Пол Гэллико

Миссис Харрис едет в Нью-Йорк

Пол ГЭЛЛИКО

МИССИС ХАРРИС

ЕДЕТ В НЬЮ-ЙОРК

Mrs.Harris Goes to New York \ Paul GALLICO, 1960 \ Пер.с англ.: П.Вязников. 1996

Посвящается Джинни

Маркиз Ипполит де Шассань, разумеется, вовсе не является послом Франции в США. Он – всего лишь добрая фея-крёстная в этой сказке нашего времени. Равным образом вам вряд ли удастся найти по приведенным адресам миссис Харрис, миссис Баттерфильд или семейство Шрайберов – потому что, верите вы или нет, но все герои этой книги вымышлены. Однако же если эти герои не напомнят вам людей, которых вам приходилось встречать в жизни, это значит, что автору не удалось создать то зеркало, которое он задумал показать вам – и в этом случае автор выражает свое глубокое сожаление и приносит читателям свои извинения.

1

Миссис Ада Харрис и миссис Вайолет Баттерфильд – соответственно номер пять и номер девять по Виллис-Гарденс, Бэттерси, Лондон – как обычно, пили свой вечерний чай в маленькой, но чистой и благодаря цветам в горшочках даже красивой квартирке миссис Харрис в полуподвале №5 по Виллис-Гарденс.

Миссис Харрис была уборщицей той особенной лондонской породы, что день за днем приводят в порядок этот гигантский город, а ее лучшая (с самой юности) подруга миссис Баттерфильд в это время работала приходящей кухаркой и тоже уборщицей. Клиенты обеих населяли респектабельный район Белгравия, и служили неиссякаемым источником сплетен для наших подруг, которые каждый вечер встречались, чтобы выпить чайку и обменяться новостями.

Миссис Харрис пошел уже седьмой десяток, она была маленькой, сухенькой старушкой со щечками как прихваченные морозом яблоки, румяными и морщинистыми, и острыми, хитрыми глазками. Она была женщиной практичной и решительной, но не без склонности к романтике, оптимисткой, и воспринимала жизнь довольно просто – та состояла для миссис Харрис из черных и белых полос без сложных переходов между ними. Миссис Баттерфильд была в том же возрасте, но отличалась завидной дородностью, а характер ее в равных пропорциях составляли боязливость и добродушие; будучи пессимисткой, она постоянно ощущала, что и она сама, и ее знакомые постоянно находятся на грани катастрофы.

Обе добрые женщины давно уже были вдовами. У миссис Баттерфильд было два женатых сына, которые, увы, никак не поддерживали ее (что, впрочем, ее не удивляло. При взгляде на жизнь, присущем миссис Баттерфильд, ее скорее удивила бы сыновья помощь). У миссис Харрис была замужняя дочь – та жила в Ноттингеме и каждый четверг аккуратно писала ей письма. В целом, можно сказать, подруги жили деятельной, плодотворной и интересной жизнью, поддерживали друг друга чем могли и сильно скрашивали друг другу одиночество. Не кто иной как миссис Баттерфильд взвалила на себя бремя заботы о клиентах миссис Харрис на все время ее отсутствия – что и позволило миссис Харрис год назад отправиться в Париж с целью волнующей и романтической: купить себе платье от Диора, каковой трофей и поныне помещался в гардеробе скромной лондонской уборщицы Ады Харрис, свидетельствуя о том, какой чудесной и удивительной может быть жизнь для того, кому достанет энергии, настойчивости и воображения изменить ее.

Итак, уютно угревшись в комнатке миссис Харрис, под лампой со старомодным плюшевым абажуром, подруги не спеша обсуждали события дня, наслаждаясь чаем из чайника, укрытого красивой желтой грелкой (миссис Баттерфильд связала эту грелку в подарок на прошлое рождество). Работало радио – правда, издаваемые им звуки производили скорее гнетущее впечатление: передавали американскую "народную песню" в исполнении некоего Кентукки Клейборна.

– Так я графине и сказала: не купите новый пылесос – до свидания, – рассказывала миссис Харрис. – А эта скупердяйка мне: "Ах, мол, дорогая миссис Харрис, может быть, он еще годик послужит?…" Послужит он, как же. Да до него и дотронуться-то страшно – так током бьет, аж до самых пяток! Так что я ей твердо сказала – ультиматум мой такой: или завтра в квартире будет новый "Гувер", или завтра же ваши ключи окажутся в почтовом ящике.

(Ключи клиента, брошенные в почтовый ящик его дома – это традиционный способ, которым приходящая уборщица объявляет о разрыве отношений с владельцем этих ключей, дома и ящика).

Миссис Баттерфильд отхлебнула глоточек чаю.

– Не купит она пылесос, – мрачно заметила она. Знаю я таких. Над каждым грошом трясутся, только бы лишнего не потратить – а там хоть трава не расти.

В приемнике продолжал страдать Кентукки Клейборн:

"Поцелуй, о Кьюзи, на прощанье меня-а-а,

Поцелуй меня, кобылка моя-а-а,

Эти гады меня подстрелили,

И похоже, мне смерть пришла,

Так поцелуй, старушка Кьюзи, поцелуй на прощанье меня-а-а!…"

– Тьфу, – промолвила миссис Харрис, – не могу я больше это завывание слушать, Ну просто кот по весне, да и только. Выключи эту гадость, милочка, пожалуйста!

Миссис Баттерфильд послушно потянулась и повернула выключатель, заметив при этом:

– Все-таки жалко мне, как его, бедняжку, застрелили, а он просит свою лошадь, чтоб она его поцеловала. А теперь мы так и не узнаем, поцеловала она его все-таки или нет.

Впрочем, все обстояло не совсем так: соседи за стеной, похоже, были ярыми поклонниками американского барда, и душераздирающая история любви и смерти на Диком Западе текла сквозь стену, словно вода сквозь промокашку. Но к этой, с позволения сказать, музыке примешивались и другие звуки: вот послышался приглушенный удар, а за ним последовал вскрик боли – и тут же кто-то увеличил громкость радио, и Кентукки Клейборн, завывающий в нос под треньканье гитары, заглушил крики и плач.

Подруги тут же замолчали, и на их лицах появилось мрачное и озабоченное выражение.

– Вот негодяи, – прошептала миссис Харрис, – опять они мучают малыша Генри.

– Бедняжка, – вздохнула миссис Баттерфильд, – Я не могу больше слушать его плач.

– Они затем и радио включили, – мрачно сказала миссис Харрис, – чтобы нам слышно не было, как он плачет.

Она подошла к тому месту, где стена была тоньше – по всей видимости, некогда здесь была дверь между комнатами, – и постучала в нее.

– Эй вы, немедленно прекратите бить ребенка, слышите? Мне что, полицию вызвать?

Последовал немедленный ответ:

– Поди сунь голову под кран – это тебе мерещится чего-то! Никто никого не бьет, ясно?

Женщины постояли у стены, взволнованно вслушиваясь, но криков больше не было, а вскоре соседи сделали и приемник потише.

– Мерзавцы! – прошептала миссис Харрис. – А мы даже полицию вызвать не можем – они его бьют так, чтобы следов не оставлять. Но ничего, завтра утром я с ними поговорю!

– Бесполезно, – печально заметила миссис Баттерфильд. – Они все на нем же и выместят. Вот вчера – я для Генри сберегла кусочек сладкого пирога, так Гассетовы мальчишки мигом налетели и пирог отобрали, он даже разочек откусить не успел!

Из голубых глазок миссис Харрис выкатились две злые слезинки, и она разразилась целым подробным описанием семейства Гассетов, которое мы приводить воздержимся по причинам цензурного свойства.

Миссис Баттерфильд похлопала подругу по спине:

– Полно тебе, милочка. Это, конечно, ужасно, но мы-то что можем тут сделать?…

– Хоть что-нибудь! – яростно воскликнула миссис Харрис. – Что угодно! Я так больше не могу. Он такой славный мальчуган, бедняжка! – ее глаза вдруг сверкнули. – Если б я поехала в Америку, я бы нашла его отца. Он ведь где-то есть, правда? И наверняка тоскует по своему сыночку…

Выражение ужаса появилось на рыхлом лице миссис Баттерфильд, ее губы и многочисленные подбородки задрожали.

– Ада, – испуганно проговорила она, – ты ведь не собираешься на самом деле поехать в Америку, правда?…

Миссис Баттерфильд слишком хорошо помнила, как ее подруга вбила себе в голову, что больше всего на свете ей хочется иметь настоящее платье от Диора, и как после этого она два года экономила на всем и копила деньги, чтобы съездить в Париж и вернуться с победой.

Однако к великому облегчению миссис Баттерфильд возможности ее подруги были все же, видимо, небезграничны, ибо та вздохнула:

– Да как бы я могла?… Но сердце у меня разрывается. Как можно так мучить ребенка? У него, наверно, и сидеть-то не на чем, никакого мяса, одни кости…

Вся улица знала историю маленького Генри Брауна и семейства Гассетов – довольно обычную, впрочем, для послевоенных лет.

В 1950 году некий Джордж Браун, молодой американец, служивший на одной из американских военных баз в Англии, женился на официантке из соседнего городка по имени Пенси Котт, и вскоре у них родился мальчик, которого назвали Генри.

Когда вышел срок службы Джорджа Брауна и он собрался возвращаться в Америку, жена отказалась поехать с ним и осталась с ребенком в Британии. Разумеется, она потребовала, чтобы Браун помогал ей деньгами. Тот отправился в США и еженедельно высылал на содержание сына сумму, соответствующую двум фунтам стерлингов. С женой он развелся.

Пенси и Генри переехали в Лондон, где Пенси нашла работу, а заодно встретила кандидата в новые мужья. Этот последний, однако, не желал получать в качестве приложения к супруге еще и ребенка – и соглашался взять ее лишь на условии, что она сбудет с рук маленького Генри. Пенси, чуточку всплакнув, без промедления спихнула сына семейству Гассетов, у которых уже было шестеро собственных детей, вышла за своего возлюбленного и уехала с ним из Лондона.

Целых три года Гассеты получали фунт в неделю, который Пенси согласилась платить на содержание маленького Генри (таким образом, как видите, предприимчивая мамаша выкроила один фунт для себя, оставшись в результате не только без ребенка, но и с прибылью), и Генри жил ненамного хуже собственных детей четы Гассетов – хотя с фунта в неделю особо не пожируешь. Но в один прекрасный день этот фунт не пришел – и с тех пор больше не приходил никогда. Пенси и ее новый супруг исчезли и больше не давали о себе знать. Найти их не удалось. Тогда Гассеты послали письмо куда-то в Алабаму – Пенси оставляла им адрес Джорджа Брауна. Однако письмо с требованием выплаты содержания ребенка вернулось с пометкой почты "Адресат по указанному адресу не проживает". Гассетам стало ясно, что Генри повис у них на руках, и с этих пор жизнь мальчика изменилась отнюдь не в лучшую сторону.

Вскоре соседи заметили, что Гассеты, чья репутация на Виллис-Гарденс и так была, скажем прямо, невысока, взяли за правило вымещать свои неурядицы на ребенке. Две вдовы, бывшие соседками Гассетов, ежедневно вздыхали, узнавая об очередном утеснении бедняги Генри. Особенно огорчалась миссис Харрис – беды маленького сироты (при, вероятнее всего, живых родителях) тревожили ее днем и ночью.

Будь Гассеты сколько-нибудь более жестоки к мальчику, миссис Харрис могла бы призвать на его защиту закон. Но мистер и миссис Гассет были не так глупы, чтобы оставлять на теле ребенка свидетельства для полиции. Это была та еще семейка: никому не было известно в точности, чем м-р Гассет добывал пропитание себе и своим близким, однако же работал (или, скажем, зарабатывал) он в Сохо, что само по себе говорит о многом, порой его рабочие (?) часы приходились на ночное время, – короче говоря, мнение большинства склонялось к тому, что сфера деятельности сего достойного джентльмена не вполне вписывалась в рамки британских законов.

Так или иначе, но Гассеты всячески стремились избежать излишнего внимания полиции, и посему во всем, что касалось малыша Генри, постоянно помнили о законе. Им было прекрасно известно, что полиция не имеет права вмешиваться в воспитание ребенка, если нет "явных свидетельств чрезмерно жестокого обращения". Нельзя было обвинить Гассетов в том, что мальчик голодает или что его истязают в полном смысле слова; однако миссис Харрис знала, что жизнь Генри благодаря постоянным оплеухам, шлепкам, щипкам, пощечинам, ругани и кормежке впроголодь давно превратилась в ад: таким образом Гассеты, не получающие более пресловутый фунт стерлингов в неделю, вымещали на мальчугане свою досаду.

В семействе Гассетов Генри досталась роль прислуги, мальчика для битья и козла (правильнее бы сказать – козленка) отпущения на все случаи жизни. Любой из отпрысков Гассетов (четыре сына и две дочери в возрасте от трех до двенадцати лет) мог совершенно безнаказанно дразнить, щипать, колотить, дергать за уши, пинать и оскорблять Генри – и все шестеро делали это при каждом удобном случае. Но хуже всего было то, что малыш рос, не зная любви; более того, его терпеть не могли, даже, можно сказать, ненавидели – и вот это-то и было самым ужасным с точки зрения миссис Харрис и миссис Баттерфильд.

Миссис Харрис и сама частенько испытывала на себе несправедливость жизни и не раз получала от судьбы колотушки. Но в ее мире это было естественным; кроме того, миссис Харрис была женщиной доброй, сама воспитала ребенка, и судьба Генри причиняла ей постоянные душевные муки. Бывало, даже в минуту самого хорошего настроения мысль о мальчике приводила ее почти в отчаяние – и тогда миссис Харрис погружалась в фантазии, чем-то напоминающие те, которые около года назад привели к величайшему приключению ее жизни – поездке в Париж за платьем.

Новые же фантазии напоминали романтическую историю из тех, что миссис Харрис обожала читать в женских журналах, которые клиенты обычно дарили ей, прочитав их сами.

По мнению миссис Харрис, Пенси Котт (или как там ее теперь звали) в этой истории играла роль злодейки, исчезнувший летчик (она считала его летчиком) Браун – героем, а малыш Генри – жертвой. Миссис Харрис была убеждена, что отец продолжает высылать деньги на содержание ребенка, но Пенси их попросту прикарманивает. Во всем была виновата, конечно, Пенси – это она вопреки супружескому долгу отказалась поехать с мужем в Штаты; это она отняла у мужа ребенка, а у Генри отца; она по прихоти своего любовника отдала малыша в лапы негодяев Гассетов – и наконец, это она скрылась Бог знает куда, унося в когтях любовника и деньги, предназначавшиеся Генри, и тем обрекла мальчика на страдания и унижения.

Законы жанра делали Джорджа Брауна положительным персонажем, пусть и отсутствующим. Он, уж конечно, был джентльмен от природы; не подлежало сомнению, что за прошедшие годы он сумел разбогатеть, как это делают все американцы. Возможно, и даже вероятно, что он женился (какая женщина не прельстится красивым, богатым, мужественным и еще молодым героем!); но, без сомнения, он тосковал по отнятому у него сыну.

Суждение миссис Харрис о Джордже Брауне основывалось на ее знакомстве с американскими солдатами, служившими в Англии. Все "джи-ай" ^[1], которых она когда-нибудь встречала, были дружелюбными, добродушными, щедрыми и все были особенно добры к детям. Она помнила, как в войну они неизменно делились шоколадом, сгущенкой и прочими лакомствами с ребятней, крутившейся вокруг американских баз. Да, они были шумливы, хвастливы, болтливы и расточительны до мотовства; но стоило узнать их поближе, и вы понимали, что они – самая что ни на есть соль земли.

Кроме всего прочего американцы уж конечно были самыми богатыми людьми на свете. Миссис Харрис отчетливо представляла себе особняк или, вернее сказать, дворец, где жил теперь Джордж Браун – и где малыш Генри мог бы наслаждаться богатством, знай только несчастный отец о горькой судьбе сына. Не было никаких сомнений в том, что стоит разыскать мистера Брауна и поведать ему о страданиях Генри, как тот немедленно примчится сюда на сверхзвуковом реактивном самолете и вызволит несчастное дитя из неволи. Все, что было нужно для этого – это фея-крестная, которая немного подтолкнула бы в нужную сторону колесо судьбы. И понятно, что в фантазиях миссис Харрис этой феей была она сама.

Порой в своих мечтах она переносилась в Америку, где благодаря удаче и сообразительности едва ли не в мгновение ока разыскивала Джорджа Брауна. Затем она рассказывала ему печальную историю малыша Генри – на глаза несчастного отца наворачивались слезы, а к концу рассказа он уже рыдал, не стыдясь этих слез. "Всего моего состояния недостанет, чтобы отблагодарить вас за то, что вы для меня сделали, добрая женщина," – говорил он, вытирая слезы. – "Скорее, скорее летим в Англию за моим мальчиком – он будет теперь жить со мной!". Да, это были очень приятные мечты.

Но как мы знаем, миссис Харрис не была совсем уж фантазеркой. Наоборот, это была женщина практическая и здравомыслящая, и она прекрасно понимала, как на самом деле обстоят дела с маленьким Генри, Гассетами и Джорджем Брауном, о местопребывании которого не только никто не знал – но никто и не пытался найти его. Она однако же верила, что будь у нее возможность, она сумела бы разыскать его, несмотря на то, что все, что было ей известно об отце ребенка – это то, что его зовут Джордж Браун и что он некогда служил в ВВС США.

2

На самом деле миссис Харрис, разумеется, понимала, что для нее путешествие в Америку не более реально, чем полет на Луну. Да, в свое время она пересекла Ла-Манш, а современная авиация превратила Атлантический океан всего лишь в несколько часов полета над водой; но стоимость такого путешествия да еще и проживания в Америке делали его нереальным. Миссис Харрис сумела скопить денег на платье от Диора и поездку в Париж путем двухлетней экономии и тяжкого труда; но то была мечта ее жизни, и к тому же та поездка отняла у миссис Харрис слишком много сил. Сейчас она была старше и не чувствовала себя в силах скопить сумму, необходимую на столь грандиозную экспедицию.

Ее диоровской авантюре положил начало выигрыш сотни фунтов в футбольную лотерею – без этой сотни миссис Харрис вряд ли начала бы копить остальные триста пятьдесят. Она и сейчас продолжала играть в лотерею, но – уже без веры в удачу, которая порой сама по себе эту удачу привлекает. Слишком хорошо было ей известно, что молния не ударяет дважды в одно место.

И все же в тот самый миг, когда маленький Генри на кухне No.7 по Виллис-Гарденс получал, под гнусавые завывания Кентукки Клейборна, очередную порцию колотушек, в тот самый вечер, когда его в очередной раз отправили в постель голодным, судьба уже обратила внимание не только на него, но и на миссис Харрис с миссис Баттерфильд – хотя, конечно, никто из троих об этом не подозревал.

Нет-нет, никакого чуда не произошло. Не случилось ничего более сверхъестественного, чем беседа двух человек, сидевших напротив друг друга за широким столом в одном из офисов гигантской кино- и телекомпании в шести тысячах миль от Виллис-Гарденс, в Голливуде. Двое сидели, беседовали и смотрели друг на друга с тем ядом во взоре, какой доступен только по-настоящему алчным пиратам бизнеса, схлестнувшимся в битве за власть,

Семью часами, ста тремя чашками кофе и сорока двумя гаванскими сигарами позже этот яд все еще сочился из глаз собеседников, но битва была уже закончена и секретарша уже отправила телеграмму, оказавшую впоследствии как прямое, так и косвенное влияние на множество самых разных людей, некоторые из которых и слыхом не слыхали о "Нортамерикан Пикчерс" – Североамериканской Корпорации Кино и Телевидения.

Среди тех клиентов, у кого миссис Харрис убиралась не только регулярно, но и с удовольствием – все мы люди со слабостями, и даже у лондонской уборщицы могут быть любимцы, – была чета Шрайберов, занимавших шестикомнатные апартаменты на верхнем этаже одного из реконструированных зданий на Итон-Сквер. Джоэль и Генриетта Шрайбер были обыкновенными американцами из среднего класса. Последние три года они жили в Лондоне, поскольку мистер Шрайбер был представителем «Нортамерикан Пикчерс» – Североамериканской Корпорации Кино и Телевидения – в Европе.

Именно благодаря любезности Генриетты Шрайбер миссис Харрис смогла в свое время обменять запрещенные к вывозу из Соединенного Королевства фунты на доллары, которыми и заплатила за вожделенное платье от Диора. Ни та, ни другая дама не подозревала, что тем самым они нарушили закон. Миссис Шрайбер понимала так, что в результате произведенного обмена фунты остаются в Британии, а британское правительство того и хочет, верно? Увы, миссис Шрайбер относилась к той категории людей, которые не слишком хорошо разбираются в подобных тонкостях и не представляют, как действуют (или, скажем, должны действовать) законы.

Благодаря ежедневной помощи миссис Харрис, миссис Шрайбер мало-помалу училась вести домашнее хозяйство в Лондоне, делать покупки на Элизабет-Стрит и даже готовить самой – в то время как заботами миссис Харрис ее квартира сохраняла безупречную чистоту. Надо заметить, что первые признаках каких-либо изменений или проблем повергали миссис Шрайбер в трепет. Будучи вынуждена до прибытия в Англию мириться с той прислугой, какая доступна в Нью-Йорке, миссис Шрайбер преклонялась перед миссис Харрис – такой умелой, расторопной, энергичной, не теряющейся ни перед какими трудностями.

Ее супруг, Джоэль Шрайбер, как наполеоновский солдат, носивший в своем ранце маршальский жезл, носил в своем портфеле печать президента корпорации – пока воображаемую. Это был классический трудяга-бизнесмен, поднявшийся по лестнице "Нортамерикан Пикчерс" от места младшего клерка – мальчика на побегушках – до генерального представителя корпорации в Европе. Все это время он занимался исключительно деловой стороной деятельности корпорации, однако втайне лелеял мечту о том, как бы он работал с производством фильмов, стань он вдруг президентом корпорации. Но президентское кресло было от него так далеко, что он не говорил о нем даже с Генриеттой. Увы, тот вид деятельности, каким занимался мистер Шрайбер, не вел в совет директоров, не позволял надеяться когда-нибудь определять творческую политику корпорации, не обещал близкого знакомства со звездами экрана.

И все же телеграмма, отправленная после вышеупомянутой беседы в Голливуде, была адресована никому иному, как мистеру Джоэлю Шрайберу, и содержала указание переехать в Нью-Йорк для принятия на пятилетний срок поста президента корпорации "Нортамерикан Пикчерс". Дело в том, что из двух компаний – крупнейших акционеров корпорации, боровшихся за власть в ней, – ни одна не оказалась достаточно сильна, чтобы посадить в президентское кресло своего человека. Окончательно выбившись из сил в этой борьбе, они сошлись на том, что бразды правления будут переданы, в порядке компромисса, "темной лошадке" – человеку, не принадлежащему ни одному из соперников, и выбор пал на Шрайбера.

За телеграммой, доставленной в офис Шрайбера в Лондоне вечером того же дня, последовала телефонная конференция, во время которой пять человек – один в Лондоне, двое в Калифорнии и двое в Нью-Йорке – беседовали при посредстве пяти телефонных трубок так, словно находились в одной комнате; и когда мистер Шрайбер, невысокий коренастый человек с голубыми глазами, вернулся домой, его распирали удивительные, потрясающие новости. Он не мог сдержать себя и выложил все прямо с порога:

– Генриетта, случилось чудо! У меня поразительные новости – и я не шучу! Я теперь президент "Нортамерикан Пикчерс"! Они переносят штаб-квартиру в Нью-Йорк, и мы должны выехать туда через две недели. Жить будем на Парк-Авеню, корпорация уже нашла там для нас квартиру, это сдвоенный пентхаус. Так что я теперь большая шишка! Ну, как тебе это?

Супруги любили друг друга и поэтому первым делом обнялись на радостях, а потом мистер Шрайбер покружил жену по комнате в восторженном танце, пока она не запыхалась.

– Ты это заслужил, Джоэль! – воскликнула она наконец. – Они должны были сделать это уже давно.

Сказавши это, миссис Шрайбер, чтобы успокоиться и собраться с мыслями, подошла к окну, выходившему на спокойную и зеленую Итон-Сквер – движение на ней уже стихло,. – и со вздохом подумала о том, что уже успела сильно привязаться к этому городу и этому дому – и о том, как она боится возвращения в сумасшедшую суету и круговерть нью-йоркской жизни.

Мистер Шрайбер, вне себя от волнения, бегал по квартире. Новое назначение было слишком неожиданным и волнующим.

– Генриетта, – сказал он вдруг, – а вот был бы у нас сын, он сейчас гордился бы своим стариком, правда?

По правде сказать, это был удар ниже пояса, хотя мистер Шрайбер, конечно, и в мыслях не держал упрекнуть свою жену. Она это понимала – не такой был человек Джоэль, – она знала, что это всего лишь прорвалась его давняя мечта быть не только мужем, но и отцом, и что сегодня, когда в его судьбе произошел неожиданный взлет, это желание усилилось… но слова мужа укололи миссис Шрайбер в самое сердце. Повернувшись к нему, она сказала:

– О Джоэль, я так горжусь тобой!… – но в ее глазах блестели слезы.

Муж сразу понял, что причинил ей боль. Он подошел к ней и, нежно обняв за плечи, проговорил:

– Прости меня, Генриетта – я не хотел тебя обидеть. Подумай лучше о том, что мы все-таки счастливая пара. И о том, как нам повезло. Представь себе, как славно мы заживем в Нью-Йорке. А какие приемы ты будешь устраивать для всех этих звезд и знаменитостей!… Ты будешь "хозяйка лу-учшего в городе дома", как в песне.

– Но, Джоэль, – всплеснула руками миссис Шрайбер, – мы так давно уехали из Америки, я уж и не говорю про Нью-Йорк! Я просто боюсь!

– Пфе, – фыркнул муж, – чего тут бояться? Перемена мест, смена впечатлений – это всегда только на пользу. А с домом ты справишься превосходно, особенно теперь, когда мы богаты и можем нанять сколько угодно прислуги.

Но миссис Шрайбер действительно беспокоилась – и будущая жизнь продолжала тревожить ее и назавтра, когда окрыленный супруг на розовом облаке полетел в свою контору.

Она живо представляла себе бездельников, нерях, неповоротливых неумех, вороватых проныр и дармоедов, съехавшихся в Америку со всех концов света и предлагавших свои услуги в качестве "опытной прислуги с рекомендациями". Перед ее внутренним взором шли вереницы эмигрантов, которые не были никому нужны дома и потому отправились за океан в поисках удачи: словаки, литовцы, боснийцы – работавшие у нее в разное время лакеи и слуги с грязными ногтями, желтыми от дрянных сигарет пальцами (а пепел от этих сигарет они стряхивали где придется, на ковер – так на ковер, на стол – так на стол). Она пыталась нанимать быкообразных шведов и финнов с телячьими глазами, заносчивых до наглости пруссаков, ленивых ирландцев, еще менее трудолюбивых итальянцев и абсолютно непостижимых азиатов… Она перепробовала всех и, по горло сытая иностранцами, перешла на американскую прислугу. Она нанимала и цветных, и белых, и проживающую прислугу (которая прикладывалась к бутылкам в баре и беззастенчиво пользовалась хозяйкиной косметикой), и приходящую (которая приходила поутру, весь день изображала, что трудится, а вечером уходила, унося в сумке или под платьем сувенир из хозяйкиного гардероба, в простоте душевной взятый без ведома владелицы). Они не умели: вытирать пыль, полировать мебель, чистить серебро, мыть посуду, натирать полы. Зато они: шлепали с улицы в комнаты, оставляя грязные следы, часами стояли, как статуи, опершись на щетку, били дорогие блюда, роняли антикварный фарфор, сбрасывали с каминной полки старинные безделушки, рвали обивку мебели и белье, прожигали окурками дыры в коврах, чем наносили урон как дому миссис Шрайбер, так и ее душевному спокойствию. И им было неведомо чувство гордости домом и прекрасными вещами, которое составляет неотъемлемую часть характера хорошей прислуги.

Она припомнила кстати и целую плеяду так называемых кухарок с кислыми физиономиями – старания каждой из них прибавили в свое время седых волос миссис Шрайбер. Одни из этих кухарок умели стряпать, другие нет; но все были дамами, неприятными во всех отношениях, со скверным характером, раздражительными и делавшимися, вне зависимости от срока их службы, тиранами в доме. Некоторые из них были слегка тронутыми, прочих всего один шаг отделял от палаты с пробковой обивкой и смирительной рубашки. Ни одна из них не проявляла ни малейшего внимания к хозяйке и никогда не отступала от тех правил, которые сама же и устанавливала, исходя единственно из соображений собственного удобства…

В двери щелкнул ключ, она распахнулась настежь, и в квартиру торжественно вступила миссис Харрис, по обыкновению оснащенная своей невероятной сумкой, набитой всякой всячиной, одетая в слишком длинное, не первой молодости пальто, пожертвованное кем-то из клиентов, с украшенной цветочками шляпкой на голове – шляпка тоже досталась миссис Харрис от ее клиента (давно покинувшего земную юдоль), и ее можно было бы принять за экспонат музея древностей, если бы не очередной каприз моды, возродивший к жизни подобные диковины.

– С добрым утром, мадам! – бодро приветствовала она миссис Шрайбер. – Я сегодня пораньше пришла – вы вчера сказали, что вечером гостей ждете, так я решила, что надо бы прибраться получше, чтоб вам лицом в грязь не ударить.

Миссис Шрайбер, только что перебиравшей в памяти длинный ряд скверной прислуги, с которой ей когда-либо приходилось мучаться, миссис Харрис представилась настоящим ангелом-хранителем – и прежде чем она успела сообразить, что делает, она бросилась к маленькой уборщице, обняла ее и воскликнула:

– Ох, миссис Харрис, вы не представляете, как я вам рада! Как рада!

И тут она вдруг разразилась слезами. Вероятно, миссис Харрис, в ответ на неожиданно бурное приветствие ласково похлопавшая ее по спине, помогла ей дать выход накопившимся эмоциям. Всхлипывая и вытирая глаза, миссис Шрайбер сбивчиво заговорила:

– О милая миссис Харрис, у моего мужа – чудесные перемены! Его повысили – и мы едем в Нью-Йорк… но я так боюсь! Я просто боюсь!…

Миссис Харрис еще не поняла толком, в чем дело; однако симптомы были налицо, а уж подходящее средство она знала: она поставила свою гигантскую сумку на пол, потрепала миссис Шрайбер по руке и ласково сказала:

– Ну полно, милочка, полно. Не надо так расстраиваться. Все хорошо. Вот сейчас я вам чашечку чайку сооружу, и все будет в порядке.

Миссис Шрайбер сразу почувствовала себя лучше и ответила:

– Спасибо, только вы и себе налейте, – и вскоре обе женщины сидели за кухонным столом, потягивали свежезаваренный чай, и миссис Шрайбер рассказывала сочувственно кивающей уборщице об удаче, неожиданно свалившейся на ее мужа, о предстоящих переменах в их жизни, об ожидающей их в Нью-Йорке огромной двухэтажной квартире в пентхаусе, об отъезде через две недели и, разумеется, о бедах с прислугой. Она с жаром поведала о кошмарах, ожидающих ее по ту сторону океана. Миссис Шрайбер стало полегче оттого, что она излила свою душу, а миссис Харрис почувствовала законную гордость от очевидного превосходства британской нации и в этой области – отчего ее симпатии к американке, честно и охотно признавшей это превосходство, заметно выросли.

Закончив рассказывать, миссис Шрайбер признательно посмотрела на маленькую уборщицу и добавила:

– Ах, если бы в Нью-Йорке нашелся кто-нибудь такой, как вы, кто мог бы помочь мне по дому хотя бы в первое время, пока я не освоюсь!…

Наступило молчание. Генриетта Шрайбер смотрела в глаза Аде Харрис, а Ада Харрис глядела в глаза Генриетты Шрайбер. Нельзя сказать, кому из них эта мысль пришла в голову раньше – скорее всего, обеих осенило одновременно. Но некоторое время обе сидели молча.

Наконец, миссис Харрис встала, прибрала посуду и промолвила:

– Ну, я думаю, пора браться за уборку.

– А я пойду посмотрю, что брать с собой в Нью-Йорк, – ответила миссис Шрайбер, и обе занялись делом. Обыкновенно когда они были вдвоем, они беседовали – точнее, говорила миссис Харрис, а миссис Шрайбер слушала. Но в этот раз обе молчали.

Вечером, когда миссис Харрис и миссис Баттерфильд по обыкновению встретились за чашкой чая, миссис Харрис объявила:

– Ну, Ви. держись за стенку, я тебе кое-что скажу. Мы едем в Америку!

Миссис Баттерфильд вскрикнула так, что в ближайших домах соседи выглянули на улицу, чтобы узнать, что случилось ужасного. Когда миссис Харрис удалось привести подругу в себя, та в страхе воскликнула:

– Ты что, не в себе, Ада?! И – ты сказала, что мы едем в Америку?!

Миссис Харрис самодовольно кивнула.

– Именно. Я ж тебе сказала – держись за стену! Миссис Шрайбер хочет попросить меня поехать с ней в Нью-Йорк, помочь ей там в первое время. Ну так вот, я собираюсь согласиться, но при условии, что она и тебя возьмет – кухаркой. Уж вдвоем-то мы живо отыщем отца малыша Генри!

Тем же вечером, когда мистер Шрайбер пришел с работы, Генриетта Шрайбер с порога встретила его словами:

– Ты только не сердись, Джоэль, но у меня возникла совершенно бредовая идея.

Вряд ли что-то могло рассердить мистера Шрайбера в его восторженном состоянии.

– Да, дорогая, в чем дело? – добродушно спросил он.

– Я хочу попросить миссис Харрис поехать с нами в Нью-Йорк.

Мистер Шрайбер не рассердился – но, по правде сказать, был ошарашен.

– Что?… – изумленно спросил он.

– Ну, только на несколько месяцев, пока мы не устроимся как следует и я не найду хорошую прислугу из местных. Ты просто не представляешь, какая она замечательная и как работает! Она все умеет и знает, что мне нравится. Джоэль, с ней мне так – спокойно!…

– Но – она поедет?

– Не знаю, – отвечала миссис Шрайбер, – но… я почему-то думаю, что да. Я бы ей предложила хорошее жалованье, и она бы согласилась. И потом, я думаю, что я ей нравлюсь и она может согласиться только из-за этого…

Мистер Шрайбер минуту размышлял, потом хмыкнул:

– Лондонская уборщица, кокни* ^[2], в пентхаусе на Парк-Авеню?…

Спустя несколько мгновений он, уже более мягко, добавил:

– Если тебе так будет легче, дорогая, пригласи ее. Я хочу, чтобы у тебя было все, чего ты хочешь.

3

Ровно через четырнадцать с половиной часов после того, как миссис Харрис сообщила подруге, что миссис Шрайбер намерена пригласить ее ехать в Америку, это приглашение было сделано. Миссис Шрайбер робко обратилась к уборщице – а та с энтузиазмом согласилась, но при одном условии. А именно, что миссис Баттерфильд поедет тоже, и что последней будет предложено жалование не меньшее, чем самой миссис Харрис.

– Она моя лучшая подруга, – объяснила миссис Харрис. – Я раньше ни разу не уезжала из Лондона больше, чем на неделю. Если она поедет со мной, мне не будет так одиноко; кроме того, она прекрасно готовит – она работала кухаркой в очень хороших домах, пока не ушла с постоянной работы. Вот спросите-ка сэра Альфреда Уэлби, кто его укормил до подагры!…

Миссис Шрайбер была в восторге: она получала не только великолепную прислугу-горничную, но и хорошую кухарку, которая, вдобавок, скрасит одиночество миссис Харрис. И не придется беспокоиться, что прислуга будет плохо уживаться между собой!… Миссис Шрайбер знала миссис Баттерфильд, потому что та подменяла подругу, пока миссис Харрис ездила в Париж за платьем.

– Но вы думаете, она согласится? – беспокойно спросила миссис Шрайбер.

– Еще бы! – заверила миссис Харрис. – Вы и глазом моргнуть не успеете. Она, если хотите знать, настоящая искательница приключений. Всегда готова ринуться навстречу неизвестности. Я ее иногда едва удерживаю от авантюр. Так что она поедет, даже не беспокойтесь. Только дайте я ей сама все скажу, тут ведь надо подготовить почву.

Миссис Шрайбер была этому только рада, и женщины принялись обсуждать детали предстоящего отъезда. Миссис Шрайбер намеревалась отплыть через десять дней из Саутгемптона на французском лайнере "Виль де Пари".

Миссис Харрис выбрала для атаки на подругу подходящий психологический момент – тот самый, когда вечером подруги заканчивали последнюю, самую вкусную чашечку чая перед тем, как разойтись. Этим вечером они сидели в уютной кухоньке миссис Баттерфильд, забитой запасами печенья, бисквитов, джемов и варений – как было сразу видно по ее фигуре, миссис Баттерфильд любила хорошо покушать.

