Паулина Гейдж
Искушение богини
Моей матери Айрини и моему отцу Ллойду,
с любовью
Я безмерно благодарна служащим библиотеки университета Альберта в Эдмонтоне за их неоценимую помощь. Именно их многолетний кропотливый труд по изучению реалий Древнего Египта позволил мне, простому неофиту, написать эту книгу, и я сожалею лишь о том, что список этих людей так велик, что его нельзя привести целиком.
Я сделала это с любовью в сердце к моему Отцу Амону;
Я узнала его замыслы касательно моего первого юбилея;
Его превосходный дух умудрил меня, и я не забыла ничего из того, что
он требовал.
Я, царь, знаю, что он – бог.
Я все сделала по его велению; это он направлял меня.
Все мои деяния совершены по воле его; это он давал мне наставления.
Я ночей не спала, строя храм его; я ни в чем не грешила против
указаний его.
Сердце мое предстало мудрым взору Отца моего; я проникла в его
желания.
Не спиной стояла я к Городу Владыки всего сущего, но лицом к нему
повернулась.
Я знаю, что Карнак – дом бога на земле; величавая Лестница Начала;
Священный глаз Владыки всего сущего; дом его сердца;
Отражение его красоты и путеводная звезда для всех, кто следует за ним.
ПРОЛОГ
Она рано пошла спать, сделав знак рабыне и выскользнув из зала почти незамеченной, хотя еда еще не остыла на столах, а благоухание рассыпанных повсюду цветов невидимым облаком сопровождало ее весь путь через колоннады. Позади нее захлопали: это музыканты заняли свои места и завели быструю, живую мелодию, но она продолжала шагать так торопливо, что Мерире почти бежала за ней. Когда они достигли ее покоев, она сразу прошла в спальню, не ответив на приветствие стражи, и скинула сандалии.
– Закрой двери, – приказала она.
Мерире повиновалась, плотно прикрыв обе створки, потом обернулась, настороженно пытаясь угадать настроение хозяйки. Хатшепсут опустилась на табурет перед зеркалом и взмахнула рукой:
– Сними все это с меня.
– Да, ваше величество.
Ловкие пальцы освободили ее от тяжелого, замысловатого парика, бережно расстегнули сияющее золотом и сердоликами ожерелье и сняли звенящие браслеты с бессильно упавших рук. Две жаровни с углями горели в разных углах комнаты, распространяя вокруг приятное тепло, пламя светильников чуть заметно мигало, почти не тревожа темных глубин покоя, так что в этот час веселые, ярко раскрашенные стены были немы и едва различимы во мгле; лишь время от времени отдельные языки пламени, взвиваясь, выхватывали из темноты то фрагмент застывшего движения, то искристый блеск драгоценного металла. Комната, в отличие от своей взвинченной и сердитой пленницы, спала.
Хатшепсут встала, когда Мерире спустила с ее плеч лямки тончайшего льняного платья и начала стягивать его с нее. Потом девушка налила в чашу горячую ароматную воду и принялась смывать сначала черную краску с век хозяйки, потом красную хну с ее ладоней и подошв. Старшая из двух женщин продолжала рассматривать свое отражение в полированной поверхности огромного медного зеркала.
Мерире закончила, и Хатшепсут подошла к изголовью своего ложа, она облокотилась на него, сложив руки.
«Когда дворец полнился моими придворными и день и ночь по моему приказу в храме жгли благовония, тогда все желали служить мне до самой смерти. Да-да, вот только чьей смерти? Чьей? Где теперь они, храбрые хвастуны? И что я такого сделала, чтобы заслужить такой конец? Для богов я не жалела ни золота, ни рабов. Я строила и работала. Моей стране, моему прекрасному вечному Египту я отдала всю себя без остатка, я трудилась в поте лица и недосыпала ночей, чтобы другие спали спокойно. Сегодня даже феллахи в поле только и говорят что о войне. О войне, не о грабительских набегах и не о стычках с неприятелем на границе, нет, они ведут речь о настоящих битвах за империю. А я не могу ничего сделать, только бессильно наблюдать. Наша страна не годится для войны. Мы смеемся, мы поем, мы любим, строим, торгуем и созидаем, а война слишком серьезное занятие, которое нас уничтожит».
Мерире унесла воду и вернулась с ночной сорочкой. Но Хатшепсут от нее отмахнулась:
– Сегодня не надо. Просто оставь все как есть. Утром приберешь. А теперь иди.
Смерти она не страшилась. Она знала, что ее время пришло, почти пришло. Может быть, это случится завтра, и слава богам, ведь она так устала жить и жаждет отдыха. Но под конец ей стало одиноко, и безмолвие пустой комнаты угнетало ее. Она присела на ложе и замерла.
– О отец мой, – молилась она, – могучий Амон, царь богов, нагой я вошла в этот мир, и нагой понесут меня в дом мертвых.
Она встала и заходила взад-вперед, неслышно ступая босыми ногами по красно-синим плиткам. Остановилась на миг у водяных часов посмотреть на стекающие капли. Было четыре часа до рассвета. Четыре часа. И начнется еще один день, полный разочарований и вынужденной праздности; она будет гулять в саду, кататься по реке или возьмет свою колесницу и отправится на армейский плац, что в восточной части города. Это та самая колесница, что преподнесли ей в дар ее собственные солдаты в то яркое, свежее утро. Как она была молода! Как трепетало ее сердце от восторга и страха и как она цеплялась за сияющие борта колесницы, когда кони мчали ее по твердому, спекшемуся песку, неся в ослепительную, недвижную пустыню огонь и смерть!
А теперь пришла зима, стоит месяц Хатор, и кажется, будто он был всегда, хотя ему всего несколько дней. Прохладными ночами и днями, чуть менее удушливыми, чем в разгар лета, ей не давало покоя отчаяние, рожденное бездействием. И старая боль, всегда такая новая, снова кольнула ее, заставив открыть глаза. Перед ней, едва различимый в полумраке, встал ее собственный образ – огромный рельеф чеканного серебра, вставленный в стену. Надменный подбородок с прикрепленной к нему бородкой фараона высоко поднят, взгляд под царственной тяжестью высокого двойного венца Египта тверд и неколебим. И вдруг она улыбнулась.
«Так было, и так останется навеки – я, дочь Амона, была царем Египта. И в грядущие времена люди будут знать и изумляться тому, какие памятники я создала и какие чудеса, построенные предками, явила миру. Я не одинока. И я в конце концов буду жить вечно».
ЧАСТЬ I
Глава 1
Хотя северная стена школы выходила в сад, обычный для лета ветер не проникал меж ослепительной белизны колоннами, кое-где покрытыми яркими пятнами красок. Стояла удушливая жара. Ученики сидели на папирусных ковриках со скрещенными ногами, колено к колену, и, склонив головы над глиняными черепками, прилежно выцарапывали на них сегодняшний урок. Хаемвиз, чувствуя, как его одолевает сон, украдкой взглянул на водяные часы. Скоро полдень. Он кашлянул, и с десяток детских мордашек выжидающе уставились на него.
– Все закончили? Кто прочтет мудрость сегодняшнего урока? Или, точнее, у кого хватит мудрости прочесть сегодняшний урок? – Он просиял от собственной остроты, и рябь вежливого хихиканья тут же пробежала по комнате. – Ты, Менх? Юсер-Амон? Нет, я знаю, что Хапусенеб может, поэтому его я не спрошу. Ну, кто желает? Тутмос, давай ты.
Пока несчастный Тутмос нехотя поднимался на ноги, его соседка Хатшепсут ткнула его в бок и скорчила рожицу. Не обращая на нее внимания, мальчик взял осколок горшка в обе руки и вперил в него страдальческий взор.
– Начинай. Хатшепсут, сиди спокойно.
– Я слышал, что ты… что ты…
– Следуешь.
– Да, следуешь. Я слышал, что ты следуешь путем наслаждений. Но не будь глух к словам моим. Обращаешься ли ты разумом к тому… к тому…
– Что не может слышать.
– О! К тому, что не может слышать?
Мальчик продолжал бубнить, а Хаемвиз вздохнул. Образованным и просвещенным Тутмосу не бывать, это ясно. Магию слов он не любит, ему лишь бы продремать до конца урока, и ладно. Быть может, Единому следовало бы подумать о военной карьере для сына. Но, представив Тутмоса с луком и мечом во главе отряда закаленных в боях ветеранов, Хаемвиз только покачал головой. Тут мальчик снова запнулся и, тыча пальцем в очередной камень преткновения в виде иероглифа, поднял на учителя исполненный бессловесного недоумения взгляд.
Старик почувствовал приступ раздражения.
– В этом отрывке, – язвительно начал он, нетерпеливо тыча пальцем в собственный свиток, – содержится указание на разумный и полностью оправданный обычай прикладывать хлыст из шкуры гиппопотама к задней части тела ленивого мальчишки. Быть может, писец имел в виду как раз такого мальчишку, как ты? А, Тутмос? Хочешь отведать моего гиппопотамового хлыста? А ну-ка неси его сюда!
Мальчики постарше захихикали, но Неферу-хебит умоляюще вытянула руку:
– О, пожалуйста, учитель, не сегодня! Только вчера его отстегали и отец сердился!
Тутмос вспыхнул и метнул на нее злобный взгляд. Хлыст из шкуры гиппопотама давно уже стал расхожей шуткой: все знали, что речь идет о тонком и гибком ивовом пруте, который Хаемвиз носил под мышкой, не расставаясь с ним никогда, словно военачальник со своим жезлом. Настоящее орудие наказания приберегали только для мятежников и убийц. Но вот заступничество девчонки было для Тутмоса как соль на свежую рану, и он, бормоча что-то себе под нос, опустился на место, едва учитель сделал ему знак садиться.
– Очень хорошо. Неферу, раз уж тебе так не хочется, чтобы я наказывал Тутмоса, выполни его задание сама. Встань и читай.
Неферу-хебит была всего на год старше, но не в пример умнее Тутмоса. От старых глиняных черепков она совсем недавно перешла на папирусные свитки, так что выполнить это задание для нее не составило труда.
В конце урока, как обычно, прочли молитву Амону. Едва Хаемвиз вышел из комнаты, ученики повскакивали со своих мест и началась болтовня.
– Не расстраивайся, Тутмос, – весело сказала Хатшепсут, скатывая свой коврик. – Приходи после полуденного отдыха ко мне, вместе посмотрим в зверинце на маленькую газель. Мой отец подстрелил ее мать, так что теперь у нее никого нет. Придешь?
– Нет, – огрызнулся он. – Не хочу больше за тобой по всему дворцу носиться. И вообще, я теперь должен ходить днем в казармы, где Аахмес пен-Нехеб учит меня стрелять из лука и бросать копье.
Пока они вместе с другими складывали свои коврики в аккуратную стопку в углу комнаты, Неферу-хебит сделала знак обнаженной рабыне, которая терпеливо ждала подле большого серебряного кувшина. Женщина нацедила воды и с поклоном поднесла ее детям.
Хатшепсут пила жадно, причмокивая.
– Вкусная, вкусная водичка! А ты, Неферу, хочешь пойти со мной?
Неферу снисходительно улыбнулась младшей сестре, провела ладонью по ее гладко выбритой голове, пригладила растрепавшийся детский локон, чтобы он снова благопристойно повис над левым плечом.
– Опять у тебя вся юбка в чернилах, Хатшепсут. И когда ты только повзрослеешь? Хорошо, схожу, если Нозме тебя отпустит. Только ненадолго. Довольна?
От восторга девочка запрыгала на одной ножке.
– Да! Приходи, когда проснешься!
В комнате не осталось никого, только рабыня да они трое. Остальные дети в сопровождении своих рабов уже брели по домам, опустив головы, точно придавленные грузом раскаленного полуденного воздуха, от которого клонило в сон.
Тутмос зевнул.
– Пойду поищу мать. Наверное, я должен поблагодарить тебя, Неферу-хебит, за избавление от порки, но лучше бы ты не совалась не в свое дело. Остальных ты позабавила, зато меня унизила.
– Так ты предпочел бы, чтобы тебя скорее выдрали, чем высмеяли? – фыркнула Хатшепсут. – Значит, ты слишком большой гордец, Тутмос. К тому же ты в самом деле лентяй.
– Тсс! – сказала Неферу. – Тутмос, ты знаешь, что я поступила так только из заботы о тебе. А вот и Нозме. Ведите себя как следует. Увидимся позже, малышка Хат. – Склонившись над Хатшепсут, она поцеловала ее в макушку и вышла в залитый нестерпимо ярким светом сад.
Нозме дозволялось не меньше вольностей с царскими детьми, чем Хаемвизу. Пользуясь своим положением царской кормилицы, она то бранила их, то осыпала лестью, время от времени шлепала, но неизменно души в них не чаяла. За их безопасность она отвечала головой перед самим фараоном. Она появилась во дворце, когда вторая жена Мутнеферт родила мальчиков-близнецов Уатхмеса и Аменмоса, потом божественная супруга Ахмес поручила ее заботам Неферу-хебит и Хатшепсут. Тутмоса Мутнеферт кормила сама. Он был ее третьим ребенком, и она стерегла его зорко, как орлица, ведь сын, в особенности царский, был большой драгоценностью, а два ее старших мальчика умерли от чумы. Ныне у Нозме был острый как бритва язык, худое узкое лицо, а сама она так высохла, что строгие, без единого намека на украшение одежды из грубого льна болтались на ее костлявом теле и хлопали ее по голым лодыжкам, когда она носилась по дворцу, пронзительным голосом отдавая приказания рабам и выговаривая ребятишкам. Они ее больше не боялись, и только Хатшепсут продолжала ее любить – возможно, потому, что со свойственным всякому избалованному ребенку эгоизмом была уверена во всеобщей любви к себе и в том, что никакое ее желание не встретит отказа.
Вот и теперь, увидев Нозме, которая влетела в комнату из темного коридора, Хатшепсут бросилась навстречу и обняла ее.
Нянька прижала девочку к себе и тут же принялась отдавать указания рабыне:
– Унеси воду и помой таз. Подмети пол, чтоб к завтрашним урокам все было чисто. Потом можешь пойти к себе отдохнуть. Живее!
После этого она бросила острый взгляд вслед Неферу-хебит, но с тех пор, как девушка впервые облачилась во взрослую одежду, а ее некогда бритую голову покрыли пряди черных блестящих волос, спускавшиеся до плеч, власть Нозме над ней кончилась. Все, что она могла позволить себе теперь, это пробормотать еле слышно:
– Куда это она направляется в такое время дня? Заботливо взяв малышку за руку, Нозме повела ее через лабиринт многоколонных залов и темных галерей в детские покои, примыкавшие к женской половине дворца.
Дворец застыл в жаркой, дурманящей тишине. Даже птицы умолкли. Снаружи, за садовой оградой, великая река катила свои воды, отливающие серебром. Ни одна лодка не бороздила ее поверхность, под которой в прохладной илистой глубине стояла рыба, дожидаясь вечера. Город спал, точно зачарованный. Двери пивных были закрыты, ставни на базарах опущены, привратники дремали в сторожках под прикрытием могучих стен величественных особняков знати, тянувшихся вдоль берега. Доки словно вымерли, только мальчишки-попрошайки шныряли туда-сюда, подбирая остатки рассыпанных грузов. За рекой, в некрополе – городе мертвых, плавились в зыбком мареве храмы и пустынные святилища, а коричневые утесы позади них, казалось, дрожали и приплясывали от жара. Лето было в разгаре. Пшеница и ячмень, клевер, лен и хлопок поднялись в полях, дожидаясь жнецов. Прорытые для орошения каналы медленно пересыхали, несмотря на лихорадочные старания феллахов, которые выбивались из сил, не давая колодезным журавлям ни секунды передышки. Пыльные финиковые пальмы, ряды деревьев на берегах реки, сочная зелень тростников – все медленно, но верно приобретало коричневый оттенок. И надо всем этим царил великий Ра, добела раскаленный, ослепительный, могучий и непобедимый, вечно льющий свой свет с безоблачного и безграничного темно-голубого неба.
В покоях ее высочества царевны Хатшепсут Хнум-Амон воздух двигался едва заметно. Устроенные на крыше дворца ловушки для ветра направляли вниз всякое доносившееся с севера дуновение, создавая водовороты горячего, душного воздуха. Едва Нозме и ее подопечная вошли в комнату, как две находившиеся там рабыни вскочили, отвесили почтительный поклон и схватились за опахала. Стягивая с Хатшепсут белую льняную юбчонку, Нозме отдала очередной приказ, и тут же возникла еще одна рабыня с водой и полотенцами. Нянька принялась обмывать гибкое маленькое тело.
– Опять вся юбка в чернилах, – сказала она. – Нельзя ли быть поаккуратнее?
– Я очень сожалею, – ответила девочка без_ тени сожаления. Сквозь сон она чувствовала, как благословенная вода стекает по ее рукам, струйками бежит по смуглому животу. – Неферу-хебит тоже пожурила меня за выпачканную юбку. Но я правда не знаю, как вышло, что чернила пролились опять.
– Урок прошел хорошо?
– По-моему, да. Мне не очень нравится школа. Слишком много надо запоминать, и я все время жду, что Хаемвиз вот-вот набросится на меня. И еще мне не нравится, что там нет других маленьких девочек.
– Есть ее высочество Неферу.
– Это совсем не то. До глупого хихиканья мальчишек ей дела нет.
Нозме фыркнула. Ее так и подмывало сказать, что Неферу вообще ни до чего нет дела, но она вовремя вспомнила, что эта ясноглазая хорошенькая малышка, которая, широко зевая, бредет к постели, – любимица великого фараона и, без сомнения, выбалтывает ему каждое слово, услышанное в детской. Нозме не одобряла никаких отступлений от традиции, и потому сама идея обучения девочек, пусть даже они царские дочери, вместе с мальчиками служила для нее источником постоянного раздражения. Но фараон сказал. Фараон хотел, чтобы его дочери были образованными, и они стали образованными. Нозме проглотила ересь, которая так и рвалась у нее с языка, и наклонилась поцеловать маленькую ручку.
– Доброго сна, царевна. Что-нибудь еще нужно?
– Нет. Нозме, Неферу пообещала повести меня после сна в зверинец. Можно?
Эта обычная просьба, столь же предсказуемая, как ненасытная любовь девочки к сладкому, вызвала у Нозме редкую для нее нежную улыбку.
– Разумеется, только возьми с собой рабыню и стражника. А теперь спи. До скорой встречи.
Она сделала знак двум рабыням, молчаливо застывшим в темном углу, и вышла из комнаты.
Блестящие от пота негритянки подошли ближе, и их опахала беззвучно закачались над головой Хатшепсут.
Легкие воздушные волны одна за другой катились над ее телом, пока она лежала и смотрела, как, чуть посвистывая, колышутся перья, но вот ощущение безмятежного покоя овладело ею целиком. Ее глаза закрылись, и она повернулась на бок. Жить так приятно, хотя Нозме и покрикивает иногда, а Тутмос все время дуется.
«И чем он опять недоволен? – засыпая, подумала она. – Я бы хотела быть солдатом, учиться стрелять из лука и бросать копье. Мне бы понравилось шагать с другими воинами в строю и сражаться».
Над ее головой кашлянула нубийка, из-за соседней двери донесся скрип и протяжный вздох – это опустилась на свое ложе Нозме. Небольшой черного дерева валик приятно холодил шею Хатшепсут, и скоро она отправилась в плавание по реке грез. И заснула.
Когда она проснулась, солнце стояло высоко, но уже не обжигало. Вокруг нее отряхивал летаргию дневного сна дворец, неуклюже, точно бегемот из грязи, поднимаясь вечеру навстречу. На кухнях болтали, гремя посудой, повара; из коридоров неслись смех и шарканье многочисленных ног. Когда она, свежая, отдохнувшая, полная энергии, вышла из своих покоев, садовники уже трудились среди уходящих за горизонт клумб, занятые прополкой и подравниванием экзотических цветов, согнувшись, таскали воду для поливки сотен сикоморов и ив, которые делали царские владения похожими на пронизанный солнечными лучами ароматный лес. Мимо то и дело проносились пестро раскрашенные птицы, быстрые как молнии, а небо над головой было таким же голубым, как краска для век, которой пользовалась ее мать. Она побежала; рабыня и стражник тоже прибавили ходу, чтобы не отстать. При ее приближении садовники один за другим оставляли работу, вставали и кланялись, но она едва их замечала. Обожание, которым ее, дочь бога, дарил весь свет, едва она научилась ходить, давно стало для нее привычным, и теперь, к десяти годам, вера в собственное предназначение стала частью ее самой, превратилась в естественную и бессознательную уверенность в том, что ее мир устроен как нельзя более справедливо. В нем обитал царь – бог, ее отец. Рядом с ним находилась божественная супруга, ее мать. Там же были Неферу-хебит, ее сестра, и Тутмос, сводный брат. Наконец, в нем жили люди, чье единственное предназначение заключалось в том, чтобы поклоняться ей, а за высокими стенами дворца простирался бесконечно прекрасный Египет – земля, которой она никогда не видела своими глазами, но одно присутствие которой наполняло ее священным трепетом.
Однажды, год тому назад, она, Хапусенеб и Менх задумали побег. Они планировали выбраться из дворца и днем, когда все будут спать, отправиться в город. Потом они собирались пойти к Менху, чей дом стоял на милю выше по течению, поиграть на корабле его отца. Но привратник, хоронившийся в сторожке у больших медных ворот, поймал их. Менха выпорол его отец, Хапусенебу тоже досталось, но ее отец ограничился суровым выговором. Еще не настало время, сказал он, когда ей можно будет покидать надежное убежище дворца. Ее жизнь драгоценна. Она принадлежит всей стране, и потому ее следует хранить и защищать, объяснил он. А потом посадил ее себе на колени и угостил медовыми пирожками и сладким вином.
Теперь, год спустя, она почти забыла о том случае. Почти. Но одно она уяснила. Когда она станет взрослой, то сможет делать все, что захочет, но до тех пор надо ждать. Ждать.
Неферу уже стояла у ограды зверинца, одна. Она обернулась и улыбнулась Хатшепсут, когда та, запыхавшись, подбежала к ней. Лицо Неферу было бледно, глаза измучены. Она не спала. Ладошка Хатшепсут скользнула в руку сестры, и они пошли.
– Где твоя рабыня? – спросила Хатшепсут. – Мне пришлось взять свою.
– Я ее отослала. Люблю иногда побыть одна, я ведь взрослая и могу почти всегда поступать так, как захочу. Ты хорошо отдохнула?
– Да. Нозме храпит, как бык, но я все равно уснула. Правда, когда тебя нет на соседнем ложе, мне скучно. Комната кажется такой большой и пустой.
Неферу рассмеялась.
– На самом деле это очень маленькая комнатка, милая Хатшепсут, и ты в этом убедишься, когда тебя переведут в большие, гулкие покои, наподобие моих. – В ее голосе прозвучала горечь, но младшая сестра ничего не заметила.
Они миновали ворота и неторопливо пошли по широкой, окаймленной деревьями дорожке, вдоль которой выстроились клетки, занятые в основном разнообразными животными. Одни были местные – каменный козел, семейство львов, газели; других отец девочек привез из дальних земель, где воевал в молодости. Почти все звери спали в темных углах клеток, их знакомый теплый запах окутывал царевен, когда они проходили мимо. Дорожка упиралась прямо в главную стену зверинца, такую высокую, что, когда девочки подошли к ней, им показалось, будто это тропа внезапно выгнулась перед ними и закрыла солнце. К ограде прилепился скромный глинобитный домишко из двух комнат, жилище смотрителя царского зверинца. Тот уже стоял на крыльце, дожидаясь их. Едва они приблизились, он сошел на землю, опустился на колени и уткнулся лицом в пыль.
– Приветствую тебя, Небанум, – сказала Неферу. – Можешь встать.
– Приветствую вас, царевны. – Старик с трудом поднялся на ноги и встал перед девочками, склонив голову.
– Здравствуй, Небанум! – сказала Хатшепсут. – Ну, веди нас к маленькой газели! Она здорова?
– Здорова, ваше высочество, – ответил Небанум торжественно, хотя его глаза озорно сверкнули, – но все время хочет есть. Она у меня в отдельном загоне за домом, прошу покорно следовать за мной. Очень шумная малышка. Мычала всю ночь.
– Ой, бедная! Она, наверное, по маме скучает. Как ты думаешь, можно мне ее покормить?
– Я приготовил немного козьего молока на случай, если вы, ваше высочество, захотите попробовать. Но я должен предупредить ваше высочество, что это очень сильное молодое животное, оно может сбить ваше высочество с ног или пролить молоко вам на юбку.
– О, это не важно. Вы двое, – она повернулась к своим терпеливо потеющим провожатым, – оставайтесь здесь. Сядьте вон под дерево или еще куда-нибудь. Я не убегу.
Она шагнула к Небануму:
– Веди!
Неферу кивнула, и все трое повернули за дом. Не более чем в десяти шагах от них отбрасывала прохладную тень ограда зверинца; с другой стороны к ней прилепился крохотный загончик, на скорую руку сооруженный из вбитых в землю и переплетенных прутьями кольев. Над загородкой показалась коричневая голова с огромными влажными глазами и длинными ресницами. У Хатшепсут вырвался вопль, она подбежала к ограде и просунула руку внутрь, чтобы погладить зверя. Бархатные губы немедленно открылись, и изо рта выкатился длинный розовый язык. Девочка принялась вопить:
– Неферу, гляди! Смотри, как она сосет мои пальцы! Живее, Небанум, она такая голодная, что тебя выпороть мало! Неси молоко!
Небанум едва удержался от смеха. Отвесив еще один поклон, он скрылся за углом.
Неферу подошла к загону и встала рядом.
– Какая красивая, – заговорила она, проводя пальцами по тонкой шее. – И в плену, бедняжка.
– Не говори глупостей! – отрезала Хатшепсут. – Если бы отец не привез ее сюда, она бы просто погибла в пустыне, ее бы задрали львы, гиены или еще кто-нибудь.
– Да, я знаю. И все равно мне ее жалко, ведь никто ее не любит… а ей так одиноко…
Новая отповедь уже вертелась у Хатшепсут на языке, но испарилась, стоило девочке взглянуть на сестру. Неферу плакала, по ее щекам текли слезы. Хатшепсут окаменела от изумления. Сколько она себя помнила, сестра всегда была само достоинство и спокойствие, поэтому неожиданный срыв очень ее заинтересовал. Нисколько не смутившись, девочка отняла у газели руку и стала вытирать обслюнявленные пальцы о юбку.
– В чем дело, Неферу? Ты не заболела? Неферу яростно тряхнула головой и отвернулась, пытаясь справиться с собой. Наконец она приподняла подол платья и вытерла им лицо.
– Прости меня, Хатшепсут. Не знаю, что на меня нашло. Я сегодня совсем не спала, устала, наверное.
– А-а… – Хатшепсут не знала, что еще сказать, неловкость росла с каждым мгновением. Когда появился Небанум, осторожно держа обеими руками высокий узкий кувшин, девочка с облегчением бросилась ему навстречу:
– Дай я понесу! Он тяжелый? Ты откроешь ей рот, а я буду лить.
Небанум отпер загон, и они вошли. Зажав маленькую газель между коленями, он открыл ей рот.
Хатшепсут, от усердия высунув язык, поднесла тяжелый кувшин к самой мордочке вырывающейся газели и начала лить. Краем глаза она видела, как Неферу повернулась и пошла к выходу. «Противная Неферу! – подумала она. – Испортила такой чудесный день!» Ее рука дрогнула, и молоко тут же потекло у нее по груди и животу, собираясь в лужицу вокруг босых пальцев.
Небанум забрал у нее кувшин, который она держала теперь на вытянутых руках, а маленькая газель, облизываясь и косясь на них сонным глазом, заковыляла в угол загона.
– Спасибо, Небанум. Не так это легко, как кажется, правда? Завтра я приду опять и попробую еще раз. До свидания.
Губы старика дрогнули, и он склонился еще ниже, чем раньше.
– До свидания, ваше высочество. Для меня всегда большое удовольствие видеть вас здесь.
– А для кого нет? – бросила она через плечо и побежала к выходу. С Неферу она поравнялась, когда та уже выходила из ворот. Хатшепсут порывисто схватила ее за руку:
– Не сердись на меня, Неферу. Я тебя чем-то расстроила?
– Нет. – Рука старшей девочки обвила худенькие плечики младшей. – Кто станет на тебя сердиться? Ты такая хорошенькая, умная и добрая. Никто не испытывает к тебе неприязни, Хатшепсут, никто, включая меня.
– Как это? Я не понимаю тебя, Неферу-хебит. Я тебя люблю. А ты меня разве не любишь?
Неферу потянула ее за собой под деревья, оставив слуг ждать на тропе.
– Я тоже тебя люблю. Просто в последнее время… Ох, и зачем я тебе все это рассказываю… Ты еще слишком мала, чтобы понять. Но все же мне надо с кем-то поговорить.
– У тебя есть тайна, Неферу? – воскликнула Хатшепсут. – Есть! Есть! Ты влюбилась? Ой, пожалуйста, расскажи!
Она потянула Неферу за руку, и девочки вместе опустились на прохладную траву.
– Ты поэтому плакала? У тебя глаза до сих пор опухшие.
– Откуда тебе знать, как это бывает? – медленно сказала Неферу, выдернув травинку и принявшись водить ею по ладони. – Ведь твоя жизнь будет легка, как одна бесконечная забава. Когда ты подрастешь, то сможешь выйти замуж за кого захочешь и жить там, где захочешь, – в провинциях, в номах, в горах. Ты будешь свободна, сможешь путешествовать или сидеть дома; будешь делать все, что заблагорассудится твоему мужу или тебе, вы будете радоваться детям. А я…
Она отбросила стебелек прочь и, сцепив вместе пальцы, прислонилась к древесному стволу. От эмоционального напряжения, которое она испытывала, ее лицо, и без того нездорового оттенка, стало еще желтее, а мышцы на шее напряглись, точно завязанные узлами веревки. Любой, кто увидел бы ее сейчас, не нашел бы в ней ничего царственного или величественного. То немногое, что в ней было красивого, – изящные руки, тонкий нос, длинные черные волосы – как-то стушевалось под грузом несчастья, которое делало ее похожей на обмякший в отсутствии ветра белый парус.
– Меня берегут, – продолжала она безжизненно, – кормят изысканными яствами, одевают в тончайший лен. Драгоценностей в моих сундуках и шкатулках – что гальки на морском берегу, рабы и знать падают передо мной ниц с утра до вечера. Целыми днями я только и вижу что их затылки. Когда я встаю с постели, меня одевают; когда я голодна, меня кормят; стоит мне устать, и дюжина рук тянется к пологу моего ложа, чтобы откинуть его. Даже в храме, когда я молюсь и трясу систрум[1], меня не оставляют в покое. – Она устало мотнула головой, ее волосы в беспорядке рассыпались по плечам. – Я не хочу быть великой царственной женой. Не хочу выходить за глупого, благонамеренного Тутмоса. Я хочу только покоя, Хатшепсут, чтобы жить так, как мне нравится.
Она закрыла глаза и умолкла. Хатшепсут робко протянула руку и погладила сестру по плечу. Девочки взялись за руки и просидели так до тех пор, пока солнце не начало клониться к закату, чуть заметно удлинив тени. Наконец Неферу пошевелилась.
– Я видела сон, – прошептала она, – страшный сон. Он снится мне почти каждый раз, стоит закрыть глаза. Вот почему сегодня я не вернулась после занятий в свои покои, а вышла сюда, в сад, легла под дерево и лежала до тех пор, пока мои глаза не начали гореть от усталости, а мир вокруг не сделался таким же нереальным, как во сне. Мне снится… мне снится, что я умерла и мой Ка[2] стоит в громадном темном зале, где пахнет гниющей плотью. Там очень холодно. В конце зала есть дверь, сквозь нее внутрь льется свет, милый, яркий, теплый солнечный свет. Я знаю, что за дверью ждет меня Осирис. Но там, где мойка, есть только темнота, запах и ужасное отчаяние, потому что между дверью и мной стоят весы, а за ними – Анубис.
– Но почему ты боишься Анубиса, Неферу? Ведь он всего лишь следит за тем, чтобы чаши весов оставались в равновесии.
– Да, знаю. Всю свою жизнь я старалась поступать по правде, чтобы, когда мое сердце ляжет на весы, мне нечего было бояться. Но в этом сне все по-другому. – Она встала на колени, ее руки задрожали, она опустила их на плечи Хатшепсут. – Я приближаюсь к богу. У него на ладони лежит что-то, оно вздрагивает и пульсирует. Я знаю, что это мое сердце. На одной чаше весов лежит перо Маат[3], такое прекрасное. Анубис наклоняет голову, кладет мое сердце на другую чашу, и та начинает опускаться. Я застываю. Чаша с моим сердцем опускается все ниже, ниже, и наконец в полной тишине раздается глухой стук – это донышко чаши ударяется о крышку стола. Тогда я понимаю, что со мной все кончено, что никогда уже мне не пройти по ледяному полу этого зала навстречу сияющему Осирису, но ни один звук не срывается с моих губ – по крайней мере, до тех пор, пока бог не поднимает голову и его взгляд не устремляется на меня.
Хатшепсут вдруг захотелось вскочить и убежать далеко-далеко, чтобы не слышать, чем кончится этот ужасный сон. От страха она заерзала, но пальцы Неферу только крепче впились ей в плечи, а лихорадочный взгляд сестры, казалось, должен был вот-вот прожечь ее насквозь.
– И знаешь что, Хатшепсут? Он смотрит на меня, но вовсе не влажными глазами шакала, нет. Ибо это ты обрекаешь меня на вечную погибель, Хатшепсут. Ты в одеянии бога, но с лицом ребенка. Это так страшно, что лучше бы Анубис повернул ко мне свою песью морду, оскалил зубы и зарычал. Я кричу, но твое лицо не меняется. Твои глаза так же мертвы и холодны, как тот ветер, что носится по проклятому дворцу смерти. Я все кричу и кричу, пока наконец не просыпаюсь с колотящимся сердцем от собственного крика.
Ее голос опять опустился до шепота, и она заключила испуганную, недоумевающую сестренку в объятия.
Прижатая к груди Неферу, Хатшепсут слышала неровный стук ее сердца. Надежность и веселье, которые были в мире всего несколько минут назад, вдруг покинули его. Впервые в жизни она задумалась о безднах неизвестности, скрывающихся за улыбками друзей, тех, кому она привыкла доверять. У нее возникло такое ощущение, будто она стоит во сне Неферу-хебит, только по другую сторону двери, там, где благодать Осириса, и оглядывается на сумеречные тени зала суда. Она вырвалась из объятий сестры, поднялась на ноги и стала отряхивать травинки, прилипшие к потекам молока на юбке.
– Ты права, Неферу-хебит. Я не понимаю. Ты пугаешь меня, и мне это не нравится. Почему бы тебе просто не послать за лекарями?
– Я это уже сделала. Они кивают, улыбаются и говорят, что мне надо подождать, что молодых девушек в моем возрасте часто посещают странные видения. А жрецы! Больше жертвоприношений – вот и весь их совет. Только Амон-Ра в силах избавить тебя от всех страхов, говорят они. И вот я приношу жертвы и молюсь, но по-прежнему вижу сон.
Неферу тоже поднялась, Хатшепсут прильнула к ее руке, и они вместе вернулись на тропу.
– А маме или отцу ты говорила?» ¦
– Мама только улыбнется и предложит мне еще одно ожерелье в подарок. А отец, как ты знаешь, раздражается, когда видит меня слишком долго. Нет, думаю, придется мне смириться и подождать, не пройдет ли все со временем, само по себе. Прости, что я тебя расстроила. У меня много знакомых, малышка, но совсем нет друзей. Мне часто кажется, что на свете нет ни одного человека, которого интересовало бы, кто я такая на самом деле. По крайней мере, отец мной точно не интересуется, а если не он, то кто же? Ибо он и есть весь свет, разве не так?
Хатшепсут вздохнула. Она уже перестала понимать ход мыслей сестры.
– Неферу, а тебе придется выйти замуж за Тутмоса? Неферу устало пожала плечами:
– Думаю, этого ты тоже пока не поймешь, а я так устала, что у меня нет сил объяснять. Спроси фараона, когда его увидишь, – ответила она мрачновато.
Прогулка закончилась в молчании. Когда они вошли в залитый солнцем зал, за которым начиналась женская половина, Неферу остановилась и мягко высвободила свою руку.
– Теперь иди к Нозме, и пусть она тебя еще раз искупает. А то подумает кто-нибудь, что во дворец оборванка с улицы забралась.
Она невесело рассмеялась.
– И я пойду к себе, подумаю, что надеть сегодня вечером. Вы тоже можете идти, – обратилась она к двум усталым слугам, которые следовали за ними. – Царской кормилице доложите позже.
Она рассеянно погладила Хатшепсут по голове и, позванивая браслетами, удалилась.
В детскую Хатшепсут вошла в подавленном состоянии духа. Как все было просто и весело, когда они с Неферу были маленькие и вместе носились и проказничали день за днем. А теперь ей только и остается, что радоваться обществу детей знати, с которыми она встречается в школе по утрам, да наблюдать, как с каждым днем взрослеет и отдаляется от нее Неферу-хебит. Между ними и так уже образовалась пропасть. После того как над Неферу был совершен несложный, освященный временем ритуал, который символизировал ее вхождение в таинственное и наполняющее трепетом состояние женственности, девушку перевели в северное крыло дворца, где у нее были собственный сад с прудом, рабы, советники и придворные, объявлявшие ее волю, и даже персональный жрец, приносивший жертвы от ее имени. Хатшепсут видела, как из нежной, беззаботной девочки ее сестра превратилась в неприступную замкнутую даму, которая повсюду появлялась в сопровождении болтливой, вечно кланяющейся свиты, оставаясь неизменно холодной и отстраненной.
«Ни за что не стану такой, – клятвенно пообещала самой себе Хатшепсут, шагнув на порог детской, куда ей навстречу кинулась из своей комнаты Нозме. – Я останусь веселой, буду видеть приятные сны и любить животных. Бедная Неферу».
Хатшепсут было не по себе, и потому она сначала не обратила внимания на Нозме, которая, едва завидев, во что превратилась вторая за день юбка, тут же пронзительно завопила. Задумавшись о сне Неферу, она помрачнела словно туча. Но ворчание няньки сделало свое дело, пробудив в девочке неведомое прежде упрямство.
– Замолчи, Нозме, – сказала она. – Сними с меня эту юбку, расчеши мне локон, побрей голову, и вообще – замолчи.
Результат превзошел все ожидания. Никаких воплей, никакого возмущения. Женщина потрясение умолкла, застыв с поднятыми руками и сжатым, точно капкан, ртом, но уже через мгновение склонила голову и отвернулась.
– Да, ваше высочество, – произнесла она, поняв, что последний царский птенец пробует крылья, пока еще пугаясь собственной смелости, а значит, ее дни в роли царской кормилицы сочтены.
Солнце наконец заходило. Путешествие Ра близилось к концу, огненно-красный след его раскаленной барки уже тянулся над царскими садами, когда Хатшепсут отправилась приветствовать отца. Великий Гор сидел, задумавшись, в кресле, его живот нависал над изукрашенным драгоценными камнями поясом. Выпуклая, точно бочонок, грудь горела золотом, а над массивной головой пламенел в косых лучах небесного отца вздыбленный символ царской власти.
Тутмос I старел. Ему уже перевалило за шестьдесят, но он по-прежнему производил впечатление человека, обладающего непомерной бычьей силой и упорством, за что и получил от предшественника крюк и плеть, при помощи которых потопил в крови последние притязания гиксосов на владычество. Простой народ Египта любил Тутмоса без меры, видя в нем истинного бога свободы и отмщения, при котором граница страны стала существовать на деле, а не только на словах. Его военные кампании были тактически безупречны, они принесли богатую добычу жрецам и народу и, что еще важнее, обеспечили безопасность землепашцам и ремесленникам, которые отныне могли спокойно заниматься своим делом. В свое время он был генералом армии фараона Аменхотепа, который обошел родных сыновей и возложил двойной венец на голову Тутмоса. Не знал Тутмос и жалости. Ради того, чтобы жениться на дочери Аменхотепа, Ахмес, и тем самым узаконить свое право на престол, он оставил жену. Оба его сына от первого брака, теперь уже взрослые мужчины, закаленные в боях ветераны, служили в армии отца, охраняя границы его царства. Пожалуй, ни один фараон не пользовался такой безграничной властью и любовью подданных, как Тутмос, но привычка повелевать не смягчила его характер. Его воля была по-прежнему тверда и неколебима, как гранитная плита, под ее защитой страна сначала зализывала раны, а теперь жила и процветала.
Тутмос с женой в окружении рабов и писцов сидел на берегу озера и отдыхал перед обедом, глядя на розовую рябь, поднятую на поверхности воды закатным ветерком. Когда босая Хатшепсут неслышно подошла к нему по теплой траве, он говорил со своим старым другом Аахмесом пен-Нехебом. Тот стоял перед ним, неловкий, как школьник, смущение проглядывало в каждой линии его осанистой фигуры. По всему было видно, что Тутмос недоволен. Он не отрывал взгляда от воды, голос фараона долетал до Хатшепсут всплесками раздражения:
– Ну же, пен-Нехеб, разве мало дней провели мы с тобой на поле боя и вне его? Тебе нет нужды меня бояться. Я хочу услышать твое мнение, а не видеть, как ты переминаешься передо мной с ноги на ногу, словно нашкодивший мальчишка. Разве я не задал тебе простой вопрос? И разве я не заслуживаю простого, понятного ответа? Доложи мне, каковы успехи моего сына, и сделай это сейчас же.
Пен-Нехеб откашлялся.
– Ваше величество, вы и впрямь осыпали вашего покорного слугу незаслуженными благодеяниями, и если вашему покорному слуге случится вызвать ваш гнев, примите заранее извинения вашего покорного слуги…
Унизанная кольцами рука Тутмоса со стуком опустилась на подлокотник кресла.
– Хватит играть со мной в игры, дружище. Я знаю твою гордость, но я знаю и твои таланты. Так будет он солдатом или нет?
Пен-Нехеба под черным коротким париком прошиб пот. Он незаметно почесался.
– Ваше величество, позвольте мне заметить, что его высочество обучается военному искусству не так давно. При существующих обстоятельствах его успехи могли бы считаться удовлетворительными…
Голос его прервался, Тутмос повернулся к нему и знаком приказал сесть.
– Садись. Да садись же! Что с тобой сегодня такое? Ты, может, думаешь, что я назначил тебя учителем военного искусства к моему сыну за твои успехи в садоводстве? Отвечай мне коротко и ясно, а не то пойдешь домой без обеда.
Ахмес пришлось отвернуться, чтобы скрыть улыбку. Если и был на свете человек, которого ее муж любил и которому доверял, то это именно он, неуклюжий солдафон, скорчившийся сейчас на земле на почтительном расстоянии от фараона. Хотя, с ее точки зрения, Тутмос поступил крайне неосмотрительно, затеяв этот разговор на пустой желудок, – положение все-таки складывалось смешное. А в ее жизни в последнее время не хватало веселья.
Похоже, пен-Нехеб наконец-то решился. Его плечи выпрямились.
– Ваше величество, мне больно говорить вам это, но, по моему убеждению, из молодого Тутмоса никогда не выйдет солдат. Он рыхл и неуклюж, хотя ему нет еще и шестнадцати. Он не любит дисциплины, которой требует военное искусство. Он…
Старый воин сглотнул и с мужеством отчаяния продолжал.
– Он ленив и боится боли, которая сопровождает ратный труд. Быть может, он больше преуспел в науках? – с надеждой заключил он.
В наступившей долгой тишине истерически хихикнула рабыня, но ей тут же заткнули рот. Тутмос не отвечал. Краска медленно приливала к его щекам, взгляд переместился с дворцовой стены на озеро, потом на склоненную голову жены. Все вокруг ждали, дрожа от страха, зная по опыту, что сейчас будет. Глухой рык вырвался из его груди, но тут он заметил дочь, которая, улыбаясь, стояла в толпе и ждала. Он сделал ей знак приблизиться, и все облегченно вздохнули. Буря пронеслась мимо, оставив по себе лишь порыв ветра.
– Я сам приду на плац, – сказал Тутмос. – Я приду завтра, и ты в моем присутствии заставишь моего сына показать все, чему ты его учил. Если ты ошибся, пен-Нехеб, жезл власти больше не твой. Хатшепсут, дорогая, пойди сюда, поцелуй меня и расскажи, чем ты занималась сегодня целый день.
Она подбежала к отцу, забралась ему на колени, уткнулась носом в шею.
– Ой, отец, как ты вкусно пахнешь. Она наклонилась и поцеловала Ахмес.
– Мама, а я видела маленькую газель. Небанум дал мне покормить ее. А Тутмоса чуть снова в школе не выпороли…
Чуткая, как все дети, она тут же поняла, что сделала ошибку. Лицо ее отца потемнело.
– Но все же не выпороли, – затараторила она. – Неферу его спасла…
Дыхание фараона участилось, и Хатшепсут поспешно покинула колени отца, ища убежища возле Ахмес. Девочка решила попробовать снова. «Надо же, – подумала она, – день начался так славно, а кончается не лучше, чем какая-нибудь страшная сказка Нозме».
– Отец, – пропищала она, – как было бы хорошо, если бы ты женил Тутмоса на ком-нибудь другом. Неферу он не нужен, и она так несчастна…
Вдруг девочка умолкла, видя, как выражение оторопелого изумления на лице ее отца сменяется гневом. Смущенная гробовой тишиной, которая наступила вокруг, она запрыгала сначала на одной ножке, потом на другой.
– Знаю, знаю, – сказала она. – Я снова сую нос не в свое дело…
– Хатшепсут, – проблеяла испуганная мать, – что на тебя сегодня нашло? Опять пива для прислуги нахлебалась?
Отец девочки поднялся, а вместе с ним и весь двор.
– Думаю, – веско сказал он, – нам с тобой настало время поговорить, Хатшепсут. Но сейчас я устал и хочу есть. Хватит на сегодня неприятностей с моими непутевыми детьми.
Он пристально посмотрел на пен-Нехеба, потом на жену, ни живу ни мертву от страха:
– Ахмес, выясни у Нозме, что происходит, я хочу знать сегодня же вечером. А ты, Хатшепсут, перед сном зайди ко мне. И молись, чтобы я был в лучшем расположении духа, чем сейчас.
Он обвел толпу сердитым взглядом и размашисто зашагал к дворцу, его свита потянулась за ним.
Пен-Нехеб тяжело поднялся с земли и отправился на ежевечернюю прогулку по берегу озера. Кратковременные приступы дурного настроения Великого не слишком его взволновали, но день выдался знойный, даже кости, казалось, стали мягкими, как трава.
Ахмес улыбалась дочери, пока они вместе шагали к царским покоям дворца.
– Ты вела себя ужасно бестактно, – сказала она, – но не горюй. Он сердит не на тебя, а на Тутмоса. Ничего особенного он тебе сегодня вечером не скажет. Ума не приложу, что бы с ним было, если бы не ты, Хатшепсут, – печально закончила она. – Твое благополучие ему важнее всего. Бедняжка Неферу.
– Мама, я тоже устала и хочу есть. Нозме надела на меня юбку из крахмального льна, и она ужасно царапается. Не могли бы мы поговорить о чем-нибудь другом?
Огромные темные глаза Хатшепсут устремились на Ахмес, и та вздохнула. «Амон, – безмолвно молилась она, вступая в свои просторные прохладные покои, где суетились рабыни, зажигая светильники, – она твое дитя. Поистине она твое воплощение. Защити ее от нее самой».
Любому одинокому рыбаку, чья тростниковая лодка покачивалась в темноте на широкой груди Нила, дворец в Фивах должен был казаться видением обетованного блаженства в стране Осириса. С наступлением ночи тысячи огней озаряли его в один миг. Казалось, будто неведомый гигант взял да и швырнул наземь пригоршню ярких, сверкающих звезд и они расселись – где по одиночке, где целыми созвездиями – вдоль высоких стен и бесчисленных мощеных дорожек этого королевства в королевстве, а торопливая река понесла их дрожащие, колеблющиеся отражения в глубину ночи.
Чего только не было в обширных царских владениях: сады и святилища, летние домики и конюшни, зернохранилища и жилища прислуги и, конечно же, сам дворец с его необъятными залами для пиров и приемов; многоколонными портиками и коридорами, вымощенными разноцветными плитками, которые складывались в изображения рыб и птиц, охотников и дичи, растений – одним словом, всего того, что превращает жизнь в удовольствие. Берегом этому морю разнообразных строений служила территория храма, украшенного строгими колоннами и гигантскими каменными изваяниями сына бога, Тутмоса: руки сложены на монолитных коленях, лица неотличимы одно от другого, неподвижные взгляды устремлены к пределам царских владений.
Сады тоже светились, рдеющие пылинки огоньков перепархивали в них с места на место – это жены и возлюбленные царя, его наложницы и придворные, чиновники и писцы прогуливались в напоенной ароматами ночи, а впереди и позади них шли, освещая им путь, обнаженные, надушенные рабы.
Царская барка, искусно вырезанная из драгоценной древесины, выложенная серебром и золотом, покачивалась на воде у подножия широкой лестницы, которая вела в просторный, вымощенный плитами двор, с трех сторон засаженный высокими деревьями. Каждая аллея устремлялась прямо в белые с золотом залы, где билось сердце Египта.
Наш рыбак не стал бы мешкать у западного берега реки. Там, параллельно дворцу, тянулся на многие мили некрополь, зажатый между рекой и крутыми мрачными утесами, сдерживавшими натиск пустыни. Огни, зажженные по ту сторону реки в домах жрецов и ремесленников, что работали на строительстве гробниц и пирамид для детей Осириса, были и тусклее, и реже, чем в городе. Ночной ветер тихо стонал в опустелых святилищах, живые запирали двери своих домов в ожидании часа, когда Ра вновь призовет их к труду в жилищах мертвых. Величественные колонны и пустые дома, усеянные остатками пищи и увядающими цветами, принесенными в дар тем, кто обитал в месте последнего упокоения, казались убогим, несовершенным отражением пульсирующего от избытка жизненных сил города, имя которому было Фивы, столице империи.
Предзакатный ветер стих, наступил неподвижный жаркий вечер, когда Хатшепсут, Нозме и несколько прислужниц вышли из детской и длинными, залитыми светом факелов коридорами, где на каждом углу стояли неподвижные стражи, отправились в обеденный зал. Чужеземных послов сегодня не ждали, но там все равно было полно гостей и придворных, доверенных чиновников и друзей царского семейства. Их болтовню и смех Хатшепсут услышала раньше, чем достигла зала и встала на пороге, ожидая, когда главный глашатай торжественно объявит ее полный титул.
– Царевна Хатшепсут Хнум-Амон.
Гости на миг смолкли, поклонились и продолжали разговаривать. Хатшепсут поискала глазами отца, но тот еще не пришел. Неферу тоже нигде не было видно. Зато там был Юсер-Амон, он сидел на полу рядом с Менхом. К ним она и направилась, петляя между рабами, которые разливали гостям вино, подкладывали подушки и подносили маленькие стульчики. По дороге она подняла оброненный кем-то цветок лотоса и стала вплетать его стебель в свой детский локон. Крепкий, пьянящий аромат тут же защекотал ей ноздри, и она восхищенно втянула в себя воздух, опускаясь рядом с мальчиками на пол.
– Приветствую вас. Что вы тут делаете?
Менх нерешительно кивнул и подмигнул Юсер-Амону. Хорошая девчонка Хатшепсут, только вот ни спрятаться от нее, ни скрыть ничего нельзя. Со времени того неудачного побега мальчишки старались держаться от нее подальше, а она объявлялась, когда ее не ждали. Уж что-что, а заскучать она не даст.
Юсер-Амон, отпрыск одного из самых древних и благородных родов империи, обращался с ней как с равной. Его отец, визирь Юга, чья власть уступала лишь власти фараона, отправился с инспекцией в порученные его заботам номы, а Юсер-Амон жил во время его отлучки во дворце. Он дурашливо поклонился Хатшепсут в пояс.
– Приветствую тебя, величество! Твоя красота сияет ослепительнее звезд. О! Мои глаза слабеют, взирать на тебя выше моих сил!
Хатшепсут хихикнула:
– Настанет день, когда я заставлю тебя повторить эти слова, уткнувшись лицом в пыль, Юсер-Амон. Так о чем вы разговаривали?
– Об охоте. – Юсер-Амон тут же выпрямился и заговорил: – Отец Менха завтра утром едет на охоту и берет с собой нас. А вдруг мы убьем льва!
– Ну да! – отозвалась Хатшепсут. – Лев не всякому взрослому по силам. Да и вообще, его сначала надо найти.
– Мы поедем в горы, – сказал Менх. – Может, даже ночевать там останемся.
– А мне можно с вами? – спросила Хатшепсут нетерпеливо.
Мальчики воскликнули в один голос:
– Нет!
– Почему нет?
– Потому что ты девочка и потому что Единый никогда тебя не отпустит, – резонно заметил Юсер-Амон. – Маленькие царевны не ездят на охоту.
– Зато большие ездят. Вот вырасту и буду охотиться каждый день. Я стану лучшим охотником в стране.
Менх улыбнулся. Хатшепсут так любила животных, что никогда не смогла бы подстрелить дичь крупнее утки, и сама это знала. Но гордость уже в десять лет заставляла ее желать первенства во всем.
– А чем ты весь день занималась? – спросил он. – Я нигде тебя не видел.
– Нарывалась на неприятности, – вздохнула Хатшепсут. – О! А вот и мама с папой. Наконец-то мы поедим.
Лбы всех присутствующих коснулись пола. Голос главного глашатая звенел в тишине:
– …Могучий Бык Маат, живой Гор, любимец двух богинь, сияющий в змеиной диадеме…
Хатшепсут шепнула Менху:
– Как ты думаешь, твоя мать сегодня опять напьется?
– Да тише ты! – свирепо шикнул он. – Не можешь, что ли, помолчать минуту?
– Не могу! Я есть хочу! Я уже давным-давно с голоду умираю!
Тутмос подал знак, спины придворных распрямились, разговоры зазвучали вновь. Гости расселись по местам, опустившись за низенькие столики, рабы с грудами снеди на подносах замелькали вокруг. Рабыня Хатшепсут приблизилась к ней и поклонилась.
– Что желает ваше высочество? Жареного гуся? Говядины? Фаршированного огурца?
– Всего по чуть-чуть!
Жуя, Хатшепсут с тревогой оглядывала комнату в поисках Неферу, но той по-прежнему не было видно. Повинуясь кивку фараона, в зал вошли музыканты: мужчина с большой арфой и девушки в длинных складчатых юбках, с ароматическими конусами на головах и инструментами под мышкой. Хатшепсут с интересом отметила, что все девушки несли с собой лютни, новомодные инструменты из диких северо-восточных земель. Она решила, что после ужина непременно велит одной из музыкантш прийти поиграть к ней в детскую, но тут же вспомнила о встрече с фараоном, назначенной на вечер, и у нее упало сердце. Как только музыка зазвучала, девочка оттолкнула тарелку с едой, окунула пальцы в чашу с водой и вытерла руки о юбку. Она прокралась среди обедающих поближе к матери. Отец, сидевший в нескольких шагах от нее, был погружен в разговор с архитектором Инени, отцом Менха, но мать улыбнулась и поманила ее на подушку у своего стола.
– Ты сегодня очень хорошенькая, – сказала Ахмес. – Надо тебе почаще носить в волосах цветы. Они тебе к лицу.
Хатшепсут встала коленями на подушку.
– Мама, а где Неферу-хебит? Если отец увидит, что ее здесь нет, он очень рассердится. Ведь он же меня хотел отругать сегодня вечером, а не ее.
Мать опустила кусочек граната, который поднесла было ко рту, и вздохнула:
– Наверное, надо послать кого-нибудь поискать ее. Она сегодня была расстроена?
– Да. Она рассказала мне страшный сон, который снился ей много раз. Она что, заболеет?
Ахмес пригубила вина. Музыка, словно легкая рябь на поверхности ручейка, покрывала журчание голосов, сквозь которое до нее донесся басовитый раскат мужниного смеха, сначала раз, потом другой. «Еда творит чудеса с мужчиной, будь то фараон или нет», – подумала она. Женщина отпила из бокала и повернулась к дочери:
– Не знаю, дорогая. Думаю, что нет. Правда, вчера мы с ней ходили к реке, а там собаки пен-Нехеба бегали вверх и вниз по ступеням – купались, наверное. Одна из них подбежала к Неферу и поставила лапы ей на плечи. Та завизжала и принялась колотить пса кулаками. Ты ведь знаешь, твой отец не выносит замкнутых, мнительных женщин. Я ничего ему не сказала, но это было очень неприятно.
– Ей снился Анубис.
– Ах, вот как? Тогда понятно. А еще она завела привычку носить амулет Менат. Ну почему она так глупо себя ведет? Чего боится старшая дочь могущественного Тутмоса?
«Меня». Это слово вдруг само пришло Хатшепсут в голову, и девочка притихла, слушая, как колотится ее сердце. «Меня? Ба! Никак я заразилась от Неферу ее страхами?!»
Ахмес сделала Хетефрас, своей служанке и компаньонке, знак подойти.
– Сходи в покои царевны Неферу и узнай, почему она не здесь, – распорядилась женщина. – Да сделай это тихо. Я должна услышать ответ раньше, чем он дойдет до фараона, понятно?
Служанка улыбнулась.
– Совершенно понятно, ваше величество, – ответила она, кланяясь.
– Мама, а почему Неферу должна идти за Тутмоса? Ахмес всплеснула руками:
– Хатшепсут, ну почему тебе обязательно надо все знать? Хорошо, я расскажу. Но ты все равно не поймешь.
– Это тайна?
– В некотором роде. Твой бессмертный отец был всего лишь военачальником в армии моего отца, пока тот не решил сделать его следующим фараоном. Но, чтобы стать истинным фараоном, ему пришлось жениться на мне, потому что только в наших, царских дочерей, жилах течет кровь бога. Мы носительницы царственности, и ни один мужчина не будет признан фараоном, пока не женится на дочери царя, чья мать происходила из царской семьи и чей отец был фараоном. И так будет всегда. В этом истина, часть Маат. Неферу-хебит обладает всей полнотой царской крови, а Тутмос лишь наполовину, по отцу, ведь вторая жена Мутнеферт всего лишь дочь благородного человека.
В словах Ахмес не было и намека на презрение, она говорила спокойно и деловито, как говорят о неизбежных фактах жизни.
– Твой отец еще не решил, кто будет его преемником, но, по всей видимости, им станет Тутмос, единственный царский сын. Если так, то придется Неферу выйти за него, чтобы сделать его фараоном.
– Но, мама, если в нас, женщинах… – тут ее мать улыбнулась, – …если в нас, женщинах, течет кровь царей, а мужчины должны жениться на нас, чтобы править, то зачем они вообще нам нужны? Почему мы не можем быть фараонами?
Напряженное раздумье, написанное на мордочке дочери, заставило Ахмес рассмеяться.
– Это тоже Маат. Только мужчины могут править. Ни одна женщина не может быть фараоном.
– А я буду.
И снова слова сами сорвались с ее уст помимо воли, и Хатшепсут почувствовала, как забилось сердце. Страх перед чем-то огромным, нависшим над ней подобно грозовой туче, вернулся, и она задрожала.
Ахмес сжала ее ледяные ладони в своих.
– У маленьких девочек большие мечты, дочка, и это только мечта. Ты никогда не будешь фараоном, и я хорошо знаю, что если бы ты подумала как следует о том, что это значит, то и сама никогда бы не захотела. Но даже если бы женщины могли править, что с того? Неферу ведь старше тебя. На престол взошла бы она.
– Она этого не хочет, – ответила Хатшепсут медленно. – Совсем. И никогда не захочет.
– Возвращайся за свой стол. – Поток вопросов утомил Ахмес. – У тебя уже, наверное, вся еда остыла. Когда Хетефрас вернется, я расскажу тебе, что с Неферу, а ты не беспокойся о ней. По-моему, она сильнее, чем кажется.
«А по-моему, нет», – подумала Хатшепсут, вставая. Ахмес, по-прежнему улыбаясь, вернулась к еде, а Хатшепсут отправилась в обратное странствие в свой угол. Проходя мимо Тутмоса, она поддалась внезапному порыву и опустилась рядом с ним на корточки.
– Ты все еще дуешься на меня, Тутмос?
– Оставь меня в покое, Хатшепсут, не видишь, я ем.
– Вижу, вижу. А хочешь, я тебе аппетит испорчу? Завтра утром отец придет на плац посмотреть, как ты там слоняешься.
– Сам знаю. Мать мне уже рассказала.
– Она здесь? Тутмос взмахнул рукой:
– Вон она. А теперь уходи. Мне и без тебя есть о чем подумать.
Вторая жена Мутнеферт, с ног до головы увешанная обожаемыми ею драгоценностями, самозабвенно уплетала за обе щеки. Еда всегда была ее слабостью, а теперь превратилась в настоящую страсть. Чувственные изгибы ее пышного тела, некогда привлекшие к ней внимание фараона, постепенно зарастали уродливыми жирными складками. Рядом с тоненькой и нежной Ахмес Мутнеферт казалась толстой и грубой, но смеяться она тем не менее не разучилась и умение наслаждаться жизнью тоже сохранила. Хатшепсут считала, что Мутнеферт глупа, и, усаживаясь на место, пожала плечами. Ох уж эти мужчины! Стоит ли вообще пытаться их понять? Еда у нее на тарелке остыла, и она оттолкнула ее в сторону.
– Принести вашему высочеству чего-нибудь горячего? – спросила ее рабыня.
Она отрицательно мотнула головой.
– Принеси мне пива.
– Но оно не понравится вашему высочеству.
– Раньше нравилось. И не указывай, сама знаю, что мне нравится, а что нет.
Глядя поверх стакана, она заметила, как в зал скользнула Хетефрас и, подойдя к матери, зашептала ей что-то на ухо. Ахмес кивнула и продолжала есть. «Значит, – подумала Хатшепсут, – ничего страшного не случилось». Менх и Юсер-Амон покончили с едой и теперь боролись на полу, катаясь между обедающими, а мать Менха опрокидывала стакан за стаканом, точно заправский солдат в кабаке. Никто не пел. У фараона болела голова. Музыканты по-прежнему негромко наигрывали, гости ели, пили и веселились, часы медленно текли. Наконец Хатшепсут, у которой от крепкого пива слегка закружилась голова, села, уткнув подбородок в ладони, и стала ждать, когда Нозме поглядит в ее сторону и сделает знак, что пора в кровать. Тут ее отец оттолкнул свой столик и поднялся. Все, кто еще мог, тоже встали и поклонились.
В несколько широких шагов он подошел к Хатшепсут и протянул ей руку:
– Пойдем, Хатшепсут. Пора нам поговорить. Да и спать тебе уже время. Вон у тебя круги под глазами. Нозме!
Женщина подбежала к ним.
– Пойдешь с нами.
И он вывел их в коридор, а в зале за их спинами снова зазвучала музыка.
Личная приемная фараона и его спальный покой были меблированы так же скудно, как и весь остальной дворец, но именно здесь находилось средоточие власти. Две статуи у входа – крытый золотом песчаник – грозно взирали на всех входящих. Между ними была дверь из кованой меди, украшенная изображением коронации Тутмоса, за ней открывался покой, по стенам которого, освещенным многочисленными светильниками из золота, прогуливались меж золотых деревьев серебряные боги, золотые птицы порхали с ветки на ветку, а желобчатые колонны взмывали к лазуритовому потолку. Золото было повсюду. Оно было священным даром богов, и из него отлили ложе фараона на четырех львиных лапах; в изголовье был изображен сам Амон, который, покровительственно улыбаясь, оберегал ночной покой своего сына. В углах покоя замерли на полушаге четыре каменных изваяния богов; золотые короны делали их выше, длинные тени статуй расчертили пространство пола. Неудивительно, что в такой комнате, как эта, сердце девочки наполнилось гордостью и страхом.
Тутмос опустился в золоченое кресло рядом с ложем и знаком велел дочери сесть. С минуту он разглядывал ее, окруженную ровным золотым сиянием, а она, слегка охмелев от пива, отвечала ему пристальным взглядом, от страха зажав ладошки меж смуглых коленок. Да и было чего бояться: бритая голова, широкие, мощные плечи, волевой, выступающий подбородок впечатляли.
– Хатшепсут, – сказал он наконец. От неожиданности она вздрогнула.
– Я намерен преподать тебе урок, который, я надеюсь, ты никогда не забудешь, а если забудешь, то горько пожалеешь об этом.
Он умолк, ожидая подобающего ответа, но, хотя рот девочки открылся, она не смогла выдавить ни звука, и он продолжал:
– Ежедневно и ежечасно тысячи людей знают, где я нахожусь и что делаю. Я говорю – они повинуются. Я умолкаю – они трепещут. Мое имя на устах у всех, начиная с ничтожнейшего из храмовых служек и заканчивая моими высокородными советниками, дворец непрерывно полнится слухами, предположениями, размышлениями о том, каким будет мой следующий шаг и каковы плоды моих раздумий. Заговоры, контрзаговоры, подозрения, мелкие интриги окружают меня изо дня в день. Но я фараон, и только мое слово приносит смерть или жизнь. Потому что у меня есть то, до чего им никогда не добраться, в этом и заключена власть.
Пальцем, на котором сверкнуло драгоценное кольцо, он коснулся своего лба:
– Мои мысли. Мысли, Хатшепсут.. Ни одно слово, сколько-нибудь весомое, не срывается с моих уст, пока я не обдумаю его, ибо я знаю, что люди по всей стране будут повторять его многократно. Это и есть урок, который я хочу тебе преподать. Никогда, слышишь, никогда больше не поверяй своих мыслей и страхов, особенно необоснованных, ни мне, ни кому другому, пока не убедишься, что тебя окружают друзья. А их, поверь, у фараона с каждым днем все меньше и меньше. На вершине власти он может доверять лишь самому себе. Понимаешь ли ты, что в этот самый миг слова, сказанные тобой сегодня днем, шепотом повторяют на кухнях, в конюшнях, в храмовых кельях? Неферу-хебит несчастна. Царевна не хочет выходить за молодого Тутмоса. Означает ли это, что Великий избрал сына своим наследником? И так дальше, без конца. Сегодня ты сильно провинилась, дочь. Ты знаешь это? – Он склонился к ней. – То время, когда подобная оплошность может дорого тебе стоить, быстро приближается. Ибо я еще не избрал Тутмоса своим преемником. Нет, и это решение дается мне нелегко. Жрецы сильны, они каждый день торопят меня с ответом. Я старею, и моих советников это тревожит. Они теряют покой. Но я еще не дал окончательного ответа. И знаешь почему, малышка?
Дар речи наконец вернулся к Хатшепсут.
– Н-нет, отец.
Тутмос откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, сделав глубокий вдох. Когда его веки вновь поднялись, он уставился на дочь тяжелым пристальным взглядом.
– Ты не похожа на свою мать, улыбчивую, покорную Ахмес, хоть я и люблю ее, – сказал он. – Ты не застенчива и бледна, как твоя сестра Неферу, и не ленива и изнежена, как твой царственный брат. В тебе я чувствую беспримесную силу твоего деда, Аменхотепа, и хватку его супруги, Аахотеп. Ты помнишь свою бабку, Хатшепсут?
– Нет, отец, но я иногда вижу Юфа, который бродит и разговаривает сам с собой. Он похож на старую сушеную сливу. Дети смеются над ним.
– Давным-давно жрец твоей бабки был великим и могущественным человеком. Смотри же, относись к нему с уважением.
– Я его уважаю. Он мне нравится. Он угощает меня сладостями и рассказывает про стародавние времена.
– Слушай его!
– Я слушаю! Я люблю рассказ о том, как бог Секененра, мой предок, повел наш народ на битву против злых гиксосов и отдал свою жизнь на поле боя. Это так интересно!
Звонкий детский голосок зазвенел еще пронзительнее:
– Какой он, наверное, был благородный!
– Благородный и очень храбрый. Ты очень на него похожа, дорогая, и в один прекрасный день ты станешь такой же, как и он, люди будут стекаться к тебе, привлеченные твоей силой. Но тебе еще многому надо учиться.
«Из нее выйдет прекрасный правитель, – сказал фараон себе. – Но выйдет ли столь же замечательный учитель из меня?»
– Но, отец, – сказала Хатшепсут робко, – я ведь всего лишь девочка.
– «Всего лишь»? – Его голос едва не сорвался на крик. – «Всего лишь»? Это всего лишь слово, вот что это такое. Не обращай на него внимания, Хатшепсут. Расти, цвети, но помни мой урок. Не позволяй своему языку бежать впереди мыслей. И не думай, – закончил он, вставая и улыбаясь, – будто я не замечаю поведения Неферу, хотя твоей матери хотелось бы верить, что это так. С Неферу я разберусь, когда придет время. Она покорится моей воле, как и все остальные. Нозме!
Кормилица вошла и встала у порога, опустив глаза в пол.
– Положи ее спать, да смотри за ней как следует. А ты, мой веселый огонек, поразмысли на досуге над словами великого бога Имхотепа: «Да не будет язык твой подобен флагу, развевающемуся на ветру всякой сплетни».
– Я запомню это, отец.
– Уж постарайся. – Он наклонился и поцеловал ее в щеку. – Доброй ночи.
– Доброй ночи.
Она сложила ладони вместе и поклонилась.
– И спасибо тебе.
– А?
– За то, что ты не накричал на меня, хотя я иногда бываю сущим наказанием.
Фараон рассмеялся.
– Я рад, что ты слушаешь своих учителей, – сказал он. Потом погладил дочь по голове. Она побежала к Нозме, и двери беззвучно закрылись за обеими.
Глава 2
Четырнадцать ночей спустя после того, как Хатшепсут легла спать, выруганная отцом и с тяжелой от алкоголя головой, некий молодой человек сидел на краю убогой соломенной кровати, не в силах уснуть. Шел месяц Пакхон, воздух был густ и вязок от жары. Река начала вздуваться, ее течение ускорилось. Обычно спокойная серебристая вода краснела с каждым днем, было слышно, как она с громким журчанием течет по своему руслу. Этот звук, подобно колыбельной, должен был убаюкать юношу, но вместо того раздражал и отвлекал его, когда он пытался заснуть. Наконец юноша скатился на земляной пол и уселся, нахохлившись, голодный и потный, в изножье кровати. Спину ломило, колени тоже. Последнюю неделю он только и делал, что скреб полы в домах полужрецов «– людей, ответственных за подготовку погребальной церемонии, и это его злило. Не для того он пришел три года назад в Фивы, неся в куске мешковины свои драгоценные сандалии и единственную хорошую повязку. Он был взволнован, нетерпелив, грезил о том, как быстро завоюет высокое положение среди жрецов, пока наконец сам фараон не заметит его, и тогда он в одночасье превратится… В кого? Он провел рукой по своей бритой голове и вздохнул в темноте. В великого строителя. В человека, способного воплощать мечты царей в камне. Ха! Последние три года он провел в роли ученика жреца-вииба, нижайшего из нижайших, только и зная, что мыть, мести да бегать на посылках от одного хозяина к другому в луксорский храм. Видения богатства и признания медленно растаяли, оставив лишь горечь да неудовлетворенное честолюбие, которое не давало спать по ночам, тесня присущий ему от природы веселый нрав.
«Все равно не сдамся, – яростно клялся он пустым, невидимым в темноте стенам. – Не может быть, чтобы это было все, что мне назначено».
Он вспомнил учителя из маленькой школы дома, в деревне, где его отец кое-как сводил концы с концами, обрабатывая несколько акров земли.
– У тебя быстрый ум, – говорил учитель, – ты сразу схватываешь самую суть. Пусть твой отец определит тебя в какую-нибудь школу при храме. Ты создан для карьеры, Сенмут.
А ведь ему было только одиннадцать лет.
Отец оставил тогда ферму и пошел вместе с ним в Фивы, где один из братьев его матери служил полужрецом. Несколько дней им пришлось ждать, их посылали то в одно место, то в другое, новые сандалии стащил прямо из-под его носа ухмыляющийся, грязный уличный оборванец, но вот наконец они получили аудиенцию у надзирателя за жрецами-виибами. Сенмут плохо помнил тот разговор. Он устал, ему было страшно и хотелось только одного – вернуться домой и забыть всю эту затею. Но его отец, что-то негромко говоря, подтолкнул его вперед и протянул надзирателю свиток, в котором были записаны его, Сенмута, успехи в школе. Великий человек, одетый в ослепительной белизны лен и благоухавший, как сама богиня Хатор, презрительно хмыкнул и принял скучающий вид, но все же распорядился отвести Сенмуту келью и выдать подобающую жрецу одежду. Мальчику жаль было расставаться с отцом. Весь в слезах, он обнял его и поблагодарил за заботу. Старик улыбнулся:
– Когда ты станешь большим человеком, может быть, даже визирем, купи для нас с матерью приличную могилу, чтобы боги нас не забыли.
Он шутил, но в голосе его звучала печаль. Ему не верилось, что его сын добьется чего-то большего, нежели должность прислужника при храме. В лучшем случае он станет мастером таинств, но не более того. Никаких иллюзий относительно холодного и опасного мира, в котором предстояло отныне жить Сенмуту, отец не питал. Расцеловав мальчика в обе щеки и наказав ему поступать по-доброму со всеми, он вернулся домой, к своим посевам, не зная, какому богу молиться о благополучии сына. Покровительством одного Сенмут вряд ли обойдется.
– Ах, Фивы, – простонал юноша, растирая саднящие колени, – в каком же я был восторге, когда впервые увидел твои золотые башни, подмигивающие мне с горизонта, с того берега могучей реки! Помню, как проснулся в то последнее утро, когда Ра вспышкой красно-розового сияния пролился с вершин холмов в пустыню. Поднимаясь с земли, я видел сполохи света то здесь, то там между пальмами и гранатовыми деревьями. Я спросил тогда у отца: «Во имя неба, что это такое?» – «Это Амон-Ра целует златоверхие башни своего города», – ответил он. От изумления и восторга я утратил дар речи. Я все еще люблю тебя, хотя не стал ни на шаг ближе к твоим тайнам, чем в то далекое утро, но я больше тебя не боюсь, – вздохнул Сенмут.
С тех пор все его дни проходили, – как и следовало ожидать, в тяжком труде: утром в храмовой школе, где он занимался любимым делом, днем за черной работой, которая становилась ему тем более ненавистна, чем строже за нее спрашивали.
Иной раз он жалел, что отказался учиться на писца, как предлагал ему с самого начала жрец, который был его учителем, – ведь писцу никогда не приходится заниматься черной работой, стоя на локтях и коленях. Писцов освобождают от всякого физического труда, они только и знают, что ходят по пятам за хозяином, записывая все, что он прикажет, или сидят на базарах, дожидаясь, когда кто-нибудь наймет их написать письмо. Однако в самой глубине своего существа Сенмут знал, что стать писцом – значит зачахнуть и умереть, ибо тогда ему придется отказаться от живущей внутри него силы, которая заставляет его жаждать лучшей, более достойной судьбы. «Но какой?» – устало спросил он себя, поднимаясь с соломы и нащупывая в потемках плащ. Уж конечно не надзирателя за жрецами, филарха, который проводит свои дни в лихорадочной беготне по храму, следя за тем, чтобы все делалось как положено и в срок.
«Когда я впервые увидел этот город с его горделивыми башнями и величественными колоннами, мощеными улицами и бесчисленными статуями, то думал, что знаю. Тогда я бродил по нему долгими вечерами, заходил в таверны и пивные, спускался в доки; следил за рыбаками, которые, поливая свои верткие папирусные лодчонки отборной бранью, направляли их к берегу, чтобы найти лучшее место для причала; наблюдал за ремесленниками, которые работали прямо на берегу, не отходя далеко от своих лодок; видел, как загоняют на помост рабов для продажи и несут в роскошных носилках богачей. Я смотрел на все это со стороны, вечно чужой. Теперь я больше не смотрю. Четырнадцать лет у меня позади, и, может статься, пять раз по столько же впереди. А я уже в тюрьме».
Он запахнулся в плащ, вышел босой из кельи и бесшумно зашагал мимо таких же комнатенок, двумя рядами протянувшихся вдоль длинного коридора. Светила луна, расплескивая холодное сияние между колоннами, так что он хорошо видел, куда ступает. У дверей филарха он остановился взглянуть на водяные часы. До рассвета еще пять часов. Улыбнувшись, когда храп молодого начальника донесся до него из-за дверей, Сенмут миновал остаток коридора и тенью скользнул во двор. Тяжелая громада храма надвинулась слева, хотя на самом деле до него надо было пройти еще целый квартал жреческих келий и плантацию сикоморов. Юноша поспешно повернул в другую сторону, зная, что даже в этот час близ храма можно с кем-нибудь встретиться. Ему нужны были кухни и какая-то еда. Ворчливый протест желудка гнал его вперед. Миновав последнюю комнату, Сенмут свернул за угол, прочь из священных пределов. Несколько минут размеренной ходьбы – и он уже находился у другой группы строений. Бесшумно проскользнул он между темных конических силуэтов зернохранилищ и нырнул в низенькую дверку, которая предваряла кухни. За ней оказался узкий коридор, по которому изо дня в день ходили нагруженные зерном рабы. Тьма была кромешная. На ощупь юноша сделал еще несколько шагов и вдруг очутился в большой, хорошо проветриваемой комнате со множеством высоких оконных проемов, сквозь которые внутрь лился свет луны. Прямо перед ним в стене зияла черная дыра – начало пути, по которому повара с пищей для бога попадали прямо в храм. Повсюду чувствовался легкий запах жира. Юноша двигался осторожно, ведь повара и прислуга спали неподалеку. Слева от него стояли два высоких каменных кувшина, один с водой, другой с пивом, специально поставленные здесь, чтобы их содержимое остужалось на сквозняке. Он подхватил кувшин поменьше, стоявший между ними, и замешкался на миг, не зная, на что решиться; разбушевавшаяся жажда подсказала ему выбрать воду. Он потихоньку сдвинул деревянную крышку с одной из цистерн, зачерпнул, жадно и быстро выпил, поставил на место кувшин, так что тот даже не звякнул. Потом двинулся вдоль столов, снимая крышки и поднимая полотенца, и почти сразу же обнаружил пару жареных утиных ног и половину плоской ячменной лепешки. Подумал, что вряд ли кто-нибудь хватится этих крох в том гигантском количестве еды, которую распределяли между служителями бога каждое утро. Оглянувшись напоследок, чтобы удостовериться, что оставляет все как было, он сунул еду в складки плаща и тем же коридором тихонько вышел на воздух. Постоял с минуту, раздумывая, стоит ли возвращаться с едой к себе в келью, но зная, что там сейчас жарко и темно, как в печке, решил пойти в храмовый сад, где стражники, вышагивающие ночь напролет по тропинкам, ведущим к священному озеру, едва ли заметят его среди деревьев. Зная, как часто они там проходят, когда» сменяется караул, и какие маршруты предпочитают, юноша затаился в тени колонны и переждал, пока первые двое, оживленно болтая, прошли мимо. Когда их спины поглотила ночь, он бесшумно пересек аллею и нырнул в долгожданную тень пальмовой рощи.
Перебегая от дерева к дереву, Сенмут нюхал воздух. Деревенский мальчишка до мозга костей, он чуял близящуюся перемену погоды, и ему не нравилось то, о чем сообщали его ощущения. У самой земли воздух был так душен и вязок, что дыхание давалось почти осознанным усилием; идти можно было только как сквозь воду. Зато над черными, трепещущими пальмовыми ветвями царило беспокойство, легкая пелена облаков частично скрыла звезды. Он знал, что это означает. Не часто случалось, чтобы хамсин продвигался так глубоко на юг, но юноша был уверен, что инстинкты его не обманывают. Не пройдет и нескольких часов, как горячий разрушительный ветер начнет ворошить песчаную поверхность пустыни. И пока он сам себя не выдует, людям останется лишь запереть двери, закрыть ставни и ждать. А потом? У него вырвался стон. Еще больше черной работы: надо будет выметать песок из каждой щелочки каждого храмового здания, в которое занесет его ветер.
Выбрав мощное дерево с пузатым стволом, Сенмут сел и прижался спиной к тому боку, который был обращен в противоположную от тропы сторону. Вдалеке дрожала тонкая серебристая полоска света, отражение луны в водах озера Амона, но ни храма, ни башен вздымающихся позади него строений из укрытия видно не было. На какое-то время юноша попал в мир тишины, нарушаемой лишь шелестом листьев, которые, казалось, дружески приветствовали друг друга во мраке, и их шуршание успокоило его. Вынув из складок плаща утиную ногу, Сенмут радостно впился в нее зубами и стал есть, наслаждаясь каждым проглоченным куском, ведь он работал, точно раб, и был всегда голоден.
Несколько минут спустя он отшвырнул в сторону дочиста обглоданные косточки и принялся за хлеб, который оказался немного черствым, но от этого не менее вкусным. Едва юноша подобрал последние крошки, упавшие на его плащ, и уже собрался им же вытереть рот, как вдруг чутье, обострившееся за те долгие ночи, что он пас коз на кишащих хищниками холмах, близ которых стояла ферма его отца, заставило его насторожиться. Он сел прямо, его сердце бешено колотилось. Сперва он ничего не услышал. Но, уже почти успокоившись, он уловил тихие шаги по траве и приглушенный шепот. Легко и бесшумно он вскочил на ноги, вжался всем телом в шершавую кору дерева и плотно запахнулся в плащ. Голоса приближались, все так же перешептываясь. Он глубже забился в тень, сливаясь с деревом и ночью, пока его учащенное дыхание не выровнялось, уподобившись тишине вокруг. Именно так подкарауливал он больших кошек, которые приходили за козлятами. Быстрота реакции его и спасла, ибо всего через несколько секунд двое в плащах с капюшонами остановились прямо под его деревом, в нескольких шагах от того места, где стоял он. Хотя он не смел и шевельнуться, чтобы посмотреть, кто это такие, было понятно, что пришедшие не стражники. Не было слышно лязганья железа о железо; кроме того, стражники не стали бы хорониться и разговаривать шепотом. Эти же двое подкрались так незаметно, что едва об него не споткнулись. Он зажмурился изо всех сил и обратился с краткой молитвой к Хонсу. Хоть бы они поскорее ушли, пока его дрожащие от напряжения мышцы не подвели его и не заставили пошевелиться. Дышал он по-прежнему неглубоко и тихо, усилием воли заставляя легкие работать медленно. Те двое, бесформенные во мраке ночи, стояли друг к другу лицом, до него доносились обрывки их разговора.
– Рано или поздно Единый огласит свою волю. Какой у него выбор? Он не вызовет Ваджмоса или Аменмоса. Не сможет. Они солдаты. Они слишком давно не бывали в столице и ничего не знают об искусстве правления. Кроме того, их кровь. Право молодого Тутмоса вернее, чем их.
– Но он всего лишь мягкотелый, избалованный, безмозглый щенок.
– И все же я повторяю: выбор падет на него. Других нет. То, что нравом он пошел в свою благородную мать, не просто несчастье – это катастрофа. Долгие годы фараон, да живет он вечно, правит тяжелой рукой, подчинив себе многие народы. Не мы одни пострадаем, когда двойной венец возляжет на голову Тутмоса.
– Ты богохульствуешь!
– Я говорю правду. Будь у нас достойная соправительница, что-то еще можно было бы спасти, но кто может узаконить право Тутмоса на престол? Ее высочество Неферу все на свете отдала бы, лишь бы уйти от ответственности, которую налагает положение супруги фараона. Спокойная жизнь – вот все, чего она желает. Великий рычит и фыркает, как загнанная в угол кошка, а сделать ничего не может.
– Но мы же не можем отравить царского сына! К тому же единственного, оставшегося в живых! Великий не успокоится, пока наши собственные мозги не брызнут на пол Амона!
– Тише! Разве я говорил что-нибудь подобное? Прежде всего мы должны оставаться реалистами. И все же есть способ выиграть то, что нам нужно, – время.
– Ее высочество царевна Неферу?
– Вот именно. Пройдет еще несколько лет, прежде чем маленькая царевна превратится в женщину, но уже сегодня она обещает стать всем тем, что только может пожелать видеть в своей супруге фараон. Покуда она растет, сердце фараона будет спокойно.
– А если сам фараон отправится к богу?
Наступила пауза, и Сенмут, почти парализованный от ужаса, затаил дыхание.
– Тогда мы сможем помогать молодому Единому и его супруге, которым еще многому придется научиться.
Сенмут за деревом чуть не упал в обморок. Пища, которую он с таким удовольствием проглотил лишь несколько минут тому назад, камнем лежала у него в желудке. В голове мутилось, но он сжал зубы и ударился раз-другой щекой о шершавый ствол, морщась от боли. Смысл услышанного еще не вполне дошел до него, но он уяснил достаточно, чтобы понимать: ослабей он сейчас хоть на мгновение или выдай себя неосторожным движением – и расстанется с жизнью. Поэтому он еще плотнее завернулся плащ, хотя спина была мокра от пота.
– Так, значит, мы договорились?
– Договорились. Не стану напоминать, что от вас потребуется величайшая осмотрительность.
– Разумеется. Когда все произойдет?
– Очень скоро. Я уверен, что фараон вот-вот объявит, кто будет его преемником. Предоставьте все мне. Когда я позову, мои приказания должны быть исполнены без промедления, но до тех пор ничего не предпринимайте.
– А если нас раскроют?
Другой человек тихо засмеялся, и Сенмут навострил уши. Ему показалось, что он слышал этот звук раньше. В следующую секунду, когда человек заговорил, на этот раз немного громче, юноша окончательно убедился в этом, но кому принадлежит голос, он так и не смог вспомнить. Парящий в ночном воздухе звук казался нереальным, как голос безликого духа. Юноша лихорадочно рылся в памяти, пытаясь одеть его плотью.
– Ты думаешь, Единому никогда не приходила в голову мысль о такой возможности? Разве ты не знаешь, что в глубине души он жаждет, чтобы так случилось, но свершить это ему не хватает решимости? Не бойся. Нас ждет успех.
Следующие слова донеслись уже с некоторого расстояния, и Сенмут с несказанным облегчением осознал, что они уходят. Тишина снова окружила его, и он, шумно выдохнув, соскользнул на землю. Его глаза были по-прежнему закрыты, он лежал, растворившись в потоке благодарности, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой.
– Благодарю тебя, благодарю тебя многократно, могучий Хонсу, – сказал он вслух. Потом встал и побежал, но не туда, откуда пришел, а в обход, мимо священного озера, вокруг всего храма, в собственную келью. Он никого не хотел видеть. На бегу он твердил про себя слова, услышанные раньше, растущее беспокойство придавало резвости его ногам. К тому времени, когда он достиг коридора, куда выходили кельи жрецов-виибов, ему стало понятнее, о чем шептались те двое. Вместо того чтобы войти в свою келью, он пробежал мимо, остановился, тяжело дыша, у двери комнаты филарха и тихонько постучал. Взглянул на водяные часы. Он был потрясен, увидев, что прошло целых три часа. Луна зашла, разбросав серые предутренние тени по черно-белому каменному полу. Внутри кто-то зашевелился.
– Кто там?
– Это я, господин. Мне нужно с вами поговорить.
– Ну, входи.
Сенмут толкнул дверь и шагнул внутрь. Филарх, молодой человек с покатым лбом и маленьким тонкогубым ртом, сидел на своем ложе и зажигал лампу. Пламя желто вспыхнуло и выровнялось. Сенмут подошел ближе и поклонился, с тревогой осознавая, что у него расцарапана щека и весь он мокр от пота.
– Ну? В чем дело?
Филарх почесал толстым коротким пальцем глаз, сонно глядя на Сенмута. В ту же секунду; едва Сенмут набрал в легкие побольше воздуха для ответа, две независимых вспышки озарения молниями пронеслись через его сознание и стены завертелись вокруг него. Он взмахнул рукой, чтобы не упасть, все его нутро содрогнулось. Человек на постели нетерпеливо набросился на него:
– Говори. Говори же! Ты что, болен?
С уверенностью, не имевшей ничего общего с мыслью, а поднимавшейся прямо из тех сумеречных глубин его «я», которые сегодня уже помогли ему выжить, Сенмут осознал, что не должен ничего говорить ни этому человеку, своему господину, ни одной живой душе в храме о том, что слышал. И в ту же секунду с ужасным, отупляющим страхом понял почему. Ибо теперь он вспомнил, какое у того низкого, хрипловатого голоса тело – толстое, дряблое – и морщинистое, коварное лицо. То был не кто иной, как верховный жрец Амона, могущественный Менена собственной персоной. Внезапно мозги Сенмута заработали с удвоенной силой, и он сумел гладко, без малейшей запинки, которая выдала бы, какой хаос беспорядочно кувыркающихся мыслей царит в его голове, произнести:
– Господин, прошу вашего прощения, но у меня лихорадка, живот болит… вот здесь… – он приложил руку к желудку, – и я не могу спать.
– Это все жара, – проворчал филарх. – Возвращайся к себе. Скоро, наверное, рассветет, если к утру не поправишься, пришлю к тебе лекаря. Можешь не ходить на работу сегодня.
Сенмут поклонился и забормотал слова благодарности. Филарх вовсе не был злым человеком, просто у него было много забот, и он вечно суетился по пустякам. Кроме того, у него тоже частенько болел живот, не давая уснуть.
Повинуясь порыву, Сенмут снова повернулся к нему:
– Господин, если кому-то нужно попасть на аудиенцию к фараону, как бы это можно было устроить?
– Чего это ты вдруг? – спросил филарх подозрительно. – Что ты хочешь сказать Единому?
Сенмут напустил на себя изумленный вид.
– Я? Мне бы и в голову не пришло даже мечтать о столь великой чести; я знаю, что только могущественнейшие люди страны имеют право говорить с ним. Но однажды я видел издалека, как он царственно шествовал мимо, вот мне и захотелось узнать, просто так.
– Ну, так уйми свое любопытство. Неудивительно, что у тебя лихорадка, когда ты ночи напролет ломаешь голову над такими вещами. Ни мне, ни тебе нечего и надеяться на то, чтобы поговорить с ним. Это невозможно. А теперь уходи, утром придешь, если не полегчает.
Сенмут снова безмолвно поклонился и вышел, закрыв за собой дверь. По пути к своей келье он осознал, что страшно устал не только телом, но и душой и рискует упасть на пол, не добравшись до постели. Войдя в келейку, он со вздохом закрыл дверь и бросился на матрас.
«Даже окажись я каким-нибудь чудом в его присутствии, что бы я мог ему сказать? Да и как бы он отнесся к моим словам, даже если бы меня не выволокли из дворца, по рукам и ногам закованным в цепи? Разве я не слышал собственными ушами, как верховный жрец сказал, что в глубине души фараон желает, чтобы это произошло? Оправдано ли такое деяние безопасностью Египта?
Лежа с закрытыми глазами и уже почти отдавшись во власть сна, Сенмут вспоминал высокую, грациозную царевну, которая регулярно приходила со своими прислужницами в храм. Ее, как и ее отца, он видел издалека. Она не была красавицей, но благодаря нежности облика казалась доступнее и проще, чем ее высокомерные провожатые. Внезапно пробудившаяся вина спугнула сон и заставила его открыть глаза.
«Пожертвовать всем? Бежать во дворец?» Он повернулся на другой бок. «Нет, буду реалистом и сохраню себе жизнь, в точности как верховный жрец», – угрюмо сказал себе он.
Ему до смерти хотелось с кем-нибудь поделиться. Он вспомнил лучшего друга, Бению Гуррийца, подмастерье храмового инженера. Но темноволосый курчавый Бения с его сияющей белозубой улыбкой и обворожительными манерами отправился со своим хозяином далеко на юг, в Асуан, где на испепеляющей жаре помогал надзирать за работой в каменоломнях. К тому же для него не было в жизни ничего святого или серьезного, так что он легко мог проболтаться.
Сенмут натянул плащ на плечи и уснул, но его сны были путаными и постыдными. Он проснулся в поту и обнаружил, что ветер и в самом деле поднялся. В крохотное окошко под потолком его каморки залетал песок, частички серой пыли висели в зловонном воздухе. Сколько он спал, сказать было невозможно. Он встал и выглянул в коридор, но там все было тихо, двери других каморок были раскрыты настежь, и он понял, что его собратья-виибы уже приступили к своим обязанностям. Во рту у него было противно, на зубах скрипел песок, и он умирал от желания помыться. Юноша добрел до конца квартала и кликнул раба. Вернулся в комнату и опустился на единственный стул, который у него был, – неудобное сооружение из пучков связанных вместе стеблей папируса. Голова болела, и Сенмут невольно подумал, не был ли эпизод в саду плодом лихорадки, которая и впрямь овладела его сознанием. В конце концов, до него, как и до всякого, кто живет бок о бок с властью, доходят сотни слухов, а о фараоне сплетничают все, кому не лень, с утра до ночи. Однако Сенмут был наделен трезвым, расчетливым умом, в котором, несмотря на впечатлительность, досужие размышления никогда не смешивались с реалиями жизни. Кроме того, Сенмут обладал способностью к беспощадно-объективному наблюдению, своего рода отрешенностью чувств, которая позволяла ему замечать и запоминать поступки людей и реакцию на них окружающих. Ему просто не верилось, что происшествие, оставившее столь отчетливый, болезненный и яркий след в его памяти, могло быть плодом бредовых видений перегревшейся головы.
Прибежал его раб, и Сенмут приказал принести ему таз с горячей водой и чистое белье. Спросил у мальчика, который час.
– Третий час после восхода солнца, господин.
– Так я и думал. Жрецы уже поели?
– Да. Они уже разошлись по делам. Филарх велел мне привести к вам лекаря, если потребуется. Сходить?
– Нет. Не думаю, что он мне понадобится. Сходи лучше на кухню, принеси мне каких-нибудь фруктов. Потом приберешься здесь. Меня освободили от работы сегодня, так что я думаю пойти к реке.
– Лучше оставайтесь дома, господин. Хамсин начался.
– Да, я знаю.
Мальчик ушел и вернулся, пошатываясь под тяжестью таза с водой, от которой поднимался пар. Поставил посудину на подставку и вышел.
Не прошло и минуты, как он вернулся с тарелкой фруктов и чистой одеждой. Сенмут поблагодарил его, тот кивнул и ушел.
С довольным вздохом Сенмут погрузил голову и руки в теплую воду, тщательно умылся, прислушиваясь к судорожным всхлипываниям ветра, то и дело забрасывавшего в комнату горсти песка, который облепил мокрое тело юноши, не успел тот вытереться. Сенмут обернул чистую льняную ткань вокруг бедер, распределил спереди складки так, чтобы они свисали до земли, и сколол их бронзовой булавкой. На руку повыше локтя надел бронзовый обруч, на котором было написано, кто он такой.
«А каким я чувствовал себя могущественным, – мрачно подумал он, протягивая руку за фруктом, – когда впервые надел этот браслет. Откуда мне было знать, что он станет символом моей неволи».
Он не понимал других виибов, которые, казалось, были вполне довольны службой и относились к ней всерьез, даже самые старшие из них, хотя никакое повышение им точно не грозило. «Почему, – подумал он с яростью, сплевывая семечки на пол, – храм не может просто купить побольше рабов?» Но он знал, что есть места, куда рабам входить нельзя, священные места, вот потому-то жрецам храма и приходилось делать черную работу, до которой снизойдет не всякий раб.
Сенмут, в отличие от своих друзей, не был истово верующим. Его отец был благочестив, мать ежедневно молилась местному деревенскому божеству, но сын внутренне отстранялся от наивности родителей и смотрел на них, снисходительно улыбаясь. Он и в храм пришел со вполне определенной целью, и целью этой было образование. Если для достижения этой драгоценной цели он должен читать молитвы, четырежды в день совершать омовения и брить голову – что ж, так тому и быть. Он знал, что его судьба зависит от него и ни от кого больше. Именно потому он и был так глубоко несчастен. Он верил в себя, а его замуровали в темном узком каменном коридоре, выйти из которого можно было, лишь оказавшись у кого-то на побегушках да натирая полы, и он оказался беспомощен. Он был счастлив только в классе, изучая колоссальные достижения предков, которые были больше, чем просто людьми. Он жаждал собственными глазами увидеть каменные красоты, которые, казалось, манили его в ночи, прося о чем-то, что он, конечно, смог бы им дать, только вот ему никогда не предоставят такой возможности.
Он не насмехался над святынями, как Бения. В Гуррии, стране на далеком Северо-Востоке, откуда он был родом, боги служили людям. Но здесь, в Египте, люди служили богам, и Сенмут жаждал научиться различать за маской божественности человеческие мечты и стремления. Для него фараон был в большей степени богом, чем сам всемогущий Амон. Каждое движение фараона было на виду, по его приказу свершалось все в его царстве. Если Сенмут и испытывал преданность к кому-либо или к чему-либо, то именно к этому низкорослому могучему человеку, которого видел всего раз в жизни, когда тот прошествовал, скрытый от палящих солнечных лучей украшенным драгоценными камнями зонтиком, по дороге в Луксор, чтобы вознести жертвы богам. Он был головой бога. Воплощением власти. Сенмут знал, что единственный способ добиться своего и занять подобающее ему положение – это тем или иным способом обратить на себя внимание фараона.
«Но не таким», – сказал он себе, выходя из комнаты. Не разоблачением опасного заговора и грязного убийства, к которому мог приложить руку и сам Единый. «Так я наверняка потеряю голову».
Глава 3
Два дня спустя ветер все еще дул. Он врывался в классную комнату, где учились царские дети, вспучивал тяжелые, толстые занавеси с нарисованными на них птицами, гонял по полу песок. Утро выдалось мрачное и серое, солнце стояло высоко, но его скрывали от глаз принесенные ветром из пустыни тучи песка, которые срывались с вершин фиванских холмов и устремлялись вниз, в долину.
Хаемвиз старался изо всех сил, но ветер совсем выбил его юных подопечных из колеи. Они вертелись и перешептывались, лампа подслеповато мигала, так что он наконец собрал свои пергаменты.
– Как видно, сегодня с вами каши не сваришь. Истинно говорит писец, что ухо мальчика на его спине, и он слушает, когда его порют, но нынче утром ветер воет так, что нам с вами и друг друга услышать трудно.
Рука Хатшепсут взметнулась в воздух.
– Пожалуйста, учитель!
– Да?
– Если, по словам писца, ухо мальчика на его спине, то где же тогда ухо девочки? – Ее взгляд, обращенный к нему, был само простодушие.
Будь Хаемвиз помоложе и не знай он так хорошо хитрые повадки детей, то решил бы, что она спрашивает всерьез; но он был опытным наставником, а потому только подался вперед и похлопал ее свернутым пергаментом по плечу:
– Если тебе и впрямь интересно, я покажу. Вставай. Менх, неси гиппопотамовый хлыст. Сейчас мы узнаем, где скрывается ухо девочки.
– Попалась, – шепнул Хапусенеб, пока она неохотно поднималась на ноги. – И Неферу нет, никто не заступится.
– Встань передо мной! – приказал Хаемвиз, и Хатшепсут вышла вперед. Менх, ухмыляясь, передал учителю ивовый прут, тот взмахнул им. Прут устрашающе просвистел в воздухе.
– Ну вот. Так где ухо у девочки? Как ты думаешь? Хаемвиз прятал улыбку. Хатшепсут сглотнула:
– Я думаю, что, если ты меня выпорешь, мой царственный отец выпорет тебя.
Хаемвиз кивнул:
– Твой царственный отец велел мне учить тебя. И вот ты задаешь мне вопрос. Где, спрашиваешь ты, ухо у девочки? Я хочу тебе показать.
Углы его рта дрогнули, и Хатшепсут не выдержала:
– Ты меня не выпорешь! Знаю, что не выпорешь! Я спросила, только чтобы тебя позлить!
– Но я совсем не разозлился, ни вот столечко. И хочу тебе сказать, что ухо девочки находится там же, где и ухо мальчика, на том же самом месте.
Хатшепсут вздернула подбородок и медленно обвела взглядом сидевших на полу однокашников.
– Разумеется. Нет никакой разницы. Более того, девочка может все то же самое, что и мальчик, – сказала она и села.
Хаемвиз поднял палец:
– Но погоди. Если так, то ты не должна возражать против порки, ведь я порю всех мальчиков в этом классе время от времени, когда их ухо, которое, как ты говоришь, такое же, как у девочки, их подводит. Значит, и у девочек уши тоже не всегда слышат как надо. Почему же я до сих пор тебя не порол? Выходи сюда снова! – Теперь он откровенно смеялся.
Она улыбнулась в ответ, ее глаза вспыхнули.
– Учитель, ты не порол меня ни разу, потому, что я царевна, а на царевну запрещается поднимать руку. Это Маат.
– Это не Маат, – ответил Хаемвиз сурово. – Это обычай и привычка, но не Маат. Я ведь бью Тутмоса, а он царевич.
Хатшепсут невозмутимо повернулась и внимательно посмотрела на сводного брата, но тот сидел, опустив подбородок в ладонь, и рисовал кружочки в нанесенном ветром песке. Девочка снова посмотрела на учителя.
– Тутмос только наполовину царевич, – сказала она, – а я дочь бога. Это Маат.
В комнате вдруг стало очень тихо. Хаемвиз перестал смеяться и потупил взгляд.
– Да, – сказал он негромко, – это Маат.
На мгновение стихли все звуки, кроме вздохов ветра. Хатшепсут снова подняла руку.
– Пожалуйста, учитель, раз ветер не дает нам сегодня работать, можно мы хотя бы поиграем в мяч?
Он поглядел на нее, не веря своим глазам, ожидая нового подвоха, но она, вобрав голову в плечи, с тревогой ждала его ответа. Охая, он встал и потянулся.
– Хорошо. Хапусенеб, сходи за мячом. Остальные скатайте коврики и сложите их в углу. Аккуратно!
Немедленно начались всеобщая возня и гам, в котором, как водится, потонули его последние слова. Он подошел к стулу и с удовольствием сел.
– Ну что ж, веселитесь. Тутмос, ты тоже будешь играть? Красивое, гладкое лицо поднялось ему навстречу. Тутмос покачал головой:
– Мне не хочется. Пол от песка такой скользкий.
Тем временем от детских криков уже звенел потолок. Хатшепсут захватила мяч и была полна решимости его удержать. Визжа, она повалилась на пол и зажала его между животом и коленками, а на нее набросился Менх. На него посыпались остальные, образовалась куча мала, а Хаемвиз задумчиво наблюдал за детьми.
Было в юной царевне что-то такое, отчего ему становилось страшно, несмотря на все ее обаяние. Что-то первозданное и непостижимое. Чем старше она становилась, тем заметнее было, что она пошла в отца. Но какого отца? Он не знал, верить или не верить историям, которые десять лет тому назад передавались из уст в уста, о том, что Амон-Ра пришел к великой царственной супруге Ахмес и почтил ее даром своего божественного семени и что в момент зачатия Ахмес выкрикнула имя будущего ребенка, Хатшепсут. Но он помнил, что имя было выбрано задолго до рождения девочки, а вскоре после того, как она появилась на свет, отец, Тутмос, отнес ее в храм, где она получила титул Хнум-Амон. Правители, претендовавшие на более тесную, чем обычно, связь с божеством, бывали и раньше, но не многим хватало смелости выбрать себе подобное имя: Та, Которая Состоит в Тесном Родстве с Амоном. Что это значит, поняли все и каждый.
Хатшепсут и впрямь была умна, красива, настойчива и к тому же кипела жизнью, что привлекало к ней мужчин, хотя ей не сравнялось еще одиннадцати. И откуда все это в ней взялось, вот что удивительно. Тутмос был силен, но не слишком проницателен; Ахмес, любимая и почитаемая всеми, всегда оставалась лишь покорной долгу супругой царя, не больше и не меньше. Значит, источник этой безграничной энергии и неотразимого обаяния следует искать в другом месте, подумал Хаемвиз. Вслушиваясь в пронзительное завывание ветра, он вспоминал, как умерли один за другим сыновья фараона от Мутнеферт. Он взглянул на Тутмоса, угрюмо сидевшего на полу, потом на Хатшепсут, которая, хихикая, подпрыгивала на одной ножке, и в тревоге схватился за амулет. «Слава богам, – подумал он, – что я уже стар и мне недолго осталось жить».
Из-за погоды игра закончилась рано. Юные Отпрыски благородных семей разошлись по домам, а Нозме все не шла за своей подопечной.
Хатшепсут, грязная и запыхавшаяся, села рядом с Тутмосом на пол.
– Как прошло вчера занятие с лошадьми, Тутмос? Нравится тебе с ними управляться?
Она старалась быть доброй. Вид у Тутмоса был такой несчастный и стесненный, что девочке стало жаль его и она решила больше не дразниться.
Когда-то они, возможно, и были друзьями, но между ними было целых пять лет разницы, и Тутмос считал ниже своего достоинства носиться по дворцу, лазать по деревьям и нырять в озеро с Хатшепсут и ее сумасбродными дружками. А еще он ревновал, хотя сам не подозревал об этом.
Он взглянул на нее без улыбки.
– Нет. Я знаю, что отец распорядился прекратить учить меня военному делу и отправить на конюшни потому, что из меня никогда не выйдет солдат. Возничий тоже не выйдет. Я ненавижу лошадей. Мерзкие твари. Жаль, что мы не выгнали их из страны вместе с гиксосами, которые их тут развели.
– Отец говорит, лошади – это шаг вперед в египетском военном искусстве. Верхом наши солдаты могут быстро настичь врага и обрушиться на него. По-моему, это очень здорово.
– Вот как? Ну что ж, тебе ведь не приходится каждый день трястись в колеснице и править лошадьми, которые едва не отрывают тебе руки, и все это под окрики Аахмеса пен-Нехеба и под палящим взглядом Ра, гневно взирающего с небес на своего недостойного сына. Я глубоко несчастен, Хатшепсут. Построить себе гробницу и быть рядом с матерью – вот все, чего я хочу. Отец не должен требовать от меня большего!
– Но, Тутмос, когда-нибудь ты станешь фараоном. Египту не нужен фараон, который не умеет воевать!
– А почему? Все войны уже кончились. Отец и дед позаботились об этом. Почему я не могу просто научиться править?
– Так оно и будет всего через несколько лет. А пока, мне кажется, тебе лучше научиться править колесницей. Подумай, как нравится народу фараон, способный подчинить себе всё и вся!
– Тебе-то откуда знать? Ты ведь дальше дворцового сада никуда не выходила. – Он коротко рассмеялся. – Отстань от меня. Пусть кто-нибудь другой рассказывает тебе, какая ты замечательная. А я не буду.
Хатшепсут вскочила:
– Хорошо, я уйду. Все равно я больше не хочу с тобой разговаривать. И никогда больше не буду тебя жалеть. Надеюсь, Себек тебя проглотит. Иди под юбку к своей жирной старой мамаше!
Не успел он возмутиться, как она уже выскочила из комнаты, проворная и легкая, как газель.
Тутмос устало поднялся на ноги. Придет день, и она за это заплатит, самодовольная сучка. Разве она знает, какая это мука – быть неуклюжим и лезть из кожи вон, надеясь хотя бы на одно, пусть даже недовольное, слово могущественного отца? Сколько раз он стоял – руки за спиной, нога на ногу – и как дурак ждал, когда Единый его заметит. А в это время Хатшепсут щебетала, и фараон смеялся и фыркал, не сводя с нее глаз. Сколько раз трепетал он перед отцом, переполненный любовью, которая, дай он ей выход, смыла бы все обиды и недопонимания, накопившиеся между ними, а могучий Гор слушал, не скрывая, как ему не терпится уйти, и тогда сын краснел, заикался и глотал слезы. Он обожал отца, и Хатшепсут тоже, но к его обожанию примешивались странная, беспомощная зависть и непреходящее чувство вины, ибо в его фантазиях отец умирал, держа его за руку и моля о прощении, а Хатшепсут с трепетом ждала, когда он, с триумфом воссев на трон Гора, обрушит на нее свой справедливый гнев. В детстве жаркими летними ночами он лежал без сна, радостно представляя себе, как он сначала накажет ее, а затем простит; но наступало утро, и его резкий беспощадный свет приносил с собой новую муку. Ничего не менялось. Новая идея посетила его, когда он увидел отца и Хатшепсут, возвращающихся с речной прогулки. Они рвали лилии. Лодка была полна белых, точно восковых цветов, Хатшепсут обрывала их лепестки и горстями бросала на обнаженную грудь фараона; оба смеялись, как дети. Насколько свободнее они чувствовали бы себя, не будь его рядом! А что если умрет он, а не отец? Что если он заболеет? И что если – о, как незаметно подкралась эта мысль, – что если они злоумышляют против него? Сны наяву больше не приносили ему утешения. Наоборот, теперь они были наполнены дурными предчувствиями и пронизаны страхом перед ядом. Этими беспорядочными мыслями он не мог поделиться ни с кем, даже с матерью, и постепенно его любовь к отцу – любовь, которую он не мог выразить, – замкнулась в нем, забродила и начала прокисать.
Поджидавший его снаружи стражник вытянулся по струнке, и Тутмос пустился в долгий путь к жилищу своей матери.
В коридорах не было ни души, пламя факелов трепетало на ветру, который, казалось, пробирался в самые отдаленные уголки дворца. Шаги царевича и стражника потерянно звучали, когда они пересекали сумрачный зал для приемов, где высился бесцветный в полумраке лес колонн. Тутмос свернул в коридор, ведущий на женскую половину. У дверей стражник оставил его; навстречу, кланяясь, вышел евнух. Тутмос прошел дальше, к развилке коридоров, бросил взгляд туда, где наложницы, вне всякого сомнения, спали в своей мраморной тюрьме, но свернул направо и зашагал к покоям матери.
В ее маленьком приемном зале, куда он вошел, были слышны смех и болтовня, доносившиеся из комнаты отдыха. Мутнеферт в развевающемся платье вышла ему. навстречу:
– Тутмос, дорогой, как дела сегодня в школе? Этот ужасный ветер не помешал вам заниматься? Зато, по крайней мере, нынче не будет лошадей. Пойдем в ту комнату.
Он обнял ее, их руки сомкнулись. Она повела его в свою спальню, где горело множество огней и женщины сидели, болтали и играли в настольные игры. Мутнеферт устроилась на своей любимой кушетке и предложила ему сладостей из коробки, которая стояла у ее локтя, потом сама взяла лакомство и с наслаждением положила его в рот.
– Какая вкуснятина! Это подарок от носителя сандалий фараона. Он получил их от правителя Туры. Похоже, кондитер у Туры получше, чем у Единого.
Она похлопала ладонью по подушке, на которой покоилось ее могучее бедро, и Тутмос опустился рядом с ней.
Ветер доносился до покоев Мутнеферт лишь слабыми отголосками, поскольку ее комнаты были со всех сторон окружены другими помещениями; при этом у нее был собственный выход – узкий коридор позади аудиенц-зала, который вел в сад. К царскому семейству Мутнеферт могла присоединяться лишь по особому приглашению, но поскольку вечерами все обедали вместе, то с этим никаких затруднений не было. Да и напряжение, которое она наверняка испытывала бы, постоянно находясь при фараоне, ей было ни к чему. Собственное положение при дворе вполне устраивало женщину. Она пользовалась несравненно большей свободой, чем чужеземные наложницы фараона, прекрасные рабыни, которых он привозил из многочисленных военных кампаний или получал в дар от иноземных послов. Те жили за закрытыми дверями и не встречали других мужчин, кроме своего господина. К ней он приходил иногда среди ночи, слегка навеселе после пира, слегка возбужденный. Он был неизменно добр с ней, матерью своего единственного оставшегося в живых сына, но его визиты со временем стали более редкими, и она знала, что он предпочитает общество мягкой Ахмес. Она не обижалась. У нее был Тутмос, ее любимец, и она баловала его, гордая своим достижением, которое Ахмес не сумела повторить. Мутнеферт отнюдь не была глупа и прекрасно понимала, что, случись Тутмосу взойти на трон Гора, и ее собственное положение многократно укрепится. Но если в первые годы страсти, которую она испытывала к его отцу, у нее еще были какие-то честолюбивые мечты, то теперь они окончательно уступили место уютной лени, и все свое время она проводила, сплетничая с компаньонками о мужчинах. От сытой жизни, которую она вела, лицо у нее отяжелело, под подбородком залегли складки, щеки отвисли, но зеленые глаза по-прежнему светились жизнелюбием, которое Мутнеферт, увы, не передала своему сыну. Пристрастие к чувственным удовольствиям и неодолимое стремление к излишествам он унаследовал, но той жизнерадостности, благодаря которой его мать оказалась в постели самого фараона, у него не было и в помине. Взглянув на сына, уже слегка располневшего, нацепившего гримасу неудовольствия, портившую его красивое лицо, она почувствовала укол беспокойства.
– Я еще не спросила тебя, как тебе нравится колесница.
– Только ты и не спросила. Мой царственный отец интересовался этим вчера, Хатшепсут сегодня, а теперь ты. Я ее ненавижу, вот так. Разве не достаточно того, что я могу стоять в этой штуке, неужели обязательно еще и править? Цари не управляют сами экипажами, в которых ездят.
– Тсс! Цари должны уметь делать множество разных вещей, а ты, мой дорогой, будешь царем.
Она ковырнула длинным ногтем в зубах и потянулась за следующей конфетой.
– Весь дворец гудит от слухов. Мне говорили, что Единый вот-вот объявит свою волю, а какова она, мы с тобой знаем. Ее высочество Неферу достигла брачного возраста, и ты тоже.
– Да, наверное. Неферу сегодня не было в школе. Она нехорошо себя чувствует. Каждый вечер обедает у себя и не выходит, хотя отец сам ходил и говорил с ней. Я не хочу на ней жениться. Она слишком худая и костлявая.
– Но ведь ты женишься на ней, правда? И будешь делать все, чтобы умилостивить своего царственного отца!
Тутмос упрямо оттопырил губу:
– Я и так стараюсь ему угодить, но это задача не из Легких. По-моему, я его только разочаровываю. Я не воин, как он. И не умен, как Хатшепсут. Когда я стану фараоном и у меня будут сыновья, пусть живут как захотят.
– Перестань молоть чепуху! Тебе еще многому нужно научиться, так что поспеши. Ибо, едва Единый объявит наследника, твое время будет строго ограничено и прежней свободе придет конец. Тогда у тебя уже не будет права на ошибки, сынок, так что ошибайся, пока можно, и учись. Хочешь сыграть со мной в домино или шашки?
– Я спать хочу. Слишком жарко для игр. И когда только этот проклятый ветер уймется.
Он встал, и она с любовью взяла обе его руки в свои.
– Ну, ступай. Вечером увидимся. Поцелуй мамочку. Она выпятила красные губы, он нагнулся и слегка коснулся их своими.
Бывшие в покое женщины тоже поднялись и поклонились, вытянув руки; Тутмос вышел и, пройдя темной приемной, оказался в коридоре. Иногда дворец казался жутковатым местом, полным непонятных теней и бесплотных шорохов, в особенности ночью или когда, как сегодня, дул хамсин. Тутмос шагал торопливо, склонив голову. Каждый раз, когда он приближался к очередному стражнику, молчаливо стоявшему у стены, ему казалось, будто это гигантский, одетый в кожу пустынный джинн принял причудливый человеческий облик и притворяется его могучим отцом, но, едва он пробегал мимо, наваждение таяло, растворялось в песчаной пыли, которая клубилась вокруг лодыжек мальчика и гнала его вперед. В свои покои, где его ждал слуга, он вбежал совсем запыхавшись, но не от жары, а от страха.
День медленно тянулся к концу. Когда настало время обеда, ветер задул еще сильнее. Его непрерывный вой сопровождал трапезу от начала до конца, а снаружи раскаленный воздух хлестал по дозорным вышкам на главной стене дворца и без разбора яростно обрушивался на здания и сады. Песок был повсюду – в еде, в волосах, между кожей и одеждой, под ногами. Аппетита ни у кого не было. Хатшепсут сидела рядом с матерью и быстро покончила с едой. Фараон вовсе не ел, а только пил, его глаза покраснели под черной угольной подводкой, взгляд был рассеян и непроницаем. Инени ушел к себе еще до наступления ночи, так что пиршественный зал был наполовину пуст. Но верный Аахмес пен-Нехеб сидел подле Тутмоса, положив больную ногу на подушку и туго завернувшись в плащ для защиты от песка. Фараон с ним не разговаривал. Неферу тоже не было, она сказалась больной, как и поутру. И вот теперь фараон глушил вино и угрюмо размышлял, что ему с ней делать. До сих пор держать ее в повиновении не составляло для него никакого труда, но на этот раз что-то внутри нее взбунтовалось, и она упрямо отказывалась иметь с ними что-либо общее. «Ничего, пройдет со временем, – думал он, глядя, как Хатшепсут катает мраморные шарики по испещренному прожилками каменному полу. – А не пройдет, значит…» Он тяжело заворочался на стуле.
– Ступай домой, пен-Нехеб, – резко бросил он. – Не годится в такую ночь быть далеко от дома. Я не для того дал тебе землю, чтобы ты рассиживался на моей. Я распоряжусь, чтобы тебя проводили.
– Ваше величество, – отвечал пен-Нехеб, – я слишком стар, чтобы прятаться дома от ветра пустыни. Разве вы позабыли ночь, когда мы обрушились на Ретенну, а ветер дул так, что во мгле нельзя было разобрать, где солдаты неприятеля, а где наши?
Тутмос кивнул.
– Я помню, – ответил он, затем протянул рабу свой кубок, чтобы тот наполнил его еще раз, и опять погрузился в размышления, наблюдая, как кроваво-красная жидкость плещется в такт медленным движениям руки. Черные глаза фараона и кольца на его пальцах сверкали. Сегодня это был опасный человек в дурном расположении духа. Даже Ахмес старалась не встречаться с ним взглядом.
Трапеза закончилась, а фараон по-прежнему сидел неподвижно. Аахмес пен-Нехеб задремал на своем стуле, гости беспокойно задвигались, зашептались. Тутмос все не шевелился.
Наконец, отчаявшись, Ахмес жестом подозвала к себе Хатшепсут.
– Пойди к отцу, – тихо наставляла она ее, – и попроси у него разрешения лечь спать. Да не забудь сегодня пасть перед ним ниц, не улыбайся и в глаза ему не гляди. Поняла?
Девочка кивнула. Она собрала свои шарики, сунула их в карман на поясе юбки, прошла через зал и опустилась на колени, а лбом уперлась в пол прямо у ног отца. Так она и замерла, песок вгрызался ей в локти и колени, забивался в рот. Все взгляды устремились на нее. Раскаленная добела тишина наполнила зал, как расплавленный металл наполняет форму для литья.
Тутмос осушил свой кубок, поставил его на стол и только тогда заметил ее.
– Встань! – сказал он. – В чем дело?
Девочка поднялась, отряхивая колени и глядя в пол.
– Могучий Гор, – сказала она, обращаясь к его украшенным драгоценностями сандалиям, – не соблаговолишь ли ты дать мне разрешение пойти спать?
Он подался вперед, его губы раздвинулись, обнажив выступающие зубы, и Хатшепсут, несмотря на предупреждение матери, не удержалась и взглянула ему в лицо. Его налитые кровью глаза были лишены всякого выражения, и она почувствовала, как страх шевельнулся в ней. Этого человека она не знала.
– Спать? Разумеется, ты можешь пойти спать. Что это с тобой?
Он откинулся на сиденье и сделал рукой жест, означающий, что она свободна, но на ноги не встал.
Вздох трепетом птичьих крыл пролетел по залу, и Хатшепсут замешкалась, не зная, как поступить. Раб снова наклонился и наполнил кубок фараона, тот поднял его и осушил. Девочка повернула голову. С напряженным лицом мать кивнула, и Хатшепсут набрала полную грудь воздуха. Шагнув вперед, она поставила колено на сиденье отцовского стула подле его бедра и подтянулась так, чтобы достать губами до его уха.
– Отец, ночь сегодня выдалась тяжелая, и гости тоже устали. Может быть, ты встанешь и разрешишь им уйти?
Он шевельнулся.
– Устали, говоришь? Устали, да, устали. Я тоже устал, но отдохнуть не могу. Я подавлен. Ветер дует, точно души проклятых.
Его слова стали неотчетливыми. Когда он наконец поднялся, его шатало.
– Идите спать, вы все! – закричал он. – Я, Могучий Бык, возлюбленный Гора, приказываю вам идти спать! Вот! – сказал он ей, грузно опускаясь на сиденье. – Довольна, малышка?
Она подтянулась и поцеловала его в щеку, пропахшую благовониями и вином.
– Да, отец, вполне, спасибо тебе, – сказала она. Не успел он ответить, как она уже поспешила к Ахмес. Ноги у нее дрожали.
Один за другим гости выскальзывали из зала, и Ахмес сделала Нозме знак отвести Хатшепсут в спальню.
– Спасибо тебе, Хатшепсут, – сказала она, целуя теплый ротик. – К утру ему станет легче.
Они тоже вышли, и только пен-Нехеб продолжал дремать. Фараон вернулся к вину.
Несколько часов спустя той же ночью Хатшепсут пробудилась от глубокого сна. Ей снилась Неферу – Неферу с телом маленькой газели, запертая в клетке. Поодаль стоял Небанум, у него в руках на длинной золотой цепочке болтался ключ. Но не он, а отец стоял прямо перед клеткой, гневно сверкая красными глазами, пока она подкрадывалась ближе. Бедняжка Неферу открыла газелий ротик и заблеяла:
– Хатше-е-епсут! Хатше-е-епсут!
Хатшепсут, вздрогнув, села в постели, ее сердце больно билось о ребра, когда до нее снова донесся зов Неферу: «Хатшепсут!» Ночник слабо мерцал на столике подле ее кровати, за спиной в ветроуловителях завывал ветер. Они были закрыты, но ветер с пугающим упорством продолжал биться в заслонки, и вся ее постель была покрыта тонким слоем пыли. С минуту она сидела, прислушиваясь, еще не вполне проснувшись, но пронзительный, исполненный ужаса зов не повторялся. Она легла и закрыла глаза. Нозме сегодня не храпела, или, возможно, порывы ветра заглушали храп; в углу крепко спала рабыня, свернувшись на циновке клубочком. Из-под полуприкрытых век Хатшепсут смотрела, как, то вспыхивает, то опадает пламя ночника. Она уже почти уснула, как вдруг прямо под ее дверью послышались приглушенные голоса. Настоящие человеческие голоса, один принадлежал стражнику, другой кому-то еще. Она навострила уши, но уловила лишь шелест шагов, удалявшихся в сторону покоев Неферу. Хатшепсут, сбитая с толку недавним сном и почти вернувшейся дремой, выскользнула из постели и, как была, нагая подбежала к двери. Ошеломленный стражник вытянулся по стойке «смирно». Тихо прикрыв за собой дверь, она спросила у него, что случилось. Он смутился, но не ответить не мог.
– Не знаю точно, ваше высочество, но что-то происходит в покоях ее высочества Неферу, а царский эконом только что приходил и спрашивал, не входил ли кто в ваши комнаты этой ночью.
Во рту у нее пересохло, в памяти немедленно всплыл образ Неферу-газели: мордочка искажена страхом, бархатистые губы открыты, с них рвется крик отчаяния. Ни слова не говоря, она повернулась на пятках и помчалась вдоль по коридору. Позади нее брызгал слюной стражник:
– Царевна! Ваше высочество!
Он не сразу сообразил, что делать: гнаться за ней или будить спящих прислужниц. Наконец решил бежать и затопал по коридору, но она уже ускользнула. Он видел только ее тень, которая змеилась по стенам, то растягиваясь от одного факела до другого, то сжимаясь вновь, когда девочка огибала углы и пробегала под источником света. Ночью, когда выл ветер, а из неосвещенных боковых коридоров на нее выскакивала тьма, путь показался необычайно долгим, но она продолжала бежать, шепча имя Неферу, пока ее руки молотили воздух, а ноги несли ее вперед.
Она пронеслась мимо солдат имперской гвардии, которые столпились у входа в покои Неферу, и, запыхавшись, влетела в изукрашенный приемный зал старшей сестры. Там было пусто. Снаружи, из спальни, доносились звуки молитв, и дым от курений, густой и серый, тек в открытую дверь. Всхлипнув, Хатшепсут принудила себя сделать шаг вперед. Войдя в комнату, она резко остановилась, ее сердце колотилось так сильно, что казалось, горло вот-вот лопнет.
В этой комнате было полно людей. У ложа стаей унылых белых птиц столпились жрецы, верховный жрец читал молитвы, в руках его помощников золотым блеском мерцали курильницы для благовоний, дым от которых наполнял комнату, превращая воздух, и без того жаркий и спертый, в удушливую мглу. В головах стоял отец в простом спальном калазирисе[4], его могучий торс был обнажен. Когда Хатшепсут резко затормозила, вскинув руки к горлу, он поглядел на нее, но, кажется, не узнал. Он постарел, лицо пошло морщинами, глаза запали. Ахмес сидела в углу на низком стульчике, полупрозрачный плащ стелился вокруг нее по полу. Она держала маленькую серебряную корону Неферу, украшенную изображением Маат, и рассеянно крутила ее в руках, губы женщины двигались, шепча молитву. Главный эконом и прочие члены свиты фараона сгрудились у дверей, тревожно перешептываясь.
Никто не обратил ни малейшего внимания на Хатшепсут, когда та подобралась поближе к ложу. Растолкав прислужников и протиснувшись мимо самого Менены, она остановилась там, откуда могла прикоснуться к холодным пальцам руки, свисавшей с края ложа.
– Неферу, – позвала она тихо и умолкла, чувствуя, как отчаянная любовь борется в ее груди с нарастающим страхом.
Царский лекарь прикрыл худенькую грудь девушки куском льна и разложил на нем могущественные амулеты. Ступки, пестики и баночки стояли на столе рядом с ним, но он знал, что жизнь девушки зависит сейчас лишь от воли богов. Опустившись перед Неферу на колени, он повязал магический шнур вокруг ее потного лба и стал готовиться к заклинаниям, которые помогут изгнать демона из ее хрупкого тела. Однако в глубине души он был уверен, что все напрасно – ведь Неферу отравили, – и взглянул на своего царственного господина. Фараон не отрываясь смотрел в лицо дочери, и только побелевшие пальцы, которые стискивали золоченое изголовье, выдавали всю глубину его чувств. Опечаленный, лекарь продолжал творить заклинания. Ему не удалось вызвать у ее высочества рвоту. Если бы ее стошнило, надежда еще оставалась бы. Но тот, кто это сотворил, хорошо знал свое дело, и боль пожирала жизнь Неферу неумолимо, как огонь, несмотря на половину ночи, проведенную в лихорадочных попытках ее спасти. Сознание быстро покидало девушку, и настроение в комнате изменилось. Снаружи по-прежнему завывал ветер.
Внезапно Неферу открыла глаза, и пораженный лекарь отпрянул, сев на пятки. Хатшепсут увидела покрытое каплями пота лицо, серое в свете лампы, бросилась перед сестрой на колени и зарылась головой в подушки. Неферу застонала и сделала слабое движение.
Голос Тутмоса прорезал наступившую тишину:
– Поднимите ее. Подложите ей под голову подушку. Пока лекари, поддерживая клонящуюся голову девушки, пристраивали еще одну подушку на ее ложе, Хатшепсут, вся дрожа, взглянула на сестру.
– Я слышала, как ты звала меня, Неферу, и я пришла. О Неферу, неужели ты умрешь?
Неферу закрыла глаза, ее тело выгнулось в приступе боли, и Хатшепсут заплакала.
– Не умирай. Пожалуйста, не надо. А как же газель? И как же я?
Неферу повернула голову, ее глаза снова раскрылись. Когда она заговорила, видно было, что каждое слово дается ей с большим усилием, на губах девушки выступила пена. Ее зрачки расширились, в их глубине Хатшепсут увидела страх и глубокую печаль.
– Ты помнишь Уатхмеса и Аменмоса, которые умерли, Хатшепсут?
Она шептала, ее голос был едва уловим, точно шелест ветра в сухих камышах на болоте.
Хатшепсут молча тряхнула головой.
– Ты помнишь бабушку, которая умерла? Хатшепсут не пошевелилась. Она держала руку Нефер в своей, боясь, что если она заговорит, то рыдания, распиравшие ей горло, вырвутся наружу и затопят всю комнату. Самым важным для нее было сейчас держать эту руку и держаться самой.
Неферу замолчала, быстро и жарко дыша Хатшепсут в щеку, в последний раз собираясь с силами. Сумрак зала суда уже просачивался в ее сознание, ледяной ветер тянул ее внутрь.
– Не забывай меня, Хатшепсут. Не забывай эту ночь и учись. Мой сон говорил правду. Анубис ждет меня у весов, а я не готова. Я не готова!
Ее глаза с лихорадочной настойчивостью впились в лицо девочки, так что рыдания замерли у той в груди, пока она пыталась понять, что же хочет сказать сестра.
– Прими мою жертву, Хатшепсут, и сделай так, чтобы она не оказалась напрасной.
Она отвернулась от Хатшепсут и шарила глазами по комнате, покуда не увидела Менену.
– Я не ждала особой судьбы. Я ее не хотела. Возьми ее себе, Хатшепсут, и пользуйся ею. Мне нужен только… покой…
Последние слова больше походили на вздох, и Хатшепсут, взглянув на сестру, обнаружила, что та ее больше не видит, глаза Неферу затуманило далекое видение, отчего сердце девочки наполнилось тоской. Она схватила холодную руку и стала ее трясти, крича:
– Я не понимаю, Неферу. Я никогда не пойму! Я люблю тебя!
Голова Неферу забилась на подушке в спутанной массе слипшихся черных волос, отрывистый шепот стал неразборчивым.
– Она бредит, – сказал Тутмос тихим, но ровным голосом. – Конец близок.
Хатшепсут вскочила и яростно затрясла кулаком у него под носом, слезы градом лились по ее щекам.
– Нет! – вопила она. – Неферу не умрет!
И тут же повернулась и в страхе бросилась из комнаты вон. У двери в приемный зал ждал ее страж, но она увернулась и с быстротой преследуемого охотниками леопарда метнулась в сад через выход, которым пользовалась Неферу. Не успел стражник добежать до поворота, как она уже вылетела из дворца и понеслась прочь по темной аллее.
Глава 4
Ветер подхватил ее и швырнул о стену, едва она выскочила за порог. Девочка запнулась, ушибла о шершавый барельеф голень и расцарапала локоть, но даже не обратила внимания на боль, которая пронзила ногу. Дорожка из широких и ровных каменных плит тянулась до самой реки, поэтому вскоре Хатшепсут нырнула под прикрытие древесного шатра и побежала, петляя, по тропинкам, которые даже в слепящую песчаную бурю походили на светлые ленты, ведущие все глубже и глубже, прочь от церемонных клумб и водопадов, в безлюдную и дикую часть парка. Но даже могучие ветви сикоморов не были достаточной защитой от ветра, он находил девочку и под ними, так что вскоре ей пришлось замедлить бег. Ее» глаза, ноздри, рот, которым она жадно ловила воздух, – все было забито песком; и все же она продолжала бороться, ярость гнала ее вперед, точно кнут, и девочка бежала, пока совсем не выбилась из сил. Однако когда колющая боль в боку стала совсем невыносимой, а легкие выталкивали воздух с таким свистом, что девочка уже готова была упасть на землю, деревья кончились и она оказалась у подножия одного из тех мрачных каменных изваяний своего бога-отца, которые украшали колонны у входа в храм. Теперь она знала, что прямо перед ней, за высокими храмовыми воротами, еще одним рядом колонн и еще одним поясом деревьев раскинулось священное озеро Амона, озеро, где была причалена его ладья. Минуту спустя она уже хромала дальше, думая только о воде. Что она будет с ней делать – пить, купаться или просто бросится в нее, – девочка не знала, но продолжала бежать, чувствуя, как медленно нарастающая волна печали заливает прогоревшие угли гнева. Неферу! Неферу! Неферу! За всю свою жизнь, наполненную любовью, обожанием и поклонением окружающих, она еще ни разу не испытывала переживания столь сильного, которое проникало бы так глубоко в душу, обнажая ее, делая уязвимой для боли.
Она добежала до озера раньше, чем успела это осознать, ее колени подогнулись, и она полетела с утеса головой вниз, вытянув перед собой руки. Вода сомкнулась над ней. В тот же миг шум ветра стих и наступила оглушительная тишина. Пыль и песок разом отстали от ее тела, вода обернулась вокруг нее в прохладе, и она поплыла с закрытыми глазами, а настойчивое пение у нее в голове сменилось приглушенным бормотанием. «О Амон, Отец мой», – блаженно подумала она. Она почувствовала, как он приближается к ней, ее дыхание замедлилось, и она поплыла, отдавшись на волю волн. Ветер срывал клочья пены с озерных волн, и ее тело плавно покачивалось под этой рябью, точно она сама превратилась в священную барку, ожидающую, когда бог вступит в нее и начнет свое путешествие. Медленно выдыхая, она целиком погрузилась под воду, оставив на поверхности только лицо. «Я могла бы плавать здесь хоть всю жизнь и никогда не возвращалась бы», – подумала она. Ей вдруг вспомнился недавний сон, и она снова заплакала, на этот раз негромко, не только о своем будущем одиночестве, но и о самой Неферу, о пронизанных солнечным светом, навсегда потерянных годах счастья.
В следующий миг она почувствовала, как сильные руки схватили ее за плечи. Раскрыв рот, она тут же пошла ко дну, нахлебалась воды и, кашляя, вынырнула снова. Она забилась, но чужая хватка только окрепла, и так, отплевываясь и сопротивляясь, она неумолимо приближалась к берегу. Там она почувствовала, как кто-то обхватил ее двумя руками и без долгих церемоний швырнул на траву. Наконец переведя дух, она задрожала. Не видя в темноте напавшего, она собиралась с силами, чтобы вскочить и убежать, но тут сильные пальцы снова сомкнулись на ее плече и человек заговорил:
– Знаешь, что было бы с тобой, найди тебя в священном озере жрецы? Что ты там делала?
Она видела лишь его расплывчатый темный силуэт на фоне более глубоких теней облачного неба и черной громады храма. Голос у него был молодой, но суровый. Ей стало страшно, и она вырвала руку из его хватки. Повернулась, чтобы бежать, но он снова схватил девочку и перебросил через плечо, чем несказанно ее ошеломил.
– Нет, – сказал он.
Когда способность соображать наконец вернулась к ней, он уже шагал к западному крылу храма, подбрасывая ее на плече, точно мешок зерна.
Они обогнули озеро, и скоро Хатшепсут перестала понимать, куда они движутся. Она никогда еще не была позади храма, в лабиринте жилищ для прислуга, кухонь, зернохранилищ и кладовых; так что теперь, когда ее тащили вниз головой между деревьев, по аллее, проталкивались с ней в узкие дверные проемы, она совсем запуталась. Судя по тому, что трава под ногами похитителя сменилась сначала мощеной, а потом и земляной тропой, а также по тому, что ветер сначала пропал, а потом вдруг набросился на нее снова, она догадалась, что их путь лежит между какими-то зданиями. Один раз под ней с головокружительной скоростью промелькнули раскрашенные каменные плиты, которые показались ей знакомыми. Когда он наконец поставил ее на ноги в узком темном коридоре, куда открывалось множество дверей, она чувствовала себя совершенно запутавшейся, ее трясло от страха и последствий недавней дремы. Похититель взял ее за руку и, ни разу не споткнувшись в темном коридоре, быстро куда-то повел. Толчком открыл какую-то дверь в конце, вошел внутрь, втянул за собой ее, так же быстро закрыл дверь и заперся изнутри. Там он отпустил ее руку, и она услышала его возню. Тут же вспыхнул свет, и ее глазам открылась маленькая комнатенка с белеными стенами, соломенной подстилкой на полу, грубо сколоченным стулом и сундуком, который, очевидно, служил по совместительству столом, потому что похититель поставил на него лампу.
Он повернулся к ней, и она тоже уставилась на него, чувствуя, как улетучивается страх. Он оказался не мужчиной, по крайней мере не взрослым мужчиной, а совсем молодым, примерно одного возраста с Неферу, человеком с сильными, правильными чертами лица и проницательным взглядом. Его бритая голова сказала ей о многом, а мокрый, весь в пятнах ила калазирис, облепивший его длинные ноги, поведал об остальном. Перед ней молодой жрец, значит, сама она где-то на территории храма. Ей полегчало. Нет ничего приятного, когда тебя выдергивают из привычного окружения и швыряют в незнакомый и грозный мир грубых рук и неуважительных речей, да еще в такую ночь, которая и сама по себе страшна и похожа на дурной сон, не говоря уже об опасности заблудиться.
– Ты все еще дрожишь, – сказал он, его голос вибрировал низкими нотками полуосознанного возмужания. – Воздух очень горяч, но от этого ветра можно простыть насмерть.
Он взял с кровати обтрепавшееся по краям шерстяное одеяло и, прежде чем она успела возразить, опустился перед ней на одно колено и начал растирать ее так же энергично, как это делала Нозме.
Потрясение, вызванное бесцеремонным и деловитым обращением, помогло Хатшепсут окончательно стряхнуть остатки сна. Когда ее кожа зарделась от тепла, а зубы перестали стучать, она смогла наконец взглянуть на события последних часов ясно, а не сквозь пелену милосердного сна наяву, который привел ее сначала к постели Неферу, а потом выгнал в бурную ночь. Неферу умирала. Неферу, может быть, уже умерла, и Хатшепсут, безвольно стоявшая, пока этот удивительный юноша возвращал ее конечностям жизнь, заглянула в черную, зияющую дыру будущего. Одновременно с уверенностью в смерти Неферу ее посетила еще одна мрачная мысль. Она даже вздрогнула от неожиданности, так что юноша замер и посмотрел на нее. Теперь она, Хатшепсут, была единственной царской дочерью. Истинный смысл этого обстоятельства еще ускользал от ее незрелого ума, но она помнила терпеливые объяснения матери: «В нас, царских женах, течет кровь бога… Ни один мужчина не станет фараоном, пока не женится на дочери царя». Слова Неферу, сказанные совсем недавно, еще метались в сознании девочки, но ей вспоминалось простенькое личико, сведенное судорогой боли, большие глаза, и непрошеные слезы снова потекли по ее щекам.
Сенмут ласково прикрыл вздрагивающие плечи девочки одеялом и толкнул ее на подстилку.
– Ну вот, – сказал он, пододвинул стул и сел так, что свет лампы падал ему на лицо, освещая черты, по которым, пока он говорил, метались изменчивые тени. – Не бойся. Расскажи мне, что ты делала у озера, да и вообще на территории храма, если на то пошло. Ты упала в воду случайно?
Она не отвечала, а неподвижно сидела, не отрывая глаз от иола; из коричневого одеяла выглядывало лишь ее залитое слезами лицо. Сенмут с нетерпением и жалостью глядел на нее.
– Ну, давай же. Ты должна мне все рассказать. Если ты не расскажешь мне, как ты оказалась в водах озера могучего Амона в такую гнусную ночь, тебе придется говорить с мастером таинств, и ты навлечешь на себя и свою семью позор, а то и что похуже. Если ты забрела туда случайно, я провожу тебя домой и никому ни слова не скажу, хотя ума не приложу, как ты умудрилась пройти мимо стражников, которые понатыканы отсюда до самого города. Ну, ты будешь говорить? Или мне послать за филархом? Это была случайность?
Хатшепсут не могла унять слез, из носа у нее тоже текло. Нагнув голову, она промокнула лицо старым одеялом и высморкалась. Потом снова заплакала, не в силах отвечать. Юноша ждал.
– Тебе нечего бояться, – повторил он. – Ничего плохого я тебе не сделаю. Ради Сета, прекрати плакать!
Было в ней что-то такое, хотя он и сам не знал, что именно, отчего ему делалось неловко. Это точеное личико с упрямым квадратным подбородком, широкий лоб, узкий, аристократический нос кого-то ему напоминали – не столько сами черты, сколько манера девочки поворачивать голову на длинной тонкой шее и поднимать подбородок, с важностью глядя на него. «Странный ребенок», – подумал он. Быть может, она и правда не собиралась топиться. Он приподнял подол мокрого одеяния, облепивший ноги, и вдруг вспомнил про фляжку вина, которую позавчера ночью стянул с кухни. Возблагодарив про себя богов, он снял с сундука лампу, порылся в нем и нашел грубо вырезанную деревянную чашку. Поставил лампу на место, сунул руку за стул, вытащил вино, наполнил чашку и протянул ее девочке:
– На, выпей вина. Легче станет.
Девочка перестала хлюпать носом и протянула руку за чашкой. Без единого слова благодарности она схватила ее, отпила, вздохнула и сморщила нос. Отдала чашку обратно.
– Это дешевое вино. Оно горчит.
– А, так ты, значит, говорить можешь?
Она еще раз вытерла лицо и выпрямилась, прижимая одеяло к подбородку.
– В последний раз спрашиваю тебя, малышка, ты упала в озеро случайно?
– Да! Нет! Я не знаю.
– Какому дому ты служишь? Твои родители – рабы в городе?
– Нет, конечно! Я живу во дворце.
– Значит, ты работаешь на кухнях? Или в гареме доброго бога?
Черные глаза под припухшими веками возмущенно вспыхнули.
– Как ты смеешь так со мной, говорить? Если мне захотелось выкупаться в водах озера моего отца посреди ночи, тебя это не касается, жрец! Да и вообще, сам-то ты что там делал?
Вообще-то Сенмут возвращался к себе в келью после очередного визита на кухни, где разжился куском холодной говядины и парой медовых лепешек, которые съел, укрывшись от ветра за оградой внешнего храмового двора. Чтобы не столкнуться со стражей, он решил пойти назад берегом озера. И только по чистой случайности услышал всплеск. Он пристально поглядел на девочку, ужасное подозрение зарождалось у него в мозгу. Только теперь он заметил растрепанный детский локон на ее бритой голове, в который были вплетены белые и голубые ленты, цвета императорской фамилии. Он закрыл глаза.
– О милосердная Исида, нет, – вырвалось у него. – Пожалуйста, только не это.
Маленький рот был плотно сжат, когда он снова открыл глаза.
– Ты разве не знаешь, кто я? Он медленно покачал головой.
– Я думал, ты тонешь. Я думал, что ты рабыня, которая забрела куда не следует. Я только хотел избавить тебя от позора.
Внезапно она улыбнулась, и все ее лицо просияло. Это была заразительная улыбка, веселая и дружелюбная, но он не ответил на нее. Быть может, она улыбается, предвкушая его казнь. Он наложил святотатственную руку на члена царской семьи и должен поплатиться за это жизнью.
– Как это мило, – с издевкой заговорила она. – Маленький жрец-вииб хотел избавить меня, царевну Хатшепсут, от позора.
Откинувшись назад, она прислонилась к стене и смотрела на него сверкающими глазами.
– Восхитительно! Так ты и правда думал, что я тону? Юноша сглотнул.
– Да, ваше высочество.
– Тогда я тебя прощаю.
Она грациозно взмахнула рукой:
– Ты истинный сын Маат.
И тут же озорно прищурилась:
– А что ты собираешься делать со мной теперь? Стражники наверняка меня ищут, они ведь знают, что я убежала. Отец в бешенстве, а Нозме рыдает, потому что ее за это выпорют, хотя она не виновата. Я вылезла из постели, когда она спала.
Сердце Сенмута совсем ушло в пятки. «Так вот чем суждено было завершиться долгому пути в священный город, который мы проделали вместе, о отец мой, – подумал он. – Позорной смертью для меня и бесчестьем для тебя». Вслух он сказал:
– Ваше высочество, позволено ли мне будет задать один вопрос?
– Удивительно, – ядовито заметила она, – что после того, как ты силком выволок меня из озера, взвалил на плечо, протащил головой вниз через весь храм с пристройками, а потом чуть не спустил с меня шкуру своим старым шершавым одеялом, ты еще спрашиваешь разрешения задать мне какой-то вопрос. Правда, – закончила она сердито, – плечи у тебя и правда сильные.
Тут она вспомнила:
– Я убежала потому… потому что моя милая Неферу… – И она, отвернув лицо, снова беззвучно заплакала, а Сенмут смотрел на нее в беспомощной тревоге. – Моя любимая Неферу умирает.
В предчувствии того, что он сейчас услышит, его охватил ужас, мурашки, точно мягкие мохнатые лапы ядовитых пауков, забегали по его спине. Пальцы впились в подлокотники. Значит, свершилось. И так скоро. А он ничего не сделал, только прятал голову в песок собственной безопасности, как глупый нубийский страус, и вот теперь в бело-золотой чистоте дворца задыхается девушка, истерзанная ядом, который он, Сенмут, можно сказать, поднес ей собственной рукой. «Как справедлив твой суд, всемогущий Амон, – подумал он. – Мне суждено быть казненным, и меня казнят, но не за то преступление, в котором будут обвинять меня люди». Он с трудом подавил приступ истерического смеха.
Маленькая царевна вжалась в стену, уткнулась лицом в ладони и всхлипывала не таясь, как будто слезами можно было смыть весь ужас произошедшего.
– Она позвала меня… во сне… и я пришла, а ей было так плохо… Она умрет… О Неферу, Неферу…
Вдруг она выпрямилась и протянула к нему обе руки:
– Пожалуйста, жрец, подержи меня за руку. Мне так страшно, и никто меня не понимает, никто.
«Какая теперь разница? – угрюмо подумал он, соскальзывая со стула и опускаясь рядом с ней на солому. – Все равно я уже прикасался к ней, значит, я мертвец». Он обнял ее обеими руками и привлек к себе, успокаивая, чувствуя, как ее плечики, хрупкие, точно крылья птицы, сотрясаются от рыданий. Она уткнулась мокрым лицом ему в шею и прильнула к нему так тесно, словно и впрямь тонула, а он был ее единственной надеждой на спасение.
– Тише, маленькая царевна, – шептал он, поглаживая ее по спине. – Жизнь продолжается. Мы живем, и мы умираем, и только боги знают, когда каждому из нас наступит срок. Выплачь свои слезы.
Он вдруг почувствовал иронию, скрытую в собственных словах, и умолк.
Наконец она уснула, положив голову ему на плечо, а он сидел и смотрел, как трепещут на загорелой щеке длинные ресницы. Час спустя он легонько потряс ее за плечо, и она со стоном пошевелилась.
– Вставайте, ваша светлость, пора. Ветер стихает, завтра может быть погожий солнечный день.
Он поставил ее на ноги и дал ей еще вина, которое она выпила без единого слова, слегка покачиваясь от усталости.
– Я отведу вас к отцу. Наверное, вам лучше не снимать одеяло.
Он затянул потуже пояс и провел ладонью по бритой голове, но, повернувшись, чтобы идти, натолкнулся на устремленный на него вдумчивый взгляд. Тусклый предутренний свет уже пробрался в келью, и в его бледных рассеянных лучах девочка выглядела опустошенной и повзрослевшей, точно ее детство навсегда утекло со слезами минувшей ночи.
– Как твое имя? – спросила она.
– Сенмут, ваше высочество.
– Сенмут. Сенмут, я вернусь одна, как и ушла, и одеяло твое не возьму. Думаешь, я не знаю, что сделает с тобой мой отец, как только услышит, что ты натворил этой ночью? Проводи меня только до озера, а там я сама найду дорогу. И не бойся. Отец учил меня не болтать без нужды, и, по-моему, я начинаю понимать, что он имел в виду. Я никому про тебя не расскажу.
– Царевна, будет справедливо, если Единый услышит все сейчас, из моих собственных уст, а не в виде сплетен и пересудов.
– Чепуха! Сплетни рождаются из фактов, как говорит моя мать, а факты известны только тебе и мне. Я никому ничего не скажу, обещаю. Ты сомневаешься в моем слове?
Нет, он не сомневался. Она излучала бессознательное высокомерие царственности, когда распахнула покрывало, в которое была завернута, и оно соскользнуло на пол. Он поклонился, и, не говоря ни слова, оба вышли из комнаты.
Снаружи было тихо. Предсмертные вздохи утихающего ветра еще щекотали им колени, пока они в молчании пересекали двор и сворачивали в тень, за зернохранилище, но небо над их головами было молочно-белым в первых лучах зари и совершенно чистым. Даже легкая дымка не скрывала обелисков и башен храма, пока двое торопливо шли по тропинке между деревьев, выведшей их наконец на поросший травой берег священного озера, чьи воды не тревожила даже легкая рябь в эти часы утреннего затишья.
Они остановились и посмотрели друг на друга. Грудь Хатшепсут высоко поднималась и опускалась.
– Хамсин прошел. Он дул по ней, по Неферу, и забрал ее с собой. Я знаю. Спасибо тебе, Сенмут, за то, что рискнул ради меня своей жизнью. Я знаю, что именно так оно и было, а когда ты узнал, кто я такая, то не струсил, а утешал меня, как брат. Я никогда этого не забуду.
Ему было нисколько не смешно, когда он глядел в ее серьезное маленькое личико. Напротив, он опустился на колени и поцеловал траву у ее ног.
– Ваше высочество, – сказал он, – вы самая храбрая и самая мудрая госпожа из всех, кого я когда-либо встречал. Да живете вы долго!
Она рассмеялась.
– Встань, встань! Твое поклонение выглядит куда благороднее, чем дерзость глупого Юсер-Амона. Ну а теперь я побегу, пока отец не приказал казнить всех стражников без разбора!
Один взмах руки, и она сорвалась с места, точно олень, помчавшись к деревьям по ту сторону аллеи сфинксов и сверкая наготой в солнечных лучах.
Глава 5
Девочку заметили, когда она бежала по траве к западным воротам дворца, и когда она влетела в свои покои, отец ждал ее там, один. Рабы уже принялись за работу, они выметали дорожки и холмики песка, которые надул повсюду ветер, но никто из них не пел, и бодрствующие обитатели дворца соблюдали тишину. Во всем чувствовалась какая-то обреченность, хотя лучи Ра танцевали на золотистых пылинках, поднятых метельщиками, скользя по мозаичным полам среди белых колонн. Хатшепсут уловила это состояние подавленности, не успев преклонить колени перед Тутмосом в знак того, что просит прощения, и ощутить на себе его холодный взгляд.
Он искупался и облачился в одежду из желтого льна. Одна золотая пластина со вставками «из голубого фаянса – пара соколов, охраняющих глаз Гора, – украшала его грудь, голову покрывал кожаный плат в черную и желтую полоску, концы которого спускались ему на плечи, а спереди, над массивным лбом, сверкала на золотом обруче вздыбившаяся царственная кобра-урей. Он не спал и не ел, а потому выглядел как старик, и даже свежая черная краска не могла скрыть воспаленные веки и красные глаза. Он не дал дочери разрешения подняться; она так и стояла перед ним на четвереньках, уткнувшись носом в пол, и пыталась отдышаться. Он принялся мерить комнату шагами.
– Где ты была?
– Бродила по саду, отец.
– Неужели? Целых четыре часа?
– Да, могучий Гор.
– В темноте? Когда ветер нес песок?
У рей – древнеегипетское украшение в виде змеи, носившееся на лбу.
– Да.
– Ты лжешь, – сказал он так легко, точно перебрасывался на утренней прогулке репликами с женой. – С тех пор как я видел тебя в последний раз, сады прочесали неоднократно, и, поскольку тебя там не нашли, капитана дворцовой стражи ждет порка. А теперь отвечай! – Его голос стал более жестким. – Я твой отец, но я еще и фараон. По моему приказу и ты можешь отведать кнута, Хатшепсут. Где ты была?
Она увидела, как его ноги приблизились и замерли по обе стороны от ее лица. От неудобной позы у нее заломило шею, к тому же в комнате витал запах свежего хлеба, напоминая ей, как она проголодалась, и все же она не шелохнулась.
– Я правда была в саду, отец, а потом побежала дальше, в храм.
Царственная ступня у ее левого уха начала нетерпеливо постукивать об пол.
– Да? А тебе не кажется странным, что стражи, которыми храм кишит и днем и ночью, как муравейник муравьями, до сих пор тебя не нашли?
– Я правда была в храме, отец, только внутрь не заходила. Я побежала… я побежала туда, где стоит священная барка, забралась в нее по трапу и легла на дно, подальше от ветра.
Вот когда она порадовалась, что отец не видит ее лица. Лгать не моргнув глазом она еще не научилась.
– Вот как? И зачем же ты это сделала?
– Я хотела побыть ближе к Отцу. Мне нужно было подумать о… о милой Неферу.
Тутмос неожиданно притих. Он поспешно отошел от нее и опустился в низенькое детское кресло.
– Встань, Хатшепсут, и подойди ко мне, – сказал он мягко. – Прошлой ночью я очень волновался за тебя и потому изливал свой гнев на слуг и солдат без разбора. И когда ты только научишься благоразумию? Ты голодна?
Она немедленно вскочила на ноги и подбежала к столу, с которого ее отец сдернул льняную салфетку, открыв свежий, еще горячий хлеб, копченую рыбу и влажный зеленый салат, пахнувший луком и молодыми побегами папируса, так что у нее слюнки потекли от запаха.
– Ну так ешь.
Он не стал звать рабыню с водой для омовения рук, но его дочь не расстроилась. «Я с головы до ног омылась водами Отца моего», – подумала она и виновато взглянула на Тутмоса, опускаясь со скрещенными ногами на подушку и тут же нетерпеливой рукой разламывая лепешку. Он спокойно ждал, пока она доест последний кусочек рыбы и допьет последний глоток молока. Когда девочка покончила с едой, он тихо сказал:
– Неферу умерла, Хатшепсут.
Повесив голову, девочка едва заметно кивнула:
– Знаю, отец мой. Она боялась, еще до прошлой ночи. Ей снились такие ужасные сны. Ну почему это должно было случиться именно с ней? – Она взглянула ему в лицо. – Ведь она просто хотела счастья.
– Все мы умрем, Хатшепсут, одни раньше, другие позже, но все в конце концов будут у ног Осириса. Неферу не была счастлива при жизни.
– Но могла бы быть. Если бы ты не решил, что она должна выйти замуж за Тутмоса. Если бы она не была первой дочерью…
– Ты, кажется, хочешь отменить неотменимое, дочь моя? – мягко упрекнул ее отец. – Она была первой дочерью. И у меня нет другого сына, который унаследован бы корону после меня. Разве ты хотела бы, чтобы я избавил Неферу от ее судьбы и обошел Тутмоса?
– Но ты не избавил ее от ее судьбы, – ответила Хатшепсут. – Ей было суждено умереть.
Вздрогнув, Тутмос поглядел в ее спокойные, ясные глаза и уловил в их глубине какую-то перемену. Проницательность всегда была присуща ему, а бремя власти, которое он нес долгие годы, еще обострило его чувствительность. Обстоятельства смерти Неферу приводили его к одному выводу, который одновременно приносил облегчение и волновал его сверх всякой меры. За то время, что он провел на престоле, ему не раз случалось видеть, как люди умирают насильственной смертью, и действие яда он не перепутал бы ни с чем. Кроме того, он до мелочей знал, чем живут и дышат все влиятельные царедворцы, и ему не однажды доводилось уходить из искусно расставленных сетей тех, кто хотел превратить его в марионетку. У него не было ни малейших сомнений в том, что кто-то из жрецов или высокопоставленных чиновников снова пытается подчинить себе его волю или утолить свое ненасытное честолюбие, и эта уверенность разожгла в нем гнев, который будет медленно тлеть до тех пор, пока он не узнает все. Но в то же время он испытывал облегчение – ведь ответственность за решение, которое давалось ему с таким трудом, была на время снята с его плеч, а значит, с ним можно подождать. Несмотря на то что Неферу была второй женщиной в Египте, его царственным отпрыском, он никогда не понимал ее и потому страшился обнародовать свой выбор, который оставит возлюбленную им страну в руках бестолкового юнца, рыхлого, как непропеченная лепешка, и угрюмой, бесхарактерной девчонки. Не для того он столько раз ставил свою жизнь на карту, плел заговоры и помогал за других людей расставаться с телами. Ему почти хотелось, чтобы правда о смерти его дочери осталась нераскрытой, настолько она отвечала его целям. Но коварный замысел, стоявший за этой смертью, чьи-то далеко идущие планы, которые в будущем могли угрожать всей его династии, – вот что не давало ему покоя, вот ради чего он был готов выслеживать и вынюхивать до конца, хотя, скорее всего, обвинение никогда не будет предъявлено и преступник не предстанет перед судом. И он шепнул про себя призрачной тени, что поднесла зловещую чашу к губам Неферу: «Я тебе напомню, кто правит в Египте. Я – Маат, и моя воля – воля бога». К тому же теперь, когда первой дочерью стала его любимица Хатшепсут, он может наконец вздохнуть свободно. И в его мозгу возник план, пока еще неясный, но быстро обретающий четкость.
– Нет, – сказал он, глядя в покорное лицо дочери. – Ее судьба была в том, чтобы стать божественной супругой, но она противилась этому. И она сама передала эту судьбу тебе, помнишь, Хатшепсут? «Я не просила такой судьбы. Я ее не хотела… возьми…»
Она вспомнила, и у нее тут же засосало под ложечкой.
– «Возьми… и воспользуйся ею», – закончила она. – Но я по-прежнему не понимаю. Неферу часто говорила такие вещи, которые я не могла понять, как ни старалась.
Тутмос переставил на другое место стол, который стоял между ними, и посадил девочку к себе на колени.
– Неферу унесли в дом мертвых два часа тому назад, – сказал он тихо, – и это очень важно для тебя, малышка. Теперь ты последняя царская дочь, оставшаяся в живых.
Он почувствовал, как она вся напряглась. Хатшепсут отвернулась и наконец сдавленным голосом сказала:
– Великий, теперь ты заставишь меня выйти замуж за Тутмоса?
– Ты еще слишком молода, чтобы говорить о браке. Разве тебе не нравится Тутмос?
– Нет. Он скучный.
– Хатшепсут, у тебя впереди еще много лет, и за эти годы ты научишься понимать, в чем заключаются обязанности, которые отказалась взять на себя Неферу. Именно поэтому она и умерла, ты это понимаешь?
– Нет, – ответила она устало. – Конечно нет. Ничего не понимаю.
– Ты совсем не такая, – продолжал он. – Сам Амон хранит тебя. И все равно отныне ты должна быть очень осторожна во всем, что говоришь и делаешь. И не думай о будущем. Оно в моих руках, но если я решу, что тебе необходимо выйти замуж за Тутмоса, ты ведь подчинишься моей воле, не так ли?
– Конечно, если ты прикажешь. Он легонько встряхнул ее.
– Ты уже не раз нахально нарушала мои приказы! Но я говорю о том, для чего еще не настало время, а сейчас надо думать о настоящем. Скажи мне, чем ты на самом деле занималась прошлой ночью?
Она вывернулась из его объятий и встала перед ним, скромно сложив за спиной руки.
– Прости, отец, я не могу тебе сказать. Но ничего плохого я не делала.
– Очень хорошо.
И он оставил эту тему, зная, что ничего больше от дочери не добьется.
– С сегодняшнего дня начинается траур по Неферу. Уроков пока не будет, так что своих друзей ты не увидишь. Твоя мать легла поспать, и я советую тебе сделать то же самое. У тебя очень усталый вид. И не рассчитывай увидеть Нозме раньше чем через несколько дней. Она будет занята исполнением обязанностей кухонного раба, чтобы запомнить, что я, фараон, который сделал ее царской кормилицей, могу превратить ее в прислужницу при царской кухне.
Хатшепсут улыбнулась:
– Она не виновата, что я убежала.
– Тебя поручили ей.
Он хлопнул в ладоши, возникла вторая царская кормилица Тийи, поклонилась и застыла в ожидании.
– Положи ее в постель и держи там все утро, – приказал Тутмос. – И смотри не оставляй ее одну ни на минуту. Он наклонился и поцеловал Хатшепсут. Внезапно она обвила руками его шею.
– Я люблю тебя, отец мой.
– Я тоже люблю тебя, малышка Хат. Я рад, что ты цела и невредима.
– Разве могло быть иначе, когда у меня есть два таких могучих отца и покровителя? – серьезно спросила она. И тут же улыбнулась лукаво, отошла от него, вложила свою руку в руку Тийи и степенно пошла с ней к двери.
Семьдесят дней, покуда Нил разливался во всю ширь, превращая землю в гигантское красно-коричневое озеро, на тихих волнах которого, казалось, покачивались крыши деревенских домов и кроны деревьев, тело Неферу с вынутыми внутренностями лежало в доме мертвых, где его почтительно готовили к переселению в новое обиталище. Гладкая желтоватая плоть, знакомая с теплом солнечных лучей, прикосновениями золотых украшений и человеческих рук, познала теперь покой, совершенно не похожий на тот, которого девушка искала при жизни. Пока младшие жрецы обвивали худенькие руки и ноги повязками тончайшего льна и наполняли полости тела не пищей, вином и любовью, но вымоченными в содовом растворе тряпками, незрячие глаза со слепой покорностью следили за каждым их движением. В храмовых мастерских ремесленники наводили последний лоск на саркофаги, в которых ей предстояло лежать. На другом берегу реки художники, скульпторы и каменщики, борясь с водой, подступавшей к дверям и сочившейся между плитами пола, не покладая рук трудились над маленьким посмертным храмом, строительство которого начала сама Неферу еще при жизни, чтобы после смерти ей было где принимать дары живущих и выслушивать их жалобы и мольбы. Но не так скоро. Не сейчас. Было что-то жалобное и в неоконченной истории жизни, торопливо принимавшей форму на внешних стенах храма, и в спешно настеленном полу святилища, и в грудах каменной крошки и пыли вокруг статуй, над которыми обливались потом мастера, чтобы завершить работу, прежде чем Неферу принесут и положат внутри утеса, в темной тишине каменной усыпальницы, чей вход будет виден лишь ей одной.
Это был хороший паводок. Он обещал рост налогов и обильный урожай. Феллахи, лишенные возможности обрабатывать землю в эти месяцы, трудились наравне с рабами на строительстве для фараона. Своей жизнью они были вполне довольны, ведь хлеб с луком они получали и здесь. В ослепительном свете солнца гомонили птицы. Над затопленными полями метались стрекозы на подрагивающих бронзово-голубых крылышках, поджидая, когда появятся комары, которые с ужасающей быстротой плодились в стоячей воде, грозя лихорадкой человеку и скоту. В это время года весь Египет полнился музыкой – музыкой плодородия и обильной жизни. А в доме мертвых рот Неферу наполнили так, чтобы щеки сохраняли округлость, как будто девушка просто спала, и последние повязки навеки опустились на ее глаза.
Во дворце не было слышно ни музыки, ни смеха. В покоях Неферу прислужницы собирали ее пожитки: одежду, посуду, мебель и баночки с притираниями – все, что может ей понадобиться и чем она будет продолжать пользоваться в одиночестве могилы. Ее разноцветные украшения завернули каждое отдельно и положили в золотые шкатулки, а осиротевшие короны сложили в обитые изнутри коробочки. В детской Нозме и Тийи упаковывали старые игрушки Неферу – красные и желтые кожаные мячики, волчки, деревянных кукол и маленьких разрисованных гусят, а еще ложечки, с которых ее кормили во младенчестве, юбочки и ленты, которые она носила ребенком. Во время специальной церемонии, недолгой, но берущей за душу, сожгли ее парики, и наконец просторный покой замер в ожидании новой обитательницы, новой наследницы, его пустота напоминала о смерти. На двери повесили замки и печати, а солнечный свет жидким золотом растекался внутри, словно это Ра заглядывал в каждый угол, ища свою потерявшуюся дочь.
Для Хатшепсут это было время глубочайшей скуки, перемежавшейся приступами глубочайшего горя. Она много времени проводила в царском зверинце, где наблюдала, как подрастает газель, кормила птиц и следовала за Небанумом от одной клетки к другой, пока он разносил пищу и воду их жильцам. Вместе с ним она садилась на крохотной лужайке в тени его дома, где обрывала лепестки розовых и белых маргариток, испещрявших траву, и расспрашивала его обо всех живых существах, что росли, летали или бегали по родной земле. Небанум был человек простой, жил одиноко и счастливо и о разных живых тварях знал все. Его сердце разрывалось от жалости к маленькой девочке, брошенной, как ему казалось, на произвол судьбы, не уверенной в себе. Он рассказывал ей о повадках птиц, о том, какие бывают цветы и как о них заботиться. Он рассказывал ей о любимых убежищах пустынного оленя, а она жадно впитывала каждое его слово. Иной раз, когда ей просто хотелось помолчать, она приходила к его двери, и тогда он сидел, не сводя глаз с ее бесстрастного лица и беспокойных пальцев, понимая ее боль и неуверенность без слов, как понимал нужды своих питомцев, но был не в силах предложить ничего, кроме своей компании и молока, которое его козы давали каждый день. Часто она приходила одна, без стражника и рабыни. В такие дни ему оставалось только надеться, что она попросила у Единого позволения идти куда захочет, но в глубине души он сомневался и старался не показывать, как ему страшно. Странно, но она нуждалась в нем. Он помнил Неферу и тоже молчал.
Уроков не было. Наставник царских детей Хаемвиз сидел в укромном уголке сада и дремал на солнышке. Юный Тутмос проводил время в покоях своей матери, разозленной и сбитой с толку последними событиями, а сыновья вельмож, с которыми Хатшепсут и Тутмос обычно встречались в комнате для занятий, сидели дома, радуясь нечаянным каникулам.
Ахмес заперлась в своих покоях, даже ела там, прислуживала ей за трапезой одна Хетефрас. Свое горе она хранила в тайне от всех. Дочь фараонов, с младых ногтей знакомая с порядками дворца, она хорошо знала, чего от нее ждут. Смерть царственной особы, так же как и жизнь, всегда влечет за собой неожиданные повороты и перемены. Ахмес много молилась своей любимой покровительнице, Исиде, преклонив колена у алтаря, который приказала воздвигнуть в своих покоях несколько лет тому назад. Однако ее молитвы чаще были о Хатшепсут, чем о Неферу, ибо она твердо верила в то, что ее старшая дочь сопровождает Амона-Ра в его странствии по небу и не нуждается ни в чьем заступничестве. Зато беспокойство за младшую росло не по дням, а по часам, точно плод в утробе, и каждое его шевеление приводило Ахмес в смятение, что было на нее совсем не похоже.
Что до самого Могучего Быка Маат, то он пристрастился мерить по ночам шагами залы и коридоры дворца, расстраивая планы слуг и пугая гвардейцев, которые несли стражу в самые глухие, безмолвные часы. Днем он ходил в храм, где собственноручно приносил жертвы, – эту обязанность обычно выполнял за него верховный жрец. Теперь он знал, чего хочет, и передача власти Тутмосу не входила в его планы. Во время своих ночных скитаний по дворцу он много думал о том, не стоит ли ему вызвать своих сыновей Ваджмоса и Аменмоса с границы и возложить царский венец на голову одного из них, но все же отказался от этой мысли. Обоим перевалило за сорок, оба с юных лет служили в армии. Но дело было совсем не в этом. В конце концов, фараон с выучкой военного – это сильный и решительный правитель. Просто одна мысль о том, что придется выдать за одного из них Хатшепсут, десятилетнюю девочку, вызывала в нем сентиментальное возмущение, хотя он и понимал, что это лучше, чем тот безумный план, с которым он носился. Кроме того, оба были давно женаты, их семьи жили в поместьях неподалеку от Фив, ни тот ни другой давным-давно не совали носа в политику, и… и…
«И на это нет моей воли, – признался он себе, преклоняя колена перед своим богом в полумраке величественного святилища. – Моя воля – воля Амона, но пожелать чего-либо еще не значит сделать». И он продолжал днем приносить жертвы богам, а по ночам мерить гулкие залы дворца твердыми шагами.
Наконец в середине месяца Мезор, когда река стала отступать, обнажая черную удобренную землю, на восточном берегу собрался погребальный кортеж, чтобы проводить Неферу домой. Пришедшие молча наблюдали, как поднимают на борт корабля гроб с ее телом, а вслед за ним и все, что связывало ее с жизнью. Утро выдалось солнечное и свежее, в воздухе пахло влажной землей. Течение в реке еще не успокоилось, а в садах из отсыревшей насквозь почвы уже лезли первые зеленые ростки. Жрецы, плакальщики и родственники покойной, готовясь к недолгому путешествию на запад, всходили на корабль с опущенными долу глазами, занятые каждый своей думой. На дальнем берегу их ждали запряженные волами неподвижные дроги, и, пока барки с погребальной процессией приближались к причалу, а шесты, которыми рабы отталкивались от дна, поднимались и падали, влажно блестя на солнце, Хатшепсут охватила дрожь.
Дни траура принесли ей пусть шаткий, но все же покой, и она снова почувствовала, что заняла свое место в жизни, но теперь при виде огромных красно-рыжих животных, которых держали неподвижные и жутковатые служители города мертвых, ее охватил тот же ужас, что прогнал ее от смертного ложа Неферу и бросил в воды священного озера. Она поспешно схватилась за теплую, знакомую руку матери.
Лодки мягко ткнулись бортами в причал, рабы спустили трапы, а Хатшепсут, Ахмес и фараон стояли и ждали, пока вынесут на берег саркофаг и сундуки.
Мутнеферт с сыном держались чуть в стороне. Хатшепсут то и дело ловила на себе осторожные взгляды, которые искоса бросал на нее Тутмос, но охватившая ее тревога притупила уколы раздражения. Она решительно повернулась к нему спиной и теснее прижалась к Ахмес.
Тутмос следил за ней мрачным взглядом. Мать объяснила ему, что теперь, когда Неферу больше нет, ему придется жениться на Хатшепсут, если он хочет стать царем. Сначала он возмутился, но мятежное настроение продлилось недолго. Как обычно, Тутмос спрятал его под маской медленно соображающего тюфяка, оставив на виду только дурное настроение.
Мутнеферт в день похорон было не узнать. Ее фигура утопала в складках широкого синего одеяния, на ней не было ни одного украшения. Исподтишка, то и дело сверкая глазами, она наблюдала за своим царственным супругом. Она не сомневалась, что скоро ее сын станет царевичем короны и с легкостью обуздает эту сумасшедшую девчонку Хатшепсут, едва они поженятся. «В конце концов, смерть царевны еще не катастрофа, – рассуждала она про себя, – хотя, конечно, жаль девочку». Мутнеферт прекрасно понимала, что из Неферу получилась бы куда более покорная и почтительная супруга, чем когда-либо выйдет из Хатшепсут, но тут уж ничего не поделаешь. Просто им всем придется еще потерпеть. Пока не потеряно ничего, кроме времени.
Погребальная процессия была готова. Первыми шли двенадцать рабов с розовыми алебастровыми сосудами на плечах, в них лежали еда и драгоценные мази, за ними другие рабы несли длинные ящики из кедрового дерева с платьями и украшениями Неферу. Дальше ехали дроги с балдахином, под которым стояли четыре сосуда с внутренностями девушки; пробка каждого кувшина изображала одного из четырех сыновей Гора. Перед ними, по обычаю, выступал жрец, который всю дорогу бормотал молитвы, а уже далее в окружении прочих жрецов следовал на других дрогах саркофаг. Участники процессии зашептались, выстраиваясь по рангу, и Хатшепсут заняла свое место сразу за гробом, рядом с Ахмес и фараоном, по-прежнему не выпуская теплой руки матери.
Когда хоронили ее бабку, все было совсем иначе. Хатшепсут хорошо помнила, что, несмотря на предписываемые обычаем вопли плакальщиц, тогда всем было радостно – к месту последнего упокоения провожали высокородную женщину, которая прожила долгую счастливую жизнь и желала воссоединиться с богом. Но сегодня, дожидаясь, пока красавицы из гарема в синих траурных платьях займут свои места в хвосте растянувшегося погребального кортежа, и чувствуя, как набирают силу солнечные лучи, она по-настоящему горевала и сострадала девушке, которая едва успела переступить порог детства и чья короткая жизнь была полна несчастий.
Менена подошел к Тутмосу, поклонился, и Тутмос нехотя дал знак начинать. Хатшепсут увидела, как налегли на оглобли быки и дроги перед ней рывком двинулись вперед. Она сделала шаг, и тут же сзади донесся высокий, исполненный горя, режущий уши вопль – это женщины посыпали себе голову землей и плакали. Хатшепсут упорно смотрела на пятки шедшего впереди жреца, чтобы не видеть раскачивающегося гроба, не думать о том, что лежит внутри. Прямо над ними в высоком голубом небе кружили два сокола, ловя раскинутыми крыльями ветер, их крики были единственным звуком, который перебивал чуть слышное бормотание жрецов. На всем пути следования кортежа молчаливой толпой стояли обитатели некрополя, которые, завидев фараона, сгибались, точно пшеница на ветру, но тут же выпрямляли спины. Хатшепсут следила за ними краем глаза, видела развевающиеся на ветру белоснежные одеяния этого призрачного народа. И вдруг над толпой взлетел пронзительный, точно звук рога на заре, голос личного жреца Неферу, молодого, полного сил Ани:
– Плачьте по ней, ибо она достигла горизонта!
Было в его песне торжество, но была и скорбь, глубже которой не испытывал никто. Когда остальные откликнулись:
– Она живет! Она живет в вечности! – Хатшепсут заплакала. Неожиданно она почувствовала, как ее вторая рука утонула в громадной ладони отца, но и это ее не утешило.
У разверстого входа в гробницу, где их уже ждали слуги, процессия остановилась. Толпа осталась позади. Плакалыцицы умолкли, лишь изредка долетали тихие невнятные обрывки их разговоров; а тем временем саркофаг спустили на землю и поставили вертикально. Хатшепсут подняла голову, и на какой-то головокружительный миг ей показалось, что вот сейчас позолоченная крышка саркофага повернется на петлях и Неферу сама шагнет наружу, но ничего не случилось. Соколы еще раз пронзительно вскрикнули, описали над процессией круг и взмыли к солнцу, а помощники жрецов собрались вместе, чтобы совершить возлияние. Вперед со священным ножом в руке вышел Менена, и церемония открытия рта началась.
Четыре дня и четыре ночи погребальный кортеж стоял лагерем близ маленького храма и свежей рваной дыры в стене утеса. Бело-голубые шатры хлопали на ветру и тянули за вбитые в землю колышки, точно неуклюжие привязанные птицы; собравшиеся в кучку жрецы часами бормотали молитвы, держа в ладонях курильницы, над которыми вставали расплывчатые колонны серого дыма, покачивались и исчезали в незамутненном воздухе пустыни.
Хатшепсут сидела со скрещенными ногами и уткнувшимся в ладони подбородком в тени материнского шатра и задумчиво смотрела в пространство либо разглядывала красные бока утесов, надеясь заметить какое-нибудь животное. В это время года там обычно показывались олени или каменные козлы, журавли, ласточки, иногда мелькал гладкой гибкой тенью горный лев, но в те дни угрюмые скалы хранили молчание, в полдень начиная дрожать от зноя. Девочка крадучись уходила к реке, чтобы охладиться. Дважды ее настигал один из соколов и медленно, осторожно кружил над ней, а она опускалась на колени в знак уважения к Ховатиту, могущественному повелителю неба.
Пока он неторопливыми крыльями рассекал воздух, описывая в небе широкие круги, она думала о сестре. Неферу тоже положили у озера, откуда она видела, как небо из голубого становится красным и птицы на закате собираются в стаи. Значит, он прилетал к ней тоже и, не сводя с нее черных немигающих глаз, ждал? Хатшепсут его не боялась, по крайней мере сейчас, в ослепительном сиянии весеннего дня. Пронзительно вскрикнув, сокол полетел в сторону дворца, а девочка, пораженная и смущенная, встала на ноги, отряхнула колени и зашлепала по топкому берегу дальше. Не верилось, что кто-то может страдать, стариться или умирать под этот оглушительный весенний ор, и девочка с тяжелым сердцем вернулась к шатрам, между которыми бесшумно двигались притихшие люди. Наверное, отец прав. Наверное, Неферу просто была слабой.
Гроб все так же стоял, прислоненный к скале, жрецы все так же пели. Девочка вошла в свой шатер и легла, по ее горячим щекам потекли слезы. Она чувствовала себя совершенно одинокой.
Но вот на закате четвертого дня люди собрались у входа в гробницу, и жрецы вместе со служителями некрополя внесли Неферу в скалу. Тутмос, Ахмес и Хатшепсут вошли следом босые, с охапками цветов в руках и невольно задрожали, когда холодная тьма приняла их в свои объятия. Узкий проход сначала шел прямо, потом резко нырнул и запетлял. Носильщики кряхтели и обливались потом, свет факелов дрожал, песок скрипел под днищем саркофага, который медленно, точно нехотя, продвигался вперед, и от всего этого Хатшепсут стало так страшно, что кровь резкими толчками забилась у нее в горле.
Она шла последней, не считая слуги, и ее собственная тень скакала и извивалась вокруг нее на шероховатых стенах пещеры. Всю дорогу она не отводила взгляда от плавно покачивающихся бедер матери и даже не заметила, когда они наконец вошли в холодную погребальную камеру. Ахмес сняла со своего платья приставший лепесток и уронила его на пол, потом обернулась и сочувственно улыбнулась Хатшепсут, но та в смятении водила глазами по сторонам. Неферу как раз опускали внутрь ее каменного ложа, по обе стороны которого стояли жрецы, дожидаясь, когда его можно будет закрыть и запечатать. Вокруг были разложены сокровища покойной царевны, уже ставшие чужими, уже утратившие яркость красок жизни, такие строгие и странно недоступные, точно каждое из них обрело собственную волю, завистливую и враждебную. Все ждали, Хатшепсут не смела шелохнуться, боясь, что заденет за что-нибудь и тут же… что? Скрипнув, откинется крышка саркофага? Иссохшие руки мумии вырвутся из хрупкого плена удерживающих их повязок?
Наконец носильщики отступили, и Менена затянул последнюю молитву, его голос, обычно такой звучный и сильный, потускнел, слова глухо падали в торжественную, исполненную ожидания тишину. У Ахмес защипало глаза, но она так и не осмелилась заплакать. Тутмос застыл без движения, точно могила своими чарами превратила его в такой же камень, как тот, из которого были высечены ее гигантские раскрашенные стражи; однако его мозг лихорадочно работал, строя догадки и предположения, за маской ничего не выражающего лица прятался охотник, выслеживающий добычу. Верховный жрец умолк, повернулся к ним, поклонился и вышел. Тутмос сделал шаг вперед и положил цветы на могилу дочери. Ахмес сделала то же самое, и оба тотчас покинули камеру.
Хатшепсут осталась одна. Настала ее очередь. Она приблизилась к Неферу, чувствуя, как изменилась тишина кругом, как она напряглась, точно балансируя на грани какого-то ужасного безмолвного взрыва, и девочке стало страшно.
– Ты ведь не по правде умерла? А, Неферу? – шепнула она.
За ее спиной раб, державший последний факел, беспокойно переступил с ноги на ногу. Она швырнула цветы, розово-зеленым дождем упавшие на пол, и побежала за фараоном, громко выкрикивая его имя в навалившейся тьме.
Глава 6
Во дворец они вернулись с облегчением, поспешно пересекли реку и разбежались по своим покоям, изголодавшиеся по теплу, пище и развлечениям. Тутмос, Ахмес и Хатшепсут обедали вместе в покоях Ахмес, сидя на разбросанных по полу подушках в окружении многочисленных светильников и с аппетитом ели, а рабы, неслышно скользя по прохладным плитам пола, приносили вино, жареную гусятину и горячую сладкую воду. Теперь, когда траур кончился, даже сам Тутмос заметно повеселел. Утром он разошлет во все стороны своих шпионов, и охота начнется, но сегодня он улыбается и шутит с женой и дочкой как обычный счастливый семьянин.
Для Хатшепсут время мрачных тайн миновало. Неферу больше не было. Наступала пора смотреть в будущее, ходить в школу, встречаться с друзьями, разговаривать с Небанумом, навещать зверинец. Когда они поели, мать послала за музыкантшей, которая так очаровательно играла на диковинной новой лютне, та пришла и показала девочке, как сыграть простую мелодию. Хатшепсут была в восторге.
– У меня тоже будет такая! – заявила она. – А ты будешь каждый вечер приходить ко мне в детскую учить меня!
Я хочу знать чудные дикие напевы твоей страны. Это прилично?
Она повернулась к Тутмосу, и тот снисходительно кивнул.
– Делай что хочешь, – ответил он. – Если будешь прилежно учиться и слушаться Нозме, в свободное время можешь интересоваться чем угодно. А теперь иди, – сказал он музыкантше, которая поклонилась, зарделась и вышла, держа лютню под мышкой.
– Удивительный народ, – заметил Тутмос супруге. – Несмотря на все налоги, которыми облагают их мои номархи, они находят время для своей изумительной музыки. Во всех Фивах вряд ли найдется хоть одна таверна, где не играли бы сегодня северяне, и даже слепой Ипуки берет уроки игры на лютне. Ну что ж, Хатшепсут, – он встал из-за своего* стола, и она поднялась тоже, – завтра снова в школу. Спокойной ночи.
Она поклонилась, гримасничая:
– Опять смотреть на этого лентяя Тутмоса! – простонала она. – Я бы с большим удовольствием поехала с тобой охотиться на болота этой весной, чем сидеть взаперти с этим скучным брюзгой.
Выражение удовлетворения скользнуло по лицу Тутмоса.
– Правда? А может, ты предпочла бы натягивать вожжи колесницы, а не сжимать тростниковое перо?
Ее глаза вспыхнули восторгом.
– Да! О да! Как это было, бы здорово!
– А как насчет вожжей власти, мой цветочек? – продолжал он. Ахмес подавила вскрик и села прямо.
– Не хочешь получить в свои руки целую страну и написать на ней свое имя, птенец Гора?
По его губам блуждала едва заметная улыбка, тяжелые веки были полуопущены, и девочка в изумлении уставилась на него.
– Есть многое, что мне пока непонятно, отец, но это я, кажется, начинаю понимать. Женщина не может править. Женщина… – она перевела глаза на мать, которая старательно избегала ее взгляда, – никогда не станет фараоном.
– Почему же?
– А вот этого-то я и не понимаю! – расхохоталась она. Потом бочком подобралась к отцу и начала гладить его руку. – Можно я буду учиться управлять лошадьми? И бросать метательную палку?
– Не вижу причины, почему бы тебе и не попробовать. Начнем с палки: чтобы править лошадьми, нужны крепкие запястья.
Приплясывая, Хатшепсут подбежала к двери, за которой ее ждала Нозме.
– То-то Тутмос рассердится! Как он будет зол! Спасибо тебе, могучий Гор. Я тебя не разочарую.
Они прислушивались к ее взволнованной болтовне, изредка перемежаемой замечаниями Нозме, пока звуки не стихли вдали. Тогда Ахмес повернулась к своему царственному супругу:
– Великий фараон, до сих пор мне было позволено благодаря моему положению высказывать свое мнение. Могу ли я сделать это сейчас?
Помутневшие от вина глаза Тутмоса глядели на нее с любовью. Он кивнул:
– Говори. Ты знаешь, как высоко я ценю каждое твое слово.
Его короткие толстые пальцы подхватили с блюда орех и забросили его в рот.
Ахмес поднялась с пола и уселась на стул.
– Я не знаю, что ты думаешь о проблеме престолонаследия. Правда, я и раньше не знала, но, пока была жива Неферу, все было легко и просто. Тутмос унаследовал бы престол, а она стала бы его соправительницей, и они правили бы по обычаю наших праотцов, как наказывает Маат. Но теперь все вдруг так запуталось. У Египта есть царский сын, но нет дочери подходящего возраста, чтобы узаконить его притязания на престол, ведь Хатшепсут еще слишком молода для замужества. А пока мы ждем, ты, мой дорогой супруг, стареешь.
Она замешкалась, нервно сплетая пальцы, а он с хрустом разгрыз орех, уставившись в пустоту. Не дождавшись ответа, она срывающимся голосом поспешно заговорила вновь:
– Поделись со мной своими мыслями, о благороднейший! Я страдаю! Мне известно, что ты думаешь о Тутмосе. Я знаю, как ты разочарован тем, что твой единственный сын таков, а Ваджмос и Аменмос давно выросли и живут со своими семьями далеко от Фив. Кого из них ты хочешь вызвать? Ведь не можешь же ты мечтать возложить двойной венец на голову Хатшепсут! Жрецы ни за что тебе этого не позволят!
Тут она с мольбой простерла к нему руки, и только тогда он поднял на нее глаза.
– Не меняй ничего, золотой Гор! Не мешайся в дела Маат! Война и убийство – вот цена за это!
Ее голос взлетел и тут же оборвался, в комнате наступила тишина. Тутмос отпил вина, подержал его во рту, наслаждаясь букетом, сунул пальцы в чашу с водой. Заулыбался. Подошел к ее ложу, тяжело опустился на него и, повелительно взмахнув рукой, указал ей место рядом. Трепеща, она приблизилась, он взял ее за шею, притянул к себе и поцеловал в губы.
– Так, может, нам смастерить еще одну царевну? Или царевича? Или лучше мне призвать своих сыновей из пустыни и превратить их во врагов, разделив их навеки крюком и плетью? А может, послать Тутмоса с малышкой Хат в храм, пусть их там скорее поженят?
Его пальцы совсем не ласково сжали ее плечо, лицо ожесточилось, но гневался он не на нее. Он окинул взглядом углы покоя, в которых собиралась тьма.
– Они надеялись, что превратят меня в старого дурака и будут помыкать мной, как трусливым нубийским евнухом. Ну ладно. – Его хватка ослабела, он лег и притянул ее к себе, так что они оказались бок о бок на позолоченной кровати. – Маат – это я, моя нежная Ахмес, и только я. И покуда я жив, Египет и я едины. Я принял решение. Вообще-то я принял его несколько недель тому назад, пока Неферу еще лежала в доме мертвых. Я не стану смотреть, как Тутмос, этот безмозглый, мягкотелый, избалованный мамочкин сынок усядется на мой трон и ввергнет страну в хаос. И не позволю, чтобы на мою малышку Хат взвалили такую надоедливую, докучливую обузу, как он. Ее оковы будут из золота. Она – Маат. Она, а не я и не глупый Тутмос истинное дитя Амона. Я объявлю ее царевичем короны и сделаю это завтра же.
Он приподнялся на руках и перекатился на живот. Она вздрогнула под его тяжестью.
– Жрецам известно, к чему приведут их возражения. Народ Египта любит и почитает меня. Он исполнит мою волю, – сказал он, приближая свое лицо к ее лицу.
«Да, – пронеслось у нее в голове, пока он искал ее губы, – да, пока ты жив, могучий, но что будет, когда тебя не станет?»
Заявление, которое Тутмос сделал на следующий день, потрясло страну сильнее, чем любое событие за двести лет оккупации, войны и лишений. Царские глашатаи понеслись на юг и на север, разбрасывая новости, точно заживо горящих людей, по столицам провинций и другим городам, поджигая на своем пути Мемфис, Буто, Гелиополь, обитатели которых выскакивали на улицы, как в день богов. Зато крестьяне в полях и на фермах слушали, пожимали плечами и снова возвращались к прерванному севу. Милосердный бог знает, что делает, а остальное их не интересует. На юге, в Нубии, и на западе, в пустыне, жители Куша и кочевники шасу выслушивали новость настороженно, жадно ловя ноздрями дующий из Египта ветер перемен и стараясь угадать, что он предвещает: начало предсмертной агонии или ужесточение власти. Но во дворце молодой Тутмос выслушал отца с ледяным спокойствием, ничто в его красивом лице не выдало возмущения, которое уже начало превращаться в ненависть. Его мать, толстуха Мутнеферт, сорвала с себя одежды и каталась в пыли дворцового сада, оплакивая свои растоптанные надежды и неопределенное будущее.
Только Хатшепсут приняла новость бесстрастно. Без всякого выражения, не сводя широко раскрытых темных глаз с отцовского лица, выслушала она его слова. Холодно кивнула:
– Значит, теперь я царевич короны Хатшепсут?
– Да.
– И я буду фараоном?
– Да.
– У тебя хватит могущества, чтобы сделать так? Он улыбнулся:
– Еще раз – да.
– А как же жрецы?
От этого вопроса он вздрогнул. Бросил взгляд на ее грязную юбку, растрепанный детский локон, с которого свисала лента, развязавшуюся крохотную сандалию и почувствовал, как его затопляет волна нежности, смешанной с трепетом. Иной раз она казалась ему непостижимой – не ребенок, а существо, общающееся напрямую с богом и окруженное его аурой. Он чувствовал в ней волю, силу, ищущую воплощения, применения, цели.
Он ответил ей так, как если бы она была одним из его советников:
– Ночью я говорил с Мененой. Он, конечно, не обрадовался. По правде говоря, он пришел в бешенство, но я напомнил ему, что в моей власти назначить другого верховного жреца на его место.
Вообще-то фараон не просто припугнул Менену, но рассказывать Хатшепсут об истинной причине смерти ее сестры он не собирался, ибо знал, что тогда на ее смуглые плечики ляжет больше горя, чем они пока в состоянии вынести. Кроме того, ему не хотелось предавать огласке деяние столь гнусное, что оно легко могло перерасти в большой скандал. Он знал лишь одно: его цветочек ни в коем случае не должен пострадать, хотя и чувствовал вину за то облегчение, которое испытал, когда умерла Неферу.
Ранним утром к нему пришел один из жрецов храма и шепотом поведал о том, как Менена и еще один человек тайно встречались ночами в саду, как подкупили магов. Тутмос выслушал его довольный и тут же послал за Мененой. Лицо человека, бывшего когда-то его другом, вызвало в нем ненависть, смешанную с восхищением, ибо Менена и бровью не повел, представ перед ним.
Верховный жрец пал ниц и получил разрешение встать. Поднявшись, он, как предписывал этикет, молча ждал, когда заговорит фараон, и, не вынимая рук из складок своего одеяния, смотрел в одну точку на стене за спиной Тутмоса. В последний раз видел Тутмос человека, который когда-то был ему отцом, братом и лучшим другом, человека, которого он в знак любви и благодарности наделил огромной властью и которого она в конце концов развратила. Раскаяние охватило Тутмоса и тут же прошло.
– Я знаю все, – негромко произнес он голосом, напоминавшим кошачье мурлыканье, от которого слуги обычно разбегались в страхе. – Как нехорошо получилось, дружище! Стоило Неферу-хебит умереть, а моему сыну жениться на малышке Хат, то в случае моей безвременной кончины в руках жрецов храма оказалась бы огромная власть.
Он шагнул к жрецу и придвинул свое лицо так близко к лицу Менены, что тот вынужден был посмотреть ему в глаза.
– Ну и как насчет моей кончины, ворона старая? – прошипел Тутмос. – Приготовился ли ты закрыть глаза и на мою смерть? Говори! Отвечай, если тебе дорога жизнь!
Менена попятился и отвел глаза. Он улыбнулся:
– Могучий Бык, ты бог, а значит, видишь и знаешь все. Так к чему слова? К тому же заговорить – не значит ли добровольно склонить голову под топор палача?
С минуту Тутмос мерил его гневным взглядом, потом воскликнул:
– Ох уж эти жрецы! Коварные, сладкоречивые лицемеры! И подумать только, что ты, из всех моих слуг именно ты дошел до этого!
Его голос поднялся, на лбу вздулись вены.
– Ты был мне другом! Моим союзником во всех испытаниях юных лет! Но теперь ты стал змеей, Менена, грязной, скользкой, злобной тварью. Нам с тобой нечего больше сказать друг другу. Ради нашей прежней дружбы я не прикажу тебя казнить и не опозорю твое имя на веки вечные. Ты изгнан. Через два месяца ты должен оставить страну. Я, Тутмос, возлюбленный Гора, повелеваю, да будет так до конца времен.
Умолкнув, он отошел к столу, замер возле него и мрачно уставился в темноту.
– И забери с собой своих вонючих дружков, – процедил он сквозь зубы.
Вдруг Менена издал сдавленный смешок. Тутмос, пораженный, взглянул на него, снова заливаясь краской гнева, но Менена уже распрямил спину и бочком подбирался к двери.
– Ваше величество, все, что вы говорите, правда, до последнего слова. Но не думайте обо мне хуже, чем о себе. Ибо узрите! Разве я, сам того не желая, не оказал вам большую услугу? Быть может, мое сердце черно и снедаемо честолюбием, но как же ваше собственное? Ради кого вы так стараетесь? Ради Тутмоса, вашего сына?
Он опять сдавленно хихикнул и выплыл из покоя.
Тутмос схватил кувшин вина и запустил его в закрывшуюся дверь. Кедровая доска треснула, хлопья позолоты, кружа, опустились на пол. Фараон рухнул в кресло, дрожа и задыхаясь. «Старею», – подумал он.
Даже теперь, стоило ему вспомнить тот унизительный миг, как его сердце заколотилось от гнева.
– Жрецы ворчат, но они служат богу, а ты его дитя. Разве не так?
Она улыбнулась, он тоже, оба взялись за руки и пошли по саду, любуясь цветами. Приняв решение, Тутмос чувствовал себя до смешного молодым, а мысли о Тутмосе-младшем не вызывали в нем никакого беспокойства. «Дам ему жену, хоть двух сразу, и отправлю куда-нибудь наместником. Но мою Хат он не получит», – радостно говорил себе фараон. Он прекрасно знал, что думать так – значило нарушать железную дисциплину государственного мужа, что таким мыслям не место в голове фараона, и все равно радовался, ведь хотя бы раз в жизни он последовал голосу сердца, а не доводам рассудка. Он научит ее управлять страной, и они будут царствовать вместе.
Вдруг он спросил:
– Может быть, у тебя есть какое-нибудь особенное желание, Хатшепсут? Просьба, которую я могу выполнить? Бремя, которое я возложил на тебя, отнюдь не легко и не приятно.
Она задумалась на миг, грызя стебелек. Потом просияла:
– Просьба? Да, отец, ибо есть один человек, которому я очень сильно обязана, и не знаю, как. отплатить. А тебе это совсем ничего бы не стоило.
– Кому это ты можешь быть так сильно обязана?
– Один молодой младший жрец был очень добр ко мне недавно. Можно, я спрошу его, не нужно ли ему что-нибудь?
– Разумеется нет! Что общего может быть у тебя с крестьянином? – Он нахмурился, его нога непроизвольно начала выбивать сердитую дробь по коричневой дорожке, а слуги вокруг затрепетали, готовые спасаться бегством или подставлять спины под удары.
Хатшепсут выплюнула измочаленную травинку и поглядела ему в лицо, уперев руки в бока и в точности повторяя его гримасу. Какая-то служанка захихикала.
– Ты обещал, что выполнишь мою просьбу, и ты слышал, чего я хочу. Фараон не берет своих слов обратно. Неужели среди жрецов не найдется ни одного, кто достоин хотя бы твоего взгляда, о могучий Гор? А этот юный жрец, этот крестьянин сослужил мне службу, такую службу, что, будь он благородным вельможей твоего двора, ты немедленно сделал бы его за такую заслугу князем Эрпаха!
Тутмос перестал выстукивать ритм. Его брови взлетели.
– Вот как? Эрпаха? Какая щедрость! Чтобы заслужить такую честь, он должен был спасти царевичу короны жизнь по меньшей мере!
Девочка топнула ногой, чтобы скрыть, насколько ее испугала его догадка.
– Можно, я с ним поговорю? У себя в комнате? Пожалуйста!
– Это очень любопытно, малышка. Позови его, конечно. Сделай это завтра, а я приду почтить этого… этого крестьянина моим августейшим присутствием.
– Нет! – Она сглотнула от ярости, что опять, как в ту ночь, когда дул хамсин, оказалась в опасных и непредсказуемых водах. – Он испугается, если ты будешь рядом, отец. Он ничего не скажет, и я никогда не узнаю, какое у него заветное желание.
Тутмос покачал головой.
– Поступай как хочешь, – ответил он резко, – но потом придешь и все мне расскажешь. Царевич и храмовый служка… Очень странно!
Он вернулся к прерванной прогулке, а она засеменила за ним. По правде говоря, она и не вспоминала о Сенмуте до тех пор, пока отец не завел этот разговор о просьбах, но теперь, взволнованная, начала планировать аудиенцию. Вдруг она встала как вкопанная. Она хорошо помнила его голос – почти утративший юношескую ломкость, глубокий, добрый, и у нее потеплело на сердце, но она совершенно забыла его лицо.
Глава 7
Однако Сенмут, который на четвереньках скреб в храме полы, ничего не забыл. Днем ему не давали покоя мрачные мысли, ночью – тревожные сны. Виделось ему всегда одно и то же: оскорбленная царевна указывает на него пальцем, а зловещие служители его величества толпой бросаются к нему, чтобы взять под стражу. Но хотя за время траура по бедняжке Неферу ничего не случилось, Сенмут не мог вздохнуть спокойно, ведь он был уверен, что виноват в ее смерти, и терзался этим. Однако постепенно он привык выполнять свои обязанности, не обливаясь ежеминутно холодным потом от страха перед грозящим ему арестом, и так проходили дни, неотличимые один от другого.
«Глупец я был, – думал он, – что решил, будто смогу стать кем-то, кроме прислужника при храме. В этой стране были времена, когда даже крестьянину выпадал шанс добиться чего-то в жизни, но теперь у власти только жрецы, царевичи да вельможи, так что лучше бы мне забыть свои мечты да делать что говорят».
Но каждый раз, когда он пытался успокоить себя этими разумными доводами, в нем просыпалось честолюбие, он садился на пятки, вытирал со лба пот и громко стонал. Бесполезно. Не бывать ему ни образцовым храмовым служкой, каким надеялся увидеть его отец, ни писцом – сама мысль об этом занятии внушала ему отвращение. Встреча с Хатшепсут напугала его, так что несколько дней спустя он почти решил попроситься в ученики к главному писцу храма, но у самой двери, за которой обитал великий человек, он остановился, повернулся и в ужасе бросился назад, в свою келью.
Мечтай, твердило ему сердце. Надейся на удачу, которую могут даровать только боги. А еще надейся, что маленькая царевна легкомысленна и скоро забудет дерзость деревенщины.
Наконец настало время, когда он с приятелями пошел посмотреть на возвращение царской семьи из некрополя. Бения был с ним. Этот неугомонный юноша неделю назад вернулся из Асуана, ничего не зная о трагедии, которая постигла обитателей дворца. Он должен был сопровождать партию свежедобытого камня на север, в Мединет-Абу, где по распоряжению фараона шло строительство, но, пока не истекли месяцы траура по царевне, было нельзя ничего делать. Поэтому они с Сен Мутом бродили по Фивам, пили пиво, болтали с торговцами и ремесленниками на базаре, подолгу простаивали в храмовых плавильнях, глядя, как смешивают и заливают в формы раскаленный добела электрум[5], наблюдая за подмастерьями, которые ковали драгоценный металл, превращая его в тонкие листы для украшения божественных кораблей. В ювелирные мастерские их не пускали, зато юноши, оба жадные до знаний, часами пропадали во дворе, где работали каменотесы. Они ощупывали глыбы песчаника и гранита, которые дожидались своей очереди, становились к огромным пилам и потели, довольные, над сверлами из драгоценных камней, которые с легкостью вгрызались в камень, выставляя напоказ то розово-серую извилистую сердцевину мрамора, то искрящиеся в солнечном свете кристаллы, то мягкий алебастр, сверкающий, как засахаренный мед.
Инженеры хорошо знали Бению, его ненасытное стремление постичь суть каждого камня, его быстрый ум и его неиссякаемое трудолюбие. Но Сенмут задавал вопросы, ответов на которые они не знали, так что его неотступное любопытство быстро их утомило. Они могли объяснить, о чем говорят прожилки на поверхности камня, куда забивать сырые деревянные клинья, чтобы глыба не крошилась, а раскалывалась ровно, а также о том, какой камень вынесет напряжение определенной строительной конструкции, а какой пойдет трещинами; но об идеях, концепциях, перспективах, инновациях, пропорциях – одним словом, обо всем, что предшествовало их работе или вытекало из нее, – им ничего не было известно.
– С кем-нибудь из тех лучше поговори, – раздраженно заявил ему один рабочий, дернув толстым локтем в сторону группы высоких людей в белых одеждах и коротких париках, которые собрались в тени у дальнего конца каменоломни и что-то обсуждали над грудой пергаментов. – Они расскажут тебе обо всем, что ты хочешь знать.
Он засмеялся. Сенмут посмотрел на них и отвел взгляд. Архитекторы, самые уважаемые, почитаемые, восхваляемые люди во всем Египте. Великий и легендарный Инени каждый день разговаривает с самим Единым. Постов у него столько, что без помощи писца и не запомнить. Но для Сенмута у него и приветливой улыбки не найдется, не говоря уже о желании поделиться знаниями.
Так он и Бения знакомились с Фивами. Его друг иногда уходил один, он любил грубую, бьющую ключом ночную жизнь борделей, но для Сенмута не существовало пока других женщин, кроме матери, двоюродной сестры Мутни да девчонок-попрошаек, худых, как стебли папируса, которые кидались в него на улицах комьями грязи. У него не было ни времени, ни желания исследовать собственную страстность. Он был человеком чувства, его восхищали линии и изгибы, взмах локона, яркий отблеск света на белых зубах. Но его желания, неясные пока ему самому, все еще дремали внутри него. По ночам он сидел один в своей келье и думал о зданиях, которые воздвигнет когда-нибудь, о бессмертных, захватывающих дух творениях, которые до конца времен будут говорить: «Я, Сенмут, сделал это».
Тщеславные мечты, говорил он себе. Безумный, лихорадочный бред.
Через два дня после погребения Неферу они с Бенией сидели у пилона, которым был отмечен вход в храм. Утро выдалось свежее, и в воздухе витал запах влажной земли. Весна плавно соскальзывала в лето, и в траве вокруг мальчиков маргаритки мешались с яркими васильками. Вдоль всего Нила над топкими берегами вставали зеленые тростниковые заросли, а деревья – финиковая пальма, гранат, тамариск, ароматная персея – тянули прохладные зеленые листья к новому голубому небу. Скоро снова наполнятся зернохранилища, а женщины соберут хлопок и лен и примутся за изготовление одежды.
Бения пришел попрощаться. Строительство храма в Мединет-Абу возобновилось, и, пока строительное оборудование погружали на корабли, а каменные блоки опускали на плоты и привязывали к ним ремнями, Бения собрал свои пожитки и поспешил найти Сенмута.
– Как долго тебя теперь не будет? – спросил его Сенмут. Ему было плохо при одной мысли о том, что снова придется возвращаться к черной работе и одиночеству.
Бения сел рядом с другом, ветер ерошил его сияющие черные волосы. Он удовлетворенно вздохнул и вытянулся на траве.
– Какое утро! Хорошо сегодня будет на реке, делать ничего не надо, знай только сиди да смотри на воду. Не знаю, когда мы снова свидимся. Может быть, через пару месяцев, когда прибудут строители. Там еще достаточно работы для каменотесов, а мой хозяин терпеть не может наспех сделанной работы. Когда наступит жара и крестьяне придут на стройку, тогда я и приплыву назад.
Сенмут с завистью глядел на здоровое, худощавое тело друга и его довольное, улыбающееся лицо.
– А мне до тех пор чем заняться? Съезжу, наверное, домой на день, на два, своих повидаю, – с сомнением закончил он.
Бения содрогнулся:
– Что? Оставить Фивы, прекрасные, обворожительные летние Фивы ради какой-то фермы?! Сенмут, ты никак заболел!
– Меня Фивы еще не обворожили, – кисло заметил Сенмут, и в тот же миг, точно в насмешку, с вершины храма донесся хриплый рев рогов, возвещавших середину утра. – Я часто спрашиваю себя, не лучше ли мне было остаться дома с родителями и Сенменом и надрывать спину на отцовском поле, а не драить полы в храме могучего Амона.
– О могучий Амон, – затянул насмешливо Бения и закрыл глаза, – сделай так, чтобы Сенмут поднялся с пола в твоем храме прямо тебе на колени. О царь богов!
Сенмут все-таки рассмеялся, и на душе у него полегчало. В конце концов, уныние не было свойственно его натуре.
– Что тебе нужно, так это хорошенькая девчонка-певунья, – продолжал Бения, – чтобы развлекала тебя, льстила тебе и вообще отвлекала от мыслей о мыле и воде. Я как раз такую знаю. Тонкая штучка, ее хозяин – тот сальный ливиец, как бишь его там? За небольшое вознаграждение я бы мог устроить…
Он болтал, не подозревая, что друг его уже не слушает. Перед глазами Сенмута вдруг встала картина: царевна Неферу и другие женщины, все с систрумами в руках, идут в храм воздать хвалу богу. «Оставит она меня когда-нибудь в покое или нет?» – подумал он. Бения умолк и легким, скользящим движением поднялся на ноги, а Сенмут сидел, прислонившись к дереву, и глядел на сады, в направлении охраняемой стражами дорожки, которая вела ко дворцу.
– Я ухожу, – сказал Бения. – Обними меня. Сенмут встал и заключил друга в объятия.
– Да хранит тебя Исида, – легко бросил Бения и поднял свой узелок.
Они улыбнулись друг другу, и Бения уже повернулся, чтобы идти, но тут же рванулся назад и зашипел Сенмуту в ухо:
– Служитель его величества и глашатай! Идут сюда! Сенмут попятился, сердце у него заколотилось, ладони взмокли. Сжав кулаки за спиной, он смотрел, как приближается высокий человек в юбке. Глашатая он даже не заметил. Взгляд юноши был прикован к копью в громадной ручище царского слуги, к мышцам, бугрившимся на его могучей груди, к сияющему золотому глазу Гора на шлеме. Лицо человека ничего не выражало. Посланники подошли к Сенмуту, и древко копья с глухим стуком опустилось на землю. Глашатай поклонился, и Сенмут растерянно обернулся к нему.
– Сенмут, жрец жрецов могучего Амона? – уточнил глашатай осторожно, видя, как побледнел юноша.
Тот едва заметно кивнул. «Свершилось, – подумал он. – Теперь мне конец».
Глашатай поприветствовал его на манер царских солдат: вскинув кулак правой руки к левому плечу.
– Я принес тебе весть от царевича короны Хатшепсут Хнум-Амон. Она приказывает, чтобы ты через час предстал перед ней на берегу озера могучего Амона. Не опаздывай. Не заговаривай с ней, пока она сама тебе не прикажет, но и тогда держи глаза долу. Это все.
Он улыбнулся, отвесил второй поклон и зашагал назад, солдат за ним.
Бения прерывисто выдохнул:
– Клянусь Осирисом, Сенмут, что все это значит? Что ты такого натворил, что младший Единый хочет тебя видеть? Ты что, попал в беду?
Сенмут повернулся к нему. От возбуждения у него защекотало в животе, в глазах зажглись и запрыгали огоньки, а по лицу начала расплываться ухмылка. Он схватил друга за плечи и встряхнул:
– Нет, не попал! Никакой беды, Бения! Если бы она хотела меня арестовать, то не стала бы посылать глашатая, значит, она зовет меня на аудиенцию!
– Это я понял! – Бения добродушно освободился от хватки Сенмута. – Но почему? Или это секрет?
– В некотором роде. Я оказал царевне услугу. Или нет, вообще-то я сделал глупость, а она… Произошла ошибка, Бения, из-за которой я мучился несколько недель. Я чуть не заболел из-за нее. А теперь…
– Ясно одно: придется мне уехать, так и не разгадав эту загадку.
Бения второй раз забросил узелок на плечо.
– Напиши мне, Сенмут. Я хочу знать, что тут происходит. Мое любопытство непомерно. Пошли мне связный пергамент, составленный мудрым и толковым писцом, иначе я с тобой разговаривать не стану, когда вернусь.
И он пошел, но снова вернулся.
– А ты уверен, что ты не в беде?
– Совершенно уверен. Я думаю… – Сенмут раскинул руки движением, которое выдавало одновременно восторг и внутреннее освобождение, – я думаю, что судьба меня все-таки не минует.
– Надеюсь, ты прав. До свидания, Сенмут.
– До свидания, Бения.
– Смотри, пиши!
– Обязательно!
Сенмут помахал Бенин рукой. Не успел еще друг скрыться из виду, а юноша уже бежал к своей келье, зовя на ходу раба. Надо помыться, сменить одежду, побрить голову – и все за один час. «Обязательно, – твердил он про себя, – обязательно». Что это значило, он и сам не знал.
Ровно час спустя, умытый, побритый и одетый в шуршащий накрахмаленный лен, Сенмут поднялся на вершину травянистого холмика и замер, глядя вниз, на кромку священной воды. Слева вдали тихо покачивалась на волнах божественная барка, ее золоченые мачты и серебряный нос вспыхивали в лучах высоко стоящего солнца. Но взгляд юноши не задержался на ней, ибо прямо внизу, на пестрых подушках, разбросанных по голубой тростниковой циновке, ждала его судьба. Две женщины и девочка. «Да, это она», – подумал он и ощутил неожиданный прилив удовольствия. Стоя на коленях рядом с корзинкой из ивовых прутьев, она разговаривала с Нозме и Тийи, которые сидели тут же. В тот самый миг, когда он замешкался наверху, девочка словно почуяла его приближение, подняла голову и жестом приказала женщинам уйти, что они сразу и сделали. Она поднялась на ноги и стоя ждала его приближения. Ему казалось, что он спускается с холма целую вечность, но вдруг он оказался на коленях, лицом в теплой душистой траве, протянув к ней руки.
Она мягко притронулась ногой к его плечу.
– Итак, жрец, ты пришел, – сказала она. – Можешь встать. Он встал и уставился на пальцы своих ног с таким вниманием, точно впервые их видел.
Тут же последовало возмущенное восклицание:
– Смотри на меня! Такие глупые манеры не к лицу человеку, который, ни минуты не сомневаясь, на закорках протащил меня через все мои владения!
Ее голос ничуть не изменился; он был все такой же властный и требовательный, с высокими, пронзительными детскими нотками. Но, едва подняв голову и взглянув в ее широко расставленные черные глаза, увидев твердый квадратный подбородок и крупный, хорошо очерченный рот, он был поражен. Она была та и не та: высокая и тоненькая, как прежде, косточки, как и полагается в ее возрасте, тонкие, словно птичьи, и все же за прошедшие три месяца детство спало с нее, точно шелуха. Она обещала стать прелестной женщиной, и он сразу это почувствовал. Но не только это. В этом оценивающем взгляде, в полуулыбке, что играла на ее губах, чувствовалось недавно пришедшее осознание связи истории и крови и пока еще неотчетливая, пробуждающаяся сила.
Какое-то время они глядели друг на друга, потом Хатшепсут довольно кивнула, словно увидела то, что хотела, и сделала ему знак садиться:
– Садись здесь, рядом со мной. У меня, правда, нет старого доброго засаленного одеяла, но, может, старая добрая засаленная циновка сойдет? Знаешь, совсем забыла, какое у тебя лицо, но вот увидела тебя снова – и удивляюсь, как это могло быть. Ты ведь не изменился за последнее время, правда?
Она наклонилась ближе:
– Много девчонок из озера Амона с тех пор вытащил? Она засмеялась, он улыбнулся ей в ответ. Она опустила обе руки в корзину и вытащила оттуда двух котят, одного из которых осторожно положила на его покрытые белой тканью колени.
– Кошка Небанума принесла двоих, и он отдал их мне. Они особенно священные. Их мать происходит из храма богини Бастет и видит демонов в ночи. Хочешь одного?
Сенмут погладил серую шерстку, котенок мяукнул и беспомощно уцепился лапками за его одежду. Это были красивые зверьки – стройные, гибкие, с заостренными мордочками и хитрыми раскосыми глазами. Юноша, как все египтяне, любил кошек и потому со всей серьезностью поблагодарил ее за щедрость.
– Я должен попросить разрешения у моего филарха, но не думаю, чтобы он стал возражать, особенно учитывая их почтенное происхождение.
Он слышал о диких, разнузданных ритуалах, которые окружали культ богини-кошки Бастет, и с любопытством взглянул на Хатшепсут, но та лишь улыбнулась в ответ, склонив голову к плечу. Бастет принадлежала к старому порядку вещей, ныне почти забытому в космополитических Фивах, где безраздельно царили Амон, Мут и Хонсу.
– Ну, жрец, и чем же ты занимался с тех пор, как мы встречались в последний раз? – спросила она у него.
Прежде чем ответить, Сенмут положил котенка на траву, обхватил руками колени и перевел взгляд на недвижную гладь озера. Он не знал, для чего она позвала его сюда, и, хотя встреча их была довольно дружеской, результат был непредсказуем, поэтому он решил, что следует подбирать слова с осторожностью. Использовать расположение Хатшепсут в своих целях ему и в голову не приходило. Он только хотел узнать ее получше, ему казалось, что судьба нарочно свела их вместе и подарила ему еще одного друга. За нерушимым кастовым барьером, который на веки вечные разделил его и это золотое дитя, Сенмуту чудилась родственная душа, и потому говорить с ней ему было легко.
– Я исполнял свои обязанности в храме, как полагается хорошему жрецу, царевна.
– Скреб полы и бегал на посылках?
Он бросил быстрый взгляд на ее лицо, но не увидел в нем и тени злой насмешки.
– Да, верно.
– И что, ты собираешься заниматься этим до самой смерти или у тебя есть другие планы?
Она разглядывала его длинные тонкие пальцы, сплетенные на колене поверх льняной ткани, и широкие, прямые плечи. Его глаза под прямыми черными бровями были спокойны, и ей было хорошо рядом с ним, не то что рядом с Тутмосом, которого ей все время хотелось изводить и поддразнивать. «Насколько лучше, чем глупый надоедливый Тутмос, он справился бы с копьем и колесницей», – подумалось ей.
Он снова взглянул на нее, но на этот раз она не улыбалась.
– У меня, как и у всякого человека, царевна, есть мечта, тайная мечта, ничего общего не имеющая с реальностью.
– Верно. Но я слышала, что сильный телом и духом мужчина может превратить свою мечту в реальность, если захочет, конечно.
– Я еще не мужчина, благородная.
Эти слова объясняли все и ничего. Сенмут, получивший воспитание у жрецов, был не чужд дипломатии.
Вздохнув, она посадила своего котенка назад в корзинку.
Думая, что встреча окончена, он сделал движение, чтобы подняться, но она положила ладонь ему на голую руку, отчего он так и подпрыгнул на месте.
– Ты знаешь, что я теперь царевич короны? – спросила она тихо.
Он склонил голову:
– Да, ваше высочество, и это большое счастье для Египта. Бения, когда ему сообщили новость, как обычно, расхохотался. «Подожди, вот умрет фараон, – заливался он, – тогда и увидим, кто унаследует трон Гора. Голову на отсечение даю, это будет кто угодно, но не голенастая девчонка, какая бы она ни была хорошенькая». Сенмут согласился с ним, хотя и более сдержанно. Но теперь он не был уверен в правоте друга.
– Я должна отблагодарить тебя за услугу, которую ты мне оказал, жрец, и я хочу сделать это сейчас. Мой отец пообещал, что я получу все, о чем попрошу, и я хочу подарить что-нибудь тебе. – Она посмотрела на него озабоченно. – Ты ведь не откажешься?
– Ваше высочество, вы ничего мне не должны. Я сделал только то, что предписывал мне мой долг, и ничего более. Но если вы считаете, что исполнение долга заслуживает награды, то я не откажусь ее принять.
– Какие прекрасные слова! – беззлобно усмехнулась она. – Тогда думай. Чего тебе больше всего хочется?
Сенмут проследил глазами за парой лебедей, которые проплыли мимо. Он видел, как чайки описывали круги над озером, как куропатки мелькали в траве, как праздно болтали две женщины. Он слышал легкое дыхание царевны и краем глаза видел, как легкий ветерок треплет край ее тонкого, словно паутинка, одеяния. Но все это словно исчезло в следующую секунду, когда давно лелеемая, раздирающая душу мечта поднялась во весь рост и затопила все. У него вдруг возникло очень отчетливое чувство, точно какая-то невидимая рука разом отдернула полог, за которым скрывались его мечты, надежды, ночные мучительные сны, и показала их его застывшему в изумлении разуму. Он вспомнил о своем отце, Камесе, который и не хотел для сына иной доли, чем спокойная жизнь в полной безвестности, и о филархе, который страдал желудочными болями и вечно ныл; но прежде всего ему вспомнился фараон – гигант, на котором держится все.
«Я знаю, чего хочу, – уверенно решил он, – а еще я знаю, что не зря ждал все эти годы и отказывался от всего остального». Он опустился перед Хатшепсут на колени:
– Ваше высочество, больше всего на свете я хочу изучать архитектуру под началом великого Инени. В этом и только в этом мое желание.
Она надула губки:
– И ты не хочешь красивый дом?
– Нет.
– А как насчет земли? Пары жен? Хорошего имения? Он расхохотался, громко, с облегчением, от души.
– Нет, нет и нет! Я хочу быть только архитектором, пусть даже совсем незначительным. Я еще не знаю, получится ли из меня хороший архитектор, но я должен это выяснить! Вы понимаете меня, ваше высочество?
Хатшепсут надменно вскинула голову:
– Ты говоришь совсем как моя дорогая покойница, Осирис-Неферу. Она вечно спрашивала меня, понимаю я ее или нет, и, должна сказать, иногда от ее слов мне бывало так скучно, что и пытаться не хотелось. И все же, – она взяла его руку, и его пальцы непроизвольно сомкнулись вокруг ее ладони, – мне кажется, я понимаю. Я сделала твою мечту короче, правда?
Он наклонился и поцеловал ее ладошку.
– О да, – горячо откликнулся он, – на целую жизнь! Она высвободила свою руку, встала и хлопнула в ладоши, призывая служанок.
– Ты уверен? – с нажимом повторила она.
– Совершенно уверен.
– Тогда я поговорю с отцом, а он поговорит с Инени, этим злым, сварливым старикашкой, которому вовсе не нужен новый ученик, и тогда ты будешь счастлив. Я тебе приказываю!
Сенмут нагнулся и подобрал с земли котенка, который сонно запротестовал.
– Возьми корзину! – приказала Хатшепсут Нозме.
И они ушли, оставив Тийи собирать подушки и сворачивать циновку. И только оставшись один, оцепеневший от радости, Сенмут понял, что царевна даже не стала ждать, когда он воздаст ей все положенные почести.
В тот вечер за обедом Тутмос посадил дочь рядом с собой, чтобы она рассказала ему о встрече. Вся эта эскапада сильно его забавляла, и он слушал внимательно. Когда она сказала ему, чего хочет этот наглый выскочка-прислужник, фараон взревел от смеха напополам с яростью. Вся компания с тревогой обернулась к нему, но он проорал музыкантам, чтобы они не останавливались, а сам послал гонца в дом Инени.
Хатшепсут была вне себя. Приставая с расспросами, отец не давал ей поесть, и еда на ее тарелке остывала.
Наконец явился Инени, как всегда безукоризненно одетый и совершенно спокойный, несмотря на то что властный императорский призыв оторвал его от обеда из пяти блюд и новых танцовщиц. Инени был высок ростом, выше многих, и все еще строен, хотя ему уже перевалило за шестьдесят. Его орлиный нос нависал над узкими, плотно сжатыми губами, голова, вся в невероятных шишках и впадинах, была обрита. Парик он презирал. Если бы не случайные искорки лукавства в серых глазах, его лицо могло бы показаться суровым и жестким. Но он умел посмеяться когда нужно, а жизнелюбие избавляло его от мук гениальности.
– Инени, – гаркнул Тутмос, – садись здесь, рядом с Хатшепсут. Ее высочество хочет тебе что-то сообщить. – И снова захохотал.
Лицо архитектора не выразило и тени того изумления, которое он испытывал, усаживая свой сухопарый зад на указанное ему место и принимая бокал вина из рук царского раба. Неспешно потягивая вино, он любовался своими кольцами и ждал.
Хатшепсут злилась. Она пересказала свою историю в третий раз короткими, сжатыми предложениями. Но Инени в отличие от ее отца не стал смеяться; он внимательно слушал, не сводя глаз с ее лица. Когда она кончила и уже приготовилась запустить зубы в соблазнительную ячменную лепешку, он спросил:
– Ваше высочество, вы говорите, что этот жрец всего-навсего прислужник в храме? Что он крестьянский сын и родом из деревни?
Терпение Хатшепсут лопнуло.
– Я говорю, что я приказываю тебе замолчать и дать мне поесть. А еще я говорю, что отвечу на все твои вопросы после, потому что я умираю с голоду, когда все, даже слуги, уже поели.
Он ждал, Тутмос ждал, Ахмес ждала, рабы ждали, а она пила и ела до тех пор, пока не почувствовала, что не может больше проглотить ни куска. Тогда взмахом руки она приказала убрать стол и, удовлетворенно вздохнув, откинулась на подушку.
– Он умный и вполне подходящий юноша. Мне он нравится. Он добр и почтителен и не ноет все время, как… – «Как Тутмос», хотела сказать она, но вовремя осеклась, вспомнив отцовский урок, и закончила: – Как некоторые. Кроме того, он сослужил мне службу, за которую я, с разрешения моего отца, ему отплатила. И я очень надеюсь, почтенный Инени, что ты дашь ему по крайней мере возможность проверить, есть у него способности или нет. Он жаждет испытания.
Инени промолчал, но кривая улыбка тронула его губы и постепенно согрела его холодные серые глаза. Ему тоже нравился новый царевич короны, и он находил эту девочку куда более решительной и способной, чем тот юнец, который должен был получить этот титул, а вместо этого дулся теперь в покоях матери, отказываясь выходить. Наконец он сказал:
– Повиноваться приказу вашего высочества – наслаждение для меня. Пошлите этого человека ко мне, и я стану его учителем.
По правде говоря, новый ученик был уже не нужен ему. Он собирался отойти от дел, чтобы порадоваться на старости лет плодам долгой и верной службы: своим женам, сыну, саду. Но в этой просьбе он не мог отказать.
«Что ж, посмотрим, каким знатоком характеров окажется маленькая царевна, – думал он, выходя наружу и делая знак факельщикам и стражникам, которые ждали его у входа. – Я слишком давно служу фараону, чтобы поверить, что он не окажется очередным насмерть перепуганным недоноском, которому не мешало бы поубавить честолюбия». Так размышлял Инени, шагая к дому сквозь ароматную, унизанную звездами ночь. Он устал.
Ранним утром следующего дня Сенмут проснулся от громкого стука в дверь, и, не успел он встать, как комната наполнилась людьми. Первым вошел филарх, раздраженный и не выспавшийся; он отрывисто поздоровался с юношей; за ним показались два раба в бело-синих дворцовых одеждах.
– Тебе приказано покинуть келью и немедленно отправляться в покои благородного Инени, – недовольно сказал филарх. – Зачем – не знаю и знать не хочу. Вставай и быстро одевайся. Эти люди соберут твои вещи.
Он повернулся и вышел, не добавив ни слова.
Сенмут еще не проснулся как следует, а рабы уже открыли его сундучок и принялись с презрением бросать туда его пожитки. Их было немного: чашка для питья, сандалии, льняной схенти[6] для особых случаев и кое-что еще. Те несколько пергаментов, которые он взял из храмовой библиотеки, рабы бережно положили на лежанку, с которой уже успели содрать его плащ и одеяло, и испарились, прежде чем он успел им крикнуть, что не знает дороги.
Он торопливо поплескал себе на лицо из каменного кувшина и натянул вчерашнюю набедренную повязку. Выскочив из комнаты, он едва не сбил с ног стражника, который дожидался его, чтобы проводить во дворец. Юноша извинился, но стражник только сделал знак следовать за ним, и оба покинули храм. Сенмут не оглядывался. Он уходил без сожаления, ведь друзей среди храмовых прислужников он так и не завел. Шагая вслед за невозмутимым солдатом по пустынной, залитой первыми лучами дорожке, он поднял голову и глубоко втянул в себя утренний воздух.
Через несколько минут они уже миновали первые царские ворота и ступили на вымощенную плитами аллею, по обе стороны которой стояли позолоченные статуи бога Тутмоса. Скоро они миновали сикоморовую рощу и оказались у западного входа во дворец. Там провожатый Сенмута остановился, быстро сказал что-то стражникам, которые расступились перед ними, и Сенмут впервые в жизни вошел во дворец.
Последние остатки сна слетели с него, пока он с благоговейным трепетом и некоторым разочарованием оглядывался по сторонам. То, что он увидел, не намного отличалось от обиталищ жрецов.
Лишь много позже он осознал, что и близко не подходил тогда ни к царским покоям, ни к величественным залам для аудиенций. Его привели прямо в то крыло, где располагались министерства и ведомства и где царил дух спокойной деловитости и служебного усердия. Фараон почти ежедневно посещал эту часть дворца, но только по делу, а не для удовольствия, поэтому в пышном убранстве не было нужды. В узких коридорах было чисто и тихо. Плиты пола украшали сценки из жизни чиновников: взвешивание зерна, слушание дел в зале суда, посещение провинций, наказание или казнь виновных, а на дверях, за которыми открывались новые ведомства и новые коридоры, красовались символы власти каждого министра.
«Ни за что не запомню дорогу, – подумал Сенмут в смятении. – Придется расстаться со всеми сбережениями, чтобы только выйти отсюда».
Внезапно его провожатый остановился перед дверью из кедрового дерева, покрытой тонкой резьбой и серебряными инкрустациями. Он постучал; молодой раб тут же открыл и низко поклонился.
– Вас ждут, – сказал он с заминкой.
«Новое приобретение из Сирии», – догадался Сенмут по виду раба, походившего на Бению. Его провожатый тоже поклонился. Сенмуту, который весь похолодел от страха перед неизвестностью, показалось, что он теряет друга. Не успел он дух перевести, как один ушел, а другой с поклоном проводил его в комнату, залитую ярким утренним светом до такой степени, что Сенмут зажмурился и остановился, ослепленный, точно зверь, выбирающийся из логова.
– Подойди, – произнес холодный чистый голос. – Хочу рассмотреть тебя получше.
Сенмут сделал шаг от закрытой двери. Перед ним лежало огромное, как ему показалось, пространство выложенного черно-белыми плитками пола, на другом конце которого стоял очень большой и очень тяжелый стол, заваленный пергаментами всевозможных форм и размеров. Справа была стена, голая, если не считать изображенного под самым потолком бога Им-хотепа, занятого постройкой великих пирамид. Слева была не стена, а дорожка из камня, за ней сверкали на солнце воды царского озера. Все пространство между озером и дорожкой покрывали деревья и кустарники, они подходили вплотную к комнате, и Сенмуту показалось, будто он стоит на опушке леса, а солнечные лучи заливают лесную поросль, готовые помогать владельцу этой комнаты в его трудах до тех пор, покуда Ра не скроется за горизонтом.
В дальнем конце комнаты у стола стоял человек. Сенмут никогда раньше не видел Инени, но сразу понял, что перед ним сам великий архитектор, уступающий лишь человеку-богу, создателю первых царских гробниц, чьи деяния, запечатленные на каменной стене, резко вырисовывались в лучах солнца. В ту же секунду Сенмут понял, что этого человека следует уважать, даже бояться, но и любить.
Инени ждал, сложив на груди руки, и Сенмут расправил плечи и пошел ему навстречу. Он поклонился, Инени ответил ему улыбкой.
– Я Инени, – сказал он негромко, – а ты – жрец Сенмут, мой новый ученик. Так ли это?
– Это так.
– Зачем ты здесь?
Сенмут улыбнулся в ответ, и архитектор подумал: «Этот жрец не из тех, кто пресмыкается». Он поглядел на широкие брови, темные пытливые глаза, высокие скулы и твердый, чувственный рот юноши и понял, что в нем есть задатки величия. «Царевна говорила правду, – сказал он себе. – Многообещающий юноша».
– Я пришел, чтобы научиться превращать мечты царей в реальность. В этом мое предназначение, благородный Инени.
– Вот как? И, по-твоему, у тебя хватит настойчивости, здоровья и сил трудиться до победы или до смерти?
– Я еще не пробовал, господин, но думаю, что хватит. Инени развел сложенные на груди руки и указал на заваленный пергаментами стол:
– Тогда начнем. Ты будешь читать эти свитки, отвлекаясь только на еду и сон, до тех пор, пока не усвоишь все, что в них написано. Вон там, – он указал на другую дверь, поменьше, – твоя кровать. Этот парнишка – твой раб, он будет приносить тебе все, что понадобится. Через день-другой мы встретимся снова, и тогда… – он отошел от стола и двинулся к двери, – …тогда посмотрим. Я встаю рано, как видишь, и работаю допоздна. Того же буду требовать и от тебя. И не бойся. – Его голос эхом отозвался из коридора, рука лежала на дверной ручке. – Ты мне понравился. И царевичу короны тоже. Чего еще желать?
Он кивнул и вышел, а Сенмут перевел дух, удивленно поднял брови и шагнул к пергаментам. Их было столько, что нижних он даже не видел, но, сознавая важность момента, положил на них руку. Вот он, ключ, манящий и желанный, прямо у него в руках.
– Принеси мне вина и что-нибудь поесть, – рассеянно приказал он мальчику, который нерешительно топтался у него за спиной.
Сенмут поднял первый пергамент, развернул его, устраиваясь за столом, и начал читать.
Целый год Сенмут только и делал, что читал до рези в глазах, вглядывался до головокружения в старинные планы и чертежи, изучая традиции своего ремесла, пока наконец Инени не начал брать его с собой на некоторые из многочисленных площадок, где под его руководством шло строительство. Там он овладел рубанком, инструментами землемера и пером чертежника. Острый глаз и природное чутье помогали ему выравнивать неверные углы и находить простые решения сложных задач, и все это время он жадно пил знания, наслаждаясь каждым глотком. Он был счастлив, впервые за всю жизнь счастлив по-настоящему; все, кроме общества Инени, перестало для него существовать.
Инени был приятно удивлен. Постепенно общество юноши, на глазах превращавшегося в красивого мужчину с ясным и быстрым умом, стало доставлять ему удовольствие, и он все чаще интересовался мнением Сенмута о том или ином проекте. Храм в Мединет-Абу был закончен. Другие, в Омбосе, Иб-риме, Семнехе и Кумнехе, росли год за годом. И только любимое детище Тутмоса – храм Осириса в Абидосе – оставался закрытым для Сенмута. Никому, кроме Инени, не было дозволено работать над ним, и когда Великий приходил поделиться своими желаниями с архитектором, Сенмут уходил бродить по саду или спускался к озеру.
Иногда Сенмуту хотелось взглянуть на маленькую царевну хотя бы одним глазком, но он ни разу ее не видел. Как будто они никогда и не встречались. Он познакомился с сыном Инени, юным озорником Менхом, и от него узнавал о многочисленных похождениях Хатшепсут, например о том, как на своей первой утиной охоте на болотах она уверенно метнула дротик и сбила птицу, но, издав победный крик, тут же разразилась слезами и принялась качать окровавленное тельце на руках. От того же Менха, который после утренних занятий частенько заходил в кабинет отца, он узнал, что царевна делает успехи и в военном деле. Аахмес пен-Нехеб гонял ее по плацу и орал на нее так, словно она была обычным рекрутом, но Хатшепсут не обижалась, а только огрызалась в ответ и с такой сноровкой правила боевыми лошадьми, что любому мужчине впору.
Сенмуту нравился Менх. Самоуверенный благодаря отцовскому рангу, но ленивый и дружелюбный, он не имел ничего против стараний Сенмута проложить себе путь в высшее общество и даже испытывал к нему что-то вроде привязанности. Несмотря на разделявшую их от рождения пропасть, юноши обнаружили, что между ними немало общего.
Едва началась его учеба у Инени, Сенмут пошел на базар в Фивах и нашел там писца. Он продиктовал ему письмо для Бенин, такое длинное, что пришлось отдать за него все деньги, ведь писец брал плату пословно, а слова из Сенмута так и лились. Месяц спустя он получил брызжущий весельем ответ, но сам Бения возвращался только следующей весной, да и Сенмут был слишком занят, чтобы часто встречаться с другом.
Он обзавелся новым браслетом из электрума, чтобы все видели, какое положение в обществе он теперь занимает, и носил одежду с золотой каймой. Молодой человек по-прежнему считался жрецом и должен был им остаться, но в храме почти не появлялся. Ритуалы поклонения богам никогда его особенно не интересовали, и, бродя среди обелисков и колонн Карнака, он думал лишь о том, что добавил бы к этой каменной громаде, будь у него такая возможность. Между третьим и четвертым пилонами Тутмос приказал настелить крышу из кедрового дерева, и Сенмут часто сидел в ее прохладной гулкой тени, прислонившись спиной к колонне-лотосу. Он слушал, как приходят и уходят те, кто ежедневно ищет заступничества богов, – танцоры и отягощенные подношениями жрецы, обдумывал новые идеи для избранной им профессии и облекал их в язык цифр. Ему нравилось, что те, кто еще вчера проходил мимо, даже не взглянув на него, сегодня кланялись ему при встрече, а когда он приходил в каменоломни, где вместе с другими архитекторами изучал планы строительства, укрывшись в тени навеса, пока каменотесы трудились под палящим солнцем, то чувствовал себя уютно и уверенно. Но самодовольным он не стал. На это у него не было времени, да и упрямство мешало. Он хорошо знал, что между учеником архитектора и доверенным лицом фараона огромная разница, пусть даже его нынешнее одеяние сверкает на солнце, а вино ему доставляют из Чара.
Не забыл он и девочку, которая так круто изменила его жизнь. Только ему казалось, что она перешагнула через него, едва освободившись от долга, и семимильными шагами мчится к зрелости в компании своих высокородных друзей.
Глава 8
Нельзя сказать, что Хатшепсут совсем его забыла. Иногда она вспоминала о Сенмуте и спрашивала Инени, как поживает его новый ученик; и поскольку дела у того шли хорошо, она не видела надобности вмешиваться. Кроме того, он сам неплохо управлялся с лодкой своей жизни, и она быстро вернулась к другим заботам.
Через два года после их первой встречи, в урожайном месяце Пайни, когда земля так запеклась и почернела на солнце, что, казалось, еще немного, и вспыхнет, и только царские сады буйно и сладострастно зеленели среди этой пустыни, радуя глаз, Хатшепсут, к немалому своему удивлению, обнаружила, что стала девушкой, и над ней был исполнен соответствующий ритуал. Ее жрец, Ани, тот самый, который оплакивал Неферу, отрезал ей детский локон, а Нозме собрала игрушки и всякие мелочи из детской и спрятала их подальше – дожидаться жрецов, которые будут готовить ее к погребению. Ани сжег ее волосы в серебряной чаше, а Хатшепсут, безразлично глядя на это, вспоминала, какой она была два года назад, когда сошла в могилу Неферу, и удивлялась, как за такое короткое время притупилась память о сестре, которая теперь казалась частью безвозвратно прошедшего детства.
Едкий дым от сожженных волос висел в детской весь последний день, и при одной мысли о прохладных глубинах дворцового озера пот ручьями стекал по спине девушки. Ее ждали Юсер-Амон и Хапусенеб, поэтому Хатшепсут с трудом скрывала нетерпение, слушая монотонное бормотание Ани. Когда наконец все кончилось, она многословно, как предписывал этикет, попрощалась с Нозме, которая переезжала в дом, построенный специально для нее прямо за дворцовой оградой, и при первой возможности скрылась между деревьев, ибо зов прохладной воды в жаркий день оказался сильнее велений долга. Правда, потом она пожалела, что была так груба, и разыскала старую женщину снова.
Вечером Хатшепсут с эскортом перевели в другой покой. Он оказался ненамного больше ее детской и почти так же скромно обставлен, ведь она еще не стала ни наследницей, ни царской супругой. Занятия в школе продолжались, но уже без бдительного присмотра Нозме. В свои двенадцать лет Хатшепсут была почти свободна. Ее новые прислужницы вели себя с большим почтением, чем прежние, и ими легко было помыкать, зато чаще стал появляться отец, который искал ее общества, посылал за ней, входил без объявления в ее комнату, когда она собиралась на занятия, и вообще оказался куда более навязчивым покровителем, чем когда-либо была Нозме. Солдат, которые стояли на страже у ее дверей, отец лично выбрал из числа гвардейцев, и ей нечасто удавалось скрыться от них, когда она шла навестить Небанума или покормить лошадей.
Однажды в полдень, когда воздух в спальне стал горячим и густым, как сироп, она, надеясь выспаться, стянула подушки на пол, к самым ветроуловителям, и тут явилась мать.
Хатшепсут почти не видела Ахмес со дня церемонии. Они встречались за обедом и обсуждали ее успехи в учебе, ловкость, с которой она бросала палку для метания, шутили над тем, какое блестящее будущее ждет ее, когда она станет заправским колесничим. Лишь о ее положении царевича короны Ахмес ни словом не обмолвилась, так что ее неодобрение встало между ними как стена. Хатшепсут была озадачена и уязвлена. Еще совсем юная, она нуждалась в материнском совете, поддержке и утешении, ей и в голову не приходило, что кажущаяся холодность Ахмес происходила исключительно от чрезмерного беспокойства за судьбу Цветка Египта.
Тем неожиданнее был ее приход, и Хатшепсут слетела со своего гнезда из подушек и бросилась навстречу матери, одетой, как всегда, в любимый синий цвет. Ахмес обняла дочь, отпустила слуг, и они остались одни. Во дворце было тихо. Ахмес неуверенно улыбнулась и осталась стоять, а Хатшепсут бросилась в кресло и закинула ногу на ногу.
– Думала, немного остыну, – сказала она. – От этих опахал никакого толку. Только свистят и спать мешают. А ты почему не спишь, мама?
– Тоже не могу заснуть. Я беспокоюсь за тебя, Хатшепсут, и хочу поговорить об одежде.
– Об одежде?
Хатшепсут, как и прежде, мало волновало, что она носит.
– Да. Теперь, когда ты уже почти женщина, тебе пора привыкать носить калазирис, а не бегать в мальчишеских схенти, точно оборвыш какой-нибудь. Как только детский локон срезан, девочка надевает женское платье. И тебя, Хатшепсут, это особенно касается.
– Но почему? Я ведь почти женщина, но еще не совсем. И потом, в калазирисе я не смогу больше лазать по деревьям и бегать наперегонки с Менхом. Разве это так важно, о благородная мать?
– Да, важно.
Ахмес сказала это твердо, чувствуя себя, однако, совсем не уверенно. Она почти не знала эту длинноногую загорелую молодую особу, которая сидела перед ней, болтая ногой, и рассматривала ее с нежной снисходительностью.
– Не годится царевне показываться в мужской одежде.
– Но я не царевна, – ответила Хатшепсут невозмутимо. – Я царевич, и не простой. Я царевич короны. Так сказал отец. Когда-нибудь я стану фараоном, но женщина не может быть фараоном; значит, я царевич.
Тут она хихикнула, и за расцветающей женственностью Ахмес снова увидела маленькую девочку. Хатшепсут встала.
– Какая разница, буду я носить схенти или перелезу в калазирис. Я еще не хочу быть женщиной, матушка, – закончила она без обиняков, заискивающе кладя руку на полную талию Ахмес. – Как же я буду держать равновесие в колеснице на полном скаку, или натягивать лук, или бросать копье, если мне каждый раз придется для этого задирать подол?
– А, так теперь, значит, копье с луком?
– Ну да. Пен-Нехеб мной доволен, и отец разрешил.
– А что Тутмос? Он все еще учится у пен-Нехеба?
– Наверное. Хатшепсут вскинула голову:
– Он со мной больше не разговаривает. Непритворно взволнованная этим сообщением, Ахмес схватила дочь за руку, насильно усадила на кушетку и встала над ней.
– Слушай меня, Хатшепсут. Я живу на этой земле куда дольше, чем ты, и знаю, что между желанием и его исполнением лежит пропасть, эта пропасть темна и полна, точно змеями, отчаянием и разочарованием.
Хатшепсут изумленно смотрела на нее снизу вверх. Голос матери, властный, повелительный, ничем не напоминал о нежной женщине, известной своим легким характером и добродушием. Она выпрямилась, а Ахмес продолжала:
– Твой отец объявил тебя царевичем короны, и это так и есть. Будущее кажется тебе бескрайним зеленым лугом, огромным и прекрасным, как страна богов. Но пройдет не так уж много лет, и твой отец сам отправится к богу, а ты останешься одна, на милость жрецов – и Тутмоса.
Девочка моргнула и пошевелилась. Ее легкомыслие как рукой сняло, она нахмурилась:
– Тутмоса? Но он всего лишь мальчишка, слабый и глупый.
– Может быть, и так, но он царский сын и рано или поздно будет увенчан двойным венцом, как бы ни старался воспрепятствовать этому твой отец. И тебе придется выйти за него замуж, Хатшепсут. Я нисколько в этом не сомневаюсь.
– Но жрецы служат Амону, а я его воплощение здесь, на земле. Что Тутмос может поделать с этим? – Хатшепсут вздернула подбородок, и в ее глазах вспыхнули огоньки.
– В храме найдется немало таких, кому слабый и недалекий фараон только на руку, ибо он не будет мешать им обогащаться; кроме того, никто не поверит, что молодая неопытная девочка сможет править страной, нет, империей, построенной к тому же на крови и сохраняемой ценой постоянной бдительности военных.
– Но к тому времени, когда мой отец взойдет на борт божественной барки, я уже перестану быть неопытной девочкой. Я стану женщиной.
– А я думала, что ты не хочешь ею становиться, – хитро ввернула Ахмес.
Девочка только рот раскрыла. Прикинувшись подавленной, она ответила на улыбку матери.
– Думаю, что я хочу стать фараоном, – сказала она, – но женщиной становиться мне пока рано.
– Все равно, – продолжала Ахмес, вновь посерьезнев, – пора забыть о юношеских одежках и начать одеваться прилично, в соответствии с твоим новым положением.
– Не буду! – Хатшепсут снова вскочила на ноги. – Буду носить что захочу!
Ахмес тоже встала и, царственным жестом подобрав юбки, направилась к двери. Воздух в комнате даже не колыхнулся от ее шагов.
– Я вижу, что Хаемвиз уже слишком стар, чтобы учить царских детей. По крайней мере, уважению к матери он тебя не научил. Поэтому я иду к твоему бессмертному отцу. Ты испорченное и капризное дитя, Хатшепсут, пора напомнить тебе об ответственности, с которой связано твое нынешнее положение. Посмотрим.
И она выплыла из покоя, с прямой, как палка, спиной под прозрачным голубым льном.
Хатшепсут скорчила гримаску и решительно опустилась на подушки. «Ни за что!» – думала она. И хотя до вечера было еще далеко, а она устала, уснуть девушка все же не смогла.
Тутмос не настаивал, чтобы она надела платье. Когда Ахмес завела об этом речь, он бесцеремонно оборвал ее:
– Пусть ребенок носит что хочет. Еще рано навязывать ей атрибуты взрослой жизни, и я не хочу, чтобы что-нибудь портило ей удовольствие от занятий. Я все сказал.
И Ахмес, получив отпор со всех сторон, с больной головой вернулась в свои покои, но досаждать просьбами Исиде не стала. Наверное, богиня занята более важными делами, иначе она давно бы уже ответила на ее мольбы, решила женщина.
Хатшепсут, полунагая и растрепанная, продолжала бегать по дворцу и саду, становясь все более необузданной и экзотичной в своей красоте, точно ее любимый цветок голубого лотоса. В классе она вместе с Менхом, Юсер-Амоном, Хапусенебом, Тутмосом и другими набиралась ума, а на плацу усваивала совсем другие уроки: как поразить цель на всем скаку, как бить точно в сердце, как обмануть противника ложным выпадом и предугадать его следующий шаг. В испепеляющую жару Хатшепсут любила стоять под навесом и смотреть, как идут учения: пыль клубится, солдаты в кожаных доспехах в ответ на отрывистые и хриплые команды командира разворачиваются строем, так что глаз не оторвать, солнце отражается в наконечниках копий, сверкает в выложенных золотом щитах. Прямая, натянутая, как тетива, в короткой набедренной повязке и с босыми ногами, она так хорошо вписывалась в этот пейзаж, что издалека и впрямь казалась не царевной, а царевичем, который пришел инспектировать своих людей и с неколебимой серьезностью наблюдает, как они приветствуют его поднятием копий.
Хатшепсут наслаждалась жизнью. Каждым мускулом своего безупречного тела девушка рвалась к выполнению поставленной задачи, даже если цель расплывалась перед глазами, а мужчины вокруг перешептывались или, напротив, одобрительно покрикивали. И она всегда знала, что где-то рядом, расставив ноги и уперев руки в могучие бедра, стоит ее отец, готовый похвалить и ободрить. Дни шли, посвященные богам праздники наступали и проходили, вслед за Ночью Слезы река неизменно выходила из берегов, а Египет месяц за месяцем пел ей свою восхищенную песнь.
Однажды утром в месяце Тот, в холодной предрассветной тьме, когда Хатшепсут еще крепко спала, свернувшись калачиком под одеялом в тепле жаровен, ее разбудил отец. Она почувствовала, как его рука легла ей на плечо и легонько ее встряхнула, и тут же проснулась. Она плохо его видела, крохотной искорки ночника едва хватало, чтобы разглядеть его громоздкую, укутанную в плащ фигуру, и, вся дрожа, она села на постели. Фараон прижал палец к ее губам и жестом велел подниматься. Она повиновалась, хотя ее голова была еще полна уютных снов. Ее рабыня куда-то испарилась, и она стала нашаривать, что бы надеть. Отец сунул ей в руки шерстяной плащ и пару сандалий; она тут же обулась, завязав непослушными пальцами тесемки, и укуталась плащом от холодного утреннего воздуха. Отец вышел из комнаты, она последовала за ним и тут только удивилась происходящему. Когда они на цыпочках прошли по коридору и через отдельную дверь вышли в ее собственный огороженный садик, отец остановился. Звезды еще сияли в черном небе, и пальмовые деревья у реки на некотором отдалении казались на его фоне мазками более темной краски. Ветер своими ледяными пальцами забрался под ее плащ и холодил кожу, а она терпеливо ждала объяснений. Фараон нагнулся к ней и зашептал:
– Мы отправляемся на небольшую прогулку – ты, я, твоя мать и Инени, но никто не должен знать куда. Поедем за реку.
– К мертвым? – Ей показалось, будто она чувствует, как они толпятся вокруг в исполненных извечной задумчивости предрассветных сумерках, наблюдая за ними.
– Дальше. Не очень далеко, но нам придется самим править своей лодкой, и носителей шатра тоже не будет с нами, так что надо выходить, пока еще прохладно, чтобы вернуться к началу дня.
Он круто повернулся и зашагал по дорожке вдоль кустов, а она пошла за ним, тихо и мягко, точно крадущаяся кошка.
Один раз их окликнули, но Тутмос нетерпеливо оттолкнул преграждавшее им дорогу копье и скинул капюшон, обнажая тяжелые черты. Солдат в замешательстве поклонился, но они оттолкнули его и заскользили дальше. Аллея скоро свернула направо, и они оказались у причальной лестницы, нижние ступени которой лизали волны, неспешно и шелковисто вздымаясь и опускаясь в свете ущербной луны. Две фигуры в плащах с капюшонами ждали их внизу, в качавшейся на волнах лодочке. Без долгих церемоний Тутмос подхватил Хатшепсут и кинул ее вниз. Ахмес поймала дочь и усадила на дощатое сиденье, кое-как прибитое поперек лодки.
«На воде со мной всегда что-нибудь случается!» – подумала Хатшепсут; тем временем Тутмос взял из рук Инени шест и одним могучим движением оттолкнулся от берега. Сняв плащ, он бросил его на дно лодки. Потом снова взялся за шест, а Хатшепсут с трепетом следила за каждым его движением, ибо ей никогда в жизни не приходилось видеть, чтобы ее отец делал то, чем обычно занимались рабы. С похожим на тревогу чувством она вслушивалась в его глубокое ритмичное дыхание, видела, как ходят мускулы у него на плечах.
«Что мы делаем ночью посреди вздувшейся реки? Что стряслось? Мы что, убегаем? Может быть, на Египет напали?»
Но Хатшепсут знала, что это не так, потому что Тутмос никогда бы не побежал, а вступил бы с врагами в битву. Когда она уже начала дремать под мягкое покачивание и плеск волн, отец выскочил из лодки и подтянул ее к ступеням мертвых. Здесь причаливали и Неферу, и ее бабка, и маленькие царевичи. Хатшепсут мелко задрожала от суеверного страха, когда ее подняли с сиденья и опустили на серый холодный камень. За ней последовала мать. Инени передал Тутмосу плащ и легко ступил за ним на берег, где обмотал причальный канат вокруг специальной тумбы. Потом, ни слова не говоря, двинулся впереди маленькой процессии. Они повернули на юг, следуя вдоль белой линии пены, которая, казалось, лежит у самых их ног. За рекой горели огни Фив; теплые и дружелюбные, они словно подмигивали людям над полноводным Нилом.
Направо они не глядели. Храмы и пустые белые ленты дорог источали одиночество, они словно предупреждали и прислушивались, мрачные и враждебные, заставляя путников спешить мимо с опущенными долу глазами. Время от времени Инени останавливался и, обернувшись к оставленному ими утесу, что-то бормотал. Потом он встряхивал головой, и они шагали дальше, думая каждый о своем, как и полагается во время такой прогулки да еще на холоде. Хатшепсут уже начала задавать себе вопрос, а не сошел ли Могучий Бык с ума, когда Инени вдруг встал как вкопанный и удовлетворенно крякнул, а они окружили его. Небо слегка посветлело. Лиц друг друга они по-прежнему не видели, но храмы по правую руку от них больше не сливались воедино, а слева, не совсем явственный, однако вполне различимый обозначился край отвесного утеса. Город по ту сторону реки остался позади, но одинокий огонь, горевший на возвышении далеко к югу, свидетельствовал о том, что там находится Луксор – еще один дом Амона.
Инени указал сначала на землю, потом на западные утесы.
– Тропа здесь, ваше величество, – сказал он неожиданно тихо, точно сообщал какую-то тайну, и его голос совсем потерялся в пространстве. – Нам надо повернуть направо. Дорога пойдет по песку и камням, идти будет трудно. Быть может, царевичу лучше пойти следом за матерью, а вы держитесь за мной.
Тутмос кивнул, и они снова пустились в путь.
Там действительно оказалась дорога, вернее, козья тропа, которая петляла через заросли низкорослой акации и чахлых фиговых деревьев. Хатшепсут, шедшая последней, стала внимательно смотреть под ноги. Острых камней было предостаточно, некоторые чуть присыпаны песком, а тропа все вилась и шарахалась из стороны в сторону, точно проложенная пьяницей. От ходьбы Хатшепсут согрелась, кровь быстрее побежала по ее телу. Когда стало светлее, она уже мурлыкала себе под нос, то перескакивая с камня на камень, то пускаясь за Ахмес бегом; а когда Тутмос остановил маленький отряд специально для того, чтобы спросить, не слишком ли быстро они идут, она перевела дух и энергично тряхнула головой, сверкая глазами в предвкушении приключения. Сдерживать шаг приходилось теперь только ради Ахмес. Когда бесцветный, невыразительный свет-без-Ра со странной, присущей только раннему утру ясностью высветлил окрестности, Хатшепсут подивилась тому, как далеко они зашли. Впереди, широко расставляя ноги, шагал сухопарый Инени, за ним тропа петляла вверх по склону пологого холма, а потом, резко свернув влево, пропадала из виду, потонув в горном массиве, разделявшем Египет и пустыню. Девушка снова взглянула себе под ноги, и в ту же секунду ее отец поднял руку, а Инени замер на месте, точно читая мысли хозяина. Женщины ждали.
– Ра снова восходит, – сказал Тутмос. – Здесь мы дождемся его и здесь воздадим ему почести.
Долину, простиравшуюся слева и справа от них, заливал серый предутренний свет – рябь, которая расходилась от бортов барки бессмертного, воздух полнился напряженной тишиной ожидания. Маленький отряд застыл в неподвижности, глаза людей были устремлены к вершинам зазубренных утесов, которые вырастали из земли прямо перед ними. Ветер вдруг стих. Камни, песок, кусты и они сами, затаив дыхание, ждали первого прикосновения жизни и тепла. Даже время, казалось, замедлило бег, и минуты выступали торжественным маршем, точно золотой авангард золотого бога.
И вдруг, когда не было больше сил выносить это молчаливое, неподвижное ожидание, вершины утесов вспыхнули розовым, и четыре путника как один упали на колени. Внезапно Тутмос издал резкий крик, и Ра, сияющий, тяжелый и красный, выплыл из-за горизонта. Кровь его пальцев упала на скалы, и они без всякого перехода из серых стали ярко-красными, а их тени окрасились в густую синеву. Все выше поднималось небесное око, посланная им волна света прокатилась над головами коленопреклоненных людей и понеслась дальше, к реке, оставляя позади себя раскаленную желтизну, синеву и зелень. Далеко позади завеса ночного тумана еще висела над Фивами, дожидаясь, когда ее сорвет царственная рука.
Именно тогда впервые в жизни Хатшепсут поняла, что значит быть дочерью бога, его совершенным воплощением. Поднявшись с колен, она повернулась лицом к долине и простерла руки по направлению к реке и городу – тонкий силуэт на огненном фоне, все тело напряжено в экстазе. Ее Отец взбирался все выше, и они понимающе улыбались друг другу, великое солнце и его маленькая дочь.
Тутмос вздохнул.
– Таким же был он, могучий Амон-Ра, вечно юный, когда я увидел его, стоя на вершине башни в Фивах утром перед коронацией, – сказал он. – Думаю, скоро и сам я взойду на борт его барки, в которой он плывет по небу. А теперь нам пора идти. У нас сегодня много дел, а благословение бога мы уже получили.
Они повернулись и зашагали дальше, а утро все разгоралось, и птицы, гнездившиеся в грязи по берегам Нила, просыпались и взлетали к небу, пением приветствуя новый день.
Скоро путники достигли того места, где тропа, казалось, ныряла прямо в утес. Обогнув его, для чего им пришлось резко свернуть влево, они немедленно оказались в тени. Теперь утесы нависали над ними с обеих сторон, и на тропе стало попадаться все больше камней. Песок остался позади, но путники недолго шагали по каменному коридору. Тропа повернула вправо, и их взору во всю свою ширь открылась долина, которую они заметили еще по ту сторону утесов, пробираясь по каменистой равнине.
В долине царила тишина. Все замерло в ее залитой солнцем чаше. Утесы, которыми она была окружена, почти отвесной стеной поднимались, казалось, до самого неба. Тропа, по которой предстояло идти людям, взбегала по северному краю хребта и, точно издеваясь, скрывалась на самой вершине. К югу, на дне долины, под крылом самого дальнего утеса, угнездилась маленькая пирамидка, чьи острые углы так резко контрастировали с плавным простором долины и массивными, вздымающимися на головокружительную высоту вершинами окружающих ее скал, что она казалась здесь совсем чужой. Ее белые известняковые грани сверкали на солнце, в окружении руин – гигантских каменных блоков, крошащихся колонн, обрубки которых торчали из земли, точно неровные гнилые зубы.
С печалью в голосе Тутмос заговорил.
– Посмертный храм Осириса-Ментухотепа-хапет-Ра, – сказал он, – всеми забытый, давно лежит в развалинах.
Зрелище, похоже, подействовало на него угнетающе, он втянул голову в плечи, встряхнулся и снова повернулся к тропе.
Инени и Ахмес поспешили за ним, но Хатшепсут не могла вырваться из дремотной тишины. Стоя у края желто-серой песчаной долины, протянувшейся до утесов на юге и глядя на каменные стены и маленькую пирамиду, она почувствовала прикосновение судьбы.
«Это твоя долина, – сказала она себе. – Ты в священном месте». Взгляд девушки медленно скользнул по величественной стене утеса и уперся в яркую голубизну над ним. «Когда-нибудь я тоже буду здесь строить, – подумалось ей, – но что? Пока не знаю. Знаю лишь одно: это мирное место, подходящее для дочери Амона». И она ощутила себя освященной, как если бы на нее снизошел сам бог.
Когда обеспокоенная мать окликнула Хатшепсут, той показалось, что она сама превратилась в камень. Лишь с большим трудом она могла передвигать ноги. Долина безмолвно звала ее к себе, и ей хотелось отправиться в долгий путь к храму своих предков, но она только тряхнула головой и поплелась за остальными. И все же магия этого места не покинула ее, и остаток пути Хатшепсут уже не мурлыкала себе под нос и не пинала попадающиеся на тропинке камешки.
Скоро они достигли вершины перевала, где тропа еще некоторое время вилась по самому его хребту, а потом внезапно нырнула в длинное извилистое ущелье, целиком открывшееся их глазам. Кое-как спустившись на дно, они обнаружили, что это и есть то место, куда их вел Инени.
– Вот то место, о котором я говорил, – сказал он Тутмосу. – Только наилюбопытнейший из путешественников отважится сунуть сюда свой нос; что же до царских усыпальниц, то, как видите, в стенах этого ущелья их можно вырубить целую сотню, а входы в них закрыть от праздных глаз валунами, которые разбросаны тут повсюду. Кроме того, – он вытер потный лоб рукой и указал в направлении горизонта, – здесь живет Она.
Хатшепсут проследила за направлением его руки и в дальнем приподнятом конце ущелья увидела огромную треугольную скалу, которая стояла чуть в стороне от других и словно запечатывала собою вход, отчего вся местность казалась недосягаемой.
Ахмес нашарила амулет.
– Бойся Богини Западного Пика, – пробормотала она, – ибо она нападает внезапно, без предупреждения.
– Мерес-Гер, Мерес-Гер, – сказал Тутмос. – Возлюбленная тишины. Вот воистину грозный страж.
В неловком молчании стояли они до тех пор, пока вдруг из-под камня у самых ног Хатшепсут не выскочил тушканчик. Она вздрогнула, зверек тут же умчался прочь, подняв за собой тучу песчаной пыли, а Тутмос, Ахмес и Инени засмеялись при виде ее испуганного лица.
Тутмос взял себя в руки и подтянул пояс.
– Идем, Инени, покажешь мне то место, которое ты имел в виду. Ахмес, Хатшепсут, ждите здесь. Найдите себе укрытие под скалой, подальше от солнца.
Они с Инени зашагали в дальний, приподнятый конец долины и в считаные минуты скрылись из виду.
Тишина угнетала. Хатшепсут почувствовала пристальный, изучающий взгляд богини и зашептала охранные заклинания. Ахмес опустилась на землю и прикрыла глаза. Она, казалось, совсем выбилась из сил и тяжело дышала. Немного погодя Хатшепсут огляделась по сторонам, но вокруг не было ничего, одни камни. Она была рада, когда Инени и ее отец вернулись, оба липкие от пота и умирающие от жажды.
– Я одобрю это место, – сказал Тутмос, – и тебе, Хатшепсут, советую принять могилу, которую выбрал для тебя Инени, высоко над нами. Это место достойно царицы.
– А фараона?
Тутмос не улыбнулся. Он устал, и теперь, когда дело благополучно подошло к концу, ему хотелось только одного: выпить вина и позавтракать.
– Что хорошо для меня, хорошо для всякого, – ответил он резко. – Инени, в пустыне надо построить деревню для рабочих, а эту проклятую козью тропу выровнять и расширить насколько можно. Инженеров выбирай осмотрительно и не нанимай слишком много людей. Когда работа будет закончена, они все умрут. Я не хочу, чтобы могильные воры тревожили потом меня и мою семью: Первый умерщвленный будет принесен в жертву Амону в знак признательности от его почтительного сына, второй – Мерес-Гер. А теперь идем. У этих камней есть уши, и мне тут не по себе.
Его слова точно выпустили на свободу страх, гнездившийся в душе каждого из них, и они, то и дело оглядываясь, заспешили прочь из долины, а Хатшепсут, которая опять шла последней, даже показалось, будто холодное, шипящее дыхание богини-змеи холодит ей шею. Мерес-Гер никого не любит, и уж конечно Амон ей не страшен. И только оказавшись на дне залитой солнцем долины, которая так полюбилась Хатшепсут, они вздохнули с облегчением; оттуда до берега реки было всего несколько минут спорого шага. Лодка приветливо покачивалась на волнах, вода искрилась, а на другом берегу знамена имперского города храбро и весело трепетали на ветру. Они забрались в лодку и отчалили, и всю дорогу Хатшепсут думала о своей долине, а аромат цветов плыл им навстречу с того берега реки.
ЧАСТЬ II
Глава 9
Сенмуту исполнилось восемнадцать, и он скучал. Скучал он большую часть года, с тех самых пор, как его хозяин свернул почти всю текущую работу и, взяв с собой Бению и еще нескольких молодых инженеров, отправился в фиванские холмы, где строил что-то большое и секретное. Неделю-другую Сенмут забавлялся тем, что рисовал грандиозные планы своей будущей могилы, но игра скоро приелась, и он запер чертежи в стол. Снова пришла весна. Наводнение в тот год было небольшое, и в Фивах царило беспокойство. Но болота по-прежнему изобиловали дичью, а весь берег от самой кромки воды до дворца и храма был покрыт цветами, которые благодаря стараниям садовников выросли-таки на влажной земле.
Из полученного от отца короткого письма он узнал, что сев прошел хорошо, однако значительную часть земли, не тронутую в этом году наводнением, вспахать не удалось. Не пришлет ли Сенмут кого-нибудь им в помощь? Плохие годы случались и раньше, но нынче мать приболела, а брат сломал руку, загоняя двух упрямых быков в ярмо, так что ближайшие несколько месяцев обещали стать не самыми радужными. «Интересно, чего ждет от меня отец», – подумал Сенмут мрачно. Жил он хорошо, хотя платили ему мало; но его родные, похоже, считали, что он теперь важная птица, модный архитектор, как сыр в масле катается. На самом деле он как был подмастерьем, так им достался. Он знал, что Инени, будь он в городе, наверняка согласился бы послать им что-нибудь, может быть, даже пару рабов; но поскольку его не было, Сенмуту оставалось только обещать помочь при первой же возможности да объяснять, как обстоят дела.
В тот день, третьего числа месяца Паопи, он завернул в кусок ткани копченую рыбу, хлеба с сыром, горсть фиг, фляжку вина и отправился на реку. Тело истосковалось по движению, в котором ему часто отказывали, но в то ясное, солнечное утро лучшего занятия, чем прогулка, было не придумать. Он выбрал тропу, которая начиналась на краю города, бежала по берегу реки, огибала болота, петляла среди камышей в человеческий рост высотой и ярко-зеленой водной растительности. Эта тропа была словно специально предназначена для маленьких мальчиков, с утра вышедших на поиски приключений, приснившихся им ночью, но Сенмут не искал ничего, кроме спасения от рутины, которая грозила вот-вот засосать его с головой. Отложив в сторону свое долгополое, отороченное золотом одеяние, он надел короткий рг грубый крестьянский схенти, который не стеснял движений и позволял ветру обдувать голые ноги юноши. Сандалий на нем тоже не было, он с наслаждением чувствовал, как тонут в мокрой земле его пальцы, и благодарно шлепал по траве. Едва город остался позади, как на душе у Сенмута стало заметно светлее. В это время года солнце еще не жарило так, как летом; он радовался ходьбе и наблюдал, как феллахи с упряжкой быков пашут отсыревшую землю или, широко размахиваясь, разбрасывают зерна по полю. Тропинка то и дело выныривала из камышей и вела его вдоль полей, где в переполненных арыках стояла вода, а шадуфы в кои-то веки замерли без движения. Далеко за полями, ясно видимая в прозрачном воздухе, протянулась гряда холмов и скал – этот оплот безопасности Египта, благодаря которому плодородная речная долина не знала ни натиска пустыни, ни пожаров войны. Пальмы, которые росли повсюду, где только текла вода, не важно, будь то берег реки или канала, стояли, порывисто кивая кронами; счастливый, Сенмут шел вперед, а солнце, проглядывая Сквозь листву, бликами играло на его коже и заставляло щуриться, едва он выходил на свет.
В полдень он оказался на самом берегу Нила, слева и справа его окружали болота и шелестящие заросли папируса, зато впереди открывался прекрасный вид на реку и кучку глинобитных хижин на противоположном берегу. Усевшись под финиковой пальмой, Сенмут развернул сверток с едой. От ходьбы у него разыгрался аппетит, и он ел с удовольствием, вспоминая, как давным-давно – казалось, с тех пор прошли века, – он крадучись выбирался ночами из своей кельи и устраивал набеги на кухню бога. Какой громадной ненасытной ямой казался ему тогда собственный желудок. Он и сейчас был как яма, но сытая жизнь поумерила его аппетит. Сенмут удовлетворенно жевал, бросая крошки любопытным птицам, которые прыгали поблизости; покончив с едой, он растянулся на земле, сложил на животе руки и принялся лениво пересчитывать пальмовые листья у себя над головой. Скоро его глаза закрылись. Времени хоть отбавляй, он успеет отдохнуть и засветло вернется к себе. Он задремал. Вдруг что-то ударило его в грудь с такой силой, что он вскочил на ноги и перегнулся пополам, хватая ртом воздух. Дрожа, он упал на колени и вытянул онемевшие руки, не видя ничего, кроме ярких пятен перед глазами и крови. В какой-то миг, отупев от страха, он даже подумал, что это его кровь. Но скоро в голове у него прояснилось, боль в груди унялась, и он обнаружил, что держит в руках подстреленную утку, чьи перья в полуденном свете отливали зеленью и синевой, а голова превратилась в липкий окровавленный комок. Рядом лежала белая с серебром палка для метания, вся в бурых пятнах. Машинально он взял ее дрожащими пальцами и поднялся на ноги, все еще не придя в себя от потрясения. Пока он стоял и глядел на палку у себя в руках, в высокой траве что-то зашуршало. Не успел он повернуть голову, как заросли раздвинулись, из них вышла девушка и встала, подбоченившись одной рукой, а другой придерживая стебель тростника.
Она была прямая, как палка, которую он сжимал в руке, и почти одного роста с ним. Ее маленькие ножки были обуты в сандалии из тоненьких, словно ниточки, ремешков, и там, где ремешок охватывал каждый палец, сияло по синему драгоценному камешку. Сами пальцы и ногти на них были выкрашены красным, так же как и крупный рот, приоткрывшийся от изумления. Ее глаза, подведенные черной краской до самых висков, казались огромными. Веки между черной подводкой и прямыми, вразлет, бровями были припорошены синим. Сразу над бровями начиналась прямая иссиня-черная челка. Густые блестящие волосы были заправлены за уши и спускались на плечи, словно капюшон. Голову обхватывал широкий золотой обруч, руки обвивали золотые браслеты; грудь покрывала крупного плетения кольчуга из электрума, она каскадом сбегала на плоский упругий живот, а кусочки необработанной бирюзы, словно в беспорядке рассыпанные по ней, дерзко подмигивали при каждом вдохе и выдохе девушки. Ее короткий, как у мальчика, схенти скреплял золотой пояс, с которого свисал золотой анх[7]. Ее грудь под нагрудной пластиной он разглядеть не мог, видел лишь, как она колышется, легко и соблазнительно. Она стояла, вздернув подбородок; темные глазищи горели на дочерна загоревшем лице; аристократические ноздри раздувались; губы были плотно сжаты. Он был совершенно ослеплен. Он не заметил ни раба, тенью скользнувшего поближе к хозяйке, ни шедшего за ней по пятам юного аристократа в кожаных доспехах и крылатом шлеме, обрамлявшем нежное и лукавое лицо.
– Лицом вниз! – выпалило видение тоном удивления и ярости, и у Сенмута подогнулись колени. По-прежнему не выпуская палки из рук, он опустился на землю, но на его лице была улыбка. Юноша сразу узнал этот голос, хотя за четыре прошедших года он стал немного глубже и приобрел характерную интонацию. Это была она, его маленькая благодетельница, но как же она изменилась! Исходившее от нее могущество ошеломляло.
– Крестьянин, моя утка у твоих ног, а моя палка в твоей руке. Только аристократ может касаться ее. Отпусти.
Его сведенные судорогой пальцы медленно разжались, рука раба мелькнула в поле зрения юноши и исчезла вместе с палкой. Он почувствовал, как ее конец уперся ему в шею.
– И утку, – продолжала она, – что ты собирался сделать с моей уткой?
Теперь голос стал мягким, как кошачье мурлыканье:
– И давно ты тут прячешься в камышах, поджидаешь, когда можно будет удрать с моей уткой? Позволить ему говорить, Хапусенеб?
– Воля ваша, царевич, – ответил молодой человек серьезно. – Но раз уж вы спросили, позволю себе заметить: почему это у крестьянина значок архитектора на руке, а голова обрита, как у жреца?
Последовала долгая пауза, во время которой водяной жук, пьяный от солнца, прокатился прямо у Сенмута под носом и звучно плюхнулся в трясину. Затем она совершенно спокойным голосом сказала:
– Встань, жрец. Это ведь ты или нет? Ну конечно ты! Другого такого безумного жреца, способного вырядиться архитектором и крестьянином одновременно, я не знаю.
Он поднялся и отряхнул колени. На этот раз он глядел ей прямо в лицо, не опуская глаз. Она вдруг улыбнулась, сверкнув белыми зубами, и, вскинув руку в приязненном жесте, шагнула к нему.
– Похоже, нам с тобой суждено встречаться в неловких обстоятельствах, – рассмеялась она. – Избавлюсь я от тебя когда-нибудь или нет? Что ты делаешь так далеко от Фив? Крестьяне ходят сюда за угрями, их здесь много. Ты тоже пришел половить, да, жрец?
Тон у нее был шутливый; пока она говорила, раб подобрал утку, чья голова с остекленелыми глазами безжизненно повисла, и вернулся на свое место за спиной у госпожи.
Только теперь Сенмут разглядел ее спутника, который стоял, сложив руки на груди. Его собственная метательная палка висела у него на боку в специальной перевязи, а желтый льняной схенти удерживал вокруг талии кожаный ремень с золотыми бляхами. Улыбка еще не совсем сошла с его лица, но взгляд – изучающий и явно оценивающий – был устремлен на странно одетого, перепачканного грязью юношу.
– Я пошел на прогулку, – ответил наконец Сенмут, – потом остановился здесь на отдых, пообедал и уснул. Твоя утка, царевич, упала на меня как молния прямо с неба.
И он осторожно провел пальцами по царапинам у себя на животе.
– А как же твои обязанности? – спросила она.
– В настоящее время у меня их нет. Благородный Инени в отъезде, а я не знаю, чем занять время.
Она выдохнула:
– Конечно. Инени выполняет приказ моего отца. Что ж, может быть, поохотишься с нами, жрец? Уверена, я найду чем тебя занять.
Она порывисто повернулась к терпеливому Хапусенебу.
– Это тот жрец, который оказал мне услугу однажды, – сказала она, – и с тех пор ходит за мной, как лес.
Лукавая искорка в ее глазах говорила о воле, еще не порабощенной женственностью, и прежней любви к шутке.
Сенмут отвесил сыну визиря Нижнего Египта торжественный поклон, на мгновение потеряв дар речи от сознания того, в какой компании оказался. Хапусенеб ответил ему легким наклоном головы. Будучи всего на год старше Сенмута, Хапусенет, как и Менх, вел себя с безотчетным высокомерием, присущим его положению, но, в отличие от Менха, был человеком вдумчивым, умел просчитывать свои действия на несколько шагов вперед и уже сейчас вполне мог бы занять отцовскую должность и исполнять ее как следует. Хатшепсут всегда ему доверяла, ибо он был человеком слова. Теперь они часто охотились и развлекались вместе, как раньше вместе занимались в одном классе, наперебой добиваясь одобрения Хаемвиза, состязались в стрельбе из лука, наперегонки носились на колесницах.
– Приветствую тебя, жрец, – сказал он. – Сослужить службу Надежде Египта и впрямь большое счастье.
Хатшепсут фыркнула.
– Надежда Египта! – расхохоталась она. – Цветок Египта! Ладно, пошли назад в лодку, время идет, а у нас всей добычи – одна жалкая утка.
Она быстро повернулась и исчезла в камышах, Хапусенеб отправился за ней. Сенмут схватил мешок со своим обедом и поспешил следом, его голова кружилась. Через несколько секунд камыши расступились, и он увидел реку, а на ней кораблик с трепетавшими на свежем ветру яркими сине-белыми флагами. Кораблик был выкрашен в красный и желтый цвета; кабину посреди него занавешивала золотая парча, которую развевал ветер, так что Сенмут успел заметить подушки вокруг низенького стола, а на нем сосуд для вина и корзину с фруктами. На носу кораблика стоял матрос, в руке он держал шест; прямо перед ним поднималась небольшая мачта из золота, парус был аккуратно сложен и привязан к ней. Напротив, на корме, возвышался навес, под которым в ленивых позах расположились молодые люди и девушки, последние в набедренных повязках из переливчатого льна, тонкого и прозрачного, точно пчелиное крыло, как и та повязка, что обвивала гибкую талию Хатшепсут. Над их головами медленно колыхались опахала из страусовых перьев, белых и нежных, как пух, на фоне яркой голубизны неба. От дверей кабины до берега был перекинут трап, возле него стоял часовой и терпеливо ждал.
Болтовня и взрывы смеха донеслись до Сенмута раньше, чем заросли речной растительности расступились перед ним, и ему вдруг страшно захотелось оказаться где-нибудь подальше, в тихом и надежном месте, в кабинете Инени, к примеру, или под той пальмой, где он уснул после обеда. Здесь он задыхался, точно рыба, вытащенная из привычных глубин. Ему вовсе не хотелось, чтобы эти гордые юноши и девушки, такие надменные в своих богатых одеждах и драгоценностях, глазели на него и демонстрировали свое снисхождение, но отступать было поздно.
Часовой вытянулся по стойке «смирно», после нескольких судорожных вспышек разговоры стихли, и в окружении склонивших головы придворных Хатшепсут взбежала по трапу, а за ней невозмутимо прошествовал Хапусенеб. Сенмут плелся последним, мучительно страдая из-за своей грубой крестьянской одежды, отсутствия парика, грязных коленей и жалкого коричневого мешка, который он держал под локтем. Он чувствовал, как взгляды стражников буквально прожигают ему спину, и, поднявшись наверх, приготовился пройти мимо двери кабины, в прохладную глубину которой ему так хотелось забиться. Он готовился встретить первый враждебный взгляд обращенных к нему холодных глаз. За его спиной двое слуг втянули трап на борт, и Хатшепсут махнула матросу с шестом. Корабль легко скользнул в объятия течения, и тут, к своему удивлению, Сенмут почувствовал, как Хапусенеб взял его за руку и втянул под навес. Хатшепсут уже была там, она бросилась на подушки и теперь жадно пила, причмокивая губами, а метательная палка, из-за которой все приключилось, ударялась при каждом движении корабля о стол подле нее. Наступила пауза. Как Сенмут и боялся, все смотрели на него, и он, судорожно сглотнув, с вызовом уставился на них в ответ. Хапусенеб, стоя у него за спиной, положил руку ему на плечо.
– Это жрец… – Как твое имя? – шепнул он. Сенмут заговорил:
– Я Сенмут, жрец Амона и архитектор под началом великого Инени.
Он обнаружил, что почти выкрикнул эти слова, так что они заполнили весь корабль и эхом отразились от деревьев на берегу, быстро скрывавшихся из вида.
Все присутствующие разом выпрямились. Хапусенеб одобрительно кивнул, а Хатшепсут похлопала ладонью по подушке рядом с собой.
Не веря себе, он приблизился, сел, скрестил ноги и взял предложенный кубок. Пригубив его, он услышал вздох облегчения, как будто кто-то вдруг перерезал веревки, которые держали людей в напряжении. Разговоры зазвучали вновь, и Сенмут почувствовал, как пот каплями стекает по его вискам. «О боги мои, – усомнился он, – я ли это сижу на шелковых подушках, бок о бок с самой почитаемой и могущественной женщиной страны?»
– Хорошо сказано, – одобрил Хапусенеб. – Человек, который может громко заявить о себе, заслуживает всяческого уважения. Скажи мне, Сенмут, как тебе нравится работать на Инени? Помню, я всегда боялся его, когда был мальчишкой. У него были такие длинные руки, а когда он приходил к нашему отцу, то глядел на нас так, точно мы были кухонные замарашки. Бывало, как крикнет: «Прочь!» – отец смеется.
Зная, что Хапусенеб сказал это для того, чтобы помочь ему освоиться, он благодарно повернулся к нему и ответил со всей возможной обстоятельностью. У юноши было открытое, благожелательное лицо, и Сенмут внезапно почувствовал, что он на его стороне. Почему, он и сам не знал. Вне всякого сомнения, молодой аристократ был красив, его твердая челюсть и глубоко посаженные глаза мгновенно вызывали доверие. И Сенмут заговорил; слова текли легко и непринужденно, точно река в половодье, и в то же время какая-то часть его самого словно наблюдала за происходящим со стороны и предупреждала: «Не говори ничего такого, что может иметь последствия, ведь ты плывешь на волшебном корабле с бессмертными созданиями, значит, твои слова должны быть легкими, ничего не значащими». Тут он почувствовал, как кто-то тронул его за плечо. Обернувшись, он увидел загорелого юношу, который проказливо улыбался ему.
– Менх! – с облегчением воскликнул он, и юноша тут же скользнул на подушку рядом с ним и поджал под себя ноги.
– Странное место для помощника жреца, – сказал Менх, улыбаясь еще шире. – Погоди, отец узнает! Значит ли это, что ему предстоит потерять любимого ученика?
– Ни в коем случае! И воистину как маленький помощник жреца я дважды польщен, – радостно ответил Сенмут.
Пока корабль скользил вперед, рассекая воду легко, точно позолоченный лебедь, а сверкающая полоса ряби за кормой становилась все шире и шире, Хатшепсут взяла свою палку и отошла на борт судна, где встала на колени и стояла, то окуная увитую браслетами руку в прозрачную воду, то поднимая лицо к солнцу.
Сенмут обнаружил, что, пока он говорил, его взгляд то и дело устремлялся то к ее развевающимся по ветру волосам, то к точеному профилю. Его влекло к ней. Он почувствовал первое шевеление страсти, ему стало стыдно, но он все равно не мог оторвать от нее глаз. Она казалась ему такой далекой, почти богиней. «Не годится, – подумал он, – испытывать к ней то же, что и к любой рабыне из пивной». Но дело было не только в этом. Между ними существовала невысказанная нежность, оба словно признавали, что их встреча – знак судьбы, той самой, что вложила зерна честолюбия в его сердце и не давала им зачахнуть все долгие годы, что он надрывался в храме. Он понимал, что у него, крестьянского сына, нет никакого права находиться в такой компании, и в то же время осознавал, что та же самая судьба привела его сюда, на борт царской барки.
Сенмут ловил задумчивые взгляды женщин, но не чувствовал их восхищения. Ведь он не видел того, что видели они: высокого юношу, грациозного, точно леопард из легенды, с лицом, которое обещало блаженство. Больше того, перед ним был мужчина, чей высокий лоб и быстрые ловкие руки говорили о совершенно особом могуществе. Поэтому они хихикали и перешептывались, а Сенмут, забыв обо всем, слушал, как Менх и Хапусенеб обсуждали вещи, о которых он имел лишь отдаленное представление, а когда они обращались к нему, то отвечал почтительно и без утайки.
Хатшепсут вскрикнула, и общество, оставив подушки, перешло на борт. На один восхитительный миг Сенмут словно окунулся в ароматное облако и ощутил прикосновение теплой обнаженной плоти, когда позади него столпились женщины. Все следили за огромным крокодилом, который, неуклюже переваливаясь, покинул свое убежище в камышах, без единого всплеска скользнул в воду и проплыл мимо, да так близко, что его длинное тупое рыло с ужасающей ухмылкой прошло на расстоянии вытянутой руки от них.
Едва серая тень миновала лодку, Менх потянулся за луком.
– Убить его, ваше высочество? – спросил он. Но Хатшепсут покачала головой:
– Нет. Это священное животное, спутник богов, его появление – знак для смертных. Пусть живет.
С этими словами она взглянула на Сенмута и тут же отвела глаза. Но их озадаченное, почти встревоженное выражение не укрылось от него, и пока он вместе с остальными наблюдал, как крокодил скрывается вдали, сердце часто билось в его груди. «Как же она изменилась!» – подумал он. Куда девалось то милое капризное дитя, которое он встретил у озера?
Ближе к вечеру они спугнули стаю белых гусей, которые с громкими криками поднялись над болотом, и Хатшепсут, ни слова не говоря, передала свою метательную палку Сенмуту. Это был вызов.
В тот же миг ему вспомнились годы, проведенные на ферме отца, и шуточные сражения с Сенменом, когда оба пыхтели под тяжестью деревянных посохов. Эта игрушка богачей почти ничего не весила; прекрасно сработанная, она сама легла ему в руку, оставалось только поднять ее, прицелиться и бросить. В воздухе оружие само нашло свою цель, и птица рухнула как камень. Сенмут услышал одобрительный ропот. Менх хлопнул его по спине. Хапусенеб удивленно поднял брови.
– Для жреца ты очень хорошо бросаешь, жрец, – сказала Хатшепсут, прищурившись.
Гнев вспыхнул в нем, и он повернулся к ней резче, чем намеревался.
– Мой отец крестьянин, – сказал он. – А крестьяне не учат своих сыновей охотиться с палкой.
– Я знаю, – просто сказала она, и его гнев погас. Лодка причалила к берегу, спустили трап, но ни он, ни она не двинулись с места. Наконец Менх сбежал на берег, подобрал сбитую птицу, вернулся и с восхищенным поклоном отдал ее Хатшепсут.
Хатшепсут провела рукой по ее белым перьям.
– Возьми ее себе, – сказала она Сенмуту, – Пусть повара ее приготовят, и, быть может, мы съедим ее вместе.
Бережно, без слов он принял птицу из рук девушки, но та вдруг закинула голову и расхохоталась. И они поплыли назад, в Фивы, стоя бок о бок на борту, а вечер был ветреный и золотистый.
Когда они сходили на берег, к нему вернулось одно давно забытое, детское ощущение. Отец часто брал его с собой на базар в деревню, где они меняли зерно и лен, бобы, дыни и овощи на другие товары. Каждый раз он возвращался домой, счастливый и утомленный встречей с неожиданным, и каждый раз ему было жаль, что все так быстро кончилось.
Стоя на верхней ступени лестницы, ведущей к воде, и глядя на желто-сине-красные, залитые солнцем колонны, он вдруг почувствовал себя одиноко. Менх и Хапусенеб весело попрощались и сели каждый в свою лодку, где слуги уже ждали их, чтобы отвезти домой. Остальные сопровождающие толпой двинулись по сикоморовой аллее к дворцу. Ра, уже не добела раскаленный, а тускло-бронзовый, плыл низко в небе, медленно подгребая к закату и заливая золотом все вокруг. Сенмут подставил ему лицо и закрыл глаза, застигнутый врасплох совсем не характерным для него желанием возблагодарить бога, который подарил ему этот день.
– Хочешь встретиться с моим отцом?
Ее голос прозвучал совсем рядом, и он повернулся к ней в некотором смятении, вообразив на миг, что она приглашает его прокатиться на небесной ладье. Ее кожа, воспламененная закатом, отливала медью, волосы пылали. Она была так близко, что он чувствовал ее аромат, священный аромат мирры.
– Ты сегодня такой тихий, жрец, – продолжала она. – Для тебя это был удачный день?
– Я не знаю, – нескладно ответил он, – во всяком случае, запоминающийся.
Он все еще держал гуся в руках, его мешок с едой где-то потерялся.
– Дай мне птицу, – сказала она, – я прикажу сварить ее специально для тебя, а потом ты, я и мой отец вместе съедим ее. Иди отдохни, я за тобой пришлю. Хотя, быть может, ты предпочтешь оставить все как есть и вернуться под крышу архитектора?
Он понимал, что она имеет в виду не только ужин у фараона, но отрицательно покачал головой.
– Нет, прекраснейшая, – негромко сказал он. – Я благодарен тебе за этот день.
– День новых начинаний? Я рада, что он пришелся тебе по душе.
Он поклонился, и она ушла, сопровождающие ее женщины потянулись за ней, подобно шлейфу радужных пузырьков, а он медленно побрел к себе, в каморку позади кабинета Инени.
Его позвали как раз к обеду, и он пошел следом за рабом в сгущающихся сумерках. Сады лежали в теплой задумчивой темноте, но дворец сиял огнями, в залах пахло едой, раздавались торопливые шаги обутых в сандалии ног. Раб оставил Сенмута у двойных дверей банкетного зала, где уже ждал главный глашатай, готовый распахнуть двери и объявить о его приходе. Сенмут, заикаясь, начал было объяснять, кто он такой, но глашатай жестом остановил его, распахнул двери и нараспев произнес:
– Сенмут, жрец могущественного Амона, архитектор, – и Сенмут очутился в гуще толпы. Зал показался ему огромным, как внешний двор храма, и темным, как пещера, – сотни ламп, горевшие вдоль стен, не могли развеять тьму, в которой терялся потолок. Люди прогуливались меж высоких стройных колонн-лотосов, которые ровными рядами поднимались над белыми каменными плитами пола, или, собравшись в кучки, потягивали вино и болтали в ожидании обеда. В дальнем конце зала не было стены, только лес колонн, меж которыми кралась проникшая из сада ночь. Легкий ветерок, в котором мешались ароматы благовоний и масел, дул ему в лицо. Была весна, и на столах, беспорядочно расставленных по залу в ожидании обедающих, возвышались груды ветвей в цвету – белые сикоморы, оранжевые гранаты, ароматная желтовато-зеленая персея, – а между подушек и плащей раскинулся океан розовых и голубых лотосов.
Девочка-рабыня, почти ребенок, нагая и робкая, с поклоном приблизилась к нему и укрепила на его голове конус из воска, смешанного с благовониями. Тут же подошел другой раб и тоже поклонился.
– Соблаговолите последовать за мной, благородный Сенмут, – сказал он почтительно. Сенмут едва не расхохотался, такими забавными вдруг показались ему и он сам, и этот слуга, и незаслуженный титул, но он сдержался и пошел за ним, мягко ступая в своих лучших сандалиях. Они лавировали в толпе, пока не добрались до невысокого помоста, находившегося на полпути между входными дверями и ведущей в сад колоннадой. Там слуга указал ему на группу из четырех золотых столиков, крышки которых утопали в цветах, а лишенные украшений ножки – в подушках. Вокруг помоста стояли другие такие же столы, но слуга, заметив колебания Сенмута, жестом показал ему, чтобы он шел наверх.
– Сегодня вы гость фараона, – сказал он и, когда Сенмут, смущаясь, поднялся на две ступеньки и нерешительно остановился, добавил: – Выпьете вина?
Сенмут кивнул, и слуга исчез, растаяв в толпе. От жаркого ночного воздуха и тепла тел восковые конусы на головах гостей уже начали подтаивать, и благовония потекли по их шеям. Сенмут, у которого от страха пересохло в горле и расшалились нервы, в ожидании вина обнаружил, что такие же пахучие испарения окружают и его, но нашел их довольно приятными. Подняв руку, он обмакнул пальцы в густую струю за ухом, потер друг о друга ладони и поднес их к лицу. Принесли вино в золотом сосуде, таком тонком, что, когда Сенмут взял его и сделал глоток, ему показалось, что он видит сквозь его стенки очертания своей руки. Краем глаза поглядывая поверх волнующегося моря людских голов на входные двери, он увидел, как они наконец широко распахнулись и в открывшемся за ними полумраке засверкали драгоценности. Разговоры смолкли. Порывами налетал ветерок.
Главный глашатай набрал побольше воздуха и громко заговорил:
– Гор, Могучий Бык, возлюбленный Маат, повелитель Нехбета и Пер-Уаркета, увенчанный огненным уреем, тот, кто заставляет биться сердца, сын солнца, Тутмос, вечно живущий. Великая царственная супруга Ахмес, повелительница двух земель, великая супруга, царственная сестра и возлюбленная фараона. Царевич короны Хатшепсут Хнум-Амон, возлюбленная Амона, дочь Амона.
Колени у всех подогнулись, руки протянулись вперед, головы склонились, и пол в зале на мгновение ожил, вздымаясь и опускаясь, точно волны озера.
Сенмут, который стоял на помосте выше всех, тоже опустился на колени. От страха его подташнивало. А что если он не понравится фараону? Вдруг он скажет что-нибудь не то и его с позором выгонят из зала? Бесчестье казалось ему хуже смерти. Все это пронеслось у него в голове в тот миг, когда его лоб коснулся подушки и поднялся вновь, а в следующий миг он снова был на ногах и наблюдал за царем и его семьей, которые шли по залу, принимая поклонение подданных.
Вблизи фараон выглядел куда более внушительно, это был не тот невысокий, коренастый человек, которого Сенмут видел однажды издали на дороге в Луксор. С близкого расстояния больше бросались в глаза его широкие плечи, рельефные мускулы ног, воинственная голова, похожая на бычью, острый взгляд подвижных, все примечающих глаз. В тот вечер он был с ног до головы одет в желтое, его любимый цвет. На нем был желтый, припорошенный золотом схенти и сандалии из сплетенных золотых цепочек. Нагрудник – две руки из горного хрусталя с обведенными золотом пальцами, держащие бирюзовый глаз Гора, инкрустированный аметистами и синим стеклом, – в тот самый день был преподнесен ему в дар визирем Нижнего Египта. Голову Тутмоса украшал желтый кожаный плат, чьи концы спадали чуть ли не до самой талии; а кобра и стервятник, вздыбившиеся над его сияющим лбом, мерили толпу холодным взглядом хрустальных глаз.
Сенмут с неприкрытым интересом смотрел на Ахмес. Он никогда не видел матери Хатшепсут и был слегка разочарован, поскольку между ними было мало сходства. Ахмес оказалась пухленькой и улыбчивой, но, хотя он и знал, что все любят ее за мягкость характера, ей не хватало огня, порыва, искры, которые были свойственны ее дочери.
Наконец, когда держатель опахала у правой руки царя и другие чиновники, расчищавшие путь, подошли к нему почти вплотную, Сенмут увидел Хатшепсут. На ней по-прежнему была мальчишеская одежда, подол схенти едва прикрывал колени, но в тот вечер никто не принял бы ее за царевича. Темные глаза были окружены зелеными тенями, черная краска вокруг них влажно поблескивала. Полные губы алели, тускло блестящие косы были украшены бутонами белых цветов, а над ними высилась серебряная резная корона такой тонкой работы, что она, казалось, вплетается в пряди волос надо лбом и за ушами. Серебро льнуло к ее шее и ласкало плечи, а по рукам ползли серебряные змеи, чьи плоские головы и хвосты были вырезаны из темного халцедона. Пояс, как и сандалии, был сделан из серебра, и если в яркий полдень Хатшепсут горела и сверкала, точно само солнце, то вечером она мерцала, как полная луна сквозь тучи. Сенмут даже испугался, вполне искренно.
Царские гербы сложили у помоста, и чиновники исчезли. Тутмос тяжело поднялся по ступеням и опустился на подушки, Ахмес села рядом с ним, а Сенмут оказался бок о бок с Хатшепсут, которая радостно ему улыбнулась. Фараон громким голосом приказал подавать обед, и гости опустились на свои места, приготовившись есть.
– Я рада, что ты здесь, – сказала Хатшепсут Сенмуту. – А еще я ужасно хочу есть. Сейчас подадут твоего гуся, вот и узнаем, можешь ли ты на глазок отличить старую птицу от молодой! Как тебе мои браслеты?
Она протянула вперед руки, взметнув целый вихрь ароматов.
– Визирь привез их специально для меня. Подожди-ка. – Тут она перегнулась через мать и постучала Тутмоса по колену: – Отец, вот жрец, о котором я тебе рассказывала. Сиди, жрец, не вставай. Ты и так довольно поупражнялся сегодня.
Сенмут оказался в плену самых испытующих, проницательных, зорких глаз, которые ему когда-либо доводилось встречать, даже неторопливый оценивающий взгляд Инени не шел ни в какое сравнение с этим испепеляющим взором. Тутмос словно загнал его в ловушку и теперь разбирал на части, кусочек за кусочком; Сенмуту пришлось напрячь всю свою волю, чтобы только не отвести глаз.
Через минуту, которая тянулась как вечность, фараон дважды хмыкнул.
– А ты неуловим, юноша, – сказал он хриплым басом, но без злобы. – Несколько недель мой распорядитель работ о тебе только и говорит, а я тебя до сих пор еще ни разу не видел. Инени о тебе хорошего мнения. Говорит, у тебя есть талант и воображение. Моей дочери ты нравишься. Счастливец.
Тут над ним склонился его раб с первым блюдом, и фараон смахнул со стола цветы, которые упали на широкие колени Ахмес.
– А что, этот заскорузлый жреческий наряд – вся одежда, какая у тебя есть? Где твой парик? Ну? Что молчишь? Язык проглотил?
Хатшепсут наблюдала за ними забавляясь, на ее губах витала легкая улыбка.
Сенмут ответил так же осмотрительно, как Хапусенебу некоторое время тому назад:
– Я всего лишь подмастерье, о Могучий Бык, и младший жрец, нижайший между жрецами. Не пристало такому, как я, наряжаться наравне с теми, кто знатнее меня.
Тутмос бросил на него проницательный взгляд из-под кустистых бровей:
– Хорошо сказано. Но сантиментами хлеба не купишь, как заметил однажды великий Им-хотеп.
– Я ем досыта, могучий. Мой учитель дает мне много работы, но он справедлив.
– Это мне лучше твоего известно. Где ты живешь?
– В комнате за кабинетом учителя.
– Понятно. Хатшепсут, делай с ним, что захочешь. Он мне нравится. А теперь будем есть. Где музыка?
И он отвернулся, а Сенмут с облегчением перевел дух. Рядом терпеливо ждал раб с тяжело нагруженным подносом; едва закончилась беседа, юноша обнаружил, что страшно голоден. Вокруг витали пряные ароматы, от которых у него потекли слюнки, и он кивнул рабу, чтобы тот наполнил его тарелку. Хатшепсут уже самозабвенно жевала, постреливая на сотрапезников глазами. Сенмут сунул за пояс бутон лотоса и тоже приступил к трапезе. Его кубок то и дело незаметно наполнялся, благовонный воск капал ему на грудь. Юноше хотелось бы радоваться этой ночи, пить наравне с остальными, смеяться, танцевать и с рассветом уйти, покачиваясь, домой; но его второе «я» не дремало, следя за ним пристальными, циничными глазами, трезвыми, холодными и расчетливыми. Сенмут пожал плечами: он знал-, что не позволит себе ни напиться до самозабвения, ни визжать от смеха, ни отбивать ладони, аплодируя кружащимся в Ганце девушкам. Такая развязность не в его природе. Он спокойно ел, а Хатшепсут, едва утолив голод, стала тыкать пальцем в гостей и нашептывать о них разные сплетни, озорно сверкая глазами.
– Видишь, вон там, возле пятой колонны в правом ряду, под светильником? Толстуха в золоте до колен? Это вторая жена Мутнеферт, мать моего брата Тутмоса, та самая, которая отказала в ложе моему отцу и несколько месяцев не выходила из своих покоев, когда я стала царевичем короны. Говорят, теперь она любовница главного глашатая, но я этому не верю. Будь это правдой, отец давно бы ее убил.. Тутмоса здесь нет. Отец отправил его с пен-Нехебом в поездку по нашим северным укреплениям. Он все надеется, что Тутмос чему-нибудь научится, но его ждет разочарование. Тутмос хотел взять с собой наложницу, и отец чуть не лопнул от злости… Видишь, кто машет тебе? Это Менх!
Это и впрямь оказался он; и Сенмут помахал в ответ. На коленях жизнелюбивый молодой человек держал девушку, из его парика вызывающе торчало страусиное перо. Прямо у царского помоста сидел Хапусенеб, увлеченно беседуя с отцом; и хотя Сенмут был уверен, что тот его видел, Хапусенеб не глядел в его сторону.
Когда трапеза окончилась, а время увеселений еще не наступило, визирь и его сын встали и приблизились к помосту. Тутмос жестом подозвал их ближе.
– Что случилось, друг мой?
– С вашего позволения, фараон, я хотел бы отправиться домой, к жене. Путешествие меня утомило.
– Иди. И ты тоже, Хапусенеб. Завтра через час после рассвета придешь в мою приемную с докладом.
Он отпустил их; Хапусенеб, поворачиваясь, поймал взгляд Сенмута и тепло улыбнулся. Они ушли, и фараон, покачиваясь, встал:
– Тихо! Ипуки здесь?
Из задних рядов зала слепого музыканта привел один из его сыновей и поставил перед помостом, где тот стоял, тощей рукой прижимая к себе новенькую лютню.
– Я здесь, ваше величество, – сказал он. Сенмут посмотрел на него с изумлением, ибо голос Ипуки оказался так же силен и мелодичен, как любой природный звук. Фараон кивнул, и раб подвел старика ближе, усадив у их ног.
– Дай мне твою лютню, – приказал Тутмос, и инструмент тут же оказался у него в руках. – Царевич короны обучалась игре на этом инструменте и желает слышать твое мнение о ее искусстве. А еще мы хотим развлечений.
Скорчив Сенмуту рожицу, Хатшепсут встала, и ее гримаска словно перенесла его на берег озера Амона, где холодной зарей он встретил нагую, перепачканную, скорбящую девочку. «Как далеко я ушел с тех пор», – подумал он не без грусти.
Хатшепсут поставила ногу на стол, чтобы лютня опиралась о колено. Нагнув голову и сосредоточенно покусывая губу, она примеривалась длинными пальцами к струнам, готовясь взять первый аккорд; Сенмут с бокалом в руке откинулся назад. Тишина густела. Ипуки сидел и спокойно ждал, положив руки на колени и сплетя пальцы. Наконец Хатшепсут подняла голову и обвела всю компанию взглядом. Два жалобных беглых аккорда слетели со струн, нежные и печальные, как зимняя ночь. Девушка запела:
Дочери царской желанна любовь! Косы ее словно ночь черны, Кудри ее – винограда гроздья, Жен сердца, восторга полны, Тянутся к ней, несравненной розе.
Голос у нее был высокий, тонкий и чистый, как у первой птахи ранним утром, а выбранная песня до того ей шла, что Сенмут решил, будто она прочитала его мысли. Его охватил суеверный трепет. Воистину она дочь бога!
Дочери царской желанна любовь! Руки ее хороши, когда кружится в танце, Груди лучше еще, когда колышутся в такт! Сердце мужчины под взглядом ее что вода, Краше она, чем смертный язык может сказать.
Никто не шевелился. Все хорошо знали эту старинную песню о любви, которую на всех пирах распевали на похабный манер, когда гости, хорошо набравшись, начинали сопровождать слова соответствующими непристойными позами. Но исполнение Хатшепсут было дерзким в своей простоте, ибо она пела всерьез. Зачарованные, слушатели позабыли интрижки и легкий флирт и снова переживали страдания первой любви.
Дочери царской желанна любовь!
Медным румянцем смуглые щеки горят,
Яркие, словно хна, что ладони пятнает!
Сердце царя снова любовью пылает,
Когда в красе первозданной она перед троном стоит.
Мгновение все пораженно молчали, потом вскочили со своих мест, захлопали в ладоши и затопали ногами, выкрикивая похвалы. Хатшепсут невозмутимо вернула лютню Ипуки и решительно села, не обращая никакого внимания на поднявшуюся бурю.
– Глупцы! – бросила она, адресуясь к Сенмуту. – Сами не знают, чему хлопают, а вопят просто потому, что я красива и пела о красоте. Мелодия простая, и голос у меня не сильный. А вот могучему сладкоголосому Ипуки, который один способен наполнить своей музыкой целый храм, они хлопают едва-едва и тут же бегут послушать то, что кажется им лучше. Глупцы!
Когда шум и крики стихли, Тутмос спросил великого музыканта, что тот думает о пении его дочери.
Ипуки задумался ненадолго, потом вынес свой приговор:
– Петь эту песню легко, но ее высочество сумела исполнить ее так, чтобы никто не заметил, что ее голос еще не достиг полной силы. А ее искусство в обращении с лютней известно всем.
Хатшепсут громко захлопала в ладоши и снова шепнула Сенмуту:
– Вот видишь!
Тутмос поблагодарил старика. Тем временем столы унесли, посреди зала освободили место, а у входа защелкали кастаньеты и зарокотали тамбурины. Ахмес спала, откинувшись на подушки и негромко похрапывая. Тутмос порывисто сошел с возвышения и сел на единственный оставленный в зале стул, прочие гости расположились на полу.
– Сейчас будут танцы, – сказала Хатшепсут. – Пойдем сядем на пол рядом с Менхом, оттуда лучше видны ноги танцовщиц.
И она легко вспорхнула с подушек, а Сенмут, не выпуская из рук кубка, последовал за ней.
Вбежали семь девушек – сирийки, понял Сенмут, глядя на их темную кожу и ястребиные профили, – с распущенными волосами до колен. Каждая держала тамбурин и колокольчик. Они были совершенно нагими, если не считать медных браслетов и колец на пальцах ног, а их тела лоснились от ароматного масла, которое стекало с голов. Их глаза были глазами диких животных. Сенмут мало что запомнил из их танца, если это можно было так назвать. Вино, благовония и близость царевны опьянили его. Раскачивающиеся груди и выкрашенные красным соски танцовщиц пробудили в нем такое сильное желание, что он больше ни о чем не мог думать. Наконец, гремя трещотками и щелкая кастаньетами, они ушли, их сменили жонглеры с шарами, обручами и деревянными булавами. Потом пришел маг, который осыпал всех золотой пылью и превращал цветы в огненные шары.
Фараон был в прекрасном настроении. Он смеялся, прихлебывал вино, хлопал себя по мощным ляжкам и бил в ладоши что было сил, а Ахмес все спала. Наконец, когда в водяных часах остались последние капли, а небо на востоке побледнело, он встал и с громким криком: «Всем спать!» – шатаясь, вышел из зала.
Музыка тут же стихла. Рабы принялись выносить из зала тех гостей, которые совсем не стояли на ногах, а остальные побрели через сад к реке, где их ждали лодки, или растворились в коридорах дворца, тихие и безмолвные, словно усталые призраки.
Сенмут моргнул и поднялся на ноги, пресыщенный и изнуренный, снедаемый желанием как можно быстрее добраться до своей постели и в то же время словно горевший в незнакомом прежде огне.
Хатшепсут, в плаще и капюшоне, коснулась его руки.
– Приходи завтра до полудня на плац, тогда к следующей охоте у тебя будет собственная палка для метания, – сказала она.
Он еще стоял, замерев в поклоне, а она уже шагала вдоль рядов колонн к сумеречному саду за ними.
Спотыкаясь, он пошел следом, не надеясь найти дорогу к себе в лабиринте дворцовых коридоров, но тот самый раб, который привел его сюда, поманил Сенмута к двери, и юноша, истекая потом и благовониями, со свинцовой тяжестью в руках и ногах, благодарно последовал за ним.
В том же году, в разгар лета, когда люди, животные и растения были втоптаны в землю испепеляющим гневом Ра, умерла Ахмес. Жаркой ночью она проснулась, попросила пить, и Хетефрас принесла ей воды из каменного кувшина, который стоял на сквозняке в коридоре. Ахмес осушила одну чашу и попросила еще, жалуясь на жару, ломоту в костях и хватаясь дрожащей рукой за сердце. Потом она свернулась калачиком и снова заснула, а когда проснулась в последний раз, то в страхе стала звать Тутмоса. Ее тревога была так велика, что Хетефрас сама отправилась будить фараона, но когда они вдвоем вошли в покои Ахмес и Тутмос послал за лекарем, женщина была уже мертва.
Все это время Хатшепсут спокойно спала, не тревожимая дурными предчувствиями. Когда за ней пришли, и она, пройдя длинными дворцовыми коридорами, встала у ложа матери, ей показалось, что все это происходит во сне. Ахмес, столь же нежная в смерти, как была и при жизни, тихо улыбалась, ее потускневшие глаза смотрели мирно, что говорило о благополучном исходе взвешивания ее сердца. Себек снова остался ни с чем.
– Теперь ты навсегда стала юной, – прошептала Хатшепсут строчку из погребального обряда. – Какой она была красавицей, отец! Я совсем не чувствую горя. Она с удовольствием жила ради всех нас, а теперь шагает по благословенным полям Осириса.
Тутмос не удивился. Ахмес возносила молитвы супруге Осириса чаще, чем всесильному Амону, и получила за свою верность справедливую награду, но его снова поразило чутье дочери.
– Могила в долине почти готова, – сказал он. – Там ее никто не потревожит.
По выражению его лица, как всегда, нельзя было понять, о чем он думает, но он тяжело опустился на низкий табурет у ложа Ахмес и застыл, не сводя глаз с ее неподвижного тела, а через некоторое время Хатшепсут вернулась в свою постель, оставив его одного.
Все семьдесят дней траура в Фивах царили мир и покой. Казалось, Ахмес принесла в дар городу, который любила, часть самой себя, свой ровный, кроткий нрав; как по волшебству, все страсти улеглись, раздоры стихли, и жизнь в Фивах сделалась неторопливой и тихой. Тутмос молча занимался своими делами, а Хатшепсут, как и в дни первого траура, пропадала у Не-банума в зверинце. Но на этот раз тишина, разлитая среди деревьев, безропотная доверчивость зверей и любовь Небанума вызывали в ней ощущение глубокого умиротворения. Она поняла, что ее пятнадцатый год начался слишком бурно, что она жадными глотками пила жизнь, вместо того чтобы смаковать ее, как драгоценный напиток, и потому отсутствие пиров, танцев и гонок на колесницах уже не раздражало ее, хотя несколько недель тому назад это показалось бы ей непереносимым. Как-то лиловым, обжигающе жарким вечером, когда она сидела на крыше дворца, ей вспомнилась долина, и тут же в ее мозгу возникла идея, пока еще неясная. Храм. Небольшой – глупо тягаться в размерах с неприступными утесами вокруг, – но совершенный, пусть он служит украшением долины, олицетворяя ее, Хатшепсут, красоту и царственное величие. Встревоженная этим видением, она сосредоточенно наморщила лоб, не обращая внимания на солнце, которое истекало кровью у нее на глазах. Ей нужен архитектор, такой, который понимает ее ум, живой, точно ртуть, знает ее мечты, и это вовсе не Инени. Она вскочила, торопливо сбежала по лестнице и отправила первого попавшегося стражника за Сенмутом.
Вернувшись на крышу, Хатшепсут принялась нетерпеливо расхаживать взад и вперед, только теперь осознав, что наступили долгие сумерки. Наконец она увидела среди деревьев солдата, за которым широкими шагами шел Сенмут. Похоже, он только что купался. На нем не было ничего, даже значка архитектора, лишь узенькая повязка вокруг бедер. Ее вдруг посетила опасная мысль о том, какие у него широкие плечи, какие длинные и стройные ноги, как хочется положить ему руку на грудь. Солдат указал наверх, и, когда юноша поднял голову, она прочла в его лице восторг. И вдруг он уже стоит перед ней, согнувшись в поклоне; на лице, которое совсем недавно сияло от радости, маска вежливого ожидания: слуга, явившийся на зов хозяина. Она заметила, как он загорел, какие у него высокие скулы, чувственный рот и прямой бескомпромиссный нос. Встретив его взгляд, она тут же отвела глаза.
– Приветствую тебя, жрец. Твои плечи еще не высохли. Ты купался? Подойди и сядь со мной рядом, посмотрим на закат.
Он покорно опустился рядом с ней и стал глядеть в темнеющее небо. До того как прийти сюда, он плавал в Ниле, взад и вперед, взад и вперед – это упражнение Сенмуту рекомендовал учитель, обучавший его стрельбе, – и теперь ощущал в руках и ногах здоровую усталость.
За время, что прошло с того пира, его тело стало гораздо более мускулистым, а голос глубоким. Но он сделался молчалив, и рабы Инени, которые следили за порядком и убирали в его кабинете, стали побаиваться его, хотя он был еще мальчик.
Он сидел рядом с ней, обхватив руками колени. Неотрывно глядя вперед, он казался таким закрытым и от всего отстраненным, что Хатшепсут не хотелось нарушать тишину, однако близилась ночь.
– Я ходила в конюшни и дала вороному, которого ты так любишь, овса. Он совсем застоялся, – сказала она.
– Надо бы рабам почаще выводить его из стойла, – ответил Сенмут. – Иначе, когда великая царственная супруга Ахмес уйдет на покой, он станет таким норовистым, что с ним будет не справиться.
– Я до сих пор не соскучилась по урокам стрельбы. А ты?
– И я нет.
– Ты рад, что можешь теперь учиться стрелять и править колесницей? Стала ли твоя жизнь интереснее?
– Да, я рад, но должен признаться, царевич, что мне не хватает занятий с Инени. – Он беспокойно поерзал. – Я еще не поблагодарил вас за жилье, которое вы мне дали, и за рабов и зерно, которые вы распорядились послать моим родителям.
– Я не дала тебе такой возможности. А потом умерла моя мать, да и я в последнее время часто бродила далеко от дворца, занятая своими мыслями. Как твои родители?
– Очень хорошо, и они будут вечно молить богов за вас. Рука у брата зажила, мать тоже поправляется, хотя еще слаба. Ваше высочество, – обеспокоено повернулся он к ней, – вы сделали мне столько добра, гораздо больше, чем я заслужил. Могу я спросить – почему?
– Ты можешь спросить, – отозвалась она, – но я могу и не ответить. По правде сказать, я и сама не знаю почему. Наверное, потому, что в тебе я нахожу все, что хотела бы видеть в своем брате, и это меня злит. С какой стати тратить на этого размазню усилия лучших учителей и воспитателей, когда такой человек, как ты, обречен вечно прозябать в храме, пока твоя семья голодает?
Она сказала это с таким жаром, что он не знал, как ответить.
В глубине души она побаивалась Тутмоса, ибо, как и Ахмес, начала задумываться о том, что будет, если после смерти отца она все же окажется женой Тутмоса вопреки всем уверениям фараона. Она уже открыла для себя, что смерть многое меняет, иногда – всё. И она день ото дня становилась все более осмотрительной и осторожной, точно дикая коза на незнакомой тропе.
Сенмут ничего этого не знал. Рядом с ним сидела Хатшепсут, без краски и украшений, а вокруг сгущались сумерки, превращая крышу дворца в островок, где они могли разговаривать по душам, и он чувствовал себя свободно.
Она пожала плечами:
– Я не знаю, и ты не должен спрашивать, мой друг. Разве царевич короны не волен поступать как захочет? Но я позвала тебя не просто так. Есть одно место, которое я хочу тебе показать, священное для меня место. Мне было видение того, что я сделаю там, но для этого мне нужна твоя помощь. Ты поедешь со мной туда?
– Конечно, ваше высочество! Где это место? Она показала рукой на запад, за реку:
– Оно там, скрыто от людских глаз; это долина, где покоится великий Ментухотеп-хапет-Ра. Больше я не скажу ничего, пока ты не увидишь его своими глазами. Мы едем завтра. Приходи к ступеням на берегу через час после рассвета и возьми сандалии, потому что дорога кое-где идет по камням.
– Я приду. Но почему вы выбрали меня, ваше высочество? Чем я могу вам помочь?
– Я расскажу тебе, о чем мечтаю, и ты меня поймешь. Я поделилась бы с Инени, но он не поймет, как бы ни старался. А с тобой, жрец, мы испытанные друзья, хотя не встречались и десяти раз за всю жизнь. Ты знаешь мою душу. Или я ошибаюсь?
– Я глубоко почитаю вас, царевич, но не думаю, что кто-нибудь когда-нибудь сможет сказать, что знает вашу душу. Мне кажется, вы доверяете мне, и именно это хотите сказать. Вы не боитесь меня, потому что я никто, маленький прислужник из храма.
– Ты перестал быть маленьким прислужником из храма в тот миг, когда впервые оказался' в присутствии Инени, – ответила она. – Но кто ты теперь?
Под ними рывками двигались огоньки, то и дело пересекаясь на окруженных деревьями дорожках сада, – это качались фонари в руках стражников. Свита Хатшепсут и раб Сенмута ждали их у нижней ступени лестницы, но двое на крыше сидели неподвижно, каждый был погружен в собственные мысли. Они с трудом могли разглядеть друг друга, так было темно.
Когда раздался звук трубы, призывающей к обеду, первой пошевелилась Хатшепсут.
– Сегодня я не хочу есть. Иди, жрец, увидимся завтра. Это был приказ. Он неуклюже встал и поклонился, но она уже не глядела на него. Ее взгляд был устремлен за реку, точно она надеялась усилием воли рассеять тьму и увидеть свою долину. Сенмут сбежал по лестнице. Он больше не задавался вопросом, что будет с ним дальше. Он был готов принять свою судьбу.
На следующий день он поспешил к ступеням у воды и нашел там Хатшепсут; она стояла на палубе своей охотничьей ладьи, а рядом с ней находился носитель опахала. Для защиты от жары она надела плащ из ослепительно белого льна; носитель опахала, нубиец, был черен как ночь. Сенмут невольно вспомнил рисунок, который видел в одном из драгоценных свитков Инени: «Душа начинает свое путешествие в подземный мир». Поклонившись, он взобрался на борт, и гребцы, обливаясь потом, оттолкнули лодку от берега.
– Пойдем под навес, – сказала она. – Здесь уже невыносимо жарко. Отец разрешил мне поехать, но предупредил, чтобы я не заходила дальше в горы, чем это будет необходимо. Однако может статься, в такую жару я и вовсе никуда не пойду.
Она указала на сложенные у борта носилки с торчавшим над ними зонтиком. Потом критически посмотрела на него.
– Глаза надо красить, тогда солнце не так слепит, – сказала она. – Та-кха'ет!
Из каюты вынырнула рабыня и, щурясь от яркого света, замерла в ожидании.
– Принеси косметическую шкатулку и кисточки! – приказала Хатшепсут, и девушка, странно покачиваясь и почти не отрывая от палубы ног, заскользила прочь, а Сенмут не мог оторвать глаз от ее изогнутой спины.
– Это моя новая рабыня, Та-кха'ет, – пояснила Хатшепсут, заметив одобрительный взгляд Сенмута. – Очень усердная и исполнительная, но говорит мало. А теперь, Та-кха'ет, – обратилась она к девушке, едва та вернулась, – возьми черную краску и обведи этому жрецу глаза.
Она сама выбрала кисть и передала ее рабыне.
– Только не слишком сильно, и побыстрее. До некрополя рукой подать.
Та-кха'ет опустилась перед Сенмутом на колени, поставила шкатулку на палубу и открыла ее. Ее лицо ничего не выражало, но, обмакнув кисточку в бутылочку с черной краской, она улыбнулась.
– Господин, закройте, пожалуйста, глаза, – сказала она, и Сенмут повиновался, чувствуя, как порхают возле его щек теплые руки, а прохладная влажная кисть скользит вдоль век.
– А теперь откройте, – раздался голос Та-кха'ет. Ее овальное личико с зелеными глазами, смотревшими из-под рыжей челки, было так близко, что, подайся он немного вперед, и они соприкоснулись бы носами. Он наблюдал, как она работает, зажав кончик языка между зубами, от ее дыхания пахло сладостями и анисовым семенем. Закончив, она села на пятки, любуясь делом своих рук, но по одному слову Хатшепсут торопливо закрыла шкатулку и исчезла. Лодка ткнулась носом в ступени мертвых, и они встали.
– Она знает свое дело, – сказала Хатшепсут. – Краска тебе к лицу. А теперь пора, дорога длинная. Думаю, мне лучше поехать. Приготовьте носилки! – крикнула она гребцам.
Сенмут сошел за ней на берег, где были приготовлены носилки. Нубиец раскрыл зонтик, от которого на землю пролилась крохотная лужица тени, Хатшепсут забралась внутрь и легла, опираясь на локоть, чтобы удобно было разговаривать с Сенмутом по дороге.
Они тронулись, и скоро она умолкла, задумчиво глядя перед собой. Сенмут, нубиец и двое носильщиков обливались потом от жара, который одуряющими волнами исходил от раскаленного песка и скал, заставляя плавиться все вокруг, так что тропа перед ними расплывалась и дрожала от зноя. Скоро она резко нырнула вправо, но еще раньше Сенмут успел заметить другую тропу, совсем свежую и широкую. Она брала начало от дикой тропы, по которой шли они, и устремлялась прямо туда, где утесы встречались с пустыней. Но и там тропа не обрывалась, а бежала дальше. Сенмут разглядел на ней следы, оставленные быками, и отпечатки множества человеческих ног. Все это удивило его, но по команде Хатшепсут он свернул вправо, и скоро тропа, петляя, поползла вверх.
Через несколько минут у него заболели ноги, а подъем все не кончался. Как раз тогда, когда он понял, что не сделает больше ни шагу без глотка воды, утесы накрыли их своей тенью и Хатшепсут приказала остановиться у их подножия. Откуда-то из глубины носилок была извлечена фляга с водой, и люди пустили ее по кругу. Хатшепсут приказала носильщикам ждать, не сходя с места. Потом жестом велела нубийцу взять зонт и идти за ними.
– Он глух, – пояснила она деловито, – так что при нем можно говорить о чем угодно.
Хатшепсут, Сенмут и огромный негр снова пустились в путь. Но на этот раз долго идти не пришлось: внезапно их глазам открылась глубокая и просторная долина, чье ровное, точно пол, дно с трех сторон обрамляли утесы. Все трое остановились, и Хатшепсут едва слышно вздохнула.
– Узри священное место упокоения Осириса-Ментухоте-па, – сказала она.
Они умолкли, и Сенмут, стоя в тени зонта, почувствован, как его охватывает благоговение. Это и впрямь было священное, таинственное место, достойное владык. Он вдруг показался себе самозванцем, мелким и незначительным. Солнце лило в долину свет из вечно полной горящей чаши, и ни один звук не нарушал ее покой.
– Я хочу строить здесь, – сказала Хатшепсут, чей голос почти потерялся в гнетущей тишине. – Это моя священная долина, монумент, выражающий мою божественную сущность. Сюда будут приходить позднее люди, здесь они станут воздавать мне почести. Но как мне построить храм, достойный меня? Такой же прекрасный, как я сама? Я не хочу, чтобы это была пирамида наподобие той, в которой покоится могущественный Ментухотеп, ибо мне кажется, что нависшие над ней угрюмые скалы лишают ее величия. Но тогда что? Удастся ли нам вместе придумать, какая драгоценность достойна того, чтобы украсить собой венец этих гор?
Сенмут не отвечал. Цепким глазом архитектора он уже прикидывал расстояния, оценивал пропорции, измерял высоту. Не осознавая, что делает, он пошел вперед. Хатшепсут и нубиец следовали за ним, медленно ступая по песчаному дну долины. Маячившая вдали пирамидка стала приближаться, но даже когда они прошли половину пути, она по-прежнему казалась крохотной и неуместной. Сенмут остановился, нахмурившись. Наконец он повернулся к пирамиде спиной, и Хатшепсут, с головы до ног укутанная в белый лен, подошла и стала перед ним, не сводя черных глаз с его лица.
– Здесь можно построить величайший в мире храм, – сказал он медленно. – Ты сделала мудрый выбор, могущественная. Я вижу место, полное прохлады и света; возможно, несколько колоннад. Пусть будут углы, но никаких острых шпилей, бросающих вызов скалам. Я должен еще подумать. Позволено ли мне будет, ваше высочество, время от времени приходить сюда поразмышлять?
– Приходи когда захочешь, – ответила она. – А когда все решишь, мы начнем строить. Что ты думаешь о святилище, высеченном среди темных корней самих утесов, где будет сидеть и внимать молитвам мое изображение?
– Это возможно, но мне потребуется помощь хорошего инженера, такого, который любит камень и чувствует его суть. – Он тотчас вспомнил о Бенин. Бения сразу сказал бы, где и насколько глубоко можно резать скалу. Его наметанный глаз пронзил бы отвесный склон насквозь. Но где теперь Бения, одни боги знают, строит под началом Инени что-то таинственное для фараона. Сенмут рассказал о нем Хатшепсут, и та сразу сменила тон.
– Так он твой друг?
В тени не было видно ее глаз, руки, до этого нетерпеливо жестикулировавшие, она спрятала под плащ.
– И он хороший инженер? Наверняка, иначе не работал бы с Инени.
Ее взгляд устремился вверх, за их спины, туда, где тропа вилась вдоль скалы и переваливала через ее вершину. Сенмут почувствовал ее замешательство.
– Тебе непременно нужен этот человек?
– Я знаю его, ваше высочество, и доверяю его суждению. Вместе мы многого сможем добиться.
– Может статься, это окажется невыполнимым, – отрывисто ответила она. – Он не может вернуться.
И снова она бросила взгляд на вершины скал.
Внезапно Сенмуту передался ее страх, усиленный непостижимостью места, где они находились, но он знал, что задавать вопросы бессмысленно.
Она скрестила на груди руки, и плащ еще плотнее натянулся вокруг ее тела. Нубиец стоял как каменный. Они даже забыли о нем.
– Посмотрим, может быть, мне удастся что-нибудь сделать, – резко сказала она, – но я ничего не обещаю. Никто, кроме моего отца, не властен призвать этого Бению назад или оставить его там, где он есть сейчас.
– Он достоин, – торопливо вставил Сенмут.
Она улыбнулась, ее настроение снова переменилось.
– Как и ты, Сенмут, – тихо сказала она.
Когда он услышал свое имя в ее устах, на него волной нахлынула радость.
– Я боготворю вас, ваше высочество, – шепнул он, зная, что это правда. – Я буду служить вам до самой смерти.
Видя, что эти слова были насильственно исторгнуты из его души, а не соскользнули с губ привычно, как у льстивого царедворца, она взяла его ладонь, положила в свою, подержала и медленно выпустила.
– Я давно это знаю, – ответила она, – а еще я знаю, что, осыплю ли я тебя благодеяниями или брошу в темницу, ты все равно будешь мой. Разве не так?
Услышав ее излюбленный вопрос, он улыбнулся.
– Это так, – ответил он, и они неторопливо пошли назад, к носилкам, где их ждали сонные, опьяненные жарой слуги.
Назавтра рано поутру его призвал к себе фараон. Сенмут нашел Тутмоса в кабинете визиря Южного Египта, где тот расхаживал взад и вперед, держа в руке целую пачку смятых свитков и депеш. Как только слуга объявил, что пришел Сенмут, Тутмос швырнул папирусы на стол, а отец Юсер-Амона поклонился и вышел из комнаты.
Фараон был не в духе, и Сенмут с трепетом ждал начала разговора, обдумывая, в чем он мог провиниться. В то утро Могучий Бык напомнил ему старого учителя, который был у него в школе, и юноша следил за тем, как фараон, играя мышцами, шел в дальний конец комнаты, разворачивался и шел обратно, подставив взгляду юноши мускулистую грудь. Наконец Тутмос остановился.
– Тебе нужен Бения Гурриец, – рявкнул он.
– Да, ваше величество.
– Выбери кого-нибудь из царских инженеров. Сетом клянусь, у меня их столько, что я мог бы строить по храму в день ближайшие тысячу хентисов! Выбирай. Любого бери!
– Ваше величество, я давно знаю Бению. Он хороший инженер и добрый человек. Мне нужен он и никто другой.
– Да что ты знаешь о добре, – закричал Тутмос, – ты, мальчишка?
– С этого года я знаю о добре и зле больше, чем знал в прошлом, – ответил Сенмут спокойно, хотя ладони у него взмокли и колени дрожали. – А еще знаю хорошего инженера, который, как мне думается, и человек хороший.
Неожиданно Тутмос хохотнул и опустил тяжелую руку Сенмуту на плечи.
– Ты выглядишь мужчиной и говоришь как мужчина! Да, моя дочь мудра, но избалована и капризна в придачу. «Сенмут будет строить для меня, – заявила она и вздернула нос – Но ему нужен этот гурриец. Отдай его мне, отец, умоляю». Но она не умоляет; нет, мой маленький царевич только приказывает.
Тут он посерьезнел, так же неожиданно отвернулся от Сенмута и тяжело опустился в кресло у стола визиря. Его короткие пальцы забарабанили по полированной столешнице.
– И все же… – пробормотал он. – Все же… Знай, Сенмут, что этот твой Бения должен умереть через три дня.
Стены вокруг него поплыли, и Сенмут машинально выставил вперед руку, чтобы не упасть. Сердце забилось тяжело и медленно, его удары отдавались в горле. Он знал, что его лицо побелело, но Тутмос на него не смотрел.
– Через три дня моя дорогая Ахмес войдет в свою могилу, путь к которой я тщательно сокрыл от всех, кроме своей дочери и Инени. В день похорон, на рассвете, все, кто рыл тайные пути, будут принесены в жертву. Гуррийцу это известно. Он трудится вместе с Инени глубоко под землей и домой не вернется.
Сенмут сразу понял, что так встревожило Хатшепсут, когда они были накануне в долине, и его ответ фараону прозвучал спокойно:
– Ваше величество, я знаю, что эта тайна должна остаться тайной навеки, и потому рабами придется пожертвовать. Но как вы сохраняете жизнь великому Инени, веря в его честность, так и я верю в честность моего друга. Если на то будет ваша воля, я обещаю, что тайна не будет разглашена, и порукой тому моя жизнь. Бения безразличен к роскоши и богатству. Его невозможно подкупить. Камень – его единственная любовь, вот почему он мне и нужен. Задача, которую задал мне царевич короны, трудна, а без него решаться она будет очень медленно. Я могу взять другого инженера, это правда, но сколько времени уйдет у меня на то, чтобы втолковать ему, чего желает Цветок Египта? А человек, избавленный от смерти, будет работать с охотой.
– Ты говоришь вздор, – отрезал Тутмос, но его пальцы замерли на столе. Немного погодя он встал. – Старость приближается, – сказал он, – и я глупею. Двадцать лет назад твой друг умер бы, а тебя выпороли бы кнутом. Но не думай, что я всегда такой! – закричал он, грозя улыбающемуся Сенмуту пальцем. – Если я услышу хоть малейший шепоток о том, что мою любимую потревожили, твоя кровь тут же прольется на пол храма! А теперь иди. Я пошлю в горы царского вестника, и он приведет этого счастливчика обратно. И смотри служи моей Хатшепсут с той же безрассудной верностью.
Он нетерпеливо взмахнул рукой и вернулся к своим депешам.
Сенмут, пятясь, вышел за дверь и, как только дворец остался позади, издал радостный клич и рванул по засаженной деревьями аллее к храму. Впервые в жизни ему захотелось вознести подобающую благодарность богу, чья дочь сотворила чудо. Бения будет жить!
На рассвете третьего дня, когда Сенмут сидел с Бенией в своей маленькой приемной, вооруженные кинжалами царские храбрецы обрушились на крохотную деревушку среди пустыни и перерезали глотки всем беззащитным рабочим до единого, а писец капитана сверил количество убитых со списками, убеждаясь, что никто не уцелел и некому будет привести грабителей к царской могиле. Когда все кончилось, мертвые тела побросали в яму, вырытую в песке. Жертвы Амону и Мерее-Гер принесли еще накануне, и Бенин действительно повезло, ибо его в ледяной темноте на одинокой вершине ждала сама бескровная Мерее-Гер.
Молодые люди услышали, как погребальная процессия собирается в саду, и Сенмут послал наконец за вином.
– Выпьем за твое спасение, – сказал он Бенин, – и за благословенную царственную супругу Ахмес.
– И за твое невероятное везение! – добавил Бения пылко. – Если бы не милосердие малышки царевича короны, лежать бы мне сейчас с полным ртом песка.
Сенмут рассмеялся.
– Она уже не малышка, – сказал он. – Много воды утекло с тех пор, как Фивы имели счастье лицезреть тебя, а малыши ведь растут.
– И то верно, к счастью для меня. Так ты говоришь, она красива?
– Я говорю? Ну да, ведь она моя повелительница. Я служу ей, а уж потом фараону, хотя, как это получилось, я и сам не знаю.
Принесли вино, и молодые люди выпили, сплетя руки. Бения причмокнул губами:
– Вино-то у тебя из Чару, разрази меня бог! Ты и впрямь преуспел. Подумать только, пока я там надрывался до кровавого пота в горах, он тут вино распивал с аристократами!
Сенмут смотрел на друга с удовольствием. Он совсем не изменился. Близость смерти испугала его, но лишь на миг, и едва угроза миновала, он снова стал таким же веселым, ребячливым и беззаботным, как всегда.
– Царевич спас тебя не просто так, – напомнил он ему.
– Ах да. Работа. Так что я должен делать? А ты, значит, будешь моим хозяином, да, Сенмут?
– Мы будем работать вместе. Между нами не может быть слуги и хозяина, осел ты этакий!
И Сенмут рассказал ему о долине, и о своем видении, и о мечтах царевича, а Бения внимательно слушал, не скрывая интереса.
– Похоже, это та самая долина, которую я видел однажды. Я заглянул в нее с вершины другой горы. И тут же застыл от ужаса.
Сенмут заговорил взволнованно:
– Ни слова больше, Бения! Ни одного слова! И впредь держи свой болтливый язык на привязи, иначе ты меня погубишь!
Бения побледнел.
– Прости меня, друг, – сказал он кротко. – Отныне и навсегда я забуду обо всем, что видел.
– Смотри же.
Они выпили еще. Потом Бения сказал:
– Храм. Нарисуй мне план, и я скажу тебе, какой камень будет стоять, а какой не выдержит. Я понял, что ты хочешь строить из песчаника, хотя гранит прочнее.
– Там не должно быть никаких стен, ничего тяжеловесного, камень постройки должен сливаться со скалой, чтобы с первого взгляда казалось, будто они одно целое.
– Но она думает о пещерном святилище, глубоко в недрах горы. Как же соединить его с храмом?
– Это уже моя задача. Пока я предлагаю нам с тобой сходить туда и изучить все на месте, а я потом сделаю чертежи и покажу их ее высочеству. Где ты остановился?
– В моей старой конуре, рядом с главным инженером.
– Слишком далеко отсюда. Нам надо будет постоянно встречаться. Посмотрим, может быть, я смогу устроить тебя здесь.
Бения взглянул на друга с любопытством, но ничего не сказал. Эта уверенность была ему в новинку, как, впрочем, и эти покои, и этот раб, и это добротное ложе в крохотной спальне. Но взгляд Сенмута остался прежним, оценивающим и пристальным, не изменилась и чудная, медленно загорающаяся улыбка. И Бения подумал, что, судя по всему, его ждет жизнь, новая во всех отношениях.
Они посетили место будущего строительства, где долго вглядывались в скалы, изучая долину со всех возможных точек зрения, но окончательный план в голове Сенмута так и не созрел, и с Хатшепсут он виделся в последний раз еще до похорон ее матери. Дважды он ходил в долину один, побродить в поисках вдохновения, и раз видел царевну издалека: с головы до ног укутанная в белое, она сидела на самом солнцепеке, обхватив руками колени и уткнувшись в них подбородком, а нубиец держал над ней зонт. Но если она его и заметила, то не подала виду. Казалось, она сосредоточенно рассматривает что-то вдалеке, и вид у нее при этом был отсутствующий, так что он предпочел тихонько уйти, не нарушая ее уединения. У него еще будет время посоветоваться и обсудить с ней свои планы. Удаляясь, он чувствовал, как солнце бьет ему в спину и кровь мощно бежит по его жилам. Времени хватит на все. Он часто ходил на плац, где упражнялся в метании копья и стрельбе из лука, надеясь, что она промчится по кругу на колеснице. Он научился без промаха бить по цели, его запястья стали мускулистыми, а она все не приходила.
Глава 10
В последний день месяца Апап, когда Нил в очередной раз превратился в озеро, покрыв собой всю землю, так что зимнее небо гляделось в него, как в зеркало, Тутмос послал за Хатшепсут. Торжества по случаю дня ее рождения остались позади, теперь ей было пятнадцать, и она быстро становилась тем, чем обещала стать в юности. Она упрямо не расставалась с набедренными повязками, которые носила в детстве, но бедра ее с тех пор округлились, а любимые ею драгоценности украшали полную красивую грудь. Она носила распущенные волосы, презрев многочисленные парики, стоявшие на болванках в ее спальне, зато постоянно меняла обручи из золота, серебра и электрума, которые составляли ее головной убор. Отцовский призыв настиг ее в доме Нозме, с которой они вместе вспоминали былые дни, покойную мать Хатшепсут и играли с кошками. Но посланник глядел и говорил торжественно, и царевна нутром почуяла, что ее ждет не обычная встреча.
Каждый вздох фараона предвещал перемены, и весь дворец беспокойно ежился на сквозняке. Время года было нехорошее. Всем досаждали москиты, на ребятишек, которые вечно путались под ногами, напала хворь. Фараон опять был не в духе, и даже его личные слуги, которые помогали ему одеваться, с опаской прикасались к своему господину, ибо он весь, казалось, состоял из натянутых, как струна, нервов и больных мест. И только царевич короны шутила и смеялась, пока все ждали, когда разразится буря и снова можно будет свободно дышать.
Но на этот раз Тутмос замышлял вовсе не грозу. Он приветливо встретил Хатшепсут, поцеловал ее, придвинул к ней подогретое вино и лакомства. Но она опустилась на краешек стула и сидела, не сводя глаз с его лица, а он, уперев руки в бока, встал перед ней.
– Новый год приближается, – заговорил он, – а вместе с ним грядут перемены. Довольно тебе быть царевичем короны, Хатшепсут. Такой титул годен только для ребенка, а ты больше не дитя. Я устал, и мне нужна поддержка регента. Мы поедем путешествовать, ты и я, это будет официальная поездка по стране. Я покажу тебе твое царство во всей его славе, чтобы ты могла наконец оценить, какой бесценный дар бог отдает в твои руки. А когда мы вернемся, тебя коронуют наследницей.
– Ты что, собираешься взять меня в жены, отец? Все дело в том, что моя мать умерла, и тебе не хватает женщины царской крови, чтобы удержать трон?
Он расхохотался, и это ее разозлило.
– Что смешного, вполне естественный вопрос! Сколько раз мне твердили, что стать фараоном можно, только женившись на женщине определенного происхождения, а раз ты, мой отец, оказался воистину бессмертным, я и решила, что ты хочешь жениться на мне.
– Неужели ты думаешь, что для укрепления моего права на престол мне нужна еще одна жена? Мне, фараону, который держит Египет в своей власти почти целый хенти? Нет, моя дорогая Хатшепсут, в таком браке необходимости нет. Просто я хочу переложить на тебя часть работы. Я обещал двойной венец тебе, и ты его получишь, но с ним и множество забот в придачу. Ты готова?
– Я уже много месяцев готова, – вспыхнула она, – это могущественный фараон все пыхтел, точно горшок, который никак не закипит. Но я в тебе не сомневалась. Именно ради этого мига Амон и послал меня на землю. Ты сам говорил мне это, и в глубине души я знаю, что это правда. И я буду хорошим правителем. Это я тоже знаю. Он опустился на стул рядом с ней.
– Ты рождена для этого, Хатшепсут, как Инени был рожден строить, а пен-Нехеб – воевать. Но я хочу предупредить тебя, что не все обрадуются, когда я объявлю тебя наследницей, а в случае моей ранней смерти тебе наверняка придется столкнуться с людьми, которые будут требовать исполнения буквы закона.
– Фу! Старики, корпящие над книгами, которые давно иссушили в их жилах кровь! Главное, что армия на твоей стороне, а значит, и на моей, так кого еще мне бояться?
– Ты меня удивляешь. Разумеется, со стороны армии тебе страшиться нечего. Солдатам всегда будет нравиться царевич, который может метнуть копье из мчащейся колесницы и поразить цель. А о Тутмосе, своем брате, и о жрецах Амона ты подумала?
– А что о них думать? У Тутмоса честолюбия не больше, чем у блохи. Дай ему женщин и еды побольше, и он будет лежать спокойно. А коварного Менену ты давно выгнал.
– Да, но среди жрецов наверняка найдутся такие, которые будут опасаться, что под властью женщины страна утратит былую силу, вражеские набеги начнутся вновь, а кефтиу, ку-шиты и девять лучников перестанут платить дань, наполняющую ныне карманы жадных слуг бога. Они будут служить Тутмосу, пока не поймут, что не всякая женщина так страшится ратного труда, как он.
– И что же мне делать?
– Принять из моих рук корону и трудиться бок о бок со мной. Изучить все тонкости искусства правления, чтобы, когда я умру, ты смогла в зародыше задушить попытку мятежа, – а в том, что она будет предпринята, я не сомневаюсь.
Она порывисто встала и заходила взад и вперед.
– Тогда это будет нелегко. Наконец-то я начинаю понимать, чего так страшилась Неферу, хотя ей и в самом страшном сне не привиделось бы, что когда-нибудь я сяду на трон Египта.
Она рассмеялась и протянула вперед руки:
– Я буду царицей. Нет, больше чем царицей. Я буду фараоном!
– Только после того, как я займу место рядом с богом, – напомнил ей Тутмос, забавляясь, – а к тому времени бремя власти может наскучить тебе настолько, что ты сама станешь бегать за Тутмосом, предпочитая мягкое супружеское ложе жесткому царскому трону.
Он сказал это, желая поддразнить дочь, но та обратила на него взгляд, исполненный такого ужаса, что улыбка сошла с его губ.
– О отец! Лучше лечь в постель с последним солдатом твоей армии, чем с Тутмосом. – Ее передернуло. – Не выношу дураков.
– Остерегись! – резко приказал он. – Никогда не смей говорить о брате в таком тоне! Твоя мать не напрасно тревожилась из-за твоего длинного языками вполне может статься, что, несмотря на все мои предосторожности, твой брат все-таки найдет лазейку. Как знать, быть может, он еще сядет на трон Гора.
Хатшепсут оскалила зубы.
– Только через мой труп, – сказала она. – Не раньше.
– Значит, решено. Весь месяц Мезор мы будем осматривать древние чудеса нашей земли, и ты обязана будешь воздавать должное всем богам, чьи святилища встретятся на нашем пути. А когда мы вернемся, ты получишь корону. Я советовался с астрологами и назначил коронацию на первый день Нового года. Сначала ты войдешь в храм и будешь ждать там слова Амона. До конца месяца у тебя будет время приготовиться к этому событию, но смотри не говори пока никому, ибо я планирую объявить о нем только после нашего возвращения. Если у тебя есть сомнения, скажи сразу. Ты должна быть уверена, что власть – это именно то, чего ты хочешь. Уверена ли ты?
– Мне нет нужды спрашивать себя об этом, – ответила она твердо. – Сомнений у меня нет и никогда не будет. Власть – это не только твой дар, фараон, и я знаю, что бог предназначил меня именно для этого. Не бойся. Я буду хорошим правителем.
– В этом я не сомневаюсь! – отрезал ее отец. – А теперь возвращайся к своим цветам и кошкам и насладись последними днями истинной свободы, которую ты будешь знать в жизни.
– Фу! – Она поцеловала его в щеку и прошествовала к двери. – Я всегда буду свободна, отец мой, ибо моя воля подчиняет себе все мои желания. Такими должны быть и все люди. Но, поскольку это не так, сильные правят слабыми, такими, как Тутмос.
Пританцовывая, она вышла, а он послал за картами Нила. Ни один бог не должен быть забыт, а святилища усеивали берега благородной реки на всем ее протяжении.
Неделю спустя царский вестник принес Сенмуту свиток. В тот момент они с Бенией как раз обедали в комнате инженеров, но Сенмут немедленно встал из-за стола и унес послание к себе. Он сразу заметил, что это не кое-как нацарапанное письмо вроде тех, которые он получал от отца из деревни, и когда он срывал тяжелую печать, пальцы его дрожали. Черные иероглифы запрыгали у него перед глазами.
«Я с отцом скоро отправлюсь в путешествие и буду отсутствовать весь месяц Мезор. Ты же продолжай трудиться над задачей, которую я тебе поставила, а когда я вернусь, то начну строить. Отдаю тебе рабыню Та-кха'ет, используй ее по своему усмотрению. Не заставляй ее бездельничать».
Внизу за Хатшепсут приложил свою руку сам главный царский писец Анен. Едва Сенмут кончил читать, как в дверь постучали. Он крикнул: «Войдите!» – и в комнату вплыла Та-кха'ет, закрыла за собой дверь и простерлась ниц. Юноша изумленно взглянул на копну ярко-рыжих волос у своих ног.
– Встань!
Она поспешно поднялась и замерла перед ним, опустив глаза долу.
– И что я, интересно, должен с тобой делать? – спросил он у нее. – Погляди на меня!
На него немедленно уставились два зеленых глаза, в глубине которых он увидел искорки смеха. Шутка ей нравилась.
– Царевич короны отдала меня вам, чтобы вы никогда не выходили на солнцепек без краски, – сказала рабыня. Говорила она высоко, нараспев, с сильным акцентом; зубы у нее оказались мелкие и белые. У нее была очень бледная, почти белая кожа, и он сразу понял, что, кто бы она ни была, родина ее далеко от Египта. – А еще царевич короны сказала, что я должна развлекать вас в ее отсутствие и скрашивать вам долгие зимние ночи.
Сенмут ухмыльнулся:
– Откуда ты?
Она ответила ему озадаченным взглядом.
– Где ты родилась?
Она красноречиво пожала одетыми в шафран плечами.
– Не знаю, господин. Помню только море и сильный холод, и ничего больше. Я долгое время прожила в доме визиря Севера, где была личной служанкой.
– Как же ты попала во дворец?
– Царевич Хапусенеб подарил меня ее высочеству, потому что я была обучена искусству обращения с косметикой.
Когда Сенмут не выдержал и расхохотался, она улыбнулась ему в ответ, и оба почувствовали, как между ними растет взаимопонимание.
– Полагаю, ты и в других искусствах сведуща.
Она потупилась, веснушчатые пальцы перебирали складки ее юбки.
– Об этом вам судить, мой господин.
– Посмотрим. Подарок ты и в самом деле ценный.
– Надеюсь, что так. Царевич короны велела мне не теряя времени показать, чего я стою.
Он отпустил ее сам, по-прежнему ухмыляясь, сел на пол рядом со своим ложем, посидел немного и пошел по делам, а с Бенией увиделся снова только за ужином. Но когда, поужинав, он вернулся к себе, с ног до головы закутанный в плащ, ибо зимние ночи зачастую бывали холодны, то обнаружил, что в его спальне горит жаровня, все лампы зажжены, а перед маленьким домашним алтарем бога Амона курятся благовония, источая сладковатый дым.
Едва он вошел, Та-кха'ет согнулась в поклоне. На ней не было ничего, кроме тонкого полупрозрачного одеяния, которое облегало ее хрупкую фигурку, словно дым из курильницы, а в волосы она вплела зимние цветы, розовато-лиловые и зеленые.
– Не выпьете ли горячего вина с пряностями, оно поможет согреться в эту холодную ночь, – предложила она, а глаза ее обещали удовольствия, пьянящие сильнее, чем вино, соблазняющие больше, чем свежайшие медовые пирожки.
Сенмут не смог ответить. Он сделал к ней шаг, она подхватила плащ, соскользнувший с его плеч, бросила его на табурет у себя за спиной и снова повернулась к нему, ее руки заскользили по его плечам и напрягшейся спине. Он обхватил ее руками, крепко стиснул, чувствуя тугие холмики ее грудей, его губы жадно обшаривали ее теплую шею. С тихим смехом она увлекла его на ложе, и когда дар речи вернулся к нему, лампа успела догореть почти до конца.
Так Сенмут, сын крестьянина, жрец Амона и зодчий расстался наконец с невинностью. Он полюбил Та-кха'ет, ее своеобразный юмор, ее умение легко, непринужденно молчать, ее неожиданные вспышки страсти. Он обнаружил, что, с тех пор как она поселилась с ним, ему стало легче работать. Вне всякого сомнения, царевич знала, что делает, размышлял он, и в ее планы вовсе не входило, чтобы к полной самоотдаче, которой она требовала от него в качестве зодчего, примешивались внутренние метания и борения неудовлетворенного самца. До чего мудра и до чего коварна! И как беспощадна в своем упорстве, в своей убежденности, что все будет так, как она захочет, стоит ей только пожелать. И он каждое утро с удвоенным рвением возвращался к своей работе, а вечерами с новой страстью шел в постель.
Вечером последнего дня месяца Апап Хатшепсут приблизилась к храму Амона. Она была одна, если не считать служителя его величества, который сопровождал ее, пока она шла сквозь мокрую, холодную рощу; но едва она вступила под первый пилон, обозначавший вход в священное место, слуга поклонился и оставил ее.
Одета она была лишь в набедренную повязку, а ее отец собственноручно смыл с нее всю косметику, благовония и масла. Убранные наверх волосы удерживала простая бронзовая булавка, ее единственное украшение.
Солнце село час тому назад, а земля уже остыла – Ра забрал с собой весь свет, все тепло, все краски. Хатшепсут дрожала на холодном ветру, который со свистом проносился мимо нее в ворота и оттуда дальше, в пустоту внешнего храмового двора. Она встала на колени, поцеловала землю и заспешила вперед, стремясь уйти со сквозняка; но внутри было так же холодно и пустынно, как в саду, только пилоны один за другим отбрасывали черные тени на золотистый пол. Ни замешкавшийся жрец, ни припозднившийся верующий не нарушали своим присутствием тишину зимнего вечера. С минуту девушка озиралась по сторонам, испытывая желание бежать подальше от темных углов, откуда доносились вздохи ветра. Сегодня был вечер ее встречи с Амоном, и потому ни одна лампада в храме не горела. Она нерешительно шагнула вперед, к огромным дырам, которые были всего-навсего боковыми проходами, но теперь казались ей гигантскими черными ртами, распяленными, чтобы поглотить ее, и, бормоча молитву, торопливо пересекла внутренний двор. Между третьим и четвертым пилонами тьма была гуще всего, ибо деревянная крыша, сооруженная здесь по приказу ее отца, не пропускала тот жидкий свет, который изливало после заката зимнее небо. Она перебегала от одного ряда колонн к другому, ища заветные золотые двери, за которыми был другой зал и другой проход – узкий, потаенный, полный тайн, ведущий в святилище, к самому великому богу.
Уже рукой подать до дверей, они в два ее роста высотой, десять шагов шириной. Вдруг она подпрыгнула и вскрикнула от неожиданности: откуда-то из темноты выплыла человеческая фигура с ключом в руках.
Это верховный жрец пришел проводить ее в святилище. На нем был тяжелый плащ с капюшоном, который ей захотелось сдернуть с его плеч, чтобы укрыть им свое нагое тело. Он сделал ей знак и отпер замок. Двери беззвучно распахнулись, они вошли и зашагали в дальний конец неширокого зала. Там оказалась еще одна дверь, из электрума и слоновой кости; жрец отпер ее для Хатшепсут, но дальше с ней не пошел.
Воздух здесь был очень холодный и совсем неподвижный, как если бы она стояла в самой середине храма. Прислушиваясь к удаляющимся шагам верховного жреца, Хатшепсут чувствовала себя так, точно ее позабыли посреди гигантского лабиринта, откуда вместе со звуком шагов уходит и воздух. «Мне нечего бояться, – напомнила она себе, – ведь это мой отец». И все же она не сразу смогла заставить себя взглянуть в лицо Единому, который ждал ее, хотя здесь, в святая святых храма, куда день и ночь изливалась его сила, его присутствие ощущалось как нечто холодное и осязаемое. Наконец она повернулась и увидела его.
Он спокойно сидел на своем позолоченном троне, позолоченные руки лежали на позолоченных коленях, у ног стояли золотые и серебряные блюда, тончайший лен покрывал его тело. Она хорошо его разглядела, ведь по обе стороны громадной монолитной фигуры тускло горели светильники, а перед троном, мерцая, непрестанно источали благовонный дым две медные курильницы. В задней стене по обе стороны трона виднелись две крохотные двери: одна вела в покои верховного жреца, другая в личную молельню Тутмоса, но сейчас обе были закрыты и, судя по всему, не имели ни ручек, ни замков. Немало времени прошло, прежде чем Хатшепсут отважилась взглянуть богу в лицо. Сначала она упала на ледяной позолоченный пол и, крепко зажмурившись, прижалась к нему лицом, но обнаружила, что не может молиться, как намеревалась. Его близкое присутствие подавляло. Оно было везде; она задыхалась в нем. Так она лежала, покуда по ее спине не побежали мурашки, а руки и ноги не заныли, требуя перемены положения. Когда она поняла, что готова, то села перед ним на пол, скрестив ноги, и посмотрела ему прямо в лицо.
Оно внушало благоговейный трепет, но не пугало. Огромные позолоченные глаза смотрели вдаль, позолоченные губы чуть заметно улыбались, а над августейшим челом реял великолепный золоченый плюмаж божественного убора, готовый, казалось, встрепенуться при малейшем дуновении. Так сидел он, всемогущий Амон Фиванский, в крохотном темном святилище, откуда правил миром и где день за днем принимал поклонение бесконечной череды фараонов. Иногда его выносили в город, но он предпочитал вершить свои дела здесь, в таинственном полумраке, вечно окутывавшем его трон.
Хатшепсут глядела на него до тех пор, пока все не поплыло и бог не начал приплясывать у нее перед глазами. Тогда она снова зажмурилась, а он все рос, рос, пока не возвысился надо всем на свете, могучий, непобедимый. Между приступами сотрясавшей ее тело дрожи она простиралась ниц, касаясь лбом пола, и молилась. Но он молчал. Он не приветствовал ее, не подавал никаких знаков, и, по мере того как близилась к концу ночь, ее отчаяние становилось все глубже. Высоко над ней, там, где светили звезды и свежий ветер гнал по небу облака, рога протрубили полночь, а бог все не заговаривал со впавшей в отчаяние девушкой.
Наконец она уронила голову на пол и остались лежать, не обращая внимания на ноющую спину. «О Амон, Отец мой», – подумала она, усталая и подавленная, и эти слова эхом разнеслись в пустом и безжизненном святилище ее сознания, по которому она скиталась в поисках его. Ее руки и ноги обмякли, дыхание замедлилось. Должна же где-то быть дверь, та маленькая щелочка, сквозь которую она сможет до него дотянуться.
И тут похожий на пещеру темный провал забытья наполнился тихим, гипнотическим шепотом. «Хатшепсут. Хатшепсут. Хатшепсут». Откуда-то появился луч света, и она заскользила по нему вверх. Свет становился все ярче, и вот она уже снова в святилище, а перед ней, небрежно привалившись к коленям божества, стоит какой-то юноша. Он высок ростом и хорош собой. У него короткие золотистые волосы, его набедренная повязка сделана из золотой ткани. Его лицо покрыто золотой краской, ступни тоже, ногти на пальцах рук и ног сверкают в свете лампад. Позже Хатшепсут не могла вспомнить, откуда взялся этот золотой свет, – то ли незнакомец и впрямь принес с собой сияние солнца, то ли его наряд искрился' в свете ламп, но в комнате как-то вдруг потеплело и повеяло весной. Она поняла, что никогда в жизни не видела еще такого красивого лица. У юноши был полный, высокомерный рот, большие глаза, длинная мускулистая шея, твердый раздвоенный подбородок.
Она протянула к нему руки в молитвенном жесте, и он рассмеялся.
– О да, преклоняйся передо мной, – сказал он голосом таким же звучным и золотистым, как и все остальное в нем. – Ибо я в тысячу тысяч раз могущественнее тебя, Хатшепсут. Ты, египетская царевна, стоишь передо мной, облаченная в набедренную повязку из грубого льна, в то время как я хожу одетый светом солнца.
Он поднял руку и растопырил пальцы, любуясь своими ногтями.
– Я прекрасен, я куда прекраснее тебя, той, которую называют Цветком Египта.
Внезапно Хатшепсут поняла, что он ей не нравится. Бог или не бог, но он так же тщеславен, как она сама, и не менее опасен. Она повернулась к двери.
– О, уходи, если хочешь, – сказал он. – Дверь не заперта, и никто не станет тебя обвинять, если ты выбежишь отсюда, обезумев от страха. В конец концов, Амон – могущественный бог, не так ли? А у тебя больше оснований для побега и для безумия, чем у кого-либо еще, ведь он твой отец, так ведь? Или не так?
Последний вопрос был задан саркастическим, насмешливым тоном, и юноша, склонив голову набок, с усмешкой посмотрел на Хатшепсут. Она отошла от двери.
– Ни один человек еще не говорил со мной так, – сказала она ледяным тоном.
Его золоченые брови поползли вверх.
– Ну разумеется нет! – согласился он. – Кто же осмелится оспаривать священное зачатие Цветка Египта.
Он откровенно насмехался над ней, его прекрасный рот изогнулся в ухмылке.
– Но я не совсем человек и потому буду говорить тебе все, что мне вздумается, ты, девчонка, возомнившая себя царевной.
– Так, значит, ты – бог?
– Стыдись, Хатшепсут! Разве ты не знаешь, кто я? И он провел по ноге Амона сверкающим пальцем.
– Каждый день я проплываю по небу в небесной барке. Я путешествую вместе с Ра, царем живых и мертвых, и купаюсь в его огне, когда мне вздумается. Ты все еще не поняла, кто я?
– Нет.
– Я заглядываю тебе через плечо, когда ты любуешься собой в зеркале. Я прогуливаюсь с тобой по саду и по берегу реки. Я видел тебя в тайной долине – да, кстати, и Сенмута тоже! Красивый петушок, но слишком честолюбив. Не спускай с него глаз, Хатшепсут, люби его. Он будет служить тебе до последнего твоего вздоха; я это знаю. И ты тоже знаешь, правда? Но не забывай давать ему волю, иначе он погубит себя и разобьет тебе сердце. О Хатшепсут, прелестная Хатшепсут, сколько Ка тебе дано?
– Великий Амон дал мне четырнадцать! – Она не сводила глаз с этого нахального, непредсказуемого юнца, не зная, чего от него ждать: то ли он бросится на нее, то ли котом замяукает, то ли кликнет других богов. В то же время в нем было что-то знакомое.
Легким шагом он прошелся под самым носом у бога, даже не поклонившись ему, подпрыгнул и уселся у него на коленях. Она задохнулась от возмущения, но золотой юноша только рассмеялся своим странным пронзительным смехом, в котором сквозило безумие.
– Четырнадцать! Какой он щедрый, наш Амон! А какого они пола?
– Мужского, разумеется.
– Да!
Вдруг Хатшепсут кинулась вперед.
– Я поняла! Ты – один из моих ка!
Он поднял палец, предварительно глянув на золоченый ноготь, словно не в силах наглядеться на себя.
– Я тщеславен, эгоистичен, жаден, высокомерен, жесток, непредсказуем и не знаю угрызений совести. Разве нет?
Она топнула ногой.
– Уходи! Ты насмехаешься надо мной, а я этого не позволю!
Он свистнул:
– Как хорошо ты умеешь распоряжаться! А тебе не случалось просыпаться по ночам от страха, что никто тебя не послушается?
– Убирайся! Ты оскорбляешь бога своей бессмысленной болтовней и заставляешь меня тратить мою драгоценную ночь на всякие глупости!
Он надулся, его золоченые губы сверкнули.
– Но это и моя священная ночь, не только твоя. Хотя должен сказать, что солнечный свет мне нравится больше, чем эта темная, холодная, пропахшая благовониями камера.
Он легко спрыгнул со своего насеста и приземлился прямо перед ней, и она увидела, что даже в его ноздрях блестит золотая пыль.
– Скоро ты отправишься в путешествие, гордячка Хатшепсут. Скажи мне, чего ты хочешь? Ты должна принять решение еще до отъезда, иначе все молитвы и все благовония мира не заставят речных богов внимать тебе хотя бы минуту. Старина Амон создал только инструменты, как тебе известно.
– Да как ты смеешь! Он подошел ближе.
– Ну, так чего же ты хочешь? Власти? Военной мощи? Золота, чтобы текло сквозь твои хорошенькие пальчики, как вода? Или чтобы от тебя были без ума все мужчины и особенно этот гордый, хладнокровный жрец Сенмут? Чего? Выбирай!
– Ты знаешь, чего я хочу!
– Я знаю, чего тебе кажется, что ты хочешь. До чего же ты поверхностна, дорогая моя. Ты думаешь, что править Египтом очень весело, что все будут преклоняться перед тобой, дочерью бога, а ты ведь хочешь, чтобы тебя обожали, и хочешь, чтобы вся страна подчинялась твоей воле. Разве я не прав?
Она закрыла уши ладонями.
– Да! – выкрикнула она со всхлипом. – Да, прав! Мне нужна власть и все, что к ней прилагается!
– Ну вот ты и призналась. Но это не все, что тебе нужно.
– Нет, не все. Я искренне верю, что не все. – Ее руки упали. – Что может быть выше, чем благо фараона, о мой подлый ка?
Он отскочил назад, к статуе Амона.
– Благо Египта, разумеется.
– На этом и порешим. Я хочу блага Египта. Вот чего я хочу, и о нем я буду молиться в пути.
– Но ведь ты и есть благо Египта. – Он улыбнулся. – Думаю, ты права. Египта ты не заслуживаешь, но фараоном ты будешь хорошим. А теперь слушай мой совет. – И он ласково потрепал свои кудри. – Остерегайся Тутмоса, своего брата. В глубине души ты знаешь, что он змея, которая притворяется ленивой, но кусает молниеносно, однако ты не знаешь, что он принесет тебе погибель, когда станет отцом. Берегись жрецов Амона, а не самого бога, он не причинит тебе вреда. И бойся себя, своего непомерного тщеславия. Вот и все! Твое общество утомило меня, крестьянка, и я возвращаюсь к Ра! – Он зевнул. – Ах да, вот еще что: великий Амон доволен тобой и шлет тебе свое благословение, Хатшепсут. А теперь в кровать. Уже утро. – Он расправил плечи. – И еще. Прежде чем покинуть Фивы, принеси жертву Монту. Тогда твое царствование будет свободно от войн. Не от мелких неурядиц, – закончил он, лениво покачивая головой, – а от войн.
– О могучий Амон! – сказала она, счастливая. – Это была воистину священная ночь!
И когда верховный жрец пришел, чтобы отвести ее домой, то увидел, что она лежит на боку, обхватив одной рукой ступню бога, и улыбается во сне.
Глава 11
В первый день месяца Мезор Хатшепсут и Тутмос отправились в путешествие. Пока он ждал ее на царской барке, она вошла в храм и принесла быка в жертву Монту, чьи свирепые молчаливые жрецы не сводили с нее глаз все время церемонии. Когда все кончилось, она оставила их сжечь тушу, а сама присоединилась к отцу. Был яркий зимний день, теплый, но с легким ветерком; небо уже не казалось похожим на твердую бронзовую скорлупу, как летом, а плавно склонялось к ним, ясное, светлое и голубое. Синие с белым флажки весело трепетали на мачтах, позолоченный нос барки соскользнул со ступеней и погрузился в воду. Пока они отчаливали, на берегу жгли благовония Хапи, богу Нила, и кидали ему цветы, которые покрыли воду красным ковром, колыхавшимся на поднятых баркой волнах. За баркой последовали лодки с припасами, сначала они вереницей плыли по течению, пока не приспособили свою скорость к скорости головного судна, а потом вся флотилия, хлопая на ветру камчатными парусами, затканными золотой нитью, скрылась из виду.
Хатшепсут и Тутмос стояли рядом, глядя на город, плывущий мимо. Завтрак ждал их тут же, под навесом каюты. Полог навеса убрали наверх, чтобы царственная пара могла есть и наслаждаться видом, но отец и дочь были еще не настолько голодны, чтобы уйти с мостика. В воздухе была разлита изумительная смесь из запахов реки, тростника и пробивающихся свежих побегов, пения птиц и молниями проносящихся мимо ярких стрекоз. Одна на мгновение присела на руку Хатшепсут, и та успела разглядеть восхитительное подрагивание тонких, как паутинки, крылышек, отливающих синим и красным, и удлиненное, блестящее черное тельце, прежде чем стрекоза снова сорвалась с места и погналась за комариным роем, который пронес мимо ветерок. Девушка восхищенно вздохнула. Никогда еще она не выбиралась за пределы города, и все увиденное было ей внове. Впереди лежало время пиров и простых радостей, дни, которые она проведет с отцом, глядя на проплывающий мимо Египет, и ночи, когда она будет лежать и смотреть на звезды, убаюкиваемая течением. Даже в детстве такая поездка не могла бы взволновать ее сильнее, чем сейчас.
Тутмос был доволен, глядя на ее приоткрытый рот, горящие глаза, смуглые руки, крепко сжимавшие перила. Он и сам освободился на время от депеш, законников и мелких стычек в суде справедливости; пусть пока Инени с визирями попотеют под бременем власти. Упершись широко расставленными ногами в палубу, он поднял голову и понюхал воздух. Давно он не покидал Фивы, давно не ходил в походы, не осматривал свои постройки. Взволнован он был не меньше, чем дочь, ему не терпелось показать ей несравненные чудеса этой земли, истинного дара богов. Когда они пошли в каюту завтракать, город уже остался позади, и река мирно катила свои воды меж затопленных полей и отсыревших пальмовых рощ, щетинившихся на фоне неба. Холмы справа и слева, в пяти милях от берега, подернулись туманной дымкой – воздух зимой был влажен; от реки, по мере того как солнце поднималось все выше, пошел пар. Они с аппетитом поели, весело смеясь над всякими пустяками, и, откинувшись на подушки, принялись потягивать вино. К тому времени, когда они снова вышли на палубу и сели в свои кресла под навесом, русло реки стало постепенно сворачивать на восток, а окружавшие его утесы отступали, уходя все дальше в пустыню.
– Еще через день они вернутся вновь, – сказал ей Тутмос. – Они никогда не оставляют нас надолго, и это хорошо, ведь утесы заменяют множество солдат и лучше всякой армии защищают нас от кочевников пустыни. Через три-четыре дня мы будем в Абидосе, священнейшем из городов, но я не хочу сходить там на берег. Мы бросим якорь и, может быть, заночуем там, а потом поплывем дальше.
Она не отвечала, поглощенная созерцанием панорамы своего царства, которое разворачивалось перед ней подобно нескончаемому свитку. Солнце раскалилось, вода в реке побежала быстрее. Ей было хорошо видно, как впереди течение раздвигает стоячие воды паводка. Когда река неспешно проносила их мимо деревушек, чьи глинобитные домики с папирусными крышами прятались в тени деревьев, она нередко замечала, как разная живность – куры, козы, а иногда и коровы стоят и уныло смотрят на свои привычные пастбища, теперь скрытые под водой. Но паводок шел на убыль, и в одном-двух местах уже взялись за работу феллахи: согнув спины, они брели за плугом или, шагая по лодыжки в жидкой грязи, бросали семена в удобренную почву. А однажды царская флотилия проплыла мимо рыбака, который сидел в своей лодчонке с неподвижной удочкой в руке, уронив непокрытую голову на голую грудь. Он даже не шелохнулся, когда они беззвучно проскользили мимо.
– Очень приятное занятие, – заметил фараон.
Хатшепсут пылко согласилась, вспомнив, как она повстречала Сенмута на заболоченном берегу во время охоты. Она попыталась представить себе отца в виде одного из этих феллахов; как бы он гнул спину от зари до зари и возвращался домой к обеду из чечевицы с вареными побегами папируса и жесткой ржаной лепешки да, может быть, куска говядины в особенно удачный базарный день. Но вообразить отца на месте Сенмута Хатшепсут не могла, как ни пыталась, и она перестала думать об этом, предоставив своим мыслям плыть по течению вместе с ладьей, наблюдая, как та рассекает воду, словно золотой крокодил, такая же прекрасная и молчаливая. Вечером четвертого дня они прибыли в Абидос. Солнце садилось прямо за город, ослепляя Хатшепсут. Но когда Ра ушел и небо облачилось в темно-синие одежды, украсившись серебристым светом высокой луны и редких ранних звезд, она разглядела белые крыши домов, спрятавшиеся среди пальм, а за ними – пилоны и портики храма. Она поежилась под плащом, озябнув от зимней прохлады, смущенная тишиной этого места, особенно непривычной для той, чья жизнь проходила в шуме и сутолоке дворца. При виде этих бледных, призрачных домов и протянутых, словно руки, черных древесных ветвей ей стало немного одиноко. Барка мягко ткнулась носом в заросший тростником берег, и какая-то ночная птица защелкала, забеспокоилась в своем гнезде.
– Это и есть священный Абидос, где покоится голова Осириса, – сказал ей Тутмос негромко. – Подобно тому как твоя мать любила меня, Исида любила своего божественного супруга и собирала части его бедного изрубленного тела со всех концов земли. Я строил здесь, но мы не задержимся надолго. Абидос находится недалеко от Фив, и у тебя еще будет возможность познакомиться с ним. Сейчас я иду спать. Утром мы принесем жертвы Осирису и поплывем дальше.
Он поцеловал ее в прохладный лоб и размашисто зашагал прочь, но Хатшепсут еще не насытилась этой ночью. Она долго не сходила с места, опершись на поручни и глядя, как висящие над ее головой огни на корме перемигиваются со своим отражением в спокойной, точно масло, воде под ее ногами. Размышляя об убийстве сына солнечного бога и преданности его верной Исиды, она прогуливалась по палубе, куда доносились отцовский храп, разговоры и приглушенный смех прислуги на других лодках. Вокруг не было ни души, только черное небо и прохладный ветер, но ей все было безразлично. Это одиночество было продолжением того странствия внутрь самой себя, которое Хатшепсут начала еще после смерти Ахмес, и теперь девушка, нахмурив брови и не отрывая глаз от палубы у себя под ногами, ходила взад и вперед, как это часто делал ее отец. В постель она легла не раньше, чем на соседних лодках настала полная тишина.
Ранним свежим утром царственная пара со всей своей свитой спустилась на берег и совершила торжественный ритуал в честь Осириса. Однако настроение у всех было хорошее, и, когда церемония закончилась, все гурьбой вернулись на борт, выбрали якоря и отчалили, причем и хозяева, и слуги одинаково радовались возобновлению путешествия. Хатшепсут в ту ночь спала крепко, без сновидений, а разбудили ее пение птиц и утренняя прохлада, которая, точно вино, растекалась по каюте. Пока она и Тутмос завтракали, сидя за столом друг против друга, матросы шестами вытолкнули барку на середину реки и снова поставили паруса. Ветер дул благоприятный, прямо из-за кормы, паруса пили его, как кони – воду. На мостике капитан выкрикивал команды, и топот босых ног по палубе приятно дополнял запахи свежей рыбы и теплых гусиных яиц. Милях в двух к северу от города Хатшепсут заметила какие-то развалины и кивком указала на них Тутмосу, который отложил хлеб и нахмурился.
– Раньше здесь стоял храм Хенти-Иментиу, абидосского бога-шакала, – буркнул фараон. – Теперь он разрушен, камня на камне не осталось. Здесь нашли себе приют дикие звери. – Он сплюнул на пол. – Нечестивые язычники-гиксосы! Немало хентисов прошло с тех пор, как они оставили Египет, изгнанные за его пределы священным гневом твоих славных предков. Но разрушения и горе, причиненные ими, не избыты и поныне.
Он снова взял свой хлеб и припечатал его куском мяса.
– Хенти-Иментиу, – сказала Хатшепсут. – Наверняка для жителей Абидоса это могущественный бог. Думаю, я отстрою этот храм заново, для них и для него.
Тутмос удивился:
– Вот как? Хорошо! Я сделал все, что мог, но разоренные святилища усеивают эту землю, как шелуха от давно съеденных плодов, и люди по-прежнему горюют. Через пять дней я покажу тебе другие развалины, Хатшепсут. Там тебе придется сойти на берег и выслушать, что скажет эта богиня, ибо это сама Хатор, хотя ее храм в Кусе весь порос кустарниками и сорной травой.
Они все плыли, а местность вокруг не менялась. Правда, в это время вода в реке стала спадать, открывая взгляду лоскутное одеяло черных и коричневых полей, кое-где подернутых зеленью молодых всходов, пересеченных крест-накрест тропинками, и повсюду в полях и вдоль берега росли деревья и тянулись к свету трепетные зимние цветы. Иногда впереди показывались длинные, спускающиеся прямо к воде стены аристократических усадеб, и тогда, проплывая мимо, они видели мощеные ступени причалов с пришвартованными к ним лодками, тенистые аллеи из невысоких деревьев, крытые галереи, которые скоро таяли за кормой, точно сон; но это случалось нечасто, ибо путешественники держались далеко от больших городов. Между полями и грядой утесов виднелась полоса ослепительно желтого песка, изредка от нее отделялась дорога и убегала вдаль, за холмы, в палящий зной пустыни.
Пять дней спустя они достигли дороги, которая, казалось, впадала прямо в реку. Фараон приказал бросать якорь и спустить носилки. Пока они ждали, он указал в глубь берега.
– Прямо за тем утесом лежит Кус, – сказал он, – а по этой дороге жители деревни спускались раньше к реке. Сейчас по ней мало кто ходит, и я подумываю поставить на вершине холма отряд, поскольку здесь стали появляться разбойники и обитатели пустынь и портить жизнь тем деревенским, кто еще не ушел.
Они с Хатшепсут сели в носилки, и прогулка длиной в четыре мили началась. Впереди и позади них шли четверо служителей его величества, они не спускали глаз с вершин утесов, внимательно следя, не шелохнется ли там что, но горизонт был пуст, и только несколько птиц кружили в небе, паря слишком высоко, чтобы можно было понять, какой они породы.
Летом такая прогулка стала бы пыткой, но в это время года была истинным удовольствием. Носилки покачивались под увешанными золотыми кистями балдахинами, дорога бежала, прямая и ровная, к небольшому перевалу между скалами, который придвигался все ближе. Внезапно они оказались в густой тени утесов, а потом так же внезапно вынырнули по ту сторону перевала и увидели перед собой деревню Кус. Смотреть там было не на что. В глинобитных домишках еще обитали люди – над крышами лениво поднимался дым; между тощими полями торчали узловатые колючки, чахлые акации и пальмы; каменные дома, принадлежавшие крестьянам побогаче, превратились в руины, их хозяева бежали в трудные времена оккупации. Тутмос отдал приказ, и носилки продолжили путь к маленькому храму на краю селения; шесть его колонн тянулись к голубому небу, точно тонкие пальцы, сияя белизной в утреннем свете. Стены внешнего двора рухнули, вокруг камней, которые торчали из земли, словно кости, поднялась трава, ее ласкал ветер. Хатшепсут увидела, что раньше за оградой был сад, от которого остались лишь мертвые палки да плотный, слежавшийся ковер опавших листьев между ними.
– Я подожду тебя здесь, – сказал Тутмос. Процессия остановилась.
– Иди, ведь это храм Хатор, а ей ты обязана поклониться.
Хатшепсут послушно соскользнула с носилок и пошла. Песок оказался горячим, ноги увязали в нем. Но скоро почва стала твердой, и она поняла, что вышла на мощеную дорожку, которую давно затянуло песком. Пройдя ворота внешнего двора, тоже наполовину засыпанные песком, она вошла в зал. Каменные плиты, устилавшие пол, потрескались и расселись, меж ними тянули свои ветви пустынные колючки; повсюду лежали осколки колонн, выцветшие до пыльного серого или грязно-желтого цвета, выщербленные и изъеденные временем. Осторожно ступая, Хатшепсут стала пробираться в святилище, к белым колоннам, но, подойдя ближе, увидела, что уцелевшая колоннада – не более чем насмешка над былым величием, ибо теперь за ней не было ничего, только пустыня, над которой, дрожа, поднимался горячий воздух.
Царевна повернулась к ней спиной и чуть не расплакалась, проникшись беспредельным, отчаянным одиночеством этого места. Кто-то робко тронул ее за руку. Она посмотрела вниз. Четверо ребятишек прокрались за ней и теперь стояли, глядя на нее большими, немигающими глазами, как умеют смотреть только дети. У одного в руках был корявый лук из папирусного стебля, другой смастерил себе копье из ветки колючки и приладил к нему деревянный наконечник. Все четверо были тощими; кости выпирали у них из-под кожи, как валявшиеся вокруг обломки камней из земли, а сама кожа цветом не отличалась от побуревших, иссохших, неузнаваемых теперь мертвых растений у них под ногами. Малышка, которая дотронулась до нее, отпрянула, ее пальцы потянулись к и без того грязному рту. Хатшепсут едва не рассмеялась.
– Дети, что вы здесь делаете? – сурово спросила она у них. – Разве вы не знаете, что это священное место?
Они продолжали глазеть на нее, как будто не слышали, пока наконец один мальчик не заговорил.
– Мы здесь играем, – ответил он с вызовом. – Это наша крепость, и мы защищаем ее до последнего вздоха, на службе фараона. А ты видела фараона? – спросил он, заметив тонкий лен ее одежд и драгоценности на сандалиях.
Не успела Хатшепсут ответить, как та же самая малышка потянула ее за юбку.
– А я знаю, зачем ты пришла, – зашептала она. – Ты пришла к прекрасной госпоже, правда?
Хатшепсут взглянула в большие, невинные глаза ребенка и с трудом подавила желание взяться за амулет. Она кивнула:
– Да. Ты можешь отвести меня к ней?
Девочка протянула пыльную ладошку, и пальцы Хатшепсут сомкнулись вокруг нее. Рука об руку они вышли во внешний двор. Девочка уверенно прокладывала путь через груды камней и кустарник, пока не остановилась в углу, где уцелела часть стены и два вертикально стоящих камня подпирали друг Друга.
– Вот она, – пролепетала девочка и кинулась назад, к друзьям.
Хатшепсут в изумлении наклонилась. У ее ног лежала неуклюжая корзинка с остатками подношения богине: сухая лепешка, сморщенный фрукт, увядший цветок лотоса. У стены, невидимая за обвалившейся кладкой, стояла сама богиня в синих, красных и желтых одеждах, застывшей улыбкой она приветствовала пораженную Хатшепсут, над ее головой, как два жезла, круглились коровьи рога. На одном даже сохранилась позолота. Хатшепсут стремительно обернулась, но дети уже убежали. Она упала на землю и припала губами к ногам Хатор, с приязнью думая о неизвестной женщине, которая одна все еще приходила поклониться и оставить свои бедные подношения доброй, улыбчивой богине. Она выпрямила спину и начала молиться, с трудом подбирая нужные слова, ибо не обращалась к Хатор с детства, когда сомневалась в том, что вырастет высокой и красивой. Она просила богиню ниспослать ей терпения и благословить ее царствование. Задумчивая коровья улыбка Хатор, казалось, гнала прочь все заботы и тревоги.
– Сделай меня столь же прекрасной, как ты сама, и я подниму то, что упало, приведу жрецов и зажгу благовония в твою честь, – пообещала Хатшепсут.
Она поднялась, еще раз поцеловав ступни богини, и, быстро шагая, покинула двор.
За внешними воротами жались, поджидая ее, ребятишки, и она, повинуясь неведомо откуда взявшемуся желанию, остановилась.
– Хотите увидеть фараона? – спросила она.
Онемев, они вытаращились на нее. Потом заговорил все тот же мальчик.
– Ты смеешься над нами! – сказал он. – Что здесь делать фараону, без трона и без венца?
– Тем не менее он здесь, – парировала она и, протянув руку, схватила мальчишку за плечо. – Пошли со мной.
С сомнением переглядываясь и перешептываясь, они пошли за ней. Через пару минут Тутмос увидел дочь, которая, торопливо шагая, приближалась к нему в окружении стайки крестьянских ребятишек. Крякнув, он слез с носилок.
– Отец, – крикнула она, – вот дети Куса, они пришли поклониться фараону! – Улыбаясь и с трудом переводя дух после быстрой ходьбы, она подошла к нему, волосы ее были растрепаны, юбка в пятнах. Дети, держась позади нее, чуть поодаль, внимательно разглядывали невысокого коренастого человека со сверкающими черными глазами, пока не увидели поверх его кожаного шлема пламенеющего урея – символ царской власти.
– Кланяйтесь! Кланяйтесь! – яростно зашипел остальным самый смелый мальчишка. – Это правда он!
Они упали на колени, как в игре, только не совсем уверенно, не зная, что делать дальше.
Хатшепсут наклонилась и потрепала их макушки.
– Встаньте. Это фараон. Сегодня вечером вам будет о чем рассказать родителям!
Она была возбуждена, ее щеки горели.
Глядя на нее, Тутмосу поневоле стало смешно.
– Я послал тебя на поиски богини, а ты привела мне стайку гусят с Нила! – проворчал он. – Ну, ребятня, что скажете? А ну-ка, мальчик, дай мне твой лук.
Широко шагнув, он надвинулся на* мальчишку и вырвал игрушку у него из рук.
– Сам сделал?
Ребенок испуганно сглотнул.
– Да, великий.
– Хм. А он стреляет?
– Плохо. У меня нет подходящего дерева, и стрела не летит далеко.
Тутмос швырнул лук на землю.
– Кенамун! – рявкнул он. Капитан его стражи отделился от кучки улыбающихся солдат и с поклоном приблизился. – Отдай этому мальчику твой лук и стрелы.
Указанные предметы были переданы из рук в руки, глаза мальчика раскрылись еще шире, когда его дрожащие от нетерпения пальцы прикоснулись к оружию. Лук был почти с него ростом, но он натянул тетиву, и она загудела.
– О, благодарю вас, ваше величество, могучий Гор! – выдавил он.
Тутмос улыбнулся.
– Запомни этот день, – произнес он, – а когда подрастешь, может статься, будешь стрелять из этого лука на моей службе. А теперь обедать, – сказал он, и носильщики тут же выскочили вперед. – Пошли, Хатшепсут, пока все жители этой деревни не сбежались сюда клянчить у моих солдат их пожитки.
Они забрались в носилки и тронулись в обратный путь. Когда несколько минут спустя Хатшепсут оглянулась, то увидела детей на том же месте, где они их оставили, – четыре крохотные точки на фоне необъятного горизонта, а за ними сияющие белизной колонны храма Хатор.
– Сегодня мы прибываем в Долину пирамид, – сказал Тутмос, когда они вместе стояли на носу.
Две недели неспешного плавания остались позади. Хатшепсут эта поездка все больше и больше казалась похожей на приятный сон: днем она загорала, ела, перебрасывалась несвязными фразами с отцом, все это происходило на фоне проплывающего мимо пейзажа; ночью девушка крепко спала, убаюканная плеском волн в какой-нибудь скрытой от глаз пустынной гавани. Он и впрямь оказался прекрасен, ее Египет, точно свеже распустившийся ароматный цветок или драгоценный камень, чья красота превзошла все ее ожидания. Поверни они сейчас домой, она бы не расстроилась.
Тутмос продолжал:
– Я больше хочу, чтобы ты увидела именно эту долину, чем все остальные чудеса Египта, Хатшепсут, ибо только там ты ощутишь свое предназначение. Ты будешь поражена. Твои предки строили в этой долине, вот все, что я хочу сказать. Следи за западным берегом и увидишь, как холмы отодвигаются и становятся невидимыми.
Утро близилось к концу, и Хатшепсут хотелось пойти в тень и присесть, но ее отец оставался неподвижен, его лицо странно застыло, он смотрел прямо перед собой, на запад.
Наконец она потеряла терпение и уже хотела попросить его приказать, чтобы принесли кресла, как вдруг один из матросов закричал.
Тутмос со свистом втянул воздух.
– Смотри, вон там, далеко на западе, у самого горизонта. Первая!
Она взглянула. Вдалеке возник и замаячил, приближаясь, треугольный силуэт; несмотря на срезанную вершину, он поразительно выделялся на фоне равнины, которая разворачивалась перед ними. Вокруг не было ни растительности, ни домов; только узкая полоска тростника разделяла песок и реку. Пирамида походила на упавший с неба булыжник. Принесли кресла и зонтики, фараон и его дочь сели, не говоря ни слова; матросы и слуги тоже молчали. Силуэт приближался, становясь все отчетливее, пока наконец совершенно не заслонил собой все остальное. Хатшепсут увидела, что множество других таких же построек, еще неясных вдали, встают позади первой, и ее сердце преисполнилось восторгом. Они поравнялись с пирамидой, и девушка увидела, что сооружение окружают остатки дорог и каменные обломки, а его плоская вершина и массивное основание продолжают бросать вызов хаосу, сотворенному природой и человеком.
– Она не всегда была такой, – сказал Тутмос, когда они медленно проплывали мимо. – Когда-то она была одета в белый песчаник и сияла, точно само солнце во всей его славе. Сегодня никто не знает наверняка, что за бог похоронен в ней, но говорят, там лежит Сенефру.
Им навстречу скользнула другая пирамида, ее вершина упиралась в небо, точно наконечник копья. Хатшепсут затаила дыхание. Она представить не могла, что люди способны построить такое, и сознание того, что она происходит от этих людей, которые были больше, чем просто людьми, глубоко ее взволновало. Ей вспомнилась крохотная пирамидка Ментухотепа-хапет-Ра, рядом с которой эти были гигантами, мощными и бесконечно сильными.
Пока корабль скользил мимо, Тутмос сказал:
– Их тут много. То, что ты видишь, только начало. Отсюда до самого Мемфиса на протяжении дня пути, если плыть не торопясь, пустыня заполнена ими, большими и маленькими. Впечатляет, не правда ли?
И он с улыбкой повернулся к дочери, но она его не слышала. Ее глаза следили за медленным, величественным шествием гробниц, лицо было неподвижно.
Мемфиса они достигли в тот же день к вечеру, но на ночлег остановились чуть выше по течению. Пока бросили якорь, совсем стемнело, и пирамиды скрылись из виду. Но Хатшепсут, лежа на кровати, прислушивалась к городскому шуму. У пристани скрипели лодки, гомонили люди, ночная разноголосица сменялась непривычными звуками, и это мешало ей уснуть. Отец мало рассказывал ей об этом городе, но она знала, что он прекрасен и что однажды, когда Буто, старейший и самый таинственный из городов страны, впал у правителей в немилость, столицу Египта перенесли в Мемфис. Ночные звуки напомнили ей Фивы, и она беспокойно заворочалась под теплыми покрывалами, вдруг соскучившись по своим покоям, по знакомым лицам. Ей стало интересно, как поживают Сенмут и рабыня Та-кха'ет. При мысли о них настроение у нее улучшилось, и она тихо рассмеялась в темноте. От Сенмута ее мысли перешли к долине на том берегу Нила, тихо спящей при свете луны. Она так и не решила, что с ней делать. Пирамиды, которые она видела днём, резко изменили ее представления о том, чего способен добиться человек, и она поклялась, что Сенмут построит для нее гробницу, сравнимую с гробницами богов, чего бы это ни стоило. Но какую? И каким способом? Утомленная впечатлениями дня, она хотела заснуть, ведь назавтра ей предстояло снова облачиться в царские одежды и принять наместника, который придет выразить свое почтение. Но сон не шел к ней.
Наутро, едва занялась заря, она завернулась в плащ и шагнула в лес серо-зеленых финиковых пальм. В замешательстве она моргнула, сделала заледеневшими босыми ногами несколько шагов к борту и убедилась, что так оно и есть: вокруг стояли деревья, перевитые лентами утреннего тумана. Пока она вдыхала аромат влажной свежей зелени, солнце, стряхнув волочившийся за ним шлейф тумана, свободно поплыло по небу и что-то белое, едва различимое за деревьями, сверкнуло в его лучах. Дрожа от холода, она вернулась в каюту, опустила за собой полог и с удовольствием ступила в таз с горячей водой, которую приготовила для нее рабыня. Ее искупали. Сегодня она решила надеть платье и после купания стояла неподвижно, пока девушка натягивала его на нее через голову и расправляла на бедрах. Платье было из белого льна, сплошь расшитого золотыми листьями, а его толстая кайма из накладного золота доходила ей до лодыжек. Она подняла руки, и рабыня затянула пояс – золотистую тесьму с большими вставками из ляпис-лазури и золотыми кистями. Она сидела, пока ей накладывали макияж: золотую краску на веки, угольно-черную – вокруг глаз, хну – на губы и ладони тонких рук. Ей расчесали волосы, после чего принесли и водрузили ей на голову тяжелый церемониальный парик из ста жестких черных косичек, которые свисали ей на плечи и щекотали шею. Пока она приноравливалась, как повернуть в нем голову, ей принесли шкатулку с драгоценностями. Она подняла крышку и задумалась. Ей хотелось надеть что-нибудь нетяжелое и нарядное, серебряные цепочки или синие стеклянные цветы, к примеру, но она выбрала позолоченную нагрудную пластину: две царственные птицы Гора в двойных венцах сидят, глядя друг на друга, соединенные змеями, которые обвились вокруг сдвоенных обручей; украшение было сделано из полевого шпата и сердолика и тяжело давило на грудь. На руки она надела браслеты из электрума, а на голову – маленькую шапочку из золотой материи, расшитую бирюзовыми перьями.
Когда она была полностью готова и рабыня надела ей на ноги сандалии, она вышла и направилась к Тутмосу, который ждал ее на носу лодки, приближавшейся к причалу. Он тоже был облачен в парадные одежды из золота, голубой и белой кожи. Его лицо было тщательно накрашено, он рассеянно поздоровался с ней, не сводя глаз с торжественной группы жрецов и сановников, которые выстроились у причальных ступеней. За их спинами начиналась широкая дорога, которая вела к окружавшей город сияющей белой стене и распахнутым настежь бронзовым воротам. За ними Хатшепсут увидела дома, обелиски и сады какого-то храма.
– Перед тобой прославленная Белая стена Менеса, – сказал ей Тутмос, – а далеко за ней – пилоны дома, принадлежащего супруге бога Птаха. Сегодня мы отобедаем с верховным жрецом Мемфиса, но сначала придется пойти в храм и выразить почтение. То-то бы Тутмос порадовался, если бы увидел!
«И действительно, порадовался бы не меньше меня», – подумала Хатшепсут, ибо она и ее брат, несмотря на разделявшую их неприязнь, оба поклонялись Сехмет, мемфисской богине-львице.
Они прибыли. С корабля спустили сходни, со стен зазвучали рога. Хатшепсут и фараон медленно сошли с корабля навстречу жрецам, которые не отрывали взглядов от их лиц. Сначала главный глашатай Тутмоса объявил все его титулы, и только затем верховный жрец на коленях приблизился к ним и облобызал их ноги.
– Встань, счастливец, – сказал Тутмос.
Верховный жрец поднялся, снова поклонился и торжественно приветствовал их.
Хатшепсут увидела, что это совсем молодой человек, полный, с крючковатым носом и живыми глазами.
Тутмос отвечал ему:
– Сегодня счастливый день! Весь Египет радуется, видя, как Цветок Египта едет по его земле, возжелав увидеть его красоты. Счастлив Мемфис, любимый город Птаха!
Когда фараон кончил, они вслед за верховным жрецом вошли в ворота, где их встретили жители, которые громко кричали, размахивали руками, падали на колени. Казалось, весь город праздновал их приезд. Впереди них бежали дети, рассыпая по дороге цветы лотоса; а когда Хатшепсут наклонилась и подняла один цветок, а потом поднесла его к лицу, вдыхая аромат, толпа восторженно взревела. Для жителей города это был особенный день. Бог и его дочь на два дня останутся с ними, и все это время школы и лавки будут закрыты, а жители будут толкаться по улицам в надежде хотя бы одним глазком увидеть высокую, стройную царевну, о чьей красоте и высокомерии уже были наслышаны повсюду в Египте, и человека, который стал живой легендой для своего народа.
В одном из храмовых строений открыли и приготовили царские покои, а в пиршественном зале солнце заливало своим светом столы, цветы, ковры, подушки и чаши для вина. Рабы нетерпеливо дожидались, когда же настанет пора прислуживать пирующим, в чашах для омовения рук остывала горячая вода. Чтобы разогнать оставшуюся с ночи прохладу, зажгли жаровню, и Хатшепсут радостно опустилась на подушку рядом с ней, протянув к теплу ладони. Покидая корабль, она отказалась надеть плащ – ей хотелось, чтобы люди как следует разглядели ее, – поэтому теперь ей было холодно. Встречающие снова начали произносить речи и падать ниц, потом прозвенел колокольчик, и завтрак начался. Хатшепсут восхитилась, увидев на столе все свои любимые блюда: огурец, фаршированный рыбой, вареную гусятину в соусе, салат из мелко нарезанных побегов всевозможных растений. Она похвалила верховного жреца за умение.
– Как твое имя? – спросила она.
– Птахмес, ваше высочество. Мой отец – наместник фараона и в честь него был назван Тутмосом.
– Должно быть, ты хорошо служил супруге Птаха, иначе тебя не избрали бы верховным жрецом.
Круглое лицо покрылось румянцем, и Птахмес поклонился.
– Я старался поступать так, как угодно богу, и он вознаградил меня.
С нескрываемым любопытством он разглядывал лицо, которое в таких подробностях описывали ему друзья, бывавшие в Фивах. Он видел перед собой полные алые губы, раздвинутые в широкой улыбке, глаза чернее и роскошнее южной ночи, которые глядели прямо ему в глаза, и думал, что ни одно из описаний не отдавало ей должного. Ее красоту можно было по-настоящему оценить только в движении: в том, как изящно она поднимала руку, как грациозно склоняла длинную шею. А когда она заговорила, голос у нее оказался такой низкий, что невольно хотелось слушать его журчание, а не слова.
– Я давно поклоняюсь Сехмет, – сказала ему она, – и сегодня утром, когда я впервые стояла перед ней, я была счастлива, как никогда в жизни. Пусть Амон воистину могуч, зато Сехмет, как и Хатор, понимает сердце женщины.
Она склонилась к нему, чтобы поделиться этим признанием, и Птахмес был покорен. Ибо, сказать по правде, из Фив до него доходили слухи о ее капризном нраве, тщеславии, внезапных вспышках гнева, и он всю ночь провел без сна, мучительно боясь опозорить себя и своего отца в глазах царевны и фараона.
– Сехмет воистину могущественная богиня! – подтвердил он с жаром.
Она улыбнулась и вернулась к еде. Скоро она опять заговорила с ним.
– Ты и я должны пойти завтра в храм и вместе принести жертвы богине, чтобы я могла рассказать об этом моему брату, Тутмосу, – сказала она. – Он ни за что не простит меня, если узнает, что я вернулась в Фивы, только раз постояв рядом с верховным жрецом в ее святилище. Полагаю, что на рассвете мы с отцом посетим священного быка, но после завтрака я призову тебя.
– Это большая честь для меня, о благородная, – ответил он. – У фараона есть дело к моему отцу, так что он будет занят, но, если вы захотите, я покажу вам Мемфис.
Он тут же испугался, что допустил слишком большую дерзость, но она осушила свой кубок, обмакнула пальцы в чашу с водой и серьезно кивнула:
– Я буду в восторге, Птахмес. А завтра вечером ты и твой отец должны отобедать с нами на царской барке. Мы путешествуем почти без развлечений, но у меня есть моя лютня, и, может быть, ты знаешь кого-нибудь из местных музыкантов, которые могли бы поиграть для нас. Я люблю музыку.
– Конечно, я все устрою, ваше высочество. Мы так долго ждали, когда сможем хоть одним глазком взглянуть на вас. В последний раз я видел вашего отца, когда был еще ребенком, и с тех пор много слышал о Цветке Египта.
Она взглянула на него из-под сумеречных век.
– Ты льстишь мне, благородный Птахмес? – многозначительно спросила она.
Он снова вспыхнул.
– Ваше высочество не нуждается в лести такого, как я, – ответил он, но продолжить не успел, потому что фараон поднялся с места, сделал дочери знак и они вместе покинули зал.
Остаток дня был посвящен официальным церемониям. Хатшепсут и Тутмос посетили дворец наместника, где отец Птахмеса, Тутмос, его застенчивая супруга и сестра Птахмеса потчевали их обедом в саду. В полдень они вернулись на корабль поспать. Хатшепсут, измотанная дневными речами, шествиями и бессонницей прошлой ночи, тут же задремала, несмотря на то что вместо подушки, в которую ей так хотелось зарыться, ей пришлось ради сохранности парика подложить под шею валик из черного дерева. Позже, когда солнце повернуло к закату и жара пошла на убыль, Тутмос, взяв в руки крюк и плеть, отправился в зал правосудия, где разбирал спорные дела, а Хатшепсут устроилась на табурете у его ног и слушала с интересом. Когда они вышли из зала и пошли на барку обедать, уже стемнело, корабельные огни освещали берег и отражались в воде. На борту их встретил Птахмес, который держался увереннее, чем раньше. Его отец и остальные члены семейства тоже пришли, и весь вечер, пока гостей обносили вином и яствами, а музыканты наместника играли и пели, Хатшепсут развлекала их шутками и угощала рассказами о жизни двора. Когда взошла луна, обитатели Мемфиса стеклись на берег, где расселись под финиковыми пальмами, и стали смотреть, как пируют с благословенными бог и его дочь, и слушать сладкие, звенящие аккорды, которые неслись над водой, словно предвестники блаженства, ждущего их в загробном мире. Потом зрители устали и разошлись по домам, пресыщенные созерцанием роскоши и веселья, а компания все сидела, и шутки не смолкали. Наконец Тутмос распорядился проводить гостей домой, слуги принесли фонари. Гости неспешно пошли, осоловев от еды и царского общества.
Когда огонек последнего фонаря растаял в ночи, Хатшепсут зевнула.
– Наместник Тутмос хороший человек и приятный собеседник, – сказала она, – зато его жена и дочка таращились на нас, как две коровы в поле.
– Тутмос бывалый придворный и немало путешествовал, служа мне, – ответил фараон, – но его домашние мало что видели, кроме провинциальной скуки, и просто не могли прийти в себя от страха. Птахмес тоже хороший человек, верный и честный. Ты хорошо сделала, что поощряла его восторги, Хатшепсут.
– Наверное. Ну и носик же у него!
– Выпей со мной вина, потом пойдешь спать.
Тутмос передал ей свой кубок, и она устроилась рядом с ним, а рабы бесшумно засновали вокруг, убирая остатки пира.
– Какая тишина! – сказала Хатшепсут. – Наконец-то!
– Рассвет приближается, а с ним и визит к священному быку, – ответил он, – так что отдыхай, пока есть время. После полудня мы снова поднимем паруса.
Солнце еще не встало, а они уже шагали по аллее, ведущей к загону священного быка Мемфиса. Аписа почитали во всем Египте как символ плодовитости людей и плодородия земли, столь важного для жизни страны, и Тутмос регулярно посещал святилище быка, ибо и сам был символом своей страны, Египта, поклоняющегося плодородию. В то утро они оделись просто, как слуги, – набедренные повязки, сандалии, шлемы, и плащи, ибо город еще спал и некому было глядеть на них.
Апис обитал в маленьком храме подле Белой стены, на другом конце города. Входя через невысокую колоннаду во внешний двор, Хатшепсут и Тутмос сразу почувствовали его, острый животный запах пронизывал чистый утренний воздух. Жрец уже ждал их и вручил им гирлянды, которые они должны были возложить на бога. Им было слышно, как тот переступает с ноги на ногу, шумно дышит и фыркает в своем святилище; но стоило им приблизиться, как он замер, и в ушах у Хатшепсут зазвенело от мощного рева. Жрец распахнул дверь святилища, и они вошли, едва не задохнувшись от пронзительной вони. Но пока их глаза привыкали к темноте, а Хатшепсут, втягивая в себя воздух, старалась привыкнуть к запаху, ей вдруг вспомнились Небанум и ее любимая газель. Газель давно уже выросла, и как-то раз они со смотрителем зверинца отвели ее в пустыню и разрешили бежать на волю. Эти воспоминания промелькнули перед ней, когда она опустилась на застланный соломой пол и на коленях поползла вперед. Тутмос зажег курильницу, и они нараспев заговорили, а зверь тихо слушал, и слюна с его серой мохнатой морды капала на позолоченные копыта. Когда ритуал подошел к концу, Хатшепсут сделала шаг вперед, чтобы украсить его рога цветами. Едва она наклонилась над золоченой загородкой, как бык поднял голову и лизнул ее в руку. В восхищении она еще дальше подалась вперед и почесала его за ухом, а он глухо замычал и закрыл глаза. Жрецы зашептались, пораженные, ибо этот Апис славился своим дурным нравом, и не один юный жрец, посланный омыть его, уходил из святилища в слезах и синяках. Наконец Хатшепсут хлопнула его по мощному рыжему плечу и отошла, уступив место Тутмосу с цветами.
Они вышли из святилища, жрец поклонился.
– Пока вы правите, страна не будет знать нужды, – сказал он. – Знак только что был дан. Долгой жизни и здоровья вашему величеству!
Хатшепсут впервые в жизни назвали величеством, и она испуганно обернулась к Тутмосу. Фараон, как и все остальные, изумленный ее властью над животным, коротко склонил перед ней голову, его лицо оставалось серьезным. Он взял ее за руку и вывел из храма. Солнце только что поднялось над горизонтом, и весь город купался в розовом сиянии.
– Сейчас воздадим должное Птаху, творцу вселенной, – сказал он, – а потом и своим желудкам. Хатшепсут, ты утомилась?
– Нет. Сил у меня не меньше, чем у тебя, отец, ты ведь знаешь! Но мне надоели речи.
– Сама-то ты их еще не произносила! – поддразнил ее он, и они направились к храму Птаха.
Пока Тутмос разговаривал с наместником, его сын повез Хатшепсут на прогулку по городу. Он показал ей старый царский дворец, много сотен лет, подряд служивший средоточием центральной власти Египта, а потом они вместе поднялись на Белую стену, откуда открывался вид на целое море финиковых пальм и широкую равнину, которая простиралась до гряды красных скал, уходивших на запад. Они посетили рынки и дома, где собирали подати, а также место, где строили лодки. Хатшепсут обо всем находила что сказать, так что верховному жрецу не пришлось ломать голову, чем заполнить долгие паузы, которых он так боялся. Город ей понравился. Казалось, он дремлет, зачарованный своим былым величием, но в его снах нет ни горечи, ни страха смерти, а только горделивое довольство. Его жители были хороши собой и неторопливы. Ей было не жаль расставаться с Мемфисом, но она радовалась, что повидала его. Птахмесу она пообещала, что еще вернется.
– А когда ты приедешь в Фивы, я покажу тебе мой город, – добавила она и ушла, а он, новый пленник ее чар, долго глядел ей вслед, весь пунцовый от счастья.
– Перед отъездом сделаем небольшую вылазку в западную часть города, – сказал Тутмос. – Я специально не стал сообщать об этом добрым жителям Мемфиса, ибо я не хочу, чтобы благонамеренные дураки путались у тебя под ногами, когда ты будешь осматривать здешний некрополь.
И они отчалили, а гостеприимные хозяева в белоснежных одеждах пали ниц на берегу, провожая их. Но едва обогнув излучину реки, которая скрыла их от глаз, они снова причалили к западному берегу. Не теряя времени, Тутмос приказал спустить носилки на землю, и Хатшепсут, усталая и злая, с раскалывающейся головой и слезящимися от бессонницы глазами, снова пустилась в путь. «В это время дня все нормальные люди спят в своих постелях, – думала она раздраженно. – Как будто не знает, что я и так немало сделала сегодня». Она послала ничего не подозревающему голому затылку отца мрачный взгляд, а потом накричала на носильщиков, когда один из них оступился и ее тряхнуло.
В пути прошел час, а она все кипятилась, сидя прямо, словно обиженная кошка, и вдруг Тутмос остановился. Сойдя с носилок, он протянул ей руку, но она, уклонившись от его помощи, встала сама, короткими отрывистыми движениями разглаживая юбку на коленях.
Он заметил ее надутые губы и мрачный взгляд, но, ни слова не говоря, взял ее за руку и повел вперед.
– Узри руины города мертвых, некрополь древнего Мемфиса, – сказал он. – Узри труды великого бога Имхотепа, здесь, своими глазами.
Козырьком ладони Хатшепсут прикрыла глаза от солнца и оглянулась, забыв про гнев. Долине вокруг не было конца. Кое-где на ней росли одинокие пальмы, но все пространство меж ними занимали встающие прямо из песка башни и мощеные дороги, иссохшие, точно старые кости, пирамиды, стены и ведущие в никуда галереи Саккары, города праха. В нем было неспокойно, и даже при ярком свете дня Хатшепсут слышала плач старых костей, вой оскверненных мертвецов. Но и в развалинах город сохранял величие, и, глядя на него, Хатшепсут невольно потянулась к руке Тутмоса.
– Все это построил Имхотеп, гений и бог, – спокойно сказал тот. Он поднял руку, и Хатшепсут увидела величественную стену, тяжелую и мощную, в которой темнел дверной проем. За ней стояла пирамида, чьи стены были сложены в форме ступеней, – лестница, ведущая к давно исчезнувшей крыше.
– Это гробница Джосера, великого правителя и воина, построенная самим Имхотепом. На его портрете царь повелел начертать: «Первый министр царя Нижнего Египта, первый после правителя Верхнего Египта, управляющий царским дворцом, наследственный владыка, жрец Гелиополя, Имхотеп, строитель, скульптор». Где ныне его дворец, куда подевались благоуханные сады? Смотри, Хатшепсут, и учись.
Ее пробрала дрожь.
– Это место священное, но беспокойное, – сказала она. – Гляди, гляди, вон там, видишь, какие красивые колонны в форме лотосов? Где же глаза, для чьей услады они были воздвигнуты?
Она расстроилась и от волнения еще крепче стиснула руку отца.
Он отвернулся.
– И это тоже твое наследие, – сказал он. – Царю всегда полезно помнить, что в конце остается лишь камень.
Прежде чем отправиться в обратный путь, они, как многие страждущие до них, постояли в святилище Имхотепа, глядя в выразительное, умное лицо человека, которому весь Египет поклонялся как богу врачевания. Хатшепсут думала о руинах вокруг и о том, сколько ума и сил было затрачено на то, чтобы воздвигнуть эти могилы. Великим правителем был Джосер, но что бы он смог без своего архитектора?..
И снова ее мысли улетели к Сенмуту, и она задала себе вопрос: что он, интересно, сейчас делает? Развлекается с Та-кха'ет, наверное, или корпит над своими чертежами, дожидаясь ее одобрения.
Наконец они вышли из святилища и легли в носилки, опустошенные увиденным. Пока матросы выводили корабль на просторы реки, они уснули, измученные, а глыба, которая была Саккарой, медленно опустилась за горизонт.
У Гизы, к северу от Мемфиса, они снова погрузились в носилки, и их понесли в глубь страны, через тощие поля и рощи вечнозеленых пальм к тому, что Тутмос назвал конечным доказательством божественного происхождения ее предков.
Толчки носилок уже больше не пугали ее, теперь она с нетерпением ждала, что же откроется ей вдали, ибо знала, что виденное ею до сих пор, а также то, что ей предстоит увидеть, важнее, чем все остальное в ее жизни. Она собиралась построить себе памятник, превосходящий все остальные, а пирамиды и храмы, которые она видела, еще разжигали и без того снедавшую ее жажду славы. Ее отец строил, и его отец до него, даже у ленивого Тутмоса загорались глаза, стоило ему завести речь о своем текущем проекте, и только она ничего не сделала до сих пор, лелея свое видение, свою честолюбивую мечту. Трясясь в носилках, она вспомнила свою долину, и ей снова почудилось присутствие судьбы, немой зов необработанных утесов. «Не зря же бог, мой отец, послал меня править этой землей», – вдруг подумала она, испытывая неистовое желание защищать. Все, виденное в пути, сделало ее любовь еще сильнее – любовь к земле и ее народу, веселому, жизнелюбивому народу Египта.
– Сядь и смотри, – окликнул ее Тутмос. – Перед тобой тройной венец Египта.
И вдруг они заполнили весь горизонт, три гигантские тени, такие белые, что у нее глаза заломило от их вида. Задолго до того, как носилки опустились на землю и она с колотящимся сердцем вышла из них, пирамиды безраздельно завладели не только ее взором, но и мыслями. Когда же наконец она сделала к ним первый шаг, то споткнулась и упала бы, если бы не проворство слуги, который поддержал ее за руку, – настолько она была зачарована. Прижавшись к разогретому на солнце песчанику, она выгнула шею и только потрясла головой, глядя на Тутмоса, не в силах вымолвить ни слова. Придя в себя, она двинулась вдоль каменной стены, не отрывая руки от камня и все время глядя вверх: ей хотелось обойти все три пирамиды кругом, но, обогнув первую, Хатшепсут оставила эту затею и вернулась к Тутмосу, изумленная.
– Не может быть, чтобы это построили люди! – сказала она. – Нет, это сами боги пришли сюда и воздвигли их ради вящей своей славы!
Ее восхищала их безупречная симметрия и то, как круто взбегала каждая сторона к вершине. Увиденные снизу, со дна плоского песчаного плато, они казались простыми и чистыми, острыми, как зубы Сета, самодостаточными и уверенными в собственном превосходстве.
– Нет, это творения человеческих рук, – ответил ей Тутмос. – Половину хенти многие тысячи рабов трудились здесь над усыпальницами для царей. В них покоятся Хуфу, Хафра и Менкаур. Пирамиды – достойное укрытие для их священных тел. Пойдем посмотрим еще на одно чудо.
И он повел ее на юг, на другую сторону пирамид, где она оказалась меж двух гигантских лап каменного льва.
– Это изображение царя Хафры, – пояснил Тутмос. – Он сторожит вход в свою усыпальницу. На его груди высечено могущественное заклинание. Он сам приказал вырезать свое изображение в утесе, который стоял тут от века, и теперь бдительно следит, готовый обрушить всю свою царственную львиную мощь на недостойного.
«А я достойна?» – затаив дыхание, подумала Хатшепсут, оробевшая и пригвожденная к месту величием гигантского тела и суровым выражением каменного лица, равного которому ей не доводилось видеть никогда. Долго еще не сходила она с места, а тень отшлифованных временем лап все росла, подползая по песку к молчаливым гробницам.
Она провела в Гизе весь день и большую часть вечера, карабкаясь по развалинам могил придворных, гуляя по широким аллеям, унимая взволнованную дрожь нервов, которые словно стремились вырваться из ее смуглого тела. Ее глаза оставались прикованными к трем гигантским могилам и их припавшему к земле стражу.
Тутмос следил за ней с наблюдательного поста на плоско-верхой скале: крохотная гибкая фигурка то появлялась, то исчезала вновь; словно мотылек в сумерках, мелькал светлый лоскуток юбки. Он знал ее мысли и чувства, ибо сам, увидев впервые сотворенные праотцами чудеса, ощутил, что ему брошен вызов, и усомнился, сможет ли должным образом ответить на него. Памятником его царствованию и достойным ответом богам стала война, но как Хатшепсут найдет выход? Он знал, что его дочь не оставит попыток, будет бороться и стремиться дать ответ, но в чем он будет заключаться, ему не дано было видеть. Наконец, когда она совсем растворилась в темноте, он послал за ней Кенамена, который нашел ее одиноко сидящей на лапе солнечного бога, уткнувшей подбородок в ладони и устремившей тревожные глаза в ночь.
– Как же можно тягаться с этим? – спросила она не столько у него, сколько у себя самой. – Как?
Ее вопрос остался без ответа. Солдат только поклонился, она устало соскользнула на землю и пошла за ним. Никогда раньше не случалось ей испытывать такой гордости за своих предков и такой глубокой душевной усталости. И опять, когда зажженные на лодке огни пробились сквозь пелену усталости к ее сознанию, все ее мечты, прежние и нынешние, нахлынули и придавили ее своим грузом к земле; чтобы забыть о них, она с несказанным удовольствием отдалась в руки рабыни, позволила смыть со своего тела песок и облачить себя в чистую одежду. Но когда Хатшепсут села на освещенной огнями палубе с кубком вина в руках, мечты вернулись, и девушка почувствовала в себе новую перемену, словно она, как змея, сбросила последнюю детскую кожу и та осталась лежать у ног Хафры, точно молчаливое приношение и залог будущих дел.
От Гизы до Гелиополя, истинного сердца Египта, было всего полдня пути, и они достигли города к полудню. Жрецы храма пришли на корабль и в знак приветствия на коленях проползли через всю палубу навстречу царственной паре, но фараон и его дочь не стали сходить на берег, ибо здесь, в храме солнца, Хатшепсут должна была получить свою первую корону. Пока жрецы целовали ей ноги, она сидела в своем низком кресле и отрешенно глядела поверх их голов на сверкающие городские башни. За ее спиной, на западном берегу, высились еще пирамиды; оттуда, где она сидела, казалось, будто они окружили ее голову, точно венец мощи и непобедимой власти. Когда сановники удалились, Тутмос пошел прилечь. Но Хатшепсут приказала передвинуть свое кресло так, чтобы ее взгляд был устремлен вниз по течению, в сторону Фив, и задумалась о своей судьбе.
Так просидела она до самого вечера, без еды и питья, и Тутмос решил ее не беспокоить. Ему вдруг захотелось поохотиться, и он, взяв лодку, отправился с Кенаменом и его помощниками на болота, а ее оставил на палубе, где она сидела неподвижно, и только ветерок шевелил подол ее белой юбки, а солнце припекало босые ноги и сложенные на коленях руки. Когда подали обед, фараон еще не вернулся, и она, торопливо поев одна, легла в постель, а среди ночи ее разбудили смех и глухие удары чего-то тяжелого о палубу – это ее отец возвращался с удачной охоты. Рассвет застал ее на палубе, где она снова сидела в своем кресле. Пришла рабыня и попросила ее вернуться в каюту – наступала пора готовиться к церемонии. Хатшепсут покорно пошла за ней, по-прежнему не говоря ни слова. Час спустя она снова появилась на палубе, вся в белом, с непокрытой головой.
При виде ее Тутмос вопросительно поднял бровь, а на берегу, молчаливые и неподвижные, их ждали жрецы.
Она ответила ему быстрой улыбкой.
– Я готова, – сказала она.
В сопровождении жрецов она шла к храму по улицам, запруженным людьми, ибо все знали, что должно было произойти сегодня, а поднявшись на крыльцо, остановилась перед дверью, ожидая, когда ее откроют перед ней. Внутри собралась вся городская знать, всем не терпелось взглянуть на внушающую трепет персону, которая при ближайшем рассмотрении оказалась всего лишь побледневшей девушкой с поджатыми губами. Медленно прошагала она сквозь толпу и оказалась наконец перед священным троном. Мгновение царевна смотрела только на него, забыв об окружавших ее людях, охваченная изумлением, ибо из этого камня на заре творения взошло самое первое солнце, и она знала, что стоит на священной земле. Камень был водружен на колонну из чистого золота. Она повернулась к нему спиной, вскинула голову и обвела незнакомые, застывшие в ожидании лица высокомерным взглядом. Легким движением сбросила с себя льняной покров. Вздох пролетел над толпой, точно ветерок над кронами пальм, ибо все ее тело под льняным плащом оказалось покрыто золотом и украшено драгоценными камнями, и только голова была обнажена.
Она пала ниц перед изображением Амона-Ра, чей трон стоял подле священного камня, и воздух тут же наполнился трепетом крыл – это слетались другие боги, невидимые в клубах благовонного дыма. Когда она поднялась, все уже были там: Тот с головой ибиса, Гор со сверкающими птичьими глазами, ее любимая Сехмет и Сет – холодный, свирепый Сет, с посеревшими конечностями, похожий на волка. Все происходящее казалось ей страшно далеким, она едва дышала, но как только Тутмос приблизился к ней и раскрыл свои объятия, она вскинула руки и упала ему на грудь, уткнувшись головой в его могучее плечо. Она знала, что не в Фивах, где состоятся последние пышные торжества, а именно здесь вручает он ей свой последний дар, свой трон, и плакала не стыдясь, а толпа ликовала, и крики звенели под крышей храма у них над головами. Одной рукой Тутмос прижал ее к себе, другую поднял, прося тишины.
– Благословенная! – шепнул он ей в волосы. И закричал во весь голос: – Благословенная, ты, которую я держу в своих объятиях, тебя объявляю я своей наследницей, и только тебя!
Он вытолкнул ее вперед, и слезы покатились по ее щекам, но она не пыталась ни спрятать их, ни стереть. Она почти не слышала божественных голосов, которые подхватили положенные слова:
«Дочь твоя, живущая ныне, дает нам жизнь и мир. Она дочь чресл твоих, зачатая тобой, и ты передал ей душу твою, щедрость твою и магическую власть диадемы. Она еще лежала в утробе матери, а земля, над которой поднимается небо, которую окружает море, уже принадлежала ей».
Их голоса обрушивались на потрясенных зрителей, а Хатшепсут с дрожащими губами пыталась взять себя в руки.
«Награда твоя – мириады людей, плененных твоей доблестью, людей, что служат храмам Двух Земель. Боги подарили тебе жизнь, долголетие и радость. Они восхваляют тебя, ибо их сердца дают понимание».
Потом Тот, бог мудрости, заговорил за всех:
«Утверди диадему на челе его перед богами и людьми».
Хатшепсут почувствовала, как чьи-то руки опускают на ее голову легкий, украшенный драгоценными камнями венец с изображением кобры, повелительницы жизни, который до нее носила ее мать и все остальные царицы. Верховный жрец начал перечислять титулы, которые до этого также принадлежали Ахмес, но его монотонный голос потонул в шквале рукоплесканий и приветственных выкриков, заполнивших храм, когда Хатшепсут, торжествуя, вскинула вверх руки.
Тутмос снова прижал ее к груди, а потом обратился ко всем, его мощный голос перекрывал крики толпы, как гром перекрывает рев бури:
– Вот дочь моя, Хатшепсут, Любящая, – ей я уступаю свое место. Отныне ей править вами. Всякий, повинующийся ей, будет жить, те же, кто будет возводить на нее хулу, умрут!
И они оба направились к выходу, но идти им пришлось медленно, ибо при каждом их шаге люди падали ниц и тянули вперед руки, стараясь дотронуться до ее ступней. Когда они наконец вышли из храма на улицу, утро было уже в полном разгаре, и, несмотря на всю торжественность церемонии, Хатшепсут захотелось есть.
На берегу реки уже стояли просторные шатры, а в них был приготовлен пир. Хатшепсут и Тутмос чествовали друг друга, а знатные люди Гелиополя ели и пили за здоровье новой правительницы. Не все, однако, были довольны. Одни задавались вопросом, в своем ли уме фараон, не сделался ли он чрезмерно чувствительным с годами; в других вид маленького, улыбающегося лица и тонких пальцев нового регента вселял страх за будущее страны, и они потихоньку молились богам, чтобы те даровали Тутмосу еще хотя бы несколько лет у власти.
Он знал, о чем они думают. Он читал их мысли по лицам, но молчал, не сводя с них черных, ничего не выражающих глаз, и вдруг его охватило дикое желание охранять и защищать Хатшепсут, свою возлюбленную. Та увлеченно беседовала с Кенаменом, не отрываясь от еды и то и дело кивая в такт его словам, пока он размахивал руками над блюдами и кубками. Лицо воина выдавало глубочайшую сосредоточенность на предмете разговора, а когда его обрывок долетел до слуха Тутмоса, тот с улыбкой отвернулся и громовым голосом приказал принести еще вина.
– Я предпочитаю короткую узду и жесткие удила, – услышал он ее слова, – ибо как же еще подчинить себе во время битвы боевого скакуна, который от рождения не знает ничего другого?
Тутмос осушил свой кубок и смачно причмокнул губами.
Они провели в гостях у жителей Гелиополя три дня, затем их ладья подняла якорь и опустила весла.
– Фивы, прекрасные Фивы, – вздохнула Хатшепсут. – Отец, мне очень понравилось наше путешествие, и все же я рада, что мы едем домой.
Кобра сверкнула над ее лбом, когда она повернула голову, чтобы посмотреть на него.
– Давненько я уже не упражнялась на плацу, да и за храм взяться не терпится.
– Так ты решила, что будешь строить?
– Мне кажется, да, но я не могу ничего сказать, пока не посоветуюсь с Сенмутом.
– А, с красавцем архитектором. Без сомнения, работы ему сейчас хватает, ведь Инени избрали градоначальником Фив и у него не будет времени заниматься его драгоценными постройками.
Хатшепсут страшно удивилась:
– А ты откуда знаешь?
– Получил известие прошлой ночью. Глашатаи ведь тоже плывут по реке, как и мы.
– До чего же все было хорошо! – снова вздохнула она. – Маме наверняка бы понравилось, как меня коронуют в храме!
– Сомневаюсь, – мягко ответил Тутмос. – Она всегда беспокоилась о твоем будущем, а корона, которую ты носишь сейчас, ничто в сравнении с тем венцом, который ты наденешь в день Нового года.
И он ласково рассмеялся:
– Нет, не думаю, чтобы это пришлось ей по нраву.
– Наверное, ты прав. И ее титулы теперь мои. Великая царственная жена. Как это кажется странно. Я помню этот титул с самого рождения, он был у всех на устах. Они ее любили, люди Египта.
Она задала себе вопрос, будут ли так же любить и ее, но сразу решила, что это не имеет никакого значения. Власть, возможность заставить людей исполнять ее волю ради собственного их блага – вот что важнее всего, и власть была почти у нее в руках.
Глава 12
Они бросили якорь у знакомого причала за два дня до Нового года. Река уже вернулась в свое обычное русло, повсюду кипел сев. Во дворцовых садах распускались свежие бутоны, зацветали деревья и кусты. Восхищенному обонянию Хатшепсут родной дом предстал как один нескончаемый цветочный аромат. Она кое-как высидела на официальной церемонии приветствия, радуясь своим новым титулам. Широкой ухмылкой поприветствовала Инени, а когда тот удалился с ее отцом, чтобы рассказать ему последние новости, позвала стражника, своих помощниц и отправилась на поиски Сенмута.
Он лежал на спине в высокой траве, что росла вдоль берега пруда, вырытого среди сикоморов у самой стены сада. Та-кха'ет была рядом, бросала цветочные лепестки ему на грудь. Хатшепсут услышала их смех и, к своему удивлению, обнаружила, что сердится. Широкими шагами она направилась к ним; едва заслышав ее приближение, Сенмут что-то шепнул Та-кха'ет, которая тут же встала и торопливо удалилась. Он побежал навстречу Хатшепсут и упал в траву перед ней.
Вся ее злость тут же прошла.
– Поднимись, жрец, – сказала она. – Вижу, пока меня не было, ты даром времени не терял.
Несмотря на шутливый тон ее слов, Сенмут сразу угадал раздражение, прячущееся за царственной улыбкой. Он снова поклонился:
– Мое время было употреблено с пользой, о божественная, хотя необыкновенная щедрость вашего подарка и склоняла меня порой к безделью.
И он бесхитростно посмотрел ей прямо в глаза, а она отвела взгляд, чувствуя, что от ее гнева не осталось и следа.
– Я сделал несколько рисунков, которые ждут вашего одобрения.
– Ну так пойдем посмотрим на них, ибо мне не терпится начать строить, и я знаю, что именно, – резко ответила она.
Мгновение они стояли, улыбаясь друг другу и радуясь тому, что снова вместе. Он знал, что скоро она станет регентом, ибо, несмотря на то что фараон не сделал никакого официального заявления, Фивы полнились слухами, и о ее коронации как божественной соправительницы и великой царственной супруги было известно всем. Он подумал, что покачивающаяся надо лбом кобра очень к лицу Хатшепсут. Она словно символизировала скрытые возможности и потаенную силу девушки, которые только и ждут, когда их отпустят на свободу. А еще он подумал, что двойной венец пойдет ей даже больше. Она устремила на него исполненный тихого счастья взор прищуренных от яркого солнца глаз, пряди черных волос скользили по ее лицу. Благодаря урокам Та-кха'ет, которая научила его ценить женщин, он видел в ней не только прекрасную царицу и богиню, но и женщину, притягательную и таинственную. Ему захотелось отвести непокорные пряди с ее лица и заправить их ей за уши, но он только скрестил на груди руки и приготовился ждать ее приказа.
– Веди нас к тебе, – сказала она наконец, – вместе выпьем вина с медовыми пирожками и посмотрим твои планы.
Они вошли в его покои, где Та-кха'ет поприветствовала свою госпожу и принесла красного вина в алебастровом сосуде, золотые кубки для питья и серебряное блюдо с засахаренными финиками и медовыми пирожками. Едва Та-кха'ет закончила, Сенмут, озабоченно раскладывая на столе свои чертежи и пергамента, рассеянно отослал ее прочь и, еще раньше чем она закрыла за собой дверь, забыл о ее существовании.
– Вот что я имею в виду, – заговорил он, раскладывая свою работу на столе.
Она склонилась над чертежами, ее волосы и ожерелья качнулись вперед. Несмотря на ее близость, Сенмут смотрел только на желтые папирусные листы, позабыв обо всем, кроме тонких черных линий, оставленных на них его пером.
– Видите, ваше высочество, я совсем не пытался устремить здание вверх, ибо, как вы говорили, ни одно строение не может тягаться с утесом Гурнет. Поэтому я задумал построить несколько террас, одну над другой, так, чтобы со дна долины они вели к вашему святилищу, высеченному глубоко в скале.
Она потянулась за пирожком, откусила и, задумчиво жуя, продолжала созерцать пергамент.
– Начало хорошее, – сказала она, – только террасы должны быть длиннее и шире, не надо, чтобы они лепились к скале. Исправь!
Он покорно взял в руки перо, и вскоре у нее вырвался возглас удовлетворения:
– Вот! Постройка должна быть легкой и изящной, как я сама.
– Ступеней не будет, – продолжал он. – Думаю, лучше всего сделать длинную покатую дорогу, переходящую в плавный подъем. А на первой и второй террасах и у входа в святилище я поставлю ряды колонн на большом расстоянии друг от друга, чтобы было больше воздуха. – Несколько легких движений пером, и она поняла, что он имеет в виду; ее глаза вспыхнули.
– В моем храме должны быть и другие святилища, не только мое, – сказала она. – Я хочу, чтобы там были святилища Хатор и Анубиса, а все вместе должно быть посвящено Отцу моему, Амону. И у него тоже должно быть свое святилище.
– И все они будут находиться в скале?
– Думаю, да. Пусть твой инженер отрабатывает свой хлеб. А теперь налей мне еще вина.
Он наполнил оба кубка, они откинулись на спинки сидений и так увлеклись беседой о будущем храме, что пропустили час полуденного отдыха.
– Я хочу, чтобы работы начались немедленно, завтра, – говорила она. – Собери рабов и начинай расчищать место для строительства. Если понадобится, используй то, что осталось от храма Ментухотепа.
– Расчистка займет много времени, ваше высочество. У подножия утесов грунт поднимается, его нужно будет срезать.
– Это твое дело. Бери все, что тебе потребуется. Жрецы одобряют мой выбор; я убедилась в этом в тот самый день, когда впервые увидела это священное место, так что ничто не мешает нам начать немедленно. Я еще покажу моему брату, на что способна царица!
Мрачные мысли тут же овладели ею, и он, не отрывая кубка от губ, видел, как сжимавшая пергамент рука упала на колени, а гладкий лоб под золотой диадемой со змеей прорезали морщины. Она положила ногу на ногу и начала болтать украшенной драгоценностями ступней. Вдруг она бросила на него холодный, оценивающий взгляд, так похожий на взгляд ее отца, что Сенмут еле скрыл трепет.
– Через два дня я войду в храм, где меня коронуют регентом Египта, – сказала она, но он не ответил, ожидая продолжения летучей мысли.
– После этого моя жизнь изменится, жрец. Многие из тех, кто сейчас благосклонно кланяется и зовет меня «ваше высочество», станут прятать глаза от царя и скрывать от меня свои мысли. Поэтому мне пора начинать очень осторожно возводить вокруг себя стену из тех, кому я могу доверять.
Она перестала качать ногой и снова пронзила его взглядом.
– Доверять, – медленно и задумчиво повторила она, не сводя глаз с его лица. – Что скажешь, жрец, если я сделаю тебя управляющим Амона?
В первые секунды изумления мысли Сенмута устремились назад, к его самому первому дню в Фивах, когда в белом с золотом кабинете высокомерный надушенный слуга бога со скучающим видом выслушивал данные ему, Сенмуту, рекомендации, которые сбивчиво перечислял его отец. Он снова почувствовал себя маленьким и смущенным, и даже резкий запах нервного отцовского пота на миг вспомнился ему.
– Ваше высочество, я не понимаю, – сказал он. Она коротко рассмеялась:
– Все ты понимаешь. Ты с самого начала показал, что умеешь быть осторожным. Ты сумел сохранить гордость и остаться верным своему другу и мне перед лицом самого фараона, а это непросто. Ты нужен мне в храме, Сенмут, как мой защитник. Я люблю бога, Отца моего, и почитаю его служителей, но я не дура. Я слишком молода, чтобы занять царский престол, и у меня нет опыта. В храме найдется немало таких, кто не остановится перед тем, чтобы шпионить за мной, опасаясь за собственное положение. Я поставлю тебя над ними управляющим, и ты будешь служить мне верой и правдой. Это я знаю. Теперь ты понял?
Он понял, но все равно видел только спину отца, павшего ниц перед человеком в ослепительно белых одеждах, и собственные загрубелые от работы руки, протянутые в неуверенной мольбе.
– Я и раньше говорил, что живу лишь для того, чтобы служить вам, – ответил он, – и останусь верен своему слову. Никто, кроме вас, не заслуживает поклонения.
Воспоминания о том первом дне еще не отпустили Сенмута, и потому в его голосе прозвучали горечь и легкое высокомерие; чтобы лучше разглядеть Хатшепсут, он слегка запрокинул голову.
Его тон не ускользнул от ее внимания, и она одобрительно кивнула:
– Тогда решено. Изгоняй из храма всякого, кто покажется тебе неблагонадежным, и не страшись никого, кроме меня. Каждый день в часы аудиенций ты 'будешь приходить ко мне с докладом, а я приставлю к тебе жезлоносца, чтобы он объявлял о твоем появлении, и писцов, чтобы повсюду следовали за тобой. Ты будешь управляющим скотным двором и садами Амона, ибо я знаю, что ты имеешь опыт и в том и в другом, и горе любому, кто осмелится отказать тебе в чем бы то ни было!
Он по-прежнему сидел и смотрел на нее, но его ум лихорадочно работал. Ответственность, которая возлагалась на него, устрашала, но она со своей обычной проницательностью сумела подобрать для него именно ту должность, с которой он наверняка справится, не зря ведь он родился на ферме. Он знал, что у него все получится. Что касается других обязанностей, невысказанных, то тут он не был так уверен, однако не сомневался, что, пока он исполняет обязанности главного управляющего, никакого недовольства в храме не будет.
– Жить будешь в этих же покоях, – продолжала она, – пока не поймешь пределов своей новой власти. Тогда я построю тебе дворец, и у тебя будут своя ладья, колесница и все что пожелаешь.
Он внимательно вгляделся в ее лицо, но она не шутила, и в прохладном полумраке комнаты он почувствовал, что она тянется к нему, без слов, хотя ее лицо сохраняло выражение глубокого и спокойного внимания. Он понял, что она неосознанно, почти слепо нуждается в вытащившем ее когда-то из озера пареньке, чьи мечты оказались сходными с ее собственными и который, повзрослев, не утратил энергии, заставившей его искать места у ног Инени. Ему захотелось сказать ей, что он ее любит, что этот храм будет не только ее даром богам и самой себе, но и залогом его любви, всем тем, что может подарить смертный мужчина женщине, которую жаждет заключить в свои объятия. Должно быть, его глаза отчасти выдали его мысли, потому что по ее губам скользнула задумчивая улыбка.
– Ты по-настоящему благородный человек, Сенмут. Ты мне очень нравишься. Помнишь, как я разозлилась, когда ты растер меня тем старым шершавым покрывалом? И как я заснула у тебя на плече?
– Помню, ваше высочество. Вы были красивой девочкой. А теперь вы красивая женщина.
Он постарался, чтобы его слова прозвучали как нечто само собой разумеющееся, но его голос прервался, и он, глядя в пол, прикусил губу.
– Я – бог, – сказала она твердо, и настроение потерялось. Она встала. – Скоро обед. Пойдем со мной, поедим и потолкуем с Менхом и Хапусенебом. Может, и Юсер-Амон придет. Ты его еще не видел, а я хочу, чтобы вы познакомились. Я желаю знать, что думаешь ты обо всех моих друзьях, ибо скоро они могут стать больше чем друзьями, а твое мнение для меня важно. А еще я хочу, чтобы ты увидел Тутмоса, моего брата, который вернулся с Севера на мою коронацию.
Он тоже встал и поклонился.
– Ваше высочество, я только что подумал, что мой брат, Сенмен, очень пригодился бы мне на новой работе. Могу я послать за ним и, быть может, заменить его на ферме рабом? Он нужен моему отцу, но мне, я думаю, еще больше.
– Зачем ты спрашиваешь? Нанимай кого сочтешь нужным. Ты любишь брата?
– Да. Мы много работали вместе.
– Я тоже часто работала со своим братом, – заявила она, проходя мимо, – и должна сказать, что он непереносимый зануда. Но у вас с ним найдется кое-что общее, ибо он тоже любит строить и уже немало сделал для украшения Египта.
Она подождала, пока он ее нагонит, и они бок о бок зашагали сквозь синие сумерки, а слуги с лам-Тами освещали им путь. Ночь сомкнулась вокруг них, а юные, еще бледные звезды, булавочными головками отражавшиеся в пруду с лилиями, напоенный благоуханием ветер и близость друг друга добавляли ей сладости и остроты.
В день коронации Хатшепсут разбудили звуки горнов, и она лежала, вслушиваясь в резкие медные ноты. Спала она крепко, без снов, и когда горны отзвучали, встала. Комната была наполнена теплым розовым светом. Нагая, она прошла в ванную комнату, где рабыня уже наполнила горячей ароматной водой большую каменную ванну, ступила в нее и сделала несколько шагов, пока вода не скрыла ее до подбородка.
– Как начался день? – спросила она у девушки, которая принесла мыло и чистые полотенца, и, пока та терла ее и мыла ей волосы, слушала ее безыскусную болтовню.
День выдался ясный и жаркий, и жители Фив уже заполнили ведущие к храму улицы, где выстроились солдаты в полном парадном обмундировании, готовые охранять царский кортеж. Над городом повсюду развевались флаги империи, лодки, на которых из Мемфиса и Гермонтиса, Асуана и Нубии, Буто и Гелиополя прибыли сановники и знать, заняли все причалы. Во дворце не осталось ни одной свободной комнаты – повсюду расположились гости. Наместники и губернаторы покоренных стран в сопровождении причудливого вида рабов заполняли залы, повсюду звучала чужая речь, и надо всеми, как плащ, нависло ожидание.
Хатшепсут кивнула и вышла из воды, постояла, пока ее насухо вытирали полотенцами, а потом легла на стол для массажа. С докладом и чашкой утреннего напитка пришел ее управляющий Аменхотеп. Все шло гладко. В приемной Хатшепсут ждали парикмахер и хранительница париков.
Ее отец одевался у себя, а по покоям, отведенным для жен и наложниц фараона, металась Мутнеферт – нервно жуя, она решала, какие из драгоценностей, рассыпанных по кушетке, выбрать для сегодняшнего торжества. Она уже оправилась от пережитого разочарования. Да если бы и не оправилась, сегодня не тот день, который занимающий мало-мальски высокое положение человек может пропустить, и она приготовилась снова заключить мир. Ее сын Тутмос сидел у себя в покоях и беседовал со своим писцом. Его вынужденная поездка на Север продолжалась несколько месяцев, так что у него было время подумать. Он решил, что хмурым видом и оскорбленным молчанием делу не поможешь. Как и его мать, он забыл об оскорблении, но, в отличие от нее, лишь на время. Поездка его переменила. Раскаленное солнце переездов выжгло лишний жир, а отсутствие матери, женщин и любимой еды научило его опасному терпению. Один раз его планы нарушили, но больше этого не случится. Он будет ждать, годы, если нужно, но он станет фараоном. Сестра его не остановит. И сегодня, в день ее коронации, он думал о том же, но если раньше все, что он чувствовал, было написано у него на лице, то теперь он дружелюбно болтал с писцом, а мысли бежали своим чередом.
Одетая в свободное платье, Хатшепсут сидела в кресле, пока ее волосы расчесывали и укладывали в высокую прическу, чтобы держалась корона. Вообще-то ей, как и всем ее предшественникам-фараонам, следовало побриться и принять венец на обнаженную голову, но она воспротивилась этому обычаю, и отец позволил ей сохранить густые, иссиня-черные косы, которые рабыня сейчас наматывала на руку. Пока ей накладывали макияж, она разглядывала свое отражение в зеркале из полированной меди, и то, что она там видела, ей нравилось: высокий, широкий лоб, прямые брови, подведенные до самых висков черной краской, исполненные спокойной мудрости большие миндалевидные глаза, отвечавшие ей строгим взглядом, тонкий прямой нос и рот, чувственный, подвижный, вечно трепещущий на грани улыбки. Ее выдавал подбородок. Квадратный, упрямый, бескомпромиссный, он словно кричал о несгибаемой воле и неукротимой жажде власти своей хозяйки. Она закрыла глаза и, пока кисточка с черной краской танцевала по ее векам, задумалась о своих божественных предках, которые подарили ей прекраснейшее в мире лицо. Она не улыбнулась, когда, открыв глаза, увидела свое отражение, золотистое на медном фоне, темное и таинственное; зачесанные назад волосы обнажили прекрасную лепку лица. Глумливая, надменная незнакомка глядела на нее из зеркала.
В храм ее несли на больших носилках, на которых был установлен трон с высокой спинкой; позади нее шествовал носитель опахала. Красные страусовые перья колыхались над изысканной головкой, а люди в толпе, затаив дыхание, старались хотя бы одним глазком увидеть словно облитую расплавленным золотом фигуру, прежде чем упасть лицом в дорожную пыль. Когда они снова вставали на ноги, то видели лишь спинку ее трона да отблеск солнечных лучей на ее волосах. За троном шли знатнейшие из знатных: Инени с сыном, визирь Севера с сыном – серьезным, исполненным собственного достоинства Хапусенебом, Тутмос и дородный визирь Юга, погруженный в беседу со смешливым Юсер-Амоном. Молодой Джехути из Гермополя выступал сам по себе, надменно не глядя ни вправо, ни влево, за ним, окутанный непроницаемым плащом голубой крови, шел Яму-Нефру из Нефруси, юноша красивый и гордый. Богатые землевладельцы, представители старых семей и нувориши неспешно выступали, демонстрируя свои украшения и тонкие льняные одежды. За ними, в новом длинноволосом парике и новой одежде, доходившей до лодыжек, шел Сенмут. Та-кха'ет старательно накрасила ему лицо и умастила тело, но никаких знаков своего нового поста он еще не получил, и впереди него не шествовал жезлоносец. Высоко подняв голову, Сенмут переводил взгляд с одного лица в толпе на другое, но не улыбался, ведь все его мысли занимала накрашенная, сверкающая золотом богиня, чей трон покачивался над головами далеко впереди. Простой народ принимал его за молодого аристократа, такое у него было замкнутое и суровое лицо.
Мощные двери храма стояли распахнутыми, перед ними уже ждал облаченный в леопардовую шкуру и перья верховный жрец со свитой. Носилки опустились на землю, и Хатшепсут вышла из них, при каждом движении рассыпая вокруг себя искры золотого света. Потом она застыла, точно каменное изваяние, в ожидании фараона. Над ней возвышалось изображение небесного Отца, жрецы толпились снаружи, во внешнем дворе, а дым от сжигаемых благовоний медленно расползался по всему храму. Тутмос протянул руку, Хатшепсут вложила в нее свою, и следом за верховным жрецом они вошли в храм, а знать осталась во внутреннем дворе.
Двери святилища тоже были распахнуты настежь, и люди тянули шеи в надежде хотя бы краешком глаза увидеть Амона Всемогущего. Хатшепсут, глядя, как подходит к богу отец, вспоминала свое холодное ночное бдение, такое недавнее, когда храм был пугающим, неуютным местом, полным темных тайн. Тогда на ней не было ничего, кроме грубой крестьянской юбки; сегодня, облаченная в тяжелую золотую ткань, она расправила плечи и вскинула голову. В этот день все должны видеть в ней только царя.
Тутмос тем временем опустился на золоченый пол и сложил плеть и крюк к ногам бога. Все, кто стоял сзади, услышали его слова:
– Я перед тобой, царь богов. Я падаю ниц. За все, что я сделал во имя твое, даруй Египет и Красную Землю моей дочери, дитю солнца, Маат-Ка-Ра, живущей вечно, как даровал ты их мне.
Он встал и сделал шаг в сторону, глазами показывая ей, что теперь ее очередь.
Она упала на пол и поползла вперед, к богу. Кованые золотые плиты пахли ладаном, пылью и цветами, и, с трудом преодолевая дюйм за дюймом свой путь, Хатшепсут поймала себя на том, что думает о матери. Усилием воли она вернула свои мысли к богу, его красоте и мудрости, и, по мере того как расстояние до его ног сокращалось, зашептала слова молитвы. Пот стекал у нее между лопатками, но она продолжала ползти. Молчание простертых ниц, но следящих за каждым ее движением аристократов было настолько полным, что было слышно даже ее дыхание, хрипло раздававшееся в густом от ладана воздухе. Наконец она коснулась его трепещущими пальцами, простерлась перед ним, прижимаясь щекой к полу, и лежала, закрыв глаза, пока силы не вернулись к ней.
Она подняла голову и с мольбой взглянула в лицо, на котором застыла легкая улыбка.
– Окажи мне покровительство, о Амон, царь всей земли! – воскликнула она, и ее голос разбудил эхо под серебряной крышей. Она ждала, не сводя взгляда с его безмятежного лица. Краем глаза она видела ноги отца и стоящего рядом с ним нового верховного жреца. Леопардовая шкура свисала с плеча жреца вниз головой, неживые зубы были обнажены в коварной усмешке, и Хатшепсут, невольно вспомнив Менену и других изгнанников Севера, подумала, сколько жрецов прячут сейчас точно такой же оскал под торжественной маской ритуала. Ей стало тревожно. В зале стояла глубокая тишина, никто не двигался. Все взгляды были устремлены к Амону, над чьей головой, полускрытой за завесой встававшего над массивными курильницами дыма, трепетал плюмаж из перьев.
Нарастающее возбуждение передалось и Сенмуту. Со своего места в дальнем конце зала он видел только затылки фараона и верховного жреца. Хатшепсут совсем не было видно, зато Сенмут не мог оторвать глаз от восседающего на троне бога, далекого и какого-то холодного, и от позолоченных перьев над его головой. Его охватил суеверный трепет, не столько из-за присутствия божества, сколько из-за напряженной, ожидающей чего-то толпы, и ему захотелось оказаться подальше от бога, который превращает свой народ в неподвижных истуканов, ждущих его прихоти.
И вдруг у Сенмута закружилась голова. Нарастающий рев множества глоток заполнил зал, когда Амон медленно, царственно, бесконечно грациозно склонил позолоченную голову. Ладони у Сенмута стали липкими от пота, холодные мурашки побежали по коже, хотя вокруг все вскочили на ноги и бросились танцевать. В толпе раздались щелчки кастаньет и музыка систрумов. Когда шум стих и танцующие больше не мешали ему смотреть, он забрался на основание колонны, оказавшись таким образом немного выше остальных. Оттуда он увидел, как она, бледная и торжествующая, стоит у ног бога. Тутмос выкрикивал:
– Моей дочери, любящей тебя, единой с тобой, возлюбленным, передал ты этот мир, в ее руки. Ты выбрал ее царицей!
Когда Буто и Нехбет, богини Севера и Юга, бесшумно приблизились, неся двойной венец, Хатшепсут сжала кулаки, и слова отца зазвенели у нее в ушах. «Весь мир! Весь!» – билось у нее в мозгу, так что когда богини рассказывали ей о красном венце Севера и белом венце Юга, она почти не слышала их. «Благодарю тебя, всемогущий Амон, и тебя, могучий Тутмос, возлюбленный Гором!» Она ощутила тяжесть двойного венца, подняла руку, чтобы поправить корону, и тут увидела Сенмута: он стоял над толпой, обхватив колонну рукой, и они на мгновение замерли, глядя в глаза друг другу. Вид его лица отрезвил ее, и она внимательно следила за продолжением церемонии, стараясь потушить дикое пламя восторга, которое бушевало в ее груди.
Из глубины святилища прогудел голос бога, второе чудо этого дня:
– Узрите дочь мою, Хатшепсут, живущую. Любите ее и почитайте ее.
И снова Сенмут почувствовал холодок под сердцем. Он хотел служить не этому богу, а только его дочери, и потому сошел с подножия колонны, сел и уставился в пол, а ритуал меж тем близился к концу.
Ее обрызгали водой, капли холодили ее напряженно вытянутую шею и веселым сверкающим дождиком стекали на ноги. Затем на ее плечи возложили тяжелую, изукрашенную драгоценностями мантию, а Тутмос поднял крюк и плеть и вложил их в ее руки. Она вцепилась в них с яростной жестокостью, костяшки стиснутых пальцев побелели, когда она прижимала священные предметы к груди, и Тутмос, заглянув в глубину ее темных глаз, все понял и без сопротивления уступил их ей.
Он подвел ее к трону, из-под которого выглядывали голубой лотос Юга и папирус Севера, и она осторожно опустилась на него, очарованная благоуханием лотоса.
Главный глашатай принялся перечислять ее титулы: божество диадем, возлюбленная богинь, юная годами, Гор, живущий вечно, Маат, которая живет вечно. И титулы ее матери, которые она получила в Гелиополе, прозвучали все до единого. Он кончил и уже хотел было, откланявшись, отойти в сторону, но тут Хатшепсут подняла сверкающую руку. Настала недоуменная тишина.
– Все эти титулы принадлежат мне по праву божественного рождения, – сказала она чистым, холодным голосом. – Но я хочу изменить имя. Хатшепсут, главная среди благородных женщин, годится для царевны, но я стала царицей. Отныне я буду зваться Хатшепсет, первой среди возлюбленных женщин.
Сенмут не сдержал улыбки, когда она, как предписывал обычай, пустилась в обход святилища, медленно шагая и держа спину неестественно прямо под грузом двойной короны и мантии, которая подметала золотой пол. Как это похоже на его дерзкую маленькую царевну, которая никак не устанет доказывать свое превосходство перед богами и людьми!
Он выскользнул из зала и пошел искать Бению, который решил пойти порыбачить, пока на реке никого нет. У Сенмута было такое чувство, будто сегодня наступает конец его свободе, и хотя перспектива новой работы поднимала ему настроение, он с сожалением оглядывался на свою почти миновавшую юность и три подаренных ею мига – дары, более ценные, чем золото.
Пир продолжался всю ночь. Люди города пили и танцевали на улицах, бродили из дома в дом до самого восхода. Во дворце толпа гостей перелилась из залов в сады. Там на каждом дереве висели лампы, а на траве лежали мягкие подушки и стояли стулья, чтобы все могли порадоваться весеннему теплу. Хатшепсут, Тутмос и приглашенная знать занимали возвышение, которое почти утонуло в цветах, а Сенмут оказался за одним столом с молодыми людьми, Менхом, Хапусенебом, Юсер-Амоном, Джехути и другими; все они пили и требовали песен, аплодировали, громко кричали и беспрерывно ели. Покончив с трапезой, Сенмут откинулся на подушки и стал наблюдать за происходящим вокруг, а его осторожное второе «я» радовалось, глядя на выходки сотен гостей. Он почти задремал, когда Хапусенеб подвинул свой стул поближе к нему.
От него сильно пахло благовониями, восковой конус у него на голове уже растаял, покрыв маслянистым глянцем широкую грудь, но он не был пьян. Спокойные серые глаза с дружеским одобрением глядели в глаза Сенмута.
– Я слышал, ты получил новую должность, Сенмут, – сказал он.
Сенмут коротко кивнул. Он по-прежнему чувствовал себя неловко в обществе этого уравновешенного, самодостаточного юноши, поэтому встрепенулся и насторожился, ожидая следующих слов.
– Нам с тобой надо научиться работать вместе, – тихо продолжал Хапусенеб, – ибо я тоже преданно служу царице и жизнь моя принадлежит ей. Дни моего отца сочтены, – сказал он.
Сенмут бросил быстрый взгляд на высокий стол, где худощавый аристократ как раз опрокидывал очередной кубок.
– Скоро его жезл визиря Севера перейдет ко мне, а это значит, что мне придется много путешествовать на службе у фараона, и я не всегда буду здесь, когда во мне возникнет нужда.
«Этот человек знает что-то, чего не знаю я», – встревожено подумал Сенмут и поставил на стол только что взятый кубок. Хапусенеб по-прежнему с улыбкой глядел на него, но Сенмут знал, что в этот миг ему выносят оценку.
– Молодой Тутмос вступил в переписку с Мененой, тем самым, которого отстранил от должности фараон. Что это значит, мне не ведомо. Время покажет. Но тебе, к которому благоволит царица, я передаю в полное распоряжение мой дом, моих слуг и моих шпионов, на случай, чтобы в час нужды, когда меня не будет, ты мог действовать так, как поступил бы я сам.
Он посмотрел на весело смеявшуюся Хатшепсут в двойном венце, и его взгляд вернулся к Сенмуту.
– Покуда фараон жив, она в безопасности. Надо ли говорить больше?
Сенмут поспешно тряхнул головой, задаваясь про себя вопросом, чего стоило молодому аристократу такое признание.
Не дожидаясь ответа, Хапусенеб передвинул свой стул и заговорил с Юсер-Амоном, а Сенмут вернулся к вину. Его охватило неприятное предчувствие того, что жизнь его скоро станет намного сложнее и каждый шаг нужно будет делать с оглядкой. Внезапно молодой человек почувствовал усталость, и ему захотелось оказаться в своей постели, чтобы рядом был теплый бок Та-кха'ет, и он вышел из зала, не дожидаясь конца пира.
Хатшепсут видела, как он уходил, но тут специально приглашенные для этой оказии кефтийские танцовщицы завели свою песню, и она не пошла за ним.
Так Хатшепсут стала царицей. Тутмос предвкушал, как будет доживать свои дни, вспоминая о прошлом и ведя шашечные бои в тени садовых деревьев в компании старого товарища, пен-Нехеба. А еще он предвкушал, как поставит последние надписи для потомства на тех прекрасных творениях, которые были сооружены в его царствие как памятники ему. У него не было большого желания надолго задерживаться в Египте. Он устал, его тело, исполосованное шрамами старых битв, износилось под бременем власти. Он хотел только одного – поскорее мирно воссоединиться с богом. Если, вспоминая старшую дочь, он и мучился угрызениями совести, то не показывал этого, да и оставшийся в живых сын его не очень беспокоил. Он говорил себе, что сделал все возможное для будущего страны, оставив на престоле свою самую одаренную дочь, а на долю Тутмоса-младшего остались наслаждения.
Несколько месяцев подряд Хатшепсут с раннего утра отправлялась вместе с отцом в храм Амона, а оттуда – в комнату для аудиенций, где выслушивала донесения, диктовала указы губернаторам, улаживала разногласия. Коронация точно выпустила на свободу дремавшие в ней до тех пор силы, и она набрасывалась на работу с демонической страстью, не давая отдыха ни себе, ни слугам, излучая власть, словно сияние.
Отец Хапусенеба умер на охоте; Хапусенеб сразу же присягнул на верность в качестве визиря Севера и отправился с ревизией в подвластные ему провинции. Сенмут понемногу привыкал к новым обязанностям в храме, разрываясь между ним и строительной площадкой в долине, где уже трудились сотни рабов. Бения на чем свет стоит ругал испепеляющую жару, а дыра в скале становилась все шире. Там вырастало первое святилище.
Хатшепсут посетила церемонию натяжения шнура. Она сама держала выкрашенные белой краской веревки, пока строители мерили шагами размеры ее будущего храма и закладывали первый камень. В первый сумасшедший год своего правления не позабыла девушка и обещания, данного ею Хатор и другим богам, мимо чьих опустевших, разрушенных святилищ она проплывала во время своего путешествия вверх по реке. Забота о них была возложена на Инени. Когда Хапусенеб, который тоже когда-то был архитектором, вернулся с Севера, она приказала ему вырыть для нее в долине царей еще одну могилу; та, маленькая, которую избрал для нее отец, больше не годилась – ведь Хатшепсут стала царицей.
Но свою заветную долину она отдала Сенмуту. Каждый раз, когда ей позволяло время, она переправлялась через реку, сидя высоко над водой на прикрытом зонтом троне, и наблюдала, как люди, словно огромные муравьи, копошатся вокруг медленно встающей стены нижней террасы, черной стены Хатор. Ночами ей снилось, будто работы закончены и она спит в своем таинственном храме под белым солнцем.
Не пренебрегала Хатшепсут и своими новыми обязанностями в храме Амона. Повзрослев, она больше чем когда-либо раньше ощущала лежащую на ней длань бога. Она любила плясать в храме, где ее окружали украшенные гирляндами цветов жрицы, а воздух пах драгоценной миррой, и каждый день в минуты затишья, когда жизнь царицы переставала подчиняться строгим правилам, она выходила на балкон своей спальни и молилась, а Ра, проплывая у нее над головой, легко касался ее своими лучами.
Она знала, что подобной ей нет во всем мире, и величественное уединение ее духа вызывало трепет во всех, кто ей служил. Тутмос с сонным удовлетворением понаблюдал за ее расцветом, а потом предоставил ей править в одиночку, хотя часто прохладными вечерами она приходила к нему в сад за советом, садилась на траву у его ног, и тогда они целые часы проводили в бессвязной беседе. Нередко она брала с собой Сенмута, и Тутмос, которому нравился гордый юноша, неизменно радовался его приходу.
Хатшепсут чуть ли не в истерике отказалась занять прежние покои Неферу, когда стала царицей. Жить в комнатах матери она тоже не хотела. Новый дворец, который она строила для себя, соединяли со старым многочисленные залы и широкие проходы. Покои Неферу Хатшепсут приказала отделать заново, чтобы Сенмут был поближе к ней.
Из деревни приехал Сенмен, робкий, смущающийся своего грубого платья и провинциального акцента. Сенмут отдал ему свои прежние покои, где тот сидел, забившись, как пустынный лис в нору, и только дивился, каким могущественным и прекрасным, точно бог, сделался его брат. Так продолжалось, покуда он не привык к дворцу.
Хатшепсут взяла за правило посещать на заре посмертный храм Неферу, где стояла в одиночестве с приношениями в руках и слушала, как рассветный ветер вздыхает среди колонн. Только теперь она поняла болезненное и трогательное стремление сестры освободиться от постылого существования и впервые по-настоящему жалела о жизни, прервавшейся так рано. Неферу смотрела на нее с портрета с неизменной нежностью и всепрощением во взоре, но Хатшепсут не находила покоя, снова и снова твердя молитвы мертвой. Иногда она просыпалась со словами молитвы на устах.
Она видела, как толстеет и становится все более сонным ее отец, несмотря на былой огонь, который время от времени загорался в его глазах, вселяя трепет во всех и каждого. Целыми днями он только и делал, что дремал или играл в шашки с пен-Нехебом, у которого обычно выигрывал, и по-настоящему просыпался, только чтобы поесть и попить, а потом снова засыпал. Наблюдала она и за младшим Тутмосом. С годами тот стал упитанным и спокойным, а силы его, казалось, прибывали, точно он пил жизнь из слабеющего отца. Нет, Тутмос не был тем котом, который может в одночасье превратиться в леопарда. Внешне он оставался все тем же ленивым, приветливым мальчиком, который бурно реагировал на каждую шутку сестры, но теперь присутствовал повсюду – в храме, на пирах, ездил по городу, сидя за спиной колесничего. Хатшепсут не знала почему, но все это сильно ее тревожило, в особенности когда она перехватывала его взгляд или видела пустые глаза и медленно наползающую улыбку. Поэтому она удвоила усердие, стремясь узнать, понять и запомнить все, что происходило в ее царстве.
ЧАСТЬ III
Глава 13
Через пять лет после коронации Хатшепсут, весной, Тутмос уснул и не проснулся. Пир Мика[8] был в разгаре, и Амон покинул свой храм, чтобы стать в Луксоре пожирателем латука, богом излишеств плоти. В Фивах день и ночь бродила закваска пьянства и разврата, дворцы стояли пустыми, покуда их обитатели истощали себя на юге.
Инени нашел старого царя лежащим на подушках, глаза Тутмоса были закрыты, рот открыт, выпирающие передние зубы оскалены в предсмертной гримасе. С минуту Инени стоял, глядя на останки человека, с которым так долго была связана вся его жизнь. Потом быстро отвернулся, послал людей за царским лекарем и жрецами, а сам направился в покои Хатшепсут. Она была занята – одевалась для ночного ритуала, у дверей ее ждали носилки для поездки в Луксор. Ему удалось войти лишь после того, как он, сорвавшись, накричал на стражника у дверей и тот, пораженный, отступил и дал ему войти без объявления.
Царица вышла к нему, звеня браслетами, ее большие глаза горели.
– Инени, ты что, спятил? Я тороплюсь, не видишь? Ты что, хочешь, чтобы я тебя под замок посадила?
Морщины усталости проступили на ее лице, длинная мускулистая шея напряглась. Пир близился к концу, танцы ночи напролет измотали ее. Она схватила украшенный коброй венец и крепко сжала нервными пальцами; к ней подошла рабыня с гребнем в руках.
Инени поклонился, чувствуя, что не в силах говорить. Царица застучала ногой по полу:
– Ну, говори же! Что там стряслось? Ты болен?
Наконец он открыл рот, внутренне содрогаясь от слов, которые должны были сорваться с его губ. Наверное, его новость была отчасти написана у него на лице.
– Отец! Ему плохо? Инени покачал головой.
– Бог умер, ваше величество. Он отошел в чертог судилища во сне. Я послал за лекарем и жрецами. Может быть, вы сообщите его сыну?
Она застыла, не сводя с него глаз, потом резко отвернулась и положила корону на ложе.
Он наполнил вином кубок и поднес ей, но она отказалась. Он стоял беспомощно, не зная, что делать.
Наконец нагие плечи выпрямились, голова поднялась.
– Ты поступил жестоко, благородный Инени, принеся мне эту весть, – тихо сказала она. – А теперь прикажи послать за моим глашатаем и, когда он придет, отправь его в Луксор. Бог должен вернуться, а пир – прекратиться. О отец мой! – вдруг закричала она, вскинув руки. – Зачем ты оставил меня так рано? Мы так мало успели сделать вместе, ты и я!
Инени вышел и, покидая ее покои, приказал управляющему найти Сенмута, каким-то чутьем зная, что никто, кроме него, не сможет утешить ее сейчас. Быстрым шагом он пошел искать ее глашатая, и впервые в жизни испугался пустых, темных дворцовых коридоров, где не было ничьих голосов, только эхо звонко отдавалось от стен. В промежутке между двумя днями Египет погрузился в трясину неизвестности. Инени подумал о молодом Тутмосе, который наверняка сейчас барахтается в объятиях какой-нибудь жрицы на полу храма в Луксоре. И почувствовал, как у него перехватило горло.
Сенмут бежал, как не бегал никогда в жизни. Известие настигло его в тот момент, когда он, Бения и Менх, все трое сильно навеселе, выходили из пивной на окраине Луксора. Он планировал посмотреть танцы в саду храма, а оттуда пойти домой, к Та-кха'ет, но, как только потный перепуганный глашатай шепнул ему на ухо несколько слов, выронил свою кружку под ноги Бенин и кинулся бежать. Две мили его ноги работали как заведенные, руки колотили по воздуху, в голове все плыло от пивных паров. Сквозь хмельной туман он видел гуляк и паломников, которые, весело смеясь и освещая себе путь фонарями, шагали по другой стороне аллеи. Они остановились и долго смотрели вслед юноше, который промчался как безумный, только юбка развевалась. Вечер выдался нежаркий, тихий и приятный; безмолвные воды Нила, вдоль берега которого шла дорога, были темны и приветливы. Но Сенмут продолжал бежать, проклиная свою колесницу, что стояла в конюшнях позади дворца, ладью, что качалась на якоре у городского причала, носильщиков, которые покинули его во время кутежа. Тяжелый пояс с печатью колотил его по ногам. Он сорвал его и, не останавливаясь, намотал на руку. Влетев в сад царицы через ее личный вход, он сбавил шаг и перешел на запинающуюся рысцу, пока не остановился перед золоченой дверью. Постоял с минуту, подождал, пока выровняется дыхание и уймется дрожь в руках и ногах, и только потом кивнул стражнику и вошел внутрь.
Она стояла посреди комнаты, бесцельно заломив руки. Увидев, что пришел Сенмут, она вскрикнула и бросилась в его объятия. Едва она упала ему на грудь, его руки сами собой сомкнулись вокруг нее. Он отрывисто приказал рабыне выйти; а когда дверь за ней закрылась, подвел Хатшепсут к ложу, усадил и сам опустился рядом, поглаживая черную копну ее волос, покуда слезы молодой женщины падали ему на грудь.
– Горе, ваше величество, какое горе, – тихо нашептывал он, прижавшись губами к ее волосам. Она плакала, слезы сменились рыданиями, которые сотрясали все ее тело, заставляя вздрагивать и его. Никогда еще он не чувствовал себя таким беспомощным. В конце концов он просто умолк, не разжимая объятий, прислушиваясь к шепоту и топоту множества ног в коридоре. Наконец он легонько оттолкнул ее от себя, встал, подошел к ее туалетному столику и вернулся с полотенцем. Обмакнул его в вино и стал вытирать ей лицо. Глаза со вспухшими веками были окружены черным, и слезы, стекая прямо по краске, размазали ее по щекам и даже по шее. Он тщательно отмыл лицо Хатшепсут, и она затихла, глядя на него пустыми глазами. Закончив, он снова заключил ее в объятия и поднес к ее губам чашу с вином. Она покорно пила, то и дело всхлипывая. Потом застонала, закрыла глаза и опустила голову ему на плечо.
– Я не могу к ним выйти, – сказала Хатшепсут.
– Ты должна, – ответил он. – Многое нужно сделать, а царица может позволить себе горевать лишь в собственной спальне.
– Нет! – воскликнула она. – Он же мой отец, слышишь! О могучий, где же ты теперь? – В волнении она впилась ногтями в его руку. – Померк свет Египта!
– Свет Египта – это ты, – сказал он решительно и резко. – Ты царица. Так не сгибайся под бременем горя, покажи своим подданным, из какого теста ты сделана.
Она затрясла головой и снова заплакала.
– Не могу, – твердила она. Это был крик души, вопль любой понесшей утрату женщины. Она зашарила по столу. – Вот. Мои печати и картуши. Возьми их, Сенмут. Я покину эту комнату, только когда настанет время проводить отца в его долину, в могилу. Делами в покое для аудиенций будешь заниматься ты.
Сенмут слушал, и его тревога нарастала. Это было совсем на нее не похоже. Он подумал о молодом Тутмосе, который наверняка уже ждет за дверью. Грубо оттолкнув ее, он встал и заставил ее посмотреть ему в лицо.
– Слушай, что я скажу, – почти закричал он, – и слушай внимательно. Ты не какая-нибудь крестьянка безмозглая, чтобы сидеть и выть в углу своей хибары. Думаешь, отец для того пестовал тебя, чтобы в один миг слабости ты разрушила все, созданное им? Хочешь, чтобы твои враги говорили: «Видите! Царица Египта сломалась, как хрупкая тростинка, какой мы ее и считали!»?
Он схватил ее руки и настойчиво встряхнул их.
– Держись! Из благодарности к отцу, подарившему тебе мир, не сдавайся! Неси свое бремя достойно. Снаружи ждут верховный жрец и правители провинций. И Тутмос, твой брат. Хочешь, чтобы они увидели твою слабость?
Она вырвала свои пальцы из его хватки и вскочила на ноги.
– Как ты смеешь так говорить со мной! Да я тебя в цепи закую! Выпорю собственными руками!
Знакомое ледяное пламя рвалось из ее гневных глаз; но он смотрел на нее в упор, не мигая.
Она первой отвела глаза и метнулась через всю комнату к зеркалу.
– Ты прав, – сказала она. – Я прощаю тебе твои слова. Сколько еще я буду плакать у тебя на груди? Открой дверь и позови мою рабыню. Когда я буду готова, то выйду к тем, кто за дверью.
– Он был могучим богом и великим фараоном, – тихо сказал Сенмут. – Память о нем будет жить в Египте, покуда Ра возит его в своей солнечной лодке.
– Да, – ответила она, слабо улыбнувшись. – И я не предам любви, которую мы питали друг к другу. Он был моим отцом, покровителем и другом, и я поступлю так, как он хотел бы. Египет мой.
Сенмут открыл дверь, позвал Нофрет, и девушка скользнула внутрь. За ее спиной сгрудились чиновники, но он закрыл дверь у них перед носом. Потом пошел, сел на ложе Хатшепсут и сидел там, пока не удостоверился, что она окончательно пришла в себя. Только когда она неподражаемым жестом надела корону, он оставил ее.
И не она, а он побрел, шатаясь от усталости, по коридорам дворца, теперь полным молчаливых, испуганных людей, к спасительной гавани собственной постели. Та-кха'ет уже спала на коврике у двери, кошка клубком свернулась у нее на пояснице, и он не стал их будить. Он разделся, наскоро помылся, но прежде чем поддаться усталости, грозившей вот-вот погрузить его в сон, написал и запечатал послание Хапусенебу, который отправился на церемонии в Буто. «Возвращайся, – гласило оно. – В тебе нуждаются».
Все семьдесят дней траура выдержка ни разу не изменила Хатшепсут. Холодно, без улыбки занималась она государственными делами, но острое горе, которое женщина прятала под маской спокойствия, грызло ее неотступно, пока ей не стало казаться, что она просто не сможет пережить следующий день. Жрецы, спустившись по ступеням ниломера, измерили уровень воды в реке и доложили, что наводнение в этом году небывалое. Они посоветовали ей поднять налоги, но она рассеянно выслушала их и распорядилась, чтобы сборщики налогов, наоборот, ограничили в этом году все поборы в память Тутмоса. Она приняла наместника Нубии и Эфиопии, Инебни Справедливого, который поведал, что золотые прииски в его краях работают на полную мощь, а значит, не могут дать золота больше, чем дают сейчас, но она отослала его к Сенмуту и велела тому разобраться. Ей казалось, что ее былой интерес к сбору средств на постройку памятников угас навсегда, ибо что толку в прекрасных строениях, если она никогда не услышит отцовского одобрительного хмыканья? Пришел караван, привез бирюзу из Синая, горный хрусталь и красный халцедон из Восточных Пустынь. Если раньше она сидела бы на троне и не отрываясь следила за пересчетом сокровищ, то теперь горе сделало ее безразличной ко всему, так что Инени, исполняя обязанности казначея, продиктовал писцу Анену вес и ценность каждого предмета, а потом проследил за тем, чтобы Амон получил свою долю. Только с Сенмутом могла она говорить о своей тоске, лишь для его ушей были предназначены все ее жалобы, и все же никаких более близких контактов она не поощряла. Она ушла в себя, в свои божественные мысли, и хотя ему страстно хотелось снова прижать ее к сердцу, она больше походила на звезду, холодно светящую в ночи, чем на женщину из плоти и крови.
В день похорон они с Тутмосом бок о бок прошли через некрополь и вышли в пустынные холмы. В последнем приступе отчаяния Хатшепсут упала на гроб отца, рассыпая цветы, которые сама возложила на него перед этим. Когда хоронили мать, все было мирно, спокойно. Всю дорогу назад во дворец она держала руку отца. Но теперь, в полумраке могилы, в окружении хорошо знакомых вещей, каждая из которых была напоминанием о счастливых днях, она не выдержала. Даже Тутмос был невольно тронут. Неловко склонившись над ней, он помог ей подняться на ноги, и она не оттолкнула его, а оперлась на его пухлую руку. Но едва они вышли на свет, она забрала свою руку и, не сказав ни слова, пошла по извивающейся тропинке вниз, к плакальщикам, предоставив ему следовать за ней, точно тень.
Во дворце ей тоже не стало легче. Не с кем было разделить тихую трапезу, не было отца, хорошо понимавшего нужду молоденькой девушки в слове, шутке, игре, которые облегчили бы ей боль утраты и неотменимость смерти. Она прошла в свой покой, где царила тишина, и решительно захлопнула дверь.
«Позже я буду молиться тебе, о отец мой, – подумала она, одиноко стоя в бесприютном луче солнечного света и чувствуя, как входит в нее тишина. – Но сейчас мне хочется лишь одного – чтобы все было как прежде».
Она стряхнула с себя синий траурный плащ, сняла корону и легла на свое ложе. Хотя ей совсем этого не хотелось, она заснула.
Посреди ночи Сенмута разбудил посланец с Севера. Он был усталый, в измятой одежде, с измученным лицом. Когда Сенмут зажег лампу и надел набедренную повязку, то обнаружил, что ни свитка, ни письма у вестника нет.
– На столе хлеб и вино, – сказал ему Сенмут. – Сядь и поешь, потом расскажешь новость.
Но тот отказался.
– Я должен быть первым, кто придет с Дельты, – ответил он срывающимся от усталости голосом. – Новость моя коротка. Три недели назад Менена оставил свои поместья и теперь находится в покоях Тутмоса-младшего. Это все.
Сенмут присвистнул:
– И этого хватит. А ты уверен, что Менена уже сошел на берег и теперь пребывает во дворце?
Посланник выразительно кивнул:
– Я видел его собственными глазами.
– Тогда отправляйся немедленно к визирю Хапусенебу. Он ночует в доме одной милей ниже по течению. Я пошлю с тобой стражника и вот это.
Он сердито порылся в шкатулке из слоновой кости и вытащил оттуда печать Хапусенеба.
– Передай ему, пусть, не мешкая, отправляется к царице. Я буду ждать его в саду перед ее дверью.
Та-кха'ет уже не спала, а сидела на своем камышовом коврике и напряженно прислушивалась. Сенмут окликнул ее:
– Принеси мне плащ и сандалии, малышка.
Она встала, а кошка, зевая и потягиваясь, отошла в угол, села и уставилась на него желтыми немигающими глазами. Посланец поклонился и вышел, забрав печать, а Та-кха'ет робко положила руку на плечо Сенмута:
– Господин, что-то случилось? Нам грозит опасность? Он поцеловал ее сонные глаза, не переставая лихорадочно думать. Слишком поздно – и слишком рано. Слишком поздно – теперь уже ничего не успеть, царице остается только принять неизбежное, и слишком рано – за такой короткий срок она не успела собрать и укрепить правительство, которое сделало бы ее фараоном. Удар был тяжелый.
– Ложись в постель. – Он подтолкнул Та-кха'ет к кровати. – Поспи в тепле, я не вернусь до утра. Если меня будет искать Сенмен, дай ему вина и скажи, что я зайду к нему утром. Мы с ним должны были пойти посмотреть новую партию бычков. И не бойся! Тебе ничего не грозит, моя хорошая. Она уже забралась в постель, за ней прыгнула кошка.
То замирая в тени садовой ограды, то принимаясь мерить ее шагами, Сенмут ждал Хапусенеба. Ночь была чудная, луна стояла высоко, разбрасывая бледные тени среди деревьев, но сегодня Сенмуту было не до красот. Ему казалось, что старый верховный жрец со своими прихвостнями вот-вот появится из темноты, и у него сводило живот от страха. В ветвях сикоморов шелестели и отрывисто перекликались ночные птицы, рыбы в маленьком декоративном пруду то и дело поднимались к поверхности, чтобы подышать. Наконец между деревьев мелькнула чья-то темная тень. Хапусенеб подошел молча, его глаза под слепыми пальцами луны казались серее обычного, и Сенмут быстро передал ему слова посланца.
Хапусенеб выслушал его без удивления, не говоря ни слова. Потом пожал плечами.
– Тут ничего не поделаешь, – сказал он. – Время для нее еще не настало. Не думаю, чтобы Тутмос был по-настоящему честолюбив. Просто он хочет отомстить за неудачи, которые много лет подряд терпел в глазах отца, и, по-моему, титула фараона ему хватит, при условии, что кто-то другой возьмет на себя всю работу. Египет не пострадает. В конце концов, он умеет нравиться, этот молодой человек.
– Царица так не считает.
Хапусенеб негромко рассмеялся, его зубы сверкнули белизной. Он положил руку Сенмуту на плечи.
– В прекрасном теле юной царицы живет дух мужчины, поэтому она ни в ком не терпит слабости. Но Тутмос ее брат, и, как мне кажется, немного любви к нему в ней все же есть. Тем не менее он будет ей в тягость и скоро начнет ее раздражать.
Выйдя из сада, друзья подошли к входу в ее покои и стали ждать, пока стражник сообщит, что им позволено войти. Когда он пропустил их внутрь, они вошли и поклонились.
Хатшепсут сидела у ложа в своем любимом низком кресле, рядом с ней была Нофрет. Тонкий, словно паутина, плащ окутывал Хатшепсут с головы до ног.
– Должно быть, случилось что-то серьезное, – приветствовала их она, – ибо никогда еще двое ближайших друзей царицы не находили нужным беспокоить ее в часы отдыха. Говорите же. Я готова.
И она сложила на груди руки.
– Тутмос призвал назад Менену, – сказал Сенмут. – Сейчас они беседуют в покоях царевича.
Она кивнула:
– И что же?
Он поглядел на нее, не веря своим ушам.
– Ваше величество, вы знали?
– Имела некоторое представление. Мои шпионы ничем не хуже ваших. Что вы об этом думаете?
Хапусенеб с Сенмутом переглянулись; и последний заговорил:
– Думаю, что Тутмос хочет стать фараоном и что он предложил Менене возвращение из ссылки, если тот поддержит его притязания. Думаю, что жрецы встанут за него. Ваше величество правит еще так недавно, что народ не успел убедиться в том, что как правитель вы ни в чем не уступаете остальным.
– А ты, Хапусенеб? На чьей стороне армия?
– Ваше величество, если вы начнете войну, Египет захлебнется в крови. Генералы предпочитают Тутмоса, потому что он мужчина. Армии нужен главнокомандующий-мужчина, но простые солдаты любят вас за искусное обращение с луком и умение править колесницей. Простой народ тоже выберет Тутмоса. Они чтят вас как дочь бога и могущественную царицу, но на троне Гора хотят видеть мужчину.
– Хорошо сказано. Теперь я знаю правду.
Она так долго молчала, что мужчины подумали, уж не забыла ли она про них, но тут она встала и хлопнула в ладоши.
– Нофрет! Принеси царское одеяние, то, которое я надевала на коронацию. Найди мой парик из ста золотых косичек. Достань шкатулку с драгоценностями да распечатай алебастровый сосуд с краской для век, который подарил мне Инени.
Ее губы скривились.
– Будь проклят Тутмос со своей щенячьей наглостью! Да, я вынуждена уступить, но править он не будет никогда! По всей стране не сыскать будет титула более пустого, чем его собственный. Даже управляющий Амона и визирь Севера будут иметь больше власти, чем он. Будь он проклят! – Она пылала гневом. – Правильно предостерегал меня отец. А я не слушала! Правильно молилась за меня моя мать, прося Исиду о покровительстве. Но мне ничего не нужно! Я сама бог! Тутмос узнает, кто есть Египет. Я дам ему землю на бумаге, и пусть радуется!
Сенмут и Хапусенеб поклонились и собрались уходить, но она приказала им остаться.
– С какой стати вам уходить? – заявила она. – Разве вы не приближенные царицы, не ее советники? Останьтесь и послушайте, что скажет предатель Менена!
Она скинула плащ и пошла в ванную.
Они слышали, как Хатшепсут распорядилась немедленно принести двадцать ламп, горячей еды, цветов и лучшего вина. Рабы, которые ночевали в маленькой передней, зашмыгали мимо Сенмута и Хапусенеба, стреляя глазами по сторонам, точно перепуганные кролики; и не успела Хатшепсут выйти из ванны, как лампы были уже принесены и зажжены. Вся комната превратилась в ослепительный кубок света: теплый, текучий огонь побежал по серебряным стенам, золоченым полам и ярко раскрашенным экранам.
Через полчаса она, совсем готовая, сидела на крытом золотыми пластинами тростниковом кресле, а перед ней ломился цветами и яствами стол. От нее самой, словно от лампы, исходил свет; сияло все ее убранство – от диадемы с коброй на голове до изукрашенных драгоценными камнями сандалий.
Мужчин она посадила рядом – одного по левую руку, другого по правую.
– Когда мой брат войдет, – предупредила она их, – молчите, не вставайте и не кланяйтесь. Он пока еще только царевич и мой подданный. Налей вина, Хапусенеб, но пить не будем. Пока. Нофрет, позови моего главного глашатая и управляющих. Позови хранителей царского опахала и царской печати, а служители его величества пусть встанут у двери, по одному с каждой стороны. Те, кто придет, увидят настоящую царицу!
Им не пришлось долго ждать. Не прошло и нескольких минут, как в коридоре раздались шаги, которые становились все громче, пока не сменились удивленным шепотом пришедших: у дверей не было стражи. Они постучали, по знаку Хатшепсут двое солдат распахнули дверь и тут же скрещенными копьями загородили проход. Изумленным взглядам верховного жреца и царевича предстала комната, залитая светом и наполненная молчащими людьми.
– Кто ищет разговора с царицей? – громким голосом спросил один из стражников.
Тутмосу пришлось назвать свое имя и звание, пока остальные не сводили с него глаз. И снова Хатшепсут кивнула, а солдаты по ее знаку вытянулись по стойке «смирно» и убрали копья.
Менена, Тутмос и еще трое жрецов прошли сквозь сгрудившуюся у входа толпу и оказались в присутствии правительницы и ее советников. Им тут же стало ясно, что их поставили в невыгодное положение. Золотая статуя холодно взирала на них из-за стола, ее лицо выражало сдержанное презрение, которому вторили суровые лица мужчин за ее спиной и по бокам. Менена и другие жрецы распростерлись на полу, а Тутмос вынужден был поклониться, хотя его пышущее здоровьем лицо стало багровым от смущения.
Хатшепсут оставила его свиту на полу в неудобных позах, а сама заговорила только с братом:
– Приветствую тебя, Тутмос. Странное время ты выбрал, чтобы нанести мне визит, да и компанию ты водишь странную. С каких это пор царевич Египта якшается с теми, кого царским указом изгнали из страны?
В ее голосе звучал неприкрытый сарказм, и дородная фигура на полу слегка пошевелилась.
Сенмут с отвращением, хотя и не без страха перевел на него взгляд. Менена не изменился. Он стал, быть может, чуть посуше телом, да и жирных складок на лице поубавилось, но коварства в глазах было не меньше, чем прежде. Сенмут не забыл призрачных голосов, которые шептались возле его дерева в саду, и одного напоминания хватило, чтобы внутри у него все сжалось и вновь проснулись угрызения совести. Он с трудом оторвал взгляд от лысой макушки жреца и перевел его на царевича. По лицу Тутмоса было видно, что он предпочел бы провалиться сейчас сквозь землю, чем стоять перед Хатшепсут, но руки он сложил за спиной, словно школьник, упорствующий в неподчинении учителю. Сенмуту невольно стало жалко этого человека, такого непривлекательного, чувствовавшего себя явно не в своей тарелке.
– Я не для того сюда пришел, чтобы выслушивать твои насмешки, Хатшепсет, – угрюмо начал он. – Отца больше нет, а тебе не хуже моего известно, что Менена потерял свой пост лишь по его прихоти. Почему он не может занять его снова, раз я сам его пригласил?
– Наш отец никогда в жизни не действовал по прихоти, – холодно ответила Хатшепсут, – а царевичу не по чину возвращать изгнанных. Это прерогатива царицы.
От яств на столе шел аппетитный пар, серебряные кубки с вином были наготове, но никто не двигался. Все чувствовали, как внутри Хатшепсут нарастает сила, как ее воля заполняет комнату, создавая ощущение присутствия почти сверхчеловеческой мощи. Но упрямство Тутмоса, поддерживаемого жрецом, тоже давало о себе знать, и все затаив дыхание ждали.
Тутмос кивнул, краем глаза косясь на Менену. Ему хотелось, чтобы Хатшепсут разрешила тому встать, ибо чувствовал себя куда увереннее, ощущая поддержку жреца, пусть даже безмолвную. Но она продолжала сидеть, вопросительно глядя на него с таким видом, как будто своим появлением он прервал какое-то важное совещание, которое продолжится, едва за ним закроется дверь. Ее окружение, все сплошь знать, люди, с которыми он вместе ходил в школу, встречали его блуждающий взгляд с такими каменными лицами, точно не видели его. Он злился и жалел себя, но слова, которые он жаждал услышать, не прозвучали, и он, понимая, что помощи ждать неоткуда, очертя голову взялся за дело сам.
– Царица, лишенная царя, может претендовать на такую прерогативу, – ответил он наконец, – но я решил, сестра, что пора избавить тебя от столь тяжкого бремени. Я желаю сию же минуту занять по праву принадлежащее мне место фараона Египта.
Хотя никто не шелохнулся, впечатление было такое, будто все перевели дух и расслабились. Хатшепсут заулыбалась, ее глаза вспыхнули.
Он сложил на груди руки и широко расставил ноги.
– Что скажешь?
– Я отлично знаю, зачем ты сюда пришел, – сказала она. – Я тебя ждала. Ах, Тутмос, оставь ты это актерство! Менена, вставай, и твои прихвостни тоже пусть встанут. Ты мне не нравишься. Ты никогда мне не нравился, но, похоже, придется мне все-таки смириться с тобой.
Верховный жрец поднялся на ноги, багровый, но спокойный, и безмолвно поклонился.
Хатшепсут сделала знак.
– Садитесь, все, обсудим дело за едой и вином, как и пристало людям нашего положения. Мои советники выслушают вас и выскажут свое мнение. Но ты, Менена, – ее длинный палец проткнул воздух, – молчи, твой голос я слышать не хочу!
Когда все опустились на подушки и Нофрет принялась обносить всех едой, Хатшепсут подняла свой кубок.
– Давайте выпьем, друзья, – сказала она Сенмуту и Хапусенебу, улыбаясь, но ее глаза оставались настороженными.
Осушив свой кубок, она со стуком поставила его на стол.
– Ну, что ж, Тутмос, давай попробуем разобраться. Ты хочешь быть фараоном. Так?
– Дело не в том, чего я хочу, – сказал он капризно. – Таков закон. Женщина не может занимать престол Египта.
– Да? По какому закону? Разве сама правительница не есть закон, возлюбленная Маат, воплощающая Маат в своем лице?
– Воплощающий, – тут же поправил ее он. – Наш отец был Маат, и он правил по закону, как фараон. Он сделал тебя могущественной царицей, но превратить тебя в мужчину было не в его власти.
Она подалась к нему:
– Мой отец – Амон, царь всех богов. Это он дал мне жизнь и приготовил мне трон в Египте. Он судил мне быть фараоном еще до того, как нежная Ахмес стала моей матерью. В день коронации он дал мне знак.
– Так почему же он не сделал тебя мужчиной?
– Все мои Ка мужские, все до единого! Я женщина лишь потому, что всесильный Амон возжелал иметь фараона прекраснее любого существа на земле!
– Закон этой земли тебе не изменить, – отвечал он упрямо. – Люди не поймут, как это Гор может быть женщиной. Они хотят, чтобы ими правил мужчина, приносил жертвы во их имя, вел в бой их армию. Ты можешь дать им все это?
– Конечно! Как царица я женщина, но как фараон буду править словно мужчина.
– Своими глупыми возражениями ты только запутываешь дело. Факт остается фактом: я имею право на трон Гора, и я хочу его получить. Он мой по праву рождения.
Его глаза заблестели, когда он с наслаждением запустил зубы в пирожок.
– Кроме того, Хатшепсет, если ты будешь править, то кто же наследует тебе? Какие титулы будет носить твой муж? Божественный соправитель? Великая царственная супруга женской ипостаси Гора? А если ты не возьмешь себе мужа, то Египту придется искать иноземного царевича, чтобы посадить его на свой трон. Ты этого хочешь?
Коварный намек достиг цели. Царица покачнулась в кресле, точно от удара.
Сенмут и Хапусенеб переглянулись. Это соображение ускользнуло от их внимания. Хапусенеб поджал губы и едва заметно покачал головой. Царица еще не начала отвечать, а Сенмут уже знал, что она проиграла. При ее любви к своей стране она никогда не отдаст трон Гора чужеземцу, и по ее бледному лицу он видел, как она борется с собой.
Когда она ответила Тутмосу, ее голос был холоден и мертв.
– Ты и впрямь печешься о Египте, Тутмос, или все твои помыслы только о том, как будет сиять двойной венец на твоей голове? Ибо для меня Египет – вся жизнь, служить ему – мое призвание. Слова твои верны, но их подсказало тебе себялюбивое сердце.
– Ты несправедлива! – возмутился он. – Разумеется, я люблю Египет и только из любви к нему хочу стать твоим мужем и взойти по ступеням к трону Гора.
– Неужели? – тихо прошептала она, дыша ему прямо в лицо.
Она перегнулась чуть ли не вдвое, чтобы заглянуть ему прямо в глаза.
– Неужели? Как благородно с твоей стороны, дорогой братец, как похвально.
– Между нами никогда не было согласия, – сказал он, опуская глаза. – Но, быть может, мы сумеем работать вместе ради общего дела. Наш отец состарился и мечтал, как всякий старик мечтает о будущем любимого чада, но теперь его нет. Взгляни правде в лицо, Хатшепсет. Египет нуждается во мне, наконец.
Хатшепсут выпрямилась.
– А во мне разве не нуждается? – зашипела она на него. – Где ты был, когда я день за днем вставала чуть свет и занималась делами государства? Где ты был, когда я ночи напролет лежала без сна, ибо тяготы правления заменяли мне одеяло, а твердокаменная необходимость – подушку?
Ее пальцы, сжимающие подлокотники кресла, дрожали, пока она старалась совладать с собой.
Сенмут тоже застыл в напряжении, так глубоко переживал он горечь постигшего ее разочарования и болезненную смерть мечты, которую она лелеяла вместе с отцом.
Но вот она сгорбилась в задумчивости.
– Теперь это уже не важно, – тусклым голосом сказала она. – Я хочу заключить с тобой сделку, Тутмос. Нам придется пойти на сделку, потому что каждый из нас знает про себя, что он не так силен, как думал раньше. Мы будем строить вместе, и на публике я всегда буду идти позади тебя. Я буду молиться с тобой в храме и делить с тобой ложе, чтобы у Египта был наследник. Тогда народ будет доволен, имея мужчину на троне. Но все вопросы правления ты должен предоставить мне.
У Менены вырвалось полузадушенное восклицание, но она тут же развернулась и прикрикнула на него:
– Молчи, предавший доверие бога! Или я сейчас же сорву с тебя знак твоей должности и растопчу его в пыль!
Потом она снова повернулась к Тутмосу и мягко продолжала:
– Только так мы сможем сохранить Египет. Признайся, ты ведь понятия не имеешь ни о жизни двора, ни о том, как диктовать указы, тогда как я окружена верными людьми, всегда готовыми дать мне совет. Разве я не права?
Ошеломленный, Тутмос смотрел в ее нежное, улыбающееся лицо. Он ожидал объявления войны, попытки насилия, вспышки гнева, но оказалось, он плохо знает свою сестру и глубину ее любви к стране.
– Тогда я буду фараоном? – спросил он.
– Конечно, будешь. Ни у кого из нас нет выбора в этом вопросе. Я понимаю, что рано или поздно народ и армия потребовали бы от меня брака с тобой, хочу я того или нет. Я и потом продолжала бы править, но только в роли божественной соправительницы. Так быть посему. Мы вместе пойдем в храм, и я поделюсь с тобой своей кровью, чтобы ты мог возложить двойной венец на свою голову. Но никогда не забывай, Тутмос, что я носила его до тебя!
Это бесполезное и жестокое замечание уязвило его.
– Как тут забудешь! – возразил он с горячностью. – Ты считаешь, что из меня не выйдет хороший фараон, но мой отец был также и твоим отцом, и в наших жилах течет царская кровь. Не забывай об этом и ты!
– Ты никогда не понимал шуток, Тутмос, – сказала она. – Ну что же, ешьте, пейте и отправляйтесь спать. Наутро я разошлю глашатаев, и нас поженят. А ты, – она посмотрела на Менену, – смотри служи ему верно, иначе на этот раз изгнанием не отделаешься, я сама приду посмотреть на твою казнь и буду хлопать в ладоши!
Когда Тутмос и его присные ушли, Хатшепсут оглядела помрачневшую и притихшую компанию.
– Значит, это была только мечта, – сказала она печально. – По-другому и быть не могло. А теперь выпейте со мной, все вы, и еще раз поклянитесь в верности до самой смерти. Вы нужны мне, все, а я нужна вам. Дуваенене!
Главный глашатай поклонился.
– Оповести всех как можно скорее. Начни сейчас же, пока я не изменила решение. Хапусенеб, Сенмут, как мыслите, он не передумает? Не начнет лезть в то, что я уже сделала?
Они окружили ее и выпили, хотя и невесело, и каждый сказал что думал. Когда наконец солнце оторвалось от горизонта, они проводили ее в храм, где вместе совершили утренний ритуал, принося жертвы ей и вместе с ней, царицей Египта.
Глава 14
В день коронации ветер дул из пустыни. Это был не хамсин, и небо оставалось ясным и синим, но он трепал бело-голубые флаги на мачтах, которыми снова украсили городские улицы и дворец, задирал юбки жрецам, простым горожанам, знати и рабам без разбора. Хатшепсут чувствовала, как он бодается, словно нетерпеливый кот, когда ее трон подняли на носилки и косички парика начали хлестать ее по лицу. На этот раз она оделась подчеркнуто просто. На ней была лишь юбка из мягкого белого льна да немного серебра, как подобает царице. Маленькая диадема с коброй красовалась на ее голове, удерживаемая на месте бронзовыми шпильками. Украшение горело на солнце, так как для пестрых балдахинов день был слишком ветреный и они с Тутмосом плыли над головами толпы у всех на виду. Когда процессия выстраивалась за спинами царственной пары, наступила заминка; Хатшепсут спокойно ждала, слушая приветственные крики толпы.
«Я поступаю правильно, справедливо, – думала она. – Он нужен им. С ним они чувствуют себя в безопасности. Я для них велика и прекрасна, но не так велика, как царь, и не так прекрасна, как глава, на которой покоится двойной венец. Надежность – вот чему они так бурно радуются. Так пусть они ее получат. Пусть народ и избранный им царь осчастливят друг друга, в то время как я продолжу путь, предначертанный моим отцом, и опутаю все царство цепью моей власти. Корона мне для этого не нужна, пусть ею забавляется этот никчемный человек! Всю жизнь меня заботили лишь две вещи: народ и власть. И пусть народ я на время потеряла, власть все еще со мной. За золото всех приисков в моих владениях не поменялась бы я сейчас с Тутмосом местами. Ибо что он такое сам по себе? Разве бог зачал его?»
Тутмос взмахнул рукой, и процессия двинулась вперед, порывы ветра разносили звуки труб и барабанов далеко над рекой. Хатшепсут смотрела, как покачивается вверх-вниз лысая голова ее мужа, маленький белый шарик над высокой, богато изукрашенной спинкой трона, на котором в день своей коронации восседала она.
«Как давно это было», – подумала она. На самом деле прошло всего пять лет. Пять! «Сейчас мне двадцать, и за такой короткий срок моя жизнь еще раз переменилась. В этом ли смысл моего смертного существования, о Амон, Отец мой? Останусь ли я в твоих глазах, в глазах всего Египта не более чем своевольной женой слабого, колеблющегося фараона? В гордости возросла я, семя твоих бессмертных и прекрасных чресл; в гордости жила, исполняя волю твою». Вся ее душа бунтовала, крича, что это не конец, что не для того появилась она на свет, чтобы вечно ездить позади своего брата. Вплетенные в ее парик серебряные лепестки, которым ветер подарил подобие жизни, хлестали ее по щекам, а она гнала прочь обиду, грозившую поглотить ее целиком. «Я умею ждать, – думала она, сходя на землю. – Вся моя молодость еще впереди».
Хатшепсут медленно подошла к месту, где стоял Тутмос, придавленный к земле золотым нарядом царя. Она взяла его за руку, как когда-то брал ее за руку отец и, бросив испепеляющий взгляд на Менену в леопардовой шкуре, повернулась к первому пилону; тут же взвыли рога и в руках ее жриц зазвенели систрумы.
Церемония прошла как полагается, и Тутмос II стал также Золотым Гором, повелителем Нехбета и Пер-Уархета, царем, наделенным божественной властью, сыном Амона, эманацией Амона, избранником Амона, возлюбленным Амоном, мстителем Ра, прекрасным в восходах, князем Фиванским, властью, которая повелевает всему быть. Его вместе с божественной супругой унесли обратно во дворец, и всю дорогу вокруг них бесновалась ликующая толпа, в истерическом восторге едва не поглотившая царскую процессию.
На великом пиру знать и подданные царя оказали новому повелителю все полагающиеся их сану знаки почтения, однако молодые люди, которые когда-то сидели на подушках и взирали на Тутмоса I и его дочь снизу вверх, теперь замешались в толпу, окружавшую царственную чету. Сенмут оказался между Сенменом и новоиспеченным фараоном. Тутмос, похоже, не интересовался разговорами. Он неумеренно много ел и пил, поднимая голову лишь для того, чтобы опытным глазом оценить прелести той или иной танцовщицы. При виде его пухлых рук, хватающих еду, и живота, свисающего над украшенным драгоценными камнями поясом, Сенмуту становилось все тоскливее.
Зато Хатшепсут, казалось, веселилась. Она смеялась и болтала со всяким, кто проходил мимо, такая маленькая и изящная по сравнению с расплывшимся царем. И все же Сенмуту показалось, что в ее пронзительном смехе он услышал ноту отчаяния. Он ощутил, что эта беспрестанная болтовня преследует лишь одну цель – забыться.
День перетек в вечер, вечер – в позднюю ночь. Наконец Тутмос осушил последний кубок и встал на ноги, за ним последовали знаменосец и другие чиновники, которым полагалось сопровождать молодоженов в новый дворец Хатшепсут. Царица немедленно умолкла и покорно заняла свое место за спиной у Тутмоса. И только Сенмут заметил, как судорожно вздрогнули ее пальцы, расставаясь с металлом кубка, как напряглись умащенные маслом плечи. Он повернулся и увидел рядом с собой Хапусенеба.
– Успокойся, друг мой, – раздался его густой, глубокий голос. – Помни, она – божество, великая и могущественная царица, думать о ней иначе – грех. Не хмурься понапрасну, она в этом не нуждается. Кроме того, Тутмос весьма сведущ в искусстве опочивальни. Большую часть жизни он провел, непрерывно доказывая свое мужество. Для маленьких рабынь и всех его наложниц он просто бог. Но Сенмут не рассмеялся, как хотел. – Приходите ко мне сегодня, – предложил Хапусенеб, – ты и твой брат. Посидим в саду, поболтаем для разнообразия о каких-нибудь пустяках, о рыбалке, к примеру. День завтра не присутственный, так что можешь заночевать у меня в комнате для гостей.
Сенмут с благодарностью принял приглашение, окликнул Сенмена, и все трое вышли из зала через сад. Царственная чета уже удалилась. По дороге к причалу им повстречались Менх с девушкой и еще один молодой человек по имени Таху-ти, протеже старого Инени, учтиво приветствовавший Хапусенеба. Пока они ждали, когда подадут лодку Хапусенеба, Сенмута представили Джехути, надменному аристократу из Гер-мополя. Так, компанией из семи или восьми человек, вместе с женщинами, они и отплыли в дом визиря Севера, который стоял милей выше по реке. Через сад они прошли на лужайку, освещенную развешанными на деревьях лампами, которые покачивал легкий ветерок, – все, что осталось от дневного урагана; там, сидя или лежа в теплой траве, потягивая вино и болтая, провели они остаток ночи.
Сенмут наслаждался компанией. Он оказался среди людей столь же любознательных, остроумных и образованных, как он сам. От разговоров о рыбалке и борьбе они переходили к обсуждению классиков, от речений бога Имхотепа – к прекрасному храму Хатшепсут и за все время ни словом не упомянули нового царя. Когда остальные разошлись по домам, Хапусенеб пригласил Сенмута с Сенменом в свой кабинет, где молодые люди открыли еще вина и стали вспоминать родных и свою юность. Хапусенеб серьезно слушал рассказы братьев о жизни на ферме и сам угощал их байками о бесшабашной молодости своего отца и о своем детстве, которое прошло здесь, под сенью могущественнейшего трона в мире. Спать они в ту ночь так и не легли.
Хатшепсут выпроводила последних рабов и с неохотой закрыла за ними дверь. Затем повернулась поглядеть на молодого мужа в тусклом свете ночника, горевшего на столике у ее ложа, усыпанного ароматными цветами лотоса и лепестками мирры. Он уже снял двойной венец и бережно положил его на стол. Она смотрела, как услужливо отражают игру света и теней его гладкие красно-белые бока – символ всего, к чему она так стремилась и что потеряла. Тутмос разливал вино, и она неспешно направилась к нему, потирая на ходу запястья, натертые серебряными браслетами. Девушка сняла украшения и швырнула их на свой стол, когда он протянул ей кубок. Она с раздражением отказалась, и без того утомленная тяготами дня.
– Я не хочу больше пить, – сказала она. – И тебе, по-моему, тоже хватит.
– Я всегда выпиваю на ночь бокал вина, зимой – подогретого, – ответил Тутмос. Запрокинув голову, он опорожнил кубок, причмокнул губами и поставил его на стол, а Хатшепсут смотрела на него и ждала. Он снял сандалии, ослабил пояс и вздохнул.
– Нечасто мне теперь придется самому раздеваться.
Резко вскинув голову, Хатшепсут развернулась и демонстративно отошла к своему туалетному столу. Когда она сняла диадему и парик, ее собственные черные волосы, освобожденные из заточения, тяжелой ароматной волной упали ей на плечи. Она нетерпеливо провела по ним руками, а Тутмос вдруг затих, глядя, как они сияют в свете ночника.
– У меня ты будешь раздеваться сам, – ответила она ядовито. – Мои рабыни не привыкли умащать мужские тела.
Не слыша ответа, она повернулась к нему сама. При виде его лица она снова бросила быстрый взгляд в зеркало.
– И нечего на меня глазеть, точно женщины никогда не видел! – прикрикнула она на него. – Уж я-то знаю, что о тебе говорят в гареме!
– Ты прекрасна, – медленно, охрипшим от волнения голосом произнес Тутмос. – В наряде царицы ты кажешься ненастоящей, а вот так, с распущенными волосами и обнаженными руками, тебе нет равной во всем Египте.
В три широких шага он оказался рядом с ней. Не успела Хатшепсут заговорить, как его губы уже нашли ее рот, руки утонули в ее волосах, тело тесно прижалось к ее телу. И она почувствовала, что отвечает на его поцелуй, а его губы оказались куда тверже, чем она ожидала. Против ее воли притязания его тела пробудили в ней ту часть ее существа, которая неизменно подчинялась исполненному беспощадной решимости разуму, всегда твердо уверенному в своих целях. Он рассмеялся прямо ей в рот, почувствовав, как неожиданно обмякли напряженно встретившие его натиск руки.
– Разве мы не можем любить друг друга хотя бы немного? – тихо спросил он. Его ладонь нащупала ее грудь. – Ведь мы же брат и сестра. Почему бы нам не взять и не родить наследника, без всяких осложнений?
Его дыхание пахло вином, она чувствовала запах его пота, смешанный с ароматом масла, растекшегося по его груди и плечам. Без слов Хатшепсут тряхнула головой и легкими вскриками побуждала его продолжать. Прежде чем они упали на кровать, две мысли мелькнули в ее голове. Одна из них была о Сенмуте. В пароксизме страсти она вспомнила его крепкие плечи, упругую юную плоть под своими пальцами. Другая была о самом Тутмосе, о том, какой он нерешительный и как бездумно растрачивает свои и без того небольшие способности правителя. И ей открылась трагедия мужчины, вынужденного расточать свои силы и способности в удовольствиях плоти, вместо того чтобы укреплять и преумножать их в залах власти.
Она хотела поговорить с ним, когда все кончится, узнать его получше, но он тут же заснул, слегка похрапывая, разбросав свои слабые, нетренированные руки и ноги по ее изысканным покрывалам. Ей вдруг стало противно. Она встала, накинула халат и уселась в кресло. Хатшепсут обрадовалась, заметив, что ночная тьма начинает потихоньку уступать место рассвету. Опустошенная духом и телом, она сидела до тех пор, пока не стали ясно видны картины на стенах. Тогда она подошла к ложу, наклонилась к Тутмосу и слегка встряхнула его за плечо, окликая по имени.
– Просыпайся! Верховный жрец скоро будет здесь! – прошептала она.
Он только застонал и перевернулся на другой бок, уткнувшись головой в украшенную кольцами руку, с которой еще не стерлась вчерашняя хна. Когда зазвучал хвалебный гимн, Тутмос открыл глаза. Сидя бок о бок на кровати, они слушали, как жрецы поют хвалу Ра, и глядели, как скользят по полу его жемчужные пальцы.
Хатшепсут заметила, как вспыхнули глаза Тутмоса, когда он услышал слова гимна. «Они не для тебя, – подумала она. – Всегда, во веки веков, они только для меня».
Как только гимн отзвучал, Тутмос поцеловал ее и поднялся.
– Сегодня я еду на охоту, – сказал он. – Не хочешь присоединиться?
– Нет, не сегодня. У меня другие дела. Он пожал плечами.
– Разумеется. – Улыбнулся нерешительно. – Ты примешь меня сегодня ночью?
Хатшепсут взглянула на его круглые щеки, большие глаза, жидкие прядки темных волос, оставшиеся по бокам обритой головы, и против своей воли прониклась к нему какой-то жалостью. Он был красив на свой неопределенный манер и трогателен, как ребенок. Она склонила голову:
– Сегодня приходи, если хочешь, но не завтра. Завтра я буду целый день заниматься делами, и к вечеру у меня не будет сил.
– Хорошо.
Широко зевнув, он зашлепал к двери.
– Полагаю, знать соберется посмотреть, как я купаюсь. Пусть твой аппетит за завтраком будет не меньше, чем мой прошлой ночью, Хатшепсет.
Она встала и поклонилась ему, фараону всего Египта. Когда он ушел, женщина кликнула слуг, чтобы перестелили постель, а сама вошла в ванну и, расслабившись, отдалась воде, закрыв глаза. Пока ее массировали, Хатшепсут уснула, но легкий завтрак освежил ее.
Поздним утром царица поела фруктов, запивая их водой и делая вид, будто не замечает глупых проницательных взглядов и жеманных улыбок рабыни, которая убирала ей волосы. Потом вышла с Нофрет погулять в саду, радуясь чистой, прохладной траве, сухому шепоту деревьев, простору, напоенной светом тишине. Она не вдавалась в размышления о том, какие чувства вызывает у нее Тутмос. Хотя Хатшепсут давно выросла, у нее никогда не было любовника. В глубине души ей хотелось быть с Сенмутом, ей нужны были сочувствие и поддержка, которые она неизменно встречала в глубине его темных глаз, его насмешливая полуулыбка, выдававшая быстрый ум, но женщина не посылала за ним. Почти весь день она провела снаружи, бесцельно бродя по саду, пойманная в ловушку времени, в которой часы складываются в дни, дни в месяцы и годы, а те проходят, увлекая за собой и ее – в никуда.
Вечером она неохотно вернулась к себе, чтобы принять ванну и переодеться, так как знала, что Тутмос пообедает впопыхах и будет у ее дверей, едва стемнеет. Нофрет, ошибочно приняв вздохи и долгое молчание госпожи за признаки возникающей любви, достала ее лучший наряд и наполнила комнату ароматами ладана и мирры.
В середине месяца Пхаменот, когда правлению Тутмоса минуло уже два месяца, в Фивы пришло известие о волнениях в Нубии. Из рук усталого и голодного солдата, которому удалось скрыться в пустыне, где его подобрал караван кочевников, Хатшепсут получила депешу. Даже не прочитав известие до конца, царица приказала министрам собраться в зале для аудиенций. Она послала за пен-Нехебом, Инени и Тутмосом, надеясь, что последний еще не уехал на охоту, и, дожидаясь, пока те придут, мерила шагами зал, стиснув свиток обеими руками. Солдата она отправила в казармы, отдохнуть и подкрепиться. Был разгар лета, жара стояла невыносимая, и хотя все до одной циновки, покрывавшие стену между залом и садом, были подняты, внутрь не проникало ни дуновения.
Мечась по залу, Хатшепсут то и дело отрывисто командовала писцу:
– Достань карты Юга, первого порога и размещения гарнизонов на нубийской границе. Собери генералов. Найди все списки армейских наборов; я хочу знать расположение своих войск. Принеси план гарнизона, о котором говорится здесь, – она ткнула пальцем в свиток, – и узнай имя его командира. Поторапливайся!
Один за другим мужчины входили в зал, кланялись и рассаживались вокруг большого пустого стола, на котором царица раскладывала по утрам свою корреспонденцию. Пен-Нехеб пришел последним и медленно прохромал на свое место. Хатшепсут впервые позвала его на совет, и у него упало сердце: дело пахло войной. «Намаршировался я за свою жизнь», – подумал он, запахивая вокруг колен широкую набедренную повязку. Пен-Нехеб прислушивался к шепоткам вокруг, а сам размышлял, когда же ему теперь доведется вернуться к своим дыням и огурцам.
Наконец Хатшепсут приказала закрыть дверь и села во главе стола. Ее складчатая юбка тончайшего льна просвистела в воздухе и грациозными складками легла на пол вокруг ног женщины. Ее волосы украшали цветы, но в выражении лица не было ничего женственного. Пока Анен устраивался на табурете возле ее ног и брал палочку для письма, Хатшепсут сидела сжав губы и нахмурив лоб.
– Я только что говорила с офицером из Меджая – наших сил по охране порядка в пустыне, – сказала она. – Похоже, одна из наших крепостей взята, шайка нубийских разбойников перешла границу и хозяйничает на наших землях.
В комнате стало тихо. Яму-Нефру лениво сплюнул на пол.
– Этого следовало ожидать, ваше величество. Каждый раз, когда один фараон уходит к богу и на его место торжественно встает другой, кушитская чернь разжигает бунт. Это событие почти так же предсказуемо, как восход Ра.
– А что с командиром? – спросил ее Юсер-Амон. Его лукавое улыбчивое лицо было серьезно.
Она покачала головой:
– Никто не знает, жив он или погиб. По правде говоря, я даже не знаю, кто командовал там. Я послала за писцом хранилища, он скажет. Анен, подай карты.
Сенмут принял из рук писца свитки и развернул их на столе. Все столпились вокруг и смотрели, как смуглый палец Хатшепсут щелкает по линиям на картах.
– Вот Асуан, а здесь пороги. Дорога в пустыню сворачивает от берега вот здесь, – она ткнула в лист, – и уходит на запад. Здесь две крепости, одна на нашей территории, а другая вот тут, на пятьдесят миль дальше, в землях Куша. Мне сообщили, что внутренняя крепость захвачена, а люди перебиты. Пока мы тут стоим и разговариваем, кушиты движутся ко второй.
Царица отпустила свиток, который, щелкнув, свернулся вновь, и снова села, выжидательно глядя на лица собравшихся.
– Хапусенеб, – сказала она наконец, – как визирь Севера, ты назначаешься военным министром. Я хочу знать твое мнение.
Он подался вперед, руки в браслетах легли на стол.
– Мое мнение, ваше величество, разделяют, наверное, все присутствующие. Необходимо немедленно собрать войско и покинуть Фивы, двинувшись на юг. Вне всякого сомнения, мы наголову разобьем этих неблагодарных псов, и быстро, но сделать это нужно еще до того, как они доберутся до второй крепости.
Раздался ропот одобрения, и голос Аахмеса пен-Нехеба возвысился над остальными. Было видно, что старик расстроен, он тяжело дышал.
– Ваше величество, позволено ли мне будет говорить? Она склонила голову, тепло улыбаясь ему.
– Я надеялась, что ты захочешь сказать слово, старый друг. Мой отец ни разу не покидал Фив ради такой экспедиции, как эта, не заручившись твоей бесценной помощью. Говори.
– Тогда я скажу без обиняков: мне непонятно, как пала крепость. Те места – становой хребет нашей пограничной защиты, стены там высокие, неприступные, да и служат в них самые испытанные бойцы. Нередко враги, точно одержимые безумием, проносились вдоль наших границ, грабя, убивая и уводя скот честных египтян, но ни разу еще им не удавалось проникнуть внутрь крепости. Не нравится мне все это.
Остальные с тревогой смотрели на него, и только Хапусенеб отважился спросить:
– Чего ты опасаешься, почтенный? Измены?
– Может быть. Долгая служба в пустыне, вдали от дома и семей, не раз уже сводила людей с ума, туманила их рассудок, делая падкими на золото или посулы.
Хатшепсут перебила его:
– Мы ничего не знаем. Подробности неизвестны. Офицер, который говорил со мной, сражался с кушитами только в пустыне, при падении крепости он не присутствовал. А, вот и писец хранилища!
Вошедший приблизился, держа полную охапку папирусов, и поклонился.
– Сядь здесь, – сказала ему Хатшепсут.
Писец положил свою ношу на стол и занял табурет рядом с Аненом. Он был мал ростом, скрюченный долгими годами работы, с увечной ногой.
– Теперь, Хапусенеб, задавай свои вопросы. Хапусенеб спросил, кто командовал гарнизоном внутренней крепости, и писец, откашливаясь, зашелестел свитками.
Менх наклонился к Сенмуту и зашептал ему на ухо:
– Старый дурень продержит нас тут все утро. Он свой нос и то с трудом находит.
Но тот уже отвечал, голос у него был гнусавый, зато взгляд, который он метнул на Менха, остер как бритва.
– Капитаном в крепости благородный Ваджмос. Отец ее величества поставил там пятьдесят человек пехоты, не считая небольшого ударного отряда.
Хатшепсут вскрикнула и вскочила на ноги. Тутмос, которому становилось все больше не по себе от этих разговоров, тоже не удержался от восклицания:
– Ваджмос! Брат! Что скажешь теперь, пен-Нехеб? Может ли благородный человек, кровный родственник фараона, предать своих?
У пен-Нехеба затряслись щеки.
– И все же, ваше величество, не исключено, что измена была, хотя командир и не знал об этом. Я бы не стал отвергать такую возможность.
– А я и не собираюсь, – отрезала Хатшепсут. – Продолжай. Однако по тому, как царица сидела, устремив взгляд себе на колени и сжав руки, видно было, что она встревожена. И тут Тутмоса прорвало.
– Клянусь Амоном! Мы ведь не рядовую вылазку здесь планируем! Наш брат должен быть отомщен! Я обрушу на Куш всю мощь моих армий. Я все там уничтожу. Я не оставлю в живых даже младенцев мужского пола!
Его трясло от ярости, что было на него совсем не похоже, верхняя губа задралась, обнажив выпирающие зубы.
Глядя на него, Хатшепсут вспомнила прошлую ночь, когда эти самые зубы касались ее плоти в жаркой и липкой темноте, и пережитая страсть вдруг снова дала о себе знать, Она поерзала в кресле.
– С тем, что эти люди нуждаются в хорошем уроке, я согласна, – ответила она спокойно, и Тутмос тут же замкнулся в себе, хотя его глаза по-прежнему пылали гневом. – Разве не ради такого момента, как этот, ты рвался к трону, Тутмос? Я рада, что ты готов поступить так, как поступали наши предки, и повести войска в бой.
Он ничего на это не ответил, только посмотрел на нее долгим взглядом, а его гнев испарился так же неожиданно, как и вспыхнул. Она печально улыбнулась ему через стол. Она знала, что он никогда не будет сражаться, и кивнула Хапусенебу.
– Сколько у нас солдат? – спросил тот писца. – Те, которые стоят более чем в неделе пути от Фив, меня не интересуют.
– Пять тысяч в городе, – без промедления ответил чиновник. – Регулярной армии сто тысяч, и еще четыре раза по столько же можно призвать по рекрутскому набору.
– Дивизия. – Он на мгновение задумался. – Ваше величество, насколько велики силы, которые идут на нас?
– Точное число неизвестно, но может оказаться больше трех тысяч. Среди них есть лучники, неплохие стрелки.
– Колесницы?
Ее верхняя губа презрительно наморщилась.
– Ни одной, разве только они их в нашей крепости украли. Сколько там было колесниц? – выпалила она, адресуясь к писцу.
Тот отвечал неколебимо спокойно, как и прежде:
– Один эскадрон, ваше величество.
– Ну что же, если Ваджмос действительно такой хороший солдат, каким считал его мой отец, то он должен был приказать перерезать всем лошадям глотки еще в самом начале сражения, чтобы нубийцы не смогли воспользоваться колесницами. А теперь, Хапусенеб, прикинь, что у нас получается.
Визирь откинулся на спинку кресла и начал подводить итоги:
– По всей видимости, орда кушитов, скорее всего нерегулярная и под плохим командованием, собралась в пустыне, милях в семидесяти от реки, и теперь движется на нашу вторую крепость. Числом их может оказаться более трех тысяч. У них есть лучники и, возможно, колесницы. Я думаю, раздавить их не составит труда. Половины дивизии и одного эскадрона колесничих должно хватить.
Хатшепсут согласилась.
– Главное, не мешкать, – добавила она. – Пен-Нехеб, какая из дивизий расквартирована сейчас в Фивах?
– Дивизия Гора, ваше величество. Кроме того, здесь проводят маневры несколько отрядов дивизии Сета.
– Спасибо. Думаю, мне нет нужды больше тебя задерживать. С войсками пойдет, разумеется, Хапусенеб, и ты, Яму-Нефру. Джехути, мне понадобятся войска из твоего нома. Ты тоже пойдешь. Сен-Нефер, возвращайся в свой ном и приведи войска. Тогда мы сможем вывести из Фив только половину дивизии, а вторую оставить здесь на всякий случай. И еще возьмем по пятьсот солдат из номов Яму-Нефру, Джехути и Сен-Нефера. Вы довольны?
Все зашептались, кивая головами, но тут же умолкли, едва заслышав звонкий голос Хапусенеба.
– Ваше величество, зная ваши планы относительно этой операции, я, как военный министр, беру всю ответственность на себя. Но кто будет распоряжаться на поле битвы? Это, конечно, не война, а всего лишь карательная экспедиция, и все же нам нужен человек опытный, знающий местность и сражавшийся там раньше.
Все взгляды устремились на Аахмеса пен-Нехеба, но тот только вскинул руки и энергично замотал головой:
– Ваше величество, я уже стар. Помочь в разработке тактики я могу, но драться не буду.
– Это удар для меня, – нахмурилась Хатшепсут. – Я полагалась на тебя, но если ты сам не в силах сражаться, благородный Аахмес, то, может быть, укажешь нам кого-нибудь вместо себя?
Он заколебался.
– Такой человек есть, божественная, но я не уверен, что он вам подойдет.
– Назови его имя, тогда посмотрим.
– Так слушай же. Его зовут Нехези.
Не успел он назвать имя, как все негодующе загудели, а Джехути крикнул:
– Не отдавайте нас в его руки, ваше величество! Он ведь сам нубиец!
Но тут Тутмос сделал примирительный жест рукой, и все умолкли, изумленные. О нем уже забыли.
– Тише, вы все! Сядь, Джехути! Разве мы не доверяем Аахмесу пен-Нехебу, любимому советнику нашего отца? Разве его суждение не здраво?
Джехути опустился на место, по-прежнему что-то бормоча и бросая мрачные взгляды на пен-Нехеба. Старик и ухом не повел.
– Нехези чернокожий, это верно, – сказал он, – но не нубиец. Он родился на египетской земле. Его мать служит матери нашего фараона, прекрасной Мутнеферт, а отец был рабом, которого Инени привел с собой из одного похода в качестве добычи. Нехези в армии с младых ногтей. Я считаю его гением. Он молчалив и может даже показаться бесчувственным, но в искусстве владения луком, топором и копьем ему нет равных, к тому же у него холодный и дальновидный ум.
Хатшепсут позвала Дуваенене.
– Найди этого человека и приведи ко мне, немедленно, – приказала она.
Глашатай ушел, все молча ждали его возвращения, не отваживаясь сказать что-либо. Сен-Нефер достал коробочку с леденцами и запихнул пару конфет в нежный, точно девичий рот, Яму-Нефру полировал ногти. Но остальные сидели в неловком молчании и ждали, хотя горны уже протрубили полдень и головы у всех кружились от усиливающейся жары.
Наконец главный глашатай вернулся и привел Нехези. На того посмотрели, не скрывая любопытства. Он был высок, выше всех в зале, и черен как ночь, когда дует хамсин. Набедренная повязка казалась жалким и неуместным клочком белой материи на теле колосса, при каждом движении бугрившемся мышцами. Кожаный шлем, тоже белый, подчеркивал величественность широкого плоского лица, гладкого и лоснящегося. Прямизна носа, однако, говорила о присутствии египетской крови. Толстые губы были твердо и решительно сжаты. Собравшихся Нехези словно не видел, глядя в стену за их головами. Если он и заметил ухмылку Джехути, то вида не подал.
– Подойди ближе, – велел ему Тутмос. Мягко, точно скользя по полу, Нехези сделал два шага вперед; его босые ноги покрывала пыль плаца. Колчан с тремя стрелами все еще был перекинут через его плечо.
– Сколько ты уже служишь в армии? – спросил его Тутмос, голос фараона был сама доброта.
Нехези, не задумываясь, прогудел в ответ:
– Пятнадцать лет, ваше величество.
– И какое у тебя звание?
– Командир ударного отряда. Еще я тренирую колесничих и обучаю царских храбрецов.
Ровный, безразличный тон, которым он это сказал, произвел впечатление на мужчин. Сенмут с уважением поглядел на негра. Царскими храбрецами называли армейскую элиту, самых отборных солдат, возглавлявших любую атаку и державших ответ лишь перед фараоном. Даже с лица Джехути сошла презрительная гримаса.
– А в настоящем бою ты был? – спросил Юсер-Амон. Нехези нетерпеливо дернул могучим плечом.
– Войны не было с тех пор, как я поступил в пехоту, – сказал он, – но набегов и пограничных стычек я повидал без счета. Мой ударный отряд никогда не терпел поражения.
В его голосе не было хвастовства; он просто перечислял факты.
– А о стратегии ты что-нибудь знаешь? – спросила Хатшепсут.
Нехези отрицательно покачал головой.
– Я рожден для того, чтобы воевать, – сказал он, – и я нутром чувствую, когда войска расставлены правильно, а когда нет, но только во время боя. Переносить свои мысли на карту я не умею.
Заговорил Аахмес пен-Нехеб. До сих пор он тихо забавлялся, наблюдая за реакцией, вызванной его протеже. «Молодым аристократам пойдет на пользу, если они узнают вкус настоящей крови и смерти под командой такого, как он», – думал старый солдат.
– Ваше величество, я уже сказал, что пойду с армией в качестве советника. А Нехези будет командовать на поле боя. Я уверен, если мы с ним вдвоем возьмемся за это дело, битва, можно считать, уже выиграна.
Все рассмеялись шутке, и атмосфера в зале разрядилась. Тутмос зевнул.
– Значит, решено. Или еще нет?
Он с тревогой глянул на Хатшепсут. Она кивнула.
– Думаю, да. Хапусенеб, твоя задача – собрать войска и обеспечить их едой и оружием. Прикажи разбить лагерь к югу от города, выступать будете оттуда. Как следует подготовь офицеров, Аахмес и Нехези тебе помогут. Писцы воинских сборов, пехоты и распределения в твоем распоряжении. Нехези, тебя я назначаю генералом. Но помни, это назначение – аванс в счет будущей службы и верности твоему царю и мне лично. У тебя есть какие-нибудь сомнения? Тебе предстоит сражаться со своими соотечественниками, кушитами.
– Я сражался с ними и раньше, – ответил он ровным голосом. – Враги Египта – мои враги. Я служу только Египту, каждый день моей жизни.
Казалось, новое назначение ему абсолютно безразлично, и Хатшепсут с трудом подавила дрожь. Никогда еще она не видела такого хладнокровного человека.
Всем, кроме Сенмута, Хапусенеба и Юсер-Амона, было позволено разойтись по своим делам, и люди устремились прочь из зала, радуясь возможности размять ноги. Выходя, они на мгновение задерживались у дверей, обсуждая предстоящий поход, потом расходились каждый в свою сторону. Никто не сомневался, что царица сама будет следить за подготовкой к операции. Ни одно действие не останется без внимания.
Пока молодые люди ждали, Хатшепсут подошла к Тутмосу, который как раз направлялся в сад. Она отвела его подальше от своих министров.
– Тутмос, ты поведешь войска? Вид у него сразу стал жалкий.
– Почему это я? – с вызовом спросил он. – В Египте полно способных генералов, а уж капитаны просто кишмя кишат. Ты не хуже меня знаешь, что воин я никудышный. Пусть войска возглавит Хапусенеб.
– Хапусенеб будет командовать своим эскадроном, к тому же ему предстоит готовить всю кампанию. Так ты не поедешь, Тутмос?
Тут он взбунтовался.
– Нет, не поеду! Где это видано, рисковать драгоценным телом фараона без всякой нужды!
– Но нужда есть! – настаивала Хатшепсут. – Солдаты должны видеть тебя, грозного, в боевом облачении, ты должен вести их за собой, вселять храбрость в их сердца!
– Ты прямо как моя мать, – огрызнулся Тутмос в ответ. – Но я все равно не поеду! Не дальше Асуана, да и то в носилках. Там дождусь возвращения армии, приму полагающиеся мне почести и оглашу судьбу пленников. Но в битву я не пойду!
Она отвернулась от него, исполненная отвращения.
– Тогда поеду я! Народ Египта увидит и узнает, что его царица достойна его!
Он был шокирован.
– Ты с ума сошла! Ты же никогда не видела человеческой крови, не знаешь, что такое опасность. Думаешь, ты сможешь маршировать наравне со всеми, умирать от жажды вместе со всеми, спать на земле, как все?
– А ты? – набросилась она на него. – Во имя бога, Тутмос, у тебя что, совсем гордости нет? Я умею бросать копье и стрелять из лука. Я могу перегнать любого колесничего в армии! Я доверяю своим людям. Они меня не предадут. Они меня любят.
– Тебя все любят, хотя ты и сумасшедшая. Даже я, – проворчал Тутмос.
В раскаянии Хатшепсут положила руку ему на плечо.
– Пойми, я должна поехать, если ты не хочешь, – мягко сказала она. – Мне ничто не грозит. Меня будут окружать самые выносливые воины и меткие стрелки Египта. Поедем вместе, Тутмос! Покажем Египту и людям Куша сияние славы фараонов древности!
Фараон стряхнул ее руку и зашагал прочь.
– Ты сумасшедшая, точно сумасшедшая, – бросил он через плечо.
С пылающими щеками, тяжело дыша, Хатшепсут резко развернулась и зашагала к ожидавшим ее мужчинам.
– Я иду в Нубию вместе с войском, – заявила она.
Не веря своим ушам, они уставились на нее.
Сенмут в тревоге воскликнул:
– Нет, ваше величество, вы не должны! Поле сражения не место для царицы!
Она ответила ему странной улыбкой.
– Я не царица, – сказала она таким ледяным тоном, что у него по спине мурашки побежали. – Я бог, начало всех начал, и не произноси при мне слово «должна», Сенмут. Я хочу ехать. Я сама возглавлю войско фараона. Мой знаменосец будет идти впереди меня; царские храбрецы и Нехези – сзади.
– Тогда позвольте мне говорить по-иному.
Страх за нее сделал его отчаянным. Он видел, как в ее глазах вспыхнул огонек своеволия.
– Если вы погибнете, что станет тогда с Египтом? И кто будет править, пока вы будете сражаться?
– Я не погибну. Я знаю это. Амон защитит меня. А ты, Сенмут, будешь править в мое отсутствие. Юсер-Амон, будешь ему помогать. Я знаю, что ты не создан для войны.
Она стремительно повернулась.
– Сенмут, я объявляю тебя Эрпаха.
Слова прозвучали неожиданно, почти отрывисто. Мужчины смотрели на нее, утратив дар не только слова, но и мысли.
Сенмут слышал ее слова будто издалека. Он снова почувствовал, как теплые крылья судьбы простерлись над ним, касаясь его своими судьбоносными перьями. Он взглянул в ее огромные темные глаза, точно наклонился над бездонной, полной опасностей пропастью.
Хатшепсут коснулась его лба, плеч и груди, чувствуя, как колотится его сердце под ее пальцами. Хотя губы ее дрожали, она засмеялась.
– Все равно я рано или поздно сделала бы это, – сказала она, – ибо ты доказал свою верность, служа мне. Но это должно было произойти сейчас, сегодня, ибо, уходя в поход, я не могу оставить вместо себя человека без роду без племени. Отныне ты – Эрпаха, наследный князь Фиванский и всего Египта, как и твои дети после тебя. Я, Хатшепсут, возлюбленная Амона, дитя Амона, царица Египта, объявляю об этом.
Упав на колени, Сенмут обхватил ладонями ее убранные драгоценностями лодыжки и поцеловал ступни. Когда он встал, то не мог говорить, потому что в горле у него стоял ком.
И тут же Хатшепсут обняла его и крепко прижала к себе, окутав облаком надушенных волос.
– Не было еще человека, который заслуживал бы этого титула больше, чем ты, – сказала она. – Да пребудет любовь твоего повелителя всегда с тобой, Сенмут!
Она отпустила молодого человека и повернулась к Хапу-сенебу.
– А ты, – сказала она. – Чем же мне наградить тебя? У тебя есть все, чего только может желать человеческое сердце, а твои предки правили Египтом наравне с моими.
И она улыбнулась, глядя прямо в пристальные серые глаза, а Хапусенеб неспешно улыбнулся ей в ответ.
– И все же я знаю, что в том, чего превыше всего желает твое сердце, тебе будет вечно отказано, хотя мне и жаль, что это так.
Он серьезно поклонился ей.
– Я тоже это знаю, ваше величество, но я не огорчен. Вы моя царица, моя повелительница. Я буду служить вам, покуда дышу.
– Тогда я отдаю тебе пост главного предсказателя Севера и Юга. Визирь и сын визиря, ты наверняка знаешь, что это означает.
Тронутый, он снова поклонился.
– Да, я знаю. Огромную власть передаешь ты в мои руки, о благородная. Обещаю, что не употреблю ее во зло.
– Тогда за дело. Сенмут и Юсер-Амон, мы проведем остаток дня, совещаясь с Инени. Положитесь на него во всем. Он знает о правлении больше меня. А ты, Хапусенеб, займись порученным тебе делом. Я хочу выступить на Асуан через пять дней.
Вечером, когда солнце зашло, забрав с собой почти всю жару, а от его огромного костра не осталось ничего, кроме двух-трех пурпурных сполохов на горизонте, Хатшепсут и Сенмут брели вдвоем по берегу озера Амона, а их отражения качались в ряби его неторопливых волн. Ни одному из них не хотелось говорить, и они молча шли, склонив головы и соприкасаясь руками. Когда они почти обошли озеро кругом, Хатшепсут остановилась. Молодые люди опустились на заросший травой край берега и стали смотреть, как в теплых сумерках летят домой гуси.
– У тебя будет время работать в долине? – спросила она. – Хорошо было бы вернуться и увидеть, что нижняя терраса готова. Он уже прекрасен, мой храм.
– Это зеркало, – ответил он, – отражающее вашу красоту. Сам Амон не мог бы желать лучшего подарка от своей возлюбленной дочери.
Хатшепсут склонила голову, потом начала обрывать сухие, ломкие листья с ветвей плакучей ивы.
– Скажи мне, – спросила она, все так же отвернувшись, – теперь, когда ты стал Эрпаха, благородным человеком, наследным князем Египта, ты захочешь иметь сыновей, чтобы передать им свой титул?
Сенмут улыбался, глядя на склоненную темноволосую головку, но его ответ прозвучал серьезно:
– Не знаю, ваше величество, но думаю, что нет. Чтобы иметь сыновей, я должен сначала взять жену.
– Есть же Та-кха'ет.
– Верно. Но я не думаю, что когда-нибудь женюсь на Та-кха'ет, хотя она мне очень нравится.
– Ты можешь и передумать со временем. Сколько тебе лет, Сенмут?
– Я хожу по этой земле двадцать шесть лет.
Она сидела, по-прежнему отвернувшись, и нервно ломала пальцами сухие листья.
– У каждого человека есть жена, хотя бы одна. Разве тебе не хочется иметь полный дом детей?
– Ваше величество, вам известно, почему я не могу жениться. – Он журил ее мягко, зная, каким неопределенным кажется ей сейчас будущее, когда она занята мыслями о предстоящем походе. – Не лучше ли нам побеседовать о чем-нибудь другом?
Она повернулась к нему, стряхивая с колен коричневые соринки.
– Да, мне известно, – сказала она, – но я хочу услышать это от тебя. Потому что я взвалила на тебя слишком много обязанностей?
– И об этом вам тоже известно.
Он знал, каких слов она ждала от него. Всем своим сердцем жаждал он произнести их, но у нее надо лбом блестела кобра, а у горла покоился один из царских картушей. Он видел в ней не только женщину, но и царицу.
Закинув голову, умоляюще протянув к нему ладони, она просила:
– Скажи же! И не думай, будто я специально дала тебе этот титул, чтобы вытянуть из тебя признание. Я хорошо тебя знаю. Ты никогда не лжешь ни мне, ни себе. Говори же!
– Хорошо.
Он обхватил руками колени, и его взгляд устремился туда, где догорал закат, подсвечивая башни храма, так что они выделялись на его фоне, четкие, словно вырезанные ножом.
– Я люблю вас. Люблю не только как царицу, но как женщину, которую хотел бы назвать своей. Вы знаете это и все же вырвали у меня ответ, не пощадив моей гордости, ибо вы – царица и я должен вам отвечать. Вы поступили жестоко.
Пожирая глазами его спокойный профиль, она то стискивала руки, то разжимала их вновь.
– Я сделала это, не потакая своим желаниям, – был ее ответ. – Я должна уехать, и мне страшно. Мне нужны твои слова, Сенмут, я возьму их с собой, они будут поддерживать и согревать меня. Как царица я принимаю твое поклонение как должное, но как женщина…
Легко, точно ветер, касающийся травы, легла на его плечо ее рука.
– Сделай мне подарок, Сенмут.
Его взгляд не покидал верхушки храмовой стены.
– Все, что пожелаете, – сказал он тихо, но она почувствовала, как напряглись и снова расслабились его мышцы.
– Если я сниму диадему и картуш, символ власти с руки и печать с пояса и положу их на траву, ты меня поцелуешь?
Он впился в нее взглядом. Увидев, что она не играет, а смотрит на него снизу вверх полными слез глазами и губы ее дрожат, он взял ее лицо в свои ладони и, не веря себе от радости, стал ласкать ее нежные щеки.
– Нет, – прошептал он, – нет, могущественная, я поцелую тебя такой, какая ты есть, моя божественная царица, мой сердечный недуг, сестра моя. Без всякого притворства.
С бесконечной нежностью он прижал свои губы к ее губам, впивая их сладость, перемешанную с солью слез, и почувствовал, как ее руки обвились вокруг его шеи. В тот же миг последние блики заката соскользнули с башен и пали на землю, стремительно мелькнули меж деревьев и исчезли за мантией ночи.
Глава 15
Семь дней спустя, в драгоценные часы утренней прохлады, египетское войско выстроилось в пустыне, милей южнее Фив. Оно опаздывало на два дня, потому что Джехути со своими людьми заблудился, пытаясь срезать дорогу через холмы. Все это время Хатшепсут не находила себе места от злости. Аахмес пен-Нехеб, как всегда спокойный, объяснял ей, что они все равно не успели бы атаковать нубийцев раньше, чем те доберутся до второй крепости, поэтому два дня ничего не решают, но она продолжала бушевать и мерить шагами дворец, изнемогая от желания выступить поскорее.
Тутмос проводил это время у матери, которая прожужжала ему все уши своими советами. В конце концов он не выдержал и пошел к Хатшепсут, но та безапелляционно отослала его прочь в довольно резких выражениях. Ночь перед походом он провел на царском ложе один, и будущее представлялось ему мрачным.
Наутро фараон вместе с Хатшепсут, пен-Нехебом, Хапусе-небом и Нехези стоял на трибуне, сооруженной специально ради этого случая, и принимал парад. Утро видалось чудесное, легкий ветерок колыхал знамена и развевал флаги, войско было обсыпано тысячами ярких бликов, словно сухой трут искрами, – это солнце сверкало на остриях копий и лезвиях боевых топоров. Плотно сомкнув ряды, глядя прямо перед собой, пехота недвижно ждала. Далеко на заднем плане виднелись палатки – маленькие белые конусы, похожие на игрушечные пирамидки. Левый и правый фланги четырехтысячного войска составляли колесницы, легкие, миниатюрные, окованные медью; спицы огромных колес тускло блестели. Лошади тоже ждали, вскидывая гнедые головы, красные, желтые и белые плюмажи весело трепыхались на ветру. Хатшепсут смотрела на мощь и славу Египта, его главную опору.
Прямо перед ней стояла дивизия Гора, знаменосец которой был украшен крючковатым клювом и хищными глазами бога. У подножия трибуны выстроились генералы в полном боевом облачении. Ближе всех к ней был ударный отряд – несгибаемые воины с несгибаемым взглядом, те, которые первыми погибали и последними покидали поле сражения. Между ними стояли офицеры: луки через плечо, древки копий врыты в песок. Князем дивизии Гора был назначен Хапусе-неб. Он предпочел идти с солдатами, а не ехать впереди войска в свите фараона. Как и все, он тоже ждал, не сводя холодных глаз с женской фигуры на помосте. Хотя Тутмос и облачился в двойной венец, люди смотрели только на Хатшепсут. Она была одета, как подобает главнокомандующему: узкая белая повязка вокруг бедер, скрывающий волосы кожаный шлем до плеч и белые кожаные перчатки с раструбами, чтобы не поранить руки тетивой лука и не натереть поводьями. Обута она была в кожаные белые сапоги, запястья под перчатками охватывали толстые серебряные браслеты командира царских храбрецов. Лишь одна деталь костюма выдавала истинный статус Хатшепсут. Над ее лбом вздымалась маленькая серебряная кобра, и даже тем, кто стоял в задних рядах, было хорошо видно, как она вспыхивает на солнце. Взгляд молодой женщины пробежал по рядам пехотинцев, голубым шлемам колесничих, поднялся наконец над лесом копий и луков и устремился к дворцу, ярко-красному, несмотря на расстояние. Она стремительно повернулась к Тутмосу, думая о Сенмуте, который ждет сейчас на крыше, и об Инени и Юсер-Амоне, которые поднялись на стену посмотреть, как будет проходить войско.
– Кто будет говорить, ты или я? – спросила она. – Пен-Нехеб, мы готовы? А где же царские храбрецы?
Она встревожено повернулась к Нехези, и тот поклонился, вытянув руку в кожаной перчатке.
– Вот они подходят, – сказал он. – Воины опаздывают, но я не буду просить за них прощения, ваше величество, сейчас вы сами поймете почему.
Из-за небольшой рощицы на берегу выходили, закинув за спину щиты и поднимая ногами клубы пыли, полсотни смелых. За ними катилась новая, сверкающая золотыми пластинами, искусно сработанная и изукрашенная колесница: на горделиво приподнятом носу высечены перья Амона, с каждого бока смотрит глаз Гора. Вся упряжь была выполнена из тонкой и прочной кожи, удила и мундштуки сделаны из золота. Колесничий взмахнул кнутом, крепкие приземистые лошадки пошли в галоп, завертелись, отливая золотом, колеса. В вихре удушливой пыли и танцующих белых плюмажей колесница подлетела к помосту, стала как вкопанная, и с нее, выписав кнутом замысловатую фигуру, со смехом соскочил на землю Менх. За ним подошли царские храбрецы и, отсалютовав, встали. Одним исполненным грации прыжком Нехези перемахнул через ограждение помоста на землю и направился к ним. Хатшепсут тоже шагнула вперед и глянула вниз.
Менх поклонился, по его скрытому под голубым шлемом лицу проходили судороги восторга.
– Подарок ее величеству от верных и обожающих ее войск! – провозгласил он, указывая на колесницу и беспокойных, роющих копытами землю лошадей. Хатшепсут тоже спрыгнула на землю и подошла к колеснице, привычным движением проверяя спицы, уздечки, поводья.
Нехези сделал шаг вперед.
– Это не парадная колесница для царских процессий, – сказал он. – Это боевая машина, быстрая и легкая, подарок воинов старшему офицеру.
Ни слова не говоря, Хатшепсут вскочила на колесницу, схватила вожжи и обмотала их вокруг своих затянутых в перчатки запястий. Один громкий окрик, и она уже неслась вперед, пригнувшись и напрягшись, – лицо сосредоточенно, ноги расставлены для равновесия, – а солдаты в облаке поднятой ею пыли нарушили ряды и подбадривали царицу воплями, точно наездника ежегодных скачек. Завершив круг, Хатшепсут спешилась и с сияющими глазами бросила поводья Менху.
– А ты, нахал, моим колесничим будешь? – бросила она ему на ходу. Тот поклонился с ухмылкой. Взлетев по ступенькам на помост, Хатшепсут снова оказалась рядом с обескураженным Тутмосом, который уже начал обливаться потом, по мере того как солнце набирало силу. Хатшепсут подняла руку, и стало тихо. Она повернулась и обратилась к своим солдатам.
– Я благодарю вас за это проявление любви ко мне, – сказала она, ее чистый голос звенел над толпой. – Можете быть уверены, я заслужу ее так же, как заслужила вашу преданность. Вы прекрасны в моих глазах, солдаты Египта. Я горжусь тем, что отправляюсь в поход с вами. А теперь слушайте речь фараона, живущего вечно!
Тутмос сделал шаг вперед и жестом приказал Менене, который стоял с ладаном наготове, подняться. Он производил впечатление, этот мощный фараон в высоком венце, ожившая башня власти, когда воздел над толпой свои плеть и крюк. И когда он заговорил о награде и славе, об опасностях, которые им предстоит преодолеть, чтобы не прервалось существование Египта, и о почетной смерти в бою, солдаты услышали в его словах далекое эхо отцовского голоса. И они забыли, что не он, а царица стоит перед ними в простой одежде боевого командира. Когда Тутмос кончил говорить, они приветствовали его громким ревом, отголоски которого докатились даже до тех, кто стоял в тот миг на крыше аудиенц-зала, опираясь на балюстраду в жарких солнечных лучах.
Менена прочитал молитву о благословении и ниспослании победы, и наступила очередь Хапусенеба.
– Пятьдесят величайших! Сотники, капитаны, командиры отрядов, знаменосцы! К выступлению готовьсь! Сомкнуть строй!
Хатшепсут и Тутмос спустились с помоста.
– Поедем со мной в моей колеснице, – предложила она, берясь за поводья.
– Меня понесут во главе на носилках, – ответил он. – Слишком жарко, чтобы стоять в этой штуке.
И он ушел, а за ним отправился пен-Нехеб. Солдаты уже строились для марша, вскидывая на плечо вещевые мешки и пристегивая оружие. Хатшепсут выгнала Менха из колесницы.
– Подурачился, теперь пешочком потопаешь, – сказала она ему. – Я сама хочу править, а ты будешь глотать пыль у меня за спиной.
Она взяла у него из рук кнут, любя стукнула рукояткой по макушке, тронула лошадей и порысила вслед за Тутмосом. За ней пристроился Нехези со своими людьми, и бесконечная кавалькада запетляла по дороге к югу, точно пестрая извивающаяся змея. Замыкал шествие обоз, ибо, хотя армия шла налегке и каждый солдат нес свою собственную поклажу, были еще палатки, вода, пища, ковры, стулья и складные ложа для царской четы и, конечно, походные алтари. Солдаты затянули было боевой гимн в такт шагам, но надолго их не хватило, голоса скоро стихли, и войско продолжало идти вперед в угрюмом молчании, ибо солнце палило нестерпимо, а до Асуана было еще далеко.
Сенмут смотрел на дорогу до тех пор, пока ветер не рассеял последние клубы коричневой пыли. Потом он повернулся к Инени.
– Да пребудут с ними все боги, – сказал он тихо. Старик улыбнулся, увидев его лицо.
– Это всего лишь небольшая экспедиция, – ответил он. – Неужели ты сомневаешься, что они вернутся назад с победой, обремененные свежей добычей для храмов и золотом для казны?
Пока они спускались с крыши в тенистую галерею, Сенмут заставил себя засмеяться.
– В этом я не сомневаюсь, – сказал он, думая о том, что миль, которые отделяют его от армии, с каждой минутой становится все больше.
Инени ускорил шаг.
– Тогда забудь о войне, – бросил он через плечо, – в аудиенц-зале нас ждут эмиссары Ретенну, так что у нас с тобой много дел, князь.
И он усмехнулся, покачивая головой.
В первый день войско одолело едва ли двадцать пять миль, а на закате на берегу Нила поставили палатки. Хатшепсут вместе с Тутмосом купалась в реке и, нежась на мелководье, с наслаждением чувствовала, как вода смывает с нее пот и пыль. Завернувшись в свободное платье, она села у входа в палатку и стала глядеть на дымные спирали, поднимавшиеся над сотнями кухонных костров. За ее спиной висело царское знамя, безжизненное в вечерней тишине. Усталость заволокла сознание женщины приятной пеленой, сквозь которую доносились негромкое ржание лошадей и приглушенные разговоры солдат. Ее люди тоже устали. Сколько ни гоняй солдат по плацу, а быстрый марш по жесткой, изрытой колеями дороге, а кое-где и по камням всегда возьмет свое. У всех стерты ноги, болят плечи. Тутмос в своей бело-голубой палатке уже готовился ко сну. Хатшепсут не удержалась от улыбки, представив себе, какая его охватит радость, когда они доберутся наконец до Асуана, где он снова упадет на царское ложе.
Хапусенеб подошел и присел у ее ног на корточки. Она спросила, когда они повернут в пустыню.
– Завтра мы должны пройти миль тридцать, а то и сорок, – ответил он. – Через два дня мы будем в Асуане. Еще день пути, и мы достигнем поворота, где нам предстоит наполнить все емкости водой. Вы утомлены, ваше величество?
– Слегка. Думаю, завтра я разрешу Менху быть моим кучером, хотя колесница легка на ходу и лошади подобраны изумительно. Слышишь – каменный козел, и гиппопотамы кашляют в болоте! Если бы мы могли здесь задержаться, завтра утром поохотились бы.
– Быть может, фараон выйдет поохотиться из Асуана, пока нас не будет, – предположил он.
Они сидели в непринужденном молчании, пока Хатшепсут не зевнула. Уже совсем стемнело, костры дружелюбно глядели на молодых людей сквозь ночь своими пылающими глазищами, с берега доносилась обычная перекличка часовых. Хапусенеб пожелал царице спокойной ночи и тут же растворился в темноте. Она встала, подошла к своей походной кровати и легла, натянув покрывало до подбородка и свернувшись под ним калачиком, а ночной часовой занял свое место у входа в палатку. Не успел он поставить древко копья на землю, а она уже спала.
Через два дня, когда солнце уже клонилось к закату, они достигли Асуана и встали лагерем у его стен. У людей открылось второе дыхание, и у костров смеялись и играли в кости. Хатшепсут надела корону и парик и вместе с Тутмосом отправилась в царскую резиденцию, где тот с облегчением вздохнул, тут же приказав принести сдобы и вина.
– Останься сегодня здесь, со мной, – умолял он ее. – Мы ведь и так несколько недель не увидимся, а тебе ведь наверняка хочется отдохнуть перед походом.
Глядя в его мягкое, молящее лицо, она согласилась.
– Мы встанем рано, – пообещал Тутмос, – здесь хорошая охота.
Улыбаясь, Хатшепсут, как и подобает покорной жене, позволила обнять себя и отдалась ему, хотя и без особого желания, так как все ее помыслы были о разрушенной крепости, что ждала их впереди, и о солдатах, отчаянно сражавшихся на стенах другой цитадели. Потом она крепко заснула рядом с ним, измученная путешествием и требованиями ненасытного тела мужа.
Наутро она простилась с ним нежно, но легко, без сожаления. «Как хорошо снова быть самой собой, свободной и независимой», – подумала она, под звук рогов вскакивая рядом с Менхом на колесницу. Обернувшись, она помахала рукой Тутмосу и его придворным, улыбнулась Нехези, сидевшему в своей колеснице. Когда Хапусенеб дал сигнал к выступлению, она расставила ноги, готовясь к толчку, и замурлыкала песенку.
Асуан скоро опустел, и летний день наполнил город тишиной, когда безутешный Тутмос ступил в свою охотничью лодку.
Зато вокруг Хатшепсут непрестанно звенела упряжь, скрипели кожаные доспехи, топали обутые в сандалии ноги. Почти не помня себя от восторга, смотрела она вперед, туда, где высились каменные клыки и ревели бурные воды первого порога. Кожа молодой женщины уже потемнела под яростным солнцем, мышцы напряглись, налитые новой силой.
Утром, прежде чем сняться с очередной стоянки, солдаты наполнили водой бурдюки, проверили упряжь, сосчитали оружие, напоили лошадей. Скоро дорога заведет их в пустыню – враждебную страну, где на многие мили вокруг нет ничего, кроме камней и песка, плавящихся под грозным взором Ра, а горы, которые так долго сопровождали их по правому флангу, расступятся, чтобы пропустить их в места, доселе неизведанные. Иногда их путь будет лежать по твердой, спекшейся от солнца земле; но чаще им придется вязнуть в песке. Хатшепсут потуже затянула завязки своего шлема, а Менх в последний раз обошел вокруг колесницы, заметив, как глубоко ее колеса уже проваливаются в песок. Хапусенеб выслал вперед разведчиков – проверить дорогу и найти кратчайший путь. Сейчас они шли по тропе, которой обычно пользовались солдаты, посылаемые в крепость или из крепости по делу, или караванщики; она вела к оазисам, расположенным в двухстах милях к северу, и все же это была дорога через пустыню, и все знали, что ждет впереди. Когда Хапусенеб и Нехези решили наконец, что все в порядке, и армия двинулась вперед, ненавистный песок уже насквозь прожигал сандалии, опаляя ступни, а пышущие злобой медные бока колесниц норовили прижечь руку или ногу.
Все радовались, когда вечером объявили привал. Костров не разводили, ибо на расстоянии одного дневного перехода лежала вторая крепость, и никто не мог сказать, что они там найдут. Едва солнце провалилось за горизонт, как люди начали кутаться в шерстяные плащи, ведь ночи в пустыне холодные и ветреные. Хатшепсут не покидала своей палатки, которая освещалась лампой, висящей на центральном шесте. Туда она приказала подать вина для себя, Хапусенеба, генералов и пен-Нехеба.
Нехези тоже был там, полуобнаженный, как всегда, ибо ему были нипочем и жара, и холод. Хатшепсут, которая, несмотря на шерстяной плащ, поеживалась от холода, еще раз подивилась про себя: что же у этого человека на сердце, что он чувствует, о чем думает?
Когда пришел Менх с докладом, что все лошади накормлены и напоены, а люди легли отдыхать, она завела разговор о завтрашнем дне.
Ей отвечал Нехези.
– После целого дня пути через пустыню люди не смогут сражаться, – сказал он. – Думаю, что лучше всего было бы переночевать еще раз, а потом с рассветом напасть на врага, если он, конечно, находится у крепости.
– Я знаю эти места, – спокойно заметил пен-Нехеб. Вид у него был усталый и постаревший, но глаза ясные, и втайне он радовался, что снова оказался на войне. – Через полдня мы окажемся у подножия высоких скал, изрытых крутыми ущельями, крепость стоит по ту сторону, на дне долины. Скалы скроют наше приближение, так что завтра вечером мы сможем встать лагерем по эту сторону, потихоньку развернув войска в ущельях. Если ночью отправить ударный отряд и царских храбрецов в обход крепости, чтобы они напали с севера, то тогда мы сможем загнать нубийцев в скалы, где за них возьмется основная часть наших сил.
– Все зависит от того, где они находятся сейчас – штурмуют крепость, движутся на нас или удирают обратно в Куш, – ответил Хапусенеб. – Что до меня, я предпочел бы открыто выступить на рассвете. Если крепость взята, то враг либо находится там, либо ушел; если она еще держится, то покончим все одним ударом.
– Пошлите вперед еще разведчиков, – распорядилась Хатшепсут. – Пусть идут весь день, чтобы к вечеру мы уже знали, что там произошло. Если к нашему приходу они не вернутся, то предлагаю ждать их возвращения у тех скал.
– Ваше величество говорит мудро, – сказал Нехези, и она впервые увидела на его лице улыбку. – Ибо чего стоят все наши рассуждения перед лицом незнания?
Хапусенеб кивнул:
– Очень хорошо. Поскольку военный министр – это я, то я рекомендую выступать завтра утром, встать лагерем у скал и ждать донесений разведчиков. Пока мы не минуем первой крепости, мы еще на египетской земле. А там посмотрим.
Они допили вино, и Хатшепсут отослала их пораньше, не в силах успокоиться. Они уже разошлись по своим палаткам, а она все сидела, разложив карту на столе, и гадала, как все сложится, когда они подойдут к крепости. Наконец женщина свернула карту и положила ее на пол перед алтарем, моля Амона ниспослать скорую победу. Хатшепсут не сомневалась в своей победе, но ее печалила мысль о том, что ради нее прольется столько доброй египетской крови. Кроме того, чисто женским чутьем она ощущала всю тщетность и бессмысленность войны. Она знала, что если глупых кушитов не наказать, то они наберутся наглости и сил, а этого допустить было никак нельзя; и все же она еще долго сидела без сна на краю походной кровати, размышляя о славе и расточительности мести и побед. Когда наконец Хатшепсут сняла одежду и легла под покрывало, ее сны были полны крови и огня, так что наутро она проснулась с тяжелым сердцем и дурным предчувствием, которое преследовало ее весь день.
В третьем часу дня знаменосец царицы обернулся и что-то прокричал, и она увидела мерцающую на горизонте серую горную гряду, изломанные каменные зубья стояли плечом к плечу и чуть подрагивали, точно паря над поверхностью пустыни. Она объявила краткую стоянку и послала Менха к Аахмесу пен-Нехебу. Молодой человек прибежал назад и, задыхаясь, сообщил, что это и в самом деле та гряда, которую они ищут, а не морок пустыни. Войско воспряло духом, и люди, жадно пожирая глазами плавный подъем переходящей в камень земли, одним махом покрыли расстояние, отделявшее их от гор. Не успел топот ног и лязг оружия заполнить первую расселину между скал, как вернулись разведчики, и Хатшепсут с другими генералами поспешила к Нехези.
– Похоже, что в крепости никого нет, – услышали они, – но вокруг повсюду валяются мертвые тела и стрелы, видны другие признаки боя. Мы не стали подбираться ближе из страха, что нас заметят.
– Кому принадлежат мертвые тела? – быстро спросила Хатшепсут.
Усталый разведчик ответил ей улыбкой, больше походившей на волчий оскал.
– Черные, в основном черные, но есть и белые, ваше величество, – сказал он. – Думаю, что битва была, но никто не победил, потому что мертвых тел всего около сотни, а след из награбленного и битых черепков уводит далеко в пустыню.
Она обвела всех взглядом, и пен-Нехеб заговорил.
– Я за то, чтобы идти вперед, – сказал он. – Судя по всему, гарнизон был осажден, но не сдался. Хоть я и неазартный человек, но готов прозакладывать свой лук, что крепость еще держится.
Остальные закивали.
– Тогда не будем тратить время, – сказал Хапусенеб. – Как только перейдем скалы, развернем дивизии, а вперед пошлем ударный отряд под твоим, Нехези, командованием. Излишняя самоуверенность дорого обходится.
– И поторопимся, – добавила Хатшепсут. – Солнце начнет опускаться раньше, чем мы выберемся из этих скал, а я не очень-то хочу подходить к крепости в темноте.
Они разошлись по своим колесницам, и рога затрубили сигнал «вперед». Дорога теперь была не такой ровной, и лошади осторожно ступали между утесами, вершины которых маячили в высоте, загораживая свет, однако скоро их место заняли каменистые осыпи, завалы из камня сужали тропу настолько, что людям приходилось идти друг за другом, насторожено оглядываясь и не спуская глаз с высот у себя над головами. Еще два часа пути, и вот уже скалы остались позади, и Хатшепсут впервые увидела свою крепость.
Высокая стена окружала обширное пространство, между вышками часовых виднелся квадратный силуэт башни, и больше там ничего не было. Широкие деревянные ворота были накрепко закрыты, и Менх при виде их пробормотал:
– И правда никого нет. Клянусь Амоном! Ну и местечко! Нехези окликнул Хатшепсут:
– Смотрите, ваше величество! Бело-голубой флаг все еще развевается!
С несказанным облегчением она увидела, что флаг империи и вправду висит там, где ему положено. Войско вышло из-под прикрытия скал, и, едва колесница Хатшепсут снова покатилась по песку, за ее спиной раздались резкие слова команды: пехота должна была расступиться и пропустить упряжки вперед. Мимо нее прогремел и выстроился впереди наступательный отряд, его знамена заполоскались на вечернем ветру, и тут же подле нее оказалась колесница Нехези. Они медленно двинулись вперед, и в кроваво-красном свете заката крепость неторопливо поплыла им навстречу.
Вскоре на песке начали попадаться холмики, и Хатшепсут, собрав все свое мужество, заставила себя впервые в жизни посмотреть на мертвые тела, однако эти темные, распростертые фигуры так мало напоминали о живом, что она приняла их сначала за падаль, пока не увидела двух гиен, которые, наполнив ее отвращением, серыми тенями скользнули слева, таща в зубах человеческую руку. Тошнота комом подкатила к горлу, и женщина поспешила перевести взгляд на запекшуюся грязь глинобитных стен крепости, которые приблизились настолько, что она явственно различала швы между огромными кирпичами.
С каждым шагом напряжение нарастало, воины, готовые к любой неожиданности, держали луки и копья наизготовку. Хатшепсут затаила дыхание, ожидая, что огромные ворота вот-вот распахнутся и из них на равнину хлынет вопящая, визжащая орда. Но они медленно скользили по гладкому песку, казавшемуся красным у них под ногами, а тишина ничем не нарушалась.
И вдруг со стены донесся вопль:
– Египет! Это Египет!
Мелькнуло чье-то лицо, неистово замахала и исчезла голая рука в белой кожаной перчатке. И сразу же на стене появились другие лица, а створки ворот медленно поползли в стороны.
Нехези крикнул: «Стой!» – и сошел с колесницы. Из крепости показались шестеро солдат; трое были в длинных развевающихся одеждах и плотных головных повязках меджаев. Их вел высокий мужчина в белом командирском шлеме. Хатшепсут, у которой затекло все тело, тоже сошла на землю, с удивлением обнаружив, что ноги ее дрожат от слабости. Вместе с Нехези она шагнула им навстречу.
Командир радостно обнял Нехези, но, увидев стоящую рядом с ним хрупкую женщину с улыбчивыми глазами и пламенеющей в лучах заката коброй на' лбу, повалился на землю.
– Ваше величество! Какая огромная честь! Мы надеялись… Мы не знали… Мы видели вчера ваших разведчиков, они крались в скалах, но мы боялись, что это вражеские шпионы.
– Встань, – коротко приказала она, и он тут же вскочил. – Мы торопились, как могли, и все же боялись, что пришли слишком поздно. Как твое имя?
– Джезеркерасонб, комендант крепости, служил в дивизии Птаха.
– Веди нас внутрь, Джезеркерасонб, ибо ночь близко. Нехези, отдай приказ ставить палатки и готовить ужин и проследи, чтобы накормили лошадей. Здесь есть вода?
– Да, могущественная. В тех утесах полно родников, и мы вырыли колодец во дворе.
– Хорошо.
Нехези поклонился и тут же отправился распорядиться о ночлеге. Потом его, Хапусенеба, пен-Нехеба и Хатшепсут проводили в жилище коменданта.
Внутри крепость оказалась почти пустой, но удобной, это было место, где ничто не отвлекало от службы. Усталые, они вошли в просторную комнату, где не было ни подушек, ни занавесей на стенах. Утоптанный земляной пол тоже был гол, а кухонная утварь коменданта и его кровать были из некрашеного дерева. Ветер задувал в единственное окно, колебля пламя только что зажженных факелов.
Послав слугу за мясом и пивом, Джезеркерасонб предложил Хатшепсут свой стул. Он и другие мужчины окружили ее.
Следы недавнего боя были повсюду, даже в этой комнате. Грязное белье кучей лежало рядом с кроватью, стол был завален картами, в углу стояли стрелы и два лука, ладан на алтаре Амона давно выгорел, и затхлый воздух комнаты мешался с доносившейся откуда-то снаружи резкой кислой вонью, от которой Хатшепсут невольно сморщила нос.
– Я послал часть своих людей за стены сжигать тела убитых нубийцев, – извиняющимся тоном пояснил Джезеркера-сонб. – К несчастью, врагов, которые не смогли уйти от нас, было не так много.
– А где остальные? – резко спросила Хатшепсут. Комендант поглядел на нее, отмечая про себя твердый, квадратный подбородок, плечи, напряженные даже в минуту отдыха. «Это тебе не хорошенькая, избалованная дворцовой жизнью царевна», – подумал он и с возросшим уважением ответил:
– Они преследуют врага, но, боюсь, это затея бессмысленна. Под моей командой всего несколько сотен человек, и хотя мы охраняем границу, улаживаем бесконечные распри и усмиряем кровавые бунты, для настоящего боя этого недостаточно. Я приказал людям только покусывать кушитов с флангов, больше ничего. Весть о падении первой крепости дошла до нас вовремя. Когда враг пришел, мы были уже готовы и отбивали все их атаки до тех пор, пока они не поняли, что нас им не взять. Мы осыпали их стрелами со стен, и тогда они развернулись и ушли в глубь пустыни, но чего они хотят – зайти с другой стороны или двинуться дальше, – я не знаю; во всяком случае, домой возвращаться не собираются. Я видел среди них много вождей и лучников, так что, по-моему, они хотят прорваться в Египет и пограбить там.
– Глупые, тщеславные мечты! – возмутился пен-Нехеб. – Не понимаю, как этим нубийцам не надоест бунтовать и каждый раз быть битыми.
– Они заслуживают того, чтобы мы ввели в их страну постоянные войска, – заметила Хатшепсут, – ибо они слишком бестолковы, чтобы управлять своими делами самостоятельно. Их счастье, что Египет оказался как раз в середине их земель! Мы заботимся об их благополучии, принимаем у себя в Фивах, вникаем в их внутренние дела, и что взамен? Они угоняют наш скот, режут беззащитных крестьян, убивают солдат, а мы удивляемся.
Вернулся слуга с копченым мясом и кувшинами дешевого горького пива, и, пока они без всяких церемоний ели и пили, стало совсем темно. Покончив с едой, Хатшепсут послала Нехези за остальными генералами и командирами – Джехути, Яму-Нефру, Сен-Нефером и прочими; тот быстро выполнил ее поручение. Джезеркерасонб одним взмахом руки очистил стол, и все устроились вокруг него на принесенных стульях.
– Начинай, – приказала Хапусенебу Хатшепсут. Поклонившись ей, мужчины приступили к совету.
– Сколько у кушитов войска? – спросил Хапусенеб Дже-зеркерасонба.
Тот едва заметно улыбнулся.
– Разумеется, именно этот вопрос и должен волновать вас прежде всего, – сказал он. – Знайте же, что, по моему мнению, у врага не меньше трех с половиной тысяч воинов, в основном пеших, вооруженных тяжелыми дубинами и топорами, но восемь или девять сотен из этих тридцати пяти имеют еще и луки.
Брови у всех поползли наверх, а молодые генералы тревожно заерзали на своих сиденьях. Враг выставил против них силу большую, чем они предполагали.
– Эскадроны? – быстро спросил пен-Нехеб. Командующий гарнизоном презрительно вздернул губу.
– Колесниц у них нет. И дисциплины тоже. Вожди ведут за собой людей и поднимают страшный шум, но в основном этот сброд мечется туда-сюда, убивая где придется. Будет совсем не трудно взять их в кольцо.
– И уничтожить.
Слова Хатшепсут упали точно кусочки льда, и все посмотрели на нее.
– Я хочу, чтобы вы понимали, все до единого, – продолжала она, стиснув руки под широким плащом, – что приказу фараона надлежит повиноваться. Ни одного мужчины не щадить. Всех предать топору. Я не хочу править, барахтаясь в реках египетской крови, и участь этих бунтарей должна стать примером для всякого, кто вздумает бросить вызов истинной власти Египта. Должно пройти много времени, прежде чем обитатели этой грязной и неухоженной земли отважатся вновь поднять недостойную руку на своих повелителей, а я найду и другое применение моему золоту и моей армии, кроме ведения бесконечных войн. Мои солдаты не разжиреют от безделья. – И царица едва заметно улыбнулась Джезеркера-сонбу. – Число постоянных войск не уменьшится, но войн я не потерплю.
И, словно подчеркивая последние слова, ее рука с грохотом легла на стол, а драгоценные кольца хищно блеснули перед глазами собравшихся.
– Мой дед вынужден был воевать, чтобы вернуть себе царство, мой отец воевал, чтобы сохранить его, но мне воевать незачем. Пока я правлю, Египет будет жить в мире. И запомните это, вы все. Я сказала.
Нехези кивнул:
– Ваши слова мудры, ваше величество. Ни один мужчина не должен уцелеть.
– Но ни одна женщина или беспомощный ребенок не должны пострадать. – Хатшепсут предостерегающе подняла руку. – Я не потерплю, чтобы мои солдаты грабили или мародерствовали, словно какие-нибудь язычники. Всю награду, когда придет время, они получат из моих рук.
Военачальники закивали, а Хатшепсут ощутила на себе холодный, оценивающий взгляд негра, но, когда она посмотрела на него, тот не мигая рассматривал Хапусенеба.
– Как далеко ушел враг? – спросил Джехути. Комендант не замедлил с ответом:
– Не более чем на день пути, к тому же идти быстро они не смогут, так как мои люди будут постоянно раздражать и утомлять их своими вылазками.
– Тогда через три часа мы выступаем снова, – сказал Хапусенеб. – Пусть люди отдохнут, пока можно. Если Амон нас не оставит, утром нам предстоит бой.
Хатшепсут наблюдала, как по лицу Нехези расплывается медленная, скрытая улыбка.
Пен-Нехеб удовлетворенно крякнул.
– Так тому и быть, – сказал он. – Если мы нагрянем на них с тыла, то никакой сложный план боя нам не понадобится. Наверное, лучше всего будет поставить впереди ударный отряд и царских храбрецов с ними, на оба фланга поместить по эскадрону колесниц, а пехоту держать замыкающими. Ваше величество, может быть, вы выступите вместе с пехотой, под охраной копейщиков?
В его голосе явственно звучала мольба, но она только встряхнула головой, отбрасывая назад волосы.
– Я – командир царских храбрецов, а значит, куда они, туда и я. Не бойся, Нехези, тебе не придется опекать меня, вместо того чтобы крушить врагов. Я – бог, и мне ничто не страшно. Приказываю тебе заниматься только твоим прямым делом.
– Вы – командир царских храбрецов, а значит, мой старший офицер, и я повинуюсь только вам, – ответил он, и в его черных глазах она прочла одобрение. – Но как генерал я обязан поставить царских храбрецов туда, где им следует быть. Поэтому они пойдут позади ударного отряда и в случае необходимости будут прикрывать вас.
Она склонила голову:
– Тогда давайте поспим, пока можно, ибо мы все устали. Когда все будет кончено, я пошлю твоих людей назад, Джезеркерасонб. Ваша храбрость не останется без награды.
Все поднялись и, с поклоном пожелав ей спокойной ночи, поспешно разошлись.
Следующие три часа Хатшепсут провела, забывшись на койке коменданта крепости тревожным сном: ей снились гиены, они тащили тело Сенмута, а из глубоких ран у него на груди и шее хлестала кровь. Он был еще жив и отчаянно молил ее о помощи, но ее ноги словно приросли к одному месту, она лишь стояла и плакала. Наконец он перестал звать, и гиены скрылись за горизонтом, волоча его за собой, точно безжизненную неуклюжую куклу.
Менх разбудил ее, когда в пустыне еще стояла ледяная ночь, и они начали готовиться к последнему броску. Солдаты уже выстроились в боевой порядок, меж ними со словами наставления и ободрения ходили офицеры. Фланги были заняты колесницами, возничие проверяли и перепроверяли упряжь и маневрировали напоследок, а солдаты за их спинами приспосабливались держать равновесие в тряских экипажах и готовили к бою оружие. Повсюду быстро, без лишних слов, снимали и складывали палатки, гасили костры. За воротами Хатшепсут простилась с Джезеркерасонбом. Было еще совсем темно, никаких признаков зари не появилось.
– Мой брат Ваджмос, – сказала она, – ты знал его?
Не отдавая себе отчета, она заговорила о нем так, точно его уже не было в живых, и это не укрылось от внимания помрачневшего офицера.
– Я часто встречал его, – ответил он. – Он был прекрасным человеком и достойным командиром, которого любили подчиненные.
– Из любви ко мне скажи правду, Джезеркерасонб: ты и в самом деле думаешь, что его одолели силой?
Джезеркерасонб долго молчал, глядя мимо ее колесницы, переступающих с ноги на ногу лошадей и закутанной в плащ фигуры Менха на войско, набухающее вдали. Наконец он неохотно покачал головой.
– Нет, – медленно начал он, и Хатшепсут почувствовала, как у нее перевернулось сердце. – Ваджмос легко удерживал бы крепость много недель подряд, пока он и его люди не начали бы умирать от голода. Но то, о чем я слышал, не похоже на голодную смерть. Мои разведчики донесли, что крепость сожгли дотла, а людей перебили, когда они еще не успели схватиться за оружие.
Ужасная картина встала перед глазами Хатшепсут: люди молчаливыми тенями прокрадываются в открытые ворота, рассыпаются по комнатам, опрокидывают и убивают часовых, внезапно вспыхнувшее злое пламя жадно набрасывается на все подряд, изумленные солдаты тянут руки к копьям и погибают, не успев окончательно проснуться.
– Кто-то открыл ворота?
– Думаю, да.
– Несчастные! – прошептала Хатшепсут тихо, но голос у нее был злой. Лошади тревожно переступили с ноги на ногу. – Я найду их, и тогда они пожалеют, что родились на свет. Я разорву их на части и скормлю шакалам, чтобы даже их имен не осталось и сами боги не отыскали их.
Она взлетела на колесницу и встала за спиной у Менха, оруженосец подал ей лук и копье.
– Прощай, Джезеркерасонб! Не бойся, боги тебя не забудут, верный слуга Египта!
Менх щелкнул вожжами, и она унеслась прочь, тут же канув во тьму, не успел офицер выпрямиться после поклона. Он быстро развернулся и вошел в крепость, ворота с глухим стуком затворились за ним.
Армия быстро оставила крепость позади, пожирая мили пустыни, точно гигантский рот. Идти по стопам врага оказалось нетрудно, и, как предполагал пен-Нехеб, этот след увел египетское войско прочь от кратчайшего пути между двумя крепостями, в пустыню. По всей видимости, нубийцы вознамерились сделать большой крюк и пересечь границу южнее; искусные разведчики легко вели армию за ними. Песок повсюду был истоптан, иногда люди натыкались на островки тени, которые оказывались сломанными и брошенными топорами, старыми горшками, наконечниками стрел или остатками пищи. Дважды проходили мимо огромных куч почерневшей древесной золы, но всякий раз разведчики докладывали, что кострища давно прогорели и остыли, и войско двигалось дальше. Один раз лошади Хатшепсут встали на дыбы и заржали, тогда Менх, спустившись с колесницы посмотреть, в чем дело, увидел целое семейство скорпионов, которые, грозно подняв жала, торопились к ближайшей скале. Но в остальном пустыня, фантастическая страна темных предметов, не отбрасывающих тени, и усыпанного звездами неба без луны, была тиха и спокойна.
Небо на востоке стало светлеть. Объявили короткий отдых, солдаты ели, сидя прямо на песке, но не успел утренний свет из серого стать розовым, как они уже снова были в пути, нетерпеливое ожидание заставляло их убыстрять шаг, они чуяли, что добыча близко. На горизонте показалось облако, и Менх указал на него хлыстом:
– Вон они, сволочи. Наверняка это от них столько пыли, значит, к концу утра мы их догоним!
Хатшепсут коротко кивнула, плотно сжав губы, и они еще быстрее помчались вперед. Солнце уже встало и теперь огромным оранжевым шаром катилось низко по небу слева от них; с его восходом воздух начал прогреваться. Облако пыли на горизонте росло, приближалось, командиры начали выкрикивать первые команды. Хатшепсут почувствовала, как участился пульс, когда ударные отряды снова прошли мимо и веером рассыпались впереди. За ними, салютуя на ходу, пронеслись колесницы, занимая свои места на флангах ударных сил. Вокруг царицы собирались царские храбрецы, и она слышала, как Нехези, наклонившись вперед, коротко бросил что-то своему колесничему. Она не могла этого видеть, но знала, что позади нее развертывается пехота. И вдруг, по одному сигналу Хапусенеба, все убыстрили шаг и лошади Хатшепсут пошли рысью.
– Туже поводья! – крикнула она Менху. – Не опускай им головы!
На мгновение женщина перегнулась через край колесницы, чтобы посмотреть, как мелькают золотые в солнечном свете спицы колес, подставить лицо встречному ветру. Затем сняла с плеча лук, пересчитала стрелы, положила рядом с собой копье. Ей хотелось стрелять без помех, а еще в глубине души она надеялась, что до копья дело не дойдет.
Внезапно боевой настрой войска передался ей, и она почувствовала, как в ней нарастает свирепая радость. Уже можно было различить задние ряды кушитского сброда, плотную черную массу пошатывающихся на ходу людей.
Нехези поднял руку.
– В горны трубить! – закричал он, и сиплый рев прорезал горячий воздух.
Хатшепсут видела, как далеко впереди, справа и слева от нее, посверкивают на солнце колесницы. Ударные отряды выставили вперед копья и перешли на бег. В тот же миг нубийцы поняли, что их атакуют, в их рядах поднялся крик, началась толкотня. Ей было видно, как лучники волна за волной прокладывают себе путь из середины нубийского войска к его краям; дрожащими пальцами она выбрала стрелу и наложила ее на тетиву.
Нехези в третий раз закричал:
– Вперед! В атаку!
Кнут Менха со свистом рассек воздух над головами лошадей, те рванули в галоп, и колесница загрохотала по равнине навстречу нубийскому войску, которое ревело, словно водяной поток, хлынувший в узкую долину.
Натягивая поводья, Менх согнулся почти вдвое, песок из-под выбивающих бешеную дробь копыт летел ему прямо в лицо, и Хатшепсут увидела другие колесницы: растянувшись от края до края пустыни, они катились на врага, как волна на берег. Сохранять равновесие было так трудно, что болели колени и лодыжки.
«Выбирай цель». Голос наставника, спокойный и ровный, звучал в ее ушах так четко, будто с тех пор, как она в последний раз тренировалась на стрельбище, не прошли годы, и она натянула тетиву своего лука. Тут же четкая линия рвущейся вперед египетской боевой машины сломалась, колесницы ворвались в море черных тел и стали в нем островками, желто-белые шлемы колесничих и синие головные уборы копейщиков растаяли в схватке, и вихрь сражения рванулся навстречу Хатшепсут. Нехези что-то прокричал ей, какое-то предупреждение, но они мчались вперед так быстро, что ветер относил назад его слова, едва они успевали сорваться с его губ, а переспрашивать было некогда. Она выбрала себе цель: чернокожий воин запрокинул голову, занося над кем-то топор. Внезапно дрожь в руках прошла, и ее затянутые в кожаные перчатки пальцы уверенно спустили тетиву. Крик еще не замер на его устах и тело не ударилось о песок, а ее пальцы уже прилаживали новую стрелу.
Они были окружены, оглушены яростной какофонией боя, колесница не могла двинуться с места, зажатая со всех сторон задыхающимися, вопящими, изрыгающими проклятия телами. Менх делал отчаянные попытки прорваться, Хатшепсут выпустила еще одну стрелу, но все было напрасно, оставалось лишь сдерживать храпящих от страха лошадей. Но тут бешено кружащийся вихрь боя сделал очередной поворот, и справа от них приоткрылось небольшое окошко, сквозь которое Хатшепсут, точно в дурном сне, увидела Яму-Нефру: его лошади пали, пронзенные стрелами, топор в его руках, описав сияющую дугу, обрушился на грудь воина, стоящего чуть ниже, и пробил ее насквозь. У нее на глазах Яму-Нефру прислонился к задку колесницы, уперся обутой в сапог ногой в живот убитого и с силой выдернул топор, а тело Спихнул под колеса. При этом он не переставал петь. Его голос, глубокий и сильный, отчетливо доносился до нее даже сквозь шум битвы, но ей некогда было удивляться, куда подевался высокомерный, источающий запах благовоний юноша, изящно выступавший по покоям ее дворца. Стрелы градом посыпались на ее колесницу, и она торопливо пригнулась, хватая копье. В тот же миг она увидела, как Нехези соскочил со своей колесницы, а другой офицер тут же занял его место. В следующий миг Нехези уже был рядом с ней, с пустым колчаном и без копья, зато топор в его руках так и ходил вверх-вниз, прикрывая ее спину, пока она целилась своим копьем.
«Я не могу!» – вдруг пронзила ее страшная мысль, и, утратив на миг боевой задор, она в ужасе оглянулась по сторонам, чувствуя, как холодный пот струйками стекает по ее телу. Копье едва не выскользнуло из мокрой ладони, она судорожно вцепилась в него, борясь с рвущимся наружу криком и желанием бежать. Вдруг под ней возникло лицо, слюнявый рот жадно хватал воздух, окровавленные руки ухватились за края колесницы. В голове у нее прояснилось, она вскинула копье и вогнала его прямо в раззявленную глотку. Потом потянулась за топором, который висел у Менха на поясе, и дернула его на себя. Позади нее раздался смех Нехези, но тут колесница начала двигаться, и, прежде чем топор освободился, генерал соскочил на землю и исчез в вихре сражения.
Наконец, когда полуденное солнце миновало зенит и начало клониться к западу, битва стала стихать. Хатшепсут выпустила последнюю стрелу и положила лук на дно колесницы. Она приказала Менху ехать на поиски Нехези. Молодая женщина устала, каждую косточку тела ломило, все мышцы болели. Ей хотелось опуститься прямо на пол и сидеть, прижавшись спиной к блаженному теплу золотой оковки, но она заставила себя стоять во весь рост, с усилием держась обеими руками за бока колесницы. Повсюду она видела разрушение и смерть. Песок был покрыт мертвыми телами, кое-где в несколько слоев. Тут и там еще кипели отдельные схватки, но в основном египетские солдаты, грязные, в запекшейся крови, уже собирались вокруг своих офицеров и знамен. Кровь и песок пропитала настолько, что кое-где стояла лужицами, а в других местах текла ручейками. Хатшепсут встретился офицер с двумя солдатами: они ходили по полю сражения и быстрыми ударами деловито приканчивали раненых нубийцев. Она отвернулась, и ее собственный голос, отдавший приказ, который они приводили в исполнение, заполнил уши. Ей вдруг страшно захотелось, чтобы Тутмос был здесь и своими глазами увидел, какова на самом деле война, и чем больше она видела, проезжая сквозь наставшее после боя затишье, тем сильнее наполняло ее отвращение к его рыхлому телу и женоподобным повадкам, так что глаза ее метали молнии, а зубы скрипели от злости.
Наконец она нашла Нехези, а вместе с ним пен-Нехеба, Хапусенеба и дюжину других офицеров. У их ног распростерлись десять черных тел, которые она сначала приняла за мертвые. С трудом спустившись с колесницы, она зашагала к ним; за ее спиной Менх, намотав вожжи на руку, благодарно опустился на пол. Мужчины склонились в поклоне, но ни один из них не спешил встретиться с ней глазами – такой трепет внушал им ее новый статус отмщающей дочери Амона.
Но она смотрела прямо на них, чуть заметно улыбаясь, несмотря на усталость.
– Итак, мы победили, – сказала она. – Все вы хорошо сражались сегодня, и я прикажу поставить здесь камень, восхваляющий вашу доблесть.
Тут по телу одного из лежавших прошла судорожная дрожь, и она отшатнулась.
– Кто это? – спросила она.
Ей отвечал Хапусенеб. Он тоже устал. Со своими людьми он сражался в самой гуще боя, был ранен стрелой в руку, но его глаза, которые наконец встретились с ее глазами, были спокойны и серьезны, как всегда.
– Не будь они наги, ваше величество, вы бы поняли, что это кушитские царевичи, вожди тех десяти племен, что полегли на этом поле.
Она снова взглянула на скользкие голые тела и бритые головы, теперь уже с интересом, и почувствовала, как в ней пробуждается гнев.
– Встать! – завопила она, пиная ближайшего к ней.
Те, пошатываясь, встали и замерли перед ней, не поднимая глаз.
– Безумцы! – зашипела она, обходя их вокруг, и все долго сдерживаемое облегчение и безумие этого дня словно хлынули из нее наружу. – Трижды безумцы! Ваши отцы, будь они прокляты, и их отцы перед ними – все погибали от рук солдат Египта. Вы что, совсем ничему не учитесь? А ваши дети, жены? Так и будете плодить новых врагов моей страны, чтобы и тех в их черед скормили шакалам? Египет – ваша безопасность! Египет дает вам мир и защищает вас! А зачем?
Она вдруг развернулась и плюнула в лицо одному из вождей, но тот не шелохнулся, и слюна стекла по его щеке на землю.
– Чтобы вы убивали, жгли, грабили и насиловали. Подлецы!
И она повернулась к своим генералам.
– Соберите армию, – последовал короткий приказ. – Когда все будут в сборе, то, прежде чем мы отправимся искать подходящее для ночлега место, приведете этих и обезглавите их перед строем. Головы насадите на колья, а тела бросьте рядом, ибо мой гнев пылает и я хочу, чтобы весь Куш знал, что значит противиться мощи Египта. Одного оставьте, его мы привезем в Асуан, к ногам фараона, а потом его принесут в жертву Амону, хотя он и не заслужил столь достойной смерти!
Она оскалилась, ее всю трясло, точно в припадке. Хапусенеб тут же шагнул к ней.
– Вам надо отдохнуть, ваше величество, – сказал он тихо. – Сегодня вы сражались так, как некогда сражались ваши предки, и показали себя достойной их славы. Пусть Менх отвезет вас туда, где вы сможете поспать.
Пока он говорил, она провела дрожащей рукой по глазам, и ее плечи вдруг поникли.
– Я устала, – призналась она. – Но я не могу отдыхать сейчас. Скажи мне, Хапусенеб, сколько наших мы потеряли?
– Ничего нельзя сказать до ближайшей переклички, – ответил он, – но я думаю, что не много.
– А что предатели? Не было ли среди бунтарей египтян?
– Этого мы тоже пока не знаем, но, возможно, сейчас выясним.
Одним прыжком он оказался возле одного из вождей.
– А ну говори, – произнес Хапусенеб тихо, но в его голосе сквозила угроза, а затянутая в перчатку рука стиснула горло врага, – этим ты можешь продлить себе жизнь и получить шанс умереть хорошей смертью. Как пала крепость?
Мятежник ответил ему мрачным упрямым взглядом, кулак Хапусенеба мелькнул и отправил его на землю, тот замер, обливаясь кровью, которая хлестала из носа и рта.
– Поднимите его, – спокойно распорядился Хапусенеб. Солдаты поставили пленника на ноги, и тот, покачиваясь, принялся утирать нос черным, покрытым грязью пальцем.
– Спрашиваю еще раз: что произошло в крепости? Едва Хапусенеб сделал к нему шаг, пленник дрогнул.
– Я скажу, – заговорил он, – и раз уж мне все равно умирать, добавлю, что я с большим удовольствием резал глотки ваших солдат. Мой народ устал отдавать все лучшее, что родит наша страна, Египту, и знать, что вы били нас раньше, бьете сейчас и будете бить всегда, но мы не перестанем бороться.
Что-то булькнуло в груди Нехези, он рванулся вперед, но Хатшепсут протянула руку, и он застыл на месте, буравя нубийца глазами так, словно хотел испепелить его взглядом.
– Крепость, глупец! – рыкнул Хапусенеб, и пленник кивнул.
Его сородичи не шелохнулись. Казалось, они уже достигли той крайней стадии безразличия ко всему, которая наступает с приближением смерти, и теперь стояли, свесив головы и бессильно опустив руки вдоль туловища.
– Ворота открыл нам один офицер, который сдружился с нами за годы службы и чьего брата фараон казнил много лет назад, а остальное было просто.
– Его имя! – вскинулась Хатшепсут. – Имя, имя, назови имя!
Но нубиец ответил ей потухшим взглядом.
– Я не знаю его имени. Никто из нас его не знал. Комендант крепости заколол его, когда тот стоял у открытых ворот.
– А что стало с комендантом? Что с Ваджмосом? – спросил Хапусенеб, и Хатшепсут, со сжатыми от напряженного ожидания кулаками, шагнула вперед.
– Он тоже пал. Его тело осталось где-то в крепости. Они стояли молча, наконец Хатшепсут отвернулась.
– Счастье, что мой отец не дожил до этого дня, – сказала она и медленно поднялась на колесницу, где встала за спиной Менха. – Нехези, возьми своих людей и отправляйся вперед, в ту крепость, привези мне тело моего брата, если сможешь его отыскать. Я построю ему пышную могилу и устрою похороны, достойные царевича, которым он и был. Хапусенеб, принесешь мне списки убитых и раненых. Менх поставит мою палатку где-нибудь подальше от этой вони.
Она опустилась на пол колесницы и откинулась головой на спинку, а Менх пустил лошадей шагом. Когда он поставил ее палатку в пустыне позади обоза, в двух милях от поля боя, солнце уже скрылось.
На следующее утро Нехези с половиной царских храбрецов отправился выполнять мрачный приказ. Дожидаясь его возвращения, египтяне складывали в кучи и сжигали трупы нубийцев, спешно мумифицировали и зарывали в песок своих. Хатшепсут распорядилась как можно скорее привезти и поставить над их могилой памятный камень. Она пришла в палатку для раненых, где переходила от одного солдата к другому, стараясь каждому сказать что-нибудь ободряющее. Там она нашла Сен-Нефера, который лежал в бреду от загноившейся раны на бедре, приказала перенести его на собственное ложе и приставила к нему своего лекаря. Тот заверил ее, что ранение не серьезное и Сен-Нефер, вне всякого сомнения, поправится, но стоны раненого и его непрекращающийся бред расстраивали ее. Она перебралась в палатку Нехези, где сидела у входа и давала отдых натруженным мышцам, наблюдая, как армия спокойно и без суеты возвращается к размеренной жизни. Праздно сидя у своего штандарта и глядя, как солдаты приводят в порядок оружие и форму, она испытывала глубочайшее чувство расслабления. События последней кампании уже почти стерлись из ее памяти, усталость и нервное истощение отодвинули их в самые дальние и темные уголки сознания. Она понимала, что исполнила свой долг и никогда больше не пойдет на войну. Ей нет-больше нужды не только словом, но и делом доказывать, что она достойна двойного венца. Теперь она мрачно, с оттенком фатализма, вглядывалась в будущее, гадая, сулит ли оно ей еще какие-нибудь приключения. Это настроение не покидало Хатшепсут и во время казни нубийских царевичей, которые встретили смерть молча.
На третий день к вечеру вернулся Нехези, привезя с собой обугленные, почти неузнаваемые останки ее брата.
Не веря своим глазам, Хатшепсут бросила на них исполненный ужаса взгляд и велела похоронить его в песке с остальными. От него не осталось почти ничего, что стоило бы сохранять для будущей жизни, но ей казалось невероятным, чтобы только из-за этого такой доблестный человек лишился места подле богов. Она решила, что прикажет многократно высечь его имя на камнях, скалах и утесах, потому что до тех пор, пока не стерлось имя, боги найдут и человека.
Солдат Джезеркерасонба она отправила назад, к командиру, с обещаниями богатых даров им и ему.
Утром их ждал обратный путь, но Хатшепсут не очень хотелось идти. Солдатская жизнь во многом устраивала женщину: ей нравились свобода, перемена мест, радости бивуачной жизни. И все же она призналась себе, что больше всего ее пугает перспектива встречи с Тутмосом. Сен-Нефер перестал бредить и спал теперь в одной палатке с Менхом, а она радовалась, что снова может побыть одна; но мысли не давали ей покоя и ночью. Хатшепсут ворочалась, пока не услышала звуки горна. Когда весь лагерь зашевелился, встряхиваясь, точно пес, услышавший свист хозяина, она нехотя поднялась, жалея, что нельзя выкупаться в реке, и борясь с тошнотой, которую вызывали у нее кухонные запахи и вкус утреннего вина. Женщина опустилась в кресло и, дожидаясь, пока соберут ее палатку, разглядывала кисти своего штандарта, искрящиеся на утреннем солнце, и жалела, что нельзя срыгнуть.
Лежачих раненых было не слишком много, но все же достаточно, чтобы войско не могло двигаться с привычной скоростью, так что солдаты шагали не спеша, давая отдых натруженным мышцам. Настроение у всех было праздничное.
Подошел Нехези и сел рядом с Хатшепсут на корточки. Его красивое черное лицо было таким же невозмутимым и гладким, как всегда, взгляд, в котором читалось спокойное превосходство, скользил с одного предмета на другой. Похоже, ему нравилась ее компания, хотя они могли час просидеть вот так, молча. Однажды она спросила, есть ли у него в Фивах жена.
Застигнутый ее вопросом врасплох, он не сдержал улыбки.
– Нет, ваше величество, ни жены, ни наложниц у меня нет. Одиночество для меня дороже любого общества, исключая ваше. В одиночестве я размышляю и читаю.
Теперь настала ее очередь удивляться.
– Это необычно для солдата – уметь читать!
– Верно. Меня научила моя мать, но кто научил ее – теперь уже не узнаешь. Я читал обо всех войнах, которые вели ваш отец и ваши предки, и об их борьбе с гиксосами, но, по-моему, отныне мне не будет хватать времени на чтение.
– Ты прав. Теперь твое время тебе не принадлежит. Я собираюсь назначить тебя хранителем царской печати.
Он замер, потом поднял на нее взгляд.
– Ваше величество, вы уже сделали меня генералом, этого вполне достаточно… – начал он.
Но она перебила его:
– Нет, не достаточно! Мне нужно, чтобы рядом со мной постоянно был крепкий человек, у которого царскую печать можно вырвать не иначе как силой. Фараону печать не нужна, зато она понадобится мне. Согласен ли ты носить ее у себя на поясе, Нехези, и быть постоянно при мне? При этом ты сможешь исполнять и свои обязанности генерала; кроме того, я подумываю назначить тебя командиром телохранителей его величества. Телохранителя лучше тебя и не придумаешь.
Он коротко кивнул, без всяких расспросов принимая ее веру в него. Когда Нехези ушел, она почувствовала удовлетворение, понимая, что сделала правильный выбор.
Они добрались до реки, где она наконец выкупалась. Но мешкать времени не было, ибо Асуан лежал всего в одном переходе от них и гонцы с вестью о победе уже отбыли туда.
Хатшепсут открыла свой походный сундучок слоновой кости и вынула оттуда парик, корону и позолоченные браслеты, а когда войско выстроилось для триумфального марша, заняла подобающее ей место впереди, и ее начищенная до блеска колесница двинулась вслед за знаменосцами.
Они вошли в Асуан, медленно пройдя через толпу плачущих и смеющихся обитателей города, которые забрасывали их цветами и выбегали вперед, чтобы угостить вином и сладостями. Тутмос ждал войско у ворот, сидя на троне в парадном облачении. Хатшепсут поприветствовала его и заняла свое место рядом с ним, а генералы подходили один за другим, клали свои жезлы власти на землю, целовали раскрашенные ноги фараона и получали из его рук награду.
Нубийский вождь подошел последним, крепко связанный снятыми с убитой лошади поводьями; он тащился, шатаясь от изнеможения, ибо весь поход шедшие сзади солдаты стегали его кнутом, и теперь над его исполосованной шрамами, окровавленной спиной кружили мухи. Нехези подвел его к фараону и грубо толкнул на землю; вождь, не в силах удержать равновесие, упал ничком. Тутмос вытянул украшенную драгоценностями ногу и поставил ему на шею, а толпа, почуяв кровь, одобрительно взревела.
Пен-Нехеб изложил события последних недель, и все слушали; Тутмос улыбался и восторженно кивал, а когда рассказ старого воина подошел к концу, встал и победоносно воздел сияющие золотом плеть и крюк над головой.
– Так погибнет всякий враг Египта! – воскликнул он, и солдаты вторили ему, стуча древками копий по каменным плитам двора. – Все слышали о том, Как пал мой брат, благородный Ваджмос, и как он был отмщен. Так давайте же возблагодарим Амона и отведем эту жертву в храм в Фивах, чтобы бог убедился, что мы вознаградили его доверие!
Нубийца рывком поставили на ноги и увели, а Тутмос и Хатшепсут бок о бок прошли в пиршественный зал, где их и всех офицеров войска перед маршем на Фивы уже ждал пир.
– Ну как, очень было трудно? – наконец решился спросить Тутмос, который с завистливым благоговением разглядывал ее бархатистую кожу, от загара ставшую почти такой же черной, как у нубийца, ее руки и ноги, окрепшие и налитые новой силой.
Она снисходительно улыбнулась ему.
– И да и нет, – ответила она, когда они прошли мимо Тутмоса I и под его грозным взором свернули в зал. – Я более чем сожалею о смерти Ваджмоса, и в то же время я рада, что мне представилась возможность так хорошо узнать своих солдат, а им – меня.
Тутмос имел в виду совсем другое, и Хатшепсут это знала, но все же продолжала дразнить его, улыбаясь своей загадочной улыбкой, которая доводила его до бешенства. Он пожал плечами и сел, нетерпеливо дожидаясь, когда в зал один за другим войдут генералы и можно будет хлопнуть в ладоши и объявить о начале пира.
Хатшепсут просто невозможна. Пока ее не было, фараон представлял себе, как она, дрожа и заливаясь слезами, вернется к нему за утешением, но вот она появилась, здоровая и веселая, как молодая газель, нуждающаяся в поддержке не больше, чем камни его храма. Между бесконечными переменами блюд она успевала поговорить с офицерами, которые сидели ниже, и в их ответах чувствовались уважение и любовь, а она смеялась и шутила с ними как с родными. Тутмос нанял для ее развлечения целых три труппы музыкантов, приказал доставить из Фив четыре воза лотосов для услаждения ее обоняния. А она плакала, но не от восхищения красотой танца, а над новой песней Ипуки, сложенной, чтобы обессмертить воинов, павших в пустыне. И хотя она брала цветочные бутоны в руки и подносила их к лицу, чтобы насладиться ароматом, ей даже не пришло в голову поблагодарить его за заботу. Ему захотелось уйти от нее навсегда и встречаться только во время официальных церемоний, пусть сидит в своем дворце со своими чиновниками. Но, глядя в эти живые глаза и на изящные движения проворных, точно ртуть, рук, фараон понимал, что, хотя Хатшепсут и бесит его, он, как и все мужчины вокруг, от простого солдата до знатнейшего аристократа, безнадежно в нее влюблен.
Вдруг Хатшепсут повернулась, взяла мужа за руку и улыбнулась, глядя ему прямо в глаза.
– Как здесь хорошо, – сказала она. – Теперь я знаю, что чувствует солдат, уцелевший в бою и снова вернувшийся домой.
– Вот и хорошо, – сказал он неуклюже. – Я скучал по тебе, Хатшепсет.
Он вовсе не собирался этого говорить и, раздосадованный на самого себя, отвернулся и поднял кубок с вином.
– И я по тебе тоже, – ответила она беспечно. – А это что такое?
Какой-то человек с барабаном вошел в зал и раскланивался перед пирующими. Он был наг, если не считать набедренной повязки и повязанной вокруг лба голубой ленты, концы которой касались плеч. Позади него стояла женщина, при виде которой Тутмос удовлетворенно вздохнул и откинулся на подушки.
Когда она простерлась перед ним ниц, он пояснил Хатшепсут:
– Это моя новая танцовщица, Асет. Она живет в доме здешнего губернатора, но я подумываю о том, чтобы взять ее с собой в Фивы, в мой гарем. Я очень ею доволен.
– Ни одной хорошенькой не пропустишь! – шутливо пожурила его Хатшепсут, но сама окинула женщину внимательным взглядом, когда та одним скользящим движением поднялась с пола и замерла в ожидании музыки, пока ее сопровождающий усаживался, скрестив ноги, и пристраивал на коленях барабан. Она оказалась высокой и длинноногой, ничуть не похожей на тех пышнотелых хихикающих служанок, которых Тутмос любил затаскивать в свою постель. Пока Асет ждала, слегка согнув в колене одну длинную изящную ногу, Хатшепсут охватила неприятная дрожь, словно она откинула покрывало и увидела под ним свернувшуюся змею.
У Асет были узкие бедра, тонкая длинная талия, маленькие упругие груди с большими сосками. Ее головка в ореоле черных волос, волнами спускавшихся до самых ягодиц, тоже казалась маленькой, и всякому, кто на нее смотрел, танцовщица напоминала кошку, готовую то ли потянуться, то ли прыгнуть.
Музыкант начал выбивать медленный ритм, и женщина, подняв руки, повернулась к ним лицом и встала на носки. Хатшепсут была разочарована. Нельзя сказать, чтобы девушка оказалась страшненькой. Ее лицо было правильной формы, нежно очерченное, брови прямые, широкий лоб в золотых блестках, но губы, даже приоткрытые в экстазе танца, узкие и несоблазнительные. Скулы были высокие, но «глаза посажены слишком близко, и от Хатшепсут не укрылось, как они внезапно сузились, когда танцовщица окинула ее быстрым внимательным взглядом. Долю секунды Хатшепсут с высокомерным вызовом глядела на нее.
Ритм убыстрился, и мужчины примолкли, не в силах оторвать глаз от упругого, плоского живота и соблазнительно подпрыгивающих в такт грудей. Асет вдруг падала на пол, потом, по-змеиному выгибаясь, вставала на ноги, ее волосы спускались до колен, когда она изгибалась вновь.
Внезапно протрезвев, Хатшепсут следила за ее движениями. Женщина была полна скрытого до поры до времени, тлеющего под спудом огня, она влекла, манила, сводила с ума невысказанными обещаниями, и Тутмос смотрел на нее как завороженный, его дыхание участилось, глаза помутнели от желания.
«Почему она так меня тревожит?» – спрашивала себя Хатшепсут. Она не первая умелая танцовщица, которую Тутмос приблизил к себе на время. И все же царица досмотрела танец до конца, а ее ладонь, которую она положила на плечо Тутмоса, когда умолк гром аплодисментов, была холодна как лед.
– Ну, как она тебе? – спросил Тутмос нетерпеливо, его полные щеки раскраснелись, глаза сверкали. – Просто не верится, до чего хороша, правда? Ей даже музыка не нужна, только барабан. Ее тело и есть музыка, лучше которой и желать нельзя.
Хатшепсут ласково взглянула на него.
– Она не так красива, как я, – ответила она беспечно, – но очаровательна, для простой танцовщицы, конечно.
– Не знаю, мне она нравится. – Тутмос разозлился. – И я беру ее с собой в Фивы.
– Я не хочу сказать, что она мне не нравится, – ровным голосом заметила Хатшепсут, – хотя, по правде говоря, я нахожу ее слегка… холодноватой, несмотря на весь ее пыл. Но все равно, если она тебе нравится, так бери ее.
Такое немедленное приятие Асет уязвило его. В глубине души он надеялся, что сестра будет хоть немного ревновать.
Но она не ревновала, а спокойно пила вино, на ее загорелом лице играла улыбка, которая вывела его из себя, и он резко встал.
Стоя перед возвышением, на котором сидела царственная чета, Асет ждала, когда ей позволено будет удалиться, и на ее узкой лисьей мордочке играла ленивая полуулыбка. Хатшепсут положила в рот кусочек арбуза.
– Ты уже уходишь, Тутмос? Придешь ко мне в спальню сегодня?
– Нет, не приду! Я… хотя вообще-то не знаю, Хатшепсет. Может, и приду. Да, наверное, приду, раз ты меня зовешь.
Он снова опустился рядом с ней, его рука робко обвилась вокруг ее талии, и улыбка тут же пропала с лица Асет. Тутмос бросил ей украшение, улыбнулся, и, хотя танцовщица поклонилась со всем почтением и вышла из зала так спокойно, что даже Хатшепсут не к чему было придраться, обида и сдерживаемый гнев читались в каждом движении ее оскорблено выпрямленной нагой спины.
«По-моему, она опасна, – сказала себе Хатшепсут, когда рука брата скользнула по ней. – Правда, не знаю чем. А может, дело просто в том, что я слишком долго жила бок о бок с опасностью и теперь собственной тени пугаюсь. Разве Тутмос виноват, что я нахожу его скучным, хотя и приятным?» В ту же секунду она почувствовала, до чего изголодалась по его телу, необъяснимая вспышка страсти охватила ее, и она навалилась на него всей тяжестью, так что он едва не расплескал вино.
– Пойдем отсюда, – зашептала она ему на ухо. – Я так тебя хочу, что даже тошнит.
Изумленный, Тутмос поставил недопитое вино на стол и поднялся на ноги.
– Оставайтесь на своих местах, ешьте, пейте, веселитесь! – обратился он к гостям. Не успели те пасть ниц, а двери зала уже закрылись за ним, и он почти побежал по коридору рука об руку с женщиной, которая нашептывала ему слова, распалявшие страсть. Она даже не повела его в свои покои, но вытащила прямо в сад, где они упали среди густо переплетенных древесных стволов, и он овладел ею быстро и грубо, как солдат овладевает пленной рабыней. Потом они долго лежали на траве, переводя дух, и вслушивались в долетавшие из пиршественного зала звуки музыки, едва слышимые в ночном воздухе.
В Фивы они вернулись через два дня, каждый на своих носилках. Хатшепсут была преисполнена ненависти и отвращения к мужу и самой себе. Город встретил их» с распростертыми объятиями. Прежде чем войти во дворец, царская чета отправилась поклониться Амону, и там, в храме, медленно шагая через огромный зал с лесом колонн, под крышей, возведенной по приказу ее отца, Хатшепсут заметила Сенмута, который стоял с Бенией и Юсер-Амоном. Их взгляды встретились, и он улыбнулся, на его крупных губах и в темных глазах заиграла улыбка, полная такого безоговорочного одобрения и трезвой, спокойной радости, что она улыбнулась в ответ, чувствуя, как ее одновременно охватывают облегчение и мука. Простершись рядом с Тутмосом перед Амоном, Хатшепсут не могла думать ни о чем, кроме похотливых объятий, в которых сплеталась с Тутмосом под деревом, и об улыбке Сенмута, поэтому молитва вышла лихорадочной – она просила у отца защиты, сама не зная от чего.
Потом они сидели перед богом на золотых престолах. Привели нубийца, бросив на пол, провели над ним короткий и жестокий обряд, в конце которого Менена размозжил ему череп позолоченной дубинкой. Давно уже богу не приносили таких жертв, и Тутмосу было явно не по себе, но Хатшепсут и ее генералы бесстрастно наблюдали за происходящим, вспоминая обугленное тело Ваджмоса и свежие могильные холмики в пустыне, где, должно быть, и сейчас роются шакалы.
Когда чернокожее тело перестало подергиваться, Хатшепсут спустилась с трона и встала над умирающим.
– Египет будет жить вечно! – выкрикнула она, и в ответ раздался одобрительный ропот. Хатшепсут переступила через лужу крови, уже начавшей густеть под ее золотыми сандалиями, и вышла на солнце.
Глава 16
Хатшепсут дала Сенмуту и Юсер-Амону знак следовать за собой. Едва придя в свой дворец, она с облегчением опустилась в серебряное кресло, велела им сесть рядом и протянула руку за печатью.
– Случилось ли что-нибудь, что мне следует знать? – спросила она, кладя печать на стол. – Все ли в порядке?
– Все хорошо, – ответил ей Сенмут. – Прибыла дань из Ретенны, Инени велел ее распределить. Ахмуз, визирь Юга, здесь, он привез собранные налоги. Возле храма наполняют закрома бога.
– Хорошо. А как поживает мой храм, Сенмут?
Он улыбнулся:
– Первая терраса закончена, как вы и хотели. Она прекраснее, чем я сам представлял ее, а сейчас готовят место для второй.
Ее глаза загорелись.
– Мы должны сейчас же поехать и посмотреть. Юсер-Амон, благодарю тебя за помощь. Иди к отцу, ибо я слышала, что он болен; а если ему захочется несколько недель отдохнуть, ты справишься с его обязанностями, я уверена. Совсем забыла! Сенмут, я назначила чернокожего Нехези хранителем царской печати. Любые документы, на которых нужно будет поставить печать, неси к нему. Разумеется, только с моего или твоего одобрения. Найди его – он, наверное, на плацу со своими солдатами – и передай ему печать и пояс для нее. И найди ему жилье где-нибудь поблизости. А теперь дай мне искупаться, и мы вместе поедем за реку проведать мою долину. Как мне ее не хватало в этой дали, среди проклятой нубийской пустыни!
Они переправились через Нил в одной лодке, сели в носилки с балдахинами, ждавшие их на той стороне, и их понесли на место строительства. Между рекой и утесами тянулись целые ряды глиняных мазанок – это была деревня, где жили работавшие на строительстве храма рабы. Обогнув ее, Хатшепсут и Сенмут оказались у входа в глубокое ущелье, которое открывалось прямо в священную долину. Они сошли на землю, и Хатшепсут сделала глубокий вдох.
– Тебе, могучий Амон, залог моей любви и преданности, – сказала она. – Никто и никогда не поклонялся тебе так, как я!
В одной четверти пути к вершине на стене утеса висела терраса; казалось, она держится по волшебству, ничем не поддерживаемая. Прелестный фасад, украшенный рядами колонн, мягко светился, розовый в полуденном свете. Естественные склоны долины обнимали террасу с двух сторон, с третьей она смыкалась со стеной, которую спланировал Бения. Терраса прямоугольной формы нарушила бы гармонию долины; но этот продолговатый овал, казалось, был там всегда, человеческие руки лишь придали ему законченность. Но Хатшепсут знала, что эти стройные колонны скрывают вход в святилища Хатор и Анубиса, высеченные в самом сердце скалы.
Огромная рваная дыра зияла как раз посередине фасада, а вокруг нее, точно слетевшиеся на мед мухи, копошились тысячи людей.
– В этом месте следующая терраса соединится с уже законченной при помощи наклонного спуска, как мы и планировали, – объяснил Сенмут. – Вторая терраса будет располагаться на уровне земли, а третья, под ней, завершит храм. Святилище вашего величества находится внутри, между святилищами богов, но ни одно из них еще не закончено. Не хотите взглянуть поближе?
– Нет, – ответила Хатшепсут. – Я посмотрю отсюда, как обычно. А потом, когда все будет готово, моя нога ступит на эти камни. Ты сотворил чудо, жрец! Многие говорили, что это невозможно, но ты сумел придать моим мечтам зримую форму.
Чувства переполняли ее, как всегда, когда она приходила посмотреть на его работу: бог был повсюду, вокруг и внутри нее самой. Но сегодня ей было нехорошо, тошнило, кружилась голова. Он заметил, как бледность пробивается сквозь ее пустынный загар, и забеспокоился. Вдруг она отвернулась от него, отошла к носилкам и легла, закрыв глаза.
Тревога снедала Сенмута. Неужели она заболела? Неужто пала жертвой какой-нибудь заразы, подхваченной в негостеприимных песках? Он знал, что бесполезно советовать ей лечь в постель и позвать лекаря, но Хапусенебу и Нехези об этом рассказал. На следующий день, когда царица появилась в аудиенц-зале, чуточку бледная, но бодрая и энергичная, как всегда, он почувствовал себя дураком. И все же, помня о ее сестре Неферу, которая умерла от яда, не спускал с Хатшепсут глаз.
Через два месяца после того, как Хатшепсут вернулась из Куша, Нофрет оставила тщетные попытки стянуть края набедренной повязки вокруг царственной талии. Поддавшись мгновенной вспышке раздражения, она даже вскинула руки:
– Ваше величество, простите меня, но все повязки стали вам малы. Наверное, пора заказать другие, побольше.
– Хочешь сказать, пора мне отказаться от привычки запускать руку в коробочку со сластями, – ответила Хатшепсут с улыбкой, однако ей в голову тут же пришла возможность другого объяснения, и она в задумчивости начала ощупывать живот.
– Нофрет, пошли за моим лекарем. Пусть немедленно идет сюда. И не бойся, – добавила она, видя обеспокоенное лицо женщины, – со мной все в порядке, я уверена.
В ожидании Хатшепсут опустилась на край своего ложа, и все дневные заботы тут же вылетели у нее из головы, уступив место ликованию, смешанному с благоговейным трепетом. «Разумеется, это должно было случиться раньше или позже, – говорила она себе. – И почему я сразу об этом не подумала? Я была так занята войной, что и думать забыла о ребенке».
Когда пришел лекарь, она потребовала, чтобы он осмотрел ее, и напряженно лежала, пока он то надавливал в одном месте, то тыкал в другое. Наконец лекарь выпрямился, и она тут же села.
– Ну? Как, по-твоему?
– Утверждать еще рановато, ваше величество…
– Знаю, знаю. Осторожность в вашей профессии первое дело. Но какое-то мнение у тебя есть?
– Полагаю, ваше величество ждет ребенка.
– Ага! Какой же я была слепой и глупой! У Египта будет наследник! – Сияя, она вскочила на ноги. – Нофрет, пойди поищи фараона. Он мог уже вернуться из храма. Скажи ему, что он нужен мне немедленно.
Покидая комнату, Нофрет бросила на нее странный, испуганный взгляд, но Хатшепсут была так занята собой, что ничего не заметила.
– Вашему величеству придется отказаться от сладкого и пить совсем немного вина. Нужно раньше ложиться, как можно больше отдыхать и не увлекаться жареной пищей. Следует также обратить внимание на… – Лекарь ходил за ней по пятам, пока она взволнованно мерила комнату шагами, и что-то бубнил сухим, книжным языком, но она его не слушала. Все помыслы Хатшепсут были обращены внутрь, в глубину ее собственного тела, к его таинственности и красоте, и будущее вдруг представилось ей более драгоценным, чем когда-либо.
Дверь распахнулась, и в комнату ворвался Тутмос. Нофрет разыскала его в храме, где он наблюдал за сооружением новых пилонов. Фараон с неохотой оторвался от своего занятия, но выражение лица женщины вызвало в нем такой страх, что он едва ли не бегом пустился за ней. Пока он добрался до дворца Хатшепсут, с непривычной для себя скоростью шагая по прохладным, насквозь продуваемым галереям, которые соединяли ее покои с главным дворцом, то успел раскраснеться и запыхаться.
– Что случилось? – спросил он, заметив присутствие лекаря и с трудом переводя дух.
Хатшепсут подбежала к нему, ее лицо светилось восторгом. Тутмос тяжело опустился в ее креслице и промокнул лоб.
– Судя по всему, ничего серьезного. Ты еще никогда не выглядела здоровее.
Она протянула к нему обе руки, ожидая, что он обнимет ее.
– Тутмос, у Египта будет наследник, и я произведу его на свет!
Он тоже вскочил, заразившись ее жизнерадостностью, и на мгновение прижал ее к груди, но тут же отпустил и сел вновь. На его лице Хатшепсут прочла настороженное выражение, которое не знала, как истолковать.
– Разве ты не рад? – спросила она. – Разве ты никогда не задумывался над тем, будет ли у нас наследник, и разве ты не возрадуешься теперь, когда знаешь, что чужеземному царевичу не сидеть на троне Гора, потому что я готовлюсь преподнести Египту ценнейший из всех даров?
– Все зависит от пола наследника, – проворчал он. – Если будет девочка, то нам все равно придется подыскивать царевича на стороне.
– Да ты, кажется, и не рад совсем! У нас с тобой, конечно, много разногласий, но ты мог хотя бы за страну порадоваться.
– Да радуюсь я, радуюсь! – ответил он торопливо. – Конечно, я радуюсь. Но ты же знаешь, что я прав, Хатшепсут. Если ты не родишь мальчика, то нам придется все начинать сначала.
– А это так трудно, – поддразнила она его. – Нет, Тутмос, ты и вправду меня разочаровываешь.
– Мне очень жаль, – сказал он, ерзая в маленьком кресле, куда едва помещалась его туша. – Все дело в том, что…
– Ну? В чем там у тебя дело? – От ее восторженного настроения не осталось и следа, она стояла перед ним подбоченившись. – И почему с Тутмосидами всегда так трудно?
– Ты и сама одна из них, – ядовито заметил он. – Нет в мире человека, с которым было бы труднее, чем с тобой.
Так знай же, что я уже получил одну такую новость вчера. Асет тоже ждет ребенка.
– А мне-то какое до этого дело? – с неподдельным изумлением спросила она. – Дворец кишит царскими ублюдками! Одним больше, одним меньше – какая разница. Мой ребенок будет полноправным наследником.
Тутмос смущенно поерзал в кресле, уставившись на свои колени.
– Ребенок Асет тоже будет иметь все права. Я решил сделать ее второй женой.
У нее просто челюсть отвисла, а Нофрет с лекарем, вдруг притихнув, уставились на окаменевшую спину своей госпожи. Хатшепсут смотрела на Тутмоса до тех пор, пока тот не заерзал, а потом опустилась на свое ложе, все еще не веря.
– Подожди, я попытаюсь понять, – выдавила она. – Ты хочешь взять в жены эту… эту простую танцовщицу?
– Да, – с вызовом ответил он, по-прежнему не отрывая глаз от своих покрытых белым льном объемистых коленей. – Мне она очень нравится. Она умная, ласковая и знает, как управляться с другими женщинами. С ней я счастлив.
– Интересно, как ты судишь о женском уме? – набросилась она на него. – Что, та, у которой ноги длиннее, и есть самая умная? Да уж наверное так, другого ты не знаешь.
Она мгновенно догадалась, в чем секрет власти Асет. С ней фараон чувствовал себя мужчиной в большей мере, чем с какой-либо другой женщиной, а поскольку она оказалась умнее остальных рабынь, жеманных и пустоголовых, то он был польщен. Тутмос выпрямился, его нижняя губа упрямо выпятилась, лоб прорезали морщины, и Хатшепсут поняла, что сейчас он упрется и тогда его ни за что не сдвинешь с места.
Она даже руки вскинула от беспомощной злости.
– Очень хорошо. Твое право жениться на ком захочешь. Мне просто жаль, что ты не счел нужным выбрать женщину благородную, одну из дочерей Инени, к примеру, или кого-нибудь из красавиц сестер Юсер-Амона. Эта Асет недостойна быть супругой фараона, Тутмос. Она интриганка и мелкая авантюристка, и может статься, ты еще пожалеешь, что привел в свой дворец такую женщину.
– Слушать тебя не хочу! – вдруг взорвался он, демонстрируя отцовский несдержанный нрав. – С каких это пор твоя интуиция стала непогрешимой? Ты тоже делаешь ошибки, как и я, и на этот раз ты не права!
– Я редко ошибаюсь, Тутмос, – сказала она.
И тут Хатшепсут вспомнила загадочные слова своего ка. Они обрушились на нее, точно шлепок влажной, холодной простыни по лицу. «Но как отец он победит тебя». У нее перед глазами встали полные, насмешливые губы золотого мальчика, произнесшего эти слова. Комната вокруг словно растворилась, и Хатшепсут снова оказалась холодной ночью в храме, где из последних сил противостояла богу и странному посетителю. Она поднесла ладонь к глазам, потерла их, чувствуя приближение головной боли.
– Как правитель этой страны, я не могу позволить себе роскошь судить о людях поверхностно или легкомысленно, и я говорю тебе: Асет мелочная интриганка.
– Слова! – оскалился Тутмос, трясясь от ярости, которую жена так часто вызывала в нем, и в то же время осознавая собственное бессилие перед лицом ее хладнокровного спокойствия. – Ты просто ревнуешь. Боишься, что через Асет и ее ребенка я столкну тебя с дороги!
Он выпалил это не подумав, и Хатшепсут от всей души рассмеялась, не хуже его зная, что это невозможно.
– Тогда, – пробормотал Тутмос, – зачем тебе так яростно сопротивляться? Я, можно сказать, люблю ее, и, по крайней мере, она всегда там, где мне надо, когда я ее хочу.
– Знаю, знаю, – ответила Хатшепсут мягче, чувствуя всю бесполезность попыток растолковать ему, что врожденная проницательность, обостренная годами, проведенными у власти, подсказывает ей, что Асет опасна. – Тогда женись на ней, и пусть ребенок, которого она носит в своей утробе, станет царским ребенком. Как ты думаешь, это мальчик? Или девочка?
– Вот бы ты повеселилась, если бы вы обе разродились девочками, – кисло ответил фараон. – Тогда у нас было бы две царевны и ни одного царевича – претендента на трон Гора.
– В таком случае, – ответила она с улыбкой, – моя дочь взошла бы по ступеням трона Гора как единственная законная наследница по женской линии.
– Не говори глупостей! Ни одна женщина не может носить двойной венец.
– Я же носила.
– Это совсем другое дело. Ты была регентом, а не фараоном.
– Давай не будем снова затевать старый спор, – сказала она мягко. – У нас еще будет время поторговаться по поводу престолонаследия.
Тутмос поднялся, прямой, точно кол проглотил.
– Никакой торговли не будет, – ответил он. – Я, как фараон, лично назначу своего преемника.
– При условии, что он женится на чистокровной царевне.
– Разумеется. А теперь мне надо идти. Я рад за нас и за Египет, Хатшепсет.
Спасая то, что еще осталось от его достоинства, фараон пошел к выходу, а Нофрет и лекарь простерлись перед ним ниц. У двери он обернулся, желая сказать что-то еще, но передумал, захлопнул рот, точно капкан, и величаво переступил через порог.
Хатшепсут была так занята своими мыслями, что даже не рассмеялась.
– Простая танцовщица. Подумать только! – пробормотала она. Потом отослала лекаря и легла, а Нофрет положила ей на лоб холодную повязку.
Недели не прошло, а весь город уже знал: во-первых, что у Египта скоро будет наследник, и, во-вторых, что Тутмос готовится взять вторую жену; еще через месяц новость распространилась по всему течению Нила от Дельты до Порогов. Египет вздохнул с облегчением. Тутмос был великим фараоном, а его супруга – могущественной правительницей, страна процветала под их властью; но память о чужеземном владычестве была еще слишком свежа в египтянах, делая отвратительной саму мысль о приходе чужеземного царевича, рождение собственного наследника снимало эту проблему.
Однажды вечером Инени пригласил Сенмута, Сенмена, Хапусенеба, Нехези и других чиновников на праздник – вечеринку на его ладье, где все много пили и веселились. Инени больше чем кто-либо другой радовался новости. Он много лет прожил бок о бок с властью и боялся, как бы Хатшепсут, устав ходить с непокрытой головой, не вспылила и не потребовала назад двойной венец. Но теперь, нося ребенка, она терпеливо будет ждать времени, когда власть перейдет к нему. Похоже, она не сомневалась, что ее дитя будет точной копией Тутмоса I, ни больше ни меньше, и была этим вполне довольна.
Хатшепсут заказала статую Таурт, богини рожениц, и поставила ее в углу своего покоя, возле святилища Амона. Погруженная в свои мысли, она подолгу простаивала перед добродушной, улыбающейся бегемотихой, чьи пухлые ручки были сложены поверх нелепо раздутого живота. Теперь царица чаще ездила в свою долину – ее несли на носилках, а глухой раб-нубиец бежал рядом с ярко-алым опахалом в руках, – где подолгу просиживала, как раньше, глядя на свой храм, словно не могла насытиться гармонией стройных колонн и изящных наклонных переходов. Строительство второй террасы близилось к концу, и уже было понятно, каким образом пока отсутствующий переход будет взлетать к квадратному входу в невидимые святилища, увлекая за собой взгляд. Но подходить ближе Хатшепсут по-прежнему отказывалась. Мягкие полупрозрачные платья, которые она скрепя сердце согласилась носить во время беременности, не скрывали новой полноты ее некогда гибкого стана, и срок родин подходил все ближе.
Полиция донесла, что на севере зашевелились ханебу, готовя новое восстание, и царица тут же начала планировать новую кампанию. На этот раз офицеры категорически воспротивились ее намерению выступить с ними, и она вынуждена была согласиться, что с ее стороны это было бы глупо. Зато царица заявила, что останется в Фивах лишь в том случае, если фараон сам пойдет с войском вместо нее, и Тутмос, бросая косые взгляды на сидевших вокруг стола военачальников, согласился. Хатшепсут была в восторге, представляя себе, как он будет тащиться вперед, жарясь на солнце и трясясь от страха, но еще больше она радовалась за солдат, которые будут счастливы идти в бой под командованием самого фараона. Кампания была незначительная – скорее демонстрация силы, чем реальная необходимость драться, – так что Хатшепсут с легким сердцем проводила его на войну, а сама вернулась к своему креслу под раскидистым сикомором играть в шашки с Нофрет или бросать кости с Сенмутом.
Хапусенеб в качестве военного министра снова пошел с армией, но Нехези она оставила при себе, сама не зная зачем. Его молчаливое присутствие, простая физическая сила, устрашавшая многих, давали ей ощущение безопасности и покоя, и когда он как главный телохранитель стоял за спинкой ее кресла или склонялся, чтобы приложить царскую печать к какому-нибудь документу, она чувствовала себя неуязвимой.
Между ней и Сенмутом словно упал какой-то занавес. Никогда еще она не принадлежала Египту и Тутмосу до такой степени, как сейчас, когда носила ребенка; и он тактично уходил в сторону, хотя это и причиняло ему боль. Они виделись каждый день, во время полуденного отдыха он читал ей или рассказывал истории, которые она просила. Сенмут знал, что его присутствие действует на нее успокаивающе, но отношения между ними установились такие, точно они были братом и сестрой, и ни один не беспокоил другого своими чувствами, высказанными или невысказанными.
Время от времени она посылала своего управляющего к Асет справиться о ее здоровье, а иногда и сама видела, как та прогуливалась на женской половине сада, отделенной от дворцовых аллей высокой стеной с прорезанными в ней окошками. Несмотря на огромный живот, двигалась Асет по-прежнему грациозно, как леопард на охоте. Хатшепсут вслушивалась в ее громкий визгливый смех и, пряча под маской равнодушия тревогу и неприязнь, наблюдала, как Асет командует своими рабами.
Она велела Сенмуту организовать постоянное наблюдение за Асет, и он выполнил ее приказ, зная, что новой царской жене об этом известно и что она нимало не беспокоится. Такое беспечное пренебрежение слежкой тревожило его, но когда он попытался поделиться своим беспокойством с Хатшепсут, та только рассмеялась.
– Пусть красуется, как глупый павлин, – сказала она. – Когда-нибудь на хвост себе наступит.
Но он не был в этом так уверен, да и она тоже, хотя и откинулась, прикрыв глаза, на спинку кресла и приказала ему продолжать читать. Асет была ветрена, но изворотлива и вовсе не глупа. В минуты уныния Сенмут говорил себе, что для бедняги Тутмоса она даже слишком умна.
Глава 17
Через пять месяцев армия вернулась из похода в Дельту, нагруженная богатой добычей, и Тутмос, чрезвычайно довольный собой, устроил аудиенцию для ее распределения. Он распорядился, чтобы обе его супруги присутствовали на церемонии. Хатшепсут, как ей и подобало, заняла трон рядом с фараоном, зато Асет сидела на золотом табурете у его ног, нахально привалившись к Тутмосу у всех на виду. Она была одета в свои любимые яркие цвета: пронзительно-желтое платье с широким воротником из белого льна, усыпанного бирюзой; алый бахромчатый пояс, золотые сандалии и алый головной убор из переплетенных лент, которые сверкали позолотой. Ее руки были увешаны звенящими золотыми браслетами, а узкое лицо густо накрашено. Пришла и Мутнеферт – расточающая улыбки гора колышущегося жира; после смерти своего царственного возлюбленного она окончательно забросила всякие попытки умерить аппетит и теперь стала круглой, как шар. Все заметили, как похожи мать фараона и его новая жена: обеих отличало пристрастие к украшениям и пестроте. Хотя фараон не скрывал своей привязанности к Асет – всю церемонию он улыбался, глядя на нее, и даже раз или другой положил унизанную перстнями руку ей на голову, – генералы и придворные ясно видели, какая бездна разделяет этих расфуфыренных дам и неброско, с царственной простотой одетую Хатшепсут, на стороне которой были все преимущества благородного происхождения и высокого положения. Одетая в белое с серебром, она почти недвижно просидела всю церемонию, спокойно глядя прямо перед собой и сложив на коленях руки; ни одна морщинка не омрачала ее ясный чистый лоб. Никто, однако, не сомневался, что именно в этой изящной, увенчанной диадемой головке, так горделиво возносящейся на длинной стройной шее, сходятся все невидимые нити власти.
Едва все кончилось, Мутнеферт и Асет разразились оживленным чириканьем, точно воробьи поутру, и Тутмос прямо-таки просиял, глядя на них, но все же к пиршественному столу он повел Хатшепсут, именно ее усадил на подушки с такой осторожностью, точно она была драгоценным сосудом из прекраснейшего стекла, и сам наполнил ее бокал. Все месяцы похода он скучал по худощавому, упругому телу Асет, но только Хатшепсут являлась ему во сне, более прекрасная и юная, чем сам бог, и только ее голос слышал он в миг пробуждения, когда обрывки сна еще мешались с грубым ревом рогов, трубивших зарю.
Асет родила первой, громогласно и торжественно, с криками и воплями.
Склонившись над мокрым вопящим младенцем, Тутмос захлопал в ладоши:
– Мальчик! Клянусь Амоном! Крепыш какой! Вопит-то как! Он нетерпеливо подхватил сына неуклюжими руками, и тот заорал еще громче, воинственно сморщив покрасневшее личико.
– Отдай его кормилице, – сказала Асет, и Тутмос передал ребенка женщине, которая молчаливо ждала рядом. Непрестанно вопящего младенца тут же унесли, а Тутмос примостился на краешке ложа Асет и сжал ее ладони в своих. Она улыбнулась ему, хотя ее глаза запали от усталости.
– Доволен ли ты своим сыном, могучий Гор?
– Очень доволен! Ты хорошо постаралась, Асет. Чем я могу отблагодарить тебя? Как доставить тебе радость?
Асет была непроста. Она потупила взгляд и высвободила руки.
– Мне достаточно знать, что ваша любовь все еще принадлежит мне, о великий. Больше мне ничего не нужно. Быть под вашей защитой само по себе радость.
Тутмос был польщен и доволен. Он привлек ее к себе, и она тут же прижалась к нему, слабая и беззащитная, точно котенок, приникнув головой к его плечу.
– Весь Египет благословляет тебя сегодня, – сказал он ей. – Твой сын будет могущественным царевичем.
– А может, и фараоном?
Из-под массы спутанных волос ее голос прозвучал глухо, но жестко. Тутмосу вдруг стало немного жалко себя. Он сразу как-то устал, неприкрытая алчность Асет испортила радость от рождения первенца.
– Может быть, – ответил он. – Но ты не хуже меня знаешь, что его судьба во многом зависит от ребенка, которого носит царица.
– Но ведь ты фараон, славный свершениями и силой. Стоит тебе захотеть, чтобы мой сын наследовал тебе, – скажи только слово, и все повинуются.
– Не все так просто, и ты это знаешь, – мягко попенял он ей.
Она выпрямилась, стиснув его руки.
– Не будь такой жадиной, Асет. Немало могущественных князей и славных отпрысков благородных семейств подавились и умерли от жадности.
При этих словах Асет вспыхнула, неприятно пораженная его чутьем, о существовании которого и не подозревала, потому что, как и многие, не склонна была принимать своего мужа всерьез. Она еще никогда не сталкивалась с его ослиным упрямством, так хорошо знакомым Хатшепсут, и не знала его в те годы, когда он был всего лишь царевичем, который слышал и видел все, что творилось во дворце, и молча мотал себе на ус. Больше она не сказала ни слова, но ее решимость только окрепла, и она поклялась, что добьется своего не мытьем, так катаньем. В соседней детской ее сын издал еще один душераздирающий вопль и наконец затих. Она решительно повернулась к Тутмосу спиной и стала устраиваться спать. Ее сын будет фараоном, и все тут.
Тутмос долго совещался со жрецами и астрологами по поводу имени для мальчика, и те в один голос твердили, что его следует назвать Тутмосом. Фараон надеялся на такой ответ, он тут же направился к Хатшепсут, важный, как павлин. Та, с припухшими со сна глазами, как раз одевалась после дневного отдыха. Окна в ее комнате были еще занавешены, горячий воздух лип к телу. Он вошел, и, пока они беседовали, Нофрет натянула на свою госпожу платье и стала расчесывать ей волосы.
– Я еще не поздравила тебя с рождением сына, Тутмос, – сказала Хатшепсут, – прости, но в последние дни я была очень занята. Возникли разногласия по поводу объема и характера дани, которой ты обложил несчастных ханебу, так что номарх и мои сборщики налогов торговались как старухи на базаре. Как поживает ребенок?
Тутмос пододвинул стул и сел рядом с ней, заворожено наблюдая, как гребень плавно скользит сквозь шелковые пряди.
– Ты подстриглась, – сказал он.
– Да. Мне больше нравится, когда волосы чуть выше плеч. Тогда шее не так жарко. Как твой ребенок?
– Он здоровый, сильный, хорошо сосет и очень похож на нашего отца. Истинный Тутмосид!
Она криво усмехнулась.
– Принеси его ко мне, чтобы я сама могла судить, что в нем воистину от Осириса-Тутмоса, а что – от тщеславия самодовольного отца.
– Хатшепсет, – запротестовал он оскорблено, – даже слуги дивятся, до чего они похожи. Асет тоже довольна.
Этого говорить не следовало. Хатшепсут резким движением выдернула голову из-под гребня и встала, отшатнувшись от своего собеседника.
– Ну еще бы! Ей повезло, что твой сын унаследовал твою царственную кровь, а не грязную жижу ее низкородного семейства.
Он уже открыл было рот, чтобы дать ей гневную отповедь, но женщина остановилась подле стола, налила вина и приказала Нофрет поднять занавеси на окнах. Когда солнечный свет, а с ним и птичьи трели хлынули в комнату, она передала ему бокал и снова опустилась за свой туалетный столик. Нофрет открыла баночку с румянами.
– А что насчет имени? – спросила она.
Он подался вперед, немедленно забыв о гневе.
– Жрецы советуют мне назвать его Тутмосом, говорят, что это имя заряжено магической властью. Асет…
– Знаю! – нетерпеливо перебила она. – Асет довольна.
– Нет, – ответил он. – Асет не довольна. Она хотела назвать его Секененра.
Хатшепсут расхохоталась и тут же подавилась вином, которое пошло ей не в то горло. Когда она наконец прокашлялась и снова смогла говорить, Тутмос обнаружил, что, неожиданно для себя самого, улыбается вместе с ней, настолько заразительным оказалось ее веселье.
– Ой, Тутмос, ты только подумай! Секененра! Неужели Асет видит своего сына мужем, могучим в битве, поражающим врага, воителем из легенд и песен? Имя великого и отважного Секененра, моего бога-предка, разумеется, могущественное имя, но разве бедняжка Асет не понимает, что на нем лежит тень, ведь добрый Секененра потерпел поражение от гиксосов и погиб в плену? Наверное, она забыла!
– Может быть. И все же это доброе и священное имя.
– Ты прав, – согласилась она, на этот раз серьезно, – но имя Тутмос больше подходит сыну фараона в наши дни.
Ей хотелось спросить его, о каком будущем для своего мальчика он мечтает, на что надеется и чего страшится, как всякий отец, но их слишком многое разделяло, чтобы пускаться в такие откровенности. Каким видит будущее своего малыша Асет, она знала и без слов, насквозь видя тщеславную, исполненную мелкого честолюбия душонку этой женщины.
«Хотя не такое уж оно и мелкое, ее честолюбие, – подумала она, с неожиданной тревогой глядя в будущее. – Тутмос. Имя моего добродушного, изнеженного брата? Или сильного, могучего царя? Но к чему раздумывать об этом сейчас, когда мой собственный ребенок еще не увидел свет Ра?»
– Поедем сегодня на болота, – неожиданно предложил Тутмос. – Я хочу поохотиться на водяную дичь. Прокатимся не спеша до Луксора и обратно, ты подышишь воздухом.
– Наверное, я поеду, – кивнула она. – Я сегодня плохо отдохнула, и спина болит не переставая. Я рада за тебя, Тутмос, и за Египет, – сказала она, подходя к нему ближе. – Что бы я ни говорила, произвести на свет царского отпрыска – это большое дело.
Она нежно поцеловала его в губы, и они, сплетя руки, медленно пошли через сад к ступеням у воды, где сели на теплый камень и смотрели, как их лодка неторопливо скользит к своему месту у позолоченных причальных столбов. Когда судно привязали, они взошли на борт, сели бок о бок на носу и успели увидеть, как, не подгибая тонких длинных ног, взлетела цапля, взмахивая белыми крыльями, прежде чем гребцы вытолкнули лодку на середину реки и она тихонько поплыла в косых лучах вечернего солнца.
Три недели спустя ранним утром благородных и титулованных фиванцев созвали в приемный зал царицы. Когда они, полусонные, вошли в зал, то обнаружили там фараона, который ждал их, дрожа от нетерпения.
– У ее величества начались роды, – объявил он. – Вам, князьям Египта, дано право присутствовать при этом вместе со мной. – И он исчез за дверью, из-за которой узкой желтой лентой струился свет.
Хатшепсут лежала с закрытыми глазами, безвольно вытянув руки поверх покрывала. Если бы не легкая дрожь, пробегавшая время от времени по ее пальцам, и едва заметные движения головы, собравшиеся подумали бы, что она спит. Схватки начались накануне в полдень, и к вечеру она совсем выбилась из сил. Лекарь дал ей макового отвара, и роженица погрузилась в сумеречный мир текучих образов, озаряемый яркими вспышками нестерпимой боли. Сны следовали один за другим, но в редкие моменты просветления Хатшепсут открывала глаза и видела над собой встревоженное лицо Тутмоса, а на стенах подле него тени множества людей. Наконец в голове у нее совсем прояснилось, и в ту же минуту она услышала, как повитуха сказала:
– Ребенок вот-вот родится!
Жуткая боль сжала ее в своих тисках, но она только плотнее стиснула губы и замотала головой, крайним усилием воли сдерживая крик.
Когда боль отступила, лекарь нагнулся и прошептал ей в самое ухо:
– Я больше не могу поить вас маковым отваром, ваше величество, да он все равно не поможет, потому что ребенок вот-вот появится на свет.
Она слабо кивнула, всего раз, и отвернулась от него, собираясь с силами, чтобы встретить последний спазм боли, который уже накатывал на нее черной волной. Крупные капли пота выступили у нее на лбу, но она даже не пискнула, а крик повитухи перекрыл боль.
– Девочка, благородные люди Египта, это девочка! Мужчины ринулись вперед взглянуть на царевну, которая едва слышно захныкала. В давке Сенмут увидел, как Хатшепсут приподнялась на локте, ее зрачки были расширены от наркотика, а кожа побледнела и словно бы истончилась, сделавшись похожей на скомканные простыни.
– Помогите мне сесть! – скомандовала она, и лекарь осторожно приподнял ее. Она протянула руки к дочери и прижала ее к груди. Тутмос опустился перед ней на одно колено, и она улыбнулась ему дремотно, все еще не выбравшись из моря маковых грез.
– Это девочка, Тутмос. Прекрасная, нежная дочь Амона! Посмотри, как она держится за мою руку своими крохотными пальчиками!
– Воистину она нежна и прекрасна, как ты, Хатшепсет, – ответил он улыбаясь. – Бутон от Цветка Египта! – Он поцеловал ее в щеку и встал, но она уже не смотрела на него. Игнорируя кормилицу, которая терпеливо ждала у изголовья, Хатшепсут разглядывала покрытую черным пушком головку, покоившуюся на сгибе ее локтя.
Тутмос обратился к кучке обрадованных мужчин:
– Документы ждут ваших печатей. Писец Анен поможет вам у дверей.
Перешептываясь, они пошли к выходу.
– Ее величество цела и невредима, хвала Амону! – громко сказал Юсер-Амон Хапусенебу, и остальные согласно закивали.
– У нее много сил. Скоро Египет снова почувствует ее руку, – ответил Хапусенеб, который, как и Юсер-Амон, боялся того же самого. Выйдя из комнаты, придворные стали ждать, когда Анен возьмет их печати.
Сенмут тоже повернулся к дверям, но голос, раздавшийся с ложа, остановил его. Хатшепсут позвала его; он подошел к ней и поклонился. Пен-Нехеб тоже приблизился и остановился в ожидании, с присвистом дыша и устало переминаясь с ноги на ногу. Повелительница нежно высвободила край своей ночной сорочки из крохотного кулачка и протянула им ребенка.
– Возьми мою дочь, Сенмут.
Видя, что он колеблется, она повторила:
– Возьми ее! Я назначаю тебя царским опекуном. Отныне за ее здоровье и безопасность отвечаешь ты, и я знаю, что под твоим присмотром она не вырастет ни слишком избалованной, ни чересчур покорной. Распоряжаться в детской будешь ты, кормилица – вот она – будет во всем тебе подчиняться.
Бережно, с бесконечной, удивительной нежностью Сенмут принял крохотный сверток и поглядел в лицо, так Похожее на лицо его любимой, что он не удержался и перевел взгляд с дочери на мать, а Хатшепсут, вздохнув, откинулась в постели.
– Мне необходимо было знать, что моя дочь в надежных руках, – пояснила она мужчинам, – ведь в таком большом дворце, как этот, может произойти все, что угодно; разве я могу уследить за всем? На тебя, пен-Нехеб, я возлагаю заботу о будущем образовании девочки. Пусть учится, как в свое время училась я, не только в классной комнате, но и на армейском плацу, и пусть все двери к знанию будут для нее открыты. Ей не обойтись без твоей многолетней мудрости.
Она опустила веки, и им показалось, что она заснула. Но тут ее глаза снова открылись, и она велела им идти.
Пен-Нехеб отправился домой спать, а Сенмут прошел в детскую и сам положил малышку в позолоченную колыбельку, подоткнул ей одеяльце, а уходя, убедился, что один телохранитель его величества стоит на часах у дверей, а другой в саду, под высоким узким окном. Этого ему показалось недостаточно, и он сам пошел к Нехези просить, чтобы тот дал еще людей из отряда телохранителей на охрану детской. Только после этого, довольный, он вернулся в свой крохотный дворец.
Хатшепсут с беспокойством и нетерпением ждала, когда будет выбрано имя для дочери. Она уже начала вставать и предпочитала сидеть в низеньком прикроватном кресле, а не лежать. Хотя молодая мать по-прежнему чувствовала себя слабой и опустошенной, ее тело уже начинало набирать прежнюю силу, а живот подтянулся и снова стал плоским. И вот настал день, когда она с презрением швырнула в угол платье и приказала принести привычную мужскую одежду, радуясь былой свободе. Как раз когда она сидела, не зная, какой пояс выбрать из той груды, что держала перед ней на вытянутых руках Нофрет, объявили, что пришел второй верховный жрец Амона. Царица приказала немедленно впустить его, а когда он вошел и поклонился, не стала тратить время на любезности.
– Ну, говори же! – рявкнула она. – Какое выбрано имя? Он улыбнулся.
– Это был долгий и сложный выбор, ведь отпрыск чистых царских кровей должен иметь могущественное имя, способное защитить от любых опасностей.
– Да, да! Разумеется!
– Девочка будет носить имя Неферура, ваше величество.
Его слова повисли в воздухе. В комнату вдруг словно ворвался порыв холодного ветра, тяжкое, зловонное дыхание прошлого, от которого кровь отлила от лица Хатшепсут, а Нофрет задрожала и украдкой оглянулась на статую бога, однако жрец ничего, казалось, не почувствовал.
Потрясенная, Хатшепсут сделала ему знак приблизиться.
– Повтори имя, которое ты назвал, Ипуиемре, я, кажется, плохо расслышала.
– Неферура, ваше величество. Неферура. Она попробовала еще раз.
– Этого не может быть. Конечно, это могущественное имя, но его сила недобрая, и магия, заключенная в нем, злая. Вы ошиблись.
Жрец оскорбился, хотя и не подал виду.
– Никакой ошибки, ваше величество. Мы много раз вглядывались в знаки. Ее имя Неферура.
– Ее имя Неферура, – безжизненным голосом повторила она за ним. – Очень хорошо. Амон сказал свое слово, и дитя будет носить это имя. Ты можешь идти.
Пятясь, он пошел к выходу, поклонился, стражник распахнул дверь и снова закрыл ее за ним.
Хатшепсут сидела точно в трансе, глядя в пространство перед собой и беспрестанно бормоча имя.
– Пошли Дуваенене к фараону, – наконец приказала она Нофрет, – пусть передаст фараону имя. Сама я не могу идти. Думаю, сегодня мне лучше полежать. Неферура, – медленно произнесла она вновь, пока Нофрет расстилала постель. – Дурное предзнаменование для моей маленькой красавицы. Надо бы послать за чародеем, пусть заглянет в ее будущее.
Но подобное нездоровое любопытство было не в ее характере, она это знала и потому за жрецом Сета не послала.
Тутмос передал с Дуваенене свое официальное согласие с выбором имени, но сам не пришел. Она знала, что он сейчас с Асет в детской малыша Тутмоса. Вытянувшись на боку и положив голову на согнутую в локте руку, Хатшепсут бесцельно глядела в надушенный полумрак своей спальни и думала о своей сестре Неферу-хебит и маленькой газели, которых давно уже не было на свете.
Она так и не встала. Сенмут каждый день приносил ей девочку, она играла с ребенком, прижимала его к себе, улыбалась, но с ложа не поднималась. Ее охватила ужасная усталость, мертвящая, убийственная апатия. День за днем она только и делала, что пила, спала и ела, не покидая надежного убежища своей комнаты. В аудиенц-залах и министерских кабинетах дворца Хапусенеб, Инени и Ахмуз, отец Юсер-Амона, выбивались из сил, пытаясь справиться с растущей горой работы, а Тутмос и Асет охотились, катались на лодках и пировали; суета и беспрестанное мельтешение их рабов и прислуги только раздражали измотанных людей, которые от зари до зари корпели в своих кабинетах.
Сенмут как-то пытался сказать Хатшепсут, что без ее властной руки огромная государственная машина Египта скоро встанет, но та лишь раздраженно велела ему заниматься своими делами и напомнила, что люди не просто так становятся министрами.
Тогда он обратился к Тутмосу, зная, что, кроме фараона, идти больше не к кому, хотя его тошнило при одной мысли о встрече с ним. Время Сенмут выбрал неподходящее. Тутмос, Асет и их маленький сын как раз отплывали в Мемфис поклониться богине Сехмет, так что Сенмуту пришлось говорить с ним среди толпы прихлебателей на ступенях у причала царской барки, которая покачивалась на воде, развернув флаги в ожидании фараона.
Тутмос просто отмахнулся от него.
– Вернусь, тогда и посмотрим, – бросил он, не сводя глаз с Асет, которая, покачивая бедрами, взошла по сходням, обернулась и поманила его к себе.
Сенмут отошел, еле сдерживая беспомощный гнев. А когда Тутмос вернулся, ничего не изменилось, пиры продолжались по-прежнему.
Наконец жарким душным вечером к Хатшепсут отправился Нехези. Он без предупреждения ввалился в покой, где она сидела на постели абсолютно голая, не считая тонюсенькой повязки на бедрах, и вяло перебирала на коленях полузасохшие цветы лотоса; на столике возле кровати стоял пустой винный кувшин. Поклонившись, генерал решительно шагнул к ложу и остановился, глядя на женщину сверху вниз.
– Пора вставать, ваше величество, – не допускающим возражений тоном сказал он. – Дни летят, Египет нуждается в вас.
Она поглядела на него лишенными блеска глазами.
– Как ты попал сюда, Нехези?
– Приказал моему солдату пропустить меня, разумеется.
– Чего ты хочешь?
Он настойчиво склонился над ней.
– Я ничего не хочу, ваше величество, но ваша страна жаждет вновь почувствовать вашу руку. Почему вы лежите здесь, точно больной ребенок? Куда подевался командир царских храбрецов? Я не пойду за вами в бой, нет, пусть хоть тысячи тысяч кушитов соберутся под стенами города!
– Это государственная измена! – На миг в ее голос вернулась былая суровость. – Кто ты такой, черномазый Нехези, чтобы говорить с царицей в таком тоне?
– Я – хранитель вашей царской печати, бесполезного куска железа, который болтается у меня на поясе и уже начинает мне надоедать. Я ваш генерал, чьи солдаты толстеют и бесятся от безделья. Почему вы не встаете?
Она поглядела на могучие черные руки, умоляюще разведенные в стороны, мускулистый торс, спокойное лицо, лучившееся жизненной силой, и обиженно заворочалась под прохладным льном.
– У меня голова горит, – сказала она, – и день за днем я как в бреду. С тех пор как жрец назвал мне имя моей дочери, я ослабла, устала так, будто это имя вытянуло из меня все силы. Я все время только о нем и думаю, Нехези. Оно не дает мне покоя.
– Это всего лишь слово, – отрезал он. – Да, в имени заключена великая сила, но только от человека, носящего его, зависит, будет эта сила дурной или доброй.
– Неферу-хебит умерла, – произнесла она медленно. – Случайно ли ее имя снова вошло в мою жизнь?
– Нет, – теперь он почти кричал на нее, – не случайно! Это хорошее имя, царское имя, имя, возлюбленное Амоном. Разве он даст дочери своей дочери имя, которое принесет ей вред? И разве ваша сестра умерла из-за имени? И неужели она бы стала насылать проклятие на вас, ту, которую любила и с кем при жизни делила все? Ваше величество, вы позорите себя, свою сестру и Отца вашего, Амона!
Не дожидаясь разрешения уйти, он смерил ее полным обжигающего презрения взглядом и выплыл из комнаты, рыкнув какой-то приказ стражнику у дверей.
Хатшепсут лежала, глядя ему вслед, ее сердце колотилось все быстрее. Его слова взволновали ее, в ужасе женщина спросила себя, что она делает здесь, в темноте и тишине, когда снаружи все живое радуется свету Ра и зеленые ростки снова пробиваются из земли. Но с места все же не сдвинулась.
Однажды утром, когда Асет нездоровилось, а простуда и больное горло сделали ее колючей и раздражительной, Тутмос пошел в детскую навестить дочь. Она, как обычно, спала; маленький Тутмос двигал ручками и ножками, улыбался и норовил выскользнуть из пеленок. Отец растерянно смотрел на девочку, морщина озабоченности пересекла его обычно гладкий лоб.
Наконец он вошел к Хатшепсут и сел в кресло у ее постели.
– Ну, как ты сегодня? – спросил он. Она посмотрела на него искоса.
– Неплохо. А ты как себя чувствуешь в роли правителя?
– Никак. Пусть всем занимаются министры. А иначе зачем они нужны?
Его слова до такой степени напоминали ее собственный ответ Сенмуту, что она села в постели, пораженная ужасом.
– Ты что, хочешь сказать, что не просматриваешь каждый день депеши?
– Нет, не просматриваю. Чтение мне никогда не давалось, а бормотание писцов меня усыпляет. Зато я отлично поохотился!
Вид его глупого самодовольного лица взволновал ее больше, чем что бы то ни было за последние несколько недель, ей захотелось протянуть руку и пощечиной согнать эту бестолковую усмешку с его физиономии; разозлившись, она соскользнула с кровати и позвала Нофрет, приказав принести ей одежду.
– Я-то думала, ты тут правишь в свое удовольствие! А ничего, оказывается, не делалось!
Умоляющее лицо и гневно поджатые губы Сенмута встали перед ее глазами, но о чем он ее просил, она так и не смогла вспомнить.
– Значит, пока я отдыхала, ты только и делал, что играл в игрушки?
– В игрушки? В них только дети играют.
– О, мой бедный Египет, – прошептала она, – что я с тобой сделала?
Озадаченный, он повернулся к ней как раз в тот момент, когда она скользнула в широкое платье и затянула его поясом.
– Хатшепсет, – начал он было, но она приказала принести еды и молока и только потом перевела на него взгляд.
– Я хотел поговорить с тобой о Неферуре, – продолжал он. Она выслушала имя бесстрастно, дивясь, почему оно так расстраивало ее раньше. Туман в ее голове быстро рассеивался, хотя ноги все еще дрожали. Мыслями она уже была в аудиенц-зале, предвидя, какая огромная пачка нечитаных документов ждет ее печати.
– А что с ней такое?
– Ты говорила с лекарями? Она выглядит слабоватой.
– Сенмут тоже это заметил, но они говорят, что она просто хрупкая девочка и со временем вырастет такой же сильной и здоровой, как бычок в твоем загоне. – Уголки ее губ поползли вверх. – Из нее выйдет хороший фараон.
Его так и подбросило в кресле.
– Ну, это уж мне решать!
Появилась Нофрет, за ней – целая вереница служанок, нагруженных подносами с едой. Давно уже Хатшепсут не ела так основательно. Она уселась на подушки и принюхалась, предвкушая еду.
– Рыбка! Славная рыбка!
Неожиданно она посмотрела на Тутмоса в упор.
– Я так не думаю. Готов ли ты, фараон, объявить Неферуру царевичем короны, своим наследником?
– Нет конечно! Что за нелепая идея!
– Твой отец поступил именно так, и если бы не ты, я была бы сейчас фараоном! Значит, ты считаешь его нелепым?
Нофрет сняла крышку с серебряного блюда и положила еды на тарелку Хатшепсут.
– Да, считаю. Нет больше никакой необходимости спорить из-за престолонаследования. Я собираюсь объявить своим наследником моего сына Тутмоса и со временем женить его на Неферуре, чтобы узаконить его право.
– Ничего подобного.
Она отправила в рот большую ложку еды и, смачно жуя, потянулась за водой.
– Можешь объявлять все, что тебе будет угодно, Тутмос, но я никогда не позволю Неферуре выйти замуж за Тутмоса. Я решила основать новую династию – династию цариц. Я перепишу закон.
Он был потрясен.
– Никто не может переписать закон! Фараон должен быть мужчиной!
– Что ты хочешь этим сказать? Что у фараона должны быть мужские органы или что он должен править страной решительно и твердо, как подобает мужчине? Кто из нас Египет, Тутмос, – ты или я? Можешь не отвечать и закрой, пожалуйста, свой рот, ты меня от еды отвлекаешь. Египтом правлю я, а после меня придет Неферура и станет фараоном.
– Фараоном будет Тутмос!
– Не будет!
Тутмос встал, еле сдерживая желание поддеть как следует ногой ее стол, чтобы все ароматные блюда выплеснулись ей в лицо.
– Амон мне в свидетели: Тутмос будет править Египтом, и это так же верно, как то, что я – фараон! – прорычал он. – Ты спятила, как перегревшаяся на солнце шавка!
– Ой, Тутмос, уходи. – Улыбаясь, она махнула на него рукой. – Да, и вот еще что. Если не объявишь Неферуру своей наследницей – никогда больше не бывать тебе в моей постели. Это я тебе обещаю.
Разъяренный, Тутмос зашагал к двери.
– Невелика потеря. Стерва! Сука! Нужны мне твои кости! Он распахнул тяжелую бронзовую дверь и вышел; но не успел, спотыкаясь, пробежать и половины коридора, как на него нахлынули воспоминания о тех немногих ночах, которые он провел, забыв обо всем на свете, в ее объятиях, и, выскочив в ее заросший тенистыми раскидистыми ивами сад, фараон выругал жену последними словами.
Час спустя мужчины в аудиенц-зале услышали быструю решительную поступь, которая приближалась к ним, и подняли головы. За дверью подскочил и отдал честь солдат, древко его копья со стуком ударилось в пол. В следующий миг в зал ворвалась Хатшепсут собственной персоной. Кобра горела у нее во лбу, вокруг бедер развевалась коротенькая мальчишеская повязка. Широкими, точно от злости, шагами она пересекла комнату, в наступившей вдруг тишине отчетливо были слышны деловитые шлепки ее золоченых сандалий. Она еще не поравнялась со своими министрами, а они уже простерлись ниц. Ее рука, вся в кольцах, уперлась в узкое бедро, и она остановилась, оглядывая их.
– Встаньте, вы все. Клянусь Амоном, вы тут в бумагах по колено. Нехези, печать. Хапусенеб, начнем с твоего ведомства. Инени, принеси мне кресло, я сяду. Глупые и ленивые министры, вот вы кто, надо же было довести кабинет до такого состояния!
Все поднялись улыбаясь, в глазах светилась благодарность.
В ее ответной улыбке читалось полное понимание их чувств.
– Египет сам пришел к вам, – сказала она, усаживаясь в кресло, которое торопливо пододвинул к ней Инени, и протягивая руку за первым свитком. – Друзья мои, мы превратим эту страну в величайшую державу в истории. Мы будем натягивать поводья до тех пор, пока ни в Фивах, ни в целом Египте не останется никого, кто осмелится противостоять нам. Все наши прежние труды будут несравнимы с могущественными деяниями, которые мы станем совершать отныне, и даже фараон умолкнет.
Она поискана среди собравшихся Сенмута и, встретив его взгляд, убедилась, что он ее понимает. Тогда она склонилась над первым письмом, а писец Анен сел на пол у ее ног, пристроил свою подставку на колени, разложил на ней палочки для письма, расставил чернильницы.
– Фараон готовится объявить наследника, – сказала она им, не отрывая глаз от письма. Всем сразу стало ясно, в чем причина ее столь стремительного выздоровления. – Он говорит… – Тут она сделала паузу и обвела собравшихся настороженным взглядом. – Он говорит, что Ястребом-в-Гнезде станет юный Тутмос.
Никто не произнес ни слова, и она в задумчивости похлопала себя свернутым в трубку письмом по губам.
– Но мы пойдем в храм и послушаем, что скажет Амон. Мой отец этого не хочет; я уверена.
Юсер-Амон хотел было возразить, что, поскольку оба претендента не вышли еще из пеленок, все споры бессмысленны. Но Хапусенеб послал ему предостерегающий взгляд, тот закрыл рот и кашлянул, ничего не сказав.
– Ну а пока за работу! – закончила Хатшепсут. – Чтобы расти, нам нужен мир, покой и все возможные дары бога.
Все поняли, что речь идет не о них.
К Новому году завалы работы были расчищены, и Хатшепсут принялась неуклонно собирать в единый кулак власть, которая принадлежала ей с тех самых пор, как ее отец объявил ее царевичем короны. Она не давала пощады ни своим помощникам, ни себе, понимая, что только в ней заключена вся надежда Египта. Она знала, что если хочет, чтобы в один прекрасный день ее дочь Неферура стала царем, то нужно перекрыть остальным все подступы к трону Гора. Она долго обсуждала этот вопрос с Сенмутом и Хапусенебом, и все трое пришли к выводу, что при жизни нынешнего фараона – а значит, и при ее жизни тоже – мало что можно сделать. Но желание Хатшепсут передать трон Неферуре все возрастало, и она неустанно искала способы, как обеспечить безопасное восшествие девочки на престол после своей и Тутмоса смерти.
С прозорливым коварством Хатшепсут начата ставить своих людей на высшие посты в храме. Но сбросить Менену было не в ее власти, поскольку за него стоял Тутмос. Избирать верховного жреца мог только фараон, и потому Менена продолжал быть советником и доверенным лицом Тутмоса, пока Хатшепсут окружала его своими шпионами. Не спеша, постепенно она привлекла на свою сторону всех номархов, наместников и губернаторов, регулярно наведывалась в казармы, где разговаривала с солдатами, посещала дома и поместья генералов, которые были без ума от ее очарования и живости. Но делала она это все не для себя одной. Египту нужна сила. Верховная власть Амона должна быть непререкаемой. Это было ее приношение богу и стране, которая сверкала перед ней, точно драгоценность, сине-зелено-коричневыми лучами.
Она назначила Сенмута своим главным управляющим, зная, что ничто в ее доме не пройдет незамеченным для его рачительного хозяйского взгляда. Окруженная его заботой, росла ее дочь, которая уже начала ковылять по детской, всегда под защитой его длинных рук. Царица часто приглашала молодых аристократов Яму-Нефру, Джехути и Сен-Нефера отобедать или поохотиться с ней, памятуя, что они происходят из семей, почти столь же древних, как ее собственная, и так же почитающих многочисленные традиции и обычаи отцов. Сначала она не знала, как они отнесутся к женщине, которая займет трон царя, а не царицы. Они приносили ей богатые подарки, осыпали ее похвалами, льстили ей, но в их темных глазах явственно читалось презрение, питаемое к выскочкам вроде Сенмута, хотя они и воздавали ему все приличествующие почести. Как-никак он был самым могущественным человеком в стране, вторым после царицы, и они это знали.
Когда ход государственной машины Египта стал благодаря ее неусыпным заботам ровным и плавным, она обратила свое внимание на школу архитекторов, которые составляли отдельный класс общества, почитаемый царями с начала времен. Ее внимательный взор остановился на молодом и молчаливом Пуамре, дар которого показался ей многообещающим. Она поручала ему строить для себя и фараона, и он оправдал ее надежды быстрым и точным исполнением. И все же он оставался для нее загадкой. Он редко посещал храм и друзей имел совсем немного, зато часто ездил на север, в Бубастис, откуда возвращался в Фивы еще более замкнутым и каким-то утомленным. Никто не знал наверняка, как именно служил он своей богине Бастет, Бегущей Кошке, но все догадывались. Тем не менее он был на свой манер глубоко и недемонстративно предан Хатшепсут и все чаще появлялся на совещаниях узкого круга доверенных лиц, где тихо сидел, наблюдая за остальными, вставлял время от времени краткие, точные замечания, разряжая ими напряжение, и тут же снова уходил в свои тайные мысли. Другим новичком в окружении царицы был Аменофис. Хатшепсут, знавшая отца Аменофиса еще со времен войны в пустыне, сделала его помощником управляющего, и он скоро показал, на что способен. Они с Сенмутом делили между собой обязанности по управлению дворцом. Аменофис был быстр, хорош собой, сложением немного напоминал лошадей, которых любил так, что, несмотря на усталость и загруженность, всегда находил время запрячь колесницу и провести пару часов, гоняя между Фивами и Луксором. Иногда Сенмут соблазнялся его приглашением, и они, грохоча, вместе мчались через пустыню в лучах оранжевого заката, поднимая клубы красной пыли. Аменофис неизменно выходил победителем в их дружеском соревновании, ибо к вечеру Сенмут обычно уставал не на шутку, так что в конюшни они возвращались в таком порядке: впереди рысью ехал Аменофис с гордо поднятой головой, а за ним, мрачно усмехаясь, тащился Сенмут. Хатшепсут были нужны люди талантливые и выносливые. Все ее помыслы занимала только власть, царицу никогда не оставляло чувство, что времени мало, можно не успеть, и потому все ее чиновники, глашатаи и писцы молились богам, чтобы те послали им здоровья и помогли не надорваться на службе. Но и сама она трудилась не покладая рук, не щадя себя, и постепенно, к огромному своему удовольствию, увидела, как баланс сил едва заметно начал меняться в ее пользу. Одно за другим все поводья колесницы власти оказывались в ее руках.
Как-то жарким полднем Хатшепсут пошла взглянуть на ребенка Асет. Взяв с собой Сенмута и Хапусенеба, она без объявления скользнула в приемную второй жены. Та как раз играла с одной из своих девушек в шашки, в задумчивости упершись острым локтем в край доски из алебастра и черного дерева. Асет была так поглощена игрой, что Хатшепсут незамеченной подошла к ней вплотную и целую минуту простояла, дожидаясь, когда игроки почувствуют ее присутствие. Вдруг Асет вздрогнула от неожиданности и зацепила коленкой игральную доску. Шашки с грохотом попадали на пол, за ними повалились и Асет со служанкой.
Хатшепсут обвела глазами комнату. Она была солнечная, просторная и, очевидно, почти необитаемая, ибо все знали, что Асет и Тутмос практически неразлучны. Тем не менее ложе, столы, кресла, алтари и статуи были из золота, а стены тускло переливались – гибкие, текучие фигуры людей, животных и растений на них были выложены электрумом. Заботливая рука фараона чувствовалась во всем, и Хатшепсут наказала себе спросить при случае у Инени, сколько средств из казны Тутмос потратил на Асет, – тот, будучи казначеем, должен был это знать. Потом она перевела взгляд на склоненную перед ней голову женщины, ее беспорядочно разметавшиеся по плитам пола темные волосы. Наконец Хатшепсут заговорила:
– Поднимись, Асет. Я пришла взглянуть на твоего малыша. Асет вскочила, лукаво улыбаясь, ее близко посаженные глаза и тонкие губы вызвали у Хатшепсут такой приступ раздражения, что она вскинула голову, а ее улыбка тут же погасла. Она давно не видела танцовщицу и приготовилась сделать над собой усилие, чтобы полюбить ее. Но высокомерная заносчивость зарвавшейся выскочки снова ее оттолкнула.
– Пошли за ним кормилицу, – резко скомандовала она. – Мы желаем составить о нем свое мнение. Фараон утверждает, что он похож на нашего отца.
– И правда похож! – тут же подхватила Асет и хлопнула в ладоши, повернувшись к компаньонке. Пока та поспешно выходила из комнаты, Хатшепсут проглотила резкий ответ, который вертелся у нее на языке. Откуда Асет знать об этом сходстве, если она ни разу в жизни не видела Тутмоса I. Хатшепсут и представить себе не могла, чтобы ее отец захотел иметь что-либо общее с этой тощей выскочкой, худющей, как недокормленная кошка. И снова Хатшепсут в который уже раз подивилась абсолютной неразборчивости брата. Кто знает, быть может, эта Асет была уже настолько уверена в себе еще до того, как фараон прибыл в Асуан, что посмела наложить на него чары?
Пока эти мысли проносились у нее в голове, она подробно расспрашивала Асет о жизни маленького Тутмоса: что он ест, как спит, с чьими детьми играет. Асет отвечала скороговоркой, впрочем уважительно, то и дело стреляя глазами на двоих высоких молчаливых мужчин, стоявших по обе стороны от царицы. Они безмолвно смотрели на нее, их холодные немигающие глаза словно бросали ей вызов. Наконец дальняя дверь распахнулась и вошла кормилица, ведя за руку коренастого темноволосого крепыша, который, хоть и нетвердо стоял на ногах, храбро шагал вперед, не боясь упасть. Едва Хатшепсут увидела его в раме отполированной до блеска двери, спокойствие изменило ей. Вне всякого сомнения, перед ней был Тутмосид. Его плечи были расправлены, спина выпрямлена. Круглые черные глаза немедленно заметили Хатшепсут и уставились на нее без страха, но с вопросом. Черты его лица были сильные и грубоватые, а под коротким носишкой, все еще по-детски бесформенным, выдавались вперед зубы, придавая мальчику хищный, как у деда, вид.
Они с кормилицей подошли ближе и поклонились, причем мальчик уверенно кивнул головой, так что головной убор царевича съехал ему на глаза. Кормилица выпустила его руку, а Хатшепсут опустилась на колени и поманила ребенка к себе. Он доковылял до нее, но обнять себя не позволил, а остановился, переводя взгляд с нее на мать и обратно, и сунул короткий толстый палец в рот. Сосредоточенно сося его, он спокойно посмотрел Хатшепсут прямо в лицо. Вдруг, не вытаскивая утешительного пальца изо рта, мальчик пробормотал что-то нечленораздельное.
Хатшепсут подняла голову:
– Сенмут, что думаешь?
Мысли Сенмута устремились далеко вперед, он уже видел мальчика юношей, волевым, решительным, резким, копией Тутмоса I. Спокойное лицо и ровный голос царицы поразили его, но он тут же нашелся с ответом.
– Он и впрямь несет на себе печать царственного семени, от которого происходит.
– А ты, Хапусенеб?
Хапусенеб медленно кивнул, его мысли, как обычно, были надежно скрыты под маской учтивого дружелюбия.
– Я вижу в нем вашего отца, вне всякого сомнения, – согласился он.
Хатшепсут встала и сделала кормилице знак увести ребенка, а Асет самодовольно ухмыльнулась.
Когда крепкие маленькие ножки скрылись из виду, Хатшепсут повернулась к Асет.
– Никогда больше не надевай на него этот убор, – сказала она.
Хотя в ее словах не было ничего дурного и сказаны они были спокойно, все присутствующие услышали в них предупреждение.
– Мой муж провозгласил его наследником короны, но он еще мал и потому должен ходить бритым, как другие дети.
И не забивай ему голову глупыми и тщеславными мыслями, Асет, иначе мы с тобой поссоримся.
Асет поклонилась, ее лисье лицо окаменело, точно маска.
И вдруг Хатшепсут улыбнулась.
– Он красивый мальчик, истинный царевич Египта и сын, которым Тутмос может гордиться, – сказала она. – Смотри же, не испорти его. А теперь возвращайся к игре. Я больше не буду тебя беспокоить.
Хапусенеб наклонился и собрал рассыпавшиеся фигуры, потом с серьезным видом расставил их на доске. Асет снова простерлась ниц, и дверь за посетителями закрылась.
Оставшись одна, Асет нахмурилась и уставилась перед собой, острыми белыми зубками нервно грызя ногти.
Глава 18
В следующие годы Тутмос еще трижды нехотя сходил на войну, а Хатшепсут каждый раз с облегчением наблюдала, как он уходит. В битвах фараон не участвовал, крови не проливал, но по крайней мере возглавлял войско и очень этим гордился. Его генералы с легкостью рассеяли горбоносые и воинственные пустынные племена – девять лучников, – преподав обитателям Восточной пустыни наглядный урок египетской военной мощи. В отсутствие Тутмоса работа над невесомым, точно мечта, храмом в долине продвигалась семимильными шагами. Каждый раз, возвращаясь, Тутмос обязательно отправлялся туда посмотреть, как идут дела. Для них с Хатшепсут обсуждение строительства скоро стало той темой, которая не вызывала споров. Все, что касалось строительства, интересовало его до фанатизма, а шедевр Сенмута восхищал и интриговал его особенно. Сенмут иногда жалел молодого, но уже страдающего одышкой фараона, который часами просиживал без движения, с нескрываемым восхищением глядя в долину, где кипела жизнь. У Тутмоса была душа архитектора, и Сенмут из чистого сострадания показывал ему чертежи и выслушивал комментарии и робкие советы, чувствуя, как в этом человеке всякий раз, когда Хатшепсут с полным правом и абсолютно справедливо начинала перечислять достоинства дара, который она преподносила вечности, начинала подниматься ревность. В ее долине, увенчанной царственным утесом Гурнет, где каждый камень, воздвигнутый ценой нечеловеческих усилий рабочих, славил красоту царицы, они с Тутмосом могли поговорить спокойно, без шпилек, предвкушая тот день, когда храм будет освящен и они впервые поднимутся вместе по длинному покатому переходу, неся благовонные приношения богу.
Тутмос и сам строил вовсю, делясь своими проектами с Хатшепсут. В Мединет-Абу он заложил маленький храм, посвященный себе самому, и спросил ее, не позволит ли она воспользоваться искусством ее архитектора. Она слегка подразнила его, прикидываясь, будто не понимает, о котором из слуг идет речь, но в конце концов с добродушно-снисходительным жестом уступила ему Сенмута. Следуя указаниям Тутмоса, тот начертил общий план постройки. Помогал Сенмут фараону и при строительстве храма, посвященного Хатор.
– Это будет, – сказал Тутмос, искоса взглянув на архитектора, – знаком благодарности богине за мою дорогую Асет.
Так, неожиданно для себя самого, Сенмут начал строить для женщины, к которой испытывал инстинктивную неприязнь, и для фараона, которого тщетно пытался научиться уважать; неизвестно, как ему это удавалось, но он все же находил силы втиснуть работу для фараона в свое и без того переполненное дневное расписание.
Сенмут любил маленькую царевну Неферуру. Она была красивой и хрупкой, точно цветок; когда он играл с ней на полу детской или наблюдал, как она на неверных, подкашивающихся ножонках бредет по саду, то забывал о тяжком бремени обязанностей. «В конце концов, – думал он, – я достиг всего, о чем мечтал, и забота об этом ребенке тому прямое доказательство». И все же в глубине души он чувствовал, что ему предстоит достичь неизмеримо большего и что он едва начал пробовать свои силы на пути к этой цели.
По мере того как вся жизнь Египта начинала вращаться вокруг Хатшепсут и она с удовольствием видела, что не осталось в стране такого уголка, где не творилась бы ее воля, царица стала покрывать землю своими памятниками – стелами, обелисками, колоннами, громоздя друг на друга камни: мрамор, гранит, серый и розовый песчаник. Повсюду она напоминала людям о том, кто именно попирает их своей божественной пятой, а Тутмос продолжал охотиться и пировать, ничего не зная о ее растущей популярности и силе. Божественные праздники уходили и приходили, покорные традициям; фараон и Хатшепсут шли через Фивы пешком, сопровождая золотого идола и молясь Амону каждый раз, когда одно время года сменялось другим. Маленький Тутмос поступил на службу Амону в храм, где за ним бдительно присматривал Менена, так что теперь Хатшепсут, отправляясь в храм поклониться богу, неизменно видела крепкого, боевого мальчугана с резкими чертами лица, который не сводил с нее любопытных глаз, сжимая золоченую кадильницу, и нередко сила его взгляда мешала ей сосредоточиться на молитве. Неферура, грациозная девочка, унаследовавшая чудесный характер бабушки Ахмес, тоже подрастала, и Хатшепсут особо заботилась о том, чтобы каждый праздник ребенка, одетого в пышный наряд царевны, обязательно видели люди.
Между ней и Сенмутом не было больше сказано ни слова любви, зато их чувство друг к другу, загнанное внутрь постоянной необходимостью поддерживать бдительность, стало еще глубже. Царица дала своему личному скульптору поручение сделать огромную статую, изображающую Сенмута с ее дочерью на руках. Сенмут позировал месяцами, а скульптор знал свое дело, так что, когда статуя была завершена и предстала перед Хатшепсут, и царица, и все собравшиеся просто ахнули, увидев это чудо. Художник остановил свой выбор на черном граните, и невозмутимое, исполненное силы лицо главного управляющего смотрело на людей поверх царственной головки маленькой Неферуры со спокойным превосходством и в то же время предостерегающе. Скульптор подчеркнул монолитную мощь гранитной глыбы, облачив Сенмута в длинный плащ, в складках которого пряталась царевна, так что зрителям были видны только их головы, одна над другой; вся статуя испускала темное сияние, царская рука так и тянулась к ее гладкой поверхности, холодной на ощупь. Хатшепсут была очень довольна статуей и распорядилась поставить ее у входа в детскую, чтобы всякий входящий помнил, что если он причинит малышке Неферуре хоть малейшее зло, то тяжко поплатится за это.
Тутмос тоже заказал скульптору статую своей матери Мутнеферт из черного дерева; когда работа была завершена, он велел поставить ее посреди сада. Женщина была изображена сидящей, со сложенными на коленях руками и взглядом, устремленным вдаль. Художник тактично уменьшил истинные объемы Мутнеферт и сделал ее красивее, чем она была когда-либо в юности, но Тутмосу работа понравилась, и он пригласил мать на церемонию благословения статуи, которое произнес Менена. На пьедестале фараон распорядился написать: «Жена царя, мать царя», и Мутнеферт уплыла обратно в свои покои, не чуя под собой ног от гордости. Но Хатшепсут находила статую нелепой, к тому же громоздкая штуковина портила ей удовольствие от прогулок, заставляя все время размышлять о том, уж не поставит ли в один прекрасный день точно такую же статую молодой Тутмос и не напишет ли на ней те же самые слова. Часто в неверном сумеречном свете ей мерещилось, будто она видит не безмятежно улыбающееся лицо Мутнеферт, а худое лицо тщеславной второй жены Асет.
Так шло время, ночь слез приходила и уходила, и божественная барка, нагруженная цветочными гирляндами, четырежды покидала причал. Хатшепсут встретила свое двадцатипятилетие безразлично, не видя никаких изменений в лице, которое каждое утро смотрело на нее из полированной поверхности зеркала, так что событие наступило и прошло, ничем не нарушив медленной, размеренной поступи дней, заполненных государственной рутиной.
Но однажды вечером Хатшепсут оделась с особым тщанием, накрасила лицо, послала за двумя телохранителями его величества и в их сопровождении пошла в спальню Тутмоса. В нетерпении ожидая, когда будет доложено о ее приходе, она услышала голоса; а когда ее наконец впустили, она заметила, как тихо затворилась дверь за царским ложем. Вне всякого сомнения, Асет сегодня будет спать одна.
Тутмос сидел на своем ложе: в руке, по обыкновению, кубок с вином, парик снят, лысая голова сияет. Комнату наполнял сильный запах благовоний Асет, но как только Хатшепсут приблизилась и поклонилась, к нему примешался аромат ее мирры. Тутмос выпрямился, глядя на жену; а когда она, не говоря ни слова, поднялась, вынужден был, откашлявшись, спросить, что ей нужно. Он ей не верил. Вид прекрасной незнакомки в желтом, сначала простершейся перед ним ниц, а теперь стоявшей с потупленной головой и опущенными долу глазами, насторожил его. Он резко опустил ноги на пол.
– Что тебе здесь нужно? – бесцеремонно задал он вопрос, со стуком поставив свой кубок на стол и скрестив на груди руки.
Она пошевелилась, но головы не подняла.
– Я пришла за утешением, Тутмос. Мне одиноко. Тутмос фыркнул, изумленный, но запах духов и ее слова уже оказали свое действие, и он почувствовал, как в нем пробуждается былое желание.
– Я тебе не верю, – заявил он без обиняков. – С каких это пор тебе понадобилось, чтобы я тебя утешал? А если тебе одиноко, в чем я сомневаюсь, то почему же ты не созовешь стаю обожающих тебя гусей?
– Было время, когда ты и я утешали друг друга, – ответила она спокойно, не повышая голоса, – и, признаюсь, я уже начала видеть тебя во сне. Я просыпаюсь по ночам, вся в жару, и не могу заснуть, думая о тебе.
Теперь Хатшепсут подняла голову, и за умоляющим дрожанием полных чувственных губ, за изысканными, красноречивыми жестами крашеных хной рук он разглядел искру насмешки, которая вспыхнула и тут же исчезла, торопливо погашенная. Он вскочил с кровати и закричал:
– Ты лжешь, лжешь! Я тебе нисколько не нужен! Ты явилась сюда за другим, от меня этого не скроешь, Хатшепсет. Ты запретила мне приближаться к твоей постели, и не было еще случая, чтобы ты брала свое слово обратно.
Она сделала шаг и положила руки ему на плечи; отвечая, женщина стиснула пальцы, потом отпустила и провела ладонями вдоль его тела, по мягкому животу.
– Но ведь я же не поклялась именем бога.
– Нет, поклялась! И оставь меня в покое!
Но он не оттолкнул ее. Она придвинулась ближе, припала губами к его шее.
– Тогда я говорила, объятая пламенем гнева, – прошептала она. – Позволь же мне теперь поговорить с тобой совсем о другом пламени.
Собрав волю в кулак, он стиснул ее руки в своих и посадил ее на ложе, сам сел рядом. В дверь позади них постучали, но он крикнул, чтобы шли прочь, не разбирая, кто это. Потом посмотрел Хатшепсут в лицо. На лице ее была улыбка, волосы растрепались, на щеках играл румянец, она часто дышала, за приоткрытыми губами белели зубы.
Он вглядывался в ее лицо, стараясь обнаружить малейшую тень притворства, но она продолжала смотреть на него невинными, широко открытыми, чистыми глазами, и его плечи наконец поникли.
– Зачем тебе нужен еще один ребенок? У нас есть Тутмос и Неферура, и трон Гора останется в наших руках.
– Это по-твоему, но не по-моему. Может, я и раздумала отказывать тебе в своем ложе, но я по-прежнему запрещаю женить Тутмоса на Неферуре.
– Во имя всех богов, Хатшепсет, почему, почему, почему? Что за демон в тебя вселился? Что творится в твоей несравненной головке? У Тутмоса есть все задатки хорошего фараона, а Неферура хороша собой, и из нее получится прекрасная соправительница. Что в этом плохого?
– У Тутмоса, может, и есть задатки, только не я их ему дала, – сказала она тихо, ее глаза сузились, – а моя Неферура будет не только красотой и желанием день за днем ходить по пятам фараона. Я хочу, чтобы на троне Египта был фараон моей крови, и только моей.
Он посмотрел на нее с восхищением.
– Ты одержимая, – сказал он. – Значит, ты хочешь родить от меня сына, выдать за него Неферуру и отдать им власть.
– Именно так. Мой сын и моя дочь, оба боги.
– Но может, у нас родится еще одна девочка.
– Придется рискнуть. Это необходимо, Тутмос. Отродье Асет не будет носить двойной венец, пока в моих силах этому помешать.
– Ты мне льстишь! – съязвил он. Воскликнув, она коснулась его бедра.
– Я не хотела тебя обидеть. Мы с тобой происходим из одних и тех же царственных чресл.
Тутмос пожал плечами:
– Я фараон, и мне безразлично, что ты говоришь, ибо ты не можешь лишить меня того, что принадлежит мне по праву.
И он выпятил губу.
– Дорогой мой Тутмос! – сказала Хатшепсут нежно. – Разве я не воздаю тебе все почести, какие пристало воздавать фараону?
– Нет, не воздаешь, но это не важно. Ты у меня в крови, Хатшепсут, точно заразная болезнь; за все годы, что мы не касались друг друга, мне так и не удалось освободиться от тяги к тебе.
– Тогда налей мне вина, запри дверь, и мы наверстаем все, что упустили из-за моей глупости.
Он взял оправленный в золото кувшин, налил ей вина, как она просила, и, ослепленный тщеславием, даже не спросил себя, куда она так торопится. Они сплели руки и выпили вместе. Почувствовав, как вино наполняет ее тело теплом и слегка кружит голову, Хатшепсут подставила ему губы для поцелуя, зная, что через несколько мгновений отвращение к телу мужа пройдет, растворится в темном потоке ее собственной страсти.
Изнывая от нетерпения, она ждала первых признаков беременности, не давая покоя лекарям и присматриваясь к себе; и когда наконец она узнала, что снова готовится подарить Тутмосу и Египту дитя, то немедленно отправилась в храм и взмолилась Амону, чтобы он сделал растущее в ней семя мальчиком. Страна возрадовалась, зато Асет выслушала новость в зловещем молчании, посадила маленького Тутмоса к себе на колени и так свирепо стиснула его, что ребенок испугался. После она никогда не заговаривала со своим царственным возлюбленным о предстоящем появлении на свет еще одного младенца. Сам Тутмос не радовался, но и не сердился – он старался не обижать Хатшепсут, чтобы и дальше наслаждаться ее сильным телом, и она охотно принимала его, пользовалась им, испытывая к нему все большую благодарность, по мере того как подавленное состояние духа проходило.
Время шло, она опять стала ко всему безразличной, но мысль о том, что она будет делать, если ребенок окажется девочкой, посещала ее все чаще. Амон ничего не обещал ей, и даже в уединении собственной комнаты, ночь за ночью простаивая на коленях перед его алтарем, она не ощущала согревающей уверенности в ответ на свои молитвы. Она приказала приносить больше жертв, и велела Тахути отлить для храма новые двери из меди и бронзы, украшенные электрумом, чтобы бог видел, как она ему предана. Когда их навешивали, она сама пришла совершить приношение, крохотная на фоне непомерно больших створок, которые полыхали в лучах раскаленного добела Ра так, что сияние густо-коричневого металла можно было видеть с другого берега реки.
По мере того как близился срок, беспокойство Хатшепсут распространилось сначала на ее непосредственное окружение, а потом и на весь город, так что и жители Фив, и обитатели дворца, и жрецы в храме просто сходили с ума, гадая, кто же родится у царицы. Сенмут, видя в царице отражение собственных потаенных желаний, выбивался из сил, стараясь занять ее текущими делами, но даже его общество не приносило ей облегчения. С горечью она думала о том, что это ее последний шанс, что, только дав Египту наследника чистой царской крови, она сможет смириться с мыслью о необходимости до конца дней прятать свое могущество за спиной Тутмоса.
Наконец срок настал, и князей Египта снова призвали к царскому ложу. На этот раз роды были стремительными. Хатшепсут, которая в перерывах между схватками расхаживала по комнате от стены к ложу и обратно, мучимая сомнениями и нетерпением, едва успела лечь и приготовиться, когда младенец, громко крича и молотя ручками и ножками, явился на свет.
Мгновение все затаив дыхание ждали, но вот повитуха с улыбкой повернулась к ним, а лекарь начал собирать свои снадобья.
– Снова девочка! И красавица!
Хатшепсут издала долгий протестующий крик и зарылась головой в подушки, а мужчины молча вышли из комнаты, обрадованные рождением еще одной царевны и озадаченные реакцией царицы, ибо все понимали, что в случае неожиданной смерти Неферуры другая царская дочь узаконит право наследника на престол, когда придет время.
Сенмут замешкался у дверей, всей душой стремясь обратно в комнату, чтобы утешить женщину, чьи рыдания не могла заглушить даже подушка, но мудро решил оставить ее одну, приложил свою большую печать к свитку на коленях писца Анена и зашагал сквозь шелесты ночи домой, к себе во дворец.
Тутмос не был так деликатен. Он стоял у ложа, склонившись над женой, и, не зная, как выразить свое участие, молча гладил ее содрогающиеся плечи. Но когда он попытался ее приподнять, она сердито вырвалась из его рук, и фараон, потоптавшись еще рядом, ушел. Ему было больно от сознания ее поражения и своей неспособности понять, что творится в ее голове. «Но, в конце концов, – думал он виновато, пробираясь назад, в свои покои, – она и впрямь дитя Амона, его истинное подобие в Египте, а богу, должно быть, нелегко умереть, зная, что он не оставляет после себя другого бога на троне». В более тонкие детали ситуации Тутмос предпочел не вникать, к тому же он рано встал в тот день, поэтому сразу лег в постель и крепко заснул.
В детской Неферура с опасливым благоговением рассматривала маленькую сестричку, а измученная мать наконец-то забылась беспокойным сном.
Асет взяла с Тутмоса обещание послать ей весточку, как только Хатшепсут родит, и он, прежде чем опуститься со вздохом на свое ложе, отправил к ней глашатая. Он очень хорошо представлял себе ее реакцию и теперь тоскливо желал, чтобы она не была такой злорадной и алчной. «Что поделаешь, – подумал он, когда раб укрыл его простыней и с поклоном вышел из комнаты, – даже фараон не может иметь все».
Асет повела себя именно так, как он ожидал. Глашатай застал ее в саду, где она бросала сыну мяч, а он бегал за ним среди деревьев, пытаясь перепрыгивать через цветочные клумбы. При виде высокого мужчины, который широкими шагами шел к ней по траве, и двух его телохранителей, которые следовали за ним, точно пара молодых львов, она поднялась, ее сердце быстро забилось, и мяч выскользнул из внезапно похолодевших пальцев. Глашатай и телохранители его величества поклонились Асет, а она подняла дрожащую руку и заслонила глаза от солнца.
– Ну? – нетерпеливо потребовала она. – Кого родила царица – мальчика или девочку?
Глашатай едва заметно улыбнулся.
– Божественная супруга, возлюбленная двух земель, сегодня разрешилась от бремени… девочкой, ваше высочество.
Глаза Асет сузились и вспыхнули, и вдруг она захохотала. Она хохотала до тех пор, пока слезы ручьями не потекли по ее лицу, до тех пор, пока не согнулась пополам от хохота. Мужчины смотрели на нее во все глаза, не веря, что возможно такое открытое неуважение. Тутмос подбежал к ней, подобрал мяч и стоял, прижимая его к себе, а его глаза делались все круглее и круглее, но мать все хохотала и остановилась только тогда, когда у нее заболел живот. Наконец она выпрямилась, хватая ртом воздух и вытирая слезящиеся глаза куском льняной ткани.
Глашатай холодно ждал, сохраняя бесстрастное выражение на лице.
– Что прикажете передать фараону? – спросил он.
Его ледяной тон заставил ее очнуться, и она ответила, дерзко глядя ему в глаза:
– Ничего. Скажите ему просто, что сегодня я здорова… и очень счастлива.
Он чопорно поклонился, повернулся на пятках и зашагал прочь, прямой как палка.
Асет опустилась перед Тутмосом на колени и принялась в порыве радости ласкать его бритую головенку и смуглые руки.
– Ты слышал, царевич мой маленький? Слышал? Ты станешь царем, Тутмосом III! Как ты будешь хорош в сияющем двойном венце и как могуществен! Я, скромная танцовщица из Асуана, стала матерью фараона!
Но в выражении лица Асет, когда она взяла мяч из рук сына и запустила его изо всех сил, не было ничего скромного. Мяч взмыл в воздух – все выше, выше, вот он растворился в солнечном свете, а потом упал прямо за стену, которая отделяла ее владения от владений Хатшепсут. Тогда она снова расхохоталась, приняв это за добрый знак; потом взяла сына за руку и не спеша повела его во дворец.
Каким-то образом об этом происшествии стало известно, и через два дня уже все знали, как вторая жена Асет долго и громко смеялась над тем, что царица родила вторую дочь, и осмелилась даже передать самому фараону, как она счастлива.
Дошла новость и до Хатшепсут, которой проболталась однажды утром парикмахерша, и царица, с трудом сохраняя на лице бесстрастную маску, хотя внутри у нее все кипело и клокотало от гнева, дождалась, пока глупая женщина уберется. Тогда она одним взмахом руки смела с туалетного стола все баночки с косметикой и направилась в приемную Тутмоса, оттолкнув стоявшего у дверей часового с такой силой, что тот ударился о стену и выронил копье. Несмотря на то что она еще не полностью оправилась после родов и чувствовала себя слабее, чем обычно, Хатшепсут решительным шагом подошла к окруженному придворными трону, на ступеньке которого примостилась Асет, и велела им всем убираться.
– Это и тебя касается, ты, шлюха! – прикрикнула она на Асет, лицо ее в этот миг было перекошено от по-настоящему звериной ярости, так что Асет подпрыгнула и, пригнувшись, шмыгнула мимо царицы, вмиг позабыв о своем обычном нахальстве.
Потрясенный, Тутмос спустился с трона, а Хатшепсут шагнула вперед и вплотную приблизила свое пылающее гневом лицо к его лицу, так что ему пришлось даже немного отступить.
– Тебя, мямлю, я еще терплю! – закричала она. – Терплю твою вопиющую никчемность и глупое позерство, но чтобы меня оскорбляла в моем собственном дворце, под носом у высших чинов двора, деревенская девка, вырядившаяся царевной, – это уже слишком!
Она потрясла кулаком у него перед носом и плюнула на пол, потом развернулась так, что юбки взлетели, и заходила по комнате взад-вперед, гневно раскачивая серьгами и звеня браслетами.
– Я терпела ее, Тутмос, ради тебя. «Фараон ничем не нарушил закон, – говорила я себе. – Он имеет право взять другую жену, потому что такова его привилегия, даже если его выбор пал на женщину, чье происхождение и род занятий оскорбляют самый воздух, которым я дышу!» Она глупа и вульгарна, Тутмос, и никогда не научится добродетелям, которыми обделена от рождения. Но теперь моему терпению, моей готовности идти тебе навстречу нанесен последний, решающий удар, и нанесли его вы оба, да, оба, – она ткнула в него пальцем, обличая, и он весь сжался под ее взглядом, – ибо оставить такую дерзость, такую ересь безнаказанной значит сказать всему городу: «Глядите! Одна моя жена смеется над другой, и я смеюсь вместе с ней!»
Ей не хватило воздуха, и она замолкла, стиснув кулаки и побледнев. Но это был еще не конец.
– Более того, – сказала Хатшепсут уже спокойнее, подходя к нему, – если ты сам не прикажешь ей оставаться в своих комнатах и не попадаться мне на глаза, пока мой гнев не утихнет, я прикажу ее выпороть. Я сделаю это, Тутмос, и ты меня не остановишь. Асет нужно преподать хороший урок, и сделать это надо сейчас, покуда ее растущая жадность и честолюбие не привели ее на эшафот.
Несчастный Тутмос крутил кольца у себя на пальцах. Ее ярость не произвела на него большого впечатления, ведь он знал, что характер у нее настолько же отходчивый, насколько и вспыльчивый. Но он знал, что она права и что он сам из трусости допустил, чтобы такое вопиющее нарушение дворцового этикета и вообще приличий осталось безнаказанным.
– Мне в самом деле очень жаль, Хатшепсет, и ты права, – заговорил он, видя, что ее гнев постепенно ослабевает. – Разумеется, я накажу Асет, но ты должна понимать, что она получила не столь утонченное воспитание, как мы с тобой. Жизнь у нее была не из легких.
– Ах, Тутмос, – возразила Хатшепсут устало. – Сколько людей рождаются в нищете и живут себе тихо и скромно, служа богу и своим ближним. В целых Фивах не найдется другой женщины, которая проявила бы такое жестокосердие к самому злейшему врагу, какое Асет проявила ко мне, а ведь я ей не враг, и она поняла бы это, если бы только дала себе труд подумать как следует. Я могла бы стать ее другом.
– Она тебя боится, – указал Тутмос. – Она чувствует себя неуверенно; вечно оглядывается через плечо. Ведь для нее царица – серьезная соперница.
Хатшепсут отрывисто рассмеялась:
– Да как она смеет думать о каком бы то ни было соперничестве между нами! Пусть себе оглядывается через плечо сколько ей заблагорассудится, у нее нет других врагов, кроме нее самой!
– Прости меня, – повторил Тутмос. – Мне приказать ее выпороть?
Хатшепсут взглянула на его озабоченно нахмуренное лицо с жалостью и презрением.
– В этом нет необходимости, по крайней мере сейчас. Но если она будет продолжать упорствовать в своей глупости, то это может оказаться единственным средством. Нет, Тутмос, просто запри ее в покоях и запрети выходить в сад. Я не хочу ее видеть ни за обедом, ни на прогулке, ни во время праздников. А теперь я возвращаюсь к себе.
Хатшепсут рассеянно отвесила ему короткий поклон и пошла к двери. Вдруг она обернулась и с кривой усмешкой, точно упрекая сама себя, спросила:
– Как тебе новая дочь?
Он смущенно переступил с ноги на ногу.
– Честно говоря, Хатшепсут, не знаю. Она, безусловно, здоровее, чем Неферура, но черты лица у нее какие-то смазанные. Она не похожа ни на тебя, ни на меня, ни на кого из наших родителей.
Хатшепсут скорчила гримаску.
– Вот именно, – бросила она. – Ну что же, Амон не захотел дать мне царя в сыновья!
И она вышла, тихонько притворив за собой дверь.
Девочку назвали Мериет-Хатшепсут, и Хатшепсут приняла этот выбор не моргнув и глазом. Имя было хорошее, надежное, оно не будило никаких воспоминаний или предчувствий, и ребенка в должном порядке принесли в храм и представили богу. Сенмут не испытывал никаких опасений за эту девочку. Она была очень здорова, росла не по дням, а по часам, и все же не вызывала в нем столь же теплого чувства, как хрупкая Неферура. Он был доволен, что его не назначили ее опекуном. Радовало Сенмута и то, что Хатшепсут быстро оправилась после вторых родов и уже через несколько недель вернулась к делам. Дворец снова загудел, как большой улей, собирая, точно нектар, золотую дань и высылая разведчиков, рабочих и посыльных, которые ездили по Египту из конца в конец, исполняя приказы царицы.
Хатшепсут справилась со своим разочарованием. Но, как и Сенмут, она не могла найти в своем сердце любви к младшей дочери. Она все время задавалась вопросом: потому ли, что так отчаянно хотела сына, или потому, что отказалась подержать девочку на руках в первый момент после ее рождения? Как бы то ни было, крохотное красное личико с тонкими чертами совершенно ее не трогало, и она чувствовала себя виноватой. Когда подошел первый день рождения Мериет, Хатшепсут, к своему ужасу, заметила, что та похожа на Асет – не лицом, а характером. Девочка оказалась плаксой, она то и дело заливалась слезами, иногда настоящими, но чаще притворными, чтобы получить то, чего ей хотелось. День за днем она испытывала терпение своих нянек. В детской стало шумно, и в конце концов Сенмут настоял, чтобы Неферуре отвели отдельный маленький покой. Хатшепсут согласилась, и царевну водворили в специально для нее отделанную комнату для слуг рядом со спальней матери. Так случилось, что царица и будущий соправитель сблизились еще больше, оставив плаксивого, вечно орущего младенца на попечении наемных кормилиц.
У Хатшепсут и в мыслях не было пренебрегать Мериет. Она приходила поиграть с ней и покачать ее так часто, как только могла, но она была занятой женщиной, у которой никогда не хватало времени. Ей проще было брать с собой Неферуру и разговаривать с ней, переходя из храма в рабочий кабинет, а оттуда в обеденный зал. А малышка в детской в бессильном гневе топала ногами, видя, как сестра и мать вместе уходят, оставляя ее с кормилицами и няньками. Мериет-Хатшепсет очень рано узнала, что такое ревность.
Глава 19
В начале месяца Тот, когда река уже начала подниматься и феллахи работали в полях день и ночь, чтобы собрать урожай, прежде чем злые зимние воды зальют землю, Тутмос простудился. Несколько дней подряд фараон отказывался от еды, жалуясь, что у него болит голова. – Когда у него начался насморк и поднялась температура, он тут же улегся в кровать. Врач прописал смешанный с кассией горячий лимонный сок с медом, и несчастный Тутмос пил лекарство и окружал себя амулетами и заговорами. Три дня спустя лихорадка продолжалась, хотя все симптомы простуды прошли. Встревоженный врач пошел за Хатшепсут. С ней был Инени: они вместе просматривали отчеты о расходах храма за последний месяц.
– Как себя чувствует сегодня Тутмос? – быстро спросила у лекаря Хатшепсут, не отрывая глаз от лежавшего перед ней свитка и думая о цифрах Инени.
Лекарь стоял, неловко теребя золотого скарабея на своей впалой груди.
– Могучему Гору совсем нехорошо, – начал он. Едва услышав его голос, Хатшепсут тут же повернулась к нему, забыв о свитках. – Простуда прошла, но лихорадка не унимается. Его величество слабеет.
– Тогда позови магов, немедленно! Чары и заклятия – лучшее средство от лихорадки. Как ты лечил его до сих пор?
– Я лечил кашель и заложенный нос, ваше величество; это прошло. Но больше я ничего не могу сделать. Фараон просит, чтобы вы пришли к нему, но я не советую этого делать.
– Почему нет?
– Его дыхание источает зловоние. Простите мои слова, ваше величество, но, по-моему, вам не следует к нему приближаться.
– Вот еще! С каких это пор я стала бояться дурных запахов? Инени, на сегодня мы закончили. Унеси свитки обратно к писцу.
В спальне Тутмоса было душно и воняло. Он лежал на спине и постанывал. Наклонившись к нему для поцелуя, она почувствовала, что кожа у него горячая и сухая. Она отпрянула в тревоге.
– Хатшепсет, – прошептал Тутмос. Его голова перекатилась по подушке в ее сторону. – Вели этим дуракам принести мне воды. Они не дают мне пить.
Озадаченная, она поглядела на лекаря, гневные слова уже были готовы сорваться с ее губ. Старик был непреклонен.
– Его величеству можно лишь цедить воду маленькими глоточками, а не пить по полхекета, как он настаивает. Я уже говорил ему, что потребление такого количества жидкости зараз вызовет сильные боли.
– К Сету тебя с твоей воркотней! – Тутмос резко пошевелился под простынями, и она почувствовала его дыхание, зловонием ударившее ей в нос.
– Но ведь помыть-то его, по крайней мере, можно! – прорычала Хатшепсут. – Принесите теплой воды и полотенец, я сама его обмою. И поднимите занавеси на окнах! Разве он может уснуть в такой жаре?
Жавшиеся в углу рабы бросились исполнять приказания, а она опустилась в кресло у ложа Тутмоса.
– Ближе поднесите опахало! – рявкнула она.
Едва воздух над ним пришел в движение, Тутмос закрыл глаза.
– Я горю, – снова прошептал он. Тут его затрясло, дрожащие пальцы стиснули покрывало, зубы застучали. Хатшепсут посмотрела на него по-настоящему испуганно, поправила ему подушку.
– Не тревожься, Тутмос, – сказала она. – Я приказала привести магов, скоро они прогонят лихорадку из твоего тела.
Он метался и стонал, не отвечая.
Раб с тазом горячей воды приблизился к постели. Она велела поставить воду рядом с собой и стала снимать кольца. Потом плеснула в воду немного вина, обмакнула в нее край полотенца и провела по его лицу. Он слабо улыбнулся, его рука зашарила в поисках ее руки. Потихоньку она сняла с него простыни и обмыла его с головы до ног. Все его тело болезненно блестело, и это был не пот. Его слегка раздуло, и, работая, она поджала губы. Что бы это ни было, но заклинания тут вряд ли помогут.
Кончив, Хатшепсут ополоснула руки в прохладной воде и стала в задумчивости надевать кольца. Пока она сидела, объявили о приходе магов. Склонившись над мужем, Хатшепсут прошептала ему в ухо:
– Тутмос, волхвы пришли. Мне нужно идти. Меня ждут в другом месте, но я вернусь, как только смогу, и помою тебя снова. Хочешь?
Он вдохнул запах ее духов, который едва уловимым приятным облаком витал над ним. Ему хотелось повернуть голову и открыть глаза, но это было выше его сил, и он только кивнул один раз.
Хатшепсут поднялась.
– Приступайте немедленно, – приказала она безмолвным фигурам в плащах, – и не останавливайтесь до тех пор, пока фараон снова не выйдет из своей спальни на охоту!
Она сверкнула улыбкой и, затворяя за собой дверь, услышала низкое тягучее пение.
Царица послала Асет известие, разрешив ей навестить Тутмоса, но запретив брать с собой сына. Телохранителю, который должен был доставить это сообщение, она велела подождать и убедиться, что ее приказ исполнен в точности. После этого женщина пошла в мастерскую к Тахути и оставалась там некоторое время.
Когда она вернулась в спальню Тутмоса, лекарь встретил ее у дверей. Вокруг него толпились придворные фараона. Вид у врача был напуганный.
– Ваше величество, вам нельзя входить, – сказал он. – Фараон спит, но это нездоровый сон, у него по всему телу высыпали пустулы.
– А где вторая жена Асет? – спросила Хатшепсут.
– Она была здесь, но я отослал ее к себе, – сказал лекарь. Как он ни протестовал, Хатшепсут все-таки проложила себе дорогу в комнату.
– Хватит! – крикнула она магам, и бормотание тут же умолкло. Она подошла к Тутмосу.
Фараон лежал на боку и спал, рот его был открыт. Дышал он тяжело, его хрипы заполняли всю комнату. Покрывало сползло до пояса, и она увидела, что вся верхняя часть его тела покрылась мелкими белыми узелками, а кожа между ними стала желтой, нездоровой и блестящей.
– Это чума? – шепнула она последовавшему за ней лекарю.
Он покачал головой и вскинул руки, точно удивляясь и смиряясь одновременно.
– Ее разновидность, – был его ответ.
Оба умолкли, глядя на спящего царя, и каждый думал о своем.
– Не отходи от него, – приказала Хатшепсут, – и дай мне знать, как только наступит перемена.
Он поклонился, Хатшепсут вышла и направилась в храм в сопровождении притихших женщин и телохранителей. К богу она вошла одна, но дверь в святилище была заперта на замок. Она легла перед дверью ничком, касаясь ее пальцами вытянутых вперед рук, и закрыла глаза. «О Отец мой, – молилась она, не чувствуя ничего, кроме желания оказаться в объятиях его золотых рук. – Неужели Тутмос умрет? Если он умрет…» Ей показалось, будто насмешливое эхо шепотом повторило ее мысли и они зазмеились среди громоздящихся вокруг колонн, вырвались в зияющую пустоту внутреннего двора, поплыли вверх со струйками ароматного дыма.
Если он умрет, если он умрет, если он умрет, если он умрет… Она изо всех сил зажмурилась и потерлась лбом о золотой пол. Но слез не было.
Вечером она вернулась в его комнату и села рядом с ним. Пустулы прорвались, из них вытекала бесцветная слизь, которая приклеивала простыни к телу, причиняя еще больше мучений. Он беспрерывно метался и звал Хатшепсут, его грузное тело стало мягким и дряблым, как у мертвого животного. Она много раз наклонялась над ним, но всякий раз видела, что он без сознания и бредит ею. Казалось, он заживо гниет. Запах разложения вызывал позывы к рвоте у каждого, кто приближался к его постели. Одна Хатшепсут сидела неподвижно. Без всякого выражения на прекрасном лице она сидела, не сводя с него глаз.
Однажды Асет прокралась в комнату, опасливо глядя на Хатшепсут, но видя, что царица не возражает, подошла к ложу, зажав ладонями нос. Тихо вскрикнув, она уставилась на мечущееся, бормочущее тело. Настала ночь, зажгли лампы, но даже при их мягком золотистом свете была видна гниющая плоть. Асет стремительно отвернулась и встретила пристальный взгляд Хатшепсут.
– А сейчас ты любишь его, Асет? – спросила та тихо. – Вдоволь нагляделась на царственного мужа? Уже бежишь в свой уютный маленький покой?
Она повернула голову и крикнула управляющему Тутмоса:
– Принесите кресло для второй жены! Поставьте по другую сторону ложа. А теперь, Асет, садись. Садись!
Женщина упала в кресло, но отворачивала лицо в сторону, покуда Хатшепсут не прошипела:
– Смотри на него! Он поднял тебя из грязи, осыпал сокровищами и дал тебе столько любви, сколько иная женщина не увидит, проживи она хоть тысячу жизней. А ты воротишь от него нос, как будто он нищий перед вратами храма! Если он придет в себя, то должен встретить твой обожающий взгляд, прикованный к нему, неверная!
Асет, у которой даже губы побелели, подчинилась.
Но Тутмос не пришел в себя. Около полуночи он заскулил жалобно, точно раненый пес, по его Лицу потекли слезы. Хатшепсут взяла его беспокойно мечущиеся руки в свои, крепко сжала, и он вздохнул. После этого он продолжал дышать мелко и часто, его веки дрожали. Когда рога протрубили полночь, он умер, все еще плача, и его слезы падали на постель и на ее руки.
Она встала и обратилась к потрясенным свидетелям его смерти:
– Пошлите за жрецами, а когда они унесут его, присмотрите за тем, чтобы белье как следует простирали, а ложе отмыли.
Асет, вся обмякнув, все еще сидела в кресле, по лицу женщины было видно, что она еще не постигла суть произошедшего. Хатшепсут подошла к ней и мягко помогла подняться.
– Иди к своему сыну, – сказала она сердечно. – Он любил вас обоих, так что пока его запрет на твое передвижение по дворцу снят. Ходи где хочешь.
Асет вышла из комнаты деревянной походкой, как сомнамбула.
Наконец ушла и Хатшепсут. У нее было такое чувство, словно Тутмос умер понарошку, а завтра они проснутся, и все пойдет по-прежнему: он будет охотиться, она – править, а вечером они встретятся за обедом и будут добродушно подтрунивать друг над другом весь вечер. Тот факт, что за пределами зловонного золотого покоя не изменилось ровным счетом ничего, показался ей почти оскорбительным.
Весь Египет был потрясен. Неудачное время года для смерти фараона, особенно молодого и здорового. Сбор урожая стремительно подошел к концу, и людям ничего не оставалось делать, кроме как сплетничать да следить, как поднимается река. И, как и следовало ожидать, тут же поползли самые противоречивые слухи.
Хатшепсут знала о них. Однажды, когда траур уже почти кончился, она послала за лекарем Тутмоса, пригласив судей, Асет и маленького Тутмоса присутствовать при разговоре. Когда все пришли, она, не теряя времени, перешла к делу.
– До моих ушей, – начала царица без обиняков, – дошли грязные и клеветнические слухи, которые распускают обо мне. Поскольку все присутствующие их слышали, я не стану осквернять свой рот их повторением. Лекарь, отчего умер мой брат?
Тот, не колеблясь, ответил:
– Он умер от чумы, ваше величество. Я в этом нисколько не сомневаюсь.
– Существует ли какой-нибудь яд, отравление которым привело бы к тем же симптомам, какие наблюдались у него?
Лекарь покачал головой:
– Я уже много лет лечу разные болезни, ваше величество, и никогда с таким ядом не сталкивался.
– Перед тобой лежат документы. Готов ли ты поклясться Амоном, Осирисом и именами своих предков, что фараон умер естественной смертью?
Хатшепсут бросила проницательный взгляд на Асет, которая стояла молча, не отрывая птичьих глаз от лица лекаря. Тот уверенно кивнул:
– Я могу дать такую клятву.
– Боишься ли ты меня, благородный? Он улыбнулся ей.
– Ваше величество, я старик, и мне уже некого бояться, кроме Анубиса и его суда. Я говорю правду. Гор умер от чумы. Вот и все.
– Тогда сядь и приложи свою печать к каждому листу. Мои глашатаи пронесут их по всем городам страны, большим и малым. С сегодняшнего дня всякий, кто осмелится утверждать противное, умрет.
Все видели, как царица намеренно посмотрела на Асет и как та переступила с ноги на ногу, привлекая малыша Тутмоса к себе. Судьи закивали и зашептались. Она спросила, удовлетворены ли они. Те хором подтвердили свое полное удовлетворение, низко поклонились ей и ушли. Асет тоже вышла, не сказав ни слова.
Похороны пришли, почти как запоздалая мысль. Тутмос II сошел в свою могилу неподалеку от любимого храма Хатшепсут, не оставив даже ряби на водах общественной жизни Египта. Задолго до того, как похоронная процессия, увязая в песке, потянулась к могиле, всем уже стало казаться, будто его и не было никогда, если бы не дети, торжественно выступавшие за гробом. Первой шагала Неферура с матерью, обе были в траурных синих одеяниях; Асет с Тутмосом сослали в дальний конец процессии, туда, где выли и рвали на себе одежды женщины из гарема. Мутнеферт было позволено идти за гробом рядом с Хатшепсут, и она жалобно плакала всю дорогу, так что сердце разрывалось при взгляде на нее. Хатшепсут грустно подумала, что никто, кроме Мутнеферт, не принес истинной скорби к дыре в скате и нарядному посмертному храму, где изображение Тутмоса уже ждало приношений и молитв народа. Руки Мутнеферт были заняты охапкой цветов, которые она собиралась положить на фоб. Неферура тоже прятала носик в букет, ее лицо ничего не выражало, а мысли были скрыты от прекрасной женщины, которая держала ее за руку, безмолвно шагая рядом с ней. Ожидая, когда гроб поставят стоймя, придет Менена со священным ножом и начнет церемонию открывания рта, Хатшепсут вспоминала все похороны, какие ей довелось видеть: своей сестры, матери, отца и вот теперь брата. Женщине казалось, что ей и только ей одной суждено жить вечно, всегда оставаясь молодой, сильной и прекрасной.
Через четыре дня, который обычай отводил для таинственных ритуалов, Хатшепсут вошла в могилу, чтобы проститься с Тутмосом. Она оглядела все его вещи, но не почувствовала никакой силы, исходящей от них, как это было после смерти сестры или отца. Ее глаз не остановился ни на одной вещи, которая пробудила бы в ней воспоминания или сожаления. Когда Асет, утопая в слезах, упала на его фоб, Хатшепсут спросила себя, что это: истинная любовь или страх перед тем, что ждет их с сыном в будущем без благосклонной поддержки фараона?
Несколько недель Египет ждал, что царица вот-вот подтвердит право Тутмоса III на престол, а себя объявит регентом на время, пока он не повзрослеет. Однако ее ближайшее окружение не удивляло, что долгожданное объявление задерживается. Колеса власти крутились, как им и полагалось. Царица проводила аудиенции и принимала послов. Она молилась и охотилась, танцевала и пировала, точно ни Асет, ни ее ребенка не было на свете.
Сама Асет несколько дней, последовавших за похоронами, провела в непрестанном страхе: в любой миг она ожидала услышать, что ее с Тутмосом изгоняют из страны. Но время шло, страхи отступали; наконец она начала искать способ выяснить, что у царицы на уме. Но все ее попытки словно натыкались на глухую стену. Асет вернулась к себе, встревоженная и озадаченная. Хатшепсут не возобновила запрет на ее передвижение по дворцу, так что, когда страх уступил место злости, женщина мерила шагами сад. А царица по-прежнему не подтверждала прав ее сына на престол. Тогда Асет решила взять дело в свои руки.
Однажды утром, когда Хатшепсут в присутствии Сенмута, Инени и Хапусенеба только начала разбирать утреннюю корреспонденцию, в зал ворвался Дуваенене, главный глашатай. Он запыхался, взгляд его был безумен. Едва он начал заикаясь объяснять, в чем дело, как следом вошел Ипуиемре, второй пророк Амона. Последним в зал бочком пробрался Менена, он встал, сложив руки на пухлом животе, с выражением благочестивой радости на елейной физиономии.
– На пол, все вы! – закричал Сенмут. – Здесь вам не пивная!
При этом громком напоминании все тут же пали ниц.
– Встаньте, – ровным голосом сказала Хатшепсут. В мыслях она металась от одного вошедшего к другому, пытаясь угадать причину внезапного вторжения, но те стояли молча.
– Ипуиемре, друг мой, ты, по-моему, здесь самый спокойный, – сказала она. – Учитывая, что я поклялась никогда не вступать в беседу с первым пророком Амона, тебе разрешается говорить.
Он поклонился и заговорил, причем от нее не укрылось, что во время речи руки у него дрожали, как он ни старался их спрятать.
– Великий знак был явлен сегодня утром в храме, ваше величество. Царевич короны исполнял свои обязанности служки в присутствии других мальчиков и верховного» жреца, когда могучий Амон кивнул ему головой!
Хапусенеб со свистом втянул воздух. Инени выронил папирус, его шелест эхом повторился в тишине. Сенмут почувствовал, что сердце у него остановилось, хотя и не подал виду.
Но его пылающий взгляд был прикован к лицу Менены. Верховный жрец не моргнул и глазом, только губы кривились.
Хатшепсут тоже замерла, сложенные на печати руки женщины словно застыли, солнце играло на ее золотом воротнике, переливавшемся от ее дыхания. Потом она расслабилась и насмешливо улыбнулась.
– Вот как? – мурлыкнула она, подходя к Нехези и отдавая ему печать. – И какие же выводы делаете вы из этого… знака?
– Ну, как же… Амон доволен царевичем, – промямлил пророк.
Улыбка царицы стала шире.
– Мой дорогой Ипуиемре, при всей твоей верности и лояльности ты слишком сильно меня боишься, и правильно делаешь. Дуваенене! Благодарю тебя, что поспешил принести мне это известие, а теперь будь добр, расскажи мне в точности, что же произошло.
Глашатай зажал свой жезл локтем и поклонился, его хорошо очерченные губы плотно сжались, влажно блестящие глаза сверкали.
– Царевич молился и во время молитвы спросил Амона, будет ли он фараоном, как того желал его отец.
– А потом? – Казалось, она наслаждалась этой шуткой. Ее рот потеплел, глаза заискрились, но за всем этим Сенмут безошибочно угадывал напряжение.
– Потом, мгновение спустя, Амон наклонил свою золотую голову.
Голос Дуваенене был ровен и невыразителен. Таким же тоном он мог бы рассказывать, что ел утром. Они с Хапусе-небом переглянулись и улыбнулись друг другу.
– Амон наклонил свою золотую голову, – повторила она, складывая ладони домиком и прикасаясь пальцами к губам, словно в задумчивости. – Дуваенене, найди царевича и его мать и приведи их сюда немедленно. Менена, выйди. Подожди в коридоре. Ипуиемре, ты можешь остаться.
Когда глашатай и верховный жрец ушли, Хатшепсут стремительно повернулась к остальным.
– Ну? – спросила она, подняв брови. Инени заговорил.
– Все это, разумеется, чистая правда, – сказал он. – Знак был, иначе Менена и жрецы не стали бы так распространяться об этом. Но…
– Это подделка! – Нехези яростно выругался. – Бог не кивает никому, кроме вас, могущественная!
– Знаю, – сказала она, – ибо многие склоняют перед богом лишь голову, не преклоняются в сердце своем.
– Я тоже думаю, что это хитрая уловка, – сказал Хапу-сенеб. – Кто был с мальчиком, когда это произошло?
– Менена, разумеется, – тут же ответил Сенмут.
– И другие мальчики, – напомнил Ипуиемре.
– Это значит, – тихо сказала Хатшепсут, – что в храме больше недовольных жрецов, чем мы полагали, ведь если Менена был рядом с мальчиком, то кто же находился тогда в святилище позади Амона?
Все посмотрели на Ипуиемре, но тот покачал головой.
– Не знаю, – ответил он беспомощно. – Я был снаружи, во внутреннем дворе, вместе со священными танцовщицами, и видел мальчика и бога только издалека.
Вернулся Дуваенене, с ним Асет и Тутмос. Асет была заметно взволнована; на ее щеках под краской горели два ярких красных пятна, движения стали еще более упругими, чем обычно, так что теперь она была еще больше похожа на кошку. Тутмос был серьезен. Он подошел и поклонился своей тетке-мачехе, обдав ее ароматом ладана, который еще так недавно держал в руках.
– Приветствую тебя, Тутмос, – сказала она. – Я услышала о милости, которой одарил тебя бог, и хочу знать подробности. Расскажи мне, как это произошло.
Ясные глаза ребенка заглянули в ее собственные глаза. Мать не раз говорила ему, что царица его не любит, что она хочет убрать его подальше из дворца, чтобы самой править на свободе. Но он не испытывал ненависти к этой высокой очаровательной женщине с лицом таким прекрасным, что на него хотелось смотреть не отрываясь.
– Я молился. Я часто молюсь, – добавил он с вызовом. Она кивнула:
– Разумеется. Молиться хорошо и полезно. И она наградила его нежной улыбкой.
Он расхрабрился.
– Я решил спросить у Амона совета, – прочирикал он, и слушателям вдруг показалось, что мальчик повторяет хорошо заученный урок. – Я поднял кадильницу повыше и задал вопрос, суждено ли мне стать фараоном.
– Правда? И что же он сказал?
– Он улыбнулся мне и склонил свою благословенную голову. Он склонил ее очень низко, так что подбородок уперся в его бессмертную грудь. Все, кто был рядом, видели это.
– Хм. Скажи мне, Тутмос, кто я?
Он озадаченно посмотрел на нее, и уголки его губ поползли вверх.
– Вы царица Египта.
– А кто еще?
– Я… я не знаю.
– Тогда я скажу тебе сама, поскольку твоя мать, видимо, не сочла нужным это сделать. Я – дочь Амона, его истинное воплощение здесь, на земле, плод его священных чресл, его возлюбленная, которую он любил еще до того, как послал на землю. Его мысли – это мои мысли, его воля – моя воля. Неужели ты думаешь, что он пообещал бы сделать тебя фараоном, а я ничего бы об этом не знала?
Асет издала полузадушенный вскрик и шагнула вперед. Тутмос озадаченно покачал головой:
– Н-нет, наверное. Но почему же он тогда кивнул?
– Потому что хотел показать, как он доволен тобой. Он хочет, чтобы ты усердно трудился ради него и Египта, и тогда, быть может, ты и станешь фараоном. Но не сейчас.
– Не сейчас? – Его губы предательски задрожали, но он сердито сжал их. – Ведь я же царевич короны. А это значит, что я должен стать фараоном!
– Когда Амон сообщит мне, что он желает, чтобы ты был фараоном, я скажу тебе, но этого еще долго не случится. Сейчас ты всего лишь маленький царевич, и тебе еще многому предстоит научиться, прежде чем трон Гора станет твоим. Ты меня понял?
– Да! – отрезал он. – Но, ваше величество, я быстро учусь! Она взглянула в его возмущенное лицо.
– И неудивительно, ведь ты так похож на своего могучего деда, моего отца, Тутмоса I. А теперь иди к себе. Я хочу поговорить с твоей матерью.
Он вышел, расправив плечи и высоко держа бритую голову.
Хатшепсут приказала снова впустить Менену в зал. Она с трудом сдерживала гнев, стремясь не утратить чувства справедливости перед лицом этой бездарной попытки вырвать у нее власть. Когда Менена занял свое место подле Асет, она уже совсем успокоилась.
– Бог кивает головой только мне и никому больше, – сказала она. – Весь Египет знает это с того самого дня, когда я родилась. Вы сыграли низкую, презренную шутку с маленьким мальчиком, который искренне верит в бога. Вы опозорили Амона, но на тех, кому нечего делать, кроме как собирать сплетни, большого впечатления не произвели. Если вы надеялись таким образом ускорить мое решение, то вы глупы и наивны. Неужели вы и впрямь воображали, что я побегу возлагать корону на голову Тутмоса и оставлю свою страну в руках таких, как вы? – Она пренебрежительно улыбнулась. – Вы недостойны даже моего презрения.
Асет слушала, беспокойно теребя платье. Вдруг она выпалила:
– Мой сын – царевич короны и настоящий наследник престола! Его отец пожелал, чтобы это было так!
– Но он мертв! – отрезала Хатшепсут. – Даже при его жизни я была Египтом, Египет я и сейчас! Маленький Тутмос будет в ваших руках точно мягкий воск, а вы двое выдоите мою возлюбленную страну досуха. Неужели вы думали, что вас поддержат жрецы и солдаты? Вы что, совсем ничего не видели в последние семь лет? – Она вскинула руки. – Это был ваш последний шанс. Мое терпение подходит к концу. Я не хочу больше слышать ни о каких заговорах. А если что-нибудь подобное еще раз дойдет до моих ушей, я объявлю вас государственными преступниками и казню обоих. Вы – угроза стране, которую, по вашим словам, любите. А теперь убирайтесь.
Асет была готова возражать. Ее губы дергались, устремленные на Хатшепсут глаза горели злобой. Но тут вперед вышел Нехези, и оба, поспешно поклонившись, вышли.
– Вы слишком милосердны, ваше величество, – сказал Сенмут. – Змей надо топтать без всякой пощады.
– Может, и так, – ответила она устало. – Но я не хочу лишать моего племянника-пасынка матери, когда он только что потерял отца. Я не верю, что Менена способен на что-то без поддержки Тутмоса. Нехези, позаботься, чтобы телохранители его величества не спускали с них глаз' ни днем ни ночью. Сенмут, я хочу знать имена и убеждения всех жрецов храма, от последнего служки до самого Менены. Я еще не решила, что мне делать дальше, но отдавать корону Тутмосу я пока не намерена.
ЧАСТЬ IV
Глава 20
Два года понадобилось Хатшепсут, чтобы решиться. Все это время она неустанно испытывала свою власть над Египтом, потихоньку натягивая вожжи там, перерезая постромки здесь, завязывая подпругу в другом месте. Потом настал месяц Мехир, когда вся земля между пальмами и акациями покрылась роскошным колышущимся ковром зеленых всходов, а молодые птенцы начали пытаться слетать с гнезд вдоль берега реки. Каналы, старые и новые, исчертили волнующиеся поля, в их спокойных водах отражалось нежно-голубое небо поздней весны. По всему Нилу лежали в грязи довольные гиппопотамы и их потомство, то и дело зевая от чистого восхитительного безделья.
Храм в долине был окончен. Последние набранные для его строительства крестьяне разошлись по фермам и деревням. Мусор вокруг убрали, глиняные лачуги рабочих снесли. Прекрасное, плавных пропорций здание засияло, искрясь в горячей каменной чаше и ожидая, когда же ступни Священного отметят своим прикосновением его золотые и серебряные полы. Хатшепсут велела задумчивому Тахути соорудить еще одно святилище в его стенах – нубийское святилище из таинственного черного дерева, названное так в честь ее победы. Внутренние двери из кедра и бронзы тоже были сделаны им, но лучше всего Тахути показал, на что способен, создав могучие входные врата. Они были из черной меди, торжественные и немного страшноватые, предназначенные для того, чтобы вселять трепет в сердца тех, кто в будущем придет в этот храм с чем-нибудь, кроме любви в сердце. Створки были искусно выложены электрумом, сплавом золота и серебра, столь любимым Хатшепсут. Сейчас они стояли распахнутыми, впитывая свет солнца и превращая его в длинные тускло-золотые стрелы, которые пронзали деревья, и Хатшепсут думала о них, стоя на балконе утром в день посвящения.
Жрецы выбрали для этой церемонии двадцать девятый день месяца как самый благоприятный. Хатшепсут стояла, оглядывая сад и произнося утреннюю молитву. У нее за спиной, в спальне, служанки готовили короткую набедренную повязку, складки которой были расшиты золотом, искрившимся при каждом шаге, церемониальный парик из золотых и синих косичек и пояс из завязанной узлами золотой веревки, усеянный крохотными сердоликовыми анхами. Царица наблюдала за жрецами, которые собрались во внутреннем дворе перед первым высоким пилоном и теперь толпились в его тени; их белые одежды вспыхивали на солнце. И хотя среди них она разглядела Менену, узнав его по свисающей леопардовой шкуре, хвала богу не перестала литься с ее уст.
Ощущение близости перемен, предчувствие, что ее судьба изменится сегодня еще раз, не покидало Хатшепсут в то утро. Она чувствовала, как ее наполняет сила, смешиваясь с бегущей по жилам кровью. Стоя надо всем миром, нагая, благословленная солнцем, свет которого беспрестанно лился с неба, пропитывая ее медово-золотистую кожу, она была уверена в своем бессмертии. Даже деревья, казалось, склоняли перед ней верхушки в знак почтения, когда слова молитвы срывались с ее уст и уносились с ветром. Наконец Хатшепсут закончила. Оглядев напоследок сад, реку и некрополь за ней, танцующий на волнах жары, она шагнула в прохладную тень спальни, где женщины уже ждали ее, чтобы одеть.
Она стояла неподвижно, пока на нее надевали набедренную повязку, затягивали пояс и, опустив ей на грудь тяжелый драгоценный воротник, осторожно застегивали его. Вытянув вперед руки, Хатшепсут ждала, пока на них нанижут браслеты и обручи, однако мысли ее были далеко: она думала о годах ожидания, проходивших, пока день за днем вырубали из камня колонны и блоки, шлифовали их и ставили на место, и о том, сколько раз она с Сенмутом и Тутмосом стояла и наблюдала, как обретают форму террасы. С гордостью она вспомнила обо всех тех чудесах, которые повидала с отцом.
«Вот мой ответ вам, боги долины. Я дарю вам свой памятник – творение, равных которому мне не доводилось видеть. Я удовлетворена».
Хатшепсут села, положив руки ладонями вверх, чтобы рабыни покрасили их красной хной. Пока они сохли, она подняла ноги, и ей покрасили подошвы и ногти. Потом на нее надели позолоченные сандалии, яшма на которых уже жадно впитывала в себя весь свет, который был в комнате, и выбрасывала его назад красными, как бьющая из раны кровь, лучами. Накрасив ей лицо, рабыни обсыпали его золотой пудрой, приставшей к губам, ресницам и жирным черным линиями, которыми были обведены ее глаза. Глядя на сверкающее отражение в зеркале, она снова вспомнила о своем надменном ка. Женщина улыбнулась, вспомнив, как он лениво заглядывал ей через плечо, пока на нее надевали парик и укрепляли в нем корону с коброй. Превращение в богиню – золотой сияющий символ золотой сияющей страны – было завершено.
Сенмут и остальные ждали ее на ступенях причала. Сотни лодок, украшенных лентами и флагами, покачивались на воде, дожидаясь придворных и жрецов, чтобы перевезти их через реку. Сенмут был одет, как подобает князю, которым он стал. Его шлем из белой кожи был расшит золотом. Браслеты и обручи со знаками должностей резко выделялись на темно-коричневой коже, плечи, шею и спину покрывала большая пектораль из переплетенных золотых цепей, удерживающих бирюзового скарабея. На широкой выпуклой груди покоилась эмблема князей Эрпаха, наследственных владык Египта. Перед Сенмутом выступал его жезлоносец, держа в руке палку с золотым набалдашником. Та-кха'ет с другими женщинами стояла в стороне, на руках у нее сидела все та же кошка, только теперь с ошейником из горного хрусталя. Девушка была одета в прозрачное платье голубого льна. Только когда лодка уже оттолкнулась от берега, Сенмут вдруг с удивлением понял, что она одета в траур в такой радостный день.
Одна за другой лодки переплывали Нил, теперь превратившийся в быструю прозрачную реку, уровень воды в которой будет падать до середины лета, пока не достигнет минимума. На противоположном берегу толпы прибывших начали выстраиваться в процессию, люди весело болтали и смеялись, стоя под огромными балдахинами и флагами, которые украшали дорогу, бывшую некогда всего лишь тропой. Хатшепсут встала во главе. Она решила идти пешком, так что остальным тоже пришлось оставить свои носилки на берегу. Увидев, что Сенмут собирается занять место рядом с Хапусенебом, Менхом и прочими блестяще одетыми министрами, она поманила его к себе. Быстрыми шагами он пробрался к началу колонны, в его подведенных черной краской глазах застыл вопрос.
– Где Неферура?
– Она идет с женщинами, ваше величество, в окружении телохранителей его величества, а Нехези шагает рядом с ней. Малышку несут в носилках. Я подумал, что ей лучше ехать.
Она кивнула:
– Хорошо.
Мериет-Хатшепсут исполнилось три года, и такая прогулка, пусть даже медленная, была бы ей не по силам. Хатшепсут подвинулась, улыбаясь.
– Сегодня и твой день, благородный, а не только мой. Я решила поделиться с тобой славой. Можешь идти рядом со мной.
Потрясенный, он занял место около нее. Она дала горнам знак начинать.
– Вне всякого сомнения, – продолжала царица, когда они тронулись, – твоя рука видна в этом храме не меньше, чем моя. Я подумала над этим, Сенмут, и хочу, чтобы ты написал в освященных стенах этого храма и свое имя, дабы люди знали, как высоко я тебя ценю и как сильно уважаю.
Сенмут повернулся к ней и поклонился. Они продолжали идти, но в мозгу у него все кипело. Такая честь даровалась так редко, что, как он ни старался, больше одного примера не вспомнил: в Саккаре царь Джосер позволил богу Имхотепу подписать величественные сооружения собственным именем. Это был дар, ценность которого выходила за пределы земного мира, ибо теперь боги увидят его имя там, где начертаны лишь имена царей. Они будут судить его наравне с царями. Он уже знал, где напишет свое имя, историю своей жизни и титулы – за дверью, ведущей во внутреннее святилище, где его не увидит никто, кроме богов и членов царской семьи, которым одним дозволялось не только входить во внутреннее святилище, но и закрывать за собой дверь – привилегия, которой были лишены даже жрецы.
– Вы и впрямь оказали мне огромную честь, ваше величество, – сказал он.
Хатшепсут засмеялась, поворачивая свою золотую голову, чтобы поймать его взгляд.
– Я еще не закончила с вами, гордый и могущественный князь!
Так, обмениваясь шутками и остротами, они дошли до первого и единственного пилона ее храма и прошли под ним. Она замерла, впивая в себя свой шедевр жадными обожающими глазами, и вся процессия остановилась за ними. Еще сотня шагов – и открылся первый пологий скат, ведущий на крышу нижней террасы. Под ним с каждой стороны стояли аккуратными рядами колонны, сквозь них в гигантскую пасть первого зала потоками лился свет. Еще пятьдесят шагов – и они дошли до подножия второго ската. Его вершина снова уперлась в крышу другой террасы со сверкающими белыми колоннами. Следуя за его плавным подъемом, взгляд достигал рядов колонн, венчающих святилища, а оттуда переходил к вершине холма, словно и храм, и долина, и утес были одно – могущественная и нежная гармония естественного камня и музыки, сотворенной руками человека.
Сады вокруг храма еще не были заложены. Аллея, которая, по замыслу Хатшепсут, должна была соединить храм с берегом реки, существовала пока только в ее воображении, но скала и камни храма в своей первородной простоте не нуждались ни в каких добавлениях – их мощные и плавные линии и без того были прекрасны. Довольная, женщина порывисто вздохнула. С собой она принесла золотую статую Амона, которую должны были поставить бок о бок с ее собственным изображением в центральном святилище, и теперь сделала знак носилкам со статуей бога следовать впереди нее. Жрецы приблизились, сгибаясь под тяжкой ношей. Маленькому Тутмосу поручено было идти подле статуи с кадильницей в руках. Процессия снова тронулась, Хатшепсут шагала, не сводя глаз с упитанных ножонок мальчика, которые мелькали под набедренной повязкой. Постепенно они достигли первого ската, где остановились помолиться. Затем процессия плавно перетекла ко второму скату, где молитва повторилась, низкий певучий голос Менены был слышен даже в последних рядах, эхом отражаясь от пропитанных солнцем утесов. Хатшепсут вошла под сень своего святилища в серьезном расположении духа, вспоминая, как они с братом мечтали вместе насладиться этим днем. Но теперь он взирает на все через магические глаза своего гроба, и она уже никогда не узнает, что он думает о прекраснейшем строении, когда-либо виденном в Египте.
Амона водрузили на высокий трон, который ждал его подле гигантской, покрытой золотыми пластинами статуи Хатшепсут; отсюда его взгляд, казалось, пронизывал все пространство храма вплоть до самых дальних уголков. Малыш Тутмос поставил кадильницу с ладаном на высокую медную подставку с одной стороны трона, второй служка сделал то же самое с другой. Затем все, кого допустили в святая святых, пали ниц на новенький серебряный пол, поклоняясь двум богам, от которых зависела вся их жизнь. Менена прошел меж простертых тел, встал рядом с Амоном, и церемония посвящения началась. Жрецы толпились на солнце, на крыше нижней террасы, вслушивались в пение и рокот систрумов и менитов и разжигая кадильницы, которые держали в руках. Под ними, молча окружив первый скат, тянули шеи придворные, наблюдая, как дым устремляется вверх, а потом, завиваясь спиралями, стелется к вершинам утесов.
Когда все кончилось и Хатшепсут торжественно прошла по каждому сантиметру пола своей осуществившейся мечты, она снова опустилась на колени перед Амоном и прочла последнюю молитву с таким ощущением, будто ее ждет что-то еще. Солнце изменило свое положение на небе, его длинные шелковистые пальцы шарили по полу святилища, исследовали внутренние колонны, тянулись к статуям, стоявшим внутри. Те, кто стоял рядом с Хатшепсут, увидели ее такой, какой не видели никогда: ее золотая голова, присыпанная золотой пудрой кожа, вытянутые вперед унизанные золотом руки вдруг вспыхнули, окруженные огненным нимбом. Наступила тишина. Тутмос поклонился Амону и снова наполнил кадильницу ладаном. Менена поднял свой жезл, и придворные, шаркая ногами, потянулись прочь, предвкушая торжественный обед, чувствуя, как пересохли от пения глотки. Но Хатшепсут продолжала молиться и ждать, безошибочно зная, что что-то должно произойти. Когда она пала ниц в последний раз, раздался чистый звонкий голос, и с губ идола сорвались слова, от которых все оцепенели.
– Встань и иди, возлюбленный царь Египта! – сказал он.
В потрясенной тишине Хатшепсут запрокинула голову. Воспоминания, честолюбивые планы, провалы и мечты всей жизни нахлынули на нее и прорвались наружу громким торжествующим криком. Она вскочила и закружилась, вскинув над головой руки.
– Он сказал! – кричала она, и каждый нерв в ее теле гудел предчувствием победы. Внизу, во дворе, тревожно переглядывались услышавшие шум люди.
– Я объявляю себя фараоном!
– Она не посмеет! – бросил Яму-Нефру другу, пока они ждали в тени, его обычное ледяное безразличие как ветром сдуло.
Внезапно придворные начали аплодировать. Хлопки легкой рябью пробежали по святилище и превратились в лавину звуков. Все вскочили на ноги, радостно кричали, выкликали ее имя. Она продвигалась через толпу, сияющая, с протянутыми вперед руками, Нехези и Сенмут шли по обе стороны от нее. Когда они вышли на открытое пространство, приветственные восклицания превратились в рев, так как все, кто был снаружи, подхватили его и бросились к ней. Храм уподобился кипящему котлу, полному одетых в белое людей.
– Я объявляю себя фараоном! – снова прокричала она. Ее возглас вибрировал в долине, отзываясь эхом эха, стократно умноженный голосами толпы.
– Фараоном! Фараоном! Фараоном! – вопили люди. Неферура изумленно смотрела, как ее мать посадили на те самые носилки, в которых еще так недавно покачивалась статуя бога, и подняли высоко над запрокинутыми головами. Асет с Тутмосом отошли в сторону; мать мальчика была поражена и раздавлена. Возбужденная толпа захватила их и понесла, так что они оказались позади носилок, в окружении телохранителей его величества. Шум и крики нарастали по мере приближения Хатшепсут к реке. Она сорвала с головы венец с коброй и размахивала им в воздухе; затем одним стремительным движением наклонилась и сунула его в протянутые руки Неферуры. Потом выпрямилась, улыбаясь, и ее внесли на борт царской барки, которая понесла ее во дворец, к новому началу.
Накануне коронации, стоя одна в темноте на балконе своей комнаты, Хатшепсут думала: «Годы труда, забот и ожидания принесли свои плоды. Наконец я становлюсь тем, для чего предназначил меня отец. В целом Египте нет никого, кто мог бы противостоять мне. Тутмос мертв. Асет и Менена проиграли. Моя судьба исполнилась. Я сильнее, чем когда бы то ни было, прекраснее и могущественнее, чем когда бы то ни было, первая женщина, достойная стать фараоном». Она вспомнила о Неферуре, которая крепко спала на своем маленьком ложе, не выпуская из рук корону с коброй, и о молодом Тутмосе, чья мечта о короне потускнела в лучах ее блистательного присутствия, несравненной мощи и полноты власти. Сегодня все, кроме нее и ее бога, перестали существовать. Они разговаривали в ночи, вспоминая все события, приведшие к сегодняшнему дню. Она не устала. Внутри нее бил глубокий, нетронутый родник энергии, которая ждала только коронации, чтобы вырваться наружу. Она чувствовала себя столь же бессмертной, как звезды, которые сияли над ней, и земля, что спала перед ней. Хатшепсут провела на балконе большую часть ночи, время от времени делая глоток холодного вина, наблюдая за стражниками, которые охраняли ее сады, замечая редкие звездочки огней, быстро бегущие среди деревьев, – это какой-нибудь жрец спешил в храм исполнить свои обязанности. Когда ночное небо стало светлеть, она вернулась на ложе, где лежала с открытыми глазами, глядя в синий с серебряными звездами потолок, размышляя обо всем, что еще предстоит сделать.
Утром пришел брадобрей с острыми ножами. Она неподвижно сидела, пока он срезал ее прекрасные черные волосы, и они падали вокруг нее на пол, устилая его, точно мягкий ковер. Пока Нофрет тщательно собирала все до последнего волоска, Хатшепсут разглядывала себя в зеркале. Брадобрей наточил свои бритвы и приступил к бритью головы. Он был ловок и молчалив и ни разу не порезал ее. Она следила за тем, как преображается в его руках ее лицо. Лысая голова сделала ее бесполой, сильные лицевые кости выдались вперед, глаза, казалось, сделались еще больше и заблестели еще ярче, чем раньше, рот стал высокомерным, неулыбчивым. Когда брадобрей ушел, Нофрет надела на Хатшепсут кожаный шлем, который ей предстояло снять только перед тем, как ее коронуют двойным венцом. Его крылья распростерлись по плечам Хатшепсут, а ободок врезался в лоб, придав лицу простоту и жестокость, которых в нем не было раньше. На ее груди Нофрет укрепила царский глаз Гора; он тяжело повис, закрывая собой груди. Привратник открыл дверь и впустил Сенмута, снова одетого, как подобает князю. Он держал за руку Неферуру. Девочка была богато наряжена в золото и ляпис-лазурь. На голову она водрузила корону с коброй, но детский локон мешал надеть ее как следует, так что она сидела набекрень. Когда они с Сенмутом простерлись ниц перед Хатшепсут, корона на голове девочки угрожающе качнулась. Улыбаясь, Хатшепсут велела им встать.
– Нет, дорогая, – нежно сказала она Неферуре, – ты еще не царица. Когда-нибудь я надеюсь сделать тебя царем, но все равно носить кобру тебе пока рано.
– А можно я оставлю ее в своей комнате и буду любоваться на нее иногда? – спросила девочка, снимая корону.
– Если пообещаешь, что никогда не будешь выносить ее наружу и не дашь Мериет играть с ней. Ну что, жрец, мы готовы? »•
Сенмут поглядел на высокого улыбающегося юношу, на мужской шлем, на глаз Гора и прочие царские принадлежности. Низко поклонился.
– Готовы. Ваши знамена ждут вас снаружи, флаги высоко развеваются. Весь путь запружен народом.
– А моя колесница? Он улыбнулся:
– Во дворе, ваше величество, и Менху уже не терпится ехать.
– Ему вечно не терпится! Ну что ж, значит, поехали.
Снаружи жарко светило солнце. Она вскочила на колесницу рядом с Менхом, расставила ноги и ухватилась руками за золотые борта; тут раздались приветственные крики. Возница взмахнул кнутом, и лошади пошли рысью. Но двигались они неспешно, поскольку Хатшепсут решила проехать через город так, чтобы дать всем рассмотреть себя. Сверкающая процессия медленно змеилась по улицам. Дети бросали цветы, а их родители целовали каменные плиты под ногами бога, который, казалось, стряхнул с себя женственность и стал высоким и стройным, точно юноша.
В храме, когда пришло время, Хатшепсут сама сняла шлем и протянула руки за короной, взяв ее у богов, которые протянули ее ей. Увидев ее бритую голову, Сенмут на мгновение испугался. Почему-то это зрелище впервые убедило его в том, что внутри она и впрямь не имеет ни пола, ни возраста. Когда женщина медленно возложила себе на голову гладкий красный с белым двойной венец и взяла из рук Менены плеть и золотой крюк, огненный урей, кобра и гриф, символы царской власти, вновь вознеслись над лицом, которое, вне всякого сомнения, было лицом фараона. Вокруг нее запахнули тяжелую, расшитую драгоценными камнями мантию.
Когда Менена провел ее вокруг святилища во второй раз, она повернулась к собравшимся лицом.
– Я беру себе все титулы моего отца, – сказала она. – Глашатай!
Дуваенене выступил вперед и стал читать:
– Гор, возлюбленный Маат, повелитель Нехбета и Пер-Уаркета, тот, кто коронован огненным уреем, великий двойной силы, золотой Гор, прекрасный годами, дарующий сердцам жизнь, царь Севера и Юга, Хатшепсет, живущий вечно.
Сенмут отметил про себя, что Могучего Быка Маат Дуваенене пропустил, и улыбнулся.
Хатшепсут продолжала, высоко вскинув подбородок:
– А еще я беру себе титулы, дарованные мне Амоном при первой коронации. Я – Маат Ка-Ра, сын Солнца, дитя утра. Юсерт-Кау – мое тронное имя, и я решила, что Хатшепсет – неподходящее имя для царя. Отныне я буду называться Хатшепсу, первый среди могущественных и почтенных благородных людей царства.
Это проявление чисто женского тщеславия вновь позабавило Сенмута. Его царь не совсем еще превратился в мужчину.
К ее подбородку прикрепили бороду фараона. Вместо того чтобы вызвать смех, бородка странным образом подчеркнула ее силу, как не смогла бы подчеркнуть силу мужчины. Хатшепсу I, царь Египта, медленно вышел из Карнака на весеннее солнце, ее прекрасное лицо было гладким и невозмутимым, точно мраморное. Ничто не дрогнуло в ее лице и тогда, когда ей воздали почести солдаты. Они ждали у дверей храма, чтобы поклониться воину, который привел их в Куш и обратно, домой. Потом она снова забралась на колесницу и поехала назад, во дворец.
Перед началом пира Хатшепсут села на трон Гора, положив на колени крюк и плеть, а ее люди собрались вокруг. Из чистого злорадства она позвала Тутмоса и велела ему сесть на ступени трона у ее ног. Он повиновался, но его чрезмерно прямая спина и пылающая гневом мордашка все время не давали ей покоя.
– Ну, – сказала она с улыбкой, – начнем. Разве я могла забыть о вас, вернейших моих слугах, в этот самый торжественный из всех моих торжественных дней? Сенмут, подойди!
Он на коленях подполз по золотому полу к ее ногам, и она сама встала и помогла ему подняться. Традиция была соблюдена, и все же ее любовь к нему восторжествовала над этикетом.
– Тебе, возлюбленному царя, хранителю двери, я дарую титулы. Я назначаю тебя смотрителем всех работ в доме серебра, верховным из пророков Монту, слугой Некхена, пророком Маат, и, наконец, Смером, почитаемым знатным человеком Египта.
Один за другим падали на него покровы власти. Остальные смотрели, слушали и запоминали, кто имеет долю в абсолютной власти в Египте; на гордое, замкнутое лицо Сенмута люди смотрели с опаской, ощущая себя отрезанными от него. Он поклонился и отошел в сторону.
Она поманила Хапусенеба.
– О ты, хранящий тайну, – сказала она ему, – помнишь тот день, когда я сделала тебя главным пророком Юга и Севера?
– Хорошо помню, ваше величество. Это было перед тем, как вы наказали обитателей Куша.
Она кивнула.
– Нехези, приведи Менену.
Хапусенеб знал, что последует за этим. Остальные затаив дыхание ждали, когда стареющий верховный жрец на коленях подползет к трону и воздаст почести сидящей на нем.
Хатшепсут заговорила мягко, но ее глаза под высоким двойным венцом сверкали холодным блеском.
– Менена, верховный жрец может быть назначен только по приказу самого фараона. Так это или нет?
Он побледнел, но поклонился.
– Это так, – ответил он спокойно.
– А я теперь фараон. Я немедленно назначаю визиря Хапусенеба верховным жрецом Амона и повелеваю ему принять жезл, дарованный мной годы назад, и распоряжаться им отныне со всей полнотой власти. Тебе, Менена, я приношу благодарность Ястреба-Который-Поднялся-к-Солнцу и приказываю покинуть Фивы до конца месяца Фаменот.
Она покончила с ним. Он поклонился опять и вышел, спокойный, как всегда. Хатшепсут мгновение смотрела ему вслед, вспоминая необъяснимую ненависть своего отца к этому человеку, и вдруг заметила взгляд, который бросил на проходящего старика Сенмут. Страх и ненависть были написаны на лице ее управляющего. Удивленная, она решила во что бы то ни стало расспросить его позже. Сенмут знал то, чего не знала она; может статься, однажды это знание понадобится и ей.
Она сделала Нехези своим канцлером, что ни для кого не стало неожиданностью, поскольку этот пост логически следовал за должностью хранителя царской печати. В руки Тахути она отдала распределение всех податей. Скиталец Пуамра был назначен инспектором памятников. Потом настала очередь Юсер-Амона. Она подозвала его, и он приблизился, улыбаясь. Она сама помогла ему встать, но тут же приказала снова опуститься на пол.
– Много, много лет назад, – сказала она, – ты кланялся мне так в насмешку; и я поклялась тебе, неугомонный, что настанет день, когда я заставлю тебя сказать мне те же самые слова всерьез. Ты помнишь, что ты говорил тогда?
Смешок прокатился по комнате, когда Юсер-Амон, чей нос был прижат к полу, с усилием покрутил головой.
– Воистину, великий Гор, та глупость выскочила у меня из памяти. Могу ли я нижайше попросить у вас прощения?
– Анен! – Она смеялась. – Прочти мне то, что я велела тебе записать.
Писец, сидевший на обычном месте у ее левой ноги, встал и прочитал:
– Приветствую вас, ваше величество! Ваша красота сверкает ярче звезд. О! Глаза мои слабеют, я не могу взирать на нее больше!
– А теперь повтори! – сказала она, хотя ее плечи тряслись от смеха, и он повторил, хотя его голос был плохо слышен, потому что говорил он в пол.
– Теперь можешь встать, – сказала она наконец, и он вскочил, улыбаясь от уха до уха.
– Ваше величество ничего не забывает, – заметил он. Она холодно кивнула:
– Разумеется. И для тебя, яркая пташка, я приготовила инспекцию визирата твоего отца на Юге, которым ты давно пренебрегаешь, предпочитая гоняться за моими горничными.
Раздача привилегий и наград продолжалась. Наконец село солнце и рога позвали к обеду. Хатшепсут поднялась, и было видно, как она устала под тяжестью почти неподъемной коронационной мантии.
– Давайте вместе поедим, – сказала она, переводя пристальный взгляд с одного на другого, – а затем продолжим делать то, что мы уже начали делать в Египте. Пусть никто в будущем не скажет, что эта страна пострадала от нас!
И они вместе пошли праздновать, и все поднялись на возвышения для царского стола, чтобы выпить за ее здоровье. Но никто из них, за исключением осторожного Сенмута, не заметил, что Яму-Нефру и Джехути, а также Сен-Нефер ели отдельно, спрятавшись в углу за колонной-лотосом. Они не смеялись. Неподалеку от них Тутмос и его мать злыми глазами смотрели на веселую компанию на помосте.
Ближе к полуночи Хатшепсут скинула тяжелую мантию, хлопнула в ладоши, и веселье началось. Ей особенно хотелось увидеть танцовщиков, которых Хапусенеб купил в одном из прибрежных городов Севера. Они оказались не только танцовщиками, но и акробатами, и Хатшепсут была просто заворожена их прыжками, сальто и вращениями, исполняемыми под неизменный бой барабана и музыку странных инструментов, по струнам которых ударяли, а не щипали, как струны лютни. Когда они кончили, а она наградила их золотом и велела повторить выступление, Хапусенеб подарил их ей. Еще ее восхитил леопард, который умел делать всякие трюки. Его тоже подарили ей. До глубокой ночи лучшие артисты империи развлекали ее, а рабы подливали вино и меняли конусы с благовонным маслом на головах пирующих. В нагретом светильниками воздухе увядали целые груды и ковры из цветов. Менх, который вечно валял дурака, напялил тонкое платье танцовщицы, нацепил на руки девичьи медные браслеты и теперь то важно выступал, то мелко семенил вокруг Хатшепсут. Она посмеялась, но сказала, что в роли бесшабашного колесничего он нравится ей больше. Раздавленный, он поплелся к своим ухмыляющимся дружкам. Хатшепсут встала, требуя тишины.
– Время идти отдыхать, – сказала она, – но сначала я хочу услышать песню великого Ипуки, благословенного певца богов. Юсер-Амон, помоги ему.
Старик подошел к возвышению, тяжело опираясь на плечо Юсер-Амона. Годы согнули его почти вдвое, он совсем поседел и часто был болен, но его голос не утратил своего очарования.
Хатшепсут подарила Ипуки дом с собственным садиком для выращивания ароматных трав, чтобы он мог наслаждаться запахами невидимой для него зелени и в мире окончить свои дни. Благодарный певец сел, положив лютню поверх костлявых коленей. Все ждали, предвкушая удовольствие, наблюдая за движениями незрячих глаз певца, пока его пальцы настраивали струны. Наконец он был готов.
При первых словах Сенмут возмущенно повернулся к Хапусенебу.
– Это же песня, посвященная Имхотепу! – яростно зашептал он. – Зачем он ее выбрал?
Хатшепсут сердито шикнула на него, и Сенмут, так и не разгадав загадку, стал слушать, как могучие торжественные аккорды сотрясают огромный зал, обрушиваясь на людей, точно суд богов.
Проходят люди, и другие нарастают им взамен
С времен древнейших.
Боги, что прежде были, спят в пирамидах,
И честь, и слава
В пирамидах погребены.
Нет больше тех, что строили дома.
Что сталось с ними?
Я слышал разговоры об Имхотепе с Хардедефом,
Словами чьими люди и поныне говорят.
Где теперь их дом?
Пали воздвигнутые ими стены, нет больше их жилищ,
Словно и не бывало никогда.
Никто оттуда не придет, никто не скажет нам, как
Их дела, не нужно ль им чего,
Никто нас не утешит до тех пор, покуда нам самим
Пора настанет отправляться по их следам.
Так радуйся, что в силах ты заставить себя забыть
О том, что будет время
И люди тебя к богам причислят.
Следуй путем своих желаний, пока живешь.
Умащайся миррой, носи тончайший лен и
Радуйся всем чудесам,
Что создал бог.
Пусть радость окружает тебя повсюду и сердцу
Не дает стареть.
Следуй путем своих желаний, твори добро себе.
Твори что хочешь на земле и сердца не гневи,
Покуда скорби день
Не грянет для тебя.
Но тот, чье сердце тихо, не внемлет скорби,
И плачем не поднять из гроба
Никого.
Затихли последние печальные аккорды, но пьяная компания не спешила дарить аплодисменты. Ипуки их и не ждал.
Хатшепсут пошевелилась.
– Благодарю тебя за урок, мудрейший, – сказала она. – Важно напомнить царю о таких вещах в день триумфа.
Ипуки на миг спокойно склонил голову и встал, обеими руками сжимая лютню. Юсер-Амон помог ему покинуть помост, и певец растворился во мраке.
Хатшепсут отпустила всех и сама торопливо покинула зал; тени усталости залегли у нее под глазами. Гости двинулись за ней, осторожно прокладывая себе путь меж разбросанных подушек, опрокинутых бокалов, перепивших гуляк к тихим, залитым светом факелов коридорам.
Глава 21
Хатшепсут крепко проспала несколько часов, утомленная излишествами предыдущего дня. Проснулась легко, за несколько минут до рассвета, и села в постели, с волнением ожидая момента, который должен был стать вершиной всех ее стремлений. Она велела Нофрет переставить кресло так, чтобы из окна был виден восток, и едва она встала с ложа и подошла к нему, кутаясь в халат от утренней прохлады, как услышала шаги верховного жреца, второго верховного жреца и прислужников, которые собирались в коридоре. По ее приказу Нофрет распахнула дверь, и они – Хапусенеб, Ипуиемре, маленький Тутмос и прочие – почтительно остановились, а комната наполнилась благовонным дымом. Хатшепсут неподвижно сидела, глядя на восток, туда, где краешек ярко-красного Ра затрепетал над горизонтом, и едва его лучи коснулись ее лица, жрецы грянули прославляющий ее хвалебный гимн:
– Здравствуй, воплощение мощи, встающий, как Ра на востоке! Здравствуй, воплощение священного!
Она принимала их поклонение со смешанным чувством гордости и страха, ревнивая жадность наполнила ее. Все это принадлежит ей по праву рождения: и трон, и земля, и бог. Когда гимн подошел к концу, завершившись взрывом восхвалений, Ра окончательно освободился от объятий ночи и пустился в дневное путешествие. Двери спальни закрылись, и жрецы отправились в храм – ждать, когда она придет совершить свой утренний ритуал.
Нофрет приказала наполнить ванну. Привратники впускали одного за другим князей и благородных людей, которым дозволено было присутствовать при омовении фараона. Хатшепсут скинула халат, прошла мимо них и ступила в воду, поприветствовав каждого из пришедших и не упустив случая потолковать о предстоящих делах, пока рабы купали ее. Когда все ушли, она легла на кедровый стол, рабы размяли ей тело и умастили его маслами. Облачившись в набедренную повязку и шлем, с которого кобра и гриф предостерегали всякого, что коснуться ее означает смерть, она отправилась в храм исполнить ритуал, как полагалось фараону.
В святилище, при сопровождении Гора и Тота, она открыла алтарь, взяла кадильницу из рук Тутмоса и воскурила ладан богу. Потом опрыскала его водой из священного озера, водрузила на его голову корону, вложила ему в руки знаки власти и оставила перед ним еду. Послушала, как жрецы молятся за здравие и безопасность фараона. Проделывая все это, Хатшепсут чувствовала себя безмерно счастливой. Она всегда верила, что этот день придет. Смутно, полуосознанно верила в детстве. Крепко держалась за эту веру и потом, в годы тайного упорного строительства, без конца спрашивая себя, для чего она попусту растрачивает свои таланты, когда ее муж живет, как беззаботная пташка. Но теперь, запирая святилище и широкими шагами выходя на солнце, она знала.
В аудиенц-зале ее уже ждал Инени, сегодняшняя корреспонденция аккуратной стопкой лежала на ее столе, а Анен и другие писцы ждали, когда она начнет диктовать приказы. Инени выглядел исхудавшим, морщины, которые шли от его ястребиного носа к прямой линии рта, стали еще глубже. Когда она вплыла в комнату, он с усилием поклонился. Суставы не давали ему покоя, руки болели; он не передал ей первый документ, как делал обычно.
– Что случилось, друг мой? – спросила она его.
Он снова неловко поклонился.
– Ваше величество, не знаю, как сказать. Я хочу уйти с поста казначея.
Она снова взглянула в его изнуренное лицо и на этот раз отметила необычную сероватую бледность.
– Ты недоволен мною, Инени? Тебя раздражает моя политика?
Он улыбнулся:
– Нет. Ничего подобного. Просто я старею, и мои обязанности становятся мне в тягость. Строить для вас я не отказываюсь, только сроки буду устанавливать сам, если вы позволите. Одна только должность градоначальника Фив налагает на меня столько обязанностей, что в мои годы уже не справиться, и к тому же мне хочется проводить больше времени дома, с семьей, и заниматься собственной могилой.
– Ты служишь давно, – согласилась Хатшепсут. – Мой отец находил тебя незаменимым, и я должна признать, что мне будет трудно обходиться без тебя, ибо знания твои огромны. Что ж, – вздохнула она, – так тому и быть. С моего разрешения можешь выйти в отставку. Но ты не откажешься обедать со мной хотя бы иногда?
– Так часто, как вы пожелаете!
– Кем же мне заменить тебя? Может, порекомендуешь кого-нибудь на должность казначея?
Она перешла сразу к делу, но у него уже был готов ответ.
– Предлагаю Тахути. Он честен и очень дотошен, и хотя вспышки гениальности его не беспокоят, работает он основательно. У него ни один утем[9] не потеряется.
– Согласна. Пусть будет Тахути. Дуваенене, найди его и приведи сюда. Пусть сейчас же и начнет. Инени, поучи его месяц-другой, и я тебя отпущу. Старый порядок и впрямь меняется!
Она вздохнула.
– Пока мы ждем, можно уже и начать. Что у нас там сегодня?
Инени выбрал из стопки один свиток.
– Вот письмо из Нубии, от Инебни, вашего наместника. Он жалуется, что его шахты работают во всю мощь. После сбора налогов он сможет послать золота не больше, чем раньше. Он говорит, что уже сообщал об этом вашему величеству некоторое время тому назад.
Она нахмурилась:
– Да, верно. Давным-давно. Интересно, как у него шли дела все это время? Анен, пиши ответ. Скажи, что я благодарю его за прилежание и прошу простить меня за забывчивость. Скажи также, чтобы не грабил свои шахты; на время добычу золота можно сократить. Перепиши начисто, и пусть Нехези приложит печать. Сенмут, отправь кого-нибудь проинспектировать старые шахты в Синайской пустыне. Может, там еще удастся что-нибудь взять, хотя их и закрыли много лет тому назад. И найди мне инженера, который займется открытием новых шахт. Что дальше?
К полудню с делами было покончено, и Хатшепсут пообедала одна в своей комнате, а потом легла спать. Ей было немного одиноко, и она впервые начала понимать, что значит одиночество абсолютной власти. И все же она не променяла бы двойной венец на палаты, полные друзей. Она подложила под шею валик для сна и в сумрачной тишине закрыла глаза с молитвой Амону и улыбкой на надменных устах.
В первый год своего пребывания на троне Хатшепсут взялась за перестройку покоев фараона, снося стены, срывая потолки и пристраивая балконы. Когда все было окончено, она переехала в комнаты, которые были больше, выше и роскошнее, чем раньше. В покое она оставила только полы, так как они были покрыты золотом и лишены прочих украшений, зато стены покрыла чистым серебром, на котором Тахути выбил гигантские рельефы, спускавшиеся от выкрашенного в синий цвет потолка до золотого пола. Теперь со своего ложа со львиными лапами и статуей Амона в изголовье женщина могла видеть собственное лицо, глядящее на нее с трех сторон, высокомерный подбородок с царской бородкой, глаза, спокойно, с чувством собственного превосходства рассматривающие комнату, и широкий гладкий лоб под двойным венцом с коброй и грифом. Двери ее покоя тоже были сделаны из? чеканного серебра – сплошные пластины, с каждой из которых смотрел глаз Гора. Со временем тусклый белый блеск этого редчайшего из металлов стал окружать ее везде, куда бы она ни пошла. Полированное серебро в аудиенц-зале украшали другие изображения. Стены, казалось, оживали перед ней, когда она, сидя на троне, видела себя, бегущую с крюком и плетью в руках, и своих врагов, бегством спасающихся от ее священного гнева, или себя, несущуюся в колеснице с воздетым топором, и кушитов, гибнущих под копытами ее коней. Колонны во всех ее покоях были расписаны розовыми и голубыми лотосами, чьи стебли вились до самого потолка, по которому летали птицы с красными и желтыми крыльями. Вдоль стен, выходивших прямо в сад, она насадила столько разных деревьев, что в комнатах в любое время года было свежо и пахло зеленью.
Там, где начинался коридор, соединявший обеденный зал с ее личными покоями, и у двери каждой комнаты Хатшепсут поставила свои гранитные изображения: она сидела со сложенными на коленях руками и устремленным в противоположный конец коридора взглядом либо стояла, выдвинув вперед одну ногу, в позе застывшего движения. Она намеренно запретила раскрашивать статуи, чтобы не нарушать впечатления божественной силы, которое испытывал всякий, кто входил или выходил из самого сердца дворца.
Не забывала она и Амона. Его изображения сверкали во всех комнатах, и перед каждым стояли пища, вино и лежали цветы. Курильницы дымились перед ним день и ночь, наполняя дворец серым, похожим на туман дымом и запахом мирры.
Ее архитекторы, художники, каменщики и инженеры не сидели без дела. Аллея, которую она задумала провести от пилона своего храма до берега реки, получилась широкой, ровной и основательной. Вдоль всей аллеи Хатшепсут приказала расставить сфинксов. Тела у них были львиные – священное обличье солнечного бога, а вот бесстрастные лица, которые следили за движением паломников туда и обратно, все до одного являлись копиями ее собственного прекрасного, царственного и горделивого лица, изображенного в обрамлении летящей львиной гривы и с круглыми львиными ушками. Вокруг храма вырыли пруды и разбили сады, и скоро там уже гнездились птицы. Бабочки, мотыльки и шмели порхали среди ее цветов, и все же каждый раз, когда она ездила за реку, у нее возникало чувство, будто чего-то не хватает, и Амон не совсем доволен усилиями своей дочери сделать это место поклонения прекраснее остальных памятников Египта. Он еще не сказал ей почему, но она терпеливо ждала, зная, что рано или поздно все станет ясно.
Тахути сделал для нее еще несколько ворот. Одни она поставила на западном берегу, у пустынного и казавшегося заброшенным входа в некрополь. Другие – огромную медную пластину, которая была освящена и получила название «Ужас Амона», – воздвигли в храме Карнака. Вдоль всего Нила под ее руководством любовно восстанавливались храмы, разрушенные некогда гиксосами. Она с удовольствием снова посетила очаровательный храм богини Хатор в Кусе, вошла через новенькие ворота в заросший деревьями внутренний двор, а оттуда мощеная дорожка привела ее в святилище, где нежные улыбчивые жрицы богини снова взяли в руки кадильницы. Статуя Хатор, заново покрашенная, приветствовала ее, стоя на своем месте среди белых колонн святилища.
Пуамра построил для нее новый храм в Верхнем Египте, на этот раз посвященный Птаху. Когда стали говорить, что красотой эта постройка сравнится с любимым памятником фараону в долине, он тихо возгордился. На стенах этого храма Хатшепсут всему миру поведала о том, что было сделано ею для восстановления некогда разрушенного в Египте.
На обширных, залитых солнечным светом стенах террасы любимого храма она начала писать свою биографию. Художники под бдительным надзором Сенмута не покладая рук выписывали историю ее чудесного зачатия, царственного рождения, сообщали о том, как отец короновал ее наследницей престола, и о всех могущественных деяниях ее жизни.
Немало времени уделял Сенмут и святилищу в скале, где нанятые им художники старательно выводили кисточками на стене все его титулы и историю его возвышения среди сильных мира сего, чтобы сохранить эти сведения для потомства. Успех не ослепил Сенмута. Он тайком отдал распоряжение написать свое имя под слоем белой штукатурки, поверх которой накладывали краску на тот случай, чтобы, если его царь проиграет битву за власть, которая, как он был уверен, еще только начинается, боги все же не забыли его. Стоя рядом, он со спокойным удовлетворением наблюдал, как выполняется его приказ.
По всему Египту и далеко за его пределами Хатшепсут ставила памятник за памятником, неустанно громоздя камень на камень. Куда бы ни бросали взгляд ее подданные, повсюду их встречали недвижные, словно дремлющие изображения ее царственной особы, напоминавшие о том, что фараон бессмертен; и весь мир восхищался и поклонялся ей, сыну солнца.
В разукрашенном, пропитанном ароматами дворце, в горделиво возвышающемся храме, в полях, городах и деревнях – повсюду творилась воля Хатшепсут. Поставив Хапусенеба на место верховного жреца, она замкнула религию и власть в кольцо, не ожидая теперь сопротивления ниоткуда.
Через пять лет после ее коронации Хапусенеб отказался от должности визиря и полностью посвятил себя исполнению обязанностей в Фивах. Он так и не женился. Многие из женщин Хатшепсут страстно его желали, и многие попали в дурацкое положение, надеясь словами любви растопить лед его неумолимых серых глаз, но вынуждены были отползти, раздавленные. Он был одинаково вежлив и добр со всеми, но ни одна женщина так и не вошла в его прекрасный, окруженный колоннами дом, не спустилась как хозяйка по широким аллеям сада к реке. Были у него и наложницы, и человек пять-шесть детей, но посещал он их крайне редко. Обычно он проводил день между храмом и дворцом и если приходил домой, то только для того, чтобы отдохнуть, поспать и почитать.
В тот же год, когда ушел с должности Хапусенеб, умер отец Юсер-Амона, и Юсер-Амон стал наконец визирем Юга. Лавина работы, с которой уже не справлялся его слабеющий отец, быстро приучила молодого человека к серьезности, но он не утратил ни нагловатого остроумия, ни обходительности с женщинами. Он был грозой и восторгом всего дворца, и сама Хатшепсут любила его.
Одним холодным утром, на заре, Хатшепсут получила известие о смерти Мутнеферт. Ее удивлению не было предела. Она давным-давно позабыла о существовании толстой одинокой старухи, которая, так и не оправившись от смерти сына, провела в трех своих комнатах весь остаток жизни. Мутнеферт до конца жизни не перестала оплакивать Тутмоса. Своими слезами и стонами она много недель подряд изводила прислужниц, но наконец громкие крики горя сменились молчаливым, безжизненным безразличием ко всему, кроме памяти Тутмоса и молитв мертвым. Есть Мутнеферт почти перестала. Драгоценности пылились в шкатулках, потому что она перестала их носить, в комнатах, прежде наполненных болтовней и смехом, стояла тишина, и никто не приходил к ней, кроме Неферуры, которая заходила иногда посидеть рядом с ложем бабушки и послушать рассказы о былых временах, когда ее отец был царевичем, а мать – девочкой. Мутнеферт всегда недолюбливала Асет и много раз пеняла сыну за то, что он привел во дворец такую женщину. Она никогда не выражала желания видеть внука, но Неферуру любила настолько, насколько вообще могла любить кого-нибудь на закате своей жизни, и долгие паузы, во время которых они с девочкой сидели рядом и молчали, всегда действовали на нее умиротворяюще.
Неферура не плакала, когда мать сообщила ей о смерти Мутнеферт. Она только кивнула.
– Бабушка умерла изнутри гораздо раньше, чем снаружи, а все из-за моего царственного отца, – трезво заметила она. – Теперь она счастлива, ее сердце успокоилось рядом с ним. Я не стану ее оплакивать. Она рассердилась бы на меня.
И Мутнеферт положили в роскошную могилу, давным-давно приготовленную для нее супругом, Тутмосом I, и Хатшепсут присутствовала на похоронах, по-прежнему дивясь, как это Мутнеферт так долго прожила с ней под одной крышей и она ни разу о ней даже не вспомнила.
В шестой год царствования Хатшепсут поймали грабителей, которые пытались проникнуть в могилу ее отца. Ярости женщины не было предела. Вся бледная, кипя от злости, она сама присутствовала на их допросе в суде справедливости. Хатшепсут сразу подумала на Бению, единственного, кто остался в живых после работы в долине, где лежали ее отец, мать и брат. Она послала за ним и Сенмутом, но говорила с ними без свидетелей, в своих покоях.
– Шестерых несчастных уже ждет палач, – начала Хатшепсут без предисловий. – Они утверждают, что других виновных в осквернении могилы моего божественного отца нет, но как я могу им верить? – И она бросила мрачный взгляд на Бению, который стоял меж двух стражников, бледный и напряженный, точно натянутая струна, но смотрел на нее прямо. Он стал красивым мужчиной и талантливым инженером, может быть, даже лучшим в Египте, и она первая готова была это признать. Она повернулась к Сенмуту:
– Много лет прошло с тех пор, как мой отец спас твоего друга от смерти. Как шли с тех пор его дела?
Сенмут отвечал сердито, он знал, что она напугана и растеряна, и все же ее недоверие разочаровало его.
– Ваше величество, все прошедшие годы Бения молчал об этом. Будь это иначе, бога Тутмоса потревожили бы в его могиле уже давно. Что до его дел, спросите его лучше об этом сами.
– Я спрашиваю тебя. Ты что, дерзить царю вздумал? Но она уже пожалела, что вызвала их, и покачала головой, ошеломленная этой загадкой.
– Никто, кроме Бенин, уже не может произнести слов, услышав которые, эти шакалы в образе человеческом побежали туда. Что еще я должна была подумать?
Бения не потерял способности здраво мыслить и спокойно возразил ей:
– А как же те, кто провожал бога к его могиле, ваше величество? Женщины, жрецы и прочие? Неужели вы думаете, что я унизился бы до кражи у бога, который пощадил мою жизнь?
– Хорошо, ладно! – отрезала она, нетерпеливо взмахнув руками. – Я никогда всерьез на тебя не думала, Бения, и мне очень жаль, что я тебя арестовала. Освободите его!
Стражники отпустили его и вышли. Он потер запястья. Сенмут заговорил:
– Ваше величество, я советую вам перенести тело вашего отца и все его вещи в другое место, более надежное.
Широкая ухмылка расползлась по лицу Бенин. ¦ – Я найду фараону подходящую могилу, – предложил он, и его глаза засверкали. – Предоставьте это мне.
Сначала она уставилась на него, дивясь его безрассудству, но тут же все трое расхохотались.
– Тем не менее дело серьезное, – предостерегла их Хатшепсут. – Раз уж ты так любишь свою работу, Бения, можешь и впрямь этим заняться. Думаю, тебе следует обратить внимание на утесы позади моего храма. Там всегда очень оживленно, даже ночью, и никто не дерзнет покуситься на могилу, которая будет у моих жрецов прямо под носом.
– Хорошая мысль, ваше величество, – одобрил Бения.
– И, поскольку сегодня ты показал себя таким зрелым, – продолжала она с выражением лукавства на лице, – я дам тебе еще одну задачу. Я больше не желаю лежать в той могиле, что выстроил для меня Хапусенеб. Вырой тоннель за моим святилищем в храме, Бения, такой, чтобы уходил глубоко в скалу за спиной моего изображения. Тогда я буду лежать ближе к тем, кто придет поклониться мне. Я закажу изображение моего отца и поставлю его в святилище подле Амона и себя самой. Пусть люди молятся нам троим, ибо нет бога могущественнее Амона, фараона более великого, чем Тутмос, и воплощения бога, более прекрасного и гениального, чем я сама.
Так Бения вновь оказался под палящим солнцем в долине, которая, как ему казалось, пожирала лучшие годы его жизни. Он высек в камне новую могилу, и вскоре три статуи стояли бок о бок, а их влияние распространялось далеко за пределы святилища, заставляя всякого, кто приближался к ним, чувствовать себя пигмеем.
Царские дети росли не по дням, а по часам, как трава. Тутмос стал жрецом, он каждый день служил в храме, но любой, кто видел его, сомневался, что он задержится там надолго. Он был крепким и сильным, как молодой сикомор, и уже проводил дни в казармах или на плацу, где, сжимая и разжимая в негодовании кулаки, стоял и смотрел, как муштруют солдат.
Его мать проводила время с пользой. По мере такого как он взрослел, Асет перестала в открытую добиваться привилегий для своего сына; теперь она нашептываниями и вскользь брошенными намеками давала понять всем и каждому в окружении молодого царевича, что из него выйдет прекрасный фараон, такой же могущественный, как и его дед. Хотя поначалу люди только пожимали плечами, зароненное ею семя принесло плод, который, пусть медленно и тихо, начат созревать.
Хатшепсут со смехом отмахивалась от всех доходивших до нее слухов об интригах Асет. Ее верховная власть настолько укрепилась, что она поверила наконец в собственную неуязвимость, подчинив себе государство и религию, которые слушались ее голоса, кнута и колена, как лошадь слушается всадника. Но Сенмут, который в качестве ее управляющего бывал в самых темных уголках дворца, ждал беды, а Нехези первым решил открыто высказать все Хатшепсут.
– Ваше величество, – сказал он как-то днем, когда они вместе шли из аудиенц-зала к берегу озера, где был накрыт второй завтрак, – пора вам присмотреться к молодому Тутмосу.
– Присмотреться? – поддразнила она его; ее красная набедренная повязка покачивалась в такт шагам, почти таким же широким, как его собственные. – Зачем это? Я и так повсюду его вижу: в храме, на обедах, где он съедает все, до чего может дотянуться, и на плацу, где он пинает воздух и сверлит меня глазами, когда я вывожу свою колесницу. Чего я в нем не видела?
Хатшепсут рассмеялась, и солнечный луч блеснул на золотой вышивке шлема, когда она повернула голову.
– Он растет, – строго ответил Нехези. – Ему наскучили бесконечные песнопения служек и полумрак святилища. Он не находит себе покоя и все чаще смотрит в сторону солдат, марширующих на солнце.
– Ба! Да ему всего двенадцать. Бездолье не пошло тебе на пользу, Нехези. Может быть, мне устроить войну, чтобы ты размялся немного?
– Я знаю, что вижу, – упрямо ответил он. – Будет ли мне позволено высказать свое мнение, о божественная из божественных?
Она вдруг остановилась посреди тропы и раздраженно повернулась к нему, поджав губы:
– Высказывай, если не можешь держать его при себе, а я вижу, что не можешь.
– Отдайте Тутмоса в армию, благородная, а с ним и его товарищей по играм. Пусть начинает с самых низов, и никаких поблажек. Не давайте ему бездельничать.
Она внимательно вгляделась в его черное лицо.
– Ты бы так и поступил на моем месте? Он опустил глаза.
– Нет.
– Тогда зачем ты даешь мне совет, которому не последовал бы сам? Что бы ты сделал с моим неугомонным племянником-пасынком?
Он сделал порывистое движение.
– Не спрашивайте меня, ваше величество.
– Но я должна знать! Ответь же мне, Нехези. Разве ты не мой телохранитель и не хранитель моей двери?
– Хорошо, святейшая, но помните, вы сами меня спросили, – решился он. – На вашем месте я позаботился бы о том, чтобы молодой царевич никогда больше не был занозой в моем боку, а его мать тут же выслал бы из Египта.
Ее лицо постепенно приняло выражение настороженной сосредоточенности, а взгляд, острый, как наконечник копья, не отрывался от Нехези.
– Вот как? – сказала она тихо. – А ты не подумал, генерал, что мысли о такой возможности не раз приходили мне в голову, пока я наблюдала, как он растет, высокий и стройный, как его дед, уже сильный, хотя ему всего двенадцать? Но ответь мне, что скажет бог, если я поступлю так, как ты мне советуешь?
– Он скажет, что его дочь заключает в себе всю правду и весь закон, потому что она – это он.
Она покачала головой:
– Нет, он так не скажет. Он спросит: «Где сын мой, Тутмос, кровь крови моей? Я не вижу его, ни в трудах, ни в забавах». И тогда он накажет.
– Ваше величество, – сказал Нехези, пошире расставив ноги и поднимая на нее глаза, – вы не правы.
– Нехези, – ответила ему она, с упреком глядя на него, – я никогда, никогда не бываю не права.
Остаток пути они прошли в молчании, но не прошло и недели, как Тутмос и его друзья Нахт, Менхеперрасонб и Яму-Не-джех оказались младшими офицерами в дивизии Сета. Мальчик так обрадовался муштре, словно родился солдатом.
Неферура тоже подрастала. Ей исполнилось двенадцать, она была тонкой, бледной, чрезмерно хрупкой копией своей яркой жизнелюбивой матери; девочка хорошо училась, но все свободное время проводила в мечтах, бесшумно переходя из одной комнаты дворца в другую с кошкой, щенком или букетом цветов в руках. Ее детский локон давно уже обрезали, но она так и осталась ребенком, в котором невинность странным образом соединялась с ледяным высокомерием, делая ее загадкой. Скрытная и чувствительная, всю силу Немного потока своей любви она направляла на царственную мать и смуглого вельможу, который был ее опекуном. Но все чаще и чаще Неферура приходила на плац, где стояла под зонтиком, укрывавшим ее от пыли и солнца, наблюдала, как молодой Тутмос стреляет из лука и бросает копье, слушала его смех, когда он разговаривал с друзьями, видела, как перекатываются под смуглой кожей тугие мускулы его юного тела.
Неферура старалась как можно реже видеться с сестрой. В свои шесть лет Мериет-Хатшепсут была строптивым, требовательным, крикливым и грубым ребенком. Однажды она ворвалась к матери в комнату и, красная от ревности и злости, обвинила ее в том, что Неферуру она любит больше, чем ее. Хатшепсут не стала ее разубеждать, но выпорола так, что девочка легла спать с горящими от побоев ягодицами и полной головой темных горьких мыслей об отмщении.
Глава 22
Хатшепсут достигла вершины своей великолепной зрелости и, кажется, так и застыла на ней, сияя здоровьем, энергией и красотой. Можно было подумать, 'что внутри своей божественной сущности она и впрямь бессмертна, мужчины тянулись к ней, как и раньше, привлеченные мощью и тайной самого бога Амона. Зачастую слуги узнавали о ее приближении раньше, чем появлялись знаменосцы. Сама атмосфера вокруг едва уловимо менялась, словно от нее исходило и летело вперед дуновение всесилия; а может, это просто ветер приносил запах ее духов, неизменной мирры. Все чаще и чаще она вызывала в подданных суеверный страх, и поток паломников, стремившихся в ее святилище, с каждым месяцем возрастал.
Но внутри ее терзало беспокойство. Лежа на своем ложе душными летними ночами, Хатшепсут думала о Сенмуте, чье присутствие постоянно напоминало ей о том, что есть мужчина, готовый удовлетворить все потребности ее царственного тела, стоит ей сказать лишь одно слово. Годами она отказывала себе в этом, сначала ее удерживало положение соправительницы при Тутмосе, потом – осознание своего положения фараона, единственного в своем роде, обреченного на одиночество. Но скоро вдовство ей наскучило, а бессонные ночи и лихорадочные сны сказали, что настала пора оказать последний, решающий знак доверия мужчине, которого она любила превыше всех остальных.
Однажды жарким вечером, когда пурпурные стяги ладьи Ра скрылись, сжигая все на своем пути, за горизонтом, Хатшепсут приказала умастить себя ароматными маслами и одеть в платье из тончайшего льна. Потом она послала за ним. Ради этого вечера женщина отложила свой шлем. После коронации она снова отрастила волосы, хотя и не такие длинные, как раньше, ведь ей как фараону нельзя было появляться с непокрытой головой. Локоны спускались вдоль ее щек, обрамляя лицо, которое подведенные черной краской глаза и красный рот делали поразительно женственным. Она надела простой белый с серебром головной убор с лентами, спускавшимися ей на плечи. Приказала принести фруктов, вина и лучшие алебастровые лампы, такие тонкие, что сквозь них был виден узор на крыльях бабочки, которая порхала по комнате. Она отпустила Нофрет и рабынь, чтобы он застал ее одну и без украшений, как в самый первый раз, и стала ждать, встав возле вентиляционной трубы, чтобы ее овевал дующий с севера ветерок.
Стражник доложил о Сенмуте, и она кивком приказала впустить его. Когда серебряные двери бесшумно закрылись и он поклонился и зашагал к ней, искорка удивления мелькнула в его глазах и так же быстро погасла. На нем не было ничего, кроме простой белой набедренной повязки. Голова была непокрыта, ноги босы – они с Та-кха'ет как раз собирались пойти купаться. На его груди блеснули масло и пот, когда он снова поклонился ей. Ни одна из тех мыслей, что метались у него в мозгу, не отразилась в лице, но он сразу заметил изменения в ее облике: прозрачные, струящиеся складки плаща, чудные сияющие волосы, прекрасные глаза, прикрытые в ленивой, соблазнительной истоме. Сколько раз ему хотелось дотронуться до нее, сидя совсем рядом в аудиенц-зале, чувствуя ее тепло и вдыхая аромат ее духов на пирах, видя, как напрягаются ее руки и ноги, когда она бросает копье на охоте. И раз за разом он прогонял эти богохульные мысли, как учил его Хапусенеб, так что с годами лицо его приобрело скрытное и даже немного жестокое выражение, взгляд стал пронзительным, манеры – заносчивыми и нерасполагающими для всякого, кто не знал могущественного Эрпаха близко.
Хатшепсут увидела, как приподнялись его брови, когда она улыбнулась и протянула ему руку.
– Давно уже мы не обедали вдвоем и не говорили ни о чем, кроме дел, – заметила она, пока он целовал ее ладонь. – Проходи, Сенмут, садись. Расскажи, как поживает Та-кха'ет?
Он позволил ей подвести себя к низкому столику и одним изящным движением опустился на подушки. Пока она устраивалась рядом, он поискал глазами рабыню, которая должна была прислуживать.
– Та-кха'ет поживает хорошо, – ответил он. – Когда ваше величество не испытывает нужды во мне, мы живем очень тихо, и, по-моему, ее это немного раздражает. Она большая любительница развлечений.
Хатшепсут сама начала ухаживать за ним, наливать вино, предлагать фиги в меду и вымоченную в вине дыню.
– Вот как? Тогда тебе следует нанять для нее музыкантов или обеспечить ей другие удовольствия.
– Я так и сделал, но у нее непостоянный нрав. Она говорит, что ни один музыкант не может развлечь ее так, как я!
Они улыбнулись друг другу, и странная официальность этой встречи начала понемногу испаряться.
– И она права, разумеется! – сказала Хатшепсут, поднимая свой бокал и глядя на него поверх его края. – Я ведь говорила тебе раньше – надо было жениться на ней и сделать из нее княгиню. Вот чего она хочет.
– Да, знаю, – ответил он.
– Так почему же не женишься? Я дам за ней хорошее приданое. Я же знаю, какие вы, князья, бедные!
– Мне кажется, – беспечно заметил он, – что у нас уже был похожий разговор. Разве память царя так ослабела, что он забыл?
– Возможно, – просто сказала она, – ведь с того раза прошли годы, великий князь, а мужчины изменчивы в своих привязанностях.
– Некоторые – да, – так же беспечно ответил он, – но только не я.
– Может быть, тебе не трудно будет еще раз повторить мне, почему Та-кха'ет до сих пор остается рабыней?
Он поставил свой золотой кубок и некоторое время сидел, неотрывно глядя на нее. Комната наполнилась тишиной ожидания. Она чуть слышно вздохнула, пошевелилась на подушках, ленточки ее головного убора то и дело взлетали и опускались от горячих дуновений ветерка.
Наконец он посмотрел ей в лицо.
– Нет, мне не трудно. Но, ваше величество, теперь вы царь. И по-моему, теперь ваша очередь говорить первой, а не моя, ибо, хотя я больше не боюсь насмешек, я все же опасаюсь, что мои слова могут не коснуться слуха, притупившегося теми годами, о которых вы говорили.
– Ах, Сенмут, – тихо сказала она ему, – зачем мы жонглируем словами, точно пытаемся отдалить что-то другое? Разве ты не знаешь, что всю жизнь для меня существовал лишь один мужчина, которому была отдана моя любовь и которого буду любить до самой смерти?
И она порывисто схватила его за руки, подняла их к своему лицу и уткнулась в его ладони, целуя их.
Он склонился над ней.
– Теперь моя очередь слушать, – сказал он. – Говори же, Хатшепсу, говори!
Она застонала, уронила его руки себе на колени и, точно слепая, потянулась к его лицу.
– Я люблю тебя, Сенмут, люблю. Я жажду принадлежать тебе. Мое тело рвется к тебе; моя душа тоскует без тебя. Вот я унизилась перед тобой, готовая принять твою любовь, твой гнев или твое безразличие. Я готова. Обними же меня!
Ее пальцы затрепетали на его веках, щеках, и она заплакала.
Он рванулся вперед и стиснул ее в объятиях, яростно прижимая ее тело к своему, шепча слова любви, которые прорвались сквозь барьер его так долго сохраняемой почтительности.
– Хатшепсу! Возлюбленная моя, сестра моя.
Он взял ее подбородок в свои ладони, и она прижалась к нему, словно утопающая. Когда они поцеловались, губы обоих дрожали от болезненной нежности, и он почувствовал, как ее слезы катятся меж его пальцев.
– Ты уверена? – спросил он ее нежно. – Это ведь не так уж и мало для фараона.
Она торопливо закивала.
– Я уже давно уверена, – тихо ответила она, целуя его шею, подбородок, глаза. – Давай любить друг друга, покуда можем, мой дорогой брат, ибо нет ничего печальнее, чем видеть, как любовь съеживается и умирает от недостатка солнечного света.
И она медленно опустилась на колени, а его руки касались ее, как это бывало в его снах, исследуя каждый уголок ее прекрасного сильного тела, следуя всем его безупречным изгибам. Он привлек Хатшепсут к себе и рассмеялся так громко, что его смех спугнул дремлющие по углам тени и эхом зазвучал под крышей, и она засмеялась вместе с ним. Они поднялись и прильнули друг к другу, его руки сплелись вокруг ее талии, ее – обвили его шею, и они поцеловались снова, их голодные рты жадно впились друг в друга, готовые впитать всю радость, которой они так долго были лишены.
Он опустил ее на подушки, лаская податливую бархатистую плоть и чувствуя себя до боли счастливым, забыв о ее божественности, ее царственности, обо всем, кроме того, что перед ним его истинная жена, подруга его дней, читающая его мысли, та, которая ждет его и хочет быть вечно с ним одним. Он вошел в нее медленно, сдерживая себя, не сводя глаз с ее лица, наблюдая, как ее прекрасные черты расслабляются в экстазе. Потом они лежали рядом, горячий ветер обвевал их мокрые тела, ее голова на его плече, как на подушке, его руки сомкнулись вокруг нее. Они, улыбаясь, думали о грядущих днях и ночах, наполненных новым светом.
– Понять не могу, чего я так долго ждала, – сказала она. Сенмут рассмеялся, усталый и довольный.
– Время было неподходящее, ваше величество, – ответил он. Она постучала его по груди острым ногтем.
– Прошу тебя, Сенмут, любимый, когда мы одни, не называй меня ни величеством, ни даже Хатшепсу. Зови меня Хатшепсут, в твоих объятиях я не первый среди могущественных и почитаемых благородных людей царства, а всего лишь первая среди благородных женщин.
Он усмехнулся.
– Единственная из женщин, – сказал он. – Ты всегда была единственной.
– А как же Та-кха'ет?
Он повернул голову, но так и не смог разглядеть, что за выражение лица прятала она за спутанными волосами.
– Та-кха'ет как мягкая желтая луна урожая, к которой я прихожу спокойно, – сказал он. – А ты как огненное испепеляющее солнце летнего полдня. Разве я могу вернуться в объятия Та-кха'ет с такими ожогами?
– Но ведь ты не отошлешь ее от себя?
Счастливая, Хатшепсут хотела, чтобы и Та-кха'ет тоже была довольна.
– Нет, это было бы жестоко. Но я не женюсь на ней, никогда. Это тоже было бы жестоко.
Ей хотелось спать, теплая лень сковала ее члены.
– Значит, ты никогда не женишься, – пробормотала она. – Я согласна делить тебя с рабыней, но горе той женщине, которую ты назовешь своей женой!
– Ты моя жена, любимая, – сказал он, крепче сжимая ей в своих объятиях. – Никто и никогда не разлучит нас, только! смерть.
На заре Хапусенеб и другие жрецы пришли, как они делали каждое утро, пропеть хвалебный гимн перед серебряной дверью. Но двое внутри не слышали их: они спали.
Хотя никто не сказал ни слова, вскоре все во дворце знали, что могущественный Эрпаха стал возлюбленным царя. Та-кха'ет смирилась с новым положением вещей немедленно, без жалоб. Но теперь она реже видела своего повелителя, и это причиняло ей боль. По-своему она любила Сенмута, а его тело всегда доставляло ей наслаждение. Он был все так же добр к ней, проводил с ней время после полудня, когда они болтали о всяких пустяках, но ничто не могло изменить того факта, что он больше не посылал за ней по ночам, и ей было немного одиноко. Если бы она могла родить ему ребенка, то чувствовала бы себя увереннее; но она была бесплодна, а это укор любому мужчине. Он говорил ей, что это не имеет значения, что он всегда будет уважать ее и считать своим другом, но она не могла понять, как мужчина может прожить без сыновей. И все же долго грустить было не в ее натуре, и скоро она нашла себе множество других занятий: вела дом, отдавала распоряжения слугам, нанимала и увольняла ему работников. Правда, она понимала, что по-прежнему не будет уже никогда, и ей было жаль.
Днем, когда у них было полно обязанностей и забот, ни Сенмут, ни Хатшепсут не обращались друг к другу иначе, чем так, как того требовал протокол аудиенц-зала или кабинета. Говорили они только о делах и политике. Никто не мог бы показать пальцем и сказать: «Вот, вот в чем разница». И все же разница была, и никто не чувствовал ее сильнее, чем Хапусенеб. Задолго до того, как эта новость стала известна каждому поваренку на кухнях, безошибочное чутье подсказало ему, что отношения царя с ее главным управляющим изменились. Он ждал этого и все же не мог не охладеть к Сенмуту, и тот сразу ощутил это. Однажды утром он подошел к Хапу-сенебу в храме. Верховный жрец как раз завершил омовение и отправлялся завтракать, когда Сенмут вышел из-за колонны и преградил ему путь. Хапусенеб поклонился, его глаза ничего не выражали. Он сделал движение, чтобы пойти дальше, но Сенмут протянул мускулистую руку, и тот был вынужден задержаться. Его служки ждали рядом; он сделал им знак идти и повернулся к Сенмуту. Сенмут не стал играть словами.
– Чем я обидел тебя, Хапусенеб, что ты скрываешь от меня свое лицо? Такая невежливость не в твоем духе. А я-то думал, что, раз мы так долго работаем бок о бок, таким глупостям между нами уже не место.
Хапусенеб заглянул в злые черные глаза под темными прямыми бровями и коротко поклонился.
– Твои слова верны, Сенмут, но я не стану просить прощения, – спокойно сказал он. – Я и впрямь невежлив, и, должен признаться, меня самого это удивляет, поскольку я всегда гордился собственным беспристрастием и тем, что я выше обычных глупых предрассудков и служу только Египту и богу.
– Так оно и было, и я уважал тебя за мудрость. Но теперь я обнаружил, что теряю друга, которого завоевал медленно, с таким трудом; и я не готов к тому, чтобы наши с тобой пути, Хапусенеб, разошлись по неведомой мне причине. Ты должен хотя бы объяснить, в чем дело.
– Я ничего тебе не должен! – Впервые в жизни Сенмут увидел, как обычно спокойный взгляд серых глаз изменился и стал жестким. – Неужели я должен обнажить перед тобой свое сердце, чтобы доказать, что я ничего тебе не должен? Оставь меня в покое!
– При чем тут твое сердце? – рявкнул в ответ Сенмут. Хапусенеб криво улыбнулся.
– Если ты и вправду не знаешь, то я приношу свои извинения и признаю, что я был несправедлив к тебе, Сенмут. Но больше я ничего не могу сказать. Ты и я по-прежнему остаемся друзьями и союзниками, но ты должен дать мне время восстановить уважение к самому себе.
Он снова криво улыбнулся и зашагал прочь, его мантия развевалась, когда он прошел между колоннами и вышел в дверь.
Сенмут, злой и озадаченный, смотрел ему вслед. В ту ночь, когда они с Хатшепсут лежали рядом, он рассказал ей об этом происшествии.
Она долго молчала.
– У Хапусенеба есть одна тайна, – сказала она наконец, – но говорить об этом нельзя, это только между ним и мной. Хотя я и люблю тебя, Сенмут, но его доверие предавать не буду.
– Его секрет никогда не вставал между нами раньше, и меня это тревожит. Как я могу продолжать работать с ним бок о бок? Он взял меня под крыло, когда я был еще подмастерьем Инени, и доверял мне еще прежде, чем убедился в глубине моей преданности тебе. Почему же вдруг такая перемена?
– Он очень проницателен, мой Хапусенеб, и его помощь в том, что касается оценки человеческих характеров, для меня незаменима. Но не забывай, Сенмут, что мы с ним выросли вместе, делясь всем, и я знаю его гораздо дольше, чем тебя. Больше я ничего не скажу.
Тут Сенмут заподозрил правду и воскликнул:
– Но ведь я же не знал! Я даже не догадывался! Почему же он со мной не поделился?
– Потому что он гордый человек. Не бойся, все будет как и было. Он честен и справедлив и вовсе не хочет, чтобы ты стал его врагом, но он мучается. Ему нужно время, чтобы снова взять верх над самим собой, как это всегда бывало в прошлом. Я тоже люблю его, Сенмут, как моего самого старого и близкого друга, и когда ему больно, то больно и мне.
Больше они не разговаривали, а тихо лежали всю ночь, вглядываясь в темноту, как и Хапусенеб в ту же ночь, и каждый думал о своем.
Приближался праздник ее мириадов лет, и Хатшепсут с тревогой вглядывалась в проходящие дни, не зная, как отметить это событие, такое особенное потому, что в течение ее царствования оно уже не повторится. Ей вспомнился отцовский юбилей и бурное ликование, которое охватило тогда и дворец, и город. Помня, с одной стороны, о подрастающем Тутмосе, а с другой – о многочисленных свершениях своего царствования, она решила отпраздновать это событие пораньше. Ей казалось, что, приблизив установленный обычаем срок, она еще раз напомнит людям о том, какие преимущества принесло с собой ее правление, и заодно укрепит свою власть. Нельзя сказать, что Хатшепсут нуждалась в подобном подкреплении, просто имя молодого царевича всплывало слишком часто для того, чтобы она чувствована себя спокойно. Его искусное обращение с луком, меткость в метании копья, демонстративная ловкость в управлении колесницей – все только об этом и говорили, а ее это совсем не устраивало. Она то и дело задавала себе вопрос: может быть, зря она не послушалась Нехези? Пыталась представить дворец без него: как она правила бы, не встречая ни в ком сопротивления, а Неферуру объявила бы наследницей, и все было бы просто замечательно. Но радость, которую Хатшепсут испытывала, представляя себе такую картину, неизменно увядала, и она видела себя одну перед судом Амона, немую и виновную. Так что в конце концов она отвергла саму мысль об отравлении Тутмоса. Отрава беспощадна. Это орудие слабых, но она не такова. Еще нет. И с Тутмосом она разберется по-своему.
Давая смотр войскам, она наблюдала, как коренастый, нетерпеливый юнец настегивает своих лошадей, проносясь мимо нее со всем войском. В свои четырнадцать лет он стал очень заносчив, расхаживал с важным видом по дворцу со своими дружками, требуя повиновения от всех и каждого. Он беспокоил ее. Замечая пылкие взгляды, которые тайком бросала на него Неферура, она решила, что скоро обсудит со своими министрами перспективу возможной помолвки и тем самым пресечет малейшие поползновения к мятежу, которые, возможно, бродят в голове Тутмоса. Помолвка – верный способ много пообещать и ничего не дать. А пока до него дойдет, что она предназначает трон для Неферуры, а не для него, будет уже поздно. Неферура унаследует созданный ею сильный кабинет, и тогда Тутмос, как бы он ни дулся и ни кипятился, ничего не сможет поделать.
Но мириады лет и годовщина появления приближались, а она все еще не нашла подходящего способа отпраздновать это событие. Идея осенила ее во время молитвы, когда она сидела на балконе своей спальни, разговаривая с богом. Она немедленно оторвалась от созерцания верхушек деревьев, вошла в спальню и послала за Сенмутом.
Когда он явился, она сразу перешла к делу.
– Ты отправляешься в Асуан, сейчас, – сказала Хатшепсут. – Возьмешь с собой Бению или кто там тебе еще понадобится. Добудете в тамошних каменоломнях два обелиска и привезете их в город к моему празднику.
– Но, ваше величество, – запротестовал он, – осталось всего семь месяцев! За такой срок этого не сделать!
– Сделать, и сделаешь это ты. Отправляйся немедленно. И еще: вели рабочим снести кровлю из кедра, которую построил в доме Амона мой отец. Ты говорил мне на днях, что, дерево прогнило, вот и пусть его уберут. Я поставлю там свои обелиски. Если какую-то часть кровли можно еще спасти, то затем я восстановлю ее вокруг них.
– Вы поставили передо мной огромную задачу, – спокойно заметил он, – и если ее возможно исполнить, то я это сделаю, но на этот раз я ничего не обещаю.
– Ты все сделаешь, – сказала она. – Я приостановила все работы в Карнаке, так что можешь взять оттуда столько людей, сколько пожелаешь. В твое отсутствие Хапусенеб присмотрит за работами на крыше, если ты прикажешь. Сенмут, я многого требовала от тебя и в прошлом, но эта просьба самая большая. Ты выполнишь ее для меня?
Он склонился к ее улыбающемуся лицу:
– Как всегда, для вас я готов выполнить невыполнимое, ваше величество.
– Хорошо. Тогда не о чем больше разговаривать. Сенмут, Бения и несколько сот рабочих вместе с ними отбыли еще до конца недели. Многое из того, что значилось в списках, спешно составленных Сенмутом, пришлось оставить, но все это можно было выслать им вслед. Они с Бенией стояли на носу, гребцы налегали на весла, с берега поднимались благовонные дымы, и флотилия вышла на середину реки и начала подниматься вверх по течению. Хатшепсут смотрела им вслед, пока они не скрылись из виду, а Сенмут не сводил с нее глаз до тех пор, пока и она и ее пестро разодетые придворные не исчезли за поворотом реки.
Через два дня они высадились на берег. Хотя было уже поздно, за полдень, Сенмут никому не позволил отдыхать. Он велел рабочим ставить палатки в любой тени, какую они только смогут отыскать, предупредив, что городские ворота для них закрыты. Пока разгружали припасы, они с Бенией мерили шагами каменоломню, едва держась на ногах от испепеляющей жары.
– Клянусь Амоном! – побожился Бения. – Мы все перемрем в этом пекле! Что ж, полагаю, мне самое время позвать своих подмастерьев и начать вымеривать камни. Два обелиска. Скорее уж два палача. Будь проклят тот день, когда я познакомился с тобой, о мучитель людей!
– Выбирай осмотрительно, да слишком длинные не бери, – предупредил его Сенмут. – У нас мало времени. Люди могут работать в две смены, а после заката я велю зажигать лампы.
Бения застонал, вытирая ладонью лоб.
– Стало быть, ты берешься за свою работу, а я – за свою! Слава богам, могила моя уже готова.
«А моя нет, да и сам я еще не готов к тому, чтобы в нее лечь», – подумал Сенмут, глядя вслед размашисто шагавшему Бенин. Потом обернулся к лодкам и крикнул разгружавшим их людям, чтобы поторапливались.
Внимательным взглядом и ловкими руками хорошего лекаря Бения обследовал каждый уголок мрачных утесов и наконец выбрал подходящую жилу. Его подмастерья нарисовали на камнях два длинных вытянутых силуэта. Сенмут тут же приказал выдать рабочим массивные каменные молоты, и те принялись долбить породу, поднимая целые тучи белой пыли, которая выбеливала кожу и вызывала кашель. Сенмут работал вместе с ними, с мрачным усердием поднимая и опуская молот, и его пот смешивался с потом крестьян. День за днем Бения вышагивал рядом с рабочими, крича и ругаясь на чем свет стоит, но ни разу длинный и тонкий, как змея, кнут в его смуглой руке не опустился на их мускулистые, блестящие от пота спины.
Через месяц в скале начали проступать контуры двух обелисков, но они еще крепко держались за породу. Сенмут дал всем сутки отдыха. Он отослал на Север гонцов с известием о том, как продвигаются дела, и официальными поздравлениями. Пока его люди отсыпались и отмывались, он провел несколько часов, обшаривая две длинные упрямые глыбы в поисках хотя бы намека на скол или трещину.
Скоро рабочие, измотанные и подавленные, вернулись к работе. Почти незаметно начала подниматься река, а вместе с ней увеличивалась влажность. Воздух наполнился жалящими насекомыми. Сенмут освободил шестерых рабочих от молотов и дал им в руки метелки. Они ходили вокруг своих товарищей и отгоняли от них мошку, а те продолжали работать.
Три месяца спустя на смену молотам пришли резцы. Дело пошло медленнее, ведь работать теперь приходилось гораздо осторожнее. Бения оставил свою божбу и заглядывал через плечо каждому рабочему, советуя и предостерегая. Он умолял Сенмута прекратить ночные смены, потому что лампы не давали достаточно света. Он боялся, как бы камни не треснули, но Сенмут только упрямо мотал головой. Если они будут отдыхать по ночам, работу вовремя не закончить. Бения отошел, бормоча что-то себе под нос, и все продолжалось, как раньше.
Наконец настала пора освободить первый камень. Каменщики ждали на берегу, готовые сколоть последние шероховатости и отполировать его слегка скошенные бока. Сенмут, сердце которого бешено колотилось, приказал накинуть веревки на вершину и девятифутовое основание монолита. Бения собственноручно проверил каждый узел и натяжение веревок. Убедившись, что все в порядке, он отскочил в сторону и бросил взгляд на бревенчатый настил, по которому должен был скатиться камень. Инженер поднял руку, его цепкий взгляд не отрывался от куска гранита, который медленно, точно нехотя, пополз вниз.
– Стой! – крикнул он. – Верхушку потяните, еще, не так быстро, а то он соскользнет! Все разом!
Сенмут, который, примостившись на краю утеса, беспокойно наблюдал за всем происходящим внизу, увидел, как каменный колосс с грохотом лег на бревна.
И тут же раздался яростный вопль. Сенмут оставил свой наблюдательный пункт и бросился на крик. Бения вопил и проклинал все и вся, размахивая кулаками; потрясенные рабочие побросали веревки. Задыхаясь, Сенмут посмотрел вниз. В основании обелиска зияла огромная рваная трещина, прямо у него на глазах кусок камня отделился от колонны и упал к его ногам. Ошеломленный, он наклонился и подобрал его.
Бения молчал, его трясло от разочарования.
– О бог мой, бог мой, – прошептал он. – Это моя вина. Сенмут положил руку ему на плечо, готовый принять решение.
– Это не так. Камень любит тебя, Бения, и готов подчиниться твоей воле. Все дело в том, что мы долго работали по ночам, при плохом свете. Возможно, в темноте и был нанесен неверный удар.
Он расправил плечи и отшвырнул обломок.
– Начинаем сначала! – крикнул он. – Сегодня! Сейчас! Бения, прекрати богохульствовать и отправляйся в каменоломни. Вон там попробуй. – И он показал пальцем. – Найди другую подходящую жилу, и мы снова возьмемся за молоты. Назад, за работу! Царь хочет на свой праздник два обелиска, и она получит два обелиска, даже если мы все умрем под этим солнцем!
Рабочие отвернулись от него, угрюмо насупившись, но они слишком уважали Сенмута за то, что он работал бок о бок с ними, чтобы возражать. Когда он схватил первый попавшийся молот и зашагал к скале, которая раскалилась так, что не дотронуться, они последовали за ним. Бения, все еще расстроенный, отдал свой кнут подмастерью, а сам залез на небольшой песчаный холмик, но скоро присоединился к Сенмуту: вид князя Египта, раздевшегося догола и трудившегося рядом с феллахами, вернул ему хорошее настроение.
Они кончили на четыре дня раньше срока. Когда два могучих шпиля заняли свое место на плоту, уложенные основание к основанию, Сенмут приказал подать всем вина и сам на радостях выпил с Бенией. Они чокнулись за свое здоровье и за своих людей. На реке инженеры в своих лодках опасливо кружили рядом с плотами, внимательно наблюдая, чтобы камни как-нибудь не соскользнули в реку. Не все дожили до этого дня. Троих убила жара, их сердца не выдержали. Еще шестерых задавило камнем, который соскользнул, когда они вместе со своими товарищами выгребали из-под него песок. Сенмут приказал похоронить их с почестями, но, едва дело было сделано, тут же, довольный, отвернулся от могил, забыв о людях, которые, как и он когда-то, были простыми крестьянами на службе у фараона. По его мнению, то, что они сделали, было чудом, которое стало возможным благодаря его стараниям и умению.
Потребовались тридцать две хорошие лодки, чтобы дотащить плоты с монолитами до Фив по реке, и это несмотря на то, что Амон послал им в помощь хорошее наводнение, и вода уже клокотала в теснинах берегов, разливаясь кое-где за их пределы. Сенмут из своей маленькой каюты, приподнятой над плотом, с тревогой наблюдал, как отдали концы и лодки тяжело и медленно выгребли на середину реки и, подхваченные течением, поплыли.
Они плыли день и ночь, не останавливаясь на отдых, нервы были натянуты до предела. Даже Бения часами молчал, не сводя глаз с двух каменных глыб, низко сидевших в воде, а его пальцы так крепко стискивали борт лодки, что белели костяшки. Задолго до того, как они увидели Фивы, мелкие суденышки, рыбачьи лодки, ладьи знати стали отваливать от берегов и следовать за ними, так что они плыли в окружении любопытных, сгоравших от нетерпения. Хатшепсут увидела их рано утром: черный прилив на речной груди. Она собрала солдат у водяных ступеней храма, и они толпились у нее за спиной. Под деревьями храмового сада яблоку было негде упасть, горожане толпились повсюду; в тот день все получили выходной, чтобы посмотреть, как каменных гигантов будут втаскивать во внешний двор. Когда плоты подошли почти вплотную к ступеням и опасно накренились, едва матросы с веревками в руках попрыгали в воду и побрели к суше, Хатшепсут сама кинулась помогать. Облаченный в леопардовую шкуру Хапусенеб затянул у нее за спиной молитву. Сенмут оставил крохотную высокую кабинку и начал прокладывать себе путь на сушу. По его приказу взбаламученные прибрежные воды наполнились солдатами, которые попрыгали со ступеней, чтобы втащить камни на приготовленные для них деревянные катки. Дюйм за дюймом обелиски приближались к первому пилону, окруженные возбужденными, гомонящими людьми. Сенмут шел рядом с Хатшепсут и, прищурившись, наблюдал за каждым с трудом дававшимся шагом. Там, где когда-то была крыша из кедра, теперь в храм лился поток солнечных лучей, освещая две груды песка, на которые предстояло втащить обелиски. Их поднимут на веревках, основанием вперед, а потом опустят с другой стороны точно в квадратные дыры с пилообразными зазубринами, уже зиявшие в мостовой внутреннего двора. Сенмут ускорил шаг, Пуамра, молодой архитектор, пошел за ним. Вместе они проверили каждый оставшийся фут пути. Тем временем камни с громоподобным скрежетом уже тянули по плитам внешнего двора. Сенмут и Пуамра отошли в сторону, Хатшепсут встала рядом с ними. В молчании они наблюдали, как могучие каменные стрелы накренились и поползли вверх, а рабы, точно муравьи, полезли на кучи песка, чтобы направлять движение.
– Пальцы, указывающие в небеса, – прошептала Хатшепсут. – Ты хорошо поработал, Сенмут. Разве я не говорила тебе, что вместе мы сможем что угодно?
Он поклонился ей рассеянно: едва заметные подвижки двух серых громадин занимали все его мысли. Он видел, как Бения расхаживает взад и вперед, выкрикивая команды, которые эхом отдавались среди колонн, покуда верхушки обелисков обмотали веревками, и сотни людей потянули за них, налегая изо всех сил. Сенмут кивнул головой Пуамре, и они подошли к ямам, остановившись в тени опасно накренившихся каменных глыб. Краем глаза Сенмут заметил Тутмоса и двух его товарищей, Минмоса, подмастерье инженера, и Менхеперра-сонба, солдата и архитектора: все трое стояли молча, уперев руки в бока, их лица казались темными от падающих на них теней, выражение их было напряженным. Неферура подошла к матери и что-то зашептала, показывая на Тутмоса, но Хатшепсут была так занята переживанием своего триумфа, что только коротко кивнула в ответ.
Наступила пауза, во время которой люди растирали усталые руки и ноги, а некоторые, совсем «измученные, усаживались на золотой пол храма. Стоявший рядом с Сенмутом Бения вскинул руку и начал сгонять рабочих для последнего рывка:
– Начинайте спуск! Не так быстро, идиоты! Натягивайте веревки, легче, легче, не давайте им раскачиваться!
И он снова метнулся вперед, бешено жестикулируя на ходу. Первый обелиск с раскатистым гулом опустился на свое место, выступы на его основании совпали с глубокими зарубками, рабы вцепились в веревки, которыми была обмотана верхушка камня, и изо всех сил натянули, чтобы не дать ему упасть. Хатшепсут вскрикнула, и Минмос, улыбаясь, шепнул что-то Тутмосу.
Второй обелиск медленно подполз к яме, его основание скользнуло по краю углубления и медленно опустилось в него. Верхушка сразу же начала подниматься, но тут ее повело.
Сенмут закричал:
– Зарубка! Он не попал в первую зарубку!
Бения вопил что-то неразборчивое. Хатшепсут шагнула вперед, но Пуамра преградил ей путь:
– Ваше величество, назад! Он может рухнуть!
Тутмос и Менхеперрасонб подались ближе, и Сенмут, прежде чем рвануться вперед, успел заметить на лице второго мальчишки ухмылку чистого восторга, чувствуя, как от волнения по спине струится пот.
С тяжким стоном обелиск качнулся назад и выровнялся, а люди, вытянув шеи и затаив дыхание, смотрели на него. Камень стоял, горделиво и неподвижно, и Бения, не в силах справиться с нервной дрожью, рухнул на колени. Надсмотрщики повели рабов со двора.
– Не убирайте песок, – приказала Хатшепсут Пуамре. – Все равно надо еще обшивать плитами верхушки и высекать надписи.
Сначала она хотела покрыть их сверху донизу электрумом, но Тахути, услышав об этом, в ужасе отшатнулся.
– Ваше величество, – заявил он, поджав губы, – вы, конечно, очень богаты, но даже ваша казна скоро оскудеет, если взять из нее столько золота и серебра сразу.
Его реакция рассмешила ее, но цифры, которые он привел, были неумолимы. Пришлось удовольствоваться тем, что она пришла в сокровищницу и собственноручно отмерила золото для верхушек, по локти погружая руки в мерные корзины, поднимая золотую пыль, которая облаком мерцала над ней, опускалась на ее груди и живот, оседала на пол.
Тутмос не спеша подошел туда, где она стояла с Сенмутом и Неферурой. Он небрежно поклонился, черные глаза юноши нахально блестели.
– Поздравляю тебя, Цветок Египта, – сказал он голосом, уже сейчас обещавшим стать басом. – Воистину твои монументы говорят о бесконечном царствовании!
Хатшепсут спокойно взглянула в его грубо вылепленное заносчивое лицо, словно и не заметив сарказма.
– Приветствую тебя, племянник-пасынок. Я рада, что ты одобряешь. А где же твоя мать в столь торжественный день?
Он пожал плечами:
– Ей немного нездоровится.
– Лучше бы ей перед моим торжеством поправиться. Может, прислать к ней моего лекаря?
– В этом нет никакой необходимости, дорогая тетушка-мачеха. Не думаю, что ее недомогание достойно внимания того, кто лечит самого фараона.
Они играли друг с другом, улыбаясь губами, но их взгляды скрещивались, точно клинки. Сенмут со страхом прислушивался, чувствуя, как воздух искрится от столкновения двух неистовых воль. Тутмос уже превратился в мужчину, с которым следовало считаться, и Сенмут не мог понять, почему Хатшепсут упрямо третирует его, словно какого-нибудь мальчишку. Он видел, что Неферура не сводит глаз с лица царевича, но ни царь, ни Тутмос, казалось, не замечали ее присутствия.
Тутмос взмахнул рукой в сторону Минмоса и Менхепер-расонба.
– С вашим прекрасным обелиском чуть было не случилась беда, – заметил он. – Вам могут пригодиться советы моего архитектора и инженера. Похоже, ваши эксперты стареют.
– Ты так думаешь? Тогда представь их мне, Тутмос. Какие величественные сооружения они построили? Где я могу видеть их искусство?
Тутмос вспыхнул, его выпирающие зубы прикусили губу.
– Они пока мало что успели, – нахмурился он. – Но со временем работы, которые закажу им я, превзойдут все, что я вижу здесь!
– Тогда послушай моего совета, царевич, и отошли их назад в школу, чтобы со временем… – на этих словах она сделала ударение и улыбнулась, – со временем они могли показать себя хотя бы в небольшом деле.
Гнев и восхищение боролись в нем, восхищение победило. Он тряхнул головой:
– Как ты жестока, тетушка-мачеха. Двойной венец тебе к лицу!
– А тебе нет, – ответила Хатшепсут, когда они двинулись к выходу из храма. – Он все еще слишком велик для твоей головы.
– Размер моей головы тут ни при чем, – отрезал он. – Важно то, что внутри нее.
– Да ну? Вот, значит, как? Ну, тогда приноси свою великанью голову на мой праздник. Я приказываю тебе, Тутмос. В последнее время ты пренебрегаешь своими обязанностями, тебя не видать ни в храме, ни на пирах. Нарушения субординации я не потерплю. Кроме того, я запрещаю тебе критиковать моих министров. Где твои собственные? Могут ли они соперничать в беззаветной преданности и многочисленных дарованиях с теми, кто старше и лучше их?
Он ничего не ответил, но поклонился, хмурясь, и зашагал назад, туда, где его ждали Минмос и Менхеперрасонб. Неферура робко опустила руку на плечо матери.
– Почему ты всегда сердишь Тутмоса? – спросила она. – Он тебе не нравится?
– Мне он очень нравится, – ответила Хатшепсут. – Он силен, как молодой бык, таким же был его дед. Но он нетерпелив, Неферура, а иногда и груб. Его надо держать в узде, как норовистую лошадь.
Неферура ничего не сказала, но Сенмут почувствовал в своей руке ее теплую ладошку. Он сжал ее, и они вместе пошли к дворцу, шагая в тени по-летнему сухих деревьев.
Глава 23
Празднование мириадов лет было экстраординарным событием, торжественным и пышным. Днем Хатшепсут созвала всех советников и села на трон Гора, надев двойной венец и сжимая в руках крюк и плеть. В краткой и точной речи она напомнила им, чего достигла как правитель еще до смерти мужа, а затем велела своему писцу зачитать все тексты, которые каменотесы высекали сейчас на боках ее обелисков. Пока Анен читал, она сидела, переводя взгляд с одного лица на другое.
Тутмос сидел вместе с остальными, его руки были сложены на груди, а лицо поднято к ней с горделивым вызовом. Он слушал и забеспокоился только под конец речи Анена.
– Бог Амон-Ра, повелитель Фив, узнал себя во мне. В награду он сделал меня владыкой Черной и Красной Земель. У меня нет врагов в своей стране; все страны – мои подданные. Он расширил мои границы до края небес; все, что живет под солнцем, трудится для меня. Бог дал все это мне, живущему с ним, зная, что я служу ему. Воистину я его дочь, славящая его. Жизнь, довольство и постоянство да пребудут над ней, восседающей на троне Гора и, как Ра, живущей вечно.
Она поймала взгляд Тутмоса и не отрываясь глядела ему в глаза, насмешливо и печально. В ее прекрасных глазах он прочел жалость. Юноша едва заметно улыбнулся ей и отвел взгляд.
Потом снова взглянул на Хатшепсут, сидящую высоко над ним на троне, облаченную в золото, таинственную, притягательную, – женщину, которую ненавидела его мать, царя, который отнял у него принадлежавшее ему по праву рождения. Но в ее глазах, твердо глядящих в его собственные, он не увидел ничего, кроме тепла, участия и даже понимания. И снова отвел взгляд, злясь на себя за то, что позволил себе так размякнуть и даже забыл обо всем, что она ему сделала, хотя здесь, в ее аудиенц-зале, все символы божественности, окружавшие ее, должны были постоянно напоминать ему об этом.
Началась церемония принесения даров, и, покуда солнце не село за горизонт, все росла гора вееров, изукрашенных шкатулок, миниатюр и прочих дорогих безделушек. Сенмут, чье опытное, циничное лицо обрамлял массивный черный парик, подошел последним, его личный слуга, Паере, шел за ним, пошатываясь под тяжестью огромной шкуры, которую нес на плече. Сенмут подхватил ее и расстелил перед царем. Вскрикнув от восторга, Хатшепсут отложила крюк и протянула руку, лаская густой блестящий мех. Никогда еще она не видела ничего подобного.
– Его привезли с холодных гор Ретенну, – сказал он, – очень редкая вещь. Ничего более достойного касаться тела фараона я не нашел.
И он спокойно отошел, не обращая никакого внимания на удивленный шепоток, пронесшийся по залу. Шкура уже согрела ее ноги, и она смотрела на него с улыбкой, думая о долгих зимних ночах, когда они будут лежать рядом и любить друг друга на мохнатой иссиня-черной спине неведомого зверя.
– Я слышала, – сказала она, – что в Ретенну очень холодно, а горы там очень высоки и покрыты белой субстанцией, которая падает прямо с неба, точно твердая река. Так ли это?
Он улыбнулся чуть печально.
– Воистину ваше величество знает свою собственную страну, как боги знают сердце человека, и тем более жаль, что ваше величество никогда не бывали на Севере. Там, за горизонтом, лежат земли, полные чудес. Белая субстанция называется снегом, а если зачерпнуть ее полную горсть, то она просто растает и превратится в пригоршню воды.
Он повернулся к женщине и снова улыбнулся, глядя прямо ей в глаза.
Тутмос заметил тайный, полный значения взгляд, которым обменялись эти двое, и ярость забушевала в нем с новой силой, но в свои пятнадцать лет он не мог постичь ее природы. Когда она поднялась, чтобы идти на пир, он протолкался к выходу и стремглав бросился бежать по залам. И даже повторяющееся приветствие стражи у дверей не успокоило его свербящую рану.
В ту ночь, пока Сенмут стоял в распахнутых дверях пиршественного зала и ждал, когда глашатай покончит с его многочисленными титулами, чтобы войти в зал, где все будут склоняться при его приближении, и сесть за стол с Хатшепсут, мысли его были черны, как небо, краешек которого виднелся в самом конце длинной, ярко освещенной комнаты. В тот самый день, когда Хатшепсут праздновала свое полновластие в Египте, он впервые почувствовал, что время, когда он не сможет больше контролировать Тутмоса и Асет, приближается, и очень быстро. До сих пор шпионы доносили ему о каждом шаге не только друзей, но и слуг Тутмоса. Пока Тутмос оставался ребенком, он без малейших угрызений совести ссылал, вырывал с корнем, предупреждал и угрожал. Но теперь оказалось, что друзья Тутмоса – дети его собственных друзей и сам Тутмос сделался недосягаемым, а могущество его все росло. Медленно шагая через зал к помосту, на котором сидел царь, усаживаясь и кланяясь, Сенмут видел пока еще неясное, но совсем уже близкое будущее, когда она, окруженная врагами, загнанная, точно зверь, будет отчаянно сражаться за свою корону. Фараон не может потерять корону, которой у него никогда не было, как она потеряла обещанный отцом трон, уступив его нетерпеливому мужу. Царь может потерять свое царство только вместе с жизнью.
Шумный пир продолжался далеко за полночь. Смех и крики раздавались на всех улицах города, где люди тоже праздновали вместе с фараоном, но Сенмут никак не мог успокоиться. Асет была в зале, вся в драгоценностях; ее худое лицо ничего не выражало, какие бы певцы и танцоры ни выступали. Тутмос тоже присутствовал, он сидел в окружении своих друзей, ел и пил, угрюмо и настороженно поглядывая по сторонам.
Наконец шум начал стихать, веселье замедлилось и с приближением зари остановилось вовсе, тогда Хатшепсут сняла с головы конус с благовониями и встала, давая всем знак расходиться. Через час прозвучит хвалебный гимн и начнутся обычные дневные заботы. Ей еще нужно было принять ванну и надеть чистую одежду, прежде чем пойти в храм на утреннюю службу.
Сенмут знал, что не понадобится ей до тех пор, пока она не призовет его в аудиенц-зал. Он проследил, как она вышла в окружении телохранителей – носитель опахала шел по правую руку от нее, хранитель печати по левую, – пробрался к Хапусенебу и подергал его за край одеяния. Верховный жрец оглянулся.
– Пойдем со мной в сад, – тихо сказал ему Сенмут. – Мне нужен твой совет.
Хапусенеб торопливо кивнул, и они вместе стали проталкиваться через толпу. Тенистыми галереями мужчины прошли в сад, где разгоряченные вином и пищей гости бродили по двое, по трое, с наслаждением вдыхая прохладный ветерок и негромко переговариваясь, а рабы с зажженными лампами бежали впереди и позади них. Сенмут и Хапусенеб скрылись от них и направились сквозь деревья к северной стене храма. Наконец они остановились. Кругом было тихо, и только бледный холодный свет заходящей луны обрисовывал темный силуэт стены, громоздящейся над верхушками деревьев. Сенмут сделал Хапусенебу знак садиться, и они вместе опустились на темную траву. Хапусенеб подоткнул складки набедренной повязки под ноги. Сенмут сел, скрестив ноги и глядя на красные от хны подошвы, дождался, когда выветрится хмель от выпитого вина и утихнет в ушах шум пира, и только тогда заговорил.
Он окинул опустевший сад быстрым взглядом.
– Выслушай меня, Хапусенеб, и, ради фараона забыв о наших с тобой разногласиях, дай мне свой совет.
Тот коротко кивнул в темноте, и Сенмут стал подбирать слова, хотя его язык отказывался их произносить.
– Я – главный управляющий фараона и потому знаю и слышу все, что делается во дворце. Но я также управляющий Амона и потому знаю обо всем, что происходит в храме. Долгое время, все правление нашего царя, через меня шли все депеши и в моем присутствии происходили все аудиенции; и я, так же как и ты, могу сказать, что знаю Египет не хуже, чем ткач знает сотканный им ковер. Но теперь у меня такое чувство, будто власть ускользает от меня, Хапусенеб. Выстроенное мною здание начинает осыпаться по углам, а я бессилен что-либо предпринять, ибо разрушает его не кто иной, как царевич Тутмос. И я вижу, что дни фараона сочтены.
Хапусенеб пошевелился, но не сказал ни слова, и Сенмут продолжал, немного заикаясь:
– Пора перестать скрываться в тени, окружать трон Гора шпионами – глазами, которые никогда не спят, но меркнут перед лицом растущей силы. – Он провел жилистой рукой по лицу. – Буду говорить прямо. Если мы не избавимся от Тутмоса сейчас, потом будет слишком поздно, и фараон падет вместе со всем, что ею сделано.
– Уже слишком поздно. – Низкий голос Хапусенеба разорвал тишину, едва Сенмут кончил говорить. – Я тоже видел, как семя, посеянное на женской половине, давало свои плоды и там, и на армейском плацу. Я долго размышлял, как бы его удушить, но уже слишком поздно. Если бы мы убили Тутмоса, когда он был еще младенцем, никто бы не обратил внимания, ведь дети умирают часто и от разных хворей. Но не теперь, когда он силен и здоров, как молодой бык.
– Нехези предлагал это и мне, и фараону, но она запретила.
– Запретила бы и сейчас, будь она здесь. Она ведь не какая-нибудь алчная, беспринципная выскочка наподобие матери царевича. Она благородная женщина, правящая страной с благословения бога, но настаивающая на том, чтобы все время поступать согласно его закону. Тутмос – ее собственная плоть и кровь. Что бы ни случилось, жизнь у него она не отнимет.
– Она погибнет. Хапусенеб спокойно кивнул.
– Думаю, да. Но она скорее погибнет, чем оскорбит своего Отца, а убийство – это оскорбление, которое есть смрад для бога.
– А как же ты и я, Хапусенеб? Смерти я не страшусь, главное – служить ей. Разве мы ничего не можем предпринять тайно?
– Только это скоро перестанет быть тайной. Разве можно уничтожить молодого человека, полного сил и любви к жизни, и не вызвать подозрений? Подозрения падут на Единого, а не на нас, и пострадает она, а не мы.
– Надо было отравить его еще тогда и не слушать никаких приказов!
– Ей стало бы легче, возможно, она даже была бы нам благодарна, но со временем ее доверие к нам увяло бы, и мы с тобой оказались бы не у дел. Нет, она знает, что, удерживая свою руку, навлекает погибель на себя, но не двинется с места. Она великий, воистину великий царь.
– Разве мы ничего не можем сделать, друг? – Сенмут говорил тихо, безжизненным голосом. – Неужели нам суждено-таки увидеть Египет в руках Тутмоса? А как же ее светлость Неферура?
– Ей ничего не грозит. Тутмос должен жениться на ней, чтобы узаконить свое право на престол, и он, вне всякого сомнения, так и сделает. Ты же знаешь, что Единый планирует их помолвку.
– Чтобы отсрочить час своего поражения! Но Тутмоса не проведешь. Он-то не так обременен милосердием и принципами, как она. Едва он заполучит Неферуру…
– Возможно. – Хапусенеб широко развел руками. – Этого я не знаю. Все, что мы можем, – служить, как делали это всегда, и всеми силами стремиться продлить ее годы. Она пестовала Египет, точно любимое дитя. Даже Тутмос не может не признать этого. Кроме того…» ••
– Но если бы мы это сделали и Тутмос был бы мертв, ее гнев сразу обрушился бы на нас, зато потом… потом…
– Она чувствовала бы себя виновной, и мертвый Тутмос прикончил бы ее так же верно, как и живой. Смирись с этим, Сенмут. Она не хочет смерти своего племянника-пасынка. Будь это иначе, он был бы мертв давным-давно, от твоей ли руки, моей ли, Менха, Нехези – любого из тех, кто служит ей.
Он говорил страстно, словно выстреливая в Сенмута словами, но тот вдруг поднял руку и прервал его. Они сидели не дыша и вглядывались во тьму, напряженно вытянув шеи и прислушиваясь. Что-то зашуршало под деревьями справа. Сенмут приложил палец к губам и бесшумно поднялся, потом резко вытянул руки, и кусты затряслись от его прыжка. Вставая, Хапусенеб увидел, как Сенмут выволок из кустов кого-то маленького и тощего. Это оказался служка-вииб: льняная повязка туго замотана вокруг талии, лицо искажено страхом. Одной рукой он крепко держал половину гуся, другой бешено колотил в воздухе, чувствуя, как сжимается хватка Сенмута.
– Это у нас еще кто? – сказал Хапусенеб хмуро. Сенмут ослабил хватку. Несчастный парнишка скорчился на траве, трясясь от страха.
– Один из моих виибов, я полагаю. Вставай, несчастный глупец, и объясни мне, что ты делаешь в этот час так далеко от кельи?
Сенмут почувствовал, как у него темнеет в глазах. Это не Хапусенеб говорил так спокойно, с тихой угрозой в голосе, а скользкий предатель Менена. Он снова ощутил липкий тошнотворный страх, как в ту ночь, когда прятался за стволом сикомора, и даже вспомнил боль в расцарапанной жесткой древесной корой щеке.
Парнишка поднялся на ноги, прижимая мясо к костлявой груди и глядя на двух могущественных вельмож, чьи кольца зловеще сверкали в лунном свете, а глаза были холодные, жестокие и злые.
– Я знаю, чем он тут занимается, – ответил Сенмут; голос его стал хриплым, голова кружилась. – Он навещал кухни бога, ведь вииб работает от зари до зари, и в брюхе у него всегда пусто.
– Он наверняка все слышал, – произнес Хапусенеб медленно. – Что будем с ним делать, Сенмут?
Мальчишка моргнул, из его горла вырвался сдавленный, нечленораздельный звук, но он не побежал.
Сенмут шагнул к виибу, и ему вдруг так захотелось, чтобы вернулись те солнечные дни, полные надежд, обещаний и грез о могуществе, когда он был ребенком, что у него даже сердце зашлось.
– Это правда, так ведь? – спросил он спокойно. – Ты слышал?
Мальчишка кивнул.
– Что будешь делать?
– Я не знаю, могущественный.
Его голос был хриплым от волнения, но ясные глаза смотрели прямо.
– Какой смельчак! Скажи мне: кому ты служишь?
– Я служу Амону, царю среди богов, и еще я служу фараону.
– А царевичу?
– И ему тоже. Но я не слуга тем, кто носит убийство в сердце.
Маленький подбородок дерзко задрался, но руки, державшие гуся, тряслись.
Хапусенеб со свистом втянул воздух.
– Он подписал свой смертный приговор! Если Тутмос услышит об этом, мы с тобой покойники!
– Я так не думаю, – ответил Сенмут, присаживаясь на корточки и заглядывая в худенькое лицо мальчишки. – Хочешь пойти и рассказать обо всем фараону, вииб?
– Да, но, может быть, фараон и так знает о вашем заговоре, тогда он убьет меня.
– Фараон и впрямь знает о нашем заговоре, ибо это очень старый заговор, и конца ему не видно. Но фараон не позволит нам поступить по-своему, поэтому тебя он не убьет. Можешь мне поверить!
Сенмут встал, все еще в плену воспоминаний о подростке, который пошел и лег в постель, вместо того чтобы колотить в ворота дворца фараона. Только теперь он осознал, как мучила его всю жизнь та ошибка. Теперь он не раздумывал, какое решение принять.
– Хапусенеб, ты прав. Пора покончить со всякими заговорами. Я, должно быть, рехнулся! Пусть все идет как идет, и да будет воля Амона.
Он повернулся к виибу и решительно взял его за руку.
– А мы с тобой, петушок, пойдем сейчас к фараону, и ты сам расскажешь ей обо всем, что слышал.
Хапусенеб не пошевелился, зато мальчишка задохнулся от возмущения:
– Ты отведешь меня к реке и перережешь мне там горло!
– Клянусь именем фараона, живущего вечно, что ты не умрешь, – ответил Сенмут. – Хапусенеб, спасибо, что выслушал меня. Заря близко, и она ждет гимн. Пропой его с чистой совестью!
Он мрачно рассмеялся и поволок извивающегося мальчишку через лужайку, где тьма уже уступала место белесому предрассветному свету.
Хапусенеб не стал ждать. Он повернулся и поспешно зашагал к собственному входу, над которым возвышалось изображение сурового бога Тутмоса I, египетского мстителя.
– Фараона беспокоить еще рано, – сказал Сенмут мальчишке. – Мы должны подождать, пока верховный жрец воспоет Ра в небе. Пойдем ко мне во дворец, позавтракаем вместе. Чего бы ты хотел поесть? И как твое имя?
– Сменхара, великий. – Он был ошеломлен, сомнения еще мучили его. Сенмут крепко держал его за руку все время, пока они переходили широкую аллею, что вела к царскому причалу, а потом нырнули под деревья, на тропу, которая вывела их к его собственным золоченым воротам.
– Давно ты служишь в храме?
– Два года. Мой брат – мастер мистерий.
– Вот как? А ты кем будешь?
Они миновали стражу и вошли в темный зал. Сенмут повел его направо, через аудиенц-зал в собственную спальню, кликнув по дороге Паере.
Мальчик оглядывался по сторонам, любопытство явно пересилило в нем страх. Он слышал о богатстве царского фаворита и о том, что его власть не знает границ. Он видел Сенмута несколько раз, когда тот входил в храм вместе с фараоном, и оба сияли, словно боги. Им овладели трепет и застенчивость.
– Я не знаю, могущественный управляющий. Я бы хотел когда-нибудь стать верховным жрецом.
– А, так, значит, у тебя тоже есть амбиции!
Сенмут выпустил его руку и отослал Паере за молоком и едой. Потом кивнул на красивое резное кресло кедрового дерева, и мальчик робко примостился на его краешке, наблюдая, как Сенмут снимает парик. Когда в комнату неслышным шагом вошла Та-кха'ет, все еще босая и в ночной сорочке, она застала своего повелителя погруженным в разговор с грязным мальчишкой, у которого был такой вид, будто он отродясь не ел досыта. Они набивали рты кусками свежеиспеченного хлеба и гусятины, весело болтая без умолку.
Хатшепсут приняла их через час. Она была уже одета и готовилась идти в храм, но любезно села и с улыбкой выслушала все, что рассказал ей заикающийся и краснеющий мальчишка. Он не хотел неприятностей для главного управляющего, человека, который накормил его и говорил с ним по-доброму, с пониманием; но Сенмут хмурился и грубо толкал его в спину, шепча, чтобы он выполнял свой долг. Мальчишка бросился фараону в ноги и выложил все, не осмеливаясь поднять глаза на высокую грациозную женщину, чей золотой шлем украшали кобра и гриф.
Когда он кончил, улыбка сошла с лица Хатшепсут. Она велела мальчишке встать, а сама, глядя через его голову, поймала взгляд Сенмута, с ее губ готов был сорваться вопрос. Он кивнул, и она снова взглянула на маленького вииба.
– Сменхара, ты поступил хорошо, – сказала она. – Мы рады, что ты оказался верным слугой, доверяющим своему правителю. Я сама во всем разберусь, ибо обвинения, которые ты предъявил, очень серьезны, а пока я хочу, чтобы ты обещал, что ни с кем не станешь говорить об услышанном. В свое время я накажу виновных и сделаю это по-своему. Мальчик прошептал:
– Да, ваше величество.
– А пока я должна придумать, как мне наградить тебя. Хочешь нести со мной благовония сегодня утром и мы вместе поклонимся богу?
Он уставился на нее широко раскрытыми глазами, его лицо просияло, и Хатшепсут отослала его дожидаться ее снаружи. Когда они с Сенмутом остались одни, она набросилась на него:
– Ты был неосторожен, и Хапусенеб тоже свалял дурака. Я прекрасно знаю, о чем думаешь ты, Сенмут, и Хапусенеб, и Нехези, и все остальные. Известна мне и Тутмосова нетерпеливая жажда власти, и то, что он готов растоптать меня и отшвырнуть с дороги. Но убийства я не потерплю!
Каждое свое слово она припечатывала ударом кулака по украшенному стеклярусом воротнику.
– И повторять я не буду. Еще раз узнаю, что ты замешан в чем-то подобном, – выпорю, как обыкновенного воришку.
Она бросила на него гневный взгляд и с омерзением отвернулась.
– Тутмос – моя плоть и кровь. Я не дам причинить ему вред.
– Тогда хотя бы отошлите его подальше.
– Чтобы он за моей спиной козни строил? Ну уж нет! И зачем ты привел ко мне этого ребенка? Почему сам с ним не разобрался?
– Ваше величество, можно я сяду?
Она кивнула, удивленная, и он опустился в кресло.
– Я привел его потому, что сегодня суд Амона настиг наконец трусливого, перепуганного вииба, который не выполнил свой долг.
– Не понимаю.
Он устало улыбнулся.
– Когда-то и я был голодным служкой и воровал по ночам еду из кухни Амона. И, как и этот парнишка, услышал однажды то, что не предназначалось для моих ушей.
Она вдруг напряженно затихла. Он это заметил, но говорить не перестал.
– Ваша сестра, ее высочество Осирис-Неферу-хебит, умерла не от болезни. Ее отравил Менена.
С его плеч точно гора свалилась, и в наступившей тишине, нарушаемой лишь ее учащенным дыханием, он легко вскочил и подошел к ней.
Она побледнела, и откуда-то из темных глубин давно прошедших ночей поднялись воспоминания, смутные и запутанные. Обрывки сна. Бедная маленькая пленница, газель с головой Неферу, и Небанум с ключом от клетки. Только Небанум ли то был?
– Я хотел пойти к вашему отцу и рассказать ему все, как рассказал этот жрец, но я боялся, думая, что, может быть, Единый хочет, чтобы так случилось. Пока я боролся со страхом и сомнениями, яд был изготовлен и Неферу умерла.
Ее плечи вдруг поникли, и она вздохнула, а ее пальцы сами нащупали амулет.
– Ну наконец-то. Я давно заметила, как ты ненавидишь Менену, и мне хотелось знать, в чем причина твоего страха. Все эти годы я сама не однажды задумывалась о ее смерти, и всякий раз мне становилось страшно. Отчего – я не знала. Но теперь все прояснилось. И ты думаешь, что мой отец желал смерти своей дочери?
Воспоминания прояснились и едва не ослепили ее своей четкостью. Не Небанум. Нет, конечно же. Яростный взгляд налитых кровью глаз Могучего Быка сверлил ее.
– Я и сейчас не знаю, ваше величество, но я так думаю.
– Зачем? Зачем ему было убивать ее? Ведь она только хотела, чтобы ее оставили в покое!
– Затем, что уже тогда он видел двойной венец на вашей голове, а если бы ваша сестра была жива, на чьей голове покоился бы он теперь? Ваш муж Тутмос женился бы на Неферу и умер в свой срок, а его сын называл бы вас сейчас как угодно, но только не фараоном.
Она положила ладонь ему на грудь, и он увидел, что ее глаза полны слез.
– Это так. Я знаю. Я догадывалась. Еще в 'детстве отголоски этого зла не давали мне спать по ночам, но и теперь это трудно вынести.
Гордость не позволяла ей расплакаться, и она изо всех сил сдерживала предательски дрожащие губы.
– Иди, Сенмут. Я и рада, что ты доверился мне, и зла на тебя. Сейчас мне хочется только одного – пойти в храм и вместе с этим маленьким счастливчиком вознести хвалу богу. Надо было тебе перерезать ему глотку и швырнуть его тело в реку, как он и говорил.
Она улыбнулась ему, но улыбка вышла кривой и слабой. Он поцеловал ее ладонь, вышел и легко зашагал в аудиенц-зал, где его уже ждали чиновники.
Еще до конца зимы Хатшепсут объявила о помолвке Тутмоса с зардевшейся, как пламя, Неферурой и тут же услала жениха с войском на Север проводить маневры. К тому же она позаботилась о том, чтобы Тутмос понял: это еще не брак, а всего лишь обещание.
Он усмехнулся, стоя перед ней в тронном зале со сложенными на груди руками.
– Теперь вы связаны обещанием, ваше величество, – сказал он. – Можете посылать меня куда угодно, давать любые задания и поручения, но рано или поздно вам придется отвести Неферуру в храм и отдать ее мне, ибо я уже не мальчик.
– Глаза у меня есть! – парировала она. – Ох, Тутмос, и почему ты становишься таким колючим всякий раз, когда мы обсуждаем наши совместные дела? Разве я не обещала тебе, что когда-нибудь ты получишь трон?
– Обещали, только теперь я не верю, что вы говорили всерьез. Ребенком я благоговел перед вами. Но я уже повзрослел, а вы по-прежнему закрываете перед моим носом дверь аудиенц-зала – моего зала, где я имею право восседать как фараон. По-моему, вы намереваетесь передать трон Неферуре.
– Да ты глупец, коли и впрямь этому веришь, и все же кричишь о своих сомнениях на весь дворец. Что мешает мне от тебя избавиться? Тогда Неферура действительно сможет носить двойной венец, а чтобы подарить Египту наследника, возьмет в мужья кого-нибудь из генералов.
– Вы не хуже меня знаете, что Неферура добрая, ласковая, нежная и потому совершенно не годится в фараоны.
– Ну, тогда Мериет?
Хатшепсут было не смешно. Она знала, что он прав. Неферура была свободна от того всепобеждающего пламени честолюбия, на котором в те же годы сгорала она, Хатшепсут. И хотя Хатшепсут любила ее и отчаянно желала возложить венец на эту голову, она понимала, что Неферура никогда не сможет подчинить себе Тутмоса или любого другого беспощадного юнца из благородных, который возжелает стать царем.
Тутмос презрительно расхохотался.
– Мериет! Да, огня в ней хватает, к тому же она строит глазки всем вашим молодым советникам до единого, как и положено такой сучке, как она. Но стать фараоном? У нее ума – как воды в реке в разгар лета. Ей плевать и на вас, и на Египет.
Он пожал плечами и шагнул ближе.
– Я согласен на помолвку при том условии, что за ней последует брак. Пока солдатская жизнь меня удовлетворяет, ибо я люблю лук, копье и нож; к тому же, как вы сами не раз говорили, я еще молод. Но не ждите слишком долго!
– Ты забываешься! Я – Египет, и если я приказываю тебе, ты должен повиноваться! Не испытывай мое терпение, Тутмос. Ты заносчив и глуп, но, поскольку дни твоего ученичества еще не истекли, я тебя прощаю. Если бы твоя дешевка-мать не забивала тебе голову всякой ерундой, когда ты был под ее опекой, мы хорошо работали бы вместе. Но она научила тебя ненавидеть меня раньше чем говорить, а ты дальше ее злобных слов ничего не видишь.
Он взлетел по ступеням трона и замер, расставив длинные ноги.
– Вы отняли у меня корону и тем нарушили закон. Моя мать не имеет к этому никакого отношения. А что до нашей совместной работы, то разве мы уже не вместе? Разве я уже не командир царской гвардии и разве не суждено мне под вашим руководством подняться в армии еще выше? Разве я не потею на плацу, выполняя вашу волю, как и все жители этой страны?
Когда он ушел, она осталась одна и сидела, подперев голову ладонью и глядя перед собой. Серебряные стены ее залов вспыхивали, когда то один, то другой солнечный луч проскальзывал внутрь, ветерок доносил цветочные ароматы из ее обширных садов. Вокруг бежали по стенам ее собственные изображения – неукротимые, всемогущие, – и перед ними застывали навеки побежденные враги. И все же мысли ее были мрачны, а квадратный подбородок прятался в раскрашенной ладони.
– Ах, Тутмос, – выдохнула она в непривычную тишину, – ну почему ты не мой сын!
Глава 24
Весной, когда Тутмос вернулся с Севера капитаном полусотни, Хатшепсут снова отослала его, на этот раз в пустыню, инспектировать пограничные крепости. Она знала, что причиняет боль Неферуре, которая простилась с ним в слезах, но чувствовала и другое: шорох, с которым начинало рушиться здание, возведенное ею с таким трудом, и близость перемен, сквозившую во всем – в воздухе, в застольных разговорах, в глазах людей. И она безжалостно приказала командиру Тутмоса не щадить царевича и не давать ему отдыха еще шесть месяцев. Ей и самой хотелось уехать куда-нибудь, все равно куда. Дворец угнетал ее, как каменная скорлупа, полная улыбающихся и кланяющихся змей; она все чаще и чаще ходила в храм, где в полумраке ждал ее Амон, ждал, чтобы поделиться с ней секретами своего бессмертного разума. Не забывала она и про свой храм, где день за днем стояла на коленях перед изображениями себя самой, своего отца и их бога, словно надеялась вырвать у идолов еще власти, еще времени. О, еще времени! В темных альковах святилищ и на крышах террас жрецы воспевали ее красоту и могущество, и музыка лилась на нее подобно золотому дождю. Стоя на втором скате и глядя вдоль насаженной ею аллеи на реку, она думала о Менту-хотепе-хапет-Ра, чей храм пришлось частично разрушить, чтобы соорудить крышу для ее собственного. Он был похож на нее – так же любил уединение и тайну этой долины и Египта. Он посылал экспедиции в рай, страну, где обитают боги, чтобы привезти оттуда то, что могло бы послужить украшением ему самому и Египту. Хатшепсут почти побежала к носилкам, осознав, почему Амон все еще не удовлетворен тем, что она для него сделала. Во дворце она ворвалась в библиотеку, где в огромных деревянных ящиках, выстроенных вдоль стен, аккуратными кучками лежали папирусы: старые и новые, ничего не значащие и не имеющие цены. Библиотекарь скатился со своего уютного кресла и простерся перед ней на полу, потеряв от изумления дар речи.
– Пунт! – выдохнула Хатшепсут в тот самый миг, когда Нофрет и другие слуги ввалились в комнату следом за ней.
– Ваше величество?
– Пунт! Пунт! Найди мне карты и записи Осириса Мен-тухотепа-хапет-Ра, того, который ходил в Та-Нетер, священную землю богов. Принеси их в аудиенц-зал. Да поскорее! Дуваенене, приведи ко мне Сенмута и Нехези.
Хатшепсут вылетела из библиотеки и стремглав понеслась по коридорам дворца, так что свита с трудом поспевала за ней. В зале для аудиенций она приказала расчистить стол. Ей нужен был Инени, и она послала Амен-хотпе за ним в Карнак, где он руководил последней работой – сооружением многоколонного портика из песчаника, украшенного ее изображениями.
Инени и библиотекарь прибыли вместе; на руках и набедренной повязке архитектора еще осталась каменная пыль. Мгновение спустя вошел Сенмут, и они все вместе уселись за стол. Все это сильно походило на военный совет.
Хатшепсут положила руки на стол.
– Итак! – начала она. – Библиотекарь, что ты мне нашел?
– Совсем немного, ваше величество, – ответил тот. – Ваш знаменитый предок оставил лишь отчет о своем путешествии и список даров, которые он привез богу.
– А карту?
– Если это можно так назвать. В те времена в картах не было нужды, ибо Египет и Та-Нетер постоянно торговали между собой.
– Так гласят легенды, – напомнил ему Инени. – Уже много хентисов подряд Пунт – всего лишь сказка, которой развлекают детей.
– Но разве до того, как гиксосы завоевали Египет, наши корабли не бороздили море у берегов Та-Нетер? – перебил его Сенмут. – Древние памятники сплошь покрыты рисунками, изображающими такие путешествия.
– Верно, – кивнула Хатшепсут. – Библиотекарь, а что самое важное привозили из Пунта?
Он улыбнулся.
– Ну конечно же мирру, – был его ответ. Она кивнула.
– Мирру. Священнейший из ароматов. Мне было другое видение, Сенмут. Я видела, как сады моего храма превратились в рощу зеленых мирровых деревьев. Их аромат достигнет обоняния моего Отца Амона, и тогда он будет доволен.
Сенмут подался вперед.
– Я не совсем понял, ваше величество, – осторожно переспросил он. – Вы хотите отправить экспедицию на поиски святой земли?
– Хочу, и ты меня абсолютно правильно понял. Гиксосов больше нет, так что настала пора возобновить древние связи между Египтом и Та-Нетер.
Они посмотрели друг на друга.
– Я, правда, не знаю, – медленно сказал Инени, – но я слышал, что это очень, очень далека. Корабли могут и не вернуться.
– Они отправятся туда и вернутся назад, – сказала она решительно. – Мой Отец сказал. Он получит мирру, а люди грядущего будут помнить, кто вернул Египту Та-Нетер.
Вошел Нехези, все еще потный и разгоряченный от солнца, которое заливало плац. Отдав стражнику у двери свои лук и копье, он поклонился и занял место рядом с Хатшепсут, как ему и полагалось по должности.
– Прошу прощения, что не сразу пришел, – сказал он. – Нужна ли печать, ваше величество?
Она коротко пояснила, что собирается делать, взяла из рук библиотекаря карту и, сделав ему знак идти, расстелила ее на столе, чтобы всем были видны тонкие, как паутинка, закорючки.
Нехези покачал головой:
– Моя мать рассказывала мне об этой сказочной стране, но я не встречал ни одного человека, который побывал бы там и вернулся. Она говорила, что это страна в небесах, откуда сошли боги.
– Боги и впрямь пришли оттуда, – сказала Хатшепсут, – но это не заоблачная страна. Ментухотеп побывал там, и мы тоже сможем.
Они смотрели на карту не отрываясь, как завороженные.
– На это уйдет немало месяцев, – сказал Инени. Про себя он подумал, что это невозможно, и взглянул на Сенмута, но тот задумчиво водил пальцем по линиям на карте. У Нехези разгорелись глаза.
Хатшепсут дала им немного подумать.
– Сенмут, мне придется освободить тебя от обязанностей при дворе, – сказала она. – Ты поедешь с экспедицией и возглавишь ее от моего имени. Нехези, ты тоже поедешь. Царскую печать пока поносит Тахути. Возьми карту и изучи ее. Поговори с библиотекарем, потом придешь ко мне с готовым планом. Я могу дать тебе столько кораблей, сколько пожелаешь, а если придется – построить новые, доки в твоем распоряжении. Еще что-нибудь говорить нужно?
Они с сомнением покачали головами, слегка огорошенные столь резкой переменой в привычном течении жизни. Властным жестом она сделала им знак идти – всем, кроме Сенмута.
Когда они остались одни, она повернулась к нему. Он продолжал сидеть за столом со сложенными руками, лицо мужчины хранило подчеркнуто безразличное выражение.
– Ну? – начала она. – Ты не одобряешь, я вижу. В чем дело?
– Я думаю, что это достойное предприятие, которое принесет вам большие почести, но я не хочу ехать. Кто будет присматривать за вашим доме, когда меня не будет? А если Нехези тоже уедет, то кто будет капитаном ваших телохранителей? Ваше величество, умоляю, пошлите других. В Фивах много хороших матросов.
– Твои слова сводятся к тому, что ты не хочешь оставлять меня без защиты. Разве не так? – Она едва заметно улыбнулась. – И конечно, ты прав. Ты и Нехези – моя правая и левая рука. Но у меня есть и другие руки, Сенмут. И их много, а это путешествие очень важно для меня. Мне нужен успех, а его можно добиться, послав лишь самых лучших людей Египта.
– А как же Тутмос со своими прихвостнями? Разве вы не боитесь, что в наше с Нехези отсутствие, которое, вероятнее всего, продлится много месяцев, они попытаются надавить на вас?
– Я не знаю, вот заодно и выясню. Тутмосу я найду дело в любом уголке страны. А ты давно уже ничем не занимаешься, кроме моих дел, Сенмут. Когда в последний раз у тебя было время спокойно погулять, или порыбачить, или просто полежать в лодке?
– Безделье меня не привлекает, – ответил он резко. – Позвольте заметить, ваше величество, что это безумие – лишать себя поддержки верных людей, когда ваша судьба висит на волоске!
– Так вот, значит, как тебе кажется?
– И не только мне. С каждым днем Тутмос становится сильнее, а его дерзость все непереносимее. Хатшепсут, позволь мне остаться! Я тебе нужен!
– Плохой же я фараон, если мне всю жизнь приходится прятаться за широкими спинами моих министров, – ответила она спокойно. – А если, как ты говоришь, время мое пришло, то лучше мне умереть. Я никогда не стану марионеткой, Сенмут, не променяю абсолютную власть на прозябание в роли красивой безделушки, которая ничего не решает. Иди выполняй приказ и ничего не бойся. Когда ты вернешься, то найдешь меня здесь.
Он проглотил сердитый ответ и встал.
– Ваш покорный слуга, – коротко бросил он. – Я ухожу. Мы все обсудим с Нехези, и через несколько дней подготовка будет начата.
– Хорошо. Я удовлетворена.
Он поклонился и вышел, окликая своего жезлоносца; Хатшепсут слышала, как они прошли через переднюю и скрылись в коридоре. Она послала за носителем опахала и Нофрет и, дожидаясь, пока те придут, стала думать о том, какой будет жизнь без Сенмута. Она знала: он был прав, говоря, что глупо отсылать его прочь как раз в то время, когда ее хватка ослабевает. На миг женщина заколебалась, ей захотелось окликнуть его, позвать назад, но она не стала этого делать. Надо было проверить свои собственные слова. Кто из них правит Египтом – она или Сенмут? Ей вдруг вспомнилось предупреждение ее ка, она забыла его голос, но этот насмешливый тон до сих пор звучал у нее в ушах: «Он очень честолюбив… Дай ему волю, он уничтожит себя и тебя заодно!»
Хатшепсут нахмурилась и рассеянно забарабанила пальцами по столу.
Если Сенмут останется, то она, опираясь на его беспощадную любовь, еще несколько лет продержится у власти, отчаянно цепляясь немеющими руками за корону. А Тутмос будет тянуть ее на себя, пока наконец она не расколется надвое, как уже было однажды, и снова станет две короны и два царства.
Вошла Нофрет, поклонилась и замерла в ожидании. Хатшепсут встала со вздохом. Он уедет, а с ним уйдут безопасность, радость и смех. Последнее испытание она должна пройти в одиночку. Если он вернется и найдет все как было… Если он вернется и не найдет ее… Она тряхнула головой и вышла из зала, высоко держа подбородок.
Глава 25
На то, чтобы построить корабли, числом пять, и собрать все необходимое для экспедиции, ушло четыре месяца. Сенмен отвечал за провиант. Хатшепсут распорядилась взять для обмена полотно, оружие и другие товары, и день за днем он только и делал, что записывал, собирал, подсчитывал. Менх умолял Хатшепсут отпустить его с ними. Но она отказала, назначив его своим главным телохранителем в отсутствие Нехези; вместе они часто наведывались в доки посмотреть, как идет погрузка. Долгими вечерами она, Нехези и Сенмут просиживали над единственной картой, которая могла указать путь к таинственной стране; наконец Сенмут свернул папирус и сунул свиток себе за пояс. Течение понесет их на север, к Дельте, там они повернут на восток и через прорытый предками канал выйдут в Красное море. На севере ничего нет, только безбрежный океан; поэтому они решили править на юг, прижимаясь к восточному берегу. Как только суда прорвутся через канал, они останутся совсем одни и им не на что будет опереться, кроме сказок и легенд. Нехези терпеливо сидел в библиотеке и слушал рассказы библиотекаря о Та-Нетер, стараясь запомнить каждую мелочь, способную послужить хоть какой-нибудь зацепкой. Сенмут и Хапусенеб мерили шагами храмовый сад, разрабатывая стратегию правления, которой станет придерживаться Хапусенеб, тщетно пытаясь разглядеть, что готовят грядущие месяцы, и не зная, пригодятся их тайные планы или нет.
Лето кончилось, и высоко в горах Исида уже уронила слезу, которой суждено вырасти, приумножиться и положить начало хорошему наводнению, которое, в свою очередь, унесет корабли из Фив в неизвестность.
Сенмут простился с Та-кха'ет за день до отплытия. Он был очень печален, чувствуя, что будет скучать по ней и часто вспоминать ее. Она прильнула к нему, заливаясь слезами и бормоча что-то неразборчивое, молила его не ехать. Он велел Сенмену приглядеть за ней и оставил ему пергамент, который давал Та-кха'ет свободу и превращал ее во владелицу всех его богатств в случае, если он не вернется. Ее всхлипывания преследовали Сенмута, пока он шел и по коридорам своего дворца, и дальше, в солнечном, заботливо разбитом саду. Он не оглянулся. Мужчина был полон угрюмой решимости вернуться, даже если каждый дюйм пути придется проползти на коленях. Он знал, что еще сядет под большим сикомором у себя в саду и сыграет с Та-кха'ет в кости. Но вот в том, что фараон дождется его, он не был так уверен.
В последнюю ночь Сенмут тихо лежал рядом с Хатшепсут в полумраке ее покоев. Перед этим они нежно, без слов, любили друг друга, как будто в последний раз. Никто из них не питал напрасных надежд. В безмолвной, скоротечной темноте Сенмут сжимал ее в объятиях, чувствуя себя, как когда-то Тутмос, ее муж. Ее капризы, причуды, ясное видение будущего, миролюбивая политика, глубокая любовь к Египту – все это вместе было не дано понять никому, кроме бога, которому она поклонялась.
Когда настала заря и ночная тьма мгновенно ускользнула, явив свое жестокое непостоянство, они поднялись, и Хатшепсут опустилась перед ним на колени, прильнув губами к его стопам. Потом встала и обняла его, прошептав:
– Да пребудут стопы твои крепкими. – Это были первые слова, произнесенные ими за всю ночь, слова прощания. Он нежно поцеловал и отпустил ее.
На пристани матросы, солдаты, инженеры и дипломаты, которые отправлялись с ними, уже грузили на корабли свое добро. Жители Фив тянулись на берег посмотреть, как будут отплывать суда. Сенмут зашел к Менху, у которого искупался, сменил одежду и сандалии и надел на бритую голову простой коричневый шлем. Он двигался между спальней и комнатой и говорил, говорил, наставляя и поучая расстроенного близким расставанием друга, пока не настало время идти.
С жезлоносцем и посыльными впереди и Та-кха'ет и другими рабами позади Сенмут медленно прошел через весь город к гавани, где на борту первого корабля его уже ждал Нехези. Хатшепсут стояла на трапе, щеки у нее ввалились, под глазами залегли тени. Ради такого торжественного случая она облачилась в коронационную мантию. Подле нее на золотой барке возвышался Амон, жрецы притащили его на полозьях к самой воде. Хапусенеб стоял между богом и другими жрецами, едва различимый в облаках ароматного дыма. Тутмос занял место рядом с Хатшепсут, его бесстрастный взгляд был устремлен над головами толпы, за реку. Сенмут и все его домашние поклонились им, затем главный управляющий поднялся по трапу и ступил на палубу судна. Присутствие Тутмоса, так скоро вернувшегося из южных крепостей, потрясло его, он коротко и без теплоты приветствовал Нехези, не сводя глаз с нахмуренного лица юноши. После небольшой паузы, во время которой Сенмен с пергаментами в руках, сопровождаемый писцом, семенившим за ним по пятам, переходил от одного корабля к другому, еще раз напоследок проверяя, все ли на месте, начались жертвоприношения Амону и Хатор, богине ветров. Паруса надулись, и тяжело груженные суда начали выгребать на середину реки.
В толпе радостно закричали, но Сенмут не обратил внимания на этот беспорядочный шум. Внезапное необоримое предчувствие потрясло его с головы до ног, на него нахлынуло ощущение напрасности сделанного, и их взгляды встретились. Ее лицо под красно-белым венцом, сияющим на солнце, было спокойно, но большие темные глаза полнились любовью и мукой, и он не мог перестать смотреть на нее. Крики постепенно стихали, и скоро Сенмут уже не слышал ничего, кроме свиста ветра, скрипа веревок и хлопанья парусов. Фивы давно растаяли за горизонтом, а она все стояла перед его взором, прямая и гордая, и ветер трепал набедренную повязку вокруг ее ног и норовил стащить тяжелую мантию с ее хрупких плеч.
– Выглядят очень красиво: пять белых птиц, летящих в неизвестность, – сказал Тутмос, придвигаясь поближе к ней. – Интересно, прилетят ли они когда-нибудь домой?
Хатшепсут вздрогнула и обернулась, медленно, точно просыпаясь после глубокого сна. Она ждала иронии, которая всегда звучала в его словах, обращенных к ней, но он говорил спокойно, с дружеской улыбкой. «Наверное, – подумала она, – теперь, когда я лишена дружеской поддержки, он решил маскировать свои выпады родственной привязанностью».
– Разумеется, они вернутся, – ответила она. – Амон послал их, он же позаботится о том, чтобы они вернулись ко мне.
– А-а! – промурлыкал он. – Но когда? До Пунта плыть почти год.
– Знаю. Если он вообще есть, этот Пунт.
– Так ты сомневаешься?
– В общем-то нет. Но у меня, как и у тебя, Тутмос, бывают быстротечные моменты сомнения.
Он приподнял брови, и выпирающие зубы Тутмосидов снова обнажились перед ней.
– По-моему, у тебя нет больше права на ошибку, – сказал он с оттенком обычной враждебности.
Она засмеялась:
– Ах, Тутмос! Неужели ты воображаешь, что я запрусь теперь в темных комнатах и буду оплакивать Сенмута, пока он не вернется? Я ведь фараон, и у меня много других дел!
Священная барка медленно тронулась назад, к храму, и они оставили пристань и пошли за ней.
– У тебя – возможно, а как насчет меня? Меня тошнит от маршей, проверок и военной муштры. Хватит с меня школы. Посмотри на меня, Хатшепсут. Мне скоро семнадцать. Найди мне какую-нибудь должность при дворе.
Хатшепсут яростно тряхнула головой.
– Слушай, Тутмос, ты что, меня за дурочку принимаешь или за помешанную? На жалость мою рассчитываешь? Я советовалась с генералами, и они все в один голос твердят, чтобы я сделала тебя командующим. Ты, похоже, непревзойденный стратег. Так что с сегодняшнего дня ты командуешь армией.
Он фыркнул:
– А чем прикажешь заниматься командующему, когда нет войны? Чинить упряжь? Чистить оружие?
– Поступай как хочешь. Армия в твоем распоряжении, царевич короны. А уж я найду для тебя работу в любом уголке страны: сопровождать караваны, наказывать неплательщиков налогов, ну и, конечно же, инспектировать крепости!
– Восхитительно! Игрушечный командующий во главе игрушечной армии в распоряжении фараона, который и не фараон вовсе!
Она остановилась посреди дороги и вцепилась в его плечо так, что ее ногти впились в его кожу.
– Я предупреждаю тебя, Тутмос, – сказала она тихо, – покорись мне, иначе пожалеешь. Я уже тысячу раз могла приказать убить тебя, не забывай об этом. И раз уж мы об этом заговорили, помни, что ты командующий, который подчиняется мне. Я, по крайней мере, была в настоящем сражении. Ты – нет. Если я услышу, что ты вывел свои войска за границы Египта, я тут же посажу тебя в тюрьму, а твои дивизии разгоню и солдат распределю в другие отряды. Понятно?
Тутмос даже не попытался освободиться, они с ненавистью глядели друг на друга.
– Да, понятно, – сказал он. – Мне понятно многое из того, что не понятно тебе, фараон, живущий вечно. Открой же глаза наконец!
Она разжала руку, и он сердито зашагал прочь, а на его плече белели следы ее ногтей.
Два месяца спустя во дворце получили известие о том, что флот прибыл в Дельту и теперь готовится войти в древний канал. Хатшепсут, жадно выслушав депешу, которую прочел ей Анен, приказала увеличить число молитв и жертвоприношений. Она так и видела, как они безмолвно скользят, неторопливо продвигаясь через недвижные, раскаленные пески к Великому морю. Под пристальным взглядом Тутмоса Хатшепсут взяла письмо Сенмута, адресованное лично ей, и унесла его в свои покои, где торопливо взломана печать и прочла, чувствуя себя очень несчастной. У него все было хорошо, и дела шли так, что лучше и желать было нельзя. Канал оказался в плохом состоянии, так что им пришлось взяться за весла и пробираться вперед с осторожностью. Он рекомендовал ей воспользоваться моментом, пока вода на полях стоит высоко и крестьянам нечего делать, и послать побольше людей на Север – укрепить осыпающиеся стенки канала. Он писал о виденных ими животных и о красоте пустынных закатов. Под конец Сенмут не выдержал и признался, что она желанна ему, как глоток воды его матросам в жаркий полдень, что его душа тоскует без нее. Она убрала письмо в шкатулку слоновой кости, в которой хранила безделушки и разные памятные вещички, скопившиеся у нее за всю жизнь, и пошла в храм, где долго лежала перед статуей бога, прося у него сил дожить до возвращения экспедиции, благословения кораблям и узды Тутмосу. Поднявшись, Хатшепсут нашла в себе силы совладать с обуревавшими ее сомнениями и зашагала на следующую аудиенцию, где Менх, Тахути и Юсер-Амон уже ждали ее в яростном сиянии еще одного жаркого полдня.
Однажды поздно вечером, когда Хатшепсут уже собиралась ложиться спать, к ней пришла Неферура. Едва о ней доложили, как она тут же вошла, неслышно ступая босыми ногами по золоченому полу. Хатшепсут сделала Нофрет знак отложить ночную рубашку и гребень, приказала принести обычного вечернего вина и отпустила. Неферура остановилась перед матерью и поклонилась. На ней было белое полупрозрачное платье, сквозь которое виднелись узкие бедра и маленькие, точно цветочные бутоны, груди девушки, вокруг шеи изгибался золотой воротник, выложенный, точно крыша черепицей, квадратиками аметистов. Обруч, сплетенный из золотой и белой лент, охватывал ее лоб, но на лице не было ни капли краски, а черные глаза неуверенно глядели в глаза матери. Хатшепсут улыбнулась и пододвинула ей стул, но Неферура продолжала стоять, глядя на мать сверху вниз и нервно стискивая руки под крохотной грудью.
– Какая приятная неожиданность! – сказала Хатшепсут. В последнее время она была так занята планами экспедиции, что совсем не видела дочь, хотя никогда не забывала посылать за ее учителем и выслушивать его еженедельный отчет о ее успехах. Несколько месяцев тому назад пен-Нехеб, тяжело дыша и волоча больную ногу, вошел к фараону и сказал, что не советует учить девушку военному искусству – слишком она хрупка. Хатшепсут была глубоко разочарована, но согласилась, что подвергать риску здоровье наследницы не следует ни в коем случае. Вот и теперь она с тревогой вглядывалась в фигурку девушки, всю в подвижных тенях колеблющегося пламени, от которых еще яснее выступали ее длинные тонкие ноги и костлявые плечики. В последнее время в присутствии Неферуры ей всегда становилось немного не по себе.
– Как ты провела сегодня день? Стояла на солнце, глядя, как муштруют солдат?
Она поддразнивала Неферуру, но та не улыбнулась.
– Матушка, я хочу поговорить с вами о Тутмосе. Хатшепсут подавила вздох. Все хотят говорить с ней о Тутмосе! Она опустилась в свое кресло, тем временем вошла Нофрет и, подойдя к столику, на который повелительница опиралась локтем, стала наливать вино в стоявший на нем кубок. Неферура стояла перед матерью, вся трепеща.
– Ну так говори. Ты же знаешь, что всегда можешь сказать мне все, что у тебя на уме.
– Мы с ним давно уже обещаны друг другу, но вы до сих пор не отводите нас в храм. Чего же вы ждете? Или вы передумали?
Хатшепсут заглянула в тревожные, умоляющие глаза.
– Это Тутмос послал тебя ко мне вступиться за него?
– Нет! Я говорила с ним в полдень, во время еды, но он почти ничего мне не сказал. – Она покраснела и потупилась. – Он вообще редко со мной говорит.
– Ты и вправду любишь его, Неферура? Девушка отчаянно затрясла головой:
– Да! Я люблю его сколько себя помню! Я хочу за него замуж, и вы обещали мне это. Но время идет, а я все жду и жду.
– Вы оба еще так молоды. Всего семнадцать лет. Неужели нельзя подождать еще чуть-чуть?
– Но почему? Сколько лет было вам, когда вы впервые увидели управляющего Сенмута? О матушка, я так устала быть пешкой в вашей игре, устала, что мною двигают и меня используют. Почему я не могу быть сама собой и выйти за Тутмоса?
Хатшепсут поспешно поднесла к губам бокал с вином, чтобы скрыть потрясение, которое вызвали в ней слова Неферуры. «Неужели я в самом деле так жестока? – с ужасом спросила она себя. – Неужели мне суждено потерять все, даже любовь моей дорогой Неферуры?» Пригубив вина, она поставила бокал на стол. Затем встала и положила руку на худенькие плечики дочери, которые сразу же напряглись от ее прикосновения.
– Так вот что ты думаешь обо мне, Неферура? А ты знаешь, что значит быть замужем за царевичем короны и особенно таким, как Тутмос?
Девушка возмущенно вывернулась из ее объятий.
– Конечно, знаю! Вы ведь потому и откладываете мою свадьбу, что боитесь, как бы, женившись на мне и став законным правителем, Тутмос не сбросил вас с трона!
– Совершенно верно. Именно так он и поступит. Тебе кажется, будто ты знаешь его, Неферура, потому что ты смотришь на него влюбленными глазами, а я смотрю на него глазами политика. Я знаю его с тех пор, как он родился, я наблюдала за тем, как он рос под опекой интриганки-матери. И я говорю тебе, что, выйдя за него замуж, ты обречешь меня на смерть. Мне очень жаль, но это так и есть.
– Я в это не верю! Тутмос необуздан, но не беспощаден! Хатшепсут вернулась к креслу и устало опустилась в него, отбрасывая с лица волосы.
– Это правда. Я не могу рисковать. Еще раз говорю тебе, Неферура, мне жаль, но Тутмоса ты не получишь.
– Тогда я сама поведу его в храм!
Ее глаза вспыхнули, и Хатшепсут увидела в них отблеск собственного пламени. Но девушка тут же вскинула руки и закрыла ими лицо.
– Нет, я этого не сделаю. Я ни за что не позволю ему причинить вред вам, матушка.
Поколебавшись, она подошла к столику, на котором лежала корона с коброй.
– Знаете, я не хочу быть фараоном. Вы ведь к этому меня готовите, правда? Я лучше на всю жизнь останусь царевной. И чтобы меня никто не трогал, как Осирис-Неферу-хебит. А может быть, – печально предложила она, – вы позволите нам пожениться и назначите Тутмоса номархом или визирем? Мы бы жили далеко от Фив и от вас. И никакой опасности не было бы.
– Бедная моя Неферура, – спокойно сказала Хатшепсут. – Как долго, по-твоему, Тутмос согласится править крохотным номом, зная, что его ждет целое царство? Дай мне год, всего один год, и я сама отведу вас в храм. Обещаю.
– Нет! Я не хочу стать причиной вашей смерти!
– Может быть, до этого не дойдет. Через год Тутмос убедится, что я ему не враг, и оставит меня доживать в мире.
Неферура рассмеялась и наклонилась, чтобы поцеловать Хатшепсут в щеку.
– О матушка, вы никогда не сдаетесь! Власть – вот для чего вы живете. Власть и Египет. Часто они для вас одно. Что вы скажете мне, когда пройдет год? Сами поедете править номом, а Египет оставите Тутмосу? Я в это не верю. Не поверит и он. Я знаю, что он меня не любит, но это не важно. Я все равно буду ему хорошей женой.
– Разумеется. Только через год.
– К тому времени Сенмут будет уже на обратном пути. Она снова рассмеялась, глотая слезы.
– Мне ненавистно быть первой дочерью, матушка. И это ненавижу, – сказала девушка, беря в руки малый венец. – И ваши планы относительно меня ненавижу, и государственную необходимость, которая не дает мне быть рядом с Тутмосом. Пусть Мериет будет первой дочерью!
– Неферура, если Мериет станет фараоном, ее жадность разорвет страну на части, и ты это знаешь!
У Хатшепсут чуть было не вырвалось, что, если бы не ее положение первой дочери, Тутмос и не взглянул бы на нее никогда, но вид искаженного страданием, несчастного лица дочери заставил ее вовремя прикусить язык.
«О Амон, – взмолилась она про себя, – почему ты не дал мне смелую дочь и умного, великодушного сына! Что будет с моей жизнью, моей кровью, моим Египтом, когда я взойду на борт священной барки?»
– Знаю, – согласилась Неферура, поднимая глаза на мать. – По-моему, пусть лучше двойной венец носит Тутмос, чем на престоле сидит Мериет.
– И по-моему тоже, – сказала Хатшепсут. – Я не ненавижу его, Неферура. Он – моя собственная царская кровь, и я всегда относилась к нему как к родному. Но пока я жива, мою корону он не получит, в этом я клянусь. Она моя! И всегда была моей! Я – воплощение Амона, и венец всегда был и будет моим, – закончила она свирепо.
– Но когда вас не станет, матушка, что тогда? Хатшепсут снова поднесла к губам бокал, старательно избегая вдумчивого взгляда Неферуры.
– Потом, если тебе она не нужна, Тутмос ее получит.
– Мне она не нужна.
– Мне жаль.
Хатшепсут взглянула на свою дочь, но та поклонилась и вышла из комнаты, тихонько притворив за собой дверь. Женщина залпом осушила бокал до самого дна.
Вестей от экспедиции больше не было, и Хатшепсут приготовилась терпеливо ждать. Она часто думала о Сенмуте и Нехези, исследовавших незнакомые воды. Месяцы шли, а она все пыталась представить, как они – загорелые, закаленные лишениями – плывут все вперед и вперед. Но почему-то эта картина всегда расстраивала ее, и она спешила с головой окунуться в работу. Приходили и уходили пиры бога и ее собственная годовщина появления, сопровождаемые привычными торжествами, и тридцать пятый год своей жизни она встретила с той же жизнерадостностью, что и двадцатый. Правда, теперь Тутмос и свора его псов все ближе и ближе подбирались к ее божественным пятам, и Хатшепсут стоило больших усилий не бросить все и не обратиться в бегство, оставив Египет на их милость.
Тем временем Тутмоса тоже преследовал демон, тот же самый, что подстегивал когда-то его деда и владел самой Хатшепсут. Хотя он не выводил свои войска за границы Египта, но покоя не знал, мечась со своими солдатами из нома в ном, настегивая лошадей, когда вместе с Менхеперрасонбом и остальными своими необузданными дружками – молодым Нахтом, Минмосом, Маем, Яму-Неджехом – с грохотом проносился по улицам Фив или пожаром несся по пустыне, до неба поднимая тучи красного песка.
Хатшепсут спокойно наблюдала за ними, по-прежнему не выпуская из упрямо стиснутых пальцев крюк и плеть. Она, Менх, Юсер-Амон и Тахути как ни в чем не бывало продолжали заниматься делами государства, игнорируя постоянное движение войск в казармах и на плацу и даже набеги на сам дворец, по залам которого Тутмос бродил, громко смеясь. Хатшепсут давно уже построила для него отдельный дворец за оградой своего сада. Она настояла, чтобы он перебрался туда, и Тутмос с друзьями обосновался в новых портиках и колоннадах, уязвленный тем, что придворные и князья предпочитают пировать, сплетничать и проводить время у фараона, чьи сады ежевечерне освещались тысячами огней. Пожив немного у себя, он вновь срывался с места и мчался на Юг, к нубийской границе, или на Запад, в пустыню за некрополем, от нетерпения сходя с ума. Хатшепсут знала, что ее годам у власти приходит конец.
Как-то зимой она с Менхом пришли на плац, чтобы размяться в колеснице. Хатшепсут по-прежнему старалась кататься как можно чаще, иногда одна, радуясь возможности хотя бы ненадолго позабыть обо всем, кроме вожжей, врезающихся в ладони, да свиста ветра в ушах. Подходя к ипподрому, они увидели солдат, столпившихся у края. Ее жезлоносец побежал вперед, чтобы расчистить дорогу, и солдаты расступились, безмолвно попадав ниц. Она медленно шла сквозь толпу, пока не оказалась у самого скакового круга. Там лицевой стороной к центру круга стояла мишень, а в сотне шагов от нее на земле была нарисована линия. Рядом находилась бронзовая колесница Тутмоса, а он сам и Нахт разговаривали с молодым гвардейцем, державшим в руках два копья. Заинтересовавшись, она подошла к ним, Менх следовал за ней.
– Приветствую тебя, Тутмос. Чем ты тут занят?
Увидев ее, они поклонились. Тутмос надел шлем и потянулся за перчатками.
– Приветствую тебя, фараон. Собираемся испробовать новую забаву, которую я придумал.
– Расскажи мне о ней!
Слуги передали ему копье, он принял его, со знанием дела ухватившись за древко, и посмотрел на Хатшепсут. Она была одета в свою обычную короткую мальчишескую повязку, белые кожаные сандалии, белый шлем со сверкающим змеем, длинную шею обвивал медный воротник, выложенный яшмой.
– Пожалуйста, – ответил Тутмос. – Я сажусь в колесницу и разгоняюсь по кругу, начиная от мишени. Выйдя на прямую, я гоню во весь опор. Перед белой линией я должен бросить копье и попасть в цель.
– Ты уже пробовал?
– Нет, как раз собираюсь. А что ты здесь делаешь? Она кивнула на золотую колесницу, которую как раз подгонял один из ее храбрецов.
– Размяться пришла.
– Может быть, нам убрать мишень и подождать, пока ты закончишь?
– Не надо.
Ей в голову вдруг пришла свежая мысль, и она рванулась в бой, задетая за живое его ухмыляющейся физиономией.
– Оставь мишень. Я тоже хочу поучаствовать в твоей новой забаве.
Его ухмылка стала еще шире.
– Вот как? Может, посостязаемся?
Ее колесница остановилась рядом с колесницей Тутмоса, храбрец спрыгнул на землю и бросил поводья Менху. Хатшепсут задумчиво скользнула взглядом по начищенному до блеска носу экипажа.
– Хорошо. Дай мне копье. Поскольку идея была твоя, езжай первым.
Он хитро покачал головой:
– О нет. Тебе как фараону ехать первой. Но, по-моему, соревноваться просто так неинтересно. Что бы нам поставить на кон?
– У меня столько золота, что я не знаю, куда его девать. Назови свою цену, Тутмос.
Не успели слова сорваться с ее губ, как она поняла, что зря это сказала, потому что Тутмос вдруг притих и задумчиво облизал губы.
Постепенно на его лице проступила улыбка.
– Если мое копье попадет в центр мишени, а твое нет, ты отдашь мне в жены Неферуру, в храме, еще до исхода месяца.
Солдаты кругом одобрительно зашептались. Менх тихо сказал:
– Не соглашайтесь, ваше величество. Это дело слишком серьезное, чтобы решать его в простом споре.
Хотя Хатшепсут понимала, что он имеет в виду, она не обратила внимания на эти слова, серьезно глядя Тутмосу прямо в глаза. Решительно кивнула:
– Договорились. А если мое копье попадет в центр, ты забудешь ее навсегда.
Люди вокруг притихли, безмолвно и напряженно следя за царственной парой.
Тутмос кивнул, его губы были плотно сжаты.
– Мы друг друга поняли?
– Да. Начнем. Я поеду первой. Менх, мои перчатки.
Он с поклоном передал ей тяжелые перчатки белой кожи. Она натянула их и прищурилась, чтобы посмотреть, где будет солнце. Потом быстрым шагом подошла к колеснице, запрыгнула на нее, взяла у Менха вожжи и натянула их. Низкорослые лошадки начали перебирать ногами и вскинули головы. Хатшепсут щелкнула языком, колеса завертелись, солдаты отпрянули. Неспешной рысью она объехала круг, не сводя глаз с маленького круглого куска дерева, покрашенного в белый цвет. Остановилась там, откуда начала, наклонилась проверить упряжь. Протянула руку, и гвардеец вложил в нее копье. Оглянувшись напоследок по сторонам, женщина переложила вожжи в одну руку и туго обмотала их через кулак. Она прикрикнула на лошадей, и они вырвались на круг и понеслись, набирая скорость.
Тутмос следил за ней, широко расставив ноги, уперев кулаки в бедра и прищурив глаза. Солдаты закричали, когда она, описав половину круга, пригнулась и с ее колес брызнули солнечные искры. Они услышали ее резкий окрик, и лошади наддали, гривы струились за ними по воздуху, копыта выбивали бешеный ритм по утоптанному серому песку. Обогнув круг, она выехала на прямую, ее поднятое копье рисовало в воздухе сверкающую дугу. Перед ними промелькнуло ее лицо: открытый рот застыл в беспощадной сосредоточенности, глаза были прикованы к мишени. Она со свистом пронеслась мимо них, и они увидели, как копье отделилось от ее руки и полетело все выше, выше, пока не превратилось в темный стебелек на фоне неба. С глухим ударом оно вонзилось в мишень и загудело, дрожа в неподатливом дереве, а она завопила, изо всех сил натягивая вожжи, чтобы остановить лошадей. Солдаты с криком бросились вперед и столпились вокруг мишени. Когда она снова рысцой выехала на круг и приблизилась к ним, Тутмос шагнул вперед к дрожащему копью. Оно вошло точно в центр мишени.
Она соскочила на землю, бросила Менху поводья и подошла посмотреть, заливаясь веселым смехом при виде разочарованной физиономии Тутмоса.
– А ты и не знал, что я так умею, правда? – сказала она. – Надо было с генералами моими посоветоваться, а потом уже спор затевать! Они знали, на что я способна, задолго до твоего рождения, царевич!
– Вытащите копье, – приказал Тутмос, и гвардеец выдернул его из мишени. – Я еще не бросал, Хатшепсу, так что не радуйся раньше времени. А то вдруг проиграешь.
– Как это? Мое копье вошло точно в центр!
Они вернулись к краю круга, Тутмос торопливо взобрался на колесницу, встал поудобнее и выхватил копье из рук солдата. Хатшепсут сняла перчатки и передала их Менху. Прикрыв глаза ладонью, она следила, как Тутмос, галопом выехав на круг, набирает скорость. По всей видимости, примериваться, как она, он не собирался. Они услышали крик, и его лошади распластались в воздухе. Все кругом одобрительно закричали, и даже Хатшепсут не смогла сдержать восторга при виде мчащейся во весь опор колесницы и гибкой фигуры пригнувшегося наездника. Его копье наклонилось вперед. Вот он обогнул угол, вырвался на прямую, настегивая лошадей вожжами, зажатыми в одной непокрытой руке. Белая линия надвинулась неожиданно, мишень расплылась перед глазами. Он выругался и метнул копье. Не успело оно коснуться мишени, а Хатшепсут уже сорвалась с места и понеслась к ней, за ней бежали солдаты. Не останавливаясь, Тутмос соскочил с колесницы, загрохотавшей по ссохшейся грязи, и тоже подошел, с трудом переводя дух. Хатшепсут едва не прыгала от восторга.
– Обними меня, Тутмос! Боги подхватили твое копье и направили его! Смотри! Где моя дырка? Ее заткнул твой наконечник! Превосходный удар. Два превосходных удара!
Менхеперрасонб вынул копье. И в самом деле, отверстие в мишени оказалось одно, теперь оно было лишь немного шире, чем раньше.
Она снова расхохоталась.
– Кто выиграл? – спросил он отрывисто.
Она перестала смеяться и посмотрела на него с притворным изумлением.
– Я, конечно! Я ведь бросала первой.
– Но если бы первым бросал я, то выиграл бы я!
– Может быть, но ты ведь отказался. Поэтому выиграла я.
– Нет! Мы оба попали в центр и по условиям спора оба выиграли!
– Но, дорогой мой Тутмос, так не бывает.
Оба вдруг протрезвели и мерили друг друга взглядом, забыв об игре.
– Оба не могут выиграть, и оба не могут проиграть. Один из нас должен покинуть поле, но это буду не я.
– И не я.
– Значит, попробуем еще раз?
– Нет. В эту игру играют лишь однажды, и возврата нет. Второй попытки не бывает.
– Знаю. Тогда я возьму Менха и свою колесницу и пойду кататься к реке. А ты оставайся здесь, на плацу, и учись!
Не успел он возразить, как она запрыгнула на колесницу рядом с Менхом, а в следующий миг Тутмос и его солдаты уже глотали поднятую ею пыль.
Тутмос смотрел, как она уносилась в направлении реки; потом забрался на колесницу и занес кнут над взмыленными лошадьми.
– Продолжаем! Мое копье! Нахт, поставь другую мишень!
Нахт кинулся исполнять приказ Тутмоса, но солдаты, которые собрались посмотреть, его едва слышали. Они неотрывно смотрели на тающее вдали облако пыли.
Остаток дня Тутмос провел в бессильном гневе, который не имел никакого отношения к исходу состязания. Он ненавидел Хатшепсут всеми силами души. В нем все кипело, когда он боролся с Минмосом и положил его на лопатки. Пламя тлело в нем, когда он купался в реке; и вечером, ужиная в собственном пиршественном зале в окружении друзей, он был все еще вне себя от злости. Ее красивое загорелое лицо без конца маячило перед ним, ее низкий дразнящий голос не переставая звенел у него в ушах. Он оттолкнул тарелку и вышел в сад, а она уже там – насмешливая улыбка, тонкая талия, узкие бедра, стоит прямо над ним. Он плюнул на статую и, повернувшись спиной к ее бесстрастному, безразличному лицу, пошел бродить по выложенным камнем дорожкам среди своих деревьев. Ненависть, целый день бурлившая в его жилах, вдруг обернулась страстным, всепожирающим желанием овладеть женщиной, которая правила колесницей как мужчина и могла даровать жизнь или отправить на смерть любого, кого пожелает. Он опустился на землю рядом с клумбой, на которой кивали головками ароматные маки, вырвал один с корнем и принялся рассеянно рвать его на части. Он видел, как покачиваются у нее на бедрах эти смешные коротенькие юбочки, как торчат под тяжелыми золотыми воротниками груди, видел ее глаза, вечно устремленные на него, только на него. Ему было семнадцать. Всю жизнь он ненавидел ее и восхищался ею. Но теперь к этим чувствам примешалось что-то еще, рожденное его недовольством своим положением, которое все время росло, не давало покоя, сводило с ума, и он чувствовал, как в нем зреет что-то новое, наполняясь его собственной кровью вперемешку с лихорадкой, от которой сгорал его отец и которая не пощадила ни Сенмута, ни Хапусенеба, ни тысячи других, кто ходил по одним залам и коридорам с ней. Он отшвырнул измочаленный цветок прочь, подтянул к груди колени и изо всех сил стиснул их руками. Он был в бешенстве, а нежная, тихо колышущаяся трава и неторопливо покачивающиеся ветви деревьев раздражали его еще больше, он не мог понять, как это все вокруг может пребывать в мире, когда он не находит себе места. Он застонал, вспомнив, как мелькнули ее стройные ноги, когда она вскочила на колесницу. Он так и видел длинные выразительные пальцы в тот момент, когда она натягивала перчатки. Он видел ее крупный смеющийся рот – вечно смеющийся над ним.
Он встал и вышел из сада, снова направляясь к берегу реки, где выбрал тропу, тянувшуюся вдоль всех царских владений. Прошел свои ворота, поравнялся с садом своей матери. Но не зашел, а продолжал идти мимо ее причала и ворот. Натолкнулся на группу стражников. Они спросили, кто он, и тут же пропустили. Сам того не желая, он ускорил шаг, потом перешел на бег. Слева замерцали, весело подмигивая ему, огни ее сада, он свернул на широкую аллею и побежал под высокими деревьями. В пиршественный зал он заходить не стал, а сразу срезал угол и побежал налево, к ее частному входу. Телохранитель его величества преградил ему путь.
– Приветствую вас, царевич короны. Прекрасная ночь сегодня. Хотите получить аудиенцию у фараона?
Тутмос кивнул, глядя через плечо стражнику, туда, где серебрился в свете факелов тихий коридор.
– Единый у себя?
– У себя. Можете войти.
Он шагнул в сторону, и Тутмос вошел внутрь, медленно, осторожно ступая по пустым коридорам, но внутри у него все горело, и он улыбался. У громадных двойных дверей, рядом с грубо вытесанной статуей Хатшепсут, он остановился снова. Перед ним встали двое ее телохранителей.
Ее глашатай поднялся со своего места и поклонился ему.
– Приветствую вас, наследник.
– Приветствую тебя, Дуваенене. Великий Гор уже почивает?
– Думаю, что нет, но собирается.
– Я хочу ее видеть. Доложи обо мне.
Дуваенене скользнул в комнату, прикрыв за собой двери, но не до конца. Приветливый луч желтого света лег Тутмосу на ногу. Он услышал приглушенные голоса и ее легкий смех, потом Дуваенене вышел и кивнул страже. Те подняли копья и встали смирно.
– Входите, – сказал глашатай, и Тутмос, пройдя мимо него, оказался в комнате.
Он бывал здесь раньше, но нечасто. Теперь царевич был возбужден, и ему показалось, будто он окунулся в ее духи; мирра словно струилась из ее тела, ложа, занавесей и даже серебряных стен. Далеко в конце комнаты тьма боролась со светом ее ламп, и он заметил черные верхушки деревьев за балконом. Не отходя от дверей, он поглядел на нее. Она стояла у ложа, одетая в ночную сорочку, гладкий белый лен спускался прозрачными складками от плеч до самого пола. Ее голова была непокрыта, и когда она повернулась ему навстречу, ее короткие иссиня-черные волосы, чуть завивающиеся над шеей, сверкнули. Он глянул на столик у ложа, где лежали ее браслеты и шлем, но его взгляд скользнул дальше, к шкатулке из золота и бирюзы, где на мягкой подушке покоились символы царской власти – гриф Нехбета и кобра Буто. Они переливались и дразнили его со своего голубого ложа. Он отвел глаза и поклонился.
Она слегка склонила голову в ответ.
– Вечер добрый, Тутмос! Странное ты выбрал время для аудиенции! Может, ты хочешь, чтобы я оделась и пошла с тобой на ипподром продолжать наше состязание? Придумал, на что еще поспорить?
Вид его ей не понравился. Он был как в бреду, не отрывал от нее глаз. В глубине его зрачков тлело незнакомое пламя, как будто он побывал в храме Бастет и выпил там маковой настойки.
Он подошел ближе, нерешительно ступая.
– Ваше величество, я хочу поговорить с вами наедине. Отошлите, пожалуйста, Нофрет.
Хатшепсут слегка покачала головой:
– Что-то мне не хочется оставаться с тобой наедине, Тутмос. Не хочу тебя обидеть, но я тебе не доверяю. Нофрет никуда не пойдет.
Он развел руками.
– Я не собираюсь причинять тебе зло, Хатшепсу. Я просто хочу поговорить. Если ты почувствуешь, что тебе грозит опасность, позовешь стражу. Дуваенене сидит у твоих дверей и позовет на помощь, если понадобится.
Его губы слегка изогнулись.
– Ты меня боишься?
– Нет, не боюсь. Но ради безопасности моей страны я не должна тебе доверять. Как бы там ни было, я уже не глупая девочка.
Она умолкла, размышляя.
– Хорошо. Нофрет, можешь идти. Ступай к себе и жди, пока я тебя не позову.
Они молчали, пока Нофрет поклонилась, попятилась к двери, открыла ее и исчезла в коридоре.
– Ну вот. Чего ты хочешь?
Было видно, что ей не терпится выслушать его, отправить прочь и лечь спать.
Мгновение он стоял, не зная, что делать; больше всего ему хотелось броситься на нее и стиснуть ее в своих объятиях. В этот самый миг он спросил себя, что он делает, но тут она улыбнулась ему ободряюще и вопросительно подняла бровь. Тутмос подошел ближе.
– Может, выпьем вина за разговором? – спросил он. – Или я так и буду стоять?
Она наклонила голову.
– Вино справа от тебя, и стул там же. Ты что, болтать сюда пришел, Тутмос?
– Может быть. У меня есть предложение.
Он повернулся и налил себе бокал вина. Выпил его одним глотком и налил другой, чувствуя, как она потешается над ним.
– Вот как? Я заинтригована. Говори.
Он сел, спрятав свои длинные ноги под стул. Ему хотелось, чтобы и она тоже села.
– Перейду сразу к делу, ваше величество, чтобы не держать вас на ногах перед постелью. Вот что я хочу сказать. Мы договорились, что однажды вы отдадите мне Неферуру, чтобы я мог править.
– Да.
– Но я никогда ее не получу, я это знаю.
– Ну а я – нет. Не пытайся прочесть мои мысли, Тутмос.
– Мы оба знаем и то, что я уже почти взрослый. Когда я стану совершеннолетним – а это случится уже скоро, – я не спеша возьму все, что мне причитается, и ты бессильна будешь меня остановить.
– Тебе это, может быть, известно, а мне нет. Во имя Амоа, Тутмос, что ты задумал?
– Почему бы нам не править вместе?
Она медленно опустилась на ложе, взгляд ее сразу стал подозрительным.
– Что-то я не совсем понимаю, к чему ты клонишь. Говори. Он взмахнул рукой:
– Все очень просто. Есть способ разом покончить со всеми нашими разногласиями к удовольствию обоих. Мы поженимся. Отведи меня в храм сама, я возьму двойной венец и стану законным правителем.
Она долго смотрела на него, ничего не понимая. Тутмос глядел на нее, его глаза горели пламенем, которое несколько минут назад было всего лишь двумя желтыми точками в зрачках. Его красивый подбородок выпятился вперед, мускулы непроизвольно напряглись.
– Это что, дурная шутка?
Она вдруг подняла свой бокал и протянула его вперед. Он налил ей вина и снова сел. В комнате стало очень тихо.
– Вовсе нет. Мне не придется ждать, когда ты отдашь мне Неферуру. А ты освободишься от груза ответственности и от страха передо мной.
– Все не так просто, – сказала она. – Нет, совсем непросто. Твой отец пришел ко мне когда-то с теми же словами, которыми пытаешься завоевать меня ты, Тутмос. Я была тогда молода и неопытна и потому согласилась пойти с ним в храм, но он получил ничего не значащую корону и видимость власти. Однако я не настолько глупа, чтобы поверить, будто ты так же мягок и податлив, как он. И я не смогу уже править без того, чтобы ты вечно не вмешивался в мои дела. Выйдя за тебя замуж, я немедленно перестану быть фараоном и сделаюсь божественной супругой, и тогда уже бессмысленно будет сражаться с тобой. Ты будешь держать Египет – а стало быть, и меня – в полном подчинении.
Она сделала большой глоток и встала, держа бокал обеими руками и пристально всматриваясь в собеседника жестким взглядом.
– Что же ты, боишься сам протянуть руку за короной? Неужели моя мощь кажется тебе безграничной? Ты трепещешь? Не в силах подождать еще несколько лет, когда сможешь силой вырвать у меня трон?
Вдруг она подалась вперед.
– А все потому, что ты выслуживаешься из-за короны сейчас, но слишком меня боишься! Тебе страшно, и ты не можешь сдвинуться с места!
Тутмос стремительно вскочил, уронив свой бокал, и красное вино расплескалось по полу. В два прыжка он был уже рядом с ней.
– Корона тут ни при чем! – зарычал юноша, оскалившись. – Если бы она была мне нужна, я бы взял ее уже завтра!
– Ты лжешь, – спокойно ответила она. – Ты еще не готов к такому и сам знаешь об этом! Зачем ты пришел сюда, Тутмос? Чего ты хочешь?
Он выхватил из ее рук пустой бокал и швырнул его в угол. Схватил Хатшепсут за обе руки и с силой завел их ей за спину, притянув женщину к себе.
– Тебя, – бросил он грубо. – Я хочу тебя, гордый фараон.
И он стремительно нагнулся к ее рту, но она резко отвернула голову. Он отпустил одну ее руку и яростно вцепился пальцами ей в волосы, поворачивая ее лицом к себе.
– Посмотри на меня, Хатшепсу, – завопил он. – Я мужчина, а твой любовник далеко. Я не буду больше терпеть твои поддразнивания и издевательства. Я возьму тебя, и ты не пискнешь, потому что, если ты позовешь на помощь, я сломаю тебе руку, как гнилую тростинку, раньше чем прибежит стража.
Он рванул ее к себе, и она громко вскрикнула. Он впился губами в ее рот и навалился на нее так, что ей показалось, будто ее спина вот-вот переломится.
Внезапно Хатшепсут почувствовала вкус крови – своей или его, она не знала. Бешеная ярость вспыхнула в ней, и свободной рукой она вцепилась ему в лицо, расцарапала щеку и едва не разодрала нос, но тут он ослабил хватку. Она молниеносно впилась зубами ему в плечо, и он отшвырнул ее, завопив от боли. Метнувшись к алтарю, она схватила высокую медную подставку для кадильницы и угрожающе замахнулась. Потом пальцами одной руки осторожно провела по губам – на них осталась кровь.
– Бешеная сука! – выдохнул Тутмос, растирая укушенное плечо и уже готовясь кинуться на нее опять.
Подставка, зажатая в обеих руках, со свистом рассекла воздух у нее над головой.
– Тронешь меня еще раз, и я вышибу твои дурные мозги! – завопила Хатшепсут. – Не подходи! Сопляк трусливый, нападать на меня, когда я без оружия! Теперь я вижу, что у тебя на уме! Но не надейся, таким грубым соблазнением тебе трон не завоевать, щенок!
Трясясь от ярости и изнеможения, они с ненавистью смотрели друг на друга через комнату. Наконец он схватил кувшин вина, поднес его к губам и пил до тех пор, пока тот не опустел. Потом медленно вытер ладонью рот, опустил руки вдоль тела и снова поглядел на нее. Она стояла, положив подставку на плечо, и пристально следила за каждым его движением.
– Прости меня, – сказал он скованно. – Не знаю, что на меня нашло. Но ты ошибаешься, если думаешь, будто таким способом я хочу завоевать трон. Когда сегодня вечером я вошел в твою комнату, у меня и в мыслях не было брать тебя силой; я хотел просто предложить тебе выйти за меня замуж.
– Просто? – Она с трудом перевела дух. – Что это за слово такое?
– Я люблю тебя, – сказал он, отводя глаза. – Я ненавижу тебя больше всех на свете и люблю больше всех на свете. Но, по-моему, начиная с сегодняшнего вечера я перестану тебя любить и буду только ненавидеть. Ты – западня, глубокая и коварная, в чем, к несчастью для себя, убедился мой отец.
– Ты сам не знаешь, что говоришь. Мы с твоим отцом по-своему любили друг друга, и он был счастлив. Он огорчился бы, если бы увидел тебя сейчас, с окровавленным ртом и похотливым безумием в глазах. Ты говоришь о любви, а сам ничего о ней не знаешь. В семнадцать лет любовь – это пламя, пожирающее тело, но сердце остается наглухо запертым. Поэтому я прощаю тебя, хотя ты прикоснулся ко мне со злым умыслом. Поэтому я не брошу тебя в темницу. Любишь, говоришь? А что ты знаешь о моих мыслях, мечтах, планах на будущее? Уходи! Ты всего лишь еще один бешеный Тутмосид.
Ухмылка медленно расплылась по его лицу.
– И все же, бьюсь об заклад, возлечь с тобой, должно быть, сладко.
– Этого ты никогда не узнаешь. Даже если бы мне пришла блажь пустить тебя в свою постель, я никогда, слышишь, никогда не отдала бы тебе мое царство. Скорее я вышла бы замуж за Сенмута, ибо он человек бывалый, умный и хитрый. Скорее я отдала бы двойной венец ему.
Она опустила подставку и повернулась, чтобы вернуть ее на место подле Амона.
– У меня еще могут быть дети, Тутмос. Может, мне действительно выйти за Сенмута и даровать Египту наследника?
У Тутмоса перехватило дыхание, так что он едва не задохнулся. По выражению ее лица невозможно было сказать, шутит она или говорит всерьез.
– Неужели ты так сильно ненавидишь меня, Хатшепсу? – спросил он тихо.
Она подошла к юноше, положила руки ему на плечи, нежно потрепала его.
– Я совсем не ненавижу тебя. Сколько раз мне еще это повторять, прежде чем кто-нибудь услышит? Ты своими дикими выходками и угрозами сам навлекаешь на себя мой гнев. Разве я не обещала тебе, что в один прекрасный день ты получишь Египет?
– Да, после твоей смерти!
– А если бы твой отец был жив, разве ты стал бы интриговать против него или замышлять, как бы отнять у него божественность?
– Нет, конечно. Он был бы законным правителем.
– Я тоже законный правитель, ибо я и есть закон. Если… Если и ты в свою очередь станешь фараоном, то быстро поймешь, что это значит. Власть – это не вседозволенность. Это доверие.
– Говорить красиво ты умеешь! Язык у тебя как шелк, тетушка-мачеха. Ну что же, получил взбучку – пора и восвояси.
Хатшепсут вдруг обняла его, и, прежде чем они расстались, он на мгновение прижался к ней.
– Как жаль, что мы враги, – печально сказала она.
Ошеломленный и пристыженный, Тутмос неловко поклонился и поспешно вышел, не глядя на нее. Она проводила его взглядом до двери и повернулась к ней спиной, облегченно выдохнув. Губы саднило, мышцы спины болели. Женщина умыла лицо и позвала Нофрет, чувствуя, как сожаление и новый страх подкрадываются к ней в тишине. Она знала, что никогда больше Тутмос не заговорит с ней о любви, доверии или родственных чувствах. Отныне и всегда ей придется опасливо озираться днем и удваивать стражу у своих дверей ночью. Когда Нофрет пришла, Хатшепсут забралась на свое ложе и потянулась за шкурой, которую подарил ей Сенмут. Еще долго после того, как загорелся ее ночник, а остальные лампы погасли, она лежала, прижимая шкуру к себе, и слезы медленно стекали по ее щекам.
Однажды глухой и холодной ночью в середине зимы, в месяце Чоиак, Неферура пришла в спальный покой Хатшепсут.
Она встала у постели матери с осунувшимся и побледневшим от боли лицом. Хатшепсут проснулась и вздрогнула, увидев призрачную фигуру, покачивающуюся подле нее.
Увидев, что мать не спит, Неферура повалилась на ее ложе и заплакала.
– Мне больно, мама, так больно, вот здесь. – И она потерла ладонями нижнюю часть живота справа. – Я не могу спать.
Хатшепсут тут же послала Нофрет за лекарем, а сама встала, уложила Неферуру в свою постель и подоткнула вокруг нее одеяло. Девушка стонала и металась, у нее на лбу выступил пот, который показался Хатшепсут липким на ощупь. Она приказала зажечь лампы и растопить жаровню. Посмотрела на водяные часы: прошло только три часа с тех пор, как она легла. Нофрет вернулась с лекарем, и пока тот осматривал Неферуру, Хатшепсут приказала одеть себя. Потом села в маленькое кресло у ложа, а Неферура отчаянно ухватилась за ее руку, с каждым новым приступом боли поджимая колени к животу. Лекарь выпрямился и натянул покрывало на худенькое тельце.
– Ну? – не выдержала Хатшепсут. Он покачал головой.
– У нее над пахом большая шишка, и кожа горячая на ощупь.
– И что ты будешь делать?
– Дам ей настойку мака с мышьяком, чтобы облегчить боль, но больше почти ничего сделать нельзя.
– Магия?
– Какое-нибудь заклинание могло бы помочь. Мне часто приходилось такое видеть. Опухоль иногда спадает, но всегда возвращается снова.
– Это какой-нибудь яд?
– Ни один яд, проникший в тело извне, не может вызвать такой большой местной опухоли, как у ее высочества. Об этом можете не беспокоиться, ваше величество.
Она кивнула, но не поверила его словам.
– Тогда дай ей твою микстуру. Нофрет, пусть Дуваенене приведет чародеев. И Хапусенеб пусть немедленно придет.
Нофрет поспешила прочь, а лекарь отмерил дозу лекарства и заботливо дал выпить его Неферуре из крохотной алебастровой чашечки. Девушка выпила с трудом, едва цедя по глотку, и упала на подушки, закрыв глаза. Хатшепсут надеялась, что дочь уснет, но та не спала. Когда Хапусенеб и чародеи вошли и поклонились, Неферура металась по постели и скулила от боли. Они были потрясены. Хатшептсут встала им навстречу.
– С ее телом что-то не в порядке, – сказала она. – У нее в паху большая опухоль, и ей больно. Приготовьте заклинание, чтобы избавить ее от этого демона.
Пока чародеи совещались, она приказала принести Хапу-сенебу кресло.
Он сел рядом с Хатшепсут, поглядывая на Неферуру, которая теперь тихо стонала.
– Это работа Тутмоса? – тихо спросил он.
– Вряд ли. Лекарь говорит: нет. Да и зачем Тутмосу уничтожать готовое орудие? Она для него все еще ключ к трону Гора.
Чародеи вышли вперед и окружили ложе, наполнив комнату заунывной музыкой. Хатшепсут слушала без всякой надежды, в ее памяти всплыла смерть Тутмоса. Хапусенеб сидел неподвижно, его серые глаза были неотрывно устремлены на царевну. Наркотик скоро подействовал, и Неферура забылась, но ее сон был тревожным. Она лепетала что-то и плакала, беспрестанно мечась на золотом ложе. Рука, которую по-прежнему держала Хатшепсут, была сухой и горячей, а лоб под ладонью встревоженного лекаря холоден и мокр.
Кто-то поклонился; Хатшепсут, вздрогнув, подняла голову и увидела выпрямляющегося Тутмоса. Он был в ночной одежде, бритая голова непокрыта, отчего его глаза казались темнее, а торчащие вперед зубы и высокие скулы еще больше напоминали ее отца.
– Она очень больна? – спросил он.
Она беспомощно прошептала:
– Я не знаю.
– Можно мне остаться?
Хатшепсут заглянула ему в лицо, но не увидела ничего, кроме вежливого вопроса. Взмахом руки она приказала принести еще одно кресло. Он сел и наклонился вперед, уперев локти в колени и свесив руки.
Бормотание все продолжалось, как унылая колыбельная. Время от времени лекарь приподнимал покрывало и щупал опухоль. Ночь близилась к концу, и Неферура утихла.
На заре она открыла глаза и слабо улыбнулась им всем.
– Тутмос? – прошептала она, и ее лицо просияло.
Он опустился у ложа на колени, ласково убирая прядки волос с ее лица.
– Это я, малышка. Не беспокойся. Я тебя не оставлю.
– Мне стало немного лучше. Боль прошла.
Над ней тут же склонился лекарь. Когда он поднялся, лицо его было сурово.
– Опухоль внезапно рассосалась, – сказал он.
Хатшепсут велела чародеям замолчать. В долгожданной тишине все явственно услышали частое, отрывистое дыхание Неферуры, и Хапусенеб взглянул на врача. Тот едва заметно покачал головой, и взгляд Хапусенеба снова вернулся к Неферуре. Девушка улыбалась, глядя Тутмосу в лицо. Она вложила свои пальцы в его ладони, и он крепко стиснул их.
– Я что, очень больна? Может быть, мама испугается и позволит нам пожениться, – шепнула Неферура.
Она повернула голову и улыбнулась матери, но та увидела в ее мутных, затуманенных снадобьем глазах мечущиеся тени зала суда. Хатшепсут вскочила и с криком склонилась над дочерью, Неферура вдруг как-то икнула, всего один раз, и вздохнула. Она была мертва. Глаза быстро остекленели; улыбка стала безжизненной гримасой.
Тутмос потихоньку высвободил свои руки и встал. Никто ничего не говорил и не двигался. Солнечный свет залил комнату, угли в жаровне погасли, но люди застыли, пораженные скоропостижной смертью царевны. Наконец Тутмос поклонился и молча вышел.
Хатшепсут повернулась к Хапусенебу, умоляюще протянув руки.
– Она умерла. Умерла! – не веря сама себе, сказала она. Он взял ее ледяные ладони в свои и начал отогревать их.
– Случается и такое, ваше величество, – тихо сказал он. – Только боги знают почему.
Ее глаза были по-прежнему устремлены на него, явно не видя.
– Все умерли. Все!
Она снова отвернулась к кровати и упала на колени, заключив обмякшее тело в объятия.
– Возвращайся домой, Сенмут, – прошептала женщина, уткнувшись лицом в мокрые спутанные волосы, разбросанные по подушке. – Теперь ты мне нужен.
Когда Хапусенеб оставил ее, она обнимала мертвое тело, покачиваясь взад и вперед, точно баюкала. Он пошел в дом мертвых привести жрецов. Больше он ничего не мог сделать.
Хатшепсут прожила дни траура в деревянном бесчувствии, и Тутмос оставил ее в покое. Все ее надежды на основание новой династии царей-женщин были связаны с Неферурой, и смерть девушки стала еще одним золотым гвоздем в стенках великолепного, огромного кварцевого саркофага, в который, чувствовала Хатшепсут, ей самой скоро предстоит лечь. Женщине казалось, что бог покинул ее, а все прожитые годы представлялись теперь цепью нескончаемых битв, смертей и поражений. Она забыла золотое время – Сенмута, свою коронацию и близкие, полные любви отношения с богом, который дал ей все, чего желало ее сердце. Остался лишь Амон, неверный Отец, жестокий тиран и гонитель. Она поехала в Карнак и там, вышагивая взад и вперед перед его статуей, напомнила ему обо всех молитвах, на которые он не ответил, но бог не говорил с ней, как бывало. Тогда она поехала за реку, к Осирис-Неферу-хебит, но и там не нашла успокоения. Немая Неферу печально улыбалась, глядя на нее полным жалости, непонимающим взглядом. Хатшепсут вернулась во дворец и стала ждать погребения, уверенная, что и боги, и люди позабыли ее.
Весь двор был на похоронах. Инени и Тахути, Менх, Юсер-Амон, Амен-хотпе, Пуамра, Хапусенеб и даже Анен, царский писец, – все пришли, усталые и подавленные, измученные многолетним грузом огромной ответственности. Она шла впереди всех, опустив голову, не сводя глаз с маленького гроба, и чувствовала себя такой же выпотрошенной и лишенной жизни, как лежавшее в нем тело ее дочери. Рядом с ней мерным ритмичным шагом выступал Тутмос. Как ни странно, но она черпала утешение в его жизнерадостности и в упругости его походки. Отсутствие Сенмута и Нехези особенно остро резануло ее, когда она наконец вошла в темный могильный проход и стояла, глядя, как Неферуру опускают в другие гробы. На всех других похоронах – отца, матери, сестры, Тутмоса – она ощущала боль утраты и печаль, которые словно исходили от мебели и пожитков, нагроможденных вокруг. Но милые вещи Неферуры говорили ей только о собственных промахах, о годах, потраченных в напрасной борьбе. И все ради чего? Ради нескольких мгновений обманчивого могущества? Стоя рядом с Хапусенебом, она оглядывалась по сторонам. Вот первая кукла Неферуры, а вот ее юбочки, аккуратно сложенные в сундучках, серебряные короны, красивые синие сандалии; даже пушистых любимцев дочери положили спать во тьме бок о бок с ней.
«А вот я, – мрачно подумала Хатшепсут, – все еще живу, хотя так устала, так измучилась с собой, с Тутмосом и со всеми остальными. Неужели я, сын солнца, истинное подобие и воплощение Амона, никогда не умру?»
Она оставила жрецов произносить последние проклятия, адресованные тем, кто когда-либо осмелится силой проложить себе путь в гробницу, а каменщиков запечатывать каменную дверь и отправилась во дворец. Вход в свою долину она миновала, даже не повернув головы, – она и так знала, что сегодня торжественная аллея спит на солнце под охраной сфинксов и шаги паломников не тревожат ее покой. Она села в ладью и, опустив голову, впервые в жизни задумалась о том, что будет делать с оставшимся днем, и со следующим, и еще со следующим.
С тех пор как пять тяжело груженных судов отошли от пристани в Фивах, прошел год, но это внушающее счастливый трепет событие уже казалось ей частью давно минувшей эпохи надежд и ожиданий в бурном море ее жизни. То утро сияло в ее памяти, словно последний дружеский отблеск костра, догорающего холодной ночью в пустыне.
Не успев подняться на пристань, она увидела, что Тутмос и Мериет уже высадились и вместе идут через сад. Хатшепсут застыла на мгновение, глядя, как эти двое скользят прочь, голова к голове, занятые разговором. Так вот откуда ветер дует. Ну, разумеется.
У себя в покоях она легла, послала за Ипуки и весь остаток дня пролежала, прикрыв лицо согнутой в локте рукой и закрыв глаза, слушая старые песни – песни победы и веселья, песни, которые принадлежали другим временам, когда все было проще, – а чистый печальный голос слепого певца наполнял комнату, словно мелодичное журчание родника, и мешайся с ее собственными грохочущими мыслями.
Весной пустынная полиция принесла весть о новых волнениях в Ретенну. Военный совет Хатшепсут собрала неохотно, ее душа совсем к этому не лежала. Пен-Нехеб уже умер, и прежний дух единой силы больше не связывал людей, которые встретили фараона в зале для аудиенций.
Но теперь в совете выделялся Тутмос, который стоял перед ее министрами в своем желтом шлеме, расправив плечи, и сверкал глазами. Одну ногу он поставил на стул.
– Сердце Ретенну – это Газа, – говорил он, – а Газа – это важный город и к тому же морской порт. Дайте же мне разрешение, князья Египта, захватить Газу и тем самым не только преподать хороший урок этим вечно недовольным язычникам, но и открыть Египту доступ к Великому морю.
– Разрешения здесь даю я! – упрямо напомнила ему Хатшепсут. – Обращайся ко мне, Тутмос, а не к моим советникам. Ретенну и так наша уже много хентйсов. Так зачем нам стремиться к чему-то еще, кроме как преподать урок мятежникам?
Глаза Тутмоса видели будущее, недоступное ее взгляду.
– Потому что Газа – ворота в другие страны, где нас ждут новые союзники, завоевания и богатства. Мы и правда владеем Ретенну, но недостаточно уверенно. Пора наполнить Газу египетскими мастерами, египетскими торговцами, египетскими судами.
– Но зачем? Зачем рисковать армией и идти на штурм города, который так легко повернуть против нас, когда все, что нам нужно, – это напомнить им, кому они платят дань? А для этого можно обойтись небольшими силами.
Он посмотрел на нее, не веря своим ушам.
Министры молчали, даже Менх, которому всегда было что сказать, – знали, что их мнение никого не интересует и что они наблюдают за еще одной внутрисемейной стычкой.
– Зачем? Затем что Газа – отличное испытание.
– Для кого?
– Для меня. Для армии, которая устала от притворных сражений и долгих маршей в никуда. Для Египта, который, заполучив Газу, расширит свои пределы.
– Вот еще! В наших пределах и без того никогда не заходит солнце.
И она сердито зашуршала депешами, думая не о гордой и могущественной Газе, но о гордом и могущественном Тутмосе, который, сопя и топая, носился из ее дворца в свой, оттуда в казармы и обратно и гонял своих людей взад и вперед по стране. Наконец она потерла затылок под черно-белым полосатым шлемом, чувствуя, как где-то позади глазниц просыпается головная боль.
– Ладно. Возьми три дивизии и ступай завоюй Газу. Он поглядел на нее недоверчиво:
– Вот так просто?
– Так просто. Газа уже давно словно шип у нас в боку, но, как ты знаешь, до сих пор мне удавалось делать так, чтобы он не втыкался слишком глубоко. Если ты считаешь, что Ретенну угомонится, едва падет Газа, то иди и возьми ее. Делай что хочешь, Тутмос, только не умирай.
Они улыбнулись друг другу – способность отрешиться на время от предмета спора и взглянуть на него с точки зрения то и дело вспыхивавшей семейной вражды еще не была ими утрачена.
Он низко поклонился.
– Благодарю тебя, могучий фараон. Газа падет, а я, вне всякого сомнения, вернусь домой.
– Разумеется. – Ее рот изогнулся в полуулыбке. – Но не забудь: вся добыча – моя.
Он рассмеялся:
– Я брошу ее к твоим ногам.
Она отпустила его и с насмешливой улыбкой повернулась к смущенным, настороженным советникам. Те зашевелились и сочувственно улыбнулись в ответ, слушая, как за дверью Тутмос выкрикивает распоряжения глашатаям созвать его генералов.
На север из Фив пошли все: Тутмос в золоченом шлеме и серебряных браслетах главнокомандующего, Минмос, Нахт, Менхеперрасонб, Яму-Неджех, Май, Яму-Нефру, Джехути, Сен-Нефер, и с ними пятнадцать тысяч солдат – дивизии Гора, Сета и Анубиса. Хатшепсут все утро смотрела, как сверкающие кавалькады змеятся по дороге вдоль реки. Когда последняя обозная телега скрылась из виду, она покинула балкон и вернулась в пустой, притихший дворец. Ей стало не по себе от этой тишины, и она вспомнила, как когда-то сама, довольная и счастливая, уходила с войсками, оставив Тутмоса слоняться по покоям дворца в Асуане. Теперь армию Египта возглавляет Тутмос, а ей, точно старой кляче, только и остается что мирно пастись на солнышке. С другой стороны, приятно было проснуться утром, послушать, как Хапусенеб поет гимн, потом спокойно встать, одеться и не спеша отправиться в храм, не думая о том, что опять предстоит целый день состязаться с Тутмосом, кто кого тоньше подденет, и выдерживать бесконечные утомительные ссоры. Она не совсем утратила бдительность, зная, что он наверняка окружил се своими шпионами. Стражники день и ночь стерегли ее покои, и все же сама Хатшепсут, зная, что Тутмос вряд ли решится предпринять что-то серьезное, пока его нет в городе и он не может тут же выхватить из ее рук плеть и крюк, позволила себе отдохнуть немного.
Ее начала тревожить судьба экспедиции, и она распорядилась разослать вестников во все города на Ниле, чтобы, едва их суда заметят, ей сразу же дали знать. Но один безоблачный день проходил за другим, и никаких вестей не приходило. Она стала проводить больше времени с Мериет, пытаясь найти интерес в их беседах, которые сплошь состояли из бесконечных глупых и злобных сплетен, но низменная и подлая сторона натуры дочери неизменно отталкивала ее. Хатшепсут знала, что Тутмос и Мериет стали очень близки. Знала она и то, что, когда наступит время, Мериет весело отправится вместе с ним в храм и будет радостно аплодировать ее концу. Хатшепсут горевала по тихой и задумчивой Неферуре. которая наверняка поддержала бы ее чем смогла, хоть это и немного.
Мериет считала свою мать холодной и высокомерной, явно предпочитая компанию матери Тутмоса. Хатшепсут часто видела, как они, взявшись за руки, обе с головы до ног в драгоценностях, обе тощие и красивые хищной, пугающей красотой, гуляют по саду, неторопливо проходя между деревьями, смеются и разговаривают. Хатшепсут наблюдала за ними, не меняясь в лице, и винила себя во всех пороках Мериет. Нелегко расти в тени матери, которая не просто мать, но еще и фараон могущественной империи.
Весеннее тепло сменилось жарой, наступило лето; день, в который два года тому назад Сенмут увел флот к неведомым берегам, пришел и ушел, не принеся никаких известий о местонахождении экспедиции. Зато Хатшепсут регулярно получала депеши от армии, которая расположилась на равнине под Газой, готовясь к битве. Иногда с ними прибывали приветы от самого Тутмоса в письмах, которые он посылал матери и Мериет. Без малейших угрызений совести Хатшепсут приказывала их вскрыть и читала от начала до конца, но никакой информации касательно ее планов в них не было. Она и не думала в них что-нибудь найти, просто хладнокровно сознавала, что время ее падения близится, и потому не шла даже на малейший риск. Письма Тутмоса к Мериет были полны нежности, но сдержанны. Читая их, Хатшепсут не могла удержаться от мрачной улыбки, видя, насколько Тутмос хитер и как он не позволяет себе ни единого слова, которое могло бы бросить тень на Мериет, давая повод к обвинению в государственной измене. Пока Анен старательно запечатывал пергамент, она думала, насколько же умен и коварен Тутмос, несмотря на все его буйные повадки. Он делал все, чтобы в папирус не попало ни одного слова, которое можно было бы использовать против него в случае нежданной перемены обстоятельств, что было мало вероятно. Хатшепсут была довольна. Египет получит мудрого и дальновидного фараона.
Глава 26
Пыхтя и задыхаясь, Египет подошел к наводнению, и Хатшепсут наконец получила известие, которое уже почти не надеялась услышать. Она как раз шла купаться на озеро, когда увидела Дуваенене, бежавшего к ней по траве. Его лицо раскраснелось; она остановилась и стала с тревогой ждать его, уперев руки в бока. Добежав до нее, он споткнулся, удержал равновесие и поклонился. Хатшепсут едва сдержалась, так ей хотелось схватить его за плечи и встряхнуть как следует.
– Их видели! – закричал он. – Они вошли из канала в реку! Гонец уже здесь!
Хатшепсут развернулась и помчалась обратно, сопровождавшие ее женщины побежали следом. В аудиенц-зале меджай, едва завидев фараона, пал ниц.
– Вставай! Рассказывай! Их все еще пять? Как они выглядят?
– Как пять потрепанных лебедей, ваше величество, – отвечал тот. – Но благодаря искусству мореходов движутся быстро, и, наверное, начато наводнения их не задержит.
– Когда они будут здесь?
– Думаю, недель через пять, может быть, через шесть. Корабли, похоже, тяжело нагружены, так что им придется сбавить скорость, когда поднимется вода.
Хатшепсут повернулась к святилищу в углу зала, чувствуя, как жизнь с новой силой забила в ней, но слова молитвы не шли у нее с языка. Амон невозмутимо улыбался ей, но ослепленная, забыв себя от счастья, женщина шептала имя Сенмута. Она отпустила вестника и послала за Хапусенебом.
Он торопливо пришел и с облегчением вздохнул, увидев ее сияющее лицо. Когда она сказала, что корабли приближаются, ему показалось, будто с его плеч сняли огромную тяжесть.
– Благодарение Амону! Есть какие-нибудь письма, ваше величество?
– Нет, только эта новость. Сенмут, должно быть, скоро сам даст о себе знать, а пока готовься к празднеству, Хапусе-неб. Мы устроим ему такую встречу, какой не удостаивался еще ни один фараон!
– Не понимаю.
Внутри у него вдруг все похолодело. Глаза цвета серого сланца искали ответа в ее глазах.
– И я тоже, но, может статься, Тутмос, несмотря на всю его силу, все-таки не получит трон.
И тут Хапусенеб все понял. Он судорожно шагнул к ней.
– Ваше величество, умоляю, взываю к вам как к своему божественному правителю и самому богу, не делайте этого!
– А почему нет? Почему бы мне не выйти за него замуж? Из него вышел бы сильный фараон.
– Да, чересчур сильный. Неужели вы думаете, что он довольствуется одними титулами, а вам оставит власть, как это было с богом Тутмосом? Как ваша правая рука он силен и могуч, но когда он станет вашей головой, вам будет нечего делать. А Тутмос? Да он тут же поднимет армию и пойдет отвоевывать у Сенмута то, что, как он считает, принадлежит ему по праву. Так вы не выиграете ничего, кроме времени.
– Времени, – шепотом повторила она, окидывая взглядом длинную гулкую комнату. – Времени. Прости меня, Хапусенеб. В минуту слабости я искала способ избежать неотвратимо приближающегося.
– Его нельзя избежать, ваше величество. Можно только отсрочить. Простите мои слова, но продлевать агонию таким дешевым способом ниже вашего божественного достоинства.
– Твои слова оскорбительны, – сказала она тихо, безучастно, закрыв и вновь открыв глаза, – но справедливы. Ты никогда не ошибаешься, старый друг. Агонии не избежать, правда? Буду ли я когда-нибудь к этому готова? Но давай не будем думать о будущем, а станем жить настоящим, пока это еще возможно. Прикажи, чтобы Амона на его священной барке снова вывезли в город, как в прошлый раз. Мы вместе встретим суда. Это не займет много времени.
– Вы достигли невозможного, – сказал он. – Ни один фараон не сможет это повторить.
Она замерла и холодно, не оборачиваясь, ответила:
– Тутмос сможет.
Каждый день приносил новые донесения от ее наблюдателей, пять кораблей тяжело шли вверх по реке, борясь с темным, мутным гневом слезы Исиды. Наконец измученный матрос принес Хатшепсут папирус, запечатанный собственной печатью Сенмута. Ей так не терпелось добраться до содержимого, что она сорвала печать не сходя с места. Женщина совсем забыла, что Сенмут ничего не знает о событиях последних двух лет и вполне может опасаться, что она в плену, а Тутмос на троне. Его слова были полны вежливого восхищения, как и подобает словам подданного, обращенным к монарху. Ни намека на любовь на бледных листах. Экспедиция прошла благополучно, никто не умер и не погиб. Они достигли Та-Нетер и многое могут рассказать о богатстве и варварстве тамошних обитателей. Нехези прибавил к этому сообщению свое почтительное приветствие. Хатшепсут отложила письмо, чуть не плача, настолько непереносимой стала вдруг мысль о прошедшем времени. Не успела она покончить с одним письмом, как тут же принесли другое – депешу из Газы. Пробежав ее глазами, она улыбнулась, а потом истерически засмеялась. Папирус был от Тутмоса. Царевич взял Газу и направлялся домой.
В ночь накануне прибытия экспедиции, когда суда стояли на якоре в двадцати милях от Фив вниз по течению, Хатшепсут не верилось, что она сможет уснуть. И все же она уснула и спала крепко, без сновидений, как в юности. Она проснулась, когда заря едва прикоснулась своими розовыми пальцами к горизонту и высокие голоса жрецов затянули хвалебный гимн, чувствуя себя такой свежей и бодрой, какой не была уже много месяцев подряд. Она отправила Хапусенеба свершить за нее должный обряд в храме, а сама стала готовиться к встрече с человеком, который побывал так далеко, что теперь словно восстал из мертвых. Ее омыли и тщательно одели. Она выбрала короткую юбочку, позолоченный шлем, сандалии с аметистовыми и сердоликовыми бусинами, шею, плечи, пальцы и лодыжки женщины покрывали яшма, золото и бирюза. Дворец тоже пробудился к новой жизни. Толпы народа уже текли из города, люди кричали и смеялись, толкаясь у причалов. Улицы от дворца до самой гавани были украшены гирляндами цветов. На высоких деревянных шестах развевались, хлопая на ветру, флаги, под ними в полном обмундировании, сияя знаками различия, стояли царские храбрецы. С торжественным и невозмутимым видом они следили за всем, что происходило вокруг, ничего не «пропуская.
Из храма вынесли Амона, и разношерстная городская толпа благоговейно притихла, когда солнечные лучи коснулись его горячего золотого тела. За ним, скрестив символы власти на усыпанной каменьями груди, шагал фараон, высоко держа голову и едва заметно улыбаясь ярко накрашенными губами; и люди пали ниц на плиты мостовых. За фараоном показалась египетская знать, и тишина сделалась еще глубже, ибо многие из этих людей еще при жизни стали легендой, их имена уже несколько десятилетий подряд были у всех на устах. Горожане жадно вглядывались в эти лица, точно желая запомнить их навсегда. Все ощущали разлитую в воздухе печаль, которая примешивалась к торжественной радости этого дня, – казалось, будто целая эпоха подходит к концу, ослепляя на прощание своим великолепием. Солнце заливало процессию струями света, он тек словно расплавленное золото, превращая каждого в язык живого пламени из огненной арки Ра. Вдруг очарование исчезло, и приветственные крики зазвучали вновь. Под оглушительные рукоплескания Хатшепсут и ее придворные достигли реки.
Хатшепсут села, и двор собрался вокруг нее. Она сидела неподвижно, устремив взгляд вперед, на все еще пустовавшую излучину реки, которая больше походила на широкое бурое озеро между еще более бурыми полями, раскинувшимися по обе стороны реки до самых холмов на горизонте. Постепенно вокруг все стихло, и наступила напряженная, исполненная ожидания тишина. Все головы были повернуты в одну сторону. Глаза устали смотреть на север. Целый час люди стояли так, словно какое-то заклятие превратило их в статуи.
Но вдруг раздался чей-то восторженный полузадушенный крик, взметнулась рука, показывая на горизонт. Хатшепсут вскочила на ноги и чуть не упала снова, так закружилась у нее голова от нахлынувшего вдруг страха вперемешку с ликованием. Из-за поворота, двигаясь медлительно и важно, показались корабли – они шли, равномерно взмахивая веслами, ловя парусами северный ветер. Все палубы были запружены крохотными черными фигурками, они размахивали руками и кричали, но их голоса были едва слышны кипящей возбуждением толпе. Пальцы Хатшепсут стиснули крюк и плеть, и она прижала их к груди, сгорая от нетерпения. Корабли приближались. Уже можно было различить две фигуры, неподвижно стоявшие на носу первого судна. Взгляд Хатшепсут устремился к ним и больше уже от них не отрывался. За кормой струился белый пенистый след, весла продолжали равномерно взлетать и падать. Женщина больше не слышала криков матросов, ибо вокруг нее гремели рукоплескания, накатывая волна за волной, то затухая, то снова разгораясь.
Еще минуту, показавшуюся вечностью, она всматривалась в фигуры на борту и ждала, пока наконец не увидела его лицо и глаза, спокойные и теплые. Так они и смотрели друг на друга поверх стремительно суживающейся полоски воды, не двигаясь и не говоря ни слова, не в силах оторваться. Но вот они заулыбались, Хатшепсут вскинула руки, улыбка осветила все ее лицо; тут же победно взмыл вверх дым от кадильниц, запели жрецы, и жители города радостно приветствовали вернувшихся домой странников.
– Фивы и Египет приветствуют вас, воины и князья, – крикнула она, едва головной корабль мягко ткнулся носом в причал у ее ног, радуясь возвращению домой. Спустили трап. Остальные корабли маневрировали, чтобы пристать, их палубы ломились от заморских редкостей. Люди жадно глазели на них, но Хатшепсут видела лишь Сенмута. Легко сбежав по трапу, он подошел к ней вместе с Нехези, и оба пали ниц у ее ног на теплый камень причала. Потом они встали и в ожидании смотрели на нее, а она разглядывала их.
Он нисколько не изменился с их последней встречи. Разве только стал стройнее и моложе. Глаза посветлели, темные круги под ними исчезли. Морщины, которые заботы провели на его лице от носа к губам, разгладились, к мышцам вернулась былая привлекательная крепость. Нехези тоже почти не изменился. Разве что кожа плотнее облегла ровные долины его черного лица да мощное тело стало более поджарым и гибким. Он приветствовал ее с тем же спокойным уважением и полным безразличием к ревущей толпе и сгорающим от нетерпения придворным, как и всегда. Она передала плеть и крюк Юсер-Амону и на миг заключила каждого из них в объятия, ее длинные ресницы блестели от слез.
Сенмут повернулся к кораблям и указал на их тяжело груженные палубы.
– Дары Амону и вам, ваше величество, – сказал он.
Но она, прежде чем обратить внимание на корабли, снова посмотрела на него и улыбнулась, его голос музыкой прозвучал у нее в ушах. Каждая палуба была оснащена шатром, а под каждым шатром жались стайки мирровых деревьев – тонкие молоденькие прутики с веселыми кудрявыми кронами. Их выкопали из родной почвы вместе с порядочным комом земли, который удерживал корни, и каждый такой ком был накрепко замотан в мокрую мешковину. Вокруг лежали туго набитые мешки.
– Мирровые деревья для сада в священной долине, – сказал Сенмут, – и мирра в мешках для благовоний и храма.
– Деревья для Амона, как он и хотел, – сказала она, блестя глазами и протягивая к нему руки. – О Сенмут, это истинное чудо! Прикажи матросам немедленно выгрузить их на берег и переправить через реку, пусть садовники начинают сажать их уже сейчас. Им понадобится много воды. Сколько их здесь?
Она не могла сказать сама, даже приблизительно, потому что молоденькие деревца казались ей целым лесом, растущим из самой палубы.
– Тридцать одно. Мы привезли еще зверей, много золота и другие драгоценные дары.
Некоторое время они стояли и следили за тем, как бережно выгружают на берег деревья. Но вот Амона унесли назад в его святилище, а Хатшепсут и ее придворные вернулись во дворец, последние возбужденно болтали, точно стайка пестрых павлинов. Она поднялась на трон в аудиенц-зале, а знать расположилась вокруг, приготовившись смотреть, как фараон будет принимать дары. Сенмут и Нехези стояли по обе стороны от трона и невозмутимо следили, как, согласно церемониалу, в зал один за другим вносили подарки и складывали у ее ног. Первыми прибыли мешки с миррой, наполнив всю комнату душным, тяжелым ароматом. Тахути и его писцы взвесили их и записали стоимость каждого.
Асет и Мериет, каждая со своей свитой, стояли в дальнем конце зала и, сами того не желая, трепетали, глядя, как слуги вносят мешок за мешком. Они не верили, что Сенмут когда-нибудь вернется, точнее, они надеялись, что он не вернется никогда и все вволю посмеются над Хатшепсут.
Золота в Пунте оказалось не меньше, чем в самом Египте, и Тахути внимательно следил за тем, как слитки, песок и бесчисленные браслеты вносили в списки и делили на доли – Амону и в царскую сокровищницу.
Нехези наклонился к ней и сказал:
– Здесь так много браслетов, ваше величество, потому что жители Пунта покрывают ими ноги. Через минуту вы сами увидите это, ибо семь вождей с женами и детьми пожелали плыть с нами. Они хотят лично заверить ваше величество в том, что они рады воссоединению с Египтом и стать залогом мира и процветания между двумя странами.
В его улыбке было что-то циничное, и она тихонько рассмеялась в ответ, ни на минуту не поверив в то, что вожди Пунта прибыли по доброй воле.
По правую руку от нее высились груды золота, а слуги все прибывали, с поклонами кладя к ее ногам слоновьи бивни, сгибаясь под тяжестью огромных кусков черного дерева, гладкого и блестящего, как масло. А за ними уже ждали своей очереди новые рабы, почти погребенные под звериными шкурами: здесь были пантера, леопард для жрецов и другие меха. В этом смешении разнообразных шкур она не сразу разглядела, что некоторые из них еще движутся: двенадцать смотрителей зверинца изо всех сил натягивали поводки, удерживая на них собак, больших и маленьких обезьян, которые подняли такой лай, крик и вой, что в зале загудела крыша, и ей стало смешно. Вперед вывели гепарда – поджарого пятнистого изысканного зверя, который уставился на людей холодным немигающим взглядом. Потом зверь сел и начал деликатно умываться. Сенмут пояснил, что это особый дар, присланный самим Париху, верховным вождем Пунта, специально для нее. Охотничий гепард, от которого не уходит ни одна добыча. Она взяла в руку прикрепленную к ошейнику цепочку из золотых звеньев, зверь тут же встал, подошел к ней и остановился на ступеньках трона, прижавшись худым горячим боком к ногам Сенмута.
Представление продолжалось. Вносили бесконечные куски дерева: темного, твердого и светлого, с прекрасным рисунком и сладким запахом – мечта любого резчика. Прибыли страусовые перья, краска для век и мирровое масло. А еще Нехези придумал собрать для нее полную коллекцию цветов и причудливых растений Пунта, чтобы она посадила их у себя в саду.
Когда все кончилось, она сама прошла между грудами сокровищ, помогая делить добычу, пока жрецы Амона ждали своей доли, восхищенно вскрикивая и щупая все подряд с наивным восторгом маленьких детей. После того как дары унесли, она снова взошла на трон, и перед ней предстали семь вождей. Она была удивлена, увидев», до чего они похожи на ее собственных соотечественников: такая же светлая кожа, длинные темные волосы и хрупкое сложение. Как и говорил Нехези, одна нога у каждого от бедра до щиколотки была унизана золотыми кольцами. Они подползли к ней по золоченому полу, и она приказала им встать. У вождей были бороды, худые суровые лица и любопытные глаза, а их женщины и дети носили ту же одежду, что и мужчины, – короткие юбочки, мало чем отличавшиеся от ее собственной. Она приветствовала их, стараясь говорить как можно мягче и всячески подчеркивая свое уважение к ним как жителям той страны, откуда происходят боги, и заверила, что хочет лишь мира и развития торговли между их странами, как это было встарь. Они бесстрастно слушали, не сводя темных глаз с ее покрытого краской лица. Но вот один из них вышел вперед, поклонился и срывающимся голосом начал торопливую хвалебную речь. Притихшие дети с широко раскрытыми глазами жались к ногам матерей.
Внезапно Хатшепсут поняла, в чем дело. Она подняла руку, и говоривший умолк.
– Я приветствовала вас на своей земле, – сказала она им, – и устроила в вашу честь большой пир. Мы пойдем на него вместе. Но вы не чувствуете себя как дома. Вам страшно: а вдруг, оказавшись так далеко, вы никогда не найдете дороги назад. Вот мое обещание: оставайтесь в Египте сколько пожелаете, а когда будете готовы возвращаться, я отправлю вас назад в Та-Нетер с эскортом солдат и богатыми дарами. Клянусь в том своим именем царя и фараона Египта.
Люди Пунта стали заметно менее скованными и принялись болтать меж собой на странном языке. Хатшепсут встала.
– А сейчас мы пойдем в храм поблагодарить Амона и показать ему его долю сокровищ, – сказала она.
Из зала она вышла в сопровождении Сенмута и Хапусенеба, который шагал впереди них. Когда они вышли на дорогу, которая вела в Карнак, солнце обрушило на них свои раскаленные лучи, и их окружили ее рабы, держа над ними балдахин. Перед открытыми дверями святилища Хатшепсут наконец-то смогла произнести слова молитвы, которые два долгих года не шли с ее уст. Тутмос был еще далеко от Фив, а здесь женщину повсюду окружали свидетельства ее непреходящей красоты и мощи. Она истово молилась, сначала лежа ничком на полу, потом встав, чтобы обратиться к богу во всеуслышание.
– Повелеваю всем знать, какую волю исполняла я. Я слушала Отца моего Амона, который повелел мне создать в его честь Пунт посреди Египта и посадить деревья земли богов в садах его храма. Я не пренебрегла этой просьбой. – Ее звонкий голос поднялся, в нем зазвучал вызов. – Он возжелал меня как свою возлюбленную, и мне известна воля его. Я устроила для него Пунт в его саду, как он и повелел.
И она перечислила все дары, которые принесла ему, могущественному Отцу своему, мысленно прося прощения за недостаток веры, горькие сомнения и злые слова, обращенные к богу.
– И ты воздашь соответственно исполненному по приказу твоему, – напомнила ему она, и лишь один Сенмут уловил в ее заносчивых словах умоляющую ноту. – Время твоей жизни – жизнь моего рта. Я, в моем величии, распорядилась, чтобы ему, зачавшему меня, были принесены великолепные дары.
И она снова склонилась перед ним, упав на пол. Откуда-то из-за статуи бога зазвучал и поплыл над головами собравшихся голос оракула:
– Бог благодарен тебе, дочь его тела и царь Египта. Иди с миром, и да будет у тебя всего в достатке. Пунт пришел в Египет, и Амон радуется.
Ритуал завершился. Все разошлись по своим спальням вкушать полуденный сон, а Хатшепсут вышла с Сенмутом в сад. Они сидели в прохладной тени раскидистого сикомора и чувствовали себя неловко. Хотя они не размыкали объятий, следя за насекомыми, сонно гудящими в траве, взглянуть друг другу в глаза им было трудно.
– Расскажи мне о Пунте, – попросила она наконец. – Сколько раз за прошедшие месяцы я представляла себе, будто стою рядом с тобой на палубе и смотрю на открывающиеся перед нами чужие пределы, которых я никогда не увижу!
Еще когда они шли в аудиенц-зал, Хапусенеб отвел Сенмута в сторону и рассказал ему о смерти его подопечной и о непрекращающемся давлении Тутмоса. Сенмут никак не мог прийти в себя от услышанного. Он не заговаривал о Неферуре, и Хатшепсут была рада.
– Пройдя канал, мы повернули на юг, – начал он, – но это известно вашему величеству. Много месяцев мы шли вдоль побережья, непрерывно ища то место, о котором слышали от библиотекаря и старейшин. Мы уже почти отчаялись найти его, как вдруг, пристав однажды ночью к берегу, встретились с Париху, тем самым, о котором говорил Нехези. Он испугался, увидев наши луки и топоры; но речи наши были мирными, а мы, вглядываясь в черты его лица, поняли, что перед нами и впрямь обитатель благословенной страны. Париху был поражен нашим умением, он думал, что мы упали прямо с неба!
Она рассмеялась чуть слышно, чувствуя, как у нее сводит горло от боли и радости, которые пробуждали в ней звуки его голоса, заново привыкая к теплу его руки, обвившейся вокруг нее.
– Какой миг! Какой благословенный миг! – сказала она и заплакала – облегчение, наступившее после долгого напряжения, все-таки взяло свое.
Сенмут не помнил, чтобы фараон когда-нибудь плакал вот так, тихо, из-за сущих пустяков. Невольно ему пришло в голову, что Менх, Юсер-Амон и Тахути не очень-то справлялись в его отсутствие, когда существующая власть висела на волоске, а на женщину, ее представляющую, велась настоящая охота. Он крепче прижал ее к себе и продолжал говорить как ни в чем не бывало, точно ее слезы не капали ему на колени, и только время от времени протягивал руку, чтобы нежно отереть ей лицо.
– Жена Париху, Ати, оказалась такой толстухой, какой я за всю мою жизнь не видел, а приехала она на крохотном ослике, какого я тоже никогда не видел. Нехези, на что невозмутимый, и тот чуть не расхохотался, чем наверняка провалил бы всю экспедицию. Похоже, для жителей Пунта женщина чем толще, тем красивее, а уж Ати и в самом деле распрекрасная царица! Живут они в хижинах из пальмовых листьев, которые стоят на сваях посередине реки, а вокруг непроходимые джунгли…
Так он и продолжал, нежно поглаживая ее по волосам; в саду уже все стихло и замерло в неподвижности, а он все говорил, говорил, стремясь занять чем-то новым ее мысли и прогнать темный призрак отчаяния, которое снедало ее изнутри. Наконец он почувствовал, как тело ее расслабилось, дыхание выровнялось. Когда у него не осталось больше слов, она положила голову ему на плечо и вздохнула. Склонив голову, Сенмут увидел, что она спит, и поцеловал ее веки. Потом улыбнулся и откинулся на ствол дерева, притянув ее к себе, но сон к нему не шел. Он отдыхал, сотни акров зелени дрожали перед ним в зыбком мареве, а в его памяти одно за другим вставали события его недолгой жизни, окруженные атмосферой светлой печали, как бывает, когда вспоминаешь о солнечных, радостных днях, которые ушли навсегда.
Свернувшись калачиком под боком у Сенмута, Хатшепсут проспала до сумерек, когда на стенах храма взревели рога. В пиршественном зале сновали туда-сюда рабы, заканчивая последние приготовления к роскошному пиру в честь вождей Та-Нетер.
Проснувшись, она вздрогнула, резко выпрямилась и огляделась, не понимая, где находится. Сенмут тронул ее за руку, она повернулась к нему и увидела лицо, так долго любимое ею, точно вернулась в сон, который стал реальностью. Наконец-то он дома.
Это была особая ночь. Как будто магия прежних дней вернулась в огромные, залитые светом залы и колоннады дворца, напоминая о том времени, когда Тутмос был всего лишь ребенком, а пиры Хатшепсут длились до самого рассвета. И все же конец праздника был близок. Гости и слуги толпились в залах, их смех и голоса разносились в напоенном тяжелым ароматом мирры воздухе. Повсюду шелестел белый лен и сверкали драгоценные камни на сандалиях. Легкий ночной ветерок, еще совсем не пронизывающий, хотя зима уже началась, приносил прохладу и ослаблял запахи тяжелой горячей еды и ароматических масел, лениво влетая в пиршественный зал меж колонн-лотосов.
Группа на возвышении посреди зала веселилась почти истерически. Раскаты смеха и легкая, несмолкающая болтовня перемежались появлениями одетых в одни лишь набедренные повязки слуг, которые вплывали сквозь широко распахнутые двойные двери, внося в зал все новые и новые кувшины с вином и огромные, увешанные цветочными гирляндами блюда с яствами, над которыми поднимался аппетитный парок.
В глубине души Хатшепсут знала, что сегодня ее последний пир. Поэтому она оделась так роскошно и тщательно, точно шла на смерть. Когда Нофрет возложила на ее голову двойной венец, женщина невольно подумала, доведется ли ей надеть его еще раз. На ее груди и плечах лежал царственный золотой воротник, поверх него висела тяжелая пектораль с глазом Гора, которую Хатшепсут надевала на свою коронацию. Запястья стискивали анхи – символы жизни, а на пальцах сверкали кольца, золотые и голубые, пурпурные и зеленые. Тонкие серебряные браслеты окружали лодыжки, с них свисали, смыкаясь у кончиков пальцев, маленькие изображения богини Хатор. Сандалии красной кожи украшали лотосы, набранные из красного золота, а юбка была расшита крохотными золотыми бусинками, которые льнули к белой материи, точно капельки дождя.
Хатшепсут сидела в окружении мужчин, представлявших партию власти, сплоченнее и мощнее которой Египет не знал за последние двадцать лет: Сенмут, ее возлюбленный, в княжеском наряде, она то и дело встречается со взглядом его подведенных черной краской глаз поверх цветочных гирлянд; Нехези, чернокожий, генерал и канцлер, на его простом кожаном поясе снова висит государственная печать, он рассматривает гвардейцев, стоящих вдоль стен, а его лицо под синим шлемом остается бесстрастным; Хапусенеб – взгляд, как всегда, трезв и спокоен, длинное жреческое одеяние тщательно уложено вокруг ног – окунает пальцы в чашу с водой; Таху-ти все еще хмурится, видно, перебирает в памяти длинные списки даров, которые переписывал сегодня весь день; Юсер-Амон – черные глаза сверкают, руки так и мелькают в воздухе, на нахальной физиономии усмешка, а Менх склонился к нему, чтобы не пропустить конец шутки; Пуамра, задумчивый и скрытный, ковыряется в еде, а вокруг, задрав хвосты, трутся его кошки; Инебни Справедливый ведет серьезный разговор с наместником Нижнего Египта: они сидят голова к голове и обсуждают какую-то дипломатическую проблему, не обращая внимания на шум вокруг; Дуваенене на своем посту у нижней ступени помоста – приятное лицо разгорелось от еды и созерцания обнаженных танцовщиц, жезл глашатая лежит на полу у его ног; бедняга Ипуиемре, вежливый второй пророк, косноязыкий, но преданный Ипуиемре; уравновешенный Амен-хотпе; Сенмен Могучий; Аменофис, управляющий. Имена, лица – история, живая история, голоса, которые скоро стихнут, изворотливые умы, нужда в которых скоро пройдет; их дни сочтены, а сами они пришли и ушли, как сухая листва, унесенная потоком. Такие мысли бродили в голове у Хатшепсут, пока она переводила взгляд с одного на другого, а ее кубок наполнялся снова и снова, и она все пила. Вожди Пунта ели молча, не сводя с нее вопросительных взглядов. Ей не хватало Яму-Нефру, его подчеркнуто медлительной речи и ленивых, жеманных движений, а еще Джехути и Сен-Нефера, чье присутствие всегда вызывало у нее ощущение бесконечности времени, ибо их семьи, как и ее семья, уходили корнями в самое начало начал, в далекое и темное прошлое Египта, связуя воедино прошлое, настоящее и будущее.
Та-кха'ет сидела среди князей и их благородных супруг, серая кошка свернулась калачиком на ее обтянутых зеленой тканью коленях, рыжие волосы пламенели среди великого множества темноволосых, увенчанных коронами голов. Она уже поела и теперь не отрываясь смотрела на Сенмута. Он пришел к ней в сумерках, перед тем как настала пора собираться на пир. Она упала ему на грудь и зарыдала. Сенмут привез ей подарки; он не забывал о ней. Потом они сидели в его тихом кабинете, пили пиво и разговаривали, но она знала, что в эту ночь, как и в прошлые, она снова будет спать одна. Однако, как всегда, она не жаловалась даже самой себе. Он вернулся, он дома, а значит, долгими жаркими днями они снова будут играть в шашки в саду, у пруда под сикоморами. Она рассеянно погладила кошку. Та замурлыкала во сне, но женщина даже не заметила этого: ее глаза не отрывались от лица хозяина, который улыбался и склонял голову, негромко разговаривая с фараоном, их короны возвышались над остальными.
Вокруг звучала музыка и лилось вино, сын Ипуки рассказывал историю похода, а потом все пили и танцевали и снова пили. Луна бледнела, но шум и гвалт становились все громче. Повсюду залах, в садах и даже в храме – было полно веселящихся людей, их крики, заздравные речи и хриплый смех разносились над рекой, вырывая из дремы рыбаков вдали. Те просыпались, изумленные, и поворачивали лица к огненной пыли, запорошившей царские владения. Гуляки высыпали в сад и теперь с визгами и криками носились по траве среди цветов.
Хатшепсут пила и смеялась вместе со всеми, а годы превращались в месяцы, месяцы – в недели, недели – в дни. Дни сжимались до минут, минуты – до секунд, драгоценных секунд, которые были теперь важнее, прекраснее и долговечнее, чем все золото ее сокровищниц. Наконец она поглядела на Сенмута, а он на нее. Вместе они покинули шумный зал, пробрались между кучками веселящихся в саду, а потом торопливо шли по аллеям, оставляя позади все звуки, покуда не оказались в ее залитой лунным светом спальне, где не было слышно ничего, кроме приглушенных шагов стражи по коридорам. Она глубоко, полной грудью, вздохнула, сняла двойной венец и дрожащими руками почтительно положила его в ларец. Сенмут хотел было зажечь ночник, но она остановила его, поймав его руку и положив ее себе на шею. Они поцеловались, и долгих лет разлуки как не бывало. В темноте и тишине они касались друг друга, заново открывая восхитительные тайны своих тел, стремясь вложить в этот миг все те невыразимые чувства, что годами копились в их сердцах с самой первой встречи, разрушить все невидимые преграды. Каменная стена, которую воздвигали меж ними ее королевская кровь и его низкое происхождение, рухнула, ее больше не существовало. Слова были ни к чему. Ладонями, губами, умащенными благовониями членами они говорили о любви и смерти, о том, как после долгой борьбы становятся царями и уходят в небытие, о том, как хорошо видеть солнечный свет, рожать детей, поклоняться богам и просто жить. Когда все кончилось и они лежали бок о бок на теплом меху, каждый из них знал, что никогда больше им не пережить подобного. Судьба отдала им свой последний дар. Впереди была только тьма.
Они подремали с полчаса, издалека до них доносился невнятный шум: расходились гости, кто-то выкрикнул команду, прошлепал босыми ногами пробежавший раб. За час до зари все стихло, и они оказались в полной тишине.
Хатшепсут пошевелилась, приподнялась на локте, поглаживая грудь Сенмута, а ее волосы упали ему на лицо.
– Сенмут, тебе удалось достичь всего, о чем ты мечтал, когда я впервые призвала тебя к озеру? Может быть, я могу сделать для тебя что-то еще, пока не настал… – Она умолкла, не в силах выговорить слово «конец».
Он откинул с глаз ее волосы и улыбнулся ей снизу вверх.
– Ничего больше не надо, Хатшепсут. Я стал тем и делал то, о чем тогда не смел и мечтать.
Ее пальцы остановились.
– А если я попрошу тебя взять меня в жены, ты откажешься?
Он порывисто сел, глядя на нее. Она вызывающе вскинула голову.
– Что ты задумала? – спросил он. Она вскочила и подбежала к столу.
– Вот что, – сказала она, поднимая на вытянутых руках двойной венец. – Вот. Для тебя.
Он долго-долго смотрел на Хатшепсут и на тяжелый гладкий предмет, который ласково сжимали ее пальцы. Его второе «я», такое хладнокровное, целеустремленное и расчетливое, проснулось и зашептало: «Бери. Разве ты не заслужил его, сын земли?» А потом нахлынули другие мысли, печальные и злые, и он медленно покачал головой, чувствуя, что на этот раз везение покинуло его, скрылось за поворотом.
– Нет, дорогая сестра моя, нет, – сказал Сенмут. – Я хорошо знаю себя и немного знаю тебя, хотя мысли твои глубоки и измерить их почти невозможно. Если бы Тутмос не дышал сейчас тебе в спину, предложила бы ты мне то же самое? Предположим, я возьму его и водружу на свою голову. Предположим, я стану фараоном Сенмутом I. Тутмос будет драться, и я вынужден буду защищать Египет, который не будет мне служить. Неужели ты надеешься за мой счет подольше продержаться у власти? Неужели используешь меня, даже в этот миг?
Она швырнула корону на стол и закрыла лицо руками.
– Я люблю, люблю тебя. Вот и все! – всхлипывала она. – Я не хочу умирать, ни сейчас, ни позже. Я не хочу покидать тебя, и зеленые поля Египта, и всех тех, кто превратил мою жизнь в удовольствие, сравнимое с божественным ароматом, ласкающим обоняние! Дай мне сил, о возлюбленный мой!
Он шагнул к ней и, ни слова не говоря, заключил ее в объятия, стараясь силой своих рук оградить ее от черных, змеящихся вокруг теней вечности.
ЧАСТЬ V
Глава 27
Месяц спустя с важным видом вернулся домой Тутмос, за ним шла армия, обремененная добычей, которую он обещал, и сонмами пленников, которым предстояло стать рабами. Измученному взгляду Хатшепсут он показался выросшим, возмужавшим, и она приняла его с поджатыми губами и прохладным приветствием. Он, казалось, не заметил. Пока сокровища Газы складывали в груды у ее ног, он стоял рядом и своим низким голосом пересказывал все самые яркие моменты похода и осады. Она пошла с ним в храм, где он отдал Амону дань уважения и благодарности. Тутмос уже планировал в храме серьезные преобразования, так что Менхеперра-сонб, его архитектор, и Минмос, его инженер, ходили за ним по пятам, пока он заглядывал в каждый уголок храмового двора. Хатшепсут оставила его за этим занятием и пошла искать Сенмута, желая знать, как настроен народ. Она нашла его с Хапусенебом.
– Как Фивы встретили наследника короны? – спросила она их.
Сенмут отвечал, и в его глазах женщина прочла, как сильно он желает, чтобы она оставалась твердой и не уступала своего.
– От Дельты до самых Фив армию сопровождали толпы феллахов и горожан, во всеуслышание восхвалявших царевича, – сказал он прямо. – Они звали его, а когда он спустился с колесницы и пошел среди них, они называли его фараоном и целовали ему ноги. Люди любят вас, ваше величество, и всегда будут любить, но они уже забыли, что это вы дали им процветание и мир. Теперь они хотят завоеваний.
– Толпа всегда ветрена, – прошептала она, – и люди вечно хотят того, что им всего вреднее. Если они хотят войны, Тутмос, вне всякого сомнения, даст ее им. Как меня это бесит! Все, сделанное мной для того, чтобы наполнить храмовые сундуки и царскую казну золотом и дать моим подданным передышку, дабы они могли подрасти хоть чуть-чуть, будет сведено на нет, а все потому, что рога войны по-прежнему тревожат их наивные сердца!
Она прикусила губу, резко развернулась и вышла. Сенмут мудро предпочел не ходить за ней. Смириться с необходимостью и сделать последний, решающий выбор она должна сама, в одиночестве.
Два месяца спустя, в середине ночи, Хапусенеба разбудил перепуганный служка и задыхающимся шепотом прошептал ему на ухо, что снаружи стоит наследник. Хапусенеб разогнал сон и, с трудом поднявшись с ложа, поблагодарил мальчика и велел тут же бежать к Нехези и просить его прийти с телохранителями. Он выпустил мальчика из храма через свою собственную дверь, ту самую, что открывалась прямо в святилище Амона, и запер ее за ним. Потом набросил толстый плащ и торопливо умылся. Он жалел, что не отправился спать к себе домой, а остался здесь, в покоях при храме, но времени на глупые сожаления не было. Когда двери распахнулись, он уже сидел в кресле, сложив руки на коленях. Его холодные серые глаза были устремлены на Тутмоса сквозь сумрак зала.
Тутмос был один, но в конце коридора стояли на страже двое его солдат. Хапусенеб не знал наверняка, куда подевались его собственные стражники, но догадывался; золото – могучий магнит. Он не встал и не поклонился, а лишь слегка склонил голову. Тутмос приближался к нему до тех пор, пока наконец не навис над верховным жрецом, глядя на него сверху вниз. Тогда и только тогда Хапусенеб встал, и мужчины оказались лицом к лицу. Хапусенеб, как и полагалось по этикету, ждал, когда заговорит царевич. Тутмос пил накануне, но пьян не был. Хапусенеб почувствован запах пива, едва Тутмос открыл рот, его серьги качнулись, когда он крепче уперся ногами в пол и характерным жестом поставил кулаки на бедра, а его глаза яростно сверлили Хапусенеба, стремясь завладеть его взглядом.
– Не буду тратить времени, – сказал Тутмос. – Я не меньше твоего хочу спать, верховный жрец. Я пришел к тебе с предложением.
Он ждал, что Хапусенеб ответит, но серые глаза жреца продолжали едва заметно улыбаться, и он снова заговорил, решительно выставив вперед челюсть:
– Дни моей тетки-мачехи как фараона истекли. Она это знает, и я это знаю, но она и пальцем не пошевелит. А я устал ждать. Во дворце будут перемены, и нет нужды объяснять тебе, какие именно. Я уверен, ты и сам знаешь.
– Знаю, – ответил Хапусенеб, чувствуя, как начинает чаще колотиться его сердце. – Мы все знаем.
– Разумеется.
Тутмос вдруг отступил на шаг и заметался по комнате. Его окружала атмосфера нетерпения, беспокойной, грубой, почти осязаемой силы. Хапусенеб задрожал и поспешил спрятать руки под шерстяной плащ: ему показалось, будто это Тутмос I, Могучий Бык Маат, мечется по его комнате в слабом желтоватом свете ночника.
– Ты долго и верно служил ей, верховный жрец. Твой отец, визирь, с такой же похвальной преданностью служил моему деду, вот почему я пришел к тебе сам, чтобы поговорить с глазу на глаз, а не вызвал тебя к себе публично. – Он порывисто развернулся на пятках. – Ты служишь Египту или Хатшепсу?
Голос Хапусенеба остался спокойным, хотя во рту у него пересохло.
– Ты уже знаешь, что я скажу, царевич. Я служу Египту, воплощенному в фараоне.
– Ты увиливаешь от прямого ответа, а я устал, поэтому спрошу тебя совсем просто. Ты будешь служить мне как верховный жрец или предпочтешь и дальше связывать свою судьбу с фараоном, который никогда не был фараоном?
– Я служу фараону, – упрямо ответил Хапусенеб, – а фараон – это Хатшепсу. Поэтому я буду продолжать служить ей до тех пор, пока она жива.
– Я предлагаю тебе не просто свободу. Я даю тебе возможность остаться в храме и при дворе тем, кем ты был все время, – доверенным лицом и советником фараона. Ты нужен мне, Хапусенеб.
Хапусенеб слабо улыбнулся:
– Я не могу оставить ее, пока она правит Египтом.
– А потом?
Их взгляды встретились, и Хапусенеб напряг всю свою волю, чтобы противостоять всепобеждающему притяжению воли Тутмоса.
– Я принадлежу ей. Я не могу сказать яснее.
Хмурясь, Тутмос сделал к нему шаг:
– Полно, Хапусенеб. Ты ведь не низкорожденный выскочка, как Сенмут. Ты хорошего древнего рода. Встань на мою сторону – и будешь жить, не зная горя.
Хапусенеб выразительно потряс головой, его руки под шерстяным плащом дрожали.
– Я не предам ту, которая осыпала меня своими щедротами и благодеяниями с самых дней нашей юности, проведенной вместе, даже если это будет стоить мне жизни. Она – фараон, царевич, и была им с тех самых пор, как ее отец поднялся к Ра. Если предательство свершится, ищи предателя среди своих.
Тутмос мигнул и отступил назад, от раздражения у него задергалась щека. *
– Ты глупец. Спрашиваю тебя еще один раз, последний. Если ты не согласен служить мне, согласишься ли отправиться в изгнание и никогда больше не переступать границ Египта?
– Я не побегу. Я не оставлю ее одну, без защиты. Я лучше умру.
Серые глаза дрогнули и опустились. Хапусенеб сел. Ноги отказывались его держать.
Тутмос насмешливо ухмыльнулся и быстро зашагал к выходу. Услышав его шаги, солдаты распахнули дверь и приготовились в ожидании команды.
– До этого еще может дойти, – сказал Тутмос громко. – Да, может. Поразмысли над своими словами. И если до утра передумаешь, дай мне знать.
Его ладонь застыла на ручке двери. Хапусенеб ответил юноше мягким взглядом.
– Мне жаль, царевич, но мой разум не флюгер, чтобы вертеться на ветру всякого ветра, дурного или доброго. Я никогда не передумаю.
– Ну и умирай! – взорвался Тутмос, и дверь с грохотом захлопнулась за ним.
Хапусенеб тяжело поднялся и пошел разжигать жаровню. Жреца трясло, ему было очень холодно. Едва он успел подбросить свежих углей на уже тлеющие головешки, как дверь в его покой снова распахнулась и внутрь шагнул Нехези с ножом в руке. Четверо телохранителей его величества вбежали за ним и рассыпались по комнате, обшаривая глазами углы. Хапусенеб боязливо улыбнулся и протянул дрожащие руки к разгорающемуся пламени.
– Спасибо, что пришел, Нехези.
– Я не терял времени.
Нехези спрятал нож в ножны и подошел к Хапусенебу. По его кивку телохранители удалились.
– Боялся, что застану тебя раненым или мертвым. Я видел Тутмоса и его приспешников, они шли через двор, вооруженные до зубов.
– Он приходил только поговорить. Мы побеседовали, потом он ушел.
Нехези взглянул на верховного жреца:
– Ты бледен.
По правде говоря, Хапусенеба прошиб пот. Дрожь еще не унялась, но привычная самоуверенность уже начала возвращаться к нему. Он подвел Нехези к столу, где налил вина и жадно выпил.
– Наверное, ты прав. Тутмос готов действовать – думаю, в ближайшие день-два. Он приходил предложить мне безопасность.
Нехези мрачно расхохотался.
– Вот как? Догадываюсь, чего он просил взамен – и что ты ему ответил. А куда подевались твои стражники?
– Их, я полагаю, переманили. Сомневаюсь, что когда-нибудь увижу их снова. Надо немедленно пойти к Сенмуту и предупредить его. Но он, наверное, в царских покоях. – И жрец беспомощно пожал плечами. – Что будем делать?
– Ничего, умрем как мужчины, – безразлично сказал Нехези. – По крайней мере, мы можем сказать, что и жили мы тоже по-мужски. Суд богов нас оправдает. Нас ждет скорый конец, а вот фараона…
Не выпуская бокалов из рук, они обменялись безнадежными взглядами, сердясь, что теперь, под самый конец, оказались беспомощны, как малые дети. Из комнат Хапусенеба они вышли вместе и, снова обнажив кинжалы, настороженно скользнули в ночь, а за ними, напряженно вглядываясь в ночную тьму, последовали телохранители его величества.
Сенмут и Хатшепсут спали, когда Нехези стал просить у Дуваенене объявить об их приходе, но, еще прежде чем глашатай тихонько стукнул в дверь, они уже лежали без сна и вслушивались в напряженный шепот в коридоре. Когда Дуваенене вошел, они были уже на ногах и торопливо заворачивались в просторные ночные одежды.
– Верховный жрец и канцлер просят аудиенции, – с поклоном сказал Дуваенене.
Увидев его лицо, Хатшепсут едва не ударилась в панику. Время настало. И как скоро, как скоро! Она кивнула, Сенмут ободряюще улыбнулся ей.
– Впусти их. И останься с нами, Дуваенене. Думаю, то, что они хотят сообщить, касается также и тебя.
Он распахнул двери, Нехези и Хапусенеб торопливо вошли. Он тихо затворил за ними двери, убедившись сначала, что телохранители его величества никуда не ушли со своих постов, располагавшихся у входа и в обоих концах длинного полутемного коридора.
– Говорите, – коротко приказала Хатшепсут, – и не бойтесь меня ранить. Время пришло. Ведь так?
Нехези подошел и сел у ее стола, под небольшим окошком. Хапусенеб, приблизившись, как можно мягче рассказал ей о предложении Тутмоса. Хатшепсут молча слушала. Когда он кончил, она подошла и нежно положила руку ему на плечо:
– Ради себя самого, возлюбленный, тебе надо сегодня же ночью покинуть Фивы и бежать на Север. Я не хочу, чтобы твоя кровь была на моей совести.
– Я никуда не поеду. Мое место здесь, здесь я и останусь. Нехези, Сенмут и все остальные ваши министры скажут то же самое.
– Я все забрала у тебя, Хапусенеб, даже твое сердце. Так неужели я должна отнять еще и жизнь?
Она говорила тихо, почти шепотом, так что двое других слышали лишь ее тон – просящий, умоляющий.
– Я дам тебе золота и солдат. Ты легко найдешь себе пристанище в Ретенну или Гуррии. Пожалуйста, Хапусенеб, оставь меня!
Все время, пока она говорила, его пальцы ощупывали браслет со знаком должности, а сам он качал головой из стороны в сторону и улыбался.
– Нет, нет и нет, – сказал он. – Разве смогу я жить, зная, что предоставил вас судьбе?
– Глупец! Какой же ты глупец! – сказала она в сердцах. – Да что ты, что любой из вас может сделать, оставшись? Течение повернулось против меня, потоп неотвратим!
– Мы можем умереть, – раздался с противоположного конца комнаты голос Нехези. – Мы можем умереть.
Вскрикнув от досады, она бросилась назад, к ложу, и напряженно замерла на его золоченом бортике.
– Мы можем показать Тутмосу, что такое настоящая верность, и принести последнюю жертву долгу. Ни один солдат не станет желать большего, – продолжал Нехези так спокойно, точно пересказывал содержание ежедневных донесений из номов.
Хатшепсут кусала губу, лихорадочно соображая.
– Сколько времени у нас есть? – спросила она. Нехези поднялся со своего места и вышел в круг света посередине комнаты.
– Нисколько, – сказал он. – Теперь, когда Тутмос обнаружил свои намерения, он будет действовать быстро. Первый его удар будет направлен против тебя, Сенмут, самого могущественного князя Египта. Потом он избавится от Хапусенеба, главного служителя храма, а потом и от меня, телохранителя фараона.
– А по-моему, он попытается проделать все это одновременно, – сказал Сенмут.
Весь разговор казался ему глубоким неприятным сном: желтый тусклый свет, три окаменевшие фигуры, слабый вой ночного ветра в закрытых ветроуловителях, и надо всем этим стремительно опускающаяся тьма, которая никогда уже не рассеется и не даст увидеть дневной свет. Голос Сенмута был так же безжизнен и так же плохо повиновался ему, как отяжелевшие руки и ноги.
– Он ударит быстро и сразу и сделает это ночью, боясь, что, если он промедлит, вы, ваше величество, сможете собраться с силами и уничтожить его.
– Как же мало он меня знает, – ответила она. – Окажись он на моем месте, сам Тутмос не колеблясь пролил бы кровь солдат ради одной попытки, какой бы отчаянной она ни была, но я не стану этого делать. Я не буду убивать.
Над ними нависла тяжелая тишина – безразличие, свойственное поражению. Но вот Хатшепсут зашевелилась и послала Дуваенене за Нофрет и рабами.
– Будем вместе есть и пить, пока восходит Ра, – сказала она, – и не станем больше говорить о тяжелых вещах. Вы знаете мои чувства к каждому из вас. Если все, что мне осталось, – просить за вас перед богами, значит, так я и поступлю. Позже, когда мы вместе пойдем зелеными полями рая, мы будем смеяться и вспоминать все, что произошло с нами, как будто то была игра.
Они сидели неподвижно, не глядя на нее, и каждый боролся с чувствами, слишком глубокими, чтобы выразить их словами. Нофрет вошла и тут же отправилась за едой, вином и светильниками. Когда все принесли, они сели на подушки на полу и стали есть, пить за здоровье друг друга и негромко говорить обо всем, что им довелось пережить и совершить вместе, начиная с тех далеких солнечных дней, когда каждый из них получил свой первый пост, и каждое мгновение они подносили поближе к свету памяти, восхищаясь его красотой, ужасом или юмором, и улыбались друг другу, а их глаза светились любовью и смирением. Потом была заря, и пока Хатшепсут стояла перед ними на коленях, а черные волосы падали ей на лицо, они, обняв друг друга за плечи, пропели ей хвалебный гимн, но под конец, когда Ра взглянул на них через окно и омыл каждого прозрачным сиянием, их голоса дрогнули и пришли непрошеные слезы.
Она встала и обняла их, яростно прижимая каждого по очереди к груди, плача вместе с ними в рассветной тишине. Один за другим они пали ниц и поцеловали ее босые ноги, прежде чем кануть в забвение и забрать с собой дни силы и счастья, которые сами же ей даровали, пройти, точно рябь на тихой воде. Хатшепсут повернулась к Сенмуту, бледная, изможденная и словно помолодевшая в нарастающем свете.
– Давай поднимемся на крышу, – сказала она, беря его за руку.
Они вышли из спальни, прошли по лестнице, прилепившейся к наружной стене дворца, и оказались на плоской крыше ее аудиенц-зала. Там они сели, все еще держась за руки, и Сенмут понял, что в последний раз видит величественные пилоны и обелиски Фив. Далеко на западе еще висела ночь, темным серым облаком прильнув к вершинам утесов и туманя свет солнца. Широкий простор Нила уже сверкал в лучах нового дня, искрясь и покрываясь рябью, точно ямочками улыбок. Заросли камышей и высокие пальмы на его берегах стояли оазисами зеленой прохлады. Прямо перед Сенмутом раскинулись сады, где он так часто бродил среди лужаек, статуй, широких аллей и извилистых тропинок, мечтал, смеялся и плакал. Сейчас они были пустынны и тихи, как обычно перед шумным, хлопотливым днем, на траве блестела роса, флаги империи развевались на утреннем ветерке. За ними он разглядел яркие солнечные блики – это солнце играло на золотом носу царской барки, покачивающейся на волнах у причала. Он сделал глубокий вдох, точно пытаясь вобрать в себя все запахи Египта: дыхание илистой воды и сладостный аромат лотоса, свежесть живых деревьев и дуновение мирры.
Он медленно повернулся к ней.
– Благодарю тебя, прекрасное божество, – тихо сказал он. – Благодарю тебя, божественное воплощение, живущая вечно. Я не забуду.
И он нежно обнял ее и целовал до тех пор, пока ветер не сдул зимнюю дымку, а пальцы Ра не обожгли их усталые лица.
Глава 28
Сенмут вернулся к себе во дворец и провел день, незаметно приводя в порядок дела. Полдень еще не наступил, а он уже посадил Та-кха'ет с пожитками и большей частью слуг в свою ладью и велел капитану отвезти ее на Север, к родителям на ферму. Она громко протестовала, чувствуя беду, но Сенмут легко чмокнул ее в щеку.
– Не спорь! – твердо сказал он. – Поезжай к моему отцу и оставайся там до тех пор, пока я не пришлю за тобой. Это ненадолго. Посмотри, я даже музыкантов с тобой отправляю! Пожалуйста, Та-кха'ет, замолчи, а не то я позову управляющего и он тебя побьет!
Она взглянула в его нежно улыбающееся лицо и перестала кричать.
– Хорошо, Сенмут, я поеду. Но если до конца зимы ты за мной не пришлешь, я вернусь! Что ты задумал?
– Что-то очень неприятное, – ответил он. Потом поцеловал ее еще раз и спустился по трапу на собственную маленькую пристань, откуда наблюдал, как веселая красно-белая ладья отошла от причала и матросы опустили в воду весла. Та-кха'ет махнула ему рукой и ушла в каюту, все еще сердясь, но он стоял и смотрел вслед ладье, пока ее корма не скрылась за поворотом и не растаял пенный след на воде. Только тогда он медленно поднялся по ступеням и зашагал по аллее опустевшего сада. Солнце горячо припекало, но без обычного для лета тяжкого удушливого зноя. Сенмут пришел к пруду, скрестив ноги, сел на траву и сидел, уставившись в коричневую воду, в глубине которой плавали рыбы, а над поверхностью носились стрекозы, и ни о чем не думал. Но как он ни старался, слышать собственное учащенное дыхание и биение здорового сердца не перестал. Великая любовь к жизни всколыхнулась в нем, и ему не хватало сил подавить ее. Он застонал и прикрыл лицо рукой. Младший управляющий тронул его за плечо:
– Господин, скольких гостей ждать сегодня к обеду? Вздрогнув, Сенмут поднял голову. Рассмеялся.
– Не надо никого ждать, мой друг. Сегодня пира не будет, так что можешь уйти к себе как только захочешь. Только отпусти слуг до заката и позаботься, чтобы около моей комнаты не осталось ни одного раба. Думаю, до утра мне никто не понадобится.
Тот поклонился, озадаченный, и оставил хозяина одного. Взгляд Сенмута вернулся к рыбам, голубым, зеленым, фиолетовым, деловито снующим в пруду, только теперь на душе у него стало легко, так легко и свободно, что он просидел у воды до тех пор, пока тени стоящих позади него деревьев не вытянулись и не коснулись его спины, и только тогда встал и быстро скрылся среди колонн очаровательной галереи, построенной им самим.
Они пришли, как только горны на стенах храма протрубили полночь. Он ждал их, сидя у своего ложа и читая при ровном желтоватом свете ночника. Он слышал, как они торопливо и тихо пробежали через приемную и свернули оттуда в коридор. Там они замерли на мгновение и потом пошли медленнее. Улыбаясь их нерешительности, он отложил папирус и встал. Вне всякого сомнения, они ждали, что во дворце будет полно стражи, огней и поджидающих их солдат. Кто-то тихонько толкнул дверь. Один голос торопливым шепотом что-то спросил, другой отрывисто скомандовал. Сенмут неподвижно стоял, изо всех сил стараясь не дать раскаленным пальцам смертельного ужаса впиться в него. Высокая, выложенная золотом кедровая дверь приоткрылась. Сенмут по-прежнему не двигался. Качнулась на сквозняке струйка благовонного дыма у алтаря за его спиной, сухо зашуршал и упал с ложа папирус, но глаза Сенмута были прикованы к черному провалу в стене, становившемуся все шире и шире. Все его чувства требовали: «Беги! Спасайся! Останься в живых!» В проеме появилась смуглая рука в кольцах, ощупывая край двери. На долю секунды Сенмут закрыл глаза и сглотнул, набедренная повязка пропиталась потом, пот струйками стекал по спине. С грохотом, который эхом отдался в коридорах, дверь распахнулась и ударилась о стену. На него кинулись двое, занесенные кинжалы в их руках желто и холодно блеснули в мягком, привычном свете. Он успел заметить озверевшие от ярости лица под голубыми шлемами, бешеные глаза, оскаленные зубы. В тот невероятно долгий миг, когда они до отвращения медленно скользили к нему, а время, казалось, превратилось в вечность, он взглянул на стену и увидел ее лицо в оправе двойного венца, задумчивое и навеки неизменное, взгляд золотых глаз, властный и снисходительный, устремленный на него. Он улыбнулся ей. И тут они достигли его, он упал, крича в предсмертной муке, звук собственного страха разорвал ему уши, через рот хлынула кровь. Синий потолок с серебряными звездами задрожал и растворился в широкой и глубокой черноте, которая распахнула свою ледяную пасть и ринулась вниз, чтобы поглотить его.
Хапусенеба они настигли, когда он прогуливался один в залитой лунным светом тишине сада. Несколько минут спустя он умер на мокрой траве, раненный в грудь и живот.
Нехези убили, когда тот возвращался к себе из дворца, – сначала превосходящие числом убийцы повалили двух его телохранителей, а потом закололи ударом ножа в шею его самого, хотя он отчаянно отбивался, пытаясь вырваться и вернуться во дворец. Неверными ногами он сделал еще три шага и упал, уткнувшись лицом в холодные каменные плиты. До восхода солнца осталось четыре часа.
Хатшепсут еще не ложилась, когда к ней ворвался Паере. Нофрет прилегла на коврике под дверью и урывками дремала, а Хатшепсут, сложив на груди руки и склонив голову, все мерила шагами покои, не в силах остановиться и пойти спать. Низкорослый слуга, спотыкаясь, ворвался в ее личную приемную, за ним по пятам гнался один из телохранителей его величества. Заметив слугу, она кинулась ему навстречу, вне себя от ужаса. Он дрожал, плакал и нечленораздельно лепетал. Обе его руки, щека и набедренная повязка спереди были измазаны кровью. Он пытался что-то сказать, но в неистовом отчаянии только и мог, что размахивать перед собой каким-то свитком. Задыхаясь, она односложно скомандовала солдату, тот схватил стоявший в углу кувшин с водой и вылил его содержимое на голову Паере. Того забила крупная дрожь, он несколько раз открыл и закрыл рот, не в силах унять слезы. Вдруг он упал в ее кресло и начал всхлипывать, все еще прижимая пергамент к груди окровавленными руками.
– Они убили его. Убили! – выкрикнул он отрывисто. Хатшепсут шагнула к нему, чувствуя, как немеют ноги, и выхватила свиток. Он был весь липкий от крови. На нем была ее собственная печать, сломанная давным-давно. Пока женщина, затаив дыхание, медленно разворачивала папирус, распахнулась другая дверь и в покои вбежал Дуваенене.
– Ваше величество, Хапусенеб, Нехези! Оба мертвы! Так скоро! Что мне теперь..?
Но она не слышала его, с выражением безмерного горя и ужаса на лице глядя на Паере. Пергамент был написан рукой самого Сенмута, это был самый первый план ее храма, нарисованный им когда-то. Поверх четких, изысканных линий стояли ее собственные слова: «Проверено и одобрено мной лично для архитектора Сенмута. Жизнь, процветание и счастье!»
Наутро, после кошмарной бессонной ночи, проведенной в попытках утешить Паере и вразумить Дуваенене, хотя ей самой больше всего хотелось влезть на крышу храма и броситься оттуда вниз головой, Хатшепсут приказала Нофрет принести ей белое с серебром платье и возложить на голову двойной венец. Следы, оставленные на ее лице этой безумной ночью, стереть, конечно, было невозможно, но верная служанка сделала все, что могла, густо нарумянив побледневшие щеки и обильно подведя черной краской опухшие глаза. Хатшепсут взяла с собой Дуваенене и зашагала в аудиенц-зал. Там она решительно подошла к трону, поднялась по ступеням и села на гладкое и холодное точно лед золото, ее гордое лицо было полно гнева и печали.
Тела Хапусенеба и Нехези сразу после убийства отнесли в дом мертвых, но где лежит Сенмут, не знал никто. По ее приказу его комнату опечатали до начала расследования, но часы шли, а слуги один за другим приносили ей только плохие вести, так что она начата уже отчаиваться, что когда-нибудь найдет его. Зная Тутмоса, она подумала, что просто отнять жизнь ему могло показаться недостаточно. Может статься, он приказал разорвать, распилить труп на части и закопать в землю так глубоко, чтобы боги никогда не нашли бы его и не приняли в рай. Она отлично понимала безумную ревность и ненависть Тутмоса к Сенмуту – ее правой руке; и все же эта бессмысленная, демоническая злоба казалась ей непостижимой. В глубине ее души рос страх. Хапусенеб. Нехези. Сенмут… Некому больше было говорить и действовать от ее имени. Она осталась одна.
Хатшепсут терпеливо ждала его прихода, откинувшись на спинку трона, положив руки на резные подлокотники в виде львов, поставив ноги на скамеечку с изображениями ее поверженных врагов. Рядом, с ее знаменем в руках, стоял Дуваенене, а во дворце начинался новый день.
И вот он явился: широкими шагами прошел по коридору, громко и по-хозяйски стуча сандалиями по полу. И она ничего не могла сделать, только сидеть и ждать, не видя ничего, кроме его рук, обагренных кровью самых дорогих ей людей. Глаза его смотрели дерзко и вызывающе, во взгляде не было ни капли вины, а только пробуждающееся ощущение полновластия. Как она ненавидела его в этот миг – и как боялась.
И тут она увидела Яму-Нефру, Джехути и Сен-Нефера, которые шли за ним. Не веря своим глазам, она поднялась с места, чувствуя, что не вынесет этой новой боли. Борясь с собой, она задержала дыхание, а трое поравнялись с троном и наконец остановились и поклонились ей. Тутмос поднял голову, их взгляды встретились, и они долго смотрели друг на друга. Где-то пропел рог. За окном пролетел ястреб. Снаружи, в саду, с песнями ходили слуги. А они мерили друг друга взглядом в мертвой зловещей тишине, пока Хатшепсут снова не опустилась на трон.
– Ты убил их.
– Разумеется, я их убил! А ты на что надеялась? Думала, месяцы и годы будут идти своим чередом, а я все буду ждать?
– Нет.
– У меня не было выбора. И ты это знаешь!
– Выбор всегда есть. Это ответ труса.
– Это единственно возможный ответ!
Он кричал на нее, и его голос эхом отдавался под серебряным потолком.
Хатшепсут бесстрастно посмотрела на него и обратила свой взгляд на троих мужчин, стоявших за его спиной.
– Подойдите, Яму-Нефру, Джехути, Сен-Нефер. Она неторопливо и тщательно выговорила их имена. Они вышли из-за спины Тутмоса и склонились у подножия трона. Их лица не выражали ничего, кроме обычной придворной вежливости, и это безразличие ранило ее больнее всего.
– Вы тоже приложили руку к этим гнусным убийствам? Напуганный Яму-Нефру выбросил вперед руку:
– Нет, ваше величество, вашим именем клянусь! Мы только утром узнали, что Сенмута и остальных не стало!
Она заглянула ему в глаза и удовлетворенно кивнула.
– Благодарите богов, что это так. Я казнила бы вас собственными руками, будь это иначе, и никакой Тутмос вам не помог бы. У вас есть еще что сказать?
Ей все не верилось, что они могли перейти на другую сторону, не сказав ни слова.
Они переглянулись, и Яму-Нефру снова заговорил, а бронзовые браслеты на его руках позванивали при каждом жесте:
– Мы любили тебя, Цветок Египта, и служили тебе собственной кровью. Мы сражались с тобой бок о бок и честно правили страной, не скрывая своих дел ни от тебя, ни от бога. Но теперь настало время наследнику заявить свои права, и, согласно закону, мы не можем поступить иначе. Не страх движет нами.
– Это мне известно.
– Нами движет убеждение, что Тутмос – настоящий Ястреб-в-Гнезде, истинный наследник двойного венца.
– По какому закону?
– По тому закону, который гласит, что фараон должен быть мужчиной.
Она провела ладонью по глазам, горевшим от усталости, и сделала им знак отойти в сторону.
– Хорошо, хорошо! Мне понятен ход ваших мыслей и ваша странная, избирательная честность. Я тоже вас любила. А теперь можете идти. Или вы предпочитаете остаться и посмотреть, как фараон потеряет свою корону?
Тутмос кивнул, они повернулись и вышли.
Когда их шаги перестали быть слышны, Тутмос сказал:
– Они хотят избежать кровопролития. Вот и все. О чем еще они думают, даже я не знаю.
– Тебя-то кровопролитие не остановит! Он сделал шаг, и Дуваенене напрягся:
– Я пришел не затем, чтобы ворошить старое. Вчерашний день окончен, а сегодняшний принадлежит мне. Спускайся с трона. Спускайся, Хатшепсу, а не то я позову своих солдат и велю им сбросить тебя!
Ей хотелось завизжать ему в лицо: «Ну так давай зови!» Но это было бы бессмысленное сопротивление, пустой, ничего не значащий жест. Дернув плечом, она спустилась по ступеням, в глазах ее горел холодный огонь ненависти.
– Пожалуйста! Он твой!
– Снимай корону.
Выдержка на миг изменила ей, и она побледнела.
Заглянув в ее большие темные глаза, Тутмос прочел в них мольбу и страшное сознание собственного поражения, которые вдруг больно кольнули его самого, наполнив жалостью. Смерть, тоску и агонию разлуки – вот что увидел он в ее глазах. Он готов был протянуть руки, чтобы заключить ее в свои объятия, как вдруг упрямство вспыхнуло в нем с новой силой и жалость тут же улетучилась.
– Снимай!
– Придется тебе подойти и самому ее взять. Убери нож, Дуваенене. Хватит уже убийств.
Главный глашатай понуро спрятал нож в ножны и отвернулся. Тутмос шагнул к ней и одним быстрым движением снял тяжелый венец с ее головы. Освобожденные от его тяжести волосы упали ей на плечи. Теперь она снова была Хатшепсут – женщиной, царицей. Она захохотала, и он отвернулся, взбешенный знакомой издевкой, которая снова звучала в ее смехе.
– Да у нас новый фараон! А как насчет того, чтобы узаконить власть? Мериет ждет не дождется, когда же ты отведешь ее в храм и сделаешь царицей.
– Мне не нужна Мериет, – сказал он хрипло. – Мне нужна ты.
Она онемела.
– Я? Я нужна тебе в качестве царицы?
– Разумеется. Мериет как соправительница никуда не годится, а ты могла бы править вместе со мной. Вдвоем мы были бы неуязвимы, ты и я.
– И ты осмеливаешься стоять передо мной и предлагать выйти за тебя замуж, когда на твоих руках еще не остыла кровь самых дорогих мне людей?
Это было слишком, и она, не выдержав, опустилась на ступени трона.
– Полагаю, когда меня не будет, ты сможешь взять в жены Мериет и спокойно править Египтом. Как ты хитер, Тутмос, хитер и беспринципен!
– Нет! – бросил он грубо. – Это не так! Мне нет нужды в тебе, ведь у меня есть Мериет, но я хочу тебя.
– Для чего? – ответила она. – Для чего, именем бога тебя молю? Мне скоро сорок, а ты еще не достиг расцвета сил. Хороша парочка, Тутмос!
– Что мне тогда с тобой делать? – в отчаянии воскликнул он. – Не могу же я оставить тебя на свободе, чтобы ты бродила где тебе вздумается и сеяла смуту!
– А это, фараон, живущий вечно, – ответила она, слабо улыбаясь, – уже твоя проблема.
Она кивнула Дуваенене и вышла из аудиенц-зала, направляясь в свои опустевшие и притихшие покои, а Тутмос остался стоять, сердито нахмурившись, с короной в руках.
Несмотря на отчаянную усталость, Хатшепсут обнаружила, что не может заснуть. Каждый раз, когда она ложилась и ее тело замирало в неподвижности, в мозгу снова и снова мелькали одни и те же ужасные видения: Сенмут в луже собственной крови, мертвый Хапусенеб под луной, Нехези на мокрых камнях парковой аллеи с ножом в горле и глазами, уставившимися в пустоту. Наконец она вышла из спальни, кликнула Нофрет и пошла с ней в покои Мериет. Во дворце царила совершенно другая атмосфера. Проходя быстрым шагом по коридорам и колоннадам своего дворца, Хатшепсут на каждом углу встречала солдат, рабов и вельмож, которые кланялись ей с тем же почтением, что и раньше, но теперь в их глазах она читала любопытство и страх. Их шепот преследовал ее повсюду. Люди группками собирались перед закрытыми дверями министров, быстро и возбужденно переговаривались. Она скорее чувствовала, чем видела беспокойное смущение мелких чиновников, которые метались туда-сюда, не зная, к кому теперь идти со своими вопросами, озадаченно стояли, держа в руках кипы папирусов, или бесцельно бродили из комнаты в комнату. Ее путь лежал мимо кабинета Сенмута. Она заглянула в него, проходя мимо. Дверь раскрылась настежь, стол был пуст. Рядом стояло большое кресло, точно Сенмут должен был вот-вот войти с охапкой документов в руках и кликнуть писца. Хатшепсут отвернулась и стремительно зашагала дальше.
Когда Хатшепсут вошла в комнату дочери, та стояла на тростниковой циновке, подняв обе руки. Рабыня оборачивала вокруг ее тела кусок мокрого льна, с него капало. Вода лужицами стояла на полу, ее брызги попали на Хатшепсут, едва та вошла, и приветствие замерло на ее устах.
– Мериет, что здесь происходит?
Мериет-Хатшепсут смерила мать угрюмым и настороженным взглядом.
– Примерка для нового платья. Если намотать вокруг себя лен, пока он еще мокрый, он сядет как раз по фигуре, когда высохнет. Будет очень красиво. Так сейчас носят.
– Так носят… А ты знаешь, что происходит во дворце? Обо мне ты знаешь?
Рабыня большой бронзовой булавкой сколола лен под мышкой царевны. Мериет осторожно сошла с циновки, протянув рабыне сначала одну ногу, потом вторую, чтобы та надела на нее сандалии.
– Конечно, знаю, мама, и мне очень жаль, но ты сама во всем виновата. Если бы ты покорилась Тутмосу много лет назад, ничего этого не было бы. Тебе некого винить, кроме себя самой.
Хатшепсут встретила жесткий, замкнутый взгляд дочери. У нее не было слов. Повернувшись на пятках, она зашагала к двери. Мериет окликнула ее, чтобы узнать, зачем она приходила, но та продолжала идти не оглядываясь. И только дойдя до развилки коридоров, она остановилась и резко обернулась. Мериет стояла в дверях своих покоев и смотрела ей вслед. Хатшепсут крикнула ей:
– Вы с Тутмосом друг друга стоите! Вот и радуйтесь друг другу!
Не дожидаясь ответа Мериет, она, не разбирая дороги, кинулась в сад, а слезы застилали ей глаза, заставляя спотыкаться о траву.
Тутмос издал указ, предписывавший провести положенные семьдесят дней траура по Хапусенебу и Нехези. День за днем их тела пребывали в руках погребальных жрецов, которые обматывали негнущиеся конечности бинтами, готовя людей к последнему путешествию. Но о Сенмуте Тутмос отказывался говорить.
– Он не заслуживает ни траура, – презрительно сказал он ей однажды, – ни погребения. Он был предателем.
Пришлось ей горевать в одиночестве, распростершись в своих покоях перед статуей Амона и произнося слова молитвы без благовонных курений и поддержки жрецов и послушников. Боль не давала Хатшепсут ни минуты передышки, пока ей не стало казаться, что вся она превратилась в сплошную нестерпимо ноющую рану. Участвовать в похоронах женщина отказалась, выразив тем свое презрение, но долго стояла на крыше и смотрела, как выстраивается процессия, как сверкают в лучах раннего солнца синие траурные платья наложниц из гарема и искрятся золотом дроги у воды, унося на себе все, что осталось от ее жизни. Когда матросы шестами выталкивали барки на середину реки, она шептала слова молитвы, но не плакала. У нее не было больше слез. Все, что осталось ей, – это огромная, бесконечная усталость и непереносимое одиночество, наполнявшее громадные залы ее дворца отголосками прошлого.
Два дня спустя Тутмос с Мериет отправились в храм, и на его голову был торжественно возложен венец. Мериет получила маленькую серебряную корону с коброй, злорадствуя и победоносно улыбаясь. В ту ночь пир продолжался до рассвета, волны веселья докатывались и до Хатшепсут, которая лежала на своем ложе; верная Нофрет расположилась на коврике у двери. Хатшепсут не спала. В храме ее тоже не было. Тутмос грозил, умолял, в конце концов сорвался на крик, но она лишь молча смотрела на него и упрямо трясла головой.
– Но хоть с делами правления ты мне поможешь или нет? – взмолился он напоследок.
Она пожала плечами и отвернулась.
– Помогу, если хочешь, – сказала она безразлично. – От Мериет тебе все равно не будет никакого проку, а я хотя бы займусь чем-нибудь.
Ей и в самом деле хотелось заполнить чем-нибудь свои дни, но через два месяца Тутмос сказал, что справится сам, и она с тем же ледяным безразличием удалилась в свои покои.
Ей было больно, когда пришлось уступить Тутмосу командование над царскими храбрецами. Он наконец потребовал у нее серебряные браслеты, знак этой должности, прислав за ними ее собственного заместителя. Мелочность, с которой он растравлял и без того болезненную рану поражения, разозлила Хатшепсут настолько, что ей даже стало немного легче, и она отдала браслеты пришедшему за ними неулыбчивому солдату, который явно чувствовал себя не в своей тарелке. Она обняла его, поблагодарила за службу и отослала прочь.
Тутмос назначил верховным жрецом Амона Менхеперрасонба, своего архитектора. Встречая его у дверей святилища бога, где он ждал ее, когда она приходила поклониться, Хатшепсут каждый раз вздрагивала – такой непривычной казалась на нем леопардовая шкура. День за днем ей приходилось готовить себя к встрече с ним, и все же часто, задумавшись, она поднимала глаза, ожидая встретить улыбку Хапусенеба, присутствие Менхеперрасонба всякий раз неприятно поражало ее.
Но это была лишь одна из множества перемен. Однажды она кликнула Дуваенене, чтобы послать его с сообщением к новому управляющему, но вместо него в комнату с поклоном вошел Яму-Неджех.
– Я посылала за главным глашатаем, а не за тобой, – резко сказала она. – Где Дуваенене?
Яму-Неджех не улыбнулся.
– Благородный Дуваенене был вызван на Юг, в свои поместья, – сказал он, тщательно сохраняя на лице выражение спокойствия. – В его отсутствие фараон назначил главным глашатаем меня.
Хатшепсут с грустью поглядела на высокого юношу с прямыми черными бровями и квадратными плечами. У нее не было слов. Бесполезно бороться, кричать, требовать немедленного возврата Дуваенене. Она знала, что никогда больше его не увидит. Женщина отослала Яму-Неджеха прочь, а с сообщением вместо него отправилась Нофрет.
Неделя шла за неделей, каждый день приносил новые мучительные доказательства того, что неограниченной власти Хатшепсут пришел конец, и тогда она направила свою безудержную энергию в русло физических упражнений. Каждый день женщина выезжала на охоту и убивала с беспощадностью, не свойственной ей прежде. Убивала, не задумываясь, любую дичь, которая встречалась ей в пустыне за стенами дворца, и к концу дня возвращалась с целыми телегами битого зверя и птицы – добычи, которую она бросала у ворот, даже не взглянув на нее напоследок. Часами она не расставалась с луком и стрелами: натягивала и отпускала тетиву, натягивала и снова отпускала, и одна добыча падала за другой, изъязвленная рваными дырами от стрел. И хотя по утрам она едва вставала с постели – так деревенели за ночь мышцы и ныло плечо, но боль и ярость все не покидали ее, как она смутно надеялась.
Менх ездил с ней, он держал ее колчан, вместе с собаками бегал за подстреленной дичью. Казалось, этот человек совсем не переменился. Он так же безостановочно болтал, смеялся и развлекал ее своими проделками, как делал это всю жизнь. Похоже, он даже не замечал присутствия приставленных Тутмосом солдат, которые топали за ними повсюду, куда бы они ни направились. Но, глядя ему в глаза, Хатшепсут видела, что глубоко внутри у него такая же рана, как и у нее, и, так же как она, он не в силах унять поток боли, из нее исходящий. В его болтовне она ни разу не слышала упоминаний ни о прошлом, ни о будущем, как будто он пытался отгородиться не только от нее, но и от всех прожитых лет. Единственной его защитой был блестяще отточенный ум придворного и собственное чувство юмора, но и эта защита рано или поздно падет, и тогда беспощадный свет реальности затопит его мир.
Тутмос заметил их ежедневные вылазки, как замечал всё. Он взвешивал, прикидывал, а потом сделал свой ход, в мгновение ока беспощадно разрушив их безумный союз.
Менх ждал ее под деревьями у казарм, одетый не для охоты, а для путешествия. У его ног лежал сверток с вещами, через руку был переброшен дорожный плащ. Когда она подошла ближе, он поклонился; выпрямляясь, он не смог скрыть искаженного мукой лица. За одну ночь морщинки смеха вокруг его глаз превратились в жестокое напоминание о близящейся старости. Она взглянула на солдат у него за спиной и тут же снова – ему в глаза.
Он не стал ждать, когда она поприветствует его первой.
– Нижайше прошу прощения, божественная, но я не смогу пойти с вами на охоту сегодня – и завтра тоже. Меня ждет дальний путь.
– Тебя? – переспросила она, потрясенная.
Что-то дрогнуло в его лице – гнев, горе и какое-то новое, неизвестное доселе чувство, чуждое и пугающее, боролись в нем.
– Фараону понадобился возничий, чтобы завершить формирование нового эскадрона. Он строит новую крепость в Нубии, и мне надлежит отправиться туда.
Только тут он улыбнулся, но улыбка вышла горькой.
– Это дальний путь, очень дальний.
– Насколько это далеко?
Она с трудом подбирала слова. Как Тутмосу, при всей его подозрительности и склонности к мрачным раздумьям, пришло в голову, будто Менх способен на какой-то заговор, когда у него, как и у Юсер-Амона, на лбу все мысли написаны?
– Настолько, что я не верю, что когда-нибудь вернусь. Эта крепость в пустыне, вокруг лежат земли кушитов. Но годы длиннее расстояния. Одним словом, ваше величество, – закончил он без обиняков, – я отправляюсь в ссылку.
Мозг отказывался повиноваться ей, мысли метались так, что никак не схватить. «Только не ты, Менх! Мой последний друг, живое напоминание о прошлом. Если ты уйдешь, кто расскажет мне о нашем детстве, когда ничего другого уже не останется? Тутмос это знает. До чего же он неумолимо основателен и, как всегда, полон злобы. Разве мало ему, что он отнял мой трон?»
– А что же Инени? – вырвалось у нее. – Его-то Тутмос должен послушать.
Менх пожал плечами:
– Отец ходил к фараону. Тутмос оказал ему все почести и уважение, но это ни к чему не привело. Отец стар, руки его трясутся. Масло убеждения пересохло на его длинном языке. Ему было сказано, что если его сын предпочитает сотрудничать с предателем, то должен понести за это наказание.
Она сощурилась.
– А если я сама пойду к нему?
– Что толку? Простите меня, ваше величество, но ваш приход только подогреет его ненависть.
– И он заставит страдать тебя. Я его знаю! Но разве есть страдание больше этого, милый друг моей юности?
Он не спеша огляделся по сторонам, словно смакуя день, прищурился на солнце. Листва шелестела над их головами, резкие голоса птиц звучали точно музыка без мотива.
– Я всю свою жизнь провел в раю, – сказал он. Засмеялся. – Теперь настала пора испробовать другой мир. Да, это будет горячий поход, и без надежды к тому же. И все же, ваше величество, я надеюсь.
Он говорил легко, стараясь подбодрить ее, но обмануть не мог.
Внутри нее не выдержала и лопнула какая-то пружина.
– О Амон! – закричала она. – Разве я не была послушной? Разве я не была твоей верной дочерью? Так за что же еще и это?
Ее голос эхом отозвался с другого конца плаца, и в нем Хатшепсут различила совсем другие слова, не те, что сказала.
«А разве я не дал тебе то, чего ты больше всего хотела? Неужели ты думала, что цена будет скромной?»
Она прикусила губу.
– Храни надежду, мой друг, да только смотри, как бы она не стала твоей погибелью. Что до меня, то я давно уже простилась со всеми надеждами и радостями.
Он сделал к ней шаг.
– Прощай, Хатшепсу, фараон, живущий вечно. Мы много сделали вместе. Сколько еще было бы возможно, не вмешайся судьба.
Он говорил с ней не как слуга с повелителем, а как друг с другом.
Сколько она ни всматривалась в его глаза, в них не осталось и следа юноши, который танцевал на пирах, весело крутил хлыстом над головами гордых лошадей, смеялся над ней на поле боя, когда она злилась, с ног до головы измазанная грязью и кровью. Молча она простилась с весельем и легкомысленным дурачеством, которые согревали их долгие годы. Человек, который отвечал ей теперь пристальным взглядом, был не Менх. Это был глубоко серьезный незнакомец, навсегда простившийся с ветреностью, на смену которой пришло спокойствие, нездоровое и ненатуральное. Она чувствовала, что боги поразят его раньше, чем кушиты возьмутся за луки.
Она едва заметно наклонилась вперед и поцеловала его в губы.
– Не будем говорить о судьбе, – сказала она хрипло. – Вспоминай меня, Менх, длинными ночами в пустыне, а я буду помнить о тебе.
Он наклонился, поднял свой узелок и закинул его на голое плечо, а солдаты сомкнулись вокруг него и приготовились к маршу.
– Так тому и быть, – сказал он. – Может, вы еще найдете, другого возничего, ваше величество, но до моей ловкости ему будет далеко, в этом я могу поклясться!
Улыбка вышла страшной пародией на его былую легкомысленную ухмылку. Она не ответила, но стояла недвижно и смотрела ему вслед до тех пор, пока он и его стража не исчезли в густой роще у воды.
Больше она никогда не охотилась.
Беспощадные реформы Тутмоса продолжались. Тахути пощадили благодаря его знаниям, но понизили в чине, назначив помощником казначея. Пост казначея занял бешеный Минмос, громогласный и безрассудный Май сделался носителем царского опахала у правой руки царя. Носителей опахал, которые служили Хатшепсут, прогнали, и ей очень не хватало мужчин, выступавших за ней с опахалами в руках и обвевавших ее увенчанную короной голову. Теперь опахала носили за ней женщины, но она продолжала ступать горделиво, презрев этот новый знак унижения, ибо носителями опахала искони назначались мужчины. Нахт – возничий, не проигравший ни одного соревнования, – стал царским глашатаем при Тутмосе, и бронзовые колеса его колесницы сверкали по всем дорогам страны, развозя послания фараона, чей недвижный взгляд был вечно обращен на Север, к Ретенну и землям за ней. Неожиданно правительственные залы дворца заполнились воинственными людьми, спутниками армейских дней Тутмоса; надменные скородумы, они подняли в Фивах вихрь слухов о войне.
Хатшепсут неслышно ходила меж ними, вызывая невольное восхищение своей спокойной, гибкой грацией и мудростью редких слов. Но она избегала их общества, ибо дворец не был уже мирным местом, где все шло своим чередом, и даже ее собственные слуги только и говорили что о могуществе Тутмоса и о приятной перспективе готовящейся войны. С раннего утра она уезжала за реку и там в одиночестве ходила по аллее, ведущей к ее храму, а сфинксы следили за ней спокойными недоумевающими глазами, не узнавая свою создательницу в этой тихой, медлительной женщине. Потом в сиянии солнца поднималась на террасы храма и бродила среди своих святилищ в сопровождении поклонявшихся ей жрецов, наслаждаясь неизменным покоем и красотой многоколонных залов, которые проникали ей в сердце, успокаивая его.
Она никогда не задерживалась, чтобы прочитать свою биографию или биографию Сенмута. Эти слова и без того были запечатлены в ее сердце пламенеющими иероглифами. Тутмос или не Тутмос, а она все еще бог и останется им навсегда. А когда Хатшепсут проходила тенистыми аллеями своих мирровых деревьев и окунала пальцы в воды священных источников, ей казалось, будто Сенмут идет рядом и его сильная рука вот-вот обовьется вокруг ее талии.
«Как быстро все прошло, – думала она, глядя с террасы на горячую серебряную ленту реки. – Кажется, только вчера я раздвинула камыши и увидела Сенмута в грубой льняной повязке, с непокрытой головой и моим копьем в руке. Маленький младший жрец! А завтра я увижу его рядом с Инени; вот они идут, погрузившись в обсуждение какой-нибудь чудной проблемы. Послезавтра он придет ко мне на пир и будет наливать мне вино и подносить к моему лицу ароматный голубой лотос. Великий Эрпаха, князь Египта на все времена!
Помню, однажды я подумала, что только две вещи имеют для меня значение: власть и мой народ, но я ошиблась. Есть две тайны, которые превыше власти и превыше народа. Это бог и любовь Сенмута».
ЭПИЛОГ
Хатшепсут провела в борьбе двадцать лет: она боролась за то, чтобы подняться к власти, завладеть ею, удержать то, что принадлежало ей по праву, и вот теперь отпала необходимость даже думать. Бесполезность серого существования грозила поглотить ее целиком. «Уж лучше бы, – думала она, вслушиваясь в тишину, – моя жизнь оборвалась тогда же, когда и жизнь Сенмута, под ножом убийцы, в потоке крови и внезапного страха».
В мягком свете ночника вдруг широко распахнулась дверь. В комнату шагнул ее пасынок, у него за спиной топтался стражник, пытаясь вежливо протестовать. Но Тутмос закрыл у него перед носом дверь и подошел ближе. Он шел с пира, торс фараона блестел от благовонных масел, глаза были обведены черным. Анх на его груди метал в темноту золотистое пламя, а надо лбом вздымались символы власти, кобра и гриф. Тутмос встал у ложа, привычным жестом уперев руки в узкие бедра, а она ждала.
– В этой комнате холодно, – сказал он. – Где твои слуги?
– Двоих оставили прислуживать мне днем, одного – ночью, как тебе известно. Даже моего писца и верную Нофрет и тех уволили. Чего ты хочешь?
– Поговорить о Кадеше. Ты спала?
– Почти. Я плохо сплю в последнее время. Так что с Кадешем? Неужели тебе нужен мой совет?
В ее голосе сквозила ирония. Он уже давно не просил у нее никаких советов.
– Нет. Но посол и его свита решили отбыть завтра, и в большом возмущении. Скоро за ними последую и я.
– Война?
– Война.
– Значит, ты дурак. Разве недостаточно того, что наши границы надежно охраняются, а на наших землях мир? Мало тебе отдельных набегов за рабами да пары-тройки показательных вылазок?
– Мало. Настало время показать нашим врагам, что Египет – центр мира. Я намерен построить империю, о которой люди будут говорить до конца дней. Я ведь солдат, в конце концов. Это ты меня им сделала.
– Да, сделала. Для того, чтобы ты командовал моей армией, исполнял мои желания. Как ни крути, гордый Тутмос, а трон ты у меня отнял, и ничто не может этого изменить.
Он резко подался вперед, его черные глаза вспыхнули гневом.
– Не смей говорить мне о предательстве, узурпаторша! Двадцать долгих лет ты удерживала мою корону на своей хорошенькой головке. Но теперь сила наконец на моей стороне, и я взял то, что принадлежит мне с тех пор, как умер мой отец. Я был капитаном твоей армии в Ретенну и Нубии. По твоему распоряжению я со всей мощью моей армии обрушился на Газу и взял ее. Теперь я сам себе капитан. Я теперь фараон. Я!
Они сверлили друг друга взглядом, еще более злые слова готовы были сорваться с их уст, но вдруг Хатшепсут села в постели, подняла руку и коснулась ладонью его щеки. Он улыбнулся и сел рядом с ней.
– Мы уже не раз говорили об этом, – заметила она, – и всегда начинаем с начала. Но я уже слишком стара для открытой борьбы. Сегодня я ушла с пира потому, что моя дочь, твоя безмозглая самодовольная жена, отказалась говорить со мной. Со мной! С богиней двух земель! Ах, если бы Неферура не умерла!
– Но она умерла! – ответил он хрипло. Оба замолчали.
– Так вот, о Кадеше, – начал он снова. – В ближайшее время я собираюсь начать против него войну. Несколько месяцев меня не будет в Египте…
Пока он подбирал слова, она не удержалась от вопроса:
– А кто же будет править, пока тебя нет? Твоя пустышка-жена?
– В Фивах нет недостатка в способных и верных чиновниках и советниках, – медленно сказал он. – Но в одном я уверен твердо. Ты, дражайшая тетушка-мачеха, и пальчиком не коснешься поводьев власти. Ты меня поняла?
– Разумеется, поняла. Но кто, дражайший племянничек-пасынок, более способен править этой страной, как не я?
– Ты все очень сильно усложняешь. Я не могу взять тебя с собой, но и оставить здесь тоже не могу, ибо когда я вернусь, то найду всех своих визирей отстраненными от должностей, а тебя крепко сидящей на моем троне – и это так же верно, как то, что победоносный Ра встает каждый день. Отступись, Хатшепсу, отступись.
Его пальцы сомкнулись вокруг ее плеча, и он склонился еще ниже.
– Ты жила, как ни одна царица до тебя. Ты досуха выжала виноград власти. Ты познала радости, доступные лишь богам, а тебе все мало. Я вижу это по твоим глазам. Даже сейчас, пока я говорю, ты все еще надеешься, что я уеду и все снова станет так, как ты пожелаешь. Но этого не будет никогда. Предатель Сенмут мертв. Нет больше того, кто золотой цепью приковал бы тебя к трону, тебе не принадлежащему. Никаких больше хитроумных планов, тетушка-мачеха, никаких перешептываний по углам и заговоров.
Она вырвала у него руку так резко, что упал прикрывавший ее грудь мех. И в ту же секунду хлестнула его ладонью по губам.
– Надо было мне прикончить тебя, когда у меня была такая возможность, – зашипела она, – но я отказалась. Как было бы просто разделаться с тобой, пока ты был еще ребенком, зависящим от моей доброй воли. Жрецы и министры все до одного притворились бы, что ничего не заметили. Но нет! Я пощадила твою жизнь! Добрый Сенмут пощадил твою жизнь! Остерегись, Тутмос. Старая пчелиная матка еще может ужалить!
Владыка всего живого встал и прижал ладонь к уголку губ.
– Не грози мне, – зарычал он. – Ты не в том положении, чтобы позволять себе это, такая бесшабашная смелость только ускорит твою собственную смерть. Скажу прямо. Твоя жизнь в моих руках, а для меня слава Египта превыше всего, в том числе и тебя. Если твоя смерть будет необходима для блага этой страны, то можешь не сомневаться – ты умрешь. Ты ставишь меня перед тяжелым выбором, Хатшепсу. Я не могу принять решение, а это на меня не похоже. Говорю тебе прямо: четыре года ты ходишь бок о бок со смертью, но до сих пор я останавливал свою руку. Сам не знаю почему.
– Я знаю, – сказала она тихо. – Это долг. Когда-то ты любил меня, как способен любить лишь очень молодой человек – слепо, яростно, безрассудно. И, как это часто бывает с юношами, пламя быстро потухло, но память о нем жжет до сих пор.
Она пожала плечами:
– Забудь его, Тутмос. Делай что должен. Я готова.
Высоко под потолком рассеянный серый свет начал просачиваться в окно, давая Хатшепсут возможность яснее увидеть фараона. Он тоже не спал всю ночь, вид у него был усталый, глаза под набрякшими веками помутнели. Свет ночника превратился в болезненно-желтое мерцание, а они сидели, окруженные холодной тишиной раннего утра и ждали, следя за тем, как вторгается в комнату новый день.
Хатшепсут заговорила первой, ее голос был тих и невыразителен, руки безвольно лежали под прекрасным мехом.
– Утро настало, – сказала она. – Скоро придет верховный жрец. Возможно, он уже спешит к тебе в сопровождении второго верховного жреца и послушников с кадильницами. Они встанут за дверями твоей комнаты, а с ними носитель царского опахала, хранитель царской печати, хранитель царских сандалий, главный глашатай и… Кого там только не будет, правда? И все они запоют хвалебный гимн. «Славься, бессмертное воплощение, встающее, как Ра на востоке! Славься, податель жизни, живущий вечно». Каково это, гордый Тутмос, слышать и знать, что ты недостоин их хвалы? Каково знать, что это я, а не ты есть единственное истинное воплощение бога, избранное им еще до рождения, получившее имя еще до рождения и корону из рук моего земного отца задолго до того, как ты впервые открыл глаза на женской половине, где тебя произвела на свет вульгарная танцовщица? Ведь в этом все дело, разве нет? Ты жестоко расправился с Сенмутом, ты можешь тайком отравить и меня, но этого ты никогда не изменишь! Никогда! Можешь стереть мое имя с лица земли, запретить летопись моих деяний, но собственную низость тебе даже топором камнетеса не стереть. А теперь иди. Иди и принимай поклонение жрецов. Иди, затевай свои войны. Я устала до смерти. Уходи!
Он выслушал ее молча, гнев копился у него в глазах, лицо окаменело. Когда она кончила, он шагнул к двери и распахнул ее с такой силой, что она с грохотом врезалась в стену.
– Ты удивительная женщина, Хатшепсут, удивительная! – закричал он. – Все еще красивая и жестокая. Даже сейчас такая жестокая. Смотри-ка, я повторяюсь! Вот как ты меня разозлила!
Он остановился в дверях, широко расставив ноги и часто дыша.
– Ты совсем ничего не боишься?
Он резко повернулся на пятках и ушел.
– Могучий Бык Маат? – окликнула она его. – Пха!
И Хатшепсут засмеялась.
Вставать не хотелось, и она нежилась под мехом, улыбаясь самой себе, а свет в комнате золотился, покуда она не ощутила его теплое прикосновение к своему лицу. Когда Мерире постучала, она приказала ей войти, а сама все лежала, зарывшись до подбородка в мягкий, рыхлый мех. Мерире подошла к ней и поклонилась, и Хатшепсут при виде ее толстого лица и крохотных бусинок-глаз испытала отвращение, которое испытывала каждое утро, когда приставленная к ней жирная коротышка-шпионка приходила за приказаниями. «Сколько? – подумала она, чувствуя внезапный прилив бешенства, вызванный протянувшимися перед ней бесполезными, бездеятельными часами. – Сколько времени прошло с тех пор, как Нофрет в последний раз улыбкой приветствовала меня и отвечала на вопросы, гасила ночник и помогала принимать ванну? Сколько мертвых лет прошло с тех пор?»
– Сегодня утром я буду есть в постели! – бросила она Мерире. – Пусть рабы принесут молоко и фрукты, но никакого хлеба; через час вернешься и наполнишь мне ванну.
Молчаливая женщина снова поклонилась и, переваливаясь, вышла из комнаты. Хатшепсут даже вскрикнула от омерзения и прикрыла глаза. Подумать только – умереть с такой рожей под боком!
Она еще подремала, пока не постучал младший управляющий Тутмоса.
Сев в постели, она приняла его изъявления почтения; тут пришли рабы с ее завтраком. Поставив его перед ней на стол, они удалились.
– Как чувствует себя сегодня фараон? – спросила она управляющего.
Стоя в изножье ее кровати, он невозмутимо, без улыбки, ответил:
– Фараон чувствует себя хорошо. Он уже пошел читать депеши.
«Почему он не улыбается? – удивилась она про себя, пригубив молоко и начиная чистить апельсин. – По утрам он всегда улыбается, а сейчас нет. Сегодня нет. Почему?»
– Погода сегодня хорошая?
– Да.
– А как поживает мой внук?
– Царевич Аменхотеп тоже чувствует себя хорошо. Вчера он впервые пошел в школу.
– Вот как?
Ее радостный тон ничем не выдал того болезненного удовольствия, которое доставили ей его слова. В последний раз она держала на руках внука, когда тот только родился, – Тутмос всячески ограждал его от нее, боясь, как бы мальчик не привязался к бабушке. За четыре года, прошедшие с тех пор, Хатшепсут видела маленького царевича только три раза.
– Тогда он будет хорошим учеником, – добавила она, – ведь он так рано берется за учебу.
Управляющий продолжал неловко стоять, опустив глаза и спрятав руки за спину.
Хатшепсут вздохнула и велела ему идти.
– А ты не хочешь спросить у меня, не нужно ли мне чего-нибудь сегодня? – окликнула она его.
Он вернулся, красный от смущения и чего-то еще, только она никак не могла понять чего.
– Простите меня, ваше величество. Я становлюсь забывчивым.
– Плохой знак, меня ждет неудачный день, – сказала она беззаботно.
Он вдруг напрягся и затравленно поглядел на нее:
– Примите мои извинения за то, что испортил вам день, ваше величество.
Она запустила зубы в апельсин, жадно высасывая из него сок.
– Это не ты испортил мне день, мой друг, а фараон. Ведь так?
И она бросила на него мрачный проницательный взгляд.
И тут выдержка изменила ему. Он неуклюже поклонился, упал рядом с ее ложем на колени, поцеловал ей руку, вскочил и молча выбежал из комнаты.
Она вдруг стала очень тихой, апельсин выпал из ее руки, есть расхотелось. Значит, все произойдет сейчас, сегодня, без всякого предупреждения. И хотя Хатшепсут ночь за ночью приучала себя к мысли, что конец может застигнуть ее в любой миг, что она может и не увидеть, как новый закат затапливает ее комнату, все-таки она оказалась не готова. И никогда не будет готова. Она вскочила с постели и пошла в соседнюю комнату за маленькой шкатулкой слоновой кости. Принесла ее назад в спальню, опустилась в кресло, подняла крышку и начала задумчиво и нежно перебирать содержимое. Вот крохотный страусовый веерок, который как-то на Новый год подарила ей Неферура много-много лет назад; она медленно погладила пушистые перья. А вот письмо от Сенмута, то самое, которое он послал ей с гонцом, когда суда покидали реку и сворачивали в канал по дороге в Пунт. Она начала было разворачивать его, но мужество» изменило ей, и письмо с легким шорохом выпало из пальцев. А вот на самом дне, под яркими драгоценностями вчерашнего дня, свитками и засушенными цветами, лентами и безделушками, хранящими сладкий аромат прошлого, лежит тяжелое золотое кольцо, то самое, которое было на руке Ваджмоса в день его смерти. Копоть от огня, в котором сгорело его тело, так и не сошла. Она вынула кольцо и долго крутила его в руках, видя перед собой лицо Нехези в тот миг, когда он положил это кольцо на ее дрожащую ладонь. Потом надела кольцо себе на большой палец. Ваджмос. Брат, которого она никогда не видела. Как много на свете лиц, которых она никогда не видела, как много мест, скрывающих удовольствия, которые ей не суждено испытать! Она сняла кольцо и торжественно положила его обратно в шкатулку. Опустила крышку и заперла ее на замок, ибо Мерире уже стучала в дверь и пора было одеваться.
Много времени прошло с тех пор, как она в последний раз надевала мужскую повязку. Мерире недоумевающе посмотрела на нее, когда она оттолкнула в сторону принесенное ей платье и приказала достать один из своих старых нарядов. Они по-прежнему лежали в сундуке за дверью, сложенные аккуратной стопкой, точно так, как их оставила Нофрет. Пока Мерире стояла и пялила на нее глаза, Хатшепсут сама взяла из стопки верхнюю повязку и обернула ее вокруг талии. Она подошла как нельзя лучше, словно только вчера снятая, и Хатшепсут застегнула поверх украшенный драгоценными камнями пояс и надела на голову желтый шлем. Мерире нашла воротник из электрума с цветами из аметиста и яшмы и обернула его вокруг ее шеи. Натягивая белые кожаные сапоги, Хатшепсут приказала Мерире найти Перхора и послать его запрягать в колесницу лошадей.
Мерире вышла, но, прежде чем направиться в конюшни, зашла к старшему управляющему Тутмоса. Хатшепсут никогда не выезжала по утрам, и фараону наверняка будет интересно. Управляющий послал ее выполнять поручение, а сам приказал писцу написать Тутмосу записку.
Фараон как раз сидел в шатре на окраине Фив, вокруг него собрались генералы, а перед ним в долине расположилась армия. Прочитав записку, он как-то странно притих.
– Она знает, – прошептал он.
– Прошу прощения, ваше величество? – переспросил Нахт. Но Тутмос только тряхнул головой и приказал принести еще вина. Уже недолго осталось, надо только подождать. Утром они отправятся в поход. Утром…
Беговой круг искрился на солнце, ослепительно сверкала горячая земля. Перхор ждал Хатшепсут, стоя в золотой колеснице, лошади вставали на дыбы и рвались вперед. Увидев женщину, он спрыгнул на землю и передал ей поводья.
Она с улыбкой поприветствовала его и ступила на колесницу, натягивая рукавицы.
– Постой сегодня рядом со мной, Перхор, – окликнула она его. Он послушно вскочил на колесницу и встал у нее за спиной.
– Сегодня мы не будем ездить по кругу, – сказала Хатшепсут, натягивая поводья. – Съездим для разнообразия в пустыню.
Лошади заржали и пошли рысью. Перхор легко держал равновесие, ветер приятно холодил ему лицо.
– Фараону это не понравится, ваше величество, – крикнул он ей в ухо.
Она повернула голову и ухмыльнулась, настегивая лошадей.
– Пусть он сгниет, твой фараон! – откликнулась она, и ветер унес ее слова. Они с грохотом вылетели на дорогу, ведущую к реке, но почти сразу резко взяли влево и понеслись вдоль линии скал к плоской равнине, которая открывалась за ними.
Все утро она хлестала лошадей, и они мчались галопом по пустыне, так что песок впивался в кожу, набивался в носы и рты. Полуденное солнце стояло в зените, обжигающий огненный ветер выжимал из них пот и опалял кожу. Перхор, уцепившись в борта колесницы, едва удерживал равновесие, дивясь про себя, откуда взялось столько сил у этой женщины, которая все три года, что он служил ей, оставалась такой спокойной, почти холодной, неторопливой и молчаливо-загадочной. Следы от колесницы исполосовали песок на много миль вокруг, а они все носились взад и вперед, задыхаясь в тучах красной пыли, поднятой ими. Когда в голову колесничего уже начала закрадываться мысль, не пора ли ему выхватить вожжи из ее рук и положить конец этому безумию, она вдруг развернула лошадей и направила их к проходу в скалах, за которыми лежал такой знакомый и надежный берег. Он закрыл глаза и с облегчением вздохнул, шепча про себя молитву. Лошади, спотыкаясь, добрели до казарм и остановились, взмыленные и понурые. С трудом спустившись с колесницы, он подал ей руку, но она еще долго стояла неподвижно, переводя взгляд с низких каменных строений на деревья, окружавшие плац, а с них на берег реки. Когда она наконец вложила руку в его протянутую ладонь и спрыгнула на землю, он увидел, что она плачет, слезы бежали по ее щекам, оставляя дорожки в пыли, покрывавшей лицо.
– Умойся и переоденься, Перхор, – приказала она. – Как только будешь готов, придешь доложить мне в мои покои.
Он поклонился, а Хатшепсут оставила его и устало побрела к воротам, а оттуда по парковой дорожке к своей двери. Он удивился: что это она надумала? Раньше она никогда не звала его до заката.
В ее покоях было тихо и темно, а после пекла, которое царило за их стенами, даже прохладно. Она не стала звать Мерире, сняла шлем, повязку и покрытые пылью драгоценности и побросала все это на ложе. Потом пошла в ванную, где ополоснулась холодной водой, и вернулась в спальню, оставляя повсюду лужицы воды, которая приятно стекала по загорелому телу. Там она открыла все свои сундуки и с величайшим тщанием выбрала себе наряд: синюю с золотом набедренную повязку, изготовленную по случаю обряда очищения Неферуры, пояс из золотых и серебряных звеньев, гладкие золотые браслеты, золотые сандалии, маленькую золотую диадему с перьями Амона и широкий воротник из чистого золота, украшенный бирюзой. Потом она подошла к алтарю и помолилась, крепко зажмурившись и стараясь не думать ни о чем, кроме присутствия Отца.
Наконец она поднялась, кликнула Мерире, села перед зеркалом из меди и стала ждать, когда девушка приготовит горшочки и баночки.
– Как следует накрась мне лицо, – сказала она. – Веки сделай голубыми и присыпь золотой пылью, да смотри, чтобы черные линии от глаз к вискам были прямые.
Прикосновения Мерире были легкими, и Хатшепсут бесстрастно наблюдала, как прохладная краска покрывает ее кожу.
«Ах, если бы мое тело состарилось… Если бы лицо покрыли морщины, кожа под глазами и на подбородке обвисла. Если бы кровь не пела в моих жилах, как ручей, что журчит и смеется среди гладких камней. Если бы… Вот именно, если бы».
Когда Мерире взяла гребень и провела им по густым черным волосам, Хатшепсут подняла диадему, укрепила ее на лбу и устремила последний долгий взгляд на смутно мерцающий в зеркале овал своего несравненного лица. Потом со стуком положила зеркало.
– Хватит, – сказала она. – Пойди к старшему управляющему и скажи, что я готова.
Мерире замялась:
– Ваше величество, я не понимаю.
– Ты – нет, но он поймет. Иди же, ибо я в нетерпении. Служанка торопливо поклонилась и вышла. Хатшепсут встала из-за туалетного стола и, пройдя через всю комнату, вышла на залитый ослепительным солнечным блеском балкон. Услышала за спиной тихие шаги Пер-хора и попросила его:
– Принеси мне кресло.
Когда кресло было принесено, она села прямо на солнце и стала глядеть на сады, спускающиеся к воде деревья и медно-рыжие холмы за рекой.
– Ра клонится к западу, – сказала она.
Перхор кивнул и ничего не ответил, облокотившись о перила, его гладкое молодое лицо ничего не выражало. Так они и сидели в глубоком и дружелюбном молчании: он гадал, когда она скажет, зачем позвала его; а она была занята тем, что впитывала в себя веселое великолепие испещренного солнечными бликами пейзажа, который раскинулся перед ней, и отпускала нити, связывавшие ее с жизнью, чувствуя, как ослабевает ее хватка, по мере того как они одна за другой сворачиваются и уползают в темную даль прошлого.
Когда далеко позади них старший управляющий постучал в дверь, а потом прошел через комнату и остановился перед ней с серебряным подносом в руках, она посмотрела на него с таким трепетом, точно никогда раньше не видела.
– Ваше полуденное вино, – сказал он и с поклоном поставил поднос на серый камень рядом с ее креслом.
И тут Перхор, словно очнувшись, бросился к ним через балкон с криком:
– Но вы ведь не пьете вина до обеда, ваше величество. Я знаю! – закончил он встревожено, его глаза перебегали с серебряного кубка на невыразительное лицо старшего управляющего и обратно. И вдруг, взглянув в улыбающиеся глаза Хатшепсут, он все понял.
– Сегодня пью, Перхор, – сказала она ровно. – Управляющий, ты можешь идти.
– Мне очень жаль, ваше величество, – забормотал тот, – но у меня есть приказ самого Единого не покидать вас.
Перхор гневно выпрямился и двинулся на него, но Хатшепсут только коротко кивнула, точно иного ответа и не ждала.
– Даже сейчас Тутмос трясется, как бы я не выскользнула из его хватки и не погубила его, – рассмеялась она. – Бедный Тутмос! Бедный, бедный, неуверенный в себе Тутмос! И все же я прошу тебя, управляющий, выйти и подождать в коридоре. Я не спрыгну с этого балкона и не убегу. Если хочешь, пришли ко мне кого-нибудь из царских телохранителей, ибо я предпочитаю отойти в компании честного солдата, а не приспешника моего племянника-пасынка!
Управляющий побелел.
– В этом нет нужды, ваше величество, – чопорно сказал он. Потом повернулся на пятках и вышел из комнаты, закрыв и заперев за собой дверь.
Перхор опустился рядом с ней на колени, и она взяла его руки в свои.
– Не пейте, ваше величество! – взмолился он. – Подождите. Удача может еще улыбнуться вам.
Она печально покачала головой и наклонилась, чтобы поцеловать его темноволосую макушку.
– Уже не успеет, – сказала она. – Много, много раз улыбалась она мне, вознося на самый гребень успеха, но не в этот раз. Теперь она ласкает Тутмоса и не колыхнется ради меня. А сейчас пойди и принеси мне лютню.
Он встал, как ему было велено, принес лютню, держа ее, точно младенца, и бережно передал ей.
В раздумье Хатшепсут провела рукой по туго натянутым струнам.
– Помнишь ли песню, которую он, бывало, пел мне, когда мы сидели с ним на траве и смотрели на рябь на волнах озера, а птицы кружили над нашими головами и пели свои песни вместе с ним?
Он безмолвно покачал головой, и она улыбнулась.
– Нет, конечно. Да и откуда тебе помнить? – Ее пальцы взяли аккорд, и она запела тихонько, устремив взгляд вдаль, туда, где солнце опускалось за горизонт.
Целых семь дней не видал я мою возлюбленную,
И хворь овладела мной,
И не слушаются руки и ноги,
И тело стало словно чужое.
Лучших лекарей не надо мне,
Не подвластно их снадобьям мое сердце,
И чародеи не помогут, нет от них толку.
Нет названия моей болезни.
Возлюбленная моя – вот лучшее снадобье,
С ней не надо мне врачей с их мудростью.
Ее приход – мое спасение.
Чуть увижу ее – и здоров опять;
Взглянет на меня – молодею вновь;
Говорит со мной – и я полон сил;
А лишь только я обниму ее…
Лишь только я обниму ее…
Голос ее задрожал и прервался. Она так и не смогла допеть до конца. Положила лютню, взяла кубок и заглянула в его багровую глубину. Перхор неподвижно сидел у ее ног, обхватив руками колени и глядя в сторону. Она неторопливо выпила, ощущая прохладную сладость с привкусом чего-то еще, чего-то горького. Со вздохом поставила кубок обратно на поднос.
– Подержи мою руку, Перхор, – попросила она, – и не отпускай.
Он судорожно потянулся к ней и крепко сжал ее пальцы. Она откинулась в кресле.
– Да пребудет на тебе мое благословение, верный сын Египта, – прошептала она. – Сенмут, где ты, Сенмут? Ждешь ли ты меня?
Перхор почувствовал, как затрепетала тонкая рука, но хватки не ослабил. Слышал, как она зашептала снова, тихо, точно от усталости. Он долго сидел так, пока Ра медленно опускался за черную кромку скал, заливая кровавым светом балкон и спальню у нее за спиной. Лишь когда подул вечерний бриз, ероша ему волосы и бросая ему в лицо край ее шитой золотом набедренной повязки, он попытался встать, но не мог: мышцы не слушались его. И он продолжал сидеть, прижавшись лбом к ее холодной ладони, а последние отблески сияющего костра ее Отца зажигали искорки в драгоценных камнях на ее сандалиях.