П.Бунин

Легенда о смерти Александра I

(роман)

АЛЕКСАНДР I И СТАРЕЦ ФЕДОР КУЗЬМИН

Могущественный Государь, заполнивший своим именем страницы всемирной истории, и никому неведомый странник «не помнящий родства», изведавший, что значит русские плети, коротавший дни в далекой Сибири, — казалось бы, что может быть между ними общего? А между тем причудливая народная фантазия крепко спаяла эти два имени, создала прекрасную легенду о старце Федоре Кузьмиче, под именем которого будто бы жил в Сибири отрекшийся от престола и бежавший император Александр I.

Какой-то особенной теплотой и любовью согрел народ свою легенду, передает ее из поколения в поколение и упорно верит в ее правоту…

Об этой легенде мы и хотим рассказать читателю.

I

Последние годы царствования

— Вы не понимаете, почему я теперь не тот, что был прежде, — говорил император Александр I Меттерниху, — я вам объясню: между 1813 годом и 1820 протекло семь лет, и эти семь лет кажутся мне веком. В 1820 году я ни за что не сделаю того, что совершил в 1813 году.

И, действительно, в характере императора произошла резкая перемена. Мрачное настроение не покидало его, какое-то постоянное беспокойство и неудовлетворенность давили его душу. Не раз приходила мысль, сложить с себя бремя власти и уйти на покой…

Это настроение императора отражалось и на Петербурге. «Трудно изобразить состояние, в котором находился Петербург в последние годы царствования императора Александра, — пишет один из современников. — Он был подернут каким-то нравственным туманом; мрачные взоры Александра более печальные, чем суровые, отражались на его жителях…» «Последние годы жизни Александра, — прибавляет тот же автор, — можно назвать продолжительным затменьем».

Это «затмение» имело свои основания, как в личности самого Александра, так и во внешних событий. Последние годы царствования были резким поворотом от либерализма к гнетущей реакции. Во главе правления стал Аракчеев с его утопической мечтой заставить всю Россию жить под барабан. Этот грубый, жестокий временщик не мог, конечно, внести умиротворения в душу Александра. Волей-неволей ему приходилось иногда преподносить Государю не только бутафорские картины благополучия военных поселений, но и факты, от которых веяло ужасом, и которые должны были наводить на тяжелое раздумье.

Так было с чугуевским усмирением, о котором Аракчеев со свойственным ему иезуитизмом доносил императору: «по разным собственным моим о сем днем и ночью рассуждениям, с призыванием на помощь всемогущего Бога, я видел, с одной стороны, что нужна решимость и скорые действия, а с другой, слыша их злобу, единственно на меня, как христианин, останавливался в собственном действии, полагая, что оное может быть по несовершенству человеческого творения признаться, может строгим или мщением за покушение на жизнь мою. Вот, Государь, самое затруднительное положение человека, помнящего свое несовершенство. Но важность дела, служба отечеству и двадцатипятилетняя привязанность к лицу императора Александра I решили меня, составя комитет, рассуждать в оном по делам, до возмущения касающимся, действовать же строго и скоро от лица моего, в виде главного начальника…

После всех этих предварительных мер, в исполнение приведенных, и когда военный суд был окончен и представлен был ко мне на конфирмацию, по коему приговорено к лишению живота 275 преступников, я дал предписание дивизионному командиру генерал-лейтенанту Лисаневичу, что утверждаю его мнение о наказании их шпиц-рутенами, каждого через тысячу человек по двенадцать раз с тем, чтобы наказание сие было учинено в первый день только сорока человекам из главнейших преступников… Определенное наказание было произведено в Чугуеве, 18-го августа и к оному были приведены из Волчанска все арестанты и из Змиева главнейшие бунтовщики… Ожесточение преступников было до такой степени, что из 40 человек только трое, раскаявшись в своем преступлении, просили помилования; но сие наказание не подействовало на остальных арестантов, при оном бывших, хотя оно было строго и примерно, ибо пехотные солдаты, по неудовольствию своему на чугуевцев за их возмущение, сильно их наказывали. Впрочем, при сем наказании присутствовали медицинские чиновники, кои прекращали оное по силе и сложению каждого преступника».

По окончании наказания были, по словам донесения, спрошены все арестанты, раскаиваются ли они в преступлении, и так как те раскаяния не обнаружили, то по приказанию начальника поселенных войск, с согласия Аракчеева, были из толпы выхвачены главные зачинщики и на месте наказаны шпицрутенами.

Тогда остальные стали просить помилованья. «В то же самое время, — пишет далее Аракчеев, — наказание было прекращено и все арестанты, не бывшие под судом, приведены вновь к присяге».

Как ни слепо верил император Аракчееву, но такого рода картины леденили душу и внушали тревогу…

Резкий поворот в политике Александра вызвал естественное недовольство в обществе. Это окружавшее его недовольство, с одной стороны, придворные интриги — с другой, сделали императора Александра болезненно подозрительным. Ему стало казаться, что все к нему переменились, что над ним смеются, его ненавидят и, может быть, желают его смерти. Он с тяжелым недоверием относился к каждому, с кем ему приходилось сталкиваться. Эта подозрительность иногда проявлялась в самой неожиданной форме и причиняла тяжелые страдания его окружающим. Однажды генерал-адъютанты Государя Киселев, Орлов и Кутузов, находясь во дворце, стояли у окна и весело болтали между собою. Кто-то рассказывал анекдоты, и все смеялись. Вдруг отворилась дверь, вошел Государь. Его появление было так неожиданно, что вскочившие адъютанты едва могли подавить __ смех, душивший их. Киселев стоял у окна, и с губ его еще не сошла улыбка. Через несколько минут Государь позвал к себе Киселева. Когда Киселев вошел, Александр, осматривая себя в зеркало, гневно спросил, что заметили они в нем смешного, что так беззастенчиво насмехались над ним. Киселев был поражен таким вопросом и стал горячо доказывать Государю, что над ним никто не смеялся, что и в мыслях у них не было ничего подобного. Только после многих усилий Киселеву удалось убедить Государя в правоте своих слов.

Другой случай был в Таганроге. В хлебе, поданном Александру, случайно попал какой-то камушек. Император заподозрил покушение на его жизнь, и строго приказал Дибичу расследовать дело. Выяснилось, что камень попал по неосторожности хлебопека и ничего опасного в себе не содержал. Но несмотря на результаты расследования, Государь долго не мог успокоиться.

Часто ему казалось, что его собеседники смеются над ним или слушают его для того, чтобы потом насмеяться. «Все это доходит до того, — пишет в своих записках Великая княгиня Александра Федоровна, — что становится прискорбно видеть подобные слабости в человеке со столь прекрасным сердцем и умом». Пережитые волненья последних лет сделали императора Александра религиозным. Он ревниво исполнял церковные обряды, утром и вечером долго молился, стоя на коленях, отчего у него появились мозоли. Молитва, вносила умиротворение в его душу. Еще в 1818 году он говорил графине Соллогуб: «Возносясь духом к Богу, я отрешился от всех земных наслаждений. Призывая на помощь религию, я приобрел то спокойствие, тот душевный мир, который не променяю ни на какие блаженства здешнего мира». Скоро эта религиозность перешла в мистицизм. Государь стал верить в свое особое предназначение, на себя стал смотреть, как на орудие Божественного Промысла, мысль его стала все более устремляться к вопросам о загробной жизни. К этому времени относится и его знакомство с архимандритом Фотием.

Мистик, изувер, фанатический гонитель всякой свободной мысли, Фотий в это мрачное время быстро выдвинулся. Получив небольшое образование, он на 25 году был уже иеромонахом. В своей автобиографии он рассказывает о разных видениях, которые посещали его, указывающих на несомненную его ненормальность; о бесах, с которыми ему пришлось вести неустанную борьбу. «В летнее время, некогда, около августа месяца, — рассказывает он о себе в третьем лице, — после часа девятого, сел во власяном хитоне на стул, где было место моленья под образами, хотел встать, молиться Господу по обычаю. Но вдруг что с ним сделалось, и в каком состоянии был, но только в забытьи, увидел себя в непонятном некоем состоянии, не во сне, а наяву: увидел явно пришедших четырех бесов, человекообразных, безобразно серых по виду, не великих, и они, бегая, все хотят его бить, но опасаются именно власяного хитона на нем и говорят о нем между собою: «сей есть враг наш!»

Борясь с явившимися ему «бесами», он скоро всю русскую жизнь стал представлять себе в образе «беса» и объявил ей войну. Его страстные проповеди привлекли к нему много поклонников, среди которых оказалась богатая, с большими связями графиня Орлова-Чесменская. Преклоняясь перед святостью Фотия, эта «дщерь-девица», как Фотий ее называет, представила в его распоряжение свои громадные средства и свои связи в высших кругах. Перед Фотием открылась широкая дорога.

Слава Фотия дошла до Александра. Находясь в периоде мистических исканий, император заинтересовался Фотием и пригласил его к себе. Фотий так рассказывает об этом первом свидании: «Вышедши из колесницы, шел по лестницам общим, знаменал как себя, так — во все стороны дворец, проходы, помышляя, что тьмы здесь живут и действуют сил вражиих, что ежели оныя, видя крестное знамение, отбегут от дворца на сей час прихода, Господь пред лицом царя даст ему благодать и преклонит сердце его послушати, что на сердце его есть, царю возвестить». С такими мыслями шел Фотий во дворец. Когда Фотий вошел в комнату, где дожидался его Государь, то Александр первый пошел к нему навстречу, чтобы поздороваться. Но Фотий не обратил внимания на Государя. Он искал образ и, когда нашел, долго молился. Государь почтительно стоял в стороне. Эта сцена, видимо, произвела на него впечатление. Затем Государь подошел под благословение.

— Я давно желал тебя, отец Фотий, видеть и принять твое благословение, — сказал Государь и усадил Фотия подле себя, сел сам близко так, чтобы можно было говорить тихо и все слышать.

Фотий говорил о церкви, вере, спасении души, о неверии современного общества. Говорил о тайных обществах и необходимости с ними бороться.

Александр был тронут беседой и на прощанье попросил благословение.

Положение Фотия с этих пор упрочилось. Перед ним открылась широкая арена деятельности, представилась возможность влиять на самого Государя. Вместе с тем, он был назначен настоятелем Новгородского Юрьева монастыря. Беседа с Фотием не прошла бесследно. Скоро был издан рескрипт на имя управляющего министерством внутренних дел графа Кочубея, которым было приказано, закрыть все тайные общества, в том числе, и масонские ложи; со всех членов взять обязательство, что они больше не будут таких обществ открывать; приказать чиновникам дать подписки, что они впредь ни к каким тайным обществам принадлежать не будут.

20-го апреля 1824 года Фотий был вновь принят императором, но при необычной и странной обстановке. Этому свиданию Александр хотел придать какой-то особый характер, а потому оно было устроено тайно. Фотий был проведен тайным ходом в покои Государя.

Опять говорили о тайных обществах. Государь был взволнован и с затаенным дыханием, слушал речь Фотия. А Фотий говорил об ужасах грядущей революции, пугал заговорами, убийствами. Страшная картина грядущего ошеломила Государя. Все рушилось, никому нельзя верить, и только один Фотий, казалось ему, стоял, как ангел-хранитель, и во мраке указывал дорогу. Так думал Государь и эту мысль выразил при Фотии.

— Господь, сколь ты милосерден ко мне! — сказал он молясь. — Ты мне, как прямо с небес, послал ангела своего святого возвестить всякую правду и истину! Будь милостив ко мне! Я же готов исправить все дела и Твою святую волю творить!.. — Обернувшись же к Фотию, сказал: «Отец Фотий! Не возгордись, что я сие сказал тебе, я так о тебе чувствую…»

Государь должен был признаться Фотию, что сам помогал распространению вредных идей, сам способствовал неверию… Эта мысль угнетала его. Взволнованный Государь пал на колени перед Фотием и просил молиться за него. Фотий прочитал молитву, и «знаменая главу цареву десницею, — как он сам пишет, — отступил от царя; царь же, смиреннейший царь, яко кроткий Давид, царь мудрый, царь по сердцу Божию достойный сосуд благодати Святого Духа, поклонился по молитве в ноги, яко кающийся человек…» Фотий благословил Государя и тем же тайным ходом ушел из дворца… Фотий видел, какое он произвел впечатление на Государя, и торжествовал…

Вскоре это торжество было подтверждено фактами. Фотий в доме графини Орловой столкнулся с министром князем Голицыным.

Между Голицыным и Фотием произошел спор, в пылу которого Фотий предал Голицына анафеме. В результате Голицын принужден был подать в отставку, а на его место был назначен адмирал Шишков.

В промежутке между двумя посещениями Фотия произошли два события, имевшие серьезные последствия: это — акт о престолонаследии и отречение от прав на престол цесаревича Константина Павловича. Казалось бы, в этих актах не было ничего такого, что давало бы основание окутывать их тайной. Но император обставил их появление такой таинственностью, что об отречении Константина Павловича никто не знал до самой смерти Александра. Днем, 29 августа 1823 года московский архиепископ Филарет отправился в Успенский собор, куда были приглашены протопресвитер сакелларий и прокурор Синодальной конторы. Филарет вошел в алтарь, показал присутствующим печать на конверте, в котором хранились документы, положил конверт в ковчег, где хранились государственные акты, запер и запечатал. При этом всем присутствующим была объявлена высочайшая воля, чтобы все происшедшее ими хранилось в тайне. Так как сам акт присутствующим оглашен не был и даже подписи они не видали, то, конечно, о содержании показанной им бумаги, запечатанной в конверте, они ничего не знали. Необычайность обстановки, при которой были положены на сохранение документы, тайна, которой было окутано появление этих актов, не могли не породить всевозможных толков и слухов, которые только тревожили общественное мнение.

II

Смерть

Александр I любил путешествовать. У него была какая-то постоянная потребность в передвижении. Может быть, в этом он находил некоторое успокоение для своей смятенной души. Постоянные поездки, в особенности по России, сильно отражались на его здоровье. По ужасным русским дорогам Александр исколесил Россию по различным направлениям. Не раз приходилось в пути питаться одним картофелем; иногда и сама жизнь императора подвергалась опасности. Последним путешествием была поездка в Таганрог. Поводом к ней послужила болезнь императрицы Елизаветы Александровны. Таганрог казался наиболее удобным местом для лечения.

Было 4 ¹/₂ часа ночи, когда 1-го сентября 1825 года, один, без свиты, Государь на тройке подъехал к воротам Невской Лавры. Вышел из коляски, подошел под благословенье вышедшего его встречать митрополита Серафима и поспешно прошел в церковь. Он был сумрачен и молчалив. Тотчас начался молебен. Полусумрак церкви, черные тени неслышно двигающихся монахов, тихое пение — все наводило на мрачные, тоскливые думы. Александр стоял на коленях, молился и плакал… Неясные обрывки тяжелых мыслей скоро вылились в мрачное предчувствие, когда он после молебна зашел проститься к схимнику монастыря, у которого он увидел вместо постели в келье гроб. Государь поклонился всем, сел в коляску и поехал в Таганрог. Когда лошади выехали за заставу, император обернулся назад к остающемуся позади городу и долго, грустно смотрел на него. Ему не суждено было вернуться.

После тяжелой дороги, 13-го сентября, император приехал в Таганрог. Он поселился в большом каменном одноэтажном доме, который разделялся на две половины: в большой, состоявшей из 8 комнат, должна была жить императрица с фрейлинами, в другой половине, состоявшей из 2-х комнат, поселился император; из них одна большая служила ему кабинетом и вместе спальней, другая — маленькая — туалетной. Между этими двумя половинами помещалась большая проходная комната, где Государь принимал посетителей, которая вместе с тем служила столовой. Обстановка всех комнат была очень простая. Около дома был небольшой сад, запущенный, но немного прибранный к приезду Государя. Государь, осмотревши помещение, остался очень доволен.

По поводу своего путешествия и нового местопребывания он писал Аракчееву: «Благодаря Бога, я достиг до моего назначения, любезный Алексей Андреевич, весьма благополучно, и, могу сказать, даже приятно, ибо погода и дорога были весьма хороши. В Чугуеве я налюбовался успехом в построениях. О фронтовой части не могу ничего сказать, ибо кроме развода и пешего смотра поселенных и пеших эскадронов и кантонистов я ничего не видел… Здесь мое помещение, мне довольно нравится. Воздух прекрасный, вид на море, жилье довольно хорошее; впрочем, надеюсь, что сам увидишь».

На свое письмо Александр получил ответ Аракчеева, который сильно встревожил Государя. Аракчеев писал о том, что убили его домоправительницу Настасью Минкину. В самом факте убийства не было, конечно, ничего политического, но Александр сильно встревожился и в письме к Аракчееву относительно этого написал: «объяви губернатору мою волю, чтобы старался дойтить всеми мерами, не было ли каких тайных направлений или подушений».

В Таганроге оставался Александр не долго.

11-го октября он уже отправляется в путешествие по югу России, которое заканчивается 15-го октября. А 20-го октября по приглашению новороссийского губернатора, графа Воронцова, он едет в Крым.

В Крыму Александр был постоянно в движении, много ездил, ходил пешком, часто в одном мундире. Так случилось, когда он поехал в Георгиевский монастырь. К вечеру погода изменилась, стало холодно, Государь продрог и простудился. Это было 27-го октября.

Несмотря, однако, на начавшуюся болезнь, 28-го числа он был уже в Севастополе. Осмотрел укрепления, флот. Затем Александр отправился в Бахчисарай. В Перекле осматривал госпиталь. Никто ничего не замечал особенного в его здоровье.

В с. Знаменском произошел случай, который впервые обратил внимание на состояние здоровья Александра. К Государю приехал фельдъегерь Масков и привез депеши. Когда депеши были сданы и Масков сел в коляску, чтобы ехать обратно, ямщик, очевидно, чтобы показать свою удаль, быстро повернул лошадей, и помчался так неосторожно, что наскочил на кочку. Масков был выброшен из коляски, ударился головой о землю и тут же скончался. На Государя этот случай произвел ужасное впечатление.

— Какое несчастье! Очень жаль этого человека! — говорил он.

«При этом я не мог не заметить, в Государе, — рассказывает присутствовавший медик Тараев, — необыкновенного выражения в чертах его лица, хорошо изученного мною в продолжение многих лет; оно представляло что-то тревожное и вместе с тем болезненное, выражающее чувство лихорадочного озноба». В Мариуполе болезнь приняла более острые формы. Освидетельствовавший Государя лейб-медик Виллие нашел полное развитие лихорадки и сильно встревожился. Виллие уговаривал Александра остаться в Мариуполе и не ехать дальше. Но Государь решил во что бы то ни стало ехать в Таганрог.

В 7 часов вечера 5-го ноября император прибыл в Таганрог, где его ждала Государыня. На вопрос, как он себя чувствует, Александр ответил, что простудился, схватил крымскую лихорадку, но что чувствует себя удовлетворительно. Однако окружающим бросился в глаза болезненный вид Государя. Сам он был тоже в мрачном настроении; это видно из того, что в разговоре с камердинером Анисимовым он вспомнил бывший с ним тотчас по приезде в Таганрог случай, показавшийся ему знаменательным.

Однажды днем, когда Государь читал у себя в кабинете, случилась сильная гроза. Стало так темно, что Александр приказал камердинеру зажечь свечи. Тот зажег две свечи и поставил на стол. Гроза прошла, стало светло, а Государь все читал и забыл о горевших свечах. Тогда камердинер вошел и сам хотел потушить свечи.

На вопрос Государя, зачем он это делает, камердинер ответил.

— На Руси считается дурной приметой — сидеть при свечах днем: могут подумать, что лежит покойник.

Государь задумался:

— Ты прав, — сказал он, — и я так думаю, унеси свечи!

Этот случай Александр вспомнил теперь и сказал задумчиво Анисимову:

— Эти свечи у меня из головы не выходят!..

Болезнь скоро приняла опасный характер. Все были встревожены. Врач Виллие принимал все меры к тому, чтобы предотвратить ужасный конец. Но все его усилия разбивались об упорное нежелание Александра лечиться. Нужно было долго убеждать его, чтобы он принял хотя бы несколько штук пилюль.

«Когда я говорю о кровопускании или слабительном, — рассказывает в своем дневнике Виллие, — Государь приходит в бешенство и не удостаивает говорить со мною». В другом месте, тот же Виллие говорит: «Сегодня ночью я выписал лекарства для завтрашнего утра, если мы только сумеем посредством хитрости убедить его употребить их. Это жестоко. Нет человеческой власти, которая могла бы сделать этого человека благоразумным».

Несмотря на развивавшуюся болезнь, Александр продолжал так же много работать, как и раньше. Когда ему императрица указала на вред такой напряженной работы при его болезненном состоянии, он ей ответил:

— Это сделалось столь привычным для меня, что я не могу без этого обходиться, и я чувствую пустоту в голове, когда ничего не делаю; если я оставлю свой пост, то мне придется поглощать целые библиотеки, иначе я сойду с ума.

Скоро безнадежность положения императора стала ясна для всех окружающих. Все были подавлены ожиданием надвигающегося неизбежного конца… Было страшно сказать об этом Государю. Эта печальная необходимость пала на того же Виллие.

14-го ноября в 12 ч. ночи в комнату, где лежал Александр, тихо вошла императрица в сопровождении Виллие и некоторых лиц из свиты. Она была бледна, но напрасно старалась сохранить спокойствие. Подойдя к Государю, она долго с ним разговаривала, просила аккуратно принимать лекарства. Потом, помолчав немного, она сказала ему:

— Я намерена предложить вам свое лекарство, которое всем приносит пользу.

— Хорошо, говорите, — ответил Александр.

— Я более, чем кто другой, знаю, насколько вы великий христианин и строгий блюститель правил нашей православной церкви. Советую вам прибегнуть к врачеванию духовному. Оно всем приносит пользу в наших недугах.

— Кто вам сказал, что я в таком положении, что необходимо для меня такое лекарство? — спросил Государь.

— Ваш лейб-медик Виллие.

Когда Государь спросил Виллие, то тот подтвердил слова императрицы.

Государь спокойно выслушал Виллие и сказал:

— Хорошо, я готов.

Послали за соборным протоиереем Алексеевым. Но когда тот пришел, Александр забылся и в таком состоянии находился до 5 часов утра. Просыпаясь иногда, он читал молитвы и псалмы.

В 5 ч. 30 мин. утра, Государь проснулся и прежде всего спросил, здесь ли священник. Послали за священником, дали знать государыне. Все собрались в кабинет и стали у двери.

Когда вошел священник, Государь поздоровался с ним, а потом спокойным и твердым голосом сказал:

— Я хочу исповедоваться и причаститься Святых Тайн. Прошу исповедовать меня не как императора, а как мирянина; извольте начинать, я готов приступить к Святому Таинству.

Государь причастился…

Наступило 19 ноября — день смерти Александра. День был серый, пасмурный. На площади, перед дворцом, стояла толпа народа — это обыватели Таганрога, после молебствий во всех церквах о здравии Государя, пришли узнать, в каком он положении.

Александр все слабел, дыханье становилось затрудненным. Он часто открывал глаза и устремлял их то на Распятие, то на императрицу.

В 10 часов 50 мин. ночи его не стало…

III

Над умершим

19 ноября Дибич доносил императору Константину:

«С сердечным прискорбием имею долг донести Вашему Императорскому Величеству, что Всевышнему угодно было прекратить дни всеавгустейшего нашего Государя императора Александра Павловича сего ноября 19-го дня в 10 ч. 50 мин. по полуночи здесь, в городе Таганроге. Имею честь представить при сем акт за подписанием находившихся при сем бедственном случае генерал-адъютантов и лейб-медиков. Таганрог, ноября 19-го дня 1825 года. № 1. Генерал-адъютант Дибич». При этом донесении был приложен акт о смерти.

Известие о смерти Государя было получено в Петербурге только 27-го ноября. Первый узнал о нем Николай Павлович. Но начавшееся междоусобие заставило забыть об умершем. Только З-го декабря новый император Николай Павлович нашел время написать князю Волконскому и сделать свои распоряжения.

«Письмо матушки, любезный Петр Михайлович, достаточно вас уведомит о причинах, побудивших нас всех, просить государыню-императрицу решить самой все, что касается до тела нашего ангела: кому, как не ей, принадлежит собственность сих драгоценных останков нашего отца, кому же, если не ей, решить все, что в силах будет сама решить. Но так как ее решение может касаться только до общих распоряжений, то на вас остается тяжелая обязанность всех необходимых приличных чести русского имени и памяти нашего ангела распоряжений».

Пока шла переписка с Петербургом, было произведено вскрытие тела, а потом бальзамирование.

Со смертью императора государыня переехала к Шихматову, и в доме, где находилось тело, наступило безначалие. Никто не отдавал никаких распоряжений, был полный беспорядок.

В кабинете производилось бальзамирование тела. Труп лежал на столе. Четыре гарнизонных фельдшера с засученными рукавами суетились около трупа, вырезали мясистые части, набивали их какими-то травами и забинтовывали. Руководили работой два врача. Кроме фельдшеров, врачей да дежурного офицера, в комнате и во всем дворце никого не было. Трудно было подумать, что здесь лежит труп Государя. Врачи жаловались, что у них недостаток в материалах для бальзамирования, ночью нельзя было достать даже полотенца и простыни, так как никого кругом не было.

По окончании бальзамирования Государь был одет в парадную форму, с орденами, положен на железную кровать и покрыт кисеей. С этого времени у гроба было установлено дежурство и начались панихиды. В комнате, где лежал Государь, было жарко и душно, все было пропитано особым едким запахом.

На второй день один из присутствовавших при смерти Государя, Шенин, подошел, чтобы посмотреть на труп. Открыл кисею и заметил, что из-под воротника у Государя торчит какой-то клочок материи. Он решил, что это галстук, и сказал об этом врачу Добберту. Тот нагнулся и к ужасу увидел, что это не галстук, а клочок кожи государя по небрежности оставленной у ворота. Вместе с тем было замечено, что лицо стало чернеть; благодаря теплоте в комнате и испарению спирта тело стало портиться. Решили заморозить тело, для чего открыли окна, под кровать поставили корыто со льдом, повесили термометр и приняли меры к тому, чтобы температура была всегда не менее 10 градусов.

20-го числа был поставлен трон, комнату обили черным сукном, тело Государя положили в гроб. Стали ежедневно по нескольку раз служить панихиды. Все приняло более торжественный вид. Государыня на общих панихидах не присутствовала. Но вечером, когда панихида кончалась, обыкновенно, Волконский из комнаты всем приказывал удалиться. Оставался священник и дежурный офицер. Последнему приказывалось стоять смирно и не поднимать глаз. Священник тихо читал Евангелие. В это время из своих покоев выходила императрица, одна, без провожатых, медленно подходила к гробу, долго стояла на коленях и молилась, потом поцеловавши Государя, так же тихо удалялась. После этого вводили часовых.

11-го декабря, при громадном стечении народа, тело Государя было перенесено в собор Александровского монастыря, где оно и находилось до отправления в Петербург.

29-го декабря процессия с телом Государя должна была выступить в Петербург. По этому поводу князь Волконский писал императору Николаю: «Насчет сопровождения оного я был в большом затруднении по неприбытию сюда никого из С.-Петербурга; из генерал-адъютантов, граф Ожаровский не бывал по сие время; граф Ламберт, хотя и находился здесь, но так как он не нашего исповедания, то государыне-императрице угодно было потребовать генерал-адъютанта графа Орлова-Денисова, коему изволила сама поручить драгоценные останки покойного супруга своего, в надежде, что Ваше Императорское Величество благоволите утвердить сделанный ее Величеством выбор и позволите графу Орлову-Денисову довершить до С.-Петербурга возложенное на него поручение».

Императрица Елизавета Алексеевна с другой стороны пригласила к себе лейб-медика Тарасова и сказала ему:

— Я знаю вашу преданность и усердную службу покойному императору и потому я никому не могу лучше поручить, как вам, наблюдать во все путешествие за сохранением тела его и проводить гроб его до самой могилы.

Процессия направилась на Харьков, Курск, Орел, Тулу, Москву. По ужасным дорогам с большими предосторожностями везли тело Государя. На козлах колесницы сидел лейб-кучер Александра, который всю дорогу не отходил от гроба ни на шаг. Кругом было много войска, окружавшего процессию. Останавливались на ночь, обыкновенно, в селах, гроб ставили в церковь. На каждой остановке гроб вскрывали и осматривали тело. Для наблюдений же в дороге в гробу сделали отверстие. Когда мороз понижался, под гроб подкладывали ящик со льдом. Со всех сторон стекалось много народа, чтобы поклониться праху Государя. Это обстоятельство доставляло много хлопот лицам, наблюдавшим за порядком во время процессии. Иногда же руководители испытывали большой страх. Так было, когда процессия приближалась к Туле.

Распространился слух, что рабочие оружейных заводов явятся в громадном количестве и потребуют, чтобы им показали труп Государя. Охрана была усилена, но, конечно, никакого нападения рабочих не было; рабочие, действительно, явились, но никаких требований не заявляли; они просили только разрешить им отпрячь лошадей и везти гроб на себе. Этого им не позволили.

3-го февраля гроб приблизился к Москве. Опять возникли слухи о возможных беспорядках. Ввиду этого почти на протяжении версты от Подольской заставы по обеим сторонам были выстроены войска с заряженными ружьями. Здесь гроб был поставлен на парадную колесницу. Сменили лошадей, сменили и прислугу.

Когда процессия должна была тронуться и все стали занимать места, лейб-кучер умершего Государя Байков по-прежнему поместился на козлах колесницы. К нему подошел новый назначенный для этого кучер в парадном костюме и потребовал, чтобы Байков уступил ему место. Байков наотрез отказался. На все приказания начальствующих лиц он не обращал внимания. Об этом было доложено князю Голицыну. Князь сказал Байкову, чтобы он слез с козел, ибо он с бородою, поэтому не может участвовать в процессии.

— Я возле императора тридцать с лишком лет, — ответил Байков, — и хочу служить ему до могилы, а если теперь мешает моя борода, то прикажите сейчас ее сбрить.

Эта преданность Байкова Государю растрогала князя Голицына, и он оставил Байкова.

Гроб был ввезен в Москву и поставлен в Архангельском соборе. Громадное количество народа стекалось в Кремль, чтобы посмотреть на гроб Государя, вновь появились слухи о готовящихся беспорядках. Под влиянием этих слухов в 9 часов ворота в Кремле запирались, у каждого входа были поставлены заряженные орудия. Кремль был полон войска, как пехоты, так и кавалерии, которые были в полном боевом вооружении. По городу всю ночь разъезжали патрули.

Испуганный обыватель недоумевал, что это значит, и в его голове невольно рождались подозрения.

6-го февраля процессия тронулась из Москвы. На втором ночлеге в селе Чашонкове 7-го февраля было решено еще раз освидетельствовать тело и составить по этому поводу акт. В 7 часов вечера из церкви, где стоял гроб, были все посторонние удалены. Остались граф Орлов-Давыдов, Оспорман-Толстой, Сипягин и несколько человек флигель-адъютантов. Медико-хирургом Тарасовым был вскрыт гроб. Оказалось, все в порядке, тело вполне сохранилось. «Кроме ароматного бальзамического запаха, никакого газа не было приметно». После того гроб закрыли.

28-го февраля процессия подошла к Царскому Селу. День был солнечный, яркий, таял снег, на дороге было грязно. Лошади утомились и едва передвигали ноги. Когда к Царскому Селу подошли совсем близко, навстречу выехал император Николай в сопровождении свиты, Великого Князя Михаила Павловича, принца Вильгельма Прусского, принца Оранского и высших чинов. Из окрестных сел явилось духовенство и масса народа. Не доезжая до гроба, император сошел с лошади, пешком подошел к колеснице и со слезами упал на гроб. С другой стороны к гробу подошел Великий Князь. После литии процессия тронулась к Царскому Селу, император с Великим Князем следовали за гробом пешком до дворцовой церкви. Здесь был поставлен гроб.

1-го марта князь Голицын экстренно вызвал лейб-медика Тарасова и спросил, можно ли открыть гроб, так как императорская фамилия хочет проститься с покойным императором. Тарасов ответил, что тело Государя находится в порядке и проститься можно когда угодно. Тогда князь Голицын передал Тарасову приказ Государя, чтобы он приготовил гроб к 10 часам ночи.

В 11 ч. 30 м. ночи священник и дежурные получили приказ удалиться из церкви. У дверей с внешней стороны были поставлены часовые, которым приказано было никого не пускать в церковь. У гроба остались только князь Голицын, граф Орлов-Денисов, медик Тарасов и камердинер покойного императора Завитаев. Последним двум было предложено уйти за ширмы. Тарасов открыл гроб, обмыл лицо Государя, почистил мундир, надел на руки Государя чистые перчатки, на голову возложил корону. Когда, таким образом, все было готово, князь Голицын пошел доложить о том императору, а Тарасов с Завитаевым удалились за ширмы.

Скоро показались члены императорской семьи. Они тихо подошли к гробу Государя, стали на колени, помолились, а потом стали друг за другом подходить и целовать лицо и руку покойного. Простившись с умершим, они так же тихо удалились. По их уходе гроб закрыли, вновь была введена стража, священник стал читать Евангелие.

Через несколько дней тело императора было перевезено в Чесму и поставлено в дворцовую церковь.

В 12-ом часу вечера в церковь явились лейб-медик Тарасов, князья Куракин и Голицын и несколько генерал-адъютантов и переложили тело Г осударя из старого деревянного гроба в новый бронзовый гроб прекрасной работы. Ковчег с внутренностями был помещен в ногах, а ваза с сердцем с левой стороны груди. Старый гроб, распиленный на куски, был положен в новый.

6-го марта гроб с телом покойного императора прибыл в Петербург. За гробом шли опять пешком в глубоком трауре император Николай, Великий Князь и иностранные гости. Несмотря на серый и пасмурный день, громадное количество народа сопровождало процессию. Гроб был поставлен в Казанский собор, доступ куда был открыт для народа.

Разные слухи распространялись так же и в Петербурге, как и в Москве. Петербургские обыватели толпами шли в собор, чтобы посмотреть на Государя, и были глубоко разочарованы, когда оказалось, что гроб закрыт и лицо Государя увидеть нельзя. К Голицыну отправлялись целые депутации с просьбой открыть гроб. Голицын докладывал о желании народа Государю. Но Николай отказал. Причиной к этому, между прочим, послужило, как говорят, то обстоятельство, что цвет лица покойного Государя изменился в светлокаштановый: это объясняют тем, что в Таганроге лицо Александра было покрыто при бальзамировании уксусно-древесной кислотою. Император Николай боялся, что обнаружение этого обстоятельства повлечет за собою еще новые толки.

13-го марта при звоне колоколов процессия направилась в Петропавловскую крепость. Там состоялось погребение.

Во втором часу раздались пушечные залпы: император Александр был предан земле.

Вдовствующая императрица, Елизавета Алексеевна не присутствовала на похоронах. Смерть императора была для нее страшным неожиданным ударом. После долгих лет недоразумений, которые у нее происходили с Александром, в Таганроге их взаимные отношения улучшились. В будущем рисовалась возможность хорошей, счастливой жизни. Смерть унесла все надежды. Этот удар Елизавета Алексеевна не перенесла.

12-го апреля князь Волконский пишет императору Николаю о здоровье государыни следующее: «Долгом считаю Вашему Императорскому Величеству донести, что слабость здоровья вдовствующей императрицы Елизаветы Алексеевны вновь увеличивается. Сверх того, Ее Императорское Величество чувствует в груди иногда сильное удушье, которое препятствует даже говорить, и сама изъявила господину Стофрегену опасение водяной болезни в груди.

Хотя Стофреген не уверен, что такая болезнь существует, но начинает, однако, сильно беспокоиться, предложил Ее Императорскому Величеству лекарства для предупреждения оной и надеется, что предлагаемое путешествие может отвратить сию болезнь».

Скоро Елизавета Алексеевна выехала из Таганрога в Петербург через Харьков и Калугу. В Калуге ее должна была встретить императрица Мария Федоровна.

3-го мая Елизавета Алексеевна доехала до уезд-ного города Белева, Тульской губернии, далее по слабости здоровья ехать не могла. Мария Федоровна была в это время уже в Калуге. По письму князя Волконского она немедленно выехала в Белев, но Елизавету Алексеевну в живых не застала — 4-го мая в шестом часу утра она умерла.

Смерть Александра произвела на современников сильное впечатление. Прежде всего, ее никто не ожидал. Здоровье Александра никому не внушало опасений, ни у кого не могло явиться мысли о возможности близкой кончины. Постоянно находясь в разъездах, то за границей, то по России, он производил впечатление человека деятельного, полного сил и кипучей энергии. И вдруг смерть, — вдали от Петербурга, где-то в далеком Таганроге, такая таинственная, непонятная. Это обстоятельство уже само по себе будоражило общественное мнение, рождало всякого рода толки и слухи. Если вспомнить картину бальзамирования трупа, этих гарнизонных фельдшеров, возившихся над телом почти на глазах у обывателей Таганрога, эту какую-то заброшенность в доме и беспорядок, то станет вполне понятно, почему эти слухи в широких слоях народа обратились в уверенность, что со смертью Александра обстоит не все благополучно, что, наконец, Александр не умер, а жив.

Путешествие тела Государя из Таганрога в Петербург, таинственные осмотры трупа в местах остановок, необыкновенные меры охраны, предпринятые на всем пути следования процессии, — все это только подтверждало во мнении народа родившиеся подозрения.

Появились слухи о волнении в народе. Эти слухи всё росли и наконец приняли вполне определенную форму. Стали говорить, что беспорядки произойдут в Туле, что явятся рабочие с оружейных заводов и потребуют, чтобы им показали тело Государя. Когда этого не случилось, то стали ждать беспорядков в Москве.

Уверенность в неизбежности беспорядков была настолько серьезна, что в Москве упорно ходили слухи, будто бы правительство обязало подпискою всех фабрикантов не выпускать рабочих в день прибытия процессии с фабрик, предписало закрыть все кабаки.

Предпринятые на случай беспорядков меры так напугали жителей Москвы, что многие бросили город и с семьями уехали в деревни. Некоторые же из оставшихся просили, чтобы около их домов поставили охрану.

Беспорядков, как известно, не произошло; но слухи вылились в целые легенды, передававшиеся из уст в уста в народе.

Вот некоторые из них.

Когда гроб прибыл в Москву, всевозможные слухи, ходившие в народе, вызвали крайний и напряженный интерес ко всему, что было связано с похоронами Александра. Народ толпами шел в собор, чтобы посмотреть на труп Государя, но уходил разочарованный, потому что гроб был закрыт.

В это время находился в Москве некий дьячок из какого-то дальнего села. Вместе с толпой и он ходил в собор и вернулся неудовлетворенный. Пробыв некоторое время в Москве, он вернулся к себе в село.

Крестьяне стали спрашивать дьячка, видел ли он в гробу Государя.

Дьячок был под впечатлением слухов, распространившихся в Москве, и, к удивлению крестьян, ответил:

— Какого Г осударя? Это черта везли, а не Государя!..

Один из крестьян, услышав ответ дьячка, заявил об этом управителю и попу. Перепуганное начальство арестовало не только дьячка, но и попа с дьяконом. Всех увезли в Москву.

Попа впоследствии, говорит рассказчик, отпустили, но отрешили от должности, а дьячка с дьяконом и сейчас держат.

Есть еще два рассказа, записанные современниками и касающиеся смерти Александра в Таганроге.

Первый из них рассказывает об этом событии так.

Однажды, когда Государь был в Таганроге и работал в кабинете, приходят несколько солдат и просят, чтобы их провели к Государю. Им ответили, что Государь пишет и не может принять их.

Они ушли.

На другой день они опять пришли и стали просить, чтобы их провели к Государю. Государь был и в этот день занят и им пришлось снова уйти.

Когда они пришли на третий день, то Государь их принял.

Один из них сказал Государю:

— Ваше Величество, вас сегодня изрубят, приготовьтесь.

Услышав это, Государь спросил солдата:

— Хочешь за меня быть изрубленным?

— Я не хочу ни того, ни другого, — ответил солдат.

Тогда Государь стал убеждать солдата умереть за него, обещая ему, что он будет похоронен, как царь, и что род его будет награжден.

Солдат после некоторого раздумья согласился. Надел одежду Государя, а его спустил на веревке в окно.

Через некоторое время явились убийцы. Увидев солдата, они приняли его за Государя и убили, а

Александр остался жив и скрывается под другим именем.

Есть другая вариация этого рассказа.

В Таганроге строился дворец для Елизаветы Алексеевны, рассказывает это предание. Государь захотел посмотреть дворец, подъехал к нему с заднего крыльца и хотел войти. Около крыльца стоял часовой. Увидев Государя, он его остановил и сказал:

— Ваше Императорское Величество, не извольте туда идти, там вас убьют.

Государь остановился, задумался, потом сказал солдату:

— Хочешь ли ты, солдат, умереть за меня? Тебе будут оказаны царские почести и твой род будет награжден. Солдат согласился.

Государь надел солдатский мундир и стал на часы, а солдат надел царский, набросил на плечи шинель, закрыл ею лицо и пошел во дворец. Когда солдат вошел в первую комнату, раздался выстрел из револьвера. Пуля пролетела мимо. Солдат повернулся и бросился бежать. Но вслед ему раздался другой выстрел, которым солдат был убит. Его схватили и потащили во внутренние комнаты, думая, что убитый — император Александр. От государыни убийство скрыли, сказали, что Государь сильно заболел и умер.

Между тем, пока все это происходило, Александр стоял на часах и ждал, что будет с солдатом. Когда он услыхал выстрелы, то бросил ружье и скрылся.

Таков второй рассказ на эту тему.

Так в народном сознании отразилась неожиданная смерть императора Александра.

ЛЕГЕНДА

о старце Федоре Кузьмиче

В 1860 году один знакомый князя Голицына, зайдя к нему в гости, показал ему фотографию.

— Вот посмотрите, — сказал он ему, — не найдете ли сходство с кем-нибудь вам известным?

На фотографии был изображен высокого вида, совершенно седой старец в простой крестьянской белой рубахе, опоясанный веревкой. Старец стоит среди крестьянской хижины. Лицо прекрасное, кроткое, величественное, черты благородные.

— Нет, — ответил князь, — ни с кем не нахожу сходства.

— Я вас, может быть, удивлю вопросом, — продолжал знакомый князя, — но всмотритесь хорошенько, не находите ли вы сходства… с покойным императором Александром Павловичем?

Тогда Голицын стал внимательно вглядываться в фотографию и, действительно, нашел некоторое сходство и в чертах лица, и в росте. Но было непонятно, почему Государь в бороде и в таком странном одеянии.

Знакомый рассказывал, что это портрет появившегося в западной Сибири старца, которого народная молва считает за Александра I-го, отрекшегося от престола и скрывавшегося в Сибири, и рассказал его биографию.

I

Не помнящий родства

Как-то однажды, в осенний день, — это было в 1836 году — к одной из кузниц, расположенных на окраине города Красноуфимска, подъехал человек лет 60-ти; он был совершенно седой, в черном деревенском кафтане, в личных сапогах — имел вид зажиточного крестьянина. Ему нужно было перековать лошадь. Совершенно недеревенское лицо путника, манера держаться, плавная речь — сразу обратили на себя внимание кузнеца и нескольких обывателей, остановившихся посмотреть на красивую лошадь и на необыкновенного всадника.

На вопрос, кто он и откуда едет, путник ответил, что он крестьянин, зовут его Федор Кузьмич. На остальные вопросы давал ответы неопределенные или совсем не отвечал.

Его ответы показались неправдоподобными, и кто-то из слушавших беседу обывателей сообщил о странном путнике полиции.

Старец был арестован. Он не протестовал, когда его арестовали, спокойно пошел в полицию и давал свои показания. Он опять назвал себя Федором Кузьмичем, сказал, что он крестьянин и что лошадь, на которой он приехал, принадлежит ему. На более подробные вопросы о своем происхождении ответил, что он бродяга, не помнящий родства.

Началось формальное следствие. Старцу было объявлено, что за бродяжество ему грозит наказание плетьми и ссылка в Сибирь. Производившие расследование из бесед со старцем убедились, что перед ними не бродяга, а человек глубоко интеллигентный, из высшего общества, сознательно скрывающий свое звание. Несмотря на настойчивые уговоры раскрыть, кто он, старец по-прежнему утверждал, что он бродяга, не помнящий родства.

Федор Кузьмич был предан суду.

Достоинство, с которым держался старец на суде, интеллигентность и мягкость его натуры расположили к нему даже судей. Но ввиду того, что, несмотря на уговоры, он упорно отказывался открыть свое имя, суд приговорил его к двадцати ударам плетьми и к ссылке на поселение.

Старец спокойно выслушал приговор и также спокойно лег под плети. И, может быть, те, кто приводил приговор в исполнение, в первый раз почувствовали стыд от того, что они делают, ибо так было много человеческого достоинства в этом «не помнящем родства бродяге» и такой чудовищной казалась производившаяся над ним расправа.

Местом жительства Федору Кузьмичу была назначена деревня Зерцалы Тобольской губернии, близ г. Ачинска.

Вместе с партией арестантов с этапа на этап по ужасным сибирским дорогам следовал старец к месту своего назначения.

Он не затерялся в толпе. Высокая статная фигура, совершенно седые волосы и борода, голубые, ясные, приветливые глаза, живая, задушевная речь и какая-то проникновенная мягкость и теплота его голоса, его движений — все обращало на него внимание. Было странно видеть его в толпе арестантов; так, казалось, он далек от этого лязга цепей, от этих бритых голов, от грубой ругани, которая висела в воздухе… Арестанты сначала косо посматривали на этого странного человека, сторонились его, но потом привыкли и полюбили.

И нельзя было не полюбить. Ласковый, внимательный, он был всегда там, где видел горе и страдания. Ухаживал за больными, со всяким делился всем, что имел. К нему шли за советами, и он утешал ласковым словом и ободрял падавших духом. Разбирал ссоры и обиды и примирял враждовавших.

На этапах, где приходилось ночевать, около него всегда собирался кружок, чтобы послушать его беседы.

В сумерках вечера, когда все засыпало, при едва мерцающем свете фонарей, освещавших камеру, собирались где-нибудь в углу почитатели старца. Он простым и понятным языком толковал им священное писание или рассказывал об отечественной войне, участником которой, очевидно, был, ибо передавал события с большими подробностями. Его слушатели, затаив дыхание, ловили каждое слово — так незаметно проходил вечер. Когда старец дошел до места ссылки, то за ним уже шла молва, как о человеке святой жизни.

Старца поместили в казенный краснореченский винокуренный завод, расположенный в двух верстах от села Краснореченска. Необыкновенная личность Федора Кузьмича скоро обратила на себя внимание. Он и здесь старался быть на народе и помочь каждому, чем мог. Рабочие завода сильно его полюбили. Смотритель относился к нему с величайшим уважением и освободил его от принудительных работ.

Так жил он здесь тихо и незаметно около пяти лет. Добрый, немного вспыльчивый, но скорее флегматичный, он как-то совсем отрешился от себя. Его мысль целиком была направлена на заботу о людях, об их жизни. Все, кто сталкивался со старцем, любили его, и за то добро, которое он делал, желали хоть немного скрасить его жизнь.

Однажды, заметив, что Федор Кузьмич утомился от жизни на людях и хотел бы уединиться, один из почитателей старца казак Семен Николаевич Сидоров, житель Белоярской станицы пришел к нему и сказал:

— Тяжело тебе тут, Федор Кузьмич! Все люди да люди, и отдохнуть негде. Поселился бы ты у меня. Я тебе построю отдельную келью, и будешь ты жить спокойно.

Федору Кузьмичу понравилась мысль Сидорова; давно он мечтал об этом и дал согласие.

Скоро келья была построена, и старец переехал в неё. Он был очень доволен своим жилищем и думал остаться здесь надолго. Но скоро ему пришлось отказаться от своего намерения.

Лишь только Федор Кузьмич переселился к Сидорову, как стали являться к нему крестьяне разных окрестных деревень и наперебой предлагать поселиться у них. Все эти постоянные разговоры и невольные недоразумения, которые происходили у приходящих с Сидоровым, вынудили старца покинуть так понравившееся ему место.

Он переехал опять в деревню Зерцалы, в место своего постоянного пребывания. В Зерцалах многие зажиточные крестьяне звали старца жить к себе и предлагали самые выгодные условия, но Федор Кузьмич отклонил все предложения и поселился у одного бедного крестьянина Ивана Иванова, человека семейного, только что отбывшего наказание в каторжных работах.

Иванов, хотя был человек бедный, но с большой радостью принял к себе в дом старца. Заботливость о нем семьи этого бедного человека трогала Федора Кузьмича, их любовь скрашивала неприглядную обстановку, в которой приходилось ему жить.

— Здесь, — думал старец, — я буду жить спокойно. — Никто не будет спорить из-за меня.

Потребности Федора Кузьмича были невелики, и в первое время теснота помещения и недостатки семьи его не угнетали. Он работал вместе с семьей, помогал им по хозяйству. В свободное время беседовал с крестьянами или ходил по соседним деревням.

Но скоро старец стал задумчив. Отсутствие отдельного помещения, необходимость всегда быть на людях, все это тяготило его. Хотелось побыть одному, подумать, почитать, а уйти было некуда.

Иван Иванов, внимательно наблюдавший за жизнью старца, тотчас заметил его задумчивость и понял, чего он хочет. Он собрал крестьян своей деревни, и сказал им:

— Наш Федор Кузьмич что-то все грустит, тяжело ему, должно быть, у меня. Да и то сказать — негде, бедность заела. Боюсь, не ушел бы он от нас. Все мы его любим и уважаем, давайте построим ему келью. К одному к кому-нибудь из вас он не пойдет, а если построим келью всем миром, он не откажется.

Крестьяне охотно согласились на предложение Иванова; они, действительно, опасались, как бы старца кто-нибудь не сманил в другую деревню. Послали несколько крестьян, чтобы они поговорили с Федором Кузьмичем и вместе с ним выбрали место. Старец был тронут заботливостью крестьян и просил их построить ему келью из заброшенного овечьего хлева.

Келья была построена быстро, и Федор Кузьмич туда переселился. Здесь он прожил около 6 лет. Работал, копался в огороде, помогал мужикам, ко всему присматривался, всем интересовался. Желая познакомиться с приисковой жизнью, он однажды летом ушел на прииски в Енисейскую тайгу, где работал несколько месяцев в качестве простого рабочего. И сюда, в эту тяжелую жизнь приисковых рабочих, он внес тепло и свет. Его седая голова была всюду заметна, и его ласковая речь всегда собирала толпу слушателей. Промыслами управлял тогда известный в Сибири золотопромышленник Асташев. Он невольно обратил внимание на старца, часто с ним беседовал и относился к нему с большим уважением.

В 1849 году один из почитателей старца, крестьянин Иван Гаврилович Латышов предложил Федору Кузьмичу построить ему избу около своей пасеки, в местности очень живописной, и переехать туда на постоянное жительство. Так как в деревне Зерцалах жить старцу было несколько беспокойно, то он охотно принял предложение Латышова и переехал к нему во вновь построенную избу.

В жизни Федор Кузьмич был очень скромным и нетребовательным человеком. Обстановка его жилища была очень скудна. Простая, сколоченная из досок постель, на которой лежал жесткий тюфяк, небольшой столик, две или три скамейки — вот и все. В правом углу висело несколько образов: Печерской Божией Матери, образ Александра Невского и др. Любил старец картины религиозного содержания. Их ему обыкновенно приносили странники. Из них он брал только те, которые имели осмысленное содержание. Так на стенах у него висели виды монастырей, портреты духовных лиц, картины, иллюстрирующие священную историю. На столе стояло небольшое распятие, лежали Евангелие, Псалтырь, Молитвенник и книжка, носившая название: «Семь слов на кресте Спасителя». Ни лубочных картин, ни лубочных книг он не имел и не любил их.

Носил старец всегда длинную белую из грубого холста рубаху, такие же штаны. На ногах у него были бумажные чулки, которые он менял каждый день, и кожаные туфли. Сверху надевал он темно-синий суконный халат, а зимой старую потертую доху и валенки.

Федор Кузьмич был очень опрятен. В его небольшой келье всегда была поразительная чистота, и сам он всегда был одет в чистое белье и платье.

Был он большой постник, но никогда не показывал это окружающим. Когда однажды одна из ею почитательниц принесла ему жирный пирог с нельмой и спросила его, будет ли он его есть, он улыбаясь ответил:

— Отчего же не буду? Буду, я вовсе не такой постник, как ты думаешь.

Таких подаяний приносили ему много: каждый праздник бабы тащили ему пирогов, лепешек. Он все принимал; но ничего почти не ел сам.

— Это гостям, — говорил он, складывая в одну кучу приношения.

И, действительно, все эти приношения поедались странниками, которых много заходило к нему, чтобы побеседовать с ним или поделиться новостями.

Вообще Федор Кузьмич ел все, даже мясо, но все в небольшом количестве.

Посещая своих знакомых, он любил посидеть и поговорить за самоваром, но более двух стаканов чая никогда не пил. Вина же совсем не употреблял и всегда выговаривал тем, кто пьет.

Когда бывал один, копался в огороде или бродил по лесу.

Слава о его святой жизни скоро распространилась по всей округе, и к нему отовсюду стекалось много народа. Он всех принимал и со всеми беседовал. Денег за советы никаких не брал и давал их всегда бесплатно. Обыкновенно говорил он или стоя против собеседника, или прохаживаясь взад и вперед по комнате. Некоторых из собеседников оставