

— Ради бога, только ничего нового, дорогая. Я тебе говорил, что мне пока не под силу переварить это. Что-нибудь легкое, я же просил. Что-нибудь типа Дипинга[19], Конан Дойла…

— Ну да, — согласилась она, — конечно, именно это я и привезла. Сейчас. Вот.

— Замечательно. Начну сразу же после ланча. После супа. Когда он будет готов, Барти? Может, сбегаешь, узнаешь?

Барти убежала. Селия ждала. Ждала, что Оливер скажет, как рад видеть ее, спросит, как она доехала, как прошла неделя. Как она сама, наконец. Но так и не дождалась. Ни теперь, ни за все время выходных.

— Как ваш муж? — спросил Себастьян Брук в следующий понедельник. Они обедали в отеле «Савой», ожидая его агента. Селия уже подала заявку на книгу — она боялась, что ее опередят. Ей хотелось обсудить этот проект с Оливером, но тот наотрез отказался.

— Я не готов, дорогая, извини. Пока что я вынужден оставить это целиком на твое усмотрение.

Предложение Селии было принято. Четыреста фунтов. Огромная сумма. Затем агент Себастьяна, Пол Дэвис, снова позвонил ей. Книгу просит «Макмиллан» и дает больше. По-прежнему ли она заинтересована? Да, сказала она, заинтересована, но предложить больше не может. Пол Дэвис ответил, что сожалеет, но, видимо, им придется распрощаться. Селия собралась с духом и спросила, не устроит ли их пятьсот фунтов? Дэвис ответил, что сообщит своему клиенту. В тот же день, только позже, он зашел к ней и заявил, что она гарантированно получит книгу за пятьсот пятьдесят фунтов. Это были просто немыслимые деньги: стандартный авторский гонорар составлял в то время всего двадцать фунтов. Лишь иногда в журнале «Книготорговец» сообщалось, что кому-то из прославленных авторов издатели предложили двести фунтов, но такое случалось крайне редко. А Себастьян Брук отнюдь не был знаменитым писателем. Но он, конечно же, станет им, а с ним еще большую славу обретет и «Литтонс». Селия решила пойти на риск. Вцепившись в край стола, она сказала агенту: хорошо, пятьсот пятьдесят. В конце концов, эти деньги им всегда удастся выручить с продаж, а скорее всего, они заработают гораздо больше. В подтверждение сделки и в честь творческого союза издательства «Литтонс» и Себастьяна Брука был устроен совместный ланч.

— Мужу намного лучше, — ответила она Себастьяну. — Хотя, конечно, он еще очень слаб.

— Естественно. Как хорошо, что он вернулся живым! Я рад за вас. — Он улыбнулся ей своей чудесной, ослепительной улыбкой.

— Спасибо, — сказала Селия. — Он вернулся, и это главное. Только, знаете, он как-то… изменился… не в лучшую сторону.

— Что значит «не в лучшую сторону»?

— Ох… Не знаю. Он очень… подавлен. — Слыша собственные слова, Селия подумала, как нелепо они звучат, как вообще неуместен этот разговор. Встретившись взглядом с Себастьяном Бруком, она неловко улыбнулась. — Глупо так говорить. Разумеется, его подавленность вполне объяснима.

— Да, — подтвердил Себастьян, — объяснима. Но от сознания этого легче не становится, верно?

— Вы правы, — недоуменно ответила она, — легче не становится.

— Это страшно трудно, — добавил он, — возвращаться с войны в семью.

— Вы… то есть…

— Я тоже через это прошел. — Он снова улыбнулся. — И неудачно. Теперь я оправился. Как видите. Если захотите, как-нибудь расскажу.

Селия взглянула на него, уже не в первый раз пытаясь представить себе его личную жизнь, внезапно осознав, насколько он и его жизнь интересуют ее.

— Это было бы… — Она не успела договорить.

К их столику как раз подвели Пола Дэвиса. Он склонился к руке Селии. Она его недолюбливала: Дэвис казался ей чрезмерно льстивым и изворотливым. Ее удивляло, что настолько умный и тонкий человек, как Себастьян, нанял такого агента. С другой стороны, дела Пол Дэвис вел чрезвычайно успешно.

— Леди Селия, как вы прекрасны и как щедры! Не многие издатели угощают меня столь дивным обедом в такие-то дни.

— Ну, мы в «Литтонс» придерживаемся старых добрых традиций, — заверила его Селия.

— Это уж точно. Как Оливер? Я слышал, он вернулся.

— Да, ему намного лучше. Он сейчас у моей матери, поправляется.

— Надеюсь, он вскоре появится в Лондоне. Вернется в издательский мир, предъявит к нам высокие требования. Полагаю, время, проведенное в окопах, пошло на пользу его профессионализму.

— Время, проведенное в окопах, ничему не идет на пользу, — спокойно возразил Себастьян Брук, — только убивает желание жить.

— Вы, наверное, уже слышали о том, как воевал Себастьян? — спросил Пол Дэвис.

— Нет, не слышала. Мы беседовали только о его повести «Меридиан».

— Не сомневаюсь, что он вам об этом расскажет. Он добровольно пошел на фронт рядовым. Так, Себастьян?

— Так.

— Но зачем же вы это сделали? — с нескрываемым изумлением спросила Селия.

— О, я напрочь лишен лидерских качеств, — просто ответил тот. — И я решил, пусть уж лучше мне указывают, что делать. К тому же я глубоко уважаю простых рабочих и, побывав там, стал уважать еще больше. Не думаю, что пребывание в офицерских блиндажах доставило бы мне такое же удовольствие.

— Но… ведь солдатам намного тяжелее, — проговорила Селия, — условия…

— В каком-то отношении — да. Физически тяжелее. Но эмоционально, ментально мне, рядовому, было проще. Я подчинялся приказам.

— Где вы воевали?

— Я участвовал в двух довольно крупных операциях, в битве при Сомме, например.

— Да что вы!.. — Она глядела на него в изумлении, не зная, что сказать.

— А вскоре ему повезло, — продолжил рассказ Пол Дэвис, — его ранило. Отправили домой. И появилось время написать чудесную книгу. Может, поговорим об этом? Я получил еще одно предложение, леди Селия.

— Как? — испуганно спросила она. Бо́льшую сумму она просто не в состоянии была заплатить.

— Как раз перед моим выходом из дома позвонил Коллинз.

— Пол, в конце концов, — перебил его Себастьян, — я не уверен, что…

— Себастьян, позвольте уж мне? — решительно заявил Пол Дэвис. — Не знаю, как я допустил вас на этот ланч. Неосмотрительно с моей стороны.

— Вы допустили, потому что я сам настоял, — беззаботно ответил тот, — что вам хорошо известно.

Селия взглянула на него, и их глаза встретились. Она поняла: Себастьян на ее стороне. И было что-то еще, что отложилось на дне ее сознания.

— Ну, предположим. И все же, леди Селия, ситуация такова. Они горят желанием приобрести книгу. Предлагают очень крупные суммы.

— Вообще-то, — твердо сказала Селия, — насколько я поняла, мои условия были приняты.

Но чувствовала она себя не слишком уверенно. Она знала, что сумма в пятьсот пятьдесят фунтов намного превышала то, что в настоящее время могло себе позволить издательство «Литтонс», и это была беспримерная сумма для начинающего автора. Но Селии во что бы то ни стало нужно было заполучить «Меридиан», и ради этого она готова была выложить любые деньги, гарантирующие ей книгу. Поэтому она решилась на немыслимый шаг — выделить деньги из собственного дохода.

— Да, ваши условия были приняты. Но для клиента я должен добиться максимально высокой ставки. Я вынужден начать своего рода аукцион. И стартовая цена — ваше последнее предложение.

— Боюсь, что это моя последняя цена. — Ей стало дурно: «Меридиан» уплывал в чужие руки.

Она посмотрела за окно на реку, представила, как книга плывет по течению в направлении Гринвича, к тому самому меридиану, который составлял основу замысла, увлекая за собой Себастьяна. Что ж, может быть, оно и к лучшему: она никогда не отважилась бы на такое предложение без согласия Оливера или, по крайней мере, ММ.

— В таком случае, — сокрушенно сказал Пол Дэвис, — боюсь, как бы вы не лишились книги. Потому что… Кстати, леди Селия, вы собираетесь сделать заказ?

Селия кивнула и взяла меню. Она очень расстроилась, прямо до слез. Странно, ведь ей доводилось терять книги и прежде, и никаких слез не было.

— Себастьян, вы, кажется, говорили об устрицах. И еще…

— Минуточку, — ответил тот. — Я сейчас, вы позволите? — обратился он к официанту. — Пол, это все весьма прискорбно для меня. Весьма прискорбно. Леди Селия сделала нам очень щедрое предложение, и я рад его принять. Она хочет опубликовать мою книгу. А поскольку мы единодушны в своем мнении, подтверждением чему должен был стать этот ланч, я хочу, чтобы она ее опубликовала. Нельзя ли нам остановиться на этой цене?

— Ну нет, — резко сказала Селия, — нет, я хочу получить книгу по справедливости. Мне не нужны одолжения, как бы великодушны они ни были. Что предлагает «Коллинз»?

— Шестьсот, — взглянув на нее, выпалил Пол Дэвис. — У меня с собой их письмо. На случай, если вы пожелаете видеть его…

— Я заплачу, — бегло просмотрев письмо, заявила Селия.

Ее бросило в жар. Шестьсот фунтов! Приблизительно в тридцать раз больше обычной суммы. Суммы, которую выплачивал Оливер. Что она творит?

— Что ж, более высокая цена была бы надежнее. «Коллинз» рвется в бой. Вы в этом убедились…

— Пятьсот пятьдесят будет вполне достаточно, — повторил Себастьян. — Остановимся на этом, Пол.

Пол Дэвис посмотрел на него ледяными глазами.

— Что ж, ваше слово последнее, — наконец сказал он. — Вы хозяин. — Он попытался рассмеяться. — В конце концов, это ваша книга.

— Да, — сказал Себастьян, — это моя книга. А теперь также и леди Селии.

Весь ланч они провели за обсуждением сроков издания, рекламы, редактуры, иллюстраций. Казалось, Себастьян был согласен со всеми ее предложениями.

— Хорошо, — подвел итог Пол Дэвис, отодвигая стул и вытирая салфеткой довольно пухлый рот. — Я, пожалуй, удалюсь и составлю контракт. Благодарю, леди Селия. Превосходное угощение. С вами мы поговорим позже, Себастьян.

Пол вышел из ресторана, Селия и Себастьян проводили его взглядами.

— Противный тип, — заметил Себастьян. — Нужно подыскать кого-то другого.

— Он хороший агент.

— Разве?

— Безусловно. Хотя мне он тоже не очень приятен, — призналась Селия.

— Рад, что мы единодушны. — Он поднял бокал. — За наше сотрудничество!

— За наше сотрудничество! — повторила она и улыбнулась. — Очень мило с вашей стороны отдать свою книгу «Литтонс». При том, что вы могли заработать и больше.

— Я отдал бы ее вам и за меньшую сумму, — признался Себастьян.

— Знаю. Но так не годится, вы же понимаете. Я не могла допустить, чтобы вы потеряли на этом. Вы испытывали бы внутренний протест. А это сильно омрачает даже лучшие отношения.

— Не думаю, будто я что-то потерял.

— А я уверена, что мы вернем эти деньги. С продаж. Все же я вам крайне признательна.

Себастьян Брук весело улыбнулся, затем выражение его лица стало серьезным, даже напряженным.

— Полагаю, вы понимаете, почему я так поступил, — сказал он.

— Мы все скоро возвращаемся в Лондон, — объявила Барти, — будем опять там жить.

— Когда? — спросила Адель.

— Почему? — поинтересовалась Венеция.

— А что такое «Лондон»? — удивился Джей.

— А откуда ты знаешь? — снова спросила Адель.

— Мне говорила твоя бабушка. После Рождества мы переезжаем — так она сказала.

— А почему она тебе это сказала?

— Да, почему не нам?

— Почему нам папа не сказал?

— Потому что я разговаривала с вашей бабушкой о Билли, — объяснила Барти, — и она предположила, что я буду по нему скучать, когда вернусь в Лондон. Я и буду, — добавила Барти и расплакалась.

Близнецы молча посмотрели на нее, потом друг на друга.

— А мы не хотим уезжать, — заявила Венеция.

— И я не хочу, — ответила Барти, прочищая нос, — но придется. Война закончилась, нас больше не бомбят.

— Но мы все равно можем здесь остаться. Папа же здесь.

— Он не всегда будет здесь. Он поправится и захочет домой.

— А ты откуда знаешь? — спросила Адель.

— Кто тебе это сказал? — поинтересовалась Венеция.

Они страшно ревновали Барти к отцу.

— Он сам мне сказал.

— Ничего он не говорил!

— Врешь ты все!

Маленький Джей, почувствовав враждебность близнецов по отношению к его любимой Барти, просунул свою ладошку ей в руку.

— А мне понравится Лондон? — спросил он.

— Не знаю, — ответила Барти.

Лондон Джею не понравился, очень не понравился. Он чувствовал себя здесь совершенно несчастным. С того мгновения, как такси отъехало от Паддингтона — лондонского вокзала — и возбуждение, вызванное поездкой на поезде, улеглось, мальчик только и думал о том, как бы вернуться назад. Ему были ненавистны серые улицы, шум городского движения, заглушавший пение птиц, толпы людей, теснота, давка, ему показался отвратительным крошечный зеленый пятачок за домом на Китс-Гроув, называемый садом, наконец, он просто растерялся и не знал, чем себя занять.

В Эшингеме Джей целыми днями бегал вслед за Барти и близнецами то по дому, то на конюшню, то в поля, то снова по лужайкам к дому. Пока у девочек были занятия, он шел поболтать с Билли или с кем-нибудь в доме, или вместе с Дороти отправлялся в курятник за яйцами, или расхаживал по деревне. Дороти сделала ему удочку, и он часто сидел у ручья, терпеливо дожидаясь рыбки, которая так никогда и не появилась. А когда на каникулы приезжал Джайлз, то маленький Джей бегал уже за ним, а не за девочками, и Джайлз давал ему и Барти уроки крикета и учил кататься на некогда принадлежавшем тете Селии трехколесном велосипеде, который он случайно обнаружил на конюшне. Дети вместе обедали в большой кухне, а спал Джей в маленькой комнате: его постелька стояла между кроватями Барти и близнецов. Так что он никогда не бывал одинок.

Но теперь он целыми днями оставался только с Дороти. Мама, которая и так была для него некой отдаленной фигурой, уходила из дома рано утром, а возвращалась обычно уже после того, как он ложился спать. Ходить в школу ему было рано, поэтому они с Дороти гуляли по улицам, ходили в магазины, а иногда заглядывали в публичную библиотеку — вот и все развлечения. Раз или два в неделю его отвозили в гости к близнецам. Но и у них в доме, который был значительно просторнее и где было гораздо больше игрушек, Джей скучал. Да и вообще все изменились, даже Барти. Вместо свободной одежды, которую все носили в Эшингеме, на девочках теперь были красивые платья или нечто, называемое школьной формой: юбки, кофты и забавные плоские шляпы. Барти, Адель и Венеция ходили в школу, близняшки имели кучу друзей, которые вечно толпились в доме, но играть с Джеем никому не хотелось, или, что еще хуже, девочек вовсе не было дома. Барти была вечно занята домашними заданиями, и хотя она по-прежнему читала ему и играла с ним, Джей понимал, что ей сейчас не до него.

Тетя Селия тоже редко бывала дома, она работала вместе с мамой все дни, кроме выходных. Единственным человеком, у которого находилось для него время, был его дядя — отец близнецов, Уол, как они с Барти называли его. Он пока не совсем поправился, чтобы ходить на работу, поэтому часто читал Джею книжки, рассказывал разные истории и помогал рисовать картинки. Вид у него был отнюдь не счастливый: он часто печально смотрел на Джея, вздыхал и, казалось, думал о чем-то совсем другом.

— Как-то нам тут неуютно, а, старина? — сказал он однажды.

— Я не хочу здесь жить, — признался Джей. Он не вполне понял, что́ имел в виду Уол, понял только, что и тому одиноко. — Может, поедем в другое место?

Но Уол как-то кисло улыбнулся, прижал Джея к себе и сказал, что вряд ли это возможно, и так они сидели и молчали довольно долго.

— Просто совершенство! — воскликнул Себастьян. — Чудесно. И очень точно. Умница, однако, эта ваша девушка, художественный редактор.

— Художественный директор. Она очень гордится этим.

— Виноват. Она умница, как ее ни назови.

Они сидели в кабинете Селии и рассматривали эскиз суперобложки «Меридиана», выполненный Джилл. Обложка получилась очень стильной: часы в модернистском стиле и слово «меридиан», написанное несколько раз в разных плоскостях. Циферблат часов был маленьким и очень условным, но, если присмотреться, было видно, что вместо чисел на нем стоят буквы, которыми в противоположных направлениях выложено слово «меридиан». Вместо «12» стояла буква «М», а вместо «6» — «Н». Стрелками часов служили две бесполые человеческие фигурки с поднятыми ладонь к ладони руками: они показывали шесть часов.

— Вернее, «Н» часов, — сказала довольная Джилл, когда накануне вечером принесла Селии эскиз. — И это ведь будет в цвете, да? Я сделала бы красивый зелено-голубой циферблат с вкраплениями золотой краской.

— Чудесно, — восхитилась Селия, — просто превосходно. Надеюсь, иллюстрации будут в том же стиле?

— Да, только более конкретные. Я уже говорила с художником. Мы хотим сделать полноцветные и примерно по одной на главу.

— Да, конечно, полноцветные.

Чем больше Селия перечитывала «Меридиан», тем больше он ей нравился, завораживал ее, убеждал в поистине огромном творческом потенциале этого писателя. И эта книга была не единственная: Себастьян сказал ей, что у него написано еще несколько произведений такого же плана. Селия все еще не призналась ни Оливеру, ни ММ, сколько ей пришлось заплатить автору: либо они согласятся, что книга того стоит, рассуждала она, либо не согласятся, но тогда будет уже поздно, ничего уже не изменить.

Книга была написана в жанре сказки или, лучше сказать, фантазии — совершенно оригинальной: действие происходило в пространстве и времени, параллельных нашим, но недосягаемых. Все, кто читал книжку, молодые и старые, подпадали под ее обаяние. Даже Джек, вернувшийся наконец домой из Франции и временно остановившийся на Чейни-уок поразмышлять о том, как жить дальше, сказал, что просто не мог оторваться от этой книги.

— А ведь за всю жизнь он прочел не более трех книг, — грустно заметила Селия, рассказывая об этом Себастьяну.

— Да? Интересно. Мечтаю познакомиться с ним. Литтон — и не книжник. Как-то даже странно.

— Он вам очень понравится. Он всем нравится. Однако вернемся к «Меридиану». По-моему, одна из привлекательных сторон книги — ее познавательность. Это очень важно для детей, которые будут ее читать. Родителям придется кое-что пояснять им, и дети узнают много нового. И в ней столько юмора, это мне больше всего нравится. Нет, еще сильнее меня восхищает ее необычность.

— Сказать, что мне больше всего нравится? — спросил Себастьян, глядя на нее своими выразительными глазами.

— Да, и что же?

— Что вы намерены ее издать.

— О, Себастьян, — смутилась Селия, не поняв его, потому что это случилось в первые дни их общения, — я ужасно рада, что вам нравится все, что мы делаем, я…

— Нет, вы не поняли, — уточнил он, — я не то хотел сказать, хотя и сотрудничество с вами для меня тоже важно. Но самая большая радость состоит в том, что эта книга привела меня к вам, Селия.

— Ах вот так! — удивилась она и пристально посмотрела на него. — Да, теперь понимаю.

— А вас, Селия, разве не это радует больше всего?

— Ну, как вам сказать… — неуверенно начала она, глядя на книгу, — конечно, замечательно работать с таким автором, это особая честь…

— Я не о работе говорю, — сказал он, — и вы прекрасно это знаете.

Суетясь от волнения, чего с ней давно уже не бывало, Селия нажала кнопку вызова и велела Дженетт Гоулд пригласить к ней Джилл Томас.

— Здесь мистер Брук, он хотел бы обсудить обложку.

Когда она отключила связь, Себастьян взглянул ей прямо в глаза.

— Лично я не хочу ничего обсуждать, — усмехнулся он, — но если этого хотите вы…

Конечно, про себя Селия все отрицала. Ежедневно она повторяла себе, что ничего особенного не происходит. Она вовсе не дожидается с нетерпением тех дней, когда Себастьян придет в «Литтонс», и не уподобляется тому типу женщин, поведение которых с мужчинами она никогда не одобряла. При этом она особенно тщательно следила за тем, как она ходит, говорит, выглядит и смеется, стараясь быть настолько изящной, привлекательной и желанной, насколько это только возможно. Селия замечала, что много думает о нем, но это ведь только потому, что он талантливый писатель и книга, которую он принес ей, просто бесподобна. Себастьян и в самом деле обладал чрезвычайно оригинальным мышлением, огромным обаянием и излучал сильнейшую и нетерпеливую энергию. Казалось, он не способен сидеть спокойно дольше нескольких секунд, даже просто молчать. Он постоянно прерывал любого собеседника, чтобы выразить свое мнение или предложить что-то новое. И потом, он, конечно же, был невероятно красив. Отрицать это было невозможно, как и то, что он обладал своеобразной сексуальной притягательностью. Сильной и неотвратимой. Однако Селия изо всех сил убеждала себя, что это ее не волнует, ее интересует только работа и будущее книги. Только это. Хотя Себастьян очень привлекательный мужчина. Отрицать это глупо. И тем не менее…

В конце концов, Себастьян просто дал ей огромный профессиональный шанс, и она этому радовалась, как и несомненно приятному обществу писателя. Кроме того, ей необходимо было хотя бы немного отдохнуть от житейских трудностей. Особенно сейчас. Она даже не сомневалась, что заслуживает этого.

— Какой тяжелый вздох, — сказал Себастьян, надевая пальто, в то время как Селия убирала в ящик стола рукопись «Меридиана».

— Разве?

— Да. Что-то случилось?

— Нет! Вовсе нет…

— Хотите рассказать мне? Может быть, за ланчем?

— Не о чем рассказывать.

— Тогда расскажите мне об этом «не о чем» за ланчем.

— Я очень занята.

— Я тоже. Но вы мой редактор, а также издатель. Найдется много чего обсудить за порцией хорошего ростбифа в «Симпсонз». Ну же, решайтесь. У вас усталый вид. Вам это пойдет на пользу.

Селия пошла. Себастьян оказался прав — им много чего предстояло обсудить.

Его книгу она редактировала сама, и не потому, что в «Литтонс» не нашлось бы людей, кому можно было бы ее доверить и кто оценил бы ее по достоинству, просто она боялась, что не всякий поймет, как мало там требовалось редакторской правки. Грамматика местами была немного странной, композиция несколько беспорядочной, но и то и другое отвечало немного анархичной манере повествования. Селии претила мысль о том, что какой-нибудь добросовестный редактор укоротит длинные, шероховатые и тем не менее очень связные фразы или поменяет местами придаточные предложения в строгом соответствии с правилами, но все обаяние повести как раз и состояло в этом грамматическом сумбуре. Вот почему Селия взялась редактировать текст сама. Иных причин не было.

— Есть только одна вещь, которую я предложила бы вам изменить, — сказала она, когда они устроились за столиком в дальнем углу ресторана, — это…

— Вы устали? — спросил он.

— Что? О да. Да, немного. Наверное, война всех нас утомила.

— Это точно. Но она закончилась, и мне хорошо.

— А ваша нога?

— Нет, — ответил он и улыбнулся, — ноге плоховато.

В 1916 году во Франции Себастьяна ранило в ногу. После очень тяжелой операции стало еще хуже: была занесена инфекция, и его отпустили домой для проведения еще нескольких операций на искалеченном и постоянно ноющем колене.

— А как у вас?

— Что?

— Как ваш муж?

Селия молчала.

— Ему хуже?

— Нет, — поспешно ответила она. Слишком поспешно.

— Рассказывайте, — улыбнулся Себастьян.

— Нет.

— Почему?

Снова молчание.

— Рассказывайте. У него депрессия?

— Не совсем… Нет. На вид он вполне бодрый. Нет, не бодрый. Но и не несчастный. Какой-то…

— Отстраненный?

— Да, — подтвердила она, — да, вот именно. Кажется, что ему ничто не интересно. Только он сам.

— А вы?

— И уж точно не я.

— Что ж, это вполне нормально, — заключил Себастьян. Он сидел, откинувшись и глядя на нее. — Я в какой-то мере и сам так себя вел. В конце концов, ваш муж пережил тяжелое время. А теперь он просто изолировался от всего. Ушел в себя. Включился защитный механизм, понимаете?

— Я понимаю. Конечно, понимаю. И я была… старалась, во всяком случае, быть очень терпеливой. Но он не желает ни о чем со мной говорить. Только о самом себе. Ни о работе, ни о детях, ни о доме, который находится в ужасном состоянии и требует большого ремонта, как и офис издательства, а обо мне подавно. Даже о том, через что он прошел. Это… это тяжело. Потому что на меня навалилось все, я принимаю решения, которые на самом деле теперь должен принимать он. Мне очень трудно.

Себастьян посмотрел на нее и снова улыбнулся:

— Смею предположить, дорогая леди Селия, что вам будет еще труднее, когда он снова начнет всем этим интересоваться.

— Привет, Марджори.

Барти стояла в дверях дома на Лайн-стрит и делано улыбалась. Была суббота. Теперь Барти уже позволялось приезжать сюда одной на автобусе. Этому способствовала тетя Селия, как и многим другим проявлениям независимости. Барти и близнецы часто вместе возвращались на автобусе из школы домой: девочки с подружками обычно сидели впереди и хихикали, Барти — позади них, делая вид, что ее это не волнует. Но все было не так про сто: ей поручали приглядывать за ними, а они никогда и ни в чем не хотели ее слушать.

— Не ходите наверх, — говорила она в автобусе, — идет дождь.

— А нам хочется, — отвечали они и бежали наверх.

— Это не наша остановка, — в другой раз предупреждала она, видя, что они спускаются на площадку и готовятся к выходу.

— Мы хотим выйти вместе с Сьюзи. И дальше пойдем пешком.

Тогда Барти тоже приходилось вылезать из автобуса и следовать за близняшками, наблюдая сзади, как они болтают меж собой, склонив друг к другу свои одинаковые головы и совершенно игнорируя ее. После возвращения в Лондон они снова стали несносными.

А дома няня бранила их за промокшие школьные формы, стоптанную обувь, но еще больше доставалось Барти.

— Ты за них отвечаешь, Барти, ты старше, постарайся найти к ним подход.

Но говорить им что-то было бесполезно, совершенно бесполезно.

Барти и близнецы учились в частной школе Хелен Вулф для девочек на Саут-Одлей-стрит. Это была хорошая и довольно известная школа. Здесь учились девочки из самых аристократических семей. Но Селию это волновало меньше, чем высокий уровень обучения. Она была настроена дать девочкам отличное образование, чтобы обеспечить им в жизни те же возможности, что и Джайлзу.

Барти, использовав все преимущества своих занятий в течение нескольких лет с мисс Эдамс, а также будучи наделена природными способностями, сразу же стала одной из первых в классе. Близняшки уютно обосновались в конце списка. Они были смышлеными, но ленивыми девочками, а жизнь слишком хороша, чтобы тратить ее на чтение книг и решение математических задач. С первых же дней учебы они приобрели среди сверстников невероятную популярность: все девочки восхищались ими и искали их дружбы. Это кончилось тем, что девочки стали самоуверенными, непослушными, грубили няне, дерзили учителям и открыто хамили Барти — благословенной строгой дисциплины Эшингема в Лондоне, к сожалению, не было.

Поначалу Барти хорошо ладила с одноклассницами. Она им нравилась и сама все больше становилась похожей на них, поскольку, долгие годы прожив у Литтонов и всю войну проведя в поместье Бекенхемов, по сути дела, сформировалась в той же среде, что и ее соученицы. Кроме того, она оказалась довольно спортивной девочкой. За заслуги в учебе и на игровой площадке ее постоянно ставили в пример другим ученицам. Вскоре учителя начали призывать и близнецов брать с Барти пример: усердно трудиться, быть внимательными и выполнять домашние задания.

— Ваша сестра так хорошо учится, — однажды сказала им классная наставница, когда обе они на редкость скверно выполнили контрольную работу по английскому языку. — А вы совсем не такие, как Барти.

Близнецы переглянулись и, ни слова не говоря друг другу, о чем-то условились.

— Барти нам не сестра, — объявила Адель, — она просто живет с нами.

— Мама привела ее к нам домой, когда она была еще совсем маленькой, — пояснила Венеция.

Новость мигом распространилась по школе: оказывается, Барти — всего-навсего подкидыш, которого спасла добрая леди Селия Литтон, подобрав на улице и навязав собственным детям, вынужденным хорошо относиться к ней, делиться игрушками и даже освободить ей собственную комнату. Эта история очень понравилась маленьким девочкам — она была такая необычная и обрастала все новыми удивительными подробностями. В считаные дни Барти стала объектом всеобщего любопытства: некоторые девочки восхищались ею, но абсолютное большинство презирали.

— Это правда, что ты спала в ящике вместе с тремя своими братьями? — спрашивали они.

— Я спала с ними, когда была еще младенцем, — подтвердила Барти, не собираясь предавать свою родную семью, — но не в ящике, а в кровати.

— И вы жили в подвале?

— Это был не совсем подвал.

— Как это — не совсем? Что это значит?

— Наши комнаты находились в самой нижней части дома. Но это вовсе не подвал.

— Ваши комнаты? А сколько их было?

— Две, — стойко сказала Барти и углубилась в свои учебники. Она прекрасно понимала, что́ ее ожидает впереди. Игра закончилась.

Конечно, ей было не так уже тяжело, как раньше: у нее оставались подруги, и ее приглашали в несколько домов. Но большую часть времени она проводила в одиночестве, поэтому, как и прежде, искала утешения в учебе и много занималась. В новой школе ее тоже вскоре прозвали зубрилкой.

— Хорошо хоть не босячкой и не беспризорницей, — сказала она Джайлзу.

Всякий раз, когда учителя хвалили Барти — а она почти всегда была в списках первых учениц, победительниц или награжденных, — другие девочки удивленно вскидывали брови, переглядывались, строя гримасы, и перешептывались за ее спиной. Она притворялась, что ей все равно, на самом же деле страшно переживала.

— А, привет, — сказала теперь Марджори, — ты что здесь делаешь?

— Пришла с тобой повидаться, — ответила Барти. — Сегодня суббота. На следующей неделе мы все едем на Пасху в Эшингем, и я увижусь с Билли. Может, хочешь что-то передать ему?

— Еще чего! — отрезала Марджори. — Он у нас теперь тоже аристократ. — Она хихикнула. — Чего ему слушать про наши бедняцкие проблемы!

— Марджори, ты говоришь глупости. Естественно, он хочет знать про ваши проблемы. Не дури. Где мама?

— Ушла в магазин. С Мэри. Попытаться достать хлеба.

— Попытаться? А что тут сложного?

— А то, ваша светлость, что на свежий хлеб у нас нет денег. Поэтому она пошла за вчерашним хлебом. За ним очередь.

— Да-да, понимаю. Тогда я пойду поищу их. Спасибо. А Фрэнк дома?

— Нету. Ушел со своей зазнобой.

— Да ну? Вот здорово! Она тебе нравится?

— Так себе, — пожала плечами Марджори. — Строит из себя… Вы, я думаю, с ней столкуетесь.

Барти оставила сестру и побежала искать мать. Сильвия стояла в очереди. Мэри возле нее не было, она играла где-то поблизости с другими детьми. Вид у Сильвии был изможденный и усталый. То и дело она принималась кашлять.

— Мам! Привет. Как ты?

— Барти, здравствуй, голубушка. Ты никак опять подросла? Какое красивое платье!

— Да… спасибо. Новое.

Она посмотрела на свое платье; наверное, оно и вправду красивое. Из шерсти синего цвета, с модным воротником, приспущенной талией и длинной юбкой. Примерно за неделю до этого тетя Селия повела их с близнецами в магазин одежды «Вуллэндс» и накупила им кучу вещей на весну и лето, заставив выбирать, что кому хочется, и радуясь, что опять появилось так много товаров. Барти ничего не могла выбрать и растерялась: она никогда не думала об одежде, ее это просто не интересовало. Близнецы, напротив, часами пропадали в разных отделах, выбирая платья, юбки, блузки, легкие пальто, белые носочки, ботинки со шнуровкой и соломенные шляпки. Барти это казалось безумно скучным занятием. Став старше, она решила, что будет, как ММ, каждый день ходить в одном и том же.

— Как бы мне хотелось какое-нибудь новое платье, — сказала Сильвия, — мои все напрочь износились.

— Я могла бы… — Барти запнулась. «Попросить тетю Селию» — вот что она собиралась сказать. Но она знала, что маме это не понравится. Она больше не примет никакой благотворительности.

— Мне достаточно знать, что у тебя всего вдоволь, — всегда говорила Барти Сильвия, — красивой одежды, хорошей пищи. Мне меньше заботы.

Барти полагала, что маме это приятно, но сама терпеть не могла такие разговоры. Это означало, что ей никогда не удастся вернуться в семью, потому что она будет лишней и обузой им всем. И это ранило ее больше всего: знать, что ты не являешься членом семьи Литтонов, которая просто приютила тебя, но и той семье, где ты родилась, ты тоже не нужна — лишний рот.

— С тобой все в порядке, мам? — снова спросила Барти.

— Со мной?.. Да. Трудновато, конечно. Но когда же нам было легко? Ничего нового. — Она вздохнула, потом неожиданно покачнулась и схватилась рукой за стену, чтобы устоять.

— Мам! Ты больна? — с тревогой взглянула на нее Барти. — Тебе плохо?

— Нет-нет, — запротестовала Сильвия, — что-то голова закружилась.

— Иди скорее домой, я постою.

— Постоишь, дорогая? Вот умница! Два батона, если сумеешь достать. Имей в виду, хлеб вчерашний. Вот деньги.

Мистер Фелпс, продавец из булочной, был одним из тех немногих на Лайн-стрит, кто относился к Барти как к своей соседке, по-прежнему живущей здесь. Но большинство других жителей глазели на нее, как на редкостный экземпляр, подлежащий изучению.

— Привет, Барти. Ба, как ты опять выросла! А где же мама? Я вроде бы видел ее тут в очереди.

— Домой пошла. Ей что-то плохо стало, — вздохнула Барти.

— Да, что-то с ней не так. Она плохо питается, а теперь еще этот скверный кашель к ней пристал. Денег не хватает, вот что. И ей, и всем вдовам. Их пенсии просто оскорбительны. Убийственны. Я удивлюсь, если ей платят больше десяти шиллингов. Не знаю, как она вообще перебивается. На-ка вот, держи еще эти булочки. Нет, за них я ничего не возьму. Они немного черствые, но вообще-то хорошие.

Барти отнесла хлеб домой, заварила матери чаю, намазала для нее жиром булочку и немного посидела с ней. Ночью, лежа на свежих простынях в одной из своих батистовых ночных рубашек, рядом со шкафом, в котором висели ее новые платья, Барти с тревогой думала о матери, которая покупала черствый хлеб, потому что не могла позволить себе свежего, о ее неутихающем кашле даже во время сна, как сказала Марджори. И она поняла: нет ничего удивительного в том, что сестры и братья считают ее чужой.

— Похоже, тебе понравилось. — Селия улыбнулась Оливеру через обеденный стол.

— Да. Просто объеденье! Вообще-то, рыба мне немного поднадоела, но эта была великолепной. Новая повариха творит чудеса. Хотя я заметил, что Джек все реже и реже бывает дома. Похоже, он тратит все свое время на поиски хорошего мяса с кровью. Мне нравится, когда мы одни дома. Тебя не раздражает, что он живет здесь?

— Конечно нет. Я очень рада. Честное слово. Но, наверное, ему тут ужасно скучно.

— Уверен, он вскоре найдет чем заняться. Сказать по правде, меня очень удручает мысль о том, что он решил уйти из армии. Мне казалось, армия — его естественная среда.

— Наверное, он просто окончательно разочаровался в ней, — сказала Селия. — Это происходило постепенно в течение всей войны. Джек говорил мне об этом в тот раз, когда приезжал в отпуск. — Она замолчала, вспоминая ту ночь, когда пережила сильное искушение, впервые ощутив желание отдаться кому-то, кроме Оливера. Но теперь, когда Оливер вернулся, с ней больше такого не случалось. И не могло случиться. Даже не приходило в голову. Она взглянула на Оливера и весело улыбнулась: — Ну а как ты себя чувствуешь в целом?

— О, прекрасно. Спасибо. Вообще-то, знаешь, я сегодня подумал о том, что уже хотел бы почитать какие-нибудь рукописи. И даже взглянуть на издательские планы. Вот. Ну как?

— Оливер! Это замечательно. — Селия была искренне рада не только тому, что муж, видимо, достаточно окреп, но и тому, что он наконец заинтересовался делами «Литтонс».

— Да. Похоже, я по-настоящему поправляюсь. Начну-ка я, пожалуй, с творения мистера Брука, поскольку оно важнейшее в наших рождественских планах.

— О… да. — Ее по-прежнему тревожило, что пришлось отдать за эту книгу столько денег. — Но есть и другие, более неотложные произведения, которые ты должен посмотреть, Оливер. Новая подборка детективов и…

— И их прочту. Я все прочту, Селия. Нет, я действительно соскучился по работе. Прости меня, дорогая, тебе пришлось так долго ждать меня! Но я и правда был ужасно болен и слаб.

— Нет нужды извиняться. Я справилась. Господи, ты заслужил отдых. Ты же и впрямь чуть не умер.

Некоторое время Оливер действительно был на волосок от смерти: он потерял большое количество крови, у него развился сепсис, и слишком ревностный католический падре уже готовился к заупокойной службе. Оливер выжил только чудом. Однако ранение в живот постоянно напоминало о себе, и полное излечение было невозможно.

— Да, — грустно сказал Оливер. — И знаешь, Селия, я иногда желал смерти.

— Знаю, — улыбнулась она, надеясь, что он не станет предаваться воспоминаниям, которые было больно выслушивать, но которые были столь необходимы для его эмоционального выздоровления.

Поначалу Селия гордилась тем, что муж говорил с ней об этом, бесконечно радовалась тому, что он нашел в себе силы поделиться своей болью. Однако Оливер постоянно твердил одно и то же, и Селию это начало раздражать.

— И только в последнее время я ощутил… благодарность. За то, что не умер. За то даже, что я просто жив.

Селия удивилась: это было самое позитивное высказывание Оливера с тех пор, как он вернулся домой. Вероятно, в его сознании произошел какой-то сдвиг, позволивший ему почувствовать себя иначе.

— Оливер, это чудесно! Я так рада.

— Да. — Он снова улыбнулся ей. — И ты не успеешь опомниться, как я вернусь в «Литтонс» и стану настоящей чумой.

— Никакой чумой ты не станешь, — сказала она. — Я с нетерпением жду, когда ты вернешься. Мне в помощь…

— Тебе в помощь! Милая моя, надеюсь, я сгожусь на нечто большее, чем просто помогать тебе. — Голос его внезапно окреп, и в нем зазвучала угрожающая нотка. Она вспомнила слова Себастьяна и невольно улыбнулась.

— Ну конечно, так и должно быть. Но ты же понимаешь, что́ я имею в виду. Мне было трудно в этой одинокой битве.

— С тобой была ММ.

— Да, к счастью, со мной была ММ, а я — с ней. Не знаю, как бы мы справились друг без друга. Но наши обязанности настолько разные, что нам приходилось принимать важные решения в одиночку. Ей — по финансовым вопросам, мне — по редакторским…

— Да, конечно, — согласился Оливер. Вид у него снова сделался каким-то утомленным. — Полагаю, для одного вечера я хорошо потрудился. — Он с усилием улыбнулся. — Но это начало. А мне не терпится сделать гораздо больше. А теперь, пожалуй, поднимусь-ка я наверх поспать, если не возражаешь. Спокойной ночи, дорогая.

— Спокойной ночи, Оливер.

Селия дошла с ним до лестницы, поцеловала его и проследила за тем, как он медленно поднялся.

С тех пор как Оливер вернулся домой, они спали в разных комнатах. Ночами он часто не мог сомкнуть глаз от боли и любил почитать. Они решили, что так будет лучше для них обоих. Но Оливер ни разу не высказал желания просто полежать рядом с ней, обнять ее. Не говоря уже о ласках и близости.

Глава 16

— Ну что, решения от Сегала так и нет? — с напускной беззаботностью спросил Роберт.

— Нет, — в той же манере ответил Джон. Они улыбнулись друг другу — напряженно и немного натянуто. Они ждали решения по контракту о строительстве для Джерома Сегала универмага на Шестой авеню, который по размерам и роскоши мог бы соперничать с магазинами «Сакс» и универмагами Генри Бендела. Все вроде бы шло хорошо: кивками и подмигиваниями Сегал давал им понять, что контракт будет их. Они провели с ним много времени в детальнейших обсуждениях проекта и уже хорошо знали, где будут размещаться отделы женского белья, мягкой мебели и даже комнаты отдыха, как вдруг воцарилось молчание.

Дата, когда Джером Сегал намеревался подписать контракт, давно миновала, а в ответ на робкие телефонные звонки последовало сначала: «Прошу прощения, Роберт, я жду подтверждения от одного из моих директоров», потом уклончивые отговорки, безответные телефонные звонки, вежливые просьбы о недельной отсрочке, «чтобы расставить все точки над „i“».

Сегодня эта недельная отсрочка истекала, и прошло уже полдня. Ни Роберт, ни Джон не подавали виду, что нервничают. В этот проект они вложили уйму времени и немалые средства.

— Думаю, теперь нам придется вернуться к проектной работе, — с деланой веселостью сказал Джон, — к чему-нибудь попроще.

Наконец секретарша Роберта доложила о звонке Джерома Сегала: контракт он еще не подписал и просит предоставить более детальную информацию по расценкам.

— Мистер Сегал, — начал Джон, едва сдерживаясь, чтобы скрыть раздражение в голосе, — более детальная схема едва ли возможна. Детальнее уже некуда. Если вы помните, я указал даже стоимость держателей для цветов в дамской уборной.

Воцарилось молчание, затем голос произнес:

— Да, Джон, я все понимаю. Но у меня имеется ряд вопросов, поступивших от наших кредиторов, по поводу цен на строительные материалы: например, их интересует общая стоимость цемента. Я попросил бы вас предоставить мне эти данные.

— Не нравится мне все это, — сказал Джон Роберту, доставая папку с документами Сегала. — Совсем не нравится. Мелочные придирки на каждом этапе. Чую неладное. Даже если мы подпишем контракт, это еще ничего не значит.

— А если не подпишем, — усмехнулся Роберт, — то будем утешать себя мыслью, что избежали сложного клиента. Давай посмотрим еще раз цены на сталь. Да… немного высоковаты. Наверное, можно чуть снизить их.

— Ты чертовски оптимистичен, Роберт, — воскликнул Джон, — матери следовало назвать тебя Поллианной[20].

— В то время, полагаю, она еще не существовала, — сказал Роберт и опять усмехнулся. Джон был прав: оптимизм являлся одним из характернейших и весьма ценных качеств Роберта.

Однако в данном случае он был неоправдан: контракт на строительство универмага Сегала ушел к другой компании — «Хэгмен Беттс», о которой никто никогда не слышал.

— Новенькие, — сказал Роберт, — голодные. Возможно, убыточные. Не расстраивайся, Джон. Нет повода — это же всего одно дело. У нас на повестке еще три верных контракта. Пойдем-ка выпьем, и забудь обо всем.

Однако первый из «трех верных контрактов» снова ушел к «Хэгмен Беттс», а второй — к еще одной молодой фирме «Стерн Рубин».

— Не тревожься, — сказал Роберт Джону, — это долго не протянется. Они прогорят с такими низкими расценками. И вскоре начнут смотреть на вещи более реалистично. Тогда у нас все будет в норме. Нельзя же сказать, что мы бедствуем. У нас достаточно средств, чтобы несколько месяцев продержаться без заказов. Выше нос.

Но, возвращаясь домой на Саттон-плейс, сам он был невесел и чувствовал себя как-то неуютно. Роберт не понимал причину своего беспокойства: у них действительно, помимо Сегала, был солидный резерв других клиентов. Возможно, он просто устал.

— Ты какой-то хмурый, — сказала Мод, когда он вошел в ее уютную комнату. Она рисовала.

— Все в порядке. Что рисуем?

— Дом. Посмотри.

Он взглянул.

— Да это прямо небоскреб!

— Может быть.

— Будешь руководить нашей компанией «Бруер — Литтон».

— Здорово!

— По-моему, тоже.

Роберт и в самом деле не исключал такой возможности. Больше всего на свете Мод любила играть во всякие домики, строить их из кубиков и прекрасно умела рисовать небоскребы Манхэттена.

— Некоторые из них строил мой папа, — серьезно объясняла она своей учительнице, когда та восхищалась ее рисунками.

Девочке уже исполнилось семь лет, она была по-прежнему прелестна и на удивление не избалованна. Ее водили в дневную школу на Манхэттене, и ее любимым предметом пока была арифметика.

— Что ж, арифметика для архитектора просто необходима, — говорил Роберт, который души не чаял в дочери. Она была очень тоненькой, миниатюрной девочкой с поразительно густыми огненно-золотыми волосами и большими зелеными глазами.

Мод обожала отца, и все радости жизни заключались для них друг в друге. Вечером они всегда ужинали вместе, утром по очереди будили друг друга со стаканом апельсинового сока в руке, а за завтраком обсуждали каждый предстоящий день. После смерти Дженетт Роберт прекратил светскую жизнь, жил довольно замкнуто и вечерами в основном бывал дома, стараясь уделять дочери как можно больше внимания.

По выходным они ездили в дом, который он построил в Монтоке на Лонг-Айленде, — это было современное ослепительно-белое здание, возвышавшееся прямо на побережье; место тщательно выбиралось подальше от особняка Лоренса. Когда Лоренс прослышал, что Роберт собирается обзавестись собственным домом, то на писал ему, что им обоим будет удобнее, если они не окажутся близкими соседями. На письмо Роберт не ответил, но его возмутил тон Лоренса и встревожила угроза нежелательных последствий для Мод, на которые тот намекал. Роберт очень любил Лонг-Айленд и хотел, чтобы Мод наслаждалась всеми возможными здесь удовольствиями: катанием на яхте, конной ездой и прогулками по побережью. Последнее время они крайне редко виделись с Лоренсом, разве что на случайных званых вечерах, где вежливо кланялись друг другу и расходились.

Джейми часто гостил у них. Теперь, когда он повзрослел, ему было проще игнорировать психологическое давление, которое оказывал на него брат, и открыто дружить с отчимом. Ему исполнилось уже восемнадцать, он избавился от прыщей, стал высок и спортивен, прекрасно играл в теннис и футбол и, несмотря на более скромные, нежели у Лоренса, академические успехи, с сентября посещал занятия в Гарварде на историческом факультете. Он учил Мод играть в теннис на корте в особняке Роберта. Мод по-прежнему нежно любила брата и готова была ради него на все. Для нее не было большего счастья, чем провести с ним выходные, даже просто молча посидеть на площадке у дома, наблюдая, как он читает газету или дремлет на солнце. Джейми тоже очень любил ее, ценил ее преданность и был благодарен ей за то, что она не держала на него никаких обид, связанных с прошлым и с недостойным поведением Лоренса. Джейми часто наведывался и на Саттонплейс: ему было стыдно за то, что он некогда отказался переехать туда, и теперь он занимал те небольшие комнаты, которые Роберт так заботливо спланировал для него при строительстве дома.

— Вот бы мы поженились, Джейми, — как-то раз сказала Мод, а он рассмеялся и ответил, что она, кажется, собиралась выйти замуж за Кайла Бруера.

— Собиралась, но папа сказал, что у него есть девушка. И вообще, я лучше выйду за тебя. Ты мне больше нравишься.

— Что ж, и я был бы рад, но это невозможно — мы же брат и сестра.

— Я буду ужасно завидовать той, на ком ты женишься, — объявила Мод, — ужасно.

На это Джейми ответил, что долго еще не женится, а когда соберется, Мод поможет ему выбрать девушку.

— Этот грипп — сущий кошмар, — сказала Селия ММ. Было чудесное майское утро. Селия стояла у окна своего кабинета, глядя на поток людей в масках, снующих по залитым солнцем улицам Лондона. — Просто не верится. Доктор Перринг говорит, что грипп хуже всего действует на здоровье молодежи. С чем не справилась война, то довершит грипп. Невольно приходит мысль, а не вывезти ли нам снова детей из Лондона. Меня этот грипп панически пугает. Оливер считает, что я напрасно нервничаю, но было уже много смертельных исходов.

— Вот Джей был бы рад, — ответила ММ со вздохом. — Я имею в виду, снова уехать из Лондона. Он просто изнывает и мается, бедняга, он безумно скучает по детям. И выглядит он плоховато, и Дороти совершенно измучил.

— Когда его можно будет водить в школу?

— Не раньше чем через девять месяцев. Но и тогда только по утрам. Ему страшно одиноко, и он стал очень трудным. Знаешь, опять мочится в постель по ночам. Не знаю, что с этим делать.

— Бедный малыш! Будь у меня ребенок того же возраста, они могли бы приходить друг к другу и вместе играть. Но у меня его нет.

— Нет, — грустно сказала ММ, и обе они подумали о погибшем ребенке Селии.

— Вообще-то, — сказала Селия с внезапной, чересчур ясной улыбкой, — я думаю, Джей вскоре привыкнет к городу. Понятно, что ему здесь не очень уютно, но дети так быстро адаптируются. А Дороти что думает?

— Мне кажется, она очень встревожена. Джей все время повторяет, что сбежит. Наверное, я должна проводить с ним больше времени, но… какая польза четырехлетнему ребенку от престарелой матери?

— Большая, — уверенно заявила Селия, — жизнь проходит не только в играх и забавах. Все будет хорошо, когда Джей пойдет в школу. Постарайся не волноваться, ММ. А я все же спрошу маму, как она смотрит на то, чтобы дети пожили в деревне, подальше от бацилл, хотя бы на летних каникулах. Мы отправим с ними нянек. Представляешь, как Джей обрадуется!

— Можно, конечно, только ненадолго, — согласилась ММ.

— ММ, я уже научилась далеко не загадывать. И тебе советую поступать так же. Иначе все очень сложно. В настоящий момент мне просто претит заглядывать дальше, чем на день вперед. С тех пор как вернулся Оливер, все стало так… не так, как я думала, не знаю почему.

— С ним очень трудно?

— Очень. Он ведет себя как балованный, скучающий ребенок, который от нечего делать пинает мебель. Требует, чтобы с ним играли, разговаривали, а потом, когда ему потворствуешь, не желает ничего слушать. Ох, ладно, не буду осуждать мужа за глаза. Я знаю, что́ ему пришлось пережить. Да я и не требую многого. Но вместо спасательного плота, которого я так ждала, он…

— Пробивает еще большую брешь в днище корабля?

— Немного резко, — рассмеялась Селия, — но тем не менее близко к истине. Вообще, Оливер настроен начиная со следующей недели приходить на работу — сначала, конечно, не каждый день. Надеюсь, станет полегче.

— Может быть, — согласилась ММ, — а может, будет еще хуже. Во всяком случае, поначалу.

— Да, и Себастьян так говорит. Забавно!

— Правда? Весьма проницательно, особенно для постороннего человека.

— Не знаю, — поспешно ответила Селия. — А ведь это вполне вероятно? — Она принялась ворошить бумаги на столе. — Послушай, ММ… Да где же они… Ты бы только видела все эти письма и дневники, которые приходят к нам для книги «Жизнь после войны». Самое интересное в них то, как многие женщины разгневаны и возмущены теперь тем, что их мужья возвращаются домой с мыслью, что там все по-старому, будто они отлучились на минутку. Это просто возмутительно!

— Вряд ли мужчины так считали, — усомнилась ММ.

И конечно же, она была права. В стране назревал настоящий взрыв. Вместо чествования героев, обещанного Ллойд Джорджем, Англия бурлила глухой яростью, вызванной вопиющим неравенством полов. От женщин требовали освободить должности, которые они успешно занимали в годы войны, разойтись по домам к своим мужьям и смиренно довольствоваться ролью домохозяек и матерей. Правда, тем из них, кому исполнилось двадцать девять лет, было предоставлено наконец право голоса, но это не решило всех проблем. А мужчины, вернувшиеся с фронта калеками, заявили, что те пособия, которые причитались им по инвалидности, возмутительно малы.

В отношениях с индийскими частями, завербованными во время войны, возникло расовое напряжение: план демобилизации оказался непродуманным. Министерство по восстановлению хозяйства, учрежденное для решения всего комплекса проблем, связанных с возвратом к мирной жизни, неожиданно было распущено в начале лета 1919 года, когда потребность в нем оказалась наиболее высока. Взвинчивание цен — прямой результат сокращения регулирующей роли правительства в области ценовой политики — в сочетании с отсутствием реального роста зарплат вело к ослаблению промышленности. Сильные волнения в Ливерпуле сопровождались мародерством, насилием, и был даже случай со смертельным исходом. В дополнение ко всей этой сумятице набирало силу окрепшее во время войны лейбористское движение. Англия утрачивала социальную стабильность.

А на Лайн-стрит Сильвия Миллер боролась с болезнью и пыталась свести концы с концами на свою вдовью пенсию, имея одного сына здорового, но безработного, а другого — работающего, но калеку. И она была лишь одной из миллионов людей, которые потеряли почти все и теперь задавались вопросом, во имя чего они принесли такие жертвы.

Оливер и Себастьян сидели в кабинете Селии напротив друг друга на кожаных диванах — тех самых, которые, вопреки возражениям Оливера, она поставила сюда в первую же неделю своей работы в «Литтонс» специально для того, чтобы приходящим к ней авторам было удобно. С тех пор Селия перебралась в другой кабинет — гораздо более просторный, рядом с кабинетом Оливера, — но диваны остались те же: их блестящая глянцевая поверхность со временем потускнела и потемнела, потрескалась и кое-где поцарапалась, но все же они были бесконечно удобны и создавали в кабинете уютную атмосферу клуба. Эти диваны теперь уже стали частью истории «Литтонс». Здесь Селия засиживалась долгими ночами, читая рукописи, тут они с ММ нередко спали во время войны, сюда она усаживала сотрудников, чтобы сообщить им новости, хорошие или плохие, здесь рассаживались авторы и их агенты, чтобы обсудить условия публикации, редактуру, наконец, тут лежали кипы рукописей, иногда такие огромные, что возвышались над спинками диванов.

Диваны хранили также воспоминания, связанные с личной жизнью Селии. На одном из них сидел Джаго в первую и последнюю их встречу — в тот вечер, когда он пришел к ней за помощью. Здесь же Селия не раз утешала и ободряла ММ, видя, что та пала духом, то же самое делала для нее и ММ, а сама Селия проливала слезы одиночества и страха в те годы, когда рядом не было Оливера. Здесь они с Себастьяном сидели в то волшебное утро, когда он принес ей «Меридиан» и, как она теперь часто вспоминала, буквально околдовал ее своим прекрасным музыкальным голосом. И здесь же она сидела тогда, когда позвонила мать и сообщила, что Оливер жив и здоров.

Сейчас Селия стояла и молча смотрела на Оливера и Себастьяна. Оливер, листавший планы по изданию «Меридиана», выглядел слабым, худым, странно бесцветным и усталым. Себастьян, сильный, яркий, энергичный, то и дело с нетерпением проводил пятерней по волосам и время от времени переглядывался с Селией, прищуривая свои невероятно красивые глаза и ободряюще ей улыбаясь. Она изо всех сил старалась не сравнивать их — Оливера, которого так крепко любила, и Себастьяна, который теперь волновал ее, нарушая душевное равновесие.

— Изумительное произведение, — мягко улыбнувшись Себастьяну, сказал Оливер, — поистине изумительное. Нам очень повезло, что мы заполучили вашу книгу.

— Это только благодаря вашей жене, — пояснил Себастьян, — она отвадила многих претендентов. Хотя, — добавил он, — я побывал во всех издательствах Лондона и решил, что уютнее всего чувствую себя здесь.

— Хорошо, — улыбнулся Оливер, — я рад. Стало быть, мы на верном пути. Что я могу добавить к этому плану? Он меня вполне устраивает.

— А добавлять ничего и не требуется, — сказал Себастьян, — только ваше добро на выпуск книги, разумеется. Я рад, что вы довольны.

Оливер взглянул на него, и Селия, перехватив этот взгляд, на мгновение увидела далекий отблеск довоенного Оливера, того, с которым она столько раз спорила, — да, блестящего, несогласного, немного высокомерного, ревнивого к своему делу. Ему, должно быть, не понравилась реплика, что добавлять ничего не требуется.

— Да, но у меня есть несколько предложений, — возразил Оливер. — Устраивает ли вас обложка? Она, по-моему, очень взрослая. А…

— Я просто в восторге от нее, — заявил Себастьян. — Полностью согласен с вами, что она довольно взрослая, но и сама книга адресована взрослым детям.

— Мне кажется, тут вы не правы, — упорствовал Оливер, — лично я полагаю, что книга понравится детям разных возрастов, но покупать ее будут в основном старшие, потому что ее внешнее оформление может показаться маленьким читателям несколько несвойственным детской книге.

— Я не согласна, Оливер, — возразила Селия, — в обложке нет ничего чужеродного, она прекрасна. Волшебна. И будет притягательна для каждого…

— Я понимаю все, что вы говорите, — кивнул Оливер, — вы оба. Но я также знаю, как опасны неточности в этих вопросах. У меня большой опыт в книгоиздании…

— Разумеется, — сказала Селия, — я прекрасно это помню. И у меня тоже есть опыт. Однако эта книга уникальна, она не похожа на другие, здесь совершенно новый подход. И я решительно против инфантильной иллюстрации на обложке…

— Я не предлагаю инфантильной иллюстрации, — холодно заметил Оливер. — Я не так наивен. Но я предпочел бы рассмотреть варианты. Мне хотелось бы чего-нибудь менее абстрактного.

— Я, признаться, сомневаюсь в том, что это необходимо, — уклончиво ответил Себастьян, — но, конечно, можно попробовать.

— Да, — сказал Оливер, — по-моему, это следует сделать. И разумеется, мы ничего не предпримем без вашего согласия. Будьте уверены. — Он улыбнулся Себастьяну, затем взглянул на Селию, и его улыбка угасла. — Вообще-то, мы обычно не позволяем нашим авторам участвовать в решении подобных вопросов. Вы абсолютное исключение.

— Приятно сознавать это, — усмехнулся Себастьян. — И это как раз один из тех критериев, по которым я выбирал издателя. Не позволять писателю высказаться по поводу оформления обложки его произведения кажется мне чем-то вроде запрета родителю высказаться от имени и в интересах своего ребенка. Ба, времени-то сколько! Мне пора. Спасибо, что уделили мне внимание, мистер Литтон. Очень вам благодарен. Мне известно, что вы пережили тяжелый период. Но приятно знать, что теперь вам немного лучше.

— Да, — согласился Оливер, — мне и в самом деле лучше. И нет более эффективного лекарства, как снова вернуться к издательским делам. Я получил большое удовольствие от сегодняшнего дня. До свидания, мистер Брук. Спасибо за то, что предоставили нам книгу.

— Спасибо вашей жене, — ответил Себастьян, — как я уже сказал, она архитектор всего проекта. И кроме того, самый прекрасный редактор.

— А у вас есть опыт работы с другими редакторами? — мягко спросил Оливер. — Как я понимаю, это ваша первая публикация.

— Первая. Но у меня есть хорошая подруга, она писательница. Она-то и рассказывала мне всякие ужасы о редакторах.

— Понятно. Ну что ж, о Селии таких ужасов я не слышал. Насколько мне известно. Или я не прав, Селия?

— Нет, — ответила она. — Думаю, что прав.

Селия удивилась тому, что ее вдруг точно зазнобило и на душе стало тоскливо.

— Так ты поговоришь с той женщиной насчет вариантов обложки? — спросил Оливер, когда Себастьян ушел. — Предложи сделать их не столь абстрактными. Они могут быть очень красочными, но ближе к содержанию книги.

— Оливер, я действительно считаю, что твоя мысль не вполне удачна. Всем очень нравится эта обложка, она содержательна и оригинальна.

— Она чересчур содержательна. А книга детская. Может, мне самому с ней поговорить — как ее зовут? — или ты поговоришь?

— Я сама, — поспешно ответила Селия. — Ее зовут Джилл. Джилл Томас, она невероятно талантлива.

— Скоро вернется Джеймс Шарп, — сказал Оливер, — ему на войне повезло. В отличие от бедняги Ричарда.

Несмотря на вечные профессиональные споры и стычки с Ричардом Дугласом, Селия очень уважала и ценила его и когда узнала, что Ричард погиб, была совершенно подавлена этим известием.

— Да. Мм… Оливер, по поводу Джеймса Шарпа. Я знаю, что до войны он был художественным директором «Литтонс», но теперь…

— Дорогая, прости, я, пожалуй, поеду домой, — покачал головой Оливер. — Я страшно устал. Но визит сюда был замечательным тонизирующим средством. И мне очень понравился Себастьян Брук. Приятный парень. Похоже, чертовски талантлив. Мне не терпится поработать с ним. Скажи, Селия, какую сумму ты предложила ему за книгу?

— Ну… очень много. Я пыталась поговорить с тобой об этом, но ты был еще очень слаб.

— Но ты, надеюсь, посоветовалась с ММ?

— Нет, — ответила Селия, — вообще-то, нет. Не было возможности. Пришлось все решать быстро. Пол Дэвис заявил, что за книгой охотится весь Лондон, и он прав, так и было. Я от многих слышала, что нам повезло заполучить такое чудо.

— Я бы не поверил Полу Дэвису, даже если бы он мне сутками что-то твердил! — воскликнул Оливер. — Жуткий тип! Удивительно, что Брук водит с ним компанию.

— В данном случае, Оливер, пришлось поверить. Я чувствовала, что лишусь книги.

— Ну и?..

Селия собралась с духом и только успела произнести: «В общем…», как неожиданно явилось спасение в лице Дженетт Гоулд:

— Водитель спрашивает, дожидаться ли вас здесь с машиной или есть еще какие-то поручения от вас и леди Селии?

— Нет, нет и нет. Пусть отвезет меня домой, — попросил Оливер, — передайте, что я уже иду. Селия, мы поговорим дома. А хочешь, поедем вместе.

— Нет, сейчас я, наверное, не смогу поехать с тобой, — решительно сказала Селия, чувствуя, что внутри у нее все начинает закипать от ярости, — ведь только половина пятого. У меня еще масса дел. Увидимся за ужином. Отдохни хорошенько, ладно? У тебя очень измученный вид.

— Да-да, непременно. Спасибо, миссис Гоулд. — Оливер улыбнулся ей той же болезненной, усталой улыбкой. И эта улыбка тоже начинала раздражать Селию.

— Как вы себя чувствуете, мистер Литтон? Очень приятно снова видеть вас на работе.

— Спасибо. Набираюсь сил с каждым днем. И теперь стану бывать здесь по крайней мере дважды в неделю. Не могу передать, как мне не терпится вернуться к работе.

Когда муж ушел, Селия села, глядя в окно и пытаясь понять, откуда взялось это внезапное состояние подавленности, которое ею овладело. Оно исходило не от Оливера, придравшегося к оформлению обложки, не от известия о возвращении Джеймса Шарпа и даже не от того, что ей предстоит признаться Оливеру, сколько денег она заплатила за «Меридиан». И вдруг она поняла. Все дело было в нечаянной реплике Себастьяна о том, что у него есть «хорошая подруга», которая рассказывает ему «всякие ужасы» о редакторах. Подруга. Но с ее стороны просто абсурдно так реагировать на это. Естественно, у Себастьяна есть подруги. Да у него их, наверное, сотни. Глупо даже думать, что их нет. Она так мало знала о нем! Женат ли он, был ли женат — оставалось для нее тайной. Ну и что, это нормально. Совершенно нормально. Он всего лишь один из авторов, и не больше. Что ей за дело, какие у него друзья и подруги? И Селия решила улучшить себе настроение визитом к парикмахеру.

Англия возвращалась к прежней жизни — во всяком случае, высшие классы общества. Печати на погребах Букингемского дворца были сломаны в день прекращения войны, и двор ожил во всей своей былой роскоши. Большие лондонские дома, включая особняк Бекенхемов на Кларджес-стрит, распахнули двери для светских приемов: чехлы с мебели были сняты, винные погреба вновь заполнены, вместо прежней домашней прислуги была нанята новая.

Селии понадобилась повседневная одежда, вечерние туалеты, пальто, туфли и шляпы. Кроме того, предстояли первые скачки в Дерби, за ними — скачки в Аскоте, а ей совершенно нечего было надеть. Она собиралась ехать на скачки с родителями и Каролиной, без Оливера, потому что он не любил ни лошадей, ни скачки, как бы зрелищны они ни были. Селия же ждала их с огромным нетерпением, безумно желая немного развлечься. Они с отцом собирались также на один из первых послевоенных королевских приемов в саду. Лорд Бекенхем просто обожал эти приемы, где он, как правило, расхаживал со счастливым видом и чашкой чая в руках, рассматривая не только приглашенных молодых леди, но и дворцовую прислугу женского пола, нисколько не уступавшую знатным дамам в миловидности. Леди Бекенхем собиралась дать торжественный обед в день дворцового бала ближе к концу июня. А Джайлзу четвертого июня предстоял праздник в Итоне. Праздник должен был стать грандиозным событием: близнецы и Барти тоже собирались туда, а значит, и им нужна была парадная одежда.

Селия всегда очень серьезно относилась к карьере, беззаветно любила свою работу, по-прежнему глубоко верила в идеалы социализма, хотя и не могла вполне следовать им. И точно так же она обожала светскую жизнь — даже признавая всю ее бессмысленность — за ее красочность, блеск, ритуалы. Оливер не одобрял подобную увлеченность, но теперь Селию это стало радовать, хотя она не признавалась в том никому, даже себе самой. Оливер был доволен, когда жена устраивала праздники на Чейни-уок, и по достоинству ценил ее умение быть хозяйкой литературных вечеров, но то удовольствие, которое она получала, посещая чисто светские мероприятия, ее любовь к сплетням и нарядам, ее пристрастие к таким изданиям, как «Татлер»[21] и «Дейли скетч»[22], — все это слегка огорчало его.

До войны Оливер, хотя и неохотно, посещал некоторые собрания подобного рода, даже временами следовал жесткому дворцовому этикету в одежде, с его бархатными крестообразными плащами, бриджами до колен, шелковыми чулками и треуголкой. Но после войны все эти ритуалы и вообще любая внешняя парадность опротивели ему и стали казаться предательством тех истинных ценностей и взглядов, которые сформировались у него там, в окопах, — он так и сказал об этом Селии. Она ответила, что понимает его, не собирается ни к чему принуждать, но надеется, он не будет против, если она станет иногда посещать светские мероприятия. Оливер, зная, что его возражения в любом случае ничего не изменят, сказал, что, конечно, он препятствовать не будет.

Однако, узнав о сумме аванса за книгу, он пришел в бешенство. Давно уже Селия не видела его в подобном состоянии.

— Как ты могла потратить такие деньги на одну книгу, когда, по твоим же заверениям, «Литтонс» испытывает серьезные финансовые затруднения? Ни с кем не посоветовавшись, ты…

— Оливер, не с кем было советоваться.

— Рядом была ММ.

— Была, но…

— Какие «но»?

— Я тебе говорила. Решение пришлось принимать очень быстро.

— О, Селия, ради бога! Никогда нельзя спешить с такими вещами. Ты прекрасно это знаешь.

— Оливер, не говори со мной таким начальственным тоном. И учти, тебя там не было. И не было довольно долго.

— Надеюсь, ты не ставишь мне это в вину.

— Не передергивай мои слова. Естественно, нет. Просто, в отличие от тебя, я прекрасно знала ситуацию и наши трудности. И я понимала, что нам эта книга непременно нужна. Это прекрасная книга. Она принесет нам огромный доход и не меньший престиж, что весьма существенно.

— Не могу поверить, что при финансовых трудностях было благоразумно отдавать такие деньги неизвестному автору.

— Оливер, не упрощай. Он, может быть, и неизвестен, но ты же согласился с тем, что книга исключительная. Война окончилась, постепенно все приходит в норму, и издатели начинают борьбу за собственность, за права на хорошие книги. Мы не имеем права плестись в хвосте и упускать возможности.

— В общем, — помолчав, сказал Оливер, — я крайне расстроен всем этим. Крайне! Не знаю, как ты еще можешь оправдываться. При наших проблемах.

— Я и не собираюсь оправдываться, — заявила Селия, — и ты должен доверять мне. Я тебе это докажу.

— Но, Селия, даже если, допустим, ты права, цифры ужасны. Я ознакомился с делами. Сотрудники требуют повышения окладов. Цены стремительно растут. Ты отдала Себастьяну Бруку два, даже три годовых оклада секретаря издательства. Как ты объяснишь это ММ и мне?

— Я… никак не объясню, — отрезала она.

— Скажи, теперь уже поздно отказаться от этого предложения?

— Конечно поздно, Оливер. Книга запущена в печать, обложка сделана…

— Я попросил ее переделать.

Селия с усилием заставила себя не реагировать на эту реплику.

— Редактура идет полным ходом. Мы потеряем свое лицо, с нами никто не будет считаться, не говоря уже о том, что поступать подобным образом совершенно непрофессионально.

— Похоже, мистер Брук весьма расположен к нам. Как ты думаешь, не согласится ли он на меньший аванс?

— Нет, Оливер. Я не стану просить его об этом. Это просто бессовестно. Если… — Она запнулась.

— Что?

— Если ты категорически не согласен с суммой гонорара, я готова снять ее со своего банковского счета.

Оливер вперился в жену пустым взглядом, и выражение его лица стало еще более отрешенным, чем обычно.

— Ты готова отдать собственные деньги, пятьсот пятьдесят фунтов, чтобы заплатить Себастьяну Бруку?

— Да. Да, готова. Я верю в «Меридиан»!

Оливер по-прежнему пристально смотрел на нее. В его глазах появилось какое-то странное выражение.

— Трудно сказать, в чем тут дело, — наконец заключил он. — Но я вовсе не намерен этому потакать.

В ту ночь он впервые после войны попросил разрешения прийти к ней в комнату. И впервые начал сдержанно целовать ее, ласкать. Селия, чувствуя, как истосковалось, изголодалось по близости с мужем ее тело, ответила на его ласки, растаяла, готовая принять его, ее руки заскользили по его телу, поцелуи сделались страстными, она жадно прильнула к его рту. И вдруг…

— Не теперь, — прошептал он, отстраняясь от нее и отворачиваясь с тяжелым вздохом, — я еще не готов. Пожалуйста, потерпи. Прости.

— Но, Оливер, я думала…

— Извини, — снова сказал он, — не могу. Я только хотел обнять тебя, вновь почувствовать тебя. И все. На сегодня. Пожалуйста.

Разочарование и гнев охватили Селию, желание билось, клокотало, почти ранило ее. Она перевернулась на спину, глядя в потолок, и в глазах ее стояли горячие, злые слезы.

— Не понимаю, — выдавила она, — просто не понимаю. Это же я… Что мне сделать, чтобы ты…

Он потянулся и попытался взять жену за руку, но она отдернула ее.

— Не нужно, — проговорила Селия. Он повернул голову, чтобы посмотреть на нее, и она заметила, что его глаза тоже наполнены слезами. Ей стало стыдно, жалко мужа, она снова взяла его руку и уже мягче добавила: — Если ты постараешься объяснить мне, Оливер, я сделаю все, чтобы понять и помочь.

Оливер снова вздохнул, так же тяжело и безысходно.

— Я уже не тот человек, — признался он. — Тот, кто уезжал во Францию в тысяча девятьсот четырнадцатом году, был совершенно иным, нежели тот, кто вернулся оттуда домой. А ты ждешь прежнего меня. Того Оливера больше нет, Селия. Там был страх, понимаешь, ежеминутная борьба со страхом. Это меняет людей. Все, что́ я видел и что́ мне пришлось пережить там, сделало меня таким, какой я сейчас.

— Я… да, мне кажется, я понимаю. — Но Селия все равно не понимала, во всяком случае, не вполне. Как не понял бы любой, кто там не был. Однако она очень старалась.

— На войне все по-другому. Иногда я даже переставал осознавать, кто я такой. А потом, попав наконец с ранением в госпиталь, я… я молился, чтобы умереть, лишь бы не возвращаться домой. Молился каждую ночь. После операции у меня начались жуткие боли, как при пытках, и я благодарил Бога за близкую смерть. Но потом мне вдруг сказали, что я поправляюсь, но есть некоторые осложнения, и я, улыбнувшись, ответил: лучше бы мне умереть. Они решили, что я свихнулся. Сошел с ума от страданий. Так было плохо, Селия. Так тяжело.

— Оливер, прости меня… прости за черствость.

— Каждый день в течение всех четырех лет я пребывал в страхе. Я боялся струсить, оказаться малодушным, как в той истории, что я тебе рассказывал. С тем солдатом.

— Но ты же выдержал, Оливер. Не струсил. Ты воевал и выстоял, не погиб. Один Бог ведает, как тебе это удалось. Не каждому из вас Господь даровал такое. Твои солдаты очень любили тебя, все мне так говорили…

— Где тебе это говорили? — В его голосе прозвучало удивление.

— Ну… на обедах. Еще где-то. На полковом сборе, куда мы ходили несколько недель назад. Когда мы навещали твоего денщика, беднягу…

— Да, ему не повезло.

Денщик Оливера лишился на фронте зрения и теперь остался один с престарелой матерью — больше у него никого не было. Селия поежилась при мысли о том, что́ станет с несчастным, когда мать будет уже не в силах ухаживать за ним.

— В общем… страх доконал меня. Позор — это ужасно. — Он постарался взять себя в руки. — По моей вине погиб тот несчастный солдат, Бартон. Если я не смог уберечь его, я не смогу и с тобой… Я очень боюсь.

— Оливер… — Селия приподняла его руку и поцеловала, — ты должен побороть страх, слышишь? Мы вместе. Ты со мной. Страха больше нет.

— Знаю. Знаю, что нет. Но не теперь. Еще не время. — (Она молчала.) — Прости меня, — добавил Оливер, и голос его дрогнул, — я сам себе не рад.

— Оливер, перестань! Пожалуйста. Нельзя падать духом. И у нас еще уйма времени.

— Надеюсь, — нежно поцеловав ее, произнес он, — надеюсь, тебе хватит терпения. Я очень люблю тебя, Селия. И хочу, чтобы ты об этом знала.

— Я знаю, — ответила она, — хорошо знаю.

И Оливер заснул, все еще сжимая жену в объятиях. Селия лежала без сна, глядя в темноту, тело ее понемногу успокаивалось, она была счастлива, что разговор этот наконец-то состоялся. Но почему же она так и не сказала мужу, что любит его? А он выбрал именно эту ночь, чтобы прийти к ней в спальню. Причиной, конечно, был Себастьян и то место, которое он мог занять в ее жизни. Непонятно, кого больше преследовала незримая тень Себастьяна, ставшего между ними.

— Прошу меня извинить, мистер Литтон. Но, как я сообщал в своем письме…

— Да, я помню, что́ вы написали, — сказал Роберт, — именно поэтому я и звоню вам. Выяснить, каковы же истинные причины.

— Боюсь, мне сложно дать вам какие-то иные обоснования. Совет директоров счел, что суммы, запрошенные вами, превышают гарантии, которые вы можете дать…

— Господь с вами, — удивился Роберт, — мы гарантировали вам ликвидность этих зданий. Я же показывал вам письма.

— Я все понимаю, — с сожалением сказал голос в трубке, — и, если бы решал я, контракт с вами был бы подписан. Но я не свободен в своих решениях. Мне приходится следовать рекомендациям совета. Так что извините.

— Хорошо. — Роберт бросил трубку, а потом пожалел об этом.

В последнее время он неожиданно столкнулся с враждебностью половины банкиров с Уолл-стрит. «Ри — Голдберг» стал уже третьим банком, отказавшимся финансировать новый проект компании «Бруер — Литтон», готовой немедленно приступить к строительству. Роберт не мог понять, что случилось. Никогда раньше у них не было никаких проблем. Речь, конечно, шла о немалых деньгах, но ведь экономика процветала, расценки были низкими, занятость населения увеличивалась. Предпринимательству дали зеленый свет. Город рос — в буквальном смысле слова. Недвижимость стала одной из ведущих отраслей: приток рабочей силы в нее был просто огромным. Возводились новые улицы, новые кварталы, новые офисы, новые магазины — всего и не перечислить. И вдруг для компании «Бруер — Литтон», построившей уже столько зданий, свет переключился с зеленого на красный.

Роберт вошел в кабинет Джона. Тот бессмысленно водил карандашом по отчетным листам.

— Что хорошего? — взглянул он на компаньона.

— Ничего. Совет нам отказал.

— Я так и думал. Вот гады.

— Точно. Как насчет отеля?

Еще раньше они запланировали построить новый, небольшой, но очень престижный отель в Верхнем Ист-Сайде.

— Пока никаких новостей. Но у меня там есть свой человек, который сегодня днем должен сообщить нам достоверные сведения. Думаю, что здесь все сложится, Роберт. Я знаю, ты был против, но у меня хорошие предчувствия относительно данного проекта. Заказчиков приятно удивили твои связи с Эллиоттами. И им хотелось бы, чтобы отель внешне походил на отель Эллиоттов.

— Ну и дураки, — устало сказал Роберт. — Будем надеяться, что моей внушительной фигуры окажется достаточно, чтобы получить контракт. Но мы не можем уступить ни гроша из сметы.

Однако фигуры Роберта оказалось недостаточно. «Свой человек» Джона сокрушенно сообщил им, что контракт на строительство отеля ушел к «Хэгмен Беттс».

— Вы плачете, — удивился Себастьян. — Что случилось?

— А… ничего. — Селия высморкалась и попыталась улыбнуться. — Просто увидела в газете частное объявление. Вот послушайте: «Девушка, потерявшая на войне жениха, с радостью выйдет замуж за раненого офицера. Слепота и прочая инвалидность препятствием не являются». Бедная, бедная! Наверное, она решила, что, поскольку ее собственное счастье разрушено, надо посвятить себя кому-то другому. Выйти замуж за нелюбимого человека, даже за совершенно незнакомого. Не печально ли? И ведь таких, как она, сейчас сотни, сотни, чья жизнь навсегда разрушена. И они стараются жить уже не для себя, а во благо других. Ах, Себастьян, это невыносимо. Простите, простите меня. — И Селия снова заплакала.

Он подошел к ее столу и протянул ей носовой платок:

— Вот, возьмите. Ваш уже насквозь промок. И это единственная причина, по которой вы плачете?

— Что? Да, конечно единственная. Из-за чего еще я могу плакать? Я совершенно счастлива.

— Да? Вы говорите правду?

— Разумеется. Какие у меня основания быть несчастной?

— Не знаю, — пожал плечами он. — Подойдем к этому иначе. Какие у вас основания быть счастливой?

— Странный вопрос, Себастьян.

— Ответьте на него. — Он присел на диван, скрестил ноги, улыб нулся ей. Сегодня он зашел к ней посмотреть на новый вариант обложки «Меридиана».

— Ну… у меня есть почти все, о чем можно мечтать. Счастливый брак. Неплохая карьера. Здоровые дети. Прекрасный дом…

— Достаточно, — прервал он ее, как часто это делал. — Я вспомнил, что вы еще не видели мой дом.

— Нет. Не видела.

— А хотели бы? Это мое новое увлечение.

— Не знаю. Наверное, хотела бы. Мне очень нравится Примроуз-Хилл. Там так красиво.

— Так едем прямо сейчас!

— Себастьян, не смешите меня. Сейчас это невозможно. Мы же работаем…

— Нет, мы не работаем. Вы взволнованны, я пытаюсь вас успокоить. Уверен, что новые варианты обложки окажутся гораздо хуже первого. Оттого почему бы не съездить и не взглянуть на мой дом? Он очень красивый. Для жилища холостяка. Я весьма горжусь им, правда. Поедем!

— Нет, Себастьян.

— Тогда давайте так, — оживился он. — Мы там пообедаем. День чудесный, в саду можно выпить немного шампанского и…

— Себастьян, я не могу с вами обедать. Тем более у вас дома.

— Почему?

— Потому что я очень занята. И потом… как бы это сказать… это не вполне прилично для…

— Кого?

— Замужней женщины. Обедать с холостым мужчиной наедине у него дома.

— Леди Селия! Я и понятия не имел, что вы так старомодны. Почему вы должны заботиться о том, что прилично, а что нет?

— Но другим это не безразлично. Например, Оливеру, ММ, нашим сотрудникам.

— А зачем им об этом знать?

— Себастьян, я не поеду к вам.

— Ну, хорошо, — сказал он с театрально глубоким вздохом, — как-нибудь в другой раз. Но мы могли бы где-то вместе пообедать? Нам ведь есть что обсудить.

— Разве?

— Конечно. Во всяком случае, у меня есть. Мне показалось, что я о вас знаю уже довольно много, а вы обо мне — почти ничего. Вам не любопытно?

— Не… очень.

— А должно быть любопытно.

— Почему это?

— Вы прекрасно знаете почему.

— Себастьян… — сказала Селия, почувствовав, как вся вспыхнула от смущения, — я всерьез считаю, что вам не следует…

— Я ваш главный автор. Так вы сообщили прессе. Какая еще нужна причина? А теперь, — засмеялся он, — вы решили изменить курс, да? Стыдитесь, леди Селия. Ну ладно, давайте быстренько посмотрим обложки. Они совсем плохие?

— Не мне су…

— Они плохие, — повторил он. — Я вам точно говорю. — Обложки в самом деле были хуже некуда, и оба они дружно рассмеялись. — Во всяком случае, мы можем сказать, что старались, — наконец сказал Себастьян. — Я не верю, что их делала Джилл.

— Их делала не Джилл. Она была слишком расстроена. И попросила одного из своих помощников.

— Молодец. Передайте Оливеру… Нет, я ему сам скажу, что, на мой взгляд, они никуда не годятся.

— Он будет продолжать настаивать, — сразу помрачнела Селия.

— Почему?

— Потому что ему нужно, чтобы за ним осталось последнее слово в таких вопросах.

— Даже если вы не согласны?

— Ну… да.

— Но он не всегда побеждает?

— Не всегда. Хотя у нас бывают жестокие баталии.

— Полагаю, одна из них не за горами. Я не подпишу ни одну из этих обложек.

— Согласно контракту, вы не можете возражать.

— Вы правы. Однако вряд ли Оливеру нужен недовольный автор, публично критикующий оформление собственной книги, вам не кажется? Особенно автор успешный.

— Пожалуй…

— Конечно, он не допустит этого. А теперь приглашаю вас в «Рулз». Мне что-то очень захотелось выпить хорошего холодного шампанского.

Было жарко, так жарко, что не хотелось ничего делать. Джей уже двадцать раз обошел сад и теперь вернулся в дом, потому что Дороти сказала, что иначе он получит солнечный удар. Когда он спросил у нее, что такое солнечный удар, она ответила: вот когда он тебя хватит, тогда и узнаешь. Она всегда говорила ему что-нибудь такое… Джей не знал, чем еще заняться, — до обеда оставалась уйма времени, а он уже прочитал кучу сказок и устал рисовать. Может быть, Дороти сводит его на качели? Было бы здорово. Ему нравилось качаться на качелях, там было много детворы. Но Дороти отказалась.

— Нет, Джей, не сегодня. Слишком жарко, и у меня много дел. Может быть, завтра. А теперь ты должен поиграть без меня, мне надо приготовить обед.

— А где миссис Билл?

— Поехала повидаться с сестрой. До ужина не вернется. Но твоя мама сказала, что сегодня приедет домой пораньше, так что вы, наверное, пойдете погулять перед сном. Вот было бы хорошо, правда?

— Не очень, — ответил Джей.

Он крепко любил маму, но с ней было как-то невесело.

Она мало смеялась и почти никогда не играла с ним. Вот с тетей Селией или бабушкой Бек — он пока не выговаривал «Бекенхем» — было действительно здорово: они играли с ним в салочки и классы, в прятки и догонялки. А маме хотелось только читать ему и разговаривать с ним. Джей вздохнул и задумался о бабушке Бек. В тот день, когда они уезжали, она поцеловала его на прощание и сказала, что он может приезжать, когда захочет. Вот бы сейчас туда поехать! Он снял бы ботиночки и чулки и потоптался бы в ручье, или поудил рыбку, или даже покатался бы верхом на пони.

И вдруг Джей подумал: зачем ждать, он прямо сейчас отправится туда. Здесь никому нет до него дела, никого не волнует, как ему плохо. Вот бабушке Бек и Билли, у которого была только одна настоящая нога и который всегда был с ним такой добрый, — вот им не все равно. Они бы позволили ему остаться, сумей он только добраться до них, это уж точно. Но вот как добраться? Дороти его ни за что не повезет. Мама тоже. Если ехать, так самому. Джей был уверен в том, что помнит, как найти вокзал. Надо идти вниз по главной дороге, довольно долго — он часто видел вокзал издали, когда они ходили гулять, и вспоминал поездку в Хэмпстед. Там, далеко, была станция. Он найдет ее, это точно. Но потом нужно сесть на правильный поезд. Как же это сделать? Поезда идут во все стороны. Вдруг он сядет и поедет не туда? И тут он вспомнил, как Дороти спрашивала вокзальных служащих, куда идут поезда и где на них посадка. Он тоже так спросит. Он знает название станции: Бек… что-то там еще, как имя бабушки Бек. Вот здорово, когда в честь тебя называют станцию. Когда-нибудь будет станция «Джей», его собственная. С собственными поездами. Он бы там жил, если бы мог. Если бы она была рядом с полями и речкой.

Джей тихонько заглянул на кухню: Дороти, что-то напевая себе под нос, резала морковку. И это все решило. Джей ненавидел морковку. Он побежал к себе, схватил копилку, вытряхнул все ее содержимое себе в карман — ведь на поезд нужны деньги, он это помнил, — осторожно прокрался через холл к входной двери, тихонько толкнул ее и аккуратно затворил за собой. Оказавшись на улице, он что есть духу побежал на своих крепких маленьких ножках к главной дороге.

Сильвия чувствовала, что очень исхудала и совсем ослабела. Хорошо еще, что в те дни, когда она болела, не было особой работы по дому: дети поднимались сами, одевались и шли в школу, и, приготовив им завтрак, она могла еще несколько часов полежать в постели. Фрэнк нашел временную работу у одного строителя: мешать цемент, таскать кирпичи. Зарабатывал он всего два фунта десять шиллингов в неделю, но это было лучше, чем слоняться по дому и жалеть самого себя. Было досадно за Фрэнка: он ведь такой умный мальчик, учитель сказал, что он мог бы устроиться клерком. Два года он воевал за страну, а теперь она выбросила его на свалку, как сам он говорил, и ей наплевать на его проблемы. Это было несправедливо, страшно несправедливо.

— Ну вот. Это что касается обложки.

— Да, обложка Джилл самая лучшая.

— Похоже, с ней будет еще немало проблем?

— Я ведь вам говорила. Но не волнуйтесь. Я прослежу за этим. Уж как-нибудь.

— Я и не волнуюсь, — сказал Себастьян, — ничуть. Я знаю, что «Меридиан» в надежных руках.

— Вот и хорошо, — с облегчением вздохнула Селия.

— А теперь закажем что-нибудь и поболтаем. Хорошо здесь, правда? Как-то строго, точно в хорошем мужском клубе. Вы бываете здесь со своими любовниками, леди Селия?

— У меня нет любовников, — твердо ответила она.

— Ни одного?

— Ни одного.

— И никогда не было?

— И никогда не было.

— Не могу поверить.

— Это ваше дело.

— Но вы так соблазнительны. Как можно устоять против вас?

— Да очень просто, — рассмеялась Селия. — Чтобы завести любовника, нужно как минимум испытывать желание. А я чувствовала такое только к Оливеру.

— В самом деле? — удивился он и внимательно оглядел ее лицо. — Что ж, я заинтригован, признаюсь. Непременно поразмыслю над этим. Он был вашим первым мужчиной?

— И последним. Себастьян, это наглый вопрос.

— Знаю. Прошу прощения. Можете не отвечать. — (Селия отпила шампанского, чувствуя себя смущенно, даже нервно. И это было странно.) — Сколько вам было лет? Когда вы… сошлись с ним?

— Всего девятнадцать.

— Девятнадцать. Замуж в девятнадцать лет!

— Да, — быстро произнесла Селия, обеспокоенная тем, к чему он клонит. У нее не было никакого желания выкладывать Себастьяну Бруку все непростые подробности своего брака.

— А сейчас вам сколько?

— Тридцать три. Еще один бестактный вопрос.

— Я всегда считал, — заявил Себастьян, не обращая внимания на ее слова, — что это идеальный возраст для женщины.

— Почему? — недоуменно спросила она.

— Это еще молодость. Но цветок уже раскрылся. Хотя и не расцвел полностью, еще предстоят чудесные открытия. Интересно, что за цветок получится из вас. — Он сидел откинувшись и улыбался. — Не роза, это уж точно: роза — слишком просто и примитивно. Возможно, тюльпан: это скрытный цветок.

— Вы считаете меня замкнутой? — На самом деле Селии льстило его сравнение.

— Да. Но, видите ли, если уж тюльпан раскрывается, то цветение наступает очень быстро. Я с нетерпением жду вашего цветения, леди Селия. И хочу присутствовать при нем.

— Какую чушь вы несете, Себастьян, — рассмеялась она.

— Я знаю. Но не могу удержаться. Ну что, поговорим обо мне? Как я и обещал. Есть отдельные моменты, о которых, мне кажется, вам следует знать. Во-первых, я женат.

Дорога оказалась намного длиннее, чем думал Джей. Она тянулась все дальше и дальше вниз по холму. Даже после того, как она слилась с другой дорогой, где, как ему казалось, вскоре должна была показаться станция, она все еще тянулась, насколько хватало глаз. И было страшно жарко. И ужасно громыхали машины. Наконец мальчик добежал до места, где нужно было либо пересекать дорогу, либо поворачивать обратно. Страх охватил его: машины мчались, не останавливаясь, как же он перебежит на другую сторону? Джей замер в нерешительности. Может, вернуться домой? Нет, дом ему уже надоел, как и Дороти со своей морковкой.

— Господи помилуй, да где же это он? Ради бога… — Дороти уже трижды взбегала вверх по лестнице и заглядывала в каждый угол, с тех пор как обнаружила, что Джея нигде нет. Она бросилась вверх, а затем вниз по улице, зовя его, опросила всех соседей, проверила погреб, чердак, как будто четырехлетний ребенок мог придвинуть лестницу и вскарабкаться по ней. Несколько раз она обшарила все спальни, дважды обежала небольшой сад, заглядывая под каждый куст. Дороти уже поняла, что все ее поиски напрасны, хотя и боялась себе в этом признаться: мальчишка сбежал из дому. Что было делать: звонить в полицию? Звонить мисс Литтон? При мысли об этом вкупе с предположением о том, что́ могло случиться с Джеем по дороге, Дороти так перепугалась, что чуть не потеряла сознание, и ей пришлось присесть, уткнувшись головой в колени. Но выхода не было: надо звонить. Вот только она еще раз пробежит по улице, покричит его и тогда уж…

— Женат, — тупо повторила Селия — Женат! Но, Себастьян…

— Знаю. Знаю. Нужно было сразу вам сказать. А я все время откладывал. Мне… просто не хотелось… Мне никогда не хочется об этом говорить.

Селия вспомнила все те случаи, когда задавалась вопросом, почему он не женат, размышляла о причинах, выдумывала всякие романтические истории.

— Как и вы, она была очень юной, — начал Себастьян, — да и я тоже. Ей было восемнадцать, мне — двадцать один. Мы поженились в тысяча девятьсот третьем. Всего за год до вас. Я просто боготворил ее, она казалась мне совершенством. И была беременна, — добавил он, осушив бокал и вновь наполнив его. — Помогайте, Селия, пейте, иначе я один все выпью.

— Ну и на здоровье, — грустно сказала она. — Я больше не хочу.

Что ее так расстроило? Было непохоже, чтобы…

— Ладно. Ну вот, а потом она потеряла ребенка. На ранней стадии. А я к тому времени обнаружил, что она вовсе не совершенство. Тоже на ранней стадии. Она…

— Как ее звали? — спросила Селия.

— Миллисент. Дурацкое имя, вам не кажется? Я его всегда тер петь не мог. Оно меня раздражало, даже когда я был страстно влюблен в нее. Миллисент — что-то длинное, стародевичье. Милли — ужас, имя для прислуги. В общем…

— А где она живет?

Селия задавала вопросы, надеясь — и про себя отрицая, что надеялась, — а вдруг он скажет, что эта Миллисент умерла, или они развелись, или что он давным-давно оставил ее и она завела любовника…

— Она живет в прекрасном доме в Суффолке. Полагаю, вам не очень известно это место?

— Однажды няня возила меня во Фринтон. Но я плохо помню его.

— Никакой разницы. Жуткое местечко, я вам скажу. Во всяком случае, она живет там. Я езжу туда по выходным.

— У вас есть… дети?

— Нет, — безразлично ответил он. — Больше не получилось. Была кое-какая причина. В свое время я переживал, но потом…

— Но вы… то есть…

У Селии не было права задавать такие вопросы, ее это не касалось. Никоим образом.

— Я больше не люблю ее, — сказал он, и в его глазах мелькнула какая-то озорная тень, — если вы об этом хотели спросить. Но порвать с ней не могу. Она мне нужна, а я — ей. И вплоть до последнего времени я довольно сильно зависел от нее. Вообще-то, и теперь завишу. Пока еще.

— Вы имеете в виду деньги?

— Да. У нее их довольно много. А у меня их нет вообще. Кроме тех пятисот пятидесяти фунтов, которые вы мне подарили.

— Я вам их не дарила, — покачала головой Селия.

— Нет, конечно же нет. Но вы меня поняли. В любом случае я не могу даже подумать о том, чтобы оставить ее.

Селия взглянула на него и умудрилась улыбнуться — холодной, независимой улыбкой.

— Уверена, что ее это очень обнадеживает, — заметила она. — Я рада, что вы мне обо всем рассказали, Себастьян. И, как вы и говорили, это было то, что мне непременно следовало знать. Давайте что-нибудь закажем — только одно блюдо, потому что у меня действительно мало времени.

— Да перестаньте вы, — устало сказал он, и она впервые увидела его таким, какой он есть: менее блестящим, менее самоуверенным. Он потянулся и попытался взять ее за руку. — Думаете, мне это доставляет удовольствие? Думаете, мне хотелось вам об этом рассказывать? Мне понадобилось все мое мужество.

— Не понимаю, почему такие сложности, — произнесла Селия, освобождая руку. — Вы же не о преступлении рассказываете. Простите, я на минутку… Мне надо помыть руки.

Она вышла из зала ресторана, отчаянно стараясь не показаться взволнованной или озабоченной, избегая думать о причине, по которой чувствовала себя разочарованной. Нет, даже обманутой. Боже, что за абсурд? Полный абсурд.

— И куда же это ты спешишь, старина?

Перед ним стоял взрослый дядя, с виду очень добрый и довольно симпатичный. Он был в шляпе и до блеска начищенных ботинках, а в руке держал сложенный зонтик. Джей всегда первым делом замечал ботинки, потому что они находились внизу, напротив него.

— Почему ты один? — улыбнулся незнакомый дядя. — Ты, часом, не потерялся?

— Нет, — уверенно заявил Джей.

— Сколько тебе лет?

— Четыре.

— Четыре! Маловато, чтобы ходить по улицам одному. — Незнакомец присел на корточки перед Джеем. — А где твоя мама?

— На работе, — ответил мальчик.

— На работе! Так, а кто же тогда за тобой смотрит? Вернее сказать, кто за тобой не смотрит?

— Дороти.

— Дороти. А кто такая Дороти и где она?

— Она дома… — пояснил Джей.

— А она знает, где ты?

— Она… да.

— Правда? И она разрешила тебе одному расхаживать по дороге с таким движением?

— Да, — подтвердил Джей.

— А как тебя зовут?

— Джей. Джей Литтон.

— Ну, хорошо, Джей. А куда ты спешишь с таким деловым видом? Не хочешь мне рассказать?

— Я еду к бабушке Бек, — выпалил Джей. Если этот дядя такой любопытный, пусть знает. Ему нечего скрывать. Он идет по делу, на вокзал, и никто не должен его задерживать.

— Понятно. А где живет твоя бабушка Бек?

— В деревне.

— В деревне. Ага. И ты знаешь, как туда добраться?

— Конечно знаю.

— Смотри-ка, какой ты молодец. И тебе нужно перейти эту скверную дорогу?

— Мм… Да, — ответил Джей, стараясь говорить как можно серьезнее.

— Хочешь, я помогу тебе?

Джей подумал, не сразу решив, что ответить. Дорога была очень широкая. Наверное, нужно соглашаться.

— Да, пожалуйста, — попросил он.

— Хорошо. Давай руку. Пойдем.

— Нигде нет? — тревожно спросила ММ. — Как это — нет? Как — нет, я вас спрашиваю!

Но Дороти и так была вне себя от ужаса и не могла связать двух слов.

— Да, мисс Литтон. Я не виновата, мисс Литтон, я только…

— Вы позвонили в полицию?

— Да.

— И что они сказали?

— Сказали, что придут взять показания. Велели еще раз осмотреть дом. Спрашивали, куда он мог деться.

— А им известно, что он еще совсем маленький?

— Да. Я им сказала. Ой, мисс Литтон…

— Перестаньте хныкать! — велела ММ. — Это не поможет. А вы давно спохватились, что его нет?

— Я оставила его минут на десять, мисс Литтон. Это точно. Мы смотрели книжку, и я сказала, что пойду приготовить ему обед, и он…

— Да-да, понятно. Господи, он постоянно твердил, что сбежит. Вот оно и случилось.

— Вы думаете?

— А вы не думаете, Дороти? Что еще он мог сделать?

— Его могли… могли…

— Что? Что его могли?

— Похитить, — прошептала Дороти.

— Боже! — воскликнула ММ. — Господи помилуй. Послушайте… Я сейчас приеду домой. Сама поговорю с полицией. Возьму такси. Оставайтесь на месте, Дороти. Не уходите из дома, это важно.

— Да, мисс Литтон.

— Ни при каких обстоятельствах.

ММ встала. Всегда выдержанную в критические моменты, ее вдруг бросило в жар, до дурноты охватила паника. Нужно сказать Селии, предупредить, что может звонить полиция, Дороти или еще кто-нибудь. Она помчалась по коридору к кабинету Селии. Но той не было на месте.

— Она ушла обедать с мистером Бруком, мисс Литтон.

— Понимаю. Что же… Господи! — ММ слышала, как дрожит ее голос, и в отчаянии прижала ладонь ко лбу.

— Что-то не так, мисс Литтон? Может быть, вам…

— Мой сын пропал! — крикнула ММ. — Вот что не так. Джей пропал!

— Спасибо за обед, — сказала Селия. — И за то, что вы рассказали мне о своей жене. А теперь мне пора возвращаться на работу и разбираться… с обложкой вашей книги.

Она улыбнулась, но улыбка вышла невеселой. Обед не получился. Селия даже не могла скрыть, что расстроена. Они стояли на Стрэнде, а мимо них мчались потоки машин. Себастьян положил ладонь ей на руку, она высвободила ее.

— Пожалуйста, Себастьян, это ни к чему.

Селию приводила в отчаяние мысль о расставании с прежним Себастьяном, тем, чей романтический образ она нарисовала в своем воображении. Перед ней был уже не импозантный таинственный мужчина с загадочным прошлым, а сомнительный субъект, пользующийся всеми выгодами брака с богатой женщиной, которую к тому же не любит. Боже, что она напридумывала самой себе? Селия ступила на мостовую, чтобы перейти улицу, и сейчас же с визгом затормозило такси.

— Смотрите, куда идете, леди.

— Простите, — ответила она, — я не заметила. — И внезапно поняла, что такси — это как раз то, что ей сейчас нужно. Она открыла дверцу. — Патерностер-роу, пожалуйста.

Надо больше работать, тогда все придет в норму. На работе всегда легче, там она владеет собой, там она в безопасности. Но Себастьян сел с ней рядом.

— Выйдите, пожалуйста, — взглянула на него Селия.

— Не выйду, — заявил он, — вы уж простите, но я не выйду.

— Убирайтесь!

— Нет.

— Себастьян, пожалуйста, выйдите из такси и оставьте меня одну. — Она поняла, что плачет, и, негодуя на саму себя, приложила платок к лицу.

Себастьян поглядел на нее и, протянув руку, вытер ей слезы. И очень нежно улыбнулся.

— Как прекрасно, что вы так взволнованны, — сказал он.

ММ сидела в такси и всю дорогу в Хэмпстед плакала. Во всем виновата только она, а не Дороти. Нельзя было оставлять с ней Джея, а она совершенно отстранилась от него. Забыла свое драгоценное дитя, все, что у нее осталось от Джаго, от той сильной, странной любви, какую они испытывали друг к другу. Джея, совсем еще малыша, печального, одинокого четырехлетнего мальчика оторвали от той жизни и того места, которые он любил, оторвали совершенно бездумно, оставив наедине со странной, враждебной жизнью, где нечем было заняться, где никому не было до него никакого дела. Как же он страдал, если сбежал, маленький и беспомощный, стараясь вернуться туда, где был счастлив. А она между тем вела какое-то тупое, бессмысленное, эгоистичное существование и не обращала внимания на своего мальчика.

Какая же она злая — злая, и безответственная, и вероломная. И вот Бог послал ей наказание. Страшное, чудовищное, жестокое, но абсолютно заслуженное.

Незнакомый господин взял Джея за руку, но, когда они перешли дорогу, он его не отпустил, а сжал руку еще крепче и зашагал быстрее, гораздо быстрее, чем Джей мог поспевать за ним. Мальчику приходилось почти бежать, еле переводя дыхание, силясь высвободить руку, вытягивая и вырывая ее, но мужчина только еще сильнее стискивал его руку.

Многие прохожие оборачивались, завидев их, но каждый раз, когда кто-то обращал на них внимание, дяденька говорил что-нибудь вроде: «Вот озорной мальчишка, совсем меня не слушается, сейчас мать задаст ему трепку» или же: «Мы торопимся на поезд и, если не поспешим, опоздаем. Извините уж нас, извините».

Немного погодя Джей громко заплакал. Какая-то женщина подошла к ним и довольно резко сказала дяденьке: «Что ж вы так тащите его, он же еще совсем маленький», но тот ответил: «Ой, ну что вы, мы просто опаздываем к бабушке, сейчас сядем в машину, и там он отдохнет, правда же, Джей?»

Джей страшно испугался, что дядька и впрямь сейчас посадит его в машину и запрет там, и он расплакался еще пуще.

— Умолкни, — совсем тихо сказал тот, и Джею стало еще страшнее. — Заткнись, мелюзга, — и уже громко: — Ну-ка, Джей, перестань плакать. Мы уже почти дома, а там у меня есть для тебя вкусные конфеты.

И вдруг перед ними очутился автомобиль, большой и даже не открытый, откуда, пожалуй, можно было бы попытаться выпрыгнуть, а с верхом, и дядька нашарил в кармане ключи, крепко держа Джея другой рукой.

— Все в порядке, малыш? — спросила какая-то женщина Джея.

— Разумеется, он в полном порядке, только немного расстроен, нашу маму увезли в больницу. Ну, Джей, давай полезай в машину, поедем к маме.

— Я не взволнована, — уже в третий раз сказала Селия. Они сидели на одной из скамеек в сквере на набережной. — С какой стати мне волноваться? Я просто удивилась, вот и все. Удивилась, и, честно скажу, не очень приятным образом.

— Да? А что именно вам неприятно? Что я женат? В конце концов, мне тридцать семь лет. Я старше вас.

— Да, знаю, — раздраженно ответила она.

— Так что же?

— Что вы не сказали мне об этом раньше. Вот и все.

— Мне не хотелось говорить.

— Почему? — (Он молчал.) — Да и сама история не очень-то хорошая. Разве не так? Вы женаты на женщине, которую, по собственному признанию, не любите, но с которой не расстаетесь, потому что вынуждены брать у нее деньги.

— Послушайте, леди Селия, вы просто лицемерите, вот и все.

— Я лицемерю?

— Да, лицемерите. Будто у вас нет ни одного знакомого мужчины, кто оказался бы в таком же положении?

— Ну…

— Безусловно, есть. И из-за этого они не становятся хуже. Наверняка вы им даже сочувствуете. Так что не будем об этом. А теперь спуститесь, пожалуйста, с вашей чертовски высокой колокольни на грешную землю и выслушайте меня. Мне необходимо, чтобы вы поняли.

— По-моему, тут нечего понимать.

— Еще одно высокомерное заявление. Понимать тут есть что. Разве вы, Селия, никогда не совершали ничего такого, чего потом стыдились? Что влекло бы за собой неприятные последствия?

Она молчала. Да, таковых примеров в ее жизни немало: Барти, лишенная родной семьи, Джайлз, которого она даже не пожелала выслушать, когда он страдал в школе, ребенок Сильвии, когда она… ну, в общем, помогла ей кое в чем, первая беременность, когда она решила со всем высокомерием своих восемнадцати лет, что Оливеру тоже хочется этого ребенка и он будет рад и тут же возжелает жениться на ней, хотя он в то время был еще неоперившимся юнцом…

— Ничего?

— Возможно, — осторожно ответила она.

— Ну вот. Я женился на Миллисент, будучи влюблен в нее. Денег у меня не было в помине; я младший сын врача, который едва наскреб на то, чтобы отправить меня в школу. Но в двадцать один год деньги кажутся не самым главным в жизни, так ведь? Впрочем, думаю, вы с этим не знакомы. Ну а для меня все было именно так. Я работал учителем в начальной школе и лелеял мысль стать писателем. Миллисент считала это занятие несерьезным. Она никогда не верила, что я способен на такое. Сама она была по-своему тщеславна: ей хотелось стать хозяйкой известного светского салона. Отец у нее мелкопоместный дворянин, Миллисент — его единственный ребенок, поэтому после его смерти она унаследовала все: и дом, и деньги. Отец обожал ее, а меня никогда особо не любил. Весьма прискорбно. Однако я делал все, что мог. Я лез из кожи вон, сопровождал ее, как паж, на бесконечных утомительных балах, обедах, раутах и черт знает где еще. До войны мы жили более или менее… Но потом все пошло кувырком. В первый же отпуск я, приехав домой, застал ее в любовных воздыханиях по одному препротивному типу. Однако для нее он вовсе не был препротивным, а, наоборот, являл собою все, что ей требовалось от жизни: представитель высшего класса, при деньгах, прекрасный стрелок, наездник — короче, весь джентльменский на бор. То, что, несомненно, важно и для вас, — мрачно добавил он.

— Для меня это не важно, — возмутилась Селия, вспомнив, что ее отец по тем же причинам был настроен против брака с Оливером. — Ничуть не важно. Более того, мне… все это знакомо.

— Естественно. Так вот, Миллисент сказала, что желает выйти за него замуж и готова идти ради этого на все бесчестье развода и прочее. Хорошо, согласился я. Она пообещала назначить мне денежное довольствие, мы ударили по рукам, и я вернулся во Францию, чувствуя себя довольно бодро. Об остальном вы можете догадаться сами.

— Он погиб?

— Так точно. А она… В общем, у нее был нервный срыв. Она оказалась совершенно не в силах справиться со всем этим. Неприятная история?

— Ужасная, — сказала Селия.

— Да. Во всяком случае, я сделал все, что требуется от джентльмена: остался при ней. К тому времени, когда меня наконец демобилизовали по инвалидности, ей стало намного лучше. И она была страшно благодарна мне, сказала, что будет поддерживать меня, пока я работаю над книгой, которая в то время уже созрела у меня в голове. Поэтому я обосновался в Викфорде со своим коленом, которое адски болело, и написал «Меридиан». А остальное вам известно. Потом я встретил вас. Это стало огромным потрясением, — добавил он, беря ее за руку.

— Что вы имеете в виду? — сердито спросила Селия, но руки не отняла.

— Я имею в виду то, что́ я почувствовал в тот день. Сильнейшее, совершенно невероятное потрясение. При виде вас.

— Потрясение от чего?

— От того, что вы есть на свете. Вот такая, как вы есть, вся. Однако теперь не время вдаваться в подробности.

— Это верно, — согласилась Селия, однако думая, что и она при первой встрече с ним почувствовала то же самое, что ее первой эмоцией было именно сильнейшее потрясение, прилив сексуального и эмоционального возбуждения. Сейчас она делала все, чтобы не дать себе растаять и утешиться его словами. Потому что на самом деле не было никаких причин утешаться. Ей, в отличие от других женщин, повезло: к ней вернулся муж, и…

— Давайте пройдемся, — предложил Себастьян.

— Нет, — сказал Оливер, — Джея здесь нет. А почему он должен быть здесь?

— Он потерялся, — заплакала ММ. — Я не знаю, где он. Он убежал.

— О господи, ММ, милая моя! Кошмар какой!.. Что я могу сделать? Полиция, больницы — что там?

— Ничего, ничего хорошего. Мы пытались. Оливер, боже мой, я не знаю, что делать… — Перед ее мысленным взором проносились картины одна страшнее другой: Джей, запертый в каком-нибудь темном подвале, попавший под трамвай… Вдруг его похитил какой-нибудь злодей, увез и теперь мучает?.. Ей стало плохо.

— Селия с тобой? — спросил Оливер.

— Нет, мы не можем ее найти.

— Не можете найти? Как это?

— Не знаю, — всхлипнула ММ, — не спрашивай меня, я не знаю. Мы думали, что она ушла в «Рулз» с Себастьяном, но…

— С Себастьяном?

— Да, — ответила ММ, — они ушли обедать и…

— Но не может же она до сих пор обедать! Уже больше трех.

— Нет, конечно, не может, — почти смиренно сказала ММ.

— Скажи ей, чтобы она позвонила мне, как только появится.

— Я не на работе, Оливер, я дома.

— Понимаю. Ну да, конечно, тебе нужно быть дома. Хорошо, я позвоню миссис Гоулд. И немедленно дай мне знать, если будут какие-либо новости. О Джее, я имею в виду.

— Да, хорошо, я дам знать.

— А… Миссис Гоулд. Добрый день. Прошу прощения за долгое отсутствие. Нам пришлось прождать целую вечность, пока освободится столик, а потом…

— Леди Селия, не могли бы вы позвонить мисс Литтон. Немедленно. Домой.

— Домой? Что случилось, она заболела?

— Нет. Джей пропал…

— Джей? О господи, какой ужас! Миссис Гоулд, почему вы не… — Она встретилась взглядом с Дженетт Гоулд и опустила глаза, теребя перчатки.

— Мы, конечно, звонили в «Рулз», леди Селия. Но вас там уже не было. Вероятно… вероятно, вы ушли еще куда-то.

— Да. Верно. Мы ходили еще кое-куда.

— Не могли бы вы позвонить мужу? Прямо сейчас, он сказал, как только вы появитесь…

Даже в тревоге за Джея, в состоянии крайнего эмоционального возбуждения Селия вдруг со всей ясностью увидела, насколько лживой и беспорядочной грозила стать вся ее жизнь. Если она немедленно не прекратит это. Немедленно.

На мгновение мужчина ослабил руку, сжимавшую руку Джея, только на мгновение, но этого оказалось достаточно. Джей был крепким мальчиком, а страх и решительность добавили ему силы. Он резко рванулся и выскользнул из рук дядьки. И бросился вперед, ничего не видя перед собой. На дорогу. Прямо под машину.

Глава 17

— Где тебя носит? — донесся из кабинета раздраженный голос Оливера, едва она вошла в дом.

— Я уходила на обед.

— Мне так и сказали. С Себастьяном Бруком.

— Да. — Она подавила защитные нотки в голосе. — Он приходил посмотреть на новые эскизы обложки. Они ему совершенно не понравились, Оливер, он…

— Селия, я сейчас не собираюсь обсуждать обложки. Джей пропал.

— Я знаю. Конечно знаю.

— Так какого черта ты мне толкуешь про обложки?

И правда, какого черта? Потому что ее голова была занята только ими. Все остальное отошло на второй план. Даже маленький Джей. Все вытеснили обложки, книга, автор книги. То, что он ей сказал. То, что она ему ответила. Как она вела себя… «Да, виновата, прости» — вот все, что оставалось сказать.

— Я звонил в полицию. Но, похоже, все, что можно сделать, уже делается.

— Бедная ММ, — посетовала Селия, — какой удар! Я немедленно еду к ней, Оливер. В Хэмпстед. Буду там, если понадоблюсь тебе.

— Отлично.

— Где эта проклятая «скорая»? — нервничала женщина. Она стояла, склонившись над Джеем и держа его безвольную ручку. — Безобразие, прошло уже пятнадцать минут, он умрет, до того как она появится. Бедный крошка!

— А где же его папаша-то? — спросила другая дама. — Как в воздухе растворился!

— Вот уж точно, — сказал мужчина, присоединившийся к группе. — Я заметил, как он отъезжал. И вид у него был такой взъерошенный. По-моему, это не его отец. Ох, малец, бедный, — добавил он.

Сигнал колокольчика оповестил о довольно запоздалом прибытии «скорой». Два санитара и медсестра выпрыгнули оттуда, осмотрели лежавшее у дороги тельце Джея и осторожно положили его на носилки.