Сперва можно было подумать, что миссис Харрис совершила тактическую ошибку, приступив к подруге на ее территории. Миссис Баттерфильд была непреклонна и у нее находился ответ на любой аргумент миссис Харрис.

– Что? – кричала она. – Чтобы я, в моем-то возрасте, бросила все и поехала в эту Америку? Да ты что, не слыхала – там же у них инфляция, и гангстеры, и юнцы с ножами на улицах! Ты разве газет не читаешь? И вот еще что – и тебе туда незачем ехать! Поедешь, живой не вернешься – и не говори потом, что я тебя не предупреждала!

Миссис Харрис попыталась воззвать к кошельку подруги:

– Но, Вайолет, ты посмотри только, какое они тебе жалованье положили! Сто фунтов в неделю, а жилье и еда бесплатно! Здесь тебе столько и за три месяца не заработать. А пока ты в отъезде, можешь сдать квартиру; потом, твоя пенсия за мужа тут будет копиться, и никаких расходов – да когда ты вернешься, у тебя сотен пять скопится! Представляешь, какой ты себе на них устроишь отпуск? Или вложишь их в банк, или облигации купишь – и выиграешь еще тысячу! Да тебе больше никогда работать не придется!

– Деньги – это еще не все на свете, – резонно заметила миссис Баттерфильд. – Ты бы это знала, Ада Харрис, если б почаще перечитывала Библию. Деньги – корень всех зол, вот что они такое. Вот скажи, у кого больше всего неприятностей, кого таскают по судам и о ком печатают в газетах? О миллионерах. На жизнь я как-нибудь и тут заработаю. Не поеду я в эту Гоморру содомскую, и за пять сотен в месяц не поеду!

Тогда миссис Харрис задействовала главный калибр:

– А как насчет малыша Генри? – спросила она сурово.

– А при чем здесь Генри?… – тревожно спросила ее подруга, чтобы выиграть время, потому что от волнения и страха начисто забыла, с чего все началось.

– Ни при чем – просто мы сможем найти его отца, и все, если не считать, что мерзавцы Гассеты его по-прежнему мучают, и мне стыдно за тебя, Вайолет, что ты об этом забыла! Я тысячу раз говорила, что если бы я только могла попасть в Америку, я бы нашла его отца и рассказала ему про мальчика. Ну вот – у нас есть возможность попасть в эту самую Америку, а ты меня спрашиваешь, при чем здесь Генри! Или тебе его совсем не жалко?

Это был удар ниже пояса, и миссис Баттерфильд громко запротестовала:

– О, Ада, как ты можешь такое говорить? Ты же знаешь, что мне его очень жаль! Я его люблю, и кормлю его, и утешаю…

– Но ты не хочешь разве, чтобы он нашел своего папочку и счастливо жил с ним? Чтобы его никто больше не обижал?

– Хочу, разумеется! – и тут миссис Баттерфильд, к своему собственному удивлению, нашла контраргумент, наповал сразивший ее оппонентку и превративший могучий удар миссис Харрис в легкий ветерок:

– Я-то хочу! А кто будет присматривать за Генри, пока ты ищешь его отца, если и я поеду? Вот найдем мы его, привезем его в Лондон, а малыша к тому времени заморят голодом! Нет, надо, чтобы кто-то из нас остался рядом с ним.

Это было так логично, так очевидно, что миссис Харрис с минуту не могла найтись с ответом. Наконец, чувствуя, как на ее сердце навалился тяжелый камень, она опустила взгляд к чашке и сказала тихо и просто:

– Я очень хочу, чтобы ты поехала со мной, Ви.

Пришел черед миссис Баттерфильд изумленно глядеть на подругу. Но искренность миссис Харрис заставила Вайолет ответить так же просто и честно:

– Я не хочу ехать, Ада. Я – я боюсь.

– И я боюсь, – промолвила миссис Харрис.

Миссис Баттерфильд теперь была не просто изумлена, а потрясена.

– Как! – вскричала она. – Ты, Ада Харрис – боишься?! Да я знаю тебя уже больше тридцати пяти лет – и ты никогда и ничего не боялась!…

– А теперь боюсь, – отвечала миссис Харрис. – Это непростой шаг. Это чужая страна. Это другой край света. Кто поможет мне там, если что-то случится? Я хочу, чтобы ты поехала со мной. Ты нужна мне, Ви. Кто знает, что может случиться?…

Это звучало странно, даже иронично – две женщины словно поменялись ролями, и вечная оптимистка, искательница приключений, можно сказать авантюристка миссис Харрис словно превратилась в боязливую пессимистку миссис Баттерфильд. Но миссис Харрис не иронизировала и не пыталась передразнить подругу – она просто осознала вдруг, какое сложное дело затеяла и в какую авантюру кинулась очертя голову. Нью-Йорк был не просто далеким городом – он был чужим. Да, Париж тоже был заграницей, но стоит посмотреть на карту, и становится видно, что по сути дела Париж ненамного дальше от Бэттерси, чем соседняя улица. В Америке, правда, говорят по-английски – но в некотором смысле это больше заграница, чем Франция или даже Китай. Она была готова покинуть уютный и безопасный Лондон, город, в котором она прожила всю свою жизнь и в котором знала каждую улицу, каждый звук, каждый запах и в котором не потерялась бы даже с завязанными глазами. А ведь она уже давно не девочка. И ей не раз приходилось встречать англичанок, которые, выйдя замуж за американцев, не могли приспособиться к американской жизни – и возвращались на родину, бросив новую семью. А ей, Аде Харрис, уже шестьдесят один год – да, она и в шестьдесят один сохранила свою энергию; но что, если она, скажем, заболеет? Кто на чужбине будет ей опорой? Да – ей действительно было страшно сейчас, и страх читался в ее глазах. И Вайолет увидела этот страх.

– Ох, дорогая, – произнесла толстуха, и многочисленные ее подбородки задрожали, – Ада, милая, ты это всерьез? Я вправду нужна тебе?…

Миссис Харрис посмотрела подруге в глаза и ощутила, насколько ей на самом деле недоставало бы этой большой, толстой, неуклюжей, пугливой и, в общем, беспомощной – но доброй и такой домашней и уютной женщины, ощутила, насколько ей нужна будет поддержка.

– Да, дорогая, – промолвила она тихо. – Очень нужна.

– Тогда – я поеду, – сказала миссис Баттерфильд. И разрыдалась. Миссис Харрис тоже заплакала, и подруги долго сидели так обнявшись и плакали на плече друг у друга, и им было хорошо.

И вот так жребий был брошен, Рубикон перейден и мосты сожжены.

Всякий, кто знает, как ценили обеих подруг клиенты, не удивился бы, увидев, что не один из лучших домов престижного района Белгравия оделся в траур после того, как миссис Харрис и миссис Баттерфильд уведомили их хозяев о своем отъезде в Соединенные Штаты, в связи с которым их не будет по меньшей мере три месяца, а то и больше.

Тем не менее дух человеческий силен, к тому же новости были столь ошеломляющи, что большинство клиентов стоически перенесли страшный удар, вызванный отъездом миссис Харрис и миссис Баттерфильд "в колонии" (так многие их клиенты до сих пор называли заморские края).

Объяви подруги, что отсутствие их продлится, скажем, день или два, или неделю – могло бы дойти до общественных потрясений, но три месяца были все равно что вечность; что поделаешь, жизнь – не ложе из роз, а современная жизнь в особенности. Так что клиенты относительно покорно смирились с необходимостью идти в контору по найму и методом проб и ошибок пытаться найти жемчужину, сравнимую с утерянной.

4

Позже миссис Харрис всегда утверждала, что мысль похитить малыша Генри у подонков Гассетов, спрятать его как-нибудь на "Виль де Пари" и отвезти к отцу вместо того, чтобы везти отца к нему, не пришла бы ей в голову, если бы не поразительное совпадение, имевшее место в доме графини Вышинской, который наша славная уборщица осчастливливала своим появлением между пятью и шестью пополудни, приводя жилище сумасбродной польской аристократки в божеский вид. Это, между прочим, была та самая графиня, которой миссис Харрис предъявила ультиматум относительно приобретения нового пылесоса (кстати сказать, графиня, вопреки мрачному предсказанию миссис Баттерфильд, хоть и была немного сумасшедшей, но прекрасно понимала, что случится, если миссис Харрис ее покинет, и купила-таки "Гувер" последней модели).

Итак, миссис Харрис находилась в апартаментах названной аристократки, когда последней принесли посылку от восемнадцатилетнего племянника, жившего в Милуоки, штат Висконсин. Содержимое посылки было наихудшим оскорблением вкусу графини за всю ее жизнь: это оказалась уродливая, безвкусно инкрустированная пивная кружка с крышкой поддельного серебра и надписью "Сувенир из Милуоки", с непонятной гордостью начертанной сбоку. Увы, сей objet d'art ^[3] оказался со столь любовным тщанием завернут в старые газеты и набит ими же, что прибыл целехоньким.

– Фу, что это, Бога ради?! – воскликнула графиня, глянув на это убожество с омерзением, однако, заметив, что миссис Харрис с интересом смотрит на милуокское диво, поспешно добавила: – Не правда ли, какая прелесть? Но я прямо не знаю, куда ее поставить. Квартира просто забита!… Миссис Харрис, а может быть, вы ее возьмете?

– А что ж, – ответила та, – отчего бы и не забрать! "Сувенир из Милуоки" – может быть, я и туда съезжу, когда буду в Америке.

– Главное, уберите это отсюда… то есть я хочу сказать, я рада, что вам это нравится. Да, и заодно выкиньте весь прочий мусор, – сказала графиня, показывая на кучу мятых газет, сохранивших для человечества шедевр американской культуры. Распорядившись таким образом, она вышла из комнаты, размышляя про себя о том, что это вдруг случилось нынче с уборщицами, что они только и делают, что разъезжают по заграницам.

Оставшись наедине с кружкой, миссис Харрис предалась любимому занятию – подняв с пола старые, скомканные газеты, она расправила их и углубилась в чтение. Она и в рыбной лавке с наслаждением читала позапрошлогодние номера "Миррор", лежащие на прилавке в качестве оберточной бумаги.

Сейчас в ее руки попало нечто под названием "Милуокский часовой". Миссис Харрис прочла большую статью под набранным через всю страницу заголовком "Учитель Совращает Несовершеннолетнюю Школьницу На Сеновале", а потом пролистала прочие страницы сего замечательного печатного органа, пока не дошла до рубрики "Общество". Тут помещались фотографии невест, женихов, молодоженов и все такое прочее. Миссис Харрис всегда обожала все, связанное с браком, в особенности со свадебными церемониями, и поэтому уделила объявлениям и сообщениям этой рубрики особое внимание. И вдруг она увидела нечто, отчего ее маленькие глазки чуть не выскочили из орбит, и она воскликнула:

– Боже правый – это он! Я так и знала, что мне должно повезти!

То, что нашла миссис Харрис, было фотографией довольно красивой пары молодоженов с подписью "Брак Брауна и Трейси". Ниже следовала заметка:

Шебойган, Висконсин, 23 января: в Первой методистской церкви на Мэйпл-Стрит состоялось бракосочетание между мисс Джорджиной Трейси, дочерью мистера и миссис Фрэнк Трейси (1327 Хайленд-авеню) и мистером Джорджем Брауном, единственным сыном мистера и миссис Генри Браун (892 Делавер-роуд, Мэдисон, Висконсин). Это был первый брак для невесты и второй для жениха. Невеста, одна из лучших выпускниц Истлейкской школы, известна своей активной общественной деятельностью в школе; 34-летний жених, в настоящее время – инженер-электронщик, ранее служил в ВВС США в Великобритании. Супруги намерены поселиться в Кеноше, Висконсин.

Не выпуская из худых пальцев драгоценную газету, миссис Харрис исполнила маленький восторженный танец. Кружась по гостиной герцогини, она восклицала:

– Это он! Это он! Я нашла отца малыша Генри!… – потому что у нее и тени сомнения не было в том, что упомянутый в статье мистер Джордж Браун и есть ее Джордж Браун. Все сходилось: он был красив; он был похож на малыша Генри (поскольку у мистера Брауна тоже были два глаза, два уха и нос); возраст подходил; он был явно не беден и выглядел настоящим джентльменом – как миссис Харрис себе и представляла; наконец, он женился на милой девушке, которая, безусловно, станет хорошей матерью для Генри. Газета называла ее "известной", к тому же у нее было хорошее открытое лицо и добрые глаза. А окончательным подтверждением было имя отца Джорджа – Генри; ясно ведь, что маленького Генри назвали в честь деда!

Миссис Харрис окончила свой танец, снова посмотрела на фотографию и пообещала:

– Джордж Браун, я верну тебе сына! – и именно в этот миг она подумала о том, чтобы отобрать Генри у Гассетов и немедля отвезти его к отцу. Да, точного адреса нет – но стоит добраться до города Кеноша в штате Висконсин, и найти супругов Браун не составит труда. Уж если это не было знамением свыше, то миссис Харрис ничего не понимала в знамениях. А как-никак всю свою жизнь она только и делала что угадывала, более или менее точно, что ей хочет сообщить провидение и недурно разбиралась в этом деле.

Маленькому Генри Брауну было восемь лет. Если быть точным, восемь – если считать только возраст хрупкого, худого тела; если же считать по горькому опыту, по числу колотушек и познанию жизненных невзгод, то и все восемьдесят. За свою недолгую жизнь он успел научиться многому из того, что должен уметь угнетенный, желающий выжить: лгать, хитрить, воровать (еду), прятаться… Брошенный в джунгли лондонских переулков, он мог рассчитывать лишь на себя, и быстро приобрел острый ум, сообразительность и хитрость, необходимые, чтобы уцелеть в окружении хищников.

В то же самое время он умудрился сохранить присущее детям очарование и внутреннюю чистоту. Он никогда не выдавал приятелей и не нападал на них, никогда не делал гадостей тем, кто был к нему добр. Среди этих последних были две соседки-вдовы – миссис Ада Харрис и миссис Вайолет Баттерфильд. На кухне миссис Баттерфильд он и сидел сейчас, посвящаемый в детали заговора.

Одним из безусловных достоинств Генри была его молчаливость. Жизнь научила его, что во всех почти случаях лучше держать язык за зубами. Зато глаза его говорили лучше слов – большие темные и грустные глаза, наполненные знанием, которого не должно быть у мальчика его лет. Эти глаза, между прочим, верно служили владельцу и не пропускали ничего из происходящего вокруг.

Поскольку Генри был худым и несколько ниже, чем должен бы быть в восемь лет, его голова казалась слишком большой, почти как у взрослого. Под шапкой спутанных темных волос было очень бледное, хотя и довольно грязное лицо. И все-таки детство не было в нем убито – невзгоды не сделали его ни подлым, ни мстительным.

Что бы мальчик ни предпринимал для того, чтобы облегчить свою жизнь – он делал это лишь по необходимости. Говорил он редко, но когда говорил, то обычно попадал в точку.

Сейчас миссис Харрис разворачивала перед ним план – может быть, самый хитроумный план из всех, когда-либо придуманных для того, чтобы спасти маленького мальчика от тирании и обеспечить ему хорошее трехразовое питание. Генри слушал и молча – рот его был забит сдобной булочкой – кивал. В его глазах светилось преклонение перед миссис Харрис, обстоятельно излагавшей, что, где и когда он должен делать в разных обстоятельствах.

Да, Генри и правда любил иногда ласку миссис Баттерфильд, которая порой утешала его; но все-таки он редко позволял себе всякие нежности. Зато миссис Харрис он обожал – они с ней были родственными душами. Оба уважали друг друга за независимый дух, стойкость, готовность лицом к лицу встретить невзгоды и выстоять – и за авантюризм. Миссис Харрис никогда не квохтала над мальчиком – она обращалась с ним как с равным. Да они и были в некотором смысле равными, поскольку оба знали, что жизнь – это бесконечная борьба за существование, постоянный труд, упорство – а рассчитывать в этом мире можно только на себя. Никто и никогда не слышал, чтобы малыш Генри жаловался. Что бы с ним не случалось – такова была жизнь, и он принимал ее стоически. Миссис Харрис тоже не была склонна плакаться кому-нибудь в жилетку. Она овдовела в тридцать лет, в одиночку вырастила, воспитала и выдала замуж дочь – и никогда не теряла собственного достоинства, хотя и провела почти всю жизнь на коленях со щеткой в руках, или согнувшись над раковиной с грязной посудой, или с ведром и шваброй. Она никогда не считала себя героем – но обладала (как и Генри) незаметным на первый взгляд внутренним мужеством. Она была сообразительна, и это не раз ее выручало. Там, где ей приходилось долго объяснять что-нибудь миссис Баттерфильд, маленький Генри понимал сразу же и согласно кивал, когда миссис Харрис не успевала еще дойти и до половины объяснения.

Наконец, миссис Харрис закончила объяснения, изложив свой план в мельчайших деталях. Но тут миссис Баттерфильд, которая слушала ее с ужасом, словно опасную сумасшедшую, прижала к лицу фартук и душераздирающе застонала.

– Что с тобой, милочка? – воскликнула миссис Харрис. – Ты что, заболела?

– Заболела!!! – возопила ее подруга. – Тут заболеешь! Да это ж уголовщина, что ты тут придумала! Нас посадят! Ничего не выйдет,

Маленький Генри запихал в рот последний кусок булки, запил чаем, вытер рукой сахарную пудру с губ и, подняв свои огромные глаза на миссис Баттерфильд, спросил просто и спокойно:

– Да почему ж, черт возьми, не выйдет?

Миссис Харрис захохотала, откинув голову.

– Да, Генри, – воскликнула она, отсмеявшись, – вот это я называю наш человек!

5

Как все гениальные идеи и планы, порожденные Гением, побуждаемым Необходимостью, план миссис Харрис по доставке Генри зайцем на борт "Виль де Пари" в Саутгемптонском порту был прост – и хаос, обычный для процедуры посадки на судно (как объяснила миссис Шрайбер, предупреждая о возможных трудностях путешествия), был как нельзя более кстати для заговорщиков.

Дело в том, что Шрайберы ехали первым классом, а для прислуги они взяли каюту туристского класса. Это значило, что им придется ехать врозь – и миссис Шрайбер составила подробнейшие указания по всем этапам поездки, включавшей отъезд с вокзала Ватерлоо на специальном поезде до причалов порта, прохождение таможенного и паспортного контроля, переезд на катере до устья Солента к лайнеру – вплоть до размещения в каюте, после чего заботу о дамах должна принять на себя французская компания.

К этим инструкциям миссис Харрис присовокупила собственные яркие воспоминания – она как-то раз ехала куда-то пригородным поездом с вокзала Ватерлоо, и там у одного из выходов происходило что-то, напоминавшее небольшой мятеж: толпились и толкались нарядно одетые люди, плакали дети, кто-то кого-то звал, кто-то не мог протолкаться к кому-то… Миссис Харрис поинтересовалась, что происходит – и ей объяснили, что всего-навсего отправляется "портовый поезд" до Саутгемптона. Ничего не поделаешь – пик сезона…

По мере того, как миссис Харрис излагала свой план, миссис Баттерфильд трепетала, стенала, охала, заламывала руки и всплескивала ими, хваталась за голову и сердце, дрожала и призывала небеса в свидетели, что ужасная авантюра приведет их всех троих в темницу, где они проведут остаток дней – и она, Вайолет Баттерфильд, не намерена принимать участие в этом безумии: не желает она на старости лет греметь оковами! Да, она действительно согласилась на сумасбродную поездку через океан (который чаще всего погребает легкомысленных мореплавателей в своей пучине) в страну, где смерть ожидает неосторожного на каждом углу; но начинать это гибельное странствие с похищения ребенка, укрывательства, заговора и безбилетного проезда – это уже слишком!

Но когда миссис Харрис приходила в голову удачная по ее мнению идея, она бывала неколебима.

– Полно тебе, Ви, – промолвила она, – не трясись так. Мы поступим по пословице – семь раз отмерь, а уж тогда только бросайся очертя голову и сжигай за собой мосты.

Сказавши так, она с великим терпением и подробными объяснениями развеяла большую часть возражений подруги.

План миссис Харрис строился на воспоминаниях детства, когда она ездила с родителями в Клэстон-на-море, откуда они катером отправлялись на пикник или экскурсию в Маргейт. Они изредка позволяли себе такую роскошь, но родители миссис Харрис были люди бедные – два билета они еще могли себе позволить, но не три. И вот, когда наступал момент посадки, когда надо было пройти в воротца мимо билетного контролера, маленькая Ада отходила от родителей и, выбрав семейство с пятью-шестью отпрысками, незаметно присоединялась к ним. В воскресной спешке, в толпе и суете контролер был не в состоянии точно сосчитать детей, а замороченный отец многодетного семейства тоже далеко не сразу замечал прибавление в потомстве. Миновав контроль, до того как родители большой семьи обнаруживали новенькую, Ада отходила от них и воссоединялась с собственными родителями.

Иногда, если достаточно большой семьи не подворачивалось, разыгрывался другой гамбит: мистер и миссис Харрис проходили контроль, садились на катер, а чуть позже малышка Ада начинала реветь: "Я потерялась! Где мои папа и мама?" Когда безутешную малютку приводили к осчастливленным родителям, никто уже и не помнил о билете для девочки.

Миссис Баттерфильд и самой приходилось в детстве проделывать подобный фокус, и потому она скрепя сердце вынуждена была признать, что он никогда не подводил. А миссис Харрис как опытная путешественница добавила:

– Кроме того не забывай, милочка, что это французский пароход. А если на свете и есть суматошная нация – так это французы. Они даже когда о погоде говорят, то руками машут, кричат и суетятся. Да вот сама увидишь!

– Да, но когда мы уже в комнате будем на пароходе, они ведь его найдут! – попыталась миссис Баттерфильд выдвинуть последнее возражение.

– Да ни в жизнь! – миссис Харрис потеряла наконец терпение. – Что у тебя на плечах, голубушка? Вспомни: ведь в нашей комнате ванная есть, верно?

И правда. Миссис Шрайбер была так рада заполучить великолепную прислугу, что убедила мужа заказать для подруг лучшую из кают туристического класса, предназначенную для путешествующих семьями с детьми – одну из немногих кают с ванной на палубе туркласса. Миссис Харрис видела схему судна – и хотя в тот момент она еще не знала, какую роль сыграет ванная в их приключении, она мысленно отметила, что в каюте есть место, где в случае чего всегда можно укрыться.

6

Легко представить, каким событием для Виллис-Гарденс – маленькой улочки в Бэттерси – стал отъезд подруг в Америку. Он сотряс ее до самого основания (а ведь то было заложено во время оно еще римлянами!). Все соседи – даже Гассеты! – вышли проводить их и пожелать доброго пути. Когда к №5 подъехало такси и невероятная гора чемоданов и баулов выросла на его крыше и переднем сиденьи, возбуждение публики так возросло, что никто и не заметил отсутствия маленького Генри Брауна.

Как все люди, не привыкшие к путешествиям, женщины взяли с собой куда больше вещей, чем им могло бы понадобиться, включая даже фотографии и памятные безделушки – в результате такси было набито до такой степени, что непонятно, как только смогла поместиться в нем объемистая миссис Баттерфильд – да еще с миссис Харрис в виде довесочка.

Когда водителю объяснили, что его пассажирки направляются не куда-нибудь, а в самую Америку, он впечатлился и принялся усердно и с явной работой на публику трудиться, увязывая пухлые чемоданы и коробки и всем видом показывая, что готовит машину к в важной и дальней поездке – как бы не до самого Нью-Йорка!

Миссис Харрис приняла все почести как должное, а затем принялась сердечно прощаться с друзьями и знакомыми, не забывая давать шоферу указания относительно багажа. Но бедная миссис Баттерфильд только трепетала, потела и обмахивалась веером – предстоящее путешествие страшило ее, не говоря уже о том, что они намеревались предпринять в ближайшие минуты. Она пыталась представить себе, чем кончится для нее и ее подруги эта невероятная авантюра – и ничего хорошего ей в голову не приходило.

Гассеты нагло пялились на суету, и в их взглядах явственно читалось "скатертью дорожка!". По крайней мере, теперь никто не помешает всласть потиранить приемыша… Именно миссис Харрис хоть как-то сдерживала их. Гассеты побаивались ее, так как не сомневались, что соседка не замедлит сообщить на них в полицию, дай они к тому хоть малейший повод. Зато теперь, с отъездом миссис Харрис и миссис Баттерфильд, они могли отвести душеньку. Гассетовы чада предвкушали большую охоту. А Гассет-старший теперь мог, если его делишки в Сохо шли не особо удачно, отыгрываться на Генри. Да, Генри с отъездом его покровительниц ждали не лучшие времена, и по этому поводу все члены семейства Гассетов довольно ухмылялись.

Как только увязали последний баул, шофер занял свое место за баранкой, а мокрая и дрожащая миссис Баттерфильд и сияющая миссис Харрис втиснулись на заднее сиденье. Зафырчал мотор, и подруги, сжимая подаренные друзьями прощальные букетики, обвязанные серебристой ленточкой, принялись махать провожающим. Послышались возгласы – "Удачи!" – "Счастливого пути!" – "Не забывайте!" – "Черкните открыточку!" – "Возвращайтесь скорее!" – "Передайте привет Бродвею!" – "Господь вас храни!" – и прочее.

Машина отъехала. Обернувшись, подруги бросили прощальный взгляд на провожающих – друзья махали им вслед, а Гассетовы поганцы показывали "носы" и высовывали языки.

– Ох, Ада, – простонала миссис Баттерфильд, – я так боюсь! Зря мы это делаем. Что если…

Но миссис Харрис, которая сама начала было немного нервничать, взяла себя в руки и вспомнила о своей роли главы экспедиции.

– Умолкни, Ви, – велела она. – Все будет как надо. Бог мой, я уж думала, ты нас выдашь – так тряслась! Ну да ладно; теперь, главное, не забудь – как приедем на место, ты смотришь назад и внимательно следишь, чтоб все было в порядке. Ясно?…

Засим она постучала монеткой в перегородку, и когда водитель обернулся и приоткрыл окно, распорядилась:

– Сейчас езжайте через Гиффорд-плэйс на Хансберри-стрит – там на углу зеленная лавка Уорблза, у нее и встанете.

Таксист решил пошутить (момент для этого он выбрал неудачно).

– А я-то думал. дамочки, вы в Америку едете!

– Делайте что вам говорят и не лезьте куда не надо – не то блох наберетесь, – осадила его миссис Харрис с неожиданной для шофера свирепостью. Она опять начала волноваться, потому что приближался тот миг, в который могут рухнуть самые близкие к осуществлению планы.

Такси подъехало к лавке. Сам мистер Уорблз стоял снаружи и обрывал хвостики морковок.

– Делать ему нечего, кроме как снаружи торчать, – пробормотала миссис Харрис, присовокупив не вполне хорошее словцо. Но в эту секунду кто-то позвал зеленщика и он, прихватив свои морковки, скрылся в лавке.

– Пора! – воскликнула миссис Харрис подруге, которая, согласно предписаниям, боязливо озирала улицу. – Видишь кого?

– Н-нет… – пробормотала та. – Кажется, никого. Во всяком случае никого из знакомых…

Миссис Харрис склонилась к окошку в перегородке

– Бибикните три раза, – велела она.

Затюканный (и заинтригованный) таксист повиновался. В тот же мгновение из-за корзин с кочанами капусты метнулась маленькая фигурка. Худой темноволосый мальчуган не глядя по сторонам влетел в приоткрытую дверцу такси, с проворством хорька ввинтился под груду багажа – и мгновенно исчез. Дверь захлопнулась.

– Ватерлоо! – шепотом велела миссис Харрис.

– Чтоб мне лопнуть, – пробормотал себе под нос таксист, озадаченный увиденным и послушно тронул машину с места. Ему, конечно, и в голову не могло придти, что две почтенные пожилые дамы, да к тому же по всем признакам лондонские уборщицы, отъезжающие в Америку из приличного, хотя и небогатого района, могут по пути похитить ребенка.

7

Никто так не бросается в глаза, как ребенок, который хочет, чтобы его заметили. Но никто не умеет быть и таким незаметным, как ребенок, не желающий привлекать к себе внимание – особенно если у него есть возможность затеряться в толпе.

И маленький Генри, и миссис Харрис превосходно владели этой техникой, и потому, когда на платформе вокзала Ватерлоо к ним подошли Шрайберы (миссис Баттерфильд испуганно ахнула), миссис Харрис заставила Генри исчезнуть быстрее, чем любой фокусник проделал бы это с кроликом. Она слегка шлепнула его пониже спины (это был условный сигнал), и Генри спокойно сделал шаг в сторону и встал рядом с какими-то чужими людьми. Шрайберы раньше никогда не видели Генри, поэтому сейчас он был для них просто чьим-то ребенком, стоящим подле чьего-то багажа и взирающим куда-то вверх (не иначе как милый мальчуган тихо молится про себя).

– Вот вы где, – задыхаясь, промолвила миссис Шрайбер. – Надеюсь, все в порядке? Ну да я уверена, все будет как надо. Нет, ну вы когда-нибудь видели такую толпу?… Так… билеты я вам отдала или нет?… Ох, какая же суета!…

Миссис Харрис попыталась успокоить хозяйку:

– Полно вам, дорогая, – промолвила она. – Все лучше некуда. И не волнуйтесь – за мной присмотрит Вайолет.

Сарказм последней фразы ускользнул от миссис Баттерфильд, которая покрылась еще более обильной испариной и нервно обмахивалась веером. Она ждала, что кто-нибудь из Шрайберов спросит, "Что это с вами за ребенок?" – хотя как раз в эту минуту Генри с ними не было.

Но мистер Шрайбер сказал только:

– Они в полном порядке, Генриетта. Ты все время забываешь, что миссис Харрис вполне самостоятельно ездила в Париж и провела там целую неделю.

– Конечно, конечно, – поспешно согласилась миссис Шрайбер и вдруг покраснела. – Но… я боюсь, вам не позволят приходить к нам в каюту, когда мы будем на корабле.

Ей было стыдно, потому что подобная классовая дискриминация выглядела недемократично и не по-американски. Поэтому она быстро добавила:

– Ну, вы же понимаете – на этих кораблях очень строгие правила насчет перехода из одной части в другую. Я хочу сказать… словом, если вам что-то будет нужно, вы, конечно, сможете послать нам записку… Ох, честное слово…

Мистер Шрайбер помог супруге выйти из затруднения, сказав:

– Да разумеется, все будет в порядке. Ну, пошли, Генриетта, нам пора в наш вагон.

Миссис Харрис показала им оба больших пальца в знак своей уверенности в успехе. Немедленно после того, как Шрайберы удалились, малыш Генри вновь возник из пустоты и все так же спокойно встал возле своих благодетельниц.

– Ты проделал это просто великолепно! – восторженно поаплодировала ему миссис Харрис. – Умница! Давай и дальше в том же духе!

Ее быстрые хитрые глазки все время бегали по сторонам, оглядывая отъезжающих и провожающих – их легко было отличить друг от друга, потому что путешественники нервничали, а их друзья беззаботно шутили и если и поглядывали на часы, то явно без боязни опоздать.

Неподалеку возле открытой двери вагона суетилось огромное американское семейство – отец и мать возле чудовищной кучи багажа, а с ними несчетное число ребятишек – то ли пять, то ли шесть, но несчетным оно было потому, что ребятня непрестанно вертелась, бегала, суетилась, играла друг с другом не то в салочки, не то в прятки – даже миссис Харрис никак не могла их пересчитать. Понаблюдав немного за этим семейством, миссис Харрис тронула Генри за руку, мигнула ему на шумную семейку и, наклонившись, шепнула:

– Они.

Генри не ответил – только несколько сумрачно кивнул, но его печальные глаза внимательно изучали американцев, подмечая все, что могло впоследствии помочь незамеченным смешаться с ними.

Было бы, конечно, гораздо интереснее для развития сюжета, если бы планы миссис Харрис были нарушены или, паче того, сорваны пресловутыми превратностями судьбы – но на самом деле все прошло блестяще.

Пользуясь заранее согласованной методикой, наша троица от Ватерлоо добралась до Саутгемптона, от Саутгемптона до катера, а вскоре над ними нависла черная, в заклепках, стена с кремовой надстройкой и ярко-красной трубой – лайнер "Виль де Пари". Как только в пределах видимости появлялся кто-либо, даже отдаленно схожий с контролером, кондуктором, таможенником или сотрудником паспортного контроля, Генри временно становился членом семьи профессора Альберта Р.Уэгстаффа, преподавателя литературы Средневековья в университете города Бонанза (Вайоминг). Инстинкт помог миссис Харрис выбрать в качестве прикрытия не кого-нибудь, а именно классического рассеянного профессора. Доктор Уэгстафф не был уверен ни в том, сколько у них мест багажа, ни даже в том, сколько при нем едет детей. Несколько раз почтенный профессор принимался пересчитывать чемоданы, всякий раз получая новый результат, пока, наконец, его жена не воскликнула:

– Ради всего святого, Альберт, перестань считать! Приедем – узнаем, все довезли или нет, а пока не морочь мне голову!

Гнев миссис Уэгстафф неизменно приводил ее мужа в состояние паники – поэтому он только вздохнул:

– Хорошо, дорогая, – и прекратил всякие попытки пересчитать не только багаж, но и свое потомство, хотя ему и начинало казаться время от времени, что их по крайней мере на одного больше, чем должно быть. В результате задача Генри сильно облегчилась и все прошло без сучка и задоринки.

Правда, в какой-то момент нашим путешественникам стало не по себе. Они уже сидели в своей каюте туристского класса №134 – уютной и довольно симпатичной, с двумя верхними и двумя нижними койками, стенным шкафом и ванной, как вдруг раздались тяжелые шаги и кто-то громко и уверенно постучал в дверь.

Красное от волнений и беготни лицо миссис Баттерфильд стало розовым – в этом состоянии побледнеть сильнее было бы невозможно. Она ахнула и без сил опустилась на койку, покрывшись холодным потом и изо всех сил работая веером.

– Боже правый, – прошептала она. – мы погибли!

– Заткнись, – яростно велела ей миссис Харрис и шепотом приказала Генри:

– А ты ступай в ванную, милый, и посиди там тихо, как мышка, а мы пока что узнаем, кто ломится к двум беспомощным дамам, которые спокойно едут себе в Америку. Можешь заодно сделать что тебе нужно, если хочешь.

Генри во мгновение ока скрылся в ванной, а миссис Харрис открыла дверь каюты. обнаружив за ней потного и задерганного стюарда-француза в расстегнутом белом кителе.

– Прошу прощения за беспокойство, мадам, ваши бильеты, пожалуйста.

Взглянув на миссис Баттерфильд – сейчас она покраснела так, что, казалось, ее вот-вот хватит апоплексический удар, – миссис Харрис любезно ответила:

– Ну разумеется! – и, достав из ридикюля билеты, передала их стюарду.

– Жарко, не правда ли? – сказала она. – Моя подруга того гляди растает!

– Ах, oui, – вздохнул стюард. – Но сейчас я сделаю больше прохладно, – и включил электрический вентилятор.

– И сколько народу! – продолжала миссис Харрис. Это оказалась кнопка, высвободившая нервы измотанного суматохой стюарда, и он внезапно закричал, размахивая руками:

– Oui, oui, oui – льюди, льюди, льюди! Везде льюди! Можно спятьить!

– А хуже всего дети, – продолжала светскую беседу миссис Харрис.

Это оказалось еще более точным попаданием.

– Oh la, la! – стюард жестикулировал еще сильнее. – Вы тоже видели! Детьи, детьи, детьи, всюду детьи! Я совсем спячу от детей!

– Правда ваша, – сочувственно кивнула миссис Харрис. – Я никогда столько не видела. Не знаешь, где на них наткнешься. Не представляю, как вы всех их можете сосчитать!…

– C'est vrai, – вздохнул стюард. – Невозможьно!

Выпустив таким образом пар, стюард взял себя в руки и заключил:

– Благодарью вас, мадам. Если ви что-то пожьелаете, звоните Антуану. Вашу стюардессу зовут Арлин. Она будьет вам помогать. – С этим он откланялся.

Миссис Харрис отперла дверь ванной и сказала:

– У тебя все в порядке, милый? Можно выходить.

Генри сумрачно спросил:

– Мне туда прятаться каждый раз, когда кто-то постучит?

– Нет, конечно, дорогой, – ответила миссис Харрис. – Больше это не потребуется. С этих пор все в порядке.

И она была права. Ей удалось кинуть семя в подходящую почву. Вечером того же дня Антуан, еще более загнанный, явился застелить постели. Увидав в каюте незнакомого мальчика, стюард удивленно спросил:

– Здравствуйте, – а кто это?

– Здрасте-здрасте, – отвечала миссис Харрис (уже не так дружелюбно, как днем). – То есть как это кто? Конечно, Генри, сын моей сестры. Я его везу к ней в Америку. Она там работу нашла. Официанткой. В Техасе.

