Патрик Рамбо

Деревенский дурачок

Посвящается Тьо Хонг

и моему дорогому ушедшему

двоюродному брату Фредерику Бону,

воспоминание о котором подсказало мне:

«Напиши роман, нанизывая вымыслы,

несбыточные желания и легенды».

И вот я с удовольствием перебираю

вымыслы, несбыточные желания

и легенды прошлого,

повернув время вспять

Париж, 1995 год

Пью себе тихо-мирно холодное пиво на террасе кафе на улице Монторгёй. Почему бы и нет, если только-только выздоровел после тяжелого гриппа, и выздоровел по-настоящему, телом и душой. Разворачиваю газету, рассеянно просматриваю передовицу. Что такое? Ни одной фотографии. Странно. «Дирекция „Рено“ прилагает все усилия к тому, чтобы работа на предприятии возобновилась». Забастовка в пригороде Бьянкур! Чушь какая-то! Там завод сто лет как закрыли, впрочем, сейчас столько забастовок, наверное, я перепутал. Листаю дальше, мелькают заголовки. Боже! С ужасом читаю: «Вьетнамские войска выведены из Лаоса». «Депутаты РПФ[1] во избежание роспуска партии приняли решение переименовать себя; отныне они „социальные республиканцы“». «Прекращение военных действий в Корее». Статья о книге Фабр-Люса «Перспективы развития алжирского вопроса». Одна из колонок подписана Жаком Фове… Мигом складываю газету, смотрю, какое число: 8 мая 1953, пятница, № 2576, десятый год издания. Так, спокойно, не иначе приложение к сегодняшнему номеру, юбилейная вкладка, факсимиле, правда, не пойму, что за дата. Спросим у продавца газет.

— Я сейчас купил у вас номер «Монда».

— И что же?

— Взгляните: тысяча девятьсот пятьдесят третий год.

Продавец нацепил очки:

— Верно, только вы его купили где-то еще, я не торгую коллекционными номерами.

— Как же так! Неужели не помните? Я покупал у вас газету только что!

— Покупали, но другую.

— Я взял ее вон из той стопки.

— Убедитесь сами, там последний выпуск.

— Других у вас не было и нет?

— Непроданные номера потом разносят по домам.

— А этот, тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, мне приснился?

— Ну…

— Вы уверены, что не могло быть специального выпуска или…

— Насколько мне известно, нет.

— Откуда же он взялся?

— Кто-то подшутил над вами, мсье.

Подшутил! Продавец съежился под моим возмущенным взглядом. В Париже нетрудно купить старую газету, но она бы пожелтела от времени, потерлась на сгибах, а эта недавно вышла из типографии, еще пахла свежей краской. Кому бы пришло в голову отпечатать газету сорокалетней давности и тайком подсунуть в стопку новых, исключительно чтобы разыграть меня? Бред! Но ведь не в бреду я держал в руках белейшие хрустящие листы и вчитывался в статьи о событиях прошлого, теперь уже с предельным вниманием. Я пока что в своем уме. И во что бы то ни стало докопаюсь, откуда у меня номер 1953 года. Чудес не бывает. Эта мысль меня успокоила, и я принялся с любопытством листать газету. Что у нас на второй странице? События на Дальнем Востоке; материал о фальшивомонетчиках в Турции; расизм в республиканских кругах Вашингтона. А рядом, на третьей, заседания ассамблеи Совета Европы[2] перенесены в Страсбург. Сообщается к тому же, что перед Национальной компанией железных дорог стоит проблема повсеместной электрификации; что в Лионе и производители, и потребители ратуют за снижение цен. Передовица посвящена генерал-лейтенанту Насеру: «Вот уже десять дней в Каире ведутся переговоры, и в который раз окончательное решение проблемы откладывается на неопределенный срок».

Ничего интересного. Чем вообще примечателен 1953 год? Один из годов моего детства, не хуже и не лучше других. Я мало что о нем помню. Кажется, носил тогда короткие штаны из джерси с подтяжками, перекрещенными на спине. Кораблями мне служили картонные коробки, они отлично бороздили паркетный океан. Оловянные ассирийцы вперемешку с гусарами высаживались на ковер и шли на приступ старинного комода в стиле Людовика XV. Одного меня никуда не пускали, мой мирок ограничивался домом и двором; лишь в пятнадцать лет я смог перейти Сену и обследовать левый берег. Еще вспоминается, как я съезжал на санках по пологой улице Кантен-Бошар; за церковью Сен-Пьер-де-Шайо была лавочка, господин Баррюс торговал там кровяной колбасой вразвес; молоко тогда разливали половником в алюминиевые бидоны. По воскресеньям я заходил в ризницу, чтобы священник подписал мне карточку посещений мессы. По улице Марсо еще ходил трамвай… Хлопнула дверь. Вернулась Марианна. Вошла, примостилась на подлокотнике кресла рядом со мной, сбросила туфли на палас, откинула с лица черные с проседью витые андалузские пряди.

— Мечтаешь?

— Вспоминаю пятидесятые.

— Одолела тоска по детству?

— Ничуть не бывало. Просто мне в руки попала газета… Вот взгляни, ты тоже удивишься.

— Чему?

— Прочти-ка вслух заголовки.

— Пожалуйста, — насмешливо протянула она, со вздохом исполняя непонятный каприз. — «В США задержан информационный враг номер один». «Кобэ: японское экономическое чудо под угрозой»…

— Постой!

— Ты же просил прочесть заголовки в газете.

— Не в этой, в другой!

— В какой другой?

— На столе лежала еще одна.

— Нет, только эта.

Я опешил. Тот номер не мог испариться, я твердо знал, что так и не купил сегодняшний выпуск «Монда», однако именно он был у Марианны в руках. Расскажи я ей правду, она бы мне не поверила. Я притворился обиженным. Она презрительно хмыкнула и отправилась в ванную. Я прикинул, не поможет ли мне свидетель, продавец газет. А что, если он ответит Марианне: «Газета 1953 года? Что-то не припомню». Или еще того хуже: «Этот господин так нервничал, я поддакивал, чтобы он успокоился». Люди зачастую забывчивы и лживы, помощи от них не дождешься, придется все распутывать самому. Весь вечер я обшаривал комнату, но так и не нашел проклятую газету.

На набережной Сен-Мишель я выискивал у букиниста старые «Пари-матч» — каждый номер аккуратно обернут полиэтиленом. Я купил несколько, чтобы окунуться в атмосферу того времени, и вдобавок купил еще «Эспри», февральский номер 1953 года: «Станет ли Франция полицейским государством?»

Меня лихорадило, не терпелось внимательно изучить каждую — уютное кресло подождет, — я устроился на террасе кафе в Шатле. «Эспри»: исчерпывающая информация о зверствах колонизаторов на Мадагаскаре и в Тунисе. Резня в Марокко. Наши злоупотребления в Алжире. Мы обрекли вьетнамцев на полицейский режим Бао-Дая[3], а испанских республиканцев оставили умирать в застенках Франко. Жан Лакруа разносил в пух и прах католиков-фундаменталистов, обвиняя их в мракобесии. «Зеленые чалмы» в Египте объявили Кристиана Диора главным своим врагом. Что изменилось с тех пор? Бывший глава службы общей информации Виши вошел в правительство… Статьи я читал небрежно, зато долго рассматривал фотографии, чтобы оживить в памяти тот год. Технический прогресс торжествовал, то была эпоха целлофана, плексигласа, анилиновых красителей, немнущихся штанов из терилена или нейлонового поплина, чемоданчиков-проигрывателей. Мебель стала практичной, стандартной и уродливой, вся из палисандра и металла. В сельском хозяйстве маленький трактор окончательно вытеснил лошадь. В вагонах третьего класса были деревянные скамьи. Телефонные номера начинались с букв, их запоминали по ассоциации с Бальзаком, Боцарисом или Трюденом. Роже Вайян писал тогда роман «Бомаск», Ферре переложил на музыку стихи Рютбёфа, и до сих пор мы отдыхаем примерно как герой «Каникул господина Уло»[4]. Я не спеша шел домой, крепко прижимая к себе купленные журналы, чтобы они, не дай бог, не превратились в современные. Эта мысль меня забавляла. Улыбаясь, я вошел в прихожую. Марианна к тому времени вернулась. Слушала в спальне мои старые пластинки на сорок пять оборотов. Я узнал Белафонте.

Потихоньку приоткрыл дверь.

И по спине забегали мурашки.

Пластинка с Белафонте вращалась на проигрывателе в дерматиновом чемоданчике. Откуда-то взялись обои в цветочек. А главное, вместо Марианны я увидел девушку с волосами, забранными в хвост, она сидела перед желтым деревянным секретером, склонившись над раскрытой тетрадью, и грызла карандаш. Барышня пятидесятых, в этом не было сомнений: белые носочки, плиссированная юбка, широченный, туго стянутый пояс, яркий шарфик на шее. Она не услышала меня и не обернулась. Я поспешно захлопнул дверь. У меня закружилась голова.

Видение ошеломило меня, я не решался еще раз заглянуть в спальню, какое-то время стоял неподвижно, потом выпил несколько рюмок успокаивающей настойки на страстоцвете и флердоранже и включил телевизор, чтобы не пялиться тупо в пустоту.

— Сегодня к нам Мансар придет обедать, или ты забыл?! — упрекнула меня Марианна, входя со множеством свертков. Я пробормотал: «Помню», — хотя сам начисто забыл о приглашенном приятеле. Кому бы рассказать о моем видении? Марианне? В отличие от меня она боится призраков. И в ответ я получу: «Замолчи сейчас же! Ну и шуточки у тебя!» Или Мансару? Мы с ним вместе учились. Он мечтал стать режиссером, а стал психиатром. Попробую за обедом осторожненько все у него выведать, сделаю вид, будто речь не обо мне, главной своей тревогой тоже не поделюсь, о галлюцинации ни слова. Промолчишь — сойдешь с ума, расскажешь — поднимут на смех. Из спальни вышла Марианна в желтом пеньюаре.

— Ты там свои старые газеты разбросал.

— Дай-ка! Ах да, я же купил их сегодня утром на набережной.

— Как вчерашнюю?

— Слушай, скажи честно, я что, по-твоему, псих?

— Не псих, а чокнутый собиратель старого хлама. Ты хлеба принес? Нет? Так сходи!

Наш разговор, такой привычный, обыденный, вернул меня к действительности: в самом деле, людям нужен к обеду свежий хлеб; я уже вполне владел собой. И все-таки, спускаясь, громко топал, как топаешь, когда идешь по некошеному лугу в деревне, чтобы распугать змей и прочую нечисть.

Я вынимал из духовки жаркое и вдруг увидел у ног белого пуделя, обстриженного, как самшит в Версальском парке. С каких это пор Мансар завел собаку? Я топнул на пуделя, прикрикнул на него, но тот и ухом не повел. Чтобы он ничего не стащил и не вздумал попрошайничать, я отковырнул кусочек мяса и бросил ему. Пес не соизволил даже его обнюхать и удалился в угол под раковину. Я слышал, что некоторые собаки стыдятся есть при чужих, поэтому отвернулся, взял жаркое и вышел из кухни. Марианна и Мансар грызли редиску и болтали; Марианна встала и пошла за запеканкой по-савойски, я подточил нож, чтобы нарезать жаркое.

— Представить себе не мог, что ты вдруг заведешь собаку, — между прочим сказал я гостю.

— Я и не завел.

— А как же твой белый пудель?

— Нет у меня пуделя.

— То есть как нет? Ты не заметила под раковиной собаку? — спросил я у вернувшейся с кухни Марианны.

— Ни собаки, ни кота, ни мышки, ни таракана, ни мухи. У нас под раковиной только стиральные порошки и всякая химия.

— Взгляните сами!

— Из-за твоих глупостей все остынет…

И все-таки они пошли со мной на кухню, где никакого пуделя не оказалось.

— Но я клянусь, он только что здесь был!

— Вчера ты клялся, что купил свежий номер газеты пятидесятого года.

— Майский, пятьдесят третьего.

— Пятьдесят третьего, если тебе так больше нравится.

— Мне это совсем не нравится!

— Успокойся, дружище, — обратился ко мне Мансар. — Почему бы нам не потолковать о твоих галлюцинациях за обедом?

Я резал жаркое и упрямо твердил:

— Я вправду видел белого пуделя.

— Тебе померещилось.

— Нет. Я вправду его видел.

— Перестань! — рассердилась Марианна. — Ты читал обычную газету, а вообразил неведомо что.

— Ничего я не воображал!

— Какое там стояло число? — поинтересовался Мансар.

— Я уже сто раз повторял, май пятьдесят третьего.

— А день недели? Не помнишь?

— Пятница.

— А какие заголовки?

— Точно не припомню, я был так потрясен. В голове путаница. Заголовки… Забыл! Хотя нет, забастовка на заводе «Рено»…

— Да у нас всегда забастовки! — Марианна страдальчески возвела глаза к потолку.

— Если сумеешь вспомнить названия и порядок статей, — продолжал Мансар, — можно будет обратиться в архив и сравнить. Это ведь так любопытно.

— Вот видишь, Марианна, Мансар мне верит!

— Не спеши с выводами. Что это любопытно, я не отрицаю, но мы должны найти и какое-то разумное объяснение.

— Может, у него осложнение после гриппа? — предположила Марианна.

— Если долго держалась высокая температура, бредовые состояния возможны, — согласился Мансар.

— Как мне убедить вас, что я не брежу?

— Убедимся, когда увидим твои фантомы собственными глазами.

Тут Мансар рассказал нам об одном итальянце, хозяине ресторанчика, у которого умерла мать. Он думал о ней постоянно — днем, пока хлопотал, жарил кур, обслуживал посетителей, ночью видел ее во сне. Как-то раз народу было особенно много, итальянец поспешил в кладовую за хлебом. Тут его насторожил странный шум; он прислушался; звук доносился сверху из спальни покойной матери. Кто посмел туда войти? Он запрещал переступать порог ее комнаты, следил, чтобы каждая мелочь оставалась на прежнем месте. Итальянец прокрался наверх, осторожно ступая, так что не скрипнула ни одна ступенька. Надеясь захватить вора врасплох, он тихо отодвинул щеколду, распахнул дверь настежь… И в ужасе застыл на пороге. На постели завернутая в простыни ворочалась и бормотала его мать, крошечная, сморщенная, в огромном ночном чепце. Обезумев от страха, итальянец буквально скатился с лестницы и с воплем вбежал в зал, полный посетителей. Его обступили, усадили, стали успокаивать, расспрашивать.

— Там в постели лежит моя умершая мама! Я сразу узнал ее, — наконец выдавил он. Его помощники поспешили наверх и вернулись перепуганные насмерть.

— И вправду хозяйка! — божились они.

Обедавший в ресторане священник поспешно освятил графин с водой и вместе с несколькими смельчаками отправился изгонять нечистую силу. Они приблизились к кровати; там действительно корчилась и дьявольски гримасничала морщинистая старушонка.

— Изыди, сатана! — возопил священник и окатил привидение святой водой.

Мокрое привидение зарычало, внезапно накинулось на священника и вцепилось зубами ему в ухо. Все в дикой панике бросились прочь, давя друг друга. Тут с привидения свалился чепец. Оказалось, что это обезьяна забралась в постель умершей хозяйки и нацепила на себя ее одежду.

Ясное дело, Мансар отнесся к моим словам скептически, такова уж его профессия, но ему не удалось переубедить меня своей сказочкой. Что общего между невольно обманувшим всех итальянцем и мной, с моими недавними переживаниями?

Сон не принес мне облегчения. Дневные страхи лишь разрастались в темноте и тишине. Ночью всегда оживают кошмары, тревоги и боли. Я представлял себе все явственнее девушку с хвостом, пуделя, газету. Ворочался в постели с боку на бок, не смыкая глаз, так что Марианна с недовольным бормотанием толкала меня локтем, чтоб я не мешал ей спать. В конце концов я встал, постаравшись не разбудить ее, хотя едва ли преуспел — налетел в потемках на стул, на который с вечера повесил джинсы. Марианна выругала меня сквозь сон. Я вышел, громко скрипнув дверью. В коридоре настороженно вглядывался во тьму и прислушивался, но различал лишь шорох своих шагов — ничего подозрительного не обнаружил. Мне хотелось спокойно поразмышлять одному в гостиной.

До 1917 года наш дом в центре Парижа был гостиницей, в которой по преимуществу останавливались русские. На каждом этаже вместо квартир были номера, и в узкий нелепый коридор выходили многочисленные двери. Трубы с тех пор, похоже, ни разу не меняли, во всяком случае, над каждым краном в подвале по-прежнему стоит отметка, к какому номеру он относится. Я часто пытался представить, что за люди жили здесь до нас, открывали наши окна, спали в нашей спальне. Сколько туг было расставаний, радостных встреч, ссор, разрывов, праздников! Сколько комедий и драм помнят эти стены! Душа дома поныне прячется в уголках, за батареями, в сплетении электрических проводов. Возможно, облокотившись о подоконник, какая-нибудь московская княжна или подруга Распутина наблюдала, как едут внизу экипажи, прохаживается полицейский, фонарщик гасит огни. О чем беседовали между собой постояльцы? Возможно, о присоединении к Австро-Венгрии Боснии и Герцеговины, о юбке-брюках, изобретенной Полем Пуаре, о чудном басе Шаляпина, о забастовке официантов парижских кафе, требующих себе права на ношение усов. А что видели из этих окон люди в двадцатых, тридцатых, сороковых годах? Что отражали зеркала над каминами? Теперь бессонница привела ко мне из прошлого целую вереницу прежних обитателей этой комнаты, не только недавнюю девушку в белых носочках, но и юную петербургскую барышню, и пожилого толстовца. В мою фарфоровую зеленую пепельницу, привезенную из Шанхая, стряхивал пепел с золотистой сигары кто-то похожий на Сунь Ятсена. Нет, пора остановиться! Воображение разыгралось, все эпохи перепутались. Путаницы прибавлял и мой книжный шкаф — чего в нем только не было! Роман в твердой обложке, и на форзаце карандашом написано имя бывшего владельца: «Морис Перрюшо, 1924 год». Кто он такой? Как выглядел? Он читал до меня эту книгу, листал вот эти страницы. Понравился ли ему роман? Книги, наверное, попали к букинисту после его смерти, но от чего умер Перрюшо, когда умер? Я взял с полки несколько томов, весьма подходящих для моего воспаленного воображения: какие-то рассказы о магнетизме и видениях, «Смерть и ее отношение к неразрушимости нашего внутреннего существа» Шопенгауэра, лекции об эфирных телах, которые читал в Лондоне и Аделаиде Конан Дойл, когда увлекался спиритизмом. На рассвете у меня начали слипаться глаза, а тем временем улица ожила. Было слышно, как перед нашим домом остановился грузовик, люди внизу шумели, переговаривались. Чтобы отвлечься от мрачных размышлений, я высунулся в окно. И похолодел.

Деревья, два года назад украсившие нашу пешеходную улицу, — ярко-зеленые пушистые метелки, не менявшие цвет даже зимой, — вдруг исчезли. Мостовая вместо серых мраморных плиток вновь оделась скучным асфальтом. Посреди улицы стоял грузовик, и из кузова здоровенный детина подавал другим грузчикам огромные мешки, а те взваливали их на плечи и тащили в магазин, я отчетливо различил вывеску: «Тирвейо, оптовая продажа картофеля». Но позвольте, магазина уже лет пять как не существует, вместо него открыли вполне современное интернет-кафе.

Мне нужно срочно хоть кому-то показать очередной мираж. В страшном возбуждении я помчался в спальню и стал трясти Марианну за плечо: «Вставай! Пошли скорее!» Недовольная, сонная, она в конце концов поднялась. Я зажег лампу. Свет ослепил ее, она зажмурилась.

— Который час?

— Не знаю! Начало шестого!

— Ты в своем уме?

— Вот это мы сейчас и выясним. Пожалуйста, идем скорей!

Спустив с кровати ноги, она нашарила черные бархатные тапочки, сшитые на скорую руку в ателье «Kowloon» и начавшие разлезаться, натянула майку и неохотно последовала за мной в гостиную.

— Марианна, посмотри в окно.

— Смотрю. И что?

— А ты помнишь, что было на месте интернет-кафе?

— Картошкой торговали, позабыл, что ли?

— А теперь скажи, что ты там видишь?

— Интернет-кафе.

— А грузовик?

— Какой еще грузовик?

Я рухнул в кресло. Марианна потянулась и зевнула: «От переутомления ты стал такой утомительный…» Она вернулась в спальню и меня потащила за собой. Я решил больше не выглядывать в окно и забрался под одеяло.

Понедельник, вторник, среда прошли спокойно. Мансар продлил мне отпуск по болезни в надежде, что за месяц я оклемаюсь. Он сказал по телефону Марианне: «Все дело в переутомлении. А тут еще грипп. Ты не можешь свозить его на недельку в Трувиль? Морской воздух, шум прибоя — он у нас мигом поправится!» Но Марианна работала и не могла поехать со мной в Трувиль, и я не мог ее бросить одну, остался в Париже, гулял, отсыпался, читал, мечтал. Я давно не перечитывал роман Мориса Ренара «Повелитель света» и как-то утром перелистал его. Речь там о человеке, который обнаружил, что в его новом доме особые стекла — в них отражается прошлое. Однажды он наблюдал из окна, словно из театральной ложи, за покушением на Луи Филиппа корсиканца Фиески, хотя покушение происходило в 1835 году, а персонаж Ренара жил полвека спустя. Так отчего и мне, только взаправду, не увидеть витрину магазинчика, который больше не существует? Обыденная городская сценка, и она ведь не промелькнула у меня перед глазами, не блеснула на миг яркой вспышкой — я наблюдал за грузчиками добрых пять минут, пока не побежал будить Марианну.

Всеми силами я отвлекал себя от своих дурацких видений, но мне это никак не удавалось. Заглядывал в Дюма, открывал «Саламбо», однако судьба д’Артаньяна или Мато, Нар-Гаваса и жрицы богини Танит с волосами в сиреневой пудре нисколько меня не волновала. С куда большим увлечением я взялся за «Многообразие религиозного опыта» Уильяма Джеймса. Там есть рассказ об одной англичанке, которая в магическом кристалле видела судьбы всех жертв из криминальной хроники «Таймса»; или, к примеру, о юноше, что сидел под навесом и вдруг услышал голос своей покойной матери: «Беги отсюда, Стефан!» Юноша послушался, выскочил из-под навеса, и тут же опоры рухнули. Джеймс утверждает, что все мы обладаем сверхъестественными способностями. Лично я никогда всерьез ни о чем подобном не задумывался. В лицее иногда мы валяли дурака: крутили по четвергам вечерами столик, подталкивая потихоньку столешницу коленом. Теперь все было по-другому, я читал Джеймса с напряженным вниманием, его книга доказывала, что увиденное мной вовсе не плод моего больного воображения. Я действительно держал в руках свежий номер газеты 1953 года, я не выдумал, будто под раковиной сидел белый пудель, а в спальне слушала музыку девушка в белых носочках и с забранными в хвост волосами.

В четверг я искал и не мог найти наших с Марианной альбомов с фотографиями. Они все куда-то подевались, кроме двух, самых давних, которые, как нарочно, заканчивались 1953 годом. Черно-белая фотография пятилетней Марианны: мама гуляет с ней за ручку в парке Монсо. Вот она смеется на фоне оснеженных вершин Веркора, у нее как раз выпал первый молочный зуб. Еще два снимка с узорчатыми краями: на одном Марианна в сборчатой юбке и нелепом чепце стоит, отвернувшись от объектива, на другом она — препотешный индеец, но мне нетрудно узнать ее — светлые глаза, мягкий овал лица с тех пор не изменились. От альбома к альбому я бы и дальше с удовольствием плыл по реке прошлого — фрагменты его, что стали вдруг так неожиданно врываться в мою жизнь, меня нервировали. Вообще-то я всегда любил путешествовать во времени, разглядывая фотографии. В коллеже на вечерних занятиях сидел не шевелясь, завороженный иллюстрациями Лагарда и Мишара. Учителя считали, что мальчик прилежно зубрит, но мальчик напряженно вглядывался в портрет Бодлера, сделанный знаменитым фотографом Надаром, ему казалось, что у поэта шевелятся губы, что он беседует с ним. Или же плыл на лодке по альпийскому озеру Дебурже, чье изображение поместили рядом с мистической поэмой Ламартина… Куда Марианна умудрилась задевать самые последние альбомы, где хранятся наши общие воспоминания: о поездке в Бангкок, например, на ее тридцатилетие — она столько мне позировала — или в Барселону и в Почитано, где мы так здорово отдохнули в июле? Вечером спрошу у нее. Она человек аккуратный.

— Марианна, куда ты убрала наши альбомы с фотографиями?

— Они лежат в коридоре на книжном шкафу.

— Там лежат два, остальных нет.

— Я их не брала.

— Остались только старые, до пятьдесят третьего года включительно.

— Не может быть!

— Не веришь, убедись сама.

— Что ты! Я тебе верю!

— Похоже, ты смеешься надо мной!

— Да нет, я вполне серьезно, успокойся.

— Не могу успокоиться! Подумай, Марианна, альбомов нет на шкафу, хотя ни ты, ни я их не трогали.

— Лежат где-нибудь в другом месте.

— Где, скажи на милость?

— Ты сам их куда-нибудь засунул и позабыл.

— Не засовывал, я точно знаю!

— Что же они растворились, что ли? Кстати, ты принимал транквилизаторы? Тебе же Мансар велел!

Никаких лекарств, прописанных Мансаром, я не принимал. Мне не нужны лекарства. Я прекрасно отдохнул, успокоился и отныне, что бы ни случилось, намерен держать себя в руках. Исчезновение альбомов раздосадовало меня, но в жизни так много таинственного, я должен смириться и сохранять хладнокровие. Рассказы о замках с привидениями, где тарелки пляшут румбу, круглые столики, одичав, разбиваются о стены, а в полночь по лестнице донжона ковыляют хромые рыцари, никогда не внушали мне доверия. Глупые россказни. Байки музейных служителей. Сказки. Но сколько бы я ни убеждал себя, что привидений не бывает, приходилось признать: старинные дома помнят многое. Что, если призраки на самом деле их воспоминания? Я снова впал в противоречие. На пятом этаже живет старая врачиха; она поселилась в этом доме еще в тридцатых годах. Зайду к ней и между прочим разузнаю, кто раньше жил в нашей квартире.

Врачихе было за восемьдесят. Кокетливо скрывая свой возраст, она выходила из дому, опираясь вместо палки на сиреневый зонт, красила волосы, румянила щеки. Едва шевеля сухими подкрашенными губами, она мне сказала: «Когда-нибудь обнаружат мой скелет в этом кресле, да-да, не смейтесь, писали же в газете об одном старике, найденном в пригороде Барселоны: „Умер у себя в гостиной шесть лет назад“. Одинокий старик был всем безразличен, когда я умру, никто из моих драгоценных ближних тоже не заплачет. И пускай!» Она давно вышла на пенсию, и в добровольном уединении множились и множились ее обиды. Изо рта у нее пахло, а к моему пиджаку лип запах сладких духов и рисовой пудры. Обстановка квартиры оказалась под стать хозяйке: все здесь дышало горьким сожалением о прошлом и воспоминаниями полувековой давности. Громоздкий черешневый шкаф, круглые продавленные кресла в чехлах, кружевные салфеточки, всегда задернутые плотные шторы. Ветеринар подстригал когти ее коту, чтобы кот не порвал атласного покрывала. На комодике с мраморным верхом среди нагромождения фарфоровых попугаев, чашек, вазочек с сухими цветами я заметил потемневшую фотографию улыбающегося маршала Петена в рамке и под стеклом. Желая извиниться за вторжение и смягчить старую гарпию, я принес ей бутылку прекрасного портвейна. Мой подарок ей не понравился. Оказалось, старуха не пьет ничего, кроме чая и липового отвара. Я терпеливо выслушал ее нелестное мнение о роде человеческом и в конце концов перешел к интересующей меня теме — к прежним обитателям моей квартиры.

— Знаю ли я всех жильцов? Еще бы! Я тогда практиковала, и все они побывали у меня на приеме. Очень удобно иметь соседку-врача. Начни я выдавать их секреты, они бы поубивали друг друга. Взять, к примеру, мадам Мартинон, да, мадам Мартинон с виду такая праведница, а на самом деле…

— Она жила раньше в моей квартире?

— Вы где живете, на третьем?

— Да, с правой стороны.

— Она жила в квартире напротив. Потом там поселился зубной врач, господин Лусталу.

— Я его помню.

— Отвратительный субъект. Ну да ладно. Кто жил в вашей? Кажется, инженер с женой по фамилии… Господи, вот память дырявая, позабыла я их фамилию. Да они тут недолго прожили, перебрались в Эльзас, оно и понятно, с их-то профессией.

— А до них?

— Что до них?

— Кто там жил до инженера с женой?

— До них… Я живу в этом доме с тридцать первого года, порядочный срок, верно ведь? Кого только не перевидала! До них. Консьержкой тогда служила мадам Пироне. Жили скученно, новостроек и в помине не было. Шум стоял! Я без конца в потолок стучала, чтобы черномазые Рузо угомонились. Вот уж вопили!

— А в моей-то кто?

— Вполне приличные люди. По виду, во всяком случае.

— В пятидесятые годы?

— Нет, в тридцатые, когда я въехала.

— Они и после войны здесь жили?

— Конечно нет. В сорок втором исчезли.

— А потом вернулись?

— Постойте-ка! На них же донесли!

— Кто донес?

— Мадам Пироне.

— Консьержка…

— Ну да. На самом деле эти люди не были истинными французами, вы понимаете, о чем я? Вот полиция и сцапала их с утра пораньше.

— Гнусные гестаповцы…

— Французские полицейские просто выполняли свой долг.

— С тех пор несчастных никто не видел?

— Туда им и дорога!

— А дальше что?

— В смысле?

— Кто поселился после них в моей квартире?

— Племянник мадам Пироне, кто же еще. Славный юноша. Ловкий, денежки загребал, мне, кстати сказать, приносил нежнейшие бараньи отбивные и шелковые чулки.

— С черного рынка? Он сотрудничал с немцами?

— Зачем так грубо? Сразу видно, не жили вы во время войны. Слишком молоды, чтоб других судить.

— И что сталось потом с этим племянником?

— После освобождения его приговорили.

— К тюрьме?

— Нет, к высшей мере.

— А дальше что?

— Не слишком ли вы любопытны?

— Я очень любопытен.

— Кто еще там жил? Погодите… Вспомнила, семейство Клерико. О них ничего дурного не скажешь, вежливые, приличные. Муж, жена и дочь.

— Значит, в пятьдесят третьем году здесь жили именно они?

— Разумеется.

— Вы помните их дочку?

— Мартину? Прекрасно помню. Как-то зимой лечила ее от бронхита.

— Как она выглядела?

— Обычная девочка, одевалась модно, волосы стягивала в хвост резинкой. Я еще говорила ей: «Деточка, с этими резинками ты облысеешь!» Но Мартина не успела облысеть…

— Что же с ней случилось?

— Ехала на мопеде, и где-то на Больших бульварах ее сбили. Спасти не удалось. Чудовищные травмы. Ее переехал грузовик.

— Когда это произошло?

— О, я отлично помню тот день, день моего сорокалетия. Ко мне как раз пришла близкая подруга, мы с ней познакомились еще в Шамбери.

— А число?

— Двадцать пятого мая тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Что с вами? Вы так побледнели, бедняжка!

— Нет-нет, спасибо, со мной все в порядке.

— А зачем вам эти подробности? Может, вы решили спиритизмом заняться?

В глубокой задумчивости я спустился к себе на третий. Мартина Клерико. Погибла, ее сбила машина. Так вот кого я видел в нашей спальне. Был ли у нее белый пудель? Вполне возможно. Надо было спросить у врачихи. Теперь поздно. Не возвращаться же к чокнутой старухе с вопросом о пуделе! Входя в нашу квартиру, чьи стены помнили столько неприятных событий, я машинально включил свет да так и застыл на пороге. Где вы, китайские фонарики? Вместо фонариков зажглась люстра.

Бабушкина люстра с хрустальными слезами-подвесками, искусственными свечами, абажурами в оборках над каждой «свечкой». При тусклом освещении я оглядел знакомую прихожую, вернее, некогда знакомую, поскольку переменилось все: и обои, и обстановка, вдобавок на стене появилась отвратительная картина — пузатая ваза с фруктами. Старинный телефонный аппарат, черный, высокий, стоял на полочке. Застекленные двери с занавесками были плотно закрыты. Я начал привыкать к перемещениям в прошлое и на этот раз осмелел: смысла нет сопротивляться, лучше все обследую. Двинулся вперед по коридору. Ковер бесследно исчез, под ногами поскрипывал паркет. Удача. Если кто-то начнет подкрадываться, я услышу. В ванной горел свет, оттуда слышался шум воды. Он прибавил мне храбрости: вряд ли привидения моются мочалкой. Сквозь приоткрытую дверь я увидел, как девушка в носочках, одетая точно так же, как в прошлый раз, пробует пальчиком воду в ванне. В старинной ванне на когтистых лапах. Раковина по сравнению с нашей стала меньше, а вот топили и тогда уже здорово. Ванную наполнял пар. Девушка пятидесятых годов расстегнула пояс, сняла с волос резинку, встряхнула головой. Потом обернулась ко мне, но не вскрикнула от изумления, она меня не видела, но, когда она проходила мимо меня, направляясь к себе в спальню, я все-таки вжался в стену. В спальне она сняла блузку, юбку, носки и вернулась, чтобы закрыть кран. Полуголая галлюцинация несколько смутила меня, и я в растерянности отступил в спальню. На полосатом покрывале лежала одежда девушки. Я взял ее в руки, помял шелковистую ткань, потрогал белый нейлон. Что все это значит? Неизвестно. В голове пусто. Теряя сознание, я повалился на кровать.

Пришел в себя, услышав родной голос Марианны: «Ты так и проспал весь день?» В полной расслабленности я лежал на животе, уткнувшись носом в подушку. С трудом поднялся и постепенно осознал, что я, несомненно, у себя дома, кругом разбросаны мои вещи, привычный милый беспорядок, а полосатого покрывала нет в помине, как нет и нейлоновой блузки, которую я сжимал в руках в момент обморока. В бессильной ярости я стал колотить подушку.

На следующее утро в половине одиннадцатого мы отбыли в Трувиль. Марианне удалось отпроситься на несколько дней, конечно, не без помощи Мансара. «Я тебя вылечу», — уверяла Марианна. По приезде мы поели устриц, фаршированных морских гребешков, рубцов, запивая все белым сансерским вином, и после такого изобилия и смешения блюд я ощутил тяжесть в желудке и легкость на душе. Мы отправились на прогулку. Шли по берегу моря, по самой кромке, где прилив выгладил песок. Видели стаи галдящих чаек. Кругом ни души. Мы попали в безлюдный край вольного ветра, переменчивой погоды, прекрасный, как золотая Тоскана, такой же голый и беспечальный. Ветер дул нам в спину, мы шли обнявшись, разглядывая запертые виллы. Почти весь год здесь пустует столько жилья! Пропадает столько места для ночлега! Поздно вечером мы насчитали всего два-три освещенных окна. «Какая глупость!» — возмутился я. Мне явно стало лучше, я вернулся к действительности и ощутил под ногами твердую почву.

Наедине с Марианной, без телевизора, телефона и надоедливых соседей я понемногу пришел в себя. Об этом приморском городке Нормандии я издавна хранил самые теплые воспоминания. Школьником я в июле приезжал сюда на каникулы, тогда пляж был диким, кругом рос густой кустарник, еще не снесли блокгаузы. Теперь городок стал курортным, уютным и пошловатым. Там, где некогда стоял памятник Флоберу, теперь красовалось казино розового поросячьего цвета, а перед ним — автостоянка. Флобера переместили поближе к набережной и поставили неподалеку от причала, куда приплывают рыбацкие баркасы с уловом мерлана. Но ничто не может отвлечь каменного Гюстава от мысли о его первой любви к Элизе, и писатель тихонько улыбается в густые усы.

Раньше тут можно было руками ловить креветок, теперь нефть погубила их. Рыбаки больше не вытаскивают из моря тяжелые сети. Морская пена отливает ядовитой зеленью: в реку, впадающую близ Трувиля в Ла-Манш, сбрасывают химические отходы. На улице Дебен меня окликнул букинист: «Мсье, я нашел в Кане книгу, которую вы заказывали в прошлом году». Я стал рассеянно читать на ходу, вдруг одна фраза поразила меня и заставила сосредоточиться: «Позицию человека во многом определяет эпоха: жизненные силы иссякают, когда планета заходит в область пылевой туманности». Вот так, жизненные силы иссякли, пылевая туманность приблизилась, действительно, когда человек постоянно вращается в среде недоброжелателей и тупиц, он вынужден свернуться, отгородиться, отсюда и галлюцинации. С умиротворением, будто наконец обрел истину, я принял решение пройти курс лечения у Мансара, как только вернусь в Париж.

— Ты считаешь, мне померещились девушка, пудель и все эти картинки прошлого?

— По сути, да, — ответил Мансар. — Другое дело, что все твои иллюзии обладали потрясающей убедительностью. В действительности это галлюцинации. С тобой не произошло ничего сверхъестественного: у бодрствующего человека иногда случается обман зрения и слуха.

— Но все увиденное казалось мне настоящим, живым, едва ли не осязаемым.

— Ты верно сказал: едва ли не осязаемым.

— Я держал в руках блузку девушки.

— Скорей всего, ты держал блузку Марианны или просто тряпку.

— Какова причина галлюцинаций?

— Обычно галлюцинации возникают при высокой температуре, интоксикации, перенапряжении нервной системы.

— Слушай, Мансар, у меня ничего этого и близко нет!

— Ты недавно перенес тяжелую форму гриппа.

— Во время болезни галлюцинаций не было, они начались потом.

— Может, ты травку куришь?

— Скажешь тоже! Колумбийская дурь и мексиканские грибы вышли из моды вместе с «Пинк Флойд» и Элисом Купером. Нет, всякий раз я был трезв, спокоен и испытывал крайнее удивление. Я не алкоголик, не наркоман, чаще пью травяные чаи, чем настойки на травах. Нет, тут что-то другое.

— Было у тебя в Трувиле хоть одно видение?

— Не единого.

— Между тем у тебя с Трувилем связано столько воспоминаний. Сам Бог велел погрузиться в прошлое: Черные Скалы, дикий пляж, старая вилла, которую снимали на лето твои родители. Так нет же.

— К чему ты клонишь?

— Тебя угнетает Париж. Он так изменился, ты не узнаешь города, тоскуешь по прежним улицам, магазинчикам, снесенным домам. Тоскуешь о прошлом.

— Ну не настолько же!

— Скажем, тебе неуютно в настоящем.

— Не мне одному. К тому же гораздо больше меня пугает будущее.

— И ты начинаешь представлять, придумывать, воображать, создавать реальность по своему вкусу…

— Нет, там полная безвкусица, я же видел.

— Помнишь сны наяву Казота?

— Смутно. Что-то подобное мы с тобой читали у Нерваля, когда учились на филологическом факультете, а с Казотом носился профессор-зануда, помнится, читал он в аудитории AI.

— Профессор Морийон.

— Вот-вот. Забыл, как его звали.

— Однажды на званом вечере Казот предсказал Кондорсе, Шамфору и Байи, что все они умрут через шесть лет во время революции, причем описал кончину каждого во всех подробностях. Над ним посмеялись, но все исполнилось в точности.

— Я вижу прошлое, а не будущее.

— Какая разница. Невидимые миры окружают нас.

— Ты же врач, как ты можешь верить дурацким бредням? В прошлый раз ты мне доказывал, что россказни о привидениях — выдумка.

— Я только сказал, что тайна исчезает, когда находишь объяснение происходящему.

— Мансар, я пришел к тебе на прием как раз за тем, чтоб ты мне все объяснил. Ты говоришь, говоришь, но до сих пор не сказал ничего путного.

— Слушай, после поездки в Трувиль с тобой ведь больше не случалось ничего странного. На всякий случай выпишу тебе еще один транквилизатор.

— Опять! Те, прежние, мне совершенно не помогли!

— Потому что ты их не принимал.

Я вышел от Мансара в замешательстве: он знал не больше моего. В конце концов я в здравом уме, твердой памяти и координация у меня не нарушена. Я многое помню, но детские мои воспоминания сводятся к небольшому количеству четких картин, возникших, скорее всего, под влиянием рассказов родителей и других людей, бывших в те времена взрослыми. Нет, прошлое, где я теперь оказывался время от времени, не могло быть воссоздано моим воображением: оно изобиловало неожиданными подробностями, и к тому же мне отводилась там скромная роль наблюдателя. Когда я закрывал глаза и пытался ясно представить себе какой-нибудь эпизод из детства, мне всегда приходилось снимать позднейшие наслоения, восстанавливать недостающие детали, по сути, выдумывать их. Лица людей, их движения, голоса, обстановка, освещение, краски проступали из тумана забвения неохотно и неотчетливо. Если на нашей улице открывался новый магазин, я уже через неделю забывал, что тут было прежде. Метрдотель одного ресторанчика близ Центрального рынка, служивший в нем лет тридцать, спросил меня как-то, помню ли я, что находилось на месте огненно-красного кафе и нового сквера. Я не мог вспомнить. «Ну как же, мсье, целый квартал занимали склады „Манюфранс“». Только после его слов мне смутно, в общих чертах припомнилось какое-то длинное здание.

Память у меня избирательная, донельзя капризная. Не могу запомнить ни одной даты, а вот длиннейшие номера — пожалуйста! Например, знаю наизусть номер счета в банке и код нашего дома. Дойдя до своей двери, я начал машинально набирать код, как вдруг обнаружил, что вожу пальцем по гладкому камню. Может, кодовый замок сняли? Последнее время он часто ломался, и жильцам приходилось стучаться к консьержке; та отпирала дверь, проклиная короткие замыкания. На этот раз мне не пришлось потревожить консьержку: я толкнул дверь, и она открылась. Поскольку я совсем недавно против воли побывал в прошлом, любая перемена внушала мне подозрения. Внимательно оглядел холл: вроде бы все по-прежнему, только вот ковер на лестнице… Хотя, с чего я взял, будто он был другого цвета? Видишь вещь каждый день и перестаешь замечать ее: чем прочней она уходит в подкорку, тем быстрей стирается с поверхности памяти. В нынешнем тревожном состоянии я, кажется, склонен преувеличивать странность происходящего. Лифт на толстых прочных тросах с привычным стрекотом гигантской швейной машинки отвез меня наверх.

Я не смог вставить ключ в скважину. Вероятно, по рассеянности ошибся этажом, такое со мной случалось, ведь все лестничные клетки одинаковы. На двери напротив блестела медная табличка, я прочел: «Лусталу, зубной врач». Снова прошлое. Я вовсе не ошибся этажом. Когда в конце шестидесятых мы поселились здесь, я видел мельком старика Лусталу. Его окна, так же как наши, выходили во двор, иногда мне приходилось наблюдать, как он моет инструменты прямо в раковине у себя на кухне; наверное, именно поэтому у меня никогда не возникало желания доверить ему лечение собственных зубов.

— Вы к кому? — Невысокая полная дама оглядела меня с подозрением.

Она явно ощущала себя хозяйкой и спрашивала с полным правом, а я между тем видел ее впервые. Дама так пристально всматривалась в мое лицо, словно застала меня на месте преступления и готовилась описать во всех подробностях мои приметы полиции.

— Вы к кому? — повторила она с еще большей угрозой.

— Ни к кому, мадам. Я, собственно, возвращался домой.

— Вы живете не в нашем доме.

— Вы ошибаетесь, я живу здесь.

— У нас живут приличные люди, бродягам здесь не место. А ну, прочь отсюда, живо!

Если бы я мог прийти в себя, оставить эту ведьму в прошлом, а сам вернуться в свое время! Сейчас она поднимет шум, созовет соседей, будет вопить, что я вор и убийца. Я решил, что благоразумнее уступить и ретироваться. Хитростью ее не одолеешь. В конце концов и это видение рассеется, как предыдущие. Я очнусь в своем любимом кресле, Марианна будет рядом, она встревожится, я приму успокоительное.

— Успокойтесь, мадам, я ухожу.

— И чтобы я вас больше не видела. Шляются туг всякие!

У меня возникло искушение проверить, на самом ли деле она существует. Послушать Мансара, так галлюцинация — результат нашей мозговой деятельности: мы слышим голос, видим некий облик, но не можем прикоснуться к нему, у видения нет ни плоти, ни крови. Я протянул руку, чтобы схватить милую даму за запястье, — она в ужасе отшатнулась. Шагнул вперед, надеясь все-таки прикоснуться к ней, — дама решила, что я нападаю, и завизжала. На пятом этаже кто-то выглянул из-за двери.

— Что случилось? Это вы, мадам Салинья?

— Скорее, доктор, вызовите полицию!

Я поднял глаза и увидел, что сверху сквозь решетку лифта на меня с любопытством уставилась напудренная и накрашенная врачиха. Все, пора удирать: я буквально скатился с лестницы, а мне вдогонку неслись крики: «Помогите! Держите его!» Еще ни разу у меня не было таких продолжительных и навязчивых видений. Мне захотелось поскорей на улицу, глотнуть свежего воздуха, потолкаться среди прохожих, увидеть молочника с его шавкой или еще кого-нибудь знакомого и убедиться, что я снова в настоящем. Но стоило мне оказаться снаружи, я едва не лишился чувств и остатка разума. Недавно покрашенные фасады домов вновь облупились. На дороге пробка, и среди грузовиков я заметил «ситроен» с передней тягой, кабриолеты, лошадь, везущую фургон с мороженым. Мужчины в шляпах и картузах косо поглядывали на меня. К счастью, из-за сутолоки, гвалта и гудков никто не услышал, что мне вдогонку надсадно кричат врачиха и консьержка. Тем не менее я предпочел уйти от них подальше и направился к улице Монторгёй, едва переставляя ноги. У меня сильнейший жар, как только проклятая температура спадет, мне станет легче и видения отступят — во всяком случае, так я себя утешал.

Париж, 1953 год

Из алюминиевого кузова на меня таращились круглыми агатовыми глазами два десятка отсеченных телячьих голов с высунутыми языками. Грузовики и легковые машины с широкими подножками сигналили, едва продвигаясь среди нагромождения коробок, ящиков, лотков, расставленных прямо на мостовой, торговок с тележками, помощников мясника, что, сдвинув набекрень белые колпаки, таскали в магазин огромные туши. Пахло яблоками, кровью, чабрецом, бензином, табаком и пылью. Мне сразу вспомнились мощные балки, подпиравшие почерневшие растрескавшиеся стены старинных домов. На колокольне церкви святого Евстафия отзвонили шесть, я шел вперед, мне уже видна высоченная стеклянная крыша Центрального рынка, выстроенного в 1854 году архитектором Бальтаром. Чем ближе к рынку, тем гуще толпа вокруг; людской поток внес меня внутрь; оглушенный происходящим, я не сопротивлялся и ни о чем не думал. Смеркалось. Я испытывал одновременно тревогу и восторг, мне казалось, я на старой фотографии, ожившей, озвученной и объемной. Все переменилось, лишь отдельные детали напоминали знакомый квартал: та же вывеска на ресторане, фигурная решетка, дверь, облезлая винтовая лестница. Внезапно меня охватил ужас: как же я выберусь отсюда? Я знаю, что я в Париже, но не знаю, в каком году. Нельзя же спросить вон у того полицейского в форме старого образца: «Скажите, пожалуйста, какой нынче год?» По улице Реомюр мне навстречу бежал мальчишка с кипой газет и выкрикивал: «Покупайте последний выпуск!» Сунул руку в карман, но там одни современные купюры. Итак, я без гроша и, по-видимому, без каких-либо документов в своем давно исчезнувшем прошлом. Забыл, сколько все стоило при инфляции, что было принято, как люди общались между собой. Ребенок плохо запоминает внешний мир, играет себе в индейцев, устраивает вигвам под столом в гостиной, живет в собственном тихом мирке. Совершенно очевидно: я попал в пятидесятые годы, те самые, когда к врачихе еще приходили пациенты, когда девушка в белых носочках мечтала о чем-то в нашей комнате. Мне напомнили о том времени и машины, и полицейский с белым жезлом у пояса, в кепи с круглым козырьком, которого я только что встретил. Галлюцинации меня больше не пугали, я свыкся с ними, на мой взгляд, они даже привнесли в мою жизнь разнообразие. Но все люди вокруг, что горланили и толкались, были вполне реальны, я мог до них дотронуться, как вот до той стены или прилавка. На углу улицы Этьен-Марсель я едва не попал под грузовик и пребольно ушибся коленом о его бампер. Грузовик вовсе не был призрачным. Боже мой! Остается только надеяться, что все исчезнет само собой.

Когда совсем стемнело, я был на грани отчаяния. Подумать только! Затерян, заперт, сослан и никак не могу попасть домой, в 1995 год. Проклятое колдовство! Стал себя ощупывать: нет, я тоже не призрак, не утратил плотности, не прохожу сквозь стены. Во сне все вокруг было бы нечетким, расплывчатым, нелепым — я летал бы над крышами вместе с голубями и танцевал бы в одних кальсонах на балу с трехгрудыми принцессами. Ничего подобного не происходило. Я бродил среди лотков с овощами под зонтиком-крышей из стекла и стали. Прихрамывал — болело ушибленное на улице Этьен-Марсель колено. Где бы присесть? Чтобы устроиться в кафе, нужно что-нибудь заказать, а мне платить нечем. Сяду вот здесь, на ящик, под сенью салатного цикория. Я снял с плеча сумку, поставил ее на колени и расстегнул. На обратном пути от Мансара я купил в магазине «ФНАК» полароид, надеясь собрать доказательства, поймать, запечатлеть призраков, как запечатлевали их спириты в начале века. Но у тех получались едва различимые белые пятна на слепых снимках, я же намеревался сразить наповал всех скептиков, показав нечто неоспоримое, яркое, четкое, сочные краски, колоритных персонажей посреди блеклой обыденности. Я усмехнулся: угораздило же меня! Ведь сегодня утром я уже был здесь, спускался вниз на эскалаторе — сейчас на месте эскалатора краснолицый толстяк торгует репой, — направлялся в подземный лабиринт современного Форума, который построен в футуристическом, уже устаревшем стиле, точь-в-точь аэропорт — в пятидесятые обыватели воображали такой Америку, — в подземелье холодное, механизированное, пригодное лишь для кротов. Я собрался достать свой новенький фотоаппарат и зарядить его, но внезапно передумал: неизвестно, понравится ли мое щелканье рабочим в грязных блузах, что громко переругивались поблизости, или вон той красавице торговке, клавшей на весы лук-порей. Я так и не решился их сфотографировать. Проклятое наваждение все длилось и длилось. Приходилось с этим смириться. Мне стало страшно. Посмотрел наверх: по металлической решетке уверенно карабкались две крысы, — я позавидовал им. Неужели у меня не окажется даже сигарет в кармане? По счастью, отыскалась пачка, но вместе с ней я вытащил счет за телефон, который должен был срочно оплатить. А Марианна? Что она скажет? Если я не вернусь сегодня вечером, и как можно скорее, у нас отключат телефон! Интересно, где она сейчас? Она будет ждать меня, ходить в нетерпении из угла в угол, кусать губы, ломать руки, нервозная, напряженная, наконец спросит у Мансара, где я. Подымет тревогу, известит полицию, обзвонит все больницы. Я тоже сейчас тосковал и тревожился, но за Марианну волновался больше, чем за себя. Долгие годы мы и часа не могли пробыть друг без друга, мы задыхались без атмосферы тепла и нежности, что была соткана из тысячи незаметных мелочей: наших улыбок, ласковых прикосновений, неизбежной доли взаимного раздражения, незначительных обид и капризов. Я дрожал от волнения и повторял, как молитву: «Марианна, Марианна, Марианна…»

— Чего тебе? — спросил грубый женский голос у меня за спиной.