— Он?.. — спросила женщина, и голос ее беспомощно осекся.

— Ничего не могу сказать, — ответил водитель, плотно закрывая дверцу. — Дорогу, пожалуйста.

— Вот это мне нравится! — возмутилась женщина. — И это после всего, что мы сделали. Ничего себе благодарность! До войны не было такого беспорядка! Тогда «скорая» приезжала вовремя и никто из персонала не позволял себе хамства.

— Ну-ка, — крикнул полицейский, вызвавший «скорую» и следивший за всей операцией, — посторонитесь, дайте проехать. А сейчас мне нужны ваши показания, леди, и ваши, сэр, если не возражаете. Вы сказали, что видели все происходившее.

— Умер, наверное, — сокрушенно сказала первая женщина, — несчастный малыш. Он был таким крошечным, лежал здесь весь переломанный. Но машина не превышала скорости.

Водитель автомобиля, который сбил Джея, действительно не нарушил правила, он двигался по Финчли-роуд со скоростью пятнадцать миль в час, и трудно было ожидать, что он успеет среагировать на маленького мальчика, пулей выскочившего на дорогу и в один миг оказавшегося прямо перед машиной. Водитель машины, добродушного вида господин, который возвращался домой от своей пожилой матери, сейчас сидел в полицейском участке Свисс-Коттедж, спрятав лицо в ладони. Он знал, что теперь весь остаток жизни перед его глазами будет маячить маленькое тельце, которое, точно мягкая игрушка, взлетело на воздух, прежде чем со страшной неизбежностью упасть на капот.

— Уж лучше бы он умер, — закричала ММ, — чем попасть в руки маньяка-мучителя… — Голос ее сорвался, и она забилась в рыданиях.

— Нельзя так говорить, ММ, — обняла ее Селия, — зачем накликивать беду? Уверена, что Джей в полном порядке, может быть, только…

— Что «только»? Счастливый шагает по улице? Играет с другими детьми где-нибудь в парке? Удачно добрался до дома твоей матери? Ну скажи, что еще он делает, Селия. Я буду тебе так благодарна!

Селия молчала. Они все сидели в маленькой кухне ММ: Дороти с побелевшим лицом, неподвижная, застыла у стола, смотря перед собой невидящим взором, миссис Билл, вернувшаяся от сестры, уже в третий раз подогревала чайник, но ему опять суждено было остыть. Селия и ММ стояли у окна, глядя на улицу. Было уже пять часов — и почти пять часов прошло с тех пор, как пропал Джей. На стуле в прихожей сидел полицейский, другой стоял на садовой дорожке. Селия вдруг подумала, что все выглядит, как в дурной пьесе. И, несмотря на свои ободряющие слова, сказанные ММ, она не могла отрешиться от мысли, что если бы с Джеем ничего не случилось, то поднятая на ноги полиция всего Лондона давно бы уже его обнаружила.

— Так, давайте-ка взглянем на него. Бедный малыш! Для начала, сестра, оботрите кровь с личика. На голове большая рана. Очень опасная. Пульс есть? Ну-ка, дайте я. Передайте мой стетоскоп. Где же его родители?

— Родителей нет, — сказал человек из «скорой помощи», — во всяком случае, с ним никого не было. Похоже, он бегал сам по себе. Что очень странно. Полиция взяла показания людей на месте происшествия.

— Ясно. В таком случае нет ли сообщений о пропавших детях? Мисс Джексон, поручаю вам узнать. Нужно побыстрее выяснить, чей это ребенок.

В прихожей громко зазвонил телефон. ММ схватила трубку:

— Да? Да, это Маргарет Литтон… да. Понимаю. Да. Так он… Поняла. Да. Нет. Конечно. Я поняла. До свидания.

Она положила трубку и очень медленно направилась в кухню. Селия навсегда запомнила ее вид в тот момент: в буквальном смысле слова мертвенный, с серым сморщенным лицом и глазами, провалившимися в глубокие глазницы. Она была точно мертвая. Как Джей…

— ММ, — позвала Селия, — ММ, сядь, иди сюда. — Та шарахнулась от нее.

— Я не могу сесть, — сказала она хриплым, совершенно чужим голосом. — Мне нужно ехать в больницу. Джей там.

— В больницу? — переспросила Селия, страшась задать самый главный вопрос. — В какую больницу, ММ?

— Святой Марии в Паддингтоне.

— А… он… он?..

ММ еще раз посмотрела на нее пустым взглядом. И вдруг далекая-далекая тень улыбки тронула ее белые губы.

— Он жив, — прошептала она одними губами и затем, желая ощутить вкус этого слова, повторила уже громче: — Он жив. Мы… поедем на твоей машине или на моей?

— Слава богу, он жив, — сказала Селия, — правда, у него тяжелые травмы. Сотрясение мозга, он пока без сознания, у него сломана нога и несколько ребер. Но он жив.

— Слава богу, — повторил Оливер, — спаси его Господь. Что же случилось?

— Никто толком не знает. Он сбежал из дому сегодня утром около двенадцати, а в больницу его доставили много часов спустя. Его сбила машина. А что случилось до этого, не известно. Водитель был в больнице. Бедняга, несчастный человек, как же мне жаль его.

— Нашла кого жалеть, — угрюмо заметил Оливер. — У него что, глаз не было? Или он не смотрел, куда едет?

— Я думаю, смотрел, — возразила Селия, — несколько человек утверждают, что он ехал очень медленно. Просто Джей вдруг выскочил прямо перед машиной. Откуда ни возьмись, как он говорит.

— Транспорт становится очень опасным, — произнес Оливер. — Мне кажется, что нашим дочерям нельзя позволять ездить в школу одним. Мне это никогда не нравилось, а теперь…

— С ними Барти.

— Да, но ты представляешь, какая громадная ответственность на нее ложится? Она, кстати, страшно переживала за Джея, все они переживали; нужно им сказать, что он жив.

— Да, обязательно. Я поднимусь к ним.

Оливер взглянул на жену, выражение его лица было странным.

— А ты… как? — спросил он.

— Нормально, — быстро ответила она, — в полном порядке.

Но это было далеко не так. Ей казалось, что теперь она уже никогда не будет в полном порядке. В тот день Себастьян разобрал ее на части: невозмутимое, сдержанное целое, которое она так хорошо знала и которым так мастерски владела, рассыпалось на куски. Себастьян собрал его снова, но уже в ином порядке, в иной форме, и эта новая форма смущала, тревожила ее и отвлекала на мысли самого опасного свойства.

— Я влюблен в вас, — внезапно признался он в тишине, когда они шли по набережной и она все еще пыталась выглядеть невозмутимой. — Я влюблен в вас. Вы же знаете это, знаете?

То была самая невероятная минута — застывшая, остановившаяся, благоговейная, когда Селия почувствовала почти страх, страх за то, что́ он сотворит с ней, с ее жизнью, и в то же время — глупое, смешное, радостное счастье.

— Да нет, вы не влюблены, — усомнилась она.

Тогда Себастьян как вкопанный остановился перед ней, загородив путь, с напряженным от гнева лицом — таким, какого она прежде никогда у него не видела.

— Селия, не оскорбляйте меня, пожалуйста, — произнес он. — Не нужно. Я не мальчик, и мои чувства не игрушка. Это серьезно. Поверьте мне, я не шучу.

— Я и не думала вас оскорблять, — испугалась она. — Правда. Жаль, если вам показалось, что это так.

И Себастьян снова стал самим собой — обаятельным, живым, острым, порывистым.

— Хорошо, — сказал он, взял ее руку и просунул себе под локоть. И они пошли так вместе по солнцу, и вид у них был вполне благопристойный, как ей показалось, в какой-то степени даже супружеский — в общем, не такой, как у парочки, попавшейся в сети запретного любовного романа. Впрочем, с какой стати у них должен быть такой вид?

— А теперь скажите мне, пожалуйста, как вы ко мне относитесь, — попросил немного погодя Себастьян.

Селия осторожно ответила, что испытывает к нему самые хорошие чувства: восхищение, привязанность, глубокую симпатию… Она относится к нему как преданный друг.

— Ой, леди Селия, — улыбнулся он, — какая же вы обманщица. Вы чувствуете нечто значительно большее, чем это. Разве не так?

— Нет, — ответила она и обнаружила, что тоже улыбается ему в ответ.

— Конечно да. Преданный друг не реагировал бы так, как вы, узнав о моем браке.

— О, вот здесь вы ошибаетесь, Себастьян. Просто я не ожидала услышать такую… не очень-то красивую историю.

— Надеюсь, с обвинениями мы уже покончили.

— Да. Но согласитесь, что вы ввели меня в заблуждение, заставив поверить, что вы не женаты.

— Я? Разве я что-то говорил?

— Ничего. В том-то все и дело. Большинство женатых людей непременно упоминают своих супругов, причем при каждом удобном случае. Тем более когда между людьми устанавливаются такие отношения…

— А какие у нас с вами отношения, леди Селия?

— Прекратите, Себастьян. Вы знаете какие. Очень серьезные и деловые.

— Ах да, — усмехнулся он, — я понимаю.

— А теперь, — сказала она, — мне действительно нужно возвращаться. На работу.

На работу. В ее крепость. Где она была в безопасности.

Всю ночь ММ просидела возле постели Джея, ловя каждое его движение, прислушиваясь к его слабому дыханию, желая влить в него собственные силы, в суеверном страхе, что, если хоть на мгновение отойдет от сына, ему станет хуже. Ей сказали, что мальчику повезло, что он сильный и наверняка быстро поправится. Но вид Джея, бледного и неподвижного, лежащего на высокой кровати, заставлял ее сомневаться в радужных прогнозах. ММ тревожно поднимала голову, когда входили сестра или доктор, проверяли пульс, ритмы сердца, глаза и одобрительно кивали, убеждая ее, что все идет хорошо, состояние стабилизировалось, изменений нет. Джей наконец очнулся, но был крайне слаб, серьезные опасения внушала рана на голове. Придя в себя, Джей стал плакать. Он не мог толком вспомнить, где он был и что с ним произошло, и жаловался, что плохо видит.

— Это последствие сотрясения, — объяснила сестра, — оно должно быстро пройти. Важно, что он довольно скоро пришел в сознание. Чем дольше этого не происходит, тем хуже состояние больного. Постарайтесь не слишком сильно волноваться. Все могло быть намного хуже. Честное слово.

Сестра улыбнулась ММ, она была молода и миловидна, почти школьница, и у нее был мягкий ирландский выговор. ММ попыталась улыбнуться в ответ, но это оказалось очень трудно. Помимо страха за жизнь Джея ее преследовали неприятные мысли о том человеке, от которого Джей сбежал, ведь это из-за него мальчик попал под машину. И что теперь с ним будет? Сын наверняка получил психическую травму, а это еще страшнее, чем физические повреждения.

ММ пришла к Джею сразу же, как только доктора наконец отпустили его из операционной, где ему наложили гипс на сломанную ногу и поврежденные ребра. Она стояла совершенно неподвижно, просто глядя на сына сверху, когда вошла сестра-сиделка.

— Вам больше нельзя оставаться здесь, — сказала она. — Родителям запрещается находиться в палате после часов посещения, это нарушает правила.

ММ твердо ответила, что, может, это и не по правилам, но она останется здесь. Сестра посмотрела на нее, обескураженная таким яростным отпором, и тут вошел врач, к которому Джей попал, когда его привезла «скорая».

— Мисс Литтон, кажется, намерена пробыть здесь всю ночь, — сообщила ему сестра с видом человека, который знает, что в конце концов добьется своего. — Я, конечно, объяснила ей, что этого делать нельзя, но она…

— Сестра, когда мальчик полностью придет в сознание, ему будет страшно без матери, — сказал доктор, который был еще слишком молод, и многие принятые в медицине нормы поведения по отношению к пациентам казались ему чисто формальными. — Поэтому пусть мама остается. Кроме того, она может нам помочь, — добавил он, улыбнувшись, когда Джея снова начало тошнить, — так что мы еще должны быть благодарны этой леди, сестра.

И ММ позволили остаться, но не предложили даже стула и никакой еды и питья. Когда Джей наконец уснул относительно спокойным сном, ММ устроилась на полу, безразличная к голоду, жажде и усталости, она чувствовала только бесконечное облегчение от сознания того, что находится здесь.

ММ очнулась от беспокойного сна в шесть утра, когда начался утренний обход палат. Вошла молодая сестра, измерила Джею пульс и температуру, посветила в глаза.

— Прекрасно, — сказала она ММ, — температура еще высоковата, но этого и следовало ожидать, а в остальном все скоро будет в полном порядке. Знаете, мисс Литтон, шли бы вы домой и хорошенько отдохнули. Вам понадобятся силы, а здесь вам теперь нечего делать. После врачебного обхода я вам сообщу, когда мальчика можно будет забрать домой, да вы и сами можете позвонить — у вас дома есть телефон? — (ММ кивнула.) — Тогда вот что. Возвращайтесь сюда, когда как следует выспитесь. Взгляните на него, ему гораздо лучше.

ММ посмотрела на Джея. Он действительно выглядел намного лучше. Дыхание было, пожалуй, еще немного учащенным, но лицо уже не казалось безжизненным, как раньше. ММ же страшно устала, все тело ее одеревенело.

— Хорошо, — смирилась она, неохотно отходя от кровати, — может, вы и правы. Я посплю всего часок-другой. И вернусь.

— Вот и славно. Доктор будет делать обход примерно в половине десятого или в десять, — сообщила сестра. — Я предупрежу дневную смену, что вы вернетесь. К тому же, — шепнула она с улыбкой заговорщицы, — мне кажется, что, если вы еще какое-то время пробудете здесь, у старшей сестры случится сердечный приступ.

ММ подошла к Джею, наклонилась и нежно поцеловала его в лобик. Малыш был теплый, мягкий, чудесно и бесспорно живой. И даже слабо улыбнулся, прежде чем снова заснуть. Она на цыпочках удалилась из палаты. Когда она выходила из больницы через отделение выписки, сестра за столиком окликнула ее:

— Мисс Литтон?

— Да?

— Тут для вас есть сообщение. Вот. Оставил какой-то господин.

— Правда? — ММ нахмурилась.

Какой такой господин мог ей сюда написать? И о чем? Может, это то самое чудовище, которое пыталось похитить Джея? Она надорвала конверт, чувствуя, что пальцы сводит от страха. Потом извлекла визитную карточку с именем и адресом. Нет, это не похититель… ММ стояла на залитой солнцем улице, наслаждаясь ароматом свежего воздуха, читала письмо и улыбалась.

Уважаемая мисс Литтон!

Я пишу Вам в надежде, что Вы будете достаточно добры и найдете время сообщить мне, как чувствует себя Ваш мальчик. Я водитель той самой машины, что вчера сбила его. Я совершенно уверен, что Вы никогда не сможете меня простить, я и сам никогда не прощу себя.

Могу только заверить Вас в том — хотя, наверное, это слишком походит на просьбу поверить мне, — что я тогда ехал очень медленно и осторожно, а Ваш малыш появился перед моей машиной совершенно неожиданно, буквально из ниоткуда. Это невозможно забыть. Я узнал в больнице, что, хотя его состояние тяжелое, жизни его уже ничто не угрожает, за что я благодарю Бога. Но я очень хотел бы поговорить с Вами лично и выразить мои глубокие сожаления, а также услышать, дай Бог, о его окончательном выздоровлении.

Искренне Ваш,

Гордон Робинсон.

Какое чудесное послание, какой чудесный человек! ММ решила написать ему и обнадежить, как только сама немного оправится от случившегося.

В то утро доктор немного запоздал с обходом, было уже почти одиннадцать часов, когда он подошел к постели Джея.

— Как он?

— О, совсем неплохо. Спит в основном. И слегка повышена температура.

— Ну, этого следовало ожидать. Хотя, вообще-то, я думал, что к нынешнему утру он будет поактивнее. Давайте-ка посмотрим…

Доктор откинул одеяло, поднес стетоскоп к забинтованной грудке Джея и долго слушал его. Затем встал и посмотрел на него сверху.

— Что-то мне не очень это нравится, — покачал головой он. — Где сестра? Думаю, нужно повторно сделать рентген.

ММ появилась перед обедом, нагруженная виноградом, яблоками и игрушками. Ее провели в кабинет старшей сестры, где ее ждал врач. Он сказал, что не видит серьезных причин волноваться, но ситуация с Джеем несколько хуже, чем он надеялся.

— В каком смысле? — спросила ММ, и голос ее прозвучал резко, почти категорично.

Доктор мягко ответил, что, по всей видимости, у Джея грудная инфекция и ему стало труднее дышать.

— Это следствие удара в грудь, понимаете? В результате не только поломаны ребра, но и повреждена плевра.

— Что такое плевра? — спросила ММ все тем же угрожающим тоном.

— Это тонкая двухслойная мембрана. Один ее слой охватывает легкие извне, другой — изнутри грудной полости. Они обеспечивают скольжение и таким образом облегчают расширение и сужение легких во время дыхания. У Джея этот процесс нарушен. Я сделал повторный рентген, будем надеяться, что все не слишком страшно. Могу вас заверить, мы делаем все возможное. И у него сильный организм.

ММ ничего не ответила, она просто прошла в палату к кровати Джея. Он выглядел сонным, но не спал, дыхание его было угрожающе частым, глаза блестели, лицо горело.

— Здравствуй, мама. Где ты была, я тебя ждал.

— Прости, мой родной. Прости меня.

— Мне больно здесь. — Он показал на грудь. — Там все болит.

— Потерпи, мой хороший. Скоро станет лучше. Я обещаю. Как твоя ножка?

— Очень болит. — Джей облизнул пересохшие губы. — И голова тоже. Очень сильно. Подержи меня за руку, мама. Не уходи опять.

— Не уйду, Джей, не уйду. А теперь отдохни, постарайся не разговаривать. Я здесь.

— Идиоты, — сказал Роберт, отшвырнув газету. — Вот идиоты! Кто им наплел эту чушь?

— Не знаю, — устало произнес Джон.

Он подобрал газету с пола — ту, которую принес показать Роберту. В разделе ежедневных новостей экономической жизни города было напечатано сообщение следующего содержания: «Есть основания полагать, что строительная фирма „Бруер — Литтон“ испытывает серьезные финансовые затруднения. Ей не удалось получить несколько крупных контрактов, и два вкладчика, ранее финансировавшие ее проекты, недавно отказались ее субсидировать. Представитель конкурирующей компании „Хэгмен Беттс“, перехватившей у „Бруер — Литтон“ контракт на строительство нового элитного здания отеля на Парк-авеню, заявил в интервью, что они уже не впервые побеждают „Бруер — Литтон“ в борьбе за получение контрактов на строительство новых современных зданий. „Наша смета оказалась не такой затратной, — утверждает тот же представитель. — Кроме того, архитекторы сочли нашу концепцию строительства отеля наиболее отвечающей их художественному замыслу“».

— Иными словами, — заключил Роберт, — мы задираем цены, и все наши концепции — полное дерьмо. Вот гады! Что нам делать, Джон? От этой мерзкой грязи теперь век не отмоешься.

— Здравствуйте, ММ, — ответил ей Брансон на следующее утро, — я сейчас схожу за леди Селией.

— Как ты? Как Джей сегодня? — тревожно спросила Селия.

— Ему… не лучше.

ММ звонила ей вчера вечером, чтобы сообщить, что Джей не в таком хорошем состоянии, как все надеялись, у него высокая температура и она снова дежурит в больнице.

— Господи, да что ж это такое! А что с ним?

— У него воспаление легких. Двустороннее. Рентген отчетливо это показал.

— Но как же так? Почему? Его же сбила машина, я не понимаю…

— Это результат травмы. Повреждение грудной клетки. Это сложно, я…

— Все в порядке, ММ, ты можешь не объяснять. А температура по-прежнему высокая? Даже сегодня утром?

— Да. Все еще высокая. И ему тяжело дышать, и… в общем, остается только ждать, как мне сказали. Ему дают кислород, но больше они ничего сделать не могут.

Голос ММ задрожал. Селия почувствовала, что ее сердце тоже буквально сжалось от сострадания. Она на миг представила, что кто-то из ее детей — Адель или Венеция — лежит там и борется со смертью. И что бы она переживала? Как бы поступала? Нет, боже, это выше ее сил.

— Хочешь, я приеду туда и посижу с тобой? Тебе это поможет? Ты, должно быть, совершенно без сил.

— Нет, — сказала ММ, и в ее голосе прозвучало удивление, — нет, я в порядке. Я останусь здесь. Буду с ним, сколько нужно.

— Да, конечно, — согласилась Селия. — Он очень страдает?

— Очень. Ему тяжело дышать, каждый вдох доставляет боль, — спокойно и сурово, как всегда в сложных ситуациях, пояснила ММ.

— Ты хочешь, чтобы я приехала?

— Ну…

— Я еду, — заявила Селия.

Когда она вошла в палату, то не сразу поняла, кто из них больше страдает — Джей или ММ. Джея перевели в отдельное маленькое помещение: он дышал громко и с трудом. Лицо его горело, губы пересохли. Он что-то быстро-быстро бормотал. ММ смотрела на него в отчаянии.

— Домой, — твердил он безостановочно, — домой, хочу домой, — и затем: — Пустите, пустите меня.

— Он бредит, — почти резко сказала ММ. — Ш-ш-ш, Джей, ш-ш-ш. Все хорошо. Мама с тобой. Ему сейчас очень вредно разговаривать, понимаешь, он начинает кашлять.

— Конечно. — Селия взглянула на ММ: та была серой от усталости, а ее глаза лихорадочно горели. Волосы, обычно так аккуратно уложенные, клоками свисали вокруг лица, блузка была помятой и не первой свежести. Ее руки, и так худые, сейчас походили на птичьи лапы, вцепившиеся в спинку кровати, когда она всматривалась в Джея. — ММ, у тебя с собой есть что-нибудь поесть, попить?

— Я ничего не хочу, — затрясла головой та.

— Нужно хотя бы пить. Какая от тебя польза Джею, если ты упадешь в обморок?

— Ему от меня и так никакой пользы, — отрезала ММ, и голос ее задрожал. — Ему вообще никогда не было от меня никакой пользы. Знаешь, почему он здесь? Потому что я не заботилась о нем, я…

— Не надо, ММ. Нельзя так. Ты не должна думать так, особенно в такой момент. Это был несчастный случай, ужасный…

— Нет! Нет, это не несчастный случай. Джей мучился от одиночества, тосковал, а меня рядом с ним не было. Это я… я устроила этот несчастный случай, моя вина… Господи! — ММ беззвучно разрыдалась, плечи ее затряслись, она уткнулась лицом в ладони. Селия стояла рядом, чувствуя себя совершенно беспомощной, она молча слушала ММ, понимая, что сказать ей нечего. — Джаго был бы потрясен, разгневан, что я бросила нашего сына, оставила его одного с Дороти, а сама устранилась. Боже мой, Селия, я впервые рада, что Джаго нет, что он умер и не знает, как я предала его. Их обоих. Это я должна лежать здесь и умирать…

— Он не умирает, ММ.

— Умирает. Он умирает. Я знаю. И врачи это тоже знают. Не нужно, не нужно, не говори ничего… — Она расплакалась в голос. Затем, казалось, она одумалась, подавила рыдания, овладела собой огромным, видимым усилием. — Я не должна… Это расстроит Джея. Если он услышит меня…

— А он слышит тебя?

— Не знаю. Думаю, да. Он отвечает на мой голос. Говорят, это хорошо. Может, он… выздоровеет?.. Господи, как же я виновата!

— ММ, не повторяй это все время. Послушай, пойди и выпей хоть чашку чая. Здесь напротив есть кафе. Тебе надо туда пойти. Я посижу с Джеем, не волнуйся, я глаз с него не спущу. Обещаю тебе.

Селия так и сделала, но эти полчаса показались ей вечностью. Маленькая забинтованная грудка Джея болезненно поднималась и опускалась, хриплое дыхание, казалось, становилось все быстрее и быстрее, иногда вдруг с его губ срывались какие-то слова, но их тут же заглушал приступ кашля и отчаянные попытки сделать вдох. Вошла сиделка, измерила ему пульс и температуру, слабо улыбнулась Селии и снова вышла. Появилась старшая сестра, вид у нее был озабоченный, она проделала те же процедуры, не обращая внимания на Селию.

— Они так недовольны, что я сижу здесь, — сказала ММ, когда вернулась, — просто не знают, как меня выпроводить. Они никогда не сталкивались с подобным поведением. Теперь, когда нас перевели в эту комнату, стало чуть лучше, но мне показалось, что сестра, заступившая сегодня утром на дежурство, снова увидев меня здесь, готова была плюнуть мне в лицо.

— Это очень странно, — посетовала Селия, — наоборот, они должны быть довольны. Детям нужны мамы. Особенно больным детям. Мне не понятно, почему они так относятся.

— Если бы Джей был из бедной семьи с неграмотной мамой, не способной постоять за себя, меня отсюда давно выпроводили бы, — заключила ММ. Затем она как-то болезненно взглянула на Селию. — А с другой стороны, я сидела бы с ним дома. И он был бы цел и невредим. И не попал бы в больницу. Ах, Селия, что я с ним сделала? Что же я наделала!

Оливер сидел в своем кабинете в издательстве и был крайне раздражен. Все утро он просматривал счета, сопоставлял суммы авторских гонораров, листал каталоги книг за прошлые годы, знакомился с внешним оформлением изданий. Боже, какой хлам выходил в последние четыре года в его престижном издательстве, всеми уважаемом и вызывавшем восхищение! И теперь этот престиж, это имя, добытые таким неимоверным трудом, безвозвратно утеряны? Боже мой! Ему хотелось плакать в буквальном смысле этого слова. Что думали ММ и Селия? Они же все разрушили. Они его обманули и, пока он был на фронте, лишили его самого дорогого, что у него оставалось. Как же так можно? Ведь он сам создавал эти сокровища, но вражья сила вторглась в его отсутствие в его дом и разграбила драгоценности, заменила их дешевкой. «Дешевкой» — другого слова он не мог подобрать. Какая-то сопливая, неизвестно чья поэзия в невероятном количестве выпусков, низкопробные романы с жуткими обложками, напоминавшими обложки дамских журналов, второсортные детективы с предсказуемым концом. Боже, а эти «Фронтовые письма» — это же тошнотворные, слащавые слюни, и ничего больше. Словари, классическая литература, современная проза — где все это? В полном забвении. «Биографика» — любимая серия Селии, — казалось, вообще прекратила существование. И оформление всех изданий, включая каталоги, — вульгарное, кричаще безвкусное — было поистине убийственным. Как Селия с ее претензией на интеллект, эстетические стандарты могла допустить подобную вульгарность? А ММ, которая прежде требовала от сотрудников, чтобы само имя «Литтонс» служило эталоном превосходного качества: и визуального, и литературного, — как она умудрилась быть рядом и дозволить такое? Нет, это оскорбительно, это просто невыносимо.

Селия приехала уже далеко за полдень. Она была бледна и выглядела очень утомленной. Оливер встретил ее в коридоре:

— Как Джей? Он не…

Долгое молчание.

— Нет. Но ничего утешительного сказать пока не могу. У него воспаление легких. Это очень серьезно.

— Я… Мне ужасно жаль. Как ММ? На нее столько обрушилось!

— ММ держится молодцом. Она очень храбрая. Но… если малыш… в общем, если он не выживет, я не знаю, что с ней будет. Он — все, что у нее есть на свете. Все, что ей дорого. Мне страшно за нее, Оливер, действительно страшно.

— Что ж, нужно надеяться. И молиться.

— Ему больше нечем помочь, — вздохнула Селия, — но, по прав де сказать, я надеюсь на благополучный исход. — Оливер вздохнул. Она взглянула на него. — У тебя измученный вид, Оливер. Ехал бы ты домой. Мне кажется, полный рабочий день для тебя еще утомителен.

— Дело вовсе не в этом, — решительно произнес он, — и хочу тебя уведомить, что отдыхать и лишь иногда приезжать в издательство я больше не могу себе позволить.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, — начал он, — что я в ужасе от того, что здесь творилось в мое отсутствие. В ужасе! Я никак не ожидал увидеть подобную картину…

— Едва ли это моя вина, Оливер…

— Я понимаю. Однако это и не моя вина. Не по своей воле я был вынужден оставить на тебя «Литтонс».

— Но издательство выжило, — твердо ответила Селия, неимоверным усилием воли сдерживая эмоции, — и, кстати сказать, его состояние удовлетворительное. В отличие от многих других издательских домов.

— Да что ты говоришь? «Макмиллан», «Марри», «Уильям Коллинз» — все благоденствуют. И они принимали менее отвратительное лекарство, чем ты впихивала в глотку «Литтонс», если позволишь воспользоваться такой аналогией.

— Оливер, зачем ты говоришь все это сейчас? Неужели это подлежит обсуждению сию минуту, когда сын ММ находится буквально на грани смерти?

— Разумеется, нет, — отворачиваясь, раздраженно бросил он, — и, пожалуйста, не пытайся изобразить, что мне безразлична судьба Джея.

— Вчера я поняла именно так.

— Не знаю, что ты поняла, я ничего такого не делал.

— Делал, Оливер. Когда я заговорила об обложке для книги Себастьяна.

— Господи, ради всего святого! — воскликнул он. — Можем мы хоть раз что-то обсудить, не сводя разговор к этой злосчастной книге?

— Послушай, — сказала она после долгого молчания, изо всех сил стараясь быть спокойной и рассудительной, — послушай, Оливер, мы оба утомлены. Я могу представить, что есть вещи, которые тебе не понравились. Это было неизбежно, я этого ждала. Но не лучше ли будет поговорить обо всем дома за ужином? Так, чтобы я могла кое-что пояснить, привести основания своих действий. Мне кажется, это важно.

— Нет, — прервал он, — извини. Сегодня вечером я ужинаю в «Гаррике». С Джоном Марри.

— Оливер, разумно ли это? Ты и так устал за день. К тому же в этом заведении такая тяжелая пища.

— Позволь мне самому распоряжаться своей жизнью, Селия, хорошо? Ты меня не спрашиваешь, куда тебе идти.

Она в упор посмотрела на него, почувствовав, что заливается румянцем.

— Как это понимать?

Он ничего не ответил, вошел в свой кабинет и, сев за стол, придвинул к себе стопку бумаг.

— У меня полно дел. Так что давай отложим этот разговор на пару дней, пока я не изучу все особенности вашего с ММ правления.

— Как хочешь, — бросила Селия и, зайдя в свой кабинет, хлопнула дверью. Внезапно ей стало дурно.

Домой она в этот день пришла рано. Почитала близнецам сказки, уложила их спать, посидела, с нежностью глядя на них, пока они засыпали, одинаково свернувшись на левом боку, а их темные кудряшки рассыпались веером по подушке. Она снова представила, каково ей было бы, если бы им, как Джею, угрожала смерть. Потом она поднялась к Барти, которая читала в своей маленькой комнатке, со всей откровенностью рассказала ей про Джея, постаралась успокоить ее, когда та заплакала. После этого Селия спустилась вниз и написала письмо Джайлзу: она совсем забыла про сына, с тех пор как он уехал в Итон, хотя он добросовестно писал ей каждую неделю. Она не заслуживала такого счастья, свалившегося на нее, так же как ММ не заслуживала всех бед, которые сейчас выносила.

ММ спала на стуле в углу комнаты Джея, когда ночная сестра разбудила ее. Как же ей удалось так крепко заснуть? Наверное, она сильно переутомилась.

— Что такое? — спросила она, вскакивая и в ужасе глядя на сестру. — Что с ним… Он?..

— Нет-нет, но он очень возбужден. Ему что-то нужно. Я не пойму…

ММ подошла к кровати. Джей метался, глядя перед собой невидящими глазами.

— Барти, — постоянно повторял он, — где Барти?

— Ее здесь нет, родной, — объяснила ММ, протягивая ладонь и гладя сына по пылающей головке, — она дома.

— Хочу домой. Я хочу домой. К Барти.

Какое-то время он больше ничего не мог вымолвить и лежал, бессмысленно глядя перед собой и прерывисто дыша. У ММ, глядевшей на него, разрывалось сердце.

— Где Барти? — снова спросил Джей.

— Он что-то лепечет, — сказала сестра, — ничего не разберешь.

— Нет, — ответила ММ, — нет, я понимаю, что ему нужно. Барти — это… в общем, она его кузина. Он ее обожает. Можно мне… пожалуйста… позвонить?

Ночная сестра строго посмотрела на ММ:

— Мало того что вы против всех правил сидите здесь ночью, теперь вы еще хотите звонить по ночам…

— Извините, — покорно ответила ММ.

В конце концов, она могла бы просто… Нет, об этом и думать нечего. ММ снова принялась обтирать влажной салфеткой лобик и шейку Джея. Она чувствовала, как его маленькое тельце испускает волны жара.

— Думаю, скоро наступит кризис, — произнесла сестра, пристально вглядываясь в него, — очень скоро.

ММ уже знала, что это означает: это был поворотный пункт при заболевании пневмонией, когда жар доходил до предела и вслед за этим температура начинала падать, а дыхание — восстанавливаться. Либо… она посмотрела на сестру и поняла, что та прочла ее мысли. Сестра похлопала ее по руке:

— Все в порядке, мне нужно закончить обход. И… мисс Литтон… телефон у меня на столе. — И она ушла.

Зазвонил телефон — резко и бесконечно долго в полной темноте. В центре дома на Чейни-уок. Брансон, единственный, кто мог его слышать, принял снотворное: что поделать, в его преклонном возрасте иначе от бессонницы не спастись. В кабинете Селии имелся параллельный аппарат — великое новшество в доме, — кабинет же находился на первом этаже, непосредственно под ее спальней.

— Если ты позвонишь, я услышу, — сказала она в тот вечер ММ, прежде чем расстаться с ней. — Звони хоть среди ночи, если будет нужно, — не сомневайся, я немедленно подойду.

Селия всегда спала чутко и, конечно, услышала бы телефон. Но техника не терпит небрежного обращения. Именно в тот день горничная нечаянно вытащила провод телефона в кабинете Селии из розетки, задев его шлангом пылесоса, когда делала уборку, поэтому телефон у Селии не зазвонил.

ММ вернулась в палату ни с чем, дыхание Джея ухудшилось. Он беспомощно кашлял, маленькое тельце корчилось от спазмов, а между приступами он мучительно пытался вдохнуть.

— Он по-прежнему зовет кузину, — сообщила сестра, — и говорит еще что-то про дом. Вам удалось позвонить?

— Никто не взял трубку, — сказала ММ, — все спят.

— А дом большой?

— Очень большой.

— Вот несчастье-то.

ММ снова взглянула на Джея.

— Ему… не лучше? — спросила она у сестры.

— Мисс Литтон, — медленно произнесла та, — никогда нельзя терять надежду.

ММ поняла, что это значило.

Барти сквозь сон слышала, как звонил телефон, но решила, что ей это показалось. Она заснула над романом «Маленькие женщины»: там тоже сильно болела героиня, и Барти поплакала о ней и о Джее и вдруг проснулась внезапно, неловко потянув шею. Что-то ее встревожило, но что? Она решила сходить в уборную. Минуя площадку, где была детская, она взглянула на бабушкины часы, стоявшие в дальнем конце. Половина первого, почти середина ночи. Все крепко спали. Уол вечером куда-то уходил, но в десять вернулся домой, она слышала. В доме не было ни собаки, которая мог ла лаять, ни кошек, слонявшихся туда-сюда в поисках мышей. Наверное, звук был из подвала. Хотя нет, это с улицы, точно, с улицы. Какая-нибудь машина проехала по набережной или буксир просигналил, но Барти привыкла к этим звукам, почему же сейчас они вдруг разбудили ее?

Она уже возвращалась к себе в комнату, но тут вспомнила про телефон: его обычно было слышно наверху, они с близнецами даже спорили, звонит он или нет. У девочек был очень острый слух, и если бы они не спали, то наверняка услышали бы телефонный звонок, но сон у них всегда был крепким. В любом случае она слышала звук. И наиболее вероятно, что это был телефон.

Почему же он звонил, ведь ночью не звонят просто так? Барти стало страшно, и она побежала вниз по лестнице через холл к тому месту, где он стоял, на маленьком столике возле двери, и глупо застыла возле него. Теперь он молчал. И вряд ли снова будет звонить. Тогда она вспомнила о коммутаторе. Там наверняка кто-то дежурит, даже ночью. Иначе телефон не зазвонил бы. Она сняла трубку с рычага и принялась нажимать на него, чтобы откликнулся коммутатор. Примерно через минуту скучающий женский голос произнес:

— Назовите номер, пожалуйста.

— Э… — Барти растерялась, но потом назвала номер. — Слоун, пятьсот восемьдесят девять.

— По какому номеру вы хотите позвонить?

— Ни по какому, — сказала Барти, — я хочу узнать, не звонил ли кто-нибудь по этому номеру. В течение нескольких последних минут. Это возможно узнать?

— А кто это говорит? Маленькая девочка? — подозрительно спросил голос в трубке. Барти поняла, что сейчас ей откажут. Она набрала побольше воздуха в легкие и на тон понизила голос, как ее учила на уроках красноречия мисс Вулф. — Разумеется, нет, — произнесла она, — с вами говорит леди Селия Литтон. Я была бы очень благодарна вам за помощь.

Ей не верилось, что это сработает, но голос, уже менее подозрительный, ответил:

— Сейчас посмотрю. — Барти услышала, как голос спросил: «Кто-нибудь звонил на Слоун, пятьсот восемьдесят девять, в течение последних минут?» И дальше — долгое молчание. Отчаявшись, Барти уже хотела отказаться от своих намерений, но голос вдруг прорезался вновь: — Да. Одна из моих коллег передавала сигнал. Но от кого он поступил, сказать не могу.

— Да-да, конечно, — заметила Барти, совершенно забыв о том, что она леди Селия. — В любом случае спасибо.

Значит, звонок был. Это, наверное, ММ звонила из больницы.

Барти взглянула вверх на лестницу и расправила плечи: требовалась определенная смелость, чтобы посреди ночи войти в спальню леди Селии и разбудить ее. Это была запретная территория, никому из детей не позволялось туда входить, если дверь бывала закрыта. И даже стучаться в дверь. Барти понимала, что Селии и Уолу иногда, наверное, хочется побыть наедине.

Она очень осторожно постучала в дверь. Не получив ответа, Барти вошла в спальню, и первое, что она заметила, было отсутствие Уола. Тетя Селия спала одна на большой кровати. Может быть, Уол все еще не вернулся? Или находится в маленькой комнате, где хранилась его одежда? Там тоже стояла кровать, а возле нее обычно была навалена огромная гора книг. Таких, еще толком не отпечатанных, просто стопки бумаги — гранки, как их называли. На самом верху одной из стопок лежала чудесная книжка «Меридиан», пару глав из которой тетя Селия разрешила Барти прочитать. Книга оказалась очень увлекательной и какой-то особенной…

Нет, времени больше терять нельзя. Барти протянула руку и довольно сильно начала трясти Селию за плечо.

Джей затих. Перестал звать Барти, перестал кашлять, единственным звуком в комнатушке оставалось его прерывистое дыхание. ММ понятия не имела, какая у него теперь температура, но в последний раз сестра, измерив ее, поджала губы, сунула термометр обратно в футляр в ногах постели и только потом бегло и довольно натянуто улыбнулась ММ.

— Мне нужно вернуться в кабинет, — сказала она. — Если понадоблюсь, я там.

Она похлопала ММ по плечу и вышла из комнаты. ММ, стоя возле маленькой высокой кроватки Джея, обхватила голову руками и разрыдалась.

— Все правильно, — сказала Селия Барти, направлявшейся в свою комнату. — Вот умница! Беги наверх и одевайся. Быстро. Я говорила с ночной сестрой, она сообщила, что Джей все время звал тебя. Встретимся внизу через две минуты.

— Через одну, — пообещала Барти и очутилась на месте точно в срок, одетая в школьный джемпер и юбку, черные чулки и ботинки. — Давайте возьмем с собою «Меридиан», — предложила она, — я могу почитать Джею. Ему понравится.

— Что ты, моя хорошая, вряд ли… — Селия немного помедлила, но потом разрешила: — Ладно, бери. Ну, пойдем. И поскорее.

Ее «форд» новой модели стоял возле дома рядом с «бентли» Оливера. Мотор никак не хотел заводиться.

— Черт, — нервничала она, — вот, черт, нашел время!

— Я сейчас крутану ручку, — сказала Барти. — Я знаю как, мне наш шофер показывал. Вы сидите в машине и, когда я крутану, заводите.

— Барти! — изумилась Селия. — Есть на свете что-нибудь, чего ты не знаешь?

Барти улыбнулась и выбралась из машины. Три решительных поворота ручки сделали свое дело. Барти, снова улыбнувшись Селии поверх капота, подала знак, что все в порядке.

Они с ревом рванули с места, маленький, но шумный двигатель «форда» нарушил ночную тишину. Потревоженные жители Чейни-уок нахмурились в своих постелях и что-то пробормотали о дурном соседстве.

— Быстрее, — сказала сестра, — только очень тихо. — Она встретила их возле запасного входа в больницу. — Я лишусь работы, если кто-то узнает. Вы, наверное, Барти. Какая большая девочка! Я думала, что вы младше, как маленький Джей.

— Ну что? Как он? — спросила Селия.

Сестра посмотрела на нее и слегка покачала головой.

— Держится, — коротко ответила она. — Сюда, пожалуйста. По лестнице. Подождите минутку, я взгляну…

«Взглянет, жив ли он, — подумала Селия, — и можно ли нам его показывать, особенно Барти». Она закрыла глаза и лихорадочно прочла молитву, сама удивившись, откуда в ней пробудилась такая набожность.

Джей лежал совершенно неподвижно. Дыхание его уже не казалось прерывистым — его вообще почти не было слышно. Джей уже перестал звать Барти, маму, перестал проситься домой. «Как будто он пребывает где-то в ином мире, — думала ММ, в отчаянии глядя на сына, — это еще не смерть, но уже и не жизнь».

Она взяла его маленькую пылающую ручку. Поднесла ее к губам, поцеловала в ладошку и снова осторожно положила.

— Прости меня, Джей, — прошептала она. — Прости меня.

Дверь отворилась, вошла сестра. Она взглянула на безжизненное тельце Джея, взяла его за маленькое запястье, проверила пульс, потом поднесла палец к губам.

— К вам пришли, — тихо сказала она.

ММ решила, что это врач пришел в последний бесполезный раз осмотреть Джея. Перед смертью. Она испугалась, насколько врачи беспомощны, ведь они ничего не смогли сделать. Потом снова посмотрела на малыша — теперь он лежал совсем смирно. Боже, она не позволит, чтобы его опять тревожили, прикладывали стетоскоп к его больной грудке, раскрывали ему ротик, чтобы промокнуть слюну, приставляли к маленькому личику кислородную маску. Зачем теперь это? Нет!

— Не надо, не трогайте…

— Только тихо. Очень тихо.

Что там опять? Они собираются его мучить? Что еще они хотят? Нет, она не позволит!

— Не нужно, — сказала ММ, — я вас прошу. Я больше не хочу, чтобы…

Сестра обернулась, сделала жест рукой и отошла в сторону. Маленькая тень скользнула мимо нее, остановилась сбоку кровати, секунду посмотрела вниз на Джея и произнесла:

— Здравствуй, Джей. — И это было сказано так нежно, прямо ему в ушко. — Это Барти. Я пришла почитать тебе сказку.

Уже потом среди читающей публики ходил слух, что «Меридиан» спас жизнь маленького мальчика, когда тот лежал смертельно больной с высокой температурой и тяжелейшим двусторонним воспалением легких. Лечащий врач Джея и весь медперсонал больницы говорили — а иного и быть не могло, — что как раз в это время в состоянии больного наступил перелом и мальчик в любом случае поправился бы. Но ММ и Селия знали, что за то время, пока мягкий, чуть хриплый голосок Барти все читал и читал ночь напролет удивительную историю о стране детей с воздушными океанами и подводными горами, летающими рыбами и плавающими зверями, взрослыми детьми и временем вспять, Джей перестал быть оцепенелым и начал понемногу дышать, перестал лихорадочно гореть и покрылся струйками пота, перестал судорожно хватать воздух ртом и плакать от боли, и под утро его нашли мирно спящим на подушках в объятиях Барти, которая нежно обхватила его своими тоненькими руками.

Глава 18

— Я просто не могу поверить! — воскликнул Роберт. — Откуда берется вся эта грязь?

— Какая грязь? — спросила Мод. — Я не вижу никакой грязи.

Они завтракали на террасе дома на Саттон-плейс. Роберту пришлось работать все выходные, и он предупредил Мод, что не сможет выкроить время, чтобы поехать на Лонг-Айленд. По правде говоря, в этот раз Мод было все равно: у них гостил Джейми, который обещал сводить ее в зоопарк и Центральный парк. Ох, она так об этом мечтала!

— Что, моя хорошая? А… да так, ничего.

— Папа! Скажи мне. Это не может быть «ничего».

— Честное слово. — Он свернул газету, которую читал, и улыбнулся дочке. — Когда вы с Джейми уходите?

— О, еще не скоро. Он сказал, что проснется поздно. Вчера вечером он ходил на вечеринку. Без меня, — мрачно добавила она.

— Когда ты подрастешь, дорогая, Джейми отведет тебя на кучу вечеринок. Только тогда тебе уже не захочется ходить с ним. С твоим братом. Толпы поклонников будут мечтать о том, чтобы сопровождать тебя.

— Я всегда буду ходить с Джейми, — упорствовала Мод.

Когда отец вышел из комнаты, она взяла газету, перелистала ее до середины — до того места, где, как она заметила, он читал, и принялась рассматривать, чтобы понять, что же так сильно его расстроило. Времени на это ушло немного: для семилетнего ребенка Мод читала на редкость быстро.

«У строительной фирмы „Бруер — Литтон“ возникли новые проблемы, — прочла Мод в нижней части страницы. — Из некоторых источников стало известно, что „Бруер — Литтон“ вынуждена отказаться примерно от половины запланированных работ. Только что фирма потеряла контракт на строительство нового универмага в центре Бродвея, который достался компании „Хэгмен Беттс“, недавно завершившей строительство престижного оте ля на Ист-62. Представители „Бруер — Литтон“ пытались заручиться финансовой поддержкой еще нескольких крупных корпораций и банков, однако те отказали им, по-видимому не рискуя иметь дело с фирмой, дела которой явно идут на спад. Так, банк „Ри — Голдберг“, ранее изъявлявший твердое намерение поддержать еще один проект „Бруер — Литтон“ — жилую застройку верхнего Вест-Сайда, — в настоящее время практически отказался от участия в деле. Прокомментировать эту ситуацию и „Ри — Голдберг“, и „Бруер — Литтон“ отказались».

Мод была не вполне уверена, что правильно поняла значение всех слов, но суть до нее дошла, и у нее появилось какое-то отвратительное ощущение в животе.

Джейми проснулся около одиннадцати, и все время, пока брат завтракал, она сидела, молча глядя на него. Завтрак был очень обильный: шесть ломтиков ветчины, пять яиц, гора шоколадных пирожных и четыре вафли с фруктовым сиропом.

— Мне нужно набрать вес, — пояснил Джейми, уплетая все это. — Меня выбрали в гарвардскую восьмерку по гребле.

— Можно мне прийти поболеть за тебя? — спросила Мод.

— Конечно можно. Но будет очень холодно.

— Ну и пусть. А мы пойдем в зоопарк?

— Обязательно.

— Было так здорово! — восхищалась счастливая Мод. — Спасибо тебе, Джейми, что сводил меня туда.

— С превеликим удовольствием. Послушай, ты не против, если мы на секунду заскочим ко мне домой? Я там забыл кое-какие книги, которыми хотел заняться с завтрашнего дня…

— Мм… Ну хорошо. В общем… А Лоренс там будет?

— Не-а. Он уехал на выходные на Лонг-Айленд. Со своей нынешней подружкой.

— Бедняжка, — поежившись, сказала Мод. — Мне ее жаль.

Мод не любила Лоренса. Она не знала всех подробностей их с отцом враждебных отношений, но Лоренс никогда не разговаривал с ней, даже не здоровался. Мод пугали его ледяные глаза и поджатые губы. Когда брат совершенно бесшумно и неожиданно появлялся в комнатах, хотя, казалось, не должен был быть поблизости, у девочки сжималось и начинало колотиться сердечко. Лоренс походил на злого волшебника из ее сказки.

— Ладно, договорились. Я недолго. Обещаю. Ну, давай прыгай. — Мод запрыгнула в новый «бьюик» чудесного темно-зеленого цвета, с открытым верхом. Джейми купил его неделю назад. — Не «бугатти», конечно, как у моего братца, — усмехнулся Джейми, — но из точки А в точку Б нас с тобой доставит. Я езжу на нем из Нью-Йорка в Гарвард. Мчится как ветер. Сейчас прокатимся! А почему твой папа не хочет купить себе такой?

В особняке Эллиоттов было очень тихо. Их встретил дворецкий, который тепло поздоровался с Мод и удивился, как она выросла. Экономка спросила, не хочет ли Мод пирожных с молоком. Мод ответила, что хочет, если у Джейми есть время, а тот заявил, что времени у них полно: ему нужно поискать еще кое-что, помимо книг, — спортивный костюм и все такое. И Мод побежала вслед за экономкой на кухню.

Когда с молоком и пирожными было покончено, девочка пошла бродить по дому в поисках Джейми, но он куда-то запропастился. Дом поразил Мод своими размерами, хотя их с папой дом все равно лучше. Единственным преимуществом дома Эллиоттов был внутренний бассейн — вот это здорово! Как бы ей хотелось, чтобы у них на Саттон-плейс был такой, может, попросить папу? Столовая была просто огромной, хотя ею, похоже, почти не пользовались. Из зала с бассейном Мод побрела через внутренний двор в комнату, где когда-то помещалась ее игровая. Ей стало интересно, что там теперь. Наверное, ничего. А какая это была чудесная комната! Все-таки это неправильно: такой огромный дом, и весь только для Лоренса.

Однако, как выяснилось, игровой комнатой очень даже пользовались: Лоренс превратил ее в свою библиотеку и кабинет. Книги стояли вдоль трех длинных стен, в центре комнаты громоздился письменный стол, а перед ним — «Вот это да!» — сказала Мод вслух — стояло вращающееся кожаное кресло. Она тут же уселась в него, оттолкнулась ногой от стола и пошла кружиться туда-сюда. Как чудесно!

Немного одуревшая, Мод некоторое время посидела неподвижно, разглядывая стол. На нем царил идеальный порядок — все вещи выстроились в линеечку. Ручки и карандаши находились на двух параллельных подносах, рядом стоял телефон и лежала пачка нетронутой писчей бумаги. Под прямым углом к ним — какой-то большой блокнот, довольно крупного размера поднос для писем и еще один поднос, поменьше, где лежала всякая всячина, которую Лоренс, видимо, собирался аккуратно разложить: несколько приглашений, извещение об открытии художественной выставки, книжный каталог. Мод взяла с подноса карандаш и лист бумаги и стала рисовать зверей, которых они с Джейми видели сегодня в зоопарке: лохматого ослика и небольшого, размером не больше собаки, пони по кличке Фалабелла. Вот бы ей такого, он жил бы у них в доме. Она нарисовала будку — домик для пони. Зачем ему конюшня, он же маленький.

А вдруг Лоренс сейчас вернется и застанет ее здесь? Он ведь так тихо подкрадывается. Хотя Джейми сказал, что Лоренс уехал. Слегка испугавшись, Мод встала, тщательно выровняла бумагу и карандаши, но нечаянно оперлась о край одного из подносов, и тот полетел на пол. Слава богу, в нем не было ничего, что могло бы сломаться. Она аккуратно все подобрала, уложив так тщательно, как только могла. Одним из предметов оказалась чековая книжка. Упав, она перевернулась, сверху что-то повалилось на нее, так что книжка раскрылась и верхний чек измялся. Ох как плохо. Лоренс теперь непременно заметит. Может быть, если она ее закроет и положит на нее несколько тяжелых книг, листок снова разгладится? Она взяла книжку и увидела, что помятый чек был не пустой, там что-то было написано. Черными чернилами, аккуратным почерком Лоренса, все буквы и цифры ровненькие, одна к другой. И тут Мод увидела имя на чеке — Натаниел Беттс. Она никогда не запомнила бы его, если бы не прочла ту статью в газете, которая сегодня утром так ужаснула ее и так расстроила отца. Там упоминалось это имя.

— Папа.

— Да, милая.

— Я не могу уснуть. Можно мне прийти к тебе и немного с тобой посидеть?

— Нет, Мод, нельзя. Прости уж. Я занят, и очень поздно. Ступай-ка обратно наверх. Почитай, если не спится, я всегда так делаю.

— Ладно. — Она вздохнула и повернулась, чтобы выйти из комнаты.

Роберт поднял глаза: дочка расстроилась, он так и думал. Она вся, казалось, поникла: шея, плечи и голова ее опустились, даже спинка сгорбилась. Забыв про свои волнения, он улыбнулся:

— Иди-ка сюда, детка. Прости меня.

— Не за что, папа. Ты занят, я же вижу.

— Для тебя я не так занят. Сядь, посиди здесь минут десять, пока я закончу, и мы почитаем сказку. Согласна?

— Да. — Мод улыбнулась, подошла и крепко обняла отца. — Я буду сидеть очень тихо.

Это она умела — сидеть совершенно неподвижно и молча, приковав к нему взгляд своих чудесных зеленых глаз. Несколько минут спустя он бросил ручку:

— Ты меня отвлекаешь. Уж слишком ты тихо сидишь.

— Мисс Эдвардс говорит, что слишком тихо не бывает.

— Ну, в каком-то смысле она права. Но… в общем, как бы то ни было, неси свою сказку.

Мод сидела на коленях у отца и тихо слушала, мусоля большой палец, как всегда делала, когда он ей читал.

— Ну вот, — закончив, сказал Роберт. — А теперь ты сможешь заснуть?

— Постараюсь, — вздохнула Мод.

— Что-то случилось?

Она замялась, а потом призналась:

— Да. Немножко.

— Что?

— Я волнуюсь. Из-за Лоренса.

— Из-за Лоренса? Чего ради ты должна волноваться из-за него?

— Я… уронила сегодня кое-что у него в кабинете.

— О господи. Как тебя занесло в его кабинет? Зачем ты туда вошла?

— Я нечаянно. Джейми взял меня с собой в их дом.

— Ну, Лоренс не узнает. Он не телепат. И я уверен, что ты не причинила его вещам никакого вреда.

— В том-то и дело, что причинила. И он может заметить.

— Ох, Мод, — вздохнул Роберт. — Что именно ты там уронила?

— Поднос. А на нем лежала его чековая книжка, и чек весь измялся.

— О-хо-хо. Ты положила его на место?

— Да. Вроде бы положила.

— Ну, он подумает, что это натворила экономка. Не переживай.

— Ты правда так думаешь?

— Конечно.

— Ой, вот хорошо. Папа…

— Да?

— На чеке была запись. Он был заполнен, знаешь, как ты их заполняешь. Деньги и имя.

— Ну?

— Я заметила имя. Оно было то же самое, что в той статье сегодня, ну той, в газете.

— Как это — то же самое? Мод, о чем ты говоришь?

— Об имени на чеке. Какой-то Беттс.

— Хэгмен Беттс?

— Нет, не так. Кажется, Натаниел Беттс. В общем…

— Минуточку, Мод. Лоренс выписал чек на Натаниела Беттса? — Роберт сглотнул. — Мод, милая моя, а ты случайно не заметила, что там было написано?

— Да, заметила, — ответила она. — Я посмотрела. Там, где пишут число, было очень много нулей, и я не разобрала сколько их. Зато прочла строчку со словами. Там было написано: «пятьдесят тысяч долларов».

— Оливер, доброе утро! — Это был Джек улыбающийся, его бра вый внешний вид по-прежнему как-то не вязался с гражданской одеждой. — Я не застал тебя дома.

— Да, потому что мы завтракаем немного раньше, чем ты, — мягко ответил Оливер.

— Знаю, знаю. Я лежебока. Балую себя после всех этих лет в армии.

— Что ж, — устало согласился Оливер, — наверное, ты это заслужил.

— Не знаю. Но я вскоре собираюсь снова вставать рано.

— Да ну?

— Да. Мне просто необходима работа. Военная пенсия у меня невелика, а капитал, оставленный мне отцом… В общем, он существенно поубавился.

«Еще бы! — подумал Оливер. — Добрую половину ты спустил в казино, а другую растратил на актрис и совершенно необходимые им вещи вроде безделушек и шампанского». И все же Джек храбро воевал и многое пережил, защищая интересы империи. По этому заслуживал некоторых поблажек.

— Ну, придумаем что-нибудь, — пообещал Оливер.

— А у меня к тебе уже есть предложение.

— Да? И какое?

— Я хотел бы присоединиться к семейной фирме.

— К «Литтонс»? Но Джек…

— Знаю, знаю. За всю жизнь я одолел четыре книги. Теперь уже пять. Я, кстати, получил большое удовольствие от сказки этого парня… Как его? Брук… Но… В общем, это начинает казаться мне гораздо увлекательнее, чем я думал. И мне пришла в голову мысль о том, чем вы не занимаетесь, а стоило бы заняться.

— Да что ты говоришь? — улыбнулся Оливер. Похоже, Джек и вправду проявлял к «Литтонс» какой-то интерес. Странно. — И что же это такое?

— Военная литература. Военная история. Рассказы о знаменитых воинских частях, о великих сражениях. Как мы стали империей, как победили в войне. И все такое прочее.

— Да-а. И тебе кажется, что люди будут это читать?

— Не сомневаюсь. А ты не стал бы?

— Вообще-то… нет, — честно признался Оливер. Пройдя четыре года, словно четыре круга, бесконечного военного ада, он только и мечтал забыть обо всем.

— Ну, ты не прав. Людей привлекают великие сражения. Ватерлоо. Трафальгар. Хайберский проход…

— Ну…

— Послушай, спроси Селию. Я убежден, она согласится, что это хорошая идея. Я вчера заходил в книжную лавку, смотрел военные книги. Некоторые из них очень броские: с уймой цветных картинок и яркими обложками. А я знаю многих людей, кто мог бы писать для вас. Эдди Гросвенор, скажем, с удовольствием написал бы историю восстания сипаев. Я с ним уже говорил на эту тему. Он готов приступить хоть сейчас, только скажи.

— Неужели? — Оливер представил генерала Эдварда Гросвенора с его напыщенными манерами и страстью порисоваться. Все, что он когда-либо писал, было весьма незначительно. К тому же его стиль оставлял желать лучшего.

— Да. А старик Бекенхем? Он же буквально нашпигован увлекательными историями. Бьюсь об заклад, ему захочется поделиться ими. Между прочим, дневники деда леди Бекенхем, о которых мне рассказывала Барти, похоже, представляют собой что-то необыкновенное.

— Ну ладно.

— Молодец. Я знал, что ты согласишься.

— Джек, я еще не согласился.

— Так подумай над моим предложением. Мне бы страшно хотелось заняться этим. Я бы ужасно старался. Честное слово.

— Хорошо, — кивнул Оливер, — я подумаю. А тебе спасибо. Куда ты теперь?

— А, еду на дневной спектакль. У меня там подружка играет. Стелла. Веселая девчонка! Тебе бы она понравилась. Хочешь, как-нибудь приведу ее?

— Вряд ли Стелле захочется со мной знакомиться, — устало ответил Оливер.

— Я хочу кое о чем с тобой поговорить.

Селия взглянула на Оливера и сделала отчаянную попытку улыбнуться. Получилось очень неестественно. Она приготовилась выслушать длинную критическую тираду, жалобы на ущерб, нанесенный ею репутации «Литтонс», обвинения в падении стандартов, за которые она отвечала. А может, ее ждет утомительное обсуждение какой-нибудь незначительной книги, предложенной им для издания? Иногда Селии казалось, что Оливер совсем утратил способность ориентироваться на книжном рынке и заранее чувствовать, какие книги стоит публиковать, а какие не вызовут у читателей ни малейшего интереса.

— Да, — покорно сказала она, — я тебя слушаю.

— Сегодня утром заходил Джек.

— Джек? В издательство?

— Да. У него ко мне предложение.

— К тебе?

— Ну… к издательству.

— Ну и ну, Оливер. Неужели Джеку могла прийти в голову идея, имеющая хотя бы отдаленное отношение к издательскому делу? — Селия улыбнулась. — И что он хочет делать — написать для нас книгу о своем полке?

— Что-то в этом роде.

— Как? — Селия посмотрела на Оливера, но он, похоже, говорил серьезно.

— Что тебя удивляет? — раздраженно спросил он. — Ты думаешь, что Джек совершенный тупица?

— Конечно, он не тупица. Джек вполне разумный человек. Но он… как бы это сказать… не слишком образованный.

— Мне кажется, это несколько грубая оценка.

— Прости, Оливер. — Она всегда забывала, как осторожно следует говорить о Джеке. Оливер мог критиковать брата, а ей этого не дозволялось.

— Как бы то ни было, он выступил с предложением, которое я сейчас тщательно обдумываю. Мне бы хотелось, чтобы и ты подумала.

— Ладно, — согласилась Селия, стараясь настроиться на положительный лад.

— Он предлагает начать выпуск военной литературы.

— Военной литературы!

— Да. Серии книг, посвященных войнам и военному делу. История частей, сражений, военных традиций — вот такого рода проблемы.

— Понятно.

— Что ты об этом думаешь?

— Я… — Она собралась с духом, чтобы сказать Оливеру то, что ему, скорее всего, не понравится, — думаю, что это плохая идея.

— Почему? — Он пристально посмотрел на нее.

— Это очень специальная область, Оливер, которая привлечет лишь малую часть читательской аудитории. И такие книги весьма дороги в производстве, иначе в них нет смысла. А это, сам понимаешь, большие затраты…

— Естественно, они не дешевы. Это не «Меридиан».

— Право, Оливер, пожалуйста, не начинай этот разговор снова. «Меридиан» здесь совершенно ни при чем.

— А мне кажется — при чем. Еще какие будут возражения?

— Еще… Я надеюсь, даже если мы примем этот проект… — Селия помедлила. — Я надеюсь, ты не планируешь поставить Джека во главе его.

— Почему?

— Ей-богу, Оливер, у него же нет опыта! Он не имеет ни малейшего представления о том, чем ему придется заниматься: ни о ценах на производство, ни об иллюстрациях, ни о сбыте…

— Ну так ему будут помогать в практических вопросах. Мне это кажется вполне разумным. Разумным и справедливым.

— В общем, как я поняла, ты хочешь организовать самостоятельный новый отдел. Под Джека и его военные книги.

— О, Селия, не доводи до абсурда. Ни о каком самостоятельном отделе никто пока не говорит. Хотя я что-то не припомню, чтобы ты возражала против самостоятельного отдела под твою «Биографику».

— Тут совершенно иное дело. И ты сам это прекрасно знаешь. Рынок биографий очень обширен и…

— Ну, разумеется, иное дело, — съязвил он, — когда речь идет о твоем отделе. Большая разница. В общем, идея Джека мне нравится. По крайней мере, военная серия — это качественная литература. Это книги высокого класса. Не чушь всякая.

— Оливер, пожалуйста…

— Ты, похоже, просто не осознаешь, как много ты сделала для того, чтобы испортить репутацию «Литтонс». Ты выпустила горы белиберды, бездарной поэзии, бросовой беллетристики, бульварной дешевки.

— Неправда… — Селия остановилась, чтобы взять себя в руки. — Мы были вынуждены печатать популярную литературу, Оливер. Альтернативой было разорение «Литтонс». Банкротство. Я тебе говорила. Ты не понимаешь. О господи, как бы я хотела, чтобы здесь сейчас оказалась ММ! Может быть, она сумела бы тебя убедить.

— Должен сказать, меня весьма удивляет, как она-то такое допустила, — бросил в раздражении Оливер, — она ведь не ты.

— Оливер, ты действительно не понимаешь. — Грубость мужа Селия пропустила мимо ушей. — Цены взлетали, рынок сужался. Некому было работать…

— Ну, твоя кадровая политика — это отдельная тема. Ты наняла целую толпу посредственных дам, которых я лично даже обсуждать не хочу.

— Так, да? — Теперь Селия уже по-настоящему рассердилась и была не в силах сдерживаться. — Смею доложить, что эти «посредственные дамы» работали здесь, как рабыни, всю войну. Каждая трудилась за троих. Часто под бомбами. Они даже ночевали в издательстве, когда бывали налеты. Сами занимались уборкой. ММ и я лично мыли туалеты, если хочешь знать…

— Мое сердце истекает кровью, Селия. Ах, какой кошмар! Жизнь в окопах, надо полагать, ни в какое сравнение не идет с этим.

— К черту твою жизнь в окопах! — закричала Селия. — Мне до смерти надоело слушать о ней. О грязи, о вони, о крысах. Меня тошнит от этого.

— Мне очень жаль, — выдержанно и очень вежливо ответил Оливер. Лицо его побелело. — Меня самого тошнит, собственно говоря. Но я постараюсь больше не упоминать об этом.

Селия в ужасе взглянула на Оливера, ей вдруг стало не по себе. Что она наделала? Как могла такое сказать? Она метнулась вперед, попыталась коснуться мужа. Он отшатнулся.

— Прости, Оливер. Я страшно виновата. Я не смела так говорить. Пожалуйста, прости меня. — (Он молчал.) — Но… как ты не понимаешь. Мне… нам тоже было по-своему трудно здесь. Совсем одним. В тревогах. Даже в опасности. На нас лежала огромная ответственность — дети, издательство…

— За детьми ты присматривала, слава богу, хорошо, — похвалил он, но Селии послышалась ирония в его голосе.

— Оливер…

— Так вот, я думаю, что военный каталог поспособствует восстановлению былой репутации «Литтонс» как издательства качественной литературы. Я серьезно склоняюсь к тому, чтобы согласиться на предложение Джека. И если я это сделаю, то буду ждать от тебя полного содействия.

Селия взглянула на него, развернулась и вышла из кабинета. Ее терпению пришел конец.

Оливер просто замучил ее своей критикой — все ему было не так. И то, как велось хозяйство в доме, и прислуга, которую она наняла, и время, что она уделяла работе, даже ее светская жизнь — все попало под обстрел.

— Можешь идти, если хочешь, — говорил он, когда они получали какое-нибудь светское приглашение, — я предпочитаю остаться дома. Мне сейчас не до этой чепухи. Надо спасать издательство.

Иногда Селия уходила без него, а иной раз оставалась с ним, пытаясь сделать приятными их совместные вечера. Она покупала целые комплекты граммофонных записей классической музыки, которые очень любила, чтобы дома можно было прослушать целую симфонию. Или отмечала в газетах то, что они могли обсудить за обедом, то, что всегда интересовало их обоих: рост Лейбористской партии, успехи суфражистского движения, социальные волнения, бедственное положение солдат-инвалидов, вернувшихся с войны. Селия велела поварихе как можно больше разнообразить мягкую диету Оливера, а после обеда часто предлагала мужу прогуляться по набережной. Иногда он бывал доволен и шел с ней, но чаще всего отказывался, ссылаясь на головную боль или несварение, и исчезал в своем кабинете. Такие вечера становились для Селии облегчением, по крайней мере, она могла заняться собственной работой.

Физической близости между ними по-прежнему не было. Ей с трудом верилось, что когда-то оба они испытывали эти чудесные внезапные приливы желания, которые заставляли их вечерами спешить к себе в комнату, а по утрам будить друг друга. Она уже позабыла те веселые прелюдии, словесные перепалки вроде: «Ну что, хватит, Селия?» и «Нет, можно бы еще, если ты меня об этом попросишь, Оливер», — а ведь именно наслаждение друг другом и постоянная потребность в нем делали их счастливыми и вносили в жизнь нечто особенное.

Селия старалась быть терпеливой, помнить, что муж говорил ей ждать его полного выздоровления, но это давалось ей с трудом. Как же непросто было подавить желание и забыть про собственную неудовлетворенность. А тут еще его вечная критика и недовольство. Если бы Оливер проявлял свои чувства каким-то иным образом: говорил бы с ней, выслушивал, заверял в любви, целовал хоть иногда, обнимал — тогда ей наверняка гораздо легче было бы переносить воздержание, но он не делал ничего подобного. Каждый вечер после ужина он удалялся в свой кабинет, оставляя ее одну, и вообще Селия заметила, что Оливер стал избегать заходить к ней в комнату. Она видела, что мужу мучительно, неловко и стыдно, но ведь она же старается понять его, поддержать, почему же он отгораживается от нее?

Но если дома было не все благополучно, то работа теперь превратилась для Селии в сплошную пытку. Ежедневно от нее требовалась бездна терпения. Она вообще удивлялась, откуда у нее берутся силы все это выносить: Оливер становился все несноснее, они постоянно сталкивались и кричали друг на друга за закрытыми дверями своих кабинетов. Он пытался отменить ее решения, ставил под сомнение ее суждения, требовал от нее соглашаться с ним во всем. Селия чувствовала себя униженной не только в глазах сотрудников, но и в собственных глазах. Она никогда не думала, что такое возможно. Даже в самые страшные дни войны, когда Селия боялась бомбежек, роста цен, падения доходов, вызванного уменьшением спроса на книги, она точно знала, что́ нужно делать, и пыталась осуществить все возможное, чтобы издательство выжило. Но теперь недоверие Оливера, его постоянные попытки контролировать каждый ее шаг просто убивали Селию, у нее опускались руки.

Она никогда не поверила бы, что ей будет так не хватать ММ. Присутствие ММ всегда было для Селии поддержкой: помогало ее суровое спокойствие, грубоватое чувство юмора, ее громадная трудоспособность и проницательные суждения. Даже внезапный хрипловатый смех ММ действовал на Селию позитивно. Но теперь нужно было привыкать обходиться без нее. Неизвестно, вернется ли ММ. Они с Джеем на время перебрались в «голубятню» и подыскивали небольшой домик на краю Эшингема. Когда-нибудь, сказала ММ Селии, возможно, когда Джей пойдет в школу, она вернется к работе, но не раньше. И учиться Джей будет недалеко от дома, чтобы за ним всегда можно было присмотреть, так решила ММ. «Я знаю, что мне будет скучно и я буду страшно тосковать по „Литтонс“, — призналась ММ. — Но Джей важнее. Я усвоила урок».

Джей поправлялся быстро, к нему вернулись прежние силы, чужое, бледное лицо снова стало круглым и румяным, нога постепенно заживала. Он был невероятно счастлив вновь оказаться в Эшингеме. Правда, Барти и близнецов там не было, зато он общался с Билли. Едва Джей достаточно окреп, чтобы выходить за пределы крошечного сада «голубятни», как тут же на костылях отправился на конюшню и там следовал за Билли по пятам, пока его не уволокли домой отдыхать.

— Ну и парочка! — расхохоталась леди Бекенхем однажды утром, придя как раз в то время, когда Билли вместе с Джеем подметали двор. — Оба на костылях. Как будто у нас тут снова лазарет.

Леди Бекенхем заказала для Билли более совершенный протез.

— Мне сказали, что ты сможешь пользоваться им почти как нормальной ногой, — сказала она. — У него считай что есть колено. Тебе будет гораздо удобнее ездить верхом.

Она обещала Джею давать уроки верховой езды, как только у него заживет нога. Сама мысль о том, что Джей может упасть и снова сломать ногу или еще что-нибудь, вызывала у ММ приступ тревоги, и однажды вечером, когда она чуть не расплакалась, леди Бекенхем довольно сурово поговорила с ней. Джей в это время отсутствовал, потом его нашли в роще, где он с увлечением строил запруду на ручье, пользуясь для этого своим костылем.

— Ты не можешь обернуть его ватой, сама понимаешь, — внушала леди Бекенхем ММ. — Я понимаю, что он пережил дурной опыт, и ты тоже, но он его все-таки пережил, и суетиться вокруг него, подобно старой курице, — значит только нервировать его. Джей должен жить как нормальный мальчишка, поэтому ты и приехала сюда. Ты поступила правильно, забрав его из Лондона, но теперь нужно дать ему максимально воспользоваться всеми здешними преимуществами. С ним все будет хорошо, даже не думай. Мои дети тоже падали со стогов, а случалось, и с лошади, но это не причинило им ровно никакого вреда.

— Да, понятно, — кротко согласилась ММ. Она не привыкла к тому, чтобы ей указывали, но теперь поняла, что, оказывается, это успокаивает.

ММ написала Гордону Робинсону, поблагодарив его за письмо и заверив, что она ничуть не винит его и что Джей, похоже, успешно поправляется. В ответном послании он спросил, можно ли навестить Джея и привезти ему книжки развлечься. Робинсон написал, что в детстве сломал руку и помнит, как скучно ему было на каникулах, когда все мальчишки лазали по деревьям и играли в крикет, а он не мог.

ММ письмо Робинсона очень понравилось, и она ответила, что его предложение очень мило. Был назначен день встречи, но Робинсон неожиданно позвонил и сообщил, что ему нездоровится. У него было обострение гастрита, и он не смог приехать. ММ почти расстроилась, предложила перенести встречу, но они так и не сумели договориться до того, как она перебралась в Эшингем.

— Как-нибудь в другой раз, — сказала она.

Однако уже на следующий день курьер доставил в Эшингем большую коробку с книгами. Некоторые из них пока были не по возрасту Джею, но саму подборку ММ одобрила: «Остров сокровищ», «Робинзон Крузо» и «Путешествия Гулливера».

«Не знаю точно, сколько Джею лет, — писал Робинсон, — но если книжки ему не по возрасту, их можно сохранить. Никогда не поздно начать собирать библиотеку. Я слышал, скоро должна выйти какая-то замечательная детская книга, но пока не смог ее найти. Надеюсь, что эти книги ему тоже понравятся. С нетерпением жду знакомства с Вами и Вашим мальчиком в ближайшем будущем».

Было очевидно, что этот Робинсон совсем неплохой человек, хотя он чуть не убил Джея.

— Прелестное платье! — похвалил Себастьян.

— Благодарю вас.

— Мне нравится розовый цвет. Всегда нравился.

— Правда?

— Да. И он вам идет.

— Спасибо.

— Давайте пообедаем где-нибудь, как вы на это смотрите?

— Нет, — запротестовала Селия, — нет, не сегодня.

— Почему?

— Я… Я сегодня не могу долго задерживаться.

Она постоянно отказывалась от его приглашений, повторяя одно и то же. Хотя почему бы и в самом деле не пойти? Это всего лишь обед, за которым многое можно обсудить. Сдача «Меридиана» в печать планировалась в декабре, осталось всего несколько месяцев. Кроме того, нужно было подготовить интервью с автором в газете, встретиться с книготорговцами, обсудить цену. В общем, обед с Бруком был бы даже полезен, но внутреннее «я» Селии твердило ей, что обед с Себастьяном приведет не только к решению деловых вопросов, связанных с публикацией его книги, но и к роману с ним. И ей никак не удавалось увернуться: какой бы тропинкой она ни шла, к каким бы обходным путям ни прибегала, всякий раз Себастьян Брук оказывался прямо перед ней. Селия боялась этого, избегала, как могла, и тем не менее чувствовала вопреки своей воле, что какая-то сила подгоняет ее, а нетерпеливое желание сорваться наконец в эту пропасть все возрастает.

— Знаете, — сказала она ему, — если вы пришли по поводу гранок…

— Нет, я пришел вовсе не потому, — ответил он, — и вы прекрасно это знаете. Единственный повод — свидание с вами.

— Себастьян, я очень занята. Правда. И я действительно не могу сегодня с вами пообедать.

— А завтра?

— Нет. Завтра меня здесь не будет.

— Куда же вы пойдете? Обедать с кем-то еще? Скажите с кем, и я предупрежу этого человека, что он сильно рискует.

— Мы обедаем всей семьей, — ответила Селия. — Завтра суббота, четвертое июня. Будет праздник в Итоне. Мы все едем туда.

— Прелестно. Даже близнецы?

— Как же без них? Они так долго этого ждали! У них будут новые платья, пальто и шляпы ради такого случая.

— И у вас тоже новое платье, пальто и шляпа?

— Конечно.

— Что ж, — вздохнул Себастьян, — придется набраться терпения. Но вот это ваше платье просто создано для ланча. В саду.

— В саду?

— Да. В саду моего дома в Примроуз-Хилл. Я все еще жду случая, чтобы показать его вам. Надеюсь, вы не забыли.

— Не забыла, — ответила она, — но…

— Да?

— Себастьян…

— Да, Селия. О, Оливер, доброе утро! Я зашел взять гранки. Уже ухожу, много дел. Может быть, как-нибудь вечером пообедаем, обсудим детали публикации?

— Да, — согласился Оливер, — да, было бы замечательно. Селия, нужно что-то делать с обложкой… — Себастьян попрощался и вышел. — Похоже, он здесь давно сидит, — раздраженно бросил Оливер, когда за Бруком закрылась дверь.

— Разве? — удивилась Селия. — Я, право, не заметила.

Джайлз с нетерпением ждал, почти томился, когда же наступит завтра. Ведь сюда приедет вся семья. Даже близняшки. Он давно их не видел. Говорят, они сильно изменились. Стали более разумными и послушными. И прехорошенькими. Здорово иметь красивых сестер, даже если им всего девять лет. И будет чудесно повидаться с Барти. Она тоже, наверное, стала красивой. У нее теперь роскошные каштановые кудри. И ему очень нравился ее голос, как будто немного простуженный.

В Итоне Джайлз чувствовал себя на удивление счастливым. Конечно, дома было бы намного лучше, но по сравнению с первыми днями в школе Святого Кристофера здесь был просто рай. Во-первых, и это главное, у него имелась своя комната, пусть крошечная, но отдельная — с кроватью, которая убиралась в стену, маленькой печкой, книжным шкафом и письменным столом. Даже заведующий пансионом обязан был стучаться, прежде чем войти. Тут ты просто волей-неволей чувствовал себя взрослым. И ко всем мальчикам обращались на «вы» и «джентльмены». Например, говорили так: «После полудня всем джентльменам разрешается полусмена» — что означало возможность надеть твидовый пиджак; или же: «Кто-то из джентльменов оставил в церкви зонтик». Это было так почтительно. Джайлз чувствовал себя взрослым и значительным. Его даже мало заботила одежда — он был высоким и знал, что ему все идет. Первый раз, когда Джайлз увидел себя в зеркале в полосатых брюках, в приталенном пальто и цилиндре, он вдруг ощутил себя совершенно другим человеком.

Кормили, правда, отвратительно, но и в школе Святого Кристофера было не лучше — такова уж школьная жизнь. Ходили даже слухи, что, когда один мальчик в Итоне покончил с собой и директор пансиона спросил, не знает ли кто из учеников подлинной причины такого поступка, кто-то сказал: «Сэр, а нельзя ли улучшить пищу?» Хорошо еще, что разрешали самим заваривать чай, готовить себе яичницу, сосиски, делать бутерброды и, конечно, поджаривать тосты. Мальчики побогаче — Джайлз к ним не относился — заказывали рябчиков и фазанов из городского кафе. Приходилось, однако, готовить еду и для фагмастера, мальчика из старшей группы, которому был обязан прислуживать младший ученик. Это было не очень приятно, но Джайлзу снова повезло: в отличие от школы Святого Кристофера в Итоне фагмастер ему попался очень симпатичный. А вот его лучшему другу Уиллоби, с которым они вместе учились в школе Святого Кристофера, достался отвратительный тип: он постоянно бил его, даже в присутствии начальника пансиона. С этим никто ничего не мог поделать: в закрытых мужских школах такое считалось в порядке вещей.

Еще в порядке вещей считалось то, что было намного хуже побоев. Нечто, о чем Джайлза предупреждали в завуалированной форме перед самым выпуском из школы Святого Кристофера. Этому в свое время подверглись отцы многих мальчиков — Оливер, правда, не был в их числе, — от этого ужасно страдал Уиллоби, а Джайлзу пока что везло. Уиллоби был маленького роста, белокурый и тонкого сложения. Уже через несколько дней его фагмастер, входящий в «Поп»[23], членами которого были самые дерзкие и жестокие мальчики школы, позвал его в свою комнату, запер двери и приказал спустить брюки. Опасаясь новых побоев, Уиллоби безропотно подчинился и тем самым подписал себе приговор. Джайлз с глубоким сочувствием выслушал Уиллоби, когда тот по секрету рассказал ему обо всем.

— Но зачем? — недоумевал Джайлз. — Зачем им это?

Уиллоби ответил, что не знает, но, похоже, они получают при этом большое удовольствие.

— Это больно, — признался он Джайлзу, — очень больно, — и заплакал.

Джайлз был потрясен, но знал, что тут ничего нельзя поделать и некому пожаловаться. Его фагмастер сказал, что подобные дела были традиционной частью школьной жизни и в них участвовали и учителя, и ученики.

До сих пор Джайлз избегал насилия, но такие, как он, в школе были в меньшинстве. Единственное сексуальное домогательство, которому Джайлз подвергался, исходило от начальника пансиона. Он настаивал на том, чтобы во время совершаемого им обхода общежития все мальчики были в голом виде.

— Я хочу убедиться в том, что у вас нет венерических заболеваний, — объяснял он, — поэтому давайте-ка, мальчики, раздевайтесь.

Джайлз, не имевший четкого представления о том, что такое венерические заболевания, и веривший, что это крайне опасно, в числе других мальчиков подвергся некоторым минимальным «интимным процедурам», но, слава богу, за этим ничего не последовало.

Успехи Джайлза в атлетике очень помогли ему, а теперь он стал еще более сильным и ловким, чем раньше. Он довольно прилично играл в боулинг, а умение быстро бегать являлось неоспоримым преимуществом на крикетном поле. Джайлз знал, что, скорее всего, его не возьмут в команду профессионалов, но успешно выступал за юношескую сборную школы и был этому рад. Ему нравилось учиться в Итоне, нравились строгие классические традиции этого заведения, экстравагантность и эксцентричность отдельных учителей и наставников. Нормы поведения диктовал директор школы, доктор Эллингтон, который величаво расхаживал по зданию в пальто из шкуры белого медведя и заказывал такие роскошные службы, что все с нетерпением ждали похода в церковь. Среди забавных преподавателей выделялся некий Бивен, который отказался служить в армии и каждый день перед утренними уроками, проходившими еще до завтрака, выпивал наперсток йода. Джон Кристи, преподававший естествознание, не слишком сильно в нем разбираясь, являлся на утренний урок в халате. Но особенно нравился Джайлзу Джек Апкотт, который читал историю Елизаветинской эпохи и был известен тем, что мог простить ученику все, что угодно, если тому удавалось его рассмешить. Сам Джайлз такими способностями не обладал, но в докторе Апкотте его привлекало что-то отдаленно напоминавшее маму и бабушку, что-то, имеющее отношение к оптимизму и чувству юмора, которое извиняло многие человеческие недостатки.

В полдень вся семья Литтонов приехала на новом «роллс-ройсе» на «Пашню Эйгара»[24]. Близняшки в светло-голубых кофточках, новых туфлях и отделанных цветами соломенных шляпках выскочили из машины и полетели навстречу Джайлзу. За ними, застенчиво улыбаясь, шла Барти. Дальше — дядя Джек, который сказал, что не смог устоять против соблазна приехать и надеется, что Джайлз не станет возражать против его присутствия. Джайлз, конечно же, не возражал. Он очень любил Джека: с ним всегда было весело, дяде обычно было что порассказать о собственных школьных годах в Веллингтоне и о жутких ситуациях, в которых он оказывался. Наконец появилась мама, потрясающе красивая — в прямом темно-синем платье из какой-то блестящей ткани, со свободным шарфом на шее, темными волосами, подстриженными намного короче обычного и наполовину скрытыми белой шляпой с огромными спадающими полями и широкой лентой. Барти шепнула ему, что все эти наряды от Шанель.

— Только вчера вечером доставили. Тетя Селия была очень довольна.

Джайлз видел, как мальчики во все глаза смотрели на его маму, когда она поцеловала его, и почувствовал гордость. Большинство прочих мам выглядели намного старше его мамы и были одеты в мешковатые платья с шалями и мехами на плечах.

— Привет, Джайлз, старина. Как ты? — Это был отец, выглядевший гораздо лучше, чем прежде, но все еще очень худой и страшно бледный. Волосы у него почти полностью поседели.

Джайлз вспомнил то утро, когда он уходил на войну и все они махали ему на прощание. Отец в военной форме выглядел тогда таким высоким и подтянутым. И когда он снял шляпу и наклонился, чтобы поцеловать маму, его густые белокурые волосы так и сияли на солнце. А сейчас они были какими-то тусклыми, и Джайлз подумал, как сильно отец с тех пор сдал.

— Очень хорошо, сэр, благодарю. Рад видеть тебя, папа. Хочешь посмотреть матч? Сегодня школьники играют в крикет с бывшими выпускниками.

— О… Я не уверен. Что ты думаешь, Селия?

— Конечно, мы хотим. Обожаю смотреть крикет. Когда-то я и сама была отменным боулером. Давайте-ка найдем местечко получше, чтобы устроиться и насладиться игрой. Джайлз, милый мой, как же ты вырос! Мне нравится твоя бутоньерка. Я помню своих братьев — в разное время они учились здесь — все трое, тогда мальчики носили форму разного цвета.

День выдался чудесный. Селия организовала шикарный пикник — холодный цыпленок, фазан, лосось, салат, крошечные фруктовые пирожные, фруктовый салат, поднос с превосходными сырами и, конечно, шампанское. Близнецы пили лимонад, Барти и Джайлзу позволили также выпить немного шампанского. Барти не стала пить и отдала свой бокал Джайлзу. Когда ланч был уже в самом разгаре, подошел автобус, на котором приехали многие старые итонцы из Оксфорда, за ним — еще один, из Кембриджа, и стало очень оживленно. Появилось много хорошеньких девушек, причем Джек, похоже, был знаком с подавляющим их большинством и все время подводил какую-нибудь из них к месту пикника, чтобы выпить с ней шампанского и выяснить, где и каким образом они могли познакомиться. Ярко светило солнце, играл оркестр. Джайлз втихаря выпил уже третий бокал шампанского, налитый для мамы, но Селия все время вскакивала с места и бежала поприветствовать ту или иную особу. К тому времени, когда все пошли на берег реки, чтобы посмотреть лодочную процессию и послушать песню итонских лодочников, Джайлз понял, что изрядно опьянел. Наблюдая, как мальчики довольно неустойчиво встают в лодках, чтобы поприветствовать виндзорцев и итонцев, подняв украшенные цветами шляпы, он почувствовал, что ему стало еще хуже. Пришлось срочно сесть. К нему подошел отец, сел рядом и улыбнулся:

— Слегка перебрал? Мне показалось, что последний бокал — это уже лишнее, ты согласен?

— Зато было так вкусно, — по-овечьи глупо хмыкнул Джайлз.

— Да, сегодня получился прекрасный день, правда? Приятно видеть тебя таким счастливым. Тебе нравится здесь, Джайлз?

— Да, — сказал Джайлз. — Очень. Здесь совсем иначе, чем в школе Святого Кристофера.

— Там тебе было не так хорошо?

— Хорошо! — с усмешкой повторил Джайлз, от шампанского его язык развязался. — Там мне было так плохо, что трудно передать.

— Постой, ты не преувеличиваешь?

— Папа, там было чудовищно, — рассердился Джайлз. — Честное слово. Это был сущий кошмар.

— Ну, если бы все обстояло так плохо, ты, наверное, сказал бы нам, — возразил Оливер.

— Так я и говорил. Ну, маме говорил. Тебя не было тогда.

— И что же там было такого ужасного?

Вид у Оливера был несколько озадаченный. «Он смотрит на меня снисходительно», — подумал Джайлз. И вдруг его разобрала такая злость, что он решил выложить отцу все, чтобы тот знал, как он страдал.

— В общем, так, — медленно начал он. — Меня били. Почти каждый день. Не только учителя, но и старшие мальчишки. Давали мне ужасные прозвища. И заставляли носить подгузник. И…

— Подгузник? Какой подгузник? Зачем? — ошарашенно спросил Оливер, изменившись в лице.

— Ну, им так нравилось, — просто объяснил Джайлз, — они дер жали меня силой, когда надевали его. А потом каждое утро снимали его с меня. И отпускали всякие похабные шутки.

— И ты не сказал об этом никому из учителей?

— Разумеется, нет. Было бы еще хуже.

— И ты все это рассказал маме? — помолчав, спросил Оливер.

— Нет, не все. Естественно, не все. Но я ей говорил, что очень страдаю.

— И она не попыталась выяснить почему? Что именно происходило?

— В общем… нет. — Джайлз вдруг встревожился. Зачем он все это расписывает? В конце концов, все в прошлом. — Но ты уходил на войну. А она была очень занята, и…

— Она не предложила тебе поговорить со мной?

— Нет. Она сказала, что не стоит тебя расстраивать — тебе и так хватает волнений. Что люди чем только не жертвовали, даже гибли на войне, а тут всего лишь школьные проказы. Мне кажется, в чем-то мама была права, — осторожно добавил он.

Оливер долго молчал.

— Прости, Джайлз, — наконец сказал он, — мне очень жаль. Очень. Если бы я знал, как тебе плохо, я отнесся бы к этому серьезно. Действительно очень серьезно, поверь мне.

Селия сидела и молча слушала, как Оливер упрекал ее в жестокости по отношению к Джайлзу, в том, что она ничего не сообщила ему о страданиях сына в школе, не расспросила подробно о причинах его переживаний, наконец, что не забрала его из этой школы. Когда он закончил, она просто сказала:

— Мне жаль, Оливер, что ты принял это так близко к сердцу. Но я объяснила тогда Джайлзу, что вокруг и так много страданий: и во Франции, и здесь, дома.

— Это не умаляет его страдания.

— Конечно не умаляет. Но мне казалось важным, чтобы он вписывал свои проблемы в общую перспективу.

— Очень жаль, что он не захотел рассказать обо всем мне. Я воспринял бы это иначе.

— Тебя здесь не было. Почти все время. Ты уезжал в Колчестер, а потом отбыл во Францию. Как я могла тревожить тебя школьными проблемами маленького мальчика? Я требовала от детей быть храбрыми ради тебя, не волновать тебя.

— Ты знала точно, о каких проблемах шла речь?

— Ну, в общем, нет, не знала.

— Ты не знала, что его бьют, запугивают…

— Нет, не знала. Я полагала, что просто поддразнивают…

— Его заставляли носить подгузник. Ясно, что были и сексуальные домогательства. Это страшно, Селия! Не могу поверить, что ты пустила все на самотек, не разобравшись толком.

Она твердо посмотрела на мужа:

— Я понятия не имела, что Джайлзу было так плохо. Понятия не имела. Если бы…

— А тебе не кажется, что тебе следовало бы иметь понятие?

— Да! Да, следовало бы. Но есть сотни причин, почему я не придала этому должного значения. Я вела работу в «Литтонс». Дети были еще совсем крошечными. Я была беременна. Ты оставил меня одну, и я боялась, что тебя убьют. Конечно, мне следовало сделать больше. Но я вела здесь бой в одиночку, Оливер. И просила бы тебя принимать это во внимание. Мне очень жаль, что все так вышло, и, конечно, я сама попрошу прощения у Джайлза.

— И вероятно, ты считаешь, что оправдаешься этим и все будет в порядке?

— Нет, конечно нет. Но я дам Джайлзу понять, что по-настоящему переживаю за него.

— Я думаю, — заключил Оливер, — это уже поздновато делать. А теперь я иду спать, если ты не возражаешь. Спокойной ночи.

— Доброе утро, Лоренс. Это Роберт Литтон.

— Мой секретарь доложил… Впрочем, не важно. Что вы хотите?

— Да, я представился как Генри Ри из «Ри — Голдберг». Извини за маленький обман. Не могли бы мы увидеться во время обеденного перерыва? Я хотел бы обсудить с тобой ряд моментов.

— Полагаю, нам нечего друг другу сказать, Роберт. И уж конечно, не в обед.

— У меня есть много чего сказать тебе, — ответил Роберт. — Хотя тебе, возможно, и нечего. Может быть, ты зайдешь ко мне в офис?

— Не имею ни малейшего желания заходить к вам в офис. По-моему, мы можем все решить и по телефону. Буду весьма благодарен, если вы…

— Это насчет «Хэгмен Беттс», Лоренс. И по поводу того эффективного способа, которым они отнимают у нас контракты.

— Я, по правде сказать, не понимаю, при чем тут я.

— Напротив. Похоже, очень даже при чем.

— О чем это вы?

— Начнем с чека. На пятьдесят тысяч долларов, выписанных на Натаниела Беттса.

Минутная пауза, затем невозмутимое:

— Боюсь, я понятия не имею, о чем вы говорите.

— Полагаю, имеешь. Я подозреваю, хотя, конечно, и не могу этого доказать, что эти пятьдесят тысяч составляют разницу между той ценой, которую им пришлось бы заявить, чтобы последний заказ был им выгоден, и суммой, что они заявили. Во всяком случае, нечто подобное. И еще в прессе появилось много гадких заметок, так или иначе обвиняющих нас в некомпетентности и дороговизне.

— Пресса пишет только то, что знает.

— Не совсем. Она пишет то, о чем ей сообщают. И когда мои по-глупому слепые глаза открылись благодаря известию о чеке, — не знаю, как это я не подумал о тебе раньше, — я провел маленькое расследование. У меня здесь есть кое-какие связи в издательских кругах — через брата. Журналиста спросили, откуда у него информация об отказе в средствах и особенно интересное наблюдение о том, что в «Хэгмен Беттс» мыслят творчески, а у «Бруер — Литтон» с этим значительно хуже. Выяснилось, что некий молодой человек от Беттса водил этого журналиста обедать в дорогой ресторан и поил его бурбоном, после чего тот и написал статейку, которая Беттсу была нужна.

— Я что-то ничего не понимаю, — сказал Лоренс. — Вы, вероятно, параноик. Все это абсолютная чушь.

— Для судьи, наверное, да. Но я в состоянии бить врага его же оружием, то есть в данном случае распускать слухи точно так же, как ты, и у меня имеется немало друзей в банковской сфере. Твоя враждебность ко мне хорошо известна, поэтому все поверят, что ты пытаешься разорить меня. И людям будет интересно узнать, что ты выплачивал большие суммы «Хэгмен Беттс» из собственного кармана. Несомненно, пропуская их через банк.

Теперь пауза была дольше.

— Никогда не слыхал ничего более абсурдного. Волнения и депрессия явно сделали из вас параноика. Мне почти жаль вас.

— Это не мания, Лоренс. Это факт. Достоверный факт.

— Это бред, — добавил тот несколько менее самоуверенно. — У вас нет никаких доказательств.

— О, они у меня есть! Ко мне в руки попала твоя чековая книжка. Твоя личная чековая книжка. Я ее уже вернул, сам передал ее в «Эллиоттс» в конверте, адресованном лично тебе. Но я позволил себе сделать фотоснимки с чеков. У меня дома есть маленькая фотолаборатория, и сделать это было очень легко. Я сам их от печатал в собственной темной комнате, и можешь не беспокоиться, что какой-нибудь из них будет обнародован, если ты, конечно, не прекратишь…

— Селия, мне нужно поговорить с тобой.

— Конечно, Оливер, у меня есть несколько новых стихотворений Фелисити Бруер. Мне бы хотелось, если ты согласен, опубликовать небольшую их подборку. Может быть, с иллюстрациями. Они…

— Да, хорошая мысль. Они мне тоже нравятся. — (Селия уже приготовилась к долгой дискуссии, а потом к горячему спору.) — Вообще-то, я сам могу поговорить с Фелисити. Я планирую съездить в Нью-Йорк через месяц-два.

— Да?

— Да. Хочу навестить наш офис, давно пора, и, конечно, повидать Роберта.

Селию кольнула ревность: и личная, и профессиональная. Слова Оливера означали, что он исключает ее из участия в ключевом для развития «Литтонс» как крупного издательства проекте.

— Я не знала. Можно я тоже поеду?

— Нет, не стоит. Я еду ненадолго.

— Оливер, но мне бы очень хотелось.

— Нет, Селия, я не хочу превращать это в крупное светское мероприятие. Извини. Мне для своих дел достаточно нескольких дней. — (Она махнула рукой — спорить было бессмысленно.) — Вообще-то, я собирался поговорить с тобой по поводу художественной части.

— Да?

— Я получил письмо от Джеймса Шарпа. Сегодня утром. Ему намного лучше, он почти полностью поправился и…

— Хорошо. Я очень рада. Ему тяжело пришлось.

Джеймсу Шарпу действительно пришлось туго. Его ранило шрапнелью в позвоночник, каждый шаг причинял ему сильные боли, и он время от времени вообще не мог двигаться.

«Боюсь, мне никогда уже снова не станцевать танго с Селией», — написал он Оливеру; на самом деле все было еще хуже. Ходить Джеймс мог только очень медленно, хромая и опираясь на трость, точнее, на две трости. До войны Джеймс слыл щеголем, и сейчас он тоже решил щегольнуть и заказать трости из красного и черного дерева, покрыть их искусной резьбой, сделать рукоятки из слоновой кости и серебра. Кроме того, для выездов за город у него имелись специальные трости. В общем, они стали для него частью гардероба, и их у него было столько же, сколько костюмов и пальто.

— Так он возвращается? — вернулась к разговору Селия.

— Да. Говорит, что очень хочет работать, что это ускорит его поправку лучше, чем лекарства или хирургия.

— Думаю, он прав.

— Знаешь, Селия, — начал Оливер. Он немного помедлил, потом прокашлялся. — Я тут говорил с Шарпом по поводу военной серии. По его мнению, она обладает большим потенциалом. Ему доводилось видеть кое-какие книги, большие и богато иллюстрированные. Он согласен со мной, что такие книги поднимут престиж «Литтонс», упавший за годы войны.

— Вот как? — сказала Селия.

Она решила больше не спорить по поводу военного каталога. И была только благодарна Джеку, что тот не говорил с ней на эту тему. Она ждала этого всякий раз, когда он ужинал дома, что случалось редко. Но, похоже, Джека удерживала от разговора свойственная ему проницательность.

— Во всяком случае, — продолжал Оливер, — когда Джеймс вернется, Джилл Томас не может больше здесь оставаться.

Воцарилось молчание, затем Селия спросила:

— Что ты сказал?

— Селия, как же меня раздражает эта твоя манера!

— Какая? — снова спросила она, стараясь выиграть время.

— Когда ты притворяешься, что не слышишь меня, если я сказал что-то такое, с чем ты не согласна или с чем готова поспорить. Так вот, хочу повторить для тебя, что, когда Джеймс Шарп вернется, Джилл Томас не будет у нас работать.

— Ну, это странно. Разумеется, место для нее найдется.

— Боюсь, что нет. Джеймс будет восстановлен в должности художественного директора и…

— Но это же нечестно! Ужасно нечестно!

— Селия, я что-то не понимаю. Джеймс был у нас художественным директором до войны. Он снова станет нашим художественным директором, потому что война окончилась.

— Мне жаль, Оливер, но это невозможно.

— Что?

— Потому что Джилл работает в этой должности уже несколько лет. И очень успешно.

— Ну, это спорный вопрос.

— Это не спорный вопрос. Ее работа в этой области признана. Она оригинальна, самобытна, всегда адекватна. А кроме того, она верный нам человек и трудилась просто самоотверженно.

— Боюсь, это относится ко многим женщинам, которых перевели на мужскую работу.

— Это не мужская или женская работа, Оливер. А творческая, сложная, ответственная работа, с которой Джилл превосходно справляется. И пол здесь абсолютно ни при чем.

— Селия, это место Джеймса. И я всегда говорил, что, когда война закончится, люди вернутся на свои места. Полагаю, ты не станешь с этим спорить.

— Ну… с этим не стану. Но…

— Это ты назначила Джилл Томас художественным директором?

— Да, — сказала она, — я ее назначила. Потому что она того достойна. И еще потому… в общем, ей поступило другое предложение. От «Макмиллана». А она была нужна нам здесь.

— Ты назначила ее художественным директором, чтобы удержать от «Макмиллана». Весьма… опрометчиво.

— Вовсе не опрометчиво. Такое случается всегда — и в мирное время, и в военное. Ты узнаёшь, что талантливый сотрудник собирается уйти в связи с выгодным предложением, и стараешься его удержать.

— Но не с помощью должности, которая принадлежит кому-то еще.

— Оливер, Джеймса Шарпа здесь не было. Он был на войне. И эту должность никто не занимал.

— Тогда нужно было сделать ее исполняющим обязанности. Что по этому поводу сказала ММ?

— Она… она… — Селия умолкла.

— Так я и знал. Она была против. Я рад, что хоть какой-то здравый смысл во время моего отсутствия здесь все же бытовал. В общем, как бы то ни было, правильно это или нет, Джилл должна уйти. Или мне придется понизить ее в должности, а это, думаю, не приведет ее в восторг.

— Естественно. Я, разумеется, ее спрошу. А может, перевести ее на равноценную должность, например творческого директора или дизайн-директора. Такую, что устроила бы их обоих.

— Я предпочел бы этого не делать, — возразил Оливер. Глаза его были холодны. — Мне не нравятся работы мисс Томас. По-моему, они вульгарные и популистские. И как раз на них лежит немалая доля ответственности за ущерб, нанесенный репутации «Литтонс» в издательском мире.

— Никакой ущерб репутации «Литтонс» в издательском мире не нанесен.

— Позволь уж мне судить об этом. Я считаю, что репутация «Литтонс» изрядно пострадала. И несомненно, мисс Томас приложила к этому руку.

— Оливер, перестань, ей-богу. Она заслужила столько похвал за свои обложки, особенно к любовным романам.

— Вот именно. К хламу, который мы больше не издаем.

Любовные романы действительно больше не издавали: такое распоряжение отдал Оливер после бурной ссоры с Селией.

— А что касается «Меридиана»… — Селия изо всех сил старалась сдерживаться. — Обложка Джилл просто замечательная!

— Ну да… Это тебе она нравится да еще Бруку и, несомненно, художественному отделу. Но из этого не следует, что она понравится публике. И если книга станет расходиться не так хорошо, как ты думаешь, у меня будет вполне конкретное мнение, почему так происходит.

— ММ обложка тоже понравилась.

— Ну, в этих вопросах ММ едва ли может выступать судьей. — (Селия промолчала.) — Как бы то ни было, Джеймс возвращается через месяц. Ты сама поговоришь с Джилл Томас или это сделать мне? Я буду рад, если ты возьмешь это на себя. Догадываюсь, что вы в некотором роде сдружились, и, кстати, по-моему, это тоже ошибка.

— А разве Джеймс Шарп тебе не друг? — начала горячиться Селия. — Оливер, это гадко! Просто не знаю, что и сказать. Но то, что ты требуешь, нечестно и несправедливо, не говоря уже о грубом нарушении профессиональной этики.

— Бесполезный разговор, — отрезал Оливер, — я, пожалуй, сам побеседую с мисс Томас.

— Только попробуй! — крикнула она. — Только посмей!

Селия вышла из кабинета, хлопнув дверью, а придя к себе, поняла, что плачет. Она подошла к столу и уронила голову на руки.

— Селия, — раздался голос Себастьяна, — ради бога, что с вами?

Он сидел на одном из диванов, и она его даже не заметила. Селия взглянула на него и, торопливо вытерев слезы, попыталась улыбнуться.

— У вас ужасно расстроенный вид.

— Я на самом деле ужасно расстроена.

— Чем?

— Да… неважно.

— Ясно, что важно. Расскажете мне об этом за обедом?

Последовало молчание. А потом Селия сказала — очень просто, глядя ему в глаза с молчаливым согласием на все:

— Да, Себастьян. Да, охотно. Спасибо.

Глава 19

— Дорогой, мне понадобится куча новых нарядов. Куча.

— Я куплю тебе все, что скажешь. А почему вдруг ты заговорила об этом?

— Я еду в Лондон. Скорее всего.

— В Лондон?

— Да. Но не раньше весны. Все в порядке, не волнуйся так. Вот письмо от Селии Литтон. Она сообщает, что собирается издать мои стихи. Чудесно, правда? Отдельной книжкой, скорее всего небольшой, как она пишет, но с иллюстрациями. Я уже говорила с Джилл Томас, которая работала в «Литтонс», а теперь организовала свою дизайн-студию, и Джилл очень загорелась этой идеей. Сказала, что рисунки должны быть в стиле Бёрдслея[25], только мягче. Звучит потрясающе, да?

— Звучит ужасно.

— Почему?

— Терпеть не могу Бёрдслея, — с каменным лицом пояснил Джон.

— Джон, да я не об иллюстрациях, я обо всем в целом.

— Знаю, моя дорогая. Просто шучу. Я невероятно горжусь тобой. Замечательная новость! Можно, я тоже поеду на эту встречу? Или ты хочешь ехать одна?

— Конечно, я буду рада, если ты поедешь. Но вообще-то… — Она снова уткнулась в письмо. — Подожди-ка, я не дочитала. Оказывается, они сами едут сюда. Точнее, Оливер едет. И похоже, очень скоро. Повидать Роберта и навестить свой филиал. А ведь он, должно быть, изменился с тех пор, как мы виделись в последний раз. Это же было еще до войны.

— Да, помнится, он тебя прямо-таки очаровал, — сказал Джон.

— Правда? — На лице Фелисити появилось выражение полного недоумения. — Не помню.

— Зато я помню. Мне тогда надоело слушать, какой он романтический, какой байронический — именно в таких выражениях ты его описывала.

— Джон Бруер, я бы никогда не употребила таких слов. Ты что-то путаешь.

— Нет, не путаю. А вообще-то, Оливер, похоже, приятный малый. Очень сдержанный.

— По-моему, сдержанность — хорошее качество, — заметила Фелисити, — особенно начинаешь ценить его, если живешь в одном доме с чрезвычайно агрессивными мужчинами.

— Это мы-то чрезвычайно агрессивны?

— Да. Пожалуй, за исключением Кайла.

— Ну, по мне, уж лучше агрессивный мужчина, чем агрессивная женщина. Селия мне показалась именно такой.

— У нее, безусловно, сильный характер, — согласилась Фелисити, — но…

— Сильный? Это девятый вал! Правда, красивый. В любом случае, дорогая, я рад за твои успехи. Нужно куда-нибудь пойти это отметить. Куда бы тебе хотелось?

— О, все равно. Куда угодно.

— Тогда давай сходим к «Дедушке Колю» на Сент-Реджис. Тебе там понравится. Отделан по последней моде.

— С превеликим удовольствием. Хочу посмотреть знаменитую настенную роспись, о которой все говорят. Работы Максфилда Пэрриша[26]. Я слышала, она громадная.

— Громадная, это точно. Не совсем в моем вкусе, но тем не менее. А теперь, дорогая, мне нужно идти. В девять тридцать у нас очень важная встреча с архитекторами.

— По новому отелю?

— Да. Через неделю надо начинать строительство, а они все еще спорят по поводу кровли. Помнишь, я тебе рассказывал об атриуме?

— А… да. Все не могу понять, каким чудесным образом вам удалось заполучить этот проект, после того как контракт уже был заключен с «Хэгмен Беттс»?

— Да, и правда чудо, — загадочно улыбаясь, ответил Джон. — Подарок судьбы.

— В некотором роде. Тебе не кажется, что даже теперь у вас могут быть проблемы?

— Абсолютно исключено. Все нормально: финансы, строители. Единственная проблема, слава богу, — это найти время и людей, которые со всем справятся. Дом на Шестьдесят второй Уэст начинаем на будущей неделе, и теперь «Ри — Голдберг» нас тоже торопят.

— «Ри — Голдберг»?!

— Да. Им нужно престижное здание где-нибудь рядом с Уолл-стрит, и их архитекторы сказали, что контракт мы можем получить в том случае, если гарантируем, что к весне дом будет готов. Мне кажется, — добавил он, вставая и аккуратно сворачивая «Нью-Йорк таймс», — им не терпится доказать, что они всегда относились к нам с почтением. На случай, если нам вдруг взбредет в голову швырнуть в них ком грязи. В бизнесе такое случается.

— Меня удивляет, что вы согласились работать для них.

— От работы мы никогда не отказываемся, — бодро произнес Джон. — Мы представили им весьма крупную смету. Удивительно, но они ее приняли. Похоже, теперь игра пошла по нашим правилам. До свидания, дорогая. Трудись. Увидимся вечером на Сент-Реджис. В семь тридцать, и непременно надень что-нибудь эффектное. Как подобает знаменитой поэтессе.

— Ну, поздравь маму, — сказал Джон Кайлу, пока они ждали архитекторов, — теперь она у нас признанная поэтесса. Литтоны собираются опубликовать целый том ее стихов. Даже с иллюстрациями. Весной. Представляешь?

— Да, — кивнул Кайл.

Он ощутил вдруг какое-то внезапное свинцовое уныние. Там, далеко, был такой манящий мир. Книг. Иллюстраций. Поэзии. Прозы. А он жил в другом мире — конторских зданий, железобетона, кровельных материалов и строительных смет.

Кайл вынужден был примкнуть к семейному делу — другого ему просто не оставалось. На все обращения в газеты и издательства он получил отказ, а отцу просто не терпелось ввести его в совет директоров. Даже мать сказала, что строительный бизнес — это прекрасная перспектива для молодого человека, это обеспеченное будущее и, наконец, вклад в семейный бизнес, ответственность перед следующим поколением. А что может дать журналистика?

Несправедливо все-таки: для себя мама выбрала литературное занятие, а перед сыном захлопнула дверь в этот мир. Единственное издательство, которое, наверное, могло бы взять его, если бы он попросил, — это филиал «Литтонс» в Нью-Йорке. Но Кайл не решился обратиться туда и Роберта не стал просить о помощи. Ему очень хотелось бы заняться издательским делом, но только самостоятельно.

— Я хочу, чтобы ты сказала мне, что любишь меня.

— Не могу. Я не могу этого сделать.

— Почему? Ты же знаешь, что это так.

Селия это знала, очень хорошо знала.

Себастьян вторгся в нее, не только в ее тело, со всей мощью, почти неистовством, которые потрясли ее, поразили ее собственным откликом и даже спустя долгое время физически отзывались в ней вопреки разуму, эмоциям и всем чувствам. Он полностью поглотил ее. Она жила день за днем, уже не чувствуя себя вполне самою собой, а каким-то чуждым, бесправным существом, уже не блестящей, невозмутимой, гармоничной Селией Литтон, которую она знала всегда, а серой, пугливой, нервной, неуверенной в себе женщиной, каких она раньше с трудом выносила. Однако эта напасть никак не проявлялась физически: сидя за рабочим столом, в ресторанах, в собственной гостиной, беседуя с издателями, художниками, обсуждая что-то с агентами, разговаривая с Оливером о делах, профессиональных и домашних, Селия с ужасом думала, как это окружающие ее люди не видят и не слышат, что она теперь совершенно другая. Селия Литтон уже не она, а наполовину Себастьян, настолько она стала преисполнена его идей, его слов, насыщена его страстью.

Такого Селия не ожидала, не думала, что их роман, который наконец начался и в который она, точно в омут, бросилась со страхом и непонятной радостью, поглотит ее физически, овладеет ею эмоционально и даже повлияет интеллектуально. Она надеялась, что всегда сумеет сохранить контроль над собой, даже признав, что стала любовницей Себастьяна, что изменила мужу, даже глядя в лицо последствиям, лжи, эмоциональному дискомфорту и постоянному волнению. Но то, чем это реально обернулось для нее, было сродни наваждению, мании: ничто — ни действия, ни мысли, ни чувства — не интересовало ее, если не имело отношения к нему. Будучи в разлуке с Себастьяном, Селия могла думать только о том, когда окажется рядом с ним. Если же они были вместе, время останавливалось, и ничто, кроме этого, не имело значения.

Сексуальная сторона их отношений была просто ошеломляющей и поразила Селию, даже притом, что она всегда, долгие годы, испытывала наслаждение во время физической близости с Оливером. Но в первый раз, когда они с Себастьяном провели в постели долгие дневные часы, она словно оказалась в совершенно другом мире — мире неистового, шокирующего, пронизывающего и трепетного наслаждения. Уже потом Селия с замиранием сердца вспоминала свое тело, точнее, то, что оно совершало, как оно поднималось, повисало, парило над наслаждением, то устремляясь вниз, то взлетая, то ощущая, что вот, вот, сейчас это должно быть, должно прийти, вот сейчас, и все же оставаясь в состоянии выжидать как-то недвижно, боясь шелохнуться, чтобы наслаждение не стало слишком лютым, невыносимым. И когда наконец она вступала — вторгаясь, вламываясь, падая — в это пронзительно-сладкое неистовство, снова и снова, она не вскрикивала, как делала прежде, а оставалась абсолютно беззвучна, сосредоточиваясь на опыте — таком, что ей и не снилось, которого она еще не изведала.

— Тебе хорошо? — нарушив молчание, мягко спросил он позже.

— Да, — сказала она, улыбаясь и открывая глаза, чтобы наконец посмотреть на него, изменившегося, другого, уже не просто человека, которого она желала, которым была озадачена, удивлена, напугана, но кого-то страшно родного и значимого, ставшего таковым благодаря неповторимой силе секса.

— И что же с нами теперь будет? — снова спросил Себастьян, и Селия ответила, что не знает, да ей и не важно — будущее ее не волнует, так же как не волнует прошлое.

Ее заботило только то, что происходило в последний час и в часы, непосредственно предшествовавшие этому, когда они говорили и молчали, спорили и соглашались, одобряли и критиковали, смеялись и чуть не плакали, исполняя весь ритуал еще предстоявших тогда любовных отношений, пока ждать стало невмоготу, и они не увели друг друга наверх в спальню.

Жаль, что в конце концов в этот сказочный день вторглась грубая реальность. Селия неохотно оделась, спустилась вниз и вышла на улицу к его машине. Себастьян повез ее в Свисс-Коттедж, а там она взяла такси и поехала назад, но не в «Литтонс», а домой, сочиняя на ходу запутанную историю о не явившемся на встречу авторе, разъяренном агенте, пропавших гранках и плохой работе транспорта. В результате все это не понадобилось: Оливер был на конференции, потом обедал с другим издателем и вернулся домой, возбужденный решением об учреждении премии за литературное мастерство.

Селия, притворившись, что спала, тогда как на самом деле просто лежала в темноте, мыслями и чувствами восторженно перебирая события этого необыкновенного дня, привстала в постели, приветливо улыбаясь и изображая глубокий интерес. Оливер, приятно удивленный такой реакцией, поблагодарил жену и отправился спать. И Селия почти поверила в старую излюбленную ложь прелюбодеев о том, что счастье на стороне не повредит ее супружеству, даже, наоборот, пойдет на пользу.

Селия так и не призналась Себастьяну, что любит его. Это казалось ей окончательным предательством по отношению к Оливеру, крайней неверностью. До тех пор пока она не сказала самой себе, что любит Себастьяна, она — по крайней мере, эмоционально — чувствовала себя в безопасности.

Идею, чтобы Джилл открыла свою студию, подал Себастьян.

— Ты сможешь давать ей огромное количество заказов, и, кроме того, она будет брать еще и другие. В «Макмиллане» о ней очень высокого мнения. Такое решение для нее гораздо лучше, нежели оставаться у твоего мужа: они же будут бешено раздражать друг друга.

Селия пригласила Джилл пообедать и передала ей это предложение.

— Я гарантирую вам на первый год достаточно заказов, чтобы с лихвой покрыть ваши расходы. Для начала будет кое-какая работа по «Меридиану», рождественские открытки и тому подобное. Кроме того, я сейчас занята биографией королевы Анны и ужасно хочу, чтобы вы приняли участие в этом проекте…

Себастьян успокоил Селию относительно военной серии Джека:

— Возможно, она провалится, но, если это доставляет удовольствие Оливеру и избавляет тебя от его нареканий, какая тебе разница?

— Есть разница, Себастьян. «Литтонс» может потерять на этом кучу денег.

— Ну… может. А может, и нет. Издание книг, по-моему, как азартная игра. Вообще-то, меня удивляет, что ты против проекта Джека. Мне казалось, что ты хорошо относилась к этому парню.

— Разумеется, хорошо, — с досадой подтвердила она. — Даже очень. На самом деле только благодаря тому, что Джек живет у нас дома, я пока еще сохранила здравый ум. Но едва ли это приемлемая кандидатура на должность руководителя такого серьезного проекта.

— Милая моя, мне кажется, тебе нужно красиво уступить. Иначе, как мне представляется, ты вторгаешься на две священные для Оливера территории: его понимание своей издательской политики и его любовь к младшему брату. Вероятно, через несколько месяцев, когда и он увидит, что это не сработало, он сам откажется от Джека. А пока пусть себе все они тратят деньги «Литтонс». Издательство может себе это позволить, я уверен.

Селия не согласилась с тем, что «Литтонс» может себе позволить такие траты, но решила, что Себастьян прав и ей стоит уступить.

Джеймс Шарп вернулся на работу и поминутно выводил Селию из себя. Его работы, выполненные в старых традициях книжного оформления и иллюстрирования, были неоригинальны, он неохотно использовал новые гарнитуры, а если Селия предлагала ему поэкспериментировать, Джеймс отвечал: «Раньше мы никогда так не делали». Все это было очень печально, и Селия чувствовала обиду за Джилл. Если до войны идеи Джеймса не вызывали у Селии такого неприятия, то за время войны они безнадежно устарели. Однако, набравшись терпения, она часами простаивала возле доски Джеймса, восхищаясь его работой, расхваливая его идеи, а потом с легким чувством вины, словно на свидание к любовнику, шла в студию Джилл, чтобы поговорить с ней о других, более важных книгах.

Визиты к Джилл постепенно становились прикрытием ее встреч с другим, уже настоящим любовником. В общем, как и всегда в ее жизни, любовь и работа переплетались между собой в неразрывное целое.

Все издательство суетилось в связи с подготовкой к публикации «Меридиана». Даже Оливер, поначалу раздраженный суматохой вокруг него и неким ощущением ревности, которое он тщательно загонял внутрь, признавал, что ему досталась выдающаяся книга, чувствуя, что это приобретение Селии во многом поможет «Литтонс» вернуть былую славу престижного издательства. Это, безусловно, была книга для детей, но, подобно «Алисе в Стране чудес», она точно так же вызывала восхищение взрослых, о книге должны заговорить и пожелать ее приобрести. Прогнозы были очень благоприятные. Заказ на печать весьма значителен: семь тысяч экземпляров, и три тысячи или еще больше нужно было отправить в колонии — в Индию, Южную Африку, Австралию. Цену на книгу установили немалую — семь шиллингов шесть пенсов.

Цену предложила ММ еще до того, как ушла из «Литтонс».

— Я знаю, — сказала она, — что это большие деньги, но книга будет прекрасно издана, хорошо иллюстрирована, причем в цвете и на превосходной бумаге. Мне кажется, она пойдет.

Оливер, всегда с большей готовностью уступавший ММ, нежели жене, согласился. Селия не могла понять, что́ она при этом почувствовала — благодарность или раздражение.

Той осенью Оливер почти на три недели уехал в Нью-Йорк, и Селия прекрасно провела без него время. Избавленная от критики, от ежедневных споров, даже от ежедневного вранья — хотя и не от вины за содеянное, — познавая Себастьяна, ощущая все возрастающую страсть к нему, открывая глубокое, трудное счастье любовников, Селия вдруг ощутила ужас — впервые по прошествии трех сумасшедших недель. Оливер дважды писал ей, несколько раз звонил, сообщал, что очень доволен: Роберт — замечательный бизнесмен, Мод — очаровательная девочка, а Бруеры — чрезвычайно добрые люди. Фелисити взяла на себя роль экскурсовода и показала ему тот Нью-Йорк, какого он никогда прежде не видел: Челси и богемный Виллидж, морской порт и, естественно, финансовый район.

Я увидел нечто совершенно невероятное, — писал Оливер, — эти небоскребы немыслимы, это гиганты, рядом с которыми люди — всего лишь снующие туда-сюда муравьи. И конечно же, некоторые из них строил Роберт. Я вдруг ощутил, что благоговею перед ним. Теперь мне ясно, откуда Фелисити черпает вдохновение, — она находит его в каменных творениях своего мужа.

В конце недели все отправились погостить в дом Роберта на Лонг-Айленде.

Здесь чудесно, огромные пространства белого песка и бесконечная ширь океана. Я все время думал, как бы тебе здесь понравилось, и грустил, что тебя нет рядом. Теперь я жалею, что не согласился взять тебя с собой, — всем тебя не хватает, мне особенно. В другой раз обязательно поедем вместе.

— По мне, так лучше бы он тебя не брал, — улыбнулся Себастьян, целуя ее, когда она рассказала ему об этом.

— Да, — ответила Селия, — по мне, тоже.

— В общем, считай, что у нас был медовый месяц, — сказал Себастьян, глядя на нее, и в его глазах показалась грусть, — а теперь нужно возвращаться к реальной жизни. Боюсь, это будет трудно. Для нас обоих.

— Это уж точно, — согласилась она.

В тот вечер, когда Оливер вернулся, Селия уже ждала его дома. Шофер поехал в Саутгемптон встречать его. Она сидела в гостиной, одетая в платье, которое, она знала, ему нравилось, кухарка приготовила его любимый обед, в буфетной в ведерке со льдом стояла бутылка его любимого белого сансерского вина. И Селия изо всех сил старалась отыскать хоть немного удовольствия, немного сладкого предвкушения — хоть где-нибудь в себе, боже, хоть где-нибудь! — и не находила. Услышав, как подъехала машина, она вздрогнула. Спускаясь по лестнице, чтобы поздороваться с мужем, она окостенела от ужаса, а когда Оливер помахал ей снизу, взбежал по ступенькам и обнял ее, она непроизвольно сжалась. И пронаблюдала, будто со стороны, как новая, совершенно незнакомая ей женщина, какой она стала, улыбается, целует Оливера, обнимает его, берет за руку и ведет по лестнице. Она была потрясена, вдруг обнаружив в себе эту способность — наблюдать за собой со стороны. Это сильно все упрощало. Не чувствовать, а изучать, что чувствуешь, не заботиться, а наблюдать, как та, новая женщина заботится. Только так можно было все это выдержать. Оливер изменился. Не было сомнений, что поездка пошла ему на пользу. Он прекрасно выглядел, набрал вес, больше улыбался, сказал ей, что она просто обворожительна, что вино замечательное, а обед превкусный. А у него для нее подарок от «Тиффани».

— Мне сказали, что это тебе понравится больше всего.

— Кто же это сказал, Оливер? — улыбнулась она.

— Да все, — ответил он с какой-то загадочной неопределенностью, — открой и примерь.

То был изумительный золотой браслет с усыпанной бриллиантами застежкой — подарок просто уму непостижимый, муж никогда раньше не покупал ей такие.

— Оливер, это настоящее чудо, — прошептала Селия, — большое спасибо.

И пронаблюдала, как другая она снова целует его.

— Я рад, что тебе понравилось. «Тиффани» — самый удивительный магазин, такое впечатление, что прилавки — вернее, витрины — там бесконечны и сплошь заставлены красивыми вещицами. А эта была самая красивая.

— И ты выбрал ее совершенно самостоятельно? — спросила она, поддразнивая его.

— Ну, — вспыхнул он, — мне немного помогли.

— Надо думать, Фелисити?

— Да, — кратко ответил он. — Да, она дала пару советов.

Оливер был явно раздражен, но почему? Неужели потому, что она усомнилась в его способности без посторонней помощи выбрать подарок?

Воцарилось молчание, затем он сказал:

— Я скучал по тебе, Селия. Как хорошо дома!

— Я рада, что ты дома, — произнесла она. Но признаться мужу, что скучала, не смогла — слова не шли.

После ужина они долго разговаривали, Оливер во всех подробностях рассказал ей о поездке: кого видел, что делал.

— Они такие гостеприимные, добрые люди! Я понимаю, почему Роберту там так нравится.

— Как он? Как Мод?

— Оба хорошо. Старший парень остается проблемой, но они его редко видят. Мод — прелесть. Тебе бы она понравилась. И близнецам тоже. Впрочем, они все скоро повидаются.

— А как нью-йоркский «Литтонс»?

— Работает вовсю. Я в восторге. Стюарт Бейли чрезвычайно умен. Он отыскал нескольких прекрасных новых авторов. Я привез кое-какие рукописи. Почитай их.

— Почитаю, — охотно согласилась она. — Как ты думаешь, Лоренс Эллиотт не будет вмешиваться в работу «Литтонс»? У него ведь большой процент акций, насколько я помню.

— Сорок девять процентов, представь себе. Нет, пока что его там не видно. Мне кажется, «Литтонс» так далек от его поля деятельности, что он не сможет туда и носа сунуть.

— По-моему, если человек захочет вмешаться, он найдет, как это сделать, — сухо заметила Селия. А когда настало время спать, она боязливо поднялась с места и сказала: — Ты, должно быть, устал. Надеюсь, ты будешь сегодня спать крепко.

— Нет, я не устал, — неожиданно ответил Оливер, и на его лице отразилась вся гамма эмоций: нежности, волнения и какого-то веселого изумления. — Можно мне… к тебе?

— Ко… конечно можно, — пробормотала Селия.

Боже, а она думала, что из всего мыслимого уж это-то ей не грозит. Поначалу ее охватила паника, но потом она успокоилась, напомнив себе, что нужно всего лишь наблюдать. И так она лежала, наблюдая себя, наблюдая то, как муж залез в постель, повернулся к ней, обнял ее. Наблюдала, как она лежит и слушает, что он любит ее.

— Я так скучал по тебе, — твердил он. — Я был не прав, не взяв тебя с собой. Это заставило меня осознать, как ты для меня дорога. — Оливер принялся целовать ее, потом очень спокойно, чуть отстранившись от нее, просто сказал: — Я так хочу тебя, Селия. Очень хочу. Только… помоги мне. Пожалуйста, помоги.

И тогда она снова пронаблюдала за собой и поняла, как много ей удалось в ту ночь. Но это было самое трудное из всего, что ей когда-либо приходилось делать.

Выход «Меридиана» был намечен на первое декабря, а в течение всего ноября шли подписные обеды, на которых владельцы книжных магазинов всех крупных городов общались с издателями и автором и подавали заявки на книгу.

— По-моему, заказ на печать придется увеличить, — сказала Селия Себастьяну. — А еще Оливер планирует чудесный обед в твою честь в день выхода книги.

— Ты там, надеюсь, тоже будешь, — произнес он, проводя пальцем по ее щеке.

— Перестань, Себастьян. Не здесь. — Она страшилась малейшего намека на их отношения, особенно в стенах офиса, а он вел себя опрометчиво, поддавая дверь, когда она закрывалась за Оливером, извлекая букет из-за спины, страстно целуя ее, когда она склонялась над столом, сидя на диване в ее кабинете и говоря ей о любви. Иногда Селия со страхом думала, что Себастьян делает это нарочно, надеясь, чтобы об их связи узнали все. Боже, этого нельзя допустить. — Конечно, я буду на твоем обеде, — заверила она его, — хотя сначала Оливер планировал провести его в «Гаррике», и туда бы мне, разумеется, не попасть. Но я подняла ужасный шум.

— Хорошо. Иначе я отказался бы.

— И тем самым выдал бы нас с головой? В общем, в итоге обед перенесли в «Рулз».

— В «Рулз»! Наш ресторан!

— Себастьян, это не наш ресторан. На самом деле у меня весьма печальные воспоминания о той нашей встрече.

— Чепуха. Именно там я понял, что ты меня любишь. Вернее, что я могу на это надеяться.

— И впрямь чепуха, — усмехнулась она, — ты меня просто взбесил тогда.

— И расстроил. Ну… в общем, разбередил. Я был страшно обрадован, — самодовольно добавил он.

Селия молчала. Ее по-прежнему беспокоила жена Себастьяна: не ее существование, а особое отношение к ней мужа и его довольно расчетливое допущение, что с этим ничего не поделаешь.

— Она вполне довольна своим статус-кво. Есть у меня ты или нет, ее это даже не волнует, дорогая. Она и так получает от меня все, что хочет.

Как все неверные супруги, Селия очень боялась спросить, спит ли он все еще с женой или нет. Себе она внушала, что, конечно же, нет, что они наверняка живут как брат и сестра.

В любом случае Селия не имела права задавать подобный вопрос: у нее тоже был муж, и с тех пор, как он вернулся из Нью-Йорка, она неоднократно спала с ним. Приходилось. Это было трудно и со временем не становилось легче. Просто кошмар: она лежала, подчиняясь мужу, пытаясь ответить, и ей это в конечном итоге удавалось, но думала она только о том, чувствует ли он, видит ли в ней перемену — в том, как она ведет себя, в том, какова она с ним. Усилием воли Селия запрещала себе вспоминать о Себастьяне, о его ласках, его бурной, испепеляющей любви, внушала себе, что, до того как они с Себастьяном познакомились, до войны, они с Оливером были замечательной парой, что они обожали заниматься любовью и вообще обожали друг друга, поэтому она не станет его отвергать. Близость с мужем она не должна воспринимать как что-то низкое, только как супружеский долг. С Оливером все иначе, чем с Себастьяном, но от этого он не хуже. Вовсе не хуже.

Чувство вины сделало ее очень нежной по отношению к Оливеру — чуткой к его постоянным недомоганиям, терпимой к его капризам в еде, к его физической слабости. Хотя, надо сказать, с этим стало проще, после того как он вернулся из Америки.

— Мне кажется, ты влюбился в Америку, — однажды со смехом сказала Селия, — как твой брат. Тебе еще не хочется перебраться туда?

Она смирилась даже с бесконечной критикой Оливера, которая через некоторое время после его возвращения опять возобновилась. Странным образом его недовольство помогало ей чувствовать себя не так скверно. Случались дни, когда Селия вообще забывала о своей вине, тогда она бывала особенно терпелива и великодушна и с радостью принимала его в постели.

В другие дни, когда она бывала с Себастьяном — не обязательно в постели, а просто слушала его, разговаривала с ним, размышляла над тем, как она любит его, как хочет его, сравнивала свою прежде монотонную жизнь с ослепительным блеском того, что она благодаря Себастьяну познала теперь, — она чувствовала себя ужасно, как при физической боли: ей было стыдно за то, как нагло и жестоко она обманывала Оливера. В такие дни Селия часто вспоминала о матери, о ее длительной внебрачной связи, о том объяснении, которое однажды так потрясло ее: мать сказала, что в этом нет зла, скорее, наоборот, при условии что все строго ограничено рамками брака, и думала, что сама она поступает намного хуже. Потому что у нее с Себастьяном был не просто секс, а любовь. Вопреки ее нежеланию признавать это, она знала, что это так. Она забрала любовь, которую некогда испытывала к Оливеру, просто отняла у него и расточала теперь Себастьяну. И хотя Оливер не знал об этом, он неизбежно был обделен любовью.

Они с Себастьяном не говорили о будущем, они держали будущее на расстоянии вытянутой руки — страшную, пугающую даль, которая однажды приблизится к ним и поразит их. Как при родах, боль будет безжалостной и неизбежной. Через нее предстояло пройти либо Оливеру, либо Себастьяну, а ей — в любом случае. Но пока для них все это не существовало, они подобного не допускали, они жадно вкушали то, что имели, и оно было невероятно сладостным…

— А теперь я предлагаю всем встать и поднять бокалы за «Меридиан» и за Себастьяна Брука.

— За «Меридиан»! За Себастьяна!

Бокалы с шампанским были подняты, заиграв золотом в блеске свечей. Все зааплодировали. И заулыбались. Собрание было небольшое, и все свои: Селия, Оливер, Джеймс Шарп, два старших редактора, ММ, прибывшая по такому случаю, Джилл Томас, приехавшая по настоянию Селии, Пол Дэвис, который на сей раз вел себя довольно скромно.

Оливер поднял руку. Все затихли.

— Я долго мог бы говорить об этой книге, но буду краток: «Меридиан» — одна из лучших книг «Литтонс». Превосходная ра бота, творческая, оригинальная, по-настоящему замечательная. Мои собственные дети совершенно очарованы ею, а учитывая, что все они разного возраста, это говорит само за себя. Подписка превысила все мои ожидания, и в результате мы уже стоим на пороге второго издания, а общий тираж составил девять тысяч экземпляров плюс дополнительные пять тысяч для колоний. Многие книжные магазины заказали ее в витрины, а это очень редкий случай. Вокруг книги уже поднялся ажиотаж, и на то есть причины. Вы, должно быть, читали интервью в газетах, и не только литературных: фото Себастьяна можно увидеть в «Таймс» и «Дейли мейл». Жена сказала мне, что причиной тому скорее обаяние и шарм самого Себастьяна, нежели его мастерство литератора, — не знаю, приятно ли ему это слышать. Все мои коллеги по цеху завидуют мне так, что трудно выразить. Я счастлив и горд быть издателем «Меридиана», Себастьян, и желаю вам всяческих успехов. Все, о чем я прошу, — это как можно скорее написать еще одну книгу.

Снова раздались аплодисменты. Себастьян встал. Он пришел на вечер один, хотя получил приглашение на два лица.

— Я не могу привести Миллисент, — объяснил он Селии, — как бы ей того ни хотелось. Из-за тебя.

— Ну что ты, Себастьян, — сказала она храбро, хотя больше всего на свете боялась, что он так и сделает. — Нужно пригласить ее, это и ее праздник, не только твой, ты сам говорил, что она поддерживала тебя, пока ты писал книгу.

— Я знаю. Но не могу. Не хочу видеть вас в одной комнате, я не выдержу. Видеть ее и знать, что это моя жена, а затем видеть тебя…

— Но ведь и Оливер будет там.

— Это я могу вынести, — бодро ответил он, — я к этому привык. И ты, должно быть, тоже.

Все взгляды устремились на Себастьяна.

— Леди Селия, — сказал он, с поклоном обращаясь к ней и улыбаясь. — Леди и джентльмены! Что мне сказать? Я мечтал о подобном вечере. И все же никогда не помышлял, что это случится. Я невероятно счастлив, Оливер, и должен признаться, для меня особенно приятно издаваться у вас. По ряду причин.

Взгляд Себастьяна остановился на Селии, и та отвернулась. «Это опасно, — подумала она, — он играет с открытым огнем». Она взглянула на него, стоящего в свете свечей, такого невероятно красивого и полного энергии, а потом — на Оливера, все еще болезненного, хотя сегодня, безусловно, выглядевшего прекрасно в белом галстуке и фраке, и уже в сотый, тысячный раз постаралась не сравнивать их. Как странно, что они здесь, все трое, разобщенные и вместе с тем объединенные книгой Себастьяна — этим могучим, опасным катализатором — и ею самой, которая, по сути дела, и свела их вместе, и оторвала друг от друга.

— Мне хотелось бы выразить особую благодарность леди Селии, — продолжал Себастьян. «Ради бога, Себастьян, не нужно, не нужно». — Без нее вообще не было бы этого издания. Огромное спасибо также мисс Томас за ослепительную обложку. — Он почтительно поклонился Джилл, и та кивнула в ответ. — Без этих леди книга не вышла бы и сегодня мы бы не сидели здесь.

— Спокойно, Себастьян, — колко заметил Пол Дэвис, и все засмеялись.

— И все же именно леди Селия оценила потенциал моей книги и успешно боролась за нее, рискуя навлечь на себя гнев мужа размером выплаченного автору гонорара. — («Себастьян! Остановись!» Но Оливер улыбнулся и послал ей воздушный поцелуй. «Слава богу, он выпил уже изрядно шампанского», — подумала Селия.) — И поэтому мне снова хочется поднять бокалы! — воскликнул Себастьян. — За Селию и Оливера Литтонов, за то особое качество и блеск, которые присущи всем их публикациям, и за уникальный сплав их талантов.

— Ну что ж, — сказал Оливер, когда машина подкатила к дому, — вечер удался на славу. Все было просто замечательно. И прав Себастьян, он более всего обязан тебе. Заслуженная похвала, моя дорогая. Заслуженная.

Селию охватил такой стыд и сознание вины, а вместе с тем и такая радость от публичной похвалы, что в ту ночь она легко, почти с восторгом отдавалась Оливеру.

— Чай? Прекрасно, — сказала ММ, — спасибо.

— Пожалуйста. Мне жаль, что с нами не будет малыша, но я смогу хотя бы повидаться с вами. Тогда, может быть, возле универмага «Фортнум энд Мейсон»?

— Замечательно.

— Хорошо. Тогда в четыре часа. У меня в руках будет экземпляр «Спектейтора», и я буду в темно-сером пальто.

В темно-сером пальто оказались еще несколько человек, но ММ сразу узнала Гордона Робинсона. Он был невероятно высок — больше шести футов — и обладал довольно запоминающейся внешностью: густые седые волосы, аскетическое лицо. Он поклонился ей, сняв свой черный гомбург[27], и с улыбкой пошел навстречу.

— Миссис Литтон, как я рад наконец встретиться с вами. Позвольте?.. — Он указал на кресло рядом, которое она завалила свертками.

— Конечно.

— Рождественские покупки?

— Ну… да. Вообще-то, в основном для Джея. Боюсь, я балую его. Стараюсь не баловать, но…

— На то они и дети, — рассудительно заметил Гордон Робинсон, — я так всегда думал. Самому мне не выпало счастья иметь хорошую семью, но если бы это случилось, то я уверен, что стал бы самым снисходительным отцом.

ММ не сочла возможным спрашивать, почему ему не выпало такого счастья, — это было бы довольно неуместно.

Она выпила с ним чаю с бо́льшим удовольствием, чем полагала, ей было приятно посидеть в компании хоть кого-то, помимо леди Бекенхем и Дороти, а Робинсон оказался хотя и вполне серьезным, но очень милым человеком и интересным собеседником. Он был юристом и работал в одной из фирм Сити, жил он один в Сент-Джонс-Вуд, потому-то он и оказался в том месте, где сбил Джея. Робинсона мучили постоянные угрызения совести из-за того, что ему пришлось поместить престарелую мать в дом призрения.

— Я пытался справиться сам и с помощью сиделки, но в конце концов это стало нереально. Надеюсь, ей там хорошо, но…

— Конечно хорошо, — согласилась ММ, — и ей наверняка не хотелось быть для вас обузой.

— Она не обуза, она вообще святая. — Когда он говорил это, его глаза делались какими-то удивленными, и ММ это нравилось, как и его чувство юмора.

Робинсон сказал ей, что был единственным ребенком в семье.

— Не знаю, хорошо ли это, но в целом, мне кажется, благоприятно влияет на юную жизнь.

— Надеюсь. Джей тоже единственный ребенок. Но у него есть двоюродные братья и сестры, и он любит бывать с ними.

— Правда? А скажите, миссис Литтон, вы имеете какое-то родственное отношение к литературным Литтонам?

— Это я и есть, — улыбнувшись, призналась ММ, — и, чтобы уж быть точной, мистер Робинсон, я мисс Литтон. Да, это мой отец основал издательство «Литтонс».

— Неужели? О, как чудесно! Послушайте, так ведь именно «Литтонс» публикует ту детскую книжку, о которой я упоминал. Ай, как глупо с моей стороны, вы, конечно же, знали об этом. — Он так смутился, что весь зарделся и замолчал. Это тронуло ММ.

— По-моему, нужно быть сверхинформированным, чтобы все знать, — успокоила она его, — очень немногие имеют представление о том, кто что издает.

— О, меня всегда это очень интересовало. Мой отец был большим знатоком английской литературы, и я собираю ранние издания.

После этого Робинсон еще долго и с удовольствием разговаривал с ней. ММ сидела и впитывала его доброту, мягкие манеры, деликатную вежливость. Он ей очень нравился.

— Я редко бываю теперь в Лондоне, — сказала она, когда они прощались напротив входа в «Фортнум энд Мейсон» и он заботливо усаживал ее в такси, — только если в «Литтонс» какое-нибудь важное совещание. Но когда я приеду в следующий раз, можно с вами связаться? Я хочу подарить вам экземпляр первого издания «Меридиана» для вашей коллекции.

Робинсон очень обрадовался и поблагодарил ее.

ММ долго размышляла над тем, мог ли этот человек стать ее другом. Но как он отнесется к тому, что она не только мисс Литтон, но что у нее вообще не было мужа, что она не была замужем за отцом Джея? Гордон Робинсон производил впечатление довольно старомодного человека. Может быть, стоило сразу все сказать ему? Но тогда он подумал бы, что она имеет на него виды. А впрочем, какая разница? Если для него отношения с нею больше чем дружба, значит такая дружба ей не нужна.

«Меридиан» побил все рекорды по продажам и собрал целый букет восторженных отзывов критиков, в том числе в таких придирчивых изданиях, как «Обсервер» и «Манчестер гардиан». Вскоре появилось третье издание книги. Все книжные магазины заказали огромное количество экземпляров на Рождество. Казалось, каждая семья: папы и мамы, дедушки и бабушки — покупали «Меридиан» в качестве рождественского подарка. Ходили слухи, что даже принц Уэльский заказал несколько экземпляров для своих бесчисленных крестников.

По мере приближения Рождества настроение у Оливера улучшалось. Дела вроде бы шли неплохо: недавно изданный томик поэзии военных лет был одобрен во всех литературных обозрениях, продажи словарей и классики снова выросли, вышел двухтомник мифов Древней Греции, и было сделано еще одно крайне удачное приобретение: биография королевы Анны, написанная со знанием дела и хорошим языком, — сочинение леди Аннабеллы Мьюирхед. Это была последняя книга в серии блистательных биографий, вышедших из-под ее пера, и первая, опубликованная в «Литтонс». Селия купила книгу после долгих и утомительных переговоров, и на сей раз камнем преткновения стал не гонорар, а уверенность леди Аннабеллы в бережном и почтительном отношении к ее творению.

— Я окончательно решила доверить королеву Анну вам, — сказала она Селии. — Несчастная женщина. Вы представляете, семнадцать детей — и только один пережил младенческий возраст. Я чувствую, что компания, которая способна издавать книги так, как вы издали «Меридиан», меня устраивает. Но я настаиваю на моем одобрении окончательного варианта текста. В прошлом у меня бывал не вполне удачный опыт с редакторами. Я научилась быть осторожной.

Селия заверила ее, что, конечно, за автором остается право одобрить окончательный вариант текста, и контракт был подписан. Это резко поубавило критику Оливера в ее адрес. Он был весьма благодарен жене за новое приобретение. Однако к другому ее проекту — о жизни женщин во время и после войны под названием «Женщины на этой войне» — он отнесся более чем прохладно, хотя к изданию готовился уже четвертый выпуск.

— Да, издание идет неплохо, — согласился Оливер, — но эта книга не соответствует уровню «Литтонс», она слишком примитивна.

Огромным усилием воли Селия заставила себя промолчать. Но ее неожиданно поддержала ММ.

— Послушай, Оливер, — заявила она на одном из ежемесячных совещаний, которые — к огромному облегчению Селии — снова начала регулярно посещать. — Прекрати, наконец, постоянно тарахтеть о том, что́ издавать, а что́ нет. Время сейчас нелегкое, и если книги сносные и хорошо идут, значит надо продолжать их выпускать.

Оливер ничего не ответил, но позже, когда они остались наедине в кабинете, ММ сообщила Селии, что Оливер, как ей кажется, стал просто невыносимым.

— Я понимаю, что на него повлияла война и все такое, но он вернулся уже давным-давно, и, по-моему, тебе хватит церемониться с ним, Селия, иначе мы останемся с грудой всякой белиберды, которую никто не захочет читать.

Селия подошла к ММ и крепко обняла ее.

— Как же я по тебе соскучилась, — призналась она и рассказала ММ о предложении Джека издавать военную литературу и о реакции Оливера.

— Мне кажется, не такая уж это плохая идея, — высказалась ММ, — такого рода книги люди станут приобретать для своих библиотек. Продажи будут, возможно, невелики, но… В общем, по-моему, стоит согласиться. Я буду голосовать за. — Селия решила, что ММ, как и Оливер, просто руководствуется родственными чувствами, но та словно прочла ее мысли. — Я не очень-то уверена в том, что это можно поручить Джеку, — добавила она с несколько мрачной улыбкой, — за ним пока что надо присматривать. Не успеешь оглянуться, как он уже устанет, ему сделается скучно и он примется за что-то еще. Кстати, у него много весьма полезных связей. А мысль сделать книгу из дневников твоего прадеда, по-моему, просто превосходна.

— Ну вот разве что только она, — хмуро заметила Селия, но в результате проголосовала за проект Джека. Одолеть трех Литтонов ей было не под силу.

— Дорогая моя! — воскликнул Джек, входя поздно вечером в гостиную, где она сидела и читала. — Дай сжать тебя в объятиях и выразить мою признательность. А это мой подарок тебе.

— За что? — скромно спросила Селия, хотя, разумеется, знала, и сдержанно поцеловала его в ответ.

— Как? За согласие, чтобы я присоединился к вашей чудной компании. Оливер ясно дал мне понять, что этого не случится, пока ты не одобришь.

— Неужели? — удивилась Селия.

— Абсолютно точно. Ты знаешь, как он ценит твое мнение во всем, выше для него только Бог. Ну же, открой подарок.

Она вскрыла маленькую коробочку из «Асприз». В ней лежала золотая брошь в форме дерева, усыпанного маленькими бриллиантовыми листочками, — очень красивая и, конечно, страшно дорогая. Селия улыбнулась Джеку и позволила ему приколоть брошь к платью.

— Смотрится очень красиво. Прямо создана для тебя. Наверное, ювелиры однажды видели, как ты проходила мимо, не иначе.

— Джек, это просто чудо. Мне безумно нравится. Спасибо. Но ты не можешь постоянно тратить деньги на подобные вещицы. Если ты собираешься работать в «Литтонс», это составит твою зарплату за пять лет.

— Значит, я хорошо потратил эту свою зарплату. Да, Оливер что-то упоминал насчет небольших окладов. В любом случае я с нетерпением рвусь в бой. Я намерен усердно работать.

— Придется, — улыбнулась Селия, — мы очень требовательные хозяева. В одиннадцать часов тебе уже не позавтракать, юный Джек.

— Конечно нет. Я буду на работе утром, днем и ночью.

— Мне кажется, это пагубно скажется на твоей светской жизни, — рассмеялась Селия, — но тем не менее звучит достойно. — Она взглянула на него. — Скажи мне, Джек, что это ты вдруг решил поработать в «Литтонс»? Не слишком ли запоздалое вхождение в издательский мир?

— Э-э… — растерялся он, — не знаю. Просто… взбрело в голову.

— А, — с невозмутимым видом кивнула она, — тогда понятно.

Селия не решилась признаться Джеку, что навела справки и узнала о том, как он в течение шести месяцев пытался найти хоть какую-то работу в Сити и везде получил отказ. До боли знакомая история, которую, в том или ином варианте, рассказывали все ветераны войны.

Селия улыбнулась и позволила себе быть великодушной.

— А теперь мне надо идти, — сказал он.

— Уже? — Она взглянула на часы. Был двенадцатый час. — Джек, я чувствую себя старухой.

— Нужно повидать одну девушку. Совершенно сногсшибательную.

— Правда? Как это необычно. Красотку Стеллу?

— Бог с тобой, нет. Я от Стеллы, честно говоря, немного устал. Она — только между нами — изрядный вымогатель.

— Да что ты говоришь? Так бросай ее поскорее. Ну а эта — как ее звать?

— Лили. Лили Фортескью.

— Красивое имя. Она — сейчас угадаю — актриса?

— Да. Совершенно замечательная. Работает в новом ревю.

— Да ну? И красивая?

— Просто прелестная. В общем, я пошел, иначе вернусь совсем поздно. Поведу ее ужинать. Спокойной ночи, дорогая. Еще раз спасибо.

Селия нежно улыбнулась ему вслед. Успешен или нет окажется его книжный проект, но в офисе с Джеком будет весело.

В тот вечер Лили Фортескью пребывала в приподнятом настроении.

— Я прошла прослушивание, — захлопала она в ладоши, — и получила роль в следующем ревю.

— Куколка, это же просто чудесно. Я так переживал за тебя, ты просто чудо! А какая у тебя роль?

— О, у меня их целая куча, — похвасталась Лили, гордясь тем, что Джек считает ее величайшей звездой со времени Мистингетт[28]. — Есть несколько даже очень серьезных. Я пою и танцую, как ты знаешь.

— О, это великолепно! Когда премьера?

— Не раньше весны. Репетиции начнутся уже после Рождества. Поэтому я пока поработаю в «Причудах».

— Шикарно! А теперь пойдем, радость моя, тебе нужно поддерживать силы. Что будешь кушать?

— О, даже не знаю. Я очень голодна. Знаешь что, я хочу омара.

— Хорошо, птенчик.

Лили родилась и выросла в маленьком доме в Пекхаме, в семье из семерых человек. Как-то вечером в «Серебряном башмачке» она познакомилась с Джеком Литтоном, и он покорил ее своим лучистым взглядом и лихим мальчишеским очарованием. Она полюбила бывать в его обществе, особенно когда узнала, что он приходится родственником леди Селии Литтон.

— Она такая красивая! Ее фото во всех светских газетах. Я видела ее снимки в «Блэк Аскот», она там просто красавица. И у нее есть девочки-близнецы, да? Точно, я вспомнила, что видела ее фотографию с детьми в «Татлере» на прошлой неделе.

Лили обожала светские журналы и штудировала их так, словно готовилась к экзаменам. Она наизусть знала, когда состоятся скачки в Аскоте или бал королевы Шарлотты и во что на очередном светском рауте были одеты известные дамы общества.

Лили исполнилось двадцать четыре года. Она была очень хорошенькая, с темно-рыжими волосами, карими глазами и восхитительной фигуркой. Ее прелестный музыкальный голосок очень нравился Джеку, и он счел, что для ее происхождения у нее очень даже неплохие манеры. Лили производила впечатление доброй и мягкой девушки и через два месяца по-настоящему полюбила Джека: с ним ей было весело, к тому же он заботился о ней. Она знала, что их отношения вряд ли перерастут во что-то серьезное, но надежды все же не оставляла. Джек, похоже, сильно увлекся девушкой и почти каждый вечер, в любую погоду поджидал ее у артистического выхода. Более того, он до сих пор не настаивал на сексуальных отношениях, хотя его поцелуи становились все более страстными и очень приятными — Лили они просто сводили с ума. Во всяком случае, это избавляло ее от волнений по поводу беременности. Правда, Лили побывала в одной из новых клиник и, как и все современные девушки, имела представление о противозачаточных средствах, но все-таки ей пока не хотелось рисковать.

В тот вечер Джек повел ее в «Савой» — по особому случаю, как он объявил. Девушка с нежностью смотрела на него, в сотый раз думая, как же он красив и щедр.

— У меня сегодня тоже есть хорошая новость, Лили, — сказал он.

— Какая?

— Я получил работу. В фирме брата.

— Как, в том самом издательстве?

— Да. Здорово, правда?

— Конечно! — воскликнула Лили. — Чудесно! Я и не знала, что ты такой умный, Джек, — добавила она и тут же поняла, что допустила бестактность, но он, похоже, не обратил внимания.

— Да, я умный, — подтвердил он, улыбаясь во весь рот, — и у меня будет там свой отдел. Называется «Отдел военной книги».

— Что это значит?

— Это значит, что я буду издавать книги о…

— Войне? — спросила она. — Как скучно.

— Совсем нет, — возразил он, явно обидевшись.

Лили быстро изобразила на лице неподдельный восторг.

— Я имею в виду, что не смогу в этом ничего понять, — быстро вставила она.

— Ну, я уверен, ты поймешь. И книги будут не только о войне, но и о войсках, о сражениях, о… ну, все такое.

— Здорово, — похвалила она, — да, это очень интересно. Поздравляю. Будешь зарабатывать уйму денег?

— Не уйму. Во всяком случае, не сразу. Но надо же где-то начинать. А это лучше, чем ничего. Все, чем я занимался до сих пор, — это просаживал свою военную пенсию и наследство. И то и другое — гроши.

— Да. И это ведь семейная фирма, — отметила Лили, — поэтому ты, я думаю, теперь станешь ее частью. Похоже, мне достался перспективный молодой человек.

— Это точно. Так поднимите за меня бокал, мисс Фортескью. Перед вами сидит успешный лондонский издатель. Вы довольны?

— Очень, — кивнула она.

— А самое лучшее, по-моему, то, что очень скоро я буду в состоянии позволить себе иметь собственное жилье. Поэтому… — Джек улыбнулся и выразительно посмотрел на Лили своими ярко-голубыми, с длинными девичьими ресницами глазами, — у нас появится место, где мы сможем бывать вместе. Если… если ты захочешь.

«Ага, вот и приехали», — подумала Лили, но улыбнулась в ответ. Что ж, она не против, да и время пришло — она уже начинала тосковать. И все же так просто уступать она не собирается, чтобы он не думал, будто она легкая добыча.

— Не дерзи, — осадила его Лили, — и не думай, что все актрисы так доступны.

— Куколка, конечно же не все. По крайней мере, не всем. Так что выпьем за нас, за достойных. Ура!

— Ура, — повторила Лили.

Именно Лили познакомила Джека с Гаем Уорсли. А Джек представил его Оливеру. Гай Уорсли был в числе ее приятелей, с которыми она раньше ходила в «Серебряный башмачок» после шоу. Потом он познакомился с другой девушкой, хорошенькой блондинкой по имени Кристал. Лили знала, что у Гая имелись обширные знакомства в светских кругах, хотя никакого собственного титула не было. Гай был еще довольно молод, двадцати пяти лет, в 1916 году он с отличием окончил классическое отделение в Оксфорде, пытался поступить в армию, но неудачно, по причине того, что у него, как он говорил, пошаливало сердце. Следующие два года молодой человек провел в военном ведомстве, а теперь без всякого интереса служил в финансовой фирме отца. Когда Лили впервые увидела его, она подумала даже, что он гомосексуалист: Гай выглядел немного женоподобно, с мягкими длинными каштановыми волосами и большими темными глазами. Кроме того, он знал все последние светские сплетни и проявлял повышенный интерес к одежде — своей и окружающих. Однако Кристал развеяла все сомнения Лили.

— Гай очень пылкий любовник, ему все мало, — шепнула ей она.

При встрече Гай как-то сказал Лили, что пишет книгу. В следующий раз она, вспомнив об этом, спросила его, как идет работа.

— О, превосходно, — улыбнувшись, ответил он, — я уже окончил первый том.

— И он опубликован?

— Нет, — ответил Гай, — пока нет. Я даже не пытался его издать. Я пишу сагу, поэтому в одном томе мой замысел невозможно воплотить. Сейчас я тружусь над вторым.

— Вам нужно познакомиться с моим другом, Джеком Литтоном, — посоветовала Лили. — Он издатель. Пойдемте, он здесь, беседует вон с той девушкой. Причем, по-моему, с чересчур уж хорошенькой. Джек, Джек! Иди познакомься с Гаем. Он пишет книгу, которую ты можешь опубликовать.

— Только если она о войне, Лили, помни об этом, — сказал Джек, широко улыбнувшись и пожимая руку Гаю Уорсли. Тот заверил, что его книга как раз о войне, хотя армейская жизнь в ней непосредственно не отражена.

— Однако жених моей героини сражается на войне, и его убивают…

— Так это беллетристика? — спросил Джек, и Гай подтвердил. А что, разве Джек издает только специальную военную литературу?

— Ну, я — да, только специальную, — важно ответил Джек, словно читающая публика уже наперебой расхватывала книги с полок, набитых его изданиями, — но моя фирма выпускает много чего.

— И что это за фирма?

— Ну, вообще-то, она не моя, — признался Джек, — а моего брата. На самом деле она семейная. «Литтонс», слышали про такую?

Гай уставился на него и сказал, что, разумеется, слышал.

— Я уверен, что там захотят взглянуть на вашу книгу. Я расскажу о ней. Звучит довольно интересно.

Гай ответил, что не знает, насколько она интересна, и был бы очень благодарен узнать о ней мнение специалистов.

— Вам нужно показать книгу моему брату, — посоветовал Джек. — Я вам позвоню в понедельник, когда переговорю с ним. А теперь, Лили, пойдем потанцуем, я попросил сыграть для нас «Whispering», сказал им, что это наша песня.

— Она действительно неплохая, — сказала Селия, с улыбкой глядя на Джека, — та книга, которую нам прислал твой приятель. Я хотела бы взять ее домой и вечерком хорошенько проштудировать. Ты говоришь, он пишет еще одну?

— Да. Сказал, что пишет… это… сагу. По-моему, он употребил такое слово. Несколько книг об одних и тех же людях.

— Интересная мысль. Есть книга под названием «Сага о Форсайтах», ты должен знать, о ней все говорят. Я подумала, что хорошо бы нам найти что-нибудь такое для себя.

— О, давай я скажу ему, он свихнется от радости. Вообще-то, он застенчивый парень, он даже не надеялся, что его опубликуют.

— Джек, в настоящий момент о публикации речь не идет, — жестко ответила Селия. — Я пока что собираюсь внимательно почитать эту книгу. Не нужно его обнадеживать, это было бы нечестно.

— А… ну ладно. Слушай, давай я тебе покажу наброски книги Тедди Гросвенора о восстании сипаев. Это потрясающе, Селия! Мы продадим уйму экземпляров, точно тебе говорю.

— Оставь у меня на столе, — велела Селия. — Я ее сегодня посмотрю, если будет время. А еще лучше покажи ее Оливеру. Это больше его сфера, нежели моя.

— Добро. Тогда я пока пару дней ничего не буду говорить Гаю?

— Пару недель. Если я решу поговорить с ним, обещаю, что ты узнаешь об этом первый.

На самом деле книга Гая Уорсли оказалась чрезвычайно хороша. Селии с трудом верилось, что автор так молод и это его первый роман. Она почувствовала, как по коже побежали легкие мурашки, что всегда предвещало открытие нового таланта. Это ощущение никогда не подводило ее: возбуждение, удары в сердце и в голову, прилив почти сексуальной энергии. Издатели мечтают о таких открытиях, именно они предоставляют писателям новые возможности, обеспечивают влиятельность и статус. В свое время Селия сделала несколько подобных открытий, угадав талант с уверенностью и быстротой, иногда удивлявшими даже ее саму. Однако с тех пор, как вернулся Оливер и стал ее постоянно критиковать, ее ясная уверенность угасла, суждения стали осторожны. Но в тот день, прочитав первую главу саги Гая Уорсли, она абсолютно точно поняла, что «Литтонс» должно ее приобрести, и как можно скорее.

— Прекрасная книга, — поделилась она с Оливером. — Речь там идет о семье, жившей в Оксфорде и Лондоне во время и после войны. Глава семьи, мистер Бьюханан, профессор в колледже Оксфорда, довольно эксцентричный, ходит в шелковых халатах, можешь себе представить, что это такое. Жена имеет собственное состояние, фигура не вполне привлекательная, но интересная, живет своей жизнью. У них дочь, ее жених погиб на войне, она решает сделать карьеру в музыке. И сын, который сознательно отказался от службы в армии, работал в «скорой помощи» и теперь изучает медицину. Все очень актуально, несколько сюжетных линий, много интересных поворотов. И написана прекрасно, и интрига блестяще закручена. Прочти, пожалуйста, Оливер, это может стать ответом «Форсайтам».

Оливер ответил, что очень занят, но постарается найти время и прочесть книгу. Пару дней спустя он сказал Селии, что хотел бы купить у Гая Уорсли права на его сагу.

— Пригласи его ты, Селия, ты его нашла. Я согласен, вещь неплохая. Мне кажется, нужно с ним договариваться. Но поначалу я хотел бы с ним познакомиться, убедиться, что это не холостой патрон, что там действительно есть порох. У него есть агент?

— Нет. Джек сказал, нет. Спасибо за него Джеку. Он с ним познакомился и предложил показать нам рукопись.

— А… — улыбнулся Оливер, — я рад, что он вносит вклад. Кстати, он говорил с тобой о книге про восстание сипаев?

— Да, что-то говорил.

Встреча Гая Уорсли с Литтонами состоялась на следующий день и прошла очень удачно. С Гаем был тут же составлен контракт: ему предложили двести пятьдесят фунтов за первую книгу с правом издательства на приобретение двух последующих. Затем на ланче с шампанским в ресторане «Симпсонз» к ним присоединился Джек.

— Книга пошла влет, — вечером хвастался он Лили. — Честное слово, куколка, эту издательскую акулу невозможно прокормить. Мне страшно нравится подбрасывать ей куски.

Очень странно было проводить любимые рождественские дни в разлуке с тем единственным, с кем теперь она чувствовала себя по-настоящему счастливой. В святочный вечер Селия сидела в церкви Эшингема и думала о Себастьяне: о том, как сильно она скучала по нему, о том, что пройдет еще пять, а то и больше дней, прежде чем она сможет хотя бы поговорить с ним, и старалась не загадывать, как сложатся их отношения к следующему Рождеству. Селия вступила в новую стадию адюльтера: первый любовный восторг остался позади, притупились чувства вины и страха, и она поняла, что перешла на очень опасный виток, когда хочется большего — времени, обязательств — одним словом, какого-то развития.

Поймав взгляд матери, Селия лучезарно улыбнулась и заставила себя сосредоточиться на церковной службе. Чудесной службе с яслями и свечами. Все дети были здесь: Джайлз, сильно повзрослевший, Барти, мило-серьезная, и близнецы, которые все время хихикали, перешептывались и толкались, а бабушка время от времени призывала их к порядку. Джей сидел рядом с Барти, и она одной рукой обнимала его. Он тоже подрос и превратился в симпатичного маленького мальчика. После Рождества ему предстояло пойти в сельскую школу, и он сказал Барти, что ждет не дождется этого.

— Я решил, что буду врачом, когда вырасту. Чтобы помогать больным детям, как мне помогали. И как ты помогала, — добавил он, потому что ММ рассказала ему о том, что Барти его спасла.

А кроме того, Джей никогда не забывал, как в ту ночь в больнице Барти сидела рядом и читала ему сказку. Он понятия не имел, о чем была эта сказка, — все стерлось в памяти, — помнил только, что ему становилось все лучше и лучше, пока он не заснул. Потом эту книгу ему прочла мама, и это оказалась самая прекрасная из всех сказок на свете.

В церкви присутствовал и Билли. Он сидел на задних скамьях вместе с остальными слугами. Теперь у него была новая нога, и с ней он чувствовал себя гораздо уверенней. Ему хотелось съездить на Рождество домой, но он передумал, когда до него дошли слухи, что в Эшингем приезжает Барти. Сильвия, похоже, чувствовала себя получше и собиралась поселиться у девушки Фрэнка, она написала Билли, что это избавит ее от многих хлопот. Девушку звали Гвен. «Она чудесная и так по-доброму ко мне относится», — сообщила Сильвия. Барти говорила, что Гвен с Фрэнком поженятся, как только он начнет немного больше зарабатывать. Впрочем, дела у Фрэнка шли неплохо: он устроился клерком в страховую компанию и каждый день ходил на службу в белом воротничке, чем Сильвия очень гордилась. Если бы только Тед мог видеть его!

После службы и ужина, когда дети устали, Оливер ушел спать, ММ и Джей отправились в свою «голубятню», а лорд Бекенхем уснул в библиотеке, леди Бекенхем спросила Селию:

— Ты где витаешь?

— Нигде. — Селия посмотрела на нее самым невинным взглядом. — Ты о чем, мама?

— А то ты не знаешь, как же! Вся где-то там. С нами только наполовину. Никак любовника завела?

— Мама!

— Я тебя не виню. Ни в коей степени. У Оливера вид совершенно полинявший. С ним тебе было очень тяжело, я понимаю. Все же будь осторожна, помни. Кто он?

— Я… в общем, это… — И вдруг Селия расслабилась. Поговорить об этом стало бы таким облегчением. А мама единственный человек, кому можно полностью доверять.

И она ей рассказала — столько, на сколько отважилась. Мать выслушала ее абсолютно молча, затем сказала:

— Пока все вроде нормально. Смотри, не позволяй этому выйти из-под контроля. Любовники не заменяют мужей, Селия, — только в постели. В конце концов это приедается. А в результате можно потерять все. — (Селия не ответила.) — Тебе кажется, что ты его любишь, так ведь?

— Мама, мне не кажется, я это знаю.

— Да, что ж, таковы романы. Но всегда помни, что ты нарушаешь верность. Причем я сейчас имею в виду не супружескую верность. Я говорю про верность жизни. Миловаться друг с другом, развлекаться, стараться понравиться… Но ход жизни, Селия, не в этом, он — в ведении хозяйства, управлении домом, воспитании детей. Не забывай это, Селия. Жизнь — нечто большее, нежели цветистые слова и оргазмы.

— Мама!

— Но это же правда. Что он за человек?

— Ты бы одобрила. Во всяком случае, мне так кажется. Он учился в Молверне[29].

— Ну, не знаю, одобрила бы или нет, — улыбнулась леди Бекенхем. — При встрече я поделюсь с ним своими сомнениями. Что вовсе не значит, что знакомство состоится. Ни к чему это.

— Да, — грустно согласилась Селия, — ни к чему. Но мне бы хотелось.

— Постарайся просто получать от этого удовольствие, — пожелала мама, потрепав ее по плечу, — удовольствие от того, что есть. Не требуй многого. Иначе все испортишь. И не слишком вини себя. А теперь я иду спать. Какая Барти красивая, правда? Чудный ребенок.

— Согласись, я ведь не ошиблась в ней? — спросила Селия, обрадованная переменой темы.

— Разумеется, нет. Но тебе еще многое предстоит. Она становится очень хороша. Попомни мои слова, это будет головная боль.

— Не больше, чем близнецы.

— Ой, Селия. А ведь так и есть. Ну давай об этом в другой раз, дорогая. Спокойной ночи.

Сильвия весело провела Рождество с Гвен и ее семейством, но потом, когда похолодало и стало сыро, а клубы лондонского тумана сгустились, она сильно захворала. Она перенесла одну из форм гриппа, правда не самую опасную, но появилось осложнение в виде того, что Сильвия называла грудной болезнью, и бо́льшую часть января она пролежала в постели. Она так сильно болела, что Марджори даже предложила вызвать доктора. Но Сильвия наотрез отказалась.

— Мы не можем себе это позволить, Марджори. Это всего лишь грудная болезнь. Все будет хорошо.

Сильвия старалась жить как обычно. Когда семья собиралась, она принимала бравый вид, но как только все уходили, на целый день укладывалась в постель. К приходу детей она снова с трудом вставала, чтобы собрать на стол. В конце января она сказала, что идет на поправку. Простуда отступила, однако появились периодические боли в животе, как при месячных, но намного острее и резче.

— Я в порядке, — почти свирепо заявила она Барти, когда та предложила ей сходить к доктору Перрингу. — Мне намного лучше. А ты не суетись.

— В следующем месяце, когда мы все поедем в Эшингем к Билли на день рождения, тебе все-таки надо показаться там врачу. Я беспокоюсь за тебя, мам. Надеюсь, что ты поправишься и сможешь поехать.

— Я буду в порядке, — улыбнулась Сильвия. — Как же я пропущу такое событие? Дождаться не могу. Билли исполнится двадцать. Кто бы мог подумать!

— А ты помнишь, что мне в этом году тринадцать? — спросила Барти.

— Конечно, дорогая. И выглядишь ты уже такой взрослой. Настоящая юная леди. Леди Селия, наверное, очень довольна тобой.

— А ты нет? — встревожилась Барти.

— И я тоже, — ответила Сильвия, — но ведь все это сделала леди Селия — превратила тебя в леди.

— Мам, она ни в кого меня не превращала. Я — это я.

— Послушай, Барти, — сурово начала Сильвия, — ты что думаешь, ты говорила бы так, как говоришь сейчас, выглядела бы, как сейчас, если бы не леди Селия? А разве ты ходишь как мы? Или тебя научили этому в танцклассе?

— Да, — задумчиво сказала Барти.

Занятия в классе мадам Вакани, куда няни приводили девочек из хороших семей Лондона, были для нее еженедельной пыткой.

— Ты всем ей обязана. И никогда об этом не забывай.

— Знаю, — согласилась Барти, — да, мне очень повезло. Просто…

— Что просто?

— Просто я так устала быть благодарной. И что бы ты ни говорила и как бы я ни выглядела и все такое, я по-прежнему я. Та же самая, какой вышла отсюда. Ты моя мама, а Тед Миллер — мой папа. Тут ничего не изменишь. И это важно. Во всяком случае, важно для меня.

— И для меня это тоже важно, — погладив Барти по руке, согласилась Сильвия, — а как же иначе?

Сильвия ждала поездки в Эшингем с привычным для нее смешанным чувством волнения и страха. Ей хотелось повидать Билли, выбраться из Лондона, отдохнуть за городом, подышать чистым свежим воздухом. Даже в феврале. Но она боялась леди Бекенхем и не знала, как впишется в сельский быт. А потом этот ее кашель. Если начинался приступ, она долго не могла остановиться. Так ведь нехорошо, совсем неприлично. А вдруг она раскашляется при леди Бекенхем? И в машине ей тоже всегда делалось дурно. Последний раз даже пришлось просить леди Селию остановиться. Та очень мило согласилась, но Сильвия страшно смутилась. И все же, несмотря ни на что, надо поехать. Повидаться с Билли. Он там хорошо устроился.

— Ну подожди еще немного, не уходи, — тяжко вздыхая, попросил Себастьян. Они лежали на его широкой кровати, и Селия только что сказала, что ей пора идти.

— Мне действительно нужно вернуться в «Литтонс» к четырем. Ничего не поделать, Себастьян, не смотри на меня так.

— Как ты вообще можешь думать о работе, о том, чтобы возвращаться в «Литтонс», после того, что было, просто не представляю. Ты посмотри на себя. — Он вытер пальцем пот с ее живота и попробовал на вкус. — Дождь. Дождь Селии. Сладкий полуденный дождь.

— Знаю. — Селия улыбнулась, слегка оттолкнув его.

Она все еще не могла прийти в себя. Лишь недавно она двигалась вперед и вперед, думая, что этому не будет конца, вздымаясь все выше и выше, паря и стремглав падая вниз, почти в покой, и снова восходила с криком, громким криком победы и радости, и, едва ее тело охватывал восторг, приникала к его плоти, придавала ей форму и наконец отпускала гигантским взрывным потоком. А потом, когда его плоть утопала в ней, она снова возвращалась, потрясенная и удивленная этим, и слышала, как сквозь неистовство исторгает другой звук — рык, примитивный, как само наслаждение.

— Не уходи, — повторил он, — побудь еще. Побудь со мной, любимая моя. Возлюбленная.

— Себастьян, я не могу. Мне пора.

Именно тогда он заявил, что им необходимо больше времени проводить вместе.

Это стало наваждением: как, когда, где. Лучше ночь, предложил он, целая ночь. Вместе лежать, вместе спать. А потом день, сказала она, чтобы разговаривать, думать, гулять, есть вместе.

— Может быть, у твоей матери? Я был бы рад познакомиться с ней. По рассказам, это просто удивительная женщина.

— Она не позволит.

— Я думал, она не против.

— Она не против романа. Секса. Но не привязанности и не любви.

— Тогда это не годится. Я тебя люблю, Селия. — (Она промолчала, все еще не решаясь признаться в ответном чувстве.) — А почему бы тебе не уехать на какую-нибудь литературную конференцию?

— Оливер сразу поймет, что это ложь. Будь такая конференция на самом деле, ему бы тоже захотелось в ней участвовать.

— А приглашение где-нибудь выступить?

— И об этом он знал бы. Я вот что подумала…

— Да?

— У меня есть сестра. Она живет в Шотландии. Я могла бы сказать, что собираюсь навестить ее. Она бы поняла.

— Годится. Очень даже неплохо.

— Но…

— Что «но»?

— Все равно страшно рискованно.

— А здесь, надо полагать, не рискованно? — рассмеялся Себастьян. — В миле от твоего мужа?

— Да, действительно. — Она тоже рассмеялась и начала выбираться из постели. — Как глупо.

— Я люблю тебя, Селия. Скажи, что ты любишь меня.

— Я… не могу.

— Почему? А, понятно. Ты этого боишься, да? Почему?

Селия поцеловала его и, не говоря ни слова, исчезла в ванной.

— Я поговорю с сестрой, — пообещала она, снова целуя его на прощание.

Каролина изумилась:

— Конечно приезжайте. Я все гадала, сколько ты продержишься. Милый старина Оливер. Значит, он теперь лишь тень того, каким был прежде?

Неожиданно для себя Селия встала на защиту мужа:

— По-моему, он все-таки немного больше, Каролина.

— Рада слышать это. Во всяком случае, ты мне просто скажи, когда вы приедете и что мне сделать. Господи, а ведь, кажется, только вчера ты была так шокирована, когда я рассказала тебе о маме и Джордже Пейджете.

Селия ничего не ответила, только вздохнула.

— Может, поедем в первую неделю марта? — предложила она Себастьяну. — Или… — И голос ее угас.

— Превосходно. Что такое?

— Я… вдруг подумала о выходных.

— И что же?

— Ты же знаешь. Выходные у тебя для… для Суффолка, я вспомнила.

— Чепуха. Выходные у меня для любви.

— Не говори так, — сказала она с безнадежностью в голосе.

— Почему?

— Потому что… ну, потому что я… Ну же, Себастьян, не притворяйся глупым. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

— Нет, милая, не понимаю. Что-то очень болезненное для тебя?

— Да, — очень тихо ответила Селия, — я знаю, как это нелепо, ведь тебе приходится думать об Оливере… и… и…

— Я мобилизую всю свою эмоциональную энергию, чтобы не думать о нем, — сказал Себастьян, целуя ее с довольно грустным выражением лица. — Что касается Миллисент, я, честное слово, уже и не помню, когда мы в последний раз были близки.

— А… понятно, — кивнула она.

День вдруг стал ярче, комната — теплее.

— Вот мы почти и приехали! — возбужденно крикнула Барти. — Посмотри, вон указатель на Эшингем. Ты как, мам, в порядке? Ты такая бледная.

— Все хорошо, — заверила ее Сильвия. Она говорила с трудом: отчаянное усилие, предпринятое ею в течение последнего часа, чтобы не кашлять и сдерживать тошноту, далось ей слишком тяжело. Ее мутило, и она едва стояла на ногах. — Я в полном порядке, — стараясь улыбнуться, убежденно повторила она.

— Ну ладно. Ах, как же приятно снова здесь оказаться!

В тот день Барти и Селия заехали за Сильвией на Лайн-стрит очень рано. За рулем громадного автомобиля сидел новый шофер, ослепительно красивый молодой человек по имени Дэниелз. Барти, которая любила Трумэна и искренне горевала, узнав о его гибели на фронте, тем не менее быстро привыкла к Дэниелзу, который вел себя с нею немного дерзко и, когда Селии не было поблизости, называл ее «миледи Миллер».

Настроение у Барти было приподнятое: тетя Селия, по достоинству оценив успехи воспитанницы в школе и не без причин питая честолюбивые замыслы на ее счет, поместила ее в Сент-Ползскул[30] для девочек. Экзамены Барти сдала блестяще.

— Барти! — воскликнула Селия за завтраком, пробегая глазами письмо. — Ты получила стипендию для школьников. Так держать. Это большое достижение.

От волнения Барти не могла поверить этому, захотела сама взглянуть на письмо — и вот оно, подтверждение:

Нам приятно сообщить Вам, что работа Барбары Миллер по английскому языку демонстрирует высокий уровень подготовки, в результате чего мы сочли возможным присудить ей одну из стипендий нашей школы. Мы ждем ее в сентябре и надеемся, что она будет успешно учиться и, пройдя соответствующую подготовку, сможет продолжать свое образование.

«Продолжать образование»: Барти знала, что́ это значило. Университет. Она зажмурилась — настолько была взволнована.

Когда она ходила сдавать экзамены, ей очень понравилась школа, понравились здания, сама атмосфера, штат учителей, который, похоже, не был в такой степени озабочен светскими манерами, как в школе мисс Вулф. Барти уже приготовилась к тому, что и здесь ее будут преследовать привычные проблемы, но, к ее удивлению, главная наставница пояснила тете Селии, что в их школе учатся девочки самого разного происхождения.

— Мы признаем единственную элитарность, леди Селия, — сказала она, — интеллектуальную.

Даже на близнецов стипендия Барти произвела большое впечатление, и они заявили матери, что тоже хотят в Сент-Полз.

— Нам надоела ужасная мисс Фонси, — сказала Адель.

— И злющая мисс Баркер, — поддакнула Венеция.

Селия тут же объяснила девочкам, что у них мало шансов избавиться от мисс Фонси и мисс Баркер и еще меньше — попасть в Сент-Полз, если они не будут хотя бы понемногу ежедневно заниматься. В Эшингем их не взяли: им предстояли занятия в танцклассе, к тому же Селии не хотелось оставлять Оливера одного.

— Кто-то ведь должен остаться с папой, — сказала Адель, стараясь изобразить Барти, что они не очень-то нуждаются в этой поездке.

— И вообще, мы не хотим ехать в деревню, — подтвердила Венеция.

— Ну вот мы и приехали, — сказала Барти. — Посмотри-ка, мам, посмотри, это же Билли, ведь он? Хотя нет, наверное, ему не влезть на такую громадную лошадь.

— Боже мой! — воскликнула Сильвия. — Господи, не может быть, она же необъятная.

Но так оно и было: на одном из выгулов вниз по дороге Билли сидел верхом на огромной лошади, неторопливо шедшей вперед с самым благодушным видом. Леди Бекенхем держала ее за поводья. Одна нога Билли опиралась о стремя, с другой был снят протез. Лицо парня выражало полную сосредоточенность.

— Да опусти ты свои треклятые руки! — рычала на него леди Бекенхем. — Едешь как пудель на цирковой лошади. И зажми ее ногами, ей-богу, у тебя же есть два бедра.

Все выбрались из машины и, как завороженные, наблюдали за происходящим: Барти покусывала костяшки пальцев, как всегда делала, когда нервничала; Сильвия приложила руку к сердцу и побледнела еще больше. Казалось, даже Дэниелз разволновался, он снял шапку и вытер вспотевший лоб. Только Селия безмятежно стояла и улыбалась, видя, что на самом деле Билли совершенно счастлив и спокоен.

— Привет, — сказала им леди Бекенхем, когда урок был наконец завершен. — У него уже неплохо получается. Поначалу жалкое было зрелище, да, Билли? Но в конце концов он одолеет эту науку. Ну а как вам коняга?

— Бесподобно, — ответила Селия, поднырнула под забор и, приблизившись к лошади, похлопала ее по шее. — Я его раньше не видела, откуда он взялся?

— Из Франции, — пояснила мать, — старый боевой конь. Мы его назвали Майором. Их всех в Ватерлоо распродавали или пускали на мясо. Я этого не могла вынести, купила трех таких. Нашпигован, бедняга, шрапнелью, но она постепенно выходит. Мы с Билли ее то и дело выковыриваем и промываем ему раны, да, Билли?

— Это точно, — подтвердил Билли. Он подобрал с земли возле лошади исторический костыль старого Бекенхема и шустро припрыгал к остальным.

— Привет, мам, привет, Барти. Доброе утро, леди Селия.

— Какой ты храбрый, Билли, — похвалила Барти.

— Да какое там! Зато конь загляденье! — воскликнул Билли. — Правда, леди Бекенхем?

— Правда. Они все красивые животные. Голубчики мои. Им только скажешь «стоять», замирают как вкопанные. Бедняжки, вот уж кому, наверное, было бы что порассказать об этой войне. Бекенхем собирается вывести кого-нибудь из них осенью на охоту, говорит, что на таком коне ничего не страшно.

— Да, — кивнула Селия, — он прав.

— В общем, мы решили попытаться спасти их, сколько удастся. Сердяги, они того заслуживают, воевали во славу короля и страны. Я тебе вот что еще скажу — просто поразительно! — они все время выстраиваются в линию и идут галопом по полю. Как по команде. Я аж прослезилась, когда впервые это увидела. А, Билли?

Билли кивнул. Селия взглянула на него. На сильном ветру он разрумянился и казался силачом. Билли всегда был крупным парнем, даже в детстве, но с Рождества, казалось, еще больше подрос, в нем, наверное, больше шести футов росту, решила Селия, и притом у него широкая кость. Вид у него был очень довольный — улыбка во весь рот, глаза голубые, как у Сильвии, с блеском. Селии вдруг пришла в голову одна мысль — правда, она тут же прогнала ее: странно, но забота леди Бекенхем о Билли параллельно с ее решимостью сохранить за ним его социальное положение может принести бо́льшие плоды, чем ее эксперимент с Барти.

— Ну хорошо, можешь идти выполнять свою работу, — велела леди Бекенхем. — В следующий раз займемся в понедельник. Сильвия, у вас ужасный вид. Надеюсь, вы не подхватили этот жуткий грипп? Если так, лучше вам сразу вернуться обратно в Лондон.

— Мама! — с укором произнесла Селия.

— Нет-нет, ваша милость, — пробормотала Сильвия, и лицо ее побагровело, когда она вновь подавила сильнейший позыв к кашлю.

— А ведь похоже на то. Идите-ка в дом. Ветер зверский. Может, хотите вернуться в машину?

— Нет, я лучше пройдусь, спасибо, ваша милость. — Что угодно, только не лезть снова в этот катафалк.

— Хорошо. Я поселю вас с Барти в «голубятне». Барти, как же ты быстро растешь! Вон какая хорошенькая стала. Скоро придется отгонять от тебя Бекенхема.

— Мама! — снова воскликнула Селия.

— Пусть уж лучше будет готова. Чтобы смягчить удар.

— Барти получила стипендию, — поспешно объявила Селия. — Мы узнали об этом только сегодня утром. Она будет учиться в Сент-Полз-скул. Ну не молодчина ли?

— Просто невероятно, — удивилась леди Бекенхем.

Сильвия кое-как перетерпела ланч. Его подали в комнате экономки, почти самом теплом месте во всем доме: помещение было маленькое, зато ярко пылал камин. Заметив, что Сильвия дрожит, Селия посадила ее поближе к огню и достала одну из шалей матери, чтобы укутать ей плечи.

— Как вы себя чувствуете? — шепнула она, зная, что Сильвия сильно не любит суеты вокруг себя.

Сильвия слабо кивнула и попыталась съесть аппетитный кусок жареного ягненка, один вид и аромат которого уже говорили о том, как он вкусен, но ее по-прежнему мучила тошнота. Она одолела несколько маленьких кусочков, но, чтобы проглотить каждый из них, ей потребовалось огромное усилие, и ароматные кусочки превращались у нее во рту во что-то сухое, наподобие того черствого хлеба, что мистер Фелпс иногда присылал ей из булочной. Ах, как это досадно, ведь впереди был еще жареный барашек.

Сильвию сильно мучила боль в животе. Теперь ей было уже не холодно, а жарко, и она сидела, вежливо улыбаясь и заставляя себя прислушиваться к разговору: Билли был в восторге от верховой езды, Барти — от полученной стипендии, леди Селия вообще молчала и выглядела немного усталой. Леди Бекенхем не обедала с ними, но в конце обеда пришла сказать, что едет кататься верхом, они увидятся за чаем, а повариха испекла Билли праздничный пирог.

— Чай тоже будем пить здесь. Ровно в четыре, а потом, Билли, ты займешься двором. Я беру Майора, галоп пойдет ему на пользу.

— Да, хорошо, ваша милость.

Билли разговаривал с леди Бекенхем так свободно, совсем ее не боялся, хотя, конечно, уважал. Похоже, он очень любит ее, решила Сильвия. Она встала: ей захотелось в туалет, она стеснялась спросить об этом раньше, а поездка была долгой. Внезапно острая боль кольнула ее в бок, Сильвия закрыла глаза и невольно тихонько застонала.

— Сильвия, вам плохо? — встревожилась Селия. — Что такое?

— Нет… просто что-то живот заболел. Ничего страшного. Вы не покажете мне, где туалет, леди Селия?

— Конечно. Прошу прощения, я не подумала об этом раньше, все были так возбуждены. Пойдемте. Похоже, у вас сильно болит. Если завтра вам не станет лучше, мы попросим старого доктора Грира осмотреть вас.

— Нет-нет, не хочу вас беспокоить.

— Боюсь, придется.

Сильвия заснула у себя в комнате в «голубятне». Ей здесь очень нравилось: это был такой уютный маленький домик, гораздо лучше, чем тот, большой. Она бы с радостью навсегда осталась здесь, но без десяти четыре пришла Барти и сказала, что нужно идти в дом на праздничный чай в честь дня рождения Билли.

— Тебе не хочется, мам?

— Еще как хочется, — ответила Сильвия, и впрямь почувствовав себя лучше после отдыха. — Да разве я такое пропущу, Барти? Конечно пойду.

Леди Бекенхем устроила Билли чудесный чай. На столе появился огромный пирог, облитый глазурью, и двадцать свечей по числу его лет. К чаю вышли ММ с Джеем, конюхи — приятели Билли и домашняя прислуга — все Билли очень любили. Старший конюх, маленького роста ирландец, некогда служивший жокеем и прошедший всю войну без единой царапины, частенько говорил, что ему проще воевать с немцем, чем с разгневанной леди Бекенхем. Он повторил это и теперь, пока они ждали ее.

— Мне тоже, — согласился пришедший пораньше лорд Бекенхем. — Немца можно хотя бы пристрелить…

Под всеобщие аплодисменты Билли задул свечи.

— Теперь загадывай желание, — сказала Барти.

Билли взглянул на нее, потом на маму, потом на леди Бекенхем.

— Если откровенно, — произнес он, и его круглое лицо зарделось, — мне и желать-то нечего. Только вот если, конечно, ногу, так ведь меня бы здесь не было, будь она цела.

Все захлопали и захохотали. Леди Бекенхем смачно высморкалась в один из своих необъятных и слегка неопрятных носовых платков, которые всегда были при ней, и заявила, что на сей раз вполне достаточно, и если Билли сейчас же не уберется во двор, да побыстрее, черт тебя дери, и не подготовит конюшню на ночь, то вскоре пожелает оказаться где-нибудь подальше отсюда.

Сильвия легла в постель, как только вернулась в «голубятню». Каким облегчением было лечь и не двигаться. Она лежала подогнув ноги — это облегчало боль, Барти принесла ей горячую грелку, которая тоже помогала. Теперь Сильвия подумала, что это месячные — как раз время. Хорошо, что хоть делать ничего не надо, по крайней мере до завтра. Глядишь, оно и полегчает.

— Мам, тебе плохо? Давай я попрошу тетю Селию вызвать доктора.

— Ради бога, не нужно, Барти. Пустяки. У меня так бывало, все пройдет.

Ей не хотелось объяснять подробнее: Барти еще слишком мала, чтобы понимать такие вещи.

— А! Так, может, это связано — ну, ты понимаешь, — с месячными?

— Барти, вот тебе на! — вздрогнула Сильвия. — Откуда ты об этом знаешь?

— Мне тетя Селия говорила, — удивилась Барти. — Сказала, что мне важно знать об этом заранее. Чтобы не испугаться. Наверное, это не особенно приятно, — добавила она.

— Да, не особенно, — живо согласилась Сильвия, — но приходит ся терпеть, вот и теперь тоже. Не будем больше об этом. Мне уже намного лучше. Пойди-ка поболтай с Билли, он тебя дожидается.

Барти подоткнула матери одеяло, приготовила чашку очень сладкого чаю и ушла ужинать с Билли и конюхами, оставив Сильвию со странным чувством недоумения при мысли о том, что кто-то, кроме нее, мог дать ее дочери наставления в столь интимных вопросах. Это вдруг заставило ее осознать, как глубока пропасть между ее жизнью и жизнью Барти, как бесконечно далеки они стали, несмотря на то что Барти — ее дочь, плоть от плоти. Все эти годы Сильвия редко ревновала Селию к Барти, но в ту ночь она ощутила острый укол ревности. Ревности и чего-то близкого к протесту.

— Ну как ты? — спросила леди Бекенхем Селию после ужина. Они ужинали одни, с ними был только лорд Бекенхем, но он рано отправился спать. — Я уговорила нашу новую красотку отнести ему ночной колпак. Надо думать, она справится — девица очень понятливая.

— Мама, — расхохоталась Селия, — ты неподражаема! Тебя что, это совершенно не волнует?

— Господь с тобой. Я им всем глубоко признательна, этим девицам. Иначе все замыкалось бы на мне, и вот тогда был бы настоящий кошмар.

— Понятно. — Селия молчала, стараясь представить такую жизнь, когда Оливер постоянно домогался бы ее, а не собирал весь остаток сил, чтобы хоть иногда порадовать ее своими ласками.

— Так что?

— Ах да. — Селия уже успела забыть вопрос. — Я хорошо.

— Я другое имела в виду. И ты это прекрасно знаешь.

— Ничего не изменилось, — сказала Селия.

— Совсем ничего?

— Совсем.

— Отлично. Рада это слышать. Я тебе вот что скажу: когда все закончится, ты будешь вспоминать только хорошее. Это все равно как детей рожать.

— О, понимаю. — Селия вздохнула и подумала, что все отдала бы за прагматизм мамы. Как же это важно при внебрачной связи!

Глава 20

В Гае Уорсли имелось нечто, что привлекало к нему внимание окружающих. Он всегда вызывал интерес, даже в школе. Трудно сказать почему. Гай был и достаточно умен, и обаятелен, и приятен в общении, и, несомненно, очень красив, хотя ни одно из этих качеств не являлось исключительным или необычным. Может быть, лишь слабое здоровье — у него побаливало сердце, и все это знали, даже Оливер, который с презрением говорил, что такая болезнь под стать лишь герою дамских романов. Явная склонность Гая к сплетням и болтовне на чисто женские темы, как то наряды и убранство дома, также добавляла ему шарма в глазах женщин.

Тот факт, что у Гая было несколько достоверно известных любовных связей с женщинами, не мешал окружающим считать его гомосексуалистом. В конце концов молва сошлась на том, что он любит мужчин. Сам Гай никогда не опровергал этих слухов, а, напротив, с удовольствием их выслушивал. На самом деле гомосексуалистом он не был. Лишь однажды вечером, еще в школе, его застали наедине с директором пансиона в обстановке явно не официальной — так, во всяком случае, гласила история, и, хотя подтверждений этим слухам не последовало, повод для сплетен возник раз и навсегда.

Вскоре о Гае Уорсли вновь заговорили. В кругах, где он постоянно вращался, стало известно, что Гай написал какую-то сагу и ее купило одно из самых известных в Лондоне издательств — то самое, которое выпустило «Меридиан». Немалую роль в распространении слухов сыграла Лили Фортескью, которая направо и налево рассказывала, что это она узнала, что Гай написал роман, и через своего друга познакомила его с «Литтонс». А теперь благодаря ей и Джеку Гай стал постоянным автором «Литтонс», лондонские издатели буквально дерутся за его книги и сам Оливер Литтон заплатил за них рекордную сумму. Все это сделало Гая желанным гостем во всех светских гостиных, где алчущая сплетен публика готова была разорвать его на куски.

Сага о Бьюхананах наделала много шуму и в литературных кругах: «Гаррик» и «Реформ»[31] наперебой обсуждали ее, а в газетах почти каждую неделю известные критики рассуждали о литературных достоинствах нового произведения и о его неминуемом скором успехе. Задолго до выхода книги Уорсли в свет, о ней уже говорили как о наиболее талантливом произведении XX века.

Себастьяна Брука это начало раздражать.

— Ты просто завидуешь, — сказала Селия, с нежностью целуя его, чтобы обратить все в шутку. Уж ей-то прекрасно было известно, что такое профессиональная писательская ревность. — Тебя на пару дней скинули с трона.

— Ты говоришь чушь, — с обидой возразил Себастьян, — для меня это даже своего рода облегчение, что все сплетники переключились на него. Просто я не считаю его книги из ряда вон выходящими.

— Ну, пожалуй. Это, конечно, не «Меридиан». Книга Уорсли не оригинальна и даже в литературном отношении не является чем-то особенным. Занимательное и довольно длинное чтиво, но ведь люди и хотят читать что-нибудь такое, с продолжением, а нам это очень подходит. Долгосрочный проект выгоден. Вместе с тем в книге, согласись, есть довольно остроумные места: хотя бы этот, эксцентричный академик с его страстишкой блефовать. Разве не удачно? А его несчастная дочь, у которой украли возлюбленного и которая ищет утешения в музыке, — отличная находка.

— Что ж, будем надеяться, ты права.

Дела у Кайла не шли, и он это понимал, как, впрочем, и его отец.

— Он очень старается, — как-то вечером за ужином сказал Фелисити Джон Бруер, — но постоянно принимает какие-то глупые решения и дает промахи в оценках. Кроме того, Кайл очень рассеян и вечно все забывает. Я, честно говоря, не могу ему полностью что-то доверить. Просто невероятно, учитывая, что парень неглуп, весьма неглуп. Теперь я понимаю: мы были не правы, затолкав его в фирму, просто не знаю, что и делать.

Фелисити ответила, что в фирму его не заталкивали, просто на тот момент такое решение казалось наилучшим.

— И не забывай, ведь он предупреждал нас: работа в строительной фирме ему не нравится. Кайл хотел стать журналистом или устроиться в издательство. Так что, мне кажется, удивляться тут нечему. Пусть занимается тем, к чему у него склонность.

— Ну да. И при этом зарабатывает гроши. Нет, дорогая, ничего не выйдет. Он привык роскошествовать. Снял квартиру, накупил дорогих вещей. По-моему, ему нравится тратить всю зарплату. Тогда пусть выполняет свои обязанности. Деньги просто так не даются. Во всяком случае, я хочу поговорить с ним, ободрить его. По-моему, это пока все, что требуется. Он должен понять, что нужно расти, усерднее работать. Господи, а ведь я в его возрасте мечтал стать профессиональным футболистом.

— Нет, дорогой, ты что-то путаешь, — сказала Фелисити, вставая и целуя его. — Ты всегда хотел заниматься только недвижимостью. «Я хочу, чтобы Нью-Йорк стал вдвое больше, — сказал ты мне как-то вечером за ужином, — и чтобы я внес в это свой вклад».

— Надо же! — удивился Джон. — Прямо-таки пророческое заявление. На тебя оно, наверное, произвело впечатление.

— Это уж точно, — ответила Фелисити. — Мне бы хотелось, чтобы и Кайл внес во что-нибудь свой вклад, вот и все.

Кайл определенно хотел внести свой вклад хоть во что-то, но работа в фирме отца не нравилась ему, он постоянно был недоволен собою и угнетен, что приводило его к глупым ошибкам. Но как выпутаться из всего этого, он не представлял. В газету его не взяли, в издательство тоже. И он презирал бы себя, если бы решился просить Оливера Литтона или Стюарта Бейли о личном одолжении. Приходилось мириться с тем, что он застрял в кирпичах и растворе. И Кайл постоянно убеждал себя, что могло быть еще хуже.

В те дни ММ была странно счастлива. Больше всего она боялась скуки, но, похоже, это ей не грозило. Все дни были заполнены. Она много читала, подолгу гуляла, у нее появился интерес к археологии, и она решила изучить этот предмет подробнее, поступив на специальные курсы. Кроме того, Селия стала пересылать ей рукописи для прочтения и планы публикаций на рассмотрение, и ежемесячно ММ посещала заседания издательского совета, чтобы быть в курсе дела. ММ говорила, что через несколько лет, когда Джей поступит в школу, она непременно вернется в «Литтонс», но пока она должна заниматься только сыном. Джей был очень умен, он уже практически выучился читать и писать и обладал замечательной, почти фотографической памятью. Ему нравилось, когда мать перечитывала ему любимые стихи, которые он тут же запоминал. Сидя за столом или гуляя по окрестностям, он читал их наизусть. Этот ребенок был наделен особым очарованием. Даже допуская значительную долю материнской необъективности, ММ признавала, что это так, да и все вокруг, даже леди Бекенхем, говорили так же.

Джей был уверен в себе, но не высокомерен, дружелюбен, но не фамильярен, независим, но не эгоистичен. Он всегда полагался только на себя и привык довольствоваться собственным обществом, хотя, как всякий единственный ребенок в семье, легко общался со взрослыми. В свои пять с половиной лет он выглядел на семь. Джей был высокого роста, очень сильный, с довольно широким лицом кельтского типа, как у отца, с синими глазами и почти черными волосами. От матери ему досталось умение внезапно улыбаться и заразительно хохотать. Он любил помогать Билли на конюшне, обожал леди Бекенхем, которая брала его на прогулки по поместью, где они посещали фермеров и беседовали с арендаторами. Много времени Джей проводил с егерем, который разрешал ему собирать фазаньи яйца и подкладывать их в курятник к другим яйцам, чтобы обновить фазанью кровь, как он объяснял ММ. Он завороженно наблюдал за тем, как в курятник помещали сотни наседок.

— Когда я вырасту, то стану помощником егеря, — объявил Джей.

Но ММ, видя его любовь к книгам и удовольствие, которое сын получал от чтения и заучивания стихов, понимала, что его призвание намного выше.

ММ знала, что Джаго никогда не согласился бы отдать мальчика в интернат, во всяком случае в раннем возрасте. Она старалась воспитывать Джея так, как хотел бы Джаго, но это было нелегко, потому что они с Джаго никогда не обсуждали эту тему. Они не говорили: «Я хочу, чтобы мой ребенок играл на фортепьяно, имел велосипед или собаку», а если что-то подобное и случалось, то очень редко и неопределенно. ММ лишь примерно знала, какую жизнь в широком ее понимании Джаго желал бы сыну. Естественно, предполагалось достойное образование. Неважно, будет ли это интернат или нет, но школа должна быть хорошая, чтобы обеспечить мальчику широкие возможности в жизни. Сельская школа для этого вряд ли подходила.

В Биконсфилде была довольно приличная начальная школа для мальчиков, и ММ решила больше узнать о ней, чтобы отдать туда Джея, когда ему исполнится восемь лет. Потом он мог бы пойти в среднюю школу, но не в частное привилегированное заведение — Джаго этого не одобрил бы. Но получит ли Джей в обычной средней школе приличную подготовку, чтобы затем продолжить образование? Все это представлялось очень сложным. И ММ не с кем было поделиться своими волнениями: Оливер вечно занят и слишком рассеян, когда речь идет о чем-то, помимо «Литтонс»; леди Бекенхем и Селия считают, что в восемь лет мальчика следует отдать в начальную школу — это в той же степени неизбежно, как смена молочных зубов на постоянные и коротких штанов на длинные, — а там видно будет. Что касается Дороти, то она с удовольствием сидела бы с Джеем дома и даже делала за него уроки аж до восемнадцати лет. Больше у ММ никого не было.

Уважаемая мисс Литтон!

Я получил большое удовольствие от нашей с Вами встречи за чаем и хочу также от всего сердца поблагодарить Вас за книгу, которую вы мне прислали. Это действительно замечательное произведение, и, кроме того, в первом издании, а их уже было семь, что делает книгу особенной ценной. Вы были так добры и великодушны.

Я очень надеюсь, что в Ваш следующий приезд в Лондон на ежемесячное заседание издательского совета, о котором Вы упоминали, Вы позволите мне снова угостить Вас чаем. С нетерпением жду от Вас вестей.

Искренне Ваш,

Гордон Робинсон.

ММ прочла письмо и с улыбкой подумала, как приятно и как просто доставить человеку удовольствие. Этот Робинсон действительно весьма обаятелен. Возможно, он немного скучный — в нем есть что-то от старой девы, — но зато участливый, вдумчивый и очень обходительный. Надо сказать, что в обществе таких людей ей было легче, чем среди блистательной публики, которой старались окружать себя Оливер и Селия. Бесконечная охота Бекенхемов тоже изрядно ей надоела. Нет, лучше уж спокойная, без претензий беседа с Гордоном Робинсоном. ММ принялась размышлять о Джаго и о том, как бы он отнесся к Гордону Робинсону, и тяжело вздохнула. Иногда ей казалось, что она чересчур странная личность.

— Что-то ты сегодня очень рано, — удивился Себастьян. — Еще только десять часов.

— Знаю, знаю. Но у меня встреча в Хэмпстеде, я не смогла отказаться. Я только забежала на Финчли-роуд и подумала, что могла бы на часок заскочить к тебе. И вот я здесь.

— Но меня могло не оказаться дома.

— Себастьян! Когда это ты в такую рань выходил из дома?

Он действительно вставал очень поздно, что для человека такой неуемной энергии казалось странным.

— Ну что, тогда поднимемся наверх?

Они лихорадочно целовались в холле. Он немного отстранился, вытянув руки, чтобы разглядеть ее. На Селии было темно-розовое креповое платье с новомодной, сильно укороченной юбкой до середины икры и приспущенной линией талии. Темные волосы скрывала кремовая соломенная шляпка с узкими полями.

— Даже жаль тебя раздевать — ты так хороша во всем этом.

— Я не буду раздеваться. Разве только сниму шляпу. У меня нет времени. Просто хотелось увидеть тебя, Себастьян, прикоснуться к тебе, услышать. Больше ничего.

— О господи! Дорогая моя! Ты меня заставляешь… в общем, волноваться. Тогда пойдем на кухню, я приготовлю тебе чашку чая. — Она прошла за Себастьяном, села на один из деревянных стульев, молча наблюдая за ним. — Как же все-таки я тебя люблю, — отрывисто сказал он, — очень-очень.

— Знаю, что любишь. Знаю, Себастьян.

— И от этого понемногу становлюсь несчастным.

— Не говори так. Какой тогда во всем этом смысл, если мы будем несчастны, — сказала Селия, подумав о маме.

— Да никакого. И если мужчина влюблен, он способен выдержать гораздо больше, чем в иное время.

— Очень глубокомысленное замечание.

— Но, боюсь, не слишком оригинальное. Что-то подобное писал Ницше. Но что бы там ни было, ты здесь. Ваш чай, мадам. Мне нужно еще кое-что тебе сообщить.

— Что?

— Я рассказал о тебе Миллисент.

— Ты… что? — Она в ужасе уставилась на него.

— Да. Ну, не совсем о тебе, конечно, это было бы неумно, а для тебя даже опасно. О том, что у меня есть женщина. Признался ей в прошлые выходные. Я дальше так не могу: женат на ней, люблю тебя, притворяюсь…

— Но, Себастьян, это… — Селия помедлила. — Это же так жестоко. Зачем ей говорить, если ее все устраивает? Ты ведь сам убеждал меня, что у нас нет будущего…

— О, ее это не очень волнует. Она довольно спокойно отнеслась к этому. Мы теперь редко видимся, но ей нравится статус жены известного человека. То, что мы не вместе, для нее даже лучше. Такое положение отвечает ее довольно романтическому складу ума. Выяснилось также, что у нее есть воздыхатель. Во всяком случае, в будущем мне больше не придется сопровождать ее на охотничьих балах.

— О… — только и сказала Селия.

Она не сводила с Себастьяна глаз, ловила каждое его слово и завидовала его стремительному, легкому выходу из брака.

— Но, — продолжал он, садясь за стол напротив нее, беря ее за руку и пристально глядя ей в глаза, — какова бы ни была ее реакция, я все равно во всем ей признался бы. Я слишком люблю тебя, чтобы ничего не менять, каждые выходные ездить туда и притворяться. Это невыносимо. Конечно, Миллисент по-прежнему дорога мне, и я ей кое-чем обязан. Я буду следить за тем, чтобы у нее все было в порядке. Но продолжать жить с ней не могу. Даже два дня в неделю. Это плохо и для нее, и для меня. И для тебя.

— Себастьян… — В голосе Селии послышались горечь и сожаление. — Себастьян, ты же знаешь…

— Да, я знаю. Конечно знаю. Но теперь я, по крайней мере, всецело твой. Даже если ты не можешь быть полностью моей. Мне так… как-то легче. Словно я дал выход эмоциям.

— О! — снова повторила Селия.

Она бездумно смотрела на свои руки, теребя кольца. Что она могла сказать ему? Конечно, ей было приятно, что ради нее, ради какого-то туманного, почти безнадежного будущего Себастьян готов был расстаться с женой, пусть даже он уже и не любил ее. Селия тоже уже не любила Оливера — или любила? — однако разрыв всех уз по-прежнему страшно пугал ее. Хорошо, что у Себастьяна и Миллисент не было детей, но ведь брак держится не только на детях: их связывали воспоминания, былая близость, надежды, опасения, смех, друзья, они пережили вместе горе и радость, расставание и встречу. Совместно они осуществляли его творческие замыслы, переживали боль от потери ребенка и невозможность снова иметь детей. Они прожили вместе больше половины жизни, и то, что они сделали друг для друга, требовало огромного самопожертвования, а значит, и большой любви.

— О, Себастьян, — сказала Селия и поняла, что плачет. — Себастьян, я…

— Да? — спросил он, пристально вглядываясь в нее. — Да, Селия?

— Я… люблю тебя, — произнесла она очень медленно, потом быстрее, ощущая вкус этих слов, как будто смакуя их, испытывая невероятное облегчение наконец произнести их и вместе с тем чувствуя некоторый страх. — Я люблю тебя. Очень-очень люблю.

Когда она ушла, еще долго-долго после того Себастьян сидел и смотрел в окно на сад. Он вспоминал, как Селия сказала, что любит его. Раньше она никогда не признавалась в своих чувствах, и иногда он спрашивал себя, а не просто ли он отдушина в ее все более тягостном браке. Это ранило его, потому что он глубоко любил Селию, она стала центром его жизни и ради нее он был готов на все. В то же время он понимал, что только ради отдушины Селия никогда не изменила бы мужу — она не из тех, кто делает это при каждом удобном случае.

Селия отличалась красотой и привлекательностью, но при этом долгие годы была верна мужу. Рядом с ней никогда не было и тени скандала. Даже ее враги, которых было значительно больше, чем у Себастьяна, не могли сказать ничего дурного о ее личной жизни, разве что упрекнуть в кокетстве. Правда, некоторые стороны ее жизни давали обильную почву сплетням: говорили, что она пренебрегает детьми, что она бешено честолюбива и ради работы не считается даже с тяжелобольным мужем после его возвращения с войны, бросив его в доме матери, и сама продолжает руководить издательством в Лондоне.

Но добродетель Селии не подвергалась сомнению, и всю войну, когда женская неверность стала повсеместным явлением, все время, пока Оливер отсутствовал, она не сделала ничего, что могло бы породить даже намек на прелюбодеяние. Себастьян это знал, что усиливало в нем — пусть и ненамного — чувство триумфатора, которому удалось соблазнить такую женщину: редкую, поистине уникальную, исключительную. Однако до сегодняшнего утра он не был уверен, есть ли в их отношениях нечто большее, чем просто соблазн. Теперь же, когда Селия призналась в любви, все менялось. Что именно, Себастьян пока не знал, но время должно было все расставить по своим местам.

В тот день Джек повел Лили обедать: у нее не было утреннего спектакля, и они решили отметить юбилей.

— Ровно три месяца, дорогая, это ведь кое-что?

Он купил ей подарок — маленькие золотые часики, которые так понравились Лили в витрине дорогого магазина, и пригласил зайти к себе в офис.

— Хочу, чтобы ты видела, где я зарабатываю себе на корку хлеба.

— Эта корка густо намазана джемом, — весело засмеялась Лили, поцеловав его, и сказала, что с удовольствием придет, а если еще и встретит легендарную леди Селию Литтон, это будет просто подарок судьбы.

Джек и сам хотел поговорить с Селией: ему нужно было узнать ее мнение о рукописи генерала Гордона. Джек счел ее вполне хорошей, только немного короткой. У него, конечно, еще не имелось опыта, но он точно знал, что на полноценную книгу материала здесь недостаточно, даже если вставить много иллюстраций, как планировалось. Это была его первая книга, и он очень старался. Джеку хотелось, чтобы книга вышла хорошая и нашлись бы желающие ее купить. Насчет последнего Оливер уже обнадежил его: несколько крупных книжных магазинов, в том числе «Хэтчардз», «Бампус», «Блэкуэлл» в Оксфорде и «Джеймс Тин» в Эдинбурге, выразили заинтересованность в этом проекте.

— Я же говорил тебе, — сказал Оливер Селии, — это интерес меньшинства, но интерес подлинный. Британцы в восторге от всего, что в униформе. А восстание сипаев — сюжет очень волнующий. Мне кажется, он хорошо пойдет. Что же касается записок твоего прадеда, это грандиозно. Просто грандиозно.

Селия предупредила Джека, что утром намерена зайти в пару книжных магазинов.

— Но к одиннадцати я буду. Тогда и посмотрим твоего Гордона.

Однако в одиннадцать ее не было на месте, в половине двенадцатого и даже в двенадцать она так и не появилась. Джек вздохнул. Ему действительно хотелось разобраться с книгой до того, как придет Лили. Кроме того, ему пришло в голову, что было бы неплохо сказать Селии, что Лили мечтает познакомиться с ней. Хотя у Селии вряд ли найдется для той время. Селия напряженно работала, и ее бывало трудно склонить к чему-то, если она сама того не желала. Она даже могла возражать против прихода Лили в «Литтонс», особенно если была в дурном настроении. В таком случае придется попросить Лили подождать на вахте.

Джек хотел даже поговорить насчет книги с Оливером, но вовремя опомнился. В прошлый раз, когда он попытался обсудить с ним план, Оливер сразу заявил, что на такие детали у него нет времени, и отослал Джека к одному из редакторов. Но редактор, довольно высокомерный молодой человек по имени Эдгар Грин, был занят другой книгой и сказал только, чтобы Джек расширил текст, если считает это необходимым. У Джека создалось впечатление, что Эдгар неодобрительно относится к его присутствию в «Литтонс». Но как бы то ни было, самостоятельно Джек не мог сообразить, где конкретно требуется дополнительный текст. Зато Селия прекрасно разбиралась в делах такого рода.

В двенадцать двадцать пять Джеку позвонила девушка с вахты и сообщила, что приехала мисс Фортескью. Селия все не возвращалась. Лили будет разочарована. И у него утро пошло насмарку. Но он может пока что показать Лили свой кабинет. Джек очень гордился им. Он спустился вниз, чтобы провести Лили в здание.

— А это гранки, — важно сказал он уже в кабинете, вынимая стопку листов «Меридиана», которую дала ему Селия. — Вот эти забавные значки на полях — пометки корректора. Они показывают, что в тексте какие-то ошибки. Всегда ставятся на полях, понимаешь?

— Такие сложные, — с уважением отметила Лили.

— О, ничего сложного! Сначала корректура делается на длинных листах — их называют гранки, — а потом вот так, размером в страницу. И… О, вот и Селия! Привет, Селия, входи, пожалуйста. Я тебя заждался.

— Правда, Джек? Извини. — Она стояла в дверном проеме, и вид у нее был какой-то неопределенный, не энергичный, как обычно. — Я задержалась, разговаривала с владельцами книжных лавок, а потом нужно было заскочить к Джилл Томас.

Селия слегка покраснела, и голубые глаза ее заблестели. На ней было свободное розовое платье и кремовая шляпка. Внезапно Джек ощутил гордость за нее и за то, что он с нею работает.

— О, это не важно, — быстро заговорил он, — совершенно не важно. Обсудим днем. Селия, позволь представить тебе Лили Фортескью. Она заехала за мной, мы идем обедать. Нам есть что отпраздновать. Лили, это леди Селия Литтон.

— Здравствуйте, мисс Фортескью, — сказала Селия. Она улыбнулась и протянула ей руку, — приятно познакомиться с вами. Я много слышала о вас, о ваших успехах и о том, что вы получили роль в шоу мистера Кокрейна. Джек очень за вас переживал. Вы это хотите отпраздновать? Как волнительно!

«Уж больно много она говорит, — подумал Джек, — а впрочем, все нормально». Вот когда Селия замолкала, он нервничал. Он взглянул на Лили. Та оживленно говорила с Селией и внимательно изучала ее своими карими глазами. Было очевидно, что Селия произвела на нее сильное впечатление, — ну правильно, так и надо. Но и Лили Джек тоже гордился: она такая хорошенькая, с такими прекрасными манерами. Лили рассказывала Селии, что ей пока дали очень маленькую роль, даже домой нечего написать, но ведь все где-то начинают, и, если Селия захочет прийти посмотреть шоу, она будет абсолютно счастлива.

— И я тоже, — ответила Селия, — когда-нибудь и я буду абсолютно счастлива. — Лили и Джек замолчали, глядя на нее. Селия окинула их взглядом и быстро сказала: — Мне нужно идти к себе. Джек, можем поговорить о твоей книге сегодня днем. Извини за утро. Рада была познакомиться, Лили. Желаю вам приятно пообедать. — И ушла.

Лили спустилась по лестнице за Джеком. Почти всю дорогу до ресторана она молчала.

— Милая она, правда? — наконец спросил он. — Тебе она понравилась?

— Очень милая, — подтвердила Лили, — да, она мне понравилась. Очень понравилась.

— Мы с ней хорошо ладим, — сказал Джек, придвигая Лили стул и усаживаясь рядом с ней, — и всегда ладили. Я был еще мальчишкой, когда они поженились, я только-только поступил в полк. Мне тогда показалось, что Селия потрясающая, такая красивая и жизнерадостная. А при всей моей любви к Уолу, как его называют дети, его жизнерадостным не назовешь.

— Да? — спросила Лили.

— Да, на самом деле. А с тех пор как он вернулся с войны, стало еще хуже.

— А ей, похоже, весело, — заметила Лили.

— Ты о чем, Лили? — посмотрев на нее, удивился Джек. — Ты как будто сама не своя.

— Да нет, все прекрасно, — заверила она, — правда.

— Нет, Лили. Что-то не так, я же вижу. Тебе не понравилась Селия? Может быть, она сказала что-то, что тебя огорчило?

— Нет-нет, — ответила Лили, — все в порядке. Она была совершенно очаровательна и мила со мной.

— Хорошо, — сказал Джек. Он откинулся на стуле и улыбнулся. Они помолчали.

— И все-таки вот что я скажу тебе, Джек, — задумчиво произнесла Лили, — могу поклясться, Селия только что кому-то отдалась.

— Что?! Да ты что, дорогая, никогда! Здесь ты ошиблась. Селия — оплот целомудрия.

— Может, до сих пор она и была оплотом, — возразила Лили, — но теперь уже не оплот. Я поставила бы кучу денег, Джек. Если бы имела. Я знаю этот вид у женщин, выражение лица. Смущение, румянец, отстраненное возбуждение. Она с кем-то была сегодня утром, бьюсь об заклад. Книготорговцы ее задержали, как же! Так и подмывало сказать: морочьте кого-нибудь другого, леди Селия.

— Дорогая моя, — начал Джек, и вид у него при этом сделался довольно взволнованным, — я просто не могу позволить тебе так говорить о ней. Селия никогда, никогда бы не обманула Оливера. Этого просто не может быть. Жизнь могу поставить.

— А вот этого делать не стоит, — сказала Лили, подавшись вперед и поцеловав его. — Мне кажется, твоя жизнь, во всяком случае для меня, намного дороже этого, Джек.

Глава 21

— Доход от продаж «Меридиана» просто неслыханный, — объявил Оливер. — Он выдержал уже семь изданий, а еще только март. У этой книги есть ноги, как любил говорить мой отец. Надо готовиться к следующему переизданию, и как можно скорее. Я велю предупредить печатников.

— Невероятно, — сказала Селия. — Рождество давно позади, обычно продажа детской литературы идет на спад уже в январе. Себастьян будет доволен. Ты ему сообщил?

— Нет, — ответил Оливер, — мне кажется, это стоит сделать тебе. Он твое открытие, а не мое.

— Очень… великодушно с твоей стороны, Оливер, — взглянула на него Селия. Его слова и вправду удивили ее: он всегда с трудом признавал чужой успех. А здесь… — Это же очевидно. Но учти, когда «Бьюхананы» появятся на прилавках, счет сравняется. А пока один — ноль в твою пользу.

— Неужели? — улыбнулась она, порадовавшись тому, что он считает «Меридиан» ее книгой. Чем она и была. Как, впрочем, и автор «Меридиана».

— Да. «Бьюхананы» заслуживают особых усилий. Я собираюсь дать этому произведению широкую рекламу. Я сделал в типографию заказ на семь с половиной тысяч экземпляров первого тома. И абсолютно уверен в нем.

Селия подумала, что Оливер не случайно подает книгу Уорсли как свой личный успех. Он просто хочет утвердиться в собственных глазах. А успех будет, это точно. Первый том был отменный.

— Мне кажется, мы продадим даже больше, — предположила она, — на твоем месте я планировала бы десять тысяч. Книга чудесная.

— В самом деле? Ладно, я подумаю. Слушай, а не опубликовать ли нам ее раньше, скажем, в июне? Это может внести некоторую сумятицу в наши планы, но я опасаюсь, как бы нас здесь не обошли, не выпустили бы что-то подобное. Теперь саги очень популярны. Все бросились подражать «Форсайтам». Как ты думаешь?

— Думаю, не стоит, — ответила Селия. — Осень и Рождество — самые подходящие сроки для крупных романов, и не нужно с этим торопиться. Игра не стоит свеч. Кроме того, за такой короткий период никто ничего подобного не выпустит: нам бы стало известно.

— Ладно, ты права. Последую твоему совету. Вполне можно придерживаться заданных сроков. Джеймс Шарп проделал большую работу по обложкам. Как они тебе?

— Да, они ничего.

Обложки, правда, были немного старомодны, но тем лучше они соответствовали духу и содержанию книги: на суперобложке был изображен дом семьи Бьюхананов в Оксфорде — во всех подробностях. Вид на дом открывался из ворот прямо в распахнутую настежь входную дверь, словно приглашая читателя внутрь. Выглядело красиво и умно.

— Хорошо. Что ж… Должен признать, я был не прав насчет обложки «Меридиана». В магазинах она смотрится превосходно, и я сбился со счета продавцов, которые говорили мне, как она нравится покупателям. Э, что это с тобой, Селия? Ты плачешь? Что случилось?

— А… ничего, — поспешно ответила она, — ничего. То есть это не имеет никакого отношения к книге. Я просто немного устала, вот и все. Ты же знаешь, что в этом состоянии у меня повышенная возбудимость. — Сейчас она подумала, что резкие возражения Оливера против этой обложки, обложки Джилл, как и против присутствия самой Джилл в «Литтонс», стали той каплей, которая переполнила чашу терпения Селии и бросила ее в объятия Себастьяна. — Извини, Оливер.

— Боюсь, ты слишком много работаешь, — вздохнул он, — а я еще подкинул тебе «Восстание сипаев». Виноват.

— Да нет, все в порядке. Книга не так уж плоха. Немного топорная, но это можно отредактировать. Мне кажется, дневники моего прадеда будут ей полным контрастом.

— Ну, в любом случае спасибо. Я знаю, у тебя не лежит сердце к этому проекту. Но мне все же кажется, что он хорошо пойдет. И приятно наблюдать энтузиазм Джека. Надо сказать, он старается.

— Да, старается, — подтвердила Селия.

А что еще она могла сказать: что Джек смыслит в издательском деле не больше близнецов, а то и меньше, что книга получится чрезвычайно дорогой в производстве и едва ли окупится? Оливера это только разозлит, и, возможно, он прав: Джек его брат, а брату нужно помогать. Что ж, наверное, «Литтонс» может себе это позволить, как сказал Себастьян. Все-таки Джек тоже Литтон.

— Ты выглядишь усталой, милая моя. Тебе нужно куда-нибудь уехать на выходные, это пойдет тебе на пользу.

— Я… надеюсь, — ответила Селия, раскрывая папку, лежавшую на столе. — Прости, Оливер, у меня очень много дел.

— Конечно, я ухожу.

Он вышел из ее кабинета и деликатно закрыл дверь. Селия удивленно посмотрела мужу вслед, не в силах понять, как он может быть столь слеп и как она может быть такой гадкой.

Они решили поселиться в гостинице в Глазго. Селия сказала, что это будет выглядеть очень правдоподобно. Она оставила на столе расписание северных поездов, попросила Дженетт Гоулд заказать билет в мягком вагоне до Глазго, где ее якобы должна встречать Каролина, при Оливере напомнила Дэниелзу, чтобы он отвез ее с работы на Сент-Панкрас[32]. Кроме того, она попросила Каролину позвонить в течение дня ей в издательство и подробно сообщить о встрече, чтобы Дженетт записала это сообщение. В общем, Селия проделала все те маленькие тщательные хитрости адюльтера, которые в случае разоблачения придали бы преступлению еще более отвратительный вид, свидетельствуя о хладнокровном предательстве.

День ото дня Селия испытывала все возрастающий страх, дважды практически отменяя задуманное. Только страстная настойчивость Себастьяна и более сдержанные увещевания сестры не быть дурой: «Лови счастье, где можешь, Селия. Разве война тебя ничему не научила?» — убедили ее согласиться на эту поездку. Она смотрела на Оливера, когда они обедали, когда он сидел за рабочим столом, лежал рядом с ней в постели, на Оливера, которого когда-то так сильно любила, который и теперь был ей очень дорог и, во всяком случае, не заслуживал тех страданий, что она ему причиняла, потому что знала: он продолжает любить ее с невероятной преданностью и даже заподозрить не может, что она собирается сделать с ним и их браком. Суеверные страхи теснились в сознании Селии: что-то страшное случится с детьми, у отца будет инфаркт, Оливер заболеет — и никто не сможет ее найти. Ее отчаяние усугублялось еще и тем, что последние две недели Оливер был особенно мил с женой, благодарен ей и они почти не спорили. Селия заметила, что с нетерпением ждет от мужа каких-нибудь несправедливых упреков, резких замечаний. Вечером перед отъездом он нежно поцеловал ее и сказал:

— Я очень надеюсь, что ты хорошо проведешь с сестрой эти несколько дней. Ты заслужила отдых от всех нас. — (И Селия опять не смогла сдержать слез раскаяния и вины.) — Вот видишь, как ты устала, — добавил он. — Устала ухаживать за всеми нами. Особенно за мной. Возьми еще несколько дней, моя милая, почему бы и нет. Проделать такой дальний путь только ради выходных, по-моему, неразумно.

Но она сказала: нет, ни в коем случае, она так не может, она вернется во вторник утром, как и обещала. А себе поклялась, что это будет в первый и последний раз, что роман с Себастьяном пора заканчивать, что после этой поездки она вернется к добродетельной супружеской жизни и, не дожидаясь разоблачения, признается мужу в связи с Себастьяном, как только расстанется с ним, и заверит Оливера, что это было лишь минутное помутнение, которое закончилось, едва начавшись. То, что она испытывала к Себастьяну, было сродни наркотику, а это можно одолеть.

Селия уже хотела ехать к Сент-Панкрас, когда позвонили из типографии и сказали, что в понедельник готовы приступить к новому изданию «Меридиана». В этот момент Генри Смит, молодой заведующий редакцией, которого Оливер поставил на место погибшего Ричарда Дугласа, вспомнил, что Себастьян Брук убедительно просил его написать небольшой текст, чтобы поместить его на фронтисписе нового издания. Оливер сразу же позвонил Себастьяну в его лондонский дом, но экономка сказала, что он уехал на выходные. Тогда Оливер позвонил в Суффолк, и Миллисент Брук довольно игриво сообщила ему, что Себастьян на выходные к ней больше не приезжает. Оливер извинился за то, что потревожил ее, и сказал Генри, что в понедельник утром первым делом нужно будет получить от Себастьяна текст послания. А в записной книжке он пометил не забыть спросить Селию, не поменял ли Себастьян место жительства.

— Я решила, что испытываю от тебя наркотическую зависимость, — сказала Селия в воскресенье за завтраком, полусмеясь-полуплача. Они ужинали и завтракали только в номере, опасаясь быть узнанными.

Себастьян заказал номер для новобрачных: «Вы прибыли сюда в качестве моей невесты, леди Селия», — великолепные комнаты, с просторной удобной кроватью, уютной гостиной и ванной, которая Селии особенно понравилась, потому что была достаточно большой и вмещала их обоих. Таков был их мир на выходные: надежный, теплый, бесконечно роскошный, и они вошли в него с восторгом и почти облегчением от сознания того, что наконец-то остались одни.

— Как это наркотическую зависимость?! — воскликнул Себастьян. — Мне это не нравится. Зависимость поддается лечению, а мне совсем не хочется, чтобы ты от меня излечивалась.

— Мне уже не вылечиться от тебя, — тихо ответила Селия, — мне никогда уже не вылечиться. Ты теперь часть меня, часть всего, что я делаю, и чувствую, и думаю. Я буду любить тебя до конца своих дней. Но, полагаю, я могла бы без тебя обойтись. Если бы пришлось.

— Ни за что бы не обошлась, — улыбнулся он ей, толсто намазывая хлеб маслом и медом. — Ты бы совсем, совсем пропала. И была бы отчаянно несчастной.

— Себастьян, это очень высокомерное заявление.

— А что тебя удивляет? Я страшно высокомерная личность. Как ты знаешь. И поэтому склонен к высокомерным утверждениям. Но я знаю, что прав. Ты теперь не можешь без меня обойтись, потому что ты изменилась. Ты другая. Та Селия, с которой я познакомился, такая сдержанная, владеющая собой и своей жизнью, — вот она, конечно, вполне обошлась бы без меня. Зато новой Селии я абсолютно необходим.

— Абсолютно?

— Абсолютно. А знаешь почему?

— Нет, — рассмеялась она, — знаю только, что это чепуха.

— Это не чепуха, леди Селия, — сказал он с очень серьезным выражением лица, — потому что новая Селия — ранимая, неуверенная — мое творение. Целиком мое.

— Ничего подобного.

— Чистая правда. А я — твое творение. Не следует этого недооценивать. Мы преобразили друг друга — любовью. И ты должна радоваться, а не спорить. Съешь-ка этот фрукт. Тебе полезно. А потом можно еще немного поваляться в ванной — и снова в кровать.

— Себастьян…

— Послушай-ка меня, — начал он почти резко, выбирая апельсин и принимаясь его чистить. — Мы наконец вдали от всех, о чем давно мечтали, мы теперь богаты временем, уже не нищие. Ради бога, давай же наслаждаться каждой золотой монетой этого богатства.

Селия взглянула на него. Себастьян вдруг как-то затих, глядя ей в глаза, и стал серьезен, почти суров. Она ощутила прилив желания к нему, настолько сильный, что не смогла усидеть на месте: встала и протянула к нему руки.

— Пойдем, — сказала она.

«Секс, — подумала Селия, лежа в постели и улыбаясь Себастьяну, в то время как он заказывал по телефону шампанское, — какая же это сложная штука: физическое наслаждение, насквозь про низанное эмоцией и интеллектом, такое преходящее и одновременно такое длительное, такое радостное и имеющее столь огромное значение в любви».

Чувство, которое она испытывала к Себастьяну, было трудным и опасным и, изливая на нее огромное счастье, одновременно наполняло ее жизнь страхом и неизбежной болью. Но когда они были близки, то в са́мом сердце мятущегося, пульсирующего, потрясающего, неистового восторга Селия ощущала удивительный, ни с чем не сравнимый покой.

— Я люблю тебя, — просто сказала она. — Я очень, очень сильно тебя люблю. Что бы ни случилось с любым из нас, помни это.

— Я буду помнить, — ответил Себастьян, и выражение его лица стало непривычно мрачным, — что бы ни случилось, я буду помнить об этом. Обещаю.

Один или два раза они отважились выйти из гостиницы: прошлись по улицам, заглядывая в магазины, посидели в парке.

— Как странно, — сказала Селия, беря его под руку, — люди смотрят на нас и думают, что мы просто супружеская чета, счастливая и заурядная.

— Вряд ли они вообще о нас думают, — рассмеялся Себастьян, — у них в жизни есть дела поважнее. Не задавайтесь, леди Селия, в вас говорит ваше происхождение.

