— Видишь ли, милый мой Адам, — мирно говорил каноник, прогуливаясь под вязами у своего приходского дома, следователю — инспектору Далглишу, — сколь ни будет нам кстати это наследство, я не испытаю радости, принимая его, если Бабенька Алле обрела свои деньги неправедным путем.

Каноник имел в виду, что он с женою не будут рады наследовать приблизительно 80 тысяч фунтов Бабеньки Алле, коль она шестьдесят семь лет тому назад ради этих денег отравила мышьяком собственного престарелого мужа. Поскольку она обвинялась именно в этом, но была оправдана в 1902 году судом, которых! для ее гемпширских соседей соперничал с коронацией в роли публичного зрелища, колебания каноника нельзя было счесть безосновательными. Допустим, рассуждал молча Далглиш, почти любой в предвидении восьмидесяти тысяч с радостью разделит убеждение, что однажды оглашенный вердикт английского суда есть окончательная истина по данному делу, установленная раз и навсегда. Инстанция выше этой если и существует, то в мире ином, но не в нашем. И Губерт Боксдейл вполне мог бы так считать. Но перспектива получить нежданное наследство затронула его недремлющую совесть. И он продолжал мирно, но настойчиво:

— Не говоря уж о безнравственности получения ославленных денег, они не принесут нам отрады. Я часто вспоминал об этой несчастной, неприкаянно колесившей по Европе в поисках умиротворения, думал о ее одинокой Жизни и горестной кончине.

Далглишу было известно, что эта Бабенька словно по расписанию меняла — в сопровождении свиты прислуги, очередного любовника и постоянных нахлебников — один за другим роскошные отели Ривьеры, заглядывая под настроение в Париж или Рим. Сию упорядоченную программу услад и развлечений едва ли объяснишь как горестную неприкаянность, и едва ли пожилую даму занимали поиски умиротворения. А умерла она, вывалившись за борт яхты одного миллионера в разгар весьма шумного празднества, устроенного им в честь ее восьмидесятивосьмилетия. Пусть по понятиям каноника такая смерть не содержит в себе назидания, но вряд ли Бабеньке было горестно в тот час. Ежели Бабенька Алле (иначе и назвать ее не назовешь) сохраняла тогда ясную голову, наверняка ей подумалось, что уходит она из жизни прекрасным способом. Такие соображения, однако, не представлялись Далглишу подходящими для беседы с его спутником.

*

Каноник Губерт Боксдейл был крестный отец инспектора Адама Далглиша, со студенческих лет в Оксфорде друживший всю жизнь с его отцом. Восхитительный это был крестный, доброжелательный, чуткий, искренне преданный. Он в детские годы Далглиша никогда не забывал о его дне рождения и тонко чувствовал, что занимает к влечет мальчишку. Далглиш обожал его и думал о нем, что он один из немногих ноистипе добрых людей на свете. Оставалось удивляться, как же удалось канонику дожить до семидесяти одного года в этом плотоядном мире, где мягкость, смирение и несуетность отнюдь не способствуют выживанию, а тем более процветанию. Но в некотором смысле его доброта служила ему защитой. Перед лицом столь явной безгрешности даже те, числом немалые, кто заведомо эксплуатировал его, проявляли милосердие и покровительственность, принятые в общении с умственно неполноценными.

«Жалко старикашечку, — говаривала приходящая домработница, кладя в карман плату за шесть часов, хоть отработала пять, и прихватывая пару янц из холодильника, — вот уж кому от людей не отвязаться». С удивлением осознал Далглиш, тогда молодой и глуповатый следователь — констебль, что каноник прекрасно осведомлен, сколько было часов и сколько яиц, но полагает и то и другое более нужным миссис Копторн с пятью детьми и непутевым мужем, нежели ему. И еще он знал: начни платить за пять часов, и она незамедлительно стапет работать лишь четыре и брать лишних два яйца, а вот эта малая и единственная нечестность зачем‑то ей нужна для самоуважения. Он был добр. По не был глуп.

Они с женою, конечно, бедны, по никак не назовешь их несчастными, это слово неприменимо к канонику. Гибель обоих сыновей на войне в 1939 году вызвала в нем печаль, но не упадок духа. Он, одпако, знал и тревоги. Его жена страдала диффузным склерозом, бороться с которым становилось все труднее. Ей понадобятся разного рода услуги и процедуры. А он теперь, причем позже срока, выходит в отставку, и пенсия будет маленькая. Наследство даст им обоим прожить в комфорте остаток лет, а также, в чем Далглиш пе сомневался, получать удовольствие, больше прежнего опекая своих немалочисленных хромых собак. Вот уж кто, думал он о канонике, на редкость подходящий кандидат на скромное состояние. Ну почему этот старенький простачина 1:3 возьмет себе те деньги и на том успокоится? Далглиш, хитря, сказал:

— Ведь английские присяжные нашли ее невиновной, да и случилось оно чуть не семьдесят лет назад. Неужто вам что‑то мешает признать их вердикт?

Но недреманый рассудок каноника не поддавался та' ким лукавым отговоркам. Далглиш исподволь вспомнил, как еще мальчиком осознал, что совесть дяди Губерта действует словно предупреждающий звонок и что сам он в отличие от прочих людей никогда не прикинется, будто тот не звонил, или он не расслышал, или же, услыхав, заподозрил неполадки в том устройстве.

— Ах, признавал я, пока она была жива. Пусть мы ни разу не виделись. Мне не хотелось быть навязчивым. Как‑никак, женщина она была состоятельная. Жили мь; так по — разпому. Но я взял за правило писать ей несколько слов к рождеству, и она присылала открытку в ответ. Хотелось поддерживать с нею отношения на случай, если ей понадобится к кому‑то обратиться и она вспомнит, что я священник.