— Вас, что же, зовут Марианна?

— Ну. Откуда ты меня знаешь?

— Кажется, мы с вами не знакомы.

— Я тоже в первый раз тебя вижу. Чего тебе надо, бездельник?

— Ничего, спасибо.

— Ты нездешний, что ли?

— И здешний, и нездешний.

— Прямо не хочешь отвечать?

— Я раньше много лет прожил здесь неподалеку.

— Вернулся глянуть, как оно тут, а? Темнишь ты, парень. Эй! Колченогий! Подойди-ка сюда! Гляди, какого я ковбоя отыскала!

Его называли Колченогий, потому что при ходьбе он сильно припадал на одну ногу, но был он широк в плечах, сросшиеся брови темной полосой перерезали его лоб, волосы мышиного цвета упрямо топорщились. Выправка военная, не хватало только фуражки на голове. Я встал, морщась от боли, потирая ушибленное колено. Он оглядел мои джинсы и ковбойские сапоги.

— Ты откуда, парень?

— Издалека.

— Небось из Индокитая?

Польщенный, я кивнул, как бы отдавая дань его проницательности, но сейчас же и спохватился, пожалев о своей неосторожности.

— Меня все забыли, и я все забуду.

— Парень, я тебя понимаю, сам чудом выдрался из проклятых джунглей. Ты где живешь?

— Пока нигде.

— Тебе сейчас туго, но я тебе помогу. Здесь, на рынке, с голоду не помрешь, пускай в ноге засела пуля, были бы руки целы.

Он махнул рукой, мол, пошли; я молча надел сумку через плечо и двинулся следом. В конце концов, хуже не будет. Он решил, что я воевал в Индокитае, весь вопрос в том, закончилась там уже война или нет? О прошлом у меня сохранились лишь отрывочные сведения, а мне предстояло здесь освоиться. Ничего страшного. Солдат, вернувшийся с фронта, всегда неразговорчив, многое скрывает, его одолевают чудовищные воспоминания, ему чудятся ямы-западни для тигров, перед глазами кишат болотные пиявки, он чувствует дыхание смерти, и, главное, он утратил связь с действительностью. Так что мне остается лишь играть эту роль, благо я видел фильмы о ветеранах Вьетнама, разница невелика, а в случае чего я как-нибудь вывернусь. Черт подери! Кажется, я смирился с невыносимо долгим пребыванием в пятидесятых годах. Ужасно!

Мы снова на улице Монторгёй. «Я вон там вкалываю», — сказал мне Колченогий, указав на витрину ресторана «Труба святого Евстафия»; внизу белыми, слегка растекшимися буквами полукругом над заходящим солнышком значилось: «У мадам Поль, фирменные лионские блюда». Колченогий трудился на кухне: крошил, нарезал и разделывал, готовил, мыл, прибирал — за ничтожную плату, однако у него была крыша над головой, и его кормили. Он рассказал, как нашел работу. У хозяина ресторанчика, господина Поля, с Азией связаны особые воспоминания, хотя он там никогда и не был. Еще со времен Шелкового пути между купцами с берегов Роны и жителями берегов Меконга велась торговля, купцы возвращались на родину богатыми и молчаливыми, заключали солидные сделки, узнавали о новых ремеслах, привозили с Востока неясные мечты и странные безделушки. Со старой квартиры в районе Бротто господин Поль бережно перевез доставшиеся ему по наследству вещи: трубку для курения опиума, пахнущую вяленой рыбой, темно-зеленую настольную лампу и бледно-зеленую нефритовую статуэтку богини Милосердия, некогда разбитую и тщательно склеенную из почтения к прошлому. Вещи были хороши лишь в качестве экзотики, дорожить ими было, по меньшей мере, странно. Однако господин Поль исключительно из пристрастия ко всему восточному взял к себе Колченогого, когда тот вернулся покалеченным из Сайгона. Теперь мой покровитель собирался разжалобить хозяина, рассказать, что я его боевой товарищ и даже спас ему жизнь.

Мы миновали ресторан, где уже сидели первые посетители, изучая меню, написанное мелом на грифельной доске, и вошли в него сбоку, с черного хода, со стороны переулка Венгерской королевы, грязного и вонючего. Я знал, откуда взялось название: до революции здесь находилась лавчонка некой Жюли Бешёр; однажды она предстала перед Марией-Антуанеттой с прошением от всех рыночных торговок; при виде нее монархиня воскликнула: «Глядите, наша августейшая матушка Мария-Терезия[5], просто вылитая!» Прозвище закрепилось за Жюли, а потом стало названием узкой подворотни, куда выходят двери кухонь нескольких ресторанов.

Мадам Поль среди пара, поднимавшегося над множеством кастрюль, умудрялась всюду поспевать и за всем следить; в тот момент, когда мы вошли, она как раз подливала коньяк в медный сотейник, и вырвавшийся язык голубого пламени осветил ее. Лица я не увидел — она стояла ко мне спиной, — зато разглядел могучую шею и седые волосы, торчавшие во все стороны, напоминая о былом перманенте. Мадам, даже не обернувшись на скрип двери, сразу набросилась на Колченогого: «А ну берись за дело! Народ вот-вот повалит!» Колченогий вытолкнул меня на середину кухни, а сам двинулся к сервировочному столику, за которым девушка раскладывала закуски по тарелкам. Мадам Поль, поставив в духовку запеканку с раковыми шейками, наконец заметила меня и проворчала:

— Это что еще за франт?

— Наш, с рисовых полей, — отозвался Колченогий.

— Не хватало, чтоб ты к нам весь свой батальон притащил!

Тут распахнулась дверь, и на кухню вбежал сам господин Поль с засученными рукавами, в просторном темно-синем фартуке до пят — лысый человечек с отвислыми щеками и аккуратно подстриженными усами. «Порция рагу из баранины, порция свиной колбасы и еще две порции мозгов с испанскими артишоками!» — заторопился он. Девушка повезла в зал столик на колесиках с ветчиной и колбасами. Вместо нее закусками занялся Колченогий. Я смотрел, как он готовит рубцы: вытаскивает ровные куски мяса из маринада, обмакивает их во взбитое яйцо, обваливает в сухарях. Быстрые, точные движения людей, обжигающий жар духовки и конфорок, шум, запах мясной подливы, раков, соусов… Нет, это все — реальность, скорее уж я призрак.

Но призрак необычный, коль скоро призраки едва ли страдают от несварения желудка, а я страшно мучился: радушные хозяева поздно вечером — лишь только ушел последний посетитель — накормили меня чересчур обильно, к тому же господин Поль переусердствовал, подливая мне божоле. Впрочем, он надеялся услышать рассказ о моих подвигах, с упоминанием громких имен, реки Меконг, окрашенной кровью, игорных домов Шолона, деревьев с непроизносимым названием, за которыми прячутся враги, разнообразных случаев и приключений. Заметив, что я всячески уклоняюсь от расспросов, мадам Поль пришла мне на помощь:

— Отстань от парня, не видишь, он устал, еще успеете наговориться.

В самом деле, разговаривать с господином Полем нам предстояло долго. Благодаря протекции Колченогого меня взяли в ресторан на работу, чтобы я носил с рынка продукты, помогал мыть посуду, и к тому же, если мне это по вкусу и я действительно желаю у них остаться, мне надлежало коротко остричься, обзавестись костюмом поприличнее, то есть амуницией официанта, и обслуживать посетителей.

— Мы рады, что можем выручить тебя, — сказал под конец господин Поль. Потом подозвал кругленькую рыжую девушку, что расставляла столики в зале перед завтрашним днем: — Луиза, отведи парня в его комнату.

— В кладовку?

— Пусть временно поживет в кладовой, все же лучше, чем ничего. — Потом прибавил, обращаясь ко мне: — Комнатенка на седьмом этаже, рядом с Луизиной. Там свален всякий хлам, зато есть кровать. Пока поживешь там, потом видно будет, ладно? — И снова служанке: — Луиза, дашь ему одеяло! — Мне: — На Востоке тебе приходилось вообще ночевать под открытым небом, верно?

И вот я пошел вслед за Луизой по лестнице черного хода, крутой и скрипучей. Вскарабкавшись до самого верха, мы очутились в узком коридоре, освещенном тусклыми голыми лампочками, что уныло раскачивались на сквозняке. На каждой двери нацарапан номер. В конце коридора — массивный позеленевший кран и узкая раковина, наподобие чаши для святой воды с решеткой внизу, чтобы наполнять большие кувшины. Сколько раз, лежа в уютной мягкой постели, я мечтал оказаться в рабочем квартале былого Парижа; теперь мне предстояло здесь поселиться. «Вот ваша комната, — сказала Луиза. — Я живу в соседней, двадцать восьмой». Она протянула мне ключ, а сама так и осталась стоять — ей было интересно, понравится мне новое жилище или нет. Я открыл дверь. К моему удивлению, одинокая лампочка, свисавшая с потолка, сразу зажглась. И осветила мансарду со скошенным потолком, наполовину заваленную пыльными перевязанными бечевкой картонными коробками. Краска на стенах вздулась от сырости пузырями. «Вам помочь?» — спросила Луиза, кивнув в сторону складной кровати. Я молча покачал головой. «Подождите, я сейчас принесу вам одеяло». Она бесшумно удалилась, только слегка скрипнула соседняя дверь, и через мгновение вернулась с теплым шотландским пледом. Я вежливо поблагодарил ее; однако Луиза и не думала уходить. Мне пришлось взять ее за плечи и тихонько выставить в темный коридор — свет там уже автоматически выключился. Дверь я запер на ключ, мне хотелось побыть одному. Я подумал: «Луиза — первая из живущих в давних, пятидесятых, до кого я дотронулся. В самом деле, я положил ей руку на плечо, почувствовал через свитер кожу, даже начало лопатки. Она не растаяла у меня в руках. Живая, настоящая девушка, рыжая с белой молочной кожей». Я еще глубже увяз в прошлом, а мне бы так хотелось вернуться в настоящее! Что же теперь делать? Я не знал, почему там очутился, тем более не знал, как оттуда выбраться. Отныне я ничем не распоряжался. Только терпеливо сносил все испытания.

Я лег на край кровати с металлической сеткой и стал ждать, что хоть на мгновение перемещусь в мои родные девяностые. Ведь и в пятидесятых годах я оказался не сразу, сначала как бы только оступался в прошлое, потом видения стали меня затягивать, и я окончательно провалился. Я ждал, надеялся, но все оставалось по-прежнему. Коробки с барахлом, наваленные до самого чердачного окна, не превращались в изящный диванчик, темные лоснящиеся балки не исчезали, отведенная мне каморка так и не преобразилась в роскошную современную квартиру с остекленным потолком. От нечего делать я принялся рыться в сумке. Достал полароид и на всякий случай зарядил его. Повесил куртку на дверную задвижку и вывернул оба кармана. Разложил на коробке неуместные здесь «таинственные предметы»: кредитные карточки, влажные салфетки, гелиевую ручку, наш с Марианной семейный железнодорожный билет, я раскрыл его ради фотографии Марианны. Ее карточка была рядом с моей. Хорошо бы Марианна вдруг ожила! Появилась сейчас передо мной! Который час теперь в 1995-м? Говорю ее портрету: «Я исчез, ты внезапно осталась одна, без тебя моя душа ссыхается, в новом окружении я словно замороженный. Я здесь не выдержу!» В отчаянии ударил кулаком по коробке и закашлялся от поднявшейся пыли. От гнева и бессилия меня колотила дрожь, по грязным щекам текли слезы. Я закрыл глаза. Вне всякого сомнения, я очнусь и увижу фигуры в белых халатах, склоненные надо мной, услышу тихий сочувственный шепот: «Мадам, успокойтесь, видите, он приходит в себя». В конце концов я задремал, но разбудил меня не врач, разбудила Луиза, тихонько постучавшись в дверь. Я вскочил. Увы, вопреки всем ожиданиям никаких перемен — та же жалкая обстановка, что и вчера. Предстояло прожить еще один тягостный день. Изображать ветерана, не жаловаться, скрывать тоску и страх.

«Вот и он! — приветствовал меня господин Поль. — Сегодня ты выглядишь гораздо лучше». Пришлось бриться опасной бритвой, намыливаясь помазком, к тому же без горячей воды. Луиза одолжила мне зеркальце, но все равно я порезал подбородок. Потом Луиза вооружилась ножницами и подстригла мне волосы на затылке. Еще для меня откопали черные брюки невероятной ширины. Обряженный по их вкусу, чувствуя себя смешным и нелепым, я спустился вниз и уселся за столик, чтобы выпить чашку кофе. Народ толпился у оцинкованной стойки, в конце нее возвышалась, словно церковная кафедра, касса, проповедовать с нее готовилась уткнувшаяся в свои бумажки мадемуазель Бассе, очень грозная на вид особа. Часы с маятником пробили восемь раз. Поутру ресторан «Труба святого Евстафия» превратился в обыкновенное бистро. Мясники из соседнего магазина доедали внушительные, посыпанные петрушкой антрекоты. Особо приближенные завсегдатаи болтали у стойки с господином Полем, попивая из круглых бокалов сент-амур. Луиза, взобравшись на диванчик, обитый красным молескином, писала на грифельной доске сегодняшнее меню. Я следил, как она старательно выводит мелом слова, почти касаясь головой копченых окороков, украшенных бумажными гирляндами и розетками. За вешалками и лакированными деревянными ширмами скрывалась неприметная дверь: спустившись на две ступени вниз, вы попадали в другой зал, не менее просторный, но в отличие от первого не такой вытянутый. Здесь за столиками с чистыми клетчатыми скатерками обедала в полдень публика с улицы Монмартр: вход в этот зал располагался как раз напротив церкви.

Один из посетителей забыл газету, и мне смертельно хотелось скорей пролистать ее и узнать, какое сегодня число и что творится в мире. Но я сдержался, спокойно допил кофе и, лишь направляясь на кухню, где мадам Поль уже вовсю варила и пекла, ловко стащил забытый свежий номер «Пари-пресс энтрансижан», выпущенный в субботу 16 мая 1953 года.

Во второй половине дня, после того как я отработал на кухне и в зале, мне разрешили три часа отдохнуть. А затем снова на кухню, в пекло, мыть жирные тарелки, отчищать с противней намертво приставшие корки, быть на побегушках у мадам Поль и сходить с ума от духоты и суеты. Я рухнул на железную кровать, сунул под голову свернутый плед и наконец-то развернул украденную газету. Бракосочетание норвежки Рагнхильд с кем-то там, а, не важно; забастовка служащих торгового флота, что ж, ничего удивительного. «Конфликт между Англией и Америкой вспыхнул с новой силой». Постойте, какой конфликт? Прочтем повнимательнее. Обе стороны поливают друг друга грязью, борясь за сферы влияния в Атлантике, сенатор Маккарти организовал проверку так называемой лояльности. Маккартизм. Мрачный период политической нетерпимости. Доносы, подозрения, аресты, высылка людей из страны. «Берия стремится захватить власть после смерти Сталина». Боже! Ведь Сталин только что умер. Там тоже был мрачный период нетерпимости. Доносы, аресты, убийства. Я попал в то время, когда мир на свою беду жестко разделился на два непримиримых лагеря, два одержимых смертельной ненавистью блока, западный и восточный, на мой взгляд смехотворных: мне-то известно, что будет дальше. «Доберется ли Эдмунд Хиллари[6] до вершины Эвереста?» — вопрошал журналист на другой странице. И его сомнения мне под силу рассеять. Доберется, факт. Листаем дальше. В Париже идут неизвестные мне фильмы: «Андрокл и лев», «Пропойца», «Конечная остановка», «Миледи и мушкетеры» с Иветт Лебон в главной роли. Об Индокитае ни строчки. Ни статьи, ни заметки, ни единого слова. Да, я прочел Бодара, Дельпея[7], еще кое-кого, но прочел давно, к тому же мне необходимы подробные, точные сведения, иначе мне не удастся придумать правдоподобный рассказ о войне, и Колченогий станет уличать меня на каждом шагу — вдруг я назову генералом того, кто еще не произведен в этот чин, или скажу: «Такой-то город давно под контролем Вьетминя» — а это пока не так. Я ведь даже не знал, кто в мае 1953-го был у нас президентом республики: все еще Венсан Ориоль или уже Рене Коти?[8] В полном унынии я решил наконец уснуть.

Открываю глаза. Луиза вертит в руках полароид. Я так устал, что забыл запереть дверь, она увидела, что я сплю, вошла, взяла фотоаппарат и теперь обезоруживающе улыбается. Я не отчитал ее за непрошеное вторжение. Должно быть, в пятидесятые годы служанки запросто заходили к соседям и не считали это неприличным. Я испугался и смутился, потому что в наше время люди стали замкнутыми; бытовой комфорт воздвиг между нами непреодолимые преграды; к концу XX века мы очерствели, помощь ближним сводится у нас к регулярным выплатам на нужды благотворительности, учтенным в системе налогообложения. Меня восхитила первобытная непосредственность Луизы, ведь я и сам рожден в те незапамятные времена: в мае 1953-го мне было семь лет.

«Что это такое?» — спросила она, оглядывая полароид в чехле со всех сторон. Я объяснил, что это опытная модель фотоаппарата. «Можно посмотреть?» Я послушно расстегнул чехол. Глядя в видоискатель, она нажала на пусковой тросик; вспышка меня ослепила. Луиза не ожидала появления готового снимка и в испуге выронила его. Я едва успел подхватить. Потер снимок о плед, чтобы краски ярче проявились. Слегка смазанное изображение: я сижу на железной кровати с глупейшим видом, на лице написана обреченность и покорность судьбе. Луизу ошеломило такое немыслимое чудо: обыкновенно, чтобы проявить и отпечатать фотографию, требовалось много времени, нужна была целая мастерская. Теперь она боялась полароида, как уроженка Ориноко испугалась бы тостера. Я успокоил ее, но просил никому не говорить про волшебное устройство — пусть это будет наш секрет. Если она не проболтается, я обещаю фотографировать ее сколько угодно. Она чмокнула меня прямо в губы, схватила снимок и убежала. Какая Луиза кругленькая, ей идет черная юбка в обтяжку!

Центральный рынок закрыт по понедельникам, поэтому и в ресторане «Труба святого Евстафия» с вечера воскресенья до утра вторника не поднимали жалюзи. Я предпочел свой первый свободный вечер провести наверху, в грязной мансарде; пройтись по улицам после того раза я не решался, хотя Колченогий, уходя, настойчиво звал меня с собой. Поднявшись на седьмой этаж, я столкнулся в коридоре с Луизой и ее приятелем Бебером, подручным у булочника, приносившим в ресторан утром и вечером горячий хлеб. Узкоплечий блондин, длинный и тощий как жердь, заурядный, нескладный, Бебер не позволял себе лишнего, видимо по причине застенчивости. Он шел деревянной походкой и был одет, как говорится, по-воскресному, из рукавов белой рубашки с жестким воротничком торчали громадные красные руки, узкий галстук сдавливал шею. Нарядная Луиза в платье в цветочек и в туфлях на высоченном каблуке тоже двигалась не слишком грациозно. Она посмотрела мне в глаза со значением: «Пойдемте скорей, я кое-что для вас приготовила». Она схватила меня за руку и потащила к себе, оставив злосчастного Бебера, который и так уже был раздосадован моим появлением, одного в темном коридоре. Перед двадцать восьмым номером она замешкалась, отыскивая в сумочке ключ, наконец отперла дверь и с жаром повторила прежнее приглашение, видя, что я не отваживаюсь войти: «Пойдемте скорей!» Ее комната походила на бонбоньерку: и стены, и скошенный потолок оклеены полосатыми, розовыми с белым, обоями, на кровати розовое кретоновое покрывало, такие же занавески на большом окне. Луиза взяла с металлической подставки дня журналов в виде кораблика последний номер «Пари-матч» и принялась лихорадочно его перелистывать: «Подождите, вот здесь, я подумала, вам будет интересно». Она показала мне занимавшую целый разворот черно-белую фотографию Хо Ши Мина: в очках, сползавших с носа, он склонился над книгой. Я не успел прочитать название статьи, поскольку она поспешно захлопнула журнал и сунула его мне: «Держите, это вам, а я спешу на танцы, я обещала, вы не обидитесь?» Я улыбнулся: «Ну что ты, беги к своему жениху». Она нахмурилась: «Бебер — мой жених? Вот уж нет. Я просто хожу с ним на танцы. А вы не стесняйтесь, оставайтесь в моей комнате, читайте, здесь вам будет лучше, чем в кладовой. Если соберетесь уходить до моего возвращения, оставьте ключ в коридоре на подоконнике». И, послав мне воздушный поцелуй, она убежала к подручному булочника. Ее каблучки простучали по коридорным плиткам. А я остался в обществе коричневого плюшевого медведя с проплешиной за ушами. Я ни за что не стану рыться в ее шкафу, в ее ящиках — на это я не способен. Я никогда не нарушал приличий из любопытства. Мне вполне достаточно просто подышать ароматом девичьей комнаты. Я сел на единственный стул, положил журнал на желтый деревянный стол, зажег лампу и углубился в чтение.

Довольно рано я отправился к себе в кладовую, лег на кровать, неровная металлическая сетка тут же впилась мне в бок, и я принялся обдумывать события последних дней, немыслимые и маловероятные. Мне было так тяжело применяться к «счастливой поре моего детства», что традиционный вопрос: «В какую эпоху вам хотелось бы перенестись?» — казался чудовищным и дурацким до крайности. Ах, я бы хотел быть мушкетером! Ах, в Афинах, прогуливаясь в расписанном дивными фресками портике, я беседовал бы с Сократом! Жалкие идиоты! Воображают, что стоит им оказаться в прошлом, как они преобразятся в рыцарей, маркизов, великих жрецов Осириса, а вовсе не в рабов или в сколопендр. Прошлое, далекое и недавнее, представляется нам галереей дивных лакированных картин; красивые легенды и реконструкции заставляют забыть о главном: прошлое когда-то было будничным настоящим, полным вечных изнурительных, тяжких забот, ничтожной суеты, несчастий и безобразий.

В 1995 году у себя дома я пролистал бы этот журнал, тоскуя о прошлом, вспоминая детство; сейчас он мне пригодился лишь для того, чтобы уяснить основные факты и не бояться попасть впросак. Теперь я знал наверняка: Венсан Ориоль — президент республики. Генерал де Голль, разобиженный, поскольку его прокатили на выборах, недавно удалился в Колумбию и пишет там мемуары в стиле маркиза де Сада. Между тем его более удачливым сторонникам нужно как-то сладить с волной забастовок: бастуют грузчики в доках, рабочие на автомобильных заводах, газопроводчики, электрики, водители автобусов, машинисты электропоездов в метро, персонал гостиниц. Вдобавок война в Индокитае затянулась. Прежде чем надуться и уйти, великий человек завещал нам: не допускайте вмешательства Америки, иначе локальный конфликт перерастет в международный. А вдруг Америку заинтересуют наши колонии в Северной Африке? Там уже и так неспокойно, хотя на школьных географических картах эта территория по-прежнему закрашена розовым цветом. Однако французов мало занимают колонии; гораздо важнее предстоящая коронация английской королевы или прибытие в Рим жены иранского шаха Сорайи в облегающем свитере. Все жаждали узнать об Алене Бомбаре, покорителе океана. О матадоре Ордоньесе, которого в Севилье покалечил бык, поскольку быкам, предназначенным для корриды, перестали подпиливать рога. И в особенности о красотке Шуро, ослепительной блондинке с огромными голубыми глазами, — ей прочили карьеру в Голливуде под резкими лживыми огнями софитов, но громкая слава актрисы продлилась недолго, ее скоро забыли.

Я стал размышлять о давно ушедших людях, таких самоуверенных и наивных, к которым меня забросил злой рок. Они почти оправились после Второй мировой и не подозревали, какие катастрофы их ждут впереди. Я прожил на сорок лет дольше их и мог с полным основанием утверждать: надежды пятидесятых не оправдаются. Но их неведение, напрасные страхи и незадачливые радости меня умиляли.

Луиза пришла только после полуночи. Цоканье каблучков, перешептывания: она вернулась не одна, а с дылдой Бебером. Перегородка между нашими комнатами оказалась тонкой, я неодобрительно прислушивался, словно был ее отцом; правда, нельзя сказать, что во мне заговорила оскорбленная добродетель. Луиза смеялась, Бебер хихикал. Она шикнула на него: «Тише ты!» С приглушенным стуком упали на пол туфельки. Заскрипела кровать. Я-то думал, в пятидесятые нравы были строже, впрочем, легкомысленные девушки вроде Луизы встречаются во все времена. Общественная мораль следит за длиной юбок и высотой ширм, а подлинная любовь, и возвышенная, и низменная, остается такой же, какой была еще при фараонах. Но всему есть предел! Я и представить себе не мог, что она спит с Бебером! Луиза обманула меня, когда сказала: «Жених? Вот уж нет. Я просто хожу с ним на танцы». Пусть делает все, что хочет, но зачем врать? Солгала, чтобы меня не обидеть? Так, приятель! Ты никак ревнуешь? А как же Марианна, ведь она осталась на исходе XX века одна, она страдает, ищет тебя! Наверное, в полиции ей сказали, что ты без вести пропал. Даже твой труп нельзя обнаружить. Какой волшебник сможет перенести тебя теперь обратно в будущее? Из-за Луизы я вспомнил Марианну и застонал от горя; пусть я переношу все тяготы, я не смирился с ними, и только инстинкт выживания заставляет меня приспосабливаться. За стеной, в двадцать восьмом номере, Луиза тоже простонала. Но я стонал и плакал от тоски, а она — от наслаждения.

В понедельник, хоть он и был выходным, мне не удалось побыть одному. Господин Поль пригласил меня в гости. Они с женой жили в четырехкомнатной квартире над рестораном: пол, устланный коврами, тяжелая темная навощенная мебель, бархатные и тюлевые шторы, бесчисленные безделушки, хромолитографии с видами Соны в рамочках и фарфоровые тарелки на стенах. Теперь мадам Поль не покрикивала на меня у плиты, а для разнообразия сама готовила мне завтрак. Мы с ее мужем беседовали возле остекленных шкафов с бокалами бордо. Добрейший господин Поль отхлебнул глоток, подержал вино за щекой, проглотил и прищелкнул языком с блаженной улыбкой. Он принимал меня запросто, по-дружески, без пиджака, в расстегнутом жилете, повинуясь странной иллюзии, будто каким-то образом связан с восточными колониями, о которых имел весьма туманное представление. Господин Поль горел любопытством, а я ничем не мог его порадовать.

На одной из полок стояла вырезанная из слоновой кости фигурка Будды.

— Хорошо сработано, а?

— Да, господин Поль.

— Вам, наверное, на Востоке часто попадались такие.

— Да, господин Поль.

— Этого Будду мой дед привез из Сайгона. Дед тканями торговал, ресторана у него не было. А на что, скажите, похож Сайгон?

— Вы бывали в Экс-ан-Провансе? Точь-в-точь Сайгон, только там еще жарче, все время гудят вентиляторы, водятся огромные ящерицы, растут высоченные пальмы, все одеты в белое и ездят на рикшах.

Он слушал мое описание в полном замешательстве, высоко подняв брови. Потом задал следующий вопрос:

— А резня там ужасная, да?

— Все войны одинаковы.

— Верно вы говорите. Вот лет десять назад нам солоно пришлось с проклятыми оккупантами. Они, собаки, все лучшее на рынке забирали не заплатив! Бараньи ножки ели только господа из особняка Мерис, нам доставались одни обрезки. Хорошо устроились, нечего сказать! Вы тогда были здесь, в Париже?

— Нет, воевал в Индокитае.

— Нам тут доводилось не лучше вашего. Я был связан с Сопротивлением, но обслуживал посетителей как ни в чем не бывало. У меня хранились важные донесения. И вот однажды, кто бы вы думали, приходит к нам в «Трубу»? Молодчики из гестапо собственной персоной, обезьяньи морды, черные плащи. Два часа они у нас рылись, всю квартиру перевернули. Ничего не нашли. Знаете, куда я спрятал бумаги? В бак, где кипятилось белье! Завернул в клеенку, засунул поглубже среди простынь, налил в бак воды и поставил на огонь! Неплохо придумано, а, что скажете?

— Ловко вы их провели.

— Да еще на следующий день пожаловался на них офицерам, что обедали у меня. После этого меня ни разу не тронули.

Господин Поль налил еще вина. Хмель слегка ударил мне в голову, к тому же я вполне освоился. Будь с нами Колченогий, я вряд ли бы так разошелся — тот в самом деле знал Сайгон и побывал во многих передрягах. Но полная неосведомленность господина Поля придавала мне уверенности. И я уже не мог остановиться. Когда-то я кое-что читал и теперь выдумывал вполне правдоподобные события. Чтобы придать вес собственной персоне, я произвел себя в лейтенанты; на господина Поля мой чин произвел впечатление.

— Вы были штабным офицером?

— Нет, полевым командиром.

Зачем я вдруг это ляпнул? Полевым командиром! Где и когда? Мы с Марианной отдыхали однажды на севере Таиланда, любовались орхидеями, смотрели на слонов. Как и прочим туристам, нам показывали деревню с соломенными хижинами, где жили беженцы из Верхнего Лаоса, горцы муонг, спасшиеся от преследований коммунистического правительства. Они торговали изящными дорогими вышивками и приторговывали опиумом. К счастью, я много расспрашивал об их истории — полученные сведения теперь отлично пригодились для описания моих вымышленных подвигов.

— Наш отряд расположился на берегу реки Красной, эти земли принадлежат племени муонг. Мужчины у них наголо бреются, оставляют только одну длинную прядь. Тогда мы организовывали партизанское движение против коммунистов на севере Лаоса.

— Да-да, — закивал господин Поль.

— Нам нужны были средства, чтобы поддерживать партизанские отряды — они сражались в тылу у Вьетнамской коммунистической партии.

— Ну да, — согласился господин Поль.

— Мы их выручили от продажи наркотиков: муонг растят опиумный мак.

— От продажи наркотиков! — ужаснулась мадам Поль.

Она как раз ставила на стол тушеные овощи.

— На войне все средства хороши, — примирительно сказал господин Поль, откупоривая еще одну бутылочку.

— Так что нас перебросили с Аннамского хребта на плоскогорье Траннинь, чтобы мы отправили несколько тонн опиума в Сайгон.

— Нет, ну чтобы наша армия торговала наркотиками! — возмущалась мадам Поль.

— Приказы не обсуждают! — наставительно проговорил ее муж и прибавил, обращаясь ко мне: — Рассказывайте, пусть себе ворчит.

— Опиум был на войне основной валютой.

— Еще бы!

— Я сам свидетель: вьетнамцы тоже пытались скупить у муонг весь мак на корню. Они поставляли опиум китайцам, в Ханой, Гонконг, даже сбывали его своим в Сайгоне, чтобы закупать оружие и навербовать побольше сторонников.

Господин Поль с довольной улыбкой взял с полки и показал мне знаменитую трубку, привезенную с Востока его дедом.

— Старинная вещь! — восхитился я.

Сказав заведомую ложь, я изобразил знатока, которого не проведешь, и одновременно польстил хозяину.

— Дедушка Анри сам никогда не курил опиум, — поспешила меня заверить мадам Поль.

— А вдруг? — игриво предположил ее муж.

Я все хитрил.

— У нас продажу наркотиков контролировало государство, не важно, куда их возили, главное — республика обогащалась. Наркотики приносили больше дохода, чем гевея и соль. После поражения при Дьенбьенфу я знал французов, которые продолжали торговлю на свой страх и риск в крошечных барах, за стойкой. Такие притоны появлялись и мигом исчезали на берегах Меконга.

— О каком поражении вы говорите? — вдруг перебил хозяин.

Я прикусил язык: что из себя представляет долина Дьенбьенфу, они узнают лишь на будущий год! Промычал в ответ что-то невнятное и умолк, как-никак разговаривать с набитым ртом неприлично…

Слухи о моем славном прошлом распространились быстро. Во вторник с утра Колченогий уже величал меня «лейтенантом», хотя мы с ним по-прежнему были на «ты».

— Гляди, лейтенант: берешь раков, одному из дюжины обрываешь клешни; клешни бросаешь вон в тот котел.

— Зачем?

— Из них варят раковый суп, который подают с кнелями. Везде свои хитрости.

— Посетители не скандалят, получив такого рака?

— А чего им скандалить? Раки дерутся и в драке обрывают друг другу клешни.

На рынок только что завезли свежие продукты, и мадам Поль лично обходила ряды, выбирая, что подешевле. Пользуясь ее отсутствием, я рассказал Колченогому о вчерашнем визите к хозяевам. Когда я упомянул, что господин Поль участвовал в Сопротивлении, Колченогий насмешливо осклабился:

— Да он бесстыдно наживался на черном рынке! Мне Шампо-младший рассказывал. Его отец рыбой торгует, знаешь, наглый такой мужик в рыбных рядах на рынке. Так вот, всю войну они с Полем мошенничали вовсю. Сопротивление! Никакого Сопротивления, если дельце выгодное! Конечно, когда союзники на танках въехали в Париж, выяснилось, что он где только не участвовал. Впрочем, он и сейчас своего не упустит, такая уж порода. Знаешь, как сделать яичницу с двумя глазками из одного яйца? Я тебе покажу.

Выходит, господин Поль меня обманул, Луиза меня обманула, я тоже обманываю их. Мы все тут друг друга стоим. Но если я скажу им правду, разве они поверят? Тем временем Колченогий извлек из ящика стеклорез, взял в левую руку яйцо, провел алмазом, наметив через всю скорлупу тонкую, едва заметную линию, обмакнул в подсолнечное масло наточенный нож и острым лезвием очень ловко рассек яйцо точно пополам. В самом деле в миске плавало два желтка. Явно гордый своим мастерством, Колченогий сказал небрежно: «Если рука дрогнет, желток растечется». Завороженный его искусством, я не заметил, как на кухню вошла Луиза. Она положила на сервировочный столик купленные на рынке фрукты. Поскольку они с мадам Поль вернулись, мы перестали злословить и занялись делом. Я добросовестно пересчитывал раков и каждому двенадцатому отрывал клешню. Луиза на другом конце кухонного стола крошила овощи, не поднимая глаз. Все утро, стоило мне взглянуть на нее, она отворачивалась, будто я в чем-то перед ней провинился. Пришлось притвориться рассеянным и равнодушным. Во время послеобеденной передышки она подсунула мне под дверь записку: «Вы на меня не сердитесь?» Вот дурочка! Я постучался к ней. Но ее не было в комнате.

Вечером мы по-прежнему не замечали друг друга. При постоянной суете и сумятице на кухне нам это вполне удавалось. Над жареной свиной ножкой трудно объясниться в любви, зато нетрудно изобразить полнейшее безразличие. Но, забирая у Луизы половник, я случайно коснулся ее руки, и по руке пробежала дрожь. Не глядя на меня, девушка убежала в зал с тарелкой селедочного паштета.

Дни шли за днями: все та же суета, все та же усталость. В субботу мы с Колченогим опустили жалюзи на витрину, заперли двери и спокойно отправились к себе на чердак. Колченогий жил в мансарде на другом конце длиннющего коридора. Пока мы поднимались на седьмой этаж, он дал мне адрес притона курильщиков опиума в конце улицы Лепик, где собирались все ветераны экспедиционного корпуса. Колченогий очень живописно рассказывал, как умудрялись разводить мак солдаты его гарнизона в Тонкине, где постоянно шли бои. Впрочем, я слушал вполуха, поскольку страшно устал за день. Простившись с ним, я заковылял к себе и едва не налетел на Луизу — она стояла у крана и наполняла водой кувшин. Столкнувшись нос к носу в пустынном темном коридоре, мы были вынуждены заговорить. Боясь потревожить в поздний час других жильцов, она сказала шепотом: «Я порвала с Бебером. Из-за вас». Глаза Луизы светились зеленым, словно кошачьи. Я не смел шевельнуться, не смел ответить ни слова. Она стремительно исчезла, расплескав из кувшина воду на кафельный пол. Свет автоматически выключился. Я остался в полной темноте.

По воскресеньям Луиза вставала рано и шла к утренней мессе в церковь Святого Евстафия. На этот раз я решил подстеречь ее и встал еще раньше. В костюме антрацитного цвета, который господин Поль буквально оторвал от сердца, я чувствовал себя так же непринужденно, как ученый-антрополог в набедренной повязке. К тому же я давно не был в церкви во время службы. И привело меня сюда не святое религиозное чувство, а мирское, человеческое, обыденное, которому ангельское пение ближе грохота органа, запах травы на лугу приятнее благоухания ладана и копоти свечей, поскольку сулит вполне земное блаженство. Рассматривая каменные изваяния на капителях, я улыбнулся, представив, как бесы со смехом гоняются за грешницами с тяжелыми косами и наконец ловят их, вполне довольных, несмотря на вечное проклятие, кругленьких и аппетитных, как Луиза. Да вот и она, в черном платье, в косынке, завязанной узлом под подбородком, в скромных туфельках. Подошла, перекрестилась, опустилась на колени перед алтарем и, закрыв глаза, стала истово молиться. О чем? Церковь понемногу заполнилась народом: правоверными католиками и просто ранними пташками. Торжественно вышел священник с двумя певчими, мальчуганами с торчащими ушами, гладко причесанными и облаченными в крахмальные стихари. Прозвонил колокольчик, и начался магический ритуал, миллион раз повторенный и отточенный до малейших деталей. Луиза, не отрываясь от молитвенника, повторяла вместе с другими прихожанами латинские заклинания. Я не отрываясь смотрел на ее профиль, на всю ее литую ладную фигуру, что сгибалась и вновь выпрямлялась. Луиза усердно читала молитвы. Каким ей виделось будущее, уже известное мне? Каким представлялось окончание нашего дурацкого века? Неужели она верила, что, перебирая деревянные бусины четок, помогает человечеству образумиться? Наивное дитя! Если я расскажу ей, что люди окончательно отгородятся от себе подобных, закоснеют в эгоизме и грубости, она обвинит меня в человеконенавистничестве. Я выскользнул из церкви до того, как священник сказал проповедь. И стал ждать Луизу на паперти, вблизи рыночной сутолоки и гама, неподалеку от неопрятных лотков с овощами, которыми торговали огородники-нормандцы в просторных блузах.

— Вы пришли к утренней мессе?

— Нет, Луиза, я не верю в Бога.

— Кого же вы посвящаете в ваши тайны?

— У меня нет тайн.

— Неправда, есть!

— Откуда ты знаешь?

— Вы молчун, а молчуны всегда что-то скрывают. С кем вы делитесь своими секретами?

— Ни с кем.

— Врунишка! У вас никогда не было подруги?

— Я много лет прожил с наваждением.

— Оно вас преследует?

— Да, во сне.

— Вас бросила ваша любимая?

— Нет, я сам покинул ее против воли.

— Это случилось, когда вы были там, на войне?

— Можно сказать и так.

— А сейчас вы свободны?

— Боже мой! В каком смысле? А ты свободна, Луиза?

— Я же вам сказала, что мы с Бебером разругались. Зачем вы спрашиваете, мне неприятно говорить о нем.

— Весьма сожалею! Прости, пожалуйста.

— Вы так красиво говорите, прямо благородный господин.

— Я когда-то учился, Луиза.

— Я вам нравлюсь?

— Сколько тебе лет?

— В июле исполнится двадцать два. А вам сколько?

— Я вдвое тебя старше. Даже больше, чем вдвое.

— Неправда.

— Уверяю тебя!

— Мой отец давно растолстел и поседел.

«Как быстро пролетела жизнь», — сказала со вздохом одна из моих давних знакомых; привыкнув быть молодой, она с огорчением разглядывала проступившие на руках голубые вены. Вот так же пристально я всматривался в свое лицо в зеркале над раковиной, что висело в туалете для посетителей ресторана. Я сам удивился, как молодо выгляжу. Впрочем, хотя мне и стукнуло пятьдесят, внутренне я этого совсем не ощущал. Возможно, за жизнь я что-то понял и чему-то научился, но разыгрывать умудренного опытом старца, привыкнуть, что я солидный пожилой человек, не удавалось и не хотелось. Не изменились ни мои привязанности, ни мои антипатии. Я не стал беззубым и лысым, не разжирел, не покрылся морщинами, не страдал люмбаго, и сердце не шалило. Колченогий лет на пятнадцать меня моложе, господин Поль — мой ровесник, но оба они уже старики. Наверное, в то время люди скорей изнашивались. В отличие от нашей, жизнь их протекала не гладко. От усталости они быстро старели, с трудом несли груз прожитых лет, рано умирали. К пятидесяти годам богатые пресыщались нажитыми благами, бедные надрывались от непосильной работы. Как ни странно, на рубеже тысячелетий, с одной стороны, комфорт, с другой — проклятая неуверенность в завтрашнем дне заставляют людей дольше сохранять жизненную энергию. Из раздробленного и раздерганного мира я попал в мир регламентированный, где каждый вполне отождествляет себя со своей возрастной группой. К тому же за плечами у людей той эпохи остались голод, страх, фашистская оккупация, американские бомбардировки. Все это не прошло бесследно. Вдобавок непрестанный труд, переедание у одних, недоедание у других.

К тридцати годам Луиза станет почтенной матерью семейства. С этой мыслью я посмотрел на девушку и улыбнулся. Она завязывала на талии белый фартук официантки. Под моим пристальным взглядом Луиза трогательно покраснела. Она уже напомнила мне о моем обещании сфотографировать ее, я не отнекивался: мы договорились, что в четыре часа во время перерыва пойдем к ней, и она станет мне позировать. Уже теперь Луиза так волновалась, что неловко наклонила поднос, и баночка с корнишонами полетела на пол и разлетелась вдребезги у самых ног мадам Поль. «Куда ты смотришь, растяпа!» — завопила та.

Луиза гладко причесала огненно-рыжие волосы, накрасила ресницы и старалась во всем подражать моделям из журналов мод. Мы распахнули окно, чтобы солнце освещало ее как можно ярче. Она распахнула шкаф и попросила, чтобы я сам выбрал из ее немногочисленных туалетов наиболее удачный. Я уговорил ее надеть светлую юбку, нарядную блузку с мужским отложным воротничком и остаться босиком, безо всяких туфель. Переодеваясь, она стыдливо отвернулась. А я поудобнее уселся на стуле и не сводил с нее глаз. Вот она опустила бретельки розовой комбинации, тоненькие тесемочки оставили на нежной коже рыжей девушки красные полосы. Я нажал на пусковой тросик, она обернулась, прижимая одежду к груди, посмотрела с гневом, впрочем довольно наигранным, и сказала: «Не надо, это нехорошо!» Мне следовало сказать ей, что грубые заигрывания Бебера не встречали столь добродетельного отпора, но я промолчал: не люблю говорить женщинам пошлости. Она протянула руку: «Покажите!» Я отдал ей фотографию. «Я в одной комбинации, да еще наклонилась! Неприлично так фотографировать девушку». Она упрекала меня, но довольно ласково. Потом со смехом приказала: «Теперь смотрите мне только в глаза!» И незаметно надела блузку и юбку, так, что мне не удалось ничего подглядеть. Итак, Луиза сидит верхом на светлом деревянном стуле, положив локти на спинку и опершись подбородком на сцепленные пальцы. Колени разведены, босые ноги едва касаются холодного пола. Четыре снимка, пять, шесть, скоро мой полароид придет в полную негодность. Луиза брала в руки каждую фотографию и выносила строгое суждение: «Черт! На этой я закрыла глаза. И ляжки всем видны. Такую не пошлешь родителям!» Оказалось, что Луиза родом из Бетюна. «Мой отец — плотник, а мать всю жизнь растила детей и готовила». Наконец я предупредил, что остался всего один снимок, а перезарядить полароид в Париже невозможно. Тогда девушка отняла у меня его, прицелилась в видоискатель и сфотографировала. Однако фотография не получилась: помешал солнечный блик на оконном стекле. Видны были только какие-то смутные очертания. Луиза удрученно вздохнула: «Ну вот, прошлый снимок размытый, а на этом вообще ничего не разобрать». Известно, что оборотни не отражаются в зеркалах. Ничего удивительного, что пришельца из будущего не удается сфотографировать.

Я напрасно потратил все кадры, напрасно потерял драгоценное время. Я мог бы открыть Луизе будущее, вместо этого мы болтали о пустяках. Осуществилась давняя человеческая мечта: на свое счастье и на свою беду, я перенесся в прошлое. И как я этим воспользовался? Сначала тосковал и боялся, потом принялся самым жалким образом кривляться и любезничать. Ни на что не похоже!

Что сказала бы Марианна, увидев меня под ручку с двумя девицами пятидесятых годов, Луизой и ее подругой, продавщицей из цветочного магазина, красивой блондинкой с длиннющей косой? Мы бродили под высокими сводами Центрального рынка, пустынного и безлюдного в понедельник. Я шел, задрав голову, любуясь сложным переплетением серых металлических опор, балок и арок, что поддерживали стеклянную крышу. Этот своеобразный храм внушал мне восхищение и страх. Надо же, я свободно прогуливаюсь по Вавилону из стекла и стали, пышному, как восточный базар, воспетому Золя, а всего через пару десятков лет от него ничего не останется: вечная пара — богатство и глупость — сотрут его с лица земли. Мысль о том, как мне все-таки повезло, развеселила меня. Впервые с того момента, как я очутился в 1953 году, мне удалось рассмеяться.

— Чего это вы смеетесь? — обиделась прекрасная цветочница.

— Просто хорошо на душе.

— Похоже, он у тебя с приветом, — сказала она Луизе.

— Что ж, ему и посмеяться нельзя?

Мы вышли на набережную Сены, мощенную крупным неровным камнем. Земля у корней деревьев густо поросла сорняками, по реке плавали лодочки, рыбаки в подтяжках неподвижно глядели на воду: надеялись поймать хоть одного пескаря. Я с умилением наблюдал за простыми радостями жизни, давно канувшими для меня в небытие. Как вдруг цветочница вскрикнула: она сломала каблук.

— Пожалуйста, — попросила Луиза, — сбегайте к москательщику и принесите резинового клею!

«Москательщик», «резиновый клей» — теперь таких слов и в помине нет, однако я мигом вспомнил, что они значат, и без труда разыскал дешевый магазинчик, заставленный корзинами, кастрюлями и банками с краской. Тем временем девушки сбросили туфли и с громким хохотом болтали босыми ногами в воде к величайшему возмущению рыбаков. Вдруг в глазах у меня потемнело: на том берегу я различил очертания черной башни Монпарнас и ближе к Иври — громоздкие дома построенного в девяностых квартала Итали, что нарушил гармонию города.

Я очнулся в постели, провел рукой по грубому полотну простынь, стал вглядываться в лица обступивших меня людей, но все плыло перед глазами. Пробормотал: «Марианна!» Мне ответили негромко: «Не пугайтесь, я доктор Мартинон. Все обошлось, вам теперь лучше». Я стал видеть яснее. Ближе всех стоял доктор, абсолютно лысый, солидный и серьезный. За ним — Луиза, вне себя от волнения, и хмурый озабоченный Колченогий. Я попытался встать, но Луиза поспешно подбежала и уложила меня обратно. Я заметил, что она недавно плакала. «Не вскакивайте, полежите спокойно, с господином Полем я все уладила». Что случилось? Ах да, мне померещился Монпарнас и отвратительные небоскребы близ моста Тольбиак. Я огляделся по сторонам: мы в комнате Луизы.

— Я перенес твою койку к ней, — сказал Колченогий. — Тебе повезло, приятель. Девчонка станет ухаживать за тобой в свободное от работы время.

— Но мне…

— Молчи. Так надо.

— Вам необходим покой, повторяю, покой, — проговорил доктор. Сидя за столом у окна, он нацарапал несколько рецептов.

— Отдыхайте себе спокойно, — поддержала его Луиза. — Вам тут будет лучше, чем в кладовой. Не надо меня благодарить, вы мне ничуть не мешаете. Как вы нас всех напугали!

По правде говоря, я сам испугался. В мирный городской пейзаж пятидесятых вдруг вклинились четкие зловещие очертания безобразных башен. Может быть, я сдвигаюсь обратно в девяностые? Ведь прежде чем я оказался здесь, меня тоже преследовали видения, все более длительные и отчетливые. Сколько времени я там отсутствовал? Что, если эти десять дней промелькнули всего за час? И еще один непростой вопрос: так ли уж мне хочется снова вернуться в эпоху спешки и стресса? В пятидесятые годы люди были куда симпатичней.

Забавно, что мой обморок пришелся очень кстати: врач предписал мне постельный режим, и теперь я мог сосредоточиться и хорошенько разобраться в мире моего детства, куда против воли незаконно проник. Всякий человек не без основания боится будущего и не знает, что его ждет. Но еще больше он боится прорицаний. Гораздо приятнее тратить время на всевозможные предположения. Я слышал, что все вокруг тревожились за судьбу Европы и не доверяли Германии: еще свежи были воспоминания о войне. Говорили об экономическом кризисе, сетовали, что президента не поддерживает правительство, разделенное на тысячу фракций. Надеялись, что «холодная война» вскоре закончится, опасались, что Берия действительно займет место Сталина. Не чаяли, когда выберутся из трущоб, застроенных однотипными домами по американскому образцу, которыми постепенно обрастали все крупные города, и уедут к морю, чтобы в уютном пансионе отдохнуть и на время забыть о непрерывной инфляции.

Я бродил по ушедшему Парижу с благоговением и трепетом, словно по старому кладбищу. Раньше у меня в памяти хранились лишь отдельные картинки и важные для ребенка, но незначительные для взрослых подробности: как выглядел продавец игрушек, что выкрикивал стекольщик, где покупали горчичники. Пятидесятые годы казались мне самыми лучшими. И теперь я был, наверное, единственным человеком, который глядел с нежностью на почерневшие стены домов, на тяжелые металлические урны, опрокинутые котами, и на серую толпу боящихся пестроты, одинаково одетых людей в шляпах. Больше всего меня поразило отсутствие иностранцев и бунтующей молодежи: ни одного чернокожего, нет стаек щебечущих японцев, нет наглых панков с гребнями невероятных цветов. Кругом одни аккуратно выбритые бледные и серые лица. Даже рекламные плакаты — приглушенных тонов. Люди жили по стандарту и напыщенно проповедовали общие места.

Я совсем запутался в денежных знаках и ценах. Обыкновенный турист с помощью гида быстро узнает курс фунта стерлингов или песеты, но кто поможет мне разобраться в тогдашнем курсе франка? Так, к примеру, газета «Пари-матч» стоит пятьдесят франков, это что же, пятьдесят сантимов? Заходя с передней площадки автобуса № 43 с целым веером купюр в руке, я выглядел полным идиотом. Ну и пусть. Зато я так соскучился по этим автобусам с кремовой крышей, похожим на добродушных бульдогов. Подошел кондуктор. Он отрывал для каждого билет от книжечки-гармошки и пробивал его, крутя ручку смешной машинки, висящей у него на ремне через плечо. В остальном — никакого порядка: стоило автобусу остановиться у светофора, пассажиры, нарушая правила, требовали открыть дверь и выходили. Если кондуктор, занятый продажей билетов, не мог дернуть за шнур, чтобы подать сигнал водителю, который, сидя в кабине, не видел, все ли вошли, эту обязанность самоуверенно исполнял кто-нибудь из постоянных пассажиров.

Каждый квартал Парижа казался мне особым мирком со своим населением. Совершенно разные люди садились в автобус. Миновав площадь Терн, мы выехали в предместье. Здесь я вышел вместе с деловитыми служащими, а пожилые дамы в черном, возвращавшиеся из церкви, поехали дальше. Спустившись по улице Гранд-Арме, я увидел огромный, написанный красками плакат, который так любил в детстве: франт с прилизанными волосами и в перчатках сидит за рулем роскошного лимузина с открытым верхом. Внизу рекламное объявление: «Только у Версиньи учится вождению самое избранное общество». Пригород Порт-Майо начинался с огромного пустыря. За ним виднелся лесок. Справа — свалка. А дальше, вдоль скверно вымощенной дороги, — домики с палисадниками: деревня Нейи, а за ней — деревня Пюто. Я надеялся увидеть мираж в этой пустыне: остекленные, отражающие друг друга поверхности высотных домов квартала Дефанс, напоминающего Манхэттен, и громадную стеклянную арку. Но тщетно. Я по-прежнему был погребен в пятидесятых.

Я скучал по будущему и иногда перечитывал отрывочные записи в блокноте, касавшиеся всех моих невольных перемещений во времени. Там я наткнулся на разговор с врачихой: «Мартина Клерико ехала на мопеде, и где-то на Больших бульварах ее сбили. — Ее переехал грузовик. — 25 мая 1953 года». Господи, сейчас вечер 24 мая того же года! Девушка в носочках завтра должна погибнуть. А вдруг меня послали сюда нарочно, чтобы ее спасти? Она ни о чем не подозревает, спокойно спит в комнате, которая впоследствии станет нашей спальней, полная самых радужных надежд. Я несколько раз бродил по нашему кварталу и видел, как она слезала со злополучного мопеда. Она его оставляет на улице. Если мне удастся изменить ее судьбу, у моего пребывания в прошлом появится смысл. Я выстроил логическую цепочку: благодаря моему вмешательству она не умрет; ее родителям не придется переезжать отсюда; после них квартиру унаследует дочь; мы с Марианной там никогда не поселимся. Чушь! Мы с Марианной уже живем в этой квартире. А вдруг, если я изменю ход событий, моя будущая жизнь тоже изменится? Что нас ждет в таком случае? Нет, к черту подлый расчет!

Среди ночи я потихоньку, словно вор, выбрался из Луизиной комнаты. Осторожно притворил дверь, чтобы не разбудить Луизу, и на цыпочках, в одних носках прокрался по коридору к лестнице. Обулся внизу. Ресторан уже давно закрыли. На Центральном рынке еще суетились рабочие, они выметали и выбрасывали мусор, зато окрестные улицы были безлюдны.

Я поднял глаза и посмотрел на наше окно. На подоконнике цвели герани. Маленькая Марианна тоже спала где-то здесь, по соседству. Неужели я никогда ее не увижу… Стоп! Хватит скулить. Пора действовать. Делай то, за чем пришел! Мопед Мартины Клерико, как всегда, ждет на улице. Может, просто-напросто его украсть? Но руль примотан цепью к решетке подвального окна, а цепь заперта на висячий замок. Чтобы разбить цепь, нужен какой-нибудь инструмент. Так что украсть мопед нельзя, нужно его испортить. Жаль, что я ничего не понимаю в технике! Сделав вид, что завязываю шнурок, я расшатал какие-то детали и оборвал какие-то проводки. Теперь девушка, сев на мопед, не сможет его завести. В худшем случае упадет и обдерет локоть — все-таки лучше, чем погибнуть под трехтонкой! Пока мопед починят, будем надеяться, роковой день останется позади.

Назавтра перед домом Мартины остановилась «скорая помощь». Соседи и торговцы окрестных магазинов перешептывались с консьержкой.

— Совсем еще девочка… Какой ужас!

— Кто-то сломал коробку передач.

— Нет-нет, отскочило колесо.

— На Больших бульварах она упала, и ее переехал грузовик.

— Полиция установила, что мопед был поврежден.

— Вот бы мне попался этот гад!

Я не смог изменить судьбу, хуже того, я стал ее орудием. Много ночей подряд меня мучила бессонница. Что я наделал! А если бы я не вмешался?

2 июня господин Поль решил порадовать посетителей и специально купил телевизор, чтобы они могли полюбоваться восшествием на престол английской королевы. Вокруг огромного ящика с выпуклым экраном столпились завсегдатаи, зеваки и соседи, завороженно глядя на зеленоватое смутное, дрожащее изображение церемонии. Луиза обнесла всех вином. Ради праздника. Хотя, что именно мы отмечали? Коронацию двадцатисемилетней монархини? Или покупку злосчастного ящика, от которого через пару десятков лет человечество осатанеет?

Поднимаясь на седьмой этаж, Луиза жаловалась:

— Я почти ничего не увидела!

— Не горюй, мы посмотрим с тобой цветное кино.

— Не может быть!

— Правда, посмотрим.

Я вовсе не пытался ее обмануть. Как раз в этом году стали крутить первый цветной фильм на Елисейских Полях, в кинотеатре «Нормандия». Луизу тревожил мой дар ясновидения, раздражала рассеянность. Но я не мог быть внимательным и нежным, как ей бы того хотелось. С напряжением я ждал возврата к девяностым. Обычно предчувствия нас обманывают, и мы боимся грядущего, но как скучно живется тому, кто знает будущее наизусть! Я начал всерьез беспокоиться, поскольку видения прекратились. Чтобы не впасть в отчаяние, придумывал различные уловки. К примеру, собирал между делом вещественные доказательства: покупал для Марианны новые вещи с пометкой «1953 год». Разговаривал с ее фотографией. Луиза свернулась клубочком и видела третий сон, когда я поднялся с походной койки, чтобы спрятать в сумку первый, вошедший в историю, номер газеты «Экспресс». Вдруг я нащупал в сумке какой-то сверток. Боже мой, что это? Меня так потрясло погружение в прошлое, что я, хотя и помнил про полароид, совсем забыл о другой покупке. Поговорив с Мансаром, я по-настоящему заинтересовался, насколько достоверны мои миражи, и, чтобы выяснить наверняка, чего они стоят, решил узнать побольше о пятидесятых годах. И накупил с этой целью кучу книжек. Луиза встрепенулась:

— Вам плохо?

— Нет, Марианна, все в порядке.

— Почему вы назвали меня Марианной?

— Прости, Луиза.

— Вы бледный как полотно.

Она присела рядом со мной, и я поспешно закрыл сумку.

— Господи, опять вы что-то скрываете, — вздохнула она, положив мне голову на плечо.

Я стал беречь сумку пуще зеницы ока: что, если кто-нибудь обнаружит книги «Четвертая республика» и «Жизнь послевоенной Франции день за днем»? Мне следовало как можно скорей вернуться в кладовку, чтобы иметь возможность спокойно читать без свидетелей. Луиза ни за что не соглашалась, но я так настаивал, что она сдалась: «Одно скажу, какой вы все-таки неблагодарный и неразумный!» Но разве я мог открыть правду? Луиза приняла бы меня за сумасшедшего, скажи я ей: «Видишь вон ту зеленщицу с тележкой, что торгует тмином и лавровым листом? Она всех здесь переживет, ее будут величать „мамашей“, я помню ее восьмидесятилетней старухой». Или: «Вон тот толстощекий мальчишка станет молочником, отрастит себе усы не хуже, чем у отца, того, что выбирает сейчас сыры. Поверь, я узнал его».

Лучше жить одному. За тонкой перегородкой Луиза рыдала у себя на постели, чтобы привлечь к себе внимание и вызвать во мне раскаяние. Но серьезные отношения с ней не входили в мои планы: когда ты проклят и обречен скитаться во времени, какие могут быть интрижки? И Марианна ждет меня где-то там. Я притворился глухим, придвинулся поближе к лампе и углубился в чтение. Я буду единственным, кто узнает будущее со всеми фактами, датами и подробными комментариями. Через два дня Коппи победит в велогонке. Кстати, зачем мне это знать? 5 июня остров Гренландия будет включен в состав Дании. В Сеуле отклонят предложение Америки о перемирии между Южной и Северной Кореей. 17 июня в ГДР начнется забастовка рабочих. Мое идиотское положение дает мне определенные преимущества, но как ими воспользоваться? Провозгласить себя ясновидящим? Эта мысль так меня развеселила, что я впервые заснул крепким сном. Назавтра мне предстояло работать официантом, облачившись в черный жилет и длинный белый фартук. Я твердо решил отныне запирать дверь на висячий замок.

Целую неделю я бегал между столиками, разнося дымящиеся тарелки. Господин Поль принимал заказы, угощал настойкой, улучшающей пищеварение, беседовал с завсегдатаями и соглашался с ними во всем, чтобы их не обидеть. На этот раз он поддакивал полному курчавому человеку, который что-то вещал с апломбом. На госте был синий костюм в тонкую серую полоску. Рядом с ним сидела его спутница — красивая брюнетка с красными губами, большими глазами и пушистыми ресницами. На ее изящном берете красовалось воронье перо. Я принес пулярку, и толстяк расстегнул на жилете последнюю пуговицу. Ставя перед его дамой антрекот по-божолезски, я прислушался к разговору. Речь шла о супругах Розенберг, американцах, приговоренных к смерти за то, что выдали Советскому Союзу секрет атомного оружия. В Европе, особенно во Франции, приговор вызвал бурный протест, люди выходили на демонстрации, подписывали требования об освобождении Розенбергов.

— Вот увидите, добрейший Поль, — горячился толстяк в синем костюме, — их помилуют, спорю на что угодно. Эйзенхауэр не может игнорировать мнение мировой общественности. Он не чужд милосердия. К тому же мы с Америкой союзники. Президент Ориоль выступил в защиту Розенбергов, и Папа Римский, и Эйнштейн…

— Да, их неправильно осудили, — кивал господин Поль.

— Неправильно! Да это настоящая охота на ведьм! — и толстяк с возмущением набросился на пулярку с грибами, вооружившись вилкой и ножом.

— В самом деле, вина их не доказана, — с нажимом произнесла более сдержанная спутница.

Я слышал отдельные их реплики, поскольку убирал посуду с соседнего освободившегося столика. Вероятно, я слишком многозначительно поднял брови. Во всяком случае, господин Поль вдруг задал мне вопрос при гостях:

— А вы думаете, их казнят?

— Двадцатого июля приговор будет приведен в исполнение в тюрьме Синг-Синг.

— Ваш новый официант — самый достоверный источник, — ухмыльнулся толстяк и продолжал, обращаясь ко мне: — Давайте поспорим, милейший, что их помилуют!

— Вот увидите, их казнят.

— Вы сказали: двадцатого. Подождем до двадцатого.

Какой-то посетитель потребовал хлеба, и я отошел. Толстяк покачал головой и сказал господину Полю:

— Ваш новенький — упрямый малый.

— Упрямый, но с головой. К примеру, еще в прошлый понедельник он говорил, что корейцы откажутся заключить перемирие.

— Ну, это несложно предугадать.

— Еще уверял, что в Восточной Германии взбунтуются рабочие.

— И день называл?

— Да, семнадцатое число.

— Что же, добрейший Поль, посмотрим, исполнятся ли предсказания вашего оракула.

Он принялся истово пережевывать пулярку. А его дама с большими глазищами так и сверлила меня взглядом, хрустя жареной картошкой. Что ж, действительно посмотрим.

— Вы говорили с такой уверенностью, что произвели впечатление на самого Галюша-Морена, — сказал мне потом господин Поль.

— На Галюша-Морена, а кто это?

— Как, разве вы не знаете? Ах да, вы так долго пробыли в джунглях! Очень популярный журналист, пишет политические статьи в «Фигаро», у него там своя рубрика. К его мнению прислушиваются, он редко ошибается.

— Но сегодня ошибся.

— Если вы выиграете пари, вот он удивится!

— А кто его прекрасная спутница?

— Это его жена. Богатая наследница. Денег у нее куры не клюют.

— Значит, хорошо, что я заключил с ними пари.

— Да, вы ловкач.

— Так вам понравилась мадам Галюша? — съязвила Луиза, увозя на кухню столик с остатками мясного ассорти.

Я не хотел показывать фокусы наподобие Калиостро, темнить и недоговаривать, как бездарный астролог, или изрекать зловещие предупреждения, подражая Казоту, который предсказал день собственной гибели. В тишине и покое я перелистывал драгоценные книги и выписывал из них в блокнот все, что могло мне пригодиться. Еще раз перечел главу о трагической судьбе Розенбергов. Их вина была окончательно доказана лишь несколько лет спустя, правда, выяснилось, что Юлиус Розенберг посылал не слишком ценные сведения. Он очень достойно вел себя перед казнью, и меня тронули последние его слова. Без всякой патетики и гнева он ободрял свою жену Этель. Увы. Я не мог передать Галюша слова, которые Розенберг еще не произнес. Мне следовало избегать ошеломляющих пророчеств. Логические выкладки лучше прорицаний, они не возбуждают подозрений. Пусть Галюша удивится моей проницательности, но зачем мне представляться ясновидящим? Внутренняя политика, изменчивая и непредсказуемая, заинтересовала меня гораздо больше внешней. Новое правительство будет окончательно сформировано двадцать шестого. Административный кризис продлится больше месяца. За это время ни Полю Рейно, ни Мендес-Франсу, ни Бидо не удастся взять бразды правления в свои руки. Я один знаю имя будущего председателя Совета министров: им станет представитель независимой партии Жозеф Ланьель. Я переписал в блокнот состав кабинета, утвержденный Ланьелем. Вот уж где чудеса! К примеру, туда вошли ближайшие сподвижники де Голля, отстраненные от должности после ухода вождя. Как только мои прежние прогнозы подтвердятся, я буду потчевать Галюша неожиданными перемещениями в правительстве. Пока подождем. Розенбергов непременно казнят, а в Германии будет буча.

Я открыл чердачное окно, хотя на рынке шум не смолкал даже ночью. Меня поразила внезапная тишина: словно бы снаружи выключили звук. Может быть, я оглох? Нет, ворочаясь на постели, я слышал скрип сетки. Однако на улице все так же подозрительно тихо. Вскарабкался на груду коробок и ящиков, высунулся из окна. Центральный рынок, возведенный Балтаром, исчез. Я увидел прямоугольники современных зданий, ограду садика, широкую неосвещенную улицу. Снова девяностые! Подождите! Только не сейчас! Я еще не выиграл спор у толстяка Галюша.

Нет, ложная тревога. Темные дома растаяли, как дым. 17 июня 1953 года начались волнения в Восточном Берлине. «Об этом сообщили по телевидению», — недоуменно пробормотал господин Поль. В голосе моего хозяина слышался страх. Ему очень хотелось спросить: «Откуда вы знали?» Но он не решался. Все поглядывали на меня с испугом — и Колченогий, и Луиза, и мадам Поль. Даже кассирша, мадемуазель Бассе. В душе я ликовал, но как ни в чем не бывало допил утренний кофе. Чтобы разрядить атмосферу, коротко сказал: «Иначе и быть не могло». И стал вместе с Луизой свертывать трубочкой салфетки.

Около полудня в ресторан вплыл Галюша-Морен. Опустился, отдуваясь, на диванчик и потребовал:

— Поль, уступите мне на минуточку вашего официанта.

Я сел напротив журналиста. Тот оглядел меня, прищурившись.

— Беспорядки в Германии можно было предвидеть. Но откуда вы знали точную дату? Этого я не могу понять.

— Мне помог дедуктивный метод.

— А если серьезно?

— У меня особый дар: предчувствовать, когда произойдет то или иное событие.

— Каков ваш дальнейший прогноз?

— Вижу ясно: мне предстоит проверить, на всех ли столиках есть соль и горчица.

— Перестаньте паясничать. Я спрашиваю вас о всеобщей забастовке в Берлине.

— Власти объявят о чрезвычайном положении.

— Скорей всего.

— Но комендантский час не напугает бастующих. Они продолжат манифестации, будут поджигать здания партийного руководства. И тогда в Берлин войдут советские танки.

— Зачем же танки? Полиция справится.

— Будут танки.

— Не могу представить, чтобы коммунисты давили людей танками.

— Вы отлично представите себе эту картину уже сегодня.

— Танками на демонстрантов!

— Назавтра поднимется вся Восточная Германия, но Советский Союз ее скрутит.

— Когда именно?

— Девятнадцатого.

— Подождите, я запишу ваши странные измышления.

— Вот увидите, они вполне оправдаются.

Он принялся строчить в записной книжке.

— Как вы сказали? Девятнадцатого откроют огонь по демонстрантам, погибнет…

— Человек двадцать.

— Всего-то?

— Вы, кажется, уверовали в мой дар, господин Галюша.

— Все говорят, что у меня есть чутье. Если все ваши предсказания исполнятся…

— Двадцать шестого июня русские запретят въезд из Западного Берлина в Восточный. В начале июля начнется забастовка польских шахтеров. Это, по-вашему, записывать не стоит?

— Нет.

— Вы мне не доверяете?

— Поймите, я…

— Тогда зачем вообще меня спрашивать?

— Я обдумываю текущие события, оттачиваю формулировки. Полезно проговаривать свои мысли вслух. А если вы верно предугадали…

— И что же будет, если я угадал?

— Посмотрим.

Он спрятал записную книжку в карман, надел шляпу и поспешно вышел.

Через три дня советские танки смяли сопротивление германского народа, американское правосудие поджарило чету Розенберг на электрическом стуле, а толстяк Галюша с супругой пожаловали в наш ресторан. Господин Поль обслуживал их с необыкновенным усердием. Я стал довольно проворным и ловким официантом, бегал без устали между столиками и, казалось, не замечал их присутствия. Хотя они явно говорили обо мне, во всяком случае, глянув в зеркало, я заметил, что мадам Галюша неотступно следит за каждым моим движением. Наконец я подошел к ним и поздоровался с подчеркнутой скромностью. Принес закуски.

— Полагаю, баранью ножку под уксусным соусом заказывал мсье.

— Вы совершенно правы.

— Вот артишок и паштет из гусиной печенки для мадам.

— Вы угадали, благодарю вас.

— Я редко ошибаюсь.

Голос у мадам Галюша был низкий, хрипловатый, она как бы ласково ворковала. На ней была обтягивающая блузка с высоким модным воротником.

В действительности господин Поль положил на клетчатую скатерть меню с отметками против выбранных ими блюд, и я молниеносно пробежал его глазами, как истинный виртуоз своего дела.

— Еще две порции мозгов с испанскими артишоками…

— И всего один вопрос, — поспешно перебил меня Галюша.

— О чем, собственно?

— Все ломают голову и не могут догадаться, кто встанет во главе кабинета министров, кто преодолеет нынешний кризис. У вас имеются какие-нибудь предположения?

— Еще бы! Скорей всего, победит Жозеф Ланьель.

— Не может быть!

— Прошу прощения…

Я бросился к другому столику, чтобы получить с посетителя по счету; затем убежал на кухню, провозгласив: «Порцию пулярки с испанскими артишоками!» Мне нужно было срочно заглянуть в блокнот. Я вернулся с двумя порциями мозгов и с молчаливого согласия господина Поля надолго задержался, беседуя с Галюша. Луиза посмотрела на меня мрачно.

— Как по-вашему, кому именно Ланьель предложит министерские портфели?

— Он обратится за поддержкой к сторонникам де Голля.

— Они не согласятся его поддерживать. Генерал всегда был противником подкупов и прочих грязных махинаций.

— Тем не менее я уверен, что Корнильон-Молинье станет министром внутренних дел. В правительство войдут также Лемер, Ферри…

— Все ваши прежние прогнозы подтвердились, иначе я принял бы вас за сумасшедшего. Но ближе к делу. Чем займется Лемер?

— Жилищным строительством и реконструкцией Парижа.

— Ваши предсказания невероятны, зато подробны, — буркнул Галюша.

— И когда же Ланьель окончательно все утрясет? — спросила его жена.

— К концу месяца, мадам, — галантно поклонился я.

Я знал, что о назначениях в Совет министров объявят двадцать шестого. Но не хотел перегибать палку и ответил приблизительно.

— Если вы снова окажетесь правы, я предложу вам неплохую должность, — пообещал Галюша.

— Политического обозревателя в «Фигаро»?

— Нет, моего личного консультанта. Поль не возражает. А ты, Одетта?

— По-моему, мысль довольно удачная.

Оказывается, мадам Галюша звали Одетта. Она мне улыбалась очень приветливо.

26 июня Галюша-Морену предстояло убедиться в моей правоте и сделать меня своим тайным советником. В ожидании этого дня все свободное время я просиживал у себя в кладовой, запершись на ключ, хотя Луиза упрекала меня и плакала. Я даже не согласился в следующий понедельник поехать вместе с ней к родителям ее подруги-цветочницы на побережье Марны. Я думал только о побеге и внутренне все больше отдалялся от хозяев и персонала ресторана. Прощайте, господин Поль, прощай, Луиза! Чтобы ей не так больно было расставаться, я напустил на себя равнодушие, притворялся насмешливым и даже враждебным. Разве человек несет ответственность за любовь женщины из далекого прошлого? При нормальном течении событий она годилась бы мне в бабушки! Я перестал жить по-настоящему и сделался просто зрителем. К тому же мне было необходимо запастись сведениями на ближайшее время. Итак: летом у нас намечалась всеобщая забастовка; в Индокитае мы терпели поражение за поражением; Франсису Пикабиа[9] предстояло вскоре умереть… Все события я записывал в блокнот в алфавитном порядке. Теперь потихоньку сверяться с записями мне будет намного легче. А как иначе? Ведь мне предстояло отвечать на самые каверзные вопросы и знать ближайшее будущее в мельчайших подробностях. Я погрузился в историю, опережая ее ход. Я изобрел хитрую тактику и намеревался всегда ее придерживаться, чтобы меня не заподозрили в сговоре с дьяволом. К примеру, я стал убеждать Галюша, что назвал будущего главу Совета министров только потому, что его кандидатура показалась мне наиболее неожиданной, вдобавок, в отличие от прочих претендентов, он помимо компетентности обладает инициативой и способен объединить вокруг себя политиков самых различных фракций. Не важно, верными или неверными были посылки — конечный вывод будет блестящим. Зная правильный ответ, несложно подогнать к нему решение задачи. Правда всегда на моей стороне, толстяку-журналисту нечем крыть.

Однажды, возясь на кухне, я заметил, что мадам Поль кладет в тушеное мясо с овощами целый мускатный орех. Я тоже всегда так делал. Неужели я перенял эту хитрость у нее? Конечно, она меня старше и вполне могла научить меня готовить. Но фактически это невозможно. В 1953 году я был так мал, что не мог ни разу побывать в ее ресторане. И тем не менее я здесь. Как мне надоело прыгать из одной эпохи в другую! Лучше не думать об этом, не то с ума сойдешь.

Луиза среди ночи забарабанила в мою дверь. Господи, который час? Попытался нащупать в темноте выключатель, вместо этого свалил на пол лампу, злобно выругался, второпях натянул штаны и отодвинул защелку.

— Ты в своем уме?! Сейчас три часа ночи.

— Мне страшно.

— Привидений не существует.

— Я не привидений боюсь. Мне просто страшно.

Она вошла и легла в ногах моей постели, закутавшись в длинный махровый халат и свернувшись калачиком. Растрепанные волосы падали ей на лицо. Луиза всхлипывала. Вздыхала. Надоедала мне и мешала спать.

— Вы собираетесь от нас уйти? — наконец прошептала она.

— Собираюсь.

— К этим Галюша?

— Почему бы и нет?

— Они такие богатые…

— Господин Поль мне сообщил…

— А меня вы с собой возьмете? Я больше здесь не могу. Пожалуйста! Я знаю, вы меня не любите, но если бы вы меня взяли… Заберите меня отсюда!

Я обнял ее и принялся утешать. Луиза не знала будущего и боялась его. А ведь все у нее будет хорошо.

Господин Поль провожал до порога последних завсегдатаев, допоздна засидевшихся за коньячком. Дверь распахнулась, и появился чопорный, вышколенный шофер в синем костюме и такой же синей каскетке. Луиза и кассирша давно уже ушли, я один перетирал за стойкой давно уже сухие бокалы в надежде, что Галюша все-таки вспомнит обо мне. Ланьелю действительно поручили сформировать правительство, а Лемера назначили руководить реконструкцией Парижа. Шофер снял каскетку и что-то зашептал на ухо господину Полю. Тот поспешно подошел к стойке и сказал мне:

— Галюша-Морен желает встретиться с вами.

— Он знает, где меня найти.

— Нет, прямо сейчас. Его шофер, Марсель, отвезет вас. Скорей, переодевайтесь. Да бросьте вы эти стаканы! Дались они вам.

Сидя рядом с шофером в жемчужно-сером автомобиле с ведущими передними колесами, я перелистывал блокнот и улыбался. Конечно же Галюша потребует новых подробностей; у меня есть время заучить факты, которыми я располагаю. Журналист жил неподалеку от Трокадеро, на самом верху импозантного современного здания. Востроносенькая служанка в кружевном фартуке провела меня по анфиладе комнат и вывела на открытую террасу. Здесь на фоне подсвеченной оранжевой занавески, от которой на лицо ложился теплый отблеск, меня ожидала Одетта Галюша-Морен. Она кивнула на продолговатое кресло из ротанга, предлагая сесть, и сказала, что муж скоро вернется. Я впервые видел ее без шляпы. Черные курчавые волосы, короткая стрижка. Ни колец, ни браслетов, только бриллиантовые серьги в ушах. Загорелая. Видно, скучала не только в Париже на авеню Поль-Думе, но и в Каннах на Лазурном берегу.

Она села нога на ногу, высоко задрав юбку, и сказала небрежным светским тоном: «Наверное, в колониях вам пришлось многое пережить». Здесь, на террасе с бокалом чинзано в руке, мне вовсе не хотелось «заново переживать», вернее, воображать, как меня режут в темноте в двух шагах от лагеря, как я хватаюсь за горло и ощущаю на руках горячую кровь; тем более не хотелось импровизировать на эту тему. Милую даму интересовало самое дно, притоны, проститутки Шолона — все, чего я не видел, о чем только читал. Изнывая от праздности, мадам Галюша-Морен мечтала о разврате, жестокостях, извращениях, ведь многие считают подобный дрянной товар экзотикой. Тут я вспомнил рассказ Колченогого. Мы с ним как-то обваливали в муке лягушачьи лапки на кухне у мадам Поль, и он поделился со мной одним местным рецептом. Я решил, что рецепт придется по вкусу рыхлой буржуазной гурманке. И чтобы не говорить о войне, стал повествовать о местных обычаях.

— Делают дырку в кокосовом орехе, ловят лягушонка и сажают его туда. Дыру закрывают сеткой.

— Какой ужас! Лягушонок захлебывается?

— Вовсе нет. Он спокойно плавает и пьет кокосовое молоко. Жиреет. И уже не может выпрыгнуть сквозь маленькое отверстие. Когда молока больше не остается, орех раскалывают, и поджаривают лягушку на медленном огне.

— Несчастное создание!

— Но вы же ели вчера паштет из гусиной печенки.

— Он такой вкусный!

— Вам не жалко гуся, потому что вы сами его никогда не откармливали.

— Действительно!

— Люди — плотоядные животные, мадам.

— Зовите меня Одетта.

— Мы пожираем живых существ.

— Да, я знаю, их плоть и кровь.

— А чем лучше способ приготовления рыбы, при котором она сама себя фарширует?

— Ах, расскажите!

— Пускаете плавать живую рыбу в кастрюлю с водой.

— Будто в аквариум…

— Сыплете в воду начинку и ставите кастрюлю на огонь. Вода подогревается. Рыба ест начинку, пока не сварится.

— Какие ужасы вы рассказываете!

— Специально для вас, мадам. — Я заметил у нее на лодыжке тонкую золотую цепочку.

Тут на террасу ввалился, отдуваясь, толстяк Галюша, на ходу срывая роскошный галстук. Он даже не извинился за то, что заставил ждать. Его волновало одно:

— Как, по-вашему, долго продержится наше нынешнее правительство?

— От силы год.

— Всего год! Однако…

— И то с трудом.

— А в чем дело?

— Инфляция растет. Ланьель попробует летом, когда все на отдыхе, принять довольно крутые меры. И просчитается. Начнется всеобщая забастовка.

— Подробнее расскажете потом. Отныне вы мой консультант.

— А как же господин Поль?

— Я больше него нуждаюсь в ваших советах.

— Я не ярмарочный предсказатель!

— И тем более не официант.

Я перебирался к чете Галюша и пришел в ресторан за вещами. Луиза провожала меня вся в слезах, Колченогий дружески похлопал по плечу, а господин Поль взял с меня обещание, что я буду обедать только у них. Нужно придумать, чем бы их отблагодарить. Они гордились моим даром ясновидения, и действительно, кем бы я был без них?

Нежась в мягкой постели в просторной комнате, залитой ярким солнцем, я мысленно переживал все перипетии путешествия во времени. Потом не спеша встал, принял ванну и облачился в один из шелковых халатов моего нового хозяина. Мне предстояло обзавестись приличной одеждой; Одетта собиралась заняться моим гардеробом и походить со мной по магазинам. Драгоценные пророческие книги я бережно запер в золотистый секретер. Мне нравилось, что я обладаю тайным знанием, и хотелось извлечь из него как можно больше пользы. Подумать только, я ведь неожиданно для себя стал пророком и спокойно жил в прошлом без привязанностей и забот, без документов и денег, словно беспечный гость. Интересно, окажись я при дворе Генриха IV, сумел бы я остановить Равальяка? Говорят, короля предупреждали, что на него готовится покушение, но он не придал этому значения. А вот я сумел бы его оберечь. Придумал бы какую-ни-будь хитрость. Очистил бы улицу Феронри от народа и экипажей. Только по причине сутолоки убийце удалось вскочить в королевскую карету и зарезать монарха. Что бы произошло, если бы Генрих IV правил гораздо дольше? Если бы не убили Юлия Цезаря? Если бы уцелел Робеспьер? Последнего я заставил бы расправиться с Конвентом 9 термидора. Пять тысяч вооруженных рабочих и ремесленников ждали его приказа, но напрасно: нерешительный от природы, он все медлил. Я пробрался бы к Робеспьеру в ратушу и вдохновил бы на вооруженную борьбу. Я представил себе его: близорукий, в синих очках с толстыми стеклами, он часто раздражался, страдал от язв на ногах, пудрился, ел апельсины, каждую минуту боялся, что его пырнут ножом, интриговал, злоумышлял, таился. В конце концов мне удалось бы его убедить: «Поверьте в свои силы и в свою правоту, покончите с революцией и перебейте экстремистов!» Господи! Будь я рядом с Робеспьером, Наполеон не пришел бы к власти! Мне самому стало смешно: какая наивность! Разве я в силах изменить ход истории? Вот, к примеру, я здесь, в 1953 году, но мне ни за что не предотвратить высадку солдат в Дьенбьенфу.

В отличие от меня у Галюша не было времени валяться в постели. Он писал статьи для «Фигаро», рыскал по городу, бывал на официальных и светских раутах, кому-то тайно назначал свидания, добывал сведения в приватных беседах с высокопоставленными лицами. Он был вхож в министерские кабинеты. Водил знакомство кое с кем из депутатов. Свой человек за кулисами, он приятельствовал с актерами и художниками. Завтракал с владельцем крупного издательства. Обедал с генералом. Получал отовсюду тьму приглашений. Копил информацию, знал все сплетни, высказывал свое мнение с глубокомысленным видом, наставлял, предрекал, ошибался, изредка бывал прав и очень гордился своей проницательностью. Именно я создал ему репутацию непогрешимого оракула, впрочем, это входило в мои обязанности. Но виделись мы с ним редко, большую часть дня я был свободен. Утром мы разговаривали минут пять, потом я набрасывал пару страниц на заданную тему — на самом деле попросту списывал нужную главу из книги, слегка подпустив туману. И пока работал, запирался в комнате на ключ. Готовую, слегка подправленную рукопись вкладывал в папку и отдавал Одетте. Я ни разу не видел, как за папкой приходит курьер, но, скорей всего, Галюша получал пророчества с курьером. Что я делал потом? Развлекался. К примеру, шел в гигантский кинотеатр на площади Клиши, который к девяностым давно уже сровняли с землей.

Как-то ночью мне приснилась Марианна. Я внезапно перенесся в будущее и рассказывал ей о своих приключениях. Услышав, что я побывал на первых концертах Бреля, она мне здорово позавидовала. Хотя на сцене «Труа Боде» он держался скованно, ему совсем не шли усики, и гитара слегка дребезжала. Марианна пристала ко мне: «Давай отправимся в прошлое вместе!» И мы сейчас же перенеслись с ней во времена Директории. Невидимый оркестр играл Чимарозу, и при свете бесчисленных свечей дамы в легких платьях с разрезом самозабвенно вальсировали с военными в трехцветных поясах. Мы встретили на балу Мансара в зеленом сюртуке и господина Поля в гусарском ментике. Напудренная Марианна с короткими черными вьющимися волосами а-ля Титус, стройная, точеная, в полупрозрачном открытом платье из белого муслина и красной кашемировой шали, с браслетом в виде золотой змеи с изумрудными глазками, держалась вызывающе и танцевала столь резво, что в разрезе платья мелькали прелестные ножки. Одетта Галюша в серебристой тунике поглядела на нее свысока и закрылась веером. Внезапно мы покинули бал и оказались в Древней Греции на берегу моря. Я почувствовал, что у меня выросла курчавая борода. Какой-то философ-киник стоял абсолютно голый на четвереньках и лаял на нас. Он попытался укусить Марианну за ногу. Она испугалась. Я прижал ее к себе, стал гладить нежную шею. Меня удивило, что волосы у нее успели отрасти и сделались не такими пушистыми. Я очнулся. Увидел, что лежу на большой кровати в квартире Галюша, а рядом со мной спит Луиза. Тут я все вспомнил. Накануне мы с Луизой гуляли по Сен-Жермен-де-Пре, сидели в подвальчике, пили вино и слушали джаз, даже танцевали при тягучих тоскливых звуках саксофона.

Я глянул на нее в замешательстве: что было ночью, я абсолютно не помнил. Накрыл ее одеялом — она во сне заворочалась и промурлыкала что-то, — отвернулся и стал смотреть на плотную занавеску: сквозь нее уже пробивался серый утренний свет. Не полагается смущать пристальным взглядом девический сон. Какой нынче день недели? Понедельник. У Луизы выходной, но я-то должен трудиться. Я поднял с пола штаны, натянул их и отправился на поиски Галюша. Тот заглатывал на террасе круассаны, запивал их кофе, просматривал кипу газет и слушал по радио новости.

— Что скажете о стратегическом плане генерала Наварра? — спросил он, даже не взглянув на меня.

— Хм-м…

— Поль предупредил, что вам неприятна эта тема, но вы же там были, в конце концов. Значит, должны знать, что к чему. Ваш инстинкт никогда вас не подводит. Так как, можно доверять оптимистическим сводкам генерала Наварра?

— В прошлом месяце он еще контролировал ситуацию. Теперь она вышла из-под контроля.

— Журналисты утверждают обратное.

— Они заблуждаются.

Я только что просматривал записи в блокноте и знал наизусть, какие события нас ожидают в начале июля. Но не сказал ничего определенного, не назвал ни одной даты. Спокойно намазывал клубничный джем на тост и делал вид, будто собираюсь с мыслями.

— Ведь это в целом партизанская война: маскировка, засады, вылазки, диверсии, почти ни одного сражения. Напрасные потери…

— Наварр заявил, что и года не пройдет, как партизаны Вьетминя будут разбиты.

— Его заявления легковесны.

— Он производит впечатление опытного стратега.

— Его план провалится с треском. Посудите сами, мсье Галюша, две-три блестящих операции не много значат. Временный успех вскружил ему голову.

— Но почему его план провалится?

— Нервы у наших бойцов на пределе, они пали духом. Верховному командованию на них наплевать. Американцы не высылают подкрепления. Армия Бао-Дая сражается отвратительно.

— Наварр жесткой рукой поведет их в бой.

— Коммунисты вовсе не дураки. Они пользуются царящей неразберихой и наносят удар за ударом; к тому же их поддерживают Советский Союз и Китай. Наварр понимает, что в партизанской войне нам не выиграть. Он хочет сократить фронт. Не удивлюсь, если он уже подал рапорт в Генеральный штаб о подготовке к решающему сражению.

— Рапорт, разумеется, секретный?

— Шифрованный.

— Вас не затруднит развить эту мысль письменно к полудню?

Я отпер секретер, достал мои бесценные книги и принялся сдабривать исторические события будущего изрядной долей отсебятины и лукавства. Смотрим по оглавлению: Насер, Натансон, Наварр… так с тридцать шестой по тридцать девятую страницу. У меня за спиной тихо посапывает, свернувшись калачиком, Луиза. Я старательно списываю: «После семилетней бесплодной борьбы против партизан Вьетминя… Поскольку коммунисты закрепились в Лаосе…» Внезапно кто-то положил мне руку на плечо. Я так и подскочил. Всклокоченная сонная Луиза тихо пробормотала:

— Что ты, это же я.

— Как ты меня напугала!

Я поспешно захлопнул книги и перевернул их так, чтобы она не могла прочесть названий.

— Работай, работай, я не буду тебе мешать, — сказала Луиза, зевая.

Оказавшись в непривычной обстановке, Луиза восхищалась буквально всем: пушистыми коврами, яркой обивкой кресел, даже длиннющим коридором, по которому мы шли из моей комнаты через всю квартиру на террасу. Мне нужно было в покое и тишине поработать над секретной информацией, поэтому я оставил Луизу на попечение востроносенькой служанки, почтительно именовавшей ее «мадемуазель». Закончив ежедневную повинность, я вложил листы в папку и отнес в вестибюль — пусть курьер заберет их с круглого столика. Из спальни Одетты доносились женская болтовня и смех, я подошел поближе, тихонько приоткрыл дверь. Одетта и Луиза не слыхали, как я вошел. Обе были завернуты в белые простыни, подобно африканкам. Одетта лежала на животе, а Луиза массировала ей спину китайским «Золотым бальзамом», который стащила у меня с тумбочки, — я купил его в девяносто пятом году в аптеке в Бельвиле. Одетта извивалась и стонала:

— О-о! Как жжет! Теперь давай я тебя…

Она встала на четвереньки, проворно соскочила с постели, сдернула с Луизы простыню, уложила ее и начала гладить, сначала слегка, затем все более страстно. Внезапно декорации переменились: потолок стал низким, кресло «бержер» в стиле Людовика XV превратилось в современную этажерку. Женщины состарились у меня на глазах: кожа их высохла, сморщилась, волосы поседели, глаза ввалились. Господи! Скорей вытащи меня из прошлого, я хочу домой, мне надоело быть самозванцем! Я сыт по горло собачьей комедией! Сел на пол и в отчаянии закрыл лицо руками.

Галюша. Сегодня утром вам стало плохо?

Одетта. У него был припадок.

Я. У меня бывают припадки.

Одетта. На вас было страшно смотреть.

Я. Где Луиза?

Галюша. Шофер отвез ее домой.

Одетта. Очаровательная девушка.

Я. Легкомысленная и легковерная.

Галюша. Пусть приходит в гости, я ничего не имею против.

Я. Благодарю, но я не слишком люблю гостей.

Одетта. Не беспокойтесь. Я сама позабочусь о ней.

Я. Я и не беспокоюсь.

Одетта. Вы с ней так хорошо смотритесь.

Я. Нет, я человек непостоянный, люблю перемены…

Галюша. Так-так-так! Уж не собираетесь ли вы нас покинуть? Вы мне нужны.

Я. Не обижайтесь, но я здесь действительно не в своей тарелке.

Одетта. Покажите мне вашу ладонь.

Я. Пожалуйста.

Одетта. Боже мой!

Галюша. В чем дело?

Одетта. У него две линии жизни!

Галюша счел меня своей собственностью: я должен был просвещать его одного. Он ни с кем меня не знакомил, не возил на званые вечера, так что влиять на государственную политику, общаясь с министрами, я не мог. Одетта считала меня волшебником и следила за каждым моим шагом. Сопровождала меня на прогулках. Сидела со мной вечерами, если не приходила Луиза. Я словно приворожил ее. Однажды Галюша ночевал за городом на вилле у какого-то высокопоставленного лица. Одетта легла ко мне в постель и чуть не задушила в объятиях. Прерывисто дыша, она твердила: «Поделись со мной магической силой!» Я не мог прогнать сумасшедшую и терпел. К сожалению, и в моем молчании ей мерещилась тайна. Из-за меня она всерьез увлеклась магией. Воровала мои вещи, даже рубашки и махровые полотенца. Подъедала за мной все крошки. Вызвалась собственноручно меня постричь и спрятала прядь волос в медальон, который носила не снимая. Скажи я ей: «Повисни на люстре!», «Служи черную мессу!», «Ползи по-пластунски по коридору и выкрикивай заклинания!» — она бы все выполнила. По счастью, я не отдавал ужасных приказаний.

Одетта преклонялась перед моими сверхъестественными способностями, Галюша хладнокровно их использовал. Июль подходил к концу, мои предсказания сбывались одно за другим, и авторитет ловкого журналиста возрос чрезвычайно. Чем больше его ценили читатели и критики, тем меньше он ценил своего тайного консультанта. В конце концов Галюша и сам поверил, что он подлинный автор невероятно проницательных пророческих статей, а меня стал считать всего лишь орудием, наподобие магического кристалла. Велогонка «Тур де Франс» только началась, а он уже безошибочно угадал победителя, Луизона Бобе, и попробовал бы кто с ним поспорить. Он ничуть не удивился, когда французскому десанту удалось захватить город Ланг-Сон, что находится на территории административной области Тонкин, рядом с китайской границей. И совершенно справедливо назвал взятие Ланг-Сона бессмысленной и временной победой. Когда молодой адвокат Фидель Кастро выступил против диктатуры Фульхенсио Батисты и потерпел поражение, один только Галюша поместил в газете его портрет, предрекая ему успех, в то время еще совсем неочевидный. А через шесть лет Кастро действительно изгнал Батисту из Гаваны, Галюша с гордостью извлек из архива свою давнюю статью и пожинал лавры провидца.

— Что я слышу? В августе вы не поедете вместе с нами в Грецию? Вы не выносите жары?

— Не в этом дело, Одетта.

— Ну да, вы предупреждали, что близится всеобщая забастовка. Так ведь лучше переждать ее на греческом острове.

— Не советую вам ехать туда нынешним летом.

— Предпочитаете остаться в Париже с вашей любимицей Луизой?

— Мои предпочтения здесь ни при чем.

— Мы можем взять Луизу с собой.

— Одетта, сейчас нельзя ехать в Грецию.

— Нам с мужем нельзя путешествовать?

— Путешествуйте себе на здоровье, поезжайте, куда вам угодно, со мной или без меня, — не в том суть. Держитесь только подальше от Греции.

— Начнется война? Нас ожидает кораблекрушение? Мы утонем?

— Там будет страшное землетрясение.

— Боже!

— Целые города исчезнут с лица земли. Остров Закинф раздробится на части. Порт Аргостолион обрушится в море.

— Но мужу вы назвали совершенно другую причину.

— Ему я не мог открыть истину.

— Почему не могли? Мы оба верим вам безгранично.

— Вы мне верите, но по-разному. Я просто-напросто предвижу будущее. Вы одна это поняли. Ваш муж считает, что в основе моих построений — логика. А логика тут ни при чем. Разве аналитически можно вычислить время землетрясения? Стихии бушуют, когда им заблагорассудится.

— Да, верно…

— Постарайтесь сами его отговорить. Выдумайте что-нибудь. Но пусть этот разговор останется между нами.

— Я-то думал, вы давно укатили в Грецию, мсье Галюша!

— Как видите, милейший Поль, наши планы переменились. Жена не захотела ехать, а я подчиняюсь ее капризам.

— Остались и правильно сделали. Что бы вы там ни говорили, наши вина лучше греческих. А в жару вообще можно пить только сухие.

По четвергам мы с Галюша обедали в «Трубе святого Евстафия». По заведенному обычаю я каждый раз шел сперва на кухню. Целовал в щеку мадам Поль и жал руку Колченогому. Впрочем, пожать мне удавалось только запястье: руки у Колченогого были вечно в муке, в кляре или в толченых сухарях. Оглядев мой шикарный костюм, он неизменно приговаривал: «Прямо граф, с таким на „ты“ не поговоришь!» Появлялась Луиза, сама не своя от восторга. Одетта решила сделать мне сюрприз и наняла ее к себе компаньонкой. В сентябре ей предстояло переселиться на авеню Поль-Думе. «Так ты зайдешь за мной в воскресенье?» Я кивал, разве можно было испортить Луизе радужное настроение? Затем я садился за наш особый столик под номером шесть, и господин Поль приносил дежурное блюдо — булочки со сладким мясом. Интересно, зельц, лучшее средство для расстройства пищеварения, изобретен в 1953 году или раньше? Хорошо бы узнать. Трапезы в пятидесятые годы были такими продолжительными, обильными и жирными, что мой ссохшийся в девяностые желудок не мог с ними справиться. Зато Галюша чувствовал себя прекрасно и, размахивая вилкой с ломтиком горячей поджаренной колбасы, умудрялся еще и работать, вернее, задавал работу мне.

— Вы снова попали в яблочко, профсоюзы города Бордо призывают к всеобщей забастовке.

— Забастовка в самом деле станет всеобщей.

— Ее поддержат все государственные служащие?

— От железнодорожников до электриков. Я вам уже говорил.

— Правительство примет меры, издаст указ о возобновлении работы.

— Его меры ни к чему не приведут. Правительство пойдет на уступки. Количество бастующих возрастет до трех, а потом и до четырех миллионов. Забастовка затронет даже частный сектор.

— И когда же она кончится?

— В начале осени.

— Какая вкусная колбаска, — сменил тему Галюша. — Ходят слухи, в Москве изобрели водородную бомбу. Вы считаете, это правда?

— Вскоре об этом объявят официально.

— Они блефуют!

— То же самое скажут многие. Когда Маленков известит мировую общественность о том, что в его стране есть новая бомба, ему не поверят. А зря!

— Допустим, я поверю. И сяду в лужу, а?

— Не бойтесь. Западные ученые в ближайшее время смогут с помощью сейсмографов засечь испытания водородной бомбы на территории Советского Союза.

— Тревожная новость. Подумать только! Америка во всем опережает СССР, но там до водородной бомбы не додумались.

— Да, нам предстоит узнать еще более тревожные новости.

— Неужели они используют бомбу против нас? — ужаснулась Одетта.

— Используют, но иначе, чем вы думаете.

Стоит ли их пугать? Зачем объяснять, что человечество, хотя и создаст разветвленные и запутанные системы управления, будет беззащитным, как никогда, перед произволом фанатиков. Что ядерное оружие вследствие незаконной торговли плутонием распространится повсюду. Окажется в руках магнатов, бандитов, террористов и психов. Я тоже предпочел сменить тему разговора:

— Мадам Поль прекрасно готовит заливное из дичи.

Но Одетта глядела на меня расширенными от ужаса глазами и судорожно вцепилась мне в колено под столом.

Я инстинктивно избегал кварталов, знакомых с детства. Обходил стороной дом, где мы жили с родителями, садик, куда меня водили гулять. Боялся встретить родных, помолодевших лет на пятьдесят, или, чего доброго, себя самого маленьким неуклюжим мальчиком. Но по иронии судьбы у Галюша была вилла в Трувиле, и конечно же мои благодетели потащили меня с собой. Я не смог отказаться, ведь они так настаивали. «Вы столько сделали для нас и теперь должны отдохнуть», — говорила Одетта. «Мне необязательно сидеть в городе и следить за развитием событий у нас и за рубежом, если мой ясновидец будет рядом», — добавлял ее муж. Итак, мы сели в машину и добрались до Трувиля за четыре часа по сквернейшей дороге — шоссе к тому времени еще не построили.

В первый же день я отправился побродить по городу и спустился к морю. По соседству с домом, который мои родители снимали на лето, жили муж с женой, энергичные и спортивные. Мы с ними никогда не общались. Теперь я наблюдал, как их дочка ходит колесом по песчаной дорожке, а два сына тащат к воде надувную лодку. Кем потом стали эти дети? Вернее, кем они станут? Я не знал и радовался, что не знаю. Памятник Флоберу еще стоял на прежнем месте, на площади, в окружении кафе со спущенными жалюзи. Казино не было и в помине. Я не забыл, что здесь торговал антиквар, а вон там — продавец игрушек; не забыл, как он раскладывал на прилавке всевозможные совки, ведерки и сачки для ловли креветок. С радостью и щемящей тоской я вглядывался в ожившие картины прошлого. Обратно к Галюша я шел по тропе над обрывом, вспоминал детство, умилялся, глядя на прежние скромные домики, отмечал про себя: «Здесь, оказывается, росло дерево, а здесь был пустырь». Далеко внизу шумело море, виднелись остроконечные Черные Скалы, передо мной, лежа на зеленой травке в купальнике, загорала Одетта.

— Вы здесь одна, мужа нет?

— Он зашел проведать Бертонов, сейчас вернется.

Я поспешно сунул ей в руки местную газету. «Чудовищное землетрясение в Греции. Десятки тысяч погибших, тысячи беженцев». Одетта вскочила, порывисто обняла меня, измазав мне всю рубашку кремом для загара.

— Вы спасли нас от смерти!

— Спас. Но пожалуйста, не говорите об этом мужу.

Вечером к Галюша пришли в гости соседи Бертоны. У мадам Бертон спина была красней вареного рака; Одетта посоветовала ей, каким кремом мазаться. Господин Галюша увел меня под навес и познакомил со своим старинным другом, полковником, великим стратегом и тактиком. Крошечный седенький человечек в полотняном костюме смерил меня недоверчивым взглядом:

— Много о вас наслышан. Галюша утверждает, что вы обладаете даром предугадывать события.

Я улыбнулся с подчеркнутой скромностью. Старый дурак предупредил:

— Все, что здесь будет сказано, пусть останется между нами. Никому ни слова!

Галюша поручился, что я буду нем. Полковник ринулся в бой.

— Так вот. Вьетминь теснит нас со всех сторон. Нужно покончить с мерзавцами. Я набросал неплохой план действий, даже показал кое-кому из моих друзей в Генеральном штабе. Создадим укрепленный лагерь с посадочной площадкой для самолетов. Оттуда будем снабжать оружием и провиантом наших сторонников. И отрежем врагу путь к границе с Лаосом.

— Лагерь в долине Дьенбьенфу?

— Откуда вы узнали, черт возьми?

— Он мастер угадывать! — заверил Галюша, словно решил продать меня и набивал цену.

— Повторяю вопрос: откуда вы узнали?

— Посмотрел по карте.

— И я по карте! — обрадовался Бертон. — Лучшего места не придумаешь: недалеко от лаосской границы, среди рисовых полей, к тому же там есть заброшенный японский аэродром.

— Его еще нужно отремонтировать и расширить, иначе наш военный самолет там не сядет.

— Отремонтируем! Главное — крупная база врагу не по зубам. Мы не дадим ему проникнуть в Лаос и постепенно уничтожим на всей территории Индокитая.

— Есть одно «но», господин Бертон.

— О чем вы?

— Еще в древности китайские военачальники предостерегали: нельзя становиться лагерем в узкой долине.

— В двадцатом веке французы плевали на их предрассудки.

— Напрасно.

— А чего бояться, скажите на милость?

— Заранее ясно, что попадешь в окружение.

— В окружение? Кто же сумеет нас окружить? Вьетнамцы? А вы их видели? Жалкие крестьяне без оружия и боеприпасов.

— Боеприпасы им доставят с севера.

— Как? На велосипедах? — полковник расхохотался, Галюша захихикал.

— Вот именно, на велосипедах.

— Что за чушь вы говорите! Конечно, место вы угадали правильно, но в остальном… Друг мой, у вас отсутствует стратегическое мышление.

— Место он угадал потому, что был там, — ввернул Галюша.

И я еще надеялся что-то изменить! Да кто станет меня слушать?! Ведь я пустое место. Бертон в лицо называет меня дураком. Я знаю будущее, ну и что с того? Знаю, но ничего не значу. Знаю себе на горе.

Париж, 1953 год

(продолжение и окончание)

В деревне дурачком называют здоровенного детину, который за все берется, но, в сущности, ничего не делает. Стоит себе, рот до ушей, на берегу реки или у дороги, смотрит, сдвинув берет набекрень, как едут повозки. Простоват, но добродушен и каждому рад услужить. Время от времени изрекает глубокомысленные истины, но никто его не слушает. А ему и горя мало, хотя зачастую в его словах не меньше правды, чем в пословицах и поговорках. Дурачка не тревожит, что его мудрость никому не нужна, вот у кого следует поучиться мне, изгнаннику и чужаку, которому навязали роль не то пророка, не то шута.

Мне вспомнилась история про нищего плотника из Майена. Он зарабатывал на хлеб, сколачивая гробы. Но не мог зря расходовать доски, поскольку был беден. А ведь смерть приходит внезапно. Так вот, в первый день нового года плотник обходил деревню и поздравлял всех жителей. Те встречали его радостные и довольные, только что от праздничного стола. Однако по таинственным признакам, едва уловимым флюидам плотник безошибочно угадывал, кому суждено умереть в наступившем году. С первого взгляда узнавал обреченных. Знал, кто умрет, но хранил молчание. Просто мысленно снимал мерку с будущего покойника и не тратил понапрасну ни щепочки. О странном даре плотника узнали, когда его самого не стало, просмотрев его записи. И я возьму с него пример: буду отвечать на конкретные вопросы Галюша, а больше ни слова. Все остальное лучше держать при себе, не придавая своим знаниям особого значения и не стремясь принести пользу человечеству.

Отныне я не делился своей широкой осведомленностью, только давал по просьбе Галюша прогноз на ближайшее будущее. За последние несколько недель у меня не было ни одной галлюцинации, ничто не предвещало скорого возвращения в девяностые. Но я уже предвкушал, как пойду в архив и обнаружу в старых номерах «Фигаро» статьи, написанные, можно сказать, под мою диктовку. Ведь не приснилось же мне все это. Меня беспокоило одно: вот я живу в 1953 году, и в том же году я жил раньше; как же мне удается одновременно быть и взрослым и ребенком? Мальчик и человек средних лет, гость из будущего и абориген прошлого, что, если я встречу себя самого? Впрочем, повседневные заботы отвлекали меня от тревожных мыслей, пока наконец 3 сентября я не отправился вместе с шофером Марселем в «Трубу» за вещами Луизы. Марсель вскарабкался на седьмой этаж, а я остановился у стойки поболтать с господином Полем.

Было это около половины первого. В ресторан вошли несколько посетителей. Они громко разговаривали и смеялись. Господин Поль поспешил им навстречу, по обыкновению расхваливая дежурное блюдо. Оставшись один, я от нечего делать стал рассматривать новых гостей. В особенности мое внимание привлекла молодая женщина в ягуаровом пальто. Ее лицо показалось мне знакомым. Ей нет и тридцати, но все же странно, что я встречал ее в девяностые и теперь узнал. Я мучительно напрягал память, и вдруг меня осенило. Я оторопел. Фотографию этой женщины в ягуаровом пальто в аллее парка Монсо я видел у Марианны в альбоме. Это ее мама.

Я ослабел от волнения и едва передвигал ватные ноги. Вышел из ресторана, ни с кем не попрощавшись. Снаружи Марсель укладывал в багажник Луизины чемоданы. «Мадемуазель сейчас придет», — сказал он. «Отвезите ее сами, Марсель, придумайте что-нибудь, скажите ей… Ну, что угодно. Я страшно тороплюсь. Буду позже». Я свернул за угол и притаился, словно охотник, подстерегающий зверя.

Родители Марианны вышли из ресторана около двух часов дня. Я никогда не видел ее отца, ныне изящного молодого человека. Он вскоре погиб в автокатастрофе: его «студебекер» съехал с шоссе в кювет и налетел на платан. С ним под руку шла его жена, Маргарита. Я не боялся, что она меня узнает, ведь до нашей встречи еще далеко. Как же они с Марианной похожи! Тот же смех, та же походка, та же точеная фигура. Я знал, какие несчастья ожидают их в будущем, и огорчался до слез, глядя на беспечные, радостные лица. Чтобы не сойти с ума, нужно сосредоточиться на настоящем, но где оно, настоящее? Их подстерегает смерть, а они счастливы и только что плотно поели. Впрочем, я увлекся слежкой, и гробовые видения отступили. Маргарита и ее муж сели в машину. В погоне за родителями моей суженой я поймал такси. Похожие такси в Лондоне: красные с черным, просторные, удобные, с откидными сиденьями и стеклянной перегородкой между кабиной водителя и салоном.

Никак не вспомню, как звали Марианниного отца. Оказывается, они уже переехали в квартиру на улице Ньель, где я бывал в шестидесятых. Мы с Марианной учились тогда в университете и увлекались немым кино. Я стал смотреть на их окна. Там, за шторами, в гостиной, пожилая косенькая гувернантка учит читать пятилетнюю Марианну. Марианна часто вспоминала об этом с улыбкой и нежностью. Я представил себе, как маленькая девочка водит пальцем по строчкам. Она не очень твердо знает буквы и потому запинается, выговаривая по слогам: «Жи-ла…бы-ла…» Меня захлестнуло волной восторга и тоски, я стоял у нее под окном и не мог сдвинуться с места.

К вечеру судьба вознаградила меня за терпеливое ожидание. В витой решетке, закрывавшей вход во внутренний двор, отворилась дверца. Вышла Маргарита, ведя за руку Марианну. Маленькая девочка с капризным личиком, в клетчатом платье с белым воротничком семенила рядом с мамой, прижимая к себе большой мяч. Волосы у Марианны с тех пор потемнели, щеки перестали быть пухлыми и розовыми, зато ясные яркие глаза остались теми же. Я шел следом за мамой и дочкой на почтительном расстоянии. Они миновали площадь Терн, прошли в тени лип по бульвару Курсель и скрылись за помпезной оградой парка Монсо. «Дети должны дышать свежим воздухом!» — считало старшее поколение, и действительно воздух тогда был гораздо чище. Вот почему Марианну водили в скучные скверы, где по газонам ходить нельзя — играй себе в пыли на дорожке в мячик или прыгай через скакалку. В парке, сидя на зеленых скамейках, вязали и болтали милые дамы. Я сел на самом солнцепеке рядом с Маргаритой. Но сначала спросил разрешения, и в ответ она мне улыбнулась и приветливо кивнула. Теперь Маргарита читала книгу, впрочем, не столько читала, сколько присматривала за Марианной. Та носилась с целой оравой крикливой мелюзги. Наблюдать за ней пристально я не стал — Маргарита могла встревожиться.

Беготня, толчея — Марианна упала и заплакала. Маргарита бросила книгу и поспешила на помощь, но я оказался проворнее и уже поднял девочку. Как странно было вытирать Марианне платком разбитую коленку, а потом держать ее на руках, видеть ее меленькие молочные зубки, слышать, как она всхлипывает и сопит. Маргарита поблагодарила меня за отзывчивость. Я подобрал в траве ее книгу и прочел вслух первую фразу:

— «Долго я не решался отдать жизни силы, скопленные для смерти».

— Вам нравится Пьер Бенуа?

— Он неплохо пишет.

— Вы вряд ли любите романы о любви.

— Да, мадам, я предпочитаю смешные истории.

— Я тоже — и в книгах, и в жизни.

— В жизни все жанры перемешаны.

Марианна все еще хромала, и я предложил отнести ее до дому на руках. Маргарита согласилась.

— А вам не будет тяжело? Ей ведь уже пять лет.

Мы не спеша подходили к улице Ньель, Марианна положила голову мне на плечо и уснула. Много лет спустя она вот так же будет засыпать у меня на плече.

— Удивительно, — сказала Маргарита. — Обычно она боится чужих.

— Так, может быть, я ей не чужой?

Мы рассмеялись. Но Маргарита не знала, чему смеюсь я.

Какой же я глупец! Упустил счастливую возможность познакомиться! Не решился проводить их дальше, распрощался у дверей консьержки. А все потому, что нес на руках Марианну, баюкал ее и потом долго не мог опомниться от волнения. К Галюша пришел поздно ночью — просто-напросто забыл про них. Словно с того света вернулся. Дрожал от возбуждения, как старый любитель подглядывать. Постыдный интерес к маленькой девочке поначалу даже не пробудил во мне раскаяния, я не сопротивлялся ему, и теперь меня мучила совесть.

Я зажег свет в прихожей. В темноте меня поджидала Одетта.

— Мы с Луизой чуть с ума не сошли от беспокойства.

— Что может со мной случиться после всего, что я пережил?

— Да, но…

— Что, черт возьми?!

— Я уложила Луизу в вашей спальне.

Бесшумно вошел. Луиза посапывала в моей кровати. Мне пришлось устроиться в вольтеровском кресле. С ослиным упорством я все думал и думал о странных событиях прошедшего дня. Раз я мог взять на руки Марианну, настоящую в память о будущей, мою и в то же время мне незнакомую, значит, в один прекрасный день я случайно встречусь с самим собой в образе маленького мальчика. Такая перспектива не давала мне уснуть. Мысль, что я одновременно и взрослый, и ребенок, приводила в отчаяние. До самого рассвета я просидел в кресле, измученный, подавленный, оцепеневший, вне времени и пространства, то есть буквально заблудившийся в пространстве и во времени. Раньше я думал: раз сладил с прошлым, слажу и с судьбой. Сначала мне казалось, что нужно активно вмешиваться, потом — что мудрее отстраниться, теперь у меня осталась единственная надежда покончить со всеми муками — встать и прямо сейчас выброситься из окна.

Было похоже, что на меня внезапно нашло полное затмение. Луиза испугалась, даже мошенники Галюша обеспокоились. И засуетились. Я не мигая смотрел перед собой, но отлично понимал, о чем они толкуют.

— Он теперь все время молчит, — с тревогой говорили они друг другу.

— Даже на вопросы не отвечает.

— Может, его как следует встряхнуть? Если человеку нужно вправить мозги, грубость не повредит. Утопающие отбиваются, когда их вытаскивают на берег, а потом сами же благодарят.

— Он глядит на нас, но никого не видит.

— И чего он уставился на голую стену, что ему там мерещится?

— Мы его вылечим.

— Ему необходим полный покой.

— Он и так ничего не делает, бездельничает целыми днями.

— Но ведь он в таком состоянии!

— Я вызвал профессора Маршодона, вечером он его осмотрит.

— Маршодон? Который лечит электрошоком?

— Пережившим шок электрошок помогает.

— Господи, что же с ним случилось?

— Этого мы никогда не узнаем.

— Спасибо за заботу, милые друзья! — сказал я и встал.

Разинув рты, они так и застыли от удивления, а я спокойно надел пиджак, вышел и прикрыл за собой дверь.

На Елисейских Полях еще можно было увидеть конские яблоки: туристы катались до площади Звезды и обратно в повозках, запряженных лошадьми. Из серой массы выделялось яркое пятно. Ни один кучер не мог сравниться с Рашель Доранж, бывшей цирковой наездницей. Рыжая, в котелке, пестрых шароварах и оранжевой куртке, она гордо пощелкивала кнутом. В наш век автомобилей она одна хранила верность прошлому. Еще в шестидесятые я видел, как она правит своим росинантом среди потока машин.

Я шел мимо частных гостиниц, вскоре исчезнувших или переменившихся, мимо трехэтажного прямоугольного здания магазина тканей, где их продавали на метры, мимо барочного зеленого фасада кондитерской Сирдара, мимо помпезных кинотеатров и крытого рынка Лидо. Около любимой дамами чайной «Маркиза де Севиньи» я свернул на улицу Вашингтон. Вот здесь, в доме под номером десять, я жил, то есть, простите, живу в 1953 году. На той стороне улицы в газетном киоске я заметил господина Альбера, как всегда небритого, в засаленном берете. Кроме газет, он торговал дровами и углем. Дверь моего дома была заперта. Я взглянул на окна пятого этажа, на узкую галерею, идущую вдоль всего фасада.

Войти я не решался. Или попробовать? Но страх пересиливал любопытство: каково это встретиться с собой прошлым лицом к лицу? Я не спеша пошел дальше. Постоял у витрины кондитерской Фаге. Снизу из подвального этажа доносился вкусный запах: там варили варенье. Принюхался: кажется, малиновое. И остолбенел. Из булочной на углу с улицей Лорда Байрона вышел узколиций бледный мальчик — то ли недовольный, то ли погруженный в мечты, в коротких штанах из серого джерси, со светлой косой челкой а-ля Марлон Брандо. Сомнений нет, это я.

Мальчик прошел мимо, не взглянув на меня, некоторое время я шагал за ним следом. Внезапно он с тревогой обернулся, и только я открыл рот, чтобы спросить, как пройти на соседнюю улицу, в надежде услышать голос себя семилетнего, как он побежал к дому, судорожно нажал кнопку звонка и в один миг исчез за дверью. Дядя, пристающий с расспросами, явно его напугал. Я вспомнил, как однажды меня действительно до смерти перепугал какой-то неприятный тип. Я возвращался из булочной, а он странно уставился на меня, а потом шел за мной по пятам до самого дома. Чего ему было нужно? Я уже тогда не доверял чужим людям.

Новая встреча потрясла меня не меньше предыдущей. Я снова вернулся поздно на авеню Поль-Думе. В прихожей было темно. Я не стал включать свет. Пошел на ощупь по длинному коридору. Заметил яркую полоску под дверью моей спальни. Значит, Луиза еще не спит. Подойдя поближе, различил голоса: Луиза всхлипывала, Одетта визжала и вопила, как сумасшедшая, Галюша что-то возмущенно басил. Я подкрался по-кошачьи и стал подслушивать, что это они говорят в мое отсутствие, собравшись ночью в моей спальне.

Галюша. Говорю вам, он шпион!

Одетта. Он сам дьявол, дьявол!

Луиза. Вот увидите, он все объяснит.

Галюша. Тут нечего объяснять!

Луиза. Что вы задумали?

Галюша. Позвоню моему другу из Министерства внутренних дел. Деточка, мы должны принять меры, ситуация чрезвычайно серьезная.

Одетта. Против дьявола полиция бессильна!

Галюша. Да успокойся ты, ради бога!

Одетта. Дьявол появляется и исчезает по своей воле, кто может ему помешать?

Галюша. Посуди сама, что дьявольского в этих книгах?

Одетта. Ты забыл о чернокнижниках!

Луиза. Мадам, прошу вас…

Галюша. Луиза, укутайте ее шалью. Разве вы не видите, она дрожит от холода.

Одетта. От холода? В адском пламени?

Я резко распахнул дверь. Все трое оцепенели. Одетта затопала ногами, завопила и повалилась на ковер. Луиза, взглянув на меня с ужасом, склонилась над ней и попыталась успокоить. Растрепанный Галюша стоял посреди комнаты и изничтожал меня взглядом. Они открыли секретер с помощью ножниц. Обнаружили мои книги, перелистали их, прочли несколько глав, растерялись и ополоумели. Галюша решил, что это прогнозы иностранной разведки. Одетта заподозрила вмешательство темных сил. Луиза не знала, что и думать. Именно такой компании не хватало человеку, который живет неизвестно где, неизвестно когда, раздваивается и троится. Я заговорил первым:

— Отлично! Стоит мне уйти, вы роетесь в моих ящиках!

— Мы обнаружили такое, что можем не просить у вас прощения.

— Что, скажите на милость?

— Не разыгрывайте оскорбленную невинность! Откуда у вас эти книги?

— А вы их уже прочитали?

— Поверьте, мы прочли вполне достаточно.

— Конечно. Вы просто не могли оторваться!

— Хватит изворачиваться и хитрить, отвечайте прямо!

— Объясните нам, в чем тут дело, — в голосе Луизы слышалась мольба.

— В этих книгах собраны предсказания.

Я принялся на ходу сочинять невероятную историю, чтобы поскорей их успокоить. Якобы на Востоке, в Шолоне, я познакомился в одном монастыре со столетним китайским мудрецом — с тонкими закрученными усами и бородкой. Он ясно видел причины и следствия любого события и научил меня слышать голос неотвратимой судьбы, что направляет непрерывную цепь превращений. У меня открылся дар ясновидения, и я записал все пророчества, когда жил совсем один среди горцев муонг, раздобывая у них опиум, который обострял зоркость моего третьего глаза. Книги мне пришлось издать под псевдонимом, чтобы не разгневать командование. Их напечатал в Сайгоне один неизвестный издатель, причем я заплатил ему целую кучу золота.

Галюша сник под моим напором и некоторое время смущенно молчал. В самом деле, когда я преподносил ему политические новости на неделю вперед, он хоть поначалу и удивлялся, но довольно скоро привык к моим сверхъестественным способностям и пользовался ими без зазрения совести. Долгое время они его не смущали, а тут вдруг нате вам, привели в бешенство! Мой рассказ вполне убедил его. Он попросил прощения. Луиза облегченно вздохнула и без страха взяла меня за руку. Профессора Маршодона позвали на другой день, но не ко мне, а к несчастной Одетте. Пока мы разговаривали, она лежала на полу с отсутствующим видом, утратив дар речи.

Наши отношения переменились: я обвинил Галюша в неблаговидном поступке, он стал меня побаиваться. Я мог злоупотреблять его гостеприимством до бесконечности, но какая-то неведомая властная сила звала меня в дом, где прошло мое детство, и я был не в состоянии бесконечно ей сопротивляться. Играя на публику, я мог сколько угодно изображать таинственного мудреца и пророка, но в душе знал, что смертельно боюсь заглянуть в глаза тому счастливому, беспечному мальчику. Я сказал «беспечному», но это неправда, я никогда не был беспечным ребенком, всегда ощущал одиночество и мучительное несходство с другими людьми. Мне не повезло, я родился цивилизованным, культурным человеком. А мир, в котором я рос, все больше дичал.

Мне нельзя вечно отсиживаться на улице Поль-Думе. Толстяку Галюша я подарил мои книги, пусть наслаждается. Неужели он действительно поверил бредовым россказням о китайском мудреце? Похоже, поверил и раздумывать не стал, коль скоро ему так удобней. Одетту отправили в психиатрическую больницу в Везине. Накачали огромным количеством транквилизаторов и прочего дерьма. Я навещал ее и испугался, встретив потухший, бессмысленный взгляд. Луиза смотрела на меня снизу вверх с восхищением и боязнью, так что мне становилось стыдно. Она уже привыкла к комфорту и быстро адаптировалась в новой среде. Хотя по-прежнему говорила «ейный», вместо «ее» и не знала смысла некоторых слов. Но кто из приглашенных в роскошный особняк на улице Мозар обратит внимание за бриджем на такие мелочи? Какой только тарабарщины не услышишь в светском обществе!

Я забыл, как звали нашу прежнюю консьержку в доме на улице Вашингтон, маленькую, кругленькую даму, что благоухала жасмином и в любой час дня и ночи следила за всеми и каждым. Если ты возвращался домой после десяти часов вечера, мало того что тебе приходилось отпирать дверь подъезда своим ключом, ты еще должен был громко назвать свою фамилию, проходя мимо ее резиденции по звонким бежевым плитам просторного вестибюля, тускло освещенного двумя матовыми плафонами. Во внутреннем дворе по-прежнему стоял нелепый навес непомерной высоты. Я свернул направо к лифту с потертым бархатным диванчиком. Лифт едва дополз до пятого этажа по остекленной шахте, вынесенной наружу. Может, на всякий случай позвонить в дверь? Нет, в будний день в этот час никого нет дома. Кухарка уже ушла, папа давно у себя в ювелирной мастерской, мама, пока нет занятий в школе, брала меня с собой разносить заказы — она вязала крючком модные шляпки.

Длинный гладкий ключ от нашей квартиры родители принципиально не брали с собой, я и теперь нашел его на площадке за горшком с геранью. В пятидесятые годы люди среднего достатка не боялись воров и без страха гуляли по Парижу темной ночью. Грабежи случались в банках, казино и роскошных магазинах на Вандомской площади. Без стальных дверей и хитрых замков мы спали спокойным сном, а в жару даже оставляли входную дверь приоткрытой. Я постоял в темной прихожей, не зажигая лампы из полупрозрачного фарфора. Оглядел подставку для зонтиков, зеркало и подзеркальник из темного дерева. Длинный, узкий коридор, дверь гостиной, дверь столовой, дверь кухни, а дальше спальни. Боже, какое тут все знакомое и привычное! У меня захватило дыхание и пересохло во рту. Я робко вошел в гостиную, отсюда балконная дверь вела на галерею. Громоздкие диваны, низкие кресла, обитые коричневым атласом, большое зеркало в темной раме и в такой же раме зеркало над камином — в нем еще одна гостиная с диванами, камином и креслами. Что стало потом с нашим пузатым комодом со множеством полочек, выдвижных ящичков, резных украшений и секретов? Я сел в кресло и протер глаза, не веря своему счастью.

Вдруг скрипнула входная дверь. Послышались голоса, стук каблучков, топот детских ног. В тревоге я замер, едва дыша. Прислушался. Я знал наизусть нашу квартиру и на слух угадывал, куда идут мама и я. И я! Но я-то сижу как дурак здесь, в гостиной, захваченный врасплох. И деваться мне некуда. Так хотелось убежать и спрятаться, однако ноги не слушались, и встать мне не удалось. Ну же, скорей! До спасительной двери два шага. В коридоре потрескивал паркет. Мама звала меня и заглядывала повсюду: «Куда ты запропастился? Иди скорей, пора полдничать!» Вот-вот она войдет в гостиную. Я притаился за креслом возле мраморного камина. Как раз вовремя. Мама вошла: «Где ты там? Давай выходи!» Господи! Она идет прямо к креслу! Сейчас меня поймает! Весь в поту от страха, я пригнул голову, сжался в комочек и закрыл глаза. «Что с тобой? Пойдем, сынок!» Я взглянул: мама стоит прямо передо мной. На мне короткие серые штаны, щеки стали гладкими, руки — маленькими. Отныне по виду мне семь лет, хотя внутри я по-прежнему в семь раз старше.

Нет, я не сошел с ума, а просто кубарем скатился в детство. Я еще не оправился от потрясения после неожиданного скачка. Трудно привыкнуть к тому, что ты стал, как прежде, подвижным и гибким. Совсем забыл, что булки с миндальным кремом, покрытые сахарной глазурью и усыпанные миндалем, такие вкусные! Напротив меня за большим столом сидела мама и вязала шляпку. Я не мог на нее наглядеться: молодая, веселая, озорная… Через четыре года она умрет от рака. Сначала я забуду ее голос, потом — лицо. От нее останется несколько совсем непохожих фотографий. Последнюю я найду у отца в картонном футляре: мама болтает ножками, лежа на животе, она прикрыла лицо рукой, и видны одни смеющиеся глаза. Я смотрел с огромной нежностью на прекрасную женщину, которой суждено исчезнуть без следа. Если бы я мог подарить ей хоть десять лет жизни!

— О чем мечтаем? — спросила мама.

Стены у меня в детской желтые и до половины обшиты серебристыми деревянными панелями. Из окна видна остекленная крыша огромного гаража на улице Берри. Позже гараж снесут и на его месте построят несколько многоэтажных домов-коробок. Я улегся на постель и принялся листать последний номер детского журнала «Спиру». Тысячу раз уже перечитывал приключения Жана Вальгарди и Бака Дэнни. Знаю наизусть: они выйдут сухими из воды. Кстати, окажется, что план фантастической машины с турбодвигателем был спрятан в роге у носорога.

Я ждал возвращения отца с беспокойством и трепетом. Мы теперь с ним ровесники, я даже чуть старше. Его авторитет не будет меня подавлять. Конечно, он повидал две войны, а я ни одной, но мы оба умудренные опытом люди, и нам есть чем поделиться друг с другом: все-таки мое время здорово отличается от его. Хлопнула входная дверь. У меня подвело живот от страха. Я побежал его встречать. Отец стоял в гостиной ко мне спиной и, по обыкновению, вынимал из кармана и клал на каминную полку пачку мятых банкнот — в юности я буду неограниченно брать из этой пачки на сиюминутные и весьма многочисленные нужды — и рубины, завернутые в тонкую бумагу. Эти рубины он, опытный эксперт, рассматривал под лампой, вставив в глаз смешную черную лупу, похожую на крошечный фотообъектив. Отец ходил в строгом синем костюме, безукоризненной белоснежной рубашке и дорогом галстуке в полоску от «Рэд энд блю», купленном на авеню Георга V. Он рано облысел, но аккуратно расчесывал белые пряди на висках частым костяным гребешком. От природы человек властный, он обладал хорошим чувством юмора. Я унаследовал от него скрашенный иронией пессимизм. И тембр голоса. Еще я получил в наследство — к несчастью, отец рано умер — крупный золотой перстень с печаткой. На нем изображен герб нашего предка, воевавшего под знаменами маршала де Монморанси и погибшего при осаде Турина: дуб, а над ним голубка, увенчанная лавровым венком. Я никогда не снимал перстня и расстался с ним только теперь, став семилетним мальчишкой.

Отец наклонился ко мне и привычно поцеловал в лоб, затем поцеловал маму — она все вязала шляпку. По вечерам родители всегда рассказывали друг другу, как у них прошел день. На часах ровно семь. Я смотрел на папу и маму. Они спокойно беседовали, ни о чем не подозревая. А ведь совсем скоро мама умрет. В Нормандии, на террасе у моря, я буду играть с соседским мальчишкой в машинки. Тут мне скажут, что мама далеко уехала и я больше ее не увижу. Я продолжу игру, чтобы никто не заметил, как мне больно. Отец последует за ней одиннадцать лет спустя. Он так и не оправится после утраты и в глубине души никогда не утешится. Я найду в его бумажнике фотографию мамы и пожелтевшую самодельную книжечку — переписанные от руки мрачные элегии Мимнерма[10].

Я пошел вслед за отцом в родительскую спальню. Он снял пиджак и стал расстегивать пуговицы на сером кашемировом жилете. Они оба скончаются вот на этой кровати красного дерева. Мне будет восемнадцать лет, я зайду к отцу утром попрощаться перед тем, как уйти в лицей. Небритый, смертельно больной, ослабевший, он спросит: «Когда ты вернешься? В половине седьмого? Поздно. Меня уже не застанешь. Простимся, сын». И пожмет мне руку чуть крепче обычного. Тогда я снова сделал вид, будто ничего не случилось. Хотя отец был прав, во время последней лекции меня вызвали и сообщили, что он умер в пять часов вечера. Сейчас я снова маленький, я вернулся к родителям и смогу, наверное, понять, отчего отцу захотелось дать мне классическое образование, так что я поныне без труда с удовольствием читаю Горация и Сенеку. Откуда у меня инстинктивное знание итальянских городов: когда я впервые попал в Венецию, все ее каналы и мостики показались мне знакомыми, я знал ее как свои пять пальцев, словно бродил здесь десятки тысяч раз. Пойму наконец, почему я с детства недоверчив и скрытен.

Пока что я испытывал не радость первооткрывателя, а скорбь прорицателя. Поневоле я наблюдал за всеми издалека и со стороны, поэтому видел в каждом из окружающих не теперешнего живого человека, а добычу близкой смерти. К родителям пришли гости. Молодая красивая пара, излучающая здоровье и благополучие. Они только что вернулись из Монте-Карло, загорелые и радостные. Она — стюардесса, а в те времена это считалось завидной профессией. Он — преуспевающий парикмахер, работающий в роскошном салоне на улице Монтеня. Но я-то знал, что их ждет. Она сопьется и умрет от цирроза печени. Он помешается на идее создать духи, назвать их своим именем и прославиться. Бесконечные опыты вконец разорят его. Тогда он станет дрессировать львов. Поселит их у себя в саду в Буживале. Львы сломают клетку и убегут. Натворят бед в округе. Их незадачливый хозяин скроется в Германии и поступит в цирк простым рабочим. Будет подметать арену, пропахнет дикими зверями и мочой. В семидесятые годы он превратится в бездомного бродягу, кокаиниста, страшного, ненужного даже в самом захудалом цирке.

Само собой, я не хотел, чтоб чудовищные картины будущего отравили мне жизнь. Я бы стал настоящим мальчишкой с огромной радостью, но как взрослому стать ребенком? Мне не хотелось играть, я забыл, как играют дети. Оловянные солдатики не будили во мне творческой фантазии. Неужели кому-то нравится запускать игрушечную железную дорогу? По мне — скука смертная. Я вспомнил причудливую биографию аббата де Рансе, описанную Шатобрианом. Оплакав погибшую возлюбленную и мумифицировав ее, блестящий светский молодой человек решил заживо похоронить себя в монастыре у суровых траппистов. Он страстно захотел искупить грехи тяжелым трудом. Ему дали лопату, он стал копать и сейчас же нашел клад: шестьдесят фунтов стерлингов. С этими деньгами де Рансе бежал из монастыря и уехал в Италию. Может быть, и я, замурованный в прошлом, не хуже чем в монастырских стенах, смогу, подобно ему, отыскать клад и унести ноги?

Унести ноги мне не удастся. Я не в силах влиять ни на прошлое, ни на будущее и не могу перемещаться во времени по своей воле. И потом, что делать семилетнему мальчишке из пятидесятых одному в двухтысячном году? Попрошайничать в метро? Придется мне жить в настоящем, весело и с удовольствием. Я почти научился ставить взрослых в тупик типичными детскими вопросами: «Как попадает личинка долгоносика внутрь белой фасоли? Почему один начнет зевать, и все за ним? Почему люди боятся темноты? А если я закрою глаза, вдруг все исчезнет?»

С ребенком меня роднило чувство беспомощности. Детство — не слишком приятная пора: взрослые нас защищают, но мы целиком от них зависим; нас вынуждают слушаться, а мы, бестолковые, все делаем наперекор и хотим поскорее вырасти — надоедает карабкаться на табуретку, чтобы взять что-нибудь со стола или выглянуть в окно. Наблюдая за жизнью детей теперь, когда я достиг сознательного возраста, я понял, что вначале мы все получаем горький опыт: огонь яркий, но потянешься к нему и обожжешься; игрушка красивая, а сунешь ее в рот, наешься краски. Мы открываем внешний мир и прежде всего узнаем, что он опасен и жесток. Под влиянием первого впечатления многие люди на всю жизнь сохраняют иллюзию, будто лучшее время — это младенчество, когда о тебе заботятся, следят за каждым твоим шагом, направляют, решают, что тебе лучше делать и во что играть. Скрывают от тебя все проблемы и огорчения. Другие, наоборот — с раннего детства бунтуют. Но абсолютно все, едва начав улыбаться, уже умеют лукавить и хитрить.

К примеру, человеческий детеныш научился ползать или ходить. Он сейчас же прячется под столом, за дверью, за шторой. Родители делают вид, будто потеряли его, ищут, но всерьез не беспокоятся. Малыш понимает, что это игра, и хихикает. Позднее, во время каникул, в деревне — если, конечно, ему посчастливится уехать в деревню — мальчишка устраивает себе настоящее укрытие среди кустов — шалаш или вигвам, и сидит там притаившись, как настоящий индеец, с голубиным пером на макушке. Он мечтает о приключениях, о битвах с врагами, хотя никаких врагов и в помине нет. Воображение заменяет ребенку реальность, а я разучился придумывать и представлять.

Дети из благополучных семей не играют на улице. Они только и видят что натертый паркет и турецкие ковры с причудливым абстрактным узором — приглядись и различишь среди пестрых линий диковинных чудовищ или реки, леса, озера и горы. Я вырос в квартире и никогда не бывал ни в подвале, ни на чердаке. Зато мог бродить сколько душе угодно по подземельям Мулинсара, где братья Луазо выслеживали Тентена[11]. Находил среди оранжевых кирпичных стен и каменных опор военное снаряжение всех времен и народов, от шишака до треуголки. А еще бюсты римских полководцев, гипсовых Венер, великое множество всевозможных ваз и кувшинов, картины, японские маски, улыбающиеся статуэтки Будды, старинные счеты, музыкальные шкатулки, часы, ширмы и африканские барабаны. Коль скоро мне негде было построить шалаш, я устраивал уютную берлогу между креслом и буфетом из диванных валиков и подушек. И, помнится, путешествовал без конца, листая толстенные тома энциклопедии 1910 года выпуска. Освоил древний мир, объехал дальние страны, видел растения, птиц и зверей, какие только есть на планете Земля, ведь поблизости от Триумфальной арки флора и фауна довольно скудные. Вот когда начались мои перемещения во времени. Я уносился в прошлое, перечитывая «Сказки дядюшки Поля» и основательный труд Максима Пети «История Франции». Отчетливые черно-белые репродукции картин на исторические сюжеты прочно врезались в мою память: «Каменный век» Кормона, «Осада Алезии» Анри Мотта, «Отлучение от церкви короля Роберта Благочестивого» Жан-Поля Лорана. В центре убитый горем король держит за руку королеву, у его ног дымится опрокинутая погасшая свеча, на заднем плане расходятся, повернувшись к королю спиной, и исчезают в тени мрачных сводов непреклонные епископы. В детстве моими лучшими друзьями были книги.

В конце концов мои воспоминания отрывочны и неточны, их трудно увязать с настоящим; лишние, ненужные, они лишь тормозят плавный непрерывный поток существования, мешают и отвлекают. Я стал понемногу избавляться от них, они бледнели и таяли при столкновении с несомненной реальностью. Мне понравилась размеренная, налаженная жизнь в родительском доме, я наслаждался отсутствием телевизора и прочих чудодейственных устройств. Радио не набрасывалось с новостями, а постепенно разогревалось, трещало и шипело. Облезлый портфельчик переходил от отца к сыну, рваную одежду не выбрасывали, а чинили; вместо того чтобы купить новую юбку, надставляли или укорачивали по моде старую; даже зажигалки служили десятки лет, вещи были долговечнее людей. Меня восхищало простое, разумное общество, где потребление ограничивалось естественными нуждами — ничего лишнего, ничего бесполезного. Зимой мы топили дровами камины и жгли каменный уголь в комнатных печках с фаянсовой облицовкой. В нашей просторной кухне было холодно, поэтому папа готовил кофе, надев теплый халат и черную бархатную шапочку. Летом мы покупали бруски льда и обкладывали ими глиняный кувшин со сливочным маслом.

Через неделю начнутся занятия в школе. Я нервничал, места себе не находил. Ладно! Как-нибудь справимся. За полвека я узнал столько всякой всячины, что стану в классе первым учеником, впрочем, и здесь требуется осторожность, лучше быть в меру одаренным, гениальность до добра не доведет. Пока что днем я ходил с мамой по магазинам мод, куда она сдавала за бесценок связанные ею шляпки. Мама принимала заказы и спорила об оплате. Всю дорогу она крепко держала меня за руку. Когда мы пришли в «Ля Токад» на Трокадеро, в двух шагах от улицы Поль-Думе, я совсем устал, зевал и, больше не прислушиваясь к маминым переговорам с хозяином, рассеянно смотрел по сторонам. Внезапно я увидел Галюша под ручку с Луизой. Похоже, их ничуть не встревожило мое исчезновение. Я пропал очень кстати. Выходит, я ни в чем не виноват. И отлично! Луиза хохотала, Галюша смотрел на нее масляными глазками. Они остановились у витрины. Луиза повелительно указала пальчиком на шляпку, связанную моей мамой. Белую, с большим пером, прикрепленным спереди.

По вечерам родители приходили пожелать мне спокойной ночи. Сначала меня целовала мама и уходила, отобрав комиксы или книгу, с которой я никак не мог расстаться. Потом заглядывал папа и гасил лампу в изголовье постели. В темноте я быстро засыпал, но перед сном еще успевал помечтать, что теперь я проживу детство и юность заново и совсем иначе, гораздо лучше, не упущу ни одной благоприятной возможности. И впоследствии мне не придется ни о чем пожалеть. Сколько молоденьких девушек, недотрог, тихоней, воображал, кокеток, мне пришлось повидать, и разве я догадывался о значении их взглядов, об их смущении и застенчивости? Долой сдержанность и осторожность, отныне я отвечаю нежным взглядом на каждый нежный взгляд. Тут я тяжело вздохнул. Такие мысли мне явно не по возрасту.

В первый день занятий я боялся школы не меньше, чем в прежней жизни. Мы с мамой приехали на автобусе. Портфель у меня за плечами был набит чистыми тетрадями, карандашами и перьями. Мама подтолкнула меня к стайке школьников, что робко топтались в тени каштанов, тихонько окликали друг друга и вполголоса рассказывали, кто как провел каникулы. А сама остановилась у ворот вместе с другими родителями и аббатами в черных сутанах. На фасаде главного здания под самой крышей висели большие часы, все ждали, пока маленькая стрелка доползет до восьми. Я всматривался в лица, многих узнавал, но не мог вспомнить ни одной фамилии. Вон тот парень с рыжим бобриком дружелюбно мне подмигивает. Как же его зовут? Ничего, скоро перекличка, я узнаю имена всех одноклассников. Пора! Надзиратель позвонил в бронзовый колокольчик, которым всегда возвещал начало и окончание занятий. Толпа учеников прихлынула к крыльцу. Аббат, следивший за поведением в младших классах, вышел вперед и встал около колонны перистиля, у самых остекленных дверей. Он хлопнул в ладоши, призывая к тишине, и объявил громким голосом: «Ученики из класса господина Петито строятся вот здесь, у крыльца. Подходите по очереди, я сейчас назову ваши фамилии. Итак: Абрамов, Аврен, Адам, Арманбуа, Арно, Бернигон…» Родители ушли, сторож в серой блузе запер двери школы. Господин Петито оглядел озорников, которых ему предстояло учить три года. Небольшого роста, с внушительным брюшком, в довольно тесном костюме, в очках с толстыми линзами, наш учитель постоянно улыбался, причем его улыбку трудно было назвать доброй. Еще во дворе я понял, что у рыжего фамилия Аврен, узнал Пакота, которого всегда наказывали за болтовню на уроках, а также Форена, Меркаде и Поластрона.

Мы сели за парты. Между рядами прошел сторож и налил каждому из огромной бутыли с носиком чернил в белый крошечный керамический стаканчик, заменявший нам чернильницу. Аккуратно выводите тонкие линии! У меня никогда не выходило аккуратно писать перьевой ручкой: и перо сломаешь, и страницу забрызгаешь, и пальцы перемажешь. «Не болтать!» С первого урока первой четверти аббат Монжен, наш классный надзиратель, с угрожающим видом следил за Меркаде и Поластроном. А те все шушукались. Их говорливость не пропадет даром: оба станут блестящими адвокатами. Я еще встречу их в 1980 году.

Но после того как аббат потряс металлической линейкой, все болтуны умолкли. Неслухи не раз пребольно получат ею по рукам. Господин Петито поприветствовал нас и сказал несколько слов о том, что нам предстоит изучить. Каждый написал свое имя и фамилию на листочке в клеточку, чтобы учителю легче было нас запомнить: до конца года мы будем сидеть так, как нас рассадили сегодня. Затем Петито продиктовал расписание: «Понедельник: география, математика…» И так далее и тому подобное…

Мне совсем не понравилось в школе. Ни о каких преимуществах перед другими и речи не шло. Весь накопленный за жизнь багаж не в помощь, коль скоро нужно вызубрить все префектуры и супрефектуры. А как их запомнишь! Меня снова принуждают осваивать азы жизни в коллективе: как отвечать, учить наизусть, читать вслух стихи, писать, считать, рисовать, трудиться, подчиняться, терпеть насмешки и страшную скученность. Жить можно только дома и во дворе, школу нужно переносить молча, как пытку. Что делать: отстаивать свои права и драться либо испуганно притихнуть и смириться, пускай оболванивают?!

Пакот, тощий, щуплый, с брекетами на зубах, мешающими ему говорить, в нашем классе выше всех на голову. В дальнейшем он станет послом, а пока что он конь, а я всадник. Класс разделился на два враждующих лагеря, мелкие оседлали длинных. Мы жестоко сшибаемся. Побежденный валится с коня на асфальт. Увечий не избежать. В столовой мы заключаем тайные соглашения и разрабатываем стратегию будущих битв. О ней разговор особый. Ровно в полдень аббат Монжен рявкает: «Стройся в затылок!» И мы гуськом спускаемся в полуподвал с зарешеченными окнами, провонявший хозяйственным мылом. Здесь мы завтракаем. Учителя и надзиратели восседают за отдельным столом на возвышении. Наскоро прочитав молитву, ученики стремительно набрасываются на корзины с булками и опустошают их. При этом ругаются, толкаются, тузят друг друга и визжат. Гвалт стоит неимоверный. В качестве горячего блюда нам ставят на грязные, липкие длиннющие мраморные столы тарелки с покрытыми желтым жиром сосисками и чечевицей, в которой полно мелких камешков.

В столовой за дисциплиной не следят, якобы дают ученикам выпустить пар. Вообще, суровое обращение призвано искоренить жестокость, от природы свойственную большинству мальчишек. В действительности лицемерные воспитатели всего лишь загоняют внутрь дурные инстинкты, кстати необыкновенно живучие. Ученики им в ответ тоже лицемерят. Научаются изворачиваться и лгать, чтобы на них не надели дурацкий колпак, не били по рукам линейкой и не ставили на колени на гравий. Круговая порука у школьников не хуже, чем у бандитов. Девять лет ежедневно по восемь часов я терпел эти муки, неужели мне предстоит это вновь?

Средняя школа. Здесь не прекращается скрытая война между учениками и учителями, вражда между классами и внутри классов. Драки стенка на стенку, травля. Здоровяки похваляются силой, колотят слабых и вконец запугивают их. Верзилы-старшеклассники тащат в туалет с решетчатой дверью несчастного Меркаде. Чем-то он им не понравился. Его бьют, заламывают ему руки. В коридоре на перемене шумно, во дворе вопят футболисты, криков бедняги не слышно. Аббаты в развевающихся сутанах, с молитвенниками в руках с голубиной кротостью прогуливаются парами. Они вмешаются, только если запахнет смертоубийством. И посадят виновного писать строчки после уроков. Наиболее предприимчивые и тут не растерялись: Поластрон заготовил огромную стопу исписанных листков и продавал их наказанным в обмен на пирожные, стеклянные шарики и йо-йо.

Учителя живут по тем же звериным законам. Выбрать козла отпущения и всласть потешаться над ним — какой прекрасный способ разрядить напряжение в классе! Добрейший господин Петито, с вечной насмешливой улыбочкой, с первого же дня стал издеваться над Бернигоном, неуклюжим, нелепым, красневшим как помидор, когда его спрашивали. Вот его-то он и сделал всеобщим посмешищем, принялся задавать ему каверзные вопросы, измываться, снижать оценки. «Бернигон, к доске!» «Встаньте, Бернигон! Прочтите нам с места басню „Волк и ягненок“. Только будьте любезны, по-французски». Дело в том, что Бернигон, родившийся в чудесной области Морван, говорил на диалекте, так что класс забавлялся от души. Отчего Бернигон ни разу не взбунтовался? Отверженный, осыпаемый насмешками, униженный, опозоренный — как, наверное, он страдал, скрываясь под маской непрошибаемого благодушия! О дальнейшей его судьбе я узнал двадцать лет спустя. Поластрон вскользь упомянул, что он заведует отделением крупного голландского банка в Сингапуре и стал человеком черствым, желчным и озлобленным.

Когда вам семь или восемь лет, вы стыдитесь, если родственники ожидают вас у дверей школы. Кому понравится такая забота, к тому же неизвестно, что скажут про них ваши товарищи. Если вы чем-то похожи на маму, брата или старшую сестру, не избежать издевок: «Эй! Видал сестру Бернигона? Ну и носищи у них у всех!» Вы уже вошли в образ, пустили всем пыль в глаза, а тут являются домашние и вас развенчивают. Сущее наказание! Отправившись в школу, вы начинаете вести двойную жизнь.

Школу отделяет от семьи прочная стена. Там вы становитесь абсолютно другим человеком. Школа — замкнутый социум, по определению враждебный ребенку и подавляющий его, не важно, какую роль он играет: примыкает ли в силу внутреннего тяготения или случайности к какой-нибудь группе, остается ли одиночкой, которого изгоняют и преследуют. Для таких, как Бернигон, нет спасения. Кто станет дружить с шутом? Доверять ему, делиться с ним секретами, хвастаться перед ним, обмениваться таинственными посланиями, вместе изобретать особый язык, непонятный непосвященным? Никто. Ведь все самоутверждаются, учатся не быть, а казаться. Бернигон обречен до конца учебы потешать учителя и весь класс.

Дома по вечерам я ложился на ворох пестрых подушек, нежился при мягком свете лампы на деревянной подставке и выдумывал, выдумывал… После школы и в выходные дни все свободное время — хотя, по правде сказать, какая свобода? — я слонялся один по просторной пустой квартире, сочинял невероятные истории и ни с кем ими не делился. Чем фантастичнее они были, тем лучше. В пятидесятые годы школьники предпочитали небылицы реальной жизни. Правдивые рассказы взрослых нагоняли смертельную скуку.

Я прятался от повседневности в ярком мире комиксов. Поскольку я был мал, отец снисходительно смотрел на мое страстное увлечение детскими журналами, хотя считал их бездарными и глупыми. Дожив до девяностых и оглядываясь назад, я не могу с ним согласиться. Дурацкие комиксы оказались пророческими. Там были верно показаны все пороки XX века, века Фантомаса и других страшилищ. Нет, нас пичкали не фантастикой, а бесспорными истинами, истинами будущего. Каков зачастую сюжет рассказа в картинках? Злодей, одержимый манией величия, хочет заполучить в свои руки планету и править ею. Хочет превратить людей в рабов, а города в развалины. К его услугам новейшее вооружение и современнейшие технологии. Он захватывает радиостанцию, выходит в эфир и запугивает весь мир чудовищными угрозами. Морит жителей города ядовитым газом и безнаказанно грабит. Напускает на Париж самолеты-призраки, и парижан парализует страх. Уничтожает целые страны радиоуправляемыми ракетами. Крадет в секретной лаборатории вредные бактерии, чтобы отравить реки. По его вине падают самолеты. Он берет заложников и шантажирует международное сообщество. Разжигает беспощадные, бессмысленные войны. Похищает ученых и заставляет их выдумать лекарство, способное превратить человека в бессловесное животное. Распространяет по всему миру наркотики, рассылая их в запечатанных консервных банках с невинной надписью «Крабы». Его невозможно уничтожить. Одного убьют, другой явится на смену. Злодеям нет числа: тут и Аксель Борг, и Ольрик, и Зорг, и мистер Шок, и Растапопулос, и Септимус, и Аспиридес, и леди Икс. Ни один супергерой не в силах пресечь их разрушительную деятельность. Я, человек из будущего, свидетельствую, что они существуют на самом деле. К примеру, в 1995 году секта Аум-Сенрикё едва не уничтожила Токио, заложив в метро двести сорок килограммов взрывчатки, причем детонаторы должны были сработать от радиосигналов, отправленных с вертолетов.

— Что ты читаешь? — спросил отец.

— «Виконта де Бражелона».

— И тебе все понятно?

— Ну вроде…

— По-настоящему ты поймешь смысл этого романа, когда тебе перевалит за сорок. Он пронизан тоской по прошлому.

— По-моему, он про мушкетеров.

— В конце они все умрут.

— Не рассказывай, что там дальше!

— Толстяк Портос выбирался из осыпающегося подкопа. Внезапно он задумался, почему это при ходьбе ставит одну ногу впереди другой, остановился, и его задавило. Он погиб, как только задумался. Думать вредно, сынок.

— А я люблю придумывать всякое, так интересней.

— С годами ты поймешь, что выдумки ни к чему. Кстати, я тут побеседовал с аббатом Монженом. Он вызывал меня.

— Зачем? Отметки у меня ничего. Только вот география…

— Он сказал, что ты не играешь со сверстниками.

— Они все мяч гоняют, а мне это скучно.

— Еще он мне показал, какое сочинение ты написал на уроке развития речи. Вам задали описать домашнее животное. Твои товарищи писали про собак, вуалехвостов, а ты… — Отец достал из кармана листок и нацепил очки. — Так, читаем: «Вши — скверные твари. Они то облюбуют пушок младенца, то космы и бороду нищего. Забираются под одежду, размножаются с бешеной скоростью, ползают, шевелят лапками и всем скопом пьют нашу кровь. Отними у них жертву, посели их в безлюдную тундру, они сдохнут». Где ты умудрился это списать?

— Я не списывал!

— Но ритм, словарь, дерзость — совсем не детские!

— Я правда сам написал про вшей.

— Охотно верю, мой мальчик, но в нашем мире лучше не обнаруживать чрезмерные способности. Одаренных ненавидят.

— Папа, я такой же, как все.

— А твой учитель, господин Петито, отдал мне вот что. Сказал, что ты играл в эту штуку на уроке математики, и ему пришлось ее отобрать.

— Вовсе я в нее не играл.

— А что ты с ней делал?

— Я считал на ней.

— То есть как считал?

— Хочешь, покажу? Она здорово считает. Смотри, нажимаешь на кнопку, на экране появляется ноль…

— Откуда она у тебя?

— Ну… Мы с Авреном поменялись: он мне машинку, а я ему кучу вкладышей с Тентеном. Пошлешь сотню таких в конверте и получишь здоровскую книжку про самолеты с рисунками Эрже. Правда здоровскую, в магазине такую не купишь.

А по правде, не менялся я ни с каким болваном Авреном. Эта машинка из моего клада, я прячу его за каминной заслонкой. Сунул как-то руку в карман серых штанов, а там чудеса: машинка и еще яркая такая карточка с выпуклыми буковками, написано «виза», «америкэн экспресс», а в красном целлофановом карманчике две фотографии. Дядька патлатый, слегка на отца похож, и красивая веселая тетя с черными волосами. И они не черно-белые, не раскрашенные, как на афишах кадры из ковбойских фильмов, а цветные! Дядька с тетей незнакомые. Откуда они у меня взялись? Может, кто подсунул? Я их не выбрасываю, потому что это мои пиратские сокровища, и никто про них не знает.

Папа разрешил мне заниматься фехтованием. Теперь мы с Пакотом и Поластроном настоящие мушкетеры. Мы неразлучная троица. Рассказываем друг другу, кто что в журнале прочел, и выдумываем, что будет с Блэком и с Мортимером, ничего путного не выходит, но лучше болтать на перемене, чем гонять дурацкий мяч. В прошлый четверг после мессы к нам пришел настоящий миссионер с козлиной бородкой! Говорил, дикари поклоняются всяким идолам, приносят им человеческие жертвы и бьют себя здоровенными палками в кровь. Прямо жуть! И еще сказал, что католические святые и не такое терпели: их и на решетке жарили, и резали на куски, в общем, разделывали не хуже отбивных.

Чуть похолодало, Петито простудился, и нам прислали молодого, в широченном пиджаке с подкладными плечами, а сам сморчок, и личико с булавочную головку. Он нам все: «Деточки, деточки», — ну мы ему и показали «деточек». То Аврен выдернет подставку из-под учительского стола, и только сморчок поставит свой здоровенный портфель, стол падает. Смеху! То Маркизе насыплет ему в шляпу мела. Как он вымазался! Мы чуть с ума не сошли, улюлюкали, топали, колотили по партам. Монжен услышал, прибежал, разорался, весь класс посадил после уроков строчки писать.

В Париже три дня шел снег. По улицам рассыпали соль, а зачем, неизвестно. Машины не ездят, боятся; если появится какая-нибудь, то ползет еле-еле и фырчит. У нас в кладовке померзли овощи. Торговец принес с черного хода дрова и уголь. Натащил на подметках грязи, всю кухню изгваздал. А наша мадам Мартино не сробела, так на него набросилась! Мол, она целыми днями все моет, в доме ни соринки, а тут… Вечером ели суп с помидорами. Горячий, я весь рот обжег. Думал, чего бы мне попросить на Рождество. Скоро мы с мамой пойдем в магазин за подарками. А хорошо бы снег продержался до Пасхи, мы бы опять поехали в Альпы, я бы там съезжал на санках во-от с таких гор! Летом в Трувиль. Без каникул я бы совсем пропал, только о них и мечтаю. Аббат Монжен меня совсем доконал, ругается, грозит Божьим гневом. Черт! Завтра у нас контрольная по географии. Я ничего не учил, попадутся притоки Гаронны, выше нуля не получу. И чего я раскис! Мне Пакот даст списать. Пакот у нас молодчина. Не жадина и не вредина, хотя учится лучше всех. Он тут у меня спрашивает: «Кем ты хочешь стать?» А я не знал, что ответить. Еще поглядим. Время есть.