Она сказала, что вовсе не задается, просто людям свойственно многое замечать, глядя на других, и эта мысль вдруг надолго овладела ею: о разнице между видимостью и реальностью. Тема показалась ей достойной романа — что поделать, работа вплеталась даже в самую интимную часть ее жизни.

— Интересно, — вдруг сказала Селия, — если бы я встретила тебя на вечере или еще где-то и не знала, что ты писатель, я бы так же увлеклась тобой?

— Ты хочешь сказать, что любишь меня только за мою гениальность? Стыдись.

— Да нет, конечно не хочу.

— Думаю, что ты увлеклась бы мною точно так же, — сказал он, — я уверен. Ведь я был бы тем же.

— Для себя. Но не для меня. Первое, что меня очаровало в тебе, — это вовсе не книга, которую ты написал. А твоя увлеченность ею. То, как ты рассказывал эту сказку. Сидя там, на моем диване, как…

— Шехерезада? И рассказывал сказки арабскому султану? Какая чудесная мысль! Интересно, отпустишь ли ты меня после тысячи и одной ночи.

— Если бы только у нас были эти тысяча и одна ночь, — грустно заметила она, — может, я еще и подумала бы. А после всего одной ночи это едва ли возможно.

— У нас еще одна ночь впереди. И тогда останется девятьсот девяносто девять. С этим уже проще справиться. А теперь пойдем, нам пора на Хоуп-стрит. Постараюсь занять твое внимание еще хоть на какое-то время.

Они ужинали у себя в комнате — идти в ресторан в воскресенье было рискованно. Они хотели еще куда-нибудь пойти, где не так многолюдно, но не стали искушать судьбу. Роскошный ужин можно устроить и в номере.

— Мы совершенно не устали друг от друга, — заявил Себастьян, — не исчерпали всего, о чем хочется поговорить. Неловкое молчание нам не грозит.

— Это уж точно, — засмеялась Селия, — а если бы грозило, появились бы другие увлечения.

— Истинная правда. Хотя мне не очень-то нравится, что ты называешь меня увлечением. Это не лучше, чем наркотическая зависимость.

— Себастьян, — удивилась Селия, — как же ты умеешь искажать все, что я говорю. — (Он очень важно взглянул на нее и ничего не ответил.) — Знаешь что, — сказала она, — мне не нравится, когда ты затихаешь.

— Я хочу задать тебе один вопрос, — откликнулся он, — а потом постараюсь исказить ответ.

— Ну хорошо.

Долгое молчание. Затем:

— Как тебе кажется, у нас есть какое-то будущее? Иное, чем продолжение настоящего?

Это был вопрос столь пугающий своими последствиями, столь ужасный в своей неожиданности и вместе с тем столь трогательный и ранящий сердце, что она не могла медлить с ответом ни секунды.

— Нет, — быстро сказала она, — естественно, нет. Абсолютно исключено. Никакого будущего у нас не может быть. Только продолжение настоящего.

— Ну да, — грустно заметил он, — да, я так и думал, что ты это скажешь.

— И тут нечего искажать, — добавила она и поняла, что от страха у нее перехватило дыхание.

— Не знаю, не знаю, — улыбнулся он. — Помнишь, что сказал Марк Твен?

— Нет, Себастьян, не помню, — ответила она чуть раздраженно.

— «Сначала получи факты, — утверждал он, — а потом можешь их искажать, сколько тебе угодно». Хороший совет. Я всегда ему следую. Ладно, не будем больше об этом говорить. Во всяком случае, не теперь.

— Давай не будем никогда, — предложила она, — ни теперь, ни потом.

— Не делай такое сердитое лицо. Я хочу сказать тебе еще кое-что.

— Что?

— Я тебя люблю.

Позже, лежа без сна, пока Себастьян крепко спал и их вторая ночь медленно приближалась к концу, Селия почувствовала, что реальность, с такой радостью покинутая ею всего сорок восемь часов назад, снова угрожающе надвинулась на нее. И она не могла не задуматься, пусть даже на мгновение, об их общем будущем, о котором он спрашивал. Даже осознавая всю тщетность, опасность и глупость таких размышлений, Селия вдруг поняла, что не способна им сопротивляться.

— Прошу прощения, мистер Литтон, — сказала Дженетт Гоулд, — но мистера Брука по-прежнему нет дома. Я имею в виду, что он пока не вернулся в Лондон. Что будем делать?

— Не знаю. Можно, конечно, запустить тираж без его текста, но он очень хотел его поставить, да и мне эта идея нравится. Я должен согласовать с ним этот вопрос при первой же возможности.

— Да, конечно. Мне позвонить позже?

— Да, пожалуйста, миссис Гоулд. Будьте добры. Но если до полудня мы не сумеем связаться с ним, придется запускать так.

— Хорошо, мистер Литтон.

Спустя час она снова вошла к Оливеру в кабинет:

— От мистера Брука пока ничего не слышно, мистер Литтон.

— Вот беда. Что ж, тогда придется отправлять в печать без его дополнения. Жаль. А не знает ли экономка, где он может быть?

— Да нет, едва ли. Не думаю.

Оливер почувствовал прилив раздражения. Как же ограниченны эти секретарши! Даже хорошие, вроде Дженетт Гоулд. Выясняют куда меньше, чем могли бы.

— Я сам позвоню, — сказал он, — большое спасибо, миссис Гоулд.

Миссис Конли, экономка Себастьяна, несколько устало, потому что ей уже в четвертый раз задавали один и тот же вопрос, ответила, что даже не представляет, когда он может вернуться.

— Но не сегодня, это точно.

— Правда? А почему вы так думаете?

— Я только что прибирала его комнату и нашла на комоде письмо. Просто там лежало, — поспешно добавила миссис Конли, явно волнуясь, как бы Оливер не подумал, будто она сует нос в дела Себастьяна. — Из агентства северных железнодорожных путей. Там написано, что к письму прилагается билет в мягкий вагон до Глазго и обратно.

— Глазго, — произнес Оливер. — Да-да, понятно. — Внезапно его голос стал очень громким. — А указаны ли там даты отъезда и прибытия? В этом письме?

— Да. Туда — в пятницу, обратно — в понедельник вечером. Возможно, он еще куда-то уехал. Но до завтрашнего утра он не вернется, что бы ни случилось, так ведь?

— Да, — согласился Оливер, — скорее всего, не вернется. Благодарю, миссис Конли.

Он мягко опустил трубку и замер, уставившись на нее. И оставался так несколько минут. Затем встал, направился в кабинет Генри Смита и велел ему немедленно запускать в печать восьмое издание «Меридиана» без дополнения мистера Брука.

— Вы уверены, мистер Литтон? Он не будет возражать?

— Боюсь, мы не можем задерживать тираж только потому, что мистер Брук будет возражать, — резко ответил Оливер. — Я так понимаю, есть вещи и поважнее.

— Да, конечно, мистер Литтон.

Оливер вышел, хлопнув дверью.

Джек как раз шел поговорить с Генри Смитом. Он услышал, как хлопнула дверь, и увидел Оливера, который удалялся по коридору. Он вошел. Генри нравился ему, в отличие от Эдгара Грина. Во-первых, Генри не строил из себя важную персону, хотя был начальником Эдгара. Во-вторых, он вел себя гораздо дружелюбнее по отношению к Джеку, даже несколько раз обедал с ним.

— Что произошло? — спросил Джек.

— А… старик немного нервничает. Он пытался позвонить Себастьяну Бруку, а тот бесследно исчез.

— Ну и что тут такого?

— Да ничего. Но Брук хотел написать что-то вроде предисловия к новому изданию, из-за этого задержали печать.

— Понятно.

— И похоже, никто не знает, где он. Впрочем, ладно. Как поживает «Восстание сипаев»?

— А… да. Прекрасно. Селия кое-что предложила, я согласовал с автором — слушай, даже странно говорить о Сэнди как об авторе, — чтобы он доработал текст.

— Хорошо. Селия женщина умная. Только сегодня я здорово на нее разозлился.

— Почему?

— Видишь ли, она забрала гранки «Королевы Анны». Не ее вина, конечно, я сам сказал ей, что она может их взять, но это контрольный экземпляр, а она будет только завтра. Я совсем забыл. Она ведь тоже в отъезде?

— Да, — кивнул Джек, — да, верно. Поехала погостить у сестры.

Его вдруг охватило странное чувство. Не более того. Просто… странное. Всему виной то, как Генри это озвучил, подумал Джек, медленно возвращаясь к себе в кабинет: «Она ведь тоже в отъезде».

Себастьяна не было, Себастьян исчез. И тут же в мозгу Джека отчетливо зазвучали слова Лили: «Могу поклясться, Селия только что кому-то отдалась». Обоих нет, обоих нет в Лондоне. Только это было совершенно немыслимо. Даже более немыслимо, чем если бы Селия… ну… сделала что-то совсем ужасное.

Дженетт Гоулд беспокоилась за Оливера. Вид у него был какой-то странный, переменчивый, похожий на тот, что был у него после возвращения с войны. Он чересчур много и тяжело работал, в этом Дженетт не сомневалась. Она решила, что в отсутствие Селии за ним просто некому присмотреть и позаботиться. Селии ни в коем случае нельзя было оставлять его одного, пока он так слаб. Как и большинство секретарш, миссис Гоулд питала собственнические, почти супружеские чувства по отношению к своему шефу. Он непременно должен хорошо питаться, из-за ранения у него очень пострадал живот. А он, похоже, все выходные ничего не ел. Миссис Гоулд решила приготовить ему чашку кофе и подать с печеньем — это полезнее. Однако, когда она вошла к нему, Оливер выглядел уже спокойнее и просматривал корректуру нового музыкального словаря, работа над которым началась еще год назад. Он лично написал для него ряд словарных статей и настоял на собственной правке. Еще одна ненужная для него нагрузка, решила Дженетт, на то есть корректоры и младшие редакторы. Нет, все-таки он явно взволнован. Миссис Гоулд не терпелось помочь. И тут ее осенило.

— Может быть, мне стоит… то есть вы не возражаете, если я позвоню сестре леди Селии и узнаю, там ли она? — спросила Дженетт.

Ее поразила его реакция: Оливер поднял глаза и посмотрел на нее так, будто она допустила какую-то непоправимую ошибку.

— На кой черт вам туда звонить? — резко спросил он.

— Ну… я подумала, что леди Селия, возможно, разговаривала с мистером Бруком по поводу предисловия. Вдруг у нее есть его текст? А потом, у нее ведь гранки «Королевы Анны», они нужны мистеру Смиту.

— Миссис Гоулд, как я уже сказал, нужно заниматься делом, то есть более существенными вещами, чем настроения мистера Брука. Тираж уже запущен. Что касается гранок «Королевы Анны», они могут подождать. Нет никакой необходимости, чтобы вы тратили время и деньги издательства, разыскивая мою жену по всей стране. Спасибо, это все.

— Да, мистер Литтон.

Бедняга. Видно, ему очень скверно.

— Все-таки поешьте печенья, — сказала миссис Гоулд и удалилась, заботливо прикрыв за собой дверь.

Каролина взглянула на часы. Уже почти два. Ей очень хотелось покататься верхом. Но она вынуждена была просидеть дома все выходные, прикрывая любовников от звонков Оливера: в первый раз она сказала ему, что Селия на прогулке, во второй — что она спит, и тут же позвонила Селии, чтобы предупредить ее. Она велела прислуге тотчас звать ее к телефону, если будет звонить мистер Литтон, и не пытаться отвечать на его вопросы самим. Впрочем, прислуга у Каролины была понятливая и не болтливая. В субботу Каролина даже не поехала на охоту, увидев, что Селия просто дрожит от страха. Было совершенно очевидно: это ее боевое крещение в адюльтере. Удивительно, и это после пятнадцати лет супружества?

Каролина вспомнила несколько эпизодов, когда сама обманывала мужа, и на мгновение ощутила вину. Но быстро взяла себя в руки. Он даже не догадывался о ее изменах, а когда уходил на войну, сказал ей, что ему повезло с такой верной женой. И несомненно, погиб с этим убеждением. Так какое же зло она ему причинила? Абсолютно никакого. И Селию она не винила: Оливер совершенно иссяк и явно был ни на что не годен. А Селия по-прежнему оставалась красавицей. Он тоже когда-то был красив, Каролина даже завидовала тогда Селии, да и сейчас еще завидовала, но уже не по поводу мужа, а в связи с успешной карьерой. И разумеется, потому, что у Селии был теперь красавец-любовник.

Она и сама не прочь была бы завести любовника, но мужчины ее поколения теперь в дефиците. Ну и ладно. Лошадь — прекрасная замена мужскому обществу. Ей всегда так казалось. Менее требовательна и уж точно более полезна. Да, она поедет покататься. Оливер вряд ли станет звонить сейчас с работы. У него есть дела поважнее, чем волноваться о жене и о том, где она находится.

Дворецкий Каролины, Маккиннон, дремал у огня в своей комнате, когда зазвонил телефон, потребовалось несколько звонков, чтобы хорошенько разбудить его, и еще несколько, прежде чем он взял трубку. Теперь все занимало у него больше времени, чем раньше: старость поставила на тормоза всю его жизнь.

— Дом Керсли, добрый день.

— Добрый день. Можно попросить леди Селию Литтон?

— Минуту, сэр. Как мне доложить о вас?

— Это мистер Литтон, мистер Джек Литтон.

— Добрый день, сэр.

И что же ему теперь делать? Хозяйка строжайше наказала ему переводить на нее все звонки, адресованные леди Селии, но она уехала кататься верхом.

— Виноват, сэр. В настоящий момент она отсутствует.

— Так… Когда я могу ее застать?

— Не могу знать, сэр. Виноват.

— Скажите… она уехала в Лондон?

— Не думаю, сэр, нет. Я попрошу миссис Мастерсон перезвонить вам, когда она вернется. Она на прогулке.

— А… Не нужно. Это не столь важно. Хотел только справиться насчет книги. Благодарю вас.

— Мое почтение, сэр.

Конечно, это ничего не доказывает, а если отбросить все подозрения по поводу Селии, то вообще ничего не значит. Все естественно: откуда дворецкому знать обо всех передвижениях Селии? Разумеется, он обратится с вопросом к ее сестре. И все же Джек расстроился. Он тщетно пытался сосредоточиться на тексте последних нескольких глав боевого дневника четвертого графа Бекенхема. Сплошное кровавое месиво, ничего не разобрать. Части человеческих тел, разбросанные по полю боя, умирающие в агонии лошади, солдаты с кляпами во рту под ножами полевых хирургов, — но ведь должен же, должен дворецкий знать, уехала их гостья или нет? Ведь она сестра его хозяйки, в конце концов. Разве он не знает, проводили Селию или нет? Черт-те что. За что же им платят, этим слугам?

— Джек? Привет, это Селия. Я ходила прогуляться. Что-то случилось? — Голос у нее был взволнованный.

Джеку стало дурно, дурно от сознания вины, что он напрасно потревожил ее, обеспокоил.

— Нет-нет, ну что ты! Прости, что потревожил тебя. Я просто хотел спросить кое-что насчет восстания сипаев…

— Но это же не срочно. Завтра я вернусь. Ты же знаешь.

— Да, я помню. Прости, ради бога. Видно я чересчур увлекся.

— Понятно. — Она помолчала. — Так это может подождать? Или на улице уже собрались толпы нетерпеливых читателей? — Теперь голос у нее был веселым. Джек почувствовал облегчение.

— Конечно может подождать. Просто вся эта кровища в дневниках твоего прадеда… Ее тут столько… Я не знаю, сколько сократить.

— Половину, — посоветовал Селия, — или даже три четверти. Мне нужно бежать, Джек. Я опоздаю на поезд. Пока. Поцелуй за меня Оливера.

— Обязательно. Пока, Селия. До завтра.

Маньяк паршивый, ругал себя Джек, на кой черт вот так вызванивать ее. Так думать о ней. Если бы… если бы Лили знала ее лучше, то убедилась бы, что все это откровенная чушь. Несусветная дичь!

Глава 22

— Ах, если бы можно было выйти замуж сразу за двоих…

Все замолчали. Не смотри на Оливера, Селия, не смотри.

— Замуж сразу за двоих? Разве так можно?

И тут все рассмеялись, напряжение спало.

— Боюсь, что нет, Мод, — сказал Роберт, — это не разрешается. А почему ты спрашиваешь? Кто у тебя на уме?

Маленькое личико Мод с огромными зелеными глазами выражало серьезную озабоченность.

— Понимаешь, я всегда хотела выйти замуж за Джейми.

— Мод, Джейми — твой брат.

— Единоутробный брат. Большая разница. А теперь мне хочется еще и за Джайлза. Потому что, судя по фотографии, он очень красивый.

Снова смех.

— Хорошо, что его здесь нет, — сказала Селия, — он был бы очень смущен. Польщен, конечно, но смущен. Он такой застенчивый. Тебе придется быть немного поосторожнее, Мод, когда он приедет в субботу.

— Боюсь, что и кузен не годится тебе в мужья, — заметила Фелисити, — так что выбирай другого жениха, Мод. Или давай обратимся в брачное агентство.

— Вообще-то, в Англии это дозволено, — пояснил Оливер. — Я имею в виду брак с кузеном. Нежелательно, по-моему, чисто из соображений здоровья. Но разрешено законом.

— Удивительно. В Штатах это совершенно противозаконно.

— Американцы более привержены закону, чем мы, — улыбнулся Оливер, затем нахмурился и снова уткнулся в газету.

«Странно он относится к Фелисити», — подумала Селия. Оливер был с ней резким и мягким одновременно, словно замечал за собой, что она нравится ему против воли. Наверное, так оно и было. Он вдруг стал особенно замкнутым и избегал всякого мероприятия, которое не было профессиональным. «У меня совершенно нет времени на встречи такого рода», — говорил он или: «Я не чувствую в себе достаточно энергии для общения с такого рода людьми». Всякий, кто пытался заставить его сделать исключение из правил, пробуждал в нем негативные эмоции.

Селия понимала, почему ему так нравится Фелисити: она являла собой тот милый Оливеру тип мягких, нежных женщин, которые полностью принадлежали семье и жили только ради семьи, во всем подчиняясь мужчинам. Селия с грустью подумала, что ему надо было жениться на ком-то вроде Фелисити, а не на властной, тщеславной особе, которая… короче, на ней-то он и женился. Вернее, она женила его на себе. И если бы Селия не вынудила его жениться своей беременностью, Оливер спокойно отмежевался бы от ее властного восемнадцатилетнего «я». Но так не случилось. Слава богу, хоть Фелисити поможет облегчить эти выходные.

— Прошу меня извинить, — произнес Оливер, снова откладывая газету, — но мне нужно в офис. Какие у вас на сегодня планы?

— Мы собирались показать Мод город, — сказал Роберт, — Парламент, Биг-Бен, а потом запрем ее в Тауэр…

— Зачем в Тауэр? — простодушно спросила Венеция, распахнув глаза. — Там страшно.

— Ну конечно же, мы не будем ее запирать, Венеция. Это просто шутка. Ее туда и не взяли бы.

— Вот хорошо, если бы вы тоже пошли с нами, — сказала Мод близнецам.

— Мы могли бы пойти, — откликнулась Адель, — если нам разрешат пропустить школу, всего один денек, мамочка, ну пожалуйста, пожалуйста, можно?

— Нет, — решительно ответила Селия, — я категорически против. Если бы ваши дела в последнее время не были так плохи, я бы еще подумала. Но теперь никаких поблажек, марш за парту. Посмотрите на себя, вы еще даже ботинки не надели. Барти, надень пальто, выйди и скажи Дэниелзу, что девочки будут готовы через пять минут.

— Сейчас, тетя Селия. — Барти встала. — Увидимся позже. Надеюсь, вы хорошо проведете время. Мое любимое место — собор Святого Павла, галерея шепота, — сказала она Мод. — Постарайся попасть туда, если сможешь.

— Она такая милая, — заметила Мод, глядя вслед Барти, — мне она нравится.

— Да, Барти просто чудо, — согласилась Фелисити. — Ты молодец, Селия. На твоем месте я бы очень гордилась ею. Ну, не станем вас задерживать, я знаю, что вы тоже собираетесь на работу. Кайл, дорогой, ты едешь с нами? Или тебе хочется отправиться с Оливером в «Литтонс», посмотреть на издательство?

— Да, я хочу поехать в «Литтонс», — подтвердил Кайл, — если можно, конечно. С Оливером.

Он приехал вместе со всеми: то была идея Фелисити. Джон жаловался ей, что Кайл плохо справляется с работой и уже не раз хотел уйти из фирмы, потому что сильно подавлен своими неудачами. Тогда Фелисити предложила — и Джон охотно согласился с ней, — что Кайлу, наверное, стоит еще раз попытать счастья в литературном мире.

— По-моему, только гордость удерживает его от того, чтобы обратиться к Литтонам в качестве последнего прибежища, — как-то заметил Джон. — Роберт, помнится, говорил, что Оливер с радостью готов помочь, но…

— Видишь ли, у Кайла развилось вполне понятное и вызывающее уважение чувство: он не приемлет кумовство. Но, может быть, посетив лондонский «Литтонс», поговорив с Оливером и Селией, он изменит свое отношение. Ты не против, если я напишу им и спрошу, можно ли взять Кайла с собой? — поинтересовалась Фелисити.

Джон сказал, что не против, и Кайл, предвкушая двойное удовольствие от поездки в Лондон и от того, что Оливер называл служебным туром в «Литтонс», был не в силах отказаться от приглашения.

— Только мне не хочется стать обузой, — вздохнув, признался он, — это очень тягостно.

— За четыре или пять дней, — улыбнулась Фелисити, — ты про сто не успеешь стать обузой.

— Зато в «Бруер — Литтон» мне это удалось блестяще, — мрачно ответил Кайл.

— Прошу прощения, Фелисити, — сказала Селия, — но мне тоже пора ехать. На вторник я запланировала для вас встречу с дизайнером Джилл Томас, которая выполняет для нас многие работы. Вы сможете обсудить обложку и иллюстрации к вашей книге. Я привезу гранки в Эшингем, чтобы вы взглянули.

— Мне просто не терпится увидеть их. Хотя, похоже, у меня останется немного времени на гранки, — засмеялась Фелисити. — Ваша мама запланировала для нас нечто невообразимое.

— О, она просто прирожденный организатор всяких сборищ, — заметила Селия, — она обожает их. Вот чего ей больше всего не хватало во время войны. Мама превратила Эшингем в реабилитационный центр для раненых, поэтому никаких увеселительных мероприятий она не могла устраивать. На сей раз собрание будет невелико, всего около двадцати человек, включая нас. Вы чудно проведете время, Фелисити. Во всяком случае, я на это надеюсь.

— А я не чудно проведу время? — спросил Роберт.

— Ну конечно, Роберт, — заверила его Селия.

Ей нравился старший брат Оливера. Он как-то очень правильно относился к жизни, немного насмешливо и не так серьезно, как Оливер.

— Вы любите шарады?

— О… да.

— Шарады? — переспросил Кайл. — Боже мой.

— Не думаю, что это всем понравится, — сказала Фелисити.

— Хорошо. А как насчет составных картинок?

— Э… По мне, это лучше. Мило, спокойно.

— У мамы есть огромный стол, заваленный картинками, и каждый раз, проходя мимо, гости что-то складывают, добавляют. А после обеда занимаются игрой вплотную. Мама утверждает, что за этим столом начиналось очень много романов, больше, чем где-либо. А теперь мне пора. Желаю вам хорошего дня. А вы, Кайл, поезжайте со мной. Если, конечно, вас не смущает, что машину поведу я.

— Конечно не смущает. Вы наверняка превосходно водите. Какая у вас машина?

— О, прелестная. Надо полагать, вы ее видели вчера вечером. Это небольшой «моррис», я просто обожаю его.

— У нее всегда маленькие машины, — снова входя в комнату, сказала Венеция, — специально, чтобы там некуда было сажать нас.

— Совершенно верно, Венеция, иди и залезай к папе в машину. Слышишь, Дэниелз сигналит? Иначе папа опоздает на работу.

— Ну и что? — появляясь из-за спины Венеции, удивилась Адель. — Какая ему разница, он же у вас самый главный.

— Правильно. Именно поэтому ему и нельзя опаздывать. Иначе другие тоже начнут. И пожалуйста, сделай так, чтобы завтра бабушка не слышала от тебя никаких вульгарностей. Или я отправлю вас обратно домой. Прошлый раз, когда мы там были, Адель завела разговор об уик-эндах. У мамы даже давление подскочило, — сказала Селия Фелисити и немного невпопад добавила: — Мама — страшный сноб.

— Я так понимаю, что и мне придется быть аккуратной в выборе выражений, — заметила Фелисити, — а что плохого в уикэндах?

— Само слово крайне вульгарно. В Англии принято говорить «с субботы по понедельник». Господи, я же смеюсь, Фелисити! Это шутка! Правда, мама так не считает. Ну, Кайл, пойдем. Пора.

— И нам тоже, Мод, — объявила Фелисити. — Мне кажется, тебе нужно надеть шляпу. Очень холодно.

— У Венеции и Адель так много красивой одежды, — заявила Мод, — они мне вчера вечером показывали. Они ее покупают в магазине, который называется «Вуллэндс». Мы можем поехать туда, как ты думаешь?

— Давай отправимся туда утром. Сегодня — экскурсия по городу. А теперь быстро беги и надень шляпу, холодно. И перчатки.

Селия составляла осенний каталог, когда в ее кабинет вошел Себастьян. Взглянув на него, она попыталась улыбнуться. Он плотно закрыл за собой дверь и прислонился к ней.

— Тебе не следовало здесь появляться, — сказала она, — это очень опасно.

— Вовсе нет. Вот когда ты бываешь у меня, это опасно. Когда мы как-то вечером обедали в Оксфорде, это было опасно. А здесь безопасно.

— Ладно, — согласилась Селия, хотя Себастьян не убедил ее.

Каждый день, каждая встреча приближали их к финальной развязке, и она была уверена в том, что эта развязка неизбежно наступит. Они были близки к этому еще в Глазго, когда Каролина чуть не в панике позвонила ей в гостиницу, чтобы сообщить, что час назад звонил Джек, — вот тогда Селия по-настоящему испугалась. Джек был более догадливым и более приземленным, чем Оли вер, но, похоже, все обошлось, когда она ему позвонила. Просто Джек, как всегда, переусердствовал. Слава богу, она догадалась передать привет Оливеру, — тот, по крайней мере, узнал, что они с Джеком разговаривали. Господи, она никогда бы не поверила, что может так сбиться с пути и беззастенчиво лгать.

— У меня имеется полное право и все основания посещать «Лит тонс», леди Селия, — сказал Себастьян. — Я принес вам свой новый шедевр, который вопреки существенным трудностям, в основ ном связанным с тобой, все же смог завершить.

— Себастьян! Я что, отнимаю у тебя много времени?

— Времени, может быть, и не отнимаешь. Но внимание поглощаешь. А это гораздо более разрушительно. Впрочем, вот мой шедевр. Не хочешь взглянуть?

— Ну конечно хочу.

— У тебя усталый вид. — Он подошел к ней и торопливо поцеловал.

— Я устала.

Селия действительно устала, вымоталась до отупения. Энергичность — одно из ее величайших достоинств — вдруг оставила ее. Отчасти это была эмоциональная травма, и постепенно ей становилось все тяжелее. Новое ощущение несчастья потрясло ее: то, что начиналось так легко и радостно, как потворство капризу и желание доставить себе удовольствие, очень быстро превратилось в полную противоположность. Селия постоянно чувствовала то страстное томление по Себастьяну, то смесь недовольства жизнью и грусти.

Когда она была не с ним, то думала только о том, когда они увидятся, считая дни и часы до встречи. Едва же они оставались наедине, она с горечью думала о том, что все это мимолетно и расставание неизбежно. Поначалу Себастьян подшучивал над ней, но потом это стало его раздражать.

— Мы встречаемся, потому что любим друг друга, — сказал он, — потому что хотим быть счастливы. Какой в этом смысл, если ты только и делаешь, что плачешь?

Селия ответила, что это так, временно, она постарается настроиться на положительный лад. Она постоянно вспоминала слова матери, так похожие на то, что говорил ей Себастьян: «Наслаждайся происходящим, иначе это бессмысленно».

Но самовнушение не помогало. К ее эмоциям все более и более примешивалось чувство вины: как назло, Оливер сильно изменился, стал к ней более внимательным и терпимым. Он по-прежнему любил ее, в этом не было сомнения.

— Так нечестно, — сказала она Себастьяну, — это просто подло. Я сошлась с тобой, потому что чувствовала, что он больше не любит меня, и это служило мне хоть каким-то оправданием, во всяком случае, мой поступок не казался таким дурным. А теперь он, похоже, любит меня еще больше, чем раньше.

Оливер все чаще и чаще хотел близости с ней, и это тоже мучило ее. Селия пыталась отвечать на его страсть, даже наслаждаться, но это было очень трудно, как бы она ни старалась. Бывало даже, что она не могла справиться с собой, ссылалась на усталость, рассеянность, притворялась, что засыпает. Она вспоминала ранние годы замужества, еще до войны, когда близость с Оливером была для нее постоянным восторгом, когда она с радостью впус кала его в свое тело ночь за ночью и не просто откликалась на его зов, но созидала вместе с ним. Теперь все, на что она была способна, — это принять его, изобразить наслаждение, сымитировать оргазм. Казалось, он ни о чем не догадывается и верит ей. Но неужели она так вероломна, так двулична, что может совершенно хладнокровно обманывать мужа, разыгрывая чувства, как дешевая актриса?

— Мне кажется, он все знает, — сказал однажды Себастьян, когда Селия пожаловалась ему на теплоту и нежность Оливера.

— Знает? — Она с недоумением взглянула на него. — Что ты имеешь в виду, Себастьян? Этого не может быть.

— Я говорю про интуитивное знание. Он просто ощущает перемены в тебе. Твое отдаление. Он не хочет разбираться, в чем дело, в чем причины, но понимает, что теперь все по-другому. И старается отвоевать прежние позиции. Бедный рогоносец, — пренебрежительно добавил он.

— Не смей так говорить об Оливере! — возмутилась Селия. — Мне это неприятно.

— Прости. Виноват. А мне приятно? Ты об этом подумала? Знать, что ты постоянно с ним, что вы вместе гуляете, спите, разговариваете, живете общей жизнью?

— Да, — сбросив оцепенение, сказала она, — да, я думала об этом. Конечно, я тебя понимаю. Но… у него есть на это право, Себастьян. А у тебя нет. Он мой муж, отец моих детей. Ты не в силах это побороть.

— Я был бы в силах, — заявил он, — если бы ты позволила.

— Нет! — воскликнула она, и это слово прозвучало словно взрыв страха. — Нет, я не позволю. Только не это.

Но бессонными ночами Селия только и думала: не позволить ли Себастьяну устроить скандал и развести ее с Оливером. Но тут же со страхом отвергала эту мысль. Слишком уж это было заманчиво, слишком соблазнительно и неправдоподобно, чтобы позволить себе поверить в такой исход.

Чтобы забыться от переживаний, Селия лихорадочно окунулась в светскую жизнь: бывала на каждом званом вечере, каждом обеде, патронировала новые увеселительные заведения — ночные клубы, где кипела и бурлила безумная, неистовая послевоенная жизнь. Фаворитом среди этих заведений был клуб «Грэфтон гэллериз», имевший собственный негритянский оркестр и открытый до двух часов ночи. Его членом состоял даже принц Уэльский, хотя Селия редко его там видела. И вот в этот клуб Селия ходила почти каждый вечер. С толпой друзей, с Джеком и Лили, которая часто присоединялась к ним после спектакля. Селии нравилась Лили. С ней было так весело. Правда, девушка отличалась несговорчивостью и острым язычком, но, похоже, она искренне любила Джека. Ее уже представили Оливеру, и он был очарован ею. Как, впрочем, и большинство людей, потому что Лили и вправду была мила.

Селия с компанией часто посещала большие лондонские отели, особенно «Савой», где впервые появилась новомодная причуда: обеденные танцы, которые продолжались безостановочно даже во время еды, к ужасу старшего поколения, и где был шикарный оркестр и лучшие коктейли.

Селия заставила Оливера купить шейкер для коктейлей, и, когда умения Брансона в их приготовлении оказались недостаточными, несмотря на наставления Джека, к этому процессу подключили Дэниелза. Тот, напротив, блестяще справился с задачей. Коктейли были новшеством, сопровождавшим бесконечные танцы и новую музыкальную сенсацию, вывезенную из Америки, — джаз.

— Давай устроим вечер с коктейлями, — предложила Селия Оливеру уже через день после возвращения из Глазго, пытаясь выбраться из лабиринта грусти.

— А это нужно? — усомнился он.

— Нужно, старина, — поддержал идею Джек, который, похоже, был особенно рад видеть Селию и всеми силами старался угодить ей.

Поэтому Оливер согласился, и в ту же субботу на Чейни-уок собралась сотня гостей, чтобы попробовать новые коктейли: «Ата бойз»[33], «Буравчик» из виски, джина или водки с соком лайма и «Гремучая змея» — из виски с яичным белком, лимонным соком и абсентом.

— Он называется так потому, что либо вылечит от укуса гремучей змеи, либо убьет ее, либо заставит удрать, — объяснила Селия гостям. — Вы будете в восторге.

Гости действительно пришли в восторг, впрочем, как и от двух других коктейлей, после чего всей толпой отправились еще в одно шикарное место — «Сесил клаб», больше известный как «Клуб-43», — где протанцевали до двух ночи.

В ту ночь Оливер ходил вместе со всеми, как хозяин, но обычно, особенно в будни, когда Селия ужинала в ресторане или посещала ночной клуб, он ссылался на усталость и оставался дома. Он действительно уставал, и, надо сказать, все эти увеселительные мероприятия не способствовали улучшению ни настроения Селии, ни состояния их с Оливером брака. Иногда в такие вечера к толпе присоединялся Себастьян. Это было болезненное удовольствие: видеть его и одновременно оставаться бдительной, ужасно, чудовищно бдительной, пребывать в его объятиях, но только в танце или еще хуже — наблюдать в его объятиях другую женщину, а потом невинно целовать его, желать ему спокойной ночи и весело махать на прощание. Себастьян сделался частью их круга, его присутствие ни у кого не вызывало вопросов, а кроме того, он стал невероятно популярным человеком: он купался в лучах славы и успеха и при этом был красив и обаятелен, а легкий налет таинственности, окружавший его личную жизнь, только придавал ему дополнительный шарм.

— У него наверняка есть возлюбленная, — сказала одна из подруг Селии, Элспет Гранчестер, когда однажды, несмотря на свою хромоту, Себастьян грациозно кружился с Лили на танцевальной площадке «Савоя». Горючее в виде нескольких «Старомодников» — его любимого коктейля — добавило ему энергии и изобретательности. — Он отчаянно привлекателен, тебе не кажется?

— Да, кажется, — сделав большой глоток коктейля из своего бокала, согласилась Селия, — то есть да, он очень привлекателен. А насчет возлюбленной — не знаю. По-моему, у него нет на это времени.

— Милая моя, на секс время всегда найдется, — объяснила рассудительная Элспет Гранчестер.

— Ты ведь больше не думаешь, что Селия изменяет Оливеру? — спросил Джек. — Теперь, когда ты знаешь ее. Знаешь их обоих.

Лили взглянула на него, сожалея о своей первоначальной несдержанности. Джек обожал Оливера и любил Селию, и мысль о том, что они не бесконечно счастливы друг с другом, доставляла ему огромную боль. И все же Лили не могла понять, с чего он взял, будто они совершенно счастливы, если даже посторонние люди видели, что Селия и Оливер живут каждый своей жизнью? Однако какой смысл расстраивать Джека? В конце концов, ее это нисколько не касается.

— Нет, я, наверное, ошибалась, — заверила она его и быстро поцеловала. — Прости меня.

— А она тебе нравится?

— Конечно нравится. Я тебе уже говорила.

Это была правда, Селия ей нравилась. Нравилась и вызывала восхищение. Пусть даже у нее есть любовник. Оливер милый, но очень тихий и скучный человек. Лили свихнулась бы уже через пять минут, если бы жила с таким. В то же время она слегка недоумевала, как Селия могла позволить себе иметь связь на стороне? В отношении брака Лили имела самые серьезные представления: ее родители всегда были и по-прежнему оставались удивительно благополучной парой. Лили выросла, зная брак с его лучшей стороны, и потому питала к нему уважение.

Ей хотелось, чтобы Джек поторопился и нашел наконец собственное жилье. Не то чтобы ее начинали тяготить места их свиданий, нет, с Джеком ей было бы чудесно даже в дешевых гостиницах, но как жить дальше? Не идти же к Оливеру с Селией? Это слишком унизительно. Но Джек пока не мог позволить себе иметь свой угол. Он постоянно жаловался на то, как мало ему платят, хотя ей казалось, что у него уйма денег. Джек владел акциями и долевыми паями, а, в представлении Лили, каждый такой человек был богатым. Она часто предлагала помочь ему подыскать жилье и сама наведалась в несколько мест. Ей понравился один маленький домик в Челси, но Джек не проявил к этому никакого интереса. Еще бы, думала Лили, он слишком хорошо пристроился: готовая еда, никакой ренты, приходи и уходи, когда хочешь. Что ж, нужно его слегка подстегнуть. Она не собирается бесконечно мириться с этим.

Чего Селия не выносила, так это оставаться наедине с Оливером. Чувство вины и грусть так и буравили ей душу, до тех пор пока она не выходила из комнаты. Она понимала, что безобразно ведет себя в последнее время: злоупотребляет спиртным, мало ест, постоянно курит — она пристрастилась к этому недавно, и у нее появилась целая коллекция изысканных длинных, по новой моде, мундштуков, — пренебрегает детьми — она уже забыла, когда в последний раз писала Джайлзу, — и находит странное утешение в приобретении нарядов, на которые тратит кучу денег.

Селия всегда была неравнодушна к одежде, но в этом сезоне в мо ду вошли бесподобные мягкие, свободные вязаные жакеты и джемперы от Шанель, такие простые и неописуемо шикарные, и еще вечерние платья пленительного тонкого силуэта, облегающие свободное от корсета тело, с чудной стрельчатой линией подола в виде спадающих, никнущих шелковых складок. Кроме того, женщины носили длинные нити жемчуга и всевозможные бандо[34] — чаще из шелка и бархата: их низко надвигали на лоб, на модную короткую стрижку. А туфли! В крапинку, в полоску, с блестящим рантом, из шелка, атласа и кожи пастельных тонов. У Селии глаза разбегались, ей хотелось купить все, и у нее их скопилось пар двенадцать, едва ношенных.

— Ты что-то сильно похудела, — строго сказал Себастьян. — Аппетит плохой?

— Да, — подтвердила она. — Я не могу есть. Себастьян, не читай мне нотаций, тебе уже пора уходить. Завтра мы с нашими гостями из Америки на четыре дня едем к моей маме. Фелисити тебе понравилась бы, она очаровательная. У меня полно дел перед отъездом.

— Я не собираюсь уходить, — возразил он, — до тех пор, пока ты не прочтешь хоть одну главу из «Меридиана-2» — так после долгих размышлений я решил назвать продолжение книги. Поэтому не пытайся от меня избавиться. Я буду тихо сидеть здесь и смотреть, как ты работаешь, пока у тебя не найдется для меня минутки.

— Ох… Ну ладно. Лучше это сделать прямо сейчас. Иначе я не сумею сосредоточиться. Ради бога, сядь и посиди спокойно.

Себастьян сел на один из ее кожаных диванов, а Селия занялась чтением. Пробежав несколько страниц, она взглянула на него и улыбнулась.

— Мне очень нравится, — сказала она. — Это так же чудесно. Как ты это делаешь, Себастьян?

— О, просто я гениален от природы, — пожав плечами, заявил он, — а ты вдруг переменилась. Что такое?

— А вот что, — ответила она, указывая на рукопись, — я вдруг поняла — только сейчас, — за что конкретно я тебя люблю.

Утром в четверг Джаспер Лотиан, профессор, ректор колледжа Святого Николая в Кембридже, читая «Спектейтор», наткнулся на литературной странице на заметку, которая вызвала у него острое беспокойство. Он прочитал другие заметки, потом отложил газету, ожидая, что это чувство пройдет, но оно не прошло даже к концу дня, превратившись в настоящую тревогу. Его жена Ванесса, заметив, как он рассеян за ужином, сразу догадалась: с ним что-то случилось. Джаспер Лотиан заверил ее, что все в порядке, но Ванесса слишком хорошо знала своего мужа, чтобы в это поверить. Наконец, уступив ее настойчивым просьбам, он нехотя показал ей заметку в «Спектейтор». Ванесса дважды молча прочла ее, после чего посмотрела на мужа жестким и решительным взглядом.

— Мне кажется, тебе следует поговорить с адвокатом.

В Эшингем они приехали на следующий день в двух битком набитых машинах. В первой — огромном «роллсе», который вел Оливер, — сидели Фелисити, Селия, Роберт, Кайл, а также Джайлз, за которым они заехали в Итон. Во второй, которую Оли вер называл устаревшей, — большом «моррисе» — Дэниелз вез Барти, близнецов, Мод, няню и горничную Селии.

— Какая здесь красота! — воскликнула Фелисити, выскакивая из машины и озираясь вокруг: Эшингем, с его просторными полями, согретыми дыханием ранней весны, в закатных лучах солнца был особенно привлекателен. — Просто чудо! Я так и представляла Эшингем, но никак не надеялась, что увижу его своими глазами.

— Вы очень любезны, — заметила леди Бекенхем. — Поскольку вы прибыли из Америки, вам, я думаю, непривычно видеть приличные дома.

Замечание было не слишком вежливым, но, к счастью, Селия заранее предупредила Фелисити насчет мамы.

Однако постепенно леди Бекенхем прониклась к Фелисити нежным чувством. Она выяснила, что та охотилась в Виргинии, а дед ее был генералом, — ни того ни другого она не ожидала, и за аперитивом перед обедом мать громко сказала Селии, что для американки Фелисити недурно воспитана. Окончательная положительная оценка — приглашение поглядеть на чистокровных скакунов Эшингема — была поставлена, когда леди Бекенхем узнала, что мать Фелисити коллекционировала стаффордширский фарфор и выписала из Англии деревянные панели в георгианском стиле для отделки столовой в фамильном доме.

— По правде сказать, я не ждала особого удовольствия от вашего визита, — заявила леди Бекенхем, проводя Фелисити после ужина в библиотеку, — но теперь вижу, что будет довольно весело.

— Вот и хорошо, — обрадовалась Фелисити, — я тоже так думаю.

Огромным волевым усилием она запретила себе восхищаться картинами и мебелью: «Все это в английских поместьях в ужасном состоянии», — предупредила ее Селия, — но решила, что попроситься посмотреть конюшни можно, даже нужно. И попала в точку.

— Конечно! — обрадовалась леди Бекенхем. — Я с удовольствием отведу вас. Если хотите, можем утром покататься верхом.

Фелисити ответила, что охотно покаталась бы, но у нее нет одежды для верховой езды, и поинтересовалась, не будет ли леди Бекенхем сильно занята приготовлениями к приему гостей.

— Ничуть. С какой стати?

— Но ведь прибудут еще человек десять, так что…

— Ничего особенного. Я наняла хорошую прислугу, комнаты готовы, повариха отменная: ей только скажи, сколько будет народу, и она все сделает. Пир на весь мир я затевать не собираюсь, Бекенхем и дворецкий подберут вина. Самая большая головная боль — это разнообразить вечера, так чтобы люди не скучали. Ужин вам понравился?

— Он был вкуснейший, — заверила ее Фелисити, — особенно фазаны.

— Ну, при нашем количестве птицы это очень просто. Повариха у меня просто клад, хоть и молодая. Она умеет подготовить чудесные пикники на охоте, всегда уложит еду в ящики с соломой, ну, как положено. Так, теперь что касается одежды для верховой езды. Я гораздо мельче вас, так что мои бриджи будут вам малы и обувь тоже, но здесь осталось кое-что из вещей Селии. Возможно, ей тоже захочется прокатиться с нами.

В тот вечер после ужина вся публика направилась в гостиную поиграть в игры. Не в шарады, которых так боялся Кайл, а в карты. Кроме того, гости могли развлечься, составляя картинки.

Кайлу все это показалось довольно странным — сидеть в неимоверно роскошной гостиной, куда все собрались в вечерних туалетах, и играть в детские игры, но при этом он почувствовал себя гораздо веселее, чем в течение всех последних недель. Накануне он получил такое удовольствие от посещения «Литтонс», что до сих пор не мог переварить впечатления. Они с Селией вошли в длинный коридор с неопрятными, пыльными, давно не знавшими ремонта кабинетами издательства, которые так не сочетались с внешним великолепием здания. Все стены от пола до потолка были сплошь заставлены рядами книг, столы тоже завалены книгами, гигантский подвал заполнен тележками с книгами, чердак, где хранился архив, забит книгами. И Кайл вдруг почувствовал, что он здесь дома. Его поразили объемы производства, притом что в издательстве работали человек тридцать — так сказал Оливер, когда водил Кайла на экскурсию по «Литтонс».

— Мы публикуем до сотни книг в год, нам нужно много сотрудников.

Кайл узнал, что в «Литтонс» есть целый штат редакторов, работают художники, имеется своя бухгалтерия. Она находилась в большом помещении со стеклянной дверью, на которой висела табличка с рельефными золотыми буквами: «Отдел расчетов». Здесь за высокими столами сидели люди в очках, что-то считали и записывали. Еще в «Литтонс» была целая армия рассыльных, клерков и наблюдателей, в обязанности которых входил контроль за доставкой книг со склада заказчикам. После экскурсии Кайл с несколько смущенным видом поинтересовался, нет ли какой-нибудь работы, где бы и он был полезен. Оливер спросил его, не хочет ли он разобрать некоторые старые рукописи и корректуры, сваленные в ящики еще со времен войны, сложить их по хронологии и переписать.

— Это тяжелая, очень утомительная работа, но ее нужно сделать, некоторые рукописи здесь поистине драгоценны. Я был бы тебе очень благодарен, если бы ты систематизировал все это, а заодно узнаешь, над чем мы работали. Возможно, тебе это будет интересно.

Кайл с готовностью принялся за дело и много часов спустя его застали по уши ушедшим в работу — одна коробка уже была заполнена пачками аккуратно помеченных рукописей.

— Я подумал, что лучше будет их каким-то образом задокументировать, поэтому решил сделать что-то вроде хронологического указателя в алфавитном порядке. Так нормально?

— Еще как нормально! — улыбнулся ему усталой, милой улыбкой Оливер. — Мне кажется, Господь наконец-то внял мне. Я постоянно молил его послать мне кого-нибудь вроде тебя.

После обеда Кайл вызвался продолжить работу, сказав, что ему это гораздо интереснее, чем ходить по магазинам.

Джайлзу и Барти, как старшим детям, позволили не ложиться спать и посидеть в дневной детской на детском этаже. Барти вызвала Джайлза на шахматный поединок и уже через час без труда обыграла его.

— Здорово у тебя получается, — сказал он, стараясь не подать виду, что расстроился, — мне, вообще-то, не приходится часто играть.

— Понятно. Меня научил Уол. Он играет блестяще. Как в школе? — спросила она, складывая фигурки обратно в коробку.

— Очень хорошо, спасибо. Мне там нравится.

— Больше не обижают?

— Слава богу, нет. Со следующего года я уже стану старшеклассником, смогу ходить в «Тэп» и прочее.

— Что такое «Тэп»?

— А, это бар в городе. Там пьют пиво и сидр.

— Понятно. Тетя Селия говорила, что ты, наверное, станешь членом «Попа». Скажи, пожалуйста, что это такое и собираешься ли ты туда.

— Господи, вот уж не думаю. Это вроде… В общем, это официальное название Итонского общества. Туда входят только двадцать четыре мальчика, обычно лучшие спортсмены школы. Их избирают, и попасть туда трудно. Я уверен, что не пройду.

— Почему?

— Ну… — Вид у Джайлза вдруг стал менее напыщенным, и он неловко улыбнулся. — Для начала нужно завоевать огромную популярность. А я не такой.

— Понятно, — улыбнулась ему в ответ Барти, — я тоже.

— По-прежнему?

— Да. Но теперь, когда я поступила в Сент-Полз, может быть, станет лучше.

— Я об этом не знал, Барти.

— Разве тетя Селия не сообщала тебе? — с обидой спросила Барти.

— Нет. Она мне не пишет… Ну, в общем, мало.

— А, ну ладно. Дело в том, что я получила стипендию.

— Барти, это же потрясающе! Поздравляю.

— Спасибо. А скажи, у членов этого «Попа» есть какие-то преимущества?

— Состоять в этом обществе считается за честь. Еще можно носить галстук бантом и цветные пиджаки, иметь особый знак на цилиндре. Вот фактически и все.

Барти очень торжественно посмотрела на него.

— Не знаю, как ты вообще можешь помышлять о принадлежности к такому обществу, — сказала она.

Он взглянул на нее, и оба расхохотались и смеялись до тех пор, пока не пришла няня и не сказала им, что они разбудят девочек. Потом Барти попросила Джайлза поучить ее играть в «Джин Рамми», тут же ухватила суть и, проиграв первую игру, выиграла две следующие, но затем заботливо и тактично снова позволила Джайлзу обыграть себя.

Потом, уже лежа в постели, Джайлз подумал, что Барти — самая красивая и самая веселая, не говоря уже о том, что она самая интересная девочка из всех, кого он знал. Он надеялся, что в Сент-Полз ей будет хорошо. Она по-настоящему этого заслуживала.

Себастьян Брук надеялся, что хоть эти выходные проведет спокойно. Он собирался заняться делами, кроме того, ему просто хотелось побыть одному. Но уже в субботу вечером он почувствовал себя одиноким и обиженным. Конечно, Селия оставалась женой Оливера, и глупо было предъявлять здесь какие-то претензии, но, как и все любовники, Себастьян начинал желать большего, нежели то, что поначалу казалось подарком судьбы. Почему-то в эти вы ходные ему стало особенно тоскливо. Себастьян считал себя человеком публичным, более того, не лишенным снобизма. С каким бы удовольствием он провел эти выходные в хорошем обществе в великолепном загородном доме, поиграл бы в теннис и в шарады, прошелся по окрестностям и со вкусом поужинал. Перспектива ужинать в одиночестве вареной лососиной, приготовленной миссис Конли, пусть и очень вкусно, повергала его в уныние. Он долго сидел у себя в столовой, размышляя о предстоящем вечере и попивая из бокала довольно приличное сансерское вино, — сегодня он намеревался выпить много, чтобы не чувствовать себя совсем тоскливо. Поэтому не удивительно, что, когда Элспет Гранчестер позвонила ему с предложением проветриться, присоединившись к их компании в «Савое», чтобы поужинать и потанцевать, а потом перебраться в «Клуб-43», Себастьян охотно согласился.

— Отлично, тогда подъезжай к восьми. Особо не наряжайся, сгодится черная бабочка.

К ужину в Эшингеме по-прежнему было принято переодеваться: гости мужского пола были при белых бабочках. Роберт пробежал глазами по собранию за столом и решил, что при всей неизбежности гибели традиционного уклада очень приятно сознавать, что прежние обычаи все еще живы. Они придавали жизни упорядоченность, и его поколение являлось, пожалуй, последним, кому довелось наслаждаться такой изысканной роскошью за ужином в частном аристократическом доме. А каков интерьер! Огромное помещение, роскошная отделка деревом, прекрасный камин, длинный-предлинный стол, обилие цветов, сверкающее серебро, слуги в ливреях, ожидающие приказаний со всей сдержанностью и выучкой: поставить и заменить тарелки, подать блюда, снова и снова наполнять бокалы.

В сиянии свечей и сверкании драгоценностей женщины казались еще более блистательными. Особенно удивило Роберта превращение леди Бекенхем. В повседневном костюме из поношенного твида она мало отличалась от собственного егеря. Но за ужином она предстала по-прежнему прекрасной женщиной: густые черные волосы, подернутые серебром, были изящно и с невероятной скоростью уложены многострадальной горничной, а красивое декольте и удивительно тонкая талия выгодно подчеркивались излюбленным ею типом платьев — довольно строгих, с вышивкой и отделкой драгоценными камнями по атласу.

Селия в шелке кремового цвета, конечно, тоже была прелестна, но вид у нее был усталый, как всегда в последнее время. Фелисити в изысканном ожерелье и с каплями жемчуга в волосах нисколько не уступала Селии в красоте. Ее усадили рядом с Оливером, и ей дважды удалось так рассмешить его, что он расхохотался в голос — невероятный подвиг даже в лучшие времена. А теперь Фелисити самым вежливым образом выслушивала лорда Бекенхема: тот пустился в воспоминания о боевых кампаниях, в которых ему доводилось участвовать, упоминая все кровавые подробности, и каждую историю завершал словами: «Дед и прадед были бы мной довольны».

В целом беседа была лишена светского лоска, к которому Роберт привык в Нью-Йорке: разговор вертелся вокруг узких проблем, по большей части связанных с сельской жизнью, и Роберт немного скучал. А когда он рассказал, как однажды в Нью-Йорке явился на заявленный в белых галстуках обед в черном смокинге, лорд Бекенхем воззрился на него с недоверием.

— Надеюсь, вы немедленно уволили слугу, — сказал он, — чрезвычайное невежество. Непростительное.

Лорду Бекенхему явно не приходило в голову, что можно обходиться без слуги, и Роберта это позабавило. На другом конце стола леди Бекенхем сетовала на постыдное состояние современного английского общества.

— Они принижают достоинства пэрства. Какой кошмар, за последние три года появилось восемь новых графств и шестьдесят четыре титула баронов. Их просто продают, вы представляете, этим жутким нуворишам. Рыцарство стоит десять тысяч, баронский титул — сорок. И в Лондон понаехали женщины самого опас ного толка, притом ведут себя по-хозяйски, чего стоит эта леди Кьюнард, американка, а леди Коулфэкс, а Лора Корриган — чудовищно вульгарная бывшая телефонистка и тоже, кстати, американка.

— Мама, Фелисити ведь американка, нельзя говорить так грубо, — сказала Селия.

— При чем тут это, дорогая? — обернувшись, заявила леди Бекенхем. — Миссис Бруер не похожа на американку, она чрезвычайно хорошо воспитана. Таких, как она, мало найдется, — изрекла леди Бекенхем с неимоверным апломбом, словно знала всю подноготную американского общества.

Фелисити сразу не нашлась, что ответить, но потом заметила:

— Возможно, таких, как я, больше, чем вам кажется, леди Бекенхем.

Воцарилось молчание, затем леди Бекенхем добавила:

— Сильно в этом сомневаюсь.

Позже, в библиотеке, во время игры в шарады и по просьбе Селии она попросила у Фелисити прощения, но та рассмеялась и сказала, что и не думала обижаться и что удостоиться похвалы леди Бекенхем по части воспитания на самом деле большая честь.

А еще много позже, когда почти все легли спать, леди Бекенхем подсела к камину, возле которого читала Селия.

— Восхитительная женщина, — сказала леди Бекенхем, — она мне очень нравится. Невероятно привлекательна. Оливер тоже от нее в восторге. Я их недавно видела в саду, они беседовали, склонив друг к другу головы.

— Да, — кивнула Селия, едва отведя взгляд от книги и рассеянно улыбнувшись замечанию матери, — да, нравится. Это хорошо, ему ведь мало кто нравится.

— Она очень сексуальная, — продолжала мать, — нет ничего удивительного в том, что Оливер к ней неравнодушен.

— Фелисити? Сексуальная? — Селия с удивлением взглянула на мать. — Мама, да она же совершенно старомодная, послушная жена.

— А тебе никогда не приходило в голову, что это тоже может быть сексуально? — спросила леди Бекенхем. — В таком случае я удивляюсь тебе, Селия. Я думала, ты лучше разбираешься в жизни.

Селия снова улыбнулась и погрузилась в чтение.

— О, какое блаженство. Себастьян, я страшно рада, что вы пришли. Спасибо, что смогли отыскать свободную минутку в вашем ужасно плотном графике.

— Не такой уж он плотный, — ответил он, с улыбкой глядя на нее сверху вниз. Они танцевали после ужина, прежде чем перебраться в ночной клуб. — Во всяком случае, не сегодня вечером.

— Не могу поверить. Привлекательный одинокий мужчина… Вы же одиноки, да, Себастьян?

— И да и нет, — ответил он.

— И что же это означает?

— Это означает, что некогда я был женат, а теперь уже нет. И…

— Но у вас, должно быть, есть другая женщина?

— У меня их десятки, — беззаботно пошутил он.

— И ни одной особенной? Ни одной? А я слышала кое-что другое.

— И что же вы слышали? — Несколько бокалов «Старомодника» и огромное количество шампанского, помноженные на легкую печаль от сознания того, что Селия им пренебрегает, делали Себастьяна менее бдительным и осторожным, чем обычно.

— Ну, что у вас кто-то есть. И что она — как бы это сказать — несвободна. Поэтому никто не знает, кто она. О, идемте, нас зовут. Наверное, подошли такси.

Позже в «Клубе-43» еще два бокала шампанского окончательно посеяли сумятицу в голове Себастьяна, и он вдруг снова обнаружил, что танцует с Элспет.

— Ну же, — попросила она, — расскажите, пожалуйста. Я была права насчет вашей дамы?

— Моей дамы? Это какой такой дамы?

— Ну, той, в которую, вы сказали, влюблены?

— Боюсь, она не моя, — вздохнул он.

— Ага. Стало быть, я права.

— Правы?

— Да, я угадала.

— Что вы угадали? — Себастьян вдруг протрезвел, и в голове у него началась паника.

— Да, мне уже давно так кажется. Всем нам.

— О! Понятно. Но как…

— Да известно как. У человека развит инстинкт. Не смотрите так испуганно, Себастьян. На дворе девятнадцатый год двадцатого столетия. Никого уже не волнует, чем заняты другие.

На следующее утро Селия не поехала на конную прогулку с матерью и Фелисити, а пошла навестить ММ. Она страшно по ней скучала, со временем все больше и больше. Теперь, наблюдая за тем, как ММ хлопочет по своему маленькому дому, готовя чай, и, беседуя с ней, заворачивает Джею сэндвичи — «он любит ходить по воскресеньям к Билли», — Селия восхищалась ею от всего сердца. ММ выглядела очень спокойной, уверенной и, похоже, неплохо обустроилась в своей новой жизни. Селии казалось совершенно невероятным, что ММ, интеллектуалка, не мыслящая жизни без работы, без «Литтонс», добровольно обрекла себя на скуку и эмоциональный застой деревенской жизни.

— Ты вообще когда-нибудь собираешься возвращаться? Ты мне очень нужна.

— Да не нужна я тебе, — коротко возразила ММ, — тебе вообще никто не нужен, Селия.

— ММ, то, что ты сказала, ужасно.

— Извини. Но, по-моему, это правда. Ты самая самодостаточная личность из всех, кого я знаю.

— Я не ты, это понятно, — грустно заметила Селия, — но, знаешь, то же самое можно сказать о тебе.

— Что ж, наверное, мы обе очень хорошие актрисы. Как бы там ни было, какое-то время я здесь еще пробуду. Я не хочу тревожить Джея, а он здесь очень счастлив.

— Ты такая хорошая мать, ММ. А я отвратительная.

— Глупости, — заявила ММ, — насколько я понимаю, матери бывают всех видов и сортов. Ты просто отличаешься от других. Но твои дети производят впечатление вполне благополучных. А вот Оливер выглядит усталым, — добавила она.

— Он вечно усталый, — с некоторой горечью сказала Селия, но тут же, увидев выражение лица ММ, смутилась: — Извини, ММ. Мне не следовало так говорить.

— Следовало. Мне всегда нравилось, что ты считаешь возможным так разговаривать со мной — искренне. Даже о моем брате.

Селия ничего не ответила, но про себя подумала, что ММ сказала бы, если бы она была действительно искренней с ней.

— Тебе, должно быть, очень… тяжело, мне кажется, — предположила ММ, — при твоей энергии. Ты ведь так любишь бывать везде и всюду.

— Да, люблю. В каком-то смысле. Но у меня сейчас есть, по крайней мере, Джек. Он меня сопровождает.

— Я рада, что от него есть хоть какая-то польза. А как его книга?

— Книга? Знаешь, — осторожно заметила Селия, — похоже, она получится неплохой. И книготорговцы ею заинтересовались.

— Хорошо. Выходит, жизнь потихоньку все же идет в гору? — Ее темные глаза стали задумчивы, когда она посмотрела на Селию.

— Да, наверное.

— Жаль, что от меня пока никакой пользы. Но если хочешь, присылай мне сюда что-нибудь, я посмотрю. Кстати, ты не могла бы добыть мне экземпляр первого издания «Бьюхананов»?

— Могу, конечно. А что?

— У меня… есть друг, который собирает первые издания. — В ее голосе прозвучало что-то такое, что заставило Селию более пристально вглядеться в ее лицо.

— Друг, ММ? Ты хочешь сказать — друг-мужчина?

— Ну… да. Точно так. Друг-мужчина.

— ММ! Как чудесно. Кто он?

— Совсем не чудесно. — В голосе ММ прозвучала растерянность. — Не в том смысле…

— Извини, это не мое дело. Но я же не часто задаю такие вопросы. Просто мне кажется, что ты заслуживаешь в жизни чего-то… чего-то лучшего. Джей с ним знаком?

— Можно так сказать, — ответила ММ, посмотрела в глаза Селии и рассмеялась. — Хорошо, слушай.

— Замечательно! — сказала Селия Оливеру в библиотеке. — Похоже, ей действительно нравится этот человек. Такое впечатление, что он исключительно подходит ей. Ты рад?

— Странная ты все-таки, Селия, — несколько сухо произнес Оливер, — ты изъясняешься так же, как героини тех дешевых дамских романов, которые ты с таким восторгом издавала, пока меня не было.

— Я не… — начала было она, но остановилась. Зачем спорить с ним? Выгораживать себя. — В общем, ее друг коллекционирует первые издания, — довольно тихо добавила она.

— Да ну? Это уже интереснее. Такой человек мне по сердцу.

— Да, и мне тоже. Я сказала, что ему нужно прийти порыться у нас в архивах. ММ обрадовалась.

— А вот это ты зря… Мы ничего о нем не знаем, а в архивах у нас много ценных вещей.

— Оливер! — воскликнула Селия, вдруг выйдя из себя. — Ты просто невозможен. Какой от него вред? Он порядочный, уважаемый человек. Адвокат. Друг твоей сестры. И совершенно не собирается украсть у тебя что-то ценное. Почему ты во всем видишь только дурное?

Селия вышла из комнаты, хлопнув дверью, и поняла, что плачет. Она стояла в коридоре, глядя в окно на парковую лужайку и пытаясь успокоиться, когда появилась мама.

— Что с тобою?

— Это все Оливер. Он… невозможный. Вечно кидается на меня, на ММ — на всех. Просто невыносимо.

— Мне кажется, тебе нужно сделать для себя кое-какие выводы, Селия, — неожиданно ласково сказала леди Бекенхем. — Пойдем-ка. Пора хлебнуть крепкого джина, я так думаю.

— Я, наверное, не пойду замуж за Джайлза, — заявила за завтраком Мод, когда все вернулись из Эшингема на Чейни-уок.

— Это почему же, Мод? — чуть рассеянно спросила Селия.

Она была очень бледной и усталой. Фелисити даже удивилась, увидев ее в таком состоянии после чудесных спокойных выходных в Эшингеме.

— Мне кажется, что из Джея муж получится лучше.

— Мод, у тебя прямо какая-то навязчивая идея, — рассмеялась Фелисити. — А тебе не кажется, что Джей для тебя маловат?

— Нет. Ему почти семь. А мне только девять. Он гораздо больше меня и очень умный, и с ним весело. И по деревьям лазает, как обезьяна. Он и меня учил лазать. И рыбу удить. И я хочу, чтобы все вокруг было красиво, а у них там такое славное местечко.

— Однако тебе придется выяснить, что Джей думает по этому поводу.

— Уже выяснила. Он сказал, что согласен, если я перееду жить в Англию.

— Прекрасно. Хотя нам тебя, конечно, будет не хватать. А почему ты уже не хочешь замуж за Джайлза, что вдруг с ним такое произошло?

— С ним ничего не произошло, — сказала Мод, — он действительно замечательный. Но он собирается жениться на Барти, вот в чем дело. Она ему нравится больше всех на свете. Больше всех девочек, я имею в виду. Он мне сам так сказал.

Селия встала, с силой отпихнув стул. На ее лице появилось странное выражение.

— Мод, тебе еще очень рано говорить о замужестве, — строго заметила она. — В Англии маленькие девочки об этом не думают и, уж конечно, не обсуждают это с взрослыми. А теперь прошу прощения, у меня полно дел в офисе.

Фелисити наблюдала за ней, слегка приподняв брови.

— Пойдем-ка, Мод, — сказала она, — нам нужно много чего купить.

Говард Шо из компании «Коллинз энд Шо», против своего обык новения встречаться с клиентами только в офисе, пообщался в понедельник с профессором Лотианом за завтраком у него дома в Кембридже, но о делах говорить не стал. Позже он позвонил ему и спросил, не хочет ли тот приехать к нему в контору, чтобы подробнее обсудить все, что его беспокоит. Джаспер Лотиан, зная, что Ванесса слушает их разговор, поскольку телефон находится в столовой, ответил, что да, пожалуй, это хорошая мысль.

— Я был бы весьма признателен узнать ваше мнение по одному вопросу. По возможности скорее.

Говард Шо нашел для профессора свободное время у себя в расписании и спросил, не может ли Джаспер Лотиан уточнить хотя бы в общих чертах, что это за вопрос.

— О, это довольно трудно объяснить по телефону. Я увидел одну заметку в газете, и это меня обеспокоило.

— Правда? — Говард Шо, честолюбивый молодой адвокат, питал особый интерес — правда, пока только чисто теоретический — к правовым вопросам, связанным с исками к средствам массовой информации, и потому почувствовал щекотку профессионального возбуждения. — Тогда… будьте любезны, захватите с собой эту публикацию, когда пойдете ко мне сегодня днем, профессор.

Джаспер Лотиан пообещал захватить и сказал жене, что сопровождать его нет необходимости.

— Я вполне справлюсь сам.

Ванесса Лотиан сильно сомневалась в этом, но решила на сей раз согласиться с его решением.

Роберт получил огромное удовольствие от поездки в Эшингем. Прежде всего здесь можно было сколько угодно общаться с Оливером. В субботу днем Оливер вытащил его на теннисный корт, а в воскресенье утром, после посещения церкви, они долго гуляли по окрестностям. Потом посидели за стаканчиком крепкого виски в уединении обнесенного высокой стеной садика «голубятни».

— Вот это жизнь! — вытягивая свои длинные ноги, восхищенно сказал Роберт. — Счастливчик, кто может вот так провести уикэнд. Ой, я хотел сказать «время с субботы до понедельника».

— Ладно, не подкалывай, — рассмеялся Оливер. — Леди Бекенхем у нас оплот старых традиций. Как у тебя там дела? Мы ведь с тобой до сих пор толком не поговорили. Действительно ли все так хорошо, как я слышал? Похоже, все идет в гору?

— Да, сейчас просто отлично. У нас была пара незастроенных участков, но… в общем, мы довольны.

— Славно. Хотелось бы и мне сказать о себе так же.

— А что? Какие-то проблемы в литературном мире?

— В финансах. Не стану докучать тебе деталями, но… короче, есть проблемы. Не только у «Литтонс». Дело в том, что в нашем бизнесе отступление практически невозможно. Ты вынужден издавать и не можешь позволить не делать этого, иначе книги уйдут к другим издателям и ты вообще останешься ни с чем. А в настоящий момент издавать книги очень дорого, и они плохо окупаются.

— Ну, по-моему, в любом бизнесе существует подобная проблема, — заметил Роберт.

— Наверное. Да, конечно. И несмотря ни на что, нужно строить планы на будущее. Здесь мне, слава богу, повезло. Осенью выйдет сага вроде старых «Хроник вересковых холмов», помнишь?

— Оливер! Как такое можно забыть? Это же просто религия, я на этом воспитывался. А о чем новая книга?

— О, она удивительная. Во всяком случае, первый том. Это история семьи, и у каждого ее члена она своя. Но всех объединяет происхождение. Сага превосходно написана. Я с нетерпением жду ее выхода. Но пока по возможности держу ее за семью замками. Я даже отложил выход нашего каталога, чтобы заинтриговать и читателей, и издателей. По сути, я делаю на нее ставку, то есть ставлю на карту, так сказать, «Литтонс». Я заказал огромный тираж.

— Не похоже на тебя. Ты человек осторожный.

— Что правда, то правда. Но здесь, думаю, я не ошибусь. — Оливер улыбнулся и потянулся к столу, чтобы постучать по дереву. — Может быть, в октябре придется жестоко в том раскаяться.

— А как справляется с делами юный Джек? Он, похоже, прямо горит.

— Да, верно. Трудится усердно.

— Вот уж не подумал бы, что ему здесь место.

— Нет, место ему вполне подходит, — твердо сказал Оливер. — Однако хватит об этом. Скоро мне снова нужно будет съездить в Нью-Йорк. Похоже, там все благополучно, но все-таки нельзя оставлять их самих по себе. Стюарт Бейли очень тщеславен.

— Да, ты прав. Надеюсь, Лоренс им не мешает? — как бы невзначай спросил Роберт.

— Нет, не слышал. А почему он должен мешать?

— Да, в общем-то, причин никаких. Но это сложный молодой человек, и как бы он не начал снова «играть бицепсами».

— Пусть попробует, — сказал Оливер. — Мне казалось, он не обладает литературными талантами.

— Это его бы не остановило, — пояснил Роберт, — если бы он решился действовать. Кстати, Кайлу очень понравилось в «Литтонс». Все выходные он ни о чем другом не говорил.

— Кайл довольно приятный молодой человек. И у него есть способности к издательскому делу. Я с удовольствием взял бы его к себе, если бы он жил в Лондоне. В нью-йоркском отделении, я знаю, нет вакансий, особенно для начинающих.

— Сомневаюсь, чтобы Кайл согласился на твою протекцию, — предупредил Роберт, — он очень гордый.

— Но в «Бруер — Литтон» ему, по-моему, скверно.

— Да, очень скверно. И дела у него не ладятся. Я даже сказал бы, что он там помеха. Или вот-вот окажется таковой. Ему, конечно, хотелось бы заняться издательским делом, но…

— В Нью-Йорке есть другие люди, с кем он мог бы поговорить. У меня имеются кое-какие связи. Видит Бог, нам всем нужна рука помощи. Мир жесток. Я подумаю, что можно для него сделать.

— Мы были бы тебе чрезвычайно благодарны, — ответил Роберт. — Особенно Фелисити. Она тебе понравилась, ведь правда? Я рад, я сам безумно люблю ее.

— Да, она совершенно… очаровательна, — признался Оливер. Казалось, он слегка заволновался. — Пойдем-ка на обед, леди Бекенхем ужасно сердится, если мы заставляем слуг ждать.

Роберта удивило волнение Оливера и то, что он был в таком восхищении от Фелисити. Надо же, а ему казалось, что брат всегда застенчив с женщинами. Роберт порой даже поражался, как Оливеру удалось покорить столь яркую женщину, как Селия. И ведь их брак оказался таким благополучным.

— Я слушаю вас, профессор, — сказал Говард Шо, — что это за публикация, которая так вас встревожила?

Джаспер Лотиан несколько минут помедлил, точно собираясь с мыслями. По правде говоря, он не знал, с чего начать.

— Не торопитесь, профессор. Время есть. Сигарету?

— Благодарю. — Лотиан взял сигарету, вставил ее в длинный мундштук черного дерева, которым постоянно пользовался, и откинулся на спинку кресла. — Как я уже говорил, это довольно… сложно. Но я прочел заметку в «Спектейтор» о книге или, точнее, о серии книг, которые готовятся к изданию.

— Та-ак? Это художественная литература или какая-то другая?

— Художественная.

— Продолжайте.

— Речь идет о семье, проживающей в Оксфорде и Лондоне до, во время и после войны.

— Очень интересно.

— Глава семьи возглавляет колледж в Оксфорде.

— Понятно.

— У него есть жена и двое детей. Сын и дочь.

— Как и у вас?

— Да. Именно так. В книге у дочери есть жених, который погибает на войне.

— У вашей дочери тоже… — Говард Шо тактично не закончил фразу.

— Да, вернее, был, действительно был жених. Он не погиб, его ранило, но довольно серьезно, и помолвку расторгли. Дочка тяжело переживала, оказалась на грани отчаяния. Но этот брак был невозможен, вы понимаете?

— Профессор Лотиан, наверное, это уже не должно нас волновать. Или не так?

— Да, вы правы.

— А сын?

— Здесь нет никакого сходства. Герой книги отказался служить, а моего сына наградили за подвиги.

— Так-так.

— Но…

— Жена? — осторожно осведомился Говард Шо.

— Жена в романе — богатая женщина. Со своим состоянием. У нее есть дом в Лондоне, где она проводит значительную часть времени.

— А…

— У моей жены действительно есть собственные средства. И хотя дома в Лондоне у нее нет, она часто там бывает.

— Ясно. Видите ли, профессор, вы уж меня простите, но пока я не вижу ничего, что могло бы даже отдаленно походить на что-то незаконное. Никакого повода для волнения.

— А-ха… Но, видите ли… может быть, вам самому стоит прочитать заметку?

— Ну что же, я готов.

Говард Шо дважды очень внимательно прочел заметку. Потом взглянул на Джаспера Лотиана:

— Я так понимаю, вы имеете в виду грязную историю с главой колледжа?

— Да, именно.

— Вы хотите сказать, что в реальности ничего подобного не было?

— Разумеется.

— Тогда…

— Понимаете, сходных со мною черт в этом персонаже вполне достаточно, чтобы привлечь внимание тех, кто меня знает. Например, руководства университета. Это может пагубно отразиться на мне. Жена тоже так считает. Оксфорд — Кембридж — связь очевидна. Глава колледжа, состоятельная жена, двое детей, будущее дочери разрушено войной… — Лотиан остановился и посмотрел на Говарда Шо. — Да и в личностном отношении, я чувствую, этот человек схож со мною: немного эксцентричен в одежде, фигура в университете довольно заметная. Но, может быть, вам кажется, что нет оснований беспокоиться?

Последовало долгое молчание.

— Профессор, я с вами согласен, — сказал наконец Говард Шо. — Это может служить основанием для судебного преследования. Я считаю, что нам нужно запросить рукопись.

Глава 23

— Мне нужно поговорить с тобой, — сказал Себастьян.

В его голосе, обычно ровном и спокойном, слышалось волнение, даже по телефону. Сердце Селии екнуло.

— О чем?

— Не хочу обсуждать это по телефону. Мы не могли бы встретиться?

— Я могу ненадолго отлучиться на обед. Совсем на чуть-чуть. А потом должна уйти. У меня встреча с леди Аннабеллой по поводу «Королевы Анны».

— Ясно. Дай-ка подумать… Давай где-нибудь в надежном месте. Дом на углу Лайонз-Корнер? В конце Стрэнда?

— Себастьян! Что стряслось?

— Элспет знает, — объявил он.

— Знает — что?

— Знает о нас. Она мне сама сказала.

— Как? — Селии внезапно стало дурно. Ресторанная суматоха, шум за столиками, снующие туда-сюда официанты наполнили голову тяжелым гулом. — Себастьян, этого не может быть.

— Может. Элспет догадалась. И другие, похоже, тоже.

— О господи. — Селия сидела не двигаясь, глубоко дыша. Это было ужасно: то, чего она так боялась, все-таки произошло. Она до последнего дня вопреки всякой логике верила, что им удастся избежать огласки. Какая же она наивная! С чего она взяла, что их любовная связь ускользнет от всеобщего внимания? Что их не разоблачат? — Она еще что-нибудь говорила?

— Не много. Я ее заткнул. Я был здорово пьян.

— Ох, Себастьян! А что ты вообще делал с Элспет? Как вы оказались вместе?

— Ну… мы были в «Клубе-43». В субботу вечером.

— Ты был в клубе? С Элспет Гранчестер? — На лице Селии появилась печать раздражения. Себастьян ухмыльнулся и попытался взять ее за руку, но она стряхнула ее.

— Тебе это не нравится?

— Не вполне.

— Ты провела чудесные выходные в поместье. С мужем.

— И кучей других ужасных людей. Я с трудом заставляла себя усидеть там.

— Селия, так нечестно.

— Нечестно?

— Да. Разве я не вправе принимать светские приглашения? Я что, должен сидеть в одиночестве дома, до тех пор пока вы не соблаговолите посетить меня?

Селия посмотрела на него и нахмурилась.

— Но это же смешно, — заявила она, — у нас есть кое-что поважнее для разговора. А Оливер… о чем-то догадывается? Она не говорила?

— Селия, я же тебе сказал. Я пресек эти разговоры. Я что, должен был ее расспрашивать? Знаю только, что она догадалась. И многие догадались. Это были ее слова.

— О боже, — устало произнесла Селия. — Нужно с ней поговорить.

Роберт написал Оливеру письмо, где между прочим сообщил, что Кайл присутствовал на одном банкете и познакомился с Джоном Гатри, коллегой Оливера, руководителем небольшого издательства под названием «Гатриз». Как раз в тот самый день кто-то из сотрудников «Гатриз» решил уволиться, и Джон Гатри, узнав о мечте Кайла работать в издательстве, в шутку сказал, что едва ли Кайл согласится на освободившуюся вакансию.

Кайл ответил, что согласится на любую, а Джон Гатри покачал головой и сказал, что он бы на его месте точно отказался.

— Да вы хоть знаете, о какой вакансии идет речь? — спросил он. — Нам нужен посыльный, а это значит быть исключительно на побегушках и заниматься доставкой.

Кайл заявил, что согласен быть на побегушках и заниматься доставкой, но Джон Гатри не сразу ему поверил. Как, сын Джона Бруера на побегушках? Нет, парень, наверное, шутит. И он велел Кайлу хорошенько подумать.

— Очевидно, я в первое время буду посыльным, — сообщил Кайл отцу и Роберту, довольно нервно улыбаясь, — в отделе новых проектов. Но мне сказали, что это лучшее место, где можно набраться опыта.

— Звучит отлично, — сказал Роберт, — правда, Джон?

— Ну, если он так хочет, — ответил Джон Бруер, — пусть идет.

— И вы меня… поймете? Если я поступлю туда?

Джон посмотрел на Роберта, и тот выразил взглядом полное согласие.

— Нам будет немного грустно, если ты уйдешь, — заметил Роберт, — но твоя душа настолько лежит к этому делу, что было бы неверно тебя удерживать.

На лице Кайла отразилось облегчение, такое трогательное и иск реннее, что и Джон, и Роберт не могли сдержать улыбки.

— Элспет? Элспет, это Селия. Я… то есть мы… можем поговорить?

— Конечно, дорогая. О чем? Ты уже приготовила платье для скачек в Аскоте? Я тут раздумывала над шляпой… Есть несколько новых моделей, просто прелестные, ужасно хочу с тобой посоветоваться.

— Нет, Элспет. Я хотела поговорить на тему более серьезную.

— Что может быть серьезнее шляп? Извини, Селия, вижу, ты сегодня не расположена шутить. Да, конечно, давай. Может, придешь на чай? Например, завтра. Или это слишком скоро при твоей сумасшедшей занятости?

— Нет. Нет, мне это подойдет. Спасибо. Примерно в три тридцать, хорошо?

— Лили, дорогая…

— Да?

— Скажи, не хотела бы ты… в общем, зайти ко мне домой?

— К тебе домой, Джек? Я не знала, что у тебя есть дом.

— Не притворяйся, милая. Ты же знаешь. Я живу у брата на Чейни-уок.

— И ты хочешь, чтобы я пошла туда, в чужой дом?

— Да, страшно хочу.

— Знаешь, меня еще никогда так не оскорбляли, — посмотрела на него в упор Лили.

— Не понимаю тебя.

— Не понимаешь? Ты считаешь, что я могу заявиться в чужую семью… к Оливеру и Селии?

— А почему бы и нет?

— Надо полагать, ты не собираешься ограничиться только чашкой чая?

— Ну… нет. Не собираюсь.

— Джек, ты сошел с ума, — заключила она.

— Нет, не сошел. Ты сама сказала, что тебе надоели дешевые забегаловки, и я тебя понимаю. Поэтому…

— И поэтому ты собираешься, пока все спят, затащить меня наверх посреди ночи. В надежде на то, что нас никто не услышит. Как какую-то… шлюху. Немного поразвлечься. А потом так же втихаря выпроводить. Или ты намереваешься угостить меня завтраком? В обществе Литтонов и их детей?

— Ну…

— Нет уж, Джек. Ищи другую дуру. Я не такая. Если ты хочешь, чтобы мы по-прежнему были вместе, придумай что-то более пристойное. Для начала обзаведись собственным жильем. И прекрати со мной обращаться как с какой-то… дешевой пустышкой. Я девушка перспективная. И отношусь к себе с уважением. А теперь мне пора домой. В свою берлогу. И вот мой ответ, прежде чем ты успеешь задать этот вопрос: моя хозяйка очень строгая женщина. Поймай-ка мне такси, пожалуйста. Завтра у меня долгая репетиция, первая для нового шоу, я не хочу выглядеть усталой перед новой работой.

Джек понял, что спорить с ней бесполезно. Когда Лили сердилась, лучше было сразу отступить. Правда, он не вполне понимал, на что она обиделась, но, похоже, он сделал что-то не так. Джек поймал для нее такси и хотел сесть с нею рядом, но Лили запретила ему, заявив, что едет прямо домой в свою милую теплую постельку. Тогда он решил тоже отправиться домой. Оставаться одному в ночном клубе было скучно. Ну, не одному, а без Лили. Он вернулся к своему столику и расплатился, пожелав всем спокойной ночи.

— А где Лили? — спросила Кристал.

— Домой поехала. Спустила на меня собак. Что на нее нашло?

— Могла бы мне сказать, мы бы взяли такси пополам.

— Я сам тебя провожу, — предложил Джек, — я на машине.

— Охотно, моя радость. Правда, проводишь? А можно еще один танец, я обещала Гаю Уорсли, что покажу ему блэк-боттом[35].

— Давай, — кивнул Джек.

— О’кей. Мы станцуем его втроем.

Но Гай Уорсли был плохим танцором. Поэтому он быстро удалился с площадки, оставив Кристал и Джека наедине. Потом подозвал их:

— Шампанского? — Он был сильно пьян.

— Да, пожалуй, — согласился Джек.

— Ты как, старик?

— А… нормально. С Лили немного повздорил.

— Да? А что так?

— Да я сам толком не понял. Ты же знаешь, какие они.

— Знаю, — усмехнулся Гай. — И что, ты даже не догадываешься, чем ты ей не угодил?

— Ну… вообще-то, я представляю. Может, ты что-то посоветуешь? — И он рассказал Гаю все, что произошло.

— Так нельзя, старик, — заключил Гай. — Ты должен показать ей, что уважаешь ее. Я вот однажды пригласил девчонку из города к себе в комнату, в Оксфорд. По-другому нельзя было — откуда взять деньги? Так она заявила, что я подвергаю риску ее репутацию. Какая, к черту, репутация? — спросил я себя.

— Я думал, что в Оксфорде студентам можно вызывать девушек к себе, — сказал Джек.

— Тут ты прав, и не только девушек. Это рассадник разврата, все эти университеты. И развратничают не одни студенты.

— Неужели? Я считал, что у всех этих профессоров только латынь да древние греки на уме.

— Как же! Ты почитай мою книгу.

— Так разве это не вымысел? — удивился Джек.

— Там не все вымысел. В основе лежит факт. Конечно, я его тоже переосмыслил.

— Да?

— А как же ты думал? Законы творчества. — Он засмеялся. — Кристал, ангел мой, иди присядь ко мне на колени. Как ты хороша! В общем, юный Литтон, на твоем месте я снял бы отдельную маленькую квартирку. И приглашал бы туда мисс Лили.

— Знаю, — сказал Джек. — Я все это прекрасно знаю. Просто сейчас трудно найти что-то сносное. Я ведь живу у брата. Совершенно бесплатно. И делаю что хочу.

— Хорошо, что брат тебя сейчас не слышит. Он решил бы, что его используют. А прелестная леди Селия как поживает?

— Нормально, — ответил Джек, — она собиралась пойти с нами, но передумала в последний момент. Похоже, она чем-то расстроена. Наверное, с какой-то книгой что-нибудь не так. Надеюсь, не с моей.

— И не с моей, — улыбнулся Гай Уорсли.

— О господи! — воскликнула Дженетт Гоулд. — Да что же это такое?

Секретарь просматривала утреннюю почту, как обычно сортируя ее по стопкам: одна — для нее, другая — только для Оливера, а третья — для всеобщего обсуждения. Письмо, которое она держала в руках, попадало в третью стопку. Боже, надо срочно сказать Оливеру. Дженетт взяла конверт и прошла в кабинет шефа, страдая оттого, что ко всем тяготам, павшим на его плечи, должна добавить еще и эту неприятность. У Оливера в последнее время постоянно был усталый вид, усталый и встревоженный. Издательское дело когда-то было таким простым и благородным занятием. До войны. Теперь оно, похоже, день ото дня становилось все менее приятным. Требовалось все больше и больше денег, профсоюзы печатников заметно окрепли.

— Простите, что беспокою вас, мистер Литтон. Пришло письмо, по-моему, довольно… тревожное.

— О боже. Очередное требование печатников?

— Нет, хуже. Возможно.

Она протянула ему письмо и пронаблюдала, как Оливер начал читать его, как лицо его побелело, а затем вспыхнуло.

— Абсурд какой-то, — сказал он, — просто чушь. Чушь несусветная. Миссис Гоулд, созвонитесь с адвокатами, будьте любезны. И как можно скорее.

— Селия, дорогая. Как приятно тебя видеть. Проходи, садись. Чаю? У меня сегодня отвратительное утро: нужно было сходить к дантисту, просверлить зуб, ужас, тебе доводилось когда-нибудь? Потом пошла к портнихе, оказалось, что я поправилась на полдюйма. Нужно что-то с этим делать. Как тебе удается держать себя в форме, Селия? Ты такая стройная. Иногда мне хочется вернуться в старые времена, когда можно было затянуть живот, а о груди и бедрах вообще не думать. Ну да ладно. Сахар? Естественно, нет. Торт?

— Нет, спасибо, — ответила Селия.

— Так что ты собираешься надеть на скачки? Я понимаю, это совсем не то, о чем ты хочешь поговорить, но меня это волнует.

— Понятия не имею, — призналась Селия. — Элспет, мы можем… с тобой кое-что обсудить? Ну… ты понимаешь, о чем я.

— Нет, дорогая, не понимаю. Кстати, в субботу мы с Себастьяном провели чудный вечер.

— Слышала.

— Ты не ревнуешь, нет? Надеюсь, нет, мы не…

— Конечно не ревную, — перебила ее Селия, — но я должна спросить тебя, Элспет. Как подругу. Как близкую подругу.

— О чем спросить?

— Как ты… то есть когда ты… выяснила?

— Выяснила? Когда… Я не понимаю.

— Ну же, Элспет, не притворяйся. Ты прекрасно все понимаешь. О нас с Себастьяном.

— О вас… с… Себастьяном? — Элспет говорила очень медленно. Лицо ее зарумянилось и глаза заблестели. — Селия, ты о чем это?

В комнате все замерло, застыло. Селия пристально посмотрела на Элспет и вдруг похолодела до дурноты.

— Значит, ты не знала? Ты ничего не знала? — проговорила она.

— Нет, — ответила Элспет, и вокруг ее рта заплясала маленькая нервная улыбка, — но теперь я все знаю, дорогая.

— Оливер, не смотри на меня так. Что такое, что стряслось?

Селию охватило чувство вины и страха: она не ожидала, что все откроется так скоро. И удивлялась, зачем она по-прежнему врет, прикидывается.

— Взгляни на это, — протянул он конверт, — ты только взгляни на это.

Селия взяла письмо, прочитав у верхнего края листа: «Адвокатская контора… Кембридж…», и вздохнула с облегчением. Эгоистичным, гадким облегчением. Понимая, что это только отсрочка. Сколько можно выносить такое, господи, сколько можно? Она прочла письмо, надеясь, что Оливер не заметит, как дрожит ее рука. Поначалу она ничего не поняла, потом прочла еще раз и пришла в замешательство.

— Постой, Оливер, а зачем этому Лотиану понадобилось…

— Видимо, он почувствовал в книге нечто клеветническое.

— Но это же нелепо. Это же роман!

— Художественный вымысел тоже может быть клеветой, если удается доказать, что сюжет слишком близко отражает жизнь определенной личности и может пагубно отразиться на ее репутации. Для начала уже есть весьма близкое сходство: книга Уорсли о главе колледжа в Оксфорде, а этот Лотиан возглавляет колледж в Кембридже. Бог его знает, сколько еще там совпадений.

— Но… — Селия задумалась, в надежде сказать что-то обнадеживающее. — Оливер, ведь говорят же, что в мире всего три сюжета: Золушка, Макбет и…

— Это лишь декорации для собственного сюжета, — вздохнув, заметил Оливер, — и условия существования героев.

— Ты говорил с Гаем Уорсли?

— Звонил. Его нет дома. Я оставил сообщение.

— В чем… как тебе кажется, это может заключаться? Это совпадение?

— Бог его знает. Я полагаю, имеется в виду та самая грязная история с главой колледжа. А больше в романе ничего такого нет.

— Но неужели…

— Да?

— Не могу поверить, что Гай так сглупил. Если эта история действительно правда, зачем включать ее в книгу?

— И я твержу себе о том же. Конечно, без него нам тут не разобраться. Господи, хоть бы он позвонил.

— А что говорит Питер Бриско? — наконец спросила она.

— Говорит, что на данной стадии разбирательства нам не стоит даже суетиться. А вести себя как ни в чем не бывало. Так, чтобы там убедились, что нам волноваться не о чем.

— Ты… с этим согласен?

— Думаю, да.

— А что… что будет, если этот Джаспер Лотиан не оставит все как есть?

Оливер обернулся к ней, и в его лице Селия заметила такое страдание и страх, что ей стало дурно.

— Они, очевидно, могут запретить издание книги в судебном порядке. И такой поворот обернется для нас катастрофой. Для всего издательства. Я уже заказал бумагу на тысячу экземпляров. Я понимаю, что не должен тебе это говорить. Боже! У меня были такие надежды на эту книгу. Такие высокие, гордые надежды.

Оливер бессмысленно уставился на свои руки. Селия видела, что ему плохо, и ей стало жаль его. Она подошла к нему сзади и обняла.

— Оливер, не расстраивайся так. Пожалуйста! Может быть, до этого не дойдет. Даже наверняка не дойдет.

— Боюсь, что может дойти, — сказал он, достал носовой платок и высморкался. — Мне кажется, что и Бриско так думает, только не говорит.

— Разве нельзя… изменить эту линию в романе?

— Совершенно невозможно, — вздохнув, ответил он. — Она основа всего сюжета. Ты же читала книгу, должна понимать. Реакция жены, ужас дочери, что отец мог повести себя подобным образом, то, как это сказалось на колледже, — нет, тогда нужно переписывать заново всю книгу.

— Да, — согласилась Селия. — Да, конечно, я все понимаю. Скажи, как ты намерен поступить?

— Думаю, что вышлю этому Лотиану рукопись романа. Я считаю, что единственно возможный путь — полная открытость и надежда завоевать его доверие. И молиться, чтобы больше не было никаких совпадений. Я имею в виду сына, который отказался служить.

— Чертов идиот! — закричала Селия. — Знаешь, кто ты? Полный, законченный дурак.

— Что? Ты о чем говоришь?

— О том, что Элспет Гранчестер ничего не знала, вот о чем я говорю.

— Селия, да знала она. Она же мне сама сказала.

— Ничего она не говорила. Просто намекала. Всего лишь закидывала удочку. Она и понятия не имела, что это я.

— О господи, — сказал Себастьян, — что я натворил!

— Господь тебе не поможет, — ответила Селия.

— Я очень сожалею, — сказал Гай Уорсли, — но это правда.

— Так, значит… этот персонаж действительно списан с реального человека?

— Ну… да. Да, в самом деле. Я думал, это неважно, ведь я пишу роман. И события эти произошли очень давно, еще в самом начале войны. Я и подумать не мог, что семь лет спустя кто-то помнит… Боже!

— Вы сами не учились в колледже этого человека?

— Да что вы! Я учился в Оксфорде.

— Так… как же вы узнали об этом?

— В Кембридже учился мой кузен. Он просто благоговел перед этим Лотианом. По-видимому, в нем было что-то особенное. Он расхаживал по колледжу с трагическим видом, носил черные мантии и прочие шикарные одежды.

— Как в книге, — сказал Оливер. — Продолжайте.

— Да, и у него действительно была богатая жена, которая оплачивала все эти его наряды. Я так думаю.

— А у нее был дом в Лондоне?

— Да нет, вряд ли, — сказал Гай и несколько пристыженно добавил: — Вообще-то, я точно не знаю. Но, видимо, в Лондоне она часто бывала. Она женщина роскошная и академической жизни не любила. О боже, сэр, простите меня. Вы для меня столько сделали, а я вас подвел. — Гай и вправду был сильно расстроен: лицо побледнело, большие глаза погасли и ввалились. Он выглядел так, словно не спал всю ночь. — Я сегодня не мог заснуть, — признался он, — все думал, старался припомнить точно, что я слышал.

— У этого человека действительно была связь?

— Нет, — сказал Гай. — Нет, я совершенно уверен, что не было. Просто много болтали о какой-то девушке, вероятно, его студентке. Но слухи быстро пресекли.

— Разумеется, — устало заметил Оливер.

— Я попытался связаться с кузеном, но он в отъезде. За границей.

— А…

— Но ведь между ними есть и огромная разница, — с горячностью стал объяснять Гай. — Например, в книге сын Бьюханана отказался служить, а молодой Лотиан воевал и отличился. Мой кузен рассказывал, что он помнит, как тот уходил на фронт, как отец, да и все вокруг, переживал за него.

— Твой кузен учился в колледже Лотиана? — спросил Питер Бриско, который тоже присутствовал на встрече с Гаем.

— Нет, он учился в другом колледже.

— Это уже лучше. И он хорошо знал семью Лотиана?

— Нет, они просто встречались. Иногда. И он знал его дочь. Она очень хорошая, простая девушка — так он говорил.

— Надеюсь, она не музыкантша?

— Нет… не думаю. Не знаю. О боже.

— А жена, ее он видел? — вздохнул Оливер.

— Не знаю, сэр. Но она жила очень свободно — проводила время, где хотела. В общем, вела себя не так, как подобало жене ректора. Наверное, именно это и заинтриговало меня. Это давало возможность драматического развития сюжета. Мой кузен, например, предполагал, что у нее в Лондоне есть любовник. В книге этого нет.

— Действительно нет, — согласился Оливер, — но она изображена как женщина со значительными средствами. Прямое сходство с миссис Лотиан.

— Я знаю, знаю. Но…

— Ну, это весьма шаткий довод, — покачал головой Питер Бриско, — мало ли людей со средствами? А как другие директора, о них ходили толки?

— Да, о них всегда сплетничают. Ну, скандалы разные со студентами и прочее. Это часть академической жизни.

— Мм… Ну что же, — сказал Бриско, — нам остается только направить им рукопись и надеяться на лучшее.

— А что они могут сделать? Добиться судебного решения об отмене издания?

— Если они будут достаточно уверены в своих основаниях, то да. Суд может счесть, что сходных черт вполне достаточно, чтобы это заметили окружающие. Основанием для возбуждения дела о клевете, как вы должны знать, молодой человек, является моральный ущерб, который публикация может нанести человеку: ненависть, насмешки, презрение, сплетни и так далее. Мне кажется, что в данном случае есть опасность обвинения автора в моральном ущербе, нанесенном мистеру Лотиану.

Гай в недоумении посмотрел на Питера.

— Я просто не могу поверить в это. Моя книга — вымысел, а не биография. Другие писатели поступают точно так же. Я имею в виду, тоже опираются на реальную жизнь. Даже Джеймс Джойс не исключение, видит Бог.

— Да, не исключение, — сухо сказал Оливер, — и его «Дублинцев» трижды отзывали из печати.

— Поверьте мне, прецеденты есть. Редкие, и все же…

— Но этот Лотиан и его адвокат не могут ведь просто так взять и получить разрешение на запрет издания?

— Разумеется, нет. Они подадут в суд. Только суд облечен такими полномочиями.

— Дикость какая-то, — воскликнул Гай, сунув пятерню в свои и так всклокоченные волосы. — На основании чего судья даст санкцию на запрет книги? На основании того, что ее герой — ректор колледжа в Оксфорде? Притом что сам этот тип сидит в Кембридже и…

— …и что он эксгибиционист, и у него богатая жена, сын и дочь.

— Ну да. Так ведь это же абсурд! Нужно быть жутким параноиком, чтобы подумать…

— Что подумать? — усмехнулся Питер Бриско. — Что персонаж книги списан с него? Уверяю вас, некоторые авторы оказывались в еще худшей ситуации, хотя сходство их персонажей с прототипами было гораздо меньшим, чем у вас.

Гай Уорсли мгновение смотрел на него, потом спросил:

— Боже мой, ну и что же теперь делать?

— Не знаю, что делать, — сухо ответил Питер Бриско.

— Вот черт! — начал Оливер с порога. Вид у него был усталый.

— Что такое?

— Еще одна дурная новость. Пол Дэвис требует огромный гонорар за новую книгу Себастьяна.

— Сколько?

— Больше, чем мы можем себе позволить.

— Оливер, давай начистоту. Неужели у «Литтонс» так мало средств, чтобы заплатить за эту книгу каких-то несколько сотен фунтов?

— Не несколько сотен, а почти тысячу.

— Что?

— Да. В качестве довода он приводит огромный успех «Меридиана» и гонорар за первую книгу. Согласись, гонорар был весьма щедрый. Кстати, другие агенты, узнав, что Себастьян Брук получил такие деньги, тоже запрашивают их. Это был опасный прецедент, я тебе сразу говорил.

Селия промолчала. Господи, сколько раз он еще будет об этом говорить? Ее уже тошнило от этой темы. При других обстоятельствах она сразу же поставила бы его на место, но при нынешних — нет, невозможно.

— У нас сейчас трудное положение, я тебе говорил. Да еще эта ерунда с «Бьюхананами». Снова подскочили расценки на печать и бумагу, теперь еще и упаковщики требуют больше денег. Думаю, нам это уже не по силам.

— Мы можем взять кредит? — спросила Селия.

— Нет, не желательно. Проценты очень высоки.

— И «Елизавета» не очень хорошо расходится, да?

Весной Селия издала роскошную биографию королевы Елизаветы I. Производственные расходы оказались огромными, но из тысячи экземпляров продали всего пятьсот. Селия допустила ошибку в оценке книги — и не случайно. Ее внимание в то время занимали совсем другие дела.

— Да, не очень. Дело в том, что биографии всегда начинаешь с белого листа. Они продаются лишь постольку, поскольку интересен данный персонаж, в то время как при распространении беллетристики играют роль предшествующие произведения, которые выпускало издательство. Да ты это и сама знаешь. Но мне кажется, что Елизавета не обладает такой притягательной силой, как Виктория и даже Анна. — Оливер вздохнул и вымученно улыбнулся. — Разве что Анна сможет нас спасти. Ладно, Селия, у всех нас бывают промахи. С тобой это случается редко, я знаю. Действительно крайне редко.

«Вот здесь он ошибается, — устало подумала она, — вся моя жизнь на данный момент сплошь состоит из промахов».

— Книга о восстании сипаев тоже дорогая, — неожиданно сказал Оливер.

— Дорогая? — осторожно переспросила Селия.

— Да, очень. Я не сомневаюсь, что она окупится, но все эти цветные иллюстрации…

— Дело еще и в другом, — озабоченно пояснила она.

— В чем?

— Подозреваю, что там предстоит значительная переработка текста.

— Как? Господи, что там еще?

— В общем, вчера я смотрела гранки. Мне Эдгар принес.

— Ну и?

— Книгу невозможно читать, Оливер. Она тяжелая и нудная. Единственные хорошие куски — это выдержки из дневника моего прадеда. Мне неприятно так говорить, но это правда. Текст нужно частично переписывать.

— Но как до такого дошло? Почему никто не показал рукопись мне или тебе на более ранней стадии?

— Я не знаю.

Но она знала, даже была уверена, в чем тут дело: Эдгар Грин, который изначально выступал против этой книги и роли Джека в ее подготовке, умышленно оставил текст без правки. Селия просила его посмотреть окончательный вариант текста, но он сказал, что уже слишком поздно, что рукопись уже ушла к наборщикам. Однако, если дело обстояло именно так, со стороны Эдгара это было профессиональной халатностью и заслуживало самых серьезных нареканий.

— О боже, — удрученно произнес Оливер, — час от часу не легче.

Селию до того возмутило поведение Пола Дэвиса, что она, невзирая на опасность, отправилась прямо к Себастьяну домой, чтобы высказать ему все свое недовольство.

Он взглянул на нее с порога и улыбнулся:

— Милая моя, вот это сюрприз.

— Как ты мог? — крикнула Селия, проходя мимо него в гостиную. — Как ты мог так поступить с нашим издательством? Ты и твой гнусный агент?

— Как поступить?

— Себастьян, не хитри со мной. Ты отлично знаешь как. Запросить еще одну колоссальную сумму за права на издание «Меридиана-2». Ведь я не раз говорила тебе, как нам сейчас трудно. Оливер и так подавлен этим скандалом с «Бьюхананами».

— Я только одного не пойму: кто тебе сказал про колоссальную сумму?

— Оливер, разумеется. Сегодня пришло письмо от Пола Дэвиса. Мне просто не верится, Себастьян, не верится, что ты так повел себя с нами после всего, что «Литтонс» для тебя сделало. Неужели популярность и признание так быстро ударили тебе в голову?

— Селия, — начал Себастьян, и взгляд его внезапно стал жестким. — Мне кажется, тебе стоит проверять информацию, прежде чем так накидываться на меня. Ты что, действительно думаешь, что я дал Полу Дэвису указание затребовать с вас таких денег? Да? Потому что, если ты так считаешь, с этого момента нам не о чем разговаривать. Мне чрезвычайно неприятно, что ты предъявляешь мне такие обвинения. И в таком случае я прошу тебя немедленно покинуть мой дом. — (Она молчала, ее вдруг охватила паника. Еще одна ошибка, еще одно неверное суждение, которое дорого ей обойдется.) — Не знаю, что там за сумму он потребовал, — сказал Себастьян с каменным лицом и побелевшими от злости губами, — но я велел Полу Дэвису передать Оливеру, что я вообще отказываюсь от гонорара за «Меридиан-2». Именно потому, что знаю ваше тяжелое положение. И знаю, что «Литтонс» нужна эта книга. Естественно, я потребую от Пола объяснений, почему он пренебрег моими инструкциями, но мне кажется, ты могла бы оправдать меня за недостаточностью улик, хотя бы до тех пор, пока не выяснишь всех обстоятельств дела. В Англии человек считается невиновным, пока его вина не доказана. Но ты при твоей обычной надменной уверенности в собственной правоте даже не удосужилась проверить факты. Так что желаю тебе приятного вечера. И можешь отправляться на все четыре стороны.

Он вышел из комнаты и стал подниматься по лестнице. Селия еще какое-то время сидела в гостиной одна. Затем, медленно и тяжело передвигаясь, как старуха, последовала за ним.

— Знаешь, — сказала Селия, — я, наверное, уйду от Оливера.

— Уйдешь к любовнику? — Лицо леди Бекенхем было абсолютно бесстрастным, как и голос. Она на несколько дней приехала в Лондон на предстоявшие балы дебютантов и Хенли[36].

— Да. Я больше так не могу, мама. Не могу постоянно обманывать, предавать. Я хочу развода. Я постоянно хитрю, живу во лжи. Это такое скверное чувство. И так нечестно по отношению ко всем, особенно к Оливеру.

— Значит, ты считаешь, что по отношению к Оливеру честнее будет бросить его? О детях, насколько я понимаю, ты даже не думала. Жизнь во лжи, как ты это называешь, — твоя плата за удовольствия, Селия. В этой жизни человек ничего не получает даром. Я тебе постоянно это твердила, с тех пор как ты вообще начала что-то соображать.

— Но у вашего поколения все было иначе.

— Да что ты говоришь? Это почему же? Ну-ка, мне очень интересно. — В ее темных глазах, так похожих на глаза Селии, вспыхнуло изумление.

— Ну… сейчас уже нет острой необходимости соблюдать приличия, создавать видимость респектабельности, загонять себя в какие-то рамки. Люди теперь живут более открыто, никому нет дела до того, кто как поступает…

— Я раньше уже слышала от тебя эти бредни, Селия, как и многие другие. Я имею в виду твои нелепые политические взгляды: слава богу, что здесь не пошло дальше разговоров. Уверяю тебя: и сейчас найдется очень много людей, которым будет дело до того, как ты поступаешь, если ты действительно собираешься бросить мужа и детей. Или ты намерена забрать их с собой?

— Со временем да, обязательно. Но на первое время… вообще-то, я еще точно не решила, что делать.

— Да тебе и не придется решать. Если ты бросишь семью, судья вполне может счесть, что дети должны остаться с отцом. Я, признаться, на это надеюсь.

— Мама, это же несправедливо.

— Мне так не кажется. За что Оливера лишать детей? Что дурного он им сделал? «Развод» — это уродливое слово, Селия, и оно обозначает уродливое состояние. Ведь не случайно разведенные особы не допускаются к королевскому двору.

— О, неужели…

— Я советовала бы тебе, Селия, пошевелить твоими упрямыми мозгами и заглянуть на несколько лет вперед, всего на несколько, когда придет время выводить в свет Венецию и Адель. Сама ты их ко двору представить не сможешь. Многие люди нашего круга разорвут с тобой отношения. Тебя не допустят ни в королевскую ложу в Аскоте, ни на праздники в саду, ни на балы при дворе.

— Если ты полагаешь, что я должна остаться с Оливером, которого больше не люблю, только потому, что меня лишат королевских праздников, то ты плохо меня знаешь, — с усмешкой ответила Селия.

— Я знаю тебя очень хорошо, Селия. Знаю, что для тебя имеет значение, а что нет. Тебя вполне устраивает твое положение в обществе и все из него вытекающее. Не замечала, чтобы ты хоть раз отказалась от приглашения на бал при дворе или где-то не указала титул. В конце концов, тебе никто не запрещает это делать, но ты и не хочешь отказывать себе в удовольствиях. Ну да ладно, оставим это. Ты что, на самом деле полагаешь, будто твои честность и открытость, о которых ты с таким пафосом говоришь, восполнят Оливеру положение брошенного мужа? Ведь ты же просто уничтожишь его! А дети? Ты полагаешь, твои дети будут счастливы, зная, что их мать, видите ли, не хотела лгать отцу, но при этом бросила и их, и отца? А если ты заберешь их с собой, то, думаешь, им будет хорошо жить с чужим человеком?

— Им очень… нравится Себастьян, — сказала Селия.

— Да брось ты в самом деле! Сейчас ты начнешь мне втолковывать, что они примут его в качестве твоего любимого мужчины, скажут, как это для всех вас чудесно, и полюбят его, как родного отца. Этого не будет. Дети озлобятся, растеряются, ощетинятся — и на то будут все основания. Мне стыдно за тебя, Селия, и я хочу, чтобы ты это знала.

— Вот как, — произнесла Селия, и в голосе ее послышался гнев, — а я думала, ты меня поддержишь. Поэтому и начала этот разговор.

— Ничего ты не думала. Потому что думать так — это абсурд. Я не осудила тебя за измену мужу, потому что видела: то был период, когда твоя жизнь с Оливером зашла в тупик и не оправдывала твоих ожиданий, вероятно, она и теперь не проста. Такое слу чается у всех супругов. Не стану спорить. Но с самого начала я говорила тебе, что основой любовного приключения, если ты хочешь, чтобы оно доставляло радость, является абсолютная и безоговорочная преданность тому, что действительно важно в жизни, — твоему статус-кво. Ради бога, Селия, что тебе еще нужно? У тебя удачная семья, у тебя есть деньги, прекрасный дом, который, к слову сказать, твой отец купил, чтобы ты могла благополучно жить с человеком, которого безумно любила. У тебя есть успех в твоем деле, — кстати, как ты собираешься поступать дальше: по-прежне му работать в «Литтонс»? Непростой вопрос, я бы сказала. И у те бя есть хороший, пусть и немного скучный муж, готовый целовать землю, по которой ты ступаешь, и другой человек, с которым ты спишь. Чего еще ты хочешь?

— Я хочу снова быть счастливой, — помолчав, тихо сказала Селия. — Я хочу жить с человеком, которого люблю.

— Господи боже мой! И как долго, ты полагаешь, это продлится? Думаешь, тот мужчина, которого ты так любишь, никогда не станет докучать тебе за обеденным столом? Никогда не будет храпеть, у него не будет запаха изо рта? Или никогда не проявятся его дурной характер, его лень? Может, ты думаешь, что он все двадцать четыре часа в сутки будет ублажать тебя, а ты до конца жизни так и будешь таять от желания при каждом его прикосновении и искать малейшей возможности оказаться с ним в постели? Честное слово, Селия, ты с ума сошла. Одумайся, прошу тебя. Ты не понимаешь, что говоришь.

Минуту Селия сидела, в недоумении глядя на мать, потом встала и объявила:

— Я уезжаю. Не стоило мне начинать этот разговор. Я думала, что могу рассчитывать на твою помощь и наставление.

— Ты получила и помощь, и наставление, Селия. Подумай над тем, что я сказала, прежде чем решиться на какие-то действия. Это еще одно маленькое наставление, которое я намерена тебе предложить.

— Селия, дорогая…

— Да, что такое? Вообще-то, я ухожу, Джек, и не могу…

— Нет-нет, я не собираюсь тебя задерживать. Я просто хотел спросить, не хочешь ли ты пойти в «Баркли» сегодня вечером? Мы идем туда большой компанией, было бы чудесно, если бы…

— Нет, Джек, я не пойду, прости, вечером мне нужно поработать. У меня встреча с леди Аннабеллой по поводу книги про королеву Анну, потом…

— А… Ну, если ты вдруг передумаешь, мы там будем допоздна.

— Боюсь, что нет. То есть не передумаю. Но спасибо за заботу о твоей старой родственнице.

— Ты не старая, дорогая. Тебе всего только тридцать четыре года. Мы ведь с тобой ровесники.

— Я все время забываю об этом, — со вздохом заметила Селия, — но в любом случае я не могу пойти, Джек.

— Нам будет скучно без тебя.

Джек зашел домой переодеться. Брансон встретил его в прихожей и спросил, не хочет ли он коктейля и ждать ли его к ужину.

— Нет, сегодня нет, Брансон.

— Хорошо, сэр, я предупрежу повариху.

Джек поднялся наверх и лег в ванну, потягивая коктейль. Ему будет не хватать всего этого уюта. Но ему действительно нужно сделать прорыв. Он послал Лили огромный букет красных роз, а при встрече сказал ей, что, как ему кажется, она права и что он уже подыскивает квартиру.

— Есть очень симпатичное место на Слоун-стрит.

— Давно пора, — сказала Лили.

Но особого восторга не выразила, хотя и согласилась провести с ним выходные, свободные от спектаклей, чего раньше не делала. Джек решил, что он на верном пути. Гай был прав. Странные существа эти женщины. Черт их поймет!

Да, жаль беднягу Гая — он пребывал сейчас в адском состоянии. Неизвестно еще, выйдет ли книга. Гай дважды приходил в «Литтонс» на встречу с адвокатами. Во второй раз Джек пересекся с ним в уборной — Гай был готов заплакать.

— Я не хотел причинять все эти хлопоты, — оправдывался он, — я понятия не имел, что какой-то тип может так отреагировать.

Рукопись уже послали Лотиану. Джек тоже прочитал книгу и ума не мог приложить, из-за чего началась вся эта возня. Да, там имелся эпизод, связанный с главой колледжа Энтони Бьюхананом, у которого был роман с какой-то студенткой, но Джек не понимал, что тут такого. Даже если Гай знал о романе Лотиана, неужели его можно в этом обвинять? Как же глуп этот Лотиан, если собирается подавать в суд на Гая!

Насвистывая, Джек вышел из ванной и столкнулся с Барти. Она улыбнулась и, покраснев, исчезла в своей комнате. Прелестное дитя, и становится такой хорошенькой. Это будет потрясающая девушка! Он заметил, как четвертого июня на празднике в Итоне приятели Джайлза с большим интересом поглядывали на нее. Когда она выйдет в свет… но тут Джек вдруг задумался: а выйдет ли она? Выведет ли ее Селия? Сложновато все это. Могут возникнуть трудности.

— Мне нужно было повидаться с тобой, — сказала Селия, — непременно нужно. Мне так… так неловко.

— Дорогая моя, какая может быть неловкость? — целуя ее, спро сил Себастьян. — Я люблю тебя, ты любишь меня. Мы хотим быть вместе. Что может быть проще?

— Знаю, знаю. Но…

— Никаких «но». Мы уже долго тянем резину. Хорошо хоть наконец-то приняли решение.

— Знаю, знаю. — Она помолчала, вспомнив о том, при каких обстоятельствах принималось это решение, — вечером того дня, когда они поссорились из-за Пола Дэвиса — Селия поднялась тогда к нему в комнату и застала в слезах.

Себастьян плакал от обиды, что она так дурно подумала о нем, он боялся, что после этой ссоры потеряет ее. Селия подумала о той невероятной страсти, которую они тогда почувствовали друг к другу, вспомнила раненую нежность его ответа, свое раскаяние и смирение — столь непривычные для нее состояния. Она стояла, глядя на него сверху, и повторяла: «Прости, Себастьян, я так виновата», и слова выходили как-то неловко. А потом наступило длительное молчание, пока он медлил, пытаясь разобраться в собственных чув ствах, потому что был потрясен выше всякой меры — не самими ее словами, а тем, что она могла выговорить их, заподозрить его в подлости и стяжательстве. И тогда медленно, очень осознанно Селия начала раздеваться, пока наконец не предстала перед ним совершенно нагой, готовой подчиняться ему вплоть до самоотречения. И когда Себастьян прижал ее к себе, все еще неохотно, несмотря на сильное влечение, все еще сердясь, несмотря на ее раскаяние, он уже знал, что любит ее больше всего на свете, что она ему еще дороже, чем он думал, и что больше он не может помыслить без нее жизни.

Когда все закончилось, когда они вылечили друг друга и лежали, дрожащие, ослабевшие, после того как достигли долгой, трудной кульминации, он, улыбаясь сквозь слезы и вытирая слезы с ее лица, сказал:

— Пожалуйста, Селия. Пожалуйста, будь со мной. Полностью. Раздели мою жизнь. Ты ведь знаешь, что это правильно, ты знаешь, что так надо.

Она пристально посмотрела на него, скорее недоуменная и сконфуженная, нежели веселая и счастливая, как он того ждал, и наконец произнесла:

— Да, Себастьян, я готова к этому.

— Ты ведь не передумала? — спросил он.

Она взглянула на него, затем потупилась и сказала:

— Наверное, нет…

— Прошу тебя, Селия. Мы выстрадали это решение, ты сама его приняла. Мы все обсудили. Ты сказала, что это правильно, что другого пути нет…

— Знаю, знаю. — Она опять вгляделась в него, стараясь улыбаться и быть спокойной.

На самом деле Селию все чаще охватывала паника: то ей казалось, что чем скорее она уйдет от Оливера, тем лучше будет для всех, то ее мучили приступы сомнения в правильности этого решения. Слова матери повлияли на нее более, чем она ожидала, и образовали в сумятице ее мыслей некий здравый, взвешенный центр. И все же Селия не во всем соглашалась с матерью. В тот вечер она засиделась у леди Аннабеллы, вернулась домой поздно, вошла в комнату и застала Оливера уткнувшимся лицом в письменный стол. Вначале ей показалось неладное, но потом она поняла, что он просто уснул. Так вот, в ту первую минуту, когда она увидела мужа в этой позе, она вдруг почувствовала страшное, зловещее облегчение оттого, что у него случился сердечный приступ, что он умер и теперь она свободна. Потом, лежа с ним рядом, прислушиваясь к его ровному дыханию, Селия заставила себя вновь почувствовать то облегчение, окунуться в глубины эгоизма и скверны, каких она достигла, а потом долго раздумывала над тем, можно ли считать оправданной жизнь с человеком, которому она только что пожелала смерти.

Она закурила, глубоко затянувшись.

— Себастьян…

— Нет, Селия. Я не могу позволить тебе отказаться от своего решения. Ты сказала, что оставишь Оливера, и ты это сделаешь. Так будет лучше для всех нас. Посмотри на себя, ты же измаялась от переживаний.

Тут он был прав — ей действительно нездоровилось. Ее донимал жесткий кашель — отчасти, должно быть, от курения, как она думала, у нее пропал аппетит и появилась постоянная, до тошноты, боль в животе, кроме того, ее мучила бессонница. Селия страшно исхудала. Вид у нее был жуткий, она это знала: волосы сделались тусклыми, лицо землистым, под ввалившимися глазами появились морщинки.

— Это я довел тебя до такого состояния, — сказал Себастьян, нежно протягивая руку и гладя ее по щеке. — Прости меня.

— Нет, Себастьян, это не ты. Я сама себя довела.

— У тебя такой изможденный вид. Наверное, ты очень много работаешь.

— А как иначе? Только так я могу сохранить здравый рассудок. Себастьян, как же мне быть с «Литтонс»? Если…

— Селия, — сказал он твердо, — давай сначала подумаем о нас с тобой. А «Литтонс»… Наверное, ты не сможешь бывать там ежедневно. Это было бы не очень удобно.

— Да, — согласилась она.

И подумала о своей работе в «Литтонс», которая, составляя огромную часть ее жизни, вносила в эту жизнь хоть какой-то смысл. Как же теперь она будет без «Литтонс»? Странно, прежде Селия никогда толком не думала об этом, до тех пор пока леди Бекенхем ей не сказала. Что ж, мама права: жизнь без работы — даже с Себастьяном — представлялась ей невозможной, как без света или пищи.

— Я подумал, — заговорил Себастьян, — что ты могла бы стать независимым редактором. К тебе пошла бы половина авторов, а то и половина издателей Лондона. Разумеется, ты могла бы по-прежнему работать для «Литтонс», но не только. Почему бы не работать дома?..

— Дома? — тупо повторила Селия, машинально представив дом на Чейни-уок. — Как это дома?

— Ну как, устроим тебе кабинет. Тут много комнат. Тебе ведь нравится та, что наверху, рядом со спальней?

— А, да. Я поняла. — Комната в доме, который не ее. Но он же станет ее домом! Если ей хватит храбрости. — А… дети?

— Селия, насчет детей мы все решили. Я буду очень рад видеть у себя твоих детей. По крайней мере, какое-то время. Это не проблема.

— Но поначалу…

— Поначалу тебе придется разлучиться с ними. До тех пор, пока все не утрясется.

Она молчала, снова вспоминая слова матери: «Дети озлобятся, растеряются, ощетинятся…»

Селия неожиданно повторила их вслух.

— Несомненно, — взглянул на нее Себастьян. — Но потом они оправятся. Дети — существа гибкие. К тому же они знакомы со мной и относятся ко мне не без симпатии.

— Ох, Себастьян. Это совсем другое. Они тебя знают и любят как друга. А не как человека, укравшего у них мать и оскорбившего их отца. Я…

— Селия, а теперь давай подумаем, что будет в противном случае. Трезво. Ты будешь продолжать терзаться, как сейчас. Или даже хуже. Можешь вообразить? Еще долгое время. — Она закрыла глаза и покачала головой. — Или нам придется отказаться друг от друга. Ты вернешься к Оливеру. Ко всем прежним страданиям, несчастью и неудовлетворенности. На всю оставшуюся жизнь. Ты считаешь, что в силах это вынести? Ты этого хочешь?

— Нет. Нет, Себастьян, не этого. Конечно не этого. Это было бы ужасно. Но…

— Что «но»?

— Но, может быть, это правильно. Может быть…

— Селия, если женщина чувствует себя одинокой, несчастливой, неустроенной, это не может быть правильно. И Оливер тоже переживает, ты сама говорила мне.

— Да. Но я не виновата — на него повлияла война, у него плохое здоровье, он страдает от собственной неуверенности во всем…

— Послушай, ты зря считаешь его человеком беспомощным. Или зависимым. У него чудовищная воля, и он знает, чего хочет. И борется за это. Оливер выживет, поверь мне. Он бы не обращался с тобой подобным образом, если бы не мог обойтись без тебя. — Она по-прежнему молчала. Он взял ее руку и поднес к губам. — Живи со мной, люби меня. Пожалуйста, Селия. Ты же знаешь, что так будет правильно. Ты же знаешь!

— Себастьян, — сказала она и, вдохнув поглубже, вся встрепенулась и выпрямила спину. — Да, Себастьян, ты прав.

И решилась окончательно. Но самым мощным стимулом стали не слова Себастьяна, хотя в них было много правды. Селия снова вспомнила то жуткое мгновение вчера ночью, когда пожелала Оливеру смерти, мгновение, еще ни разу не пережитое ею и невозможное по отношению ни к одному человеку на свете. Селия воскресила в памяти это страшное чувство, и в ту минуту ее брак, казалось, окончательно и безнадежно погиб.

Глава 24

Есть все же истина в старой пословице о том, что муж обо всем узнает последним. И часто это случается по той простой причине, что никто ничего не хочет мужу рассказать. Он как будто стоит за какой-то призрачной дверью, у порога которой прекращаются все толки. И хотя сплетни прокладывают себе пути решительно повсюду: сквозь окна, двери, по дымовым трубам, по улицам, по вечеринкам, бегут по обеденным столам, танцуют в ночных клубах, плавают в бассейнах, резвятся на теннисных кортах, — сквозь двери мужа они не проходят, а замолкают или теряют силу у порога.

Сплетни о Селии широко распространились в свете к середине лета. Сначала Элспет Гранчестер под строжайшим секретом сообщила о ней только двум ближайшим подругам, заверив их, что они самые первые, кто знает об этом, и что эти слухи ни в коем случае не должны распространяться дальше. Те тоже рассказали новость только одной-двум подругам с просьбой помалкивать, и уже примерно к концу недели это известие распространилось по всему Лондону и его окрестностям и даже — поскольку в разгаре был период летних отпусков — пересекло Ла-Манш и проложило путь к югу Франции, в горы Тосканы и на борту нескольких роскошных яхт поплыло по Средиземному и Эгейскому морям.

Леди Бекенхем не удалось укрыться от сочувственно-любопытных вопросов, которые преследовали ее как в Лондоне, так и в деревне, но она быстро заткнула рот сплетникам, а Джек Литтон изображал полное неведение, когда из него пытались вытянуть подробности. Примерно так же вела себя и сестра Селии Каролина, хотя своими решительными заявлениями о полной неосведомленности в этом деле она наводила окружающих на мысль, что тут что-то нечисто. Самого Себастьяна Брука никто ни о чем не спрашивал, за исключением нескольких старинных друзей, но все пристально наблюдали за малейшими нюансами его поведения, которые подтвердили бы, что распространившиеся слухи небезосновательны. И только Оливер Литтон, обеспокоенный и угнетенный множеством всяческих проблем, кроме семейных, сидел у себя в офисе на Патерностер-роу или угрюмо глядел из окна гостиной на Чейни-уок и ничего не знал.

Конечно, он уже давно не был уверен в своем семейном благополучии, если бы его вдруг кто-то решил спросить об этом. На самом деле Оливер чувствовал постоянную и все возраставшую тревогу, ему казалось, что каждый день он понемногу теряет Селию: всякий раз, когда она поздно возвращалась домой или, сидя за обеденным столом, будто витала душой где-то далеко от него. Странно, но это чувство не покидало его, даже когда они сидели вдвоем в гостиной в тех редких случаях, если Селия оставалась вечером дома, а не уходила пить коктейли и танцевать куда-нибудь в ночной клуб. Оливер угадывал перемену по уклончивой улыбке жены, когда справлялся о ее делах, по тому, как она еле заметно отстранялась, если он нагибался, чтобы поцеловать ее. Он чувствовал ее эмоциональное и физическое отчуждение даже в те моменты, когда между ними случалась — все реже и реже — близость, знал, что с каждым днем и даже часом она все более отдаляется от него. И все же он продолжал игнорировать свои инстинктивные ощущения, старался доверять Селии и всеми правдами и неправдами отворачиваться от правды. Почему он это делал? По той простой причине, что был не в состоянии это вынести. Оливер всей душой любил Селию и остро нуждался в том, чтобы и она любила его точно так же. Да, временами он бывал раздражен, спорил с ней, делал ей замечания, но это ничего не означало. Без Селии его жизнь, во всяком случае, смысл ее сводился на нет. Для того чтобы вести хоть сколько-нибудь осмысленное человеческое существование, ему нужна была она. По-другому Оливер уже не мог жить.

— Селия, я уезжаю. — Лицо Джека сделалось бледным и каким-то вытянутым, он избегал смотреть ей в глаза.

— Джек! Почему ты уезжаешь? Разве тебе здесь не нравится? Нам без тебя будет скучно.

— Давно пора самому как-то определиться. Мне уже тридцать пять лет и…

— Мне столько же. Мы ведь с тобой ровесники, забыл?

— Да. Ну, в общем, я уже подыскал место.

— Правда? Где? Можно мне поехать посмотреть?

— Ну, потом как-нибудь. Когда я переберусь туда.

— А где это?

— На Слоун-стрит. Квартира.

— Хорошая?

— Да, очень хорошая. А теперь извини, у меня свидание с Лили.

«Значит, он знает, — подумала Селия, наблюдая, как Джек выходит из гостиной, — он уже слышал. Элспет хорошо потрудилась». Селия слышала, как он сбежал вниз по лестнице, слышала, как хлопнула входная дверь, видела, как от их дома по Чейни-уок постепенно удаляется его светлая голова. На нее вдруг навалилось страшное уныние: она будет так скучать по Джеку. Скучать по его к ней привязанности, по его насмешкам, болтовне, по его ужасным шуткам. Скучать по их выездам после ужина, по его друзьям, даже по Лили, хотя та никогда не была вполне… дружелюбна с ней, оставалась холодной и отстраненной. Наверное, Лили узнала обо всем еще раньше: очень уж смышленая она, эта девушка, шустрая, прозорливая. Куда смышленее, чем Джек. Селия задумалась, как они теперь смогут общаться с Джеком. Скорее всего, никак. Да, похоже, его уход — это предвестие того страшного, что ждет ее впереди.

Джек был страшно удручен, услышав от Лили подтверждение слухов о связи Селии и Себастьяна. Он танцевал с Кристал, а Лили сидела и довольно оживленно беседовала с какой-то женщиной. Он подошел и спросил, что они обсуждают.

— Твою невестку, леди Селию.

— Селию? А что именно?

— Я была права.

— В чем?

Джек был уже изрядно пьян, и то, что он услышал от Лили, совершенно выбило у него почву из-под ног.

— У нее связь.

— Лили, я не верю в это, — устало сказал он, но тут же, противореча самому себе, спросил: — С кем?

— С Себастьяном Бруком.

— С писателем?

— Да.

— Какой… кошмар. Откуда ты знаешь?

— Мне только что сказала Гвендолен Олифант.

— А Гвендолен кто сообщил?

— Сестра Элспет Гранчестер.

— А она откуда знает?

— Селия сама сказала об этом Элспет.

— О! — застонал Джек, как будто от удара, и тут же протрезвел.

Сама эта мысль была ненавистна ему. Подумать только: Оливер, которого он так любил и на которого равнялся, обманут, его превратили в жалкого рогоносца, и об этом знает весь Лондон. А Селия? Она что, свихнулась? Как можно сказать такое Элспет Гранчестер, которая в тот же день распускала сплетню на весь город? Ему была отвратительна мысль, что Селия, которую он с первых дней обожал, чьим обществом гордился, чьей красотой восхищался, Селия, которая всегда была для него воплощением идеальной жены, оказалась всего лишь неверной и вероломной женщиной, причем не просто изменила Оливеру, но предала его с тем, кого он считал своим другом. Джек испытал какое-то ми молетное, низменное чувство, вспомнив, как тем вечером, во время войны, он попытался соблазнить Селию, а она ему отказала. Надо же, строила из себя святую, а сама спуталась с этим Себастья ном. Джек почувствовал острый укол ревности, и ему стало еще больнее.

— Извини, — мягко заметила Лили, — наверное, мне не стоило тебе говорить. Я знаю, как Селия тебе нравится.

— Нравилась, — отрезал Джек. — Слава богу, что я уехал от них.

— Мне нужно поговорить с Оливером, — наконец сказала Селия Себастьяну в один жаркий июльский вечер, когда более, чем обычно, чувствовала удушье своего двусмысленного положения.

— Когда? — со вздохом спросил Себастьян, потому что уже неоднократно слышал о намерениях Селии, но на следующий день узнавал, что ничего не вышло: Оливер слишком устал, был очень занят, кто-то из детей капризничал или приболел, или весь вечер с ними был Джек.

— Сегодня вечером точно, — пообещала она, — это наиболее удачный момент: он, кажется, наконец удовлетворен, доволен книгой Джека, от Лотианов нет никаких вестей — он надеется, что они отказались от своей глупой тяжбы.

Селия сидела за ужином не в состоянии есть и наблюдала за тем, как Оливер гоняет по тарелке куски мяса, отказавшись от вина, которое она настойчиво ему предлагала, считая, что алкоголь в какой-то степени ослабит его шок от услышанного. Оливер без конца твердил о книге Джека, о «Бьюхананах», по сути дела уже подготовленных к печати, о Джайлзе и о том, как тот хочет поскорее приехать домой на летние каникулы.

Наконец, трясясь от страха и одновременно злясь на себя за свою нерешительность, Селия произнесла:

— Оливер, мне нужно кое о чем поговорить с тобой.

— Да? — встрепенулся он, неопределенно улыбаясь. — И о чем?

— Я должна тебе сообщить… нечто важное.

— Может быть, поднимемся наверх или перейдем в гостиную? И там попьем кофе?

— Нет, — заявила она, — нам лучше остаться здесь.

— Ну хорошо, — согласился он, откидываясь на спинку стула, — я слушаю.

— Я хотела… поговорить… сообщить… — Но заранее приготовленные слова не шли.

— О чем, Селия? О детях? О летних каникулах? Я подумал, что можно было бы в этом году поехать вместе куда-нибудь на юг Франции. Я не любитель жары, но детям это понравилось бы, и тебе тоже, я…

— Оливер, это не имеет никакого отношения к летним каникулам.

— Да? Нет, я просто к слову. А вообще, как тебе такая идея?

— Никак, — отрезала она.

— Почему? Мне казалось, ты обрадуешься.

— Дело в том, что я… в общем, в этом году я не поеду с тобой во Францию.

— Как так? — удивился Оливер, и на лице его появилось выражение настороженности. — Надо, Селия. Тебе нужен отдых, ты плохо выглядишь.

— Да, но, видишь ли, я буду…

— Извини, Селия. Давай все-таки пойдем наверх. Такой чудесный вечер, можно с удовольствием посидеть у окна и понаблюдать закат на реке.

— Оливер…

— Пойдем, я велю, чтобы туда подали кофе.

Селия вяло поплелась за ним. На нее вдруг нашло какое-то оцепенение, заторможенность, чего раньше с ней никогда не было. Наконец они сели, и она сказала:

— То, что я должна сообщить тебе, очень непросто.

— Должна сообщить? — Оливер странно посмотрел на нее, почти нетерпеливо.

«Он знает, — подумала Селия, — он сознательно тянет время. А в самом деле, почему бы ему этого не делать?»

— Да. Боюсь, настало время сказать… И я не знаю, как начать. Но…

— Что?

— Это касается… нашего брака.

— Нашего брака! Ну, тут особо нечего говорить. Нашему браку уже столько лет, он, конечно, малость поизносился, но жив-здоров. Тебе не кажется?

— Ну… нет, я бы так не сказала.

— Почему же? — осторожно удивился Оливер, словно жена выразила сомнения по поводу роста экономики или отсутствия смысла в действиях Лейбористской партии. — А я в этом почти уверен.

— Нет, ты не прав. И я… я хочу поговорить как раз об этом.

— Дорогая, это может подождать. Я очень устал сегодня и не в состоянии вести философские беседы. Я хочу спать. Спокойной ночи.

— Оливер, я…

— Нет, Селия. Не теперь.

Это было поразительно: решимость Оливера не сталкиваться с гибельной правдой и намерение Сели во что бы то ни стало столкнуть его с ней. И сколько же будет длиться эта пытка? Тогда она сказала очень громко, почти с отчаянием, утратив всякий здравый смысл:

— Оливер, я хочу уйти от тебя. Ты что, не понимаешь?

Он немного посидел, уставившись ей прямо в лицо абсолютно пустым взглядом, а потом сказал:

— Прекрасно понимаю. Но сейчас не время об этом говорить. Спокойной ночи, Селия. Приятного сна.

Это был шах и мат.

— Это шах и мат, — нетерпеливо крикнула она Себастьяну, — он не слушает, не отвечает, не обсуждает, он не хочет ничего знать. Что делать, я ума не приложу?

— Просто уйди, — посоветовал он, — соберись и уйди. Тогда ему придется узнать.

— Я не могу, — воскликнула Селия, — не могу так поступить.

— Придется.

Селия чувствовала, что ей становится все хуже от постоянного напряжения и душевных страданий. Кашель усилился, а аппетит пропал вовсе. Она не спала. Не могла работать. Ее раздражали все: дети, прислуга, коллеги. Она нигде не хотела бывать, не виделась с друзьями, не отвечала на телефонные звонки, боясь, что сейчас ее начнут расспрашивать, сочувствовать, давать советы. Мама самоустранилась из ее жизни, от ММ тоже не было никакой поддержки, потому как она жила далеко. Селия молила Бога, чтобы ММ ничего не узнала, но опасалась, что молитвы ее не будут услышаны.

ММ действительно ничего не знала — просто поблизости не было никого, кто мог бы ей сообщить. Леди Бекенхем даже и не помышляла об этом, Оливер был на такое не способен, да и сама Селия пока всеми силами сопротивлялась этому. До тех пор пока все не утрясется, пока расставание с Оливером не будет делом решенным, ей казалось нечестным сообщать ММ, втягивать ее в их конфликт, нарываться на осуждение и молить о пощаде. ММ души не чаяла в Оливере и очень любила Селию — для нее это будет настоящим ударом. Как только все устроится и она будет с Себастьяном, она с ней поговорит, дружбу ММ нельзя терять. Но пока Селия решила держаться от ММ подальше. Временно.

Селия чувствовала себя как в тюрьме: не с кем было поговорить, не с кем посоветоваться. Никто не принимал и Себастьяна.

— Я просто не знаю, что делать, — в отчаянии говорила она, — просто не знаю.

— Ты постоянно это твердишь. А по-моему, все очень просто.

— Тебе, конечно, просто. Оливер для тебя ничего не значит. Ты не чувствуешь ни вины, ни угрызений совести по отношению к нему.

— Напрасно ты так думаешь.

— Себастьян, это дурацкий разговор.

— Согласен. Почему же ты просто не уйдешь?

— Я тебе говорила. Не могу.

— Послушай, он обязан считаться с фактом. Что у нас это всерьез.

— Знаю, но…

— А письмо?

— Письмо. Нет, Себастьян, это как-то глупо. Как я могу оставить Оливеру письмо, в котором сообщу, что нашему браку конец? Это будет бессовестно и трусливо.

— Ты перепробовала уже все храбрые пути. Ничто не сработало.

— Не представляю, как я… — в упор посмотрела на него Селия.

— Оставь ему письмо. Дома. Ну хорошо, не говори, что уходишь навсегда, скажи, что на какое-то время.

— К тебе?

— Ну… так это же очевидно!

— Я не понимаю, почему это очевидно.

— Селия, что с тобой?

— Я и сама не знаю.

— Ну так напиши, что пыталась сказать ему, но он не пожелал тебя выслушать. И теперь тебе требуется время, чтобы все уладить.

— Но это жестоко.

— Милая моя, ты не можешь ласково оставить мужа.

— Да. Но… как же дети?

— Ну, им, наверное, тоже нужно будет сообщить.

— Да, но мне казалось, что нам с Оливером лучше сделать это вместе. И что детям надо сообщить до того, как я оставлю для него письмо. До моего ухода. Или лучше потом вернуться и сказать им? О боже, Себастьян, это какой-то кошмар!

— А не лучше будет куда-нибудь услать их на несколько дней? Например, в гости к бабушке?

— Мама со мной даже не разговаривает.

— Ясно. — Себастьян вздохнул. — Я приношу тебе одни несчастья, да? Мне очень жаль.

Селия встала и подошла к нему.

— Но при этом ты подарил мне счастья больше, чем можно вообразить, — сказала она. — И, что бы ни случилось, это очень важно. — Она наклонилась и поцеловала его. — Я люблю тебя, Себастьян. Очень сильно люблю. И когда я с тобой, я уверена, что поступаю правильно. Я непременно, непременно спрошу маму. Это хорошая мысль.

Барти с нетерпением ждала, когда же Джайлз приедет на каникулы. В доме что-то изменилось, но она не могла толком понять, что именно. Вроде бы все жили как обычно: Уол подолгу сидел за письменным столом, тетя Селия тоже часто работала допоздна, но дело было вовсе не в этом. Казалось, у них все в порядке, они даже не спорили, как случалось раньше. Но тетя Селия постоянно бывала не в духе: отчитывала няню, кричала на близнецов, которые учились очень плохо, раздражалась по пустякам. Кроме того, тетя Селия совсем не спала: Барти часто слышала, как она ходит по дому среди ночи. Вообще-то, она и раньше любила бодрствовать по ночам. Но теперь вид у тети Селии был усталый и не вполне здоровый — Барти даже пару раз спрашивала, все ли с ней в порядке, но она отвечала, что да, она совершенно здорова, просто утомилась. Наверное, бессонница, думала Барти.

Постепенно в доме поселилось уныние. Раньше, даже когда тетя Селия бывала в дурном расположении духа и закатывала шумные ссоры с Уолом, ругала близнецов, ее поведение имело какую-то разумную основу. Прочную и веселую. Но теперь все вдруг зашаталось. И стало тоскливым.

А тут еще и Джек переехал, как будто почувствовал, что в доме творится неладное. Барти даже всплакнула, когда он сообщил ей об этом. Она любила Джека: он такой забавный, и с ним так весело играть в «Монополию» и другие игры, а также в карты или шашки — но здесь Барти почти всегда выигрывала, поэтому Джек обиделся, и они решили играть только в «Монополию». Вид у него, когда он уезжал, был весьма удрученный. Когда Барти спросила Джека, почему он уезжает, он ответил, что слишком стар, чтобы продолжать жить у брата, и ему нужна независимость. К тому же у него есть подруга, и она тоже так считает. Джек сказал, что подыскал очень хорошую квартирку, и Барти может прийти и посмотреть, если хочет. Барти хотела сходить, но постеснялась. Зачем докучать ему, ведь он и так страдает. Похоже, они с тетей Селией перестали ладить. Раньше они всегда болтали и шутили, постоянно ходили куда-нибудь вместе, оставляя Уола одного, и никому не было до него дела. А теперь Джек уехал и будет, наверное, жить со своей подругой, даже не поговорив с тетей Селией. Может быть, они поссорились, но спросить об этом Барти, конечно же, не решалась.

— Скоро вы все на несколько дней поедете в Эшингем, — однажды сообщила няня. — Я упакую ваши вещи, а если вы хотите взять что-то дополнительно, заранее выложите это на кровать для стирки.

— В Эшингем! Когда? — спросила Адель.

— Как только вы закончите заниматься. На следующей неделе, я думаю.

— А Джайлз поедет? — поинтересовалась Венеция.

— Не знаю. Наверное, да. Мне толком ничего не сказали.

— Но…

— Что «но», Барти?

— На следующей неделе у нас концерт. Я буду играть на фортепиано, я же предупреждала тетю Селию…

— Не знаю, Барти. Тебе лучше спросить у нее.

Барти спустилась к завтраку очень встревоженная. Тетя Селия и Уол читали газеты.

— Тетя Селия…

— Что, Барти?

— Няня сказала, мы едем в Эшингем.

— Да, едете. На следующей неделе. Всего на недельку или две. Вам всем это пойдет на пользу — немного деревенского воздуха.

— Но, тетя Селия, это же концертная неделя, я играю…

— Ах да, я и забыла. Извини, Барти. Боюсь, тебе придется пропустить концерт.

— Как пропустить? Но… я не могу, я солирую…

— Барти, а я не могу просить маму менять планы только из-за твоего концерта. И у меня тоже есть дела.

— Мама, так же нечестно! — сверкая глазами, крикнула Адель. — Барти целыми днями готовилась. Ты сама ей велела. В общем, мы тоже не хотим ехать, у нас будет праздник, а потом мы хотим пойти на концерт, послушать Барти, и…

— Адель, помолчи, пожалуйста. До тех пор, пока вы с Венецией не начнете лучше учиться, у вас больше не будет никаких праздников, это я тебе обещаю. А теперь все за завтрак. И утихомирьтесь.

— Селия, я на самом деле не понимаю, с чего это Барти будет пропускать концерт. — Голос Оливера звучал необычно твердо.

Он никогда раньше не спорил с ней о детях в их присутствии. Четыре пары глаз впились в него. Было видно, как дети затаили дыхание.

— Извини, Оливер, — в упор посмотрев на него, сказала Селия, — но я бы предпочла, чтобы ты не путал карты. Все уже устроено.

— Значит, это следует расстроить. Я разрешаю Барти остаться.

— Нет, она не может остаться. Няня будет в Эшингеме.

— А где будешь ты?

Воцарилось мертвое молчание.

— Я… я буду здесь, — неуверенно произнесла Селия. — Скорее всего. Но у меня дел по горло. Именно поэтому я и хочу, чтобы дети отправились в деревню.

Снова молчание.

— А где будет Джайлз? — последовал вопрос Оливера.

— В Эшингеме. Как только закончит учебный год.

— А он знает об этом?

— Пока нет. Оливер, нельзя ли отложить этот разговор?

— Нельзя. Разве ты не видишь, что Барти очень расстроена? И я ее вполне понимаю. Так вот, независимо от того, поедут ли близнецы, Барти должна остаться. Как бы ты ни была занята. И на концерт пойду я, если ты не можешь.

— Так нечестно! — в один голос закричали близнецы. — Мы тоже хотим пойти!

— Ну, вы можете и обойтись, шалуньи. Когда концерт, Барти?

— В следующую среду, — ответила та.

— Прекрасно. Я помечу это у себя в ежедневнике.

— Оливер…

— А теперь бегите, Дэниелз уже ждет вас.

Барти вышла и принялась натягивать жакет и школьный берет, через неплотно закрытую дверь она услышала, как Уол сказал:

— Я понятия не имею, что ты задумала, Селия, и не желаю ничего знать. Но Барти концерт не пропустит.

Наступило долгое молчание, потом дверь распахнулась и появилась Селия. Хлопнув дверью, она стала подниматься по лестнице.

— Так тебе и надо! Папа на нашей стороне, — едва слышно сказала Адель.

Но Селия услышала ее. Она обернулась, стремглав сбежала вниз и, размахнувшись, сильно ударила Адель по лицу.

— Пора научиться хоть что-то уважать! — завизжала Селия. После чего поднялась в спальню и закрыла за собой дверь — на этот раз тихо. Больше в доме не слышно было ни звука.

Барти сидела в автомобиле, сдерживая слезы и обнимая навзрыд плачущую Адель.

Все было ужасно. Просто ужасно. Барти не знала, что теперь всех их ожидает.

— Я больше так не могу, — разрыдалась Селия. В обеденный перерыв она взяла такси прямо до дома Себастьяна. Сплетни ее больше не волновали. Все и так знают, кроме Оливера, а он знать не хочет — ну и пусть.

Себастьян достал носовой платок и промокнул ей щеки.

— Давай рассказывай, в чем дело.

— Я безобразно веду себя со всеми. Мучаю всю семью. Я стала такой… дрянью. Да, я дрянь!

— Ерунда. Иначе я бы не полюбил тебя.

— Не шути. Это не смешно.

— Прости. А что ты сделала?

— Сначала я заявила Барти, что она не будет выступать на концерте.

— Ну и что тут плохого?

— Это ужасно! Она столько готовилась, а я забыла. И сказала ей, что это не имеет значения. Себастьян, раньше я никогда бы такого не сделала. Никогда. Потому что это очень даже имеет значение.

— А почему она не может выступать?

— Я уже договорилась с мамой — все дети едут к ней. Как ты и хотел.

— Да, да. Храбрый поступок.

— Куда уж храбрее! В общем, мама согласилась, в том-то и дело, и все уже было спланировано, а это значит, что я… ну, в общем… А потом Оливер сказал, что Барти непременно должна играть, что она может остаться, и это так меня разозлило — как он смеет вмешиваться?

— И что? — вежливо, но безучастно продолжал расспрашивать Себастьян.

— И тогда я вышла из себя, а Адель мне надерзила, и я ее ударила.

— Насколько я понимаю, хорошая порка им обеим пошла бы на пользу.

— Это не порка. Я ударила ее по лицу. На виду у всей прислуги, и Барти, и… Ох, что я натворила? Мне придется просить прощения.

— Что ж, и попросишь. Ты просто выдумываешь себе страдания. По-моему, ничего страшного не произошло.

— Себастьян, это серьезно. — Селия вынула сигарету из серебряной коробки, стоявшей на столе, закурила, затянулась и закашлялась.

— Тебе нужно это бросать, — строго сказал Себастьян.

— Брошу. Когда мне станет лучше.

— Когда ты будешь жить со мной, ты точно это сделаешь. А теперь послушай меня. Мне действительно очень жаль. Всех вас. Но все страдания оттого, что ты очень напряжена, Селия. Когда все закончится и снова встанет на свои места…

— Встанет ли?

— Непременно. Потому что мы с тобой поступаем правильно, и ты это знаешь.

— Не знаю, — запротестовала Селия, — я ничего такого не знаю.

— Ну так я знаю. А если ты действительно утратила веру, тогда я буду верить за нас обоих. Иди-ка сюда, дай я тебя обниму покрепче. И все будет хорошо. Когда, кстати, этот концерт?

— В следующую среду. Оливер собирается пойти на него. Он страшно сердился на меня, когда приехал в офис. Страшно. Я сказала, что тоже хочу пойти, а он заявил, что обойдется без меня.

— В таком случае, — улыбнулся Себастьян, — это самый подходящий день, чтобы уйти от него.

— О нет, Себастьян. Нет, я, наверное, не отважусь на такое.

— На мой взгляд, есть все основания требовать судебного запрета на издание книги, — подытожил Говард Шо. — Совпадения вполне можно представить как весьма значительные и абсолютно явные. Поэтому все, что касается любовных отношений героев, мы вправе трактовать как клевету. — (Джаспер Лотиан кивнул.) — Конечно, вам нужно быть готовым к широкой огласке. Если книгу все же решат издавать — а так может случиться, — нам нужно будет очень убедительно отстаивать свою позицию. Вы согласны?

После легкого колебания Джаспер Лотиан произнес:

— Да, согласен. На меня, конечно, будут смотреть как на человека, вставшего на защиту своего доброго имени.

Говард Шо посмотрел на Лотиана, не уверенный в том, что его клиент ему симпатичен. Этот профессор был напыщенным, лишенным всякого чувства юмора и тщеславным до нелепости. Одевался он, как престарелый Руперт Брук, в просторные жакеты, мягкие рубашки и обвислые галстуки бантом; его волосы, уже седые, почти ниспадали на плечи, заботливо уложенные волнами. Конечно, все эти академики с большими странностями, особенно в таком солидном возрасте. А впрочем, какая разница, симпатичен он ему или нет — само дело вызывало у Шо особый интерес.

— Возможно, вам придется заручиться свидетелями, которые могли бы подтвердить ваши моральные принципы, — предупредил Шо.

— Это можно сделать. Конечно.

— Хорошо. Тогда я напишу издателям.

— И что вы им напишете?

— Для начала, что мы хотим, чтобы оскорбительные эпизоды были изъяты из текста. Им следует предложить такой выход.

— Да, это было бы идеально, — согласился Джаспер Лотиан. — Вы полагаете, они пойдут на такое?

— Довольно сомнительно. Эти эпизоды — стержень всей книги. Но возможно, что-то и получится. Для них это лучше, чем терять всю книгу. Сдается мне, в нее сделаны немалые вложения.

— Понятно. Что ж, мне очень жаль.

— Да, вы правы.

— Оливер, я опоздаю в офис сегодня утром.

— Ничего удивительного.

— Да нет, мне нужно повидать леди Аннабеллу и поговорить о ее книге. «Фойлз»[37] хочет устроить ее чтения, и еще…

— Да-да. Смею заверить, что «Литтонс» продержится несколько часов без тебя. Как ты знаешь, в полдень я еду к Барти на концерт. Я распорядился, чтобы Дэниелз подвез ее к офису, а отсюда мы поедем вместе.

— Мне тоже хотелось бы с вами…

— А мне хотелось бы, чтобы тебя там не было. Если не возражаешь. Это наше дело, мое и Барти. А потом я обещал устроить ей чай в «Фортнуме».

— Но, Оливер…

— Мы теперь мало бываем вместе. И я с удовольствием воспользуюсь такой возможностью.

— Очень хорошо. — Селия сделала последнюю отчаянную попытку: — Оливер, мне очень хотелось бы поговорить с тобой… обо всем. О нашей совместной жизни и прочем. Это действительно крайне важно.

— Прости, дорогая. Сегодня вечером у меня много дел. Особенно учитывая то обстоятельство, что завтра большую часть дня меня не будет на работе. Я уверен, ты меня поймешь.

Селия сдалась.

В тот день близнецы уехали рано вместе с няней. Барти должна была отправиться в Эшингем на следующий день. После завтрака Селия попрощалась с ними. Это было ужасно. Она попросила прощения у Адели за то, что ударила ее, открыто признав, что не имела на это права, но была очень расстроена и не смогла сдержаться. Адель, почуяв удачный момент для драмы, снова принялась рыдать, а затем бросилась к матери в объятия и сказала, что она сама просит прощения за то, что мама была в таком состоянии, и ей очень жаль, если причиной этой тревоги послужили ее плохие отметки в школе. Обе девочки прилипли к Селии, рыдая, пока няня не усадила их в машину. Няню ничуть не тронул этот спектакль, накануне она слышала, как близнецы с удовольствием обсуждали поездку в Эшингем и то, как весело там будет с Джеем, Билли и пони и как им ужасно хочется снова повидать своего пса. Но Селия, которая этого не знала, стояла, глядя на заплаканные лица дочерей, их темные, огромные, блестящие от слез глаза, и вспоминала сияющий майский день, когда впервые привезла их домой на Чейни-уок — два одинаковых свертка; вспомнила веселую улыбку Оливера, когда он вносил их в дом, и подумала, какая же она тогда была счастливая. А теперь ее не покидала мысль о том, что она прощается с девочками не на две недели, и не только с ними, а со всей жизнью, которую она делила с ними и их отцом, и прощается навсегда.

Селия пошла в кабинет, чтобы написать письмо. Это было чрезвычайно трудно и очень больно. Она представила, что стоит на берегу, глядя на уходящую волну, которая откатывается все дальше и дальше, становится недоступной, недосягаемой. Она невольно сравнила с этой волной свой брак, и сердце ее сжалось от печали и одиночества. Господи, но за что же она лишает прежнего счастья и Оливера? И тут же подумала, как невыносима стала совместная жизнь для них обоих, и сказала себе: надо все вытерпеть, чтобы потом и ей, и ему было хорошо.

Селия написала мужу, что счастлива была с ним большую часть их совместной жизни, что преданно любила его и любит до сих пор.

Но я чувствую, как сильно мы изменились, перестав быть теми людьми, какими были прежде. В основном виновата война, но также наши принципиально разные взгляды на «Литтонс» и руководство им. И конечно, многое изменилось в нашей личной жизни. Мне нужен человек, который ценит меня такой, какая я есть, а не такой, какой я должна быть. А мне кажется, что в последнее время ты воспринимаешь меня именно так, Оливер, как кого-то совершенно не годного для жизни с тобой — ни профессионально, ни чисто человечески. Ты критикуешь каждое мое движение, хотя иногда и справедливо. Долгое время я изо всех сил старалась угодить тебе, но бесполезно. Ты постоянно вынуждал меня чувствовать себя ветреной, эгоистичной и уж никак не равной тебе и не годной тебе в деловые партнеры. Такое очень тяжело вынести, и я с каждым днем стала все меньше доверять самой себе и от этого сделалась еще несчастней.

Теперь в моей жизни появился другой человек, что для тебя не новость, я уверена. Это Себастьян Брук, как ты, должно быть, и подозревал и о чем я много раз пыталась сказать тебе. Я буду жить с ним. Он способен принимать меня такой, какая я есть, а потому с ним я смогла почувствовать себя лучше и счастливее. Если бы ты позволил мне поговорить с тобой об этом, Оливер, мы, вероятно, сумели бы избежать многих страданий. Или хотя бы немногих.

Я оставляю тебя с огромной горечью и сожалением, потому что мы так много прожили и так много пережили вместе. Но я знаю, что поступаю правильно. Я не могу дальше быть бесчестной с тобой, поскольку ты этого не заслуживаешь.

Я так и не успела поговорить с детьми, надеялась, что мы сделаем это вместе. Если ты сочтешь возможным, сообщи им — так будет лучше. Но сейчас я хочу, чтобы они какое-то время побыли с моей мамой.

Спасибо тебе за все то счастье, которое ты дал мне. И хотя я того не заслуживаю, пожалуйста, постарайся меня простить.

Я всегда буду любить тебя.

Селия.

Заканчивая письмо, она горько плакала. Потом погасила свет в кабинете и сидела в темноте, глядя на деревья за окном и вспоминая то время, когда она была молода и любила Оливера. Когда все, чего они желали, — это быть вместе, когда говорить, смеяться, строить планы, любить друг друга было для них абсолютным счастьем и невозможно было даже помыслить о ком-то третьем, о чем-то, что могло нарушить эту идиллию. Селия не в силах была понять, как такая любовь, такая близость, такая нежность могли вдруг безнадежно и напрочь разрушиться, превратившись сначала в равнодушие, а затем в отчаяние.

Глава 25

Дженетт Гоулд шла по коридору, когда услышала грохот, долетевший из кабинета Оливера. Она замерла на мгновение и, развернувшись, быстро пошла, почти побежала назад. Оливер сидел в кресле с окаменевшим от ужаса лицом и глядел на какое-то письмо. Грохот исходил от тяжелой отцовской чернильницы из граненого стекла и серебра, которую Оливер в порыве отчаяния швырнул в угол через всю комнату. Такой поступок настолько не вязался с поведением всегда спокойного и уравновешенного мистера Литтона, что Дженетт Гоулд пришла в изумление. Она мягко постучалась и заглянула в дверь:

— Что-то не так, мистер Литтон?

— Да, — сказал он, протягивая ей письмо, — да, не так. Прочтите это, миссис Гоулд. И что мне теперь делать?

Барти проснулась в волнении и подумала, что лучше бы ей ока заться сейчас в Эшингеме, а не в концертном зале на Вигмор-стрит, где сегодня в полдень ей предстояло исполнить этюд Шопена. Мисс Ведерхилл, ее учительница музыки, сказала, что в зале будет по меньшей мере двести человек. Это было просто ужасно. Двести человек, и все будут слушать ее и смотреть на нее. Барти стало дурно. Она пошла в ванную и вытащила щетку и зубную пасту из кружки, руки ее сильно дрожали. Как она будет играть на фор тепьяно трясущимися руками? И не с кем поговорить, некому развеять ее страхи. Барти никогда бы не поверила, что будет скучать по близнецам, но сегодня утром она все бы отдала за то, чтобы они хихикали, и рассказывали ей всякие глупости, и говорили бы, что она будет играть так плохо, что все уйдут, поэтому не стоит и нервничать. Или пусть бы здесь была няня, которая сказала бы, что, если Барти красиво причешется и наденет нарядное платье и блестящие туфельки, никто и внимания не обратит, как она играет.

Барти отчаянно хотелось, чтобы на концерт пришла тетя Селия. Она много помогала ей в игре на фортепьяно. Ну, в последнее время, может быть, и не так много, но она всегда подбадривала ее и очень радовалась, когда Барти сдала экзамен на «отлично». Поэтому девочке казалось несправедливым, если тети Селии не будет. Она так сильно переживала из-за того, что забыла о концерте, — Барти и самой стало неловко, и она умоляла ее прийти. Но та объяснила, что Уол против. Он хочет, чтобы они были на концерте только вдвоем. Барти это было непонятно, она чувствовала, что Уол просто сердится на тетю Селию, и вовсе не из-за того, что та забыла про концерт, а по какой-то другой причине.

Вчера за завтраком, когда они виделись в последний раз, Уол сказал ей:

— Завтра наш день, Барти. Как же мне хочется, чтобы он поскорее настал!

А тетя Селия тут же взяла газету и сделала вид, будто внимательно ее читает.

Барти приняла ванну, надела старую шерстяную юбку, поскольку намеревалась еще раз сыграть этюд, а потом немного пройтись, и посмотрела на часы. Было почти девять. Уол и тетя Селия, наверное, уже ушли. В доме царила тишина. Завтракать Барти не хотелось. Хотя чашечку чая она бы выпила… Девочка побежала вниз. Пришла почта. Там оказалась открытка от Джайлза. Он написал ей: «Удачи! Ты будешь восхитительна. Жаль, я не смогу там присутствовать».

Вот это да! Он о ней не забыл. Джайлз стал таким внимательным. Барти сразу почувствовала себя гораздо спокойнее. Скорее бы увидеть его. Близнецы говорили, что он пришел в бешенство, узнав, что его отправляют в Эшингем сразу же после окончания учебы и он не может приехать к Барти на концерт, — Адель и Венеция тайком прочли его письмо к матери, которое та по забывчивости оставила на обеденном столе. До чего же бесцеремонны эти близнецы, суют свой нос, куда им вздумается, даже в чужие письма.

Барти очень хотелось, чтобы на концерт пришла мама. Они с тетей Селией уговаривали ее, но Сильвия отказалась. Заявила, что ей будет неловко сидеть с другими родителями, беспокоиться о том… ну, о том, что она не из их среды. Позорить Барти. Дочка уверяла ее, что никакого позора нет, все это чепуха, но Сильвия настояла на своем. Девочке было очень обидно. К тому же Сильвии все еще нездоровилось, болел живот. Она обещала дочери сходить к врачу, но Барти знала, что мать у врача так и не была. Если бы дома все было благополучно, Барти попросила бы тетю Селию устроить матери визит к врачу. Но теперь…

Барти не терпелось поехать в Эшингем, повидать Билли и Джайлза, ММ и Джея, лорда и леди Бекенхем. Там было так чудесно, можно было делать все что угодно: устраивать пикники на целый день, кататься верхом на пони, помогать на ферме — именно помогать, а не болтаться без дела, — арендаторы, как говорила леди Бекенхем, должны работать, а не отгонять от себя кучу надоедливых детей. Приходилось, конечно, следовать некоторым ритуалам, например иногда обедать с Бекенхемами в столовой и выслушивать наставления леди Бекенхем по части ведения беседы.

— Не говори мне, что ты стесняешься, — как-то раз прорычала она, когда Джайлз сидел пунцовый и молчал. — Придумай, что сказать, и скажи. Нельзя быть таким тупым. Это твой долг перед хозяйкой, не говоря уже о твоих друзьях, — быть интересным за обеденным столом. И твой тоже, Барти. Ну-ка, давайте придумайте тему, и мы ее обсудим.

Барти пошла в гостиную, где стояло фортепьяно, поиграла гаммы и дважды прошла этюд: получалось довольно хорошо, несмотря на дрожь в руках. Может быть, все будет нормально. Потом она почувствовала голод и решила съесть парочку тостов. В столовую она пришла как раз вовремя: Мэри, горничная, убирала со стола.

— Поешьте-ка, мисс Барти, — сказала она, — вам сегодня очень нужны силы. Как вы себя чувствуете?

— Да вроде нормально, — ответила Барти, — спасибо.

Намазывая джемом тосты, Барти вновь почувствовала одиночество. Хорошо было бы сейчас что-нибудь почитать. Ей нравилось читать газеты, но на буфете их не было. Наверное, убрали в кабинет Уола. Он любит читать их вечерами. Может быть, зайти и взять какую-нибудь. А потом положить на место.

Она встала, прошла через холл и открыла дверь в кабинет. Там царил строгий порядок. «У папы в комнате даже страшно дышать, вдруг что-то нарушишь», — однажды сказала Венеция и была права. Газеты лежали на письменном столе, разложенные четкими параллельными рядами. Барти подошла и выбрала «Дейли мейл», свою любимую. И вдруг заметила, что к большим серебряным настольным часам прислонено письмо, адресованное Уолу. Почерком тети Селии на конверте было написано: «Оливеру, лично и срочно». Наверное, она оставила письмо перед уходом, решив, что Уол еще дома. Барти тревожно взглянула на конверт, отметив про себя слово «срочно». Как хорошо, что она едет к нему на работу, можно взять письмо с собой и передать ему.

Утром Селия ушла из дома как обычно. Она решила поехать к леди Аннабелле, а потом планировала вернуться домой, чтобы собрать кое-что из одежды и личных вещей, фотографии детей, несколько любимых книг и немного украшений — только тех, что ей передала мама из наследства бабушки. Конечно, она не может взять ничего из того, что дарил ей Оливер, даже обручальное кольцо, которое вместе с другими драгоценностями хранилось в маленьком сейфе в гардеробной Оливера. У Селии было какое-то особенное настроение: печаль прошлой ночи улетучилась, и осталось смешанное чувство ужаса и страшного волнения. Она обещала Себастьяну приехать к обеду.

— У меня, наверное, будет странное ощущение, словно я невеста, которая покидает прежний дом и переселяется в другой. Только невеста довольно старая, — со вздохом прибавила она.

Себастьян ответил, что все это чепуха — многие женщины теперь выходят замуж на четвертом десятке, это одно из последствий войны, и в любом случае даже самая юная невеста не может сравниться с ней.

Селия отчаянно тревожилась за Оливера: не за то, как тяжело он воспримет новость, а за то, как он может повести себя. Ведь он почувствует себя униженным, — кто же поможет ему справиться с этим, кто поговорит с ним, успокоит и захочет ли он вообще с кем-то говорить? Или просто запрется у себя в кабинете, в молчаливом горе и ярости, стараясь показать остальным, будто ничего не случилось? Муж стал для Селии эмоционально чужим, а не тем предсказуемым существом, каким был раньше. А ведь когда-то она знала каждое движение его души, знала, что он скажет и как поведет себя в той или иной ситуации, знала все, вплоть до последнего кивка головы. Возможно, та пропасть, которая пролегла между ними, во многом объясняется тем, что она больше не в состоянии была предсказывать его чувства и эмоции, Селия не знала даже, как Оливер отреагирует на ее сообщение об уходе. И это лишний раз убедило ее в том, что она поступает правильно. И для себя, и для него.

Элегантная леди Аннабелла пришла в восторг от редактуры, от суперобложки и даже от предложенного Селией названия книги: «Королева скорбей».

— Я понимаю, это немного сгущает краски, — несколько неуверенно пояснила Селия, — но ведь ее личная жизнь действительно такова. Да и правление ее едва ли назовешь счастливым. Мне кажется, что именно такое сильное название нам и нужно.

Расстались они в одиннадцать.

— Передайте мистеру Литтону, что я довольна решительно всем, — сказала леди Аннабелла, любезно улыбаясь с порога своего изысканного дома, — и что я хотела бы обсудить с вами обоими свою новую книгу. На сей раз я выбрала героиней очень раздражительную даму.

Селия обещала. И при этом с грустью подумала: мало того что ее уже не будет в «Литтонс», когда выйдет самое замечательное издание — «Королева скорбей», — ей никогда уже больше не придется ничего обсуждать с Оливером и третьими лицами, разве что бракоразводное дело.

До возвращения на Чейни-уок у нее была намечена еще одна встреча — с доктором Перрингом. Себастьян прямо-таки настоял на этом.

— Твой кашель очень тревожит меня, — сказал он, — и выглядишь ты неважно. Мне не нужен инвалид, ты должна быть бодрой и здоровой, если собираешься жить со мной.

Селия решила, что лучше ей самой сходить в приемную доктора Перринга на Харли-стрит, чем приглашать его домой. Пока Селия ждала приема и размышляла о том, что между ее новой и старой жизнью остается всего полшага, ее вдруг охватил такой страх и такое понимание чудовищности происходящего, что она внезапно почувствовала себя очень дурно и испугалась, что ее сейчас вырвет. Даже когда немного отпустило и она нескладно, почти лежа, примостилась на стуле, дрожа от слабости, совершенно измученная, ей показалось, что подняться у нее уже недостанет сил.

— Леди Селия? — На пороге появилась сестра. Она весело улыбалась. — Доктор Перринг ждет вас. Следуйте за мной, пожалуйста.

Годы спустя Селия до мельчайших подробностей помнила этот путь: вниз по коридору, застеленному мягким ковром, с нишами, в которых стояли вазоны с цветами, со светло-серыми стенами, увешанными спокойными акварелями, освещенными солнцем, бьющим из окна в конце коридора, и на фоне этого окна — силуэт сестры, темный и немного зловещий, в до смешного аккуратной униформе. Селия шла за ней, по-прежнему чувствуя слабость, и без единой мысли в голове…

— Мне нужно хорошенько подумать, мистер Литтон, — сказал Питер Бриско, срочно приехавший в издательство по просьбе Оливера. — Похоже, та сторона настроена весьма серьезно. А нельзя ли поступить так, как они предлагают, и переделать обидный эпизод?

— Нет, — ответил Оливер, — совершенно невозможно. Это стер жень всей книги, одна из основных сюжетных линий, которая оказывает влияние на все: на отношение дочери к отцу, на отношение жены к увлечению мужа, даже на поведение сына, очень гордого молодого человека, отказавшегося служить в армии, — он приходит в ужас, узнав о поступке отца. Нет, это придется оставить. Без этого нет книги.

— А… простите… книга уже набрана, как вы говорите, и в настоящей момент находится на стадии корректуры?

— Нет, книга уже в печати. И три тысячи экземпляров уже отпечатаны. Если мы остановим печать, придется покрывать издержки. Не говоря уже о потере лица.

— Тогда нужно бороться, — заключил Питер Бриско. — Я позвоню через пару дней и скажу, как, по-моему, следует действовать дальше. Вероятно, нам придется проверить их нервы.

— И как это сделать?

— Написать в ответ, что главы вычеркнуть невозможно и публикация будет продолжена. В их действиях есть элемент блефа. Никто не отважится на публичное разбирательство, не будучи уверен в том, что не проиграет. В конце концов, все они частные лица. Вы же представляете целое издательство.

— Как сказать… — со вздохом заметил Оливер, — если «Бьюхананы» пойдут в макулатуру, от этого издательства ничего не останется.

Питер Бриско решил еще раз поговорить с Гаем Уорсли. Он чувствовал, что слишком мало знает об этом Джаспере Лотиане. Надо выяснить, насколько тот упорный оппонент и каковы средства и власть, стоящие за ним. В квартирке Гая на Фулхэм телефона не было, поэтому Питер Бриско велел секретарю отправить ему телеграмму с просьбой о скорейшей встрече, чтобы обсудить развитие дела, связанного с его книгой. Высокомерный молодой человек, похоже, решил, будто ему все сойдет с рук. Вопиющая глупость! Вот что выходит, когда молодые люди достигают успеха — у них еще нет мудрости и опыта, чтобы совладать с ним.

Тем временем Питер Бриско сам попытался набросать письмо Лотиану, в котором сообщал, что об изъятии фрагментов текста не может быть и речи. Дело принимало неприятный оборот, а время играло против них. Питер еще не сказал Оливеру Литтону, что если они проиграют тяжбу, то сумма выплат за моральный ущерб, нанесенный Лотиану, может оказаться весьма значительной, — скоро придется сказать. Не дешевле ли пустить книгу на макулатуру?

— Да, можете одеваться и идти в кабинет. Благодарю вас, сестра.

Доктор Перринг тщательно осмотрел Селию, расспросил о самочувствии, долго прослушивал грудь, особенно сердце. Он взял у нее кровь на анализ, постукал молоточком, смерил давление, обследовал глаза, уши и горло. К тому моменту, когда Селия снова сидела на стуле у него в кабинете, она уже сильно нервничала, подозревая что-то серьезное.

— Вот что, леди Селия. Кашель у вас прескверный. — Доктор строго посмотрел на нее. — Немедленно бросайте курить, курение для вас пагубно. У вас в легких есть закупорки, а это быстро перерастает в бронхит. Я вам пропишу лекарство от кашля и хотел бы, чтобы вы несколько раз в день делали ингаляцию с бальзамом.

— Хорошо, — кивнула Селия, — спасибо.

Принимать лекарство и делать ингаляции — это просто, бросить курить — сложнее. Селия сильно пристрастилась к курению, что успокаивало ее расстроенные нервы.

— Так, теперь поговорим о других симптомах. Переутомление: вы слишком много работаете. И вы ведь всегда плохо спали, так? Полагаю, вам хотелось бы, чтобы я прописал средство от бессонницы.

— Да, пожалуйста, иногда я не сплю целыми ночами. Это кошмар.

— Конечно. Обязательно пропишу. Хочу сказать еще по поводу несварения: я только что просматривал свои прошлые записи…

— И что? — «Боже, неужели у меня язва или что-то подобное?» — мелькнула у нее мысль.

— Вы говорите, что пища вызывает у вас тошноту?

— Да. Бывает.

— Мм… А как аппетит?

— Ну какой там аппетит! — с трудом улыбнулась Селия.

— Леди Селия… — Доктор откинулся и посмотрел на Селию, улыбнувшись доброй, участливой и немного недоуменной улыбкой.

Это раздосадовало ее. Чему он улыбается? Ее плохому здоровью? Ей вот совсем не до улыбок.

— Да, я вас слушаю.

— Леди Селия… — Вновь молчание. Потом он, словно невзначай, сказал: — Есть кое-что, о чем я вас еще не спрашивал.

— Да?

— Когда у вас в последний раз были месячные?

— Все в порядке, мисс Барти?

— Да, Брансон, спасибо.

— Дэниелз ждет вас в машине, чтобы ехать в «Литтонс». Если вы готовы.

— Да-да, я готова.

— Вы больше не будете обедать?

— Нет. Нет, спасибо. Обед чудесный, но… я не очень голодна.

— Разумеется, нет. Ничто так не нарушает аппетит, как нервы. Однажды, когда я учился в средней школе, я играл роль в спектакле…

— Неужели, Брансон? Вы играли в школьном спектакле? Наверное, это была какая-нибудь моралистическая пьеса?

— Вроде того. Я так нервничал, что не мог нормально поужинать накануне, не говоря уже о завтраке и обеде в день выступления. Но, знаете, в тот момент, когда я оказался на сцене и произнес свою первую фразу, я почувствовал себя совершенно иначе. Очень спокойно. И дальше все пошло хорошо.

— А какая была эта первая фраза, Брансон? Можете вспомнить?

— Разумеется, могу. Фраза была такая: «Введите пленных, капитан Кук». Это был скетч о каких-то трусливых пиратах, которые были наказаны за свои злодеяния. Довольно забавная, по моему мнению.

— Я думаю, что так и было. А вы кого играли?

— Судью. Хотя, конечно, сейчас мне трудно понять, что делал судья на борту корабля. В общем, в конце концов я получил от игры большое удовольствие, и с вами сегодня произойдет то же самое. Мы с поварихой слушали, как вы репетировали. Вы играли очень хорошо.

Барти тронули его слова, она привстала на цыпочки и поцеловала Брансона в щеку. Тетю Селию, наверное, хватил бы удар, если бы она такое увидела. Брансон зарделся и смущенно закашлялся.

— Спасибо большое, Брансон. Мне теперь не так страшно. Я вам потом все подробно расскажу.

— Мы с удовольствием послушаем, мисс. Не забудьте вашу музыку.

— Да что вы, конечно не забуду. Спасибо.

Барти взяла нотную папку, там же лежало и письмо. Как только она приедет в офис, то сразу же отдаст его Уолу. Хотя к тому времени тетя Селия наверняка сама сообщит ему о том, что написала. А может, она еще и опередит ее…

Барти сбежала вниз по лестнице. Дэниелз уже ждал ее, приоткрыв дверцу большого «роллса».

— Добрый день, миледи Барти, — широко улыбнулся он. — Не правда ли, прекрасная погода для такого времени года? Куда желает ехать ваша милость? Прямо в концертный зал или заедем куда-нибудь по пути?

— В «Литтонс», пожалуйста, — хихикнула Барти.

— Я слыхал, что на ваш концерт у зала на Вигмор-стрит уже с утра собираются толпы народа, — с деланой серьезностью заявил Дэниелз, — и, по-моему, они правы. Иначе в зале может не остаться свободных мест. — Он расплылся в улыбке. Барти забралась в машину и улыбнулась ему в ответ. — Ваша папка с музыкой, миледи. Нельзя ее забывать. Иначе ваши поклонники будут разочарованы.

Селии вдруг показалось, что она с неимоверной скоростью летит на дно огромной черной дыры. Дыры, полной такого ужаса и такого страха, что Селия даже вскрикнула, уставившись на доктора Перринга. На его спокойном лице выразилось удивление.

— Я и сам не сразу об этом подумал. У вас грудь как-то… набухла. И эта усталость, тошнота… У вас был сильный токсикоз, когда вы ждали близнецов. Но поскольку вы ни о чем таком не упомянули… А вы сами не подозревали?

— Нет, — ответила Селия, покачав головой, — нет. — Это была правда, она не подозревала — такая возможность, как ни странно, даже не пришла ей в голову. Из всех ее тревог об этой она как раз и не подумала. Ни единого разу.

Селия сидела, и в голове ее вихрем проносились даты, события, в которые она пыталась привнести хоть какой-то порядок. Она так погрузилась в них, так глубоко ушла в то, что с ней происходило, что просто перестала обращать внимание на самую простую, но вместе с тем самую существенную деталь — свои месячные. Когда же это было в последний раз? Когда они прекратились? С Глазго? Точно, с Глазго. А может, с Оксфорда, с той чудесной ночи в гостинице? Там она здорово рисковала, и не один раз. Думай, Селия, думай. Что она с тех пор делала? Работала до потери сознания, побывала на сотне вечеринок, ходила по ночным клубам, устраивала день рождения близнецов… и… да, вот тогда это и было в последний раз. Она тогда подумала, что только месячных ей не хватает ко всему прочему, и так дел по горло. И с тех пор… впрочем, впрочем… нет, ничего. Ничего. Тогда было в последний раз. То есть… какое же число? Да, точно, шестое мая. А сейчас июль. Середина июля, да что там — почти конец. О господи. Боже, боже. Значит, срок уже больше двух месяцев.

— Я просто не подумала об этом, — сказала она и почувствовала, как глаза наполнились слезами. — Не знаю почему.

— Не нужно так расстраиваться. Это даже хорошо. Вашему мужу это явно пойдет на пользу. Последнее время у него очень усталый вид и подавленное настроение. Смею предположить, что ваша беременность даст ему новый стимул к жизни. Хотя сначала он, возможно, будет говорить, что не очень хочет этого ребенка.

Селия молчала, совсем не слушая доктора. Вопросы, один страшнее другого, роились в ее голове. Как, когда, где? И самый ужасный, самый кошмарный вопрос — чей? Чей это ребенок? Отцом мог быть и Оливер, и Себастьян. За последние два месяца с Оливером у нее была близость, и далеко не однажды. Она вообще никогда не отказывала мужу, никогда не уклонялась — просто из чувства собственной вины. Этот ребенок мог быть зачат как с Оливером, в печали и раскаянии, так и с Себастьяном, в радости и восторге. Селия всегда старалась быть осторожной — и с мужем, и с Себастьяном. Но собственное тело и природная плодовитость и прежде подводили ее. Неоднократно.

Селия с опаской заглянула в будущее, хотя бы в самое ближайшее, и поняла, что ее место в нем совершенно изменилось. Навсегда. Что бы она теперь ни делала, куда бы ни шла, с кем бы ни была, прежней жизни уже не вернуть. Она уже не могла так легко оставить мужа, если носила его ребенка. И в то же время не имела права жить с ним, потому что это мог оказаться ребенок любовника. У нее не было выхода, ей негде было укрыться, она и ее дитя отныне были беспомощно и безнадежно обречены.

— Боже мой! — воскликнула она. — Доктор Перринг, что же делать? — и разрыдалась.

Доктор был очень добрым и мягким человеком. Он дал Селии носовой платок, вытер ей нос и велел принести для нее чашку сладкого чая, а потом спросил, не хочет ли она поделиться с ним своими тревогами.

— Наверное, нет, — сказала Селия, откинувшись на спинку стула. Она вдруг почувствовала такую слабость и так задрожала, что перестала понимать, где находится. — Я…

И вдруг вспомнила. Вспомнила про письмо. И поняла: что бы она ни решила, как бы дальше ни сложилось, Оливер не должен его прочесть. Это было письмо из другой жизни, от другой женщины и не имело ничего общего с новой жизнью и новой женщиной, которой она неожиданно и опасно для себя стала.

Нужно бежать домой, найти и уничтожить письмо. Это первое и самое главное, что необходимо сделать новой женщине.

— Барти, милая, входи. Боюсь, я должна тебя разочаровать.

Барти привыкла к разочарованиям: в ее короткой жизни их было значительно больше, чем она того заслуживала. Тем не менее, глядя в приветливое лицо Дженетт Гоулд, она почувствовала, как слезы подступают к глазам и в горле встает ком. Она знала, что ей сейчас скажет эта женщина: Уол не сможет поехать на концерт. Что-то случилось, что-нибудь чрезвычайное, и ему пришлось срочно уехать с работы. А поскольку тетя Селия тоже не придет, на концерте не будет никого из ее близких и никто из них не услышит, как она играет.

Барти закусила губу, стараясь удержать дрожь.

— Что случилось? — настороженно спросила она.

— Мистеру Литтону срочно понадобилось отлучиться на час или около того. Они с мистером Джеком поехали к наборщикам. Поэтому он не сможет отправиться на концерт вместе с тобой. Но он велел передать тебе, что обязательно приедет, причем задолго до начала, и чтобы ты спокойно начинала. Он будет сидеть в зале в переднем ряду… — Дженетт сделала паузу и улыбнулась, — слушать тебя, как и обещал.

— О! — обрадовалась Барти, и, хотя мечтала ехать с Уолом и очень тревожилась, что он может опоздать, как часто бывало, ей стало гораздо спокойнее. Она даже улыбнулась. — Хорошо, миссис Гоулд. Спасибо.

И тут она вспомнила про письмо.

— Миссис Гоулд, а он вернется сюда перед концертом?

— Думаю, да, дорогая.

— А не могли бы вы передать ему вот это? — Она пошарила в папке с нотами. — Это очень важно.

— Да, конечно. — Миссис Гоулд взяла письмо. — Удачи тебе, Барти. Я тоже буду болеть за тебя. Уверена, что ты выступишь хорошо.

— Спасибо.

Барти повернулась, сбежала по ступеням и села в машину.

— Поехали, Дэниелз. Мистер Литтон приедет в концертный зал позже.

— Хорошо, миледи. Поехали.

Дэниелз любил выражаться подобным образом, изображая из себя важную персону, когда хозяева его не слышали. А еще он очень любил хорошеньких девочек в коротеньких юбочках. И если бы не это обстоятельство, если бы одна такая девочка не попала случайно в его поле зрения в конце улицы и если бы он не начал пристально разглядывать ее в зеркало заднего вида, нарочно двигаясь как можно медленнее, то он бы ни за что не заметил бежавшую за ними и махавшую письмом Дженетт Гоулд. Визжа тормозами, Дэниелз остановил машину.

— Что еще, миссис Гоулд?

— Слава богу, вы не уехали. Послушай, Барти, передай-ка лучше письмо мистеру Литтону сама. Он только что позвонил и сказал, что до концерта не успеет вернуться в офис. Он отправится в зал прямо из типографии. Хорошо, дорогая?

— Да, конечно, — сказала Барти.

Доктор Перринг задумчиво смотрел на Селию, пока она в лихорадочной спешке надевала костюм и шляпу, объясняя ему, что ей срочно нужно домой, просто немедленно. И еще она согласилась, что, конечно, нужно себя беречь, она это понимает и через две недели снова придет к нему на прием, а курить бросит немедленно.

Наконец, когда она прощалась с ним в дверях, он спросил:

— Хотите, пройдем тест?

— Тест?

— Да, тест на беременность. Сейчас такое возможно. Мне кажется, вам нужно быть абсолютно уверенной в этом. Так, чтобы можно было что-то планировать…

«Он знает, — подумала Селия, — ему кто-то рассказал о моем двусмысленном положении». Но ей вдруг стало все равно. Знает, и бог с ним, даже еще лучше.

— Да, — сказала она, — да, я хотела бы пройти этот тест.

— Тогда нужно сдать мочу. Утреннюю, если можно.

— И что вы с этим сделаете? — вскинула брови Селия.

— Направлю в лабораторию, там ее введут жабе. И через двадцать один день жабу вскроют. Если она окажется оплодотворена, значит беременность подтверждается.

— Бедная жаба, — произнесла Селия, поразившись, что даже в таком удрученном состоянии может сочувствовать какой-то жабе. — Доктор Перринг, мне нужно идти. Завтра я все принесу. Было бы очень хорошо знать наверняка.

Но уже сидя в машине и проезжая по Харли-стрит на довольно большой скорости, чтобы побыстрее вернуться домой и перехватить письмо, Селия подумала, что, даже удостоверившись в своей беременности, она все равно не будет знать, кто отец ребенка. Это была просто чудовищная мысль.

— А, это вы, Брансон, добрый день.

— Леди Селия? Мы вас не ждали. — В голосе его звучал почти упрек.

— Да, я знаю, — ответила Селия.

— Вам звонили, леди Селия. Мистер Брук.

Себастьян! Она совершенно забыла о нем. А он ждет, чтобы встретить ее, принять у себя. Боже, у нее все из головы вылетело: она думала только об Оливере. О том, чтобы он не прочел письмо. Как странно.

— Спасибо, Брансон. Я… я перезвоню ему. А сейчас… Я хотела бы кое-что забрать. Из кабинета мистера Оливера. Кстати, не могли бы вы попросить Сьюзан сделать мне чашку чая? Пожалуйста.

— Больше ничего, леди Селия?

— Ничего, спасибо. Может быть, позже я что-нибудь поем.

— Очень хорошо.

Он скрылся за дверью наверху лестницы, ведущей на кухню. Селия вошла в кабинет Оливера. Письма там не было.

— Сьюзан! Сьюзан, вы внизу? Брансон! — Селия вышла на верх нюю площадку лестницы и пыталась докричаться до кухни.

— Да, леди Селия!

Пришла Сьюзан, очень взволнованная. Она служила в доме недавно и была какая-то нескладная: уже успела разбить маленькое зеркало и китайскую вазу. Леди Селия отреагировала на это довольно терпимо, но…

— Сьюзан, в кабинете мистера Литтона лежало письмо. На столе. Вы его никуда не перекладывали?

— Нет, леди Селия. Оно было там, когда я протирала пыль. Я его не трогала.

— Брансон, а вы его не видели?

— Нет, леди Селия. Вот ваш чай.

— Оставьте его в спальне, Брансон. Мне непременно нужно найти письмо, это очень важно. А еще кто-то здесь был?

— Нет, леди Селия, больше никого.

— Да что же это такое! — вдруг рассердилась Селия. — Куда оно могло деться? Что же вы стоите? Его нужно найти. Кто-то, должно быть, переложил его. Сьюзан, идите сейчас же и ищите его. Большой белый конверт, наверное, его спихнули на пол в кабинете… Я пойду посмотрю наверху. Живо. Я требую найти его!

Они искали минут пятнадцать. Письма не было. Себастьян снова позвонил, тревожась за нее, и услышал в трубке ее истерический голос, закричавший, что она не может сейчас с ним разговаривать, что к обеду она не придет, как обещала, и… И она бросила трубку.

Селия вдруг едва не потеряла сознание, опустилась в столовой на стул и уткнулась головой в колени. Затем, устало распрямившись, увидела, что на нее с тревогой смотрит Брансон.

— Вы нашли письмо?

— Нет. Леди Селия, с вами все в порядке?

— Все хорошо, Брансон, спасибо.

— Леди Селия, простите меня. Я подумал, может быть, письмо забрала с собой мисс Барти? Мне вдруг пришло в голову.

— Барти? Да что она себе позволяет, брать мои… письма мистера Литтона! Как она вообще попала к нему в кабинет? Как вы позволили? Это крайне безответственно с вашей стороны, Брансон.

— Она заходила в кабинет, чтобы взять газету, и она собиралась в «Литтонс», если вы помните, леди Селия. — Брансон был предельно вежлив, но в голосе его звучал мягкий упрек. — И мне кажется вполне вероятным, что она взяла письмо, чтобы передать его мистеру Литтону.

— Ах, ну да… Да, понятно. Что ж, полагаю, это возможно. Хотя с ее стороны весьма невежливо вот так брать личные письма. Я… я позвоню миссис Гоулд, она, наверное, знает.

К залу они подъехали за три четверти часа до начала концерта. Снаружи выстроилась небольшая очередь. Дэниелз спорхнул с сиденья, открыл Барти дверцу — с почетом и полупоклоном, а когда она вышла из машины, протянул ей нотную папку. Люди в очереди во все глаза смотрели на Барти, которая не могла понять, рада она этому или нет.

— Удачи вам, миледи Барти. Уверен, все пройдет прекрасно. Я буду дожидаться вас здесь после концерта.

— Спасибо, Дэниелз, — ответила Барти. Если бы она так не волновалась, то хихикнула бы. — Ты нигде не видишь Уола… мистера Литтона?

— Пока нет. Да вы идите. Вон какая-то леди вас зовет.

— Ах да. Это мисс Хэррис.

Это была учительница Барти, улыбаясь, она подошла к ней.

— Барти, милая, здравствуйте. Как хорошо, что вы приехали заранее. Мы можем пройти в зал и, если хотите, опробуем инструмент.

— Да, конечно, очень хочу. Дэниелз, будьте добры, передайте мистеру Литтону, что я уже в зале.

— Конечно.

Селия вдруг успокоилась: еще не все потеряно, решила она. Нужно во что бы то ни стало добыть письмо. А потом еще будет время подумать и решить, как быть дальше. Но страдание Оливера и ярость Себастьяна совершенно невыносимы, и Селия не могла даже представить, что скажет тому и другому.

Концерт начинался ровно в два тридцать, а сейчас только без четверти два. Скорее всего, Оливер прибудет в последнюю минуту. Она может подождать Барти у входа в зал и забрать у нее письмо. Слава богу, что Оливер отправился в типографию. Селия сбежала по лестнице, села в машину и быстро поехала в направлении Вигмор-стрит.

Барти вышла на сцену. Она играла последней в первом отделении. Ожидание казалось ей утомительно долгим, тем более что все, кто выступал до нее, играли очень хорошо. Один мальчик изумительно сыграл соло на скрипке, а девочка — отрывок из концерта для виолончели Элгара[38]. На их фоне Барти почувствовала себя неуверенно. Миссис Хэррис ободряюще улыбалась ей, но это не очень-то помогало. Был момент, когда Барти решила вовсе не выходить — так сильно билось сердце и потели от страха руки. Как она справится с этим? Она и до фортепьяно-то не доберется, не то что играть.

И все же Барти преодолела страх: вышла к инструменту и слегка поклонилась залу. И там, прямо в первом ряду, увидела Уола. Он улыбался ей, и вид у него был гордый и при этом спокойный — он был уверен в ней. А рядом с Уолом — о, это же просто замечательно! — сидел дядя Джек и широко улыбался и лукаво ей подмигнул. И Барти вдруг почувствовала себя совершенно иначе, спокойно и уверенно. Она села за рояль, поставила ноты и заиграла.

— Дэниелз! Здравствуйте.

— Леди Селия? Добрый день. Идете на концерт? Боюсь, он уже начался. Двери закрыли.

— Ах, какая жалость… — Селия чуть не плакала. — На набережной случилось дорожное происшествие. С машиной, которая ехала прямо передо мной. Женщина пострадала, приезжала полиция, я давала показания. Я думала, что никогда не доберусь сюда. А… мистер Оливер здесь?

— Обязательно, леди Селия. И мистер Джек Литтон тоже.

Джек! Что он здесь делает?

— Понятно, — сказала она, и собственный голос показался ей тусклым.

— С вами все нормально, леди Селия? Вы немного бледны.

— Я… да, я не очень хорошо себя чувствую, Дэниелз. Так жаль, что я не…

И уже во второй раз за день она едва не лишилась чувств. Дэниелз вовремя оказался рядом, подхватил ее обмякшее тело, приговаривая что-то утешительное, довел до машины и усадил на заднее сиденье.

— Садитесь-ка сюда, леди Селия. Вот так. Опустите голову между колен, вот так, спокойно. Дышите глубже. Еще. Вот хорошо.

Тошнота постепенно отступила, обморок прошел. Селия выпрямилась, медленно и осторожно. Дэниелз стоял рядом с машиной, участливо глядя на нее.

— Ну как, полегче?

— Да. Да, спасибо, Дэниелз. Большое вам спасибо.

— У меня с собой есть бренди. — Он достал из портативного бара в машине маленькую фляжку и граненый стакан и налил туда немного бренди. — Сделайте несколько глоточков. Очень медленно. Это поможет.

— Я и не знала, что у вас есть познания в медицине, — улыбнулась Селия.

— Да… в общем-то, нет. Мама была медсестрой.

— Понятно. — Селия сделала глоток, потом другой, ей действительно стало лучше — настолько, что она почувствовала, как ее снова начинает охватывать паника.

Она опоздала. Оливер в зале, и Барти там же. Должно быть, она уже отдала ему письмо, и он, наверное, уже прочел его. В любом случае забрать письмо назад она не может. Не сможет даже закатить скандал и потребовать его обратно — ни у Барти, ни у Оливера. Хуже не бывает. Это катастрофа. Селия сама стала настоящей катастрофой — что бы она ни делала, куда бы ни шла, она причиняла людям одни несчастья.

Селия легла на бок, прислонив голову к стеклу. И вдруг на кры ле автомобиля, прямо напротив Дэниелза, она увидела большой конверт. Большой белый конверт, надписанный ее собственной рукой. Черными чернилами, ее характерным стремительным почерком. «Оливеру, — гласила надпись, — лично и срочно».

Этот конверт показался ей самым прекрасным из всего, что она когда-либо имела.

— Дэниелз, дайте мне вон то письмо, — полусмеясь-полуплача сказала она. — Для моего мужа. Я сама его вручу ему.

Позже, по пути домой, заверив Дэниелза, что она прекрасно себя чувствует, Селия подумала, подавляя невероятную усталость, что, перехватив письмо, она, вероятно, выиграла одно сражение на боле боя, каковым стала ее жизнь. Но пока еще она не знала, как выиграть всю войну. Вернее, что будет считаться ее победой.

Глава 26

— Конечно, я скажу вам все, что знаю. Только поможет ли это?

— Поможет все, что хоть немного прояснит обстоятельства.

— Да, хорошо. Я очень сожалею обо всем случившемся. — Джереми Бейтсон взял в руки чашку с кофе. — И тоже чувствую себя виноватым.

Питер Бриско посмотрел на него. Они с Гаем Уорсли настолько похожи, что вполне могут сойти за родных братьев. Даже близнецов. Хотя чему тут удивляться — их матери были сестрами, и росли мальчики вместе…

— Не думаю, что вы в чем-то виноваты, — сухо сказал Питер и с довольно холодной улыбкой добавил: — Чего не скажешь о вашем кузене…

— Перестаньте, — обиделся Гай. — Что вы от меня хотите? Мне и так скверно. Разрешите, я покурю?

— Разумеется, не смущайтесь. Берите. — Бриско пододвинул ему серебряный портсигар, стоявший на столе, закурил сам и затянулся, выпустив причудливую струю дыма — из маленьких колечек. Оба брата восхищенно поглядели на него. Он улыбнулся. — Фокус для публики. Так вот, мистер Бейтсон. Дело в том, что нам действительно нужно знать как можно больше об этих людях. Чтобы представлять, насколько правомерны их обвинения в клевете и насколько реальна угроза запрета книги вашего кузена.

— Ясно. Спрашивайте.

— Так… Во-первых, этот человек, Лотиан, — каков он на самом деле?

— О… весьма странный, скажу вам.

— Странный?

— Да. Любил тряпки — всякие экстравагантные плащи, громадные банты, короче, все вычурное. У него длинные волнистые волосы. Курит через мундштук. Честное слово, если бы не жена и дети, можно подумать, что он гомик.

— Понятно. А его жена?

— О, это роскошная женщина. Очень красивая. Темноволосая, зеленоглазая. Всегда превосходно одета. Ездит на собственном маленьком автомобиле. Вездесущая. В колледже она была притчей во языцех. Обычно жены профессоров несимпатичны, а эта даже слишком. Потом, у нее свои средства.

— А в книге, — перебил Гай, — она совсем не привлекательна. Да, богата, все верно, хорошо одета и прочее, но на этом сходство заканчивается. Миссис Бьюханан — личность довольно суровая, сдержанная, хотя студенты начинают ее любить, когда узнают поближе, особенно девушки. В том числе и та девушка, с которой у ее мужа завязывается роман, ведь она часто бывает у них в доме. И конечно, жена расстается с Бьюхананом, когда все выходит на свет. А миссис Лотиан ведь по-прежнему живет с мужем? — спросил Гай как-то обреченно.

— Да. И, насколько я знаю, ее не очень любят студенты, — пояснил Бейтсон, — и у нее почти нет друзей. Уж во всяком случае, не в колледже. В реальной жизни скорее у нее мог начаться роман на стороне. А не у него.

— Интересно. — Бриско поглядел на Бейтсона. — Я вот о чем думаю… Впрочем, вернемся к фактам. Каковы его дети? Что они собой представляют?

— Ну, дочь — чудесная девушка. Ей в тысяча девятьсот двенадцатом году было, по-моему, двадцать лет. В тот год я поступил в колледж, — добавил он.

— Вы закончили курс? Вышли оттуда в тысяча девятьсот пятнадцатом?

— Да. В те годы еще не было призыва, и я подумал, что хорошо бы окончить колледж и получить диплом. Меня за это многие упрекали.

— Вот поэтому я и сделал сына Бьюханана пацифистом, — пояснил Гай. — Их тогда подвергали ужасным нападкам, этих ребят, говорили, что они трусы. Мне это показалось интересным.

— Во всяком случае, — продолжал Бейтсон, — сын Лотиана таким не был. Он вступил в армию и при первой же возможности ушел на фронт. Я помню, что видел Лотиана в день его ухода. Он сидел на скамейке, я поздоровался с ним, а он посмотрел на меня, и я заметил, что глаза у него полны слез. Мне стало его очень жалко.

— Этому Лотиану подражали? Я имею в виду, студенты?

— Да, он был фигурой харизматичной.

— Вернемся к детям. Дочь была красива?

— Нет, я бы не сказал. Притом что оба родителя весьма привлекательны. И девушка эта была крайне застенчивой. Все удивились, когда узнали о ее помолвке. Но они так никогда и не поженились. Он… ну, в общем, ему оторвало обе руки.

— Какое несчастье, — сказал Бриско.

— Да, причем это произошло в начале войны, примерно в тысяча девятьсот шестнадцатом году, насколько я помню. К тому времени я уже вышел из колледжа, но мы поддерживали отношения с друзьями, и один мой приятель, поступивший позже, все еще учился там, он мне и рассказал. Она по-прежнему хотела выйти за этого человека замуж, но он категорически отказался, заявив, что не примет такую жертву. И уехал жить к родителям в Шотландию или еще куда-то.

— Грустная история, — заметил Бриско. — Сколько же горя принесла война!

— Да уж. Так вот, дочь Лотиана погрузилась в работу, преподавала в одном из женских колледжей. Точно не знаю в каком.

— Ну вот, а у меня она музыкант, — вмешался Гай, — и парня ее убили, а не ранили. Мне это показалось более… убедительным.

— Мистер Уорсли, я прочел вашу книгу. Я в курсе всех отличий, благодарю вас. — Постоянные оправдания Гая начинали утомлять Питера Бриско. — Мистер Бейтсон, скажите, действительно ли в колледже ходили слухи о том, что у Лотиана роман?

— Да, ходили. У него была довольно фривольная манера общения. И к тому же он относился к типу людей, которые притягивают сплетни. Очень много говорили об одной девушке, которая часто бывала у них дома. Его видели с ней, они гуляли по городу и все такое. И эта девушка была в дружеских отношениях с миссис Лотиан, как я уже упоминал.

— Но скандала в действительности не произошло?

— Нет. В общем, ничего конкретного. Во всяком случае, пока я был там. Да и после тоже, насколько мне известно. И потом, обычный человек, случись у него роман со студенткой, вел бы себя намного скрытнее. Так мне кажется. И, оглядываясь назад, я полагаю, что Лотиан сам возбуждал все эти толки — из озорства или хвастовства, понимаете?

Бриско задумчиво посмотрел на него.

— Пожалуй, понимаю, — кивнул он.

— Все, что мне удалось выяснить, — сказал Бриско Оливеру, — это наличие некоего отдаленного подобия. Директор сильно напоминает героя из книги, ходили слухи о его связи, но, кроме этого и денег жены, нашим противникам не на что опереться. Ну, еще несчастная дочь, но совсем по иной причине.

— Так вы считаете, что нам не о чем беспокоиться? — спросил Оливер. В его голосе прозвучала надежда. Бриско посмотрел на него: Оливер выглядел измученным, почти больным. Соблазн обнадежить его был очень велик.

— Боюсь, у нас все же есть основания для беспокойства, — преодолел соблазн Питер. — С моей стороны было бы нечестно не предупредить вас об этом.

— К вам мистер Брук, леди Селия.

— К сожалению, я сейчас не могу его принять. Передайте ему… попросите подождать в приемной, пожалуйста, мисс Скотт. Я спущусь через четверть часа.

— Хорошо, леди Селия.

Едва она успела положить трубку, как дверь с шумом распахнулась и вошел Себастьян. Селия в жизни не видела кого-то в состоянии такой злобы: ни отца, даже когда он забыл запереть ворота одного из загонов и весь скот выбежал на шоссе; ни мать, даже когда Селия объявила ей о том, что беременна и намерена выйти замуж за Оливера; ни Оливера, когда он вернулся с войны и увидел, что «Литтонс» за время его отсутствия пришел в полный упадок. Во всех этих случаях Селия чувствовала себя способной выдержать чужой гнев, принять меры, предотвратить последствия, даже защищаться. Но теперь она по-настоящему испугалась. Себастьян захлопнул за собой дверь и прислонился к ней. Голос его был тихим, но зловещим.

— Это что же ты, дорогая моя, вытворяешь?

Она молчала.

— Ты говоришь, что любишь меня и ради меня бросишь мужа, говоришь, что объявишь ему о своем уходе…

— Себастьян, успокойся. Здесь не место для подобных споров…

— Я спокоен, и здесь как раз место для них, Селия. Ты назначаешь мне время, определенный час. Я тебя жду весь день. Много часов подряд. Я тебе звоню, и ты в истерике кричишь что-то невнятное и швыряешь трубку. Я не сплю всю ночь…

— Себастьян, прекрати.

— Всю ночь, черт возьми, я тебя жду. Прислушиваюсь к каждой машине, к чьим-то шагам на улице, думаю, не ты ли это. Ни сообщения, ни звонка, ничего. Абсолютно ничего…

— Себастьян, пожалуйста…

— И вдруг сегодня ты извещаешь меня через своего секретаря, чтобы я подождал в приемной еще пятнадцать минут. Или пятнадцать часов. Тебе это все равно, я не сомневаюсь. Как ты смеешь, Селия, как ты смеешь обращаться со мной подобным образом?

— Я…

— Не надо. Я не желаю слушать твоих объяснений, оправданий, уговоров или еще какую-нибудь чушь. Твое поведение самое непотребное, ты просто бессовестная женщина. В тебе нет ни храбрости, ни цельности, ни гуманности, даже обычной вежливости. Ты просто омерзительна мне, я тебя не желаю больше знать. — Она молчала, в недоумении глядя на его лицо, искаженное яростью. Он прошел к диванам и неожиданно сел на один из них. — Я просто не понимаю тебя, Селия. Совершенно не понимаю. Что с тобой, как ты дошла до такого?

— Себастьян, успокойся…

— Я уезжаю, — заявил он. — Я решил.

— Куда уезжаешь?

— В Америку.

— В Америку?

— Да. Читать курс лекций. Мне поступило предложение от одного американского издателя. С меня достаточно. И тобой я сыт по горло. Я обманывал самого себя, наивно полагая, что ты действительно сделаешь то, что говоришь, что ты на самом деле хочешь переехать ко мне и жить со мной. Нам всегда было что обсудить — главным образом, твою семейную жизнь. Твоего мужа, детей, твою карьеру в «Литтонс», твою светскую жизнь. Я не припомню ни одного вопроса о себе самом. Я идиот, мне сразу нужно было сделать выводы. Это раскрыло бы мне глаза на твою самовлюбленность и тотальное равнодушие ко всему, что не касается тебя. В общем, я ухожу. И как можно скорее. Из-за тебя я возненавидел этот город, эту страну, это издательство. Слава богу, я не успел подписать контракт на «Меридиан-2». «Макмиллан» сделал мне очень щедрое предложение, а в «Коллинз» заявили, что готовы заплатить еще больше. Пол Дэвис настаивает, чтобы я соглашался. Естественно, я сперва категорически отказался. А теперь мне просто не терпится рассмотреть такие выгодные условия.

— Себастьян, ты не можешь так поступить.

— Да? Ах, ну да, все понятно. Черт с ним, с любовником. Но как потерять автора бестселлера, свое открытие, своего протеже? Вот это действительно обидно. Надеюсь, что так, леди Селия. Надеюсь, хоть здесь я смогу вам отомстить. Чтобы вы ощутили хотя бы часть той боли и тех обид, которые я пережил по вашей милости. — Себастьян взглянул на нее и добавил уже более мягко: — Я так любил тебя. Я бы сделал для тебя что угодно, все на свете. Я бы умер за тебя, если бы ты попросила. Ты знаешь это? — Селия ничего не ответила. — Я и в самом деле начинаю думать, — наконец сказал он, — что ты вообще не знаешь, что такое любовь. Кроме как к себе, конечно. Тебе вскружила голову блестящая леди Селия Литтон, которая стала для тебя началом и концом вселенной. — Он встал. — До свидания, леди Селия. Приношу вам свои извинения за то, что отнял у вас столько драгоценного времени. И доставил вам чрезвычайно много хлопот.

— Селия, я хотел бы поговорить с тобой.

— Что ты сказал?

Она взглянула на Оливера через стол. День наконец остался позади, скрылся в ужасном тумане боли. Селия не помнила, чем занималась после того, как Себастьян ушел. Похоже, она так и просидела в кабинете, потому что Дэниелз отвез их с Оливером домой вместе. Наверное, она подписывала какие-то бумаги, потому что в какой-то момент их образовалась на столе целая пачка, а потом они куда-то исчезли. А может, она просматривала корректуру? Селия смутно припомнила, что утром она беседовала с леди Аннабеллой, а днем с Эдгаром Грином и, наверное, выкурила несколько сигарет, потому что к концу дня в пепельнице накопилась целая гора окурков. Доктор Перринг не одобрил бы.

Она даже умудрилась пообедать, потому что с удивлением посмотрела на тарелку, когда Брансон убирал ее, и увидела, что та почти наполовину пуста, и бокал, куда Оливер налил ей вина, тоже был пуст. Но что она ела и что пила, было ли это белое или красное вино — этого Селия уже никак не могла вспомнить, как не могла пройтись по поверхности Темзы или полетать по воздуху.

Она взглянула на Оливера и снова повторила: «Что ты сказал?», точно пытаясь понять смысл этих слов и каждого из них в отдельности.

— Я сказал, что мне нужно кое-что обсудить с тобой.

Только не сейчас, господи, не сейчас, теперь уже слишком поздно, все удобные моменты и возможности давно остались позади, и у нее не было ни сил, ни желания вообще что-то обсуждать, даже погоду.

— Оливер, честно говоря, я с ног валюсь, — удалось наконец выговорить ей.

— Ты очень бледная. — Он пристально посмотрел на нее.

— Все нормально. Правда.

— Хорошо. Ложись пораньше спать и постарайся выспаться. Но прежде нам нужно поговорить на очень серьезную тему.

— Какую?

Только не об отпуске, пожалуйста, господи, и не о выходных где-нибудь наедине с ним, это невыносимо — лучше, когда страдание и одиночество хоть как-то скрашиваются работой, общением с детьми, с прислугой.

— Я думаю, нам срочно нужно обсудить положение дел в «Литтонс» с ММ.

— С ММ?

— Да. Боюсь, у нас большие неприятности. Как совладелец, ММ должна о них знать. В любом случае ее суждения всегда очень здравы, и я бы охотно выслушал их.

— Большие неприятности? — тупо повторила Селия, не в силах представить, что это может быть. — А какие, Оливер?

— Во-первых, связанные с Лотианами, — раздраженно вздохнул он. — Нам дорого обойдется, если они не откажутся от иска. Чего они, по-моему, не собираются делать.

— Да, я знаю.

Это уже лучше: хоть что-то постороннее. Хоть какая-то анестезия от боли. А боль была нестерпимая, и подступала она волнами, как при родах. И с такой силой, что Селии казалось, будто она вот-вот закричит. Потом боль снова уходила, оставляя ее без сил и словно давая небольшую передышку.

— И во-вторых… я, вообще-то, не хотел говорить тебе сегодня, ты, похоже, и так сильно расстроена. Но, боюсь, Брук от нас уходит.

— Как? — «Спокойно, не смотри на него, выпей еще бокал вина. Как быстро, как быстро он принял меры. Боже!» — Не может быть. С чего бы это?

— Ничего удивительного. Сегодня мне звонил Пол Дэвис: «Мак миллан» сделал им предложение, с которым я не в силах соперничать. По крайней мере, не теперь. Так что…

— Как несправедливо, — осторожно заметила она, — после всего, что мы для него сделали.

— Да, но и он тоже многое сделал для нас. Принес нам большие деньги.

— Но если даже и так…

— Что ж, таковы правила игры. Авторы вправе менять издателей. Особенно если они становятся популярными. Конечно, меня это задевает, но винить его я не могу. Естественно, я стараюсь как-то решить этот вопрос, но полагаю, что удерживать Брука нам не по средствам.

— Мне очень жаль, Оливер. — Это ее вина, она всему причиной. Не влюбись она в Себастьяна, не будь у нее романа с ним, не будь он разъярен и унижен, он никогда и не подумал бы оставить «Литтонс». Хотя они ни разу толком не обсуждали, что он сделал бы, если бы… «Перестань, Селия. Сосредоточься». — Мне очень жаль, — повторила она.

— Да. Такие вот дела. И еще… — Оливер опустил глаза, вертя в руках нож для фруктов, — есть сложности с проектом Джека.

— Что такое?

— Несмотря на то что книга о восстании сипаев вполне приемлема, она оказалась очень дорогой. Слишком дорогой. — Он немного помедлил, потом поднял на нее глаза. — Боюсь, я ошибся в ее оценке.

Такое признание требовало от него большой храбрости.

— А сколько раз я ошибалась, Оливер, — ласково сказала Селия. — И потом, ты ведь пока не знаешь, насколько успешно она будет продаваться.

— Конечно знаю. Она будет продаваться очень плохо. Должен сказать тебе, что я не расположен поручать Джеку еще какие-то книги, по крайней мере теперь. Дешево изданная военная литература — такое невозможно. Нужно вкладывать все имеющиеся у нас средства в уже проверенные издания и в авторов, которые продаются большими тиражами. Так что здесь требуется принять серьезное решение… — Он посмотрел на нее, потом в бокал с вином. — Я сейчас говорю о будущем Джека в издательстве, понимаешь? В лучшем случае я должен буду сообщить ему, что в ближайшие два года книг по военной тематике нам не нужно.

— Ну что ж, тут ты прав.

— И необходимо действительно посоветоваться с ММ. Ты согласна?

— Конечно, Оливер, я согласна. — Селия подумала, что едва ли ММ придет в восторг от их с Оливером работы: вдвоем они умудрились довести «Литтонс» до крайне шаткого положения.

— Пришел ответ из «Литтонс», в котором говорится, что ни о полной, ни о частичной переделке книги не может быть и речи, — сказал Говард Шо. — Они намерены продолжить публикацию по плану.

— Понятно. Значит…

— Значит, нужно написать им еще раз и сообщить, что мы будем добиваться санкции на запрет.

— Вы думаете, это возможно?

— Уверен. Если это нам не удастся, если судья вынесет решение не в нашу пользу и книга будет опубликована, мы сможем подать на них в суд за клевету. И тем самым нанесем им огромный ущерб.

Минуту Джаспер Лотиан колебался, потом откинул со лба волнистые пряди и сказал:

— Прекрасно. Поступайте, как сочтете нужным.

— Но я снова должен спросить вас — вы уж извините, но это сделает и судья, — нет ли каких-либо нежелательных подробностей вашей личной жизни, которые вдруг могут обнаружиться в суде?

— Абсолютно никаких. У меня никогда не было никаких связей ни с одной студенткой.

— Вы готовы подтвердить это под присягой?

— Конечно.

— Я чувствую себя таким неудачником, — мрачно сказал Гай Уорсли, — глупым, бестолковым, жалким неудачником.

Джереми Бейтсон взглянул на него: Гай был совершенно пьян и выглядел неважно.

— Понятно, — попытался он успокоить брата, — но ведь ты не думал, что так выйдет.

— Нет. Конечно не думал. Но как я мог так сглупить? Просто не знаю, решил, что это было очень давно…

— Не так уж давно.

— Ну, может быть. Однако все, что было до войны, кажется из другой жизни.

— Это точно.

— И все-таки поверь мне… да, я знаю, что почти все в моей книге — вымысел. Это только отправная точка. — Бейтсон молчал. — Та девушка…

— Да?

— Та девушка, о которой ходили слухи. Ну, та самая.

— Я понял.

— Как ты думаешь, она еще там? В Кембридже?

— Сильно сомневаюсь, — ответил Бейтсон с ухмылкой, — ей сейчас уже, наверное, двадцать четыре года.

— Да? А ты помнишь, как ее звали?

— Бриско спрашивал меня сегодня о том же. Я все мозги вывернул — не могу вспомнить. По-моему, ее звали Сарой. Или Салли. А может, и Сьюзан. Что-то на букву «С». Но ты знаешь, как это бывает: кажется, что на «С», а потом выясняется, что на «Б» или «В». Я обещал ему посмотреть списки. Если я увижу имя, то непременно его узнаю. У меня сохранились кое-какие вырезки из газет, подробности о выпускниках, я хочу их сегодня вечером извлечь на свет.

— Они у тебя дома?

— Да.

— Давай я приду помогу тебе.

Несколько часов спустя Джереми Бейтсон выглянул из-под груды бумаг и победно улыбнулся Гаю.

— Нашел!

— Да что ты! Правда?

— Вот. Сюзанна! Это точно она. Сюзанна Бартлет. Выпуск тысяча девятьсот пятнадцатого года. Никаких сомнений. Ого, ей уже двадцать шесть.

— Фантастика! — воскликнул Гай. — Черт, просто фантастика. Какое облегчение. Молодец, Джереми. Где она живет? Я непременно к ней поеду, у меня нет выбора. Мне не терпится сообщить об этом старику Литтону.

— Постой, — прервал его Джереми. — Это было пять лет назад. Она могла переехать. Куда угодно.

— И как же нам ее найти?

— Можно написать в администрацию колледжа. Спросить, нет ли у них ее адреса. Это единственное, что мы можем сделать.

— Ну так давай, — закричал Гай, — чего же мы ждем? Дай мне бумагу, Джем, я прямо сейчас и напишу. Наверняка они знают, правда?

— Наверняка они могут знать только ее прежний адрес. Она, поди, давно вышла замуж, а может, даже уехала из страны…

— Но если мы не напишем, тогда нам ее уж точно не найти, — нетерпеливо сказал Гай. — Не будь пессимистом. Это уже прорыв, это должно сработать — с Божьей помощью.

Джереми посмотрел на брата: тот стоял, чуть не прыгая на месте, постоянно ероша свои и так уже всклокоченные волосы, глаза его лихорадочно горели. «До чего же он ребенок, — подумал Джереми, — порывистый, нетерпеливый, полный неиссякаемого энтузиазма, готовый прийти в восторг от каждой идеи и возможности. Именно эти качества, похоже, и сделали его столь превосходным рассказчиком, но они же ввергли и его, и „Литтонс“ в эту пучину неприятностей».

— Хорошо, — согласился он, — сейчас я дам тебе бумагу.

Лили взглянула на Джека: на лице у него блуждала какая-то глупая улыбка, он стоял на стуле и выделывал смешные па. Может, хлебнул лишнего? Она заглянула в его бокал — нет, бокал почти полный. Но… что-то в Джеке было такое, что ей не нравилось. Какое-то возбуждение. Почти неосмысленное. Блеск в глазах. Лили этот блеск был знаком. Его вызывал кокаин.

У них в шоу многие девчонки баловались кокаином. Лили тоже попробовала его и почувствовала себя на седьмом небе, но тут как раз один ее приятель превысил дозу, впал в кому, был срочно доставлен в больницу и чуть не умер. С тех пор Лили к кокаину не прикасалась. Другие пусть балуются, если хотят, а она не желает впасть в зависимость от какого-то порошка.

Джек начал употреблять наркотик совсем недавно и сильно увлекся. В первый раз это случилось на одном из тематических вечеров, ставших в последнее время невероятно популярными. Молодежь и люди среднего возраста толпами валили на эти вечера: выступления в масках, цирковые номера, мероприятия, посвященные Моцарту, плаванию, поиску сокровищ, танцы в греческом стиле, переодевания — все что угодно. Тот вечер, когда Джек впервые попробовал кокаин, как раз был посвящен поиску сокровищ: участники долго гоняли на автомобилях по Лондону, а завершилось все пикником на берегу пруда, где и был спрятан последний ключ. И за завтраком, едва занялся рассвет, кто-то из гостей предложил другому кокаин — «Чтобы не грустить, когда мы разойдемся», — а немного погодя его уже приняли все. Совсем чуть-чуть. Каплю в шампанское. Джек сказал тогда, что почувствовал себя очень славно, точно в полете. Потом он попробовал еще и еще…

Конечно, это его дело. Он совершеннолетний, и о нем не надо беспокоиться. Так Джек отвечал Лили. И смеялся над ее рассказами о смертельных случаях в результате передозировки. Она тоже верила, что с ним все будет в порядке, но все же волновалась. И потом, это весьма дорогое удовольствие. Под стать всем его привычкам. И Лили, будучи девушкой разумной, понимала, что он просаживает гораздо больше денег, чем у него есть на самом деле. Слишком уж много он болтал о важности своей работы в издательстве, об офицерской пенсии и отцовском наследстве. Лили прекрасно знала, что все, вместе взятое, не стоит ломаного гроша.

Как-то раз, когда она в последний раз приходила к Джеку домой, Лили увидела у него на столе уведомление из банка. Все оказалось даже хуже, чем она думала: денег в банке у него было очень мало. Не зря он вышел из банка «Куттс», сказав, что там все дорого. Лили узнала, что в этом банке разрешалось держать на счетах только достаточно крупную сумму, а у Джека оставались какие-то жалкие гроши.

Он сорил деньгами всюду: у портного, на бегах, в магазинах, в клубах. Пока Джек жил у Оливера и Селии, он еще как-то перебивался. Теперь же ему приходилось платить за жилье, покупать еду, платить экономке, которая приходила прибрать квартиру и постирать, и на все нужно было изыскивать средства. Джек с колоссальной скоростью влезал в долги, и это сильно тревожило Лили. Она была на десять лет моложе Джека, но чувствовала себя на десять лет старше. Чувствовала себя так, точно она за него в ответе. Ей и в самом деле был дорог этот человек. Не любить его было просто невозможно: он был добр, мил, безрассудно щедр и невероятно нежен. Однажды, выпив достаточно шампанского, чтобы развязался язык, что с ней случалось очень редко, потому как она знала, что язык лучше держать за зубами, Лили даже случайно проговорилась, что влюблена в Джека.

В те дни ее сильно тревожило не только пристрастие Джека к кокаину, но и то, как это отразится на их близости. У них уже давно установились интимные отношения — Джек ей очень нравился, был нежен, покупал чудесные подарки и все свободное время проводил только с ней. Но больше Лили ничего и не ждала, и эта влюбленность оказалась для нее совершенно неожиданной. Она не знала даже, нравится ли она ему. Джек никогда всерьез об этом не говорил и — Лили была абсолютно в этом уверена — никогда не помышлял о каких-то более или менее стабильных отношениях с нею. Она даже не знала, как сама бы отнеслась к такой идее, если бы она вдруг пришла ему в голову. Конечно, времена переменились, и классовое разделение общества уже не столь явное, как прежде. Некоторые знакомые девушки выходили замуж и за аристократов, взять хотя бы Герти Миллер, которая стала теперь графиней Дадли, или Рози Бут из мюзикла «Гейети», ставшую маркизой Хедфорт. Но все равно такое случалось крайне редко. И кроме того, у Лили были сомнения, хорошо ли все это.

Лили смотрела на жизнь трезво и знала: после того как первому порыву страсти приходит конец, обнаруживается, что, помимо секса, есть уйма всего другого, необходимого для того, чтобы брак был успешным. У ее родителей был очень счастливый брак, и Лили прекрасно понимала почему: конечно, они любили друг друга, но важнее было то, что они были людьми одного происхождения, имели общие взгляды, одни и те же стремления и тревоги, надежды и опасения. У них с Джеком никогда не могло быть ничего подобного — настолько они были разные. Как-то вечером Лили сказала Кристал, что Джек похож скорее на скаковую лошадь, весь вспышка и порыв, но проскакать он может только из пункта А в пункт Б, и то, если ему укажут, когда и как. Сама же она больше напоминает дикого пони из тех, что она однажды видела в Нью-Форест, — свободолюбивых и способных о себе позаботиться, обой дясь без чужой помощи.

— И я с трудом представляю, чтобы у дикого пони и скаковой лошади было какое-то общее будущее. Ни одному из них не может понравиться то, что нравится другому.

А Кристал на редкость прозорливо добавила, что если скаковая лошадь лишится седока, она, по всей видимости, будет крайне признательна пони за совет, куда и когда бежать.

В общем, Лили старалась жить сегодняшним днем, не заглядывая в будущее. По крайней мере, теперь она могла когда угодно зайти к Джеку в квартиру на Слоун-стрит. Но отнюдь не часто: приходилось выдерживать характер. Джек явно ожидал, что Лили поселится у него, и пришел в ярость, когда она отказалась переехать уже на второй день его там пребывания.

— Но ты же велела мне обзавестись квартирой, — закричал он, — чтобы мы могли жить вместе, а теперь бросаешь меня там в одиночестве.

— Я велела тебе обзавестись квартирой не для того, чтобы мы там жили вместе, а потому, что тебе уже давно пора было это сделать, — живо возразила Лили. — Большинство мужчин в возрасте тридцати пяти лет имеют собственный дом, Джек. По крайней мере, так было в том месте, откуда я родом. Я никогда не обещала тебе поселиться вместе с тобой. Мы так не договаривались, и с твоей стороны весьма глупо на это рассчитывать. Мне дорога моя независимость, и если ты этого до сих пор не понял, значит ты меня не понял вовсе. А теперь мне пора, день был долгим, а мне завтра на репетицию.

Лили ушла, даже не поцеловав Джека, и было невозможно удер жаться от смеха, глядя, как он, в буквальном смысле слова раскрыв рот, смотрит ей вслед из-за столика в ресторане. Но слова Лили попали в точку, потому что уже на следующий день ей прямо в репетиционный зал доставили огромный букет алых роз, в котором торчала открытка со словами: «Виноват, целую бессчетно. Джек». О, такие дела он мог проделывать превосходно, этот Джек. Щедрый жест, и не более того. Он чем-то напоминал ухажера Кристал, только тот вместо подарков осыпа́л ее цветистыми фразами, посвящал ей стихи и уверял, что в глазах ее сияют звезды и что жизнь пуста, если ее нет рядом. Если бы Джек выдал Лили что-нибудь подобное, она, наверное, рассмеялась бы, вместо того чтобы броситься к нему в объятия, как это делала Кристал. Но оба они — и Джек, и ухажер Кристал — ни на что серьезное не годились.

Но сегодня Лили собиралась остаться у Джека. Он был в опасном состоянии, и она поняла, что ей будет неспокойно, до тех пор пока она благополучно не уложит его спать. И сама ляжет с ним. Это была еще одна особенность кокаина, которая нравилась Джеку больше всего: секс после него был просто безудержным.

Джеку не хотелось так рано ехать домой.

— Зачем уезжать? — твердил он. — Мы прекрасно проводим время, куда ты торопишься?

Лили сказала, что никуда не торопится, просто очень устала и хочет пораньше лечь спать. Джек игриво спросил: уж не с ним ли? Лили ответила, что, возможно, и с ним, но только в том случае, если он прекратит валять дурака и выплясывать на стуле, который, того и гляди, опрокинется. Через час он угомонился, и они уже ехали в такси на Слоун-стрит. Какое-то время все было нормально, Джек достал из холодильника шампанское, но Лили отказалась, заметив, что они и так выпили вполне достаточно. Но он вдруг огрызнулся — такое было на него вовсе не похоже — и сказал, что не любит, когда ему указывают, сколько ему пить, а потом сел у камина и молча уставился на огонь. Она спросила, не случилось ли чего, и он ответил, что нет, не случилось. Лили, поняв, что он просто не хочет делиться с ней, подошла, села к нему на колени, обняла его и снова поинтересовалась, в чем дело.

И вот тогда Джек признался ей, что его работа в «Литтонс» пошла не совсем так, как он надеялся. Недавно состоялся крупный разговор с Оливером, Селией и сестрой, и теперь ему нужно всерьез подумать о том, чтобы заняться чем-то другим.

— И я, по правде сказать, не представляю чем, — вздохнул Джек и мрачно добавил, что подумывал даже о том, чтобы вернуться в армию. — По крайней мере, это я умею. И очень хорошо. Впрочем, ну его к чертям, — неожиданно сказал он, пытаясь улыбнуться, когда Лили его поцеловала. — Давай в постель. Секс куда лучше, чем вся эта серьезная чепуха.

И правда, секс с ним ей нравился. Часы летели быстро: прекрасные, легкие и стремительные часы любви. Лили перестала беспокоиться, думать о чем-то, забыла обо всем на свете, кроме своего тела и его желаний и тела Джека, уверенно и нежно откликавшегося на ее желания. И хотя в жизни Джек не всегда был внимательным, в постели он становился именно таким — чутким, творческим, идеальным любовником. В конец концов он заснул в ее объятиях, мирно и счастливо, а Лили еще долго не спала, и в голове ее роились образы скаковых лошадей без седоков.

— ММ, — сказала Селия, — приходи сегодня к нам ужинать.

— Я… не могу, — несколько холодно ответила ММ, — извини.

— А, ну ладно. — Селия умолкла. «Она плохо выглядит, — подумала ММ, — это, несомненно, перенапряжение». — Ну… если вдруг передумаешь…

— Вряд ли, — заметила ММ. — У меня… дела. Дома. — И подумала, что стала чересчур скрытной, даже с Селией.

Селия всегда очень деликатно относилась к делам ММ, никогда ничего не выспрашивала и даже не пыталась узнать больше того, что ей говорят. На самом деле ММ просто не хотелось рассказывать о Гордоне Робинсоне. Никому. Даже о том, что они с Гордоном подружились. И уж конечно, она не собиралась сообщать Селии о том, что сегодня они идут в кино. О Джаго ей раньше тоже ни с кем не хотелось говорить. А ведь это были такие важные, такие значимые отношения. Разумеется, с Гордоном Робинсоном дело обстояло совсем иначе. Он просто… в общем, человек, которого она случайно встретила. С которым иногда проводила время. И о чем тут было рассказывать?

— У меня много дел, Селия, — уже мягче добавила она.

— Конечно, я понимаю. ММ, ты очень сердишься на нас?

— Я не сержусь, — коротко ответила ММ, — я просто в смятении. Мне кажется, вашей вины здесь нет. Рост цен всему причиной. И это дело о клевете… кто же мог такое предвидеть? А вот допустить, чтобы книга Джека обошлась в такую сумму при столь незначительном заказе, я считаю, Оливер не имел права.

— Но ты же… ты же одобряла его желание взять Джека в дело, — напомнила ей Селия.

— Я помню, что была не против. Но вот назначить его ответственным за проект, по-моему, было крайне глупо. У него нет ни опыта, ни способностей к издательскому делу. Я для начала поручила бы ему скромную редакторскую работу… И в этом ты могла бы направить Оливера.

— В том-то и дело, что нет, — возразила Селия.

— Ну что же, я тебя понимаю. — ММ посмотрела на нее и вздохнула. — Оливер бывает иногда страшно упрямым. Но, Селия… потерять Себастьяна Брука — вот это очень жаль. Ты ведь на верняка могла поговорить с ним. Вы, я знаю, были так дружны. Мы вместе могли бы побеседовать с ним, я бы прикинула расценки, посмотрела, можно ли…

ММ не успела договорить, потому что Селия в этот момент встала и, глубоко вздохнув, направилась к диванам, потом оперлась на спинку одного из них и повисла на ней всем телом. И вдруг как-то враз осела, упав на колени. ММ мигом подскочила, подхватила ее, подтянув к дивану, и аккуратно уложила.

— Селия, милая моя, что это ты?

Селия стала страшно бледной, какой-то даже зеленоватой.

— Все в порядке. Просто здесь… немного душно. И что-то мне очень жарко.

— У тебя жуткий вид. Я схожу за Оливером.

— Нет! — закричала Селия. — Не надо, ММ, ничего ему говорить. — И уже мягче добавила: — У него и так много тревог, а он такой паникер, пожалуйста, не надо. А ты… ты могла бы мне помочь добраться до машины. Еще минуту, и я смогу ехать домой.

— Я сяду за руль, — сказала ММ, — ты сама не в состоянии.

— Нет, ММ.

— Да, Селия. И я скажу Оливеру, что тему Брука мы обсудим дома. Хорошо?

— Хорошо, — слабо кивнула Селия. — Хотя там нечего обсуждать. Там… в общем, с этим ничего не поделаешь. Боюсь, что так.

ММ отвезла ее домой. Всю дорогу они молчали. ММ тревожилась за Селию, но ей не хотелось расспрашивать ее, — в конце концов, сама Селия никогда не лезла к ней с назойливыми вопросами. Поэтому ММ ограничилась парой фраз о погоде и сообщила, что Джей уже не только бегло читает, но и проявляет большой интерес к истории Англии.

— Я думаю, такое почти невероятно для семилетнего ребенка, тебе так не кажется?

— Да, — согласилась Селия. — Да, ММ, он очень умный мальчик, твой Джей. — И изобразила на лице подобие улыбки.

— Теперь все будет хорошо, ММ, — сказала Селия, когда они прибыли на Чейни-уок. — Я знаю, что у тебя дела. Спасибо.

— Нет, я доведу тебя до твоей комнаты, — твердо заявила ММ.

В доме было очень тихо, дети все еще находились в Эшингеме.

ММ поднялась с Селией в ее комнату и помогла лечь в постель.

— Полежи немного. Тебе, наверное, просто нужен отдых. У тебя его никогда не бывает. Тебе что-нибудь принести?

— Мне… пожалуй, чашечку чаю. С сахаром хорошо бы.

ММ спустилась в холл, где ее встретил встревоженный Брансон.

— Как она себя чувствует, мисс Литтон?

— Нормально, Брансон, спасибо. Леди Селия просила чашку чаю. С сахаром. Она… ей в офисе стало не по себе. Поэтому я привезла ее домой. Я сама отнесу ей чай.

— Мне очень жаль, мисс Литтон.

Пока ММ ждала Мэри с подносом, зазвонил телефон. Брансон поднял трубку. Звонил Оливер. Они с ММ долго разговаривали, затем она взглянула на часы. Время поджимало, а ей все же хотелось еще раз увидеть Селию и выпить чаю, прежде чем идти на свидание с Гордоном Робинсоном. ММ решила сходить на кухню за чаем сама. Она вошла в дверь для прислуги и начала спускаться по лестнице. И вдруг услышала, как Дэниелз говорил:

— Что, ей опять плохо? И что ты думаешь по этому поводу, Мэри?

Та ответила, что ничего не думает.

— Да ладно тебе! С ней уже такое случалось дважды, теперь сегодня. Страшное дело: она тогда в моей машине была зеленая, как трава. Так что, дорогая моя, этому есть только одно объяснение. Хочешь, поспорим, что через несколько месяцев мы услышим, как тут будет орать младенец.

— Хватит болтать, Дэниелз, — отрезала повариха. — Мэри, отнеси-ка этот поднос наверх мисс Литтон и леди Селии.

ММ мигом вернулась в холл, села в кресло в углу и сделала вид, будто читает газету. Снова войдя в комнату Селии, она спросила ее точно так же, как когда-то, много лет назад, ее спросила Селия:

— Почему ты не сказала мне?

— Не говори, пожалуйста, Оливеру. — Селия села на кровати, разрумянившись, с блестящими, словно в лихорадке, глазами. — Он пока не знает. Он страшно волнуется обо всем, начнет вокруг меня суетиться. А это ведь не помогает, как ты знаешь.

— Конечно не помогает, — согласилась ММ, — не скажу. Когда должен появиться ребенок?

— Я точно не знаю. Еще маленький срок. Не исключено, что я вообще не беременна. Доктор Перринг сделает тест. Даже он пока не уверен. Но если так, то, вероятно, в феврале.

— Что-то не похоже на тебя, — взглянула на нее ММ, — такая неопределенность.

— Я… я знаю, но при всех прочих волнениях как-то… — Селия умолкла.

— Не скажу, что завидую тебе, — улыбнувшись, заметила ММ, — но мне кажется, это известие всех обрадует. И ты ведь всегда охотно рожаешь детей?

— Да, — усмехнулась Селия, — да, охотно. Ладно, иди, ММ, мне уже лучше.

Но когда ММ обернулась с порога, чтобы улыбнуться ей на прощание, она увидела, что Селия вытерла глаза тыльной стороной ладони.

Фильм был очень хорош — комедия с Чарли Чаплином, — но даже он не смог отвлечь ММ от тревожных мыслей. В то время как все в зале, включая Гордона Робинсона, взрывались от хохота, она сидела и с беспокойством думала о Селии. После кино Гордон Робинсон предложил вместе поужинать.

— Просто чем-нибудь перекусим, может быть копченым лососем. В «Риджент палас».

ММ поблагодарила его, но сказала, что ей действительно пора возвращаться.

— Тогда я провожу вас до дома, — сказал он.

ММ улыбнулась в ответ: Гордон был очень симпатичный. Такой обходительный, такой добрый. Он был явно разочарован тем, как прошел вечер, и все же предложил ее проводить.

— Даже и не думайте, — улыбнулась ММ, — я всегда возвращаюсь домой одна.

— Тогда позвольте остановить вам такси.

— Не стоит, — запротестовала она, — право, не стоит. Я отправлюсь поездом.

— Одна! В такой поздний час!

— Мистер Робинсон…

— Гордон, пожалуйста.

— Гордон. А вы зовите меня ММ.

— Странное имя.

— Я знаю. Если я расшифрую буквы, вы будете сильно смущены.

— Боже! Тогда я не буду и спрашивать. А теперь пойдемте, здесь неподалеку я оставил свой автомобиль. Я вас отвезу. Я совершенно не намерен отпускать вас одну и не хочу, чтобы вы ехали поездом.

— Но…

— Никаких «но». Пойдемте. Сюда.

Они молча доехали до Хэмпстеда, но это молчание было легким, дружеским. ММ вдруг почувствовала себя очень спокойной.

— Пожалуйста, высадите меня здесь, — попросила она, когда они выехали на Фитцджонс-авеню. — Дальше трудно проехать по всем этим узеньким переулкам.

— Нет, — ответил он и добавил: — И вы одна ходите по этим закоулкам? Поздно ночью?

— Да, раньше ходила, — кивнула ММ, — но теперь мы живем в деревне в полной безопасности.

— Слава богу. Куда теперь?

От чашки чаю Гордон отказался и даже пришел в некоторое замешательство, что она ее предложила. ММ заснула уже не такая счастливая, почти озабоченная. Как далеки они друг от друга: он такой респектабельный, таких строгих взглядов, а она… она незамужняя мать. Это уже не изменить. Нужно, наверное, поскорее с ним расстаться. Пока не стало хуже.

В лаборатории Вестминстера молодая лаборантка склонилась над образцом на столе, настроила окуляры, еще раз для верности заглянула в микроскоп и затем аккуратно и четко записала на листе результаты анализа. В такой работе точность обязательна, просто необходима. Если женщина ждет ребенка, она должна заранее знать об этом — от этого ведь порою многое зависит в жизни. Ошибки здесь непозволительны. Вот этот анализ, наверное, кого-то обрадует, но, уж конечно, не жабу… А может, и не обрадует — и такое сплошь и рядом случается.

Глава 27

— Что ж, Селия, есть новость, — улыбнулся доктор Перринг.

— Да? — сглотнула она.

— Очень хорошая.

— Ага… — Ну вот и оно. Для нее это плохая новость. Надежды нет.

— Вы действительно беременны. Судя по тому что вы мне сказали, уже два с половиной месяца. Может быть, чуть больше. Поздравляю вас.

— Спасибо. — Селия попыталась улыбнуться, чувствуя при этом тоску, тяжесть и усталость. Доктор заглянул ей в глаза, и в его взгляде что-то промелькнуло — очень доброе, понимающее, сочувственное.

— Вы должны себя беречь, — предупредил он. — Во-первых, у вас и беременности были непростыми, а во-вторых, прошу прощения за недостаток галантности, вы уже… не так молоды.

— Да, — вздохнула она, — не так. Мне уже тридцать пять.

— Думаю, вам будет нелегко. Но вы везучая, у вас крепкий организм, и о вас есть кому позаботиться. И я уверен, что все ваши дети придут в восторг.

Конечно, если не узнают, что этот ребенок, может быть, приходится им братом или сестрой всего лишь наполовину, а к Оливеру вообще не имеет никакого отношения. Селия на миг представила, в какой атмосфере враждебности и злобы оказались бы она и ребенок, если бы дети узнали, как она оскорбила их отца.

— А что говорит ваш муж?

— Что?

— Вы уже сообщили ему?

— Нет, пока нет.

— Не откладывайте надолго, он должен знать это.

Что он имеет в виду? Что Оливер может успеть избавиться от нее, развестись с ней, выкинуть ее вон из дома? Что она могла бы заранее сообщить ему о своем уходе и разом покончить с этим? А Себастьян? Он тоже должен знать о ее беременности. Или не должен? Как бы она ни поступила, все будет плохо. Плохо сказать и плохо промолчать, плохо оставаться с Оливером и плохо уходить.

— Мистер Литтон не очень крепкого здоровья, как вы знаете, — осторожно заметил доктор Перринг.

— Да, я это знаю.

— С таким здоровьем он многого достиг. Я постоянно удивляюсь ему.

— Да, — кивнула Селия, соображая, к чему он клонит.

— Счастливая семья — величайший дар для человека. Вы подарили ее своему мужу, леди Селия. Вы сделали его счастливым.

— Я… надеюсь, да…

— Это правда. А счастье — лучшее лекарство. И этот ребенок — хорошая его доза.

— Да, — повторила она, и в этот момент она вдруг все поняла: он дает ей совет, ценный, мудрый совет.

— Мне совсем не по нраву то, что теперь творится в мире, — собирая портфель, заключил он. — Мне кажется, мы утратили многие старые ценности и потом пожалеем об этом.

— Наверное, так, — ответила Селия. — Только не читайте мне нотаций, доктор Перринг, не надо.

— Конечно, все люди моего поколения немного старомодны. Я ведь уже пожилой, почти в годах вашего отца. Лет через пять мне придется подумать об отдыхе. — Он улыбнулся. — Но старые порядки все же представляются мне наилучшими. Брак, семья — это основа счастья. С нею, бывает, грубо и небрежно обходятся, с этой основой. Пинают ее, проверяют на прочность. Но если ее разрушить или вырвать, упадет весь дом. И раздавит тех, кто внутри.

Селия молча сидела и пристально смотрела на доктора. Он считает, что ей нужно остаться с мужем: промолчать, смириться с ситуацией, притвориться, будто все как прежде, то есть хорошо.

— Приходится со многим мириться, — улыбнулся он, словно читая ее мысли. — Я всегда восхищался вами, леди Селия. Тем, как вы сочетаете работу с семьей. Той выдержкой, которую вы проявили во время войны, по сути дела спасая «Литтонс». Вашим великодушием к Барти…

— Ох, ну что вы, — вздохнула Селия, — за это меня критикуют все кому не лень.

— Да, критикуют. Люди любят позлословить, порассуждать о том, как нужно было поступить и что бы они сделали, а на самом деле не ударяют палец о палец. Ни для кого. Конечно, случай с Барти весьма трудный. Но вы предоставили ей такую жизнь и такие возможности, которых у нее никогда не было бы. И эта очаровательная и умная молодая леди еще займет достойное место в мире, место, о котором не могла бы и мечтать без вас, и у вас будут все основания гордиться ею.

— Вы правда так думаете? — Боже, слезы текут. Почему она плачет? Что с ней?

— Конечно правда. Останься девочка там, где была, она теперь и сама, возможно, уже стала бы матерью. И была бы погребена под кучей грязи, изнурена нищетой, как ее собственная мать. Не слушайте никого. Радуйтесь себе. Тому, что вам удалось. А что касается ваших близнецов, то…

— Мой муж говорит, что они кончат жизнь либо в тюрьме, либо в качестве первых женщин на посту премьер-министра.

— Я бы согласился с последним. Они чудесные девочки. И какие красавицы, как их мама! А Джайлз какой замечательный молодой человек. Вы создали изумительную семью, моя дорогая. Это непросто. И теперь не должны…

— Что не должна? — спросила она. — Скажите мне, доктор Перринг, чего я не должна. Дайте совет.

— Ах ты, боже мой. Опасная штука эти советы, — пошутил он. — Я просто хотел сказать, что вы не должны вредить себе. Вам надо вновь поверить в себя, в свои силы и продолжать жить. Только и всего. А теперь желаю вам всего доброго. Побольше отдыхайте, выбросьте вон сигареты и через месяц приходите ко мне. Если вам, конечно, не понадобится раньше моя консультация. Я всегда к вашим услугам.

Селия подошла к нему и поцеловала.

— Спасибо вам, — с чувством сказала она, — я очень вам благодарна.

Доктор Перринг порозовел от удовольствия.

— Боже правый, — воскликнул он, — не за что. Я просто хочу, чтобы вы были счастливы. Помните это. По-настоящему счастливы.

Кажется, Селия уже слышала эти слова. Да, это мама говорила. Надо быть счастливой, иначе какой в жизни смысл? Только она не счастлива, а страшно несчастна. И что бы она ни делала, впереди ей предстояли еще большие несчастья, пугающие и неизбежные.

Может быть, избавиться от него? От ребенка? Да, над этим стоит подумать. Это возможно. И даже довольно просто. При наличии денег. Все будет сделано как положено умелым хирургом, ей не придется прибегать к помощи старух со спицами. Так, у кого бы узнать об этом подробнее? Во-первых, у Банти Виннингтон, она точно делала однажды аборт, и Элспет тоже, кажется, делала. Но… как же она спросит у них, они же обо всем догадаются? Они же сразу поймут, зачем она спрашивает, поймут, что это ребенок Себастьяна. И понятно, разболтают всем знакомым. И сплетни пойдут еще хуже, еще безобразнее, чем сейчас.

Селия в очередной раз удивилась, как это Оливер до сих пор не услышал всех тех гадостей, что о ней говорят последние несколько недель, не пришел в ярость, не предъявил ей обвинений? Почему, почему этого не случилось?

— О боже, — произнесла она вслух, облокотившись на стол и положив голову на руки. — Господи, что я наделала? Что я наделала со всеми?

Кембридж,

Колледж Святого Николая,

Секретариат

Уважаемый мистер Бейтсон!

Благодарим Вас за письмо. Было приятно узнать, что Вы благополучно пережили войну и сейчас успешно занимаетесь преподавательской деятельностью.

К сожалению, мы располагаем только адресом семьи мисс Бартлет. Сама она в течение всех этих лет не поддерживала связи с колледжем и ни разу не бывала на встречах выпускников. Ее родители, вероятно, смогут переадресовать Ваше письмо, и оно непременно должно до нее дойти. Адрес: 42 Гарден-роуд, Илинг, Лондон, В5. Имя отца — мистер Роджер Бартлет. Надеюсь, это поможет Вам. Будем рады увидеть Вас на ежегодной встрече выпускников колледжа. Если Вам удастся разыскать мисс Бартлет, передайте ей наши наилучшие пожелания.

Искренне Ваш,

В. Стаббз, секретарь колледжа Святого Николая.

— Здорово, — сказал Гай, когда Джереми показал ему письмо, — чертовски здорово. Молодец, старик.

— Да ладно тебе, пустяки. Будем надеяться, что мистер Стаббз не очень дружен со старым Лотианом.

— Даже если и дружен, какой ему в том интерес? — спросил Гай. — Совершенно невинный запрос.

— В общем, да, — согласился Джереми, — так что, написать мне или ты сам?

— Ведь это ты с ней знаком?

— Да, не близко, но она должна помнить меня.

— Тогда ты и напиши. И тон должен быть такой… дружеский, совершенно невинный. Можешь написать, что ты просто хотел повидаться с нею, поговорить насчет встречи выпускников. А потом мы можем вместе зайти к ней. Если ты не против. Хоть какая-то надежда!

— Не гони лошадей, — предупредил Джереми. — А вдруг она не согласится? И если даже согласится и все честно расскажет, что весьма сомнительно, неизвестно, поможет тебе это или будет еще хуже.

— Как так?

— А вдруг слухи верны? И у нее был роман с Лотианом?

— Боже, — воскликнул Гай. — Я и не подумал об этом. — Воцарилось молчание. Потом он сказал уже бодрее: — Знаешь, я почти уверен, что никакого романа не было. Так, сплетни.

— Пока что, — усмехнулся Джереми, — твое чутье тебя только подводило.

— Что верно, то верно, — мрачно согласился Гай.

Все дети собирались назад в Лондон. Джей был в ярости.

— Так нечестно, почему я тоже не еду?

— Потому что ты там не живешь, — объяснила Барти. — Тебе повезло.

— Тебе не нравится Лондон? — взглянул на нее Джайлз.

— Не очень, в деревне лучше. Когда я вырасту и стану знаменитой писательницей, я поселюсь где-нибудь поблизости отсюда.

— Ты можешь и здесь жить.

— Не могу, Джайлз. Не говори глупостей.

— Я и не говорю глупостей. Почему бы и нет?

— Потому что я не из вашей семьи. Вот почему. — В голосе Барти звучала досада, как это часто случалось, когда речь заходила о ее происхождении, пусть даже на уровне намеков.

— Ну… — Джайлз замялся. Барти зарделась и как-то нахохлилась.

Ему стало неловко и жалко ее. Он понимал, почему она расстраивалась: по мере взросления ее положение все более осложнялось.

Джайлз часто раздумывал над тем, сколько времени ушло у матери на то, чтобы принять решение забрать Барти к себе, — минут пять, не больше. Потому что мать никогда не тратила на раздумья много времени. Просто в какой-то момент ей это показалось хорошей идеей, правильным действием, и она подхватила Барти, как если бы та была бродячим щенком, и поместила ее в новую среду, ожидая, что в ней девочка будет счастлива. Конечно, в определенном смысле мать оказалась права, но сколько отвратительных моментов пришлось пережить Барти, не говоря уже о том, что она в детстве чуть не умерла, потому что никому не было до нее дела, когда она заболела. Джайлз прекрасно помнил, в какую ярость он пришел, услышав, как нянька оскорбляла Барти, называла ее вонючкой. А родители? Они же чуть не уехали, так и не узнав, что Барти больна, и уехали бы, если бы он им не сказал.

А каково ей было в школе, где каждый норовил клюнуть ее? И неизвестно еще, как все сложится, когда она вырастет, а до этого остается всего несколько лет. Будет ли она продолжать жить с ними или вернется в свою родную семью? Конечно не вернется, хотя Барти часто говорила, что хочет этого. В конце концов, это просто невозможно, она уже другая, уже не одна из них. Билли — славный парень, но их с Барти разделяет пропасть: ее образованность, воспитание, запросы. А за кого она выйдет замуж? За того, кого одобрит его мать, или за кого-то, кто принадлежит к кругу ее родной семьи? Но это же ужасно. Как же ей будет трудно! А впрочем, жениться на ней пожелали бы очень и очень многие молодые люди, это уж точно. Она так хороша собой и с ней так здорово, что Джайлз просто не мог припомнить девушки, общение с которой доставляло бы ему такое удовольствие.

Это лето они провели вместе. Джайлз учил Барти играть в теннис, и она действительно играла хорошо, а бабушка давала им обоим уроки верховой езды. Поначалу Барти, похоже, боялась, но стиснула зубы и справилась, как ее наставляла леди Бекенхем, и уже через одну-две недели вполне грамотно шла рысью и даже легким галопом. И все же у нее это получалось не так ловко, как у близнецов, которые словно родились верхом — настолько небрежно и храбро они себя вели, настолько легко и грациозно сидели на пони. Леди Бекенхем купила еще одну лошадку, чтобы у каждой из девочек был свой пони. Она таскала их по всем спортивным состязаниям, и к концу месяца на вешалках для уздечек в стойлах пони висела целая куча красных розеток.

— Нет, я все равно хочу вернуться в Лондон, — призналась Бар ти, — потому что моя мама нездорова.

— Да? Мне очень жаль.

— Ей нездоровилось еще до того, как я сюда приехала. На днях я получила письмо от Фрэнка, и он пишет, что ей очень плохо. Надо, чтобы ее осмотрел врач.

— Она что, даже не была у врача? — недоуменно спросил Джайлз. — Она ведь уже много недель болеет. Почему же до сих пор не сходила?

— Потому, Джайлз, — устало ответила Барти, — что не все могут позволить себе такую роскошь. Вот почему.

— Господи, — сказал Джайлз, — это же просто чудовищно.

— Лили, одевайся!

— Зачем? Я никуда не хочу идти.

— Едем на поиски сокровищ. Сегодня будет что-то грандиозное.

— Джек, мне надоели эти поиски сокровищ.

— Но ожидается нечто особенное. Нас уже тридцать человек, то есть будет тридцать машин, а первый ключ находится в Букингемском дворце. Ну давай же, дорогая, а то мы опоздаем.

— Опять гонки?

— Разумеется, гонки. Какой смысл в поисках сокровищ, если нет гонок?

Лили посмотрела на Джека: он весь горел, потому что уже слишком много выпил, а у нее завтра трудный день. Она покачала головой:

— Нет, Джек, извини, но я не поеду. Ты поезжай.

Она впервые отказалась с ним куда-то идти и что-то делать. Мгновение Джек глядел на нее с изумлением.

— Нет, без тебя мне неинтересно, Лили, — медленно и как-то вяло сказал он. — Если ты не поедешь, тогда и я не поеду.

Этого Лили не ожидала. Она думала, что он и без нее отправится туда, куда хочет, как маленький капризный мальчишка. Она была глубоко тронута.

— Впрочем… знаешь, я, наверное, поеду. Но только ради тебя. Подожди, я надену свитер. Август есть август. Холодно.

— Лили, ты потрясающая девушка! — воскликнул Джек.

— Боже правый, — сказал Оливер, — ты только взгляни на это.

Селия взяла газету, это была «Дейли мейл». На первой странице красовалась большая фотография: куча автомобилей сгрудилась напротив Букингемского дворца, а рядом, на снимке поменьше, толпа молодых людей собралась возле машин, и вид у них у всех был весьма нетрезвый. Под фотографиями красовалась подпись: «Золотая молодежь под покровом темноты».

— А это не Гарри Колмондлей, приятель Джека? — спросил Оливер.

— Где? Ой, точно, это он. Наверное, и Джек там был.

— Тогда ему повезло, что его не забрали в кутузку, — сказал Оливер. — Вот послушай: «В час ночи к Букингемскому дворцу подкатили по меньшей мере сорок автомобилей. Толпы молодых людей выскочили из машин и принялись носиться вдоль ограды, крича и проталкиваясь в караульные будки в поисках так называемого ключа — это одно из правил модной ныне игры под названием „Поиски сокровищ“. Капитан стражи поднял по тревоге все подразделение и вызвал подкрепление, решив, что дворец в осаде. В конце концов молодые люди отыскали нужный им ключ у подножия памятника королеве Виктории, после чего вся толпа села в машины и помчалась на Трафальгарскую площадь. Однако самые злостные нарушители порядка были задержаны. Среди них виконт Авондин, лорд Форрестер, мистер Генри Паркер и…» О господи!

— Джек? — глядя на мужа, спросила Селия.

— «…и Джек Литтон, член семьи известных лондонских издателей, вместе со своей подругой, актрисой Лили Фортескью».

— Актрисой! — сказала Селия. — Вот уж действительно…

— Подожди, Селия! «Как прокомментировал старший констебль, участники игры находились в нетрезвом состоянии, и хотя и не причинили никакого вреда дворцу и его охранникам, все же нарушили покой мирных граждан и заслуживают наказания». И что же теперь, по-твоему, я должен делать? — спросил Оливер.

— Ничего, — устало заметила Селия. — Он полный идиот, твой братец, но ему тридцать пять лет, и ты ему не отец.

— Трудно поверить, что Джеку уже тридцать пять, — вздохнул Оливер, — как подумаю, что…

— Извини, пожалуйста, Оливер. — Селия встала. — Мне нужно кое-что забрать из своей комнаты, прежде чем мы поедем на работу.

Она едва успела добежать до уборной. Это ужасно. Тошнота про сто одолевала ее. Сейчас пройдет. Селия присела на кровать, собралась с силами. Затем стала медленно спускаться по лестнице. Оливер, совершенно вне себя, стоял в холле и натягивал перчатки.

— Может, ему и тридцать пять, и он полный идиот, и я ему не отец, но придется внести за него залог. Только что звонил его адвокат.

— Залог? Бред какой-то.

— Бред не бред, а существует такая вещь, как закон. Джек его нарушил, причем публично. И за сим следуют некоторые формальности. Поэтому я еду на Боу-стрит, а ты отправляйся в офис своим ходом.

— Хорошо. — Какое облегчение: если ей снова станет плохо, он, по крайней мере, не узнает. Селия чувствовала себя слишком слабой и разбитой, чтобы думать о Джеке. — У меня на сегодня назначена встреча с… Джилл Томас. Я вернусь к обеду.

— Прекрасно.

За эти дни Селия окончательно решила избавиться от ребенка. Рожать, даже не зная, чей это ребенок, — нет, это немыслимо. Она позвонила Банти Виннингтон и осторожно, между делом, спро с ила у нее, как зовут доктора. А что такое? Ну, видишь ли, это для подруги. И Банти назвала ей имя и номер телефона.

— Скажи подруге, чтобы не беспокоилась. Он прекрасный врач, наивысшего разряда, никаких последствий можно не опасаться. Если, конечно, действовать разумно. Правда, процедура недешевая: семьсот фунтов. Да. И передай подруге, что плата только наличными. Естественно.

В то утро Селия как раз собиралась к этому доктору, его приемная находилась на Бейсуотер. Банти сказала, что, как правило, после аборта нужно провести в клинике еще неделю.

— Но бывает и быстрее. Кое-кто возвращается домой уже на следующий день. Очень больно, а так все нормально. По правде сказать, мне жаль твою подругу. Ну ладно. Удачи, дорогая. Я имею в виду подруге.

«Это неплохо, — подумала Селия, — через неделю со всеми неприятностями будет… покончено».

— Десять фунтов! Ладно. Вот. Надеюсь, это все.

— Большое спасибо, сэр. Сейчас приведу вашего брата.

— Скажите, а… мисс Фортескью еще здесь?

— Кто? А, актриса. Нет, она давным-давно ушла. Сержант, приведите мистера Литтона. Он обвиняется в нарушении общественного спокойствия.

— Я понял, благодарю, — сказал Оливер. Ему было очень неловко. — Мне стыдно, — заявил он Джеку, когда они остались одни, — за твое поведение. Ты наверняка был пьян…

— Уол, не начинай, — мрачно заметил Джек, нарочно называя брата именем, которое когда-то дали ему дети. — С каждым могло случиться. Просто мне не повезло.

— Не повезло! Поднять такую суматоху, чтобы вызвали королевскую стражу, оказаться в тюрьме! Твое имя попало в газеты…

— Да? Какой кошмар.

— Да, так что гордиться нечем. Помилуй, Джек, тебе уже тридцать пять лет, не пятнадцать…

— Знаю, знаю, извини. А если я скажу, что был дураком и больше такого не повторится, это поможет?

— Боюсь, я тебе не поверю, — произнес Оливер. — Зачем тебе это, Джек, что с тобой?

— Мне уже тридцать пять лет, а что я могу предъявить жизни? — угрюмо спросил Джек. — Пьянки да гулянки? Все у меня сейчас хуже некуда.

— И что же не так? У тебя есть работа, сносное жилье и чудесная девушка.

— Но я же вот-вот лишусь работы, разве не правда?

— Не лишишься, конечно, — замявшись, сказал Оливер. — Но, возможно, она будет… несколько иной. В любом случае это моя забота. Я за тебя в ответе. Не нужно было доверять тебе так много и так скоро.

— Да ладно, не думай об этом. А девушки у меня, наверное, уже нет. Она совсем рассвирепела…

— Надо думать. Лили — девушка разумная.

— А что касается жилья… в общем, это чертовски дорого. У меня вечно проблемы с деньгами…

— Экономь, — сухо ответил Оливер. — Но ты всегда можешь вернуться к нам, ты же знаешь. Если тебе не по силам содержать квартиру.

— Нет уж, спасибо.

— Почему? — взглянул на него Оливер. — Мы скучаем по тебе. — Молчание. — Джек, что-то случилось? Уверяю тебя, твое возвращение на Чейни-уок будет нам в радость. Пусть даже ненадолго. Селия придет в восторг, она особенно скучает по тебе, с тобой ей веселее…

— Нет, Оливер. Но все равно спасибо.

— Ну, приходи хотя бы ужинать сегодня, потолкуем обо всем.

— Лучше не надо.

— Что не надо? Приходить к ужину?

— Да. Если уж ты спрашиваешь.

Джек уставился в чашку с кофе. Оливер внимательно наблюдал за ним.

— Что-то я не пойму. Вроде тебе было хорошо с нами…

— Оливер, — внезапно и очень быстро произнес Джек, — Оливер, ты должен понять. Я больше не могу жить с вами.

— Со мной?

— Нет. С… с…

— С Селией?

Долгое молчание. Потом:

— В общем… да.

— Но почему? Вы всегда так хорошо ладили.

— А теперь не ладим, скажем так. Да брось… это все неважно. Мне не нужно было ничего говорить. Извини.

Оливер пристально поглядел на брата, затем попросил:

— Джек, не нужно говорить дурно о Селии.

Он умолк. Джек поднял на него глаза.

— Ты должен знать, — наконец сказал он, — должен. — Оливер молчал. — Оливер, почему ты не положишь этому конец? Как ты можешь с этим мириться?

— Джек, — прервал его Оливер, — я понятия не имею, о чем ты говоришь. И мне кажется, у нас с тобой найдется много другого, о чем следует поговорить. Например, о твоих долгах.

Врача звали мистер Блейк, и он был слащаво-вежлив и тошнотворно-участлив. Селия объяснила ему, в соответствии с наставлениями Банти, что не может позволить себе еще одну беременность.

— Конечно, я вас понимаю, миссис… да, миссис Джоунз. Несколько неудачных случаев, трудные роды, глубокая послеродовая депрессия. Да, вам ни в коем случае не следует подвергать себя такому риску еще раз. Ваш муж, разумеется, не знает о том, что вы здесь? Ну, я так и подумал. Хорошо, хорошо. Наш принцип — предельная осмотрительность и полная конфиденциальность. Наша клиника находится в Суррее. Близ Годалминга. Во время войны это был дом инвалидов, и он остается там и сейчас. В клинике есть отделение для небольших хирургических операций: удаления кист, аппендиксов, фибром, ну и так далее. Ничего особенно серьезного. Я бы хотел, чтобы вы приехали туда в пятницу к одиннадцати. Если даты, которые вы мне сообщили, верны, то времени у нас очень мало. Домой вы вернетесь в субботу в середине дня. Я бы предпочел, чтобы вы приехали на своей машине или на такси. Третьи лица в подобных случаях крайне… нежелательны. Учитывая обстоятельства. Так… деньги при вас? Хорошо. Наличными? Превосходно. Тогда желаю приятного дня, миссис Джоунз. Увидимся в пятницу утром.

Джаспер Лотиан сидел на скамейке в одном из уютных двориков Кембриджа и читал научный журнал, когда его спокойствие нарушил весьма неприятный ему мистер Стаббз.

— Профессор Лотиан! Доброе утро, сэр. Какой чудесный день!

— И впрямь, — ответил Лотиан, глубже утыкаясь в журнал.

— Надеюсь, вы в добром здравии, сэр.

— В добром, мистер Стаббз, благодарю.

— Приятно слышать это, сэр. А как миссис Лотиан?

— Она тоже чувствует себя превосходно.

— Славно. А как ваш сын?

— Хорошо, благодарю вас, мистер Стаббз. Не хочу показаться грубым, но мне нужно много прочесть за утро, поэтому…

— Разумеется, сэр. Я очень извиняюсь. Только один вопрос: помните ли вы мистера Бейтсона?

— Смутно, — сказал Лотиан, — а что?

— Он учился в Кембридже перед началом войны. Приятный молодой человек. Я тут на днях получил от него письмо. Он интересовался встречей выпускников нашего колледжа. Я с удовольствием его пригласил.

— Право, мистер Стаббз, я…

— А мне подумалось, вы будете рады. Вы ведь, кажется, преподавали у него? Молодой человек со времен войны здесь не появлялся.

— Это касается весьма многих молодых людей. Они закончили учебу и разъехались кто куда. Такова жизнь.

— И правда, сэр. К большому сожалению. А тут еще война. Целое поколение стерто с лица земли. Чудовищно.

— Да, это так. — Лотиан со скрытым раздражением отложил журнал. — Вы что-то еще хотели сказать, мистер Стаббз?

— Да нет, пожалуй, сэр. Я просто подумал, что вам будет интересно. Может быть, вас порадует встреча с ним. Странно, что он написал сейчас. Прошло столько времени. И он хотел как-то связаться с мисс Бартлет.

Человек, изучающий язык мимики, нашел бы в этот момент богатый материал в лице Лотиана: он совершенно замер, и глаза его впились в мистера Стаббза.

— С мисс Бартлет?

— Да, сэр. Она ведь училась у вас в группе, не так ли?

— Нет, — уверенно ответил Лотиан.

— О, прошу прощения, сэр, я думал, что это так. Ну, как бы то ни было, ему понадобился ее адрес. Адрес мисс Бартлет, я хотел сказать.

— И… вы ему сообщили?

— Ну разумеется, но у меня есть только адрес ее родителей, сэр. Его я и дал. Они могут переслать ей письмо, если пожелают. Если она уже не живет с ними. А может быть, и живет. Вы, случайно, не в курсе, сэр?

— Разумеется, нет, — удивился Джаспер Лотиан. — Откуда я могу знать? Простите, мистер Стаббз. Мне пора.

И он торопливо направился к зданию колледжа и, поднявшись прямиком к себе в кабинет, написал письмо, приклеил марку и вышел к ближайшему почтовому ящику. Затем вернулся, сел и, хо тя было только начало двенадцатого, налил себе виски.

— Я хотела бы завтра вернуться домой, — сказала ММ. — Все дети уехали, и Джею без них будет грустно. И я тоже, конечно, скучаю по нему.

Селия устало взглянула на нее. Как хорошо было в те дни, когда ММ работала в офисе, и ее быстрый здравый ум все схватывал налету, и она говорила Оливеру такие вещи, которые сама Селия никогда не рискнула бы ему сказать. Например, что Джеку нельзя было поручать такую работу и позволять тратить столько денег, что Джеймс Шарп слишком увлекается цветными иллюстрациями, когда можно обходиться просто графикой, что Оливеру следовало бы заручиться страховкой на случай исков о клевете, как уже сделали многие издатели: «На сей раз уже слишком поздно, но на будущее я бы очень тебе это советовала», что Питер Бриско с его вальяжностью и нерасторопностью вряд ли устоит против того ретивого молодчика, которого нанял Лотиан, что редакторам следует подсуетиться с поисками замены «Бьюхананам».

— К осени, конечно, уже не успеть, но это не причина для бездействия. Может быть, к Рождеству что-то и удастся, — сказала ММ.

Селия знала, что должна бы заняться этим сама, но она была совершенно больна и разбита, чтобы делать нечто большее, чем просто проживать каждый день. Впрочем, осталось потерпеть последний день: через час она уедет. И все будет кончено.

Она старалась собрать всю свою волю и преодолеть то чувство слепой паники и острой тоски, которое накатывало на нее каждый раз, когда она думала о том, что́ ей предстоит. Селия всячески старалась отвлечься от мысли об убийстве ребенка, о насилии над собой, своим чревом и о поругании всего святого, чем она дорожила. Она запрещала себе думать о существе, которое носила в себе: того, что осталось от ее когда-то отрадного и жгучего любовного приключения или что можно было назвать обрывком ее когда-то счастливого супружества. Но разве виновато это существо, коему даже нет названия, в том, что оно зародилось в ней? Почему же она разрушает его, зверски, жестоко, бесчеловечно, вырывает и выбрасывает вон, отказывая ему в будущем, в потенциальном счастье? Собственная боль, опасность, страдания — все это ее мало заботило. Это ее расплата, и она почти радовалась ей. И уже через час — а теперь и того меньше — процесс начнется. Ради чего? — спрашивала она саму себя. И отвечала: ради здравого смыс ла, прагматизма. Так, чтобы, когда это закончится, все можно было бы начать заново. Это было единственно возможным решением, единственно правильным действием, единственным шансом обрести свободу.

— Мам? Здравствуй, мам! Как ты? Я так рада тебя видеть.

Сильвия взглянула на дочь со странной смесью грусти и гордости: Барти быстро подрастала и становилась высокой и красивой девушкой. У нее уже вовсю формировалась женская фигура, и это невозможно было не заметить. Волосы были красиво собраны в длинную, вьющуюся гроздь. Кожа на летнем солнце стала темно-золотистой, маленький прямой нос покрылся крошечными вес нушками. Это уже был не ребенок, а почти женщина — очаровательная, умная, прелестная. И она, Сильвия, не имеет к этому почти никакого отношения: она всего лишь родила Барти, а сотворила ее леди Селия. Это было тяжко сознавать. Но Сильвия мысленно встряхнулась. За что же Барти-то винить? Ею, наоборот, нужно гордиться!

— Я прекрасно, моя родная, — сказала Сильвия, — честное слово.

— По виду не скажешь.

— Но это так.

— Фрэнк писал, что тебе опять было плохо.

— Бывает иногда. Ты знаешь.

— Да как не знать, — кивнула Барти. — Я помню, тогда… в общем, тебе нужно показаться доктору Перрингу. Доктору тети Селии. Все уже устроено. В понедельник за тобой заедет Дэниелз, и мы отвезем тебя к доктору на прием. На Харли-стрит.

— Ох, Барти, только не в понедельник, дорогая.

— Почему? Почему опять нет?

— Ну потому… потому… — Сильвия умолкла. — Не время сейчас. Ну… ну, мы ведь говорили с тобой об этом.

— Ясно. Но… я думала, это было тогда, когда тебе сильно нездоровилось. Когда все болело.

— Вот так, Барти. Сейчас я тоже никак не могу идти к доктору. Понимаешь?

— Знаешь, его можно заранее предупредить, — немного подумав, сказала Барти. — Но откладывать дольше нельзя. Я думаю, все обойдется. Как-нибудь.

— Барти…

— Нет, мам. Я считаю, нужно ехать. В конце концов, он же доктор. Тетя Селия говорит, что врачей ничем смутить невозможно. А теперь дай-ка я приготовлю тебе чай. Повариха прислала тебе вкусный торт и пирог со свининой на обед. Смотри, какой чудесный день, можно посидеть на улице на солнышке, и я хочу, чтобы ты мне рассказала обо всем, что делала. Мам, а я теперь умею кататься верхом. Меня леди Бекенхем научила. А Джайлз научил играть в теннис. В конце той недели мы все едем на море. В Корнуолл. Ну пошли, давай я помогу тебе взобраться по ступенькам. Боже, какая ты худая! Я заставлю тебя съесть весь пирог целиком.

Два письма пришли в дом Бартлетов в один и тот же день.

— Это от профессора Лотиана, — сказала Мэри Бартлет.

— Ну так распечатай его.

— Распечатаю, оно адресовано нам обоим.

— Дай-ка его мне. — Мистер Бартлет вскрыл письмо и прочел. Затем сказал: — Что-то я не пойму. Какое-то оно запутанное. — И протянул письмо Мэри. — Как ты думаешь?

Она дважды очень медленно прочла его.

— Не знаю. И мне совершенно не хочется ее тревожить.

— Конечно не нужно. Я вообще терпеть не могу вскрывать ее почту.

— И я тоже. Но если это то, о чем говорит профессор Лотиан, не мешало бы проверить.

— Ты думаешь?

— Определенно. Да. Скажем ей, что произошла ошибка. Она и внимания не обратит.

— Ну ладно, — согласился мистер Бартлет. — Давай. Если оно от этого человека, она может разволноваться.

Мистер Бартлет вскрыл второе письмо и быстро пробежал его глазами.

— Точно. Поэтому мне кажется… А тебе?

— Ой, я не знаю, — с досадой ответила Мэри Бартлет и направилась на кухню готовить обед.

— ММ, через четверть часа я уезжаю. Я помню о том, что ты говорила насчет своего возвращения домой, но как было бы хорошо, если бы ты задержалась здесь. Всего на несколько дней.

— Селия, не могу, дорогая. Я беспокоюсь за Джея.

— Понимаю, но как хорошо, когда ты здесь, как в былые времена. Я даже не осознавала, насколько мне одиноко, до тех пор пока ты не появилась здесь снова. Но ты можешь остаться тут хотя бы до конца дня?

— Конечно, ты же уезжаешь. А куда, кстати?

— А… на встречу с книготорговцами. В Гилфорд. А после этого вечером заеду к друзьям. Вернусь утром.

— Ты плохо выглядишь, — тихо сказала ММ, притворив за собой дверь. — Нужно ли так суетиться? Так ли уж важна эта встреча?

— ММ, относиться к чему-то проще не в моем характере, — произнесла Селия, пытаясь выдавить улыбку, но вдруг расплакалась. ММ присела на один из диванов и протянула руки навстречу Селии. Такое поведение всегда предельно сдержанной ММ настолько удивило Селию, что она послушно села рядом.

— Извини, — сказала она, — извини меня, ММ.

— Ничего, — ответила ММ и обняла Селию за плечи.

— Что-то случилось, да? Что-то помимо беременности?

— Да, — ответила Селия, сморкаясь, — но… в общем, я не могу тебе рассказать. Прости меня.

— Почему? Надеюсь, ты не думаешь, что я буду чем-то шокирована или стану осуждать тебя.

Селия пристально посмотрела на нее. Она понимала, что в обычной ситуации ММ действительно не осудила бы ее: и Селия спокойно могла бы все рассказать ей, поплакать, подвергнуться воздействию ее прагматической мудрости. Но дело касалось ее любимейшего и уважаемого брата, которого Селия предала. И такой разговор был невозможен.

— Конечно не станешь, — быстро произнесла она, распрямившись и прочищая нос. — Да и не за что. И на самом деле ничего… очень серьезного тут нет. Честное слово. А теперь мне нужно идти. Машина уже ждет внизу.

— Ты сама поведешь?

— Да, естественно. ММ, я не больна. Надеюсь, — осторожно прибавила Селия, потому что и сама не была в этом уверена.

ММ знала, что она беременна, будет знать, что она уехала. Может что-то заподозрить. Нужно замести следы. Господи, роман с Себастьяном сделал ее виртуозной вруньей.

— Что значит «надеюсь»?

— Не знаю, но я чувствую себя как-то странно. Сегодня утром мне было очень скверно, может быть, из-за беременности. В общем, я должна ехать. — Она знала, что, выйдя из офиса и сев в машину, сразу почувствует себя лучше. Все окончательно решено. Назад дороги нет. И другого выхода тоже нет. Никакого. — До свидания, ММ, дорогая моя, скоро увидимся. Надеюсь, что через какое-то время приеду немного погостить у мамы. Может быть, когда отправлю детей в Корнуолл.

— Чудесно.

Ну давай же, Селия, шагай к двери. Тебе всего-то и нужно, что спуститься по лестнице и сесть в машину, и тогда…

— Леди Селия.

— Да, миссис Гоулд?

— Только что получены гранки. Мистер Литтон просит просмотреть их.

— Не могу. Не теперь. — Селия ощутила вдруг странный прилив гнева оттого, что кто-то препятствует ей.

— Это корректура книги леди Аннабеллы. Мистер Литтон настаивал на том, чтобы вы их увидели.

— Ох… — Селия замешкалась.

Это действительно крайне важно. Есть несколько деталей, которые она обязательно должна проверить: названия глав, состав именного указателя, — все, что требовало исключительно ее внимания. И займет это всего полчаса. Всю треклятую книгу целиком она проверять не станет. Но и с абортом тянуть нельзя. Иначе на следующей неделе появятся большие сложности. Черт, что же делать? Ладно, но только тридцать минут. Селия лихорадочно раскрыла гранки и в спешке схватила карандаш.

— Мы можем как-то ускорить наши действия? — спросил Джаспер Лотиан.

Говард Шо взглянул на него: ему показалось, что Лотиан сильно возбужден. Его всегда и так путаные волосы, похоже, уже неделю не видели расчески, и он был очень бледен. Даже руки профессора как-то ссохлись, побледнели и сделались похожими на птичьи лапы. Да, этот человек все же не из приятных. Но клиент есть клиент.

— Мы предоставили нашим оппонентам целых десять дней, если вы помните. Для ответа на мое последнее письмо.

— В котором говорилось…

— …что я подаю иск о запрете публикации, если не получаю письменного заверения в том, что книга подверглась существенной переработке или же снята с печати.

— Ага, понимаю. Но, по-моему, все слишком затянулось. Зачем эти десять дней срока?

— Видите ли, обычно полагается предоставлять такого рода уступки.

— Но ответа ведь нет? — взглянул на него Лотиан. — Ни слова?

— Нет.

— Тогда никаких уступок, мистер Шо. Я хочу остановить издание.

— Но видите ли, — сказал Говард Шо, — даже если мы пригласим представителей обеих сторон, это все же займет не один день. Судья захочет ознакомиться с материалами дела, потребует убедительных оснований для подобного решения.

— А если ни одной стороны не будет? Это не ускорит процесс?

— Ну… — Шо помедлил, — ну, можно потребовать предварительного решения о запрете публикации.

— Это что такое?

— Слушания, на которых будем присутствовать только мы. Но для такого рода дел подобное не практикуется, только в крайних случаях, если у другой стороны не нашлось времени подготовиться или явиться в суд.

— Вот хорошо бы, — насупился Лотиан. — А как это организовать?

— Это можно было бы… организовать, обратившись в суд с просьбой о немедленном разбирательстве.

— А суд может пойти на такое? Я что-то с трудом представляю.

— Если им заранее ничего не известно.

— А это законно?

— Письмо могло задержаться в пути. Мы заявим, что дело не терпит отлагательства, а другая сторона так и не вступила с нами в контакт. В каком-то смысле так оно и есть.

— Давайте так и сделаем, — подумав, сказал Лотиан.

— Хорошо, — ответил Говард Шо. — Я сейчас же займусь этим.

Селия сидела, стараясь сосредоточиться на корректуре, когда почувствовала новый приступ боли. Не придав ему значения, она нахмурилась и поерзала на стуле. Боль повторилась, немного усилившись. Селия откинулась, пытаясь понять ее, и вдруг поняла. Эта боль была ей знакома. Предвестник выкидыша. Выкидыш! То, о чем она молила Бога, мечтала как о подарке судьбы, как о спасении, которое избавило бы ее от такого зверства, от детоубийства. Все, что от нее требовалось, — это игнорировать боль. Тогда не понадобится ничего делать: ни ехать в клинику, ни подчиняться доктору Блейку, ни терзать себя весь остаток жизни. Все, что нужно делать, — это оставаться на месте, продолжать работу, потом пройтись по зданию перед отъездом домой, а приехав, не ложиться в кровать, а чем-то заняться, возможно, даже разобрать свой письменный стол, что давным-давно пора было сделать. Потом, пожалуй, стоит немного прогуляться — и вот тогда уже лечь в кровать и вы звать доктора. И она потеряет ребенка, и никто — ни Оливер, ни Себастьян — не будут ничего знать, и она сможет спокойно принять решение по поводу своего брака и своего будущего, не связанная этим ребенком, который путает все карты и может все разрушить, а уж счастья точно никому не принесет.

Так она и решила. Бог женщин и женских бед услышал ее молитвы и ответил на них. И нужно вознести ему — или ей — коленопреклоненное благодарение.

Оливер увидел автомобиль доктора Перринга у дома, когда парковал машину. Он с опаской посмотрел на него, теряясь в догадках, что это означает. Захлопнув дверцу, Оливер почти бегом направился по дорожке к двери. Его встретил Брансон, принял у него пальто.

— Почему здесь доктор Перринг, Брансон? Кто болен?

— Леди Селия в постели, мистер Литтон. Она велела мне позвонить доктору Перрингу. Он здесь уже минут пятнадцать.

— И вы знаете почему?

— Нет, сэр, не знаю.

— А дети в порядке?

— В полном порядке, сэр. Насколько мне известно. Мисс Барти поехала повидаться с матерью, мистер Джайлз наверху, а близнецы в гостях.

— Хорошо. Так я у себя в кабинете, Брансон. Если вдруг понадоблюсь доктору Перрингу.

Несколько минут спустя появился доктор Перринг:

— О, мистер Оливер, рад видеть вас. Ваша жена просила вас подняться к ней, как только вы сможете.

— С ней все в порядке?

— Да, все хорошо. Надеюсь. Она сама вам все расскажет.

Доктор улыбнулся, и у Оливера отлегло от сердца. И, перепрыгивая через две ступеньки, он побежал наверх к жене. Селия лежала в подушках, лицо у нее было бледное, но какое-то странно счастливое. Она указала ему на место рядом с собой и взяла за руку.

— Оливер, — произнесла она, — мне нужно кое-что тебе сказать.

Еще там, в офисе, Селия поняла, что не может, не желает и просто не способна позволить себе потерять этого ребенка. Какая-то властная сила разом вытеснила из ее головы мысль об аборте и договоренности с доктором Блейком. Она сидела и прислушивалась к тому, как боль то накатывает, то отступает, и думая — вернее, только пытаясь думать, — как хороша, как сладка и упоительна эта боль, как вдруг ее охватила паника. При мысли, что ее ребенок умрет. При всех проблемах, которые на нее навалились, при всех трудных решениях, которые ей предстояло принять, при всей боли, которую ей придется кому-то причинить, она вдруг захотела этого ребенка безудержно и страстно. Захотела уберечь его, заботиться о нем, любить его. Селия не могла объяснить, почему с ней такое произошло, наверное, то было выражение любви, заговорившей в ней громко и настойчиво.

Последние несколько месяцев она вела себя не вполне честно и, вынудив себя пройти через страдание, чувствовала, что может хотя бы отчасти искупить свою вину. Это, наверное, было неразумно: вероятно, и Себастьян, и Оливер предпочли бы вообще ничего не знать об этом нежеланном, быть может, незаконном ребенке. Но и убивать его они тоже не пожелали бы. И у нее не было права так поступать — по отношению к ним обоим. Они — во всяком случае, один из них — имели на ребенка отцовское право, и она не могла лишать их этого права. Со страхом думая о признании Себастьяну, Селия знала теперь, что это неминуемо. Это могло стать единственным положительным выходом из всего случившегося.

— Доктор Перринг сказал, что мне нужно полежать по меньшей мере две недели. Полный отдых. Боль уже проходит. И…

— А больше никаких признаков? — озабоченно спросил Оливер.

Его всегда смущало все даже отдаленно интимное. Именно по этой причине он никогда и не догадывался о ее беременностях. Когда-то Селия поддразнивала его за это и подробно объясняла, как устроено ее тело, как проходит оплодотворение и каковы признаки беременности, но, видя, как это угнетает Оливера, прекратила разговоры на подобные темы. Даже роды оставались для него загадкой. И хотя Селия недоумевала, а порой и раздражалась, когда муж отворачивался, если она кормила ребенка грудью, она в конце концов привыкла к этому, позволив ему поступать по-своему.

— Нет, никаких. Но была реальная угроза. И пока что остается.

— Я так рад, — сказал Оливер, наклоняясь и целуя жену, — очень, очень рад.

И даже притом, что Селия наделила его такой радостью, не ведая, как долго она продлится, ее все же мучил вопрос: правильно ли она поступила? Но вскоре она заснула и, несмотря на множество причин для волнений, спала лучше, чем долгие недели до того, глубоко и без сновидений, и проснулась посвежевшая и полная сил.

Глава 28

ММ подняла телефонную трубку и набрала номер Себастьяна. Хуже не будет, решила она, а вдруг удастся его уговорить? Ее сильно удивил демонстративный разрыв Себастьяна с «Литтонс». Прежде Брук был так предан им и так благодарен за издание «Меридиана», что, по словам Селии, собирался даже отказаться от гонорара за следующую книгу. Почему же вдруг такая перемена? Конечно, мужчины, да еще и талантливые, — люди весьма капризные. Но ведь он так дружен с семьей Оливера и Селии, его все любят, Барти без конца говорит о его книгах. Нет, тут явно что-то не так, произошла какая-то ссора, наверное, это Оливер, известный гордец, подпортил дело. Ну ладно, не получится так не получится. А попробовать нужно.

— Всегда помни: авторы прежде всего, — постоянно внушал Эдгар Литтон и ей, и Оливеру, когда они учились издательскому делу под его руководством. — Это сокровище. Берегите их, хольте и лелейте. Без них мы ничто.

Видимо, Оливер и Селия плохо холили и лелеяли Себастьяна.

Было утро понедельника, и ММ находилась в офисе одна. Во всяком случае, на этаже больше никого не было: Оливер уехал на встречу с издателями, чтобы обсудить совместные меры против неимоверных запросов печатников, Селия не работала. Она все выходные пролежала в постели — на редкость аккуратно следуя советам доктора. Детям сказали, что ей просто нездоровится, а Оливер мимоходом принял поздравления ММ, отказавшись обсуждать подробности. Казалось, он не слишком рад, и ММ понимала почему. На фоне профессиональных неудач беременность Селии только усиливала его тревоги. Доктор Перринг навещал ее ежедневно, а в субботу был дважды, поскольку она жаловалась на спазмы. Однако в это утро состояние Селии улучшилось, и она позвонила ММ в офис.

— Никакого кровотечения и в помине нет, так что я… ну, в общем, я полна надежд. — Селия протянула руку и постучала по деревянному столику около кровати. — Я так благодарна тебе, ММ, за то, что ты осталась. Очень мило с твоей стороны. Завтра моя мама привезет Джея, и ты можешь не волноваться. Он пока побудет здесь, так что скучать ему не придется. А хочешь, он поедет со всеми вместе в Корнуолл?

— Право, я не уверена, — ответила ММ, представив гигантские волны, бурные течения и опасные приливы. — Нет, Селия, мы вернемся в Эшингем.

— Ну, как знаешь. Но в любом случае не беспокойся о нем.

— Я так поняла, что твоя мама приезжает потому, что узнала о беременности, — сказала ММ.

— Ну… да, вроде того, — подтвердила Селия.

ММ провела эти выходные просто замечательно: в субботу вечером они с Гордоном Робинсоном побывали в театре, где в тот день давали «Ричарда III», а потом вместе поужинали. В воскресенье днем они побродили по Хэмпстеду и выпили чаю в «Джек Строз Касл»[39]. Его общество доставляло ей все больше удовольствия. Гордон был чрезвычайно культурным человеком, любил театр и рассуждал о спектакле вполне компетентно, сравнивая «Ричарда» с постановкой, которую видел в прошлом году в Стратфорде.

— Несомненно, нынешний «Ричард» интереснее. В нем больше юмора, точнее, остроумия.

ММ радовалась, что в ее жизни появился кто-то, с кем можно поговорить как равный с равным. Она решила даже обсудить с ним предстоящую школьную судьбу Джея, и Гордон Робинсон согласился, что в школах-интернатах для младших школьников очень жестокие условия и Джея туда отдавать не стоит.

— А вот когда Джею будет лет тринадцать, то, если он так умен, как вы говорите, и если вам это по средствам, я бы посоветовал отправить его в привилегированное частное заведение. Я сам учился в платном заведении, но все же это была школа не слишком высокого уровня. Поэтому я не могу похвастаться хорошим образованием. Мне кажется, что отцу Джея хотелось бы отдать сына в лучшую школу.

Поблагодарив за совет, ММ ответила, что вряд ли.

— Такие вопросы сложно решать одной.

— Конечно, — сказал Гордон, — я сам живу в одиночестве. Поэтому понимаю, как иногда это тяжело.

В его словах ММ уловила грусть.

Они поужинали в «Трокадеро», и Робинсон выпил пару бокалов вина.

— Больше мне нельзя — вино слишком быстро добирается до моей головы, — и он чокнулся с ней и сказал: «За нас», но это выглядело не нескромно или двусмысленно, а, наоборот, мило и вполне серьезно.

На следующий день, когда они гуляли по Хиту, ММ оступилась, и Гордон вовремя подсунул ее руку себе под локоть, чтобы она чувствовала себя устойчивее, и так они молча шли некоторое время. «Как странно, — подумала ММ, — так по-девичьи, так глупо радоваться всякому пустяку», но она в самом деле давно забыла, что такое мужское внимание, не говоря уже о том, чтобы кому-то понравиться. Ей было трудно, особенно в первые годы одинокого существования, подавлять свои сексуальные желания: ей не хватало любви Джаго почти так же сильно, как и его общества, а ее телу порой становилось тяжело и некомфортно. Но время и одиночество почти заглушили зов тела. Теперь же, поняв, что она нравится этому мужчине, ММ ощутила острую потребность в напряженном, теплом, страстном удовольствии секса и представила — вопреки собственной воле — свою близость с Гордоном Робинсоном. Представила и тут же испугалась, что он каким-то образом об этом догадается. Единственным темным облачком над этими солнечными выходными было его восхищение церковной службой.

— Я стараюсь хотя бы раз в месяц ходить в какую-нибудь церковь, например, сегодня я был в Старой церкви в Челси. Чудная проповедь — об испытании веры. Крайне важная тема, как мне всегда казалось.

ММ не хватило смелости признаться, что у нее нет веры, которую можно испытывать. Не упомянула она и о том, что годами не ходит в церковь, разве что в Рождество. Религиозность Гордона немного волновала ММ, но потом она перестала об этом думать. Едва ли у них будут серьезные отношения — они просто друзья, и им хорошо вместе. А друзьям не обязательно иметь общие взгляды на все.

На звонок ответили:

— Примроуз-Хилл, семьсот двадцать девять.

— Э… Мистер Брук дома?

— Нет. Он вышел прямо перед вашим звонком. Поехал за билетом.

— За билетом?

— Да. В пятницу он уезжает. В Америку.

— Как в Америку?!

— Да, едет читать лекции. Но я передам ему, что вы звонили. Он отлучился ненадолго. Что ему передать?

— Это Литтон. Мисс…

— О, леди Селия, я не узнала ваш голос. Как глупо! Он какой-то другой. Хорошо, я передам. Как только он вернется.

— Я не… — сказала ММ, но трубку уже положили.

— От мисс Бартлет так ничего и не слышно? И от ее родителей тоже? — спросил Гай.

— Не-а. Ничего.

— Вот черт! Что могло произойти?

— А я откуда знаю?

— Я нашел судью, — объявил Говард Шо, — мы можем обсудить с ним тему слушаний в среду утром.

— Превосходно. А…

— Я, естественно, написал Питеру Бриско, адвокату «Литтонс», и сообщил ему об этом. А также поручил секретарю отпечатать и отправить письмо вовремя. Надеюсь, адрес, который у меня был, верный.

— Ну что же, — удовлетворенно заметил Джаспер Лотиан, — вы чрезвычайно меня обрадовали, мистер Шо.

— О, мистер Брук, вы уже здесь. Купили билет?

— Да, — недовольно ответил Себастьян. — Я бы выпил кофе. Прямо сейчас, будьте добры. У себя в кабинете.

— Хорошо. Мистер Брук…

— Миссис Конли, я сказал — прямо сейчас. Если есть какие-то сообщения, я выслушаю их попозже.

Он вышел из комнаты, миссис Конли посмотрела ему вслед и вздохнула. Последнее время он был в очень дурном настроении. Хоть бы уж уехал скорее. Может быть, узнав, что леди Селия звонила, он обрадуется?

— Послушай, — сказал Гарри Колмондлей, — ты не согласишься быть моим шафером?

— Не соглашусь? Старик, да я буду счастлив. Счастлив и горд. Кто эта счастливица? Дафна, наверное?

— Ну да. А кто же еще? Вчера вечером она согласилась стать моей женой. И похоже, очень довольна.

— Немудрено, — воскликнул Джек. — Прими мои поздравления, старик. Признаться, я тебе завидую.

— Ну… ты и сам мог бы стать женихом, Джек. Если бы захотел.

— Сомневаюсь, — мрачно заметил Джек.

— Почему же?

— Да… я как-то далек от мысли о браке.

— Это ты-то далек? Да ты что, парень?

— Далек… и все тут. Не хочу лезть в эту петлю. Ой, господи, — Джек взглянул на Колмондлея и зарделся, — ну вот, я только расстроил тебя. Прости, старина.

— Да я ничего. Но, вообще-то, мне кажется, что ты не прав. При ходит время, когда жениться надо.

— Да, наверное.

— Знаешь, женился бы ты на Лили. Она просто классная девушка, таких одна на миллион, несмотря на то что она… — Он прокашлялся и отхлебнул виски. — Прости, старина, я не хотел сказать ничего дурного.

— Успокойся, — заметил Джек. — Я знаю, что́ ты имеешь в виду, но меня это мало волнует.

— Молодец. Это все старомодные штучки. Посмотри хоть на Рози. На Герти. А Лили точно тебя любит.

— Ты думаешь?

— Ну конечно. Ты женишься на Лили, я — на Дафне, и все будет о’кей. Точно тебе говорю.

— Не убедил, — скептически ответил Джек.

— Ну, хотя бы подумай об этом. Ради меня.

— Хорошо. Подумаю. — И Джек со вздохом добавил: — Все равно у меня нет ни гроша.

— И у меня тоже, старик.

— Гарри, — усмехнулся Джек, — у тебя есть поместье в Шотландии в три тысячи акров, и еще одно в две тысячи в Уилтшире, и чудесный дом в Лондоне. И ты еще жалуешься?

— Я не жалуюсь, но, чтобы содержать все это, требуются деньги. Одна домашняя прислуга и наемные работники на полях чего стоят, а фермы совсем не приносят дохода, и… Короче, сплошное разорение.

— Ты говоришь прямо как леди Бекенхем, — заметил Джек.

— Да. А ты считаешь, что она не права? Она потрясающе веселая старая калоша. Ты с ней поговори насчет женитьбы. Она тебе вправит мозги.

— Сдается мне, она не одобрила бы Лили, — признался Джек.

— Вы уверены, что это звонила леди Селия? — спросил Себастьян.

— Конечно уверена, — вздохнула миссис Конли. — Она же мне сказала. И просила позвонить сразу же, как только вы вернетесь.

— Ага. Понял. Спасибо. Позвоню.

— Прошу прощения, мистер Брук, леди Селии сегодня нет. Может быть, это была мисс…

— Это не мог быть никто другой. Мне передали, что леди Селия просила позвонить. Моя экономка таких ошибок не допускает. Пожалуйста, соедините меня. — И когда Маргарет Джоунз замешкалась, добавил требовательно: — Ради бога. Это срочно.

Маргарет лихорадочно соображала, как быть. Леди Селии в офисе нет, это точно, и звонить она никому не могла, потому что лежит дома в постели. Наверняка это мисс Литтон звонила. С ней она могла соединить Себастьяна — мисс Литтон женщина разумная и сумеет урезонить его.

— Подождите минутку, мистер Брук, — сказала Маргарет.

ММ занималась сметой «Королевы скорбей», когда зазвонил телефон. Она была так поглощена работой, что не сразу взяла трубку.

— Мисс Литтон, там звонит мистер Брук.

— Ага. Спасибо. Соединяйте.

— Селия? Это Себастьян. Что такое, что случилось, неужели ты образумилась и решила сбросить супружеские оковы? Ну давай же, скажи что-нибудь, порадуй меня: я уже две недели, как идиот, жду от тебя новостей.

Молчание.

— Мистер Брук, это не Селия, — осторожно сказала ММ. — Это мисс Литтон. Я вам звонила.

Селия лежала в кровати и с некоторой опаской поглядывала на мать. Леди Бекенхем, войдя в дом, с порога потребовала кофе и тост, препоручила Джея няне и обрадованным близнецам, велела Мэри не беспокоить ее и Селию и устроилась в большом кресле у окна — и все это менее чем за пять минут.

— Я решила, — сказала она, — что нам надо поговорить.

— Да, — покорно согласилась Селия.

— Как ты себя чувствуешь?

— Слабость. Страшная.

— Ребенок на месте?

— Да. И, надо сказать, чувствует себя очень уверенно.

— Хорошо. Или нет?

— Что?

— Я спросила, это хорошо? Или ты хотела от него избавиться?

— Сначала хотела, — просто ответила Селия, — но потом меня как будто ударило: я поняла, что хочу сохранить его.

— Правильно. И теперь, надо полагать, ты раздумываешь, чей он.

— Ну…

— Да перестань, Селия, — перебила ее мать, — я не дура, и ты вроде тоже. Конечно, ты сомневаешься: то ли это ребенок Оливера, то ли того, другого. Верно я говорю?

— В общем… да.

— И ты не знаешь, что делать?

— Да. Именно так. Я вообще не знаю, как быть. Со всем этим.

— О господи, — воскликнул Себастьян. Воцарилось долгое мол чание. — Простите меня, мисс Литтон. Я не хотел показаться грубым.

— Грубым вы мне не показались, — сказала ММ. — Разве что немного резким.

— И за это тоже прошу меня извинить.

— Все нормально.

— Но мне ведь кто-то звонил. Я подумал, что… Селия.

— Я же сказала, что это я звонила.

— О, теперь понял. — Снова молчание.

ММ, казалось, слышала, как он думает, и его мысли, сначала совершенно неведомые ей, медленно принимали четкие очертания.

— Э-э… а о чем?

— Что о чем, мистер Брук?

— Виноват. Я невнятно изъясняюсь. Вы мне звонили. По какому поводу?

— Ах да. — Она откашлялась, желая то же самое проделать с моз гами. — По поводу… по поводу вашего ухода из «Литтонс».

— Да-а? — Слышно было, что он насторожился.

ММ сделала паузу. Каким простым казался этот разговор, и каким сложным он стал на самом деле.

— Нас это очень огорчает, — наконец сказала она.

— Да, я знаю. Но «Макмиллан» и «Коллинз» предложили мне чрезвычайно выгодные условия, а теперь их обоих обошел «Доусонз». Вы уж извините, мисс Литтон, но почему я должен от этого отказываться?

— Да, — ответила она, — да, конечно, я вас понимаю. Но мне казалось, что вы довольны нашим издательством…

— Да. Отчаянно доволен.

Забавное слово, подумала ММ, и ей показалось, что оба они теперь говорят загадками.

— Мы рассчитывали на длительное сотрудничество…

— Мисс Литтон, к сожалению, так не получается. Мне трудно вам объяснить, но…

— Не думаю, что в этом есть необходимость, — сказала она, — деньги, конечно, важнее. Ну, если мне не удалось убедить вас…

— Боюсь, что так, — произнес он, — не удалось.

— Жаль.

— Да. Мне тоже жаль, и я благодарен за все, что ваше издательство для меня сделало.

— Если бы это было так, — холодно заметила ММ, — если бы вы действительно были благодарны, вы бы не поступили так с «Литтонс».

— Вот здесь вы ошибаетесь, мисс Литтон. Ужасно ошибаетесь. Я просто не могу… — Она молчала. Вдруг он спросил: — Селия… там?

— Нет, — не задумываясь ответила ММ, — она больна.

— Больна?

— Да. — Черт! Это она зря сказала. Ей совершенно не хотелось вдаваться в подробности, чем больна Селия и почему. Не теперь. Зачем что-то объяснять ему?

— Что-то серьезное?

— Нет. Не серьезное. Просто… простуда.

— А… Кашель, наверное. У нее был сильный кашель.

— Действительно был. И есть.

— Передайте ей, пожалуйста, наилучшие пожелания.

— Непременно. Благодарю вас. Желаю удачи у новых издателей.

— Я буду стараться.

Себастьян повесил трубку. Ему стало как-то не по себе. Ясное дело, старая грымза теперь обо всем догадалась. И что делать? Да какая разница?! Конец, всему конец. Люди могут думать все, что им угодно. Это их дело. Жизнь и так превратилась в кошмар, и хуже уже некуда.

Однако жаль, что Селия больна, ей ведь нездоровится уже несколько недель. Она слишком много курит. Он обещал ей, что положит этому конец, как только она переселится к нему. Он ненавидел курево, особенно курящих женщин. В то утро она собиралась к врачу, в то самое утро, когда должна была приехать к нему. Именно с того дня и начались несчастья — с визита к врачу. После этого Селия обещала вернуться к нему, но так и не вернулась. Она…

Острое подозрение вдруг пронзило его мозг. Не подозрение даже, а откровение. Отчетливое, страшное откровение. Откровение и гнев. Вот оно что! Конечно! Тогда все становится понятно. Неожиданный уход, нежелание разговаривать, видеться с ним. Паника, почти ужас в ее голосе. Это поставило его в тупик. Но… неужели она это сделала? Неужели избавилась от ребенка, ничего не сказав ему, возможному отцу. Нет, это немыслимо. Непростительно. Если это правда. Он снова снял трубку, набрал номер «Литтонс», попросил ММ. Она ответила, и в голосе ее зазвучала настороженность.

— Слушаю.

— Мисс Литтон, — сказал Себастьян, и собственный голос показался ему чужим, — мисс Литтон, Селия… она беременна?

— Я тебе скажу, чей это ребенок, — заявила леди Бекенхем.

— Ох, мама, что за чепуха. Ну как ты можешь сказать, откуда тебе знать?

— Это ребенок Оливера. Я знаю точно.

— Откуда?

— Он твой муж. Он живет с тобою все эти годы. Он тебя опекает, заботится о тебе, он отец всех твоих детей и… да, да, я знаю, надоел тебе до смерти, пилил тебя и все такое прочее. Но это его дитя, Селия. Даже и не сомневайся.

— Мама…

— Селия, — перебила та, блеснув своими живыми глазами, — Селия, у Бекенхемов сроду не было бастардов. Так что… — и добавила с невозмутимой улыбкой: — У женщин нашего рода дети рождались только в браке.

— Это странно, — сказала Селия. Она дотянулась до чашки и отпила глоток.

— Это не странно, а здраво. Семейные ценности — оплот здорового общества. Иначе все рухнет. Допустим, ты думаешь, что это ребенок твоего любовника. И что ты сделаешь? Побежишь к нему с этим ребенком, допустишь его к воспитанию, сломаешь свою семью, вынудишь детей разрываться на части.

— Ну…

— Ради всего святого, соберись, Селия. Ты довольно повеселилась. А теперь возвращайся к реальной жизни.

Селия села, в упор глядя на мать полными слез глазами. Она закусила губу, набрала в легкие воздуха.

— Ты даже не знаешь… — всхлипнула она, — даже не представляешь, как мне плохо…

Леди Бекенхем посмотрела на нее, и лицо ее смягчилось. Она подошла к Селии, села к ней на кровать и взяла ее за руку.

— Послушай, — сказала она, — я тебе что-то скажу. Я никогда не думала, что произойдет подобное, но сейчас как раз настал такой момент, что ты должна знать. Однажды я была… в твоем положении. Ты ведь знаешь про Пейджета, но… там дело зашло гораздо дальше. Я была беременна. Но я даже не посмела помыслить, что это может быть его ребенок. Ни на секунду. Я просто выкинула это из головы. И когда родилась ты…

— Я?!

— Да, ты. Я поняла, что была права. Я взглянула на тебя: Бекенхем до кончиков ресниц — все Пейджеты были жутко белесыми, — и поняла, что я была абсолютно права. Ты была дитя Бекенхема, а это дитя Оливера. Что бы ни случилось. А теперь отодвинь на задний план все остальное, как-нибудь смирись. Это не просто хороший совет, Селия: это единственный совет. О господи, что там вытворяют твои жуткие дети? Чем они заняты?

— Катаются по перилам, — сказала леди Селия. Ее душили слезы, и она едва могла говорить.

— Да что же это такое! Как ты позволяешь? Это опасно. Пойду уйму их. Венеция! Адель! Немедленно слезьте. Мигом, слышите меня? Вы знаете, что в Эшингеме я вам не позволяю это, а здесь не должна позволять ваша мама. Где Джей?

— Там, наверху, — закричала Адель.

Леди Бекенхем взглянула наверх и увидела крепкий зад Джея, несущийся на нее с неимоверной скоростью с высоты примерно пятнадцати футов у нее над головой. Она на мгновение закрыла глаза и поблагодарила Бога за то, что ММ здесь нет.

— Думаю, нам всем следует прогуляться, — заявила леди Бекенхем, когда Джей наконец благополучно оказался внизу. — Собирайтесь, я велю поварихе приготовить нам все для пикника.

Сильвия сидела в кресле, согнувшись буквально вдвое от боли. Такого дикого приступа у нее еще не было никогда. Внутри все горело, жгло, точно раскаленным железом. Она пробовала взбодриться, но ее тошнило, и голова разламывалась от боли. И мучил жар. Вот-вот должна была приехать Барти, чтобы отвезти ее к врачу. Нет, она не в силах ехать. Она чуть шевельнулась, но даже это слабое движение заставило ее застонать от боли. Боже, это ужасно…

— Мам! Мы здесь. Как ты?

— Не… не очень хорошо, — откликнулась Сильвия. Даже говорить ей было больно.

Барти появилась на пороге:

— Мам, ты кошмарно выглядишь. Ах ты, господи, что мне сделать, как помочь…

— Все хорошо, Барти, — успокоила ее Сильвия, — только я сегодня не могу… ехать. Я же говорила, что не время.

— А я не могу тебя так оставить. Послушай, все изменилось: тетя Селия сегодня дома, ей нездоровится, поэтому днем туда приедет доктор Перринг и посмотрит тебя тоже. Так будет гораздо лучше, правда? И он скажет, что делать, я уверена, что он поможет. Ой, мам, да у тебя жар…

В комнату вошел Дэниелз:

— Все в порядке, миледи?

— Нет, не все. Маме очень плохо. Я считаю, что ее нужно отвезти к нам домой, как ты думаешь?

— Пожалуй.

— Но я не в состоянии двинуться с места, — ответила Сильвия. — Правда, я не могу.

— Я вас отнесу, — заявил Дэниелз, — ну-ка, мисс Барти, придержите двери, так, теперь откройте машину. Вот хорошо. Ну вот, миссис Миллер, положим-ка вас на сиденье. Вот так. Подложите эту накидку вместо подушки. Бренди хотите?

Сильвия едва покачала головой.

— Тогда ладно, поехали.

— Тебе нужно было работать водителем «скорой», Дэниелз, — попробовала пошутить Барти.

— Вы прямо в точку попали. Я часто об этом думал. Мой брат работал водителем «скорой» во время войны. Только там мало платят. А мне надо копить на дом.

— Как, Дэниелз? — встревожилась Барти. — Но вы, надеюсь, не покинете нас?

— Не волнуйтесь, миледи. Если и покину, то заберу вас с собой.

— Леди Селия, вас спрашивает какой-то джентльмен.

— Какой джентльмен? Джек или доктор Перринг?

— Это… мистер…

Мэри не договорила: в дверях появился Себастьян. Вид у него был совершенно взъерошенный: волосы торчали в разные стороны, в глазах читалось смятение, галстук болтался, пиджак был расстегнут. Прошло уже три недели, с тех пор как Селия видела его в последний раз. Она была до того поражена и ее охватили такие противоречивые чувства, что голова у нее закружилась и ей стало плохо.

Она откинулась на подушки и зажмурилась.

— Леди Селия, вы же нездоровы… — испугалась Мэри.

— Все в порядке, Мэри. Правда. Мистер Брук может войти.

— Вам что-нибудь принести?

— О… нет. Ничего не нужно. Если только… Себастьян, хотите что-нибудь выпить?

— Нет, — нетерпеливо сказал он. — Нет, ничего. Спасибо.

Мэри удалилась. Себастьян прикрыл за собой дверь. Он стоял и молча глядел на Селию, глядел бесконечно нежно и очень взволнованно.

— Почему ты не сказала мне? — спросил он. Затем подошел к постели, взял Селию за руку и поцеловал в лоб. — Я люблю тебя, Селия. Я очень, очень тебя люблю. А теперь люблю еще сильнее. Как никого никогда не любил.

И уже во второй раз за утро Селия расплакалась.

Глава 29

— У нее киста, — сказал Селии доктор Перринг, предельно осторожно обследовав брюшину Сильвии, и тихо добавил: — Гнойная, по-моему. Женщину необходимо класть в больницу.

В глазах Сильвии, помимо боли, появился теперь и страх.

— О нет, — воскликнула она, — только не в больницу, пожалуйста, не в больницу.

— Ну… посмотрим. — Доктор ласково погладил ее по плечу и укрыл одеялом. Сильвию уложили в постель в комнате, где раньше жил Джек. Барти сидела за дверью, ожидая конца осмотра. — А вам, леди Селия, нужно лежать.

— Я знаю. Но Сильвия выглядела такой больной и взволнованной, что я решила хоть немного побыть возле нее. И возле Барти.

— Давайте обсудим это наедине.

Доктор Перринг и Селия вышли из комнаты. К ним тут же подскочила Барти:

— С ней… все хорошо?

— Боюсь, не очень. Но мы ей поможем. А теперь самое полезное, что ты можешь для нее сделать, — это обтирать ей лоб влажной губкой и постоянно поить ее водой. Ты согласна?

— Конечно, — кивнула Барти.

— Умница. Я еще зайду к ней до ухода. Не волнуйся, твоя мама очень сильная. А вот вы — нет, — с укором сказал он Селии, довел до ее комнаты и велел снова укладываться в постель. — Я вас предупреждаю еще раз: малейшее напряжение, и вы потеряете ребенка.

— Хорошо, я буду слушаться.

Доктор взглянул на нее: Селия выглядела очень возбужденной и, видимо, плакала. Лицо было бледным, глаза потемнели и затуманились.

— Постарайтесь сохранять спокойствие, — ласково посоветовал он, — это очень важно. Это нужно для вашего ребенка, вы же знаете. Сейчас надо думать только о ребенке.

— Я постараюсь, — пообещала она, — честное слово, постараюсь.

— Вот и хорошо. Ну что, боль ушла?

— Да. Совсем ушла.

— Кровотечения нет?

— Нет.

— А спина, голова не болят?

— Нет, не болят.

— Хорошо. Ну что ж, похоже, мы его утихомирили.

— Его?

— Или ее. Знаете, по-моему, скорее всего, это она. Девочки всегда беспокойнее.

— Особенно в нашей семье, — улыбнулась Селия.

— Да, это точно, — согласился доктор и тоже улыбнулся в ответ. — А теперь давайте поговорим о миссис Миллер. У меня есть опасения, что она серьезно больна.

— Я тоже так считаю.

— У нее киста яичника. Инфицированная. И довольно большая. Я подозреваю, что гнойный процесс быстро прогрессирует. Живот очень твердый. Температура стабильно высокая. Женщине действительно необходимо в больницу, хотя, честно говоря, я не знаю, что можно для нее сделать, разве только вычистить брюшную полость. В идеале мне надо бы заручиться еще чьим-то мнением.

— Она страшно боится больниц. Всегда боялась, — заметила Селия. — А нельзя ей остаться здесь, хотя бы ненадолго?

— Это опасно. Я понимаю, она слишком напугана, но это делу не поможет. К тому же ей здесь потребуется сиделка, я мог бы посодействовать, если бы… — Он сделал многозначительную паузу.

Селия понимающе улыбнулась.

— Конечно. Все, что нужно. Пожалуйста, найдите сиделку. И непременно заручитесь мнением своего коллеги.

— Ладно, — сказал доктор, убирая свой инструмент и с улыбкой поглядывая на Селию, — я боялся, что нам понадобится помощь гинеколога. Но теперь, кажется, необходимость в нем отпала. Будем благодарны Богу за Его милосердие.

Милосердие! Не так давно Селия уже слышала это слово. Так говорил Себастьян.

— Ради бога, — умолял он, — ну прояви ко мне хоть каплю милосердия!

А она лежала и плакала, неотрывно глядя на него, и шептала, что не может.

— Я не понимаю, — твердил он, — я не понимаю, почему ты не сказала мне!

— Я не могла, Себастьян. Правда не могла. Я не знала, что думать, что тебе говорить.

— Но ведь… возможно, он мой? Ведь он в самом деле может быть моим! — Селия молчала. Ей мучительно хотелось что-то ответить. Но слова не шли. — Селия! Ну скажи хоть что-нибудь. Не оставляй меня вот так, это невыносимо. Ты беременна, и вполне вероятно — очень, очень вероятно, — моим ребенком. И как же ты можешь… просто так взять и бросить меня?

— Я… не знаю, — с огромным усилием вымолвила она.

Он дал ей время — до пятницы. В этот день Себастьян уезжал в Соединенные Штаты.

— Все это время я буду дома, — предупредил он, — и, если ты придешь, я все брошу, останусь здесь и позабочусь о тебе. Иначе я уеду, и ты уже не увидишь меня. Во всяком случае, очень долго. Но, очевидно, ты не передумаешь, раз ты даже пыталась скрыть от меня, что беременна.

Она снова ничего не ответила. И по сей день пребывала в полной нерешительности, словно ожидая чего-то, что могло бы ей помочь.

— Я тут подумал, — сказал Гай, — может быть, нам наведаться к Бартлетам?

— Зачем?

— А вдруг они не получили письмо?

— Это маловероятно.

— Или не поняли, насколько это важно.

— Скорее, не захотели понять. Хотя ты подчеркивал, что дело не терпит отлагательства.

— Возможно, ее нет дома. Я имею в виду, девушки.

— Тогда придется ждать, пока она не вернется. А что, времени в обрез?

— Не то слово. Книга должна выйти менее чем через месяц. Нужно принимать решение, отправлять ее на макулатуру или нет. Рисковать или нет. Ох, Джереми, ну что за подлость такая! Мой звездный час, мой первый роман — и все коту под хвост. Я понимаю, что сам тут виноват. Но это несправедливо.

— Да, — согласился Джереми, глядя на возбужденное лицо Гая, — несправедливо.

— И что прикажешь делать?

— Я считаю, — взвешенно произнес Джереми, — что остается только ждать. Ситуация весьма щекотливая. Нам ни в коем случае нельзя настраивать Бартлетов против себя. Давай-ка лучше выпьем.

— Давай, — устало согласился Гай.

Джек решился. Он это сделает. Предложит Лили выйти за него замуж. Разговор с Гарри Колмондлеем в какой-то мере прочистил ему мозги: он вдруг понял, чего на самом деле хочет. Понятно, что денег у него нет, в издательском деле он потерпел фиаско, да и вообще вел себя как избалованный ребенок — тут Оливер прав. Если же он женится на Лили, все сразу станет на свои места. Она приведет его в чувство, подскажет, как жить дальше, может быть, даже согласится на то, чтобы он вернулся в армию. По правде говоря, ему этого не хотелось. Просто нужно было на что-то жить. Ситуация в семье Оливера и Селии потрясла его. Он даже представить себе не мог, что так остро отреагирует на это. Джек так верил в их брак, считал его образцовым, а Селию — почти идеальной женщиной. Как же подобное могло случиться? Джек пребывал в растерянности. Но… по крайней мере, Селия не ушла из дома. Не бросила Оливера. Это давало какую-то надежду на лучшее. Почему же Оливер проявил такую пассивность? Он или ничего не знал, что было почти невероятно, или просто все игнорировал. Как же так можно? Ведь он любит Селию до безумия. Нет, Джеку это было непонятно. Хотя, в конце концов, это их брак. И вовсе не обязательно, что нечто похожее произойдет с ним и Лили. Он такого про сто не допустит.

В тот день Джек пошел на Хаттон-Гарден и купил милое маленькое колечко — ничего особенного, но для такого случая годится. В квадратной кожаной коробочке оно выглядело вполне презентабельно. Потом он, конечно, купит ей что-нибудь получше, пусть сама выберет. Джек прибрался у себя на столе и в самом лучшем настроении отправился на свидание с Лили.

— Ты останешься с нами обедать? — спросил Оливер. — Мне бы хотелось поговорить с тобой.

ММ вернулась на Чейни-уок и застала Джея и близнецов увлеченно играющими в бирюльки. О том, чтобы вернуться домой в Хэмпстед, Джей даже слышать не пожелал.

— Зачем? Там не с кем играть.

— А где Барти? — спросила ММ, стараясь не обращать внимания на его слова.

— Наверху со своей мамой, — ответила Венеция.

— И с сиделкой, — добавила Адель.

— Ее мама очень больна, — сказала Венеция.

— Даже может умереть, — добавила Адель.

Лица у обеих были довольные.

— Что за глупости вы болтаете? — строго заметила ММ. — Сильвия очень сильная женщина. Пойду поговорю с вашим папой.

Проходя мимо комнаты Селии, она услышала, как та окликнула ее. Ссориться с Селией ММ не хотелось.

— Как ты? — быстро спросила она.

После всего, что ММ услышала от Себастьяна, ей стало не по себе. Ее неизменная преданность Селии вдруг сильно пошатнулась.

— Ничего, спасибо, — вздохнув, сказала Селия. — Вроде все нормально. Стучу по дереву, — добавила она, дотрагиваясь до столика возле кровати.

— Твоя мама все еще здесь?

— Нет, уехала на Кларджес-стрит.

— Ясно.

— ММ, что-то случилось?

— Нет-нет, — торопливо ответила ММ. — Просто я немного устала. Только и всего. Как Сильвия?

— Очень скверно. Но при ней хорошая сиделка, а завтра утром приедет гинеколог. Сейчас ей получше, боль отпустила. Бедная, что у нее была за жизнь!

— Это верно, — согласилась ММ, — Ну, а ты сама как? Кажется, все в порядке? Тебе что-нибудь нужно?

— Нет, — сказала Селия. — ММ, ты от меня что-то скрываешь…

— Да нет, ничего. Я, пожалуй, пойду. Спокойной ночи, Селия.

ММ видела обиженное лицо Селии, но никак не отреагировала. Ее это не волнует. Селия обидела Оливера гораздо сильнее.

И не только его. Провести вечер, беседуя с Оливером, ММ тоже не хотелось. Она прекрасно знала, о чем пойдет речь. О Селии и состоянии их брака. Вместе с тем такой разговор мог стать в какой-то мере и облегчением. В их семейных распрях ММ ничем не могла им помочь, но ей хотелось узнать, как к происходящему относится Оливер, что он собирается делать и что думает по поводу ребенка. Интересно, а Себастьян знает, чей это ребенок? Да, ситуация чрезвычайно сложная. А как же тогда быть с «Литтонс», как это скажется на судьбе издательства? Если Селия намерена уйти от Оливера — а такое может случиться, — то едва ли она останется у них работать. Да, все это требовало обсуждения.

В то же время ММ дорого заплатила бы за то, чтобы найти предлог и избежать подобного разговора. Но Гордон Робинсон по понедельникам всегда обедал у матери, а Джей находился здесь — так что никакого повода уйти у ММ не было. И она ответила Оливеру, что остается обедать.

Селия пристально следила за ММ, и в какой-то момент ее охватила паника. Себастьян уже сообщил ей, что вел себя с ММ довольно бестактно, а она была очень резка с ним, — в общем, ММ обо всем догадалась. Мысль об утрате дружбы ММ была для Селии еще хуже, чем потеря Себастьяна.

— О господи, — произнесла она вслух, — боже мой.

В дверь постучали. Это была Барти.

— Тетя Селия, маме очень плохо. Я боюсь за нее.

— Что говорит сиделка?

— Говорит, что сейчас мы ничего не сможем сделать. Надо ждать. И что, если ей станет хуже, придется снова вызывать доктора.

— Конечно вызовем, если понадобится. Она спокойно лежит?

— Нет, все время что-то говорит, несет какую-то бессмыслицу.

«Бредит, — подумала Селия. — Это плохо».

— Барти, милая моя, твоя мама в хороших руках, честное слово. Послушай, пойди поужинай вместе со всеми, а потом снова загляни к ней. Если ей станет хуже, зайди ко мне.

— Я не хочу ужинать.

— Надо поесть, Барти. Тебе сейчас требуются силы, чтобы ухаживать за мамой.

— Хорошо. — И Барти медленно вышла из комнаты.

Селия следила за ней и мысленно спрашивала себя, как она выдержит, если Сильвия умрет. И тут же устыдилась этой мысли. «Думай о хорошем!» — приказала она себе.

Джек повел Лили ужинать в «Трокадеро». До премьеры ревю она иногда подрабатывала в ночном кабаре на Пикадилли.

— Ты слишком себя перегружаешь, — сказал он.

— А как ты хотел? — отрезала она. — Нужно зарабатывать деньги!

Это прозвучало как критика в адрес Джека. Он деликатно промолчал.

Они заказали ужин. Лили захотела рыбы и пила только воду.

— Не могу много есть — мне сегодня работать, — объяснила она. Джек расстроился: он заказал шампанское, полагая, что для этого есть повод. Но теперь ему приходилось пить в одиночку.

— Как дела в «Литтонс»? — вежливо спросила Лили.

— А… Скверно. Эта история с клеветой набирает новые обороты. Все хуже и хуже. И обойдется нам в тысячи и тысячи. Которых у нас нет, как постоянно твердит Оливер. Отчасти и я виноват, — мрачно добавил он.

— Неужели и впрямь все настолько серьезно? Для «Литтонс»?

— Конечно серьезно! ММ — мою сестру, ну, ты знаешь — специально для этого вызвали в Лондон.

— Да что ты!

— Обсудить это дело. Оно может плохо обернуться. И Себастьян ушел в другое издательство.

— Как, неужели? — удивилась Лили. — А почему? А что Селия говорит по этому поводу?

— Понятия не имею. И вообще, она болеет.

— Болеет? Что-то на нее не похоже. И чем же?

— Не знаю. Ей велено лежать.

— Велено… — Лили умолкла на полуслове. Она пристально поглядела на него и вдруг покраснела.

— Что такое, Лили?

— Ничего. Я так.

— Да ладно, по лицу же видно.

— Не знаю, что ты там увидел…

— Лили, говори. Не такой уж я тупой.

— Ну… когда женщине велят лежать, обычно это…

— Ну что? Что обычно?

— Ой, Джек. Обычно это значит, что она в положении.

— Да? — сказал он. И вдруг совсем сник. — Боже, как все это… — Он не мог подобрать слова.

— Ладно, Джек, — сказала Лили, — не будем слишком переживать за них. Может быть, она вовсе и не беременна. Поговорим лучше о тебе. Или обо мне.

— Да, — согласился он и встряхнулся. — Давай поговорим о тебе и обо мне. Лили, я хотел кое-что спросить у тебя.

— Ну что, — спросил Оливер, — поговорим? — Он налил ММ бокал белого вина. — Извини, я красное не пью. Ничего, что белое?

— Да, спасибо. Вполне годится.

Оливер немного помолчал, явно оттягивая начало разговора.

— Это довольно… сложно, — наконец сказал он.

— Да, я понимаю.

— Правда? — удивился он.

— Естественно. Я не так наивна, Оливер.

— Я не считаю тебя наивной. Так вот, здесь нужно принимать во внимание очень много обстоятельств.

— Да, согласна.

— Все очень запутано.

— Конечно, ты прав.

— Но шанс все же есть. Мне так кажется.

ММ взглянула на него. Это просто невероятно, подумала она. Зачем он позволяет так себя топтать? Мириться с изменой, забыв о гордости. Подвергать себя публичному унижению. А теперь еще этот ребенок…

— Ты просто поражаешь меня, — сказала она.

— Да? — Он удивленно взглянул на нее.

— Да. Я понимаю, что все не так просто. Особенно теперь…

— Что значит «особенно теперь»?

— Ну, в связи с ребенком.

— С ребенком? А при чем тут ребенок?

— Ой, Оливер, — нетерпеливо сказала ММ, — ты меня поражаешь. То, что у твоей жены роман, — это одно. А то, что она беременна, — уже совсем другое.

Воцарилось долгое молчание, комната как будто застыла. Даже тиканье часов казалось каким-то неживым.

— Понятия не имею, о чем ты говоришь, — наконец сказал Оливер. — Я собирался обсудить с тобой «Литтонс», его будущее, его жизнеспособность. По-моему, сейчас это важнее. Или ты не согласна со мной?

Лили сбилась с ритма — она это поняла. Проклятье! Если такое случается, то потом ужасно трудно снова встроиться. Все девушки стояли на левой ноге, она — на правой. «Пропусти такт, Лили, один раз, и все будет нормально», — сказала она себе. Нет, не получилось. Да что же это такое? Опять сбилась. Фью-ю. Ну и ну. Она увидела, как Кристал таращит на нее глаза из глубины сцены: стало быть, заметила. А это значит, что заметили все. Но почему с ней такое творится? Она никогда не допускает такого рода ошибок. Черт, это все из-за Джека. Точнее, из-за того, что он сделал ей предложение. Это совершенно выбило ее из колеи. Лили совсем стушевалась, можно сказать, пришла в смятение. Одно дело было просто рассуждать о браке, а другое — оказаться в ситуации, когда нужно принимать решение. И что, что, черт побери, ей теперь делать? Опа! Снова чуть не сбилась. Перестань, Лили, пока не думай об этом. Сосредоточься на том, что делаешь.

Но что же все-таки ему ответить? Вот так сразу согласиться? Она знала, что ей хотелось ответить. Да. Она любила Джека, а теперь была уверена, что и он любит ее. Но брак… Как она может выйти за него? Одна мысль о свадьбе приводила ее в ужас. Она представить себе не могла напыщенных родственников Джека — не только Литтонов, но и родителей Селии — рядом со своими родными: дедушкой-угольщиком и бабушкой, которую постоянно мучила отрыжка, стоило ей пропустить всего стаканчик вина. А папа… Вдруг мать Селии, графиня или кто она там, примется расспрашивать отца, чем он зарабатывает на жизнь, и он начнет рассказывать ей о своей овощной палатке? Нет, это невозможно.

Но Лили пугала даже не столько свадьба, сколько то, что неминуемо последует за нею. Что бы они с Джеком ни делали, где бы ни бывали, они — разные люди. Ее друзья — сплошь танцоры и актрисы, модели и продавцы, а его — офицеры, зажиточные фермеры и биржевые маклеры. Это в ночных клубах и на вечеринках столь разные люди терпят друг друга, но в реальной жизни… Кроме того, у них разный подход к домашнему хозяйству: Джеку нравится, когда все просто и удобно, а она любит, чтобы все было красиво. Лили заметила его насмешливо-удивленное выражение, когда предложила ему повесить на окнах какие-нибудь хорошенькие занавески вместо замусоленных старых. И еще спросила, когда он смо жет раскошелиться на ковер, чтобы застелить им пол. «Никогда, — ответил он с обидой в голосе, — мне это барахло не нужно». Такие мелочи тоже много значат.

А когда у них появятся дети, что тогда? Литтоны захотят воспитать их чопорными леди и джентльменами, которых уже в восемь лет отправляют в закрытые школы, как Джайлза, да и самого Джека, где над ними издеваются, но почему-то считается, что это идет детям на пользу. Лили же хотела воспитывать своих детей дома, заботиться о них самостоятельно, чтобы они выросли добрыми и счастливыми.

В общем, все ясно. Они с Джеком слишком разные. Когда номер подошел к концу, Лили уже все решила. Нет. Придется сказать «нет». Какое-то время ей будет больно, но зато потом все сложится намного лучше. Ответ нужно дать сегодня после выступления; она попросила у Джека разрешить ей подумать, и его это по чему-то удивило и даже обидело: он, наверное, полагал, что она сразу же согласится. Нет, нет, согласиться — значит разрушить все. Отказ — единственно возможный вариант. Действительно… Лили вдруг обнаружила, что глаза ее полны слез. Она побежала в гримерную, захлопнула за собой дверь и, уткнувшись лицом в рукав, довольно долго проплакала. Потом вымыла лицо, переоделась и от правилась на свидание с Джеком.

— Что, действительно все так плохо? — ММ усилием воли заставила себя переключиться на «Литтонс». Она взглянула на Оливера и по его лицу поняла, что дела их хуже некуда.

— Чрезвычайно плохо. Цифры ужасны. Из всего тиража «Восстания сипаев» продано лишь пятьдесят экземпляров, а угрохали мы на эту книгу целое состояние. Далее. Выходка Лотиана обойдется нам в несколько тысяч. У нас просто нет таких денег. И последняя соломинка — Брук — оборвалась.

— А как насчет переизданий?

— На сегодняшний день весьма скромно. Они нас не спасут. Цены на печать и так страшно высокие, а теперь пошла новая волна подорожаний. Мы просто не потянем финансово.

— И что теперь?

Внезапно перед ММ предстал образ отца в тот последний раз, когда она видела его в офисе за своим столом, обложенного гранками, с головой ушедшего в дела. Его милое лицо внезапно принимало суровое выражение, когда он показывал ей рекордное количество типографских ошибок.

— Что особенно важно в издательском деле, так это мелочи, — сказал он тогда, — помнишь стишок о том, как в кузнице не нашлось гвоздя, чтобы подковать лошадь, а погибло из-за этого целое королевство? Пусть издержки на набор увеличиваются, пусть ты переплачиваешь за печать. Это нужно закладывать в расходы и вычитать из прибыли. Но для того чтобы сохранить репутацию, важна всякая мелочь. Не забывай об этом.

А они забыли, забыли о множестве мелочей. Да и о вещах посерьезнее тоже. И виноваты все. В том числе и она, ММ. Не нужно было хоронить себя в деревне, нужно было держать все под строгим контролем. Ей следовало учитывать, что ни Оливер, ни Селия не придают такого важного значения мелочам, они недостаточно скрупулезны в финансах. Все могло быть совершенно иначе, если бы она думала не только о себе и Джее, но и о делах издательства, если бы по-прежнему сама решала все финансовые вопросы. Вина Оливера тоже совершенно очевидна: он мог бы повнимательнее отнестись к книге Гая. Отец всегда детально расспрашивал каждого нового автора, особенно молодого, о биографических источниках его сочинения. И к тому же ММ много раз советовала Оливеру застраховаться на случай иска о клевете. Что касается Селии… Что ж, единственным ее преступлением перед «Литтонс» является потеря Себастьяна Брука. От них ушел колоссальный источник прибыли. Доходы от его книг легко уравновесили бы потери «Бьюхананов» и окупили бы время, потраченное на поиски новой саги.

— Отец был бы страшно рассержен, — сказала ММ, стараясь немного смягчить ситуацию.

— Не говори мне об отце, — попросил Оливер. — Я думаю о нем каждый день и каждый час с того момента, как началось это злосчастное дело. И хотя у меня есть одно решение, отцу бы оно наверняка не понравилось.

— Решение? Какое же?

— Издательство «Браннингз» предложило мне помощь. Они оплатят все наши долги и помогут выжить.

— И подгребут нас под себя?

— Да. — Лицо Оливера исказилось от гнева. — Подгребут под себя, причем полностью. На всех книгах будет стоять их логотип. Под маркой «Литтонс» нам позволят издавать только справочную литературу. Все остальное будет принадлежать им. — И добавил упавшим голосом: — Самостоятельно мы ничего решать не сможем.

— Господи! — воскликнула ММ. — Оливер, этого нельзя делать! Это безумие.

— Боюсь, у нас нет выбора, — заключил он, — разве только закрыть «Литтонс». Во всяком случае, есть еще время до пятницы. Чтобы принять решение. Прости, что обрушил на тебя все это, но сегодня у меня были долгие переговоры с представителями «Браннингз».

— А почему они так наседают на нас?

— У них сильная позиция. У нас же практически нет выбора.

— Это очень недостойный путь, Оливер.

— Боюсь, ММ, издательское дело вообще перестало быть достойным.

— А что… думает Селия?

— Я не посмел ее тревожить, — избегая глядеть сестре в глаза, ответил он, — пока она нездорова. Мне кажется, ее нужно пожалеть.

— Оливер… — проговорила ММ. Она вдруг почувствовала, что способна полностью простить Селию хотя бы за то, сколько пользы принесла она «Литтонс» и чего им удалось добиться благо даря ей. — Оливер, как ты мог не посвятить Селию в подобные дела? Селия — такой же представитель «Литтонс», как ты и я. С твоей стороны будет вопиющим хамством, если ты скроешь это от нее.

— Не согласен, — ответил Оливер, и в его голубых глазах вдруг появились льдинки, — совершенно не согласен. И я бы не хотел, чтобы и ты обсуждала с ней этот вопрос. Доктор Перринг предупредил, что Селию нужно беречь от любого напряжения. Будет чудовищно, если она потеряет ребенка.

ММ в упор поглядела на него. Все теперь начинало проясняться. Если Оливер собирался отомстить Селии, то лучший способ трудно было представить.

— Извини, Оливер, — возразила она, — мне кажется, что я знаю Селию куда лучше, чем ты. Если и есть какая-то причина, по которой она потеряет ребенка, то только та, что она увидит «Литтонс» проданным без ее ведома. Не забывай также, что она член издательского совета. Ты не имеешь права скрывать от нее положение дел в «Литтонс». И если ты сам не расскажешь ей обо всем случившемся, тогда это сделаю я. И не сомневайся.

Джек сидел, тупо уставившись в бокал шампанского, наполненный из той бутылки, которую он купил, чтобы отпраздновать помолвку с Лили. Только помолвка не состоялась, и праздновать было нечего. Лили сказала — очень нежно и ласково, — что не считает возможным принять его предложение.

— Не потому, что ты мне не нравишься, Джек. Нравишься. Но… просто я не хочу замуж. Ни за кого. По крайней мере, теперь. И не захочу еще долго, — добавила Лили, рассматривая его лицо и думая, что, наверное, он собирается предложить ей длительную помолвку, веря, что в конце концов она все же выйдет за него замуж. — Мне правда очень жаль.

— Но Лили…

— К тому же, — перебила она, и голос ее зазвучал увереннее, — к тому же на будущий год я, наверное, уеду на Бродвей.

— На Бродвей?

— Да. Наш художественный руководитель собирается ставить там шоу и очень хочет, чтобы несколько человек из нашего коллектива поехали с ним. И я, конечно, не откажусь от такого.

Это было просто невыносимо. Лили отвергает его предложение из-за какого-то шоу на Бродвее. Как же так? А он думал, она только и мечтает о браке с ним. Джек тяжело вздохнул и вновь наполнил бокал.

— Джек, привет. У тебя такой вид, будто тебя обокрали. С тобой все в порядке?

Это была Гвендолен Олифант. Ему нравилась Гвендолен, хотя она, по словам Лили, и сплетничала о Селии. Она была веселая и хорошенькая. И помолвлена с Берти Плюмроуз. Помолвлена! Похоже, все уже помолвлены. Кроме него и Лили. Он взглянул на палец Гвендолен: на нем сверкало большое кольцо.

— А где Берти?

— Отправился за машиной. Мы едем на побережье. Может, и вы с нами?

— На побережье?

— Да. На пару часов, не больше. Так жарко, и мы подумали, что там можно здорово отдохнуть. Поплаваем. Едем, Джек. Присоединяйся.

Предложение соблазнительное. Джеку уже надоело торчать в городе.

— А кто еще едет? Только вы с Берти? — У него не было никакого желания становиться третьим лишним.

— Да что ты! Машин десять битком набиты. Только ленивые теперь не на море. Послушай, кончай пить. Где Лили?

— Понятия не имею, — огрызнулся Джек.

— Ага, все понятно, парень. — Гвендолен задумчиво посмотрела на него и обняла за плечи. — Тогда тебе тем более нужно поехать. Взбодриться. Мы собираемся устроить на побережье пикник. С шампанским и кокаином. Берти хорошенько запасся, для тебя тоже найдется. Будет очень весело, не пожалеешь.

— Ну-у-у…

— Милый мой Джек! Я знала, что ты согласишься. Берти, дорогой, сюда! Джек едет с нами, ведь правда, Джек?

— Да, еду, — твердо сказал Джек. — Не поможете мне разделаться с этой бутылкой до отъезда?

— Нет, давай уж сам, — ответил Берти, — мне на сегодня достаточно. Рад, что ты едешь, старик. Выходи к дороге.

В дверь постучали, сначала тихо, потом громче. Селия привстала на постели.

— Войдите.

Это была Барти, бледная и дрожащая.

— Пожалуйста, идите скорее, — попросила она. — Маме очень плохо. Сиделка говорит, ее срочно нужно везти в больницу.

— Иду, я мигом.

Селия натянула халат, взглянула на часы. Два часа ночи. Время кризисов и обострений. Вероятно, наихудшее. Вслед за Барти Селия быстро поднялась по лестнице. Сиделка склонилась над Сильвией и смачивала ей лоб. Когда они вошли, сиделка обернулась.

— Ей очень плохо, — коротко объяснила она.

Сильвия металась в подушках, глаза на воспаленном лице сверкали. Руки лихорадочно сплелись, пальцы мертвой хваткой вцепились в простыню.

— Мне плохо. Мне очень, очень плохо, — прошептала она хриплым слабым голосом. — Дайте мне что-нибудь от боли. Болит. Не могу больше.

— Вы уже приняли очень много лекарств, миссис Миллер. Все, что оставил вам доктор Перринг.

Казалось, Сильвия смирилась с этим. Затем попросила:

— Вы можете позвать леди Селию? Она мне нужна, я хочу с ней поговорить.

— Я здесь, Сильвия, — отозвалась Селия, присаживаясь к ней на кровать и беря ее за руку. — Я здесь, с тобой. — Она обернулась к сиделке. — Бегите, позвоните скорее доктору Перрингу. Телефон внизу в холле.

— Бегу.

— Леди Селию, скорее, — твердила в бреду Сильвия. — Она мне поможет, больше никто. Позовите ее, пожалуйста, быстрее.

— Кого позвать, мам? — спросила Барти. Она была сильно напугана.

Селия окунула полотенце в холодную воду и смочила Сильвии лоб. Та в ужасе отпрянула.

— Долго еще? — сказала она. — Сколько это продлится?

— Она все время это твердит, — пояснила вернувшаяся сиделка. — Ей кажется, что она рожает, я это сразу поняла, потому что так говорят все роженицы.

— Это точно, — вздохнув, согласилась Селия. — Что сказал доктор Перринг?

— Едет, послал за «скорой помощью».

— Хорошо. Барти, милая, не пугайся так. В больнице маме станет лучше. Там ей помогут.

— Но…

— Почти все, — крикнула вдруг Сильвия. — Ох, как больно. Должно быть, уже скоро. Сколько мне еще? Скоро или нет?!

— Да-да, — успокоила ее сиделка, гладя по голове. — Уже скоро, миссис Миллер. Скоро все кончится. Лучше всего сейчас подыграть ей, — шепнула она Селии.

— Да, конечно.

— Вы здесь, леди Селия? Вы здесь?

— Да, Сильвия, я здесь.

— Я хочу умертвить его. Вы меня осуждаете? Не хочу этого ребенка. Мне уже хватит. — Она внезапно замолчала и потом добавила: — Не говорите Теду. Он придет в ярость.

— Бедняжка, о чем это она? — взглянула на Селию сиделка.

— Я… не знаю, — торопливо ответила Селия. На смену одному кошмару теперь пришел другой.

Сильвия вновь заметалась в подушках. Потом хрипло спросила:

— Как она там, дышит?

— Дышит, мисс Миллер. Дышит.

— Леди Селия, скорее, скорее. О господи… Что же вы медлите?

— Мам! — Барти в ужасе взглянула на Селию.

Сильвия кусала руки, уставившись в одну точку.

— Быстрее, быстрее, леди Селия. Кто-нибудь может войти. Бедное дитя, бедное, бедное мое дитя. Пусть лучше умрет, мне не надо больше… — Она перестала бормотать и застонала, схватившись за живот. Очевидно, боль стала нестерпимой.

— Надо что-то сделать для нее, тетя Селия! — зарыдала Барти. — Ну что-то ведь можно. Что же вы стоите? Она умрет!

— Ничего, дорогая. До приезда «скорой» я ничего не могу сделать. Уже недолго. Потерпи.

— Я сильно опасаюсь, что у нее заражение крови, — едва слышно сказала Селии сиделка.

— Понимаю, но… — кивнула та.

— О боже, — вновь заговорила Сильвия тихо и очень быстро. — Боже, что мы наделали! Ее бедные маленькие ножки, они скручены, взгляните, леди Селия. Помогите мне, пожалуйста, пожалуйста, возьмите подушку. Она не должна жить, пусть лучше умрет.

— Ш-ш-ш, Сильвия. Лежите тихо. Все в порядке. Дайте-ка я еще раз смочу вам лоб. Не нужно разговаривать, Сильвия, пожалуйста, перестаньте разговаривать. Вам это вредно.

Живот Сильвии стал твердым, как железо. Было ясно, что болезнь прогрессирует. Сиделка снова проверила у нее пульс.

— Он стал еще чаще, — объяснила она Селии. — Скорее бы приехал доктор.

— Я уверена, что он не задержится. Когда ждешь, всегда кажется, будто прошла целая вечность. — Селии и самой было страшно. Ее вдруг охватила дрожь. Впервые в жизни она запаниковала.

— Все, конец, — вдруг сказала Сильвия. — Дело сделано. Все к лучшему. И правда все к лучшему. Ее больше нет. Спасибо, леди Селия.

— Да, — ласково отозвалась сиделка, — да, все к лучшему. Ну, ну, миссис Миллер. Лежите тихонько. Скоро приедет доктор. Господи, да куда же эта «скорая» запропастилась?

— Где «скорая»? Они что, через Шотландию едут?

— Да вон она катит. Я уже слышу. Ну же, посигналь фонарем. Вот так. Сюда! Эй!

Подкатила «скорая», из кабины выпрыгнул водитель.

— Это здесь… Да, да, вижу. Значит, здесь.

— Что, плохо, да?

— Да уж ничего хорошего.

Джим и Дот Эверет видели все. Они спали в своем маленьком домике на окраине Льюиса и вдруг услышали шум подъехавших машин. Целый кортеж автомобилей, битком набитых пассажирами, что-то кричавшими и смеявшимися, пронесся по дороге, взвизг нул тормозами на повороте и ринулся вниз с горы. И потом одна из них, как раз вот эта, как-то боком развернулась на дороге, вылетела на встречную полосу, врезалась в фонарный столб, отскочила и полетела вверх колесами. Вот так.

— Это было как в замедленной съемке, — пояснил Джим подоспевшему полицейскому. — Вот так, через себя и на крышу. И потом еще раз. И прямо в дерево. Трюкачи, да и только.

— Да-да, понятно. — Один из полицейских подошел к санитарам «скорой» — те стояли, склонившись над носилками, и укладывали на них чье-то безжизненное тело.

— Что, жив, бедолага? — спросил он.

— Да кто его знает? Вроде дышит еще.

— Документы какие-нибудь при нем имеются?

— Пока ничего не нашли. Пошарьте, может, на приборном щитке остался бумажник или еще что-нибудь. Хотя что там найдешь — машина-то вся всмятку. В гармошку. Вот придурки! А вот этот, гляди-ка, в смокинге, при параде. Как их называют? Золотая молодежь? Я бы этой золотой молодежи… Смотрите, откупоренная бутылка шампанского на сиденье. Да они все пьяные, негодяи. А это что еще за коробочка? Глянь-ка, кольцо… Валялось рядом с этим парнем. Ох, стервец, что натворил…

Доктор Перринг поставил диагноз: гнойный перитонит. Прибыла «скорая», и Сильвию в сопровождении сиделки забрали в больницу. Барти, горько плача, стояла на ступенях перед входом в дом и провожала мать. Селия утешала ее, обнимая за плечи. Проснулся Оливер, вышла из комнаты ММ. Все спустились на кухню.

— Заварю чай, — предложила Селия.

— Нет, ты должна лежать, как велел врач, — возразила ММ. — Я сама заварю.

— Я в порядке. — Селия устало потерла глаза. — Барти, милая, не нужно так убиваться. Твоя мама — очень сильная женщина. И доктор Перринг говорит, что в больнице ей сразу же назначат нужное лечение. С ней все будет хорошо. Честное слово.

— Нужно было отправить ее раньше, — заявила Барти, утирая ладонью нос, и, взглянув на Селию, объяснила: — У меня нет носового платка.

— На, — протянул Оливер, — возьми мой. Так-то лучше. Тетя Селия совершенно права: в больнице твоей маме помогут лучше, чем здесь.

— Да, но доктор хотел отправить ее туда еще днем, а мы… мы… — И Барти снова расплакалась. — Уол! Это было так страшно, она так мучилась от боли и говорила такие странные вещи… Я ничего не поняла. Дикость какая-то…

— Да, очень странные, — торопливо подтвердила Селия, — она бредила и в бреду повторяла… Я даже не знаю, как это передать. В общем, полная бессмыслица.

— Нет, кое-какой смысл в этом все же был, — сказала Барти. — Ей казалось, что она родила ребенка, который сначала был живой, а потом умер. Это было так ужасно, Уол.

— Бедная Сильвия, — заметила ММ, — мне очень жаль. А у нее не было ребенка, который и вправду умер, Селия? Я, кажется, что-то такое припоминаю…

— Да, — быстро произнесла Селия, — да, был.

— А сколько мне тогда было лет? — спросила Барти.

— О, ты тогда была совсем крошкой. Около двух лет, а то и меньше.

— А что же все-таки случилось?

— Барти, это произошло очень давно, я ничего не помню.

— Бедная, бедная мама, — всхлипнула Барти и снова заплакала, — я так боюсь, что она умрет.

— Не умрет, Барти, — твердо пообещал Оливер, — я уверен. Ее спасут врачи.

— Как бы мне хотелось быть рядом с ней в больнице.

— Ну, сейчас нельзя. Тебя туда не пустят. Но утром мы первым делом позвоним и спросим, можно ли ее навестить. Так, а спать не пора? Батюшки! Да уже почти четыре утра. Ступай, Селия, дорогая моя. Тебе просто необходимо поспать. У тебя ужасный вид, бродишь по дому как привидение. Иди и ложись.

— Правда? — удивилась Селия. Она действительно чувствовала себя неважно.

В восемь утра они позвонили в больницу. Новости были неутешительные. «У миссис Миллер острый перитонит, — сообщила старшая сестра отделения, — температура чрезвычайно высокая, и о посещениях не может быть и речи». Кроме этого, сестра ничего не сказала. Доктору Перрингу удалось узнать побольше.

— Ей сделали дренаж брюшной полости, как я и предполагал. На этой стадии с инфекцией можно бороться только таким образом. Кисту удалят, но пока инфекция столь острая, операцию делать нельзя. Вероятно, в течение многих месяцев ее мучили страшные боли. Бедная женщина. Боже, боже… Что же она не обратилась раньше?

— Я и сама не знаю, — ответила Селия. — У нее были боли, но потом она сказала, что все прошло.