Стюарда все-таки мучило сомнение.

– Но его не билo здесь, не так ли?

– Что значит не было? Нет, как вам это нравится! Я берегу малыша как зеницу ока и я ни на миг не отпускала его от себя с самого Бэттерси!

Стюард дрогнул. Он давно не был ни в чем уверен.

– Oui, madame… но…

– Какое еще "но?" – набросилась на него миссис Харрис – Разве я виновата, что вы, французы, из-за любого пустяка ударяетесь в панику и теряете голову. "Всюду люди! Всюду дети!…" Да, всюду! Вы сами сказали, что не в состоянии из запомнить – и вот вам, пожалуйста! Так вот: я вам советую не забывать нашего малыша Генри, или нам придется поговорить с вашим начальством!…

Стюард сдался. Этот рейс выдался на редкость утомительным – голова кругом! Например, в каюте неподалеку разместилась большая американская семья, члены которой никак не могли договориться о том, сколько у них должно быть вещей и детей – они не то что не могли вспомнить, сколько чего было вначале, они и пересчитать-то их были не в состоянии! Вдобавок, стюард только что передал собранные билеты казначею… Но эти дамы казались женщинами порядочными, ребенок несомненно был с ними и, очевидно, не мог пройти на борт иначе как через паспортный контроль. Так что вряд ли стоило забивать себе голову… Годы работы в море научили стюарда обращаться практически с любыми пассажирами, и главным правилом было – не связываться. В особенности не заводить никаких расследований.

– Oui, oui, oui, Madame, – успокаивающе затараторил он, – ну разумеется, я его помню! Как, вы сказали, его зовут? Малыш Генри? Ну, Генри, постарайся не делать беспорьядок в каюте для Антуана, и у нас будьет чудесное путьешествие!

Он застелил постели и вышел. С этих пор Генри стал законным пассажиром "Виль де Пари" – со всеми вытекающими отсюда правами и привилегиями. И больше никто не спрашивал, откуда он взялся и что тут делает.

В это время в Лондоне, в №7 по Бэттерси, мистер Гассет вернулся домой после сомнительных операций в Сохо. Миссис Гассет, сидевшая в кресле-качалке, при появлении дражайшей половины посмотрела на мужа поверх свежего номера "Ивнинг Ньюс" и сообщила:

– Генри с утра не появлялся. Он, похоже, сбежал.

– Вот как? – рассеянно отвечал супруг. – Хорошо.

После этого мистер Гассет выдернул из рук жены газету и скомандовал:

– А ну, старая, вылазь! – уселся в освободившуюся качалку и принялся изучать результаты скачек.

8

Господи, – вздохнула Генриетта Шрайбер, – Просто не знаю, хорошо ли я сделала?…

Она сидела перед трюмо в каюте Шрайберов, накладывая последние штрихи на макияж. Перед ней лежала красивое гравированное приглашение – Пьер-Рене Дюбуа, капитан лайнера "Виль де Пари", имел честь просить мистера и миссис Шрайбер на коктейль в капитанской каюте в семь тридцать вечера. Корабельные часы между тем показывали уже семь тридцать пять.

– Сделала что? – спросил ее супруг – он был уже десять минут как готов и нетерпеливо поглядывал на часы. – Ты про эти краски? Конечно-конечно, ты прекрасно выглядишь! Но, послушай, нам надо поторопиться. Стюард сказал, там будет французский посол…

– Нет, нет, – отмахнулась Генриетта. – Я не о себе. Я о миссис Харрис.

– А что случилось с миссис Харрис?

– Ну – я просто никак не могу понять, не сделали ли мы ошибки, вырвав ее и миссис Баттерфильд из привычной среды. Они ведь целиком принадлежат Лондону, если ты понимаешь, что я имею в виду. В Лондоне все знают, что такое лондонские уборщицы, их ценят, знают, чего от них можно ждать, относятся с пониманием, но…

– Ты думаешь, над нами станут смеяться из-за того, что мы привезли с собой парочку кокни?

– Нет, нет, – возразила миссис Шрайбер. – Кто станет смеяться над миссис Харрис? – она вновь принялась за свои брови. – Я просто не хочу, чтобы она боялась своего нового окружения. С кем она сможет там поговорить? Найдутся ли у нее друзья? И – ты ведь знаешь, какими снобами бывают подчас люди…

Долгое ожидание сделало мистера Шрайбера немного нетерпеливым.

– Об этом, – заметил он, – надо было раньше думать. И потом, она всегда прекрасно может поговорить с миссис Баттерфильд, верно?

Уголки губ миссис Шрайбер опустились.

– Не сердись, Джоэль. Я так горжусь, что ты стал президентом "Нортамерикан" – и я хотела, чтобы в Нью-Йорке у тебя не было хотя бы домашних проблем. А миссис Харрис такая замечательная помощница!… Но я боюсь, что вот прямо сейчас она плачет, что ей страшно в окружении такого числа незнакомых людей, в океане…

Мистер Шрайбер ласково похлопал жену по плечу.

– Ну, в любом случае что сделано, то сделано. Сегодня уже поздно, а завтра я спущусь на туристскую палубу и посмотрю, как там наши дамы. Но сейчас, дорогая, может быть, все-таки пойдем? Право же, ты выглядишь великолепно, хоть еще час бейся, а лучше быть не может. Ты будешь украшением салона…

Генриетта на миг прижалась щекой к руке мужа.

– О Генри, ты такой добрый! Прости, что я нас задержала.

Они вышли из каюты, и ожидавший под дверью стюард провел супругов по трапу, ведущему к капитанской каюте, доступ в которую – величайшая честь и привилегия для пассажиров, а там другой стюард спросил их имена и ввел в просторные апартаменты, откуда раздавались звуки, которые нельзя ни с чем спутать – звуки приема-коктейль в самом разгаре. И вот среди звона бокалов и неразборчивых голосов послышался удивительно знакомый голос, который, однако, никак не мог здесь звучать.

– Да господь с вами, голубчик – ведь мы с маркизом старые друзья, еще с Парижа!

Этого быть не могло, потому что этого не могло быть, и миссис Шрайбер, вздрогнув, сказала себе – "Я просто думала о миссис Харрис, вот мне и померещилось".

Стюард вошел в каюту и объявил:

– Мистер и миссис Шрайбер! – разговоры прервались и мужчины встали, приветствуя супругов.

Опоздавший гость обычно оказывается в немного неловком положении – он виден всем, а ему видны тоже все гости сразу – но никто в отдельности. Однако миссис Шрайбер показалось, что у нее начались не только слуховые, но и зрительные галлюцинации, потому что между капитаном и представительным пожилым французом с седыми усами ей привиделась миссис Харрис в очень элегантном платье.

Капитан, красавец в расшитом позументами мундире, приветствовал новоприбывших:

– А, мистер и миссис Шрайбер! Весьма рад, что вы смогли придти. Позвольте представить… – и обводя каюту привычным жестом, он стал перечислять имена и титулы. Но миссис Шрайбер слушала вполуха – пока капитан не назвал, вполне четко и ясно, так что ошибки быть не могло, последние два имени:

– Его превосходительство маркиз Ипполит де Шассань, новый посол Франции в вашей стране, и мадам Харрис.

Да, сомнений не было – так оно и есть! Это была именно миссис Харрис – со щечками- яблочками, с блестящими глазками, сияющая – но отнюдь не выделяющаяся на фоне разодетой толпы. Она была одета ничуть не хуже, а то и лучше, чем большинство дам в салоне. Почему-то миссис Шрайбер более всего озадачило не само наличие здесь миссис Харрис, а ее наряд. "Где я могла видеть это платье раньше?" – спрашивала она себя.

Миссис Харрис церемонно и элегантно кивнула своей нанимательнице и обратилась к маркизу:

– Вот о ней я вам и рассказывала. Какой замечательный человек! Если бы не миссис Шрайбер, я никогда не получила бы доллары, – а без них я не смогла бы поехать в Париж и купить себе платье от Диора. А вот теперь она везет меня в Америку.

Маркиз склонился к руке Генриетты Шрайбер.

– Мадам, – галантно сказал он, – я весьма рад познакомиться с вами – потому что лишь обладая добрым сердцем, люди способны оценить его в других.

Это приветствие, которое определило место и репутацию миссис Шрайбер в обществе на "Виль де Пари" до конца путешествия, также поразило миссис Шрайбер, и она никак не могла придти в себя после всех неожиданностей.

– Но… вы действительно знакомы с нашей миссис Харрис? – промямлила она.

– Ну разумеется, – любезно ответил маркиз, – мы познакомились в Париже, в салоне Диора. Мы действительно старые друзья.

Случилось все вот как: маркиз от своего шофера узнал, что миссис Харрис едет на этом пароходе в каюте туркласса, сей же час отправился к капитану, с которым был в дружеских отношениях, и спросил его:

– Пьер, ты знаешь, что у тебя на борту находится удивительная, замечательная женщина?

– Ты имеешь в виду графиню Турейн? – переспросил капитан, в чьи обязанности, разумеется, входило тщательное ознакомление со списком пассажиров. – Да, она действительно очень талантлива, хотя, если мне будет позволено заметить, несколько…-

– Да нет же, нет, – отмахнулся маркиз, – я говорю об обыкновенной лондонской уборщице, которая дни напролет, стоя на коленях, отмывает и натирает полы в Белгравии или моет посуду, по локоть в мыльной воде. Но если бы ты заглянул в ее платяной шкаф, – о, ты обнаружил бы там изысканнейшее творение Кристиана Диора, бальное платье ценою в четыре с половиной сотни фунтов стерлингов, которое она купила сама.

Капитан был заинтригован.

– Что ты говоришь! Действительно, это удивительно. И ты говоришь, она на "Виль де Пари"? Но зачем? Куда она может ехать – и зачем?

– Одному Богу известно, что ей нужно в Америке, – отвечал маркиз, – быть может, она захотела приобрести что-нибудь еще? Как бы то ни было, можешь мне поверить – если такая женщина, как она, примет решение, ничто ее не остановит.

Вслед за чем маркиз изложил пораженному капитану историю поездки миссис Харрис в Париж за платьем от Диора, и о том, как изменилась жизнь тех, кому выпало счастье быть с нею знакомым.

Когда маркиз закончил рассказ, капитан, заинтригованный еще сильнее, воскликнул:

– Так ты говоришь, она здесь – и она твоя знакомая? Раз так, надо пригласить ее на коктейль. Мне не терпится с ней встретиться!

Вот так миссис Харрис получила такое же красивое приглашение, как и Шрайберы – если не считать того, что на ее карточке была приписка: "Стюард зайдет за Вами в каюту и проводит Вас к капитану".

Прежде чем доверить супругу вниманию капитана и маркиза, мистер Шрайбер наклонился к ее уху и шепнул:

– Кажется, дорогая, нам незачем больше беспокоиться о миссис Харрис!

Действительно, сейчас эта удивительная маленькая пожилая женщина уверенно болтала с капитаном – оказывается, во время визита в Париж ей довелось побывать в маленьком ресторанчике на Сене, куда капитан очень любил наведываться между рейсами, и теперь оба обменивались приятными воспоминаниями.

Джентльмен, посаженный за стол подле миссис Шрайбер, любезно осведомился:

– Как вам нравится путешествие, миссис Шрайбер? – и был поражен, услыхав несколько неожиданный ответ:

– Боже мой, ну разумеется! Да ведь я же сама ей его дала!…

Откуда ему было знать, что миссис Шрайбер наконец узнала платье на миссис Харрис: она сама подарила ей его пару лет назад, когда оно несколько поизносилось.

9

Дальнейшее путешествие протекало легко и приятно, и это ввергло миссис Харрис в заблуждение – ей начало казаться, что все трудности позади и опасаться нечего. Вообще-то она была оптимисткой, хотя жизнь и научила ее, что именно тогда, когда кажется, что все идет хорошо, за углом подстерегает беда. Она знала это – и все-таки позволила себе успокоиться. Но вины ее тут не было – слишком уж приятно было плыть на этом замечательном огромном судне, ее, непривыкшую к роскоши, слишком вкусно кормили, она общалась с прекрасными людьми (и многие из них принадлежали к настоящим сливкам общества!), и каждый вечер в салонах устраивались всевозможные увеселения для пассажиров… Даже миссис Баттерфильд немного успокоилась в этой обстановке и начала было иногда думать, что катастрофа, возможно, не так уж неизбежна, как казалось вначале.

Генри тоже начал меняться: три дня он ел досыта – и ел так вкусно, как ему еще в жизни есть не приходилось; он был окружен любовью, лаской и заботой двух женщин, которые наверняка испортили бы другого ребенка – но Генри только начал терять бледность и глаза его стали смотреть на мир несколько менее печально.

"Виль де Пари" плавно подминал под себя спокойный океан, не качало, сияло солнце и все шло как нельзя лучше – и все же опасность была в каких-то сорока восьми часах от наших путешественников. И когда миссис Харрис узнала об этой опасности, то даже не посвятила в нее миссис Баттерфильд – ибо опасность эта была столь ужасна, что миссис Харрис опасалась, что ее подруга может попросту прыгнуть за борт, предпочтя пучины океана надвигающемуся кошмару.

А началось все с самого обыкновенного разговора – при котором миссис Баттерфильд, к счастью, не присутствовала.

Как это обычно случается в подобных путешествиях, на борту этого пловучего отеля образовалось что-то вроде британского землячества, маленький английский остров посреди Атлантики. Тут был пожилой элегантный шофер, двое инженеров-техников, направленных английской фирмой в Штаты для изучения процесса сборки управляемых ракет, а также супружеская пара из Уолверхэмптона, отправлявшаяся навестить дочку, вышедшую за американского военного и недавно осчастливившую своих родителей внуком. Миссис Харрис и миссис Баттерфильд удачно вписались в этот кружок. Все они обедали за одним столом, и на палубе их шезлонги стояли рядом. Все здесь прекрасно понимали друг друга и пришлись друг другу по душе.

Если миссис Харрис была, бесспорно, душой этого кружка, то шофер, мистер Джон Бэйсуотер, "Джон Бэйсуотер из Бэйсуотера", как часто говорил он сам, "из лучшего района Лондона!", – был вне всякого сомнения признанным главой и вождем, и все смотрели на него с почтением. Этот седой, на шестом десятке, всегда безупречно одетый человек был не просто шофером с тридцатипятилетним стажем – он водил всегда и только "роллс-ройсы". Никогда за всю свою жизнь не садился он за руль какой-либо другой машины; никогда он не осквернял себя прикосновением даже и к крышке капота обыкновенного автомобиля. Он был холостяком – три роскошных лимузина, которые он сменил за свою жизнь, заменяли ему жен, поскольку требовали всего его времени и внимания. А если кому-то этого было мало – сейчас он был шофером "роллс-ройса" нового посла Франции в США маркиза Ипполита де Шассань. И всю дорогу из Старого света в Новый мистер Джон Бэйсуотер был доволен и счастлив – ибо в трюме "Виль де Пари": заботливо укрытый и закрепленный, ехал в Америку новехонький "роллс-ройс" самой последней модели, сверкающей безупречно отполированным лаком в два цвета – небесно-голубой и дымчато-голубой, с корпусом ручной сборки от Хупера; и это был самый лучший "роллс-ройс" из всех, которые приходилось водить мистеру Бэйсуотеру. Маркиз, в ознаменование назначения послом в США, увенчивавшем его славную дипломатическую карьеру, приобрел лучшую машину, какую могли позволить его личные средства. Это была английская машина, потому что маркиз в свое время учился в Англии и навсегда сохранил любовь к английским автомобилям. Когда же машина была куплена и понадобился достойный ее шофер, фирма "Роллс-Ройс" нашла самого уважаемого и надежного из водителей "роллсов" – Джона Бэйсуотера, которому уже приходилось служить у британского посла в Америке.

Насколько хорошим было новое место, Джон Бэйсуотер судил всегда не по хозяину, а по доверенной ему машине. И если назначение послом стало вершиной карьеры маркиза, то и работа у маркиза стала такой же вершиной для карьеры мистера Бэйсуотера, ибо ему предложили лично выехать на завод "Роллс-Ройс" и там выбрать шасси и двигатель. Ну, а то, что сам маркиз оказался достойным и понимающим нанимателем, стало приятным довеском к удаче.

Была еще одна причина, по которой мистер Бэйсуотер занял место во главе маленькой группы: а именно, он был единственным из всей компании, кому доводилось и прежде бывать в Америке. Первый раз он поехал в Штаты с "роллс-ройсом" модели "Сильвер Рейс" – "Серебряный призрак" 1946 года, машиной, в которую он буквально влюбился; во второй раз это было "Серебряное облако" ("Сильвер Клауд") 1953 года, эту машину нельзя было считать настоящей любовью мистера Бэйсуотера, но и она нуждалась в его внимании и заботе, тем более в чужой стране.

Именно его знание всех процедур и формальностей, связанных со въездом в свободные и демократические Соединенные Штаты Америки открыло перед миссис Харрис страшную истину о той ловушке, в которую она в своем неведении завлекла маленького Генри, миссис Баттерфильд – и себя.

Итак, миссис Баттерфильд, к счастью, отсутствовала, когда мистер и миссис Тиддер – чета из Уолверхэмптона – рассказывали собравшимся в кружок в шезлонгах на прогулочной палубе спутникам о том, сколько препон пришлось им преодолеть, пока они не получили заветную въездную – всего лишь гостевую! – визу в США. Миссис Харрис слушала с сочувствием, поскольку на себе испытала всю эту мороку: прививки, отпечатки пальцев, имена поручителей, свидетельства о материальном положении, бесконечные анкеты и бланки, такие же бесконечные собеседования, скорее напоминавшие допросы…

– Бог ты мой, – вздохнула миссис Тиддер, супруга отставного чиновника, – можно было подумать, что мы собираемся украсть кусок их драгоценной Америки! – она вздохнула. – Ну, да что уж там! Слава Богу, теперь визы у нас, и всё позади…

Мистер Бэйсуотер опустил свежий выпуск ежемесячного бюллетеня фирмы "Роллс-Ройс", который изучал, прислушиваясь, впрочем, к разговору, и фыркнул:

– Вы в этом уверены? Хо-хо… подождите, пока вам придется предстать перед инспектором Иммиграционной Службы – вот кто действительно знает, что такое настоящий допрос! Никогда не забуду свой первый приезд в Штаты. Это было сразу после войны. Поверьте, они таки заставили меня попотеть! Вы слышали про Эллис-Айленд? Это что-то вроде такой тюрьмы на острове, куда вас запрячут, если им не понравится выражение вашего лица. Так что погодите, увидите, на что похоже это собеседование. Если у вас в паспорте запятая не так стоит или печать чуток смазалась – пиши пропало!

– Господи, неужели правда?! – ужаснулась миссис Тиддер.

Миссис Харрис почувствовала, как где-то в желудке у нее возник этакий ледяной камушек. Она, пытаясь не замечать его, повернулась к мистеру Бэйсуотеру:

– Просто не верится! Может быть, это просто слухи, В конце концов, это ж демократическая страна, правда?…

– Не считая случаев, когда вы пытаетесь в нее въехать, – объяснил заслуженный шофер. – Тогда это просто испанская инквизиция. "Кто вы такой? Откуда? Сколько зарабатываете? С кем едете? Чем занимаетесь? Когда? Зачем? Почему? На какой срок? Вы совершали преступления? Какие и когда? Вы коммунист? Если нет, то кто вы? Почему? Есть ли у вас дом в Англии, и если да, что вам здесь нужно?…" – и все такое. А потом они берутся за ваши документы. И Господь вас спаси, если там хоть одна закорючка не так стоит. Будете сидеть на этом самом острове, покуда кто-нибудь вас не выручит.

Камушек внутри миссис Харрис стал заметно тяжелее и холоднее, и не замечать его стало куда труднее. Стараясь, чтобы вопрос звучал как можно невиннее и естественнее, она спросила:

– Ну у ж к детишкам-то они наверняка не так суровы, правда? Все американцы, которых я знала в Лондоне, были добры к ребятишкам…

– Ха! – фыркнул мистер Бэйсуотер, – только не эти церберы. – Тут от волнения он сбился на просторечный кокни (что с ним бывало крайне редко). – Да они ж просто едят их живьем, детишков-то! Ребятёнок в руках им хуже бомбы будет. Им надо чтоб были и свидетельство о рождении, и прочие все бумаги, и чтоб без единой зацепочки… – он справился с собой и продолжал уже на почти правильном английском. – Вас загоняют в большой зал, и вы уже никуда не денетесь. Отстоите очередь до такого барьера, а за ним – офицер в форме, вроде тюремного надзирателя. И смотрит он прямо сквозь вас, будто глаза у него рентгеновские, и тут уж лучше отвечать без ошибок. Помню, одну семью мурыжили часа три – у них была какая-то описка в документах на ребенка. На таких штуках – с детьми – они просто обожают подлавливать иностранцев! Ну, а потом будет еще таможня – эти ненамного лучше. Фью! – он присвистнул. – Вот я вам сейчас расскажу…

Камень вырос до размеров арбуза и стал холоднее льда.

– Прошу прощения, – непослушными губами пробормотала миссис Харрис, – что-то мне нездоровится. Я, пожалуй, пойду прилягу в каюте…

Вот так она это и узнала. Двенадцать часов кряду миссис Харрис промаялась, думая о грозящих опасностях, и в результате эти опасности стали казаться ей буквально смертельными. Неосторожное упоминание эрудированным мистером Бэйсуотером испанской инквизиции заставило бедную миссис Харрис вспомнить все, слышанное ей про темницы, застенки, дыбу, испанский сапог и раскаленные клещи – и мелькавшие в ее воображении картины ничуть не поднимали ее дух.

В Англии – и даже во Франции – вряд ли нашлось бы что-то, что могло бы устрашить лондонскую уборщицу. Но рассказ мистера Бэйсуотера об ужасах американской иммиграционной службы и о бюрократических преградах на пути в США поколебал ее уверенность в себе, пусть даже мистер Бэйсуотер несколько преувеличивал. В Америке не будет сутолоки, так выручившей их на вокзале Ватерлоо и в Саутгемптоне, не будет дружелюбно настроенных британских пограничников, способных посочувствовать потерявшему голову главе семейства; там малышу Генри уже не удастся пристроится к семейству рассеянного профессора… ни один трюк не сработает, и деваться некуда. У Генри нет никаких – вообще никаких! – документов, и его, самое малое, отошлют обратно, если не удумают чего похуже.

Более всего миссис Харрис ужасала не перспектива очутиться вместе с миссис Баттерфильд за решеткой на страшном Эллис-Айленде (кстати, переименованному к этому времени в Стейтен-Айленд и отнюдь не похожему на нацистские или коммунистические концлагеря, как бы ни пугал мистер Бэйсуотер своих спутников) – ее сердце сжималось от мысли о том, что Генри арестуют и отошлют во власть Гассетов – и при этом они с миссис Баттерфильд не смогут защитить его от них, потому что останутся в Штатах. Миссис Харрис ломала голову, пытаясь изобрести способ провести Генри сквозь сети иммиграционной службы – и не смогла придумать ничего. Как сказал мистер Бэйсуотер, даже мышь не могла попасть в Соединенные Штаты Америки, не обладая соответствующими документами.

Она боялась не за себя, а за Генри, за бедную миссис Баттерфильд, которая от предстоящего потрясения может серьезно заболеть от страха… И потом – что будут делать милейшие Шрайберы, если она, на которую они полагались, окажется за решеткой, в тот момент, когда миссис Шрайбер будет особенно в ней нуждаться?

Миссис Харрис требовалась помощь. Но кто мог ей помочь? К кому пойти? Конечно, не к миссис Баттерфильд; да и Шрайберов пугать раньше времени не стоит. И тут она вспомнила про мистера Бэйсуотера. Он был, несомненно, опытным человеком и, невзирая на предрассудки закоренелого холостяка, благоволил миссис Харрис. Даже угощал ее несколько раз перед ужином портвейном с лимоном в баре.

И вот вечером, после ужина, по дороге в курительный салон, куда они обыкновенно заходили выпить чашечку кофе и выкурить сигаретку, миссис Харрис шепнула:

– Могу я попросить у вас совета, мистер Бэйсуотер? Вы столько повидали – вы сумеете мне помочь.

– Разумеется, миссис Харрис, – любезно отвечал мистер Бэйсуотер, – я был бы рад иметь возможность оказать вам услугу, поделившись толикой своего опыта. Что вам хотелось бы знать?

– Может быть, нам лучше пройти на палубу? Там нам никто не будет мешать, – предложила миссис Харрис.

Мистер Бэйсуотер несколько изумленно взглянул на нее, однако же последовал за спутницей на шлюпочную палубу "Виль де Пари", где царила тьма, озаряемая лишь звездами и фосфоресцирующим пенным следом за кормой судна.

С минуту длилось молчание, наконец миссис Харрис произнесла:

– Боже правый, вот я вытащила вас сюда – и даже не знаю, как начать…

Мистер Бэйсуотер встревожился и, укрепясь духом, вгляделся в лицо пожилой уборщицы. Более четырех десятилетий он защищал свои права холостяка от бесчисленных покушений – и отнюдь не намеревался сдавать позиции сейчас. Однако в лице маленькой седой женщины он не прочел ничего, кроме тревоги.

– Боюсь, я попала в беду, мистер Бэйсуотер, – сказала она.

Достойный шофер ощутил (с некоторой неловкостью) облегчение и естественное для джентльмена желание защитить слабое существо. Да, несомненно, ему было весьма приятно, что дама обратилась к нему за помощью! Он мягко сказал, расправляя усы:

– Так может, вы расскажете мне о своих затруднениях, миссис Харрис?

– Вы – вы же знаете нашего мальчика… я имею в виду малыша Генри?…

– Хм, да, – кивнул мистер Бэйсуотер. – Славный парнишка. Рта зря не раскроет.

– Ну так вот: он не мой. Он вообще ничей!… – и она, спеша и сбиваясь, рассказала историю мальчика: мерзкие Гассеты, милейшие Шрайберы, похищение ребенка и укрывательство его на судне, наконец, весь план по воссоединению Генри с его отцом.

Когда она закончила свой рассказ, несколько минут царило молчание. Наконец, мистер Бэйсуотер произнес, вновь сбиваясь на кокнийский говор, выдавший его волнение:

– Господи Исусе! Это, скажу вам, делишки неважнецкие!

– Вы ведь бывали уже в этой Америке, – жалобно сказала миссис Харрис, – неужели ничего нельзя придумать, чтобы как-то его спрятать или протащить мимо всех этих пограничных ужасов?…

– Э-ээ, – сокрушенно отвечал мистер Бэйсуотер, – с ихними парнями это не пройдет. Только хуже сделаете. Коли они ловят вас на попытке их провести, ваша песенка спета. Вот чего, как насчет его папаши? Если мы ему дадим телеграмму, чтоб встречал на пристани – по крайней мере он скажет, что это его сын, все ж таки будет уже дело их, американское.

Как ни была встревожена миссис Харрис, она заметила, что мистер Бэйсуотер сказал "мы", а не "вы", и это придало ей толику мужества и спокойствия. Однако ненадолго…

– Но я не знаю его адреса! – простонала она. – Я знаю, где буду жить сама – но это же всё! Его отца надо сначала найти, понимаете? Это просто ужас!

– Он самый, – мрачно согласился мистер Бэйсуотер, кивая, – ужас.

В звездном свете сверкнула слезинка, сбежавшая по щеке миссис Харрис.

– Это я во всем виновата, – проговорила она. – Я просто старая упрямая дура. Почему я не подумала об этом прежде?…

– Не говорите так, – мягко возразил мистер Бэйсуотер. – Вы всего лишь хотели помочь мальчику…

На некоторое время он умолк, а потом вдруг сказал:

– Послушайте-ка, миссис Харрис… вы говорили, помнится, что хорошо знаете моего хозяина – маркиза – он ведь действительно приглашал вас на коктейль в капитанскую каюту?

Миссис Харрис покосилась на элегантного шофера: уж не намекает ли он на сословные различия между ними?…

– Это правда, – спокойно ответила она, – а почему бы и нет? Мы с маркизом давние друзья, еще с Парижа.

– Прекрасно! – воскликнул мистер Бэйсуотер, возбужденный собственной придумкой до того, что опять сбился на миг с изысканного языка джентльменов на говорок простых кокни. – Если вы его так хорошо знаете – почему бы вам не попросить о помощи его самого?

– Его? Маркиза? Чем он может помочь? Он, конечно, милый и он мой добрый знакомый – но именно поэтому я не хочу, чтобы его сослали на этот самый Эллис-айленд, или как его там.

– Да как же вы не понимаете, – взволнованно принялся объяснять мистер Бэйсуотер, – он ведь дипломат!

– Ну так и что же? – миссис Харрис от расстройства соображала в этот день хуже обычного. – При чем тут это?

– А это значит, что у него есть, конечно, паспорт – специальный, дипломатический, – но никто в этот паспорт не заглядывает и никто никаких вопросов не задает – никогда! Он – Очень Важная Персона, он и ходит-то все больше по ковровым дорожкам! Вот послушайте, в прошлый раз я приехал сюда с "Силвер Клауд" пятьдесят третьего года, у него еще прокладка на третьем цилиндре была слабовата; и с нами был еще сэр Джеральд Грэнби, тогдашний посол Британии. Так перед ним все просто стелились! Все в один миг – никаких вам таможенников, никакого паспортного контроля! Никаких "Ваши документы, пожалуйста" – только "Приветствуем вас, сэр Джеральд", "Добро пожаловать в Соединенные Штаты, сэр Джеральд" и "Не беспокойтесь о багаже, сэр Джеральд! Можем мы еще чем-то помочь вам, сэр Джеральд? Прошу вас сюда, сэр Джеральд, ваше авто подано". С дипломатическим паспортом и важным титулом все идет легче легкого. На американцев титулы и звания производят впечатление. А мой босс – не просто посол, он еще и настоящий французский маркиз! Да они паренька и не заметят – а заметят, так ничего не скажут. Так что просите маркиза. Готов спорить, он согласится вам помочь. Настоящий джентльмен. Ну, а потом, когда он выведет малыша с причала, вам останется только забрать его – и всё в порядке. Что вы на это скажете?

Миссис Харрис взирала на него блестящими – и уже не от слез – хитрыми глазками.

– Мистер Бэйсуотер! – воскликнула она, – дайте я вас расцелую!

На миг достойным шофером вновь овладели холостяцкие страхи, но, видя, как искренне радуется миссис Харрис, он отринул эти страхи и, потрепав ее по руке, ответил:

– Приберегите поцелуйчики на потом, милочка – если всё получится, тогда и расцелуете.

10

Итак, во второй раз за последние сутки миссис Харрис пришлось рассказать печальную повесть о малыше Генри, его пропавшем отце, и о похищении и бегстве – на сей раз она излагала все это маркизу Ипполиту де Шассань, Чрезвычайному и Полномочному Послу Республики Франция в Соединенных Штатах, сидя в роскошных апартаментах первого класса.

Седой дипломат выслушал повествование не перебивая и не задавая вопросов, он только время от времени задумчиво дергал себя за ус или поглаживал кустистые снежно-белые брови. По его необычайно молодым голубым глазам нельзя было угадать, позабавила или рассердила его просьба включить в свою свиту неизвестного англо-американского полусироту без каких-либо бумаг – и это в качестве первого деяния в роли представителя Франции в чужой державе.

Когда наконец миссис Харрис завершила рассказ о том, что ей удалось натворить и упомянув совет мистера Бэйсуотера, маркиз, минуту подумав, промолвил:

– Это был очень добрый поступок – но, боюсь, несколько необдуманный, вы не находите?

Миссис Харрис всплеснула руками.

– Боже мой, будто я сама не понимаю! Наверно, я заслужила хорошую встрепку – но, сэр, если б вы только слышали, как он плакал, когда они его лупили, видели, как он голодал – скажите, разве вы поступили бы иначе?

Маркиз только вздохнул.

– Ах мадам, что я могу ответить? Думаю, я поступил бы так же. Однако в результате мы с вами оказались в ситуации, я бы сказал, двусмысленной.

Удивительно, как всякий, кому миссис Харрис поверяла свои заботы, очень скоро начинал говорить "мы" и разделять эти заботы.

Миссис Харрис горячо сказала:

– Мистер Бэйсуотер говорил, что у вас, дипломатов, есть особые привилегии. Вам, говорят, стелят ковер от трапа до машины, а говорят только – "Да, ваше превосходительство, прошу вас сюда, ваше превосходительство, какой славный малыш с вами, ваше превосходительство" – и вот вы в два счета уже на той стороне, и никто ни о чем не спрашивает. Вы выведете Генри, а я потом подойду и заберу его – и мы с его отцом будем вам благодарны до скончания века!

– Бэйсуотер, похоже, многое знает, – заметил маркиз.

– Еще бы, – подхватила миссис Харрис, – он ведь уже был в Америке. Он туда ездил с каким-то сэром Джеральдом Грэндби, и они только и слышали, что "Да, сэр Джеральд. Прошу вас, сэр Джеральд. Не беспокойтесь о паспорте, сэр…"

– Да, да, – поспешно согласился маркиз, – я знаю, знаю.

Но на самом деле он понятия не имел о том, как его будут встречать и как пройдут для него все въездные формальности. Он предполагал, что будет много шума и всяческих церемоний – но никак не догадывался, сколько шума и церемоний ему предстоит. Впрочем, в том, что никто не потребует от него личных документов и верительных грамот до момента вручения этих последних президенту в Белом Доме, он не сомневался. Он знал также, что и его свита – секретарь, шофер, камердинер и прочие – будут приняты с таким же вниманием к ним самим и пренебрежением к их документам. Следовательно, вероятность того, что кто-то обратит внимание на мальчика, очевидно следующего вместе с ним, очень мала,- особенно если мальчик не скажет ничего лишнего и будет вести себя как следует, как заверяла миссис Харрис.

– Так вы поможете нам? – умоляюще спросила миссис Харрис. – Поможете, ведь правда? Вы полюбите Генри, как только увидите. Он такой славный мальчуган!

Маркиз помахал рукой в воздухе:

– Тшш! Тише! Дайте минутку подумать.

Миссис Харрис немедленно закрыла ротик на замок и села на краешек золоченого стула, чинно сложив руки на коленях, с тревогой глядя на маркиза. Ее острые глазки в этот момент потеряли всю свою обычную хитрость (чтобы не сказать нахальство) – в них осталась лишь тревога и мольба.

Величественный аристократ напротив нее думал, как и сказал – но сейчас работала не только и не столько его голова, сколько сердце.

Поразительно, как миссис Харрис удавалось заставить людей чувствовать то же, что и она. В Париже она сумела передать ему, как она любит цветы и тянется к красоте – к тому же знаменитому платью от Диора; сейчас просто и искренне заставила его почувствовать ее привязанность и сострадание к брошенному ребенку. На свете были миллионы голодных, угнетенных, брошенных детей – и Господи прости, как часто мы вспоминаем о них? А вот эта женщина заставила его думать сейчас об одном мальчишке, который вечно жил впроголодь, котором доставались бесчисленные подзатыльники от каких-то неведомых Гассетов, – о мальчишке, которого маркиз никогда не видел и никогда, скорее всего, не увидел бы. Какое отношение мог иметь этот мальчишка к нему, богатому аристократу, дипломату, светскому льву? Глядя на съёжившуюся на краешке стула миссис Харрис, взволнованную, с раскрасневшимися щечками-яблочками (немного увядшими, но румяными), на ее жидковатые волосы, на натруженные руки, маркиз понял, что этот неизвестный мальчик имеет к нему самое непосредственное отношение.

В свое время, в Париже, миссис Харрис доставила маркизу немало приятных минут, беседуя с ним о том и о сем; мало того, самое назначение маркиза послом Франции было в некотором смысле ее заслугой, ибо именно она подтолкнула его к тому, чтобы он назначил на важный пост в Кэ д'Орсэ – Министерстве внешних сношений – мужа ее парижской знакомой, мсье Кольбера. Кольбер за какой-то год доказал, что более чем заслуживает этот пост. В свою очередь, открытие столь перспективного дипломата было зачтено в немалую заслугу маркизу, став свидетельством его талантов руководителя и, в конечном счете, явно сыграв заметную роль в его новом назначении.

И кроме того, миссис Харрис живо напоминала ему о днях юности, когда он учился в Оксфорде, и такая же простая уборщица, с таким же острым языком и добрым сердцем, не раз поддерживала его в чужой стране.

"Какая она славная женщина, эта миссис Харрис, – подумал де Шассань, – и как мне повезло, что я познакомился с ней. Удивительно, как хорошо чувствовать, что ты в состоянии кому-то помочь. Это словно возвращает молодость…"

В самом деле, подумал маркиз, кем он был до назначения на пост посла? Стариком, уже собравшимся покинуть этот мир, занятым лишь воспоминаниями о прожитой жизни и пытающимся в последний раз вкусить хотя бы самые простые радости жизни. А теперь он полон сил и отнюдь не собирается умирать в ближайшее время.