«С чего бы ей понадобился священник? — думал Далглиш. — Очистить совесть? Разве что это имел в виду милый старик? Значит, сомнения занимали его с самого начала. Конечно же!» Далглишу кое‑что было известно и про ту историю, и про общее мнение семьп и друзей: Бабенька избежала впселицы по крайнему везению. Мнение собственного его отца, вырая^енное уклончиво, сердито и сокрушенно, в основе своей не отличалось от реплики тогдашнего местного репортера: «Какими судьбами надеялась она выкрутиться? Ну и повезло ей увернуться от петли».

— Известие о наследстве пришло совершенно неожиданно? — спросил Далглиш.

— Вот именно. Мы никогда не встречались, кроме того первого и единственного рождества после ее свадьбы, во время которого умер мой дед. Хоть она вышла замуж за него, мы говорили о ней «Бабенька Алле» и просто не могли мыслить сводной бабушкой. Тогда в Колбрук — Крофт по — обычному съехалась семья, я прибыл туда с родителями и с сестрами — близнецами. Мне исполнилось всего четыре года, а близнецы были восьми месяцев от роду. Я не помню ни деда, ни его жену. После убийства — если уж употребить это мерзкое слово — матушка увезла детей домой, предоставив моему отцу возню с полицией, юристами и газетчиками. Тяжко ему тогда пришлось. Пожалуй даже, мне сказали про смерть деда лишь год спустя. Моя старая няня, которую на рождество отпускали навестить близких, рассказывала как‑то, что вскоре по возвращении домой я спросил ее: «А теперь дедушка навсегда молодой и красивый?» Она, бедняжка, поняла это как знак младенческого ясновидения и благочестия. Боюсь, добрая Нелли не была свободна от предрассудков и сентиментальности. Но я в то время пе знал о смерти деда, а о самой поездке или о новой своей сводной бабушке посейчас ничего ие могу припомнить. Сколь милосердно, что я оказался так мал, когда случилось убийство.

— А она была артисткой в мюзик — холле? — спросил Далглиш.

— Да, и притом очень одаренной. Мой дед увидел ее, когда она с партнером выступала в одном из каннских шозик — холлов. Дед поехал со слугой на юг Франции укрепить свое здоровье. Насколько я знаю, она сняла у него золотые часы с цепочки, а когда он о том заявил, сообщила, что он англичанин, недавно перенес болезнь::?елудка, имеет двух сыновей и дочь и его ждет замечательный сюрприз. Все сошлось, только вот моя единственная сестра умерла в родах, оставив ему внучку, Маргерит Годар.

— Точная догадка по его речи и внешности, — заметил Далглиш. — Полагаю, сюрпризом оказалась женитьба.

— Для нашего семейства это вправду был сюрприз, и пренеприятнейший. Легко обличать чванность и условности былой эпохи, и в Англии времен Эдуарда есть что обличать. Но этот брак не назовешь благоприятным. Я говорю о разнице в воспитании, образовании, круге знакомств, об отсутствии общих интересов. Да еще громадный разрыв в возрасте. Дед женился на девушке моложе тремя месяцами его собственной внучки. Неудивительно, что в семье встревожились, чувствуя, что в конечном счете это супружество не принесет удовлетворения или счастья обеим сторонам.

Звучит сердобольно, подумал Далглиш. Этот брак действительно не принес счастья. С точки зрения семьи он был просто бедствием. Далглиш как‑то слышал, что приключилось, когда местный викарий и его супруга, присутствовавшие потом на обеде в Колбрук — Крофте в день убийства, знакомились с новобрачной. Огастес Боксдейл, старик, представил ее таким образом: «Познакомьтесь с иртисточкой, очаровательней которой не сыскать на эстраде. Запросто вытащила у меня золотые часы и бумажник. И резинку из трусов вытащила бы, если б я зазевался. А вот сердце мое вытащила, верно ведь, сердце мое?» — и сопроводил эти слова душевным шлепком по заду, вызвавшим клик довольства у дамы, незамедли тельно показавшей свое искусство, вынув связку ключей преподобного Венейблза из его уха.

Далглиш счел нетактичным напоминать канонику про все это.

— Что именно просите вы меня сделать? — осведомился он.

— Просьба немалая, ведь я знаю, как ты занят в Скотленд — Ярде. Но если бы ты утвердился в своем убеждении о непричастности Бабеньки, я с радостью принял бы завещанное. Мне казалось, ты мог бы получить доступ к материалам того суда. Вдруг они дадут тебе разгадку? Уж ты‑то мастер в таких делах.

Говорил каноник не льстиво, а в невинном удивлении: чем только люди не занимаются! Далглиш, верно, был мастер в таких делах. Дюжины полторы лиц, занимавших в настоящее время камеры строгого режима в тюрьмах ее величества, были обязаны этим мастерству инспектора Далглиша. Но чтобы вновь расследовать дело более чем шестидесятилетней давности, требуется скорее ясновидение, нежели мастерство. Тогдашние судья, обвинитель и защитник уже лет пятьдесят как умерли. Две мировых войны собрали свою дань. Сменилось четверо государей. Возможно, из тех, кто ночевал под крышею Колбрук — Крофта в злосчастную послерождественскую почь 1901 года, в живых остался лишь каноник.

Но старик был в непокое и так надеялся на помощь. А чтобы ее оказать, у Далглиша как раз подошла неделя отпуска, то есть имелось время.

— Попробую что‑нибудь сделать, — пообещал он.

Получение архивов процесса, состоявшегося шестьдесят семь лет назад, стоило времени и хлопот даже следователю — инспектору столичной полиции. Протоколы те мало что обещали во облегчение канонику. Судья Медлок по привычке высказывался с отеческой простотой, обращаясь к присяжным словно к собранным в ряд добронамеренным, но слабоумным детям. Основные факты вправду мог понять любой сообразительный ребенок. В заключительной речи судьи эти факты раскрывались с полной ясностью: «Итак, господа присяжные, мы подошли к вечеру 26 декабря. Огастес Боксдейл, переевший, судя по всему, на рождество и за завтраком, удалился в три часа отдыхать в свою комнату, ощущая легкие признака желудочного заболевания, имевшегося у него уже долгие годы. Вы слышали, что завтракал он вместе с остальными членами семьи и не ел ничего такого, что не ели бы они. Вы догадываетесь и представляете себе, что завтрак был роскошный. Мистер Боксдейл, по своему обычаю, чай днем не пил.

Обед, как заведено в Колбрук — Крофте, подали точно в семь. Господа присяжные, прошу твердо усвоить, кто присутствовал за столом: обвиняемая, миссис Боксдейл; старший сын ее мужа, капитан Морис Боксдейл, с женою; младший сын, преподобный Эдвард Боксдейл, с ятеною; внучка покойного, мисс Маргерит Годар; двое соседей — преподобный Генри Венейблз н его жена.

Вы слышали, что обвиняемая съела за обедом только горячее блюдо — говяжье рагу, а затем ушла из столовой, сказав, что хочет посидеть с мужем. Было это в восемь двадцать. В самом начале десятого она позвонила горничной, Мэри Хадди, и велела принести мистеру Боксдейлу миску каши. Вы слышали, что покойный обожал кашу, и, приготовленная кухаркой миссис Мунси, она действительно представляется наиболее питательным и усвояемым блюдом для пояшлого человека с ослабленным пищеварением.

Миссис Мунси описала вам, как она готовила кашу — по восхитительному рецепту миссис Битон — в присутствии Мэри Хадди на случай, как вы слышали, «если вдруг меня на месте нет, а тебе придется кашу готовить, и чтоб хозяину пришлась по вкусу». Приготовив кашу, миссис Мунси ложкой отведала ее, а Мэри Хадди отнесла миску с кашей в спальню, взяв еще кувшинчик воды, а то вдруг каша покажется слишком густой. Подходя к двери, горничная столкнулась с миссис Боксдейл, выходившей из спальни с ворохом чулок и нижнего белья в руках. Как вы слышали от нее, она шла в ванную постирать. Она указала горничной поставить миску с кашей па умывальник студиться, что Мэри Хадди и сделала в ее присутствии. Мисс Хадди сказала вам, что в тот момент увидела чашку с плававшими в воде листками мухоморной бумаги, а она знала, что именно такой раствор миссис Боксдейл применяет как косметическое средство. И верно, все присутствовавшие тогда в доме женщины, за исключением миссис Венейблз, говорят, что им известна была практика миссис Боксдейл готовить мухоморный раствор.

Мэри Хадди и обвиняемая ушли из спальни вместе, и вы слышали свидетельство миссис Мунси, что мисс Хадди вернулась в кухню после лишь нескольких минут отсутствия. В самом начале десятого дамы покинули столовую и перешли в гостиную пить кофе. В девять пятнадцать мисс Годар сказала, извинившись перед обществом, что пойдет к своему деду узнать, не нужна ли ее помощь. Время установлено точно, поскольку часы пробили четверть часа, когда она уходила, а миссис Венейблз отметила благозвучие их боя. Вы также слышали свидетельства супруг обоих сыновей Боксдейла, что в течение вечера ни одна из дам не оставляла гостиную, а мистер Венейблз показал, что все трое мужчин находились вместе, пока не появилась минут через сорок пять мисс Годар с известием, что ее деду совсем плохо и что незамедлительно надо послать за доктором.

Мисс Годар рассказала вам, что когда она вошла в комнату дедушки, он как раз начал есть кашу и ворчал по поводу ее вкуса. Мисс Годар сочла, что причиною была скорее обидная необходимость лишиться обеда, чем истинное впечатление о недоброкачественности каши. Так или иначе, он съел почти всю миску, причем с видимым удовольствием, невзирая на свое ворчание.

Вы слышали от мисс Годар, что, когда ее дедушка наелся, она взяла миску с остатком каши и поставила на умывальник. Потом вернулась к деду, и минут сорок пять мистер Боксдейл, его жена и его внучка втроем играли в вист.

В десять часов Огастес Боксдейл пожаловался, что очень плохо себя чувствует. Он мучился от острых болей в желудке, от слабости и от поноса. Когда проявились эти симптомы, мисс Годар сразу пошла известить своих дядей и попросить, чтобы срочно послали за доктором Эверсли. Доктор Эверсли дал вам свои показания. Он прибыл в Колбрук — Крофт в десять тридцать и застал своего пациента мучающимся и ослабевшим. Насколько возможно, он принял меры и облегчил страдания мистера Боксдейла, но тот скончался вскоре после полуночи.

Господа присяжные, вы слышали от Маргерит Годар, что она, когда у ее деда все чаще наступали припадки, вспомнила о каше и подумала, не пошла ли та каша во вред ему. Она упомянула о таком предположении своему старшему дяде капитану Морису Боксдейлу. Капитан сообщил вам, что немедленно вручил миску с остатком каши доктору Эверсли и указал запереть ее в буфете, опечатать запор и держать ключ при себе. Вам известно, как содержимое миски было подвергнуто анализу и какие это дало результаты».

Для бравого капитана предусмотрительность чрезвычайная, подумал Далглиш, а девушка сверх меры проницательна. Случайно или сознательно миску не унесли п не вымыли, сразу как старик ее отдал? Почему бы Маргерит Годар не позвонить горничной и не попросить унести посуду? Если брать под подозрение кого‑то другого, то одну лишь мнсс Годар. Знать бы о ней побольше, пожелал себе Далглиш.

Кроме двух основных, персонажи драмы выглядели не очень‑то осязаемо в судебных протоколах. А как же иначе? Обвинительная юриспруденция имеет в виду ответ лишь на один вопрос: виновен ли обвиняемый, без весомых в том сомнений, во вменяемом ему преступлении? Изучение нюансов личности, попутные раздумья и сопутствующие слухи неуместны при опросе свидетелей. Возможно ль оживить все это через семь почти десятков лет?