— Между нами, — откровенно заявил доктор Перринг, — мне кажется, надежды мало. У нее заражение. Я просто не знаю, как быть с Барти. И с остальными детьми…

— О господи, — воскликнула Селия. — Ну, Билли работает у моей матери, ему придется ехать сюда поездом. Все остальные дети живут в Лондоне, насколько мне известно.

— Барти может с ними связаться?

— Конечно. Бедная девочка. Что я ей скажу?

— Ну, может быть, это и не понадобится. Как вы сегодня себя чувствуете?

— Прекрасно. Но Барти захочет навестить мать. Хотя бы попрощаться она должна. Она очень умненькая девочка. И у меня не получится долго скрывать от нее истинное положение дел.

— Не получится. Ну что ж, мне кажется, вам нужно быть с ней честными. Скажите ей просто, что ее маме лучше не стало, но есть еще основания надеяться. Я на связи, если понадобится… если вдруг придется отвезти Барти в больницу. И остальных тоже…

— Да, оставайтесь, пожалуйста, на связи. Спасибо вам за все, доктор Перринг. В который уже раз.

— А где Джек? — Оливер заглянул в кабинет ММ. Было просто поразительно, насколько быстро она снова втянулась в работу, как будто и не отсутствовала столько времени. — Ты не знаешь?

— Да нет, понятия не имею.

— Он часто опаздывает, но не до такой же степени. Я звонил ему на квартиру, его там нет.

— Может быть, его подруга в курсе?

— Возможно, но где ее искать, я тоже не знаю.

— Я уверена, что Джек скоро появится. С утра было что-нибудь новое из стана Лотиана?

— Нет, ничего. Так что еще один день можно подышать чистым воздухом.

— Да. И на том спасибо.

— Ну, как у нас дела? — спросил Говард Шо свою секретаршу. — От «Литтонс» по-прежнему ничего?

— Ничего, мистер Шо.

— Крайне беспечно с их стороны. Но если они и сегодня с нами не свяжутся, мы будем вынуждены пойти на заочные слушания. Мистер Джастис Берримен будет не в восторге.

— Это уж точно, мистер Шо. Вы ведь отправили письмо еще в пятницу, не так ли?

— Так. Дело было весьма срочное, и я решил послать это письмо сам. Я вам уже говорил.

— Да, конечно. Мистер Шо, может быть, мне позвонить Бриско?

— Ни в коем случае, Анжела. Если они настолько пассивны, я бы даже сказал, невежливы, что оставляют без внимания такие серьезные вещи, они не заслуживают того, чтобы мы бегали за ними.

— Да, мистер Шо.

Утро выдалось чудесным: несколько прохладные дни конца лета скрасила мягкость осени. Сюзанна Бартлет читала газету в саду, когда на велосипеде подъехал почтальон.

— Доброе утро, мисс Бартлет.

— Доброе утро, — улыбнулась она.

Какая миловидная девушка, подумал почтальон. Она ведь, кажется, еще не замужем? Сколько же ей лет? Наверное, уже за двадцать. Да, далеко за двадцать. Но она выглядит моложе. Вот что значит жить в родительском доме, где о тебе заботятся, не заставляют много работать. Она до сих пор похожа на студентку. Она ему нравилась; со странностями, конечно, барышня, все сидит что-то переводит, молочник говорил, будто она немного не в себе, но все это, конечно, ерунда. Его жена, которая работает у викария церк ви Святого Стефана, знакома с домработницей Бартлетов, и та говорила, что девушка вполне здорова, только принимает слишком много лекарств. У нее проблема с нервами, вот и все. Она пережила какой-то нервный срыв, когда училась в университете, и теперь все время на пределе, ей нужен покой. Такая беда — жаловалась домработница Бартлетов, потому что девушка очень умненькая, ученая, переводит книги с греческого, древнееврейского и еще невесть с какого, но вот работать, как все, где-нибудь в офисе не может.

У Сюзанны были чудесные длинные волосы, которые она до сих пор заплетала в толстую косу. Хорошо, когда у женщин такие волосы, подумал почтальон, не то что все эти стрижки. И короткие юбки. Это все так неженственно. А эти молодые дурочки думают, будто в коротких юбках они такие привлекательные… Нет, нет, срам один, да и только.

Почтальон поставил велосипед, вошел в калитку и направился по дорожке к парадному входу.

— Что-то вы сегодня поздно, — приветливо встретила его мисс Бартлет.

— Да, я знаю. Задержали на базе.

— Для меня что-нибудь есть?

Он порылся у себя в сумке:

— Нет, ничего.

— Как же так? Я ждала почту. Из бюро переводов.

— А это не то письмо, которое я приносил тут на днях? — спросил он.

— Я ничего не получала. Наверное, вы меня с кем-то спутали.

— Да что вы, мисс Бартлет! — Его профессиональная гордость была уязвлена. — Я наизусть помню, кому и когда я доставлял письма.

— Ну… так это было недели две назад, а вы говорите на днях.

— То было другое письмо, — раздраженно ответил он. — А это я приносил в пятницу. Я точно помню, потому что в то утро на всю улицу приходилось только два письма. И одно из них — ваше. А на следующий день вообще никаких писем никому не было. Так что ваше письмо я приметил. Кстати, второе было для ваших родителей. Я им сразу же передал оба письма — и их, и ваше.

— Ага, понятно. — Девушка вдруг напряглась и сразу изменилась в лице.

Вот беда-то. Похоже, он расстроил ее. Может быть, лекарства действуют ей на память? Ох уж эти ученые барышни. Нервные очень.

— Может быть, я ошибся, — торопливо добавил он, — может, письмо было не в пятницу.

— Да вы не беспокойтесь, — ответила Сюзанна и попыталась улыбнуться. — Все мы ошибаемся. Я-то уж точно. Ничего страшного.

Войдя в дом, девушка сразу же позвала мать. Ей сказали, что та на кухне. Сюзанна отправилась туда. Мать стояла к ней спиной у раковины и мыла кастрюлю.

— Мама, для меня в пятницу было письмо?

Она заметила, как спина матери напряглась, руки застыли.

— Что-то не припомню, дорогая. Возможно, было.

— Так да или нет? — резко спросила девушка, чувствуя, что внутри нее все закипает. Спокойно, спокойно. Ничего страшного не случилось, уговаривала она себя.

— Погоди, Сюзанна. — На лице миссис Бартлет появилось тревожное выражение, а в голосе зазвучали осторожные, успокаивающие нотки. — Не нужно так волноваться из-за пустяков.

— Я не стану волноваться, если ты отдашь мне мое письмо.

— Но я не знаю, о каком письме ты говоришь. Ты их так много получаешь.

— Не говори глупостей — мне почти никто не пишет. Письмо пришло в пятницу, и, надо думать, вы с отцом его читали и по каким-то причинам не захотели мне его отдавать. Это низко, мама. Сейчас же верните мне мое письмо.

— Я… мне нужно спросить отца. Он, наверное, знает, где оно. Если оно было.

— Отец на работе, — усмехнулась Сюзанна. — А письмо нужно мне сейчас. Будь добра, посмотри в письменном столе. Или я сделаю это сама. — Она ощутила, как ее бросило в жар, и сделала несколько спасительных глубоких вдохов.

— Нет, дорогая, не нужно. Я схожу. Посиди здесь.

— Я пойду с тобой. Помогу тебе, — сказала Сюзанна, чувствуя, что опять начинает нервничать.

Она следила, как мать аккуратно и методично рылась в письменном столе. Там ничего не было и в помине.

— А наверху? В гардеробной?

— Не думаю, дорогая. Но давай поищем, если хочешь.

— Ты еще спрашиваешь?

Никакого письма в гардеробной не было.

— Знаешь, дорогая, оно, наверное, не приходило.

Лицо Сюзанны покрылось красными пятнами.

— Как тебе не стыдно мне врать, мама? Да, я больная, я психованная, я сижу на лекарствах и на шее у вас с отцом, но я не дурочка. Мне совершенно ясно, что письмо было и вы решили спрятать его от меня. Почему?

— Видишь ли…

— Мама, если ты мне не скажешь, я за себя не ручаюсь. Договорились? Я и так изо всех сил сдерживаюсь сейчас, но мое терпение может лопнуть. Так что…

— Мы решили, что это письмо расстроит тебя, доченька.

— Как вы могли? Почему?

— Оно от одного молодого человека, который хотел поговорить с тобой о твоей учебе в Кембридже. Он журналист.

— Ну и что в этом плохого? Мне было бы даже интересно, я…

— Профессор Лотиан не хочет, чтобы ты с ним беседовала.

— Профессор Лотиан! Это еще почему, ему-то до этого какое дело?

Но она знала какое. И мать знала.

— Ну, ты же понимаешь, дорогая. Хотя ума не приложу, как он об этом узнал. Во всяком случае, именно поэтому мы решили, что лучше… ну, немного отложить это. Тебе и так в последнее время нездоровилось, а тут еще…

— Я совершенно здорова, мама. Я тебе уже говорила, что мне гораздо лучше. И мне хотелось бы знать, почему вы с отцом вообще позволяете себе вскрывать мои письма. И откуда вы знаете, что Джаспер Лотиан не пожелал, чтобы я встретилась с этим человеком?

— Он… он нам сам написал.

— Да ты что?! Просто неслыханно! — Она почувствовала, что теряет терпение, и присела на стул. Мать с тревогой взглянула на нее:

— Сюзанна, пожалуйста, успокойся.

— Мне нужно это письмо, — объявила та, — так где оно? Давай его сюда!

— Я действительно не знаю, дорогая. Его забрал отец.

— Ах вот как! Боже, что вы лезете не в свое дело! — Сюзанна закричала, и голос ее задрожал и сорвался. — Не смейте, вас это не касается! И вот что: я сейчас же иду к отцу.

— Не нужно, Сюзанна, не ходи! — встрепенулась мать, поняв, что дело принимает серьезный оборот. — Сначала выпей лекарства. И наверное, нужно пораньше принять вторую таблетку.

— Хорошо, — кивнула Сюзанна. — Я не пойду. И выпью таблетку. А ты расскажешь мне подробно об этом письме. Ладно?

Милая моя Селия!

Я обещал, что оставлю тебя в покое, но вчера я многое не успел тебе сказать. И я подумал, что должен непременно написать тебе.

Я люблю тебя. Это первое. Я тебе говорил это и вчера, и раньше, но это настолько важно, что ты должна слышать эти слова снова и снова. Я люблю тебя невообразимо, немыслимо, безрассудно.

Я хочу, чтобы ты была со мной. Навсегда. Я хочу любить тебя и заботиться о тебе, я хочу жить с тобой, просыпаться и засыпать рядом с тобой. Я хочу увидеть с тобой весь мир и возвратиться вместе с тобою домой. Быть с тобой всегда. С тобой и нашим ребенком.

Мысль о том, что у нас будет дитя, перевернула всю мою жизнь. О таком счастье — невероятном и драгоценном — я даже не мечтал. Это наше дитя, твое и мое. Я это знаю, я совершенно в этом уверен. Его создали мы, наша любовь, и мы должны делить заботу о нем, должны вместе любить его.

Без него и без тебя у меня ничего в жизни нет, вообще ничего. Я уже нежно люблю его, глубоко и всем сердцем. Как люблю тебя. Безраздельно.

Себастьян

— Господи, — сказала Селия.

Она откинулась на подушки, по лицу ее заструились слезы. Это ужасно, невыносимо. Нужно бежать к нему, ехать с ним. Все остальное неважно. Она несколько минут вслушивалась в эту свою мысль, ожидая, вернется ли к ней прежняя неуверенность. Не вернулась. Оставалась только уверенность. Селия успокоилась и вдруг ощутила невероятное счастье.

Она уйдет из дому сегодня же, прямо сейчас. Она давно могла это сделать. Могла встать, одеться, дома никого, и чувствует она себя уже нормально. Она уйдет к нему. Нельзя его потерять. Селия вылезла из постели, подошла к гардеробу, достала наугад какое-то платье и туфли. Начала одеваться, чувствуя внутри внезапную дрожь. Нужно успокоиться и торопиться. А что, если войдет Мэри или вдруг приедет мама?..

Селия причесалась, взяла сумочку и стала спускаться по лестнице. Машина оказалась возле дома. Вот и славно. Она боялась, что ее взяла ММ. Селия открыла входную дверь и отдалась внезапному приливу лихорадочного веселья. Она все-таки решилась. Сбежала. От Оливера, от старой, мертвой жизни. Она теперь свободна.

Селия почти бегом бросилась вниз по лестнице, на ходу доставая из сумочки ключи от машины. Вдали над рекой кружили и кричали чайки, где-то гудел буксир. Она ощутила на лице теплый воздух, чудесный и сладкий. Ветерок растрепал ее волосы. Она улыбнулась и открыла дверцу автомобиля. Какую-то секунду она чувствовала только счастье, и ничего более. Конечно, мама права: такое счастье не может длиться долго, но вот сейчас, в этот миг, она с головой погрузилась в него, утонула в нем.

— Леди Селия!

Это был Брансон. Он ее видел. Черт, черт, черт!

— Что такое, Брансон, я не могу задерживаться, я страшно спешу.

— Звонит доктор Перринг, леди Селия. Он получил известие из больницы. Миссис Миллер стало хуже. Он хочет поговорить с вами.

Сильвия! Она о ней совсем забыла, предала ее дружбу. А ведь Сильвии сейчас так тяжело. Боже, она, наверное, при смерти. Медленно, будто нехотя, Селия снова вылезла из машины, поднялась по ступеням, вошла в дверь. С тяжелым предчувствием взяла трубку.

— Слушаю, доктор Перринг.

— Леди Селия, миссис Миллер умирает. Надежды нет. Мне кажется, нужно немедленно прислать к ней Барти. И остальных детей тоже… если это можно устроить. Боюсь, скоро будет поздно. Вы можете это сделать?

— Да, — сказала Селия и поняла, что надежды нет и на ее счастье с Себастьяном, — конечно, я все сделаю. Я сама привезу Барти. Я быстро.

— Это мистер Литтон?

— Да, он самый.

— Это Лили Фортескью. Извините, не могла бы я поговорить с Джеком?

— К сожалению, его нет.

— Ах нет… А вы не знаете, где он?

— Боюсь, что нет. А хотелось бы.

— Понятно… Тогда… если он вдруг появится, не могли бы вы ему передать, что я звонила? Вчера я присматривала за его бумажником, положила его себе в сумочку и случайно унесла с собой. Он ему, должно быть, нужен. Правда, там почти ничего нет, но мало ли…

— Да, мисс Фортескью, обязательно передам. Спасибо за звонок. И если он даст вам о себе знать, вы тоже, пожалуйста, нам сообщите. Спасибо.

— Барти, дорогая, ты мне нужна.

Барти играла с близнецами в карты. Она побелела и сразу же поднялась, швырнув карты на стол. Близнецы, почуяв драму, тоже примолкли, глаза их расширились, лица приняли беспокойное выражение.

— Пойдем со мной, — позвала Селия, — спустимся вниз. Ко мне в кабинет. А вы, девочки, побудьте здесь и не мешайте нам.

Повисло такое напряжение, что близнецы даже не попытались ослушаться.

— Твоя мама… — начала Селия.

— Я поняла. Она умирает. Да?

— Да, — тихо ответила Селия. — Надежды мало. Я не могу передать, как мне жаль. Но теперь нам нужно срочно поехать повидаться с ней, понимаешь?

— Попрощаться. Да, конечно. — Барти была настолько сдержанна, что Селия просто не поверила своим глазам. — А мои братья и сестры?

— Мы можем послать за ними Дэниелза. Если ты назовешь мне адреса. Некоторые я, кажется, помню, но…

— Да. Обязательно. А Билли?

— Я уже позвонила в Эшингем. Он прибудет ближайшим поездом.

— Надеюсь, он успеет, — сказала Барти все так же сдержанно.

— Да. Будем надеяться.

Билли не успел. И никто, кроме Барти и Селии, уже не застал Сильвию в живых. Перед смертью Сильвию перевели в отдельную маленькую палату. Той страшной агонии и мучений, что случились в предыдущую ночь, не было и в помине. Она лежала, будучи уже где-то очень далеко, дыхание ее сделалось частым и каким-то поверхностным, лицо заострилось и осунулось. У кровати находилась сиделка, которая держала умирающую за руку. Когда они вошли, сиделка встала и вышла из палаты.

Барти стояла, некоторое время молча глядя на мать и крепко вцепившись в руку Селии. Затем подалась вперед и наклонилась, чтобы поцеловать изменившееся, отсутствующее лицо.

— Мам, это я, Барти, — очень внятно сказала она, — я пришла с тобой попрощаться. Не волнуйся за меня. И за всех нас. С нами все будет хорошо.

И эти слова вдруг каким-то образом дошли до сознания Сильвии, потому что веки ее дрогнули, хотя она и не открыла глаз. Она облизнула сухие, потрескавшиеся губы, почти улыбнулась и чуть-чуть приподняла руку над кроватью. Барти взяла ее руку, поцеловала и больше не произнесла ни слова. Какое-то время стояла тишина. Селия хранила молчание и, застыв, наблюдала за ними, матерью и дочерью, такими близкими, несмотря на все разлучившие их годы и обстоятельства. Селии вдруг стало очень тяжело. Потом она тоже подошла ближе, чтобы попрощаться с Сильвией, поцеловала ей другую руку, пригладила волосы. И вернулась на прежнее место в углу палаты.

Внезапно раздался резкий, хриплый вздох, и затем наступила полная тишина. Барти обернулась к Селии и спросила очень тихим, ровным голосом:

— Она… умерла?

— Да, — ответила Селия, приблизившись к Сильвии и вглядевшись в ее лицо. Перед ней мысленно пронеслись долгие годы их преданной странной дружбы. Селия вдруг поняла, что в душе молится в надежде на то, что хоть немного облегчила тяжелую и безрадостную жизнь этой женщины. — Да, Барти, она умерла. Покинула нас.

Тогда Барти тихонько опустила руку матери на постель, повернулась и вышла из палаты. Селия еще несколько минут помедлила, глядя на Сильвию, которая наконец-то избавилась от боли, и подумала, какая она всегда была храбрая, безропотная, любящая, оптимистичная и бесконечно преданная и как несправед лива жизнь, дав так много ей, Селии, и так мало, почти ничего, Сильвии.

Селия вышла в коридор и увидела, что Барти сидит на стуле и тихо плачет. Лицо ее сделалось белым, а в глазах Селия прочла что-то такое, о чем трудно было говорить.

— Теперь я совсем одна, — сказала Барти, и Селия вдруг все поняла, и ей стало так больно, как еще ни разу в жизни.

Глава 30

— Она написала! Она ответила! Наконец-то! Просто не верится.

— Кто написал?

— Сюзанна Бартлет, разве ты забыл? Вот, получил сегодня утром. Она пишет, что готова поговорить со мной.

— Когда?

— Так… Не раньше четверга. Похоже, ей нездоровится. Но у меня есть номер ее телефона, и я могу ей завтра позвонить. Правда, здорово?

— Правда. Просто чудесно. Ты расскажешь об этом Оливеру Литтону?

— Нет, наверное, — подумав секунду, сказал Гай. — Вероятно, это не поможет, как ты говорил, а даже усугубит ситуацию. Поэтому пусть Оливер пока остается в неведении. И потом, у нас есть еще две недели, и один день ничего не решает. Надо же, я ведь уже и не надеялся на ответ.

— А что конкретно она пишет?

— А вот послушай: «Дорогой мистер Уорсли, благодарю Вас за письмо. Прошу прощения, что не ответила сразу, но я неважно себя чувствовала. Буду счастлива встретиться с Вами и поговорить о моих годах в Кембридже, хотя не знаю, поможет ли Вам это. Вы пишете, что это срочно, но мне, видимо, придется на пару дней уехать. Если Вы позвоните мне завтра утром, Илинг, четыреста пятьдесят девять, мы сможем договориться о времени, удобном для нас обоих. Искренне Ваша, Сюзанна Бартлет».

— Фантастика. Тебе везет!

— Это точно. Значит, ей нечего скрывать, иначе она вела бы себя более сдержанно. Или вообще не ответила бы. Тебе не кажется?

— Не знаю, не уверен, — сказал Джереми, — ей ведь не известно, на какую тему ты собираешься с ней говорить. Просто о том, что происходило в Кембридже в годы войны. Ей, возможно, даже в голову не пришло, что ты хочешь знать о ее отношениях с Лотианом.

— Да, тут ты прав. Но даже если и так, все равно она, мне кажется, кое-что заподозрила. Да ладно тебе, Джереми, ну дай мне вдоволь порадоваться! А вдруг выкрутимся? Хоть в это-то ты веришь?

— Пытаюсь, — сдержанно ответил Джереми. — Ну ладно, будь по-твоему. Дерзай дальше!

Джек не мог пошевелиться от боли. Болела не только нога, которая была сломана, но и все перебинтованное тут и там тело. Ему уже сообщили, что сломаны три ребра. Но хуже всего было с головой — она просто раскалывалась на куски. Джек несколько раз пробовал сесть, но все вокруг начинало кружиться, куда-то уплывало, и подступала тошнота, так что приходилось лежать смирно.

Еще мучительнее физической боли была тоска. Отказ Лили. Это первое, о чем он подумал, когда на следующее утро пришел в себя, продравшись сквозь унылую, черную тьму. Он вспомнил, как Лили глядела ему в лицо своими прекрасными глазами, очень грустно, а потом произнесла те безжалостные слова. Джек совершенно не ожидал их услышать, он был уверен в том, что она скажет «да», после того как все обдумает. Но она сказала:

— Прости, Джек, но я не считаю возможным принять твое предложение.

А теперь он здесь, в какой-то жуткой больнице, и ему не дают даже достаточно обезболивающих. Лучше бы он вообще не очнулся.

— Мои родные в курсе, что я здесь? — спросил Джек сестру, которая мерила ему температуру и пульс.

Та ответила, что точно сказать не может, но ей известно, что в больницу наведывалась полиция и интересовалась, можно ли его допросить.

— Допросить? Меня? О чем?

— Не знаю, — сказала сестра, — у вас достаточно времени, чтобы все вспомнить, когда они приедут снова. — Она потыкала ему в живот. Живот был твердый. — Здесь болит?

— Да, — поморщился Джек.

— А голова?

— Ужасно. Можно мне что-нибудь от головной боли?

— Вы приняли уже все, что вам дали на несколько дней.

— Но ведь черто… чудовищно больно!

— Ну, это вы объясните врачу, когда он зайдет к вам.

— Послушайте, — попросил Джек, — послушайте, а не могли бы вы найти кого-нибудь, кто взял бы у меня номер телефона и позвонил моим родным?

— Постараюсь, но сейчас все очень загружены, — неприветливо ответила сестра, — в том числе и я.

Все ясно, решил он, значит, сама она ни за что не согласится. Ну и ладно, раз никому нет до него дела, пусть лучше он умрет здесь, не доставляя никому хлопот. Им даже легче станет. Особенно Лили.

— Автомобильная авария! О боже! Он жив? Где он? Господи, когда вы узнали? Кто-нибудь его видел?.. — кричал женский голос в трубку.

— Да жив-здоров он, — резко ответила ММ. — Ну сломал ногу, несколько ребер, получил легкое сотрясение мозга, а так… Что ему сделается? Пора уж повзрослеть. Сколько можно куролесить-то?

— Я понимаю, Джек сам виноват, но наверняка ему сейчас очень скверно, — сказала Лили. — Мне искренне жаль, что все так вышло.

— Да, хорошего мало. Во всяком случае, завтра я собираюсь к нему. Он в больнице в Сассексе. Хотите поехать со мной?

— Ой… Не знаю. — Лили смутилась.

Стоит ли ей ехать? Другое дело, если бы Джеку грозила опасность, но, поскольку он в относительном порядке, может быть, ей лучше не показываться ему на глаза? Если она появится, он решит, что все сказанное ею накануне было не всерьез. Или что она раскаялась и берет свои слова обратно. Нет, наверное, она не поедет.

— Надумаете — дайте знать, — предупредила ММ. — Около десяти я уеду из Лондона. Вы можете позвонить мне в офис сегодня или домой моему брату завтра рано утром. Вот номер телефона.

— Да-да, спасибо, — закивала Лили. — Я сообщу вам сегодня же.

Странная девица, подумала ММ. Джек в больнице, а она к нему не торопится. Хотя она ведь актриса… Селия тогда говорила. Наверное, просто использует Джека, вытянет из него все, что может, и только ее и видели.

— Билли, ты что-нибудь знаешь о мамином ребенке, который умер? — спросила Барти.

Они сидели в саду на Чейни-уок. Билли на несколько часов опоздал, не успел проститься с матерью и очень расстроился. Решено было, что возвращаться назад ему сейчас нет смысла. Селия настояла на том, чтобы он остался до дня похорон. Так будет лучше и для него, и для Барти, решила Селия. Барти пребывала в прежнем странном состоянии: отчужденная, холодная, она не под пускала Селию близко, не позволяла утешать себя и вообще не хо тела разговаривать. Для Селии, которая и сама глубоко пережива ла смерть Сильвии, это был настоящий удар.

Билли поднял голову и взглянул на Барти.

— Да нет, ничего такого. Насколько мне известно, ребенок был мертвый. То есть он уже родился мертвым, а не то, что жил, а потом умер.

— Вот как. Но тогда почему… — Она не договорила.

— Мне в то время было всего лет шесть. Шесть или семь. Я мало что помню. Помню только, что там была леди Селия.

— У нас дома? В момент рождения этого ребенка?

— Да. Было Рождество, и все случилось рано утром. Нас всех отправили к соседке, миссис Скотт. А потом подъехала большая машина, и отец попросил леди Селию войти в дом и побыть с мамой.

— Да? Тогда кое-что проясняется, — медленно сказала Барти, — а потом?

— Что потом?

— Ну, что случилось дальше?

— Не знаю, Барти. Нам сказали только, что ребенок умер. И его забрала повитуха…

— Повитуха?

— Ну да.

— Но ведь мама никогда не звала повитух. Я думала, ей всегда помогала миссис Скотт.

— Барти, я не знаю таких подробностей. Но повитуха была, я это точно помню. А в чем, собственно, дело? Зачем ты спрашиваешь?

— А… Да нет, ничего страшного. Но в последнюю ночь… здесь, на Чейни-уок, мама была в бреду и все время что-то сбивчиво говорила об этом. О ребенке. Ей казалось, что она его рожает. Боже мой! — При этом воспоминании губы Барти дрогнули. Билли обнял ее за плечи. — Это был такой ужас, Билли. У нее все внутри страшно болело. И доктор Перринг сказал, что ее нужно отправить в больницу, а я…

— Ну?

— А я заявила, что мама боится больниц и ее лучше оставить дома. Может быть, если бы ее отвезли сразу, она бы… ох, Билли!

— Да что ты, Барти, — ласково сказал он, — это все равно уже не помогло бы. Ничего нельзя было сделать. Мне доктор все объяснил.

— Ну, если так… Но накануне…

— Успокойся, Барти. Лучше сама спроси доктора.

— Ты думаешь?

— Конечно. Он, похоже, очень славный человек. А почему он все время здесь?

— Тете Селии нездоровится. И он сейчас навещает ее каждый день.

— А что с ней?

— Не знаю. У нее сильный кашель. Билли, а тот ребенок, который умер, с ним было что-то не так?

— Да брось ты о нем думать, Барти. Не знаю я. Если ты так допытываешься, спроси у миссис Скотт. Я-то откуда знаю про эти женские дела?

— О господи! Ждали и дождались!

— Что такое, Оливер? Что случилось?

— Взгляни на это. — Он дрожащей рукой протянул ММ лист бумаги.

— Что это?

— Запрет на издание.

— Что?!

— Да, только сейчас принесли. Его доставил особый курьер, который настоял на том, чтобы вручить мне этот документ лично. Там говорится… дай-ка посмотрю… Да, так и есть: «Судья заслушал обращение, поступившее от адвоката, мистера Говарда Шо, и вынес решение о запрете публикации произведения мистера Га я Уорсли под названием „Бьюхананы“». Вот так, ММ! Но как же такое вышло?

— Не знаю, — потупилась ММ. — Я ума не приложу, Оливер. Мы ничего не знали о слушаниях, нас даже не оповестили о них, мы не могли представить собственную позицию…

— Кошмар какой-то, — сказал Оливер и потер ладонями глаза. Вид у него был совершенно измученный. — Ну, какова бы ни была причина, нам теперь конец. Это смерть «Литтонс».

— Неужели? Но почему? Это же несправедливо! Разве нельзя оспорить решение, потребовать, чтобы судья выслушал нашу сторону? Неужели нельзя выяснить, как это случилось? Здесь же произошла какая-то ошибка, Оливер…

— Я немедленно звоню Бриско. Послушаем, что он скажет. Но, призна́юсь, на него у меня надежды мало.

— Да, Сюзанна Бартлет — это я. Доброе утро, мистер Уорсли. Да, мне гораздо лучше, спасибо. Да, завтра я с удовольствием встречусь с вами. Если вас это устраивает. Я сейчас относительно свободна — у меня нет срочных переводов. Видите ли, этим я и зарабатываю средства к существованию.

«Какой у нее милый голос, — подумал Гай. — Как он мелодично звучит. Наверное, она симпатичная девушка».

— Я, правда, не знаю, насколько смогу вам помочь. Если вы мне скажете, что вам хотелось бы узнать, я бы заранее подготовилась. Ну, то есть собралась с мыслями. Просто об университетской жизни в целом, что образование значит для женщины или же?..

— Да, — сказал Гай, хватаясь за ее последние слова, как за спасительную соломинку, потому что боялся что-либо объяснять. — Да, именно об этом.

— Ну хорошо. Вообще-то, мне было там интересно. Как вы, наверное, и думали. Таких, как я, было немного. Значит, завтра увидимся. Здесь, в одиннадцать. Есть поезд, который прибывает прямо на станцию в Илинг, оттуда вы пройдете по зеленой зоне, а дальше вам каждый подскажет.

— Да, да. Огромное вам спасибо.

— Что ж, — сказала Сюзанна Бартлет, положив телефонную трубку, — интересно, что́ вам действительно нужно, молодой человек. И почему. И какое отношение это имеет к Джасперу Лотиану.

Среда, уже среда. В запасе всего два дня. Снова полная неопределенность — ее поглотила смерть Сильвии, организация похорон. Но срок близился, и эта конечная черта пугала Селию. Пока времени на решение оставалось много или хотя бы не наступил конечный срок, все казалось таким простым. И тогда она повторяла себе, что когда-нибудь все наконец решится. Что-то такое произойдет, и она поймет, как ей поступить. Но теперь оставалось всего сорок восемь часов, даже меньше, а решения все не было. Если она останется с Оливером, то это бесповоротно. Тут уже ничего не изменить, не повернуть вспять. Не уйти. И уже не сказать Себастьяну: я ошиблась и хочу все же быть с тобой. Потому что Себастьян уже уедет, уплывет в Америку на несколько месяцев.

Селия почему-то вспомнила о том, как животные, попадая в капкан, отгрызают себе лапы, чтобы вырваться. Или чтобы не погибнуть от голода. У нее сейчас было подобное ощущение. Она в капкане. И гуманных путей тут быть не могло. Свобода или все навеки потеряно. Надо выбирать. Ясная, счастливая уверенность момента, когда она чуть было не уехала к Себастьяну, теперь умерла в ней — вместе с Сильвией. Она снова пребывала в растерянности, еще хуже, чем раньше.

В душе она благодарила доктора Перринга за предписание лежать: это давало ей возможность регулярно быть наедине с собой, чего раньше она не могла себе позволить. Правда, доктор разрешил Селии вставать к столу, но Оливеру она в этом не призналась. Все равно ей ничего не лезло в горло, да и говорить с ним ей не хотелось, разве что отвечать на вопросы. Она не в состоянии была поддерживать никакую беседу, потому что никого вокруг не слышала, даже себя. Она спрашивала что-то, а затем, когда звучал ответ, уже забывала, о чем шла речь, — мысль ее непроизвольно возвращалась к мучившей ее дилемме, и она вновь с горечью признавала, что не знает, как ее решить. Селия оправдывалась тревогой о Барти, скорбью о Сильвии. Но на самом деле ей просто было страшно, ей казалось, что перед ней стоят какие-то чудовищные весы: на одной их чаше находятся муж, семья и долг перед ними, в котором она не видела для себя ни радости, ни смысла, а на другой — Себастьян и любовь, в которых она надеялась обрести и то и другое, но предчувствовала и невыносимую боль для многих родных ей людей, чего никак им не желала. И перевешивала то одна чаша, то другая. Время шло, а две чаши ее судьбы все еще раскачивались, и этому не видно было конца.

— Дэниелз!

— Да, миледи?

— Дэниелз, ты не мог бы отвезти меня домой к маме, на Лайн-стрит? Мне хочется забрать оттуда кое-какие вещи. Тебе не трудно? Я буду так тебе благодарна.

— С удовольствием, мисс Барти. Мне очень жаль вашу маму. Я вам искренне сочувствую. Она была чудесная женщина.

— Да, она была замечательная, — сказала Барти, — спасибо, Дэниелз.

На Лайн-стрит она спустилась по ступенькам в дом, но в обеих маленьких комнатах никого не было. Двоих младших детей забрал к себе Фрэнк, а Марджори со своим молодым человеком жила в другом месте. Это был одутловатый, прыщавый парень, который безропотно выполнял все, что ни пожелает Марджори. Бедняга, жалела его Мэри, должно быть, он спятил. Барти молчаливо соглашалась с ней.

Барти стояла и оглядывала комнату — тесную, темную и ободранную, но несущую на себе печать маминого присутствия и хранившую скромные притязания Сильвии на красоту и уют, которые она робко пыталась привнести в свое убогое жилище: каменный кувшин, наполненный сухими травами и цветами, сохраненными ею с поездки в Эшингем, большая фотография всех младших детей, которую Селия однажды забрала у нее, вставила в рамку и подарила ей к Рождеству, два рисунка Барти в рамках из папье-маше, сделанных девочкой своими руками, свадебная фотография — очень старая, — где юная Сильвия доверчиво смотрела на Теда, медаль Теда, прикрепленная к зеркалу над комодом, бронзовая мас ляная лампа, подаренная Сильвии матерью, как всегда сияющая. Барти не помнила ни одного дня, когда лампа не была начищена до блеска — луч света в тусклой комнате. Мама делала это даже в последние дни, будучи уже совсем больной.

Здесь же находились и другие вещи, навевавшие грусть: потертая куртка на крюке за дверью и черная шляпа Сильвии, ее поношенные ботинки, старая люлька, которую ей когда-то подарила Селия и в которой теперь тоже хранилась одежда — аккуратно сложенная и чистая. Ветхие занавески, коврик у двери. Барти на мгновение с гневом представила роскошные комнаты на Чейниуок, где ежегодно обновлялось все убранство: ковры, шторы, мебель — все подлежало смене по последней моде. Почему все в жизни так несправедливо? Дико несправедливо. Барти смахнула рукой набежавшие слезы.

— Барти, дорогая, здравствуй. Что ты здесь делаешь?

— Ой, это вы, миссис Скотт. Я просто пришла кое-что взять. Те вещи, которые мама особенно любила.

— Ну конечно. Прими мои соболезнования, дорогая. А я-то как по ней тоскую! Такого друга и такой соседки и не сыщешь больше. Ах, какая беда… Если бы она пораньше обратилась к врачу. Но она ведь была такая упрямая. Я не хочу, чтобы ты в чем-то винила себя, Барти: Сильвия мне рассказывала, что ты, да и леди Селия тоже, много раз пыталась уговорить ее пойти на обследование. Гордая она была, твоя мама. Такая уж гордая. И еще очень храбрая.

— Да, — подтвердила Барти, — она была храбрая.

— Ты дашь мне знать, когда похороны, правда ведь, деточка?

— Обязательно. По-моему, они намечены на следующий понедельник. Мы собирались уехать на этой неделе, но теперь останемся до того, как все закончится.

— Билли сейчас с вами?

— Да. Он приехал попрощаться, но… в общем… мама уже…

— Ну, ну, моя радость, дай-ка я обниму тебя, вот так. Ну, ну. Успокойся. Зайдем-ка ко мне. Я тебя напою хорошим какао. И съешь кусочек пирога, я только что испекла.

Когда с какао и двумя кусками пирога было покончено, Барти, поблагодарив за угощение, неожиданно сказала:

— Миссис Скотт, можно задать вам один вопрос?

— Сколько угодно, деточка. О чем же?

— Помните, у мамы был ребенок? Ну, который умер?

— Ну? — Миссис Скотт изменилась в лице, точно насторожилась. — И что?

— Не могли бы вы рассказать мне об этом подробнее?

— А, так тут нечего рассказывать. Родился мертвым ребеночек, вот так. Это была девочка.

— Ну да. Мм… А она точно родилась мертвой, она не умерла потом?

— Точно, — уверенно произнесла миссис Скотт. — Девочка родилась мертвой, твоя мама сама мне сказала.

— Понятно. Просто, видите ли, мама все время твердила об этом в бреду ночью, когда болела. И звучало это как-то… немного странно. Кажется, там была тетя Селия, когда… мама рожала.

— Да, она там была. И что же?

— Ну, мама говорила такие фразы… Я даже не знаю… Вроде… что-то вроде «Не говорите Теду», «Скорее, скорее! Что же вы медлите?» и еще «Я хочу умертвить его». А потом сказала: «Дело сделано. Ее больше нет». Я просто… ничего не могла понять. За что она благодарила тетю Селию?

— Как за что? Леди Селия столько ей помогала, — удивилась миссис Скотт, — а ребенок этот родился уродом, так что он, считай, и не…

— Что?

— И не жилец был.

— Так, значит, он все-таки появился на свет живой? Да?

— Барти, что ты, детка? Какая теперь разница?

— Для меня это важно, — произнесла Барти, пунцовая от волнения, — для меня это крайне важно. Мне кажется, что-то случилось. Я догадываюсь, что с этим ребенком произошло нечто странное. Почему мама позвала повитуху? Она никогда ее не звала, за ней всегда ухаживали вы.

— Потому что были некоторые осложнения, — пояснила миссис Скотт, — стоит ли вдаваться в подробности?

— Конечно! Я хочу знать, что это за осложнения.

— Барти, — мягко начала миссис Скотт, — не нужно бы нам ворошить это заново. В самом деле. Все, что произошло, — к лучшему. Какое-то время мама переживала, а потом сказал, что уверена: все было правильно.

— Да, но что? Что правильно?

— Ну, что… она… не выжила. У твоих мамы с папой и без того проблем хватало, вас уже было пятеро. Тебя тогда еще не забрали к леди Селии, не забывай об этом. И еще один ребенок, к тому же урод, на спине язва — как бы они справились?

— Не знаю, — пробормотала Барти. Она вдруг вся стушевалась, забеспокоилась и торопливо поставила чашку на стол. — Мне нужно идти, миссис Скотт. Дэниелз уже сигналит. Спасибо вам, что поговорили со мной. И за все, что вы сделали для мамы. И конечно, я сообщу вам о похоронах. И всем с нашей улицы, кто захочет прийти проводить маму.

— Да мы все придем, — сказала миссис Скотт, — вся округа любила твою маму. Она была особенная. Таких людей мало.

— Да, я это знаю, — прошептала Барти.

— Они заявляют, — сообщил Питер Бриско, — что мы якобы не отвечали на их письма, поэтому они были вынуждены просить ускорить слушания.

— Но мы вообще не знали об этом.

— Да, не знали. Они написали нам письмо, которое пришло только сегодня утром. С дневной почтой. В нем они спрашивают, почему мы не связались с ними повторно. Они показали копию этого письма судье, и тот, естественно, счел, что мы их просто игнорируем. И таким образом они добились слушаний в присутствии только одной стороны.

— Понятно, — бросил Оливер.

— Я написал судье протест и обратился с просьбой о повторных слушаниях с участием обеих сторон. Ответ должен поступить в десятидневный срок. Если, конечно, судья даст согласие. Мне кажется, что он даст, — добавил Питер Бриско.

— Он-то, может, и даст, только мы к этому сроку уже прекратим свое существование, — раздраженно заметил Оливер, взъерошив ладонями волосы. — Кошмар. Какой-то ужас. Нам не выиграть дело, ММ. Точно тебе говорю. Сегодня мне звонил Мэтью Браннинг. Он заготовил несколько соглашений к нашей встрече в пятницу.

— Мало ли что он заготовил, — отрезала ММ, — я лично ничего не подпишу.

— ММ, у нас нет выбора. Независимо от того, перепишем мы «Бьюхананов», пустим их в макулатуру или будем добиваться снятия запрета на печать, мы все равно банкроты. Так что либо «Литтонс» под вывеской «Браннингз», либо вообще ничего. Господи, я впервые испытываю облегчение оттого, что отца уже нет в живых. Что бы он сейчас сказал?

— Ты говорил об этом с Селией? — помолчав, спросила ММ.

— Нет еще.

— Я же просила, Оливер!

— Какая разница, что скажет Селия? — вздохнул он. — Все равно нам придется подписывать договор с «Браннингз».

— Ну, ни Селия, ни я такого решения не принимали. Тут ты один постарался. И если ты немедленно с ней не поговоришь, я сделаю это сама.

— Хорошо. Я поговорю с ней сегодня же вечером.

— Рада это слышать, — язвительно заметила ММ.

— Ты будешь дома?

— Нет, у меня встреча, — сказала ММ. И вдруг странно покраснела.

— Ясно. — Оливер выдавил улыбку. — Тогда не буду тебя задерживать. Приятного вечера.

Бартлеты всей семьей садились ужинать, когда зазвонил телефон. Трубку взял Роджер Бартлет и с кем-то довольно долго разговаривал. Когда он вернулся в столовую, вид у него был довольно раздраженный.

— Это профессор Лотиан, — сказал он Сюзанне, — хочет с тобой поговорить.

— А стоит ли, Роджер? — забеспокоилась Мэри.

— Я откуда знаю? Требует.

— Ясно. Что ж… Не задерживайся, дорогая, — сказала она вдогонку Сюзанне. — Надеюсь, он будет с ней вежлив, — добавила она, когда дверь за дочерью закрылась.

— Обещал.

Сюзанна вернулась быстро и выглядела при этом совершенно спокойной.

— Теперь мне ясно, в чем дело, — сказала она. — Понятно, почему он так старался помешать моей встрече с тем молодым человеком, кстати весьма скрытным.

— Но ты же и вправду не обязана с ним беседовать.

— Разумеется, нет.

— Вот и хорошо, — подхватила Мэри Бартлет, — почему бы тогда тебе не позвонить ему и не сказать, что ты передумала и приезжать ему не надо. Так будет куда лучше, и все постепенно нормализуется.

— Да. Хорошая мысль, мама. Пойду поищу номер его телефона.

И она вышла.

Довольная Мэри Бартлет улыбнулась Роджеру:

— Слава богу! Отлегло от сердца. Уж очень я волновалась.

— Ничего не понимаю, — сказала Сюзанна, снова входя в комнату. — Не могу найти номер. У меня такое подозрение, что я выбросила эту записку. Что ж я такая дурная? Мама, а может быть, ты его перехватишь, когда он приедет сюда завтра утром? А я побуду у себя в комнате наверху. Или еще лучше — пойду прогуляться. Ты как считаешь?

— Правильно, дорогая. Ты просто умница. Мне кажется, это очень правильно. А теперь почему бы вам с папой не почитать что-нибудь, а я принесу вам кофе. Может, сегодня пораньше ляжешь спать? У тебя очень усталый вид.

— Пожалуй, я так и сделаю, — зевнула Сюзанна, — меня что-то утомили все эти страсти.

— Ты что, собираешься продаться Браннингам? Вот так взять и отдать им все?

— У меня нет выхода, Селия. Я не драматизирую. Поверь мне.

— У него нет выхода! — Голос ее прозвучал враждебно, едко. — Он сам для себя все решил. А других ты спросил?

— Ну, допустим, спросил бы. Но выбора-то все равно нет. Как ты не понимаешь? Мы почти банкроты. И останемся банкротами, даже если добьемся отмены запрета на печать. Тогда Лотиан будет настаивать на возбуждении дела о клевете. Представим, что мы не издаем книгу. Расходы на печать плюс ущерб от ухода Брука, потери…

— Да-да, все это ты уже говорил, — нетерпеливо прервала его Селия, — но нужно подумать о других вариантах. Как насчет банковского займа?

— Он был бы чрезвычайно велик. И делать на нас ставку в настоящий момент едва ли кто захочет.

— А ты пробовал?

— Я делал кое-какие запросы, но ответы были неутешительны.

— А твой брат? У него куча денег. Разве он не может помочь?

— Я бы не посмел просить у него.

— А я бы посмела. И попрошу, если будет нужно. Ради спасения «Литтонс». И он наверняка захочет помочь, он ведь тоже Литтон.

— Нет, Селия. Я тебе запрещаю это делать.

— А почему, собственно, «Браннингз»? — не отреагировав на его слова, спросила она. — Ничтожное издательство! Ни стиля, ни ви дения, ни портфеля. Если уж кооперироваться, так с кем-то более достойным…

— Но у «Браннингз» есть деньги. Может быть, они и ничтожны, как ты выразилась, зато очень богаты. И дела у них идут успешно. По-своему. И их предложение — единственное, которое достойно рассмотрения.

— А почему это… — И голос Селии внезапно стал жестким. — Почему это меня до сих пор держали в неведении? Как долго это длится?

— Пару недель.

— Пару недель! И ты от меня все скрывал!

— Ничего я не скрывал, — возразил Оливер. Он начинал сердиться. — Ты прекрасно все знала. И о Лотиане, и о «Восстании сипаев», и об уходе Брука. Единственное, о чем я тебе не сказал, — это о потере самостоятельности.

— Прекрасно! Самая малость! Не сказал о гибели «Литтонс». Пустяк, да и только. Не стоит и поминать. Оливер, как же ты мог? Ты ведь знаешь, что издательство для меня — все. Ты это знаешь!

Я всю жизнь положила ради его успеха, и я тоже Литтон. И ты предаешь меня, лишаешь меня права голоса в решении такого вопроса?

— Да, лишаю! — закричал он в ярости. — Я один буду принимать решение. И ты не Литтон — в истинном смысле этого слова. Приятных сновидений.

«Это месть. Он специально так сделал», — подумала Селия. Она была так разгневана, так рассвирепела, что не в силах была даже заплакать. Он все точно рассчитал, этот негодяй, чтобы отомстить ей. Так не этого ли внезапного сигнала она ждала все эти дни?

Наверху, в комнатах детей, Джайлз и близняшки прислушивались к сердитым голосам и хлопанью дверей. Джайлз старался не обращать на крики взрослых внимания, близнецы же перевесились через перила, чтобы получше расслышать все, что происходило между родителями.

Барти дома не было. Они с Билли поехали в Балхэм к Фрэнку и его семье. Приглашение это Барти приняла без особого энтузиазма, поскольку жена Фрэнка вела себя как-то настороженно и с ней Барти было трудно общаться. Но Фрэнк очень просил ее приехать, и Билли тоже уговаривал, и Барти подумала, что оттуда по пути домой утром можно будет опять наведаться к миссис Скотт. И поговорить с ней о том, что с некоторых пор стало для Барти навязчивой идеей, доставлявшей ей почти столько же горя и боли, сколько смерть матери.

— ММ, — начал Гордон. Казалось, он нервничал и чувствовал себя неловко. Он несколько раз потрогал пальцами свои седые волосы.

— Да, Гордон?

— Я… позвольте мне спросить… то есть… может быть… вы… да что же это такое, как же все это сложно!

— Хотите, чтобы я вам помогла? — улыбнулась ММ. — Или с моей стороны это будет слишком бесцеремонно?

— Нет, нет, что вы. Я хотел сказать…

— Вы хотели спросить, не могли бы мы стать больше чем друзьями? Я правильно вас поняла?

Гордон стал ярко-пунцовым. Лоб его вспотел. Выражение лица было почти отчаянным. Но он все же совладал с собой.

— В общем… да. Не могли бы мы хотя бы поговорить на эту тему? Когда-нибудь.

— Когда-нибудь! Разве нужно ждать так долго?

— Не знаю, — смутился он. — Мне не хотелось бы вас никоим образом торопить. Но если вы согласны обдумать это…

— Гордон, — прервала его ММ, — в подобном обдумывании нет никакой необходимости. Мне кажется, это было бы чудесно. Правда.

— О! Ну да, конечно. О! Как же! Дорогая…

Даже в состоянии эйфории ММ поразило, насколько Гордон отличался от Джаго и каким на удивление разным было их ухаживание. С Джаго они легли в постель в первую же ночь, а Гордон Робинсон отважился предложить ей только обдумать такую возможность много месяцев спустя после знакомства. Но, возможно, это и к лучшему. Не будет повода сравнивать. Ни в каком смысле. ММ позволила воображению перенестись на несколько часов вперед и почувствовала внезапный прилив такого огромного наслаждения и восторга, что с трудом перевела дух. Она подняла бокал вина, сделала большой глоток и наклонилась к его лицу, чтобы продолжить разговор.

— Я немного смущен и не представляю, что делать дальше… — чуть помолчав, сказал Гордон, а потом потянулся через стол и накрыл ладонью ее руку. — Согласитесь ли вы на то, чтобы наша помолвка состоялась прямо сейчас? Ну, я имею в виду, формальная…

Сердце ММ невольно екнуло. Этого она не ожидала.

— Помолвка?

— Ну да. О, я растревожил вас. Конечно, нужно немного подождать. Но я бы…

— Гордон, я вовсе не думала о помолвке, — осторожно сказала ММ, с опаской прислушиваясь к своему голосу.

— Конечно, не теперь. Я вас понимаю. С этим можно подождать. Если я верно понял, вы хотели бы все обдумать, но для меня это уже счастье. Я…

— Гордон, — перебила его ММ, — Гордон, вы когда-нибудь раньше были помолвлены?

— Нет-нет, никогда. Была одна юная леди, в которую я был сильно влюблен, но… к сожалению, все оказалось довольно неудачно…

— И что же случилось? — Она улыбнулась ему, протянула руку и коснулась его лица. Оно было таким милым и добрым, это лицо. — Расскажите, пожалуйста.

— В общем, выяснилось, что она… у нее были любовные отношения до того…

— То есть вы хотите сказать, что она кого-то любила до вас?

— Нет-нет, это не смутило бы меня. Нельзя ждать, что ты будешь единственной любовью в жизни женщины. И для вас я тоже таким не буду, конечно, я это понимаю.

— Да, это так. В конце концов, у меня есть Джей…

— Да, и у вас был муж. Но…

— Гордон, есть кое-что, в чем я должна признаться…

— Нет, позвольте мне закончить. Это важно. Моя… моя дорогая. — Он был очень доволен своей решительностью. И вновь повторил эти слова: — Моя дорогая ММ.

— Мой дорогой Гордон. Мой очень дорогой Гордон, — сказала в свою очередь ММ, с улыбкой глядя на него. Она взяла его руку и сжала. Он снова зарделся и тревожно оглядел сидящих за соседними столиками, словно боялся быть уличенным в чем-то нехорошем.

— Ну, в общем, я выяснил, — вернулся он к разговору, — я случайно узнал, что у нее была физическая связь. С мужчиной.

ММ вдруг стало не по себе.

— И что же? — спросила она. — И как вы поступили?

— Ну, видите ли, я же христианин. Для меня брак священен. Только в браке возможна…

— …физическая связь?

— Ну… да.

— И вы расстались с ней?

— Да, расстался. Я чувствовал, что должен так поступить. Потому что больше не испытывал уважения к этой женщине. Следовательно, не мог…

— …любить ее?

— Да. То есть не мог уважать. А для меня это неотъемлемая часть любви.

— Да, да, понимаю. Гордон, извините, что я спрашиваю об этом… но раз уж мы говорим об интимных вещах… У вас когда-нибудь были близкие отношения с женщиной?

Он удивленно взглянул на нее — бледный и очень растерянный.

— Никогда, — ответил он, — нет, я не мог. Я же не был женат. Как же можно? Это было бы крайне дурно.

— Да, — сказала ММ, — понимаю.

Неожиданно вся ее радость улетучилась. Она почувствовала, что готова расплакаться. Она была в полном отчаянии. У них ничего не получится. Просто не может получиться. И тут уж ничем не поможешь. Она была женщиной весьма страстной и опытной, не смотря на то что уже долгое время жила совершенно одна. У нее было несколько любовников, и один из них стал отцом ее ребенка. Она уже не верила в Бога, да и супружество, по правде сказать, считала старомодным. И вот теперь судьба свела ее с человеком пятидесяти лет, девственником, приверженцем строгих христианских устоев, можно сказать, оплотом морали. И хуже всего было то, что этот человек ей нравился, ей жаль было его потерять. Но что же делать? Иного выхода из создавшегося положения она не видела.

— Я очень благодарна вам, — произнесла она, изо всех сил стараясь выглядеть спокойной, — за огромную честь, оказанную мне. Но я думаю… в общем, я вынуждена сказать, что, наверное, в ближайшем будущем, по крайней мере, я не смогу принять ваше предложение. Я по-прежнему останусь верна отцу Джея. По отношению к нему это было бы предательством.

— О! — воскликнул Гордон Робинсон, и вид у него при этом был таким печальным, таким подавленным, что ММ почти раскаялась и попыталась убедить себя в том, что, возможно, со временем в их отношениях могут произойти какие-то перемены. Но тут же отбросила эту мысль. Пусть все остается как есть. Хорошо, что они завели этот разговор. Во всяком случае, все теперь выяснилось. А когда не испытываешь никаких иллюзий, легче живется.

— Да, извините, но я вынуждена отказать вам, — добавила она. И эта фраза показалась ей самой трудной из всех, что когда-либо доводилось произносить. — Пожалуйста, простите меня.

— Да, — ответил он, — я понимаю. Конечно. Но… скажите, ведь мы сможем продолжать наши прежние отношения? Дружеские? И может быть, со временем…

— Нет, Гордон, — твердо заявила ММ, вдруг почувствовав в себе решительность, — даже со временем у нас вряд ли что-то получится. Честно говоря, никогда.

— Но вы ведь сказали… только что…

— Да, сказала. А потом подумала, взвесила все, что услышала от вас, и решила иначе…

— Ну что же, — заключил он, вставая с места, и ей показалось, что она еще никогда не видела его таким удрученным, — я благодарен вам за вашу прямоту. Позвольте, я провожу вас до дома.

— Не стоит, пожалуй, — заметила ММ, — не нужно. Я возьму такси. Но я обещаю, что в следующий раз вы обязательно меня про водите, — добавила она, — не расстраивайтесь так. А теперь — до свидания, Гордон. — И она протянула ему руку. — И еще раз спасибо. За все. Извините меня.

Дойдя до выхода из ресторана, ММ обернулась: Гордон сидел с поникшей головой и тупо глядел на стол. Она собрала все свои силы, чтобы не броситься к нему обратно и не признаться, что была не права и готова обдумать его предложение. Но она знала, что это безнадежно. Так зачем же мучить и себя, и его?

Глава 31

ММ раздраженно бросила трубку телефона. Надо же, что себе позволяют эти актрисы! Пока Джек был здоров, она вокруг него увивалась, а теперь заявляет, что не поедет в больницу, она, видите ли, должна много репетировать, поэтому просит передать ему наилучшие пожелания.

— Это его очень подбодрит, — язвительно ответила ей ММ, но девчонка пропустила эту реплику мимо ушей, ответив, что поехать не сможет.

— Но его бумажник по-прежнему у меня, — добавила Лили, — я хотела принести его сегодня утром, прежде чем вы уедете, но…

— Ну что вы, зачем же так рано вставать из-за таких пустяков, — продолжала язвить ММ. — Вы ведь напряженно работаете, наверное, вчера поздно легли спать, все танцевали…

— Вообще-то, нет, я… — пробормотала Лили, но ММ уже бросила трубку.

В нынешнем состоянии удрученности, даже отчаяния от вновь образовавшейся в ее жизни пустоты, от сознания того, что в ее возрасте и положении она уже никогда не встретит человека, который любил бы ее и которого любила бы она, в этом состоянии какой-то обреченности на несчастья и обычная беседа раздражала ее, а разговаривать с кем-то, к кому ММ испытывала внутреннюю холодность, даже враждебность, и вовсе было невозможно. Она взяла пальто, шляпу и порылась в сумочке в поисках ключей от машины Селии, которую она попросила на день. Но ключи куда-то запропастились, и пришлось вывернуть содержимое сумочки на стол. Среди вещей оказалась и записка от Гордона Робинсона, где он благодарил ММ за экземпляр первого издания «Меридиана», который она ему прислала. Она стояла и сквозь слезы смотрела на этот клочок бумаги.

Лили скорчила телефону гримасу. Старая грымза! Да, Лили очень удачно избежала участи заполучить эту леди в родственницы. Если бы та дала ей возможность объяснить, что вчера вечером она была у Кристал, а бумажник находился в доме ее родителей в Бромли и привезти его до отъезда мисс Литтон в Льюис Лили все равно бы не успела, может, эта ММ была бы поприветливее. Впрочем, сейчас это не имело для Лили ровно никакого значения. Бумажник можно будет просто оставить вечером в «Литтонс» или же передать этой старухе лично в руки. Наверняка она потом снова поедет к Джеку. Милый Джек. Как же она скучает! И как все это тяжело и неприятно.

Мэри Бартлет в глубине души посочувствовала Гаю Уорсли. Он произвел на нее приятное впечатление. Очень симпатичный молодой человек, миловидный и довольно вежливый. Как жаль, что Сюзанне не удалось найти номер его телефона и ему пришлось зря проделать такое долгое путешествие. А ведь он наверняка возлагал на него большие надежды. Однако ничего не поделаешь. Если его намерения действительно были таковы, как сказал профессор Лотиан, значит они поступили правильно. Парень решил обмануть их, и никакая вежливость его не оправдывает.

Когда она сообщила ему, что Сюзанны нет дома, что она срочно уехала на весь день, он совершенно поник. Просто на глазах. И вся его фигура, казалось, съежилась от разочарования и отчаяния. Бедный парень.

— Мне действительно очень жаль, что вы проделали такой долгий путь впустую, — сказала Мэри. — Могу я предложить вам лимонаду или еще что-нибудь? Сегодня такая жара.

Гай Уорсли вежливо поблагодарил ее, сказав, что ему совсем не жарко, что он ничего не хочет, и с еще более удрученным видом направился по дорожке от дома.

Джайлз как раз смотрел в окно, когда показалась Барти. Она шла по набережной и была чем-то крайне взволнована. Бедная девочка! Как ей, должно быть, скверно, ведь теперь у нее нет ни отца, ни матери. А она так любила свою маму! Больше всех на свете, несмотря на то что всю жизнь провела вдали от нее. Правда, Барти часто виделась с Сильвией, и тут уж заслуга его собственной матери, думал Джайлз. Может, что-то в поступках матери он и не одобрял, но этому всегда отдавал должное. Он решил спуститься и встретить Барти у входа. Может быть, она захочет пройтись? Нет, лучше пригласить ее на Слоун-сквер, где они могли бы попить лимонада в кафе у Питера Джоунза.

Джайлз сбежал по лестнице и открыл дверь, но Барти так отчужденно посмотрела на него, словно с трудом узнала. И она плохо выглядела. Просто ужасно. Бледная и потрясенная, с темными кругами под глазами.

— Барти, — спросил он, — что стряслось?

— Я… неважно себя чувствую, — ответила она. И вдруг ее вырвало прямо в холле.

Последний день. Уже пошел отсчет последним двадцати четырем часам. В десять утра в пятницу Себастьян уезжает. И он уже больше не будет ее любовником, ее возлюбленным. Теперь он станет предметом бесстрастной болтовни в литературных салонах, веским аргументом при заключении контрактов и, быть может, дружеским воспоминанием в домашних беседах. А она снова сделается самой собой: счастливой, цельной, контролирующей все, что с ней происходит. Именно это казалось Селии самым обидным: что даже такая страстная любовь рано или поздно ослабевает до такой степени.

Себастьян сдержал свое слово: не звонил и не писал. Несколько раз Селия бралась за трубку и, сама не зная зачем, называла его номер: уж конечно, не для того, чтобы что-то сообщить ему, потому что сообщать по-прежнему было нечего. А потом вешала трубку, прежде чем телефонистка успевала ответить на звонок. И возвращалась к своему разбитому кораблю, в свою одиночную камеру.

Она надеялась, что поступок Оливера по отношению к ней в вопросе о слиянии с «Браннингз» прибавит ей решительности: он отстранил ее, пренебрег ее мнением, презрел ее положение в компании. Так и случилось, но лишь ненадолго. После первого неистового взрыва ярости она снова впала в странную апатию, погрузилась в пучину непонятных мыслей. Эта апатия стала неистребимой: какое-то время Селия ей сопротивлялась, но потом смирилась и позволила овладеть собою полностью. И вся она сделалась совершенно какой-то чужой, так что с трудом себя узнавала.

— Признаться, вид у тебя неважнецкий, — заметила ММ.

Она села возле кровати Джека и принялась распаковывать то, что привезла для него: конфеты, печенье, фрукты, — в точности то же самое, что обычно приносила Джею.

— Ну спасибо. Вообще-то, в последнее время доступ к брадобреям и портным у меня был затруднен, — пожаловался Джек.

— Все понятно, — постаралась улыбнуться она.

— Ты и сама выглядишь не лучшим образом, — изучающе глядя на нее, заметил Джек. — Что-то случилось?

— Нет. Немного устала, только и всего. Джек, что произошло, что ты натворил?

— Честное слово, не знаю. Проходили поворот, пытались не отстать от остальных, врезались в дерево или куда-то еще, больше ничего не помню. И боюсь, во мне было по горло шампанского.

— Джек! Ты просто дурак, вы же могли кого-нибудь угробить.

— Я мог бы угробить и самого себя. Полагаю, ты бы не расстроилась.

— Конечно расстроилась бы.

— Ладно, ММ, какая от меня польза?

— Джек, прекрати эти глупости.

— Это не глупости. Во многом из-за меня Оливер и «Литтонс» потерпели крах. Я утратил связи со старыми полковыми товарищами. И с Лили тоже…

— А что с Лили? — осторожно поинтересовалась ММ.

— Она… не появлялась?

— Вообще-то… нет. Кстати, у нее остался твой бумажник.

— А, я и забыл, куда его подевал. Боюсь, между нами все кончено. — Он вздохнул и удрученно принялся тянуть нитку из простыни.

— По-моему, хорошо, что ты от нее избавился, — заявила ММ. — Мне показалось, что эта Лили не особенно тобою дорожит.

— О, вот здесь ты не права. Она очень добрая и заботливая. И могу поклясться, что она раньше пеклась обо мне, как о ребенке. И была такой верной, преданной и всегда интересовалась, чем я занимаюсь. Мы были… близки довольно долго. И Лили такая красивая, — добавил он, — и актриса потрясающая.

— Неужто? — сухо сказала ММ. — Ну, просто эталон какой-то.

— Да, так и есть. Вот почему я ничего и не понимаю. Ну, что все так внезапно кончилось. Я сделал ей предложение, и…

— Ты… сделал ей предложение? Это просто грандиозно, Джек, а я думала, ты завзятый холостяк.

— Да. Понимаешь, ММ, я… любил ее. И сейчас тоже люблю. Я подумал, что пора мне обустроиться в жизни. Ну вот, из-за этого все и произошло. Этим я ее и оттолкнул.

— Ну… возможно, она сама пока не готова к этому, — осторожно пояснила ММ.

— Нет, тут другая причина. Она сказала, что собирается ехать на Бродвей и будет там выступать. И замуж не выйдет еще долго.

— Ах вот в чем дело. Так она просто замужем за карьерой.

— Наверное.

— Похоже, нам обоим не очень-то везет в любви, — подытожила ММ.

— И тебе тоже? — быстро взглянул на нее Джек.

— Ну, ты же знаешь.

— Да. И… Оливеру?

— Ой, вот об Оливере давай-ка лучше не будем говорить, — предложила ММ.

— Ты… тоже все знаешь?

— Да, тоже знаю. Не могу даже выразить, какая это гадость.

— Я вообще не понимаю, почему он не вышвырнет ее на улицу, — воскликнул Джек.

— Ну, это уже слишком, Джек. Но он ведет себя так, точно он святой и прощает ей все. Он даже слышать ничего не хочет. И это меня раздражает. Не могу понять почему.

— Я тебе вот что скажу, — заключил Джек, почти озорно улыбнувшись, — очень трудно быть младшим братом святого.

Гай Уорсли чувствовал, что сейчас расплачется, пока тащился обратно по дороге на станцию. Теперь уже не оставалось никаких надежд на то, чтобы прекратить дело Лотиана, спасти «Литтонс». Ну и гадюка. Даже не соизволила позвонить ему. Обнадежила и разговаривала так дружелюбно, так любезно. А сама… тварь какая. Ему просто не верилось, что она могла так поступить. Однако что теперь возмущаться? Это не поможет. И выхода больше нет. Книга пойдет в макулатуру, ему придется вернуться к репетиторству, и даже если он еще что-нибудь напишет, с такой репутацией его не примут ни в одном издательстве. Хорошо еще, что он ничего не рассказывал Оливеру Литтону, не обнадежил его. По крайней мере, этим он избавил себя от необходимости оправдываться перед ним теперь, когда очутился в прежнем положении. А может, даже в худшем.

Он вздохнул. Действительно было жарко. Он поискал глазами какую-нибудь палатку поблизости, где можно было купить лимонаду, и пожалел о том, что отказался от предложения миссис Бартлет. Но, похоже, рядом ничего такого не было. Только бесконечные ряды ухоженных домиков. Как же Гай не выносил все эти предместья! А ведь, наверное, ему самому придется жить в таком доме. Да еще и не в столь благоустроенном. А он-то радовался, думал, что разбогатеет на «Бьюхананах» и сможет купить себе добротный большой дом в деревне. Это был такой шанс!

— Мистер Уорсли?

Гай обернулся. Перед ним стояла молодая женщина довольно стильной внешности, с длинными светлыми волосами и в старомодной юбке ниже колен. Она с трудом переводила дыхание — наверное, бежала, пытаясь догнать его.

— Да, — сказал он, — я Гай Уорсли.

— Сюзанна Бартлет. — Она протянула ему руку. — Я почему-то сразу подумала, что это вы. Наблюдала за вами из-за куста. Извините меня за всю эту историю. — И улыбнулась ему, увидев, как он смутился. — Послушайте, давайте сядем на поезд и отъедем куда-нибудь немного подальше, например в Кью или еще куда. Выпьем кофе. Я не хочу, чтобы родители или кто-то из знакомых видели нас.

— Но… я что-то не совсем понял, — опешил Гай, — я решил, что вы намеренно не пожелали видеться со мной.

— Я не хотела, чтобы кто-то знал о нашей встрече, — и она сно ва странно улыбнулась, — а потом я потеряла номер вашего телефона, поэтому пришлось ловить вас здесь. Я такая растеряха и вообще… Ну пойдемте, вон станция. Только у меня нет денег, вы можете купить мне билет до Кью?

В это мгновение, попроси она, Гай охотно купил бы ей билет и до Австралии.

Барти с трудом добралась до своей комнаты, Джайлз помог ей подняться по лестнице, снять туфли и лечь на кровать. Потом он спустился на кухню, чтобы попросить прислугу приготовить ей чаю и извиниться за беспорядок в холле.

— Ничего, ничего, я все вымою, — сказала Мэри. — Вот ведь бе да какая, как она переживает, бедная девочка. Мать-то ведь одна, другой не будет. Ступайте к ней скорее, мистер Джайлз. Ваши сестры ушли, няня тоже — будь она дома, она бы позаботилась о девочке.

Джайлз тихонько постучался к Барти и вошел с подносом в руках. Она лежала, глядя в потолок, глаза ее уже были сухи, но теперь ее колотила дрожь, так что зубы стучали, несмотря на жаркий день.

— Барти, ты должна рассказать мне, что случилось, это просто необходимо, — попросил Джайлз. — Это только из-за смерти мамы — извини, что я сказал «только», — или есть другая причина, и могу ли я чем-то помочь?

Барти молча покачала головой и довольно неохотно отпила из чашки.

— Спасибо, Джайлз, — проговорила она, — но я действительно хочу побыть одна. Не обижайся.

— Хорошо, — согласился он, — если я тебе понадоблюсь, я в саду. Сейчас такая жара, что дома сидеть невозможно. Хочешь, я скажу маме, чтобы она пришла к тебе?

— Нет, — вдруг выкрикнула Барти так, что Джайлз опешил. — Я не хочу ее видеть.

— Ладно. Тогда постарайся заснуть. Это пойдет тебе на пользу.

На пороге он еще раз обернулся. Барти натянула на себя покрывало, прямо на голову, и отвернулась к стене. Очевидно, с ней все-таки случилось что-то очень серьезное. Джайлз подумал, что, наверное, Билли знает. Когда он вернется, надо будет его спросить.

— Признайтесь, ведь вам хотелось услышать вовсе не о жизни студенток во время войны, так ведь? — хихикнула Сюзанна.

— Ну… в общем, и об этом тоже. — Гай покраснел. — Правда. Но…

— Но, скажем так, еще больше вас интересовала именно моя жизнь. Даже в кое-каких подробностях. — Она хитро улыбнулась. — Мистер Уорсли, я, наверное, кажусь вам немного странной. Даже эксцентричной. Но я отнюдь не глупая женщина.

— Я не считаю вас глупой, — сказал Гай. — Напротив, вы мне сразу показались чрезвычайно умной.

— Да, я довольно умна, — слегка рисуясь, заметила она, — но у меня тоже есть свои… проблемы. Эмоционального характера. Однако это вам не интересно.

— Как раз это мне и интересно, — возразил он. И тоже улыбнулся. — Если вы хотите рассказать об этом, я с удовольствием вас выслушаю.

Сюзанна оказалась очень милая, просто очень. Они сидели в кафе у реки, солнце играло на воде и на ее светлых волосах, воздух был ласковым и теплым. Как она сама. Если бы не «Бьюхананы», Гаю ни за что не удалось бы познакомиться с такой умной и славной девушкой.

— В общем… у меня был очень сильный нервный срыв. В год окончания университета. Это привело к тому, что я стала учиться гораздо хуже, чем раньше, а потом началась страшная депрессия. Я… видите ли, я сделала очень большую глупость.

— Неужели попытались покончить с собой? — спросил Гай.

Странно посмотрев на него она продолжала:

— Мне долгое время пришлось пролежать в больнице. В конце концов я все же окончила курс и стала вести сравнительно нормальную жизнь. Но мне… понимаете, приходится постоянно принимать лекарства. И считается, что мне не справиться с нормальной работой. Малейший стресс, и я… — Она смущенно улыбнулась. — Так что я вынуждена пока жить дома с родителями, которые обращаются со мной как с ребенком. Вот поэтому мы и здесь, а не у нас в саду. И это первая причина.

— Ясно, — сказал он.

— А вторая причина, — пояснила она, — заключается в Джаспере Лотиане. Он не хотел, чтобы я с вами встречалась. Вы мне можете объяснить, почему он видит в вас угрозу?

Селия лежала на диване у себя в комнате и пыталась читать. Она слышала голоса в холле, когда вернулась Барти, слышала, как Джайлз бегал туда-сюда по лестнице. Наконец она выглянула из-за двери и увидела Джайлза, спускавшегося по ступеням в очередной раз.

— Что случилось? — тихо спросила она.

— Не знаю. Барти чем-то страшно расстроена.

— Мне подняться к ней?

— Не нужно, — остановил он ее, — мне кажется, что она хочет побыть одна. В данный момент. Может быть, тебе зайти к ней попозже?

Селия вернулась в комнату, но какая-то сила подталкивала ее наверх, и приблизительно через час она больше не могла выдержать. Селия поднялась по лестнице и постучала к Барти.

— Барти! Можно мне войти?

Ответа не последовало. Она снова постучала, после чего тихонько приоткрыла дверь. В комнате была страшная духота, Барти лежала в постели, с головой укрытая покрывалом. Боже мой, здесь же дышать нечем!

— Барти, дорогая, дай-ка я открою окно. Что с тобой, я могу чем-то помочь?

То, что произошло дальше, повергло Селию в шок. Барти неожиданно повернулась, села на кровати и посмотрела на Селию как на злейшего врага. Лицо девочки пылало такой ненавистью, какой Селия не видела и у взрослых людей.

— Нет! — громко и резко, почти визжа, выкрикнула она. — Не приближайтесь ко мне. Я не желаю с вами говорить, не могу даже смотреть на вас. Уйдите отсюда, ради бога.

У Селии было такое чувство, словно ее ударили по лицу.

— Барти…

— Я сказала, уйдите отсюда, — повторила Барти уже тише, но с тем же отвращением в голосе. — Сейчас же.

Селия вышла.

— Ну что ж, мистер Уорсли, я ничего вам больше не скажу, пока вы кое-что не поясните мне. Что вообще происходит? Почему Джаспер Лотиан так настроен против вас? И при чем тут я?

— В общем, — начал Гай Уорсли, — дело обстоит так…

Он говорил довольно долго. Сюзанна внимательно слушала, не перебивая его, сказала только:

— Мне кажется, я помню вашего кузена. Он очень похож на вас. А я не могла понять, откуда у меня такое чувство, будто мы с вами раньше встречались.

Когда Гай закончил, Сюзанна какое-то время сидела, молча глядя на реку.

— Ну, вот и все, — проговорил он, — больше мне добавить нечего.

— Лотиан — фигура харизматичная, — неожиданно произнесла она. — Он очень сильный. И оказывает огромное влияние на студентов. Я не стала исключением. Я полностью подпала под его обаяние. Ум у него просто поразительный. Он великолепный, удивительный наставник. Он дает вам ощущение, что вы открываете для себя новые горизонты.

— Каким образом?

— Самым разным. Интеллектуальным, прежде всего. Он заставлял нас спорить, бороться, выдвигать безумные теории и защищать их. Он учил нас исследовать все свои мысли и даже то, что, как нам казалось, мы и так хорошо знали. Он убеждал нас возвращаться на исходные позиции и начинать все заново. И учиться у него было огромным везением.

— А миссис Лотиан?

— Ее мы почти не видели. Она вечно была в разъездах. Она очень красивая женщина, веселая, прекрасно одевалась. Но совершенно не годилась ему в жены. Лотиан прежде всего Учитель — с большой буквы. А ее совершенно не интересовала его работа. Его жизнь…

— Значит… он вам нравился?

— Очень. Не то слово. Я его обожала. Все его обожали. И готовы были ради него на все.

— Да, да, я понимаю. — Гай почувствовал, как на него постепенно накатывает страх: не зная всех этих деталей, он интуитивно вывел их в своей книге. Его вымысел почти совпал с фактом. И она, должно быть, даже…

— Мисс Бартлет, — сказал он. — Извините меня за один бестактный вопрос. Мне очень нужно знать.

— Пожалуйста, зовите меня Сюзанной.

— Сюзанна, пожалуйста, простите меня, но вы… у вас… были близкие отношения с ним? С Джаспером Лотианом?

Последовало долгое молчание. Гай слышал где-то далеко смех, над головой нетерпеливо кричали чайки. Вошла официантка и спросила, не хотят ли они еще чего-нибудь. Оба покачали головой.

— Чудесный день, правда? — сказала официантка и снова исчезла.

— Нет, — произнесла наконец Сюзанна Бартлет, — у него был роман не со мной, а… с моим братом.

ММ приехала в «Литтонс» в три часа. Она была огорчена, измучена, подавлена. Все рушилось прямо на глазах. Ее личное счастье, будущее «Литтонс», брак Оливера — боже, в войну и то не было такой безысходности. Она позвонила на Чейни-уок и узнала, что Джей и близнецы поехали на пикник в Кенсингтон-гарденс, где собиралось множество детей вместе со своими нянями. ММ мол ча вознесла молитву, чтобы какой-нибудь злодей не оказался поблизости за кустами. Конечно, дети под присмотром няни, но и эти особы, даже окончившие колледжи и получившие дипломы профессиональных нянь, не внушали ММ особого доверия. Потом она пошла в кабинет Оливера.

— Есть какие-то новости? Хорошие или плохие?

— Нет, ничего. Все по-прежнему. Если не считать того, что Мэтью Браннинг прислал нам контракт на подпись. Вот взгляни, если хочешь. Между прочим, нам гарантируют работу, если это тебя интересует. Тебе, мне и Селии.

— Тебя послушать, — язвительно начала ММ, — так можно подумать, что Мэтью Браннинг — величайший талант в английском издательском мире. Оливер, я бы очень хотела, чтобы ты с этим не торопился.

— Я нисколько не тороплюсь. А в дополнение к запрету на издание «Бьюхананов» есть еще кое-что, о чем ты должна знать: мы получили письмо от адвокатов Джаспера Лотиана с требованием пустить в макулатуру все уже вышедшие из печати экземпляры книги и уничтожить наборные доски, поскольку дальнейшее тиражирование книги нам запрещено. Если только мы не перепишем всю книгу заново… И они собираются послать своего представителя, чтобы проследить, как выполняется это требование.

— О господи! — воскликнула ММ. — Я знакома с этой процедурой. Бывали и такие случаи.

— Стоимость всего этого дела просто астрономическая. И разумеется, акция получит широкую общественную огласку. В лучшем случае нас сочтут беспечными идиотами. Не самая высокая оценка, правда?

— Да. Но даже при всем этом мне кажется, что должен найтись кто-то другой, должен появиться иной выход. Я хочу, чтобы ты сражался.

— Мне надоело сражаться, ММ. Я сражаюсь с тысяча девятьсот четырнадцатого года. На разных позициях.

— Я знаю, но… — ММ вдруг безумно захотелось, чтобы рядом с нею вновь оказалась Селия, как в войну, когда они вместе сражались за «Литтонс» и спасли его. Но Селия сдалась без боя и покинула окопы. Селия сняла с себя всякую ответственность, и теперь ее занимает совсем иное.

— Мне так… стыдно, — неожиданно признался Оливер, — отчаянно стыдно. Довести «Литтонс» до такого состояния. Как бы отец… — И он умолк.

ММ ничего не ответила, просто потрепала брата по плечу и вышла. Но она тоже была рада тому, что этого краха не видит отец.

ММ вошла к себе в кабинет, который раньше был кабинетом Эдгара и где все осталось в том виде, в каком было при нем, в те далекие дни, что помнила одна она. Оливер тогда еще не работал, а «Литтонс» был по большей части типографией и переплетной мастерской, издательское же дело составляло незначительную долю его прибыли. Каждый день отец шел в наборный цех, надевал хлопчатобумажные нарукавники, чтобы не запачкать рукава рубашки, и сам набирал и печатал гранки, а затем просматривал их с бесконечным тщанием. Он испытывал особую любовь к шрифтам и прекрасно чувствовал их. «Нет, нет, — бывало, говорил он, — это сборник поэзии, здесь нужен романтический шрифт, наберика „бодони“» — или же: «Вот этот прекрасно подойдет, ММ, он такой строгий и четкий — как раз для справочного издания». Эдгар Литтон был также умелым переплетчиком, неутомимым в подборе нужных материалов. Своими тонкими пальцами он теснил и гладко натягивал пергамент, аккуратно уплотнял кожаные уголки. Этим Эдгар Литтон занимался еще более охотно, нежели печатью, он вообще считал, что издатель должен быть, кроме прочего, ремесленником. Кропотливым, преданным делу ремесленником. И вот теперь все его старания пошли насмарку в результате бездумного отношения сначала к деталям, а затем к целым проектам, из-за халатности и мягкотелости…

— Мисс Литтон?

— Да.

ММ подняла голову: в дверях стояла чрезвычайно хорошенькая девушка — немного крикливой внешности, но, бесспорно, обаятельная. У нее были темно-рыжие волосы и темно-карие глаза, длинные ресницы, кремовая кожа и очень приятная улыбка. У ММ сразу же возникло к ней теплое чувство.

— Да, это я, — повторила ММ.

— Я Лили. Лили Фортескью.

— И что же? — Теплое чувство тут же улетучилось.

— Я привезла бумажник Джека.

— А, благодарю. Жаль, вы не привезли его раньше, я уже передала бы ему.

— К сожалению, у меня не было возможности сделать это вовремя. Давайте я отправлю бумажник почтой.

— Нет-нет, я захвачу его с собой в следующий раз. Сейчас Джеку не приходится тратить деньги.

— Ну как он?

— Нормально, — коротко ответила ММ, — несколько сломанных костей и травма черепа. А в остальном — отлично. Скоро выйдет из больницы и возьмется за старое, в этом я не сомневаюсь.

— Лучше не надо, — сказала Лили.

— Боюсь, его уже никто не остановит. Безответственный он все-таки человек.

— А мог бы быть ответственным, — заметила Лили.

— Неужели? Почему вы так думаете?

— Ну… я все же была его девушкой. И довольно долго.

— Я в курсе. Но теперь вы таковой не являетесь, насколько я понимаю.

— Да, — совершенно упавшим голосом произнесла Лили.

— Что ж, спасибо за бумажник. Я очень занята, мисс Фортескью, вы уж извините меня.

— Скажите, может быть, стоит… послать ему цветы или что-то такое… — Лили сделала жест рукой, — чтобы просто немного подбодрить его. И еще, не могли бы вы дать мне адрес больницы?

— Мисс Фортескью, — сказала ММ, придвигая к себе стопку писем и берясь за ручку, — мне кажется, что чем меньше Джек будет о вас думать, тем лучше. Разрыв так разрыв. Зачем все это?

— Да, — вздохнув, согласилась Лили, — вы, наверное, правы. Во всяком случае, когда вы снова поедете к нему, передайте ему от меня привет.

Господи, когда она только уберется отсюда. Усталость и депрессия сделали свое дело: ММ с трудом скрывала раздражение и неприязнь к Лили.

— Сомневаюсь, что это целесообразно, — заявила она, — и мне кажется, что со временем мой брат успокоится и будет чувствовать себя без вас намного лучше. А теперь вам, наверное, пора вернуться в свой мюзик-холл или еще куда-нибудь. Да и у меня, честно говоря, есть кое-какая работа.

— По-моему, нет никакой необходимости грубить, — обиделась Лили.

— Вот тут я с вами не согласна, — недоуменно посмотрела на нее ММ. — Не испытываю ни малейшего желания быть с вами особо вежливой.

— Перестаньте, — сердито крикнула Лили, — оставьте свою глупую враждебность. Вы ничего не понимаете.

— Я не понимаю?

— Нет, не понимаете. Вы думаете, что я всего лишь дешевая ничтожная актриска, которая использовала Джека. Разве не так?

Молчание.

— Так или не так?

— Ну…

— Вот здесь вы и не правы. Я люблю Джека. И очень сильно.

— Странная у вас манера выставлять напоказ свои чувства, мисс Фортескью, — в упор глядя на нее, произнесла ММ.

— Да прекратите же! — воскликнула Лили и вдруг расплакалась, довольно громко всхлипывая.

ММ занервничала: она не привыкла к таким истерикам.

— Ну-ну, — мрачно произнесла она, — не нужно. Ни к чему это. Присядьте-ка сюда.

— Не хочу я присаживаться, — ответила Лили. Крупные слезы катились по ее лицу.

ММ недоумевала, настоящие это слезы, искренние или нет. Лили же все-таки актриса. Но тут же одернула себя. Нечего злиться. Девушка, похоже, действительно расстроена.

— Ну, перестаньте, — попросила ММ. — Идите сюда. Сядьте. Хотите чаю?

Лили кивнула между всхлипами.

— Он сделал мне предложение, — вдруг объявила она.

— Я знаю, он мне говорил. А вы ему отказали.

— Да. Но я этого не хотела.

— Так зачем же вы это сделали? А, я припоминаю, Джек что-то говорил о Бродвее.

— Я все это выдумала.

— Выдумали? Зачем?

— Ну, мне нужна была какая-то причина. И ничего не шло в голову, вот я и…

Вошла Дженетт Гоулд с чаем.

— И вот печенье, мисс Литтон. О, здравствуйте, мисс Фортескью!

— Здравствуйте, — шмыгая носом, ответила Лили.

— Да не волнуйтесь вы так за Джека. Он поправится, я уверена, правда же, мисс Литтон?

— Непременно, — подтвердила ММ. Она и не знала, что Лили в «Литтонс» уже не в первый раз.

— Вы ведь так любите Джека, — сказала миссис Гоулд, — однако и трудный же у него характер. Ну ладно, пейте чай. Ничто так не помогает, как чай, я это всегда говорю.

— Вот и моя мама того же мнения, — отозвалась Лили. — Спасибо, миссис Гоулд.

— Так, — произнесла ММ, когда Дженетт Гоулд довольно неохотно удалилась и дверь за нею плотно закрылась, — ну-ка, рассказывайте, почему вы отказали Джеку.

— Ну, в общем… Я понимаю, это звучит глупо, но просто у нас ничего бы не получилось, не вышло…

— Это почему же? Конкретнее, пожалуйста.

— Вы… — запнулась Лили, — вы все для меня слишком шикарные.

— Шикарные? Как это понимать?

— Да. Посмотрите хотя бы на эту комнату. Как в роскошном особняке: мраморный камин, деревянные панели, все такое. А дом на Чейни-уок? Тоже особняк. Сам Джек был полковником кавалерии. А леди Селия, а ее родители — как они на меня посмотрели бы?

— Я думаю, что все это не имеет ни малейшего значения, — ответила ММ, — то, как они на вас посмотрят.

— Нет, имеет. Это сказалось бы рано или поздно. Видели бы вы, где я живу.

— И где же вы живете?

— В многоэтажках в Бромли.

— Я выросла примерно в таком же квартале, — спокойно сказала ММ.

Лили не отреагировала, точно не расслышала.

— Три этажа сверху, три снизу. То есть там, конечно, хорошо и удобно и все такое, но… все равно это многоэтажки. А у моего отца овощной ларек. Кстати, школу я перестала посещать в двенадцать лет. Джек же учился в какой-то шикарной школе. Он говорил где, я забыла…

— В Веллингтоне, — подсказала ММ.

— И мистер Литтон учился там же?

— Нет, он учился в Уинчестере. Джек не отличался успехами в учении, его туда не взяли.

— Да? Но все равно…

— Значит, вы отказали Джеку только из-за того, что он вам показался шикарным? Верно?

— Да. Я решила, что наш брак не имеет будущего и принесет обоим одни страдания.

ММ взглянула на нее. Очень серьезно. И вдруг улыбнулась внезапной широкой улыбкой, совершенно преобразившей ее лицо.

— Мисс Фортескью, — сказала она, — мой отец был трудягой-переплетчиком. Он приехал в Лондон из Девоншира, и у него не было ничего, кроме маленького чемодана и удостоверения подмастерья. Он нанялся на работу к мистеру Джексону, у которого была книжная лавка и небольшой типографский станок, где печатались учебники. Он обучил моего отца наборному делу в качестве дополнительной профессии. Отец женился на дочери своего хозяина — моей матери — и таким образом постепенно занял свое место в мире. Вот так. Вам кажется, это очень шикарно?

— Нет, — сказала Лили и недоверчиво улыбнулась. — Совсем не кажется.

— Это еще не все, — и ММ удивилась самой себе, тому, что рассказывала все это совершенно незнакомому человеку, — мой… то есть отец Джея был строителем. Он погиб на войне. Что же касается Селии, то ее родители действительно шикарные. Выражаясь вашим языком. Но, уверяю вас, мы с ними прекрасно ладим. И должна вам сказать, что отец Селии был бы чрезвычайно рад вашему появлению у них в особняке. Так что если Джек дал вам понять, что стоит на социальной лестнице выше вас, я могу только посоветовать вам сбросить его на землю при помощи хорошего подзатыльника.

— Нет, что вы, он не говорил мне ничего подобного. Честное слово. — Лили все еще плакала, но в то же время улыбалась сквозь слезы. — Я, наверное, сегодня съезжу в Льюис, — вдруг сказала она. — Я ведь еще успеваю на поезд?

— Ну конечно успеваете. Удачи. Привет Джеку. И передайте от меня, что ему здорово повезло. С вами, я имею в виду.

— Спасибо, — крикнула Лили уже от двери, — огромное вам спа сибо, мисс Литтон.

— Я долгое время ничего не понимала, — начала свой рассказ Сюзанна Бартлет. — Просто я была очень наивной. И слишком любила брата. Он был на восемнадцать месяцев младше меня, а учился всего курсом младше. Когда он приехал в Кембридж, я представила его всем своим друзьям и преподавателям. И конечно, Джасперу Лотиану. Мы часто бывали с братом у него дома и приглашали его к себе. Он ведь регулярно оставался один, потому что миссис Лотиан надолго уезжала. Лотиан был очень театрален, то есть… как бы это объяснить… обычная жизнь казалась ему серой. Он хотел чего-то особенного. И при этом был щедр и гостеприимен. И еще он был необычен. О нем ходило много сплетен. Меня поддразнивали, спрашивали, не влюблена ли я в него и не влюблен ли он в меня. Боюсь, что я невольно поощряла эти разговоры, потому что мне нравилось быть в центре внимания. До Кемб риджа за мной никто не ухаживал, я вела очень замкнутый образ жизни. Но так или иначе… в общем, я все узнала. Брат сам рассказал мне.

— И… что вы почувствовали?

— О, — улыбнулась Сюзанна, — вы не поверите, но ничего страшного, даже наоборот. Я постепенно привыкла к этой мысли. Меня такое совершенно не смутило, нисколько. Наоборот, показалось возвышенным, декадентским. Вольготной жизнью вдали от провинциального Илинга и рутинной работы отца. А потом… в общем, Лотиан постепенно становился довольно… несносным. При всех его условностях, вольных взглядах он страшно опасался того, что правда когда-нибудь выйдет наружу. Он предложил мне распустить слухи о том, что у нас с ним роман, устроить своего рода дымовую завесу. Меня это потрясло. Я сказала, что не хочу такого делать, а он ответил, что это в моих же интересах, потому как, если станет известно, будто Фредди голубой, для моих родителей это окажется страшным потрясением. В общем, Лотиан устроил своего рода шантаж.

— Ужас какой! — не сдержался Гай.

— Да, он вообще тяжелый человек. Но тогда я, конечно, этого не понимала. Я была ослеплена им. И потом, как я уже говорила, все казалось мне таким возвышенным. Короче говоря, я позаботилась о подобных слухах, потратив на это полтора семестра. А потом Фредди ему надоел, и он его бросил, вот так просто взял и бросил, как вещь. Фредди был в отчаянии, запустил учебу. Сказал, что вообще уйдет из университета. Ему тогда было почти девятнадцать, и он отправился во Францию.

— И что?

— И погиб, — сказала Сюзанна. Голос ее дрогнул. — Спустя всего три месяца. — Она долго молчала, будто собиралась с мыслями. Затем опять заговорила: — Но прежде чем это произошло, дело приняло дурной оборот. Один из преподавателей как-то узнал об отношениях Фредди и Лотиана. Однажды вечером Джас пер Лотиан пришел ко мне в комнату и потребовал, чтобы я убедила этого человека в том, что мой брат увлекался только женщинами и ничего подобного с ним никогда не случалось. И если бы это произошло, я бы знала, потому что у нас с Лотианом был… даже не роман, а настоящая любовная связь. Это была гнусная клевета, и я не собиралась сама себя позорить, тем более безвинно, однако Лотиан заявил, что если я этого не сделаю, то он расскажет родителям о Фредди. И намекнул, что экзамены мне не сдать. И я… пошла на это. Не знаю, поверил ли мне тот преподаватель, но, как бы то ни было, я сказала ему все, как требовал Лотиан. Я сама себя возненавидела, была себе противна. Самое смешное, что меня никогда не волновали вопросы подобного рода, я имею в виду гомосексуализм. И я не находила в этом ничего предосудительного. Мы с Фредди постоянно говорили на эту тему. Брат утверждал, что он таким родился… ну, то есть вообще никогда не интересовался девушками.

— Страшно представить, — сказал Гай, — ведь Лотиану грозила тюрьма.

— Да, наверное. — Сюзанна снова надолго замолчала. — Так или иначе, прямо перед моими выпускными экзаменами мы получили известие, что Фредди погиб. Экзамены я сдала очень плохо, и Лотиан меня стыдил при всех. Он сказал, что я его подвела, опозорила весь колледж. Не знаю, наверное, все навалилось как-то сразу, я не справилась, и вот тогда у меня и случился нервный срыв. И я несколько месяцев пролежала в больнице. Лотиан несколько раз навещал меня, вроде бы заботился, интересовался, все ли в порядке, а на самом деле просто хотел удостовериться, что я не разболтала о них с Фредди во время гипноза или под воздействием лекарств. Он неустанно повторял мне, что никто никогда не должен об этом узнать. Честно говоря, мне показалось, он пытался внедрить эту мысль мне в подсознание. А между тем перед моими родителями он предстал добрым и по-отечески заботливым человеком. Лотиан выказывал живейший интерес к моей болезни, к лечению и уходу, предлагал каких-то знакомых психиатров, готовых мне помочь. Мои родители — люди простые, они почитают авторитеты, и такие личности, как Лотиан, производят на них огромное впечатление. Они знали, что он учил Фредди и был его наставником, чуть ли не другом, а тот постоянно внушал им, каким блестящим студентом был Фредди, как легко далась бы ему степень бакалавра и что вообще его ждало блестящее будущее. Под этим как бы косвенно подразумевалось, что мне и не снились такие успехи и в университете мне, честно говоря, не место и так далее. В общем, он сильно унизил меня в глазах родителей.

— Но почему вы позволили ему так себя вести? — спросил Гай.

— Не забывайте, что я действительно была очень больна, — улыбнулась Сюзанна. — И не в силах была одолеть его. Родители уверовали в то, что он замечательный, постоянно твердили, как мне посчастливилось иметь такого учителя и друга. Он стал мне мерзок, просто отвратителен. Слава богу, уже два года, как я с ним не общалась. Держалась подальше от колледжа, никогда не ходила на встречи выпускников и прочие мероприятия. Лотиан поддерживал отношения с моими родителями, всегда интересовался мной, посылал им рождественские открытки, звонил. Но когда я выяснила, что вы мне прислали письмо, а он велел им не отдавать его, я сразу поняла: тут что-то крайне важное.

— Да, так и есть, — кивнул Гай, — крайне важное. Я так благодарен, что вы мне все рассказали. Хотя и не вполне понимаю, почему вы решились на это.

— По двум причинам, — объяснила Сюзанна. — Я не люблю, когда мной манипулируют. Особенно Джаспер Лотиан. А потом, мне нравился ваш кузен, и меня убедила ваша история. Если бы не это, я ничего не сказала бы. Ответила бы просто, что в Кембридже было замечательно, и только. Единственное, чего мне не хотелось бы, — добавила она, — это упоминать имя Фредди публично, потому что это станет ударом для моих родителей.

— Оно не будет упомянуто, — заверил Гай, — обещаю вам. Ба, а времени-то сколько! Позвольте, я вас провожу обратно до дома.

— Не нужно. Я прекрасно доеду сама. — И она грустно улыбнулась. — С головой у меня все в порядке, как вы поняли. Так что я вполне способна добраться из Кью до Илинга. Если вы дадите мне денег на билет.

— Но мне просто хочется вас проводить, — пояснил Гай, — честное слово.

— Вы очень добры. Но лучше вам не выходить со мной из поезда. Я вполне серьезно говорю. Если отец или мать нас увидят, они обо всем догадаются. А я этого не хочу.

— Ну хорошо, тогда я просто доеду с вами до Илинга.

— Да, и еще, — сказала Сюзанна, — как вы собираетесь использовать то, что я вам рассказала?

— Пока не знаю. Для начала поговорю с кузеном. Клянусь, я ничего не скажу издателям. Во всяком случае, о вашем брате.

— Спасибо, — улыбнулась Сюзанна, — я вам верю.

Глава 32

Селия сидела у себя в комнате на краю кровати, обняв близняшек и глядя на них сквозь пелену слез. Они тоже смотрели на нее и неуверенно улыбались. Перед этим она плакала. Венеция услышала ее плач и позвала Адель, встревоженные девочки обе вошли к ней, чтобы утешить.

— Ты же никогда не плачешь, — сказала Венеция, — что бы ни случилось.

— Не нужно плакать, — добавила Адель, — успокойся, пожалуйста.

Огромным усилием воли Селия взяла себя в руки.

— Что случилось? — спросила Венеция. — Расскажи нам, мамочка.

Но Селия не могла этого сделать. Что она им расскажет? Она посмотрела на них и подумала, как же крепко она их любит и как близка к тому, чтобы их бросить, и снова заплакала. Затем приказала себе успокоиться, подумав, что дети — прекрасное средство от любой тоски.

— Ничего, — наконец произнесла она, — ничего серьезного.

— Ты что-то скрываешь от нас, — сказала Адель. — Из-за ничего не плачут. Кто-то обидел тебя?

— Нет, — ответила Селия, подумав, что обида — это пустяк.

— Ты снова заболела?

— Нет. — И Селия почти пожелала, чтобы так случилось.

— А где папа?

— Наверное, на работе.

— Давай мы ему позвоним? — Им очень нравилось звонить по телефону — тогда они чувствовали себя взрослыми.

— Нет, Адель, это ни к чему. У него сейчас и так много волнений.

— Может быть, ты поэтому и плачешь?

— Может быть.

— Бедная мама. Хочешь чего-нибудь попить?

«Если только яда?» — подумала Селия.

— Нет, спасибо, родная.

— А сигарету хочешь? — спросила Адель.

— Она бросила курить, — заявила Венеция, — правда, мама?

— Правда.

— Ах вот почему ты плачешь, — догадалась Адель, и лицо ее просияло. — Когда няня запретила нам есть сладкое во время Великого поста, мы тоже все время плакали. Как это ужасно — не иметь того, что тебе нравится.

— Да, ты права, и из-за этого, — силясь улыбнуться, сказала Селия.

Вот оно! Адель права: она лишилась того, что ей по-настоящему нравилось. Единственного, кто делал ее счастливой, и этот человек уже через двенадцать часов покинет страну. Она потеряла того, кто ее по-прежнему ждал и надеялся, что она придет. В самый последний момент.

Селия услышала, как близнецов зовет няня.

— Бегите, вам пора пить чай. Спасибо, что подбодрили меня.

— Не за что, — важно произнесла Венеция. — А на твоем месте я бы выкурила сигаретку. Мы никому не скажем. Барти заболела, — добавила она с порога. — Она не выходит из своей комнаты.

— Я знаю. С ней творится что-то странное.

В доме на Примроуз-Хилл Себастьян усердно паковал вещи. Он заставил себя поверить в примету: если он будет полностью готов к отъезду, если все будет вовремя уложено и вынесено в прихожую, то непременно возникнет необходимость остаться. Все очень просто. Уверенность в том, что Селия придет, постепенно возрастала в нем. Если бы она окончательно решила остаться, то уже сообщила бы ему. Определилась бы, как всегда, твердо и смело, и позвонила бы. Нерешительность являлась хорошим знаком — знаком того, что он изменил Селию, изменил навсегда, сделал ее уязвимой, менее независимой. Он покончил с ее самодостаточностью, с ее эгоизмом. Он заставил ее полюбить его, заставил в нем нуждаться. Селия придет к нему — он это знал.

— Мне просто не верится, — сказал Джереми, — нет… у меня нет слов.

— Ну разве не удивительно? Не грандиозно? Добрались мы до него. Теперь ему не отвертеться. Старый выродок!

— Да, добрались. Вернее, ты добрался. Ну и история. Боже! Еще интереснее, чем в твоей книге.

— Ну спасибо. Да ладно, я не обиделся.

— И что ты теперь намерен делать? Рассказать Оливеру Литтону?

— Нет, пока не буду. Я обещал Сюзанне, что ее брат останется в стороне, поэтому я пойду другим путем. Я хочу повидаться с Лотианом.

— Когда?

— Завтра утром. Теперь несколько поздновато.

— Да. Один день роли не играет.

— Конечно. Я сначала собирался обо всем сообщить Оливеру. Думал, что так будет лучше, но он ведь начнет подробно расспрашивать, и возникнут сложности. И я решил, что лучше предъявлю ему все это дело уже в законченном виде. Представляю, как он обрадуется.

— Это уж точно.

— Она такая милая, Джереми. Я про Сюзанну. Ты ее помнишь?

— Да, теперь вспоминаю. Она и мне нравилась.

— И ты ей нравился, вот что. Она сказала, что решила быть со мною откровенной потому, что я напомнил ей тебя. А какая она привлекательная.

— Да? Мне все эти синие чулки казались на одно лицо, немного занудными и… ну, блеклыми, что ли.

— О Сюзанне ни того ни другого не скажешь. Она совсем не занудная. Кстати, она очень худенькая, ничего не ест. Я пробовал угостить ее обедом, но она и слышать не захотела, ограничилась маленьким бутербродом. Так что завтра я первым делом еду в Кембридж. Можно я сегодня останусь у тебя? Тут совсем рядом до Ливерпуль-стрит.

— Конечно. Ну что, откупорим шампанское?

— Нет. Оставим лучше до полной победы. Мне нужно, чтобы утром у меня была ясная голова.

— Очень мудро, старина. Я бы поехал с тобой, но у меня через две недели начинаются занятия, и я должен хорошенько подготовиться. Впрочем, мне кажется, что один ты справишься даже лучше.

— Постараюсь. Ладно, держи шампанское во льду к моему возвращению.

— Давай.

Старшой сестре миссис Томпкинс изрядно надоел этот мистер Литтон. Боже, он ее вконец измучил. Он постоянно жаловался то на боль в ноге, то на тошноту, то на плохие лекарства. Он постоянно отказывался принимать пищу, утверждая, что она отвратительная и тошнотворная, а потом жаловался, что его морят голодом. Он постоянно требовал врача, требовал отчетов о том, как продвигается его лечение, и выяснял, когда его отпустят домой. Но стоило в палате появиться какой-нибудь хорошенькой медсестре, он мигом забывал о боли и тошноте и флиртовал самым бессовестным образом. А как только опять оставался наедине с сиделкой, все начиналось сначала: требовал то судно, то грелку, причем именно тогда, когда сиделка более всего была занята другими больными. Сестра его, мисс Литтон, тоже хороша: являлась в самое неурочное время и высокомерным тоном требовала свиданий с ним. А теперь последняя капля — эта молодая вертихвостка, распомаженная и разряженная. Она появилась после ужина и тоже пожелала немедленно повидаться с ним.

— Боюсь, вы опоздали, мисс… — проворчала миссис Томпкинс, — ужин окончен.

— Так если он окончен, — возразила девица, — значит я его не прерываю. Или прерываю?

— После ужина, — строго посмотрела на нее миссис Томпкинс, — пациентам нужен покой, они готовятся ко сну.

— Это в половине-то шестого? — И вертихвостка взглянула на карманные часики, приколотые к ее неприлично низкому корсажу.

— Им нужно еще проделать процедуры, которые требуют времени.

— Например?

— Я не намерена обсуждать с вами медицинские вопросы, — вздохнула миссис Томпкинс. — Покиньте, пожалуйста, помещение и приходите завтра. В два часа. Это официальное время посещений.

— Но я проделала такой долгий путь из Лондона!

— Это ваши проблемы, а не мои. Выйдите, я вам повторяю. — И старшая сестра почти насильно выпроводила Лили вниз, в приемную больницы. — Эта молодая дама, — сказала она дежурному с явно ироническим ударением на слове «дама», — уезжает. И естественно, до завтра уже не вернется.

— Хорошо, — ответил дежурный. Он с вожделением оглядел Лили, и ей этот взгляд не понравился.

Лили вышла на улицу. Был чудный вечер. Она подумала о Джеке, прикованном к постели в жаркой, душной палате, и ей стало жаль его. Нет, просто так она не сдастся. Лили огляделась вокруг. Какие-то люди постоянно входили в больницу и выходили оттуда. Понятно, что можно проскользнуть с одним из них. Но швейцар ее видел и сразу же вычислит, как выражался ее отец. Она присела на скамейку, так чтобы ее не было видно от входа, и стала ждать. Отец всегда напоминал Лили, что ожидание дорогого стоит, когда все иные средства исчерпаны.

— Всегда что-нибудь подвернется, — говорил он, — рано или поздно.

Лили раньше не придавала значения этим советам, но сейчас решилась попытать счастья. В конце концов, другого выхода у нее не было.

Кое-что действительно подвернулось. В виде молодого и очень симпатичного доктора. Он подкатил к воротам в маленьком автомобиле. Лили стала наблюдать за ним. Поначалу она подумала, что это посетитель, но потом, когда он полез в машину за чемоданчиком, догадалась — это врач. Отлично. Вот он, случай. Лили уткнулась лицом в ладони и заплакала. Она прекрасно умела это делать. Негромко, но очень отчетливо. Когда она была маленькой, ей довелось играть роль крошки Нел в «Лавке древностей», и ее душераздирающие слезы потрясали зрителей на каждом представлении.

Лили услышала, как доктор замедлил шаг, а затем остановился возле нее.

— Простите, с вами… что-то случилось? — спросил он.

Лили удивленно взглянула на него своими большими глазами, и вдруг ее слезы мгновенно испарились.

— Я… простите меня, — стушевался доктор, — я, наверное, напугал вас.

— Немного.

— Что с вами?

Лили пошарила в кармане в поисках носового платка и не нашла его.

— Ах, — всхлипнула она.

— Возьмите. — И он протянул ей свой. Уже хорошо. Мужчины почему-то всегда бывают растроганы зрелищем того, как девушка пользуется их носовым платком. У них возникает какое-то собственническое чувство.

— Спасибо вам. — Лили взяла платок, вытерла глаза и благодарно улыбнулась. — Спасибо большое.

— Так что случилось?

— О… видите ли… ах, нет, я не смею задерживать вас, вас наверняка ждут важные пациенты.

— Ничего. Подождут.

Лили немного поерзала на сиденье, так что юбка ее поползла вверх, слегка приоткрыв ноги. Она заметила, как доктор посмотрел на них, и снова вздохнула.

— Дело в том, что в больнице находится мой жених. Я приехала повидаться с ним, он попал в жуткую катастрофу. Я провела в дороге весь день. А сиделка не пропускает меня к нему.

— Не пропускает?

— Нет, говорит, что часы посещений окончены. Я, конечно, понимаю, что существуют правила, но…

— Ну, это нелепо. Она знает, что вы проделали такой долгий путь?

— Ну а как же, я ей говорила. Но она сказала… она сказала, чтобы я приезжала завтра. А мне негде переночевать, и добираться сюда очень дорого… О боже! — И снова слезы. В три ручья. Однако пора остановиться, а то глаза и нос станут красными. Она сглотнула. — Все же спасибо, что выслушали меня. Что были так добры ко мне.

— Пойдемте-ка. Правила нужны, чтобы их нарушать, вам не кажется? Я проведу вас к вашему жениху. В какой он палате?

— В палате «Н».

— Ага, — заметил он, — старшая сестра Томпкинс. Да, она очень ревностно относится к своим обязанностям.

Джек лежал и размышлял, что лучше, а вернее, что менее противно: чай или какао, когда у его кровати вдруг возникла сестра Томпкинс в сопровождении доктора. Вид у нее был взбешенный, на красном лице вокруг поджатого рта обозначилась белая линия.

— Так, мистер Литтон, — объявил врач, — я зашел посмотреть, как ведет себя ваша нога.

— Чертовски погано, — скривился Джек, — дайте мне еще обезболивающих.

— Уж простите, старина, но до сна не дам.

— Но…

— Я хотел убедиться, что вы прилично выглядите и в данный момент не пользуетесь судном или еще чем.

— А вы разве ожидаете начальство с проверкой?

— К вам ваша невеста, — пояснил доктор, — и только из-за того, что она проделала такое далекое путешествие, сестра Томпкинс любезно согласилась ее к вам пустить, хотя часы посещений окончены.

— Моя невеста? — вскочил Джек. Он чуть не лишился сознания. Не может быть, это, наверное, галлюцинации. Все от лекарств.

— Да. Я встретил ее около больницы. Везет же некоторым парням! Входите, пожалуйста, мисс Фортескью. Мистер Литтон готов вас принять. Только всего на тридцать минут, сестра. Мистеру Литтону не следует переутомляться. И перевозбуждаться, — добавил он, подмигнув Джеку тайком от сестры Томпкинс.

— Привет, Джек, — сказала Лили, и Джек понял, что это не галлюцинации. Перед ним стояла настоящая Лили. Она восхитительно выглядела, в каком-то светлом платье, которого он раньше не видел, ее рыжие волосы рассыпались по плечам, когда она сняла шляпу. — Рада тебя видеть, Джек. А ты не так плохо выглядишь. Спасибо вам большое, — обернулась она к доктору, — вы были так добры ко мне. М-м-м… а можно нам?.. — И она указала на занавеску.

— Конечно можно, — ответил врач. — Зачем же искушать других пациентов? — Он снова подмигнул и задернул занавеску вокруг кровати. Последнее, что успел увидеть Джек, перед тем как Лили нагнулась к нему, чтобы поцеловать, — это разъяренное, краснее обычного лицо старшей сестры Томпкинс.

— Что это за шутка про невесту? — спросил Джек, которому все еще не верилось, что Лили тут, рядом.

— Ну и что, — сказала Лили, — раз мне так хочется? Ты разве уже забыл? Ты же только позавчера просил меня об этом.

— Знаю, что просил. И хорошо помню, что́ ты ответила.

— О, я наговорила тебе кучу глупостей. А на самом деле я имела в виду, что буду страшно рада выйти за тебя замуж. И вообщето, как можно скорее. Как только ты образумишься, начнешь получше справляться с работой и рассчитаешься с долгами. Да, и еще ты обещал мне забыть про кокаин.

— Обещаю, — воскликнул Джек, беря ее за руку. — Ей-богу обе щаю, Лили. Я пообещаю тебе все что угодно. Ну просто все на свете. — Он не мог оторвать от нее восхищенного взгляда. — Мне до сих пор не верится, что все это не сон и не бред.

— Да уж поверь, — улыбнулась Лили.

И Джек лежал и тоже глупо улыбался ей в ответ, иногда целуя ее руку, и ничего не говорил. Потом вдруг повернулся на бок и принялся шарить в тумбочке.

— Проклятье, — твердил он, — проклятье. Куда ж оно подевалось?

— Что? Если ты ищешь свой бумажник, то он у меня. Я его привезла с собой.

— Нет, не бумажник…

— Это что еще такое? — сказала она, удивленно уставившись на предмет, который заметила возле тумбочки.

— Да ты не беспокойся.

— Да, но что это?

— Бутылка, чтобы мочиться, — ответил он смущенно, — придержи ее, пожалуйста, чтобы не упала. А, вот и нашел. Лили, дай мне руку. Левую. Вот. Надеюсь, тебе понравится. От всей души. Если тебе захочется чего-нибудь получше, я тебе куплю, как только выберусь из этого злосчастного места. А пока поноси это.

И Лили сидела и смотрела на свою левую руку, механически сжимая в правой руке бутылку, смотрела на маленькое скромное колечко с бриллиантом, надетое ей Джеком на безымянный палец, а потом сказала:

— Оно просто идеальное, Джек. И ужасно мне нравится. И ты мне тоже ужасно нравишься. Спасибо тебе большое. Мне не нужно ничего лучше. Ни теперь, ни через неделю, никогда.

— Правда? — удивился он. — А мне показалось, что оно не достаточно роскошное.

— Вот потому-то я от него и в восторге, — объяснила Лили и снова наклонилась, чтобы поцеловать Джека.

Джайлз стоял перед дверью комнаты Барти. Прошло уже довольно много времени, с тех пор как он оставил ее одну. Он взглянул на часы: половина седьмого. Барти пролежала одна почти весь день. Так дальше нельзя, надо идти к ней. Он тихо постучал. Ответа не было. Он открыл дверь, взглянул на Барти. Лежит почти в той же позе, как до его ухода, — с покрывалом, натянутым на голову.

— Барти, — тихо позвал он. — Барти, это я, Джайлз.

— Привет, — сказала она. Голос ее был странным, каким-то чужим. Хриплым.

Он подошел к кровати и взглянул на Барти сверху. Она откинула покрывало — лицо ее было ужасным. Красным, воспаленным, каким-то горячим, а глаза совершенно опухшими. Наверное, она все время плакала не переставая.

— Можно мне открыть шторы и окно? Здесь очень душно.

— Открой, если хочешь, — кивнула она.

Джайлз раздвинул шторы, распахнул окно. Свет упал на лицо Барти, и она сощурилась. Увидела, что Джайлз смотрит на нее, и попыталась улыбнуться.

— Наверное, я сейчас очень страшная. Извини.

— Вовсе не страшная. Ты никогда не бываешь страшной.

— Ты мне льстишь. — На этот раз она улыбнулась по-настоящему.

— Бедная ты старушка. — Он присел к ней на кровать. — Бедная Барти. Может… все-таки поделишься со мною?

— Нет, не хочу, — решительно покачала головой она.

— Ну ладно. Тебе что-нибудь принести?

— Нет, не надо. — Она снова покачала головой. — Вообще-то… я выпила бы еще этого лимонаду.

— Хорошо. Сейчас. — Джайлз налил ей лимонаду и протянул стакан. Барти сделала несколько глотков.

— Очень приятный.

— Вот и хорошо.

Он улыбнулся ей. Наверное, она так сильно горюет из-за мамы. Но что он мог тут сделать? Чем помочь? Няня права — Барти нужно было «хорошенько проплакаться».

— Я очень сочувствую тебе, — мягко сказал он, — по-настоящему. Что бы это ни было.

Барти взглянула на него. Джайлз подумал, что она сейчас улыб нется ему в ответ, но ошибся. Она вдруг снова расплакалась, всхлипывая, как маленький ребенок, обхватив себя руками, словно в какой-то мучительной агонии, и повторяя только «Джайлз, Джайлз…» снова и снова.

— Барти, — попросил он, — Барти, не надо, пожалуйста, не надо.

И потом — Джайлз даже не понял, как это получилось, — он лежал с ней рядом и обнимал ее, а она все плакала, уткнувшись в него головой, приникнув к нему, словно он был последним ее прибежищем, а он все обнимал ее и говорил что-то глупое и бессмысленное вроде того, что ему невыносимо видеть ее страдания и она должна постараться не принимать все так близко к сердцу, что бы это ни было. И что он любит ее. Очень, очень сильно ее любит.

— Домой не пора? — спросила ММ, просунув голову в дверь кабинета Оливера. Он по-прежнему сидел за столом, уткнувшись в бумажки с цифрами, — в той же позе, как когда она уезжала.

— Я надеюсь найти что-то, о чем я забыл, — объяснил он, — какие-то средства, которые нас спасут. Но ничего не нахожу.

— Я занималась тем же самым, — сказала ММ. — Какие же мы оба странные.

— Что-нибудь удалось найти?

— Нет, боюсь, ничего.

— А я боюсь, что наш лимит исчерпан, — добавил он. — Я имею в виду, лимит удачи.

— Похоже на то. Во всех отношениях. — ММ не хотела это говорить, просто с языка сорвалось.

— Что значит «во всех отношениях»? — взглянул на нее Оливер.

— Да нет, вообще-то… Ну, я немного преувеличила.

— Можешь рассказать мне, если хочешь.

— Я понимаю, но… — замялась она.

Вопрос был деликатный, а ММ всегда крайне неохотно говорила о чем-то личном, даже о том, как ей спалось. При других обстоятельствах она могла бы рассказать об этом Селии. Но Оливеру… Младшему брату. Замкнутому, необщительному. Как она сама. Как их отец. Нет, никому из них это не пойдет на пользу.

Она вздохнула.

— Продолжай, — предложил он, — может быть, я хоть немного отвлекусь от своих проблем. Воспринимай это как проявление участия ко мне. Мы можем выпить по стаканчику хереса, если тебе это поможет.

А может, и стоит ему рассказать. Может, и хорошо.

— Все это, вообще-то, может показаться… глупым, — предупредила ММ.

Оливер взглянул на нее, открыл буфет у камина и вынул оттуда бутылку хереса и два стакана.

— Выкладывай, ММ, — сказал он.

Она поедет. Определенно поедет. Она уже приняла это решение в прошлый раз. Ей просто помешали. Оставаться здесь, в этой тюрьме, больше нельзя. Она тут задыхалась, выходила из строя. Во всех отношениях. Она чувствовала себя обессиленной, униженной, она была уже не в состоянии разговаривать с людьми. Последней каплей стала фраза Оливера о том, что она, оказывается, вовсе не Литтон. А раз так, что она здесь делает? Ярость ее утихла, но страдание осталось. Всю свою жизнь она жила как Селия Литтон, его жена и член его семьи. И как же он посмел отказать ей в этом? Да что бы ни случилось! Нет, нужно уходить. Как ни тяжело, а иного выхода нет.

Сейчас она позвонит Себастьяну и сообщит ему об этом, а когда Оливер вернется домой, она и ему объявит о своем решении, а потом постарается все объяснить детям, перед тем как уехать с Себастьяном. Селия вошла к себе в кабинет, сняла трубку и попросила номер Себастьяна.

— Ты сама хочешь… как бы это сказать… отношений с этим человеком?

— Да, и очень.

— А он — с тобой. Ну и в чем проблема?

— Да. Но он хочет, чтобы мы поженились.

Оливер улыбнулся — весьма холодно.

— И что же? По-моему, вполне приемлемая перемена в твоей жизни.

— Да. Я понимаю.

— По-твоему, брак — такая страшная перспектива?

— Я не верю в него.

— Но за отца Джея ты бы ведь вышла?

— Да, наверное, вышла бы. Он…

— Что?

ММ не знала, что ответить, — ей всегда трудно было говорить о Джаго.

— Он сам предложил мне это. Когда узнал о Джее. Но… он погиб, как ты знаешь.

— Знаю, конечно, ММ, дорогая. Тебе выпало много несчастий. И не только тебе. Несчастий, вызванных войной.

— Да. Но здесь дело вовсе не в этом, Оливер. Гордон думает, что я была замужем за… отцом Джея. И придет в ужас, если узнает правду.

Оливер налил себе еще хересу.

— Да брось ты, ММ, зачем ему об этом говорить? — почти раздраженно сказал он.

— Его нет, леди Селия. Нет. Он ушел обедать со своим агентом. И просил передать всем, кто будет звонить, что вернется около девяти. Он вернется не поздно, потому что завтра ему уезжать, и довольно рано. Вы ведь в курсе?

— Да, миссис Конли, я в курсе.

— Я сейчас ухожу, но оставлю ему записку, что вы звонили.

Селия была в отчаянии и едва не плакала. Ей так нужно было поговорить с Себастьяном! Чтобы зарядиться храбростью.

— Да, оставьте. Спасибо, миссис Конли. Но он точно вернется… потом?

— Ну конечно, леди Селия. Я думаю, что самое позднее — в девять тридцать.

— Ты что, хочешь, чтобы я соврала?

ММ была потрясена: Оливер, который и в семье, и в издательском мире слыл образцом честности и прямоты, вдруг предлагает ей подобную линию поведения, становясь на путь прагматизма, поступая, как расчетливый делец.

— Ну зачем врать, — пояснил он, — в этом нет необходимости. Просто молчи. Молчание — золото. Лично я питаю к нему большое уважение.

— Но…

— Послушай, ММ. Ты уже много лет одинока и видела мало счастья. И если у тебя сейчас появился шанс, почему, ради всего святого, не воспользоваться им? И если по ходу дела ты позволишь этому человеку думать, что была замужем за отцом Джея — и ведь ты была бы, если бы не обстоятельства, — ну что в этом дурного? Поедем-ка домой. Я хоть немного отдохну перед завтрашним днем.

Селия решила подняться в детскую. Если ей суждено на какое-то время расстаться с детьми, сейчас непременно нужно побыть с ними подольше. Во всяком случае, надо подробно обсудить похороны Сильвии с Барти, как бы враждебно та ни была настроена. Селия поднялась на верхний этаж и услышала голоса близняшек, которые, увлеченно играя в карты, успевали переговариваться с няней о том, что они собираются делать в Корнуолле. И эти их на мерения звучали довольно тревожно: девчонки планировали взби раться на скалы и ловить рыбу под водой. Селия вошла к ним в комнату и улыбнулась.

— Тебе лучше? — спросила Венеция.

— Да, все в порядке. Спасибо.

— Мы хотим, чтобы ты поехала с нами в Корнуолл, — сказала Адель, — мы только что говорили это няне, правда, няня?

— Правда, — кивнула та.

— Боюсь, что это совершенно исключено, — заявила Селия и тут же испугалась безысходности своих слов. — У меня много дел здесь. А… где Джайлз?

— Не знаем, — в один голос ответили близнецы и вернулись к игре.

Няня встала и вслед за Селией вышла из комнаты.

— Меня тревожит Барти, — сказала она, — она весь день просидела у себя в комнате. И все время плакала. Меня сразу же выпроводила. Что-то с ней не то.

— Да, я заметила, — подтвердила Селия. — Пойду посмотрю, не смогу ли я чем-то помочь ей. Хотя она и меня тоже выгнала.

Селия вздохнула, вспомнив, как грубо повела себя с ней Барти.

Она тихо постучалась к ней в комнату. Ни звука. Наверное, девочка не услышала стука. Может быть, она спит. Вот и хорошо, это ей на пользу. Очень медленно и осторожно Селия приоткрыла дверь и заглянула внутрь. И увидела их. Лежавших на кровати в объятиях друг друга. Ее охватил неистовый, испепеляющий гнев.

— Джайлз! Встань немедленно! Вон из комнаты! Быстро к себе, и чтобы я тебя не видела. До прихода отца. Как стыдно. Ты вообще думаешь, что ты делаешь? Ты думаешь своей головой?! Я тебя спрашиваю! А ты, Барти, что себе позволяешь? В моем доме, как ты могла? После всего…

Селия умолкла на середине фразы, задыхаясь от гнева. Потом развернулась, выскочила из комнаты и сбежала вниз по лестнице. Она была на грани истерики. Она не помнила, как оказалась на площадке между этажами, когда услышала вслед крик Барти: Селия резко обернулась и увидела, что та стоит в нескольких шагах от нее. Глаза ее сверкали, лицо пылало, руки сжались в кулаки. Она шагнула вперед, и Селии на миг показалось, что девочка собирается ее ударить.

— Как вы смеете так говорить со мною, — сказала Барти громко и четко, — какое право вы имеете? Я знаю, чего вы испугались, и с вашей стороны стыдно думать, будто Джайлз мог… В вашем доме. Со мной. Он просто посочувствовал мне, он успокаивал меня. Он мой друг, мой лучший друг.

— Барти, — процедила Селия ледяным тоном, — Барти, друзья, даже если они девочка и мальчик, не лежат вместе на кровати, обнявшись подобным образом. Очевидно, мне не удалось объяснить вам некоторые вещи, предостеречь вас обоих. Я виню в этом только себя.

— Прекратите! — крикнула Барти.

— Барти!

— Прекратите сейчас же. Я слышать не хочу эти гадости. Это вам должно быть стыдно, это вы отвратительны.

— Что ты сказала? — У Селии похолодело внутри. Она что-то знает, ей кто-то наговорил…

— Я сказала, что вы мне отвратительны. Я знаю, что́ вы сделали, и это чудовищно. Вы… вы чудовище!

Она уже не кричала, а почти вопила. Селия взглянула наверх и вдруг увидела, что близнецы перевесились через перила, таращась на нее и Барти во все глаза.

— Немедленно вон отсюда! — крикнула она им. — А ты, Барти, пойдешь со мной, немедленно!

Селия почти втолкнула ее в свою спальню, но Барти вынырнула у нее из-под руки и сбежала вниз по лестнице в гостиную. Селия бросилась за ней. Барти стояла у камина, сжав кулаки и тяжело дыша.

— Я скажу все, и мне все равно, кто меня слушает. Мне нечего стыдиться и бояться. Вы поняли? Бояться надо вам, потому что я знаю, что вы сделали — вы убили ребенка моей мамы. Разве не так? Не так? Скажите мне сейчас же!

Селия будто сквозь туман разглядела силуэты Оливера и ММ, вернувшихся с работы, и поняла, что они уже давно стоят в холле и слушают, — у нее вдруг мелькнула мысль о том, как странно, что она вообще еще в состоянии соображать. И ведь слуги тоже наверняка все слышат. Селия бросилась судорожно закрывать все двери. Но боковая дверь снова открылась — вошел Оливер.

— Все в порядке, — спокойно сказал он и встал у порога так, чтобы больше никто не мог войти.

Барти не обратила на Оливера ни малейшего внимания. Ее распахнутые, сверкающие, дикие глаза были прикованы к одной Селии.

— Разве не так? Не вздумайте отрицать это, потому что я все знаю, вы его убили! Мне все рассказала миссис Скотт, все, детально, шаг за шагом, а ей рассказала моя мама: что ребенок был жив, что вы положили на него подушку и он умер.

— Барти, — произнесла Селия, делая шаг вперед и чувствуя в этот момент только безумную жалость к этой девочке, — ты должна позволить мне все объяснить. Пожалуйста.

— Не нужно мне ничего объяснять, — ответила та, но тут же замолчала, по-прежнему неотрывно глядя на Селию и сжимая кулаки.

— Ребенок… родился живым. Это правда. Но он умирал. Когда эта крошка родилась, она вообще не дышала. Она появилась на свет на два месяца раньше срока, и у нее было страшно изуродовано все тело. — Она взглянула на Оливера, словно ища поддержки, он незаметно кивнул. — У девочки были уродливые, перекрученные ножки и еще что-то… вроде расщепления позвоночника — в общем, ужасная открытая рана на спинке. Она казалась мертвой, но внезапно сделала вдох — буквально один или два раза. И твоя мама попросила меня помочь ей. Я думаю — нет, я знаю, — она почувствовала, что это нужно сделать как можно быстрее. Что это лучше, чем заставлять ребенка страдать.

— Я вам не верю! Это наверняка была ваша идея. Здесь кругом одни ваши идеи. Все, что вам вздумается сделать, вы делаете. Моя мама только что родила ребенка, она не могла бы даже помыслить о таком злодействе. Я знаю свою маму — она не могла так поступить. Потому что моя мама хорошая, и добрая, и ласковая. И вы просто заставили ее подчиниться вам, как поступаете всегда, вы ведь всех заставляете подчиняться вашим желаниям. Вы считаете, будто лучше всех знаете, что хорошо, а что плохо. Именно поэтому я и оказалась здесь. Я вас не просила об этом, я не хотела сюда, здесь мне было ужасно. Я предпочла бы остаться дома со своей родной семьей. Джайлз был мне в вашем доме единственным другом, а теперь вы и этого меня лишаете, вы и в это вторглись. Почему я не могу ему нравиться, почему он не вправе меня любить? Да потому, что я, по-вашему, недостойна его. «После всего, что я для тебя сделала» — вы же это собирались сказать, ведь так?

Селия молчала.

— Разве не это? Я знаю, что это. После всего, что вы для меня сделали — вытащили из трущоб ради собственного удовольствия, пригрели жалкого оборвыша, босячку, — да, да, а вы не знали, что именно так меня дразнили в школе? Босячка! А то… то, что вы сделали с ребенком, — это убийство. Я сообщу о нем в полицию. И очень надеюсь, что вас посадят в тюрьму и повесят. Я вас ненавижу. Ненавижу, слышите?

Селия стояла, глядя на нее во все глаза и полностью лишившись дара речи. Она ничего не видела вокруг и ничего не чувствовала. Потом резко села и закрыла лицо руками. Оливер подошел и положил руку ей на плечо.

— Селия…

— Да.

— Барти, — мягко позвал он, — подойди сюда.

— Не подойду.

— Пожалуйста.

— Не хочу, — сказала она, но уже тише и всхлипывая.

— Ну иди же. — Оливер сел на диван у камина. — Ну прошу те бя, пойди, присядь рядом со мной.

Барти замотала головой, затем очень медленно направилась к нему. Он протянул ей руку. Она протянула ему свою. Он взял ее за руку, словно спасая от какой-то физической угрозы и нежно притянул к себе.

— Ну иди сюда. Посиди со своим стариком Уолом. Вот так.

Оливер ласково поцеловал девочку в макушку, все еще всхлипывая, она уткнулась ему в плечо. Он обнял ее.

— Ну, ну. Вот так-то лучше. Не нужно так волноваться. И можешь плакать, сколько плачется.

Барти постепенно успокоилась и теперь сидела тихо, лишь иногда шмыгая носом.

— А сейчас, — сказал он, — внимательно послушай меня. То, о чем ты сегодня узнала, очень страшно. Просто ужасно. И мне тебя отчаянно жаль.

— Только не говорите, что это ошибка. Я знаю, что это правда.

— Разумеется. Это чистая правда.

Селия недоуменно подняла на него глаза. Он ответил ей очень твердым взглядом.

— Я знал об этом. И знал, почему так произошло. Барти, жизнь — очень жестокая вещь. Действительно жестокая и безжалостная. И твоя мама знала это, как никто другой. Ее жизнь была постоянной борьбой, которую она выдержала с честью. Она создала прекрасную семью, и мы гордимся, что ее дочь стала членом нашей семьи.

— Я не стала членом вашей семьи, — произнесла Барти, но уже без гнева в голосе. И принялась теребить застежку на рукаве своей кофты.

— Конечно стала. Иначе и быть не может. Очень дорогим для нас, особенным членом. Благодаря тебе мы все изменились. Близнецы очень любят тебя…

— Не любят.

— Еще как любят! Когда твоя мама умерла, они всю ночь проплакали. Они уважают тебя и дорожат тобой. Просто они долгое время безобразно себя вели. Но ты для них замечательный пример. Даже если они станут хотя бы наполовину такими же трудолюбивыми и умными, как ты, и будут держаться и вести себя столь же достойно, я буду очень счастлив. А что касается маленького Джея — а ну-ка попробуй сказать ему, что ты не член нашей семьи… Он тебя быстро поставит на место. Что касается Джайлза, тот просто беззаветно любит тебя, и я горжусь этим.

— Но…

— И я очень, очень тебя люблю, Барти. Ты для меня всегда была совершенно особенной, а когда я вернулся домой с войны, ты стала для меня всем. Кто сумел в первый раз нормально покормить меня, кто читал мне часами напролет, когда все остальные бывали заняты, кто играл мне на фортепьяно, когда я мучился бессонницей? А?

Она молчала.

— Ну вот видишь. А теперь по поводу ребенка. Да, это правда. Твоя мама и тетя Селия сделали то, о чем ты сегодня узнала, но это вовсе не было каким-то зверством, которое ты себе вообразила. Это было сделано из добрых и хороших побуждений. Умирающей девочке просто облегчили уход из жизни. Твоя мама не могла вынести этого, не в силах была видеть ее страданий, и поэтому она попросила тетю Селию помочь ей. Когда Селия вернулась домой, она обо всем мне рассказала: о том, как мирно и спокойно выглядело дитя, как она завернула его в шаль, которую захватила специально для него, как она передала дитя твоей маме, чтобы та могла поцеловать его на прощание. И как твоя мама благодарила ее. За все. За все, Барти. Пойми это.

— Это гадко, — непреклонно заявила Барти, — это преступление.

— Конечно, ты вольна сама решать, как это оценивать. Прямота и бескомпромиссность, Барти, часто делают нас слепыми. Именно они сейчас мешают тебе понять, что это был акт большого мужества и доброты по отношению к тому маленькому существу, которому было нестерпимо больно и которому оставалось жить самое большее несколько часов. Жить в страшных мучениях.

Снова молчание.

— И еще, Барти. Селия тоже очень любит тебя. И она никогда бы сознательно не сделала ничего, чтобы тебя обидеть. Да разве она не старалась для тебя изо всех сил все это время? Я понимаю, иногда тебе бывало нелегко, но нам всем порой приходилось трудно, ты же знаешь. А какой страшный период пережил в школе Джайлз! И меня тоже, сказать по правде, жизнь изрядно колотила, да и сейчас колотит. Но было же и много хорошего, согласись. Нет, Барти, Селия — один из самых храбрых — нет, самый храбрый! — и по-настоящему любящий человек, которого мне довелось встретить в жизни. Может быть, за исключением твоей мамы, но я ее знал не так хорошо. Барти, всем, с кем рядом оказалась Селия, в жизни очень повезло. Спроси ее как-нибудь, что она сделала для ММ, после того как родился Джей. Спроси об этом саму ММ. Она тебе непременно расскажет. Это просто невероятно. Так что Селия заботится о тебе и обо всех нас со всей страстью души. Но вот что она… любит покомандовать, — тут Оливер слегка улыбнулся, — это правда. Но без нее мы были бы ничем, любой из нас. Вообще ничем. Я знаю, что ты сердишься на нее, и, наверное, это отчасти оправданно. Ты пережила потрясение, тяжелый удар. Но скоро тебе станет легче. Поверь мне. И ты ее простишь. Во всяком случае, я очень на это надеюсь.

Оливер поцеловал Барти, которая совершенно обмякла на нем и, как маленький ребенок, держала во рту большой палец. Она подняла к нему заплаканное лицо и почти улыбнулась.

— Можно мне побыть здесь еще немного? — спросила она. — С тобой?

— Конечно можно. Сколько хочешь.

Селия шевельнулась, прокашлялась.

— Хотите, чтобы я ушла? — сказала она.

Барти подняла на нее задумчивый взгляд лучистых карих глаз и произнесла — без улыбки, но уже совершенно иным тоном:

— Нет, не уходите.

Казалось, прошла целая вечность, до того как в дверь постучали. Селия открыла, это был Брансон.

— Вас просят к телефону, леди Селия.

— Спасибо, Брансон.

Она поднялась к себе в комнату, взяла трубку. Звонил Себастьян — она это поняла сразу, как только ей доложили о звонке.

— Селия? — спросил он.

— Да, это я.

— Почему… почему ты звонила?

— Сказать тебе, что я не приеду, — ответила она, — вот и все. До свидания, Себастьян. Счастья тебе.

Глава 33

— У тебя очень мрачный вид, Джаспер. Что за причина, позволь тебя спросить?

— Потому что у меня весьма неважное настроение. Неужели ты ожидала чего-то иного?

— Не понимаю почему.

— Значит, ты просто не владеешь ситуацией. И это меня удивляет.

— Джаспер, что ты в самом деле! Ты добился запрета на издание, чего тебе еще надо?

— Мне кажется, Ванесса, ты не вполне представляешь, какого напряжения это от меня потребовало. Просто ужасного. И это еще далеко не конец, запрет может быть отменен.

— И как же это им удастся?

— О, на то и существуют правовые технологии.

— Тогда я действительно ничего не понимаю. И ты, видно, так погрузился в свои проблемы, что, полагаю, забыл о моем сегодняшнем отъезде.

— Действительно забыл. Ты в Лондон?

— Да. Всего на несколько дней.

— А где ты остановишься?

— В отеле на Безил-стрит.

— Похоже, ты очень полюбила это место?

— Да. Там хорошее обслуживание, отменный персонал. Ни в ком нет ни капли вульгарности. И там всегда такой порядок. В общем, при всей моей щепетильности вынуждена признать, что этот отель просто безупречен.

— Неужели? — изумился Лотиан. — Я этого не знал. Пожалуй, я поеду с тобой. Несколько дней отдыха от здешних дел мне не повредят.

— О, дорогой, боюсь, ты опоздал, — торопливо сказала Ванесса. — Я уезжаю через… примерно через час.

— Ничего страшного. В отличие от тебя, мне нужно всего пять минут на сборы. А то и меньше.

— Что-то я сильно в этом сомневаюсь, Джаспер. Помнится, в прошлый раз перед самым отъездом возникли неприятности с твоими рубашками…

— Ну хорошо. Десять минут. Но все равно меньше часа.

— Да, но…

— Послушай, Ванесса, — произнес Лотиан, — не стоит так беспокоиться. Я не помешаю твоим планам. Естественно, я остановлюсь в другом отеле. А ты как думала?

— Да, пожалуй, так будет лучше. — Ванесса задумчиво посмотрела на него.

— Вот и договорились. Но ехать-то, по крайней мере, мы можем вместе? Мне нужно сделать всего пару звонков и собрать вещи.

— Не пойму, зачем тебе вдруг понадобилось ехать в Лондон, да еще в августе? — с нескрываемым раздражением спросила Ванесса.

— Я мог бы задать тебе тот же вопрос. Мне нужно купить кое-какие книги в «Диллонс», а на той неделе я хотел бы посетить несколько концертов. Кстати, мы можем как-нибудь вместе поужинать. Обещаю, что тебе не придется краснеть.

— Ну… хорошо. — И она одарила его быстрой сияющей улыбкой. Спорить было бесполезно. Впрочем, если Джаспера не будет в отеле на Безил-стрит, где она собирается провести время с Диком Марлоуном, самым лучшим и изобретательным из всех ее любовников, прошлых и настоящих, то какое ей до него дело?

— Тогда ступай и побыстрее укладывай свои вещи, дорогой.

— Стало быть, сегодня — последний день «Литтонс». Если ты будешь действовать по намеченному тобой плану.

Оливер взглянул на Селию и улыбнулся.

— Как хорошо, что ты вернулась, — сказал он.

— Оливер, не уклоняйся от темы. Все слишком серьезно, не то время, чтобы шутки шутить.

— Я не шучу. Я действительно очень рад, что ты вернулась. В боевой форме.

— Спасибо за то, что ты так думаешь. — Она слегка улыбнулась, вид у нее был изможденный, бледный, глаза припухшие. Но ММ, взглянув на нее с другого конца стола, за которым они завтракали, поняла, что́ имел в виду Оливер. Летаргия, отчужденность исчезли без следа — Селия снова стала самой собой.

— Мы готовы. — В дверях стояли близняшки, одетые в матроски и соломенные шапки. Няня собиралась вести их и Джея в зоопарк. ММ неохотно согласилась на это, поборов страхи о возможном бегстве из клеток норовистых слонов и буйных тигров и о том, что Джей непременно разобьет стекло садка с питоном.

— Мама, а вы с папой не видели сегодня Барти? — спросила Адель.

— Видели, — ответила Селия, — она пока в постели. Немного устала.

— С чего это? — И на лице Венеции появилось притворно-недоуменное выражение. Они с сестрой слышали начало вчерашнего скандала и сгорали от нетерпения узнать подробности.

— У Барти сейчас тяжелый период в жизни, вот и все. Скоро она придет в норму. Особенно после похорон матери.

— Может быть, нам пойти к ней и немного подбодрить?

— Нет, Адель, не тревожьте ее. Поняли?

— Но она же весь день пробудет одна. А вдруг ей станет хуже, тогда нужно ее подбодрить.

— Сегодня к ней приедет Билли. Так что не беспокойтесь.

— Но ведь сейчас его еще нет. А она, наверное, снова плачет…

— Венеция, я сказала вам: не надо ее тревожить. Барти совершенно здорова. Просто ей нужен отдых.

Отдых и время. Барти тихо уложили в постель около десяти часов, когда она наконец заснула на коленях у Оливера. Он сам отнес ее наверх и накрыл одеялом, а потом снова спустился в гостиную.

— Она хочет, чтобы ты пришла пожелать ей спокойной ночи, — сказал он Селии.

— Ты уверен?

— Да, уверен.

Селия поднялась в комнату Барти, та лежала в полусне, веки ее отяжелели.

— Спокойной ночи, тетя Селия, — сказала она сухо и вежливо.

— Доброй ночи, моя милая. Мне… мне жаль, что у тебя выдался такой тяжелый день.

— Мне уже лучше.

— Правда лучше?

— Да. Спасибо вам.

Они немного помолчали.

— Не все в моей жизни было так ужасно, — сказала Барти. — Ну, я имею в виду здесь. Я была не права.

— Да, — ответила Селия, — я рада, что ты так думаешь.

Она постояла еще минуту или две, но Барти больше ничего не сказала. Однако Селии и того было достаточно. Она не стала целовать Барти — это было бы неуместно.

— Приятных снов, — пожелала она, — прости, что я… что я неверно судила о вас с Джайлзом.

— Ничего страшного. Спокойной ночи.

Селия извинилась и перед Джайлзом:

— Это было очень глупо с моей стороны. Я ошиблась. Я просто подумала…

— Да что ты, мам, все нормально, — ответил он.

Поначалу Селия подумала, что сын просто проявляет великодушие, но потом поняла: нет, здесь что-то совсем другое. Он очень глубоко любил Барти, и оба они были в весьма уязвимом возрасте.

Селия вдруг вспомнила, как мать предупреждала ее, что Барти становится с возрастом очень хороша и это будет головная боль. Тогда Селия не поняла смысла этих слов, не придала им значения. А теперь… Вот она, горькая правда.

— С ней все в порядке? — спросил Джайлз.

— Да, — ответила Селия, — по-моему, уже все нормально. — Она не стала вдаваться в подробности, сочтя их излишними. Если Барти захочет, она сама обо всем расскажет Джайлзу, расскажет рано или поздно. И Селия не сможет ей помешать.

— Твой папа так чудесно поговорил с ней, — сказала Селия.

— Да, он очень любит Барти. — Селия уловила в словах сына упрек самой себе: что ж, она его, несомненно, заслужила.

— Да. Ну, спокойной ночи, Джайлз.

— Спокойной ночи, мама.

И она отправилась спать. В дверь просунулась голова Оливера.

— Как ты?

— Нормально. Спасибо тебе. Спасибо за… ну, в общем, за все. Я не знаю, что было бы, если бы не ты.

— Да, она бы не успокоилась так быстро, это точно, — весело сказал Оливер.

— Мне тоже так думается. Бедная девочка.

— Для нее это было жутким потрясением.

— Ох, Оливер. Надеюсь… надеюсь, что она постепенно свыкнется с этим. Но ей будет непросто, очень непросто.

— Да. Но она еще ребенок. А дети очень гибкие существа, они легче привыкают.

— Не такой уж она и ребенок, — заметила Селия, вдруг живо представив Барти и Джайлза, лежавших рядом на кровати. — Барти очень быстро взрослеет. В том числе и физически.

— Да, но в эмоциональном плане она еще дитя.

— Наверное. О боже. — И Селия вздохнула.

— Постарайся не принимать близко к сердцу все, что она говорила, — поглядев на жену, сказал Оливер. — Она ведь намеренно хотела сделать тебе больно.

— Я понимаю. Но боюсь, мне досталось по заслугам. А вот чего я действительно не заслужила, это всего… всех тех прекрасных слов, что ты сказал обо мне.

— Ну, позволь мне самому судить об этом.

— Оливер, я… — помолчав, добавила она, — я и не знала, что ты догадался обо всем, что случилось с ребенком Сильвии.

— Я и не догадывался, — усмехнулся он. — До последнего момента. И вдруг мне все стало предельно ясно. Я очень хорошо пом ню, что ты была тогда страшно расстроена. Ты вела себя как-то странно. Я только пожалел о том, что ты мне вовремя обо всем не рассказала. Должно быть, для тебя это явилось страшным испытанием.

— Так и было. Ужасным испытанием. Но я и теперь не считаю, что поступила дурно. Учитывая все обстоятельства. Зло во имя блага. Как и многое из того, что я вообще делаю.

Оливер грустно улыбнулся ей.

— Спокойной ночи, дорогая, — пожелал он, — мне кажется, тебе надо хорошенько отдохнуть.

Отдохнуть? Она уже забыла, что это такое.

— Да, наверное, так будет лучше всего. — Селия взглянула на мужа, что-то обдумывая.

— Оливер… — начала она.

— Да?

— Я… я знаю, ты не любишь говорить на эти темы, они смущают тебя… Но… этот ребенок…

— Да?

На лице Оливера появилось выражение вежливой заинтересованности.

— Я не хотела тебе говорить, но я точно знаю, когда он был зачат. Совершенно точно.

— Неужели?

— Да. Это было в ночь после оперы в Глайндборне[40]. У меня нет ни малейших сомнений, что это случилось именно тогда. В таких серьезных вещах я… не ошибаюсь.

— Хорошо. — Он слегка покраснел и улыбнулся. — Значит, это был благополучный момент, тебе не кажется?

— Конечно кажется. — Она взглянула на него. — Ты ведь понимаешь… о чем я?

— Да, — отозвался он, — конечно понимаю. И я очень рад, что ты мне об этом сказала.

В этот момент Селия поняла, что и сама искренне верит в то, что говорит.

Уснула она мгновенно, потому что слишком вымоталась, чтобы что-то чувствовать, даже раскаяние или горечь. Но в середине ночи она проснулась и долго плакала. Ей было очень, очень одиноко.

А наутро она вдруг снова почувствовала себя самой собой: на удивление энергичной, решительной и полностью поглощенной заботами о судьбе «Литтонс».

— Должно же быть что-то, — сказала она, — какой-то выход, чтобы спасти «Литтонс». Спасти нас.

— Нет, Селия, ничего. Уж поверь мне.

— ММ, а ты что думаешь?

— Если и есть что-то, — довольно грустно ответила ММ, — то мне никак не удается это отыскать.

— Нужно попытаться снова и снова.

Селия собиралась не только выйти на работу, но и, вопреки протестам Оливера, поехать на встречу с представителями «Браннингз».

— Я прекрасно себя чувствую, и это совершенно безопасно. Срок уже больше трех месяцев, угрозы ребенку никакой.

— Лучше все же спросить доктора Перринга.

— Я уже спрашивала, — солгала она, — он сказал, что я могу работать, если хочу. Что я и делаю. Мы еще поборемся.

— Не с чем бороться. Только с банкротством.

— Значит, поборемся с банкротством.

ММ невольно улыбнулась: Селия всегда бывала в наилучшей форме, если обстоятельства припирали ее к стенке, тем более если ей приставляли нож к горлу. Как отрадно, что Селия вернулась. И, каким бы угрюмым ни было то место, где она пребывала последние недели, она все же покинула его. Вопреки всему, вопреки неудовольствию и даже осуждению, которые ММ не раз проявляла в последнее время по отношению к Селии, сейчас она искренне восхищалась ею.

— Не пойму, зачем такая спешка? Почему нельзя подождать еще несколько недель? Мы пока что не безработные и в очереди за бесплатным супом не стоим.

— Знаешь, ММ, по-моему, предложение «Браннингз» очень хорошее. И мы должны быть им благодарны. Надо принять его, пока они не передумали, пока не стало еще хуже.

— Что-то я не испытываю к ним благодарности.

— Нужно учесть тот факт, что поступил запрет на издание «Бьюхананов». На следующей неделе в Лондон прибудут представители той стороны, дабы удостовериться, что книги и набор уничтожены.

— Значит, нужно подавать апелляцию. Добиваться совместных слушаний.

— Ну…

— Оливер, почему нет? У нас по-прежнему остается шанс. Но стоит только сдаться, пустить набор в макулатуру — и вот тогда действительно наступит конец.

— Честно говоря, — признался Оливер, — я не вижу ни малейшего смысла сопротивляться. Селия, ты же читала книгу и знаешь, что параллели в романе и реальной жизни Лотиана неоспоримы. Ни один здравомыслящий судья не возьмется аннулировать запрет. У нас нет весомых аргументов, насколько я понимаю. И Бриско со мной согласен.

— Зато я не согласна. Мы можем еще раз поговорить с Гаем?

— Чего ради?

— Пока не знаю. Просто мне кажется, это нужно сделать. Ведь это его книгу собираются уничтожать. И было бы жестоко даже не поставить его в известность.

— Не нужно было так писать, — угрюмо сказал Оливер. — Это глупо и непрофессионально.

— Оливер, он же совсем еще молодой автор. Это его первая книга. Нам самим следовало лучше смотреть.

— Не вижу особого смысла в том, чтобы с ним церемониться.

— Не церемониться, а просто проявить профессиональную сни сходительность. Однажды он напишет другую книгу…

— Но только не для «Литтонс», — добавил Оливер.

— Разумеется, не для «Литтонс», если ты будешь гнуть свою линию. Для «Литтонс» тогда вообще никто больше не станет писать книги. Потому что не будет самого «Литтонс».

— Ох, Селия…

— Я все-таки с ним поговорю. Прежде чем мы отправимся на свидание с «Браннингз». Я категорически настаиваю на этом.

— Я не в силах что-либо изменить.

— Ты этого не знаешь.

Селия взглянула на часы. Девять. Через час Себастьян уедет. И ей станет спокойнее. Будет больно, ужасно больно, но уже не так мучительно.

— В котором часу встреча с «Браннингз»? — спросила она ММ.

— В полдень.

Вот и хорошо. К тому времени Себастьян уже будет далеко, уже на борту корабля.

— А Питер Бриско придет на встречу?

— Надо полагать.

— Так что, едем? Нам предстоит большое сражение. Собираем легионы, планируем кампанию. Вперед! — Будучи в движении, Селия и физически почувствовала себя гораздо лучше.

Гай сел на первый поезд, идущий в Кембридж. Он отбывал от станции «Ливерпуль-стрит» в пять тридцать и прибывал на место примерно в восемь часов. У Гая был адрес Лотиана, и он планировал оказаться на пороге его дома уже в половине девятого. Гай хотел предварительно позвонить профессору, но потом решил этого не делать. Он счел внезапность лучшим средством ошеломить Лотиана. Он знал, что тот на месте и никуда не уехал. Худшее, что могло произойти, — то, что Лотиана не будет дома. В таком случае Гаю придется немного подождать. Если потребуется, весь день. Торопиться особенно некуда.

Путешествие вдоль границы Хертфордшира к Северному Эссексу показалось Гаю на редкость поэтичным. Стоял прекрасный погожий день, и английские просторы за окном выглядели до нелепости совершенными в легкой золотой дымке.

Гай прихватил с собой булочку с сыром и фляжку с кофе. Он сидел, с удовольствием поглощая булочку и глядя в окно, как поезд проезжает роскошный виадук близ Колчестера. Сверху, словно с неба, открывался вид на неожиданно ставшие маленькими поля, деревья и речку далеко внизу. Гай думал о том, что однажды станет знаменитым и преуспевающим писателем, будет путешествовать в пульмановском вагоне и закажет себе завтрак из четырех блюд. И случиться это может уже совсем скоро, а когда случится, он поведет Сюзанну Бартлет обедать в «Ритц». Она определенно того заслуживает.

Гай не чувствовал ни малейшего волнения, он был просто непробиваемо спокоен. Он в точности знал, что́ собирается сказать. И как сказать: очень вежливо, даже уважительно. А потом снова уехать. После чего отправиться прямиком к Литтонам и дать им полные гарантии того, что книга выйдет в свет без всяких неприятных последствий. Все вдруг представилось ему до нелепости простым и ясным.

И тут поезд остановился.

ММ сидела в автомобиле, слушая, как спокойно беседуют Оливер и Селия, обсуждая предстоящий день, и снова удивилась тому, как это Оливер терпит двуличность жены, ее неверность, — это просто поразительно. Вчера ММ слышала только обрывки скандала с Барти и так толком и не поняла, о чем они кричали, но Оливер явно защищал Селию. Притом очень рьяно. Как он может? ММ даже видела, как он поцеловал Селию и взял за руку, когда она появилась из своей комнаты, собираясь спуститься вниз. ММ была совершенно сбита с толку: она полагала, что идеально знает Оливера со всей его честностью, открытостью, даже щепетильностью, но тут поняла, что не знает его вообще. Она вспомнила о совете брата накануне вечером и в очередной раз удивилась. Она по-прежнему не знала, как ей поступить и стоит ли последовать этому совету. Если бы при всем его мирском прагматизме совет исходил от Селии, ММ бы это не смутило, но от Оливера…

Допустим, она последует его совету — и что тогда она скажет Гордону Робинсону? Гордый, независимый дух ММ протестовал при мысли, что нужно будет увидеться с Гордоном и сказать, что она пересмотрела свое отношение к его предложению. Написать ему письмо? Нет, это как-то глупо, к тому же письма часто задерживаются, а то и вовсе теряются. Можно, конечно, самой пойти к его дому и опустить записку в почтовый ящик, но это уж излишне драматично и даже недостойно. Позвонить Гордону она не могла, потому что дома у него не было телефона, а от звонка к нему в офис он пришел бы в ужас. Но делать что-то нужно, и инициативу она должна взять на себя. Гордону, вероятно, и так потребовалась вся его храбрость, чтобы сказать то, что он сказал. Уязвленный и отвергнутый, он, конечно, сам не придет к ней и не станет умолять изменить решение. А может, ей вообще ничего не делать? Пусть остается все как есть. Оливер мог и ошибаться. Стоит ли прислушиваться к его советам, если его собственное поведение в личных вопросах столь неадекватно?

— Джаспер, если ты не будешь готов через пять минут, я еду без тебя. Поезд отходит в десять, а нам еще нужно купить билеты. Я уже жалею, что связалась с тобой.

— Простите, сэр, но я действительно не могу сказать, в котором часу мы теперь прибудем в Кембридж. Отказала сигнализация — вот в чем дело. Но меня заверили, что остановка затянется не более чем на полчаса.

— Еще на полчаса! — воскликнул Гай. — Это ужасно.

— Сочувствую, сэр, искренне вам сочувствую. Нам это в той же мере неприятно, как и вам. На нашем участке дороги никогда не случалось никаких чрезвычайных происшествий. И безопасность пассажиров для нас превыше всего. Позвольте мне принести вам чашку кофе из вагона-ресторана, сэр? В качестве извинения от нашего руководства за задержку.

— Да, не откажусь, благодарю вас, — сказал Гай. Спокойная уверенность вдруг покинула его. Он непрестанно пытался убедить себя в том, что никакой спешки нет, что время не суть важно, но все же почему-то страшно расстроился. Ведь Лотиан может куда-нибудь уехать на выходные или еще что-то. Господи, ну почему он не подумал об этом заранее? Теперь он жалел, что не послушал Джереми и не позвонил профессору. Джереми говорил, ехать без предупреждения — это безумие, это большой риск. Ну да теперь уже поздно.

— Это миссис Уорсли? С вами говорит леди Селия Литтон. Я издатель мистера Уорсли. Доброе утро, ваш сын дома? Можно мне поговорить с ним? А… Да, понимаю. В общем… да, это довольно срочно… Вы знаете? Да, да, спасибо. Я попробую связаться с мистером Бейтсоном прямо сейчас. А вы, если Гай вдруг появится, не могли бы попросить его позвонить мне? Лондон-Уолл, четыреста пятьдесят шесть. Спасибо.

Когда зазвонил телефон, Джереми был погружен в работу. В этом году он решил предложить своим лучшим ученикам довольно серьезную программу по литературе, в которую вошли бы Диккенс и Троллоп. Ему хотелось, чтобы дети изучали произведения обоих авторов в контексте их эпохи и с учетом принципиально важных различий в их происхождении и воспитании. Это было чрезвычайно сложно. Каникулы подходили к концу, Джереми слишком поздно приступил к работе и теперь едва успевал, поэтому всякая помеха страшно раздражала его.

— Да? — подняв трубку, довольно резко сказал он.

То, что это леди Селия Литтон, не улучшило ему настроения: вся эта компания — «Литтонс», Лотиан, его кузен — была повинна в том, что он так поздно принялся за дело.

Услышав, что ей нужен Гай, Джереми еще больше рассердился. Что теперь делать? Объяснять ей? Это чрезвычайно сложно и долго. Не объяснять — вроде бы недостойно. Зато просто и быстро. Он решил пойти по пути наименьшего сопротивления.

— Мне очень жаль, — сказал он Селии, — но я понятия не имею, где Гай.

В конце концов, рассудил Джереми, несколько успокоившись и возвращаясь к Троллопу, он действительно не знает, где находится Гай. В настоящий момент.

Когда Барти проснулась, в доме стояла полная тишина. Похоже, никого не было. Она вздохнула с облегчением, потому что чувствовала полную неспособность с кем-либо разговаривать. Барти осторожно проверила свои вчерашние ощущения, как проверяют больной зуб. Потрясение и ярость от того, что она узнала о погибшем ребенке, постепенно отпускали ее, хотя поступок Селии по-прежнему представлялся ей ужасным, с чем невозможно было смириться. Барти села и попыталась обдумать все, что говорил ей Оливер: это было сделано во благо, жизнь младенца сделалась бы чудовищной и исполненной боли. Если девочка родилась на два месяца раньше срока, она бы точно не выжила, — тут Уол прав. И мама не справилась бы с ней и с ее болезнями. И все-таки Барти было больно. Страшно больно. Оттого, что ее нежная, добрая мама, которую она так любила, могла вот так поступить. Вернее, попросить об этом Селию. Но тетя Селия? Как она решилась такое сделать? Это ведь преступление, и Селия совершила его. Именно это и имела в виду Барти, когда накануне вечером угрожала обратиться в полицию. Она и теперь могла так сделать. И это было бы справедливо. Но Барти сразу поняла, что не пойдет ни в какую полицию. Какой смысл? Она принялась одеваться, раздумывая о других вещах, о которых говорил Уол, в частности о том, что она является бесспорным членом семьи Литтонов. Ей хотелось бы в это верить, но… ведь на самом деле это ложь. Может быть, они все действительно к ней привязаны, восхищаются ею, даже любят ее, но все же она не одна из них, она не Литтон. И никогда не будет принадлежать к этой фамилии. В то же время она и не совсем Миллер. Она… она никто. Эта мысль страшно удручала ее. Барти вздохнула, взглянула на себя в зеркало и принялась расчесывать волосы.

И тут в дверь постучали. Это был Джайлз.

— MM, — сказал Оливер, просовывая голову в дверь ее кабинета, — нужны документы на здание. До того, как мы отправимся на встречу. У тебя их нет? Я думал, что они у меня, но нигде не могу их найти. Можешь посмотреть у себя в папках?

— Конечно.

ММ была совершенно уверена, что у нее их нет, но… Сначала она проверила те папки, куда эти документы могли бы попасть, затем принялась за другие, где их вряд ли можно было найти, и, наконец, пересмотрела все папки, где документов уж точно не должно было быть. Естественно, их там не было. Очень расстроенная, ММ пошла к Оливеру.

— У меня их тоже нет. Они наверняка у тебя, ты брал их еще до войны, сказал, что положишь потом в сейф. И я помню, что ты их туда действительно клал.

— Я понимаю, но я несколько раз проверил — их там нет. Ну… я думаю, можно добыть дубликаты. Просто это как-то нецелесообразно. И совсем не вовремя. — Он изобразил на лице улыбку. — Извини, мне нужно поговорить с Джеймсом Шарпом.

— Разумеется.

ММ взглянула на сейф: старый, тяжелый, купленный Эдгаром еще тогда, когда они только въехали в это здание на Патерностерроу. «Теперь мы живем не над мастерской, — сказал тогда отец, — и нам нужно где-то держать ценности. Это очень важно».

ММ знала, что положила документы сюда, помнила абсолютно точно. Она вдруг поняла, почему Оливер не мог их найти: она поместила их не в стопку с прочими документами компании, а в стопку личных бумаг, которые во время войны тоже хранились в сейфе. То были старые фамильные записи, оставшиеся еще со времен детства Эдгара: свидетельства о рождениях, браках и другие подобные бумаги. Сейчас она все проверит. ММ знала, где Оливер держит ключ от сейфа, — в верхнем ящике стола. Она открыла сейф, заглянула внутрь и нахмурилась. Ящик был весь беспорядочно забит. Как же Оливер допустил такое при всей своей аккуратности? И в ту же секунду ММ узнала большую пергаментную папку: на ней даже сохранилась красная восковая печать.

Вот она. В самом низу. ММ вытащила ее. Но под ней оказалось еще что-то. Какой-то большой конверт, вроде бы довольно свежий, — наверное, стоит сначала заглянуть туда: честно говоря, ММ даже стало интересно.

Она раскрыла конверт и вынула содержимое: это была маленькая, очень маленькая стопка писем. Всего штук шесть. Все с американским штемпелем. Должно быть, от Роберта. Она не могла припомнить, видела ли их раньше. Слегка озадаченная, ММ вскрыла один из конвертов, прочла первые строки и, застыв на месте, так и села, потрясенная. Нет, в это невозможно поверить! Письма оказались не от Роберта. Это были любовные письма. От Фелисити.

Десять часов десять минут. Себастьян уже выехал из дома. Машина отвезла его к Ватерлоо, а оттуда он направился в Саутгемптон, и где он теперь? Селия знала район, где он жил, довольно хорошо, знала, как оттуда добраться до Сити, сколько времени уходит на каждый участок пути, поэтому легко могла рассчитать, где он сейчас. Он, наверное… наверное… в Риджентс-парк, едет по внешнему кольцу. И думает при этом… Боже, о чем же он думает? Что чувствует? Селия не смела позволить своей мысли даже двинуться в этом направлении. Слишком тяжело, слишком больно. Она встала, вышла в коридор, прошлась туда и обратно, завернула в женский гардероб, взглянула на себя в зеркало. На свое бледное, измученное лицо с ввалившимися глазами, которые тем не менее не выдавали прятавшихся за ними страданий.

Но теперь Селия ощущала себя в безопасности. В полной безопасности. Потому что уже больше никак, абсолютно никак не могла связаться с Себастьяном. Не могла повидаться с ним, поговорить по телефону, не могла ему написать — теперь на долгие недели это физически невозможно. Он был вне досягаемости. Слава богу, с этой дилеммой покончено.

Селия почувствовала, как слезы наворачиваются на глаза, и нетерпеливо стряхнула их, прочистила нос. И неимоверным усилием воли заставила себя улыбнуться, улыбнуться самой себе в зеркало. Если она сумела сделать это, то ей по силам все что угодно.

— Нет, сэр, очень сожалею. Профессор Лотиан с женой уехали. Нет, недавно, прямо перед вашим приходом. Какая жалость, что вы не позвонили заранее! Они будут отсутствовать несколько дней. А вы не хотите оставить свое имя и адрес, чтобы по возвращении они могли связаться с вами?

— Как ты относишься к тому, чтобы прогуляться? — спросил Джайлз.

— Я… не знаю.

Барти чувствовала себя с ним неловко, смущенно и боялась, что он примется расспрашивать о вчерашней истерике и ее причинах. Барти не хотелось рассказывать о случившемся, но обманывать его она тоже не могла. Ведь Джайлз тоже обожал свою маму, несмотря на то что слегка побаивался ее. Барти казалось, что она высаживается на какую-то очень опасную новую землю, а никакой карты у нее нет. Наверное, таким и должно быть взросление.

— Давай пройдемся, — опять предложил Джайлз. — У тебя вид такой, словной ты сутками сидела в каком-то подвале.

— Хорошо, — согласилась Барти, — наверное, ты прав, нам стоит пройтись. Вдоль реки?

— Ну естественно, не в парк. Я знаю, как ты его ненавидишь.

— Да, это точно, — улыбнулась она. — Я его возненавидела с то го дня…

— Знаю: со дня «Титаника».

— Ох, Джайлз, ты не представляешь, как мне было ужасно. Хотя с того момента моя жизнь значительно улучшилась. Благодаря тебе. — Она ласково взглянула на него. — Я тебе очень многим обязана. Это точно.

Джайлз зарделся. Ему тоже было неловко после вчерашнего происшествия.

— Я так не считаю, — скромно сказал он. — Ну, пойдем.

Они перешли на другую сторону набережной, спустились на пешеходную дорожку. Джайлз шел осторожно, держась от Барти на некотором расстоянии. Она вдруг почувствовала облегчение, сама не понимая почему.

— Мне ужасно хочется в Корнуолл. А тебе? — начал он.

— Да, и мне тоже. И хочется, чтобы с нами поехал Джей. Он был бы так рад.

— Я знаю. Папа говорит, он не поедет, потому что ММ очень за него беспокоится.

— Ну посмотрим, может, мне удастся уговорить ее, — ответила Барти. — Я бы присматривала за ним.

— Мы оба можем ее попросить. Мне кажется, там будет очень весело. В отеле остановится куча приезжих семей, и там устроят охоту за сокровищами и всякие пикники и праздники.

— Ой, не очень-то я люблю эти сборища.

— Да ты что! Это так интересно. Туда приедут мои товарищи по Итону. Я о тебе позабочусь, не волнуйся. Скучно не будет.

— Уж постарайся, — попросила Барти. И впервые за долгое вре мя ей удалось по-настоящему улыбнуться.

Какое-то время они шли молча.

— Извини меня за вчерашнее, — сказал Джайлз. — Ведь я поставил тебя в неловкое положение.

— Мы оба оказались в неловком положении.

— Да. Прямо как взрослые.

— Да.

— Хотя мама потом извинилась передо мной. Сказала, что не так нас поняла. А у тебя она просила прощения?

— Просила, — ответила Барти, — сразу же.

— Хорошо. Знаешь, она действительно очень высокого мнения о тебе.

— Мне кажется, это не совсем так, — усомнилась Барти.

— Нет, правда, Барти. Клянусь. Когда тебя не бывает дома, нас начинает тошнить от ее разговоров о тебе, о том, какая ты замечательная, трудолюбивая и какие у тебя прекрасные манеры. — Джайлз широко улыбнулся. — Просто до отвращения. Спроси у близняшек.

— Надо полагать. Господи, мне нужно сказать тете Селии, чтобы она этого не делала.

— Когда это моя мама обращала внимание на то, что ей кто-то говорит?

— Не часто, — серьезно посмотрев на него, согласилась Барти.

— И уж коли мы заговорили об этом, я знаю, тебе кажется, что все на тебя смотрят как на чужую, не как на члена нашей семьи. Ты не права. Все совсем наоборот.

— Да нет, Джайлз, ты лукавишь. Я не верю, будто ты в самом деле так думаешь.

— Вот и напрасно. Послушай, как-то раз бабушка спросила маму, не хочет ли она отправить тебя учиться в интернат. Знаешь, что она ей ответила? Я имею в виду, мама?

— Нет, не знаю.

— Она сказала: «Мне ни разу в жизни даже не пришла в голову мысль, чтобы отправить далеко от дома хоть какую-нибудь из моих девочек. Я хочу, чтобы они все росли дома, со мной». Вот так. Разве в этих словах есть хоть отзвук того, что ты чужая?

— Слава богу, нет, — сказала Барти. Она вдруг почувствовала себя как-то очень приподнято, словно кто-то дорогой только что подошел к ней и крепко-крепко обнял. Словно она оказалась под надежной защитой после леденящей душу опасности, которая долгое время всерьез ей угрожала. И она снова повторила: — Слава богу, нет.

— Так что ты, Барти, на самом деле очень много лишнего навыдумывала. Это неудивительно, я все понимаю, — поспешно добавил он, — только больше не нужно так делать.

— Да. Да, наверное, ты прав.

Они снова пошли молча.

— Конечно, ты ничего не обязана мне рассказывать, — смущенно произнес Джайлз. — Но ведь вчера вечером случилось что-то еще? Произошла какая-то ссора. Из-за чего?

Барти набрала побольше воздуха в легкие и сказала:

— А… да все о том же: зачем тетя Селия заставила меня жить здесь со всеми вами. Я, наверное, просто ужасно расстроилась из-за всего этого — прежде всего повлияла смерть мамы, ну и там… ты сам знаешь…

— Ну конечно, — согласился Джайлз.

— Потом я чувствовала себя так ужасно, мне было так стыдно. Я призналась ей, что виновата. Мне кажется… я даже уверена, что она меня поняла. Уол-то точно понял. — И Барти улыбнулась. — А теперь я чувствую себя еще хуже. После того, что узнала от тебя.

— Не переживай так. — Он широко улыбнулся ей в ответ. — Не многие рискуют маме перечить. Это ей на пользу.

— Ну… надеюсь.

После этих слов у Джайлза, похоже, на душе стало легко, он начал насвистывать и запускать камешки в реку. Барти наблюдала за ним, чувствуя себя почти счастливой. Счастливой и совсем взрослой.

ММ сидела за столом, с трудом представляя, где она находится, не говоря уже о том, чем ей следует заниматься, когда вошла Селия. В руках она что-то держала. Это был новенький экземпляр «Бьюхананов».

— Я подумала, тебе захочется иметь такой, — сказала она, — когда-нибудь он может стать раритетом. Я решила сохранить парочку экземпляров, что бы ни случилось, и пустить в макулатуру только четыре тысячи девятьсот девяносто восемь. Уверена, что тщательно пересчитывать их никто не будет.

— А… да. Спасибо.

— ММ, с тобой все в порядке? — пристально посмотрела на нее Селия. — У тебя вид какой-то… странный.

— Нет, все хорошо, — заверила ее ММ, — спасибо. — И она улыбнулась невестке.

Эти письма в корне меняли многое. ММ не сразу поняла, что именно, но ясно было одно: она снова могла с симпатией относиться к Селии. Перестать негодовать по поводу ее измены и недостойного супруги поведения. Логики тут никакой не было, ММ прекрасно понимала, но и злиться на Селию уже не могла.

— Спасибо, — повторила она. — Очень мило с твоей стороны.

— Ладно, я пойду. Увидимся в зале. Как же мне противна эта встреча!

— Да, я скоро буду.

ММ размышляла, догадывается ли Селия о Фелисити. Наверное, да. Тогда многое становилось понятно. Только вот… имеет ли этот роман продолжение? Значит, все поездки Оливера в Нью-Йорк, его усердная опека местного отделения издательства были одним лишь прикрытием? Да нет, не может быть. Он просто не спо собен на это. На такое предательство. Нет, она не права, вот так огульно осуждая брата. Но другая мысль подсказывала ММ, что Оливер способен на такое, очень даже способен.

Ее мнение об Оливере внезапно и почти полностью изменилось. Он сразу же представился ей менее обаятельным и, что еще хуже, менее человечным. И гораздо более искушенным в подобного рода делах. И таковы же были его советы — советы искушенного человека. И вдруг они показались ММ неопровержимыми. Что именно он сказал? Если тебе выпала возможность быть счастливой, почему бы не воспользоваться ею? Он прав: ей подвернулась такая возможность. И другой может не быть. Да, да, другой уже наверняка не будет.

Она сидела и смотрела на книгу — на первый экземпляр «Бьюхананов». Гордон был бы рад получить его в подарок — это действительно ценнейший раритет. Первый экземпляр книги, которая так никогда и не была издана. Конечно, большинству людей его нельзя доверить, но Гордону можно. Особенно если учесть его отношения с издателем.

ММ придвинула к себе фирменный бланк «Литтонс» и написала короткое письмо своим аккуратным четким почерком. Потом положила его в большой конверт вместе с книгой и позвала рассыльного. Она попросила его вручить конверт, причем как можно скорее, лично адресату — мистеру Гордону Робинсону, сотруднику компании «Олифант энд Харвуд», по адресу: Феттер-лейн, Лондон, ЕС4.

Потом ММ отправилась в зал заседаний на очередной совет с Оливером и Селией по поводу будущего «Литтонс». Вернее, по поводу отсутствия такового. И больше всего она опасалась, что Селия согласится с этим.

— Ну вот, мы спокойно успели, — сказал Джаспер Лотиан. — Еще уйма времени в запасе. Поезд пока не подошел. Ты найми носильщика, а я схожу за билетами. Я прекрасно знал, что не стоило так торопиться.

Ванесса в сопровождении носильщика направилась к платформе в надежде, что поезд подойдет и Джаспер на него не успеет. Но надежды на это было мало. И она в очередной раз подивилась тому, как сумела прожить с этим человеком почти тридцать лет.

— Так, — заметил Оливер, — полагаю, нам нужно уложить все необходимое. По пути мы заедем за Питером Бриско.

— «Браннингз» ведь находится на Риджент-стрит?

— Да, в прекрасном здании. Хотя бы это нам будет приятно.

— Ты что, хочешь сказать, что мы не сможем остаться здесь? — Селия вдруг почувствовала, что близка к панике.

— Ну, разумеется, нет. Содержание этого особняка при теперешнем колоссальном росте цен выливается в астрономические суммы. Поскольку Браннинги не собираются брать на службу больше десятка наших сотрудников и поскольку мы будем пользоваться их распределительной системой, наше имущество объединится с их собственностью. Так что для нас прямой экономический смысл переехать туда.

— Ах вот оно что, — заявила Селия, — теперь мне все ясно. Раньше я этого не понимала.

— Но это же само собой разумеется, — сказал Оливер, — ты должна с этим согласиться.

— Но я… до меня не сразу дошло. Ах, какая глупость с моей стороны. Прости, я должна на секунду отлучиться. Мне нужно забрать… кое-какие бумаги из своего кабинета.

— Конечно.

Селия направилась в свой кабинет — свой милый кабинет, где провела столько лет жизни. Королевство в королевстве, которое она создала специально для себя. Огромный, обтянутый кожей стол выглядел как обычно — заваленный письмами, книгами, дневниками и стопками бумаг, и каждый предмет в этом замечательно упорядоченном хаосе она могла найти с закрытыми глазами. Стены в стеллажах, кипы пыльных гранок и бумаг, подчас годами не тронутых, потому что уборщикам запрещалось касаться их; две вазы с живыми цветами: одна на каминной полке, другая — на низеньком столе, эти вазы пережили даже войну; по обеим сторонам камина — два обожаемых ею дивана, где она порой зачитывалась до позднего вечера и где ей иногда приходилось спать, здесь сидели писатели, пока она просматривала их рукописи, и авторы принимали ее поздравления. На этом диване она сидела, когда пришло известие о том, что Оливер жив, на нем же в то невероятное утро Себастьян впервые читал ей «Меридиан». Здесь же он обнимал ее, целовал, здесь он излил на нее все свое негодование в тот день, когда она превратно истолковала его позицию в вопросе о гонораре. Здесь была вся ее личная история — в этой комнате. Это был ее дом в истинном смысле, единственное место, где она чувствовала себя в полной безопасности, где ее сложная, бурная жизнь была под ее полным контролем. И теперь она должна потерять его, как потеряла Себастьяна, — навсегда.

Лондон! Лондон! «Пассажиры, следующие в Лондон, пройдите к четвертой платформе. Платформа четыре, поезд на Лондон. Отъезжающие, займите места в вагонах».

Гай вошел в вагон. Он чувствовал себя совершенно подавленным.

Постепенно угрызения совести, как черви, проточили все мысли Джереми Бейтсона. Он не должен был так поступать — говорить, что понятия не имеет о том, где находится Гай. Литтоны не заслужили такого отношения. И Гай тоже. И не их вина в том, что он сейчас занят. Если вина и есть, то весьма косвенная. Джереми решил позвонить леди Селии. И сообщить, где Гай. Сказать, что он поехал к Лотиану. В детали можно не вдаваться. Просто изложить факты, и все.

Он снял трубку и попросил номер «Литтонс».

— Нет-нет, миссис Гоулд, сейчас никаких звонков. Мы уже опаздываем. Пойдем, Селия. Что с тобой, дорогая?

— Ничего, все нормально. Спасибо.

«Селия ужасно выглядит, — подумала миссис Гоулд. — Наверное, поспешила с выходом на работу. Слава богу, уже пятница». Она улыбнулась и снова взялась за трубку.

— Прошу прощения, мистер Бейтсон. Боюсь, они только что ушли.

Знакомое имя пронзило мозг Селии. У нее было такое чувство, словно ей нанесли физический удар.

— Кто это, миссис Гоулд? — встрепенулась она.

— Некий мистер Бейтсон. Хочет с вами поговорить.

— О боже, Оливер, подожди, я непременно должна поговорить с ним! Пожалуйста.

— Ну, только очень быстро, я пока пойду к Дэниелзу и предупрежу его, что ты скоро будешь.

Оливер и ММ спустились по лестнице, он придержал для сестры дверь и в это время услышал, как Селия зовет его. Голос ее был странным: резким и возбужденным.

— Оливер, мы должны подождать. Гай поехал к Лотиану в Кемб ридж.

— Какой смысл ждать, Селия? Лотиан уже не изменит своего решения. Уговоры Гая Уорсли не помогут. Если ты немедленно не спустишься, нам придется ехать без тебя.

— Разве нельзя отложить встречу? Джереми считает, что у Гая есть шанс. Все очень серьезно.

— Нет, не могу. Извини. Что ты намерена делать?

— Ждать, — после короткой паузы сказала Селия. — Хотя бы какое-то время. Без меня ничего не подписывайте.

Оливер вышел из здания, громко хлопнув за собой дверью.

Гордон Робинсон никак не мог сосредоточиться. Депрессия, которая овладела им с того момента, как ММ два дня назад ушла из ресторана, не только не ослабела, а постоянно преследовала его. Физически это выражалось в виде гнетущей головной боли и расстройства пищеварения. До того как ММ отказала ему, он не вполне понимал, что на самом деле очень сильно надеялся, что она примет его предложение. И вдруг перспектива привычного ему одинокого, холостяцкого существования, которое еще несколько месяцев назад почему-то вполне устраивало его, показалась ему совершенно невыносимой.

Гордон решил сегодня пообедать пораньше. Предупредил секретаря, взял зонтик — своего постоянного компаньона даже в ясные солнечные дни — и направился через холл к выходу из офиса «Олифант энд Харвуд». Он уже подходил к двери, когда в нее с пакетом в руках вошел рассыльный. Не мальчишка, а довольно пожилой человек с утомленным и немного неуверенным видом. Было очень жарко.

Гордон Робинсон, как человек вежливый, уступил дорогу рассыльному.

— Если вам нужна канцелярия, то это вон там, — сказал он.

— Я не могу оставить конверт в канцелярии, — ответил рассыльный. — Мне нужно вручить его лично адресату.

— Ах да-да, понимаю. Тогда в канцелярии вам укажут этого человека и попросят его подойти.

— Спасибо.

Мужчина огляделся. Здание компании было довольно большим и постороннего человека приводило в замешательство, стойка администратора находилась за одним из массивных мраморных столбов. Гордону стало жаль рассыльного.

— Позвольте, я вас провожу. Узнаем, для кого пакет, может быть, я даже знаком с этим человеком.

— Пакет для мистера… — Рассыльный взглянул на надпись. — Для мистера Робинсона. Мистера Гордона Робинсона. Из издательского дома «Литтонс».

— Боже мой, а ведь это я и есть! — воскликнул Гордон. — Надо же, как удивительно. Боже мой.

Поезд был забит до отказа. Наверное, это самый загруженный рейс на Лондон, подумал Гай. Ему наконец удалось найти местечко между двумя чрезвычайно тучными дамами напротив высокого человека с неимоверно длинными ногами. Было страшно неудобно, мучила жажда. И скука. Гай давным-давно дочитал газету, и обратное путешествие, в отличие от утреннего, показалось ему просто кошмарным. Интерес к видам Кембриджа, Фринтона и Скегнесса куда-то улетучился. В окно вообще смотреть не хотелось. Может, выпить что-нибудь, хотя бы кофе? С большим трудом, стараясь не задеть двух толстых леди, что было почти невозможно, Гай сунул руку в карман и вынул мелочь.

Девять пенсов. Такси до дома Лотиана обошлось ему дорого. Да, сумма не королевская, но на кофе хватит. Он высвободился из своего уголка между двух толстух, поднялся с места, перешагнул через очень длинные ноги пассажира напротив и с трудом выбрался в проход. Состояние у него было крайне подавленное. Подавленное и глупое. И как это его угораздило? Джереми предупреждал его, что он идиот, если думает, будто Лотиан будет сидеть и дожидаться его. Когда еще теперь удастся встретиться с этим профессором? Пройдет много дней, а то и недель. Гай вздохнул и начал проталкиваться по проходу.

Весь проход был заставлен чемоданами. На некоторых сидели люди, недовольные тем, что их потревожили. Вагон-ресторан помещался в голове поезда: это означало, что Гаю придется идти через вагоны первого класса. Там была совсем иная картина. Просторные купе, у всех кресел подлокотники, удобные подголовники, множество полок для багажа, бронзовая фурнитура на дверях и окнах. Очень красиво. Немного напоминало кабинет бизнесмена или известного писателя. И никто здесь не сидел в проходе на чемоданах. Гай беспрепятственно продвигался вперед, лишь уступил дорогу официанту, шедшему навстречу с подносом. У стеклянной двери одного из купе он на секунду задержался, чтобы пропустить официанта.

— Благодарю вас, сэр. Вы очень любезны, — сказал тот.

Остановившись возле купе, Гай случайно заглянул в него: там было пусто. Наверное, вышли в вагон-ресторан пообедать с шампанским, прежде чем вернуться на свои удобные места. Его вдруг взяла досада. Как же несправедлива жизнь, просто чудовищно. Некоторые люди могли позволить себе ехать в такой роскоши, потому что были умными и успешными. И уж они-то никогда не сделали бы глупости вроде той, что натворил он: поехать к кому-то за сотню миль, даже не удостоверившись заранее, что застанет этого человека на месте.

А какой у них шикарный багаж, просто потрясающий. Вот стоят два прекрасных кожаных чемодана. С превосходными кожаными ярлыками. Дорогущие, наверное. Если бы он был преуспевающим писателем, у него тоже был бы такой. Вот когда он урезонит Джаспера Лотиана… И что за странное имя, как у злодея в пантомиме… Джаспер…

— Не может быть, — сказал Гай вслух, — не может быть.

Он изо всех сил зажмурился и протер глаза, чтобы удостовериться, что не спит. И снова прочел волшебные, немыслимые, невероятные слова: «Лотиан, отель на Безил-стрит, Лондон».

— Так, — сказал Мэтью Браннинг, — я посмотрел показатели, Оливер. Все в точности, как вы и говорили. Картина неважная. Но я не нашел ничего такого, с чем мы не смогли бы разобраться за вас.

Оливер с трудом улыбнулся. ММ даже не пыталась это сделать. Как гадко. Разобраться за них. Как будто они мелкие наемные служащие. Ей стало нехорошо.

— Ну что ж, давайте еще раз оговорим условия. Модус операнди, так сказать. «Литтонс» в полном объеме переходит в ведение «Браннингз». «Браннингз» получает долги «Литтонс»…

— …и все его имущество, — закончил Питер Бриско.

— Да, и его имущество. — Браннинг произнес это так, словно это пустяк, не имеющий ровно никакой ценности.

— Мы приобретаем весь ваш ассортимент, и все, что когда-либо выходило под маркой «Литтонс», получит теперь новый логотип и новое оформление — мой художественный отдел там кое-что набросал, я вам позже покажу — все будет происходить по мере распродажи каждого ранее вышедшего издания. Словари и справочники, вероятно, останутся под вашей маркой. Я бы настаивал на этом. — И он улыбнулся, словно то был акт чрезвычай ного великодушия. — Мы сохраним все ключевые фигуры вашего штата: вас, Оливер, мисс Литтон и, конечно, леди Селию. Остальных, к сожалению, придется уволить. В плане кадров сейчас важен режим строгой… экономии, и я убежден, что вы согласитесь со мной. Ваши ставки… чересчур высоки.

— Мы нанимали специалистов высочайшей квалификации, — объяснил Оливер, — а такие стоят весьма недешево.

— Разумеется. Однако, видите ли, мы выяснили, что высококвалифицированные сотрудники, как вы их именуете, отнюдь не являются оптимальным вариантом. Руководители отделов вполне могут работать с людьми… скажем так, средней квалификации.

— Так-то оно так, — произнес Оливер, — но, видите ли, на деле это может обернуться конформизмом, отсутствием свежих идей, широты мысли, неспособностью к творческому поиску.

— Да ладно вам, — с явным нетерпением сказал Мэтью Браннинг.

Это же страшный человек, подумала ММ. Что Оливер делает? Ведь он прав: одним из важных условий успеха «Литтонс», да и всех крупных издательских домов, была способность к творческому поиску. Умение дерзать. Искать и находить. Раздвигать границы. Ошибаться. Тратить на это деньги.

— А как насчет редакторского состава? — спросила ММ. — А наши художники?

— У нас есть собственные редакторы и художники. Я привык рационально расходовать средства. Честно говоря, ваши ставки здесь сильно завышены. Что касается редакторов, я не собираюсь, да и не имею возможности оценивать каждого по достоинству. Но и тут у нас достаточно своих весьма компетентных людей.

— Да, — бросил Оливер, — понятно.

«Компетентных, точнее не скажешь, — подумала ММ, — компетентных, и не более того».

— И естественно, весь ваш административный штат должен уйти. За исключением одного-двух сотрудников, не обязательно старших. Например, нашему финансовому директору совершенно не понадобится ваша помощь. — И Мэтью мрачновато улыбнулся. — Особенно если учесть — уж вы меня простите, — что вы не привыкли уделять внимание мелочам.

— Вообще-то, финансовый директор «Литтонс» — это я, — мягко заметила ММ.

Мэтью Браннинг взглянул на нее и слегка покраснел.

— Ага, я думал… в общем…

— Но вы правы. Внимания к мелочам было явно недостаточно. В чем я целиком виню себя. — Больше ММ ничего не пыталась объяснять, не видела смысла.

— Во всяком случае, — продолжал Мэтью Браннинг, — все эти дела можно со временем уладить. Главная цель нашей встречи — достигнуть принципиальных договоренностей. Обеспечить формальную базу для создания нового издательского дома.

— Да, в самом деле, — согласился Питер Бриско.

— А теперь мне бы хотелось, чтобы вы просмотрели проект договора, мистер Бриско. Вот экземпляр для вас, мистер Литтон, и для вас, мисс Литтон. Э… леди Селия присоединится к нам? Я подумал…

— Да, конечно, — сказал Оливер, — она немного задержится. Она… подъедет чуть позже.

— Как скоро можно ее ожидать? У меня в обед назначена встреча, и…

— Я уверен, что сильно она не задержится.

— Я еду прямо в отель, — объявила Ванесса Лотиан. — Ты собираешься в свой клуб?

— Да, пожалуй. Ты не хочешь сначала быстро пообедать со мной?

Ванесса с негодованием взглянула на мужа. Дик Марлоун заблаговременно позаботился об обеде и даже заранее подробнейшим образом описал ей, какие изысканные блюда он заказал для них на этот раз.

— Нет, я не буду обедать. Я не голодна.

— Ну хорошо. Ты не могла бы подержать мой бумажник? Мне нужно переложить кое-какие документы.

— Конечно. Мы почти приехали, взгляни, уже Ромфорд. К двенадцати тридцати мы точно будем на месте.

А к часу — в отеле, а к часу пятнадцати — у нее в номере вдвоем с Диком Марлоуном. Ох, Дик. Скорее бы!

Селия мерила шагами вестибюль, ожидая с постепенно угасающей надеждой телефонного звонка от Гая Уорсли и каждые пять минут убеждая себя, что нужно повременить еще пять, когда в дверь вошел очень высокий седовласый человек. Он приветственно приподнял шляпу.

— Добрый день вам. Я… не могу ли я оставить письмо для мисс Литтон? Мисс ММ Литтон?

— Конечно можете, — ответила Селия, — я сама ей его передам. Я сейчас с ней увижусь. Спасибо вам.

— Нет, это вам спасибо. Вы очень добры.

Селия любезно улыбнулась ему.

— А вы не желаете что-нибудь передать на словах? Поскольку я увижусь с ММ лично.

— Нет-нет, — отказался он, — все, что я хотел сообщить, я написал тут, в записке. Э… имею ли я удовольствие разговаривать с леди Селией Литтон?

— Да, именно так.

— Боже правый! — воскликнул мужчина. — Вот уж действительно честь мне выпала! — Казалось, его просто переполняет радость. С легким поклоном он протянул Селии руку.

— Я и не думал встретить вас сегодня.

— Да, я, признаться, нечасто болтаюсь здесь, в вестибюле, — весело сказала Селия, — но тем не менее тоже очень рада познакомиться с вами. Вы…

— Робинсон. Гордон Робинсон.

— Ага… — осторожно заметила Селия. Здесь начинались сложности. — Здравствуйте, мистер Робинсон. Рада нашей встрече. Я слышала… — «Не нужно говорить, что ты много о нем слышала, Селия, это не лучший ход», — я слышала, что вы большой любитель книг.

— Это так, — подтвердил Робинсон, и его бледное лицо зарделось румянцем. — Истинная правда. И я очень благодарен вам за все первые издания, которые мне достались.

— Нам это тоже было приятно. Правда. Вам нужно как-нибудь прийти и порыться в нашем архиве. Если хотите.

— Да что вы! — воскликнул он. — Я был бы счастлив. Как это замечательно!

— Мы будем рады. Хотя, — добавила Селия и поняла, что в ее голосе зазвучала грусть, — нас здесь может уже не быть.

— Как это? — спросил Робинсон с нескрываемой тревогой. — Я вас не понял.

— Да я и сама толком не поняла. Но пока здесь теплится жизнь, остается и надежда. Вы со мной согласны?

— Поистине так, — подтвердил он. — Мне с трудом верится, что такое может случиться.

— Правда? Это обнадеживает. Так, значит, я передам ММ вашу записку? Спасибо. И не сомневайтесь, ММ непременно с вами свяжется.

— Я очень надеюсь на это, — сказал Гордон Робинсон. Он улыбнулся — загадочной, почти заговорщической улыбкой.

А у него есть чувство юмора, подумала Селия. И он восхитителен. И очень привлекателен, несмотря на свою застенчивость. Именно такой и нужен ММ. Даже ростом подходит. Кто бы мог представить, что история с похищением Джея и его возможной гибелью под колесами машины приведет к такому финалу? Забавная штука судьба. Селия наблюдала, как Гордон Робинсон шагает по улице, поигрывая зонтиком. Казалось, он готов пуститься в пляс.

Гай неотрывно наблюдал из конца вагона, как Лотианы вернулись в свое купе. Профессор выглядел точно так, как Гай представлял его себе: высокий, эксцентричный, яркой внешности. Его жена была необыкновенно эффектна: с темно-рыжими волосами, в идеально подогнанном твидовом костюме. Они составляли весьма заметную пару, гораздо более колоритную, чем та, что описывалась в его книге. Вот это интересно. Едва они закрыли за собой двери, Гай подошел и встал напротив соседнего купе, так чтобы видеть их. Жена профессора зажгла сигарету и курила ее через длинный мундштук. Лотиан наблюдал за женой с выражением, ко торое Гай мог назвать только неприязнью. Он не слышал, о чем они говорят, но разговор был явно нелицеприятным. В конце концов она погасила окурок, достала из сумки журнал «Вог» и принялась читать, совершенно не обращая внимания на Лотиана. Это было отличное театральное представление.

Выйдя на станции «Ливерпуль-стрит», Гай немного отстал от них. Он ведь теперь знал, куда они направляются, и не хотел, чтобы его заметили и заподозрили, что он за ними следит. Лотианы исчезли очень быстро: наняли носильщика и, очевидно, взяли такси. Вот и отлично. Можно ехать за ними. Гай взглянул на часы: сейчас только двенадцать сорок. Проблема состояла в том, что у него кончились деньги, а до банка было очень далеко. Нужно доехать до Джереми, задержать такси и попросить Джереми дать ему немного взаймы. Все это выливалось в итоге в кругленькую сумму. Ну да дело того стоило. В том он ничуть не сомневался.

— Слава богу, ты вернулся, — с явным облегчением встретил кузена Джереми. — У Литтонов время на исходе.

— Как это, на исходе?

— Долго объяснять. Тебе надо немедленно с ними связаться. Рассказать, что произошло. Как ты съездил?

— Пока никак. Я с ним еще не виделся. Вернее, я его видел, но…

— Что? Что ты несешь?

— Я сейчас не могу ничего объяснить, но у меня с ним встреча на Безил-стрит, в отеле. Только он еще об этом не знает. Послушай, старик, одолжи мне деньжат. Там, внизу, меня ждет такси, а время тикает. Я верну тебе попозже сегодня же. Клянусь.

— Только в том случае, если ты также поклянешься, что, как только повидаешься с Лотианом, мигом найдешь телефон и обо всем сообщишь леди Селии. Она в отчаянном состоянии. Литтоны вот-вот должны подписать договор о продаже «Литтонс» другому издателю.

— О господи! — воскликнул Гай.

— До свидания, Джаспер. Позвони мне… ну, скажем, в понедельник. Может быть, мы с тобой сходим в театр или еще куда-нибудь. Я пока не уточняла свои планы.

— Непременно позвоню. Желаю приятно провести время.

— Спасибо, я постараюсь, — сказала Ванесса.

— Прошу простить меня, Оливер, но я, признаться, больше не могу ждать. У меня встреча, я вам уже говорил. Я и так опоздал. Мне кажется, что со стороны леди Селии весьма… беспечно так задерживаться.

— Она очень занята, — вяло ответил Оливер.

— Ну, знаете, все мы заняты, не так ли? Полагаю, нам следует приступить к подписанию договора без нее, поскольку это лишь основные пункты соглашения.

— Дадим ей еще немного времени, — предложила ММ. — Мне все же думается, она непременно должна в этом участвовать.

Такси Гая подкатило к отелю на Безил-стрит. Он расплатился и бегом бросился к входу.

— Простите, сэр?

— Мне нужно повидать профессора Лотиана.

— Профессора Лотиана, сэр?

— Да, пожалуйста.

— Профессора Лотиана нет, сэр. К нам прибыла только миссис Лотиан и строго наказала, чтобы ее не беспокоили. Так что, боюсь, мы ничем не можем вам помочь. Всего хорошего.

— Да что ж это такое! — закричал Гай Уорсли. Уже во второй раз за день он был на грани отчаяния.

Джаспер Лотиан уже подъехал к клубу «Реформ», когда вдруг обнаружил, что у него нет бумажника. Он не на шутку рассердился. Он знал, где его искать: бумажник остался у Ванессы. Черт! Теперь придется возвращаться. Он не собирался оставаться без бумажника три дня, как бы ни была Ванесса занята. Лотиан вошел в офис клуба и взял в долг пятифунтовую купюру, затем выбежал на улицу и остановил такси.

— Пожалуйста, к отелю на Безил-стрит, — велел он.

Гай стоял у отеля, глядел, задрав голову, на здание и думал: как странно, что оно построено прямо над станцией подземки. И соображал, что же делать дальше. У него снова кончились деньги. Как это ни смешно, но в данный момент он был не ближе к встрече с Джаспером Лотианом и спасению своей книги, чем неделю назад. Теперь «Литтонс» пришел конец. И все из-за него. Какой кошмар! Какая гадкая история. Что теперь ждет его книгу? Ее же уничтожат!

— Что ж, пожалуй, пора приступать, — сказал Оливер, вздохнув. — Прошу прощения за Селию.

— Но вы ведь, надо полагать, можете поставить подпись за нее?

— В данном случае — да, — согласился Оливер, — поскольку здесь присутствуют двое из трех директоров.

Вид у него совсем несчастный, подумала ММ. Такой же, наверное, сейчас и у нее самой. Как все это ужасно. Совершенно ужасно. Сам вид этого ненавистного соглашения был ей омерзителен.

— Я уверен, что всем все вполне ясно. Мистер Бриско, вы удовлетворены?

— Полностью, — ответил Питер Бриско.

— Оливер? Мисс Литтон, что скажете?

— Не могу сказать, что я довольна, — произнесла ММ. Она видела, как нахмурился при этом Мэтью Браннинг. Ей было наплевать. Конечно, она подпишет треклятый договор, но ее мучила вина перед памятью отца, и нужно было ясно дать понять своим обидчикам, что если она это и сделает, то против своей воли. ММ изо всех сил пыталась придумать какой-то тактический ход, соображала, какой бы коварный задать вопрос, чтобы еще хоть на время оттянуть подписание соглашения в надежде на приезд Селии. На всякий случай. Что-нибудь посложнее, что займет немало времени. — Не могли бы мы еще раз просмотреть параграфы об обязательствах сторон? — предложила она.

Гай уже было двинулся прочь от гостиницы вниз по Безил-стрит к магазину «Хэрродс», когда за его спиной внезапно остановилось такси. Он обернулся из праздного любопытства: еще один счастливчик прибыл в этот роскошный отель. И вдруг оторопел. Это был Джаспер Лотиан. Нет, быть не может. Наверное, у него галлюцинации. Или он спит. Или еще что-то подобное. Гая уже ничто не удивляло. Ведь уже много часов подряд он постоянно думал об одном и том же человеке. И все же… это был Лотиан. Никаких сомнений. Вид у профессора был весьма решительный, немного рассерженный. Он велел такси подождать и вошел в отель. Гай, ни секунды не колеблясь, развернулся и кинулся за ним.

— Видите ли, мне кажется, это неверно в правовом отношении, — сказала ММ. Она понятия не имела, был ли смысл в том, что она говорила, или нет. Ей требовался только повод придраться. Любой.

— Что вы об этом думаете, мистер Бриско?

— Сомневаюсь, — ответил Питер Бриско.

Он был явно раздосадован. Зачем ММ тянет резину, ведь все равно уже ничего не изменить. К тому же встреча была предварительной, подписывался еще не окончательный документ, а только перечень пунктов соглашения. Хотя, с другой стороны, ММ, конечно, права: несмотря на то что документ не связывал их в правовом отношении, он все же фиксировал намерения сторон, их готовность принять на себя некие обязательства. И отказаться от него будет потом очень непросто. Гораздо безопаснее сразу все уточнить.

— Видите ли, я уверена, что нужно урегулировать этот момент именно сейчас. Иначе это вызовет переполох среди наших авторов. Как только до них дойдет новость о нашем слиянии, они начнут искать других издателей — они же заключали контракты с нами. Поэтому я хотела бы знать, будем ли мы возобновлять эти контракты при создании новой совместной компании? Или это будут договоры только с «Браннингз» в обход нас? Вопрос очень непростой.

— Ну что ты будешь делать! — Мэтью Браннинг устало откинул со лба волосы. Взглянул на часы. — Вы действительно считаете, что это нужно оговорить прямо сейчас? Мне этот вопрос кажется побочным. Отнюдь не ключевым для нашего соглашения.

— Может быть, для нас он и не является ключевым, — настаивала ММ, — но для наших авторов представляет чрезвычайную важность. И знаете, Мэтью, мой отец всегда говорил, что авторы — это наше единственное реальное богатство. Без них…

— Успокойся, ММ, — попросил Оливер. Даже в его голосе начало звучать нетерпение. — Я уверен, Мэтью не горит желанием знать, что наш отец думал об авторах.

— Так пусть знает, — резко сказала ММ. Она вдруг разозлилась, и очень сильно. В конце концов, компания, которую они готовы уничтожить одним росчерком пера, — это творение их отца: прекрасный, авторитетный, когда-то процветавший издательский дом. И то, что отец думал об авторах, имеет огромное значение. Потому что без их отца Мэтью Браннингу сейчас нечего было бы покупать. И если он не желает об этом слышать, то он просто дурак. — Я считаю это принципиально важным. Давайте попробуем посмотреть на данную проблему с позиций авторов. Что они предпримут, если узнают, что их вдруг начнет издавать совершенно иная фирма? Поэтому мне кажется…

Неожиданно ММ стало весело. Это напомнило ей одну игру в детстве. Где нужно было говорить на определенную тему две минуты подряд, ни на секунду не прерываясь и ни разу не повторяясь. Только сейчас ММ намеревалась говорить значительно дольше. И заставить наконец говорить Оливера.

Джаспер Лотиан недовольно взглянул на Гая.

— Кто вы такой и что вам нужно? — спросил он.

— Я Гай Уорсли и хочу с вами поговорить, — ответил Гай, — только и всего. И, я думаю, мне придется кое о чем вас попросить.

Взгляд Лотиана стал жестким и враждебным. Но в глубине глаз пряталось еще кое-то: это был страх. Гай это понял и обрадовался: стало быть, Лотиан знает, что Гай может быть опасен. А следовательно, у Гая есть шанс выстоять и победить в этой схватке. В этом он не сомневался.

Они расположились в холле отеля. «Странная обстановка, — подумал Гай, — комфорт и элегантность, превосходная мебель, чудная живопись, несколько благовоспитанных гостей: трудно представить, какая тяжелая драма может вот-вот разыграться в этом великолепном интерьере».

— Что ж, — сказал Лотиан, — я даю вам… — он взглянул на часы, — две минуты.

— Прекрасно. Достаточно будет и одной. Легко. Я не займу вашего драгоценного времени. Так вот. Я знаю все о ваших отношениях с Бартлетами. Если вы будете настаивать на запрете издания моей книги, мне придется обо всем рассказать своему адвокату. Вот и все. Приятного отдыха. — Гай встал, одарил Лотиана особенно любезной улыбкой, которую обычно приберегал для хорошеньких юных особ и изредка для богатых дам постарше, и взял свою газету. — Боюсь, вам придется заплатить за чай, потому что у меня осталось всего полкроны.

— Нет, подождите. Минуточку.

— Честное слово, в этом нет нужды. Мне нечего больше добавить, а вам нельзя терять время. Все чрезвычайно просто. В понедельник утром мы с нетерпением ждем вашего письма с разрешением на публикацию. Естественно, как только мы его получим, я сочту вопрос закрытым и никогда никому ни о чем не расскажу. Вот вам мое слово.

— Ваше слово! Помилуйте. И вы хотите, чтобы я вам поверил?

— Думаю, придется. Кто выиграет, если книгу напечатают? Разве не вы? В случае если вас будут ассоциировать с главным героем, вы должны даже радоваться тому, что этот человек гетеросексуален. Ну, вы же читали книгу. Это просто прекрасный выход, вам не кажется?

Молчание, затем:

— Вы виделись с Сюзанной?

— С Сюзанной? — Гай напустил на себя выражение, которое его мама называла озадаченным видом. Он принимал его всегда, когда ему нужно было изобразить негодующую невинность. Мама говорила, что именно это выражение подсказывало ей — и только ей, — что он виноват. — Нет, разумеется, не виделся. Я пытался с ней встретиться, но ее мать отослала меня прочь: в тот день Сюзанна куда-то уехала. Спросите ее, если не верите мне.

— А почему, собственно, кто-то должен поверить вашей нелепой истории?

— Не знаю. А почему в моей книге кто-то должен непонятно с кем отождествлять моих героев? По-моему, это так же нелепо. Но найдется человек, который мне поверит. Хороший журналист, например. Начнет докапываться. В конце концов, в академических кругах вы фигура хорошо известная. Могут обнаружиться люди, которые в то время находились рядом с вами, которые что-то подозревали, и вот… в общем, для вас это нежелательный вариант, так ведь? Я думаю, вам непременно нужно сделать то, что я предлагаю. Допустить книгу к изданию. Честно говоря, мне кажется, вы делаете из мухи слона. На мой взгляд, не существует ни малейшей опасности, что кто-то свяжет эту историю с вашей личностью. Вы явно переусердствовали. Наверное, от сознания своей вины. Короче, я даю вам на обдумывание эти выходные. Никакой спешки. Но письмо потребуется. К утру понедельника. После этого… в общем, у меня есть большой друг в «Дейли миррор»…

— Джаспер! Вот ты где! Я думала, ты будешь ждать возле стойки портье. А… — Ванесса улыбнулась Гаю. — Простите, мы не знакомы…

Лицо ее пылало, зеленые глаза блестели. Она действительно очень красивая женщина, подумал Гай, улыбнулся ей в ответ и протянул руку:

— Миссис Лотиан? Я Гай Уорсли. Это я написал книгу «Бьюхананы».

— Вы? — Она взглянула на него уже с более жестким выражением. И внезапно показалась ему менее красивой.

— Да. Вы уж извините, что я доставил вам столько хлопот. Я вовсе этого не хотел.

— Не понимаю, о чем вы, — холодно произнесла она.

— Честное слово. Мой кузен Джереми — он учился в колледже Святого Николая, знаете ли, в тысяча девятьсот пятнадцатом году — был огромным почитателем вашего мужа. Огромным. Говорил, что профессор Лотиан стал для него эталоном. Он перезнакомился со всеми его студентами и пытался как можно больше разузнать о нем. Сказал, что это просто идеал человека и педагога. — Гай улыбнулся ей своей невинной улыбкой.

Ее лицо осталось каменным.

— Понятно. Что-то я такого не припомню. Джереми… А как его полное имя?

— Я его знаю, — вдруг заговорил Лотиан. — Джереми Бейтсон. Не очень способный малый, насколько я помню.

— Разве? — изумился Гай. — Он сейчас процветает. — Гай просто наслаждался этим диалогом. — Преподает, и очень успешно. Кстати, он кое-что пописывает для прессы. Под псевдонимом, конечно. В общем, он знаком с массой журналистов, и прочее, и прочее. Ну, не смею вас больше задерживать. Благодарю за чай, профессор. С нетерпением жду вашего ответа. В понедельник. Ну, скажем… к десяти?

— Погодите! — поднялся Лотиан. — Одну минуту.

— Простите, не могу, честное слово, — сказал Гай, — я страшно тороплюсь. Мне казалось, что вы тоже спешите. — И он направился к конторке портье. — Вы разрешите мне воспользоваться вашим телефоном?

— Прошу прощения, мистер Браннинг, звонит леди Селия Литтон. Она хотела бы поговорить с мужем. Буквально минуту. Просит прощения за то, что прерывает ваше заседание, но утверждает, что это очень важно. Просто очень.

— Но предположим, — сказал Оливер, погружаясь в свое кресло и устало приглаживая рукой волосы, — предположим, что Лотиан не напишет нам письма?

— Гай совершенно уверен, что он это сделает.

— Гай был совершенно уверен и в том, что ничего не случится, если он выкроит кусок из жизни Лотиана и вставит его в роман.

— Я понимаю. Но это совсем другой случай.

— А я не понимаю. С чего вдруг Лотиан пойдет на попятную?

— Гай не сказал мне. Заверил, что не может. Сказал только, что у Лотиана нет выбора — он это точно знает. Лотиан такое письмо напишет. К утру понедельника. Я считаю, нужно поверить Гаю.

— Что ж, — со вздохом добавил Оливер, — очень надеюсь, что так и будет. «Браннингз» мы все равно уже упустили. Они больше никогда не захотят иметь с нами дело.

— Вот и хорошо, — заметила ММ, — они несносны.

— Несносны, потому что богаты. Так вот, я не поверю всему этому до тех пор, пока не буду держать в руках письмо Лотиана.

— Будешь. В понедельник утром. Самое позднее в десять часов, как считает Гай.

— Откуда у него такая уверенность?

— Понятия не имею. Но он не сомневается в этом. Пожалуйста, Оливер, уймись. Я тоже полагаю, что все будет хорошо. Ах, кстати, к вопросу о письмах! ММ, тут есть письмо для тебя. Я лично взяла на себя его доставку. От очень милого, очень высокого, очень симпатичного человека. Вот оно.

— Спасибо, — сказала ММ. Слегка покраснев, она взяла письмо и вышла из комнаты.

Оливер вопросительно поднял брови.

— То, что надо, — улыбнулась Селия. — Слишком хорошо, чтобы быть правдой.

— Я рад за нее, — ответил Оливер и улыбнулся, причем весьма самодовольно, как показалось Селии. — Значит, она послушалась моего совета.

Селия вернулась к себе в кабинет и села за стол. Она вдруг почувствовала невероятную усталость. Взглянула на часы. Почти три. Корабль уже отплыл. Себастьян уехал.

Боже, что с ней происходит? Вся ее храбрость в момент улетучилась. Она почувствовала, что слезы вновь подступают к горлу, а в груди стоит ком невыносимой боли. Она встала, прошлась по комнате, снова села. Не помогло. Ничто не помогало. И не могло помочь. Она закрыла лицо руками и расплакалась и, начав, уже не могла остановиться. Боль охватила ее, целиком овладела ею. Как же это выдержать, как пережить, как снова стать самой собой?

— Селия, Селия, дорогая моя! Ну, ну, успокойся. — Это была ММ, голос ее звучал мягче и даже ласковее обычного.

Селия глубоко вдохнула и, откинув голову назад, взглянула ей в лицо. Устрем ленные на нее глаза ММ уже больше не обвиняли, не были враждебными. Они излучали одно только сочувствие и сострадание.

— Мне… очень жаль тебя, — сказала она.

— Спасибо, ММ. Я этого не заслуживаю, я знаю. Но это помогает.

— К сожалению, — добавила ММ, поглаживая Селию по волосам, — мы не всегда получаем то, что заслуживаем. Неважно, хорошее или дурное.

— Да, это верно. Бедная Сильвия уж точно не заслуживала того, что выпало на ее долю, — некстати заметила Селия.

— Да. Бедная Сильвия. Ты была ей хорошим другом. Таким же ты всегда была и мне.

— Ах, не знаю… Я забрала у нее дочь.

— Селия! А тебе не кажется, что она боролась бы за нее, если бы та действительно была ей нужна?

— Не уверена, — со жгучей откровенностью призналась Селия, — может быть, и нет. Сильвия мне очень… доверяла.

— На меня она всегда производила впечатление очень сильной личности. Думаю, будь она не согласна, она бы не сидела сложа руки. В любом случае ты…

— Только не говори, что я сделала для Барти много всего замечательного, — это весьма сложная тема.

— Ладно, тебе я говорить не стану, но оставлю свое мнение при себе.

Селия попыталась улыбнуться.

— А у меня все кончено, — объявила она, — мой… роман. Я просто хочу, чтобы ты знала. Поэтому я и плакала. Поэтому и продолжаю плакать.

— Я понимаю. Спасибо, что сказала мне. Я очень благодарна тебе за такое доверие. Честно говоря, я даже рада. Потому что это… — ММ замялась, затем закончила: — Нужно ради семьи. Ради всех нас.

— Ты хотела сказать «ради Оливера»? На самом деле я сделала это именно ради него. Не ради семьи. Он такой хороший, преданный и так любит меня. Я недостойна его. — ММ молчала. — У меня огромное чувство вины перед ним, — призналась Селия, — отчаянной вины, ММ. Даже теперь мне трудно начать прощать себя. Его преданность просто поразительна. Я… О боже, мне так стыдно. Я презираю себя, ММ, как только подумаю, что могла так поступить. Пойти на такое только ради своего собственного счастья. Эгоистического счастья.

— Видишь ли, — осторожно заметила ММ, — он человек… трудный. Я об Оливере. Особенно с войны.

— Да-да, — кивнула Селия, — я прекрасно знаю. Но это же не довод. Я долгое время уговаривала себя, использовала это в качестве оправдания моей измены. Но все не так. Совсем не так. Боюсь, я просто гнилая личность, ММ, насквозь гнилая.

— Никакая ты не гнилая, Селия, — вдруг резко сказала ММ. — Я просто не могу допустить, чтобы ты так о себе думала.

— Это так, так, — прошептала Селия. Она снова заплакала, утратив над собой всякий контроль. — Я всю жизнь постоянно обижаю людей. Ты только посмотри, сколько горя я принесла Себастьяну, не говоря уже об Оливере. И сколько времени Себастьяну теперь понадобится, чтобы оправиться от этого оскорбления? Я уничтожила его только из собственного эгоизма.

— Ну, Себастьян и сам изрядный эгоист, вот что я тебе скажу, — сухо объявила ММ. Она немного помедлила. — Селия…

— Да?

— Я подумала, что есть кое-что, о чем ты должна знать. Возможно, тебе станет легче. Вообще-то, мне очень трудно тебе это говорить, и я не вполне уверена, что должна так поступить, но… обстоятельства вынуждают. Поэтому большого вреда, мне кажется, это не принесет.

Слезы Селии тотчас высохли. От любопытства. Она откинулась в кресле и взглянула на ММ.

— Ну давай, — сказала она, — говори.

Было просто удивительно, насколько это помогло. Ослабило вину, неприязнь к самой себе. Селия сидела и думала. Думала о том, что у ее мужа, которого она всегда считала предельно верным и преданным ей, влюбленным только в нее, оказывается, был роман с другой женщиной. Она почувствовала огромное облегчение. Значит, она не ничтожная, дешевая прелюбодейка, каковой себя считала. Нет, конечно, все это так, но теперь, по крайней мере, у нее было смягчающее обстоятельство. Селия могла вернуться к Оливеру, просить у него прощения, пусть даже молча, и при этом знать, что и его тоже было за что прощать. И что еще более важно — она могла простить себя. Хотя бы немного. Это было очень приятно. Просто на удивление. Измена Оливера многое объясняла: его отказ обсуждать что-либо, конфликтовать с ней. Вероятно, он полагал, даже опасался, что это приведет его к признанию в собственной неверности, к усилению их взаимной враждебности и повысит вероятность ее ухода из семьи. Так бы и произошло. Она бы ухватилась за предлог, который оправдал бы ее измену, и сбежала бы. Селии было обидно, что Оливер изменил ей, но, как ни странно, длилось это состояние недолго. Все же Оливер продолжал ее любить, несомненно и безоговорочно. Теперь, после скандала с Барти, Селия уверовала в его чувства и уйти от него все равно бы не смогла.

Она подумала о Фелисити, с ее милым лицом и мягкими манерами, с ее преданностью своей семье. Эта женщина так нравилась Селии. И ей никогда бы в голову не пришло в чем-то ее подозревать. А ведь мама, помнится, говорила, как сексуальна, на ее взгляд, Фелисити. Все-таки мама потрясающе проницательна и хитра.

Однако какая наглость — ведь Селия была так гостеприимна к Фелисити, опубликовала ее стихи, открыла ей огромные возможности. И так повести себя! Внезапно Селия поняла, что не злится на Фелисити. И это тоже помогло ей почувствовать себя легче. Интересно, продолжается ли этот роман? Конечно нет. Не может быть, она бы знала. Но… она же не знала до этого. И даже не подозревала. Что ж, теперь-то уже продолжения точно не будет.

Селия улыбнулась про себя своему нелепому негодованию и попыталась припомнить, как вели себя Фелисити и Оливер во время пребывания в Эшингеме. Оливер явно был ею увлечен. Но не более того. Однако потом его увлечение, должно быть, получило продолжение. Точно. Когда же это началось? Когда же это могло случиться?

— Ах вот оно что, — произнесла она вслух, — вот оно что…

Это было после его первой поездки в Штаты. Оливер тогда вернулся домой и впервые после войны пожелал заняться с ней любовью. Ясно, значит, вот что сумела сделать для него Фелисити. Подготовить его к встрече с женой… Вернуть, так сказать, к земным радостям.

— Ну, Оливер, — сказала Селия вслух, — и темная же ты лошадка. Еще какая темная!

Эта мысль привела Селию в возбуждение. Какая же она недотепа, что даже Оливер с легкостью обвел ее вокруг пальца. А еще считает себя искушенной…

Дверь отворилась. Заглянул Оливер:

— Ты в порядке, моя дорогая?

— Да, спасибо, — улыбнулась она.

— Ты выглядишь лучше.

— И чувствую себя лучше. Спасибо.

— Тебе надо бы поехать домой. Немного отдохнуть. Ты очень утомилась за это время, а до понедельника никто из нас все равно ничего сделать не сможет. Господи, хоть бы все уладилось! С этим Лотианом.

— Так и будет, Оливер. Я точно знаю.

— Надеюсь. Да, кстати, вот, тебе только что принесли.

И он положил на стол сверток.

— Спасибо, — опять сказала она. — Я вскрою его позже.

— Хорошо. Так я велю, чтобы Дэниелз отвез тебя домой?

— Чуть-чуть попозже.

Она все-таки взяла сверток и пересела на диван. Сверток был большой и довольно тяжелый. Похоже, какая-то рукопись. И точно, рукопись. Из нее выпал конверт. Письмо на плотной белой бумаге, покрытой черным небрежным почерком…

Любимая моя!

К тому времени, как ты это получишь, я уже буду далеко в морях. Может быть, меня даже укачает. Моряк я никуда не годный. Что ж, это отвлечет меня от печальных мыслей.

Я посылаю тебе рукопись второй части «Меридиана». Мне хочется, чтобы она была у тебя и, конечно, у «Литтонс». Я не могу даже представить себе другого издателя. Ведь никто так не знает и не понимает «Меридиан», как ты, никто так не воздаст ему должное. И никто другой не заслуживает его.

Я пишу тебе короткое письмо, потому что, если я начну рассказывать о том, как люблю тебя, какое невероятное счастье ты мне подарила, я никогда не остановлюсь.

Я только хотел попрощаться с тобою: любовно, нежно, от всего сердца. И дать возможность «Меридиану», который на самом деле свел нас с тобой, сделать так, чтобы мы не совсем расстались.

Спасибо тебе, что ты есть.

Себастьян

Селия долго сидела на диване, держа в руках рукопись, — все, что у нее осталось от Себастьяна. Потом встала и направилась в кабинет к Оливеру.

— Вот, — сказала она. И положила рукопись ему на стол, — смотри. Теперь, что бы ни случилось, «Литтонс» в безопасности.

Эпилог

17 марта у Селии Литтон родился сын.

— Готова поспорить, что ты рад, Джайлз, — сказала Венеция, когда автомобиль уже вез их в направлении Харли-стрит, к месту их первого свидания с маленьким братом. — А если бы родилась еще одна девочка?

— Я сбежал бы из дому, — ответил Джайлз. И усмехнулся.

— Ты это уже сделал много лет назад, — отозвалась Адель. — Везет же тебе, как бы мне хотелось, чтобы нас с Венецией тоже отправили в интернат. Терпеть не могу эту мисс Вулф. Как она мне надоела!

— А вы труди тесь поусерднее и поступайте в Сент-Полз, как Барти. Ей там очень нравится, правда, Барти?

— Да, — подтвердила Барти, — очень.

— Что делать, мы же не такие умные, как Барти, — вздохнула Венеция.

— Ерунда. Вы обе ужасно умные.

— А вот и нет.

— Ну хорошо, — согласилась Барти, — допустим, в учении вы мне уступаете. Зато вы намного лучше меня танцуете и читаете стихи, общаетесь с людьми и ездите верхом.

— Вот это правда. Мы станем тренерами по выездке, скажи, Венеция?

— Да, и будем жить в Эшингеме. Поэтому нам вообще ни к чему учиться. Глядите, мы уже подъехали. Спасибо, Дэниелз.

Оливер, улыбаясь, вышел из палаты Селии:

— Вам придется минутку подождать: у мамы сейчас много посетителей. Джек и Лили уже уходят.

— Значит, они видели ребенка раньше нас? Так нечестно.

— Понимаю вас и сочувствую. Но завтра они уезжают в Нью-Йорк, и у них очень много дел.

— В Нью-Йорк! Везет же! А почему они не могут взять с собой нас? — спросила Адель.

— Скажешь тоже, — усмехнулся Джайлз.

— Нет, почему? Они же все время обещали, что возьмут, а как только все решилось, они в ту же минуту сказали, что не возьмут.

— Наверное, менеджер Лили решил, что ей и мужа будет вполне достаточно для этой поездки. Это вроде как запоздалый медовый месяц — у них его практически не было. К тому же Лили сможет познакомиться там с некоторыми директорами трупп, и…

— Интересно, ей там тоже придется лежать на отборочной кушетке? — спросила Венеция.

— Венеция! Откуда у тебя такие сведения? — удивился Оливер. — Бог знает что болтают эти девчонки!

— Мы все знаем, — важно заявила Венеция. — В школе мне кто-то о кушетках сказал, а потом я спросила у Лили. Она объяснила, что это такие красивые диванчики, на которые ложатся актрисы, а продюсеры решают, хорошо они смотрятся или нет.

— Ох, — вздохнул Оливер, — прекрати, пожалуйста.

Дверь открылась, вышли Джек и Лили.

— Всем привет, — воскликнула Лили. — Как жизнь?

— Мы ревнуем, — процедила Адель.

— Сердимся, — добавила Венеция.

— Мы хотим поехать с вами в Голливуд.

— Я понимаю, мои хорошие, мне бы тоже этого хотелось. Но вы же знаете, что это очень дорого стоит, и…

— Папа мог бы заплатить, правда, папа? Он теперь очень богатый, потому что «Бьюхананы» побили все рекорды и новый «Меридиан» тоже. Он бы не возражал, он бы…

— Адель, в Нью-Йорк вы не поедете, уже сто раз сказал, — рассердился Оливер, — и пожалуйста, чтобы я больше об этом не слышал. Так вы хотите посмотреть на брата или нет?

— Да, хотим.

— Тогда идемте.

Джек и Лили послали всем воздушный поцелуй и исчезли на лестнице. Они выглядели очень счастливыми и действительно были счастливы. Просто не верится, думалось Джеку. Все прошло так замечательно. У них состоялось чудесное венчание в Старой церкви Челси, а потом был прием в доме на Чейни-уок. Селия уговорила всех, чтобы ей позволили его организовать, а Лили убедила всех согласиться. У Джека произошел немного трудный разговор с Селией, но, когда все осталось позади, они снова вернулись к старым добрым отношениям. Он по-прежнему чувствовал легкое разочарование в ней, но, похоже, все постепенно налаживалось: Себастьян уехал в Америку, у Селии родился ребенок, и все это вместе со спасением «Литтонс» от банкротства делало Оливера очень счастливым. Наверное, на Селию тогда просто нашло какое-то затмение. Временное. Джек и сам был не чужд таким безумным состояниям. И, признаться, старина Оливер все-таки немного скучноват. Поэтому нельзя во всем винить только Селию. А теперь, когда сам Джек купался в счастье, ему было так легко все прощать и забывать.

Помимо того, что Лили согласилась выйти за него замуж, ему крупно повезло еще кое в чем. Лорд Бекенхем, с которым они всегда хорошо ладили и который проникся к Лили самыми нежными чувствами — поначалу даже слишком нежными, но Лили сказала, что ей прекрасно удалось управиться с его светлостью, — как-то упомянул, что Королевскому клубу охоты и рыболовства требуется управляющий и не хочет ли Джек, чтобы он замолвил за него словечко. Джек пришелся там по вкусу, и ему предложили по-настоящему интересную работу. Ту, которая была ему куда более по душе, нежели издательское дело.

А теперь они с Лили поплывут в Нью-Йорк. На «Мавритании». И это наверняка будет здорово. И он, конечно, повидается со всеми американскими Литтонами, которых Джек очень любил. В том числе и Кайла, — говорят, парень прекрасно работает в одной издательской фирме. Оливер сообщил ему, что хотел бы взять его к себе в «Литтонс Нью-Йорк», которое тоже процветало. Единственной проблемой оставался злобный Лоренс, владевший сорока девятью процентами акций издательства и, по словам Оливера, склонный делать всякие пакости. Но пока что он притих. Джек подумал, что хорошо бы им с Лили познакомиться с этим Лоренсом. Уж больно он зловещая фигура. Словно персонаж какого-то средневекового романа.

— Поедем, дорогая, — сказал он, когда они вышли на улицу и поймали такси. — У нас еще много дел: надо собирать вещи.

Лили ответила, что у него, может, и много дел, но ей хватает и своих, так что если он надеется, будто она примется за его дела, то сильно ошибается: сейчас она намерена отправиться по магазинам.

Селия лежала в подушках, держа на руках малыша, завернутого в густые оборки. Она улыбнулась вошедшим:

— Всем привет. Входите и поздоровайтесь с братом. Мы, наверное, назовем его Кристофером, коротко — Кит. Как вы думаете?

— Хорошее имя, — одобрил Джайлз.

Он слегка смущенно улыбнулся Селии. Вся ситуация казалась ему немного неловкой: родители уже старые, и все такое осталось позади, и вдруг они производят ребенка. Однако они вроде бы вполне довольны. И слава богу, что это мальчик.

— Ой, какой он хорошенький, — изумилась Адель, — какой крохотный. Ты посмотри, он шевелит всеми своими пальчиками.

— Надеюсь, их всего десять, — усмехнулась Барти. И подставила малышу свой палец. Тот крепко ухватился за него и слепо прищурился на нее своими голубыми глазками.

— Мы тут с Уолом подумали: может быть, ты хотела бы стать его крестной мамой? — спросила Селия у Барти. — Поскольку ты, строго говоря, не связана с ним кровными узами. Как ты на это смотришь?

— Это было бы… чудесно, — ответила Барти. Она вспыхнула от удовольствия и улыбнулась Селии восторженной улыбкой. — Не могу даже представить, есть ли что-то такое, чего мне хотелось бы больше.

— Вот и славно. Значит, договорились. Ты сможешь как следует присматривать за ним.

— Да, за его духовным благоденствием, — пошутил Джайлз, — ведь именно этим занимаются крестные, правильно?

— Правильно, — подтвердила Селия.

— Мама, а можно его подержать? Если мы будем очень, очень осторожны?

— Да, только по одному разу. Идите вон к тому стулу.

В дверь заглянула недовольная медсестра:

— К вам еще посетители. Мисс Литтон. Вообще-то, время вышло, я не имею права ее впускать…

— А вы попробуйте ее не пустить, — рассмеялась Селия. — Входи, ММ. Знакомься с Китом. А где Гордон и Джей?

— Дома, играют в паровозики, — сказала ММ.

У нее было слегка недовольное выражение лица. Открытие, что у Гордона Робинсона целая комната в доме была отведена под железную дорогу «Хорнби»[41] с настоящими, то есть игрушечными, станциями, туннелями, семафорами и стрелками, повергло ее в шок. Зато это значительно облегчило вхождение Гордона в жизнь Джея. Кроме того, Джей быстро обнаружил, что у Гордона, помимо книг, имелась и другая страсть — наблюдение за птицами. И теперь оба все выходные проводили за городом: бродили по окрестностям Эшингема, сидели в укрытиях, глядели в бинокль, собирали и описывали птичьи перья. Гордон пообещал, что когда Джею исполнится восемь лет, он возьмет его в Шотландию, в Хайлендз, наблюдать за орлами. Джей тут же завел календарь примерно на триста дней до этого момента и каждый вечер зачеркивал одну клеточку.

— А вот и наш Кит, так мы решили его назвать. В окружении твоих предстоящих свадебных подружек.

— Сегодня утром у нас была примерка, — улыбнулась Венеция. — Получаются такие красивые платья!

— Я рада, что они вам нравятся, — сказала ММ.

То, что Гордон все-таки настоял на венчании, явилось еще одним потрясением для ММ. Церемония должна была произойти в маленькой церкви в Эшингеме, скромно, но по всей форме.

— Вот тогда-то и выяснится, что я не была замужем за Джаго, — тревожилась ММ, — это вот-вот произойдет. И что мне теперь делать?

— Ничего не говори ему, — посоветовала Селия. — Во время войны было разрушено огромное количество церквей. Там погибли все записи. Давай будем считать, что ваш брак с Джаго был зарегистрирован как раз в одной из них, а, ММ? Во всяком случае, викарию потребуется только свидетельство о смерти Джаго. А у тебя оно есть.

— Нет, — решительно возразила ММ, — нет, я не смогу так поступить. Я никогда не обманывала Гордона и не хочу начинать с этого нашу жизнь. Я… мне придется все ему рассказать. И я сделаю это сегодня.

На следующий день ММ снова объявилась в больнице — в очень веселом настроении.

— Ты не поверишь, — сказала она, — но он догадался.

— Да что ты говоришь?

— Да. Когда я ему призналась, он принялся хохотать. И заявил, что ему просто не хотелось смущать меня этим сообщением, потому что я изо всех сил старалась скрыть это от него. Похоже, все в полном порядке, его это ничуть не смутило.

— Странные люди, эти мужчины, — заметила Селия.

В тот же день, чуть позже, к Селии приехали родители. Леди Бекенхем взглянула на младенца и одобрительно кивнула.

— Отлично, — похвалила она, — молодец, Селия. Он в точности похож на своего отца. Просто копия. Больше, чем все остальные дети.

В палату вошла молоденькая и очень хорошенькая медсестра:

— Прошу прощения, леди Селия, но пришел мистер Драммонд и желает видеть вас. Не могли бы ваши гости немного подождать за дверью?

— Конечно-конечно, — сказал лорд Бекенхем. И передал младенца обратно дочери. — Прекрасно, Селия. Прелестный паренек. Так где вы хотите, чтобы мы подождали, милое дитя? — обратился он к сестричке. — Ведите, я последую за вами хоть на край света.

— Лорд Бекенхем… — только и успела произнести леди Бекенхем, но тот уже исчез за дверью.

Селия откинулась на подушки, благодарная судьбе за мгновение тишины и покоя. Она посмотрела сверху вниз на Кита и улыбнулась, и сын ответил ей невидящим взглядом. Вот уж действительно точная копия отца. Это, по крайней мере, была чистая правда.