Есть у старости, в особенности у старости, увенчанной титулами и почестями, одна приятная сторона: люди начинают немного тебя побаиваться. А это значит, хмыкнул он про себя, что почти всегда ты можешь вытворять то, что придет в голову – никто и словечка не скажет… Эта последняя мысль привела его к выводу: что плохого в желании помочь хорошему человеку? Ничего. И худа от того не будет. И, наконец, что может произойти при столь гениально простом плане?…

– Хорошо, – заключил он. – Я помогу вам, миссис Харрис.

На сей раз миссис Харрис не стала рассыпаться в благодарностях – вместо этого она с прежним хитрым блеском в глазах ухмыльнулась ему:

– Я так и думала, по правде сказать. Уж больно хороша проделка. Да не волнуйтесь – я его умою, причешу и объясню, что и как делать. Можете на него положиться – он умен как чертенок. Говорит мало, но уж как скажет – так в самую точку.

Маркиз не выдержал и улыбнулся.

– Так и знали? Хм. Что ж, поглядим, какие у меня будут неприятности из-за моей глупой сентиментальности… Мы прибываем в порт в десять утра, а в девять к нам на борт явится какая-то делегация; скорее всего, там будет и французский консул, так что лучше мальчику подойти заранее, пусть все привыкнут видеть его подле меня. Я договорюсь, чтобы вас обоих провели из туркласса ко мне в половину восьмого. А секретарю и камердинеру я велю держать язык за зубами.

Миссис Харрис встала и направилась к двери.

– Вы просто прелесть! – объявила она, выходя и показывая маркизу оба больших пальца.

– Вы тоже, – ответил маркиз. – Значит, говорите, хорошая проделка?…

11

Однако маркиз не представлял, какой прием приготовила ему на берегу хищная американская пресса, которую, естественно, интересовал первый посол Франции в США, назначенный со времени прихода к власти де Голля. Не знал он и о том, как вообще будет проходить церемония его вступления на землю США. Если про журналистов он попросту забыл – а должен был бы помнить! – то про детали встречи ему как-то не удосужились сообщить; всегда найдется чиновник имярек, который "должен был уведомить господина посла", но почему-то не сделал этого – вернее, не почему-то, а потому, что полагал, что это уже сделал кто-то другой. В результате этого не сделал никто.

Маркиз, будучи человеком по природе скромным, как-то не считал себя "очень важной персоной" и хотя. разумеется, ожидал, что его встретят какие-то официальные лица и сделают все необходимое для скорейшего завершения формальностей, но бoльшего не предполагал. Собственно, он рассчитывал, что как только выгрузят его машину, он направится прямо в Вашингтон.

Так что он был совершенно не готов к толкающейся ораве журналистов, репортеров, фотографов, операторов кинохроники, теле- и радиоинтервьюеров, осветителей и прочих, которые взяли "Виль де Пари" на абордаж с борта грязного буксирчика в Карантине и ринулись, топоча и сокрушая все на своем пути, сотрясая коридоры и салоны судна, прямо к каюте маркиза. Там они потребовали от высокого гостя немедленной пресс-конференции в конференц-зале верхней палубы.

Равным образом маркиз не ожидал, что за ним пришлют белоснежный катер, также вставший борт о борт с "Виль де Пари" – с этого катера на борт поднялись официальный представитель нью-йоркского муниципалитета с положенными в таких случаях сопровождающими его лицами, все с красно-бело-синими розетками в петлицах, затем лидеры городских отделений обеих ведущих политических партий, вице-мэр, французские консулы в Вашингтоне и Нью-Йорке, сотрудники французской дипломатической миссии, с полдюжины сотрудников Госдепа во главе с чиновником соответствующего ранга, и наконец, личный представитель президента Эйзенхауэра.

Бoльшая часть всей этой публики сумела втиснуться в каюту; в это время оркестр на катере грянул "Марсельезу", и, прежде чем Генри успел согласно указаниям миссис Харрис на случай, если случится что-то непредвиденное до выхода на берег, ретироваться в туалет, как каюта оказалась забита встречающими.

Генри был, разумеется, тщательнейшим образом умыт и причесан, на нем были новехонькие и старательно отутюженные рубашка и шорты – их, вместе с новыми гольфами и ботинками, миссис Харрис перед отъездом купила в "Маркс энд Спаркс", – и выглядел как славный мальчуган из хорошей семьи, имеющий полное право находиться в этой роскошной каюте.

И прежде чем маркиз и Генри сумели опомниться, их уже непонятным образом вынесли в коридор и вознесли по парадной лестнице в конференц-зал. Тут было душно от набившейся публики, и на героев дня со всех сторон нацелились микрофоны и объективы. Тут же начался допрос – беспорядочный, но пристрастный:

– Что вы думаете о русских? Сохранится ли мир? Каково ваше мнение об американских женщинах? А о де Голле? Ваше мнение о будущем НАТО? Вы спите в пижаме, в ночной рубашке или без ничего? Хочет ли Франция получить новый займ? Сколько вам лет? Вы встречались с Хрущевым? Где ваша супруга? Что вы думаете о войне в Алжире? За что вас наградили орденом Почетного Легиона? Что вы думаете о водородной бомбе? Правда ли, что французы в любви лучше американцев? Собирается ли Франция выйти из Международного валютного фонда? Вы знакомы с Морисом Шевалье? Правда ли, что коммунисты во Франции набирают силу? Что вы думаете о…

И среди какофонии вопросов прозвучал один – страшный:

–  Кто этот мальчик?

Бывает так, что на беспорядочных пресс-конференциях, – а эта была довольно беспорядочной, ведь журналистам пришлось подняться ни свет ни заря, добраться до порта, а потом плыть на катере по не слишком спокойному морю, а вдобавок кое-кто из газетной братии мучился от профессионального заболевания – похмелья, – так вот, бывает, что в море вопросов, бoльшая часть которых остается либо без ответа, либо вообще неуслышанной, в краткий миг относительной тишины вдруг отчетливо прозвучит один вопрос – и тогда репортеры, которым надо получить хоть какие-то ответы, на время забывают о своих вопросах и требуют ответа на этот, выбившийся из общей сумятицы.

И вот со всех сторон понеслось:

– Да, кто этот мальчик? Кто он? Кто мальчик? Правильно, что это за парнишка? Что это за малыш, ваше превосходительство? Кто он, господин посол?…

Достойный государственный муж, окруженный инквизиторами, повернулся и растерянно посмотрел на маленького мальчика со слишком, пожалуй, большой головой и печальным лицом, словно бы ожидая, что малыш сам расскажет о себе и объяснит, что он здесь делает. Мальчик в свою очередь повернулся к послу, взглянул на него громадными грустными глазами – и плотно сжал губы. Маркиз вспомнил, что говорила миссис Харрис о нелюбви Генри к лишним разговорам, сообразил, что помощи от него ждать не приходится – а пауза уже опасно затянулась, и надо было сказать хоть что-нибудь. Маркиз кашлянул.

– Э… это мой внук, – вымолвил он наконец.

Бог знает почему, но подобные пустяки порой вызывают сенсацию на пресс-конференциях такого рода; так случилось и теперь.

– Эй, вы слышали? Это его внук! Он – его внук! Представляете, мальчик – внук посла!…

Замелькали блокноты и перья, микрофоны хищно дернулись вперед, заболботали радиокорреспонденты, засверкали блицы, приводя несчастного маркиза в окончательное замешательство.

– Секунду, господин посол! Посмотрите в камеру, маркиз! Эй, малыш, придвинься к своему дедушке – ближе, ближе! Улыбнись нам! Вот так, спасибо! Ой, еще разок! Пожалуйста, еще одну улыбочку! Сынок, обними деда за шею! Сядь к нему на колени, парень! А теперь поцелуй его, ладно?…

Посыпались новые, еще более опасные вопросы, вдохновленные откровением о том, что Чрезвычайный и Полномочный Посол Франции, оказывается, приехал с юным родственником:

– Как его зовут? Чей он сын? Зачем он приехал?…

Маркизу показалось, что хоть тут он может ответить прямо.

– Его зовут Генри, – сообщил он.

– Генри! Генри или Анри? Он француз или англичанин?

В конце концов Генри придется где-нибудь что-нибудь сказать, подумал маркиз и ответил:

– Англичанин.

Пресс-конференция к этому моменту как-то более или менее самоорганизовалась. Из задних рядов поднялся какой-то репортер и с хорошим британским произношением, характерным для сотрудников "Дэйли Мэйл", уточнил:

– Простите, ваше превосходительство, не является ли мальчик сыном лорда Дартингтона?

Как всякий приличный английский журналист, он, безусловно, хорошо знал Книгу Пэров, следил за светской хроникой и знал, что одна из дочерей маркиза замужем за лордом Дартингтонгом-Стоу.

Считается, что хорошего дипломата смутить невозможно, и сам маркиз в официальной обстановке обычно был холоднее льда, – но это было уже слишком. Кроме того, удар был нанесен неожиданно, он не успел к нему подготовиться, а беда, казалось, надвигалась неотвратимо.

Сказать правду? Немыслимо. Отрицать – значит подвергнуться дальнейшему допросу. Поэтому маркиз, не думая более, ответил:

– Да, разумеется, – надеясь как можно скорее закончить эту ужасную процедуру и оказаться в безопасности на пристани, где миссис Харрис могла бы освободить его от, как оказалось, не вполне безопасного спутника.

Но утвердительный ответ маркиза вызвал новую сенсацию. Фотографы вновь с удвоенной энергией атаковали Генри, стреляя вспышками, а репортеры вновь зашумели:

– Слыхали? Он сын лорда! Это значит, он герцог?

– Он сэр, а ты балда – герцогом может быть только родственник Королевы!

– Что, что? – взвился еще кто-то. – Он – родственник Королевы?! Эй, ваше лордство, сейчас птичка вылетит! Посмотрите сюда, герцог! Как его фамилия, Бедлингтон, да? Герцог, улыбнитесь маркизу!…

Маркиз, внешне сохранявший обычное достоинство, покрылся ледяным пoтом. Он сообразил, что теперь, когда пресса связала их с Генри узами кровного родства, не так-то просто будет отказаться от этих уз. Как же теперь отдать Генри миссис Харрис?…

Репортеры столпились вокруг мальчика, восклицая:

– Ну, Генри, скажи нам что-нибудь! Ты собираешься ходить здесь в школу? Ты хочешь научиться играть в бейсбол? Что ты можешь сказать американской молодежи? Поделись своими впечатлениями об Америке! Где живет твой папа – в замке?

Генри, несмотря на эту атаку, был нем, как рыба и блестяще подтвердил свою репутацию сдержанного мальчика. Репортеры напирали все сильнее, а молчание Генри становилось все более невыносимым для них. Наконец, один из репортеров попытался пошутить:

– Может, у тебя киска язычок стащила?… Слушай, я все-таки не верю, что маркиз – твой дедушка!…

Тут малыш Генри не выдержал и распечатал свои уста. Еще бы – тут подвергли сомнению правдивость его благодетеля! Славный седой старикан с добрыми глазами соврал ради него, Генри, и теперь надо было это враньё поддержать. А как говорила миссис Харрис, Генри всегда был готов придти на помощь другу.

Итак, уста младенца разомкнулись и представители прессы услыхали звонкий мальчишеский дискант с неподражаемым кокнийским выговором:

– Кой черт, ясное дело, дед он мне! Поняли, нет?

Даже издали было видно, как взлетели брови джентльмена из "Дэйли Мэйл" – к самому потолку.

Маркиз почувствовал настоящий ужас. Он, разумеется, не мог знать, что настоящие проблемы еще и не начинались…

12

А в это время внизу, на палубе туристического класса, Ада Харрис и Вайолет Баттерфильд, одетые в свою лучшую одежду, стояли у фальшборта, сжимая в дрожащих руках паспорта и свидетельства о прививках. Они впервые увидели загадочную страну, ожидавшую их, и смотрели теперь на суету катеров, буксиров и лодок возле трапов "Виль де Пари".

С раннего утра они отвели принаряженного и напичканного инструкциями о том, как вести себя в различных обстоятельствах – например, если миссис Харрис задержится и т.п. – Генри к маркизу. Миссис Харрис ликовала, миссис Баттерфильд по обыкновению нервничала и потела – приближалось суровое испытание.

– Ох, Ада, – простонала она, – ты уверена, что все обойдется? Мне почему-то кажется, что должно случиться что-то ужасное… я это просто в костях чую…

Даже если бы миссис Харрис уверовала вдруг в пророческие способности скелета подруги, менять что-либо в плане было поздно. Ей, правда, было немного неспокойно оттого, что Генри не было рядом – за время путешествия она привязалась к мальчику еще сильнее, – но она запретила себе беспокоиться. Все-таки для пущей уверенности она решила еще раз повторить порядок действий.

– Успокойся, дорогая, – сказала она подруге. – Ну что может пойти не так? – она принялась загибать пальцы: – вот смотри: он проходит границу с маркизом, никто его ни о чем не спрашивает – так? На пристани он сразу идет туда, где у них буква "Б" – Браун, значит, – и там мы его встретим. Садимся в такси, его мистер Шрайбер берет; Генри, как в Англии, на минутку отходит к кому-нибудь еще, пока Шрайберы не уедут; потом он садится с нами в машину. Адрес у нас есть. Приезжаем, он гуляет по тротуару, а мы смотрим, все ли в порядке. Если проблем нет, поднимаем его в квартиру. Помнишь, миссис Шрайбер говорила, что в их новой квартире целый полк заблудиться может? Значит, с Генри проблем и подавно не будет, тем более что ему надо прятаться всего денька два, пока не отыщется его отец – и дело в шляпе! Так что сейчас расслабься. Ну сама скажи – что может пойти не так?

– Все что угодно, – последовал мрачный ответ.

Борт о борт с "Виль де Пари" стоял сверкающий свежей белой и серой краской американский катер с трехдюймовой пушкой на носу, радарной мачтой и огромным звездно-полосатым флагом. Трап вел с катера в портал, открытый в борту лайнера невысоко от воды; похоже, там происходило что-то важное – музыканты на палубе катера встали "смирно" по сигналу капельмейстера, почетный караул из моряков и морских пехотинцев под командой увешанного аксельбантами и наградами офицера выстроился у трапа – капельмейстер взмахнул руками, офицер рявкнул что-то, лязгнули затворы ружей, солдаты взяли "на караул", а капельмейстер воздел жезл – и оркестр грянул "Звездное знамя", которое сменили "Звезды и полосы – навеки".

Под звуки этого марша Соузы с борта "Виль де Пари" по трапу сошла на катер свита в золоченых галунах и аксельбантах, состоящая, как положено, из солдат: представляющие армию, флот и ВВС; за ними шествовали официальные лица во фраках и цилиндрах; затем, после короткой паузы, капельмейстер вновь воздел и резко опустил руки – и над бухтой полилась "Марсельеза". Засим на трапе явился виновник всего этого шума – прямой как шпага элегантный пожилой джентльмен в сером фраке и сером же цилиндре, при розетке кавалера Почетного легиона в петлице, седой джентльмен с белоснежными усами и ярко-голубыми глазами под кустистыми седыми бровями. Он замер на первой ступени трапа, сняв цилиндр, и стоял так, пока не замолк гимн Франции.

– Да это же мой друг, маркиз! – обрадованно воскликнула миссис Харрис, которая еще не осознала, что происходит.

А миссис Баттерфильд, ожидавшая какой-нибудь катастрофы, была настороже и заметила все первой. Показывая на спускавшегося по трапу под звуки новой мелодии маркиза трясущимся толстым пальцем, она пронзительно вскрикнула.

– Смотри! Смотри! Там… с ними… наш Генри!…

Так оно и было. Сразу за маркизом, держась за руку мистера Бэйсуотера, одетого в безупречную ливрею, впереди секретаря, камердинера и прочей свиты посла, шел малыш Генри. Он прошествовал по трапу и благосклонно принял руку морского пехотинца, который поддержал его.

Миссис Харрис почувствовала, как у нее внутри что-то оборвалось – она начала осознавать происходящее. Она еще заметила, как Бэйсуотер, скрывая за непроницаемостью лорда волнение, оглядывает палубы лайнера. Каким-то чудом он углядел в толпе пассажиров миссис Харрис, на мгновение их взгляды встретились и мистер Бэйсуотер позволил себе еле заметно пожать плечами, ясно показывая, что обстоятельства оказались сильнее его и он сожалеет о случившемся.

Обстоятельства и впрямь сложились необычайные. Бэйсуотер, малыш Генри и маркиз пали жертвой не только того уважения, которым пользовался в Вашингтоне маркиз Ипполит де Шассань, но и стремления американского правительства как-то умаслить де Голля – тот в последнее время вел себя как-то странно, – для чего его посол был принят с чрезвычайными почестями, в частности, решено было встретить его уже на рейде.

Маркиз, его багаж и свита были приняты на борт катера, и их доставили прямо в нью-йоркский порт, к Батарейной набережной, где их встретили еще один почетный караул и кавалькада "кадиллаков". Их провезли через город по ущелью Бродвея. На Бродвее высоких гостей поджидал торжественный прием с маханием флажками и осыпанием серпантином и конфетти, изготовленными из старых телефонных справочников, газет и банковских бандеролей, сохранившиеся на которых кое-где цифры свидетельствовали о финансовом величии Америки, и маленькому Генри досталась его порция этого торжественного мусора. Затем кортеж миновал мост Квинсборо, въехал на аэродром Айдлуайлд – а там маркиза ждал личный самолет Президента, "Колумбия". Все, исключая лишь Бэйсуотера, которому предстояло перегнать из порта "роллс-ройс", погрузились в него и вылетели в Вашингтон.

Малыш Генри летел тоже. Это был чудесный день, быть может, лучший из всех, какие он видел до сих пор.

Итак, Генри уехал – но, разумеется, не был забыт. Уже вечерние газеты в подробностях обрисовали прибытие нового посла Франции, который приехал в США с внуком; репортажи сопровождались многочисленными фотографиями: на них Генри, которым управляли опытные газетные волки, обнимал своего милого дедушку, целовал его, сидел у него на коленях или же просто смотрел прямо в объектив огромными грустными глазами.

Строгая "Таймс" отметила присутствие Генри единственной строчкой, в которой официальным тоном сообщалось, что посла Франции маркиза Ипполита де Шассань сопровождал его внук, почтенный Генри Дартингтон (ибо именно так положено величать детей знати), младший сын лорда Дартингтона-Стоу; впрочем, остальные газеты, в особенности же пользующиеся услугами женщин-репортеров, не преминули изукрасить свои сообщения виньетками, фестончиками и кружавчиками: "элегантный седовласый посол Франции, все еще полный сил и во время морского путешествия заставлявший не одно женское сердце биться чаще, привез с собой очаровательного внука, лорда Генри Партингтона, который приходится родственником Королеве Англии.

Юный лорд Партингтон, один из лучших учащихся Итона, который в настоящее время находится на каникулах, сказал: "Я несу молодежи Америки послание от английской молодежи. Мы, дети, должны держаться вместе. Если мы не будем помогать друг другу плыть по жизни, мы утонем – каждый должен научиться плавать". Он сказал, что в Америке он больше всего хочет посмотреть бейсбольный матч и будет присутствовать на сегодняшней игре "Янки" – "Ред Сокс" на стадионе Янки".

В пентхаусе дома 650 по Парк-Авеню Миссис Шрайбер в гостиной, а миссис Харрис и миссис Баттерфильд на кухне вытаращенными глазами разглядывали эти фотографии, читали подписи под снимками и давались диву.

– Боже мой, – сказала миссис Шрайбер, – такой маленький, а уже настоящий лорд! И тут написано, что он – родственник королевы. Подумать только, мы плыли на одном корабле!… Какой симпатичный мальчик – и с такими красивыми глазами. Настоящий маленький джентльмен, правда? С первого взгляда видно, что он – настоящий аристократ. Вот что значит происхождение!

Ее взгляд встретился со взглядом мистера Шрайбера, на мгновение задержался, и оба поняли, о чем думает в этот миг другой. Чтобы отвлечь жену от невеселых мыслей, мистер Шрайбер быстро сказал:

– Вот странно, я отчего-то не заметил его на судне. Посмотри, Генриетта, как ты удачно вышла на снимке – а вот я похож на собственного деда.

(Шрайберы тоже удостоились чести быть сфотографированы для прессы в числе важных лиц, прибывших на "Виль де Пари").

А на просторной кухне пентхауса дрожала и всхлипывала над кипой газет, с первых полос которых на подруг смотрел малыш Генри, миссис Баттерфильд:

– Господи, что они теперь с нами сделают?… Я говорила, говорила, что что-нибудь случится!…

Даже миссис Харрис не знала, что ей ответить. Она произнесла только:

– Черт меня побери, если я знаю как быть, Ви. И чтобы уж ты знала все как есть – я забыла дать мистеру Бэйсуотеру наш адрес.

13

Нью-Йорк-21, штат Нью-Йорк, Парк-Авеню, 650

15 апреля

Дорогой маркиз,

надеюсь, это письмо все-таки дойдет до Вас, хотя я и забыла дать мистеру Бэйсуотеру наш адрес, так что Вы даже не могли знать, где нас найти.

Мы с миссис Баттерфильд видели, как Вас увезли с нашего парохода на том маленьком кораблике, это, конечно, для всех нас и для Вас было неожиданностью. Мы Вам махали, только боюсь, что Вы нас не заметили, хотя мистер Бэйсуотер и Генри нас видели.

Нам было очень жаль, что Вы попали в такое положение с Генри. Спасибо, что Вы назвали его своим внуком, это было очень добрым поступком. Хотя я думаю, что Вам ничего другого не оставалось, а фотографии в газете получились очень милые. Ха-ха! Думаю, что в конце концов наша шутка получилась для Вас не слишком забавной, и мы об этом сожалеем.

Вы очень добрый человек. Я приеду за Генри в субботу, миссис Шрайбер обещала мне дать выходной. Я приеду утренним поездом.

У миссис Шрайбер тут очень большая квартира, а наши комнаты (они около кухни) очень хорошие. У нас пять комнат и две ванных, поэтому нам будет легко сделать так, чтобы малыш Генри никому не попался на глаза. Так что не беспокойтесь насчет этого.

Пока что у меня не было времени осмотреть город, правда, я успела побывать на Вудлоунском кладбище, оно очень красивое и там похоронено очень много народу. Миссис Баттерфильд очень нервничает, когда переходит улицу, потому что машины едут не по той стороне, а полисмены все время ей свистят. А вчера она пошла в супермаркет на Лексингтон-авеню купить чего-нибудь к обеду и потратила 187 долларов миссис Шрайбер, потому что никогда не была в таком магазине, и все никак не могла остановиться – все накладывала и накладывала разные вещи в такую специальную тележку.

Миссис Баттерфильд тоже шлет Вам привет и спасибо за Вашу доброту, и просит меня написать, как нам жаль, что всё так вышло, и еще надеется, что наш Генри вел себя у Вас хорошо.

Если Вас устраивает суббота, я хотела бы заехать за Генри в час дня.

Передайте привет мистеру Бэйсуотеру и скажите ему, что я еще напишу ему и поблагодарю.

Как Вам Ваша новая работа?

Надеюсь, Вы неплохо устроились в Америке и Вам тут так же хорошо живется, как и мне. Всего доброго.

Искренне Ваша,

А.Харрис

Посольство Республики Франция

Джи-стрит 18, Вашингтон-10, округ Колумбия

17 апреля

Дорогая миссия Харрис,

Ваше любезное письмо было получено мной сегодня утром, и хотя я был бы искренне рад видеть Вас в эту субботу, боюсь, что забрать сейчас Генри Вы не сможете. К сожалению, после того, как я объявил его своим родственником, сделать это так быстро не удастся. Должен сказать, что наш Генри произвел настоящий фурор, причем своим успехом он обязан не только и не столько своему предположительному положению в обществе, каковое положение мне пришлось засвидетельствовать перед репортерами на судне, сколько своему личному обаянию. Он приобрел множество знакомых, и их число продолжает расти, чему немало способствовали в равной степени как его умение держать язык за зубами, так и довольно оригинальные выражения, которые порой с этого языка всё-таки срываются. Кроме того, я с удовлетворением должен отметить, что Генри, как выяснилось, мастерски владеет кулаками, что принесло ему немалую и вполне заслуженную популярность после того, как он самым решительным образом расквасил нос отпрыску краснодарского посланника, каковой отпрыск столь же малопривлекателен, как и его отец-посланник (в ранге советника посольства), за пренебрежительные и грубые высказывания в адрес Великобритании, Франции и Соединенных Штатов.

Необходимо отметить, что Генри получил большое число приглашений, каковые мы, в силу его предполагаемого статуса, вынуждены были принять. Как следствие, Генри не сможет вернуться к Вам ранее, чем через неделю, а возможно, и несколько дольше. Я извещу Вас о точном сроке письмом. Это дает Вам время попытаться найти отца мальчика, что в случае успеха привело бы это Ваше маленькое приключение к счастливому завершению.

Должен признаться, что я с некоторым трепетом ожидаю реакции моего зятя на несколько неожиданное прибавление в его семействе. Пока что он ничего не писал мне, однако вне всякого сомнения в ближайшее время я должен получить от него какие-либо известия.

Впрочем, как только мне удастся изъять Генри из того водоворота светской жизни, в который столь неожиданно привели его обстоятельства, я незамедлительно извещу Вас. Тем временем Вы, надеюсь, будете держать меня в курсе поисков его отца.

Всегда Ваш,

Шассань

Т Е Л Е Г Р А М М А

СТОУ-НА-ДАРТЕ, ДЕВОНШИР

18 АПРЕЛЯ

ДОРОГОЙ ИППОЛИТ ЗПТ ТОЛЬКО ЧТО ПОЛУЧИЛИ ФОТОТЕЛЕГРАФОМ СНИМКИ И СТАТЬИ В АМЕРИКАНСКОЙ ПРЕССЕ ЗПТ ГДЕ ВЫ СТОЛЬ МИЛО ЦЕЛУЕТЕ ЧЬЕ-ТО ДИТЯ ЗПТ НАЗВАННОЕ ВАМИ МОИМ СЫНОМ ТЧК И НЕ СТЫДНО ВАМ ЗПТ В ВАШЕМ-ТО ВОЗРАСТЕ ВПРС ВПРОЧЕМ ЗПТ НЕ ОБРАЩАЙТЕ ВНИМАНИЯ ДВТЧ ЭТИ СЛОВА ПРОДИКТОВАНЫ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ЗАВИСТЬЮ И НАДЕЖДОЙ НА ТО ЗПТ ЧТО КОГДА Я ДОСТИГНУ ВАШИХ ЛЕТ ЗПТ ТО СМОГУ ДОСТИЧЬ СТОЛЬ ЖЕ ВЕЛИКОЛЕПНЫХ УСПЕХОВ ТЧК АМЕРИКАНСКАЯ ПРЕССА В ЭТОТ РАЗ ПРЕВЗОШЛА СЕБЯ ЗПТ ВЫСШИЙ СВЕТ АНГЛИИ ВЗБУДОРАЖЕН ПОЯВЛЕНИЕМ НОВОГО КАНДИДАТА НА ПЭРСТВО ТЧК ОДНАКО ОН ЗПТ ПОХОЖЕ ЗПТ СЛАВНЫЙ ПАРНИШКА И Я РАД ТАКОМУ НОВОМУ РОДСТВЕННИКУ ТЧК ЕСЛИ МЕНЯ БУДУТ СПРАШИВАТЬ ЗПТ Я ПОДТВЕРЖУ ВАШУ БЕССОВЕСТНУЮ ВЫДУМКУ И СКАЖУ ЗПТ ЧТО ОН – ОДИН ИЗ МОИХ СЫНОВЕЙ НА КАНИКУЛАХ В США ТЧК МАРИЭТТА ТАКЖЕ ПОЗДРАВЛЯЕТ ВАС И БЛАГОДАРИТ ЗА САМЫЕ ЛЕГКИЕ В ЕЕ ЖИЗНИ РОДЫ ТЧК ИСКРЕННЕ ЛЮБЯЩИЙ ВАС ДАРТИНГТОН

Нью-Йорк-21, штат Нью-Йорк, Парк-авеню 650

19 апреля

Дорогой мистер Бэйсуотер,

Вот я и в Америке, устроилась и надеюсь, что и у Вас не было проблем по дороге в Вашингтон с вашим "роллс-ройсом", и что все у Вас в порядке.

Думаю, Вы были удивлены тем, что случилось с Генри. Но Вашей вины в этом нет, и я хочу еще раз поблагодарить Вас за Вашу помощь и за Вашу идею насчет маркиза. Я не написала Вам раньше, потому что в доме миссис Шрайбер было очень много работы. Предыдущие жильцы или тот, кто тут убирался, были настоящими свинтусами, или ничего не умели и не понимали в уборке. Поэтому нужно было вычистить всё как следует, чем мы и занимаемся до сего времени.

Нью-Йорк, если привыкнуть к этим их небоскребам и к тому, что все всё время бегают, город интересный, а еще у них в супермаркетах продаются замечательные чистящие средства. Например, "Зип". Стоит капнуть несколько капель в воду, и можно отмыть что угодно. Порошок для посуды у них тоже прекрасный, у нас такого не продают. Называется "Свуш". А еще тут есть чудесная мастика для полов, называется "Свизз". Даже натирать не надо – помажешь пол, и получается прямо каток. Миссис Баттерфильд едва не полетела вверх тормашками, когда я намазала этой жидкостью пол в кухне, поэтому она о "Свизз" невысокого мнения.

Тут все делается при помощи электричества, но, конечно, если хочешь, чтобы дом был по-настоящему чистым, то нет ничего лучше старого доброго ведра с водой и мыльного порошка, и не надо лениться поползать на четвереньках, как мы – вот тогда все будет блестеть.

Америка мне нравится, тут очень интересно, но работаю я много и иногда мне хотелось бы снова оказаться с Вами на нашем "Виль де Пари" за рюмочкой портвейна с лимоном. Да, Вы не слышали что-нибудь от Тиддеров? Я получила от них открытку из Дэйтона, штат Огайо, и написала им с просьбой сообщить, если они где-нибудь встретят Джорджа Брауна, папу Генри. Маркиз мне написал, что Генри ведет себя хорошо, но я рада, что Вы тоже рядом с Генри и сможете приглядеть за ним, пока я его не заберу.

Ну, до свидания, будьте здоровы, всего доброго.

Ваша

Ада Харрис

Посольство Республики Франция,

Джи-стрит 18, Вашингтон-10, округ Колумбия

22 апреля

Дорогая миссис Харрис,

Благодарю Вас за Ваше письмо от 19 апреля с.г. и настоящим спешу уведомить Вас, что я не испытал ни малейших затруднений на пути из Нью-Йорка в Вашингтон, впрочем, если мне будет позволено заметить, я и не предполагал встретиться с какими-либо проблемами при том, что лично выбирал свой "роллс-ройс". Однако не могу не выразить опасение, что американский воздух вряд ли столь же здоров и благотворен для карбюратора, сколь и воздух Британии, для которого карбюратор был изначально разработан; вероятно, мне может понадобиться произвести некоторую отладку для компенсации этого. Впрочем, я полагаю, Вам небезынтересно будет узнать, что американская атмосфера пока не сказалась неблагоприятно на термостате двигателя, благодаря чему минимальная температура охладителя составляет, как и следует, приблизительно 78 градусов Цельсия. Вынужден признать также, что состояние дорожных покрытий в Соединенных Штатах значительно превосходит таковое в Британии, и я в данный момент рассматриваю возможность несколько ослабить передние амортизаторы (пружинные) и гидравлические цилиндры заднего моста.

"Роллс-ройс" вполне заслуженно привлекает к себе повышенное внимание местного населения; так, когда я остановился на заправочной станции неподалеку от Балтимора, довольно большая толпа собралась, чтобы полюбоваться машиной. Слышалось много восторженных восклицаний. Некий джентльмен, подойдя вплотную к "роллс-ройсу", похлопал его по крылу, сопроводив это следующим выражением восторга на американском наречии: "Блин, они там, похоже, умеют клёвые тачки клепать!". К счастью, автомобиль не претерпел никакого ущерба, если не считать легко удаленные впоследствии полировкой отпечатки пальцев на лаке; и мне, безусловно, приятно было видеть, что по крайней мере этот американец честно признал превосходство британской промышленности и технологии над местной.

Я действительно получал известия от мистера и миссис Тиддер – если сказать точнее, письмо, содержавшее также фотоснимок их внука, впрочем, я должен с сожалением заметить, что человеку, который всегда оставался холостяком, трудно понять скрытые достоинства этого или какого бы то ни было иного младенца.

Я вполне согласен с Вами в том, что дни, проведенные нами на борту "Виль де Пари", в самом деле были чрезвычайно приятны, и я с удовольствием мысленно возвращаюсь к ним.

Я сожалею о неожиданном повороте, который принял задуманный нами план, однако рад засвидетельствовать, что мальчик, если можно так выразиться, процветает. Он обзавелся значительным числом друзей среди младших представителей дипломатического анклава и притом, замечу, мне удалось не допустить излишне тесных его контактов с детьми колонии британского посольства, каковые могли бы привести к нежелательному раскрытию его инкогнито.

Прошу Вас передать мой привет и наилучшие пожелания миссис Баттерфильд.

Остаюсь искренне Ваш,

Джон Бэйсуотер

Отель "Слэйд", Кеноша, Висконсин

1 мая

Дорогой маркиз,

Думаю, Вы удивитесь, получив от меня письмо отсюда. Я приехала в Кеношу в поисках отца Генри. Эта Кеноша – красивый город. Тут много разных заводов, много парков, красивые улицы, и дома на берегу озера Мичиган тоже красивые. Миссис Шрайбер была очень добра – она дала мне в долг денег на самолет, когда я ей сказала. что у меня есть здесь родственник. Это ведь почти правда, верно?

Мистера Джорджа Брауна и его жену, о которых говорилось в той заметке, про которую я Вам рассказала, мне удалось найти без труда. Они оказались очень милыми людьми и угостили меня чаем – мистер Браун привык пить чай, когда служил в Англии, недалеко от Лондона, и он был очень рад, когда я научила их заваривать чай правильно, как в Англии. Оказывается, у него были знакомые у нас на Бэттерси, так что мы приятно поболтали о наших местах. Потом они любезно провезли меня по городу на машине и показали все достопримечательности.

В Кеноше заводов, кажется, не меньше чем в Лондоне, но мистер Браун сказал, что по сравнению с Чикаго или Милуоки это совсем маленький городок. Командир самолета, на котором я летела, показывал сверху эти города – они действительно очень большие.

Однако перехожу к главной новости: мистер Джордж Браун из Кеноши, Висконсин – это не тот Джордж Браун, который был отцом Генри. Он совсем другой человек. Но он очень сочувственно выслушал меня и сожалел, что не может помочь. Он не знает нашего Джорджа Брауна, но говорит, что в военно-воздушных силах есть много людей с таким именем, и он даже знал парочку, но они не были женаты.

Впрочем, не расстраивайтесь, что это был не тот Джордж Браун – это моя проблема, и я разыщу его быстро, не будь я Ада Харрис.

Спасибо за Ваше сообщение о том, что я могу забрать Генри в следующее воскресенье. Придется сказать миссис Шрайбер, что у меня и в Вашингтоне есть родня. Ха-ха! Впрочем, Вы так долго были с Генри, что это, можно сказать, почти правда.

А сейчас я должна заканчивать, так как мистер и миссис Браун любезно предложили отвезти меня в аэропорт, и я полечу назад в Нью-Йорк, а на следующее воскресенье я приеду к Вам и заберу Генри. Еще раз спасибо за Вашу доброту и все, что Вы сделали.

Надеюсь, мое письмо застигло Вас в добром здоровье и хорошем настроении.

Всегда Ваша,

Ада Харрис

Посольство Республики Франция,

Джи-стрит 18, Вашингтон-10, округ Колумбия

4 мая

Дорогая миссис Харрис,

Благодарю Вас за Ваше письмо из Кеноши (Висконсин) и выражаю свое сочувствие по поводу постигшего Вас разочарования в связи с тем, что Джордж Браун, который, как Вы полагали, является отцом Генри, оказался другим человеком.

Я был бы весьма рад встретиться с Вами в будущее воскресенье и выслушать Ваш рассказ о Ваших впечатлениях о Среднем Западе, однако я боюсь, что судьба, увы, сделала новый неожиданный поворот, ввиду которого Ваш визит должен будет опять быть отложен. Дело в том, что Генри заболел заразной болезнью, известной как ветряная оспа, которой, насколько я понимаю, часто заражаются дети его возраста, в связи с каковым заболеванием ему предписан постельный режим – и уверяю Вас, что ему обеспечен наилучший уход. Врач сообщает, что Генри должен вскоре поправиться.