Братья Боксдейлы производили скучнейшее впечатление. Оба вместе со своими высокочтимыми и многоуважаемыми нарядными женами сидели, не сводя глаз друг с друга, за обедом с семи и почти до девяти часов (основательно же отобедали, однако), о чем в качестве свидетелей сообщили примерно в одинаковых выражениях. Под нарядами их жен могли кипеть чувства неприязни, зависти, растерянности или отвращения к неожиданной пришелице. Если и так, обе предпочли умолчать о том на суде. Но братья вместе с их женами были явно невиновны, если даже допустить, что на такое преступление способны люди столь благородные, столь высокоуважаемые. Даже их незыблемые алиби на послеобеденный срок несут изысканный отпечаток определенного сословия и пола. Преподобный Генри Венейблз показывал в пользу обоих джентльменов, его добродетельная жена — в пользу обеих леди.

Кроме того, есть ли тут у них мотив? В смысле денег им не на что было надеяться после смерти старика. Скорее в их интересах оказывалось беречь его здоровье — в надежде, что разочарование в женитьбе или возвращение к относительному здравомыслию вдруг да и заставит его изменить завещание.

Остальные свидетели тоже оказались бесполезны.

Далглиш внимательно прочел все их выступления. Заключение патолога. Заключение доктора Эверсли. Свидетельство о посещении Аллегрой Боксдейл местной лавки, где под грудой кастрюль и сковородок, мазей и смазок удалось отыскать для покупательницы дюжину листков мухоморки даже в разгар английской зимы. Показания кухарки. Показания горничной. Отменпо яркие и откровенные показания внучки. И ни следа того, что помогло бы Далглишу внушить канонику столь желанную уверенность.

И тогда он вспомнил про Обри Глата. Глат был любитель — криминалист, он исследовал все известные отравления в викторианскую и эдвардианскую эпохи. Что‑либо раннее или более позднее его не интересовало, он целиком отдавался избранному периоду, как положено серьезному историку, каковым он себя небеспочвенно числил. Жил Глат в георгианском доме (страсть его к веку Виктории и Эдуарда не распространялась на архитектуру) в Винчестере, всего‑то в трех милях от Колбрук — Крофта. В Лондонской библиотеке выяснилось, что книгу об этом деле он не писал, но невозможно допустить, чтобы он вовсе прошел мимо преступления, случившегося так поблизости и именно в ту эпоху. Порой Далглиш помогал Глату разобраться в технических деталях полицейской процедуры. И теперь Глат, отвечая на телефонный звонок, был рад оказать ответную услугу и пригласить на чай и разговор.

В его элегантной гостиной чай подала горничная в гофрированном чепце с боковинками. Сколько же он ей платит, подумал Далглиш, чтоб она этот чепец носила. По виду горничная подошла бы на роль в одной из любимых Глатом викторианских драм, и Далглишу стало неуютно от мысли, что в сандвичах с огурцом может оказаться мышьяк.

Глат откусывал помалу и ничего не таил.

— Любопытно, что у вас возник неожиданный и, если позволите, весьма малопонятный интерес к убийству Боксдейла. Как раз вчера я брал в руки мой блокнот по тому делу. Колбрук — Крофт ломают, чтобы возвести новый особняк, и мне захотелось в последний раз побывать там. Семья, конечно, не живет в доме с войны четырнадцато го — восемнадцатого годов. Архитектура ничем не примечательна, но гнусно при мысли, что дом рушится. Если вы не возражаете, можно съездить туда после чая. Я ведь так и не завершил книгу об этом деле. Готовил работу «Тайна Колбрук — Крофта, или Кто убил Огастеса Боксдейла?», но, увы, ответ самоочевиден.

— И правда, никакой тайны?

— Кто бы мог это сделать, кроме новобрачной? Кстати, звали ее Аллегра Портер. Аллегра. Необычное имя. Едва ли ее мать читала Байрона. На второй странице моего блокнота есть фотография, снятая в Каннах в день свадьбы, и я назвал бы этот снимок «Краса и чудище».

Фото почти не поблекло, и Бабенька Алле чистосердечно улыбнулась Далглишу сквозь семь десятков лет. Ее широкое лицо с крупным ртом и коротковатым носом, по бокам обрамленное взбитыми темными волосами, венчала по моде того времени огромная шляпа с цветами. Черты лица грубоваты для подлинной красавицы, но глаза чудо, посаженные глубоко и прелестно; подбородок круглый, но решительный. Рядом с этой юной амазонкой, полной жизни, Огастес Боксдейл, обреченно улыбающийся в объектив, уцепившись за руку невесты словно в поисках подмоги, смотрел, бедняга, тщедушным трогательным чудищем. Позу они приняли нескладную — казалось, невеста сейчас проведет бросок через плечо.

— Физиономия убийцы? — пожал плечами Глат. — Мне попадались еще менее на то похожие. Разумеется, ее адвокат выдвинул предположение, что старик сам положил яд себе в кашу, пока та студилась на умывальнике, а жена вышла в ванную. Но с чего бы ему? Все показания говорят, что он был в состоянии послесвадебной эйфории, ветхий несчастный олух. Наш Огастес отнюдь не торопился покидать сей мир, в особенности таким мучительным способом. Я к тому же сомневаюсь, знал ли он, где стоит каша. Он, вспомните, прилег в другой комнате, в своей гардеробной.

— А что, если Маргерит Годар?

— Я знал, вы к ней подберетесь. Она могла появиться, пока ее сводная бабка находилась в ванной, отравить кашу, спрятаться в спальне или где‑то еще, пока кашу не отнесут Огастесу, а потом присоединиться к деду и его супруге, словно поднявшись к ним лишь сейчас. Допускаю такой ход событий. Но убедителен ли он? Маргерит Годар испытывала от второй женитьбы деда меньше неудобств, чем кто‑либо другой в их семье. Ее мать была старшим ребенком у Огастеса Боксдейла, вышла очень рано замуж за состоятельного фабриканта лекарств. Она умерла в родах, а муж пережил ее лишь на год. Маргерит Годар осталось наследство. Притом ей крайне повезло с помолвкой: женихом стал его благородие капитан Джон Брайз — Лэси. Для любого из семьи Боксдейлов или Годаров — прямая находка. Маргерит Годар, молодую, красивую, наверняка наследующую состояние Годаров, не говоря уж о фамильных изумрудах и о старшем сыне лорда, едва ли всерьез заподозришь. На мой взгляд, адвокат, а это был Роланд Горт Ллойд, умно сделал, что не принимал ее во внимание.

— Памятная, думаю, была защита.

— Великолепная. Аллегра Боксдейл, несомненно, обязана своей жизнью Горту Ллойду. Его заключительную речь я помню наизусть: «Господа присяжные, я взываю во имя святости правосудия: осознайте, что вам предстоит. Вам, и только вам, доверено решить судьбу этой молодой женщины. Ныне она пред вами, юная, трепещущая, пышущая здоровьем, и годы простираются пред нею со всеми своими обещаниями и надеждами. Вы наделены силою обрубить все это, подобно тому как сносите голову крапиве простым взмахом своей трости, обречь эту женщину на медленную пытку последних недель ожидания, па последние жуткие шаги, на громоздящуюся вокруг ее имени клевету, па осквернение немногих счастливых недель брака с человеком, любившим ее так возвышенно, на погружение в невозвратную темноту всеми презираемой могилы». Потом пауза ради драматического эффекта. И крещендо великолепного голоса: «Но на основе каких свидетельств, господа?» И как гром: «Каких свидетельств?»

— Могучая защита, — заметил Далглиш. — Но не уверен, что так подействуешь на нынешних судей и присяжных.

Ну, в 1902 году это произвело сильнейшее впечатление на присяжных. Конечно, отмена смертной казни заметно повлияла на увядание столь фиглярского стиля. Ссылка на обезглавливание крапивы едва ли безупречна по вкусу. Но на присяжных она сработала. Они дружно решили не брать на себя ответственность за отправку обвиняемой на виселицу. Шесть часов готовили они вердикт, и он был даже встречен аплодисментами. Предложи кому‑то из этих добропорядочных граждан поставить пять собственных благоприобретенных фунтов на ее невиновность, результат, боюсь, оказался бы иной. Защитнику, конечно, помогла Аллегра Боксдейл. Закон о свидетелях по уголовным делам, введенный тремя годами ранее, позволил ему опросить ее в качестве свидетеля. Актриса она была не из последних и каким‑то образом смогла убедить присяжных, что искренне любила старика.

— Может, так оно и было, — произнес Далглиш. — За свою жизнь она, подозреваю, видела мало ласки. А он был ласков.

— Несомненно, несомненно. Но любить? — Глат не сдержался. — Шестидесятидевятилетний безобразнейший старик — и привлекательная девушка двадцати одного года!

Далглиш не был уверен, поддается ли любовь, эта иконоборческая страсть, подобной простой арифметике, но спорить не стал. Глат продолжал:

— А обвинению не удалось отыскать какую‑либо другую любовную ее привязанность. Полиция, естественно, обратилась к прежнему ее партнеру. Он оказался лысым низкорослым человечком с личиком хорька, имел обожаемую нежную жену и пятерых детей. Когда знаменитый номер распался, он стал выступать в другом месте побережья, взяв себе другую партнершу. И вздыхал, как успешно шли прежде дела, приятно вспоминать, но не становиться ж поперек дороги Алле, а вот если выберется она из тех силков и захочет работать, то знает, куда обратиться. Даже самому подозрительному полицейскому становилось ясно, что интерес у него чисто профессиональный. Как он сказал: «Что промеж друзей значит крупинка — другая мышьяку?»

Боксдейлам не везло после того суда. Капитан Морис Боксдейл был убит в 1916 году и детей не оставил, а преподобный Эдвард потерял жену и дочек — близнецов в эпидемию гриппа двумя годами позже. Сам он прожил до 1932 года. Сын его, Губерт, еще, возможно, жив, хоть я и сомневаюсь в этом. Всю семью преследовали постоянные болезни.

Наибольшим моим достижением было то, что я, однако, разыскал Маргерит Годар. Прежде я и не надеялся найти ее в живых. Она не вышла за Брайза — Лэси, да и вообще ие была замужем. Он же отличился на войне 1914–1918 годов, успешно прошел ее, вскорости женился на очень подходящей ему девушке, сестре друга — офицера. В 1925 году он унаследовал титул, умер в 1953–м.

А Маргерит Годар, предполагаю, здравствует и до сих пор. Живет себе в той же скромной гостинице в Борнмуте, где я ее нашел. Но мои старания разыскать ее не дали проку. Она категорически отказалась увидеться со мной. Вот, кстати, записка, которой она мне ответила.

Записка была аккуратно вклеена в блокнот согласно хронологической последовательности и обстоятельно аннотирована. Обри Глат родился исследователем; Далглиш невольно подумал, отчего ж такая страсть к дотошности не нашла более благодарного применения, чем усердное документирование убийств.

Почерк в записке был элегантный, прямой, очень тонкий, но твердый. «Мисс Годар не убивала своего деда и, выражая свое уважение мистеру Обри Глату, не имеет ни времени ни склонности вознаградить его любопытство беседою о том, кто же это совершил».

— Получив такую предельно невежливую записку, я пришел к выводу, что работать далее над книгой не имеет смысла.

Любовь Глата к эдвардианской Англии распространялась шире тогдашних убийств, так что в Колбрук — Крофт вдоль зеленых лужаек Гемпшира их повез элегантный «даймлер» выпуска 1910 года. Обри, надев узкое твидовое пальто и охотничий шлем, выглядел, подумалось Далглишу, истым Шерлоком Холмсом, а сам я сопровождаю его наподобие Ватсона.

— Мы едва успели, уважаемый Далглиш, — сказал Глат по прибытии. — Орудия разрушения в сборе. Шар на цепи, подобный зенице Господа, готов разить. Давайте смешаемся с присутствующими мастеровыми. Вам, стражу закона, не хочется ведь явно нарушать границу частного владения.

Ломать дом еще не начали, но внутри все сорвали и утащили, шаги в просторных комнатах звучали гулко, словно в безжизненной опустелой казарме после генерального отступления. Пока ходили по комнатам, Глат скорбно вспоминал позабытые славные страницы любимой своей эпохи, прожить которую он опоздал на целых тридцать лет, а Далглиша занимали мысли и заботы более насущные.

План дома был прост и традиционен. Вдоль второго этажа, где находилось большинство спален, во всю длину фасада тянулся коридор. В южном конце была спальня хозяина с двумя большими окнами, из которых открывался вид на башню Винчестерского собора вдали. Меньшая дверь вела в маленькую гардеробную.

В общий коридор смотрели четыре одинаковых широких окна. Шнуры и кольца для портьер убрали, но витиеватые лепные пальметки сохранились. Здесь вот должны были висеть плотные портьеры, способные дать укрытие тому, кто пожелал бы ускользнуть от посторонних глаз. Далглиш не без интереса отметил, что одно из окон приходится как раз против главной спальни. За время, пока они покидали Колбрук — Крофт и Глат подвозил его ка станцию в Винчестер, у Далглиша сложилась некая система.

Следующей задачею было отыскать Маргерит Годар, если только она еще жива. На это ушла целая неделя изнурительных поисков, утомительного хождения из гостиницы в гостиницу вдоль южного побережья. Почти везде его расспросы вызывали раздражение и враждебность. Всплывала обычная история: дама преклонных лет становилась все требовательней, надменней и эксцентричней, а здоровье ее и средства таяли, она оказывалась нежеланной обузой равно для хозяев и постояльцев. Гостиницы все были скромные, частью прямо‑таки дрянные. Что же приключилось, задавал он себе вопрос, с состоянием Годаров? От хозяйки в последней гостинице он узнал, что мисс Годар была больна, уж очень разболелась, и вот шесть месяцев как ее забрали в ближайшую муниципальную больницу. Там он ее и нашел.

Дежурная медсестра оказалась на удивление юной — худенькая черноволосая девочка с усталостью на лице и вниманием в глазах.

— Мисс Годар очень больна. Мы поместили ее в одну из боковых палат. Вы родственник? Если так, то первый, кто удосужился прийти, и хорошо еще, что успели вовремя. Когда она в бреду, то вроде бы ждет, что явится капитан Брайз — Лэси. Это, случаем, не вы?

— Капитан Брайз — Лэси являться не будет. И я ие родственник. Мы с нею даже незнакомы. Но мне хотелось бы навестить ее, если она не совсем плоха и согласна со мною повидаться. Будьте любезны, передайте ей эту записку.

Нельзя же быть навязчивым с беззащитной умирающей женщиной. За нею оставалось право на отказ, и

Далглиш опасался, что она не согласится принять его. Секунду подумав, он написал три слова на страничке своей записной книжки, подписался, вырвал эту страничку, сложил и вручил медсестре.

Она вернулась очень скоро.

— Мисс Годар хочет вас видеть. Она, понятно, совсем старая и больная, но голова у нее сейчас совершенно ясная. Только вы ее не утомляйте.

— Постараюсь не задерживаться.

— Не беспокойтесь, — рассмеялась девушка, — она вмиг выгонит вас вон, если ей надоест. Капеллан и библиотекарь из Красного Креста натерпелись от нее. Третья дверь слева. Табуретка под койкой, если захотите сесть. Мы даем звонок, когда кончаются часы для посещений.

Она деловито удалилась, предоставив ему самостоятельно найти палату. В коридоре было тихо, в дальнем конце сквозь открытую дверь виднелась большая палата со строгими рядами коек под одинаковыми бледно — голубыми покрывалами; на тумбочках ярко пестрят цветы, нагруженные посетители пробираются парами к каждой кровати. Доносились приглушенные звуки приветствий, тихий говор. Но боковые палаты никто не навещал. Здесь в тиши асептического коридора на Далглиша пахнуло смертью.

В женщине, находившейся в третьей палате слева, мало что осталось человеческого. Голова приподнята подложенными подушками, а сама лежит навытяжку, длинные руки поверх покрывала похожи па палки. Скелет, покрытый тонкою прослойкой плоти, прозрачная желтизна которой делает видимыми сухожилия и вены, словно на анатомическом муляже. Почти совсем лысый высокий череп выступает из остатков волос, хрупкий и ранимый, как у ребенка. Только в глазах сохранилась жизнь, пылающая в глубоких глазницах с животной напористостью. Но когда мисс Годар заговорила, голос был четким и ровным, будившим, невзирая на ее внешний вид, догадки о величавой молодости.

Она посмотрела в записку и вслух прочла три слова:

— «Это сделал мальчик». Да, вы правы, четырехлетний Губерт Боксдейл убил своего деда. Вы подписались: Адам Далглиш. Ни один Далглиш не имел отношения к этому делу.

— Я следователь столичной полиции. Но сюда пришел не по служебным обязанностям. Об этом деле я услыхал несколько лет назад от одного своего близкого друга. Возникло естественное любопытство узнать правду. И у меня сложилась версия.

— А теперь вы, вроде как тот Обри Глат, хотите написать книгу?

— Нет, я никому не стану рассказывать. Обещаю вам.

— Спасибо, — иронически прозвучали ее слова. — Я при смерти, мистер Далглиш. Говорю это не ради того, чтоб вызвать ваше сочувствие, которое будет неуместно с вашей стороны и которого я не ищу и пе желаю, а для того, чтобы объяснить, почему ныне мне все равно, что вы станете рассказывать или делать. Но и у меня естественное любопытство. Хитрая ваша записка не могла не пробудить его. Хотелось бы знать, как вы достигли истины.

Далглиш выдвинул из‑под койки табуретку для посетителей и сел рядом с постелью. Мисс Годар глядела мимо него. Руки скелета, по — прежнему державшие записку, не шевельнулись.

— Перечли всех в Колбрук — Крофте, кто мог бы убить Огастеса, лишь не приняли во внимание маленького мальчика. А он был сообразителен, разговорчив и одинок. Почти наверняка его предоставили самому себе. Няня не поехала с семьею в Колбрук — Крофт, а тамошней прислуге хватало рождественских хлопот и ухода за слабенькими девочками — близнецами. Мальчик проводил время в основном с дедом и его новой женой. Она тоже была одинока, ею гнушались. Куда она ни пойдет, чем ни займется, он всегда при ней. И, можно предположить, видел, как она готовит себе мышьяковое умывание, поэтому спросил по — детски, зачем оно, и услышал в ответ: «Чтобы я была молодая и красивая». Он любил своего деда, но не мог не понимать, что тот ни молод, ни красив. Допустим, мальчик просыпается под вечер того дня, перекормленный, возбужденный рождественскими празднествами. Допустим, идет в комнату Аллегры Боксдейл в поисках уюта «общества и видит миску и мышьяковую микстуру, стоящие рядом на умывальнике. Допустим, решает: вот случай чем‑то помочь деду.

С кровати раздался спокойный голос:

— И допустим, что некто стоит незамеченным в дверях н наблюдает.

— Значит, вы были за портьерой напротив и все видели в открытую дверь?

— Именно так. Он встал коленками иа стул, неловко держа в руках чашку с ядом, и бесконечно заботливо по — лил дедушкину кашу. Я наблюдала, как он снова покрыл салфеткой миску, слез со стула, поставил его тщательнейшим образом на прежнее место, вышел в коридор и прошагал в детскую. Через три секунды Аллегра появилась из ванной и — я видела это — понесла кашу моему деду. Еще через секунду я вошла в его спальню. Чашка с ядом была тяжеловата для ручонок Губерта, и я заметила лужицу, пролитую на полированную полочку умывальника. Я вытерла ее своим носовым платком. Потом плеснула воды из кувшина в чашку яда, чтобы восстановить уровень жидкости. Это заняло секунду — другую, и я смогла присоединиться в гардеробной к Аллегре и моему деду, чтобы сидеть рядом с ним, пока он ест кашу.

Без сожаления и раскаяния наблюдала я, как он умирал. Их обоих я, пожалуй, равно ненавидела. Дед, обожавший, ласкавший и баловавший меня в дни моего детства, преобразился в мерзкого развратника, на старости лет не отпускавшего рук от своей женщины даже при мне. Он отверг свою семью, поставил под угрозу мою помолвку, сделал нашу фамилию объектом насмешек в округе, и все ради женщины, которую моя бабушка не взяла бы даже в горничные. Я желала смерти им обоим. И оба они были близки к смерти. И вершилось это не моими руками. Я хотела обмануть себя, будто я тут ни при чем.

— А когда она догадалась? — спросил Далглиш.

— В тот же вечер. Когда у деда начались припадки, она пошла за кувшином с водой, хотела приложить ему холод на лоб. Именно тогда она заметила, что уровень воды в кувшине стал ниже и что лужица на умывальнике вытерта. Мне бы догадаться, что она увидит эту лужицу. Она была вышколена подмечать любую мелочь, причем почти подсознательно. Поначалу она подумала, что воду пролила Мэри Хадди, когда ставила там поднос с кашей. Но кто, кроме меня, мог бы вытереть воду? И зачем?

— А когда она высказала вам все напрямик?

— Не ранее, чем завершился судебный процесс. Аллегра была поразительно отважна. Знала, что поставлено на карту, но знала и то, какой выигрыш может ей достаться. Ради состояния она обратила в ставку собственную жизнь.

Тут Далглиш понял, что приключилось с наследством Годаров.

— Итак, она заставила вас расплачиваться.

— Именно так. До последнего гроша. Состоянием Годаров, изумрудами Годаров. На мои деньги она купалась в роскоши шестьдесят семь лет. Кормилась и одевалась на мои деньги. Меняла отели и любовников опять же на мои деньги, платила любовникам моими деньгами. Если хоть что‑то после нее осталось, в чем я сомневаюсь, и эти деньги мои. Дед оставил очень немного. В последние свои годы он был старчески дряхлым, и деньги у него утекали как песок сквозь пальцы.

— Что же сталось с вашей помолвкой?

— Она была расторгнута, можно сказать, с обоюдного согласия. Брак, мистер Далглиш, все равно что любой иной правовой контракт. Он удачен, если обе стороны убеждены в полезности сделки. Капитана Брайза — Лэси предостаточно обескуражил скандал с убийством в нашей семье. Человек он был гордый и строгих правил. Однако стерпел бы случившееся, если состояние и изумруды Годаров отобыот дурной запах. Но брак не получился б удачным, когда открылось бы, что в жены взята девушка ниже происхождением, из скандально известной семьи, да еще без приданого в возмещение.

— Однажды начав расплачиваться, вы обрекли себя на это и в дальнейшем. Но зачем вы платили? Едва ли она предала бы огласке правду: это означало указать на мальчика.

— О нет, замысел у нее был совсем иной. Она и не собиралась раскрывать, что замешан мальчик. Она была сентиментальна и обожала Губерта. Поэтому имела в виду обвинить в убийстве одну лишь меня. А если б я решила сказать правду, чем это помогло бы мне? Каково будет мне признаться, что я наблюдала за Губертом, то есть наблюдала, как ребенок всего четырех лет от роду готовит мучительную смерть своему дедушке, и не сказала ни слова, чтобы остановить такую затею. Едва ли могла бы я доказать, будто не понимала, в чем смысл того, что я увидела. Наконец, я вытерла пролитую жидкость, я долила чашку. Не забудьте, Аллегра ничем не рисковала: ни жизнью ни репутацией. Снова судить ее было нельзя. Вот почему она дожидалась завершения процесса. И оказалась навсегда вне опасности. А я? В обществе, в котором я вращалась, репутация значила все. Аллегре стоило вымолвить правду в присутствии кого‑то из прислуги, и мне конец. Правда на удивление способна сковывать. И дело не только в репутации. Я платила в ужасе перед виселицей.

23*

355

— Но чем же она могла доказать? — спросил Далглиш.

Вдруг она посмотрела на него и разразилась диковатым хриплым смехом, вырывавшимся из горла так долго, что жилы чуть не лопнули от натуги.

— Конечно же, у нее было чем доказать! А вы, глупец, не догадались? Она взяла мой платок, тот, которым я вытерла мышьяковую микстуру. Вспомните о ее профессии. В какое‑то мгновение того вечера, наверное, когда мы все толпились у постели деда, два пухлых пальца тихонько проникли за ткань моего вечернего платья и извлекли тот запачканный изобличающий лоскуток.

Она бессильно потянулась к ящику тумбочки. Далглиш угадал ее желание и открыл ящик. Там на самом верху лежал квадратик тончайшей ткани с кружевной каймой ручной работы. Далглиш вынул его. В уголке изящно вышита ее монограмма. Половина платочка все еще загрубелая и в бурых пятнах.

— Она поручила своим адвокатам вернуть платок мне после ее смерти. Она всегда знала, где я нахожусь. Знать — это превратилось в ее работу. Я смогла спрятаться от друзей и от семьи, даже от этого мальчика, все подраставшего, но только не от нее. Вот видите, так сказать, она всю жизнь питала ко мне интерес. А теперь она умерла. И я скоро за ней последую. Возьмите платок, если вам угодно, мистер Далглиш. Нам обеим он уже нн к чему.

Далглиш положил его в карман и ничего не сказал. В ближайший удобный момент надо будет удостовериться, что платок полностью сожжен. Но еще надлежало спросить:

— Не могу ли я быть вам чем‑нибудь полезен? Может, хотите что‑то передать или с кем‑то поговорить? Нет ли у вас нужды в священнике?

Опять раздался такой же диковинный хрипльш смех, только стал он помягче:

— Мне нечего сказать священнику. О содеянном я сожалею лишь потому, что не достигла успеха. Едва ли это удовлетворительная настроенность для добропорядочной исповеди. Но к ней я не питаю зла. Ни зависти, ни озлобления или неприязни. Она выиграла, я проиграла. Надо уметь проигрывать. Я расплатилась, мистер Далглиш. За эти шестьдесят семь лет я расплатилась. Ах, Бабенька Алле с ее мухоморкой! Ухватила меня за крылышки на всю остальную мою жизнь.

Она откинулась на подушки, словно бы внезапно обессилев. Минуту оба молчали. Потом она заговорила с неожиданной живостью:

— По — моему, ваш приход пошел мне на пользу. Буду вам весьма обязана, если вы сочтете возможным приходить сюда ближайшие три дня. После этого я не стану вас больше беспокоить.

Не без осложнений Далглиш продлил свой отпуск и поселился в местной гостинице. К ней он приходил каждый день. Оба ни разу больше не заговорили об убийстве. А когда он со всею пунктуальностью явился на четвертый день, то был оповещен, что мисс Годар почила с миром минувшей ночью, никого не потревожив. Она, как сама говорила, умела проигрывать.

Неделей позже Далглиш сообщил канонику:

— Мне удалось повидать человека, детально изучившего это дело. Он уже сделал за меня почти всю работу. Я вчитался в протокол судебного процесса и съездил в Колбрук — Крофт. И еще встретил одну личность, тесно связанную с делом, но ныне уже умершую. Вы, я знаю, не пожелаете, чтобы я разглашал чужие секреты или говорил о большем, нежели надобно. — Прозвучало это помпезно и грозно, но справиться с собой не удалось. Каноник тихо проговорил слова одобрения. Слава богу, он не был почемучкой. Когда доверял, то доверял полностью. Если Далглиш поручился, нечего и обсуждать. Но каноник был в нетерпении. Подозрения одолевали его. Далглиш поспешил продолжить: — В результате даю вам честное слово, что вердикт был справедлив и состояние вашего деда, достающееся вам, до последнего гроша ничем не связано с чьими‑либо дурными делами.

Он отвернулся и стал глядеть в окно на нежную зелень в прохладе летнего дня, чтобы не подсматривать, какую радость и облегчение доставил канонику. Старик, видимо, возносил в своем стиле благодарение. Потом Далглиш расслышал, что крестный заговорил: о своей признательности, о том, сколько же ведь времени ушло на расследование.

— Пойми меня правильно, Адам. Но когда со всеми формальностями будет покончено, мне бы хотелось от твоего имени сделать пожертвование на благотворительные цели, близкие твоему сердцу.

Далглиш улыбнулся. Его благотворительные взносы были безличны — ежеквартально банк производил соответствующие перечисления. Каноник, очевидно, относился к благотворительным делам, как многие к старым костюмам: все хороши, но некоторые идут тебе больше и нравятся больше, чем прочие.

И тут Далглиша осенило.

— Как прекрасно ваше предложение! Мне понравилось то, что я узнал про Бабеньку Алле. Будет приятно пожертвовать что‑то от ее имени. Существует ли общество воспомогцествования немощным и бедствующим эстрадным артисткам, фокусникам и им подобным?

Провидчески каноник знал такое общество и его название.

— Тогда, каноник, я думаю, — сказал Далглиш, — Бабенька Алле согласилась бы, что вклад на их нужды будет очень к месту.