Надеюсь, Вас не огорчит то обстоятельство, что и я сам каким-то образом заболел вышеназванной болезнью в легкой форме. Я получил её от Генри, а тот, в свою очередь, как я думаю, заразился от сына посла Ирана; таким образом на карантине мы находимся вдвоем. Надо полагать, что это заболевание обошло меня в детстве. Не думаю, что мне стоит жаловаться на судьбу, так как благодаря этому карантину я получил некоторый, признаюсь, необходимый мне покой и частичное уединение, благодаря чему имел возможность поразмыслить о величии и необъятности этой страны – а значит, и о важности моей миссии в ней. Добавлю, что эта отсрочка дает Вам дополнительное время на поиски отца Генри, – я уверен, что Вам по плечу эта задача.

Я немедленно извещу Вас об окончании срока карантина Генри. К тому времени я также распространю известие о том, что пасхальные каникулы моего внука подошли к концу и я должен отправить его домой, в Англию. Безусловно, по нему будут сильно скучать многочисленные друзья, которых он приобрел здесь за это время, но более всего его будет недоставать нам с достойным Бэйсуотером. С тем, чтобы избавить Вас от дальнейших расходов в связи с Вашей бескорыстной миссией, я распоряжусь, чтобы Вас и Генри из Вашингтона в Нью-Йорк отвез на моей машине Бэйсуотер. Таким образом, у Вас будет дополнительная возможность лучше увидеть эту интереснейшую страну.

Если я могу быть чем-либо еще полезен в Ваших поисках, прошу Вас сразу же дать мне об этом знать. Впрочем, зная Вашу энергию, здравый смысл и быстроту ума, я нимало не сомневаюсь, что Вы благополучно отыщете нужного нам мистера Брауна.

Остаюсь, с наилучшими пожеланиями, всегда Ваш

Шассань.

14

Но если маркиз не сомневался в способности миссис Харрис разыскать пропавшего отца, то сама миссис Харрис начала испытывать некоторое беспокойство. Не удивительно – ведь тот человек, насчет которого она была так уверена, что ринулась к нему через океан, оказался не тем!

Свойственные настоящим кокни ум и сообразительность помогли ей без особого труда найти определенного мистера Джорджа Брауна из Кеноши, Висконсин, упомянутого в газетном объявлении – но увы, он оказался не тем Джорджем Брауном, которого она искала; а найти нужного среди миллионов людей, в стране, размеры которой не сумели уменьшить по-настоящему даже реактивные самолеты, – эта задачка была потруднее. Так, она к своему ужасу обнаружила, что в одном только Манхэттене, если верить телефонной книге, проживало ни много ни мало – тридцать семь Джорджей Браунов, столько же в Бруклине и десятка по два в каждой из остальных трех частей Нью-Йорка. Очевидно, можно было предположить, что примерно такое же число Джорджей Браунов можно найти в Чикаго, Детройте, Лос-Анджелесе, Сан-Франциско, Филадельфии или Новом Орлеане; притом не было никакой гарантии того, что искомый Джордж Браун живет в одном из этих больших городов. Он с равным успехом мог выращивать табак и владеть богатой фермой где-нибудь на Юге, управлять текстильной компанией в Новой Англии или быть хозяином рудников или шахт на Дальнем Западе. Из ВВС на ее письмо ответили, что в архивах хранятся сведения о четырехстах пятидесяти трех Джорджах Браунах – "чтобы мы могли помочь Вам найти сведения об интересующем Вас военнослужащем, просим Вас указать часть, в которой служил мистер Браун, а также его личный номер".

Миссис Харрис впервые осознала грандиозность задачи, которую она себе поставила. Она поняла также, что позволила своей романтической натуре увлечь себя в авантюру, кинулась очертя голову в чужую страну, да еще связав себя заботой о ребенке (по крайней мере, когда она заберет его у маркиза, понадобится прятать мальчика от ее хозяев, хоть они и милые люди).

Ветрянка Генри была в известном смысле удачей – теперь у миссис Харрис было больше времени подготовиться к тому, что придется день и ночь как-то прятать Генри в пентхаусе. Увы, миссис Харрис впервые ощутила холодок вероятной неудачи.

Впрочем, она не позволила себе предаваться унынию, сохраняла свою обычную бодрость духа и выполняла свою работу так же усердно, как всегда. Под ее эгидой дом Шрайберов процветал. Миссис Баттерфильд, которую отсутствие Генри в значительной степени освободило от ее страхов, готовила блюда, достойные стола ангелов; в штат была принята дополнительная прислуга, и миссис Харрис учила новичков тому, что такое по-настоящему чистый дом и как его таким сделать; а миссис Шрайбер, стараниями миссис Харрис избавленная от забот, начала устраивать приемы, которые ожидаются от такого человека, как ее супруг.

В связи с обязательствами, которые налагает роль ведущего лица одной из крупнейших телекинокомпаний Америки и его супруги, Шрайберам пришлось иметь дело со множеством довольно-таки отталкивающих личностей. В эту категорию входили газетные рецензенты, в чьей власти было воспеть или облить грязью продукты шоу-бизнеса, в которые были вложены миллионы и миллионы долларов, исполнители рок-н-ролла и "народных" песен, продажные и хитрые профсоюзные боссы, которых надо было умаслить деньгами и лестью – не то они запросто могли остановить работу на студии, ненормальные телережиссеры, которые в силу своей профессии находятся всего в одном шаге от настоящего помешательства, болезненные нервные авторы, которых надо баловать, чтобы получать с них ежедневный урожай глупостей для помола на студийных мельницах, а также самые разнообразные актеры и актрисы, звезды, шикарные кинодивы и кинокрасавчики.

Раньше миссис Харрис видела многих из них в кино, на телеэкране или в газетах – а теперь они толпились вокруг ломящихся от угощения столов Шрайберов, поглощая приготовленные миссис Баттерфильд сочные ростбифы и йоркширский пудинг, всего на расстоянии вытянутой руки от миссис Харрис.

Не все из них, конечно, были так ужасны, как можно бы предположить, но более или менее приятные люди были среди этой публики в явном меньшинстве.

И вот миссис Харрис в элегантном черном платье с белым передником, которые были куплены для нее миссис Шрайбер, на приемах исполняла роль подавальщицы – она убирала посуду, подавала соуса, подливки и сырные печенья, а временный камердинер и старшая подавальщица занимались подносом собственно еды, которой было уготовано исчезнуть в ненасытных утробах знаменитостей.

Если у миссис Харрис и были какие-то слабости кроме ее романтического духа, так это было ее преклонение перед служителями театра, кинематографа и телевидения. И она любила и лелеяла иллюзии, которые эти люди для нее создавали.

Ада Харрис сама была женщиной, что называется, нравственной – у нее был свой собственный, довольно строгий кодекс поведения. И она не терпела некрасивого или безнравственного поведения других людей. Однако к людям из мира шоу-бизнеса мораль была попросту неприменима – миссис Харрис признавала за ними право жить в собственном мире и иметь свои, отличные от обычных, этические нормы. Поэтому пятничные приемы были для миссис Харрис почти райским блаженством – она никогда не рассчитывала оказаться так близко к Парнасу. Только представьте себе – в четверг она, отпросившись на вечер, видит знаменитого Джеральда Гэйлорда на гигантском, с двухэтажный дом размером, киноэкране в мюзик-холле Радио-Сити, а уже в пятницу любуется этой звездой въяви – знаменитость на расстоянии вытянутой руки от нее поглощает одну за другой шесть порция мартини. Это ли не счастье?

Или вот Бобби Томс – юная звезда рок-н-ролла, красавчик с пышными кудрями. Миссис Харрис готова была закрыть глаза на то, что этот, в сущности, еще мальчик напился пьян в самом начале приема и позволил себе весьма непристойно выражаться при дамах – в тот вечер в ругани его смогла превзойти лишь прелестная инженю Марселла Морелл; впрочем, сия дива была так очаровательна, что даже срывавшиеся с ее восхитительных уст непристойности казались как бы изящными любому, кто относился к миру экрана и сцены так же, как миссис Харрис. Был тут и исполнитель так называемых "ковбойских и народных песен" Кентукки Клейборн – этот заявлялся на прием в заскорузлых от грязи джинсах, лоснящейся черной кожаной куртке и с ногтями цвета национального траура; приходил знаменитый комик, который и в жизни был смешным и веселым человеком; танцоры, герои-резонеры, травести, герои-любовники и комические старухи, молоденькие актрисы в пышных туалетах – словом, подлинный рай для таких ценительниц прекрасного, как миссис Харрис и миссис Баттерфильд (последняя получала от подруги подробнейшие отчеты о всех приемах и о том: кто из знаменитостей на них был, как выглядел, сколько выпил и что отколол).

Впрочем, приходится добавить, что при всей своей терпимости и широте взглядов (в особенности когда речь шла о мире искусства), миссис Харрис вскоре обнаружила в бочке меда изрядную ложку дегтя – и то был вышеупомянутый эстрадный "ковбой", который сумел так себя поставить, что, немного пообщавшись с ним, любой начинал испытывать непреодолимое отвращение, и миссис Харрис не была тут исключением.

Миссис Шрайбер, правда, еще до первого явления Кентукки Клейборна на званый вечер предупредила миссис Харрис, что следует готовиться к худшему – она была уверена, что миссис Харрис не приходилось встречать ничего подобного этому чуду природы в Лондоне, и попыталась как-то подготовить миссис Харрис к возможному потрясению. "Видите ли, – объясняла она, – мистер Клейборн считается чем-то вроде гения. Я имею в виду, что он – идол подростков, и склонен к некоторой… э-ээ… экстравагантности. Однако он очень нужен моему мужу, он хочет подписать с мистером Клейборном контракт, и этот контракт стал бы хорошим пером на шапку Джоэля: заполучить Кентукки Клейборна мечтают многие компании!"

Уже тогда это имя вызвало у миссис Харрис скверные ассоциации, хотя она не сразу поняла, какие именно – покуда не вспомнила вечер, с которого, собственно, и началось это ее приключение, свою маленькую квартирку на Бэттерси и мерзких Гассетов за стенкой, которые использовали завывания "ковбойского исполнителя" Кентукки Клейборна, чтобы заглушить крики и плач маленького Генри.

Благодаря неизвестному закону природы, согласно которому прислуга знает всё, что как-то связано с хозяевами, впитывая информацию не только ушами, но как бы всеми порами кожи, миссис Харрис вскоре выяснила и сообщила миссис Баттерфильд, что этот Кентукки Клейборн, вынырнувший из ниоткуда где-то на Юге США, сделал головокружительную карьеру как исполнитель "ковбойских" песен, потому что ему удалось потрафить вкусам подростков, что повлекло за собой настоящую войну дельцов шоу-бизнеса за право подписать со знаменитостью контракт.

Мистер Шрайбер, за короткое время сделавшийся заправским киномагнатом высокого класса, не боялся рисковать, ставил по крупному и вскоре на два корпуса обошел соперников. Его адвокаты и агент Клейборна, некий мистер Хаймен, как раз сейчас отшлифовывали текст контракта, согласно которому певец должен был получить десять миллионов долларов за пять лет выступлений – сумма настолько огромная, что не только миссис Харрис, но и весь мир шоу-бизнеса были потрясены.

А пока что надо было стараться поддерживать мистера Клейборна в хорошем настроении, что было куда как непросто – даже миссис Харрис при всем ее почтении к служителям муз видела, что какой бы звездой не был Кентукки Клейборн, но как человек он отличался тщеславием, мелочностью, эгоизмом, жадностью, был крикливым хамом, грубияном и занудой, да и умом не блистал. Как сказал мистеру Шрайберу мистер Хаймен, агент Клейборна – "А чего вы, собственно, от него хотите? Он, конечно, ничтожество, но ничтожество с талантом, и сопляки от него в восторге".

И это было правдой – поскольку это, в общем, верно для всех отталкивающих личностей, которым удается пробиться к вершинам мира эстрады и кино. Сейчас ему было лет тридцать пять; это был далеко не красавец – редеющие уже волосы, глубоко посаженные глаза, сизые от щетины слегка одутловатые щеки. На своем Юге Кентукки Клейборн зарабатывал пением под собственный аккомпанемент на гитаре "народных" песен в кабачках и дешевых ночных клубах – и сумел стать национальной сенсацией. Его манера поведения на сцене, его голос, его взгляд рождали воспоминание о пионерах-первопроходцах, одиночках среди глуши Америки далекого прошлого.

Хотя его прошлое не афишировалось, ясно было, что происходит Клейборн из бедняков – а если называть вещи своими именами, из "белого отребья" Юга. В пользу такого предположения говорило, в частности, то, что неожиданная слава, богатство и поклонение публики сделали его еще бoльшим приверженцем крепкой выпивки (бурбона по большей части). В дополнение ко всем уже упомянутым прелестям, Клейборн жевал табак, не считал нужным не только стричь, но и чистить ногти, пренебрегал зубной щеткой и не злоупотреблял ни мытьем, ни стиркой.

Шрайберам приходилось со всем этим мириться, поскольку Клейборн был слишком им нужен; гости терпели его потому что большинство из них хорошо относились к Шрайберам, вдобавок многие сами происходили из низов и, в общем, притерпелись.

Миссис Баттерфильд тоже вскоре начала испытывать к Кентукки Клейборну, мягко говоря, не самые лучшие чувства. Дело в том, что сей последний повадился делать о стряпне миссис Баттерфильд нелестные замечания, которые, когда двери на кухню отворялись для подачи очередной перемены блюд, были отчетливо в кухне слышны; а то, что миссис Баттерфильд почему-либо не слышала, миссис Харрис подробно ей пересказывала.

Когда речь шла о себе, любимом, либо о чем-то, что его интересовало или раздражало, мистер Клейборн бывал громогласен и несдержан. Так, однажды миссис Баттерфильд сготовила действительно великолепное сырное суфле – но эстрадный ковбой, понюхав блюдо, пренебрежительно оттолкнул его, заявив со своим протяжным южным выговором, глотая звуки и растягивая слова:

– Тю-уу! Ну и вонища, прям носки вареные! Не, по мне так ничо нету лучше доброй южной кухни – вот сальца поджарить с ботвой от репы под стаканчик кукурузовки, или цыпленочка по-южному в масле зажарить как следует, и чтоб с картошкой и кукурузой – это я понимаю, это мужская еда. А эту иностранную хреновину я есть не могу, в рот не полезет. Так что вы это дело ешьте, а я покуда подожду, может, дадут мясца с картошкой!

Во время другого приема он произнес спич во славу своих предрассудков:

– Я вам вот чо скажу, я кого не терплю, дак это ниггеров, негролюбов и инострашек всяких. Я вот чо скажу – увезите ниггеров туда, откудова они приехали, и инострашек больше не пускайте. И будет у нас как есть божье царство.

Во время этой речи бедная миссис Шрайбер мучительно покраснела, а многие из гостей выглядели так, словно готовы были вот-вот взорваться. Но поскольку всех предупредили, что в раздражении Кентукки Клейборн может запросто прекратить переговоры о контракте, все смолчали.

Миссис Харрис изложила после этого подруге свое мнение в простых, кратких и живописных словах, бывших в ходу у менее утонченных обитателей Бэттерси, закончив свое описание (которое мы, к сожалению, по некоторым причинам не решаемся воспроизвести здесь) так:

– И когда он говорил так про иностранцев, он пялился прямо на меня. Уж и не знаю, как я сумела удержать язык за зубами!

Когда мистер Шрайбер выразил свой протест агенту Клейборна и попросил его оказать какое-либо цивилизующее воздействие на подопечного, мистер Хаймен меланхолически ответил:

– Что с ним поделаешь – такой уж он от природы. Как говорится, "естественный человек". За это его и обожают миллионы американских ребят. Он такой же, как они. Вымойте его и упакуйте в обезьяний костюмчик – и вы его испортите. Он вам принесет кучу денег – чего вам еще надо?…

15

Наконец настал день, когда миссис Харрис, уведомленная маркизом о том, что Генри более не считается заразным а, напротив, пребывает в цветущем здравии детства, села в экспресс на Вашингтон. По прибытии она, со своей обычной энергией и предприимчивостью, взяла такси и велела водителю провезти ее по городу – чтобы успеть полюбоваться столицей Соединенных Штатов, – а затем ехать к посольству Франции.

Объехав Капитолий, памятник Вашингтону, Мемориал Линкольна, Пентагон и Белый Дом, водитель, который во время войны служил на флоте и неоднократно бывал в британских портах, повернулся к пассажирке и спросил:

– Ну, мамаша, и как вам всё это? Конечно, не Букингемский дворец и не Вестминстерское аббатство – но это наше.

– Да полно вам, голубчик, – отозвалась миссис Харрис. – Не можете же вы иметь всё сразу. А у вас тут даже красивее, чем на картинках.

В посольстве миссис Харрис очень тепло встретил сам маркиз. Надо признаться, что радость последнего проистекала не только из вполне искренней симпатии к миссис Харрис, но и оттого, что заканчивалась (для маркиза, по крайней мере) довольно щекотливая история.

По лестнице слетел в объятия миссис Харрис совсем новый Генри Браун, не тот, с кем она рассталась не так давно на французском лайнере. Как часто бывает с детьми, которых ветрянка укладывает в постель, мальчик вытянулся не меньше чем на дюйм, а благодаря хорошему питанию и тому, что никто его не обижал, он выглядел теперь покрепче, не таким маленьким и слабым. Глаза по-прежнему смотрели умудренно, но потеряли печальное выражение. Путем подражания он усвоил кое-какие манеры, что и продемонстрировал во время обеда с маркизом и миссис Харрис – во всяком случае, он не набрасывался на еду и не ковырялся в ней, сносно пользовался ножом и все такое прочее.

Миссис Харрис, сама неравнодушная к пристойным манерам (стоило посмотреть только, как она изящно отставляет мизинец, когда берет чашку или вилку) не пропустила это достижение мимо глаз и заметила:

– Милый, ты умница! Твой папа будет тобой гордиться!

– Да, – вспомнил маркиз, – я как раз собирался спросить. Вы нашли его?

Миссис Харрис покраснела.

– Господи помоги, – отвечала она, – ничего пока не вышло. Уж сказать не могу, до чего мне стыдно – и я хвасталась еще миссис Баттерфильд, что разыщу его в два счета, стоит только приехать в Америку. Боком выходит хвастовство-то! Но не волнуйтесь, в конце концов я его найду. – Она повернулась к Генри и пообещала: – Не бойся, Генри. Я отыщу твоего папочку, или я не Ада Харрис!

Генри воспринял эту клятву спокойно и ничего, по обыкновению, не сказал. Сказать по правде, сейчас его не так уж заботило, найдет миссис Харрис его отца или не найдет – все было превосходно и так, и Генри не собирался слишком уж жадничать, искушая судьбу.

Маркиз проводил их до парадного подъезда посольства, где уже ожидал синий "роллс-ройс", сверкающий хромом и никелем, с блестящим Бэйсуотером за рулем.

– Можно, я сяду впереди, дядя Ипполит? – спросил мальчик.

– Если мистер Бэйсуотер позволит.

Шофер сдержанно кивнул.

– А можно, тетя Ада тоже сядет впереди?

К собственному изумлению Бэйсуотер опять согласно кивнул. А ведь никогда еще никому, кроме только лакеев, не позволялось ездить рядом с водителем на переднем сиденье "роллс-ройса".

– До свидания, дядя Ипполит, – горячо воскликнул Генри, обнимая маркиза за шею. – Ты такой добрый!

Маркиз потрепал Генри по плечу и ответил:

– До свидания, милый мой племянник и внук. Удачи тебе, и будь умником. И вам удачи, мадам, и до свидания – и надеюсь, что когда вы найдете отца Генри, он окажется хорошим человеком, который будет любить мальчика.

Маркиз стоял у подъезда, пока "роллс-ройс" не свернул за угол. Странно, но отчего-то он больше не чувствовал облегчения. Ему вдруг сделалось как-то одиноко и он почувствовал тяжесть своих лет.

Итак, элегантный "роллс-ройс" маркиза катил по Национальной Магистрали из Вашингтона, а в нем, в водительском отсеке, сидели и беседовали Бэйсуотер, миссис Харрис и Генри, одетый в новый костюм и туфли (купленные для него маркизом) – мальчик сейчас более, чем когда-либо, походил на юного аристократа со страниц великосветских журналов вроде "Тэтлера" или "Куин".

Миссис Харрис думала про себя, что ей никогда не приходилось видеть столь элегантного и привлекательного джентльмена, как мистер Бэйсуотер в его габардиновом костюме благородного серого цвета и серой же фуражке с гербом маркиза на околыше. Мистер Бэйсуотер в свою очередь втайне дивился тому, насколько ему приятно общество миссис Харрис. Обыкновенно в такой поездке, как эта, он не прислушивался бы ни к чему, кроме еле слышного урчания двигателя "роллса", шелеста шин и безукоризненно беззвучной работы рессор. А вот теперь он позволил себе уделить часть внимания болтовне миссис Харрис, уютно угнездившейся на мягком кожаном сиденьи. Более того, он даже сам заговорил – а такого с ним, когда он был за рулем, не случалось с 1937 года (в тот раз ему пришлось прикрикнуть на лакея лорда Бутси, чтобы тот сидел смирно, а не зыркал глазами по сторонам).

– Мне довелось бывать в Висконсине, в Мэдисоне – улицы там широкие и застройка приятна для глаз; однако в Кеноше я не был. И что, по вашему мнению, является наиболее достопримечательной особенностью этого города? – спросил он.

– Оладьи по-северному с маленькими свиными сосисками и кленовым сиропом, – не колеблясь отвечала миссис Харрис. – Они подают это в кафе при гостинице, и я в жизни ничего вкуснее не ела. Сказать правду, я уплела четыре порции и мне потом даже было нехорошо. Но дело того стоило!

– Умеренность – путь к здоровью, – нравоучительно заметил мистер Бэйсуотер.

– Полноте, Джон, – отвечала миссис Харрис, впервые позволяя себе назвать достойного шофера просто по имени. – Да вы хоть раз пробовали эти их оладьи по-северному?…

Оправившись после шока – впервые за долгие годы особа женского пола обратилась к нему столь фамильярно! – мистер Бэйсуотер холодновато улыбнулся и ответил:

– Нет, Ада, сказать по правде, не пробовал; но вот что мне пришло в голову – раз уж вы так любите полакомиться: тут милях в пяти впереди есть ресторанчик, так мы там пообедаем. Похлебку из устриц по-новоанглийски вам доводилось пробовать? Точно вам говорю, без переедания у вас опять не обойдется. Ничего подобного в мире не найдете. А на десерт возьмем мороженое; там его тридцать семь сортов.

– Господи! – воскликнула миссис Харрис. – Тридцать семь сортов! Да столько и на всём свете-то быть не может! Генри, ты можешь в это поверить?

– Раз он так говорит, значит все так и есть, – отвечал Генри, с доверием глядя на мистера Бэйсуотера.

Они припарковали машину у длинного красно-белого здания ресторанчика "Говард Джонсон", подле нескольких десятков других автомобилей, похожих на поросят у корыта, и устроили настоящий лукуллов пир, наслаждаясь изысками американской придорожной гастрономии.

Впрочем, в этот раз с миссис Харрис ничего не случилось. Зато плохо стало Генри. Он одолел девять порций знаменитого джонсоновского мороженого, но десятая – чернично-лакричное с шоколадной подливкой – одолела его самого. Генри стошнило – впрочем, когда его умыли и почистили, он был в полном порядке и наша троица продолжила свой путь к гигантскому городу на Гудзоне.

По дороге мистер Бэйсуотер разговорился и поведал миссис Харрис о популярности Генри среди обитателей дипломатического анклава, связанной, в частности, с его подвигами (прерванными ветрянкой) в области спорта – Генри, судя по рассказам, бегал быстрее и прыгал выше и дальше отпрысков посланников Испании, Швеции, Индонезии, Ганы, Финляндии, Голландии и Бельгии.

– Надо же, – сказала миссис Харрис. Затем, подмигнув Бэйсуотеру, она спросила:

– А вот как вышло, что никто из них не догадался, что Генри… ну, что он не…

– Хо! – ответил Бэйсуотер, – да как им догадаться, если все они говорят по-английски еще хуже Генри? А мальчишке суждено стать лидером…

Тут в разговор вступил сам Генри, нарушив свое долгое молчание:

– Веселее всего было на пасху, – сообщил он. – Надо было искать спрятанные пасхальные яйца, а потом мы устроили гонки с яйцом на ложке. Дядя Айк сказал, что я был лучше всех и когда-нибудь стану чемпионом.

– Правда? – переспросила миссис Харрис. – Очень мило с его стороны. Как, ты сказал, его звали – дядя Айк? Кто он такой, этот дядя Айк?

– Не знаю, – махнул рукой Генри. – Какой-то лысый дядька, нормальный такой. Он сразу понял, что я из Лондона.

– Он имеет в виду Президента Соединенных Штатов, – усмехнувшись в усы, объяснил Бэйсуотер, – и традиционный пасхальный утренник для детей дипломатического корпуса на лужайке у Белого Дома. Мистер Эйзенхауэр лично вел этот утренник. Я сам стоял подле него, и мы даже обменялись несколькими словами.

– Боже правый, вы двое запросто болтали с Президентом! – восхитилась миссис Харрис. – Вот я тоже как-то раз оказалась недалеко от Королевы – это во время рождественской распродажи в "Эрродс".

"Роллс-ройс" почти бесшумно несся, точно плыл или летел, по гигантской эстакаде Скайвэй над болотами Джерси. На горизонте сверкали в предвечернем солнце башни Манхэттена. Солнечные лучи сияли на шпиле Эмпайр Стэйтс Билдинг и золотистом куполе Крайслер-Билдинг в тысяче футов над землей, отражались огненными бликами в окнах других гигантов – казалось, в городе полыхает пожар.

Миссис Харрис любовалась этим огненным зрелищем, пока лимузин не нырнул в туннель Линкольна. Тогда она откинулась на спинку сиденья и пробормотала:

– Да-а, а я-то думала, что Эйфелева башня что-то значит!…

"Кто бы мог подумать, – размышляла она, – что Ада Харрис из номера 5 по Виллис-Гарденс, Бэттерси, будет вот так сидеть в "роллс-ройсе" подле такого славного и элегантного джентльмена – да, настоящего джентльмена, мистера Бэйсуотера, – и будет любоваться таким удивительным видом Нью-Йорка?…" А седеющий шофер в это время думал так: "Кто бы мог подумать, что мистер Джон Бэйсуотер из Бэйсуотера будет смотреть на изумленное и радостное лицо обыкновенной лондонской уборщицы, чудесным образом перенесенной в Америку и любующейся одним из самых удивительных и величественных зрелищ в мире – в то время как этому мистеру Бэйсуотеру следовало бы смотреть только на дорогу и слушать только голос мотора?…"

Конспирации ради миссис Харрис попросила высадить их на углу Мэдисон-авеню, и они попрощались с Бэйсуотером и еще раз поблагодарили его за чудесную поездку и угощение, и мистер Бэйсуотер с удивлением услышал собственный голос:

– Не думаю, что мы встретимся снова. Желаю удачи с парнишкой – надеюсь, вы найдете его отца. Надеюсь, вы тогда нас известите – маркизу, безусловно, будет интересно узнать, как все закончилось.

– Если будете в наших краях, позвоните, – весело сказала миссис Харрис. – Наш номер – Сакраменто 9-9900. Может быть, сходим вместе в мюзик-холл – я очень его люблю и мы с миссис Баттерфильд ходим туда каждый четверг.

– А если вам случится быть в Вашингтоне, – ответил мистер Бэйсуотер, – заходите. Маркиз будет вам рад.

– Договорились!

"Роллс-ройс" отъехал, а миссис Харрис и Генри стояли на углу и глядели вслед, пока лимузин не затерялся в потоке машин. А мистер Бэйсуотер смотрел на них в зеркало заднего вида, пока чуть было не зацепил крылом крыло желтого такси. И только обмен любезностями с водителем последнего (который высказал все, что думает о "разэтаких лимузёрах") вернуло его в реальный мир.

А миссис Харрис заскочила в аптеку-закусочную – позвонить миссис Баттерфильд, известить о своем прибытии и проверить, не дома ли Шрайберы.

16

Устроить Генри в комнатах прислуги апартаментов Шрайберов не составило труда. Миссис Харрис просто провела его черным ходом с Шестьдесят девятой улицы – и служебным лифтом подняла в заднюю дверь пентхауса.

Равным образом и в дальнейшем особых проблем не возникло – Генри мастерски владел искусством избегать нежелательного внимания, а Шрайберы никогда не заходили на половину прислуги и не пользовались черным ходом. Запасы продуктов в холодильниках и морозильниках были более чем достаточны, и один маленький мальчик никак не мог нанести им сколько-нибудь заметного ущерба. Генри, с его молчаливостью, мог жить в доме Шрайберов незамеченным сколь угодно долгое время так, словно его здесь вовсе и не было – если не считать прискорбного влияния присутствия мальчика на нервы миссис Баттерфильд, которая поминутно вздрагивала при мысли, что его могут обнаружить.

Миссис Баттерфильд, которую теперь не выбивали из колеи невероятные американские супермаркеты, не пугал весь этот гигантский город и которую весьма утешали копящиеся у нее доллары, позволила ложному ощущению безопасности, порожденному длительным отсутствием Генри, убаюкать себя. Теперь, однако, спокойствию был положен конец. Все страхи, все предчувствия несчастья вернулись и с новой, удвоенной силой охватили бедную толстуху – теперь впереди не брезжило даже намека на решение проблемы и благополучное завершение авантюры – да хоть на какое-нибудь ее завершение!

С самого возвращения миссис Харрис из Кеноши, Висконсин, с дурными новостями, с того самого момента, как стало известно, что тамошний Джордж Браун – не отец Генри (притом дальнейшие усилия миссис Харрис так и не привели к обнаружению нужного Брауна), миссис Баттерфильд мерещились темницы и эшафот. Они среди бела дня похитили в Лондоне ребенка, провезли его "зайцем" на трансатлантическом французском лайнере, они тайно ввезли его в Америку (судя по мерам, которые американское правительство принимало для предотвращения нелегального въезда, за одно это преступление полагалась не меньше чем смертная казнь), а теперь они отягчили свои прегрешения укрывательством нелегального иммигранта в доме своих нанимателей! Всё это могло привести только к поистине катастрофическому финалу.

Увы, такое настроение не могло не сказаться самым трагическим образом и на стряпне миссис Баттерфильд.

Не раз и не два она путала соль и сахар, уксус и сироп; суфле в духовке опадало или, напротив, вздувалось пузырем; соусы скисали или в них появлялись комки; жаркое подгорало. Чувство времени отказывало ей, и вместо нормального, "четырехминутного": яйца у нее получались яйца или всмятку, или крутые. Кофе выходил жидким, а тосты обугливались. Да что тосты – теперь ей редко удавалось даже правильно заварить чай! – так, чтобы получился честный английский чай, а не помои.

Это, в свою очередь, не могло не сказаться на успехе регулярных приемов у Шрайберов. Люди, которые раньше напрашивались на приглашение, теперь искали предлог отказаться от него, дабы избежать необходимости дегустировать чудовищные порождения кухни миссис Баттерфильд.

И уж конечно, ни Шрайберов, ни саму миссис Баттерфильд ни в коей мере не утешало то обстоятельство, что среди завсегдатаев приемов нашелся единственный, которого полностью удовлетворяла пища, подававшаяся теперь к столу. Это был, конечно, Кентукки Клейборн. Терзая обуглившийся бифштекс, политый пересоленным и чрезмерно густым соусом – невинную жертву переживаний поварихи, – он зарывался в него, растопырив локти, и шамкал полным ртом:

– Во, Генриетта, теперь это похоже на дело. Видно, выгнали наконец старую кошелку, которая у вас тут слизь разводила, да взяли добрую американскую кухарку. Капните-ка мне еще половничек соуса!…

Безусловно, с миссис Баттерфильд это случилось не вдруг. Это был процесс куда более длительный, чем может показаться из описания – впрочем, процесс этот всё ускорялся, ибо миссис Баттерфильд и сама видела свои огрехи и промахи – но это лишь ухудшало ее состояние, и дела шли всё хуже и хуже, пока мистер Шрайбер не решил наконец поговорить с женой:

– Генриетта, дорогая, что случилось с нашей лондонской парочкой? Мы уже две недели не ели ничего хотя бы просто съедобного. Ну как я могу теперь приглашать гостей?…

– Но до сих пор все шло прекрасно, – возразила миссис Шрайбер. – Она прекрасно готовила!

– Больше не готовит. И знаешь, судя по тому, как идут дела, я бы на твоем месте отослал ее, покуда она кого-нибудь не отравила.

Миссис Шрайбер передала этот разговор миссис Харрис, и впервые маленькая уборщица, к которой, надо сказать, миссис Шрайбер успела сильно привязаться, не проявила особой готовности к сотрудничеству. На вопрос миссис Шрайбер "Послушайте, миссис Харрис, что стряслось с миссис Баттерфильд?" та, странно глянув на хозяйку, ответила только:

– С Вайолет? Ничего. С Вайолет всё в порядке – лучше просто не бывает.

Увы, миссис Харрис сама разрывалась между профессиональным долгом и привязанностью к хозяйке – и еще большей привязанностью к подруге. Она любила миссис Баттерфильд – но понимала, что у той действительно все валится из рук, что бедная нервная толстуха может потерять работу. И знала причину. Но в сложившейся ситуации она не могла предпринять ничего сверх того, что уже делала – а именно, пытаться уговорить миссис Баттерфильд взять себя в руки, получая в ответ лишь град упреков в том, что это она, миссис Харрис, виновата в том, в каком ужасном они оказались положении, а также страшные пророчества о грядущем возмездии за совершенные преступления. Миссис Харрис прекрасно видела, в какой упадок пришла стряпня миссис Баттерфильд, видела, с какими лицами выходят из-за стола гости; осознавала она и новую опасность – а именно, что миссис Шрайбер почти готова отослать подруг обратно в Лондон. А если это случится до того, как будет найден отец Генри, они пропали: миссис Харрис не питала ни малейших иллюзий относительно возможности тайно провезти Генри обратно. Такой фокус мог сработать лишь один раз.

Миссис Харрис понимала, что ей следовало с самого начала посвятить в заговор и миссис Шрайбер – и сознание своей ошибки расстроило ее до того, что она совершила новую. Мало того, что она дала хозяйке слишком короткий и абсолютно неудовлетворительный ответ, – она отправилась погулять по Парк-авеню, чтобы попытаться собраться с мыслями о том: как предотвратить дальнейшее ухудшение ситуации. И поэтому она оказалась далеко от места событий в тот самый момент, когда миссис Шрайбер в пять часов впервые вошла в лабиринт половины прислуги, чтобы поговорить по душам с миссис Баттерфильд и узнать, что с ней происходит – и обнаружила в гостиной прислуги маленького Генри, который молча расправлялся с полдником.

Легкое недоумение хозяйки перешло в шок, когда она вдруг узнала лицо, виденное ею на стольких фотографиях.

– Боже мой, – вскрикнула она, – герцог! То есть маркиз! То есть, я хочу сказать, внук посла Франции!… Как он тут оказался?…

Миссис Баттерфильд давно ожидала, что гром грянет – тем не менее реакция ее была именно такой, какой могла бы быть: толстуха, стиснув руки, хлопнулась на колени и заголосила:

– Ох, только не отправляйте нас в тюрьму! Я всего лишь несчастная вдова, мне и жить-то осталось считанные годы!…

Затем всхлипывания и причитания миссис Баттерфильд стали такими громкими, что мистер Шрайбер услыхал их и примчался узнать, что стряслось.

Генри, увидевший, как одна из его благодетельниц обратилась вдруг в груду истерически рыдающего и трясущегося студня, чуть ли не впервые в жизни растерялся – и сам заревел от страха.

Вот эту-то сцену и застала миссис Харрис, воротясь со своей прогулки. Остановившись в дверях, она несколько мгновений молча созерцала происходящее, а потом сказала:

– О Господи. Вот мы и попались.

Мистер Шрайбер тоже был поражен, увидав свою кухарку бьющейся в истерике подле мальчика, чьи портреты не так давно украшали первые полосы крупнейших газет – того самого юного сына лорда и внука посла Франции в США.

Видя, что миссис Харрис – единственная участница разыгрывающейся драмы, которая сохраняет относительное спокойствие, он справедливо предположил, что она играет, пожалуй, ключевую роль во всей истории. Надо сказать, что достойная уборщица с трудом удерживалась от смеха, глядя на странную сцену, хотя и понимала, что ситуация чревата немалыми неприятностями. Ее глаза блестели плутоватым блеском – ибо она была не из тех, кто плачет над пролитым молоком, более того, она готова была и посмеяться над невзгодами, если был хоть малейший повод для смеха; а тут ситуация складывалась забавная. Она всегда знала, что в конце концов всё раскроется, и теперь не собиралась впадать в панику.

– Что происходит, миссис Харрис? – спросил мистер Шрайбер. – Вы можете объяснить? Похоже, вы тут единственная, кто сохранил рассудок. Какого черта здесь делает внук французского посла? И что с миссис Баттерфильд?

– Так в том-то и дело, – объяснила миссис Харрис, – что он вовсе не внук маркиза. Поэтому-то она стала плохо готовить. Бедняжка, у нее уже нервы не выдерживали… – Затем она обратилась к мальчику и подруге: – Ну, ну, Генри, полно, хватит голосить. И ты, Ви, успокойся, возьми себя в руки!

После этого увещевания оба враз умолкли. Генри, словно ничего не случилось, вновь занялся полдником, а миссис Баттерфильд с трудом поднялась на ноги и утерла глаза фартуком.

– Ну вот, так-то лучше, – заключила миссис Харрис. А теперь мне, пожалуй, лучше все рассказать. Это – малыш Генри, Генри Браун. Мы привезли его из Лондона, чтобы разыскать его отца.

Теперь пришел черед изумляться мистеру Шрайберу.

– Послушайте, миссис Харрис, что вы такое говорите! Да ведь он был во всех газетах, он – внук маркиза!…

– Да-да, я еще заметила тогда, какой он милый мальчик, – подхватила его супруга.

– Ну да, потому что маркиз провел его через иммиграционный контроль, – втолковывала миссис Харрис. – Иначе его не пропустили бы. Маркизу надо было сказать что-нибудь, вот он и придумал это… А с маркизом мы старые друзья, ну а с Генри они даже вместе ветрянкой болели.

Глаза мистера Шрайбера, который к этому моменту уже были вытаращены, чуть не выскочили из орбит.

– Маркиз провез его тайком?! Вы хотите сказать…

– Наверное, мне лучше рассказать всё подробно и по порядку, – сказала миссис Харрис и, не перебиваемая никем из присутствующих, поведала Шрайберам всю историю о маленьком Генри, о его потерявшемся отце-летчике (поскольку она считала его летчиком), о Гассетах и обо всем, что случилось, включая свою короткую и неудачную поездку в город Кеноша, штат Висконсин.

– Ну вот поэтому бедняжка Ви так нервничала, и ее стряпня испортилась, – закончила она. – А когда она спокойна, то лучше нее кухарки не сыскать, вы-то уж знаете!

Мистер Шрайбер внезапно рухнул в кресло и начал хохотать, и хохотал до слез; а миссис Шрайбер подошла к Генри, обняла его и сказала:

– Бедняжка! Но как всё это, наверное, было тебе страшно!…

– Страшно, мне? Чего это? – в приступе разговорчивости, порожденном ласковым обращением миссис Шрайбер, ответил Генри.

Мистер Шрайбер, к которому вновь вернулся дар речи, выговорил:

– Черт меня побери, если это не самая сумасшедшая история изо всех, о каких я слышал! Посол Франции ввязывается в историю с ребенком и вынужден назвать его своим внуком.!… Вы хоть понимаете, что у вас могли быть серьезные неприятности? И между прочим, все еще могут, если власти узнают про мальчика.

– Я об этом ночи напролет думала, – призналась миссис Харрис. – Если б тот мистер Браун из Кеноши был отцом Генри, все было бы проще некуда. Отец-то ведь может взять в своей стране своего сына, правда? Но он оказался не он.

– И что вы намерены теперь делать? – поинтересовался мистер Шрайбер.

Миссис Харрис посмотрела на него мрачно и не ответила – потому что просто не знала.

– Разве он не может пожить с нами, пока миссис Харрис не найдет его отца? – спросила миссис Шрайбер и опять обняла мальчика. Генри, охваченный внезапным порывом, обнял ее в ответ, и миссис Шрайбер растаяла. – Он такой славный мальчуган. Никто и не узнает…

Миссис Баттерфильд, комкая угол передника, приблизилась к хозяйке.

– Ох, мадам, если б только вы позволили! – воскликнула она. – да я б тогда вам хоть саму себя приготовила б, уж я б так готовила – вы бы пальчики облизали!

Мистер Шрайбер, на чьем лице читались явные сомнения по поводу предложенного супругой образа действий, просветлел: по крайней мере для одной из проблем как будто забрезжило решение. Он повернулся к Генри:

– Подойди-ка ко мне, сынок.

Мальчик встал, подошел к мистеру Шрайберу, и, встав перед его креслом, бесстрашно взглянул ему в глаза.

– Сколько тебе лет?

– Восемь, сэр.

– "Сэр"! Что ж, неплохое начало. Кто тебя научил так вежливо разговаривать?

– Тетя Ада, сэр.

– Значит, ты умеешь учиться? Славно. Скажи, ты рад, что миссис Харрис увезла тебя из Лондона?

Генри, не сводя с мистера Шрайбера огромных глаз, вздохнул и ответил:

– Еще бы не рад!

– А ты хотел бы жить в Америке?

И на этот вопрос у Генри был готов ответ:

– Ха, – сказал он, – да кто бы не хотел?

– Как по-твоему, ты мог бы научиться играть в бейсбол?

Генри, судя по всему, изучал этот вопрос в Вашингтоне.

– Хо, – задрал он нос, – всякий, кто играет в крикет, сумеет и в бейсбол играть. Я выбивал "один на шесть" – только у вас это называется "хоум-ран".

– Вот как, – мистер Шрайбер выглядел теперь по-настоящему заинтересованным, – это недурной результат. Может, мы сумеем сделать из тебя игрока!

На этот раз потребовалось немного больше времени, чем обычно, но как видите, в конце концов это было снова "мы": мистер Шрайбер стал участником заговора. Он вновь обратился к мальчику:

– Ты, верно, очень хотел бы найти своего папу, а?

Генри не ответил; поскольку он никогда не знал настоящего отца, он не представлял, на что это может быть похоже – он знал только, что если этот отец будет похож на мистера Гассета, то он, Генри, предпочел бы остаться сиротой. Но поскольку все вокруг так волновались из-за его родителя и так старались его разыскать, он решил, что стоит быть вежливым; однако вместо того, чтобы ответить на вопрос, он сказал просто:

– Мистер, а вы мне нравитесь.

Круглое лицо мистера Шрайбера покраснело от такой похвалы и он похлопал мальчика по плечу.

– Ну-ну. – сказал он, – посмотрим, что мы сможем сделать. Пока что можешь оставаться тут, с миссис Харрис и миссис Баттерфильд. – Он повернулся к миссис Харрис. – Удалось вам узнать что-нибудь о его отце?

Миссис Харрис рассказала ему как, честно говоря – по глупости, мистер Браун из Кеноши был единственным вариантом, на который она рассчитывала, и сказала, что теперь она в растерянности и не знает, что делать. Она показала письмо из ВВС, в котором ее просили уточнить, который из 453 Браунов, служивших в американских военно-воздушных силах, ей нужен, и в котором ей предлагалось сообщить время и место рождения, личный номер, дату поступления на службу и увольнения, места службы в США и за границей, и так далее.

Мистер Шрайбер повертел в руках злополучный документ и фыркнул:

– Эти болваны не найдут человека, даже если он будет сидеть перед самым их носом, – заявил он. – Предоставьте это мне. У меня солидная организация, не армия какая-нибудь. Наши распространители есть во всех крупных городах Америки. Так что если уж мы его не найдем, это никому не под силу. Как, говорите, его зовут?… И расскажите всё, что вам о нем известно – ну там, где он служил в Англии, сколько ему было лет, когда он женился, в общем, всё, что могло бы как-то помочь.

Миссис Харрис вынуждена была со стыдом сознаться, что может рассказать очень немногое: ей известно, что пропавшего отца зовут Джордж Браун, он служил на американской военно-воздушной базе в Англии около 1951 года, что он женился на официантке по имени Пенси Котт, которая и родила Генри; затем, что эта Пенси отказалась поехать с мужем в Америку, развелась с мистером Брауном, вновь выскочила замуж и исчезла. Пересказывая всё это, миссис Харрис всё сильнее стыдилась того, как позволила себе увлечься столь безнадежным предприятием и того, как действовала.

– Господи, – промолвила она, – я здорово сглупила, верно? И натворила дел, похоже. На вашем месте я бы нас прямо сейчас и отослала назад в Англию…

– Ну нет, – возразила миссис Шрайбер, – я лично думаю, что вы сделали хорошее, доброе дело. Правда, Джоэль? Вряд ли кто другой способен на такое!

Мистер Шрайбер кивнул, одновременно пожимая плечами, показывая, что он сомневается, хотя и не возражает.

– Что ж, – сказал он, – сведений для начала немного. Но если кто и сможет найти этого парня, так это наша организация, – а обращаясь к Генри, добавил: – Ладно, сынок. Завтра воскресенье, так что мы достанем мяч, биту и перчатку и ты покажешь свой хоум-ран. Мальчиком я был недурным питчером…

17

Вскоре, после одного из приемов у Шрайберов, Кентукки Клейборну удалось превратить неприязнь, которую миссис Харрис питала к нему, в сильное и неумирающее чувство.

Он явился на прием, одетый, по обыкновению, в нестиранные синие джинсы, ковбойские сапоги и излишне пахучую кожаную куртку, но на этот раз он пришел на час раньше назначенного времени. Причин тому было две: во-первых, он решил успеть прибыть до того момента, когда напитки станут разносить принятыми в обществе порциями, а во-вторых, он хотел подстроить свою гитару под рояль Шрайберов – мистер Шрайбер ожидал важных гостей, больших боссов с телевидения и из киносети, и ему удалось уговорить Кентукки спеть гостям после ужина.

Кентукки был человеком устоявшихся привычек – он пил кукурузное виски, причем почти не имел обыкновения закусывать. Опрокинув четвертый тамблер ^[4]доброго бурбона, – а наливал он их до краев, – Кентукки взял несколько аккордов, проверяя настройку, и завел балладу о любви и смерти в войне Хэтфильдов с Мак-Коями. На середине песни он поднял взгляд и увидал мальчика, с интересом слушающего песню и разглядывающего певца.

Кентукки на миг прервал пение в том месте, где целая компания Хэтфильдов полегла под пулями Мак-Коев, чтобы велеть:

– Брысь отсюдова, парень!

Генри, скорее удивленный, чем обиженный, возразил:

– Чего это? Послушать нельзя, что ли?

– То, что я велел тебе убираться, парень, вот чего! – и, распознав наконец знакомую речь, Кентукки добавил: – Ба, да это, кажись, англичашка, по речи-то! Парень, ты что, англичашка?

Генри знал это слово, знал, что оно относится к нему и гордился этим. Взглянув Кентукки Клейборну прямо в глаза, он ответил:

– Да, черт возьми, – а вам-то что?

– Мне что? – повторил Кентукки Клейборн с той как бы добродушной интонацией, которую Генри слишком хорошо знал по жизни у Гассетов. – Мне что? А то, что если я ненавижу какую болтовню больше, чем язык ниггеров, так это язык англичашек. И если я кого и ненавижу больше, чем самих ниггеров, так это только англичашек! Короче, я сказал – брысь, парень! – и он дал Генри такую оплеуху, что тот чуть не упал и инстинктивно, как делал это у Гассетов, взвыл – а Кентукки так же инстинктивно, чтобы заглушить крик мальчика, заголосил новый куплет, в котором теперь уже обуреваемые жаждой мести Хэтфильды расправлялись с Мак-Коями.

Миссис Харрис в это время в буфетной раскладывала канапе по подносам, и она не поверила своим ушам, услыхав всё это – ей на миг почудилось, что она вновь оказалась у себя на Виллис-Гарденс, пьет чай и слушает радио с миссис Баттерфильд, потому что раздавшиеся звуки – кошачье завывание Кентукки Клейборна, затем глухой удар, детский крик и усилившееся пение – звучали слишком знакомо. Потом она вспомнила, где находится, и рванулась в музыкальный салон, где обнаружила плачущего Генри с покрасневшей щекой, и смеющегося Кентукки Клейборна, бренчащего на гитаре.

Увидев миссис Харрис, Кентукки перестал дергать струны и сообщил:

– Я велел щенку убираться, но у него пробки в ушах, пришлось одну выбить. Убери-ка его отсюда, живо! Я репетирую.

– Да чтоб тебе пусто было! – взорвалась миссис Харрис. – Как же у тебя, мерзавца, рука на беззащитного ребенка поднялась-то?! Вот только тронь его еще раз – я тебе все глаза выцарапаю!

Кентукки холодно, хищно улыбнулся своей знаменитой эстрадной улыбкой и взял гитару за гриф обеими руками.

– Черт возьми, – да этот дом прям кишит англичашками! А я только что сказал парню, что если я и ненавижу кого больше, чем ниггеров, так это англичашек. А ну, пшла отсюда, пока я гитару о твою башку не сломал!

Миссис Харрис не была трусихой, но не была она и дурой. За свою жизнь она повидала достаточно пьяных, хулиганов и плохих актеров, и знала, когда перед ней действительно опасный тип. Поэтому она, повинуясь не столько Клейборну, сколько голосу рассудка, взяла Генри за руку и вышла.

Оказавшись в безопасности на половине прислуги, она успокоила Генри, умыла ему лицо холодной водой и сказала:

– Ну полно, полно, золотко, забудь про этого мерзавца. А уж Ада Харрис такого не забывает. Может, через месяц, а может, и через год, но он свое получит, будь уверен! Ударить беззащитного ребенка за то только, что он англичанин!…

Если бы миссис Харрис вела дневник, в котором отмечала бы каждую свою вендетту, можно было бы видеть, что никто, попавший в ее черный список, не остался безнаказанным. Кентукки Клейборн только что внес себя в этот список, потому что совершил, с точки зрения миссис Харрис, непрощаемый грех – и он должен был поплатиться за это, когда-нибудь и где-нибудь. Его песенка была, считайте, спета.

18

До сих пор ввиду крайней занятости, хлопот с Генри, забот о доме и тому подобного знакомство миссис Харрис с Нью-Йорком (если не считать двух въездов в город, сопровождавшихся величественным видом метрополиса) ограничивалось широким ущельем Парк-авеню с уходящими в небо домами по сторонам и бесконечными потоками транспорта, замирающим лишь на минуты по сигналам светофоров. Ну, еще магазины в квартале к востоку на Лексингтон-авеню и Мюзик-холл в Радио-Сити, куда миссис Харрис как-то сходила с миссис Баттерфильд. Так что она не знала даже Манхэттена, не говоря уж о Большом Нью-Йорке.

Миссис Харрис как-то еще даже не ощутила всю огромность этого города – уж слишком она была занята и озабочена, слишком резкой была перемена обстановки. Но теперь все изменилось – она узнала этот Вавилон наших дней, и познакомили ее с ним Джорджи Брауны.

Это стало возможным благодаря периоду относительного покоя, воцарившегося с официальным признанием прав Генри на жизнь на половине прислуги пентхауса Шрайберов. Охватившая всю Америку сеть дистрибьюторов и агентов "Нортамерикан" изучала всех Джорджей Браунов на участке каждого из агентов в поисках отца Генри, а миссис Харрис получила возможность заняться собственными изысканиями.

Хотя Генри спал в комнате миссис Харрис и обедал с прислугой, в целом он пользовался свободой передвижения в доме Шрайберов. Ему было позволено рыться в библиотеке, и он начал всеядно поглощать книги одну за другой. Миссис Шрайбер часто брала его с собой, когда отправлялась в кино или за покупками, а каждое воскресное утро мистер Шрайбер и Генри играли в бейсбол на Овечьем Лугу в Центральном Парке – Генри, у которого был глаз как оптический прицел и открылось прекрасная координация движений, посылал мячи в самые дальние углы поля, так что мистеру Шрайберу приходилось гоняться за ними – что было весьма благотворно как для его здоровья, так и для настроения. Затем они шли в зоопарк кормить обезьян или просто бродили по парку, или же, взяв напрокат лодку, катались по озеру. Такие прогулки быстро стали обязательным ритуалом и сдружили старого и малого.

Таким образом миссис Харрис больше не было нужды все свободное время отдавать мальчику, тем более что в доме она выполняла уже в основном руководящие обязанности – помогала миссис Шрайбер подбирать прислугу, наставляла и обучала ее и присматривала за работой. И в какой-то момент она осознала, что не выполняет свою часть работы в поисках отца Генри.

Конечно, мистер Шрайбер сказал, что если человека вообще можно найти, его организация это сделает; но в конце-то концов, миссис Харрис ехала в Америку, чтобы самой найти его, она в свое время была абсолютно уверена, что сумеет это сделать. Она была абсолютно уверена, что стоит ей приехать сюда, и все проблемы малыша Генри будут решены; ну вот, она в Америке, питается от тука земли и кто-то другой делает за нее ее дело. А она могла бы по крайней мере проверить всех Браунов Большого Нью-Йорка!

– За работу, Ада Харрис! – велела она себе, и с этого дня посвящала все свои свободное время систематической проверке всех Дж.Браунов, внесенных в телефонные книги Манхэттена, Бронкса, Бруклина, Квинс и Ричмонда.

Конечно, можно было просто обзвонить их всех и спросить каждого из них, не служил ли он или кто-то из его родственников во время войны в Англии и не женился ли там на официантке по имени Пенси Котт. Но это было бы грубой и малополезной работой, с ее точки зрения, и вот она одного за другим посещала их лично, иногда умудряясь в один день наведаться в два, а то и в три адреса.

После лондонского метро нью-йоркская подземка не казалась ей чем-то сложным или опасным; но вот автобусы, после лондонских культурных и аккуратных двухэтажных машин, были настоящим испытанием. Уже в одной из первых поездок ей довелось столкнуться с одним из бедняг, у которых невроз – профессиональное заболевание, с водителем за рулем чудища, прокладывавшего путь к северной окраине мегаполиса. Замороченный необходимостью давать сдачу, складывать деньги в кассовый ящик, открывать и закрывать двери, выкрикивать номера улиц и вести неуклюжий автобус сквозь плотные потоки печально известных желтых такси, лимузинов и грузовиков – и всё это одновременно! – водитель накричал на нее, приказывая убираться к черту в середину автобуса или выходить к черту из машины, ему все равно.

– Вот как! – парировала миссис Харрис. – Попробовали бы вы так-то на меня наорать в Лондоне – живо очутились бы посреди мостовой на Кингсроуд, мигнуть бы не успели!

Водитель, услыхав знакомый ему акцент, обернулся к миссис Харрис.

– Послушайте, леди, – сказал он, смахивая пот, – был я в вашем Лондоне, когда в морпехах служил. Так вот ваши шофера только баранку вертят!…

Несправедливость к людям ее класса всегда трогала миссис Харрис. Она похлопала водителя по плечу.

– Ну, Бог с вами – так, конечно, с леди говорить не годится, но и вас нельзя заставлять делать столько дел сразу. Я бы на вашем месте просто разорвалась. Не-ет, у нас в Лондоне никто бы не позволил превращать человека в какую-то там машину…

Водитель остановил автобус, обернулся и изумленно посмотрел на миссис Харрис.

– Ну! – воскликнул он. – Вы правда так считаете? Уж простите, что сорвался, но сказать правду, просто приходится иногда выпускать пар, чтоб не лопнуть. Пойдемте, я вас посажу.

Он встал из-за руля, совершенно не обращая внимание на то, что позади автобуса немедля образовалась гигантская, кварталов на двадцать пробка; взял миссис Харрис под руку, провел ее сквозь толпу и распорядился:

– Ну-ка, парни, уступите кто-нибудь даме место. Она из Лондона. Вы ж не хотите, чтоб она считала нью-йоркцев сплошными невежами?

Поднялось сразу трое. Миссис Харрис, поблагодарив, уселась и подмигнула шоферу:

– Спасибо, голубчик!

– Порядок, мамаша? – спросил тот на всякий случай и пробрался на свое место. Он чувствовал себя бойскаутом, сделавшим свое доброе дело дня. И чувствовал себя хорошо еще почти целых десять кварталов.

Вскоре миссис Харрис увидела и узнала о всех пяти огромных районах Нью-Йорка и его жителях, пожалуй, больше, чем способны узнать большинство коренных нью-йоркцев за всю свою жизнь.

Один из Джорджей Браунов жил возле Форт-Джорджа в Верхнем Манхэттене неподалеку от Гудзона – и миссис Харрис впервые увидала эту величественную реку, отвесные стены набережных Джерси на той стороне; а посетив другого, жившего на Спайтен-Дайвел, она побывала в том месте, где эта прихотливо вьющаяся речушка соединяет Гудзон и Ист-Ривер, превращая Манхэттен в остров.

Батарейную Набережную с ее парком и памятниками, над которой встают небоскребы делового центра, а за которой Ист-Ривер и Норс-Ривер (так называется в этом месте Гудзон) сливаются в Верхний Залив, она посетила, поскольку поблизости жил очередной Браун; миссис Харрис долго любовалась заливом, по которому сновали десятки, а то и сотни буксиров, катеров, яхт, барж и лайнеров, и всего прочего, что способно плавать – она и не знала, что существует столько разновидностей плавучих предметов. Даже дома, на Лимузин-Рич и в Уоппинг-Доках движение на воде не было таким оживленным.

Впервые она почувствовала себя маленькой рядом с гигантским мегаполисом. Лондон был большим серым городом, раскинувшимся даже шире Нью-Йорка, но он не заставлял человека чувствовать себя таким крохотным, незначительным, потерянным. В Лондоне можно было ходить с гордо поднятой головой. А тут небо заслоняли невероятные громады небоскребов, каждый из них был увенчан флагом, сверкающим шпилем или дымным плюмажем – глаз отказывался охватить все это разом. Что это за мир, и кто они – его обитатели, которые воздвигли эти поражающие воображение башни? По улицам-каньонам грохотали фургоны и автобусы, грузовики с прицепами, огромные трейлеры, непрерывно сигналящие параноидальные такси; свистели полисмены, гудели суда в гавани, – а среди всего этого невозможного Вавилона стояла неустрашенная им миссис Харрис.

Был район, прорезанный 135-й улицей и Леннокс-авеню, – район, известный как Гарлем. Все Брауны, разысканные здесь, соответствовали своему имени – они были действительно шоколадного цвета ^[5], но, впрочем, отнеслись с полным сочувствием к поискам миссис Харрис. Некоторые из них в войну служили в частях армии или ВВС, расквартированных в Британии, – для них встреча с миссис Харрис стала напоминанием о временах, когда все люди были равны перед нацистскими бомбами, и когда цвет кожи значил куда меньше, чем храбрость. Один из гарлемских Браунов, расчувствовавшись, пригласил ее выпить с ним джину. Впрочем, никто из них никогда не был женат на Пенси Котт.

Благодаря Браунам из Брайтона, где белые барашки волн набегают на берег, миссис Харрис познакомилась с восточной границей города и страны и погуляла в шумном парке Кони-Айленд. Тамошний Браун оказался зазывалой в балагане с "женским шоу". Это был высокий здоровяк в яркой шелковой рубашке и соломенной шляпе-канотье, обладатель горящих глаз, невольно приковывавших к себе внимание – он торчал на балкончике балагана, украшенного не слишком художественными плакатами, изображающими девиц, не обремененных избытком одежды, и зычно расписывал соблазны, ожидающие почтеннейшую публику на замечательном представлении.

Сердце миссис Харрис упало, когда она подумала, что этот человек может оказаться отцом Генри. Впрочем, нельзя сказать, чтобы вульгарность предлагаемых парком увеселений особенно оттолкнула ее – крики зазывал, хлопки ружей в тирах, громыхание "русских горок" и жестяная какофония карусельной музыки живо напомнили ей о Ярмарочном Поле в Бэттерси и любых других английских ярмарках – только тут всё было раза в два больше, громче и суетливее.

В промежутках между своими призывами Джордж Браун. балаганный зазывала, сочувственно выслушал рассказ англичанки и, когда она завершила повествование, сказал:

– Нет, это не я. Хотя хотел бы я встретить того поганца и расквасить ему физиономию. Это то, что называется "поматросил и бросил". Знаю я таких.

Миссис Харрис горячо защищала безвестного отца Генри, но зазывала скептически отнесся к ее защитительной речи.

– Вот что я вам скажу, мадам, – заявил он, – никогда не верьте солдатам. Уж я-то их знаю.

Этот мистер Браун никогда не бывал в Англии, хотя оттуда была его бабка, что делало их с миссис Харрис если не соотечественниками, то по крайней мере не чужими людьми. Поэтому Браун пригласил миссис Харрис:

– Не желаете познакомиться с нашими девочками? Славные малышки, правда. Я пущу вас на шоу бесплатно, а потом проведу в гримерную.

И миссис Харрис не без удовольствия провела полчаса, созерцая "малышек", которые прыгали, скакали, исполняли гавайский танец хула и другие подобные номера. А после представления Браун провел ее за кулисы и миссис Харрис познакомилась с артистками – и увидела, что они, как и говорил зазывала, были славными веселыми девушками, не склонными переоценивать свое искусство, вполне скромными и с куда более культурной речью, чем та пересыпанная скверными выражениями, которой щеголяли многие завсегдатаи приемов у Шрайберов, включая дам. Это был интересный вечер, хотя он и не продвинул ее в поисках отца мальчика – впрочем, зазывала обещал, что сообщит ей, если встретит где-нибудь нужного Джорджа Брауна.

Миссис Харрис пришлись по душе многие районы Бруклина по ту сторону Гудзона – здесь было потише, стояли стена к стене старомодные бурые дома, точно горошины в переспелом стручке. Эти улицы, иногда даже затененные деревьями, напомнили ей далекий Лондон.

Она обходила всех Браунов по порядку; так она нашла, например, еще шипшандлера ^[6] Джорджа Брауна, жившего над своей лавкой в порту, в Нижнем Ист-Сайде. Здесь она вновь ощутила себя крошечной букашкой среди небоскребов – но здесь были еще мощеные тротуары, пахло смолой и пряностями, во всей красе открывались арочные пролеты и паутина тросов Бруклинского и Вильямсбургского мостов, по которым грохотали электропоезда и двигались с гулом и гудением машины – казалось, слышен голос самих мостов.

Во время визита на Стэйтен-Айленд, куда от Батарейной ходил паром, миссис Харрис обнаружила Джорджа Брауна – капитана двухдизельного буксира "Сёббхан О'Рьян" компании "Буксиры Джозефа О'Рьяна" – сей морской волк, едва сошел на берег после трудового дня, столкнулся с разыскивающей его иностранкой. Это был приятный, мускулистый здоровяк сорока с лишним лет, обитавший в симпатичной квартирке недалеко от пристани парома. У них с миссис Харрис тоже нашлось нечто общее – "Сёббхан О'Рьян" был в числе буксиров, проводивших "Виль де Пари" к месту стоянки в день славного прибытия миссис Харрис в Америку, и наблюдательная уборщица обратила внимание на редкостное имя на рубке буксира, и даже запомнила его.

Этот Браун и его супруга тоже были тронуты сагой о покинутом ребенке, пропавшем отце и героическом странствии лондонской уборщицы и ее подруги. В результате капитан Браун пригласил англичанку на борт буксира и устроил для нее замечательную поездку вокруг Манхэттена, каковое приглашение было принято с большим энтузиазмом. Так наша героиня увидела с воды огромные мосты на Ист-Ривер, стеклянные стены громады здания ООН, мост Триборо; по Гудзону со стороны Джерси вновь спустилась к порту – мимо моста Вашингтона и колоссов центрального Нью-Йорка – при виде этих громадных зданий даже миссис Харрис не смогла ничего сказать, кроме "Господи помилуй, в это трудно поверить, даже когда видишь своими глазами!…" Это был один из лучших ее дней в Америке, но и капитан не был отцом Генри.

Нашелся Генри Браун и на Вашингтон-Сквер – это был художник; другой шил дамское платье в модном салоне на Седьмой авеню; еще один торговал деликатесами в Йорквилле (и угостил миссис Харрис прекрасными пикулями); был Джордж Браун – владелец дома в шикарном районе Грэйс-Сквер, пожилой джентльмен, живо напомнивший ей маркиза де Шассань, который, выслушав ее рассказ, пригласил ее на чашку чая. Это был настоящий американский джентльмен старой школы, который в молодые годы долго жил в Лондоне и попросил гостью рассказать о переменах в городе на Темзе.

Встречались ей Брауны, служившие во время войны в Англии пилотами, солдатами, матросами или морскими пехотинцами, а также и такие, которые были слишком молоды либо, напротив, слишком стары, чтобы оказаться искомым Джорджем Брауном.

Не все были так любезны, как описанные выше – встречались и такие, как тип, грубо оборвавший ее "Что это вы мне вкручиваете? Я – муж какой-то английской официантки? У меня жена и трое детишек, так что убирайтесь подобру-поздорову, пока жена не вышла!…"

Не все, кто жил в Лондоне, вспоминали этот город по-доброму, и пара Браунов, узнав, что их посетительница – из Лондона, заявила, что даже если они не увидят вновь "эту помойку" до самой смерти, они ничуть не расстроятся.

Она встречала Браунов – водопроводчиков, плотников, электриков, таксистов, адвокатов, актеров, радиомастеров, прачек, людей богатых, среднего достатка и простых работяг, – к списку Браунов из телефонных книг она добавила и Браунов без телефона, указанных в Большой адресной книге. Она звонила в самые разные двери самых разных домов, разбросанных по Большому Нью-Йорку, представляясь: "Здравствуйте, меня зовут Ада Харрис, я из Лондона. Я ищу мистера Джорджа Брауна, который служил в ВВС США в Англии и женился на моей подруге, Пенси Котт. Это, часом, не вы?…"

Но это были всё не те Джорджи Брауны – зато в большинстве случаев, рассказав им историю поисков отца малыша Генри, она завоевывала их симпатии (во многом благодаря своему умению обаять людей), так что, уходя, она чувствовала, что по крайней мере обзавелась новым добрым знакомым, и очередной Браун просил ее "заходить почаще".

Немногим коренным нью-йоркцам удалось так увидеть свой город, как сделала это она, обойдя десятки домов от ярко освещенных окрестностей Центрального парка до узких кривых улочек в почти трущобных районах, вроде Боуэри или окраин Нижнего Ист-Сайда. Она открывала для себя настоящие маленькие города-государства внутри Нью-Йорка – места, сплошь занятые какой-нибудь одной нацией, такие, как Йорквилль, Маленькая Венгрия, Испанский сектор или Маленькую Италию на Малберри-стрит. Отыскался даже один Джордж Браун – китаец по национальности, державший лавочку в самом сердце Чайна-Тауна.

И так за месяц неустанных поисков разнообразных Джорджей Браунов ей удалось познакомиться с самыми разными людьми Америки, объединенными только общей фамилией. Это знакомство лишь подтвердило впечатление, оставленное американскими солдатами во время войны: по большей части то были, в общем, хорошие, дружелюбные люди, щедрые и гостеприимные, почти все хотели ей помочь, и многие обещали известить о ее поисках всех своих родственников в других городах. И многие сохранили детское желание быть кем-то любимыми. Она обнаружила странный парадокс: на улицах эти люди всё время спешили куда-то так, что у них не оставалось для ближнего ни минуты, хотя бы чтобы показать дорогу приезжему. Они просто пробегали мимо, ничего не слыша и не видя. Зато дома они были добрыми, открытыми людьми, готовыми помочь, гостеприимными хозяевами – особенно когда узнавали, что перед ними иностранка, англичанка. Часто они говорили о восхищении, которое вызывало у них мужество лондонцев под нацистскими бомбами.

Вскорости миссис Харрис потеряла свой страх перед огромными зданиями, в которых лифт во мгновение ока пролетал три десятка этажей, прежде чем сделать первую остановку, к темным ревущим каньонам улиц, увидела юность этого гигантского города и мириады возможностей, которые давал он своим обитателям.

Всё это, а также то, что она видела в других городах, заставляло ее радоваться, что она привезла сюда Генри. Его независимость, ум, находчивость и настойчивость как нельзя лучше подходили к молодому духу огромного города. Ей самой, по правде сказать, было нелегко переварить такое обилие впечатлений, слишком многое она увидела и слишком со многими людьми успела познакомиться; всё это было замечательно, но она чувствовала, что сама вряд ли сумела бы полностью вписаться в эту жизнь. Но Генри – Генри, безусловно, врастет в нее и, вероятно, будет далеко не лишним человеком в этой стране, если только у него будет шанс. И это беспокоило ее все сильнее – время шло, а цель ее поисков не приближалась. Не только все встреченные Джорджи Брауны оказывались "не теми", но никто из них не мог дать хотя бы намека на то, где искать "того".

Вот тогда-то ЭТО и случилось. Только найти его удалось не миссис Харрис, а мистеру Шрайберу. Как-то раз он пришел домой с довольно странным выражением лица и позвал миссис Харрис в свой кабинет. Его жена была уже там, и супруги явно чувствовали себя не в своей тарелке. Мистер Шрайбер несколько раз кряду прочистил горло и наконец сказал:

– Присядьте, пожалуйста, миссис Харрис, – снова откашлялся с видом человека, собирающегося сообщить дурные вести и наконец сказал: – Н-ну… Боюсь, мы нашли вашего Джорджа Брауна, миссис Харрис.

19

При этих словах – пусть она и рассчитывала услышать их когда-нибудь, но все же они оказались неожиданностью, – миссис Харрис вскочила с краешка кресла, точно ее ткнули шилом, и воскликнула:

– Боже правый! В самом деле? Кто же он? Где он?

Но мистер и миссис Шрайбер как-то не спешили разделить ее энтузиазм. Они даже не улыбнулись. Мистер Шрайбер с виноватым видом сказал:

– Вы бы лучше сели, миссис Харрис. История довольно диковинная… боюсь, вам придется взять себя в руки.

Только теперь миссис Харрис заметила странности в поведении хозяев и обеспокоенно уставилась на них.

– В чем дело? – спросила она с опаской. – С ним случилось что-то плохое? Он что, в тюрьме?…

Мистер Шрайбер взял со стола нож для бумаг, повертел его, явно не зная, с чего начать, потом перевел взгляд на бумаги, разложенные перед ним. Миссис Харрис тоже посмотрела на них и увидела бланк с эмблемой ВВС, такой же, как тот, на котором получила ответ в свое время; рядом лежала ксерокопия какого-то документа. Мистер Шрайбер мягко сказал:

– Лучше сказать вам сразу. Это… боюсь это человек, которого мы знаем. Это Кентукки Клейборн.

Миссис Харрис, казалось, не поняла смысл услышанного.

– Кентукки Клейборн – отец Генри?… – переспросила она, не веря своим ушам. И тут смысл фразы ударил ее с силой межконтинентальной ракеты. – Боже! – закричала она. – Этого не может быть! Чтобы ОН оказался отцом Генри!… Не может быть!…

Но мистер Шрайбер только мрачно посмотрел на нее и подтвердил:

– Мне очень жаль. Мне это нравится ничуть не больше, чем вам. Кентукки Клейборн – просто павиан. Он загубит этого чyдного парнишку.

Миссис Харрис, представившую, как ребенок, который только-только оправился от прошлых невзгод, попадает в лапы такого типа, охватил ужас.

– Но… это точно он? – с надеждой спросила она.

– Увы, да. Это все здесь, – мистер Шрайбер согнутым пальцем постучал по лежащим перед ним документам, – в выписке из личного дела. Пенси Котт, малыш Генри и всё прочее.

– Но как вы узнали? Откуда? Кто это раскопал? – в ужасе спрашивала миссис Харрис, все еще надеясь, что сейчас обнаружится ошибка и ужасные новости развеются как дым.

– Раскопал это я, – вздохнул мистер Шрайбер. – Мне бы детективом быть, я всегда это говорил. Шерлоком Холмсом. У меня, знаете, нюх на всякие странные дела. Собственно, это когда мы подписывали контракт…

– У Джоэля светлая голова, – печально подтвердила миссис Шрайбер. Тут эмоции одолели ее, и она воскликнула: – Бедная, бедная миссис Харрис, и бедный, бедный малыш! Мне так жаль!…

– Но я не понимаю, – сказала слабым голосом миссис Харрис. – При чем тут контракт?

– Да как же, – объяснил мистер Шрайбер, – ведь он подписал его своим настоящим именем. Джордж Браун. Кентукки Клейборн – это его сценическое имя.

На самом деле вся эта история потребовала от мистера Шрайбера довольно большой сообразительности и ума, какие сделали бы честь и профессиональному сыщику. Как выяснилось, когда все детали были оговорены и Кентукки Клейборн, его агент мистер Хаймен, мистер Шрайбер и два полка адвокатов, представлявших обе стороны, собрались для подписания исторического контракта, мистер Шрайбер еще раз пробежал текст наметанным глазом и споткнулся об имя "Джордж Браун", напечатанное внизу листа.

– Что это за Джордж Браун? – спросил он.

– Это, – объяснил мистер Хаймен, – настоящее имя Кентукки. Юристы говорят, что он должен подписываться своим подлинным именем на случай каких-нибудь проблем в будущем.

Мистер Шрайбер почувствовал странный холодок в желудке – хотя в тот миг он еще не заподозрил, что этот Джордж Браун и есть тот самый Джордж Браун, отец Генри. Просто у него мелькнула мысль о том, как ужасно было бы, окажись Кентукки тем самым Брауном. Но вероятность такого чудовищного совпадения была один на миллион, и он спокойно подписал бумаги, а затем Кентукки Клейборн, он же, как выяснилось, Джордж Браун вытащил руку из кармана своих вечных грязных джинсов, чтобы поставить свой росчерк стоимостью в десять миллионов долларов. И тогда мистер Шрайбер увидал на его запястье вытатуированный номер AF28636794.

– Что это у вас за номер, Кентукки? – спросил он как бы между прочим.

– А, – ответил певец, глуповато ухмыляясь, – это мой номер. Когда я служил в треклятых ВВС. Никак не мог запомнить его, вот и наколол на руке.

Мистер Шрайбер тут же занес номер в память, что сделало бы честь Джемсу Бонду, Бульдогу Драммонду или любому другому сказочному разведчику, а когда все разошлись, записал его и тут же велел секретарше запросить по нему штаб ВВС в Пентагоне, Вашингтон. Через три дня пришел ответ – фотокопия страниц досье из архивов ВВС, согласно которому Кентукки Клейборн, вне всякого сомнения, был тем самым Джорджем Брауном, который женился на мисс Пенси Амелии Котт в Торнбридже 14 апреля 1950 года, и у которого 2 сентября того же года родился сын, зарегистрированный как Генри Сэмпл Браун. Чтобы не осталось никакой надежды, досье включало отпечатки пальцев и фотографию рядового с раздраженным выражением лица – несомненно, Кентукки Клейборна, на десяток лет моложе, без бачков и гитары.

Миссис Харрис изучала документы, медленно осознавая масштабы обрушившейся катастрофы. Только одно могло быть хуже для Генри, чем вырасти в нищем и злобном семействе Гассетов – это оказаться в руках невежественного, самовлюбленного хама, презиравшего всё "иностранное", почти алкоголика, невзлюбившего Генри с первого же взгляда, думающего только о своей карьере и своих желаниях и теперь получившего большие деньги, чтобы эти желания удовлетворять.

Миссис Харрис в своих романтических мечтаниях о неведомом отце Генри представляла себе богатого человека, который сможет обеспечить Генри надлежащее образование и приличные условия. Но большие деньги в руках такого типа, как Клейборн, как она прекрасно понимала, были хуже яда – не только для него самого, но и для мальчика. И такому-то человеку, в такие-то условия она – она сама! – бросала Генри, попытавшись спасти его от гнусных Гассетов! Зачем только взбрело ей в голову привезти Генри в Америку? Останься мальчик по ту сторону океана, он был бы сейчас в относительной безопасности.

Миссис Харрис наконец оторвалась от документов и опустилась обратно в кресло, потому что ноги отказывались держать ее.

– Боже мой, – повторяла она, – Боже мой… Что теперь делать? – и хрипло спросила: – Вы уже сказали ему?

– Нет еще, – покачал головой мистер Шрайбер. – Я решил, что вам захочется сначала обдумать ситуацию. Ведь это вы привезли мальчика в Америку. Мы, право, просто не можем решать за вас.

По крайней мере было время подумать.

– Спасибо, сэр, – проговорила миссис Харрис. – Мне в самом деле надо подумать. – Она тяжело поднялась и медленно вышла из кабинета.

Когда она вошла на кухню, миссис Баттерфильд испуганно вскрикнула.

– Боже правый, Ада! Ты белее своего передника! Случилось что-то плохое?

– Да, – отвечала миссис Харрис.

– Они нашли отца Генри?

– Да.

– Он… умер?

– Нет, – сказала миссис Харрис угрюмо, и неожиданно выдала целый залп слов, которые мы не решаемся воспроизвести здесь. – В том-то и беда! Он жив, чтоб ему лопнуть. Отец Генри – этот (еще одна серия эпитетов) Кентукки Клейборн!

Миссис Харрис была ввергнута в такую бездну отчаяния очевидной непоправимостью ситуации и мыслями о грузе, который она взвалила на плечи хороших людей, о неразберихе, которую она устроила и в особенности – о том, что ожидает Генри, что она обратилась к самому заветному своему талисману, самой большой своей драгоценности – платью от Диора, чего не делала уже очень давно. Она достала платье из шкафа, положила его на постель и встала рядом, разглядывая платье, дергая себя за губу и пытаясь уловить какой-нибудь знак или совет.

Когда-то это платье было для нее самым недосягаемым и самым желанным предметом в мире. Она заполучила его – вот оно, лежит перед ней на кровати, почти такое же пышное и свежее, каким когда-то было упаковано для нее в Париже.

Некогда это платье тоже поставило перед нею, казалось бы, неразрешимую проблему – но вот же оно, здесь, потому что та проблема была в конце концов успешно решена.

А вот уродливый шрам на платье – прожженная насквозь бархатная вставка и оплавленные гагатовые бусины; она не захотела реставрировать платье, потому что хотела, чтобы прожженное платье напоминало ей, что ничто в мире, – природа, люди, жизнь – не совершенно, и ничто не получается в точности так, как было задумано. Судя по всему, в каждой бочке меду непременно было размешано множество ложек дегтя – очевидно, это был закон природы.

Совет платья читался без особого труда: если захотеть по-настоящему и усердно трудиться, желание исполнится – но непременно окажется. что исполнилось оно не совсем так, как хотелось бы, или случится что-то, что всё испортит.

Но, любуясь платьем, за которое некогда она боролась так мужественно, миссис Харрис понимала, что не все так просто. Когда в последний момент в истории с платьем возникла проблема, которая чуть не разлучила ее с вожделенным шедевром Диора, нашелся человек, который помог ей. А кто сейчас мог помочь ей решить, что лучше – отдать ребенка, которого она уже полюбила, человеку явно неспособному стать его отцом, или же вернуть в руки мучителей Гассетов? Не Шрайберы; уж конечно, не миссис Баттерфильд; даже не мистер Бэйсуотер или ее друг маркиз. Решать придется ей самой, и решать быстро, причем она понимала, что к какому бы решению ни пришла, покоя оно ей не принесет. Вот к чему приводит попытка вмешаться в чужую судьбу!…

Она еще немного постояла, глядя на платье – по сравнению с усилиями и жертвами, которых оно ей стоило, платье казалось дешевой тряпкой. И потом… оно было неживым, бессловесным и бесчувственным; когда дрянная лондонская актерка прожгла его – боль почувствовала лишь миссис Харрис, а платью было всё равно. А малыш Генри? Что бы она ни решила – объявить его сыном эгоистичного хама или отдать Гассетам, – последствия ощутит на себе сам Генри. вполне возможно, что и он, и Ада Харрис будут мучаться в результате всю оставшуюся жизнь… Конечно, настоящая лондонская уборщица способна справиться с самыми сложными проблемами; но эта проблема оказалась ей не по силам. Она не знала, как быть, и ее платье, талисман не могло ей помочь.

Платье давало советы – но то были довольно банальные афоризмы типа "никогда не сдавайся", "плыви – и выплывешь", "терпение и труд всё перетрут", "если ничего не получилось – попробуй еще раз", "всего темнее перед рассветом", "помоги себе сам, и Бог тебе поможет" и тому подобное. Увы, ни одна из этих максим не несла ни успокоения, ни решения проблемы – а ведь речь шла о судьбе, о жизни, которая, в сущности, только начиналась!

Более того, она поняла вдруг, что воспринимала судьбу Генри в семействе Гассетов излишне остро – другие могли бы сказать "излишне романтично". Так ли уж он был беспросветно несчастлив? В конце концов, многие мальчики переносили в детстве колотушки, а потом вырастали великими людьми – или просто хорошими людьми. Генри обладал достаточной твердостью и в то же время достаточной чистотой души, чтобы перенести невзгоды и не ожесточиться; вскоре он должен был вырасти и стать способным не давать себя в обиду даже старшему Гассету. А потом, он ведь должен был пойти учиться, может быть, в ремесленное училище (даже в интернат, где он стал бы недоступен для Гассетов); потом получил бы работу и жил бы счастливо в том окружении, в котором и для которого был рожден – как миллионы других людей его класса и положения.

Миссис Харрис подумала о том, как она всё запутала и сколько наделала ошибок, села на кровать – и заплакала, спрятав лицо в ладонях. Она плакала не только и не столько от отчаяния и жалости к себе, сколько из любви и жалости к Генри. Она плакала о маленьком мальчике, у которого, что бы она ни делала, похоже, не было шансов в жизни. И слезы сквозь ее пальцы капали на прожженное платье от Диора…

20

Придя немного в себя, миссис Харрис отправилась в комнату миссис Баттерфильд, и подруги долго, далеко заполночь, говорили и говорили – а Генри в это время спокойно спал в блаженном неведении относительно собравшихся над его головой туч.

Сквозь все споры, возражения, страхи и опасения, головокружительные фантастические планы и самые приземленные доводы здравого смысла миссис Баттерфильд вела красной нитью тему, повторявшуюся как рефрен, или как тяжелые и мрачные удары какого-нибудь африканского барабана: "В конце концов, он же его отец, дорогая!" – пока миссис Харрис, вне себя от этих повторяющихся откровений (и того., что они соответствовали действительности) наконец возопила:

– Ви, если ты скажешь это еще хоть раз, я сойду с ума!

– и подруга покорно замолчала, хотя по инерции пошевелила губами, так что миссис Харрис без труда прочла беззвучные слова:

– Но он же действительно его отец…

Никогда прежде миссис Харрис, чей жизненный путь не был усыпан розами, не сталкивалась с проблемой такого масштаба, значения и сложности, с таким количеством дополнительных обстоятельств, еще более усложняющих дело.

Так, ведь она поклялась рассчитаться с Кентукки Клейборном за то, что он ударил Генри; но теперь, когда оказалось, что мистер Клейборн – то есть мистер Браун – отец Генри, он мог лупить мальчика, сколько ему угодно.

Миссис Харрис с самого начала в душе воспротивилась тому, что должна была бы сделать – то есть отдать ребенка законному единокровному отцу и умыть руки. И тут Шрайберы оставили ей выход. Ведь они ничего не сказали Клейборну и тем самым показали, что готовы молчать и впредь, так что правду будут знать лишь четверо, включая миссис Баттерфильд.

Но что тогда будет с мальчиком? Попытаться отвезти его назад к Гассетам? Но как? Миссис Харрис долго прожила в мире документов – удостоверений личности, паспортов, пропусков, свидетельств, справок, продуктовых карточек и так далее, и прекрасно знала, что человек не существует, если у него нет документа, удостоверяющего его существование. Малыш Генри существовал официально в фотокопии выписки из личного дела его папаши из архивов ВВС США, в лондонском свидетельстве о рождении – и нигде больше. Он был незаконно вывезен за пределы Соединенного Королевства и еще более незаконно ввезен в США. Она чувствовала абсолютную уверенность в том, что если она попытается вывезти Генри обратно таким же образом, как ввезла, то их непременно поймают. За себя она не особенно тревожилась, но не могла позволить себе подвергнуть новым испытанием свою подругу.

Даже если бы Шрайберы как-то помогли вернуть Генри в Англию, что маловероятно, оставались Гассеты. Да, они не стали поднимать шум по поводу его исчезновения (не то миссис Харрис, вероятно, уже узнала бы об этом от полиции); но безусловно они бы потребовали вернуть им беднягу, так как он мог им пригодиться как мальчик для битья и на посылках.

Она поняла также, как она была неправа в отношении родителей Генри. Винить следовало не Пенси Котт, а Джорджа Брауна – подловатого, невежественного, мстительного, наглого хама. Пенси же сделала совершенно разумную вещь, отказавшись поехать с таким сокровищем, как Браун, в Америку. Для ребенка это, конечно же, было лучше. Кроме того, миссис Харрис не сомневалась, что Джордж Браун и не думал посылать деньги для сына бывшей жене.

Но все-таки надо было что-то решать – и именно она, Ада Харрис, должна принять на себя ответственность за него.

Все доводы разбивались о любовь и жалость к мальчику, чья жизнь так тесно переплелась с ее жизнью. Деться от этого было некуда. Она играла с огнем – и понимала теперь, что ожоги неизбежны.

А миссис Баттерфильд весь вечер повторяла лишь – "Но, милочка, в конце концов, он действительно его отец. Ты же говорила, как он будет рад снова увидеть своего мальчика, как он заберет его у Гассетов. В конце концов, он имеет все права на мальчика…"

И увы, это была голая правда, и как бы они ни старались, изменить ее было нельзя. Документы, полученные мистером Шрайбером, подтверждали это. Джорджа и Генри Браунов соединяли кровные узы. И в четыре утра миссис Харрис наконец сдалась. Она тяжело вздохнула и сказала с ноткой самоуничижения, которая тронула ее подругу сильнее чего-либо другого за всю историю их дружбы:

– Наверное, ты права, Ви. Ты была права всё это время, а я нет. Его надо отдать отцу. Утром я скажу это мистеру Шрайберу…

В этот момент усталый рассудок миссис Харрис сыграл с нею скверную шутку – как часто бывает, когда человек доходит до предела. Перед ней возникло видение – мираж, которым ее сознание попыталось утешиться. Теперь, когда она приняла решение, кто мог сказать, что Кентукки Клейборн, он же Джордж Браун, не изменится к лучшему под благотворным влиянием этого славного ребенка? Тотчас, прежде чем она успела осознать это, миссис Харрис оказалась унесена в грезы (а с этого, собственно, и начались в свое время все ее проблемы).

Все вдруг счастливо разрешилось само собой: Клейборн-Браун ударил Генри, когда принял его за какого-нибудь попрошайку; но своего единокровного сына он, уж конечно, радостно прижмет к сердцу. Да, он во всеуслышание рассказывал о своей неприязни к "англичашкам", но ведь мальчик был англичанином лишь наполовину, а вторая половина была стопроцентно американским Брауном.

Она вновь видела свои старые мечты наяву – счастливый отец радуется воссоединению со своим пропавшим сыном, а Генри получает куда лучшие условия для жизни, чем прежде (причем что касается денег, это действительно было так); Генри больше не придется голодать, мерзнуть или одеваться в обноски; терпеть притеснения ненавистных Гассетов; он получит образование в этой удивительной стране, и получит свой шанс в жизни.

Что касается самого Джорджа Брауна, то он нуждался в облагораживающем влиянии мальчика не меньше, чем мальчик в отцовской заботе. Он, конечно, не устоит перед обаянием Генри, прекратит пить, изменит свои привычки, чтобы не подавать ребенку дурной пример, и в результате его популярность среди юных американцев неизбежно удвоится.

На миссис Харрис снизошло убеждение, что она в конце концов всё же сыграла свою роль доброй феи-крестной. Она выполнила то, к чему стремилась. Она ведь говорила, что найдет отца мальчика, если сможет попасть в Америку? Ну вот, она попала в Америку и нашла его отца – по крайней мере, он нашелся не без ее участия – отец действительно был миллионером, как она и думала с самого начала. "А раз так, – сказала она себе, – утри слезы, Ада Харрис, успокойся, запиши "Операция завершена успешно", и ложись спать".

И она пошла спать, не зная, насколько ее воображение отличается от того, что ждало ее утром.

На следующий день после обеда Джордж-Кентукки Клейборн-Браун, явно чувствуя себя не в своей тарелке, ожидал в кабинете мистера Шрайбера, который пригласил его для важной беседы. Беспокойство Клейборна усилилось, когда в кабинет вслед за мистером Шрайбером вошли его жена, миссис Харрис, миссис Баттерфильд и восьми(уже почти девяти)летний мальчик, известный как малыш Генри.

Мистер Шрайбер жестом пригласил свою свиту присаживаться и сказал:

– Присядьте и вы, Кентукки. У нас есть к вам важный разговор.

В глазах певца вспыхнула злость – он догадался, о чем пойдет речь, и не собирался выслушивать всякий вздор. Он встал в углу кабинета с вызывающим видом и заявил:

– Если вы тут решили, что наедете на меня за тычок этому вот щенку, так вы здорово ошибаетесь! Поганец мешал мне, когда я репетировал, так я ему велел убраться, а он обнаглел, и я ему дал раза. И чтоб вы знали, я ему и еще раз заеду, коли он будет возле меня ошиваться. Я вам сказал, что я люблю чертовых иностранцев не больше чем ниггеров. Но ежели они будут держаться от меня подальше, так и никаких проблем у них не будет.

– Да, да, – кивнул мистер Шрайбер, – это мы уже слышали. – Теперь, когда контракт был наконец подписан, он не намеревался сносить выходки Кентукки так же терпеливо, как и раньше. – Но я вас пригласил сюда не за этим. Речь пойдет о другом. Сядьте и выслушайте меня.

Кентукки, явно чувствуя облегчение от того, что собрание состоится не по поводу оплеухи, которую он дал ребенку, верхом уселся на стул и уставился на компанию своими злыми глазками.

– Ваше имя, – начал мистер Шрайбер, – Джордж Браун, и вы служили в ВВС США с 1949 по 1952 год?

– Кентукки оскалился.

– Ну допустим, – буркнул он. – И что?

Мистер Шрайбер, который явно получал удовольствие от ситуации, воображая себя не то детективом, не то окружным прокурором, продолжил:

– 14 апреля 1950 года вы сочетались браком с мисс Пенси Амелией Котт в Торнбридже. В это время вы всё еще несли службу в ВВС, а приблизительно через пять месяцев у вас родился сын, крещеный и зарегистрированный как Генри Браун.

– Чо? – переспросил Кентукки. – Мужик, у тебя голова не в порядке. Я ни о ком таком не слышал!

Миссис Харрис чувствовала себя героиней телеспектакля – скоро ей предстоит выступить со своей ролью. Она выучила свою реплику наизусть, подготовив ее заранее. Она составила ее из фраз, почерпнутых в романах и телефильмах: "Мистер Клейборн, – скажет она, – у меня для вас большой сюрприз, который может сильно поразить вас. В Лондоне рядом со мной жил чудный малыш, которого не кормили досыта, били, обижали жестокие приемные родители, а у мальчика был отец, только он жил в далекой Америке и ничего не знал. Я – вернее, мы с миссис Баттерфильд – спасли дитя из лап бесчувственных чудовищ, с которыми он был вынужден жить, и вот теперь привезли его к вам. Вот он, этот мальчик – маленький Генри Браун, ваш собственный родной, единокровный сын, ваша плоть и кровь. Иди же, Генри – обними и поцелуй своего папочку!".

Пока миссис Харрис, всё еще в плену иллюзий, произносила про себя эту речь, мистер Шрайбер выложил на стол бумаги. Кентукки, услышав их шелест, приблизился и увидел копию страниц личного дела с грифом ВВС и собственной фотографией. Это его несколько отрезвило.

– Ваш личный номер в ВВС был AF28636794, – сказал мистер Шрайбер, – и тут находятся все данные о вас за время службы, включая отметки о женитьбе и о рождении ребенка.

Кентукки свирепо уставился на мистера Шрайбера.

– Ну так что ж? – огрызнулся он. – Вам-то что до того? Кого это вообще касается? Я честно-благородно развелся с той дамочкой, она была дрянь и вообще шлюха. Все было честь по чести и согласно законам Алабамы, и у меня есть об этом бумага. Чего вам еще надо?

Мистер Шрайбер, однако, продолжал свой допрос все так же неуклонно – как в его представлении должен был это делать настоящий следователь.

– А как же мальчик? – спросил он. – Вы знаете, где он и что с ним стало?

– Вам-то какое дело? Что, своих забот мало? – рявкнул Кентукки. – Я подписал этот вонючий контракт с вашей чертовой компанией, но контракт вам не дает прав совать свой нос в мои личные дела! И вообще – я развелся по закону, и платил ей на содержание парня, и когда в последний раз слышал о ней, с парнем всё было в норме!

Мистер Шрайбер положил бумаги и кивнул миссис Харрис:

– Миссис Харрис, прошу вас, расскажите ему.

Миссис Харрис, застигнутая во время своих мыслей фразой, не похожей на ту, какой она ожидала, сказала вовсе не то, что собиралась:

– Это неправда! – воскликнула она. – Потому что мальчик тут, вот он!

Челюсть Кентукки отвалилась и он вытаращился на мальчика.

– Чего?! – заорал он. – Вот этот маленький ублюдок?!

Миссис Харрис во мгновение ока вскочила, готовая к битве. Ее голубые глазки сверкали.

– Никакой он не ублюдок! – крикнула она. – Он – ваша плоть и кровь, ваш ребенок от законного брака, о котором там написано, и я привезла его сюда из самого Лондона!

Последовала немая сцена – отец смотрел на сына, сын – на отца, и во взглядах обоих не было любви, но лишь чувство прямо противоположное и непримиримое.

– Кой черт вас просил это делать? – рявкнул наконец Кентукки.

Кто знает, как это случилось – но Добрая Самаритянка и Чрезвычайная и Полномочная Фея-Крестная была вдруг вынуждена почему-то оправдываться. Миссис Харрис никак не ожидала такого поворота событий.

– Никто меня не просил, – ответила она. – Я сама решилась на это. Потому что мальчика били и морили голодом эти ужасные Гассеты. Мы слышали через стенку, как он плачет, каждый вечер. И я сказала миссис Баттерфильд, что если б его отец в Америке знал об этом, он бы такого не потерпел и минуты, – миссис Баттерфильд подтвердила слова подруги кивком, – и он бы сразу захотел увезти его оттуда. Ну вот мы и здесь. Что вы теперь скажете?…

Прежде чем Кентукки успел ответить (судя по тому, как он скривил рот, ответ должен был быть непечатным), миссис Шрайбер, видя, что миссис Харрис путается и ситуация выходит из-под контроля, поспешно добавила:

– Миссис Харрис и миссис Баттерфильд – соседи этих Гассетов, приемных родителей Генри. Я хочу сказать, родная мать мальчика отдала его им, когда вторично вышла замуж, но когда деньги перестали поступать и мать не нашли, они начали притеснять его. Миссис Харрис не могла выносить этого и привезла ребенка вам. Она – добрая женщина, и близко к сердцу приняла беду мальчика, и… – она замолчала, почувствовав, что ее объяснения звучат так же неуклюже и сбивчиво, как у миссис Харрис. Она посмотрела на мужа, надеясь на его помощь.

– В общем, вот так и обстоят дела, Кентукки, – подтвердил мистер Шрайбер, чтобы пауза не затягивалась. – Хотя, может быть, всё это можно было изложить и несколько более связно. Когда миссис Харрис привезла мальчика сюда, она не знала еще, кто его отец, однако предполагала, что когда она найдет его, тот, узнав, как нуждается в нем сын и как трудно пришлось парнишке, возьмет Гарри к себе.

Кентукки цокнул языком и пощелкал пальцами в ритме, который он часто использовал в своих балладах, а потом протянул:

– Вот так прям она, значит, и думала? – он перевел взгляд на миссис Харрис и миссис Баттерфильд. – Слушайте, вы, стервы вы старые! Можете взять щенка и увезти его в… откуда там вы его привезли. Я никого не просил тащить его сюда, мне он не нужен, и я не собираюсь брать его к себе. Может, я и простой парень с Юга, но кое-что смыслю! Публике не понравится, если окажется, что я в разводе, и не понравится, чтоб у меня был какой-то там сын, я – ковбой-одиночка, ясно вам? И будете нести всякую чушь насчет того, чтоб я его взял, так я всем

скажу, что вы просто грязные лжецы, порву на хрен ваш вонючий контракт – и ищите-свищите Кентукки Клейборна! И чтоб вы знали, десять мильёнов настоящих американских ребят, которым я нравлюсь, будут за меня!

Отчитав собравшихся таким образом, Клейборн обвел их взглядом, причем ни секунды не задержался на своем сыне, и закончил:

– Так что, ребята, думаю, с этим ясно, нет? Пока! – поднялся и, косолапя "по-ковбобйски", вышел.

– Грязный подонок! – дал волю эмоциям мистер Шрайбер.

Миссис Баттерфильд прижала к лицу фартук и, всхлипывая, убежала в кухню.

Миссис Харрис стояла с посеревшим лицом.

– Старая стерва… – повторила она и, помолчав, добавила: – Теперь все пропало, да?…

Генри стоял посреди комнаты какой-то очень одинокий. Его глаза были сейчас умудреннее и грустнее, чем когда-либо. Но сказал он только:

– Чтоб мне лопнуть! Этот папаша мне не нужен.

Миссис Шрайбер подошла к мальчику, обняла его и заплакала.

Но миссис Харрис, все иллюзии и мечты которой только что рухнули, не могла даже плакать.

21

Разум миссис Харрис так ужасно подвел ее, заставив поверить, что Кентукки Клейборн примет потерянное чадо в распростертые объятия и немедленно переменится к лучшему – будет впредь источником добра и света; – но теперь разум был милосерден к ней и как бы выключился. Он позволил ей дойти до своей комнаты, переодеться в ночную рубашку и лечь в постель – а затем наступило оцепенение, не давая ей думать о происшедшем. Иначе она вряд ли перенесла бы унижение и крушение надежд на хорошую жизнь для мальчика. Она лежала, не смыкая глаз – но просто смотрела в потолок, ничего не видя, не слыша и не говоря.

Найдя ее в таком состоянии, миссис Баттерфильд завопила так, что миссис Шрайбер бегом примчалась на кухню.

– Что-то страшное стряслось с Адой, мадам! – выговорила толстуха, когда хозяйка смогла немного успокоить ее. – Что-то ужасное! Она лежит, словно бы и не живая почти, и не говорит ничего!

Миссис Шрайбер посмотрела на закрытую одеялами фигурку в постели – сейчас, когда неукротимый дух не осенял ее, она казалась совсем маленькой и хрупкой, – дважды безуспешно попыталась привести ее в чувство, а когда ничего не вышло, кинулась за мужем и позвонила своему врачу.

Доктор Джонс прибыл, поколдовал немного и вышел к Шрайберам.

– Эта женщина перенесла тяжелый шок, – сообщил он. – Вам что-нибудь об этом известно?

– Уж кому-кому… – пробормотал мистер Шрайбер и изложил доктору случившееся, особенно подробно описав поведение недостойного папаши.

– Понятно, – кивнул врач. – Н-ну что же, придется просто подождать. Иногда вот таким образом природа помогает нам сносить непереносимое. Впрочем, по-моему, у нее неплохой запас жизненных сил, и я полагаю, вскоре она начнет понемногу выходить из этого состояния.

Однако прошла целая неделя прежде, чем окутавший миссис Харрис туман начал рассеиваться. А помощь в этом пришла с несколько неожиданной стороны.

Шрайберы уже едва могли выносить ожидание, поскольку за время болезни миссис Харрис случилось нечто важное – нечто такое, что, как они были уверены, быстро улучшит состояние больной; вот только сначала надо было привести ее в себя, чтобы она могла услышать и понять новости.

А началось все с телефонного звонка в один прекрасный день перед обедом. Трубку сняла миссис Шрайбер; мистер Шрайбер тоже был дома – его офис был не очень далеко от дома, и он обычно приходил к обеду. Звонил мужчина – явный британец с прекрасными манерами.

– Прошу прощения, – сказал звонивший, – могу ли я попросить к аппарату миссис Аду Харрис?

– О Господи! Боюсь, не получится, – отвечала миссис Шрайбер. – Видите ли, она больна. Простите, а кто ее спрашивает?

– О Господи! – эхом отозвался мужской голос. – Вы говорите, больна?… Это Бэйсуотер, Джон Бэйсуотер из Бэйсуотера, Лондон. Надеюсь, ничего опасного?

– Это какой-то Бэйсуотер спрашивает миссис Харрис, – пояснила миссис Шрайбер мужу, прикрыв рукой трубку, а в трубку сказала: – Простите, вы ее друг?

– Я полагаю, что могу так назвать себя, – отвечал мистер Бэйсуотер. – Она просила позвонить ей, когда я буду в Нью-Йорке. Думаю, известие о ее болезни встревожит моего нанимателя, маркиза де Шассань – посла Франции. Я его личный шофер.

Миссис Шрайбер вспомнила собеседника и, опять прикрыв трубку, пересказала все супругу.

– Так пусть зайдет, – кивнул мистер Шрайбер. – Вреда от того не будет, а то еще и на пользу пойдет, заранее не скажешь. Проси.

Двадцать минут спустя мистер Бэйсуотер в элегантной габардиновой униформе, с фуражкой на отлете, появился на пороге Шрайберов и был немедля препровожден в комнату болящей. Миссис Баттерфильд, с самого начала болезни подруги почти непрерывно всхлипывающая, следовала за ним.

Миссис Харрис к этому времени могла сама есть – пила чай и ела хлеб с маслом или печенье, как будто не замечая того, что делает и явно даже не узнавая окружающих.

А мистера Бэйсуотера привела в Нью-Йорк серьезная озабоченность: уже несколько дней в мягком гуле двигателя "роллс-ройса" ему слышался какой-то странный шум; нечуткое постороннее ухо могло бы и не заметить его, но для мистера Бэйсуотера он звучал как гром в летнюю грозу и буквально приводил в исступление. Для него была невыносима самая мысль о том, что что-то может случиться с "роллсом" – да еще с тем, который он имел честь и удовольствие лично выбрать и опробовать!

Все его умение, многолетний опыт и инстинкты шофера Божьей милостью не позволили ему самому отыскать причину или хотя бы место неполадки, и оттого не было ему покоя. Поэтому он и пригнал машину в Нью-Йорк для более тщательного осмотра, с разборкой на сервисной станции "Роллс-Ройс". Он только что поставил лимузин в их гараж и надеялся, что беседа с миссис Харрис отвлечет его от мыслей о своей некомпетентности.

Но сейчас, когда он увидел бледный призрак, оставшийся от крепенькой бодрой женщины, увидел, как посерели и втянулись некогда румяные щечки-яблочки, как затуманились прежде веселые бойкие глазки, – все мысли о злополучных шумах в двигателе мгновенно оставили его, и впервые за много лет он ощутил необычную боль в сердце. Подойдя к постели, он осторожно присел и, явно сразу позабыв о присутствии Шрайберов и миссис Баттерфильд, взял руку больной в свою и проговорил, сбиваясь, как обычно от волнения, на кокнийский говорок:

– Ну, ну, Ада, что это такое? Не годится так-то. Что случилось, а?…

То ли знакомый выговор с проглатываемыми звуками, то ли что-то еще – что-то проникло сквозь окутавший миссис Харрис туман. Она приподняла голову и, увидев озабоченное лицо, вьющиеся седые волосы, почти патрицианский нос и тонкие губы, вымолвила слабым голосом:

– Привет, Джон. Каким ветром к нам?…

– Да я по работе, – ответил Бэйсуотер. – Вы сказали звонить вам, если буду в Нью-Йорке. Ну вот, я и приехал, а мне тут и говорят, что с вами неладно. Что случилось-то?

Услышав их беседу, все прочие бросились к больной.

– О Ада, слава Богу, тебе лучше! – кричала миссис Баттерфильд.

– Миссис Харрис, как чудесно! – восклицала миссис Шрайбер. – Ведь вам лучше, правда? Лучше? – а ее муж повторял:

– Миссис Харрис! Миссис Харрис! Послушайте! Послушайте, прошу вас! У нас для вас есть чудесные новости!…

Вид и голос мистера Бэйсуотера действительно помогли миссис Харрис придти в себя – она вспомнила замечательную поездку с ним из Вашингтона в Нью-Йорк и еще более замечательную остановку в знаменитом придорожном ресторане, где подавали такой восхитительный суп из моллюсков с картошкой, луком-пореем и сметаной – "новоанглийскую устричную похлебку". Было бы хорошо, если бы миссис Харрис удалось задержаться на этих приятных воспоминаниях на более долгое время, но крики остальных присутствующих вернули ее к пережитому фиаско. Она спрятала лицо в ладонях и воскликнула:

– Нет, нет! Уйдите! Я – я не могу никого видеть! Я глупая старуха, которая вечно суется не в свое дело и губит все, к чему притронется… Пожалуйста, уходите!…

Но мистер Шрайбер теперь так просто не ушел бы. Он протолкался к постели и взмахнул руками:

– Но вы не понимаете, миссис Харрис! Пока вы были… ну, пока вам нездоровилось, случилось нечто важное! Нечто замечательное! Мы – усыновляем Генри! Он теперь – наш! Он останется с нами, если вы не против. Вы знаете, что мы любим его, а он нас. У него будет хороший дом и все, чтобы он вырос хорошим человеком!

Миссис Харрис была еще слишком больна, чтобы понять всё, что говорил мистер Шрайбер, но уловила, что речь идет о Генри и что тон мистера Шрайбера радостный. Она отняла от лица ладони и уставилась на Шрайберов, походя сейчас на печальную обезьянку.

– Это все Генриетта, – объяснил мистер Шрайбер. – Она это придумала и прямо на следующий день я поймал Кентукки и поговорил с ним. Он, в общем, не такой уж скверный тип, когда узнаешь его получше. Ну, просто не любит он детей, что уж тут поделаешь. И вбил себе в голову, что если его поклонники узнают, что он в разводе и что у него есть сын – наполовину англичанин, то они от него отвернутся. Так что я сказал ему, что если он не против, мы с Генриеттой хотели бы взять мальчика к себе и воспитывать как своего сына…

– Он сказал, "старая стерва. Влезла не в свое дело", – сказал он. "Забирайте щенка и везите его обратно в Англию", – проговорила миссис Харрис. – О своем собственном сыне.

– Вы не поняли, – покачал головой мистер Шрайбер. – Он не будет нам мешать. Все получается как нельзя лучше для всех. Мальчик – американский гражданин и имеет право быть здесь. Кентукки – его законный отец, это засвидетельствовано в архивах ВВС. Мы написали в Англию, чтобы нам выслали его свидетельство о рождении. Проблем не будет – ведь Клейборн на правах отца может потребовать, чтобы сын был с ним. Юристы подготовят документы об усыновлении и мы их сразу же подпишем.

В этот раз миссис Харрис как будто поняла.

– Вы уверены? – спросила она. – С вами ему будет хорошо.

– Конечно, уверены! – воскликнул мистер Шрайбер, довольный, что до нее наконец дошло. – Говорю вам, этот тип был счастлив избавиться… то есть я хочу сказать, он был рад, что мальчик будет жить с нами.

Миссис Шрайбер поняла, что на первое время для миссис Харрис новостей было достаточно, подтолкнула мужа локтем и сказала:

– Мы расскажем все подробно попозже, Джоэль. Сейчас, вероятно, миссис Харрис хотела бы немного поговорить со своим другом.

Мистер Шрайбер – киномагнат, детектив и прокурор – проявил себя еще и послушным мужем.

– Конечно, конечно, – поспешно согласился он. – Мы вас оставляем…

Когда они вышли (миссис Баттерфильд тактично последовала за ними), мистер Бэйсуотер промолвил:

– Ну вот. Кажется, все устроилось?

Остатки черной волны разочарования нахлынули на миссис Харрис – слишком долго жила она в мире иллюзии и слишком резким и грубым было пробуждение к реальности, которое привело ее к болезни.

– Я все-таки дура, – вздохнула она. – Я влезла в чужие дела, я всем причинила только хлопоты и неприятности. И еще имела наглость утверждать, что мигом разыщу в Америке отца Генри. И что из этого вышло?…

Мистер Бэйсуотер потянулся, чтобы успокаивающе похлопать ее по руке и с удивлением обнаружил, что все еще держит ее ладонь, так что он просто слегка сжал ее руку и ответил:

– Полноте, Ада. Вы нашли ему не одного, а целых двух отцов за ту же цену – неплохой, по-моему, результат.

Тень улыбки мелькнула на лице миссис Харрис, но она не могла так вот сразу отбросить свою скорбь и чувство вины.

– Но ведь все могло кончиться и очень плохо, – возразила она, – если бы не миссис Шрайбер. Что бы тогда стало с мальчиком?…

– А что стало бы с ним, если бы не вы? – ответил мистер Бэйсуотер и улыбнулся ей.

Миссис Харрис улыбнулась в ответ

– Что привело вас в Нью-Йорк, Джон? – спросила она.

Мистер Бэйсуотер вспомнил о своих проблемах и даже вздрогнул. Потерев лоб, он озабоченно сказал:

– Это все мой "роллс". Там начался какой-то шум, а в чем дело, никак не найду. Я прям спятил… то есть, – поправился он, заметив, что опять сбился на кокни, – я хочу сказать, я потерял душевное равновесие, пытаясь найти причину. Уже целую неделю я пытаюсь определить ее, однако, увы, безрезультатно. Я теперь точно знаю, что дело не в коробке передач, не в глушителе и не в воздушном фильтре. Я перебрал задний мост, и ничего не нашел. Проверил всю гидравлику, разобрал двигатель. Головка распределителя не виновата, и с водяным насосом все в порядке. Иногда, бывает, слегка пощелкивает ремень вентилятора, но в данном случае он не при чем.

– А что за звук? – поинтересовалась миссис Харрис, лишний раз доказывая, что она была из тех женщин, которые способны показать интерес и к мужским проблемам.

– Н-ну… это не стук и не щелчки, и я бы не назвал это ни побрякиванием, ни скребущим звуком, ни скрипом, ни писком, ни треском, – объяснил мистер Бэйсуотер, – но звук есть, я его все время слышу. А ничего подобного в "роллс-ройсе" быть слышно не должно – во всяком случае в моем "роллс-ройсе". Это как будто где-то под сиденьем, но не совсем, а как бы позади; и признаюсь, это буквально сводит меня с ума. Словно бы Всевышний говорит мне – "ты впал в гордыню, утверждая, что твой автомобиль совершенен; так вот, я тебе покажу твое "совершенство"! Ну-ка, сможешь ли ты с этим разобраться, мистер зазнайка?…" Вы понимаете – не то чтобы я в самом деле был таким уж гордецом и зазнайкой, просто я по-настоящему люблю "роллс-ройсы". Я в жизни не любил ничего другого. Всю свою жизнь я мечтал найти действительно совершенный "роллс-ройс", и эта машина была совершенством – до недавних пор.

Пожилой шофер был так очевидно расстроен, что миссис Харрис даже позабыла на время о своих горестях и попыталась найти что-то, что могло бы утешить его – как он только что утешил ее. Было что-то… какое-то давнее воспоминание… да!

– Несколько лет назад, – сказала она, – я ходила убираться к одной даме. Такая была типичная богатая стерва… Так вот у нее тоже был "роллс-ройс", и вот как-то раз, помню, она говорит своему шоферу – "Джеймс, в машине, позади, что-то дребезжит. Исправьте это, пока у меня не случился нервный срыв!". И бедняга чуть не спятил, покуда пытался найти, в чем там было дело. Он два раза кряду разобрал всю машину до винтика и снова собрал, и потом только случайно наткнулся на ту штуку. И знаете, что это было?

– Нет, – отозвался мистер Бэйсуотер заинтересованно. – И что же?

– Одна из ее заколок для волос! Она выскользнула и упала за сиденье. Конечно, в вашей машине такого случиться не могло, ведь маркиз заколок не носит…

Мистер Бэйсуотер, как обычно при волнении, сбился на кокни – и в этот раз это был самый сочный кокни, какой когда-либо слышала от него миссис Харрис.

– Ах же ж ты Боже ж ты мой, Господи! – воскликнул он. – Чтоб ей так пусто было, заразе! – и на лице его написалось выражение приговоренного к казни, только что услыхавшего о помиловании. – Я думаю, вы в точку попали! Маркиз-то, ясно-дело, заколок не носит, а вот вез я той неделей мадам Могаджибх, жену сирийского посла, с приема к ей домой, так она-то была ими утыкана, что твой ёж. Черные такие, здоровенные заразы. Ада, милочка, вот ваш поцелуй, который вы тогда на пароходе не получили!… – и он нагнулся и запечатлел на лбу миссис Харрис звучный поцелуй. Затем он поднялся и заявил:

– Немедленно отправляюсь искать ее. До встречи! – и выбежал из комнаты.

Предоставленная самой себе, миссис Харрис некоторое время размышляла о стремлении к совершенству, которое, похоже, заложено в людях и которое было в данном случае представлено огорчением мистера Бэйсуотера неполадками в лучшей в мире машине. Впрочем, вполне вероятно, думала она, что истинное и полное совершенство – достояние лишь Того, Кто бывает порой благосклонен к смертным, порой – не особенно, а иногда явно ревнует к их попыткам достичь совершенства…

Может быть, и она хотела слишком многого? "Да!" – ответил ей с пылом внутренний голос. – "Слишком многого!". Она попыталась сыграть не просто роль доброй феи-крестной, но почти что роль самого господа бога, – и была за то наказана. А затем она вновь вспомнила свое чудесное платье – платье, которое некогда было столь прекрасным, а затем было изуродовано безобразной дырой, прожженной в нем. Да, платье погибло; но у нее осталось нечто большее и лучшее – друзья, которых она встретила во время своего парижского приключения.

Поняв это, она поняла и другое – пусть она не добилась успеха в попытке воссоединить Генри с его отцом, провалом ее американская миссия не закончилась. Ничто в этой жизни не может быть совершенным, полный успех недостижим, – но чаще всего мы вполне можем удовольствоваться и меньшим, и, вероятно, это – один из основных уроков в нашей жизни. Вот и сейчас – малыш Генри был вне досягаемости мерзавцев Гассетов и получил приемных родителей, которые его полюбили и помогут ему вырасти хорошим человеком; а сама она узнала и полюбила новую страну и новый народ. Безусловно, жаловаться на судьбу, получив от нее такие подарки, было бы черной неблагодарностью. Шрайберы счастливы, счастлив Генри, – да как смеет она, Ада Харрис, чувствовать себя несчастной только потому, что не сбылась буквально ее тщеславная мечта?

– Вот что, Ада Харрис, – обратилась она к себе, – стыдно тебе должно быть! Разлеглась тут, валяешься, словно тебе делать больше нечего! – и уже вслух позвала: – Ви!

Миссис Баттерфильд, чуть ли не прыгая от радости, влетела в комнату подобно ликующему гиппопотаму.

– Ты меня звала, милочка? – пропыхтела она. – Слава тебе, Господи, – да ты снова на себя похожа!

– Дорогая, как насчет чашечки чаю? – сказала ее подруга. – Мне пора вставать.

22

Очарование раннего нью-йоркского лета, с девушками в легких летних платьях, парками в цвету и ясным солнечным небом сменилось тяжкой сырой жарой июля. Домашнее хозяйство Шрайберов работало как часы – прислуга, обученная миссис Харрис, не знала упущений. Формальности усыновления Шрайберами Генри были завершены, и мальчик полноправно водворился в их дом. Близились два события, по поводу которых надо было что-то предпринимать. Первым был сезон отпусков, когда происходит массовый исход нью-йоркцев из потного, задыхающегося города в горы или на побережье, а вторым – семнадцатое июля, дата истечения срока виз миссис Харрис и миссис Баттерфильд.

Мистер и миссис Шрайбер долго обсуждали этот вопрос между собой, и вот как-то вечером миссис Харрис с подругой попросили зайти в кабинет хозяина, где супруги сидели рядышком с важным и озабоченным видом.

– Дорогие миссис Харрис и миссис Баттерфильд, – начала миссис Шрайбер, – присядьте, прошу вас. Нам надо кое-что обсудить.

Англичанки переглянулись и осторожно присели на краешки стульев.

– Мы с мистером Шрайбером, – продолжила хозяйка, – сняли на лето небольшой коттедж у моря в штате Мэн. Мистер Шрайбер очень устал за несколько месяцев работы по реорганизации его компании, и мы хотели бы просто отдохнуть в покое, без всяких особенных развлечений. Мы, безусловно, можем оставить квартиру на прислугу, но, возможно, вы согласились бы поехать с нами в Форест-Харбор, приглядеть за Генри и нами?… Мы, право, были бы счастливы…

Подруги опять переглянулись, и мистер Шрайбер поспешно сказал:

– О визах не беспокойтесь – вам их продлят еще на полгода, у меня есть связи в Вашингтоне. Я это в любом случае намеревался сделать.

– А осенью, когда мы вернемся в Нью-Йорк, – продолжила его жена, – вы, может быть, останетесь с нами еще на некоторое время… – и быстро добавила: – Признаться, мы надеялись уговорить вас остаться с нами навсегда. Понимаете, Генри вас обеих любит, и – и мы тоже, и потом – я хочу сказать, мы обязаны вам и вряд ли когда-нибудь сможем рассчитаться с вами за все, что вы для нас сделали. Если бы не вы, у нас никогда не было бы Генри, а он уже значит для нас больше, чем мы могли бы выразить словами. Господи, да мы просто не хотим расставаться с вами! Вам не надо будет много работать, и вы сможете жить с нами. Вы останетесь? Вы поедете с нами в Мэн?…

В наступившем молчании подруги переглянулись в третий раз, и подбородки миссис Баттерфильд задрожали; миссис Харрис, однако, как и подобает капитану команды, сдержалась – хотя и ее тронула просьба хозяйки.

– Господь вас благослови за вашу доброту, – промолвила она, – мы с Вайолет только об этом и говорили в последние дни. Нам так жаль – но мы не можем остаться, правда не можем!

Мистер Шрайбер был весьма удивлен.

– Говорили в последние дни?… Но ведь мы вам только что это сказали. Мы и сами-то не знали буквально до вчерашнего дня…

– Но мы видели, к чему всё идет, – объяснила миссис Харрис. А миссис Баттерфильд вытерла глаза уголком фартука и пробормотала: "Милые, добрые люди!…"

– Вы хотите сказать, что знали про дом на побережье и про то, что мы попросим вас поехать с нами? – удивленно спросил мистер Шрайбер.

Миссис Харрис безо всякого смущения пояснила:

– Ну, в доме новости не утаишь. У стен, как говорится, и то уши есть. О чем еще говорить в общей гостиной на нашей половине, как не о том, что делается на хозяйской?…

– Так вы не останетесь? – спросила миссис Шрайбер с несчастным видом.

– Голубушка, – мягко сказала миссис Харрис, – чего бы мы только ни сделали, чтобы отблагодарить вас за то, что вы были так добры к нам и за то, что вы дали Генри дом и шанс в жизни!… Но мы все обсудили – мы не можем, просто не можем.

Видя. как расстроилась его супруга, мистер Шрайбер спросил:

– Но в чем же дело? Вам не нравится Америка?

– Боже упаси! – воскликнула миссис Харрис. – Тут чудесно! Наверно, во всем мире лучше места не найти – правда, Ви?

Взволнованная миссис Баттерфильд могла лишь покивать в ответ.

– Но что тогда? – настаивал мистер Шрайбер. – Если дело в деньгах, мы могли бы…

– Деньги! – замахала руками миссис Харрис. – У нас их уже больше чем нужно! Мы не возьмем у вас больше ни пенни. Просто – просто мы соскучились по дому.

– Соскучились! – эхом повторил мистер Шрайбер. – Но у вас тут есть всё! В чем дело?

– Вот именно, – попыталась объяснить миссис Харрис, – у нас есть всё. А мы скучаем по малости, которая была у нас дома. Нам пора. Мы – мы должны ехать.

И неожиданно, так, словно эти слова вырвались из самой глубины ее сердца, она воскликнула:

– Пожалуйста, не просите нас остаться и не спрашивайте, почему мы хотим уехать!…

Ну как могла она объяснить – даже Шрайберам, которые сами жили в Лондоне и любили его, как хочется им вернуться в этот огромный, неспешный, широко раскинувшийся серый город, где они родились и прожили всю жизнь?

Стеклянные громады нью-йоркских небоскребов уводили ваши глаза к небу, непередаваемый и неповторимый уличный шум, непрестанное движение в каньонах улиц будоражили и волновали, роскошные и яркие театры, магазины и супермаркеты поражали воображение. Но как объяснить тоску по серым и бурым зданиям, которые бесконечными рядами теснились вдоль улиц, по этим улицам, вливавшимся в маленькие, уютные тихие площади, обсаженные деревьями, или по другим улицам, где каждый из домов ^[7] был выкрашен в свой цвет?

Как объяснить друзьям, что они соскучились по спокойной и уютной, хотя и далеко не красивой лондонской улочке Виллис-Гарденс, по цоканью копыт лошади цветочника в утренней тишине, по улочке, где даже проезжающее такси становилось почти событием?

Могли ли сравниться суета, шум и спешка делового, сияющего неоном Нью-Йорка, в котором им повезло прожить полгода, с удовольствием от чашки чая на тесной кухоньке лондонской полуподвальной квартиры?

И уж никак нельзя было, не обижая Шрайберов, сказать им, что подруги соскучились по своей работе в качестве приходящей прислуги.

В Лондоне каждый день приносил что-то новое – приключение, сплетню, слух. Случалось хорошее и плохое: подруги радовались и огорчались, обсуждали своих клиентов. А их у каждой было не по одному и не по два, а не меньше чем по дюжине – каждый со своим характером, темпераментом, со своими жизненными обстоятельствами, надеждами, тревогами, проблемами и устремлениями, провалами и победами. Каждому уделялось по часу-два (не каждый, конечно, день). Поэтому у каждой из подруг было, можно сказать, не по одной, а по целой дюжине интересных жизней – ведь их клиенты доверяли им все свои секреты, как водится это между лондонскими приходящими уборщицами и их нанимателями.

Какова новая девушка майора Уоллеса – как он уверял, его кузина, только что из Родезии, хотя уж кто-кто, а миссис Харрис точно знала, что майор только позавчера познакомился с ней в "Антилопе"; с какими новыми причудами и требованиями графини Вышинской придется бороться – весело, но бескомпромиссно; – все это было интересно. А если, к примеру, "Экспресс" публиковал пикантную скандальную историю о том, как лорд Какеготам был застигнут супругой весьма ин флагранте ^[8] с Памелой Такойто посреди пальм в кадках на майской ярмарке, – на другой день, убираясь у миссис Ффорд Ффулкс, известной своими двойными "Ф" и остроумием разведенной светской дамы, которая не пропускала никаких интересных событий, миссис Харрис имела возможность выслушать историю со всеми подробностями и в том виде, в каком она имела место в действительности, а не в том, в каком были вынуждены изложить ее связанные условностями и цензурой светские хроникеры.

А еще был среди клиентов миссис Харрис некий мистер Александр Хироу, который путался с духами, призраками и полтергейстом и державший загадочную лабораторию на задах своего дома в Итон-Мьюз. Миссис Харрис его берегла и лелеяла, хоть и побаивалась. Но, согласитесь, как это здорово – быть на короткой ноге с тем, кто, в свою очередь на короткой ноге с потусторонними существами!

Даже такие, казалось бы, мелочи, как то, удастся ли мистеру Пилкертону отыскать свой паричок, которым он прикрывал растущую лысинку и который с пьяных глаз запихал невесть куда, или самочувствие оранжевого карликового пуделя Уодхэмов – эта симпатичная и дружелюбная собачка вечно чем-то хворала, – или, скажем, успеют ли сшить новое платье к Охотничьему Балу для леди Дант, – даже такие пустяки делали каждый день интересным.

А как приятно было порой дать от ворот поворот зарвавшемуся клиенту, не угодившему им или нарушившему какую-нибудь из заповедей профсоюза уборщиц, и как интересно было потом выбирать себе нового клиента на место неудачника! Последняя процедура включала звонок в контору по найму или в "Юниверсал Аунтс" ^[9], допрос претендента и, наконец, волнующий визит в новый дом, кладезь новых сплетен и сокровищницу вещей, за которыми надо было ухаживать.

Что могло сравниться со всем этим – даже в Нью-Йорке, величайшем городе мира?…

Их влекли домой – пустяки. Мелочи. Никогда они не видели, например, столь богатого выбора столь привлекательных продуктов, как в американских супермаркетах – но никогда не видели они и столь безличных, можно сказать бездушных магазинов, как эти супермаркеты. Каждая отбивная, каждый листик латука, каждая вымытая до блеска морковка лежали на прилавках в своих целлофановых саванах – стерильные, надраенные, спеленатые пластиком, взвешенные и оклеенные ярлычками – и нетронутые человеческими руками. А подруги скучали по зеленной лавке Уорблза на углу, с корзинами, из которых на покупателей глядела чуть подвядшая зелень, какаие-то задумчивые капустные кочаны, сонные морковки и чуть перезрелая брюссельская капуста; но тут чудесно пахло – не пластиком, а пряностями, землей и чем-то очень домашним – а надо всем царил сам мистер Уорблз. Соскучились они и по своему мяснику, мистеру Хэггеру – им хотелось видеть, как он ловко отрезает ломоть мяса, шлепает его на чашку весов – "Вот, соседушка, лучший английский барашек, какого вам только доводилось пробовать! Один фунт два с половиной пенса, пожалста!" – заворачивает покупку в лист газеты месячной давности и подает, перегнувшись через прилавок, словно вручает бесценный дар.

Подругам довелось отведать все лакомства Нью-Йорка. Они сиживали у Чайлдза, заказывая блинчики с кленовым сиропом, которые миссис Харрис возлюбила всем сердцем, закусывали в кафе-автоматах, где сверкающие хромом и никелем роботы чудесным образом выдавали кофе в стаканчиках и булочки, даже сподобились есть за длинными стойками аптеки, где продавцы в профессионально белоснежных комбинезонах пускали шипучие струи содовой воды в шоколадный сироп и сооружали трех- и четырехэтажные сандвичи королевской пышности. Но наши дамы родились и выросли там, где слышался перезвон лондонских колоколов, Лондон подходил им, как подходит нам уютное, привычное ношеное платье, – и они тосковали по гулу голосов и звону посуды в Корнер-Хаус, по теплому острому аромату в лавочке, где продавали жареную рыбу с картошкой и пикулями.

Здесь они захаживали пропустить стаканчик в бары на Лексингтон-авеню и Третьей авеню – великолепные, сверкающие позолотой на черном дереве и зеркальными стеклами, и в каждом можно было вдобавок бесплатно посмотреть телевизор. Но миссис Харрис и миссис Баттерфильд больше была по душе душноватая, неряшливая, старинная "Корона" в двух шагах от дома, где они, бывало, беседовали за кружкой пива или за капелькой джина, или играли в дартс ^[10].

Нью-йоркские полицейские были крепкими рослыми парнями, в основном ирландцами – но тем не менее куда им было до славных лондонских бобби! Миссис Харрис не раз вспоминала, как останавливалась поболтать о местных происшествиях и сплетнях с констеблем Хутером, который был не только стражем порядка, но и чем-то вроде районного психолога.

Звуки, запахи и ритмы, небо, закаты и дожди в Лондоне тоже были не такими, как в великолепном Нью-Йорке, и подругам страшно не хватало всего этого. Господи, миссис Харрис тосковала даже по "гороховому супу" – непроглядному лондонскому смогу, в котором бродишь, задыхаясь и сбиваясь с пути.

Но как объяснить всё это Шрайберам?…

Впрочем, похоже, что Шрайберы, которые, конечно, помнили свою счастливую лондонскую жизнь, оказались достаточно чуткими, потому что они, увидав слезы в глазах миссис Харрис, ни о чем более не спрашивали. Мистер Шрайбер только вздохнул и промолвил:

– Ну что ж, если вам надо ехать – значит, надо. Я все устрою.

23

Конечно, для такого порта, как Нью-Йорк, отплытие большого трансатлантического лайнера – не Бог весть какое событие. Такие гигантские корабли уходят отсюда не реже раза в неделю. И все-таки есть в этом нечто волнующее – в особенности если речь идет о самом большом из судов, когда-либо бороздивших моря – о "Куин Элизабет".

И тем более летом, когда американцы устремляются в Старый Свет, в отпуск. Порт бурлит, а все подъезды к причалу No.90, что располагается рядом с эстакадой на Пятидесятой улице, забиты желтыми такси и роскошными лимузинами, подвозящими пассажиров и их багаж. Суетятся пассажиры, провожающие и носильщики, а на борту судна шумит что-то вроде огромного прощального приема, правда, разбитого на кусочки стенами кают, салонов и коридоров. В каждой каюте отъезжающие на прощание угощают пришедших их проводить друзей шампанским, виски и тартинками.

Есть особое, заразное веселье в этих прощаниях – именно в них особенно проявляется беззаботный отпускной дух. Он царил повсюду на "Куин Элизабет" в этот день, 16 июля, – но нигде не ощущался сильнее, чем в заставленной букетами орхидей и роз каюте А-59, самой лучшей и самой большой каюте туристического класса. Здесь в три пополудни, за два часа до отплытия, миссис Харрис и миссис Баттерфильд принимали тех, кто пришел проводить их.

Репортеры обычно не заходят на туристскую палубу, сосредотачиваясь на знаменитостях, которых, конечно же, следует искать в каютах люкс и первом классе. На сей раз им не повезло – самое интересное общество собралось именно здесь, в турклассе. Общество, собравшееся на проводы двух уборщиц, не только включало весьма интересных людей, но было и весьма разнородным. Так, здесь присутствовал посол Франции в США, маркиз Ипполит де Шассань, в сопровождении своего личного шофера мистера Бэйсуотера из Бэйсуотера, Лондон.

Попади сюда репортеры, они, конечно же, заметили бы и мистера Джоэля Шрайбера, президента Североамериканской корпорации кино и телевидения, недавно прославившейся подписанием десятимиллионного контракта со знаменитым Кентукки Клейборном. Президент "Нортамерикан" явился сюда с супругой Генриеттой Шрайбер и недавно усыновленным Генри Браун-Шрайбером, приятным молодым человеком почти уже девяти лет.

Так что очень даже хорошо, что никого из журналистов нелегкая не занесла на туристскую палубу, не то не миновать бы вопросов о том, каким это образом сын лорда Дартингтон-Стоу, внук маркиза де Шассань, чье прибытие в Штаты не так давно было отмечено рядом публикаций с фотографиями, превратился вдруг в приемного сына киномагната.

Присутствовали тут и мистер Грегсон, мисс Фитт и миссис Ходж – соответственно камердинер, горничная и кухарка Шрайберов, прошедшие школу Идеальной Прислуги у отъезжающих дам.

Наконец, дополняли общество несколько Джорджей Браунов из Нью-Йорка, которые успели привязаться к миссис Харрис и кого за время своих поисков она включила в число своих друзей. Был здесь мистер Джордж Браун – зазывала из балаганчика в нарядном костюме и с яркой ленточкой вокруг тульи канотье; пришел капитан Джордж Браун – повелитель буксира "Сёббхан О'Рьян", с выпирающими из-под воскресного пиджака мышцами – он вел за собой свою миниатюрную супругу; прибыл элегантный мистер Джордж Браун с фешенебельной Грэйс-Сквер; двое Браунов из Бронкса; скучающий по Лондону и временам боевого товарищества шоколадный Браун из Гарлема; наконец, Джордж Браун с Лонг-Айленда и целое семейство Браунов из Бруклина.

Имя подлинного отца Генри решено было сохранить в секрете, но миссис Харрис сообщила о благополучном завершении поисков, так что Брауны не только провожали ее, но и отмечали успех.

Если бы миссис Харрис и ее подруга попытались держать в руках все подаренные им цветы, они бы не устояли под весом многочисленных букетов. В конце концов миссис Харрис с присущим ей пониманием тонкостей протокола решила, что они будут держать цветы, подаренные маркизом де Шассань – белые орхидеи, перевязанные сине-бело-красными ленточками, цветами Франции: Великобритании и Соединенных Штатов. Вокруг сновали официанты, разливая шампанское и обнося гостей подносами с канапе.

В подобных случаях, надо сказать, без выпивки – прежде всего игристого вина – не обойтись, потому что собравшиеся не знают, о чем говорить и начинают просто повторять одно и то же.

Так, мистер Шрайбер в десятый раз говорил маркизу:

– Парнишка станет чемпионом, точно вам говорю. У него глаз как у Бэйба Рута. Позавчера подаю свечку, думаю – ему не взять. Знаете, что он сделал?

– Нет, – признался маркиз.

– Он резанул не хуже Ди Маггьо и закинул яблочко прямиком в следующую точку. Каково?

– Поразительно, – согласился маркиз, который не понял ни единого слова, кроме того что Генри, по всей видимости, снова совершил нечто замечательное. Памятуя, что сам Президент США был впечатлен спортивными успехами мальчика, это было вполне логичным предположением.

– Передавайте привет Лейстер-Сквер, – говорил мистер Джордж Браун из Гарлема. – Как-нибудь я еще приеду туда. У вас хорошо относились к нам во время войны.

– Если когда наткнусь где на того Джорджа Брауна, который бросил пацана, врежу ему просто на счастье, – обещал зазывала Браун с Кони-Айленда.

– Вы доброе дело сделали, – снова и снова хвалил бруклинский Браун.

– Как-нибудь непременно навестим вас, – обещали Брауны из Бронкса.

– Наверно, в "Быке" и у Уайта все по-старому, – вздыхал ностальгически Браун с Грэйс-Сквер. – Они, слава Богу, не меняются…

– Дорогая, – в четвертый раз говорила миссис Шрайбер, – помашите рукой нашему дому на Итон-Сквер. Интересно, кто теперь там живет?…- А потом, вспоминая славное времечко, когда жизнь была гораздо проще, она добавила: – Быть может, вы даже будете у них прибираться. Я никогда не забуду, сколько вы для нас сделали! Пожалуйста, напишите нам, как у вас дела!…

Бэйсуотер долго молча стоял в сторонке, потому что никак не мог подойти к англичанкам – их все время обнимал малыш Генри, который больше не выглядел таким уж малышом, потому что его тело стало догонять в пропорциях голову, да и взгляд больше не был грустным. Кроме того, вокруг суетились все прочие.

Все-таки ему удалось перехватить взгляд миссис Харрис и, приподняв бровь, повести плечом в сторону двери. Миссис Харрис поняла и, выскользнув из своего окружения, вышла в коридор.

Держи оборону, – шепнула она миссис Баттерфильд, выходя, – надо пойти взглянуть, что с чемоданами.

– Но ты же не станешь сходить на берег? – встревоженно спросила подруга, но миссис Харрис уже вышла.

В коридоре тоже слышался звон бокалов, смех, веселые голоса – во всех каютах отмечали прощание.

– Уф, – сказала миссис Харрис, – уж думала, так и не удастся спросить вас. Это все-таки была шпилька?

Вместо ответа мистер Бэйсуотер выудил из кармана и вручил миссис Харрис пакетик. В нем оказался флакончик одеколона – достойный шофер, надо сказать, впервые в жизни купил и вдобавок подарил даме нечто подобное, – а к горлышку флакона была прикреплена аптечной резинкой гигантская шпилька самого зловещего вида.

Миссис Харрис осмотрела сие изделие.

– Боже правый, – сказала она, – ну и здоровущая!

Мистер Бэйсуотер кивнул.

– Вот так и бывает, – заметил он, – попадает такая штуковина в честный "роллс" и давай дребезжать, будто машина разваливается. Я никогда и не стал бы ее искать, если бы не вы. Так что это вам.

– Спасибо, Джон, – растроганно сказала миссис Харрис. – А заколку я сохраню на память. Но не пора ли нам вернуться в каюту?…

Но мистер Бэйсуотер еще не закончил. Смущенно он пошарил в карманах и наконец сказал:

– Э-ээ… Ада, я хотел дать вам еще кое-что. Если вы не возражаете.

С этими словами он вынул из кармана руку, раскрыл ее и показал миссис Харрис нечто, хорошо ей знакомое. Она догадалась и о том, какая последует просьба.

– Это ключи от моего дома, – пояснил мистер Бэйсуотер. – Я просто подумал – вдруг у вас найдется минутка заглянуть ко мне. Просто проверить, все ли в порядке. Это номер шестьдесят четыре по Уилмотт-Террас, Бэйсуотер-роуд. В Бэйсуотере.

Миссис Харрис посмотрела на ключи и ощутила странное теплое чувство, которого ей не приходилось испытывать, пожалуй, с тех пор как она была еще почти девочкой.

Мистер Бэйсуотер тоже чувствовал себя немного не в своей тарелке и даже слегка вспотел. Никто из них не думал сейчас о символическом значении вручения ключей, но оба ощущали странно-приятное чувство.

Миссис Харрис приняла ключи – они были очень теплые от руки мистера Бэйсуотера.

– Договорились, – сказала она. Спорю, что за это время квартирка-то как следует запылилась. Не возражаете, если я там немного приберусь?

– О, я не имел в виду это, – поспешно сказал мистер Бэйсуотер. – Я бы не осмелился обратиться к вам с такой просьбой. Просто – я хотел, чтобы вы заглядывали ко мне по случаю. Я бы тогда знал, что с моим домом всё в порядке.

– Вы ведь еще долго будете в отъезде? – спросила миссис Харрис.

– Не так уж долго. Я приеду через полгода. Я уже сообщил маркизу, что намерен уйти.

Миссис Харрис была поражена.

– Уйти?! Что это с вами? Как же маркиз?…

– Он отнесся с пониманием, – несколько загадочно ответил шофер. – И потом, я порекомендовал ему своего знакомого. Хороший водитель.

– Но машина! – воскликнула миссис Харрис. – Вам ведь придется оставить ее здесь!

– Вероятно, следует научиться смотреть на вещи проще, – пожал плечами мистер Бэйсуотер. – История с заколкой меня кое-чему научила. И потом, я все равно уже подумывал о пенсии. Я накопил достаточно денег, чтобы обеспечить себя. А если я пробуду тут слишком долго, то начну тосковать по Бэйсуотеру…

– Это как у меня с Виллис-Гарденс, – кивнула миссис Харрис. – Как вспомню – занавески задернуты, вечер, мы с миссис Баттерфильд чай пьем… Нигде не найти ничего подобного, – неожиданно для себя заключила она.

– Смогу ли я увидеться с вами по возвращении? – спросил мистер Бэйсуотер. Вопрос свидетельствовал о смятении его чувств – ключи-то она уже взяла!

– Конечно, если заглянете ко мне, – так же ненатурально ответила миссис Харрис, сжимая ключи. – Я живу в номере пять по Виллис-Гарденс, Бэттерси. К семи я обычно уже дома. Кроме четверга, по четвергам мы с миссис Баттерфильд ходим в кино… Но если вы черкнете мне открыточку, кино можно и перенести.

– Не беспокойтесь, – ответил мистер Бэйсуотер. – Напишу непременно. А теперь, наверное, пора вернуться в каюту?…

– Да, наверное.

Они пошли в каюту. Миссис Харрис сжимала в руке залог того, что в недалеком будущем она вновь встретится с ним. А пустой теперь карман мистера Бэйсуотера гарантировал, что пройдет не так много времени, и он увидит ее у себя дома.

В каюте мистер Шрайбер как раз заканчивал задавать Генри вопросы, которые долженствовали показать маркизу, как успешно развивается мальчик. Миссис Харрис вдруг словно впервые увидела, что Генри подрос и окреп, а постоянное ожидание оплеухи исчезло из его глаз. Генри никогда не был трусом – просто он всегда ждал худшего и редко обманывался в своих ожиданиях. Прошло совсем мало времени, и он стал нормальным здоровым мальчиком, и было видно, что он собирается уже начать превращение в мужчину. Миссис Харрис не привыкла возносить благодарственные молитвы – ее отношения со Всевышним были запутанными и менялись от случая к случаю; но сейчас Он как будто вел себя правильно и был добр и великодушен. И Ему – которого она представляла себе таким, каким Его обычно изображают на религиозных открытках, доброму седому бородачу, она сказала про себя – "Спасибо!".

– Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? – спрашивал между тем мистер Шрайбер.

– Бейсболистом! – отвечал Генри.

– Каким именно? – уточнил приемный отец.

– Средним подающим! – после короткого размышления ответил Генри.

– Центровым подающим, – поправил мистер Шрайбер. – Правильно, Генри. Все великие игроки так играли – Рут, Кобб, Ди Магьо, Мьюзл. А за какую команду хочешь играть?

Генри и тут знал правильный ответ.

– За "Нью-Йорк Янкиз", конечно!

– Видали? – гордо сияя, спросил мистер Шрайбер. – Уже настоящий американец!

Раздался тройной гудок. По коридору прошел стюард, звоня в гонг и выкликая:

– Провожающих прошу сойти на берег!…

Гости двинулись к выходу, сопровождаемые всхлипывающей миссис Баттерфильд. Прощания зазвучали с удвоенной силой.

– До свидания, миссис Харрис! – крикнула миссис Шрайбер. – Храни вас Бог! Не забудьте посмотреть, кто теперь живет в нашем доме!…

– До свидания, мадам! – сказал маркиз, склоняясь к руке миссис Харрис и щекоча ее усами. – Вы должны быть очень счастливы – потому что приносите счастье другим, включая, должен заметить, и меня. А проделка все-таки вышла отменная! И я всем сказал, что мой внук вернулся к отцу в Англию, так что проблем больше быть не должно.

– До свидания! Будьте счастливы! – закричали все Брауны.

– До свидания, будьте счастливы! – повторил за ними мистер Шрайбер. – Если вам что-то будет нужно, позвоните мне. Не забудьте, у нас и в Лондоне есть филиал. Они смогут помочь вам в любой момент.

Генри застенчиво подошел к ним – он был все-таки еще мальчиком, и сильные чувства смущали его. Он не знал, что будет с ним в будущем, но сомнений в настоящем у него не было – так же как он не намерен был забывать, что эти две пожилые женщины спасли его, хотя он мало-помалу начал забывать о жизни у Гассетов.

Но миссис Баттерфильд не была намерена стесняться. Она сгребла мальчика в охапку, прижав к своему могучему корпусу и тем самым создав мальчику некоторые трудности с дыханием, пока она обнимала него и всхлипывала. Наконец, миссис Харрис остановила ее.

– Довольно, милочка. Не увлекайся. Он больше не малыш – смотри, он уже мужчина!

Этими словами она заслужила едва ли не большую благодарность Генри, чем его спасением. Он подбежал к ней и обхватив ее шею, прошептал:

– До свидания, тетя Ада. Я тебя люблю!…

Это были последние слова, сказанные при расставании. Все вышли и стояли на краю пирса, пока огромный лайнер осторожно выходил в Норс-ривер. Блестели в лучах жаркого июльского солнца надраенные бронзовые ободки иллюминаторов, тысячи пассажиров усеивали белоснежные палубы и надстройку. Где-то среди точек, которыми стали лица пассажиров, были и точки, которые звали Ада Харрис и Вайолет Баттерфильд. Гигантский лайнер еще трижды пробасил сиреной, прощаясь, и маркиз Ипполит де Шассань произнес вслед ему напутственную речь.

– Будь моя воля, – сказал он, – я поставил бы где-нибудь на площади памятник таким женщинам, ибо они – подлинные героини нашей жизни. День за днем делают они свою работу, борются с бедностью и одиночеством, стремясь сохранить себя и поднять семью, – и сохраняют способность смеяться, улыбаться и мечтать, – Маркиз помедлил минуту, собираясь с мыслями, и закончил: – И вот поэтому я воздвиг бы памятник в их честь. Памятник их мужеству в достижении мечты, памятник романтическому духу и стремлению к прекрасному. Ибо вы видите сами плоды этих мечтаний.

"Куин Элизабет" снова загудела – сейчас она плыла бортом к пристани на самой середине Норс-Ривер. Буксиры отошли, огромные винты вспенили воду за кормой и судно заскользило к океану. Маркиз снял шляпу.

В это время миссис Харрис и миссис Баттерфильд с покрасневшими от слез глазами вернулись в каюту. Почти тотчас к ним постучался стюард.

– Здравствуйте, меня зовут Твигг и я ваш стюард, – представился он. – Стюардессу зовут Эванс. Она сейчас к вам зайдет. – Он уставился на цветы, которыми была завалена каюта, и пробормотал с великолепным кокнийским выговором: – Бо-ожже пра-авый, да тут никак помер кто!…

– Ну-ка, – ответила миссис Харрис, – придержите язычок, не то кто-то и вправду помрет! Эти цветы от посла Франции, чтоб вы знали!

– Ого-го!. – воскликнул стюард, услыхав родной говор. – Не говорите, я сам угадаю – Бэттерси, верно? Готов спорить! Я сам из Клэпхэм-Коммонз. Во, и не угадаешь, кого только ни встретишь в наши дни за границей. Мир тесен… Можно ваши билетики?

Взяв билеты, он широко улыбнулся.

– Все будет путем, дамочки. Доверьтесь Биллу Твиггу и Джесси Эванс – мы за вами присмотрим. Вы выбрали самое правильное судно!… – и удалился.

Миссис Харрис опустилась на койку и счастливо вздохнула. "Клэпхем-Коммонз" прозвучало как чудесная музыка.

– Господи, – сказала она. – Ви, до чего же славно почувствовать себя дома!

= К О Н Е Ц =

Mrs.Harris Goes to New York \SYMBOL 211 \f "Symbol" Paul GALLICO, 1960 \SYMBOL 168 \f "Symbol" Пер.с англ.: \SYMBOL 211 \f "Symbol" П.Вязников. 1996

[1] «Джи-Ай» – прозвище американских солдат (G.I. – “Government Issue” – «казённый»)

^[2] кокни – уроженцы лондонских низов, особенно происходящие из Ист-энда. Отличаются характерным просторечным произношением.

^[3] objet d'art – «произведение искусства» (фр.)

^[4] тамблер – стаканчик для виски (Кентукки выпил немногим меньше полулитра виски)

^[5] Браун (brown) – по-английски "коричневый". Гарлем – район, в котором живет большая часть негритянского населения Нью-Йорка.

^[6] шипшандлер – судовой поставщик

^[7] В Лондоне под "домом" обычно понимается подъезд. Традиционно в старых английских домах семья занимает целиком всю лестницу, так что каждая квартира имеет собственный выход на улицу.

^{[8] ин флагранте – "на месте преступления" (лат.юр.)}

^[9] "Юниверсал Аунтс" ("Всемирные тетушки") – название фирмы "добрых услуг"

^[10] Дартс – метание дротиков, традиционная игра в британских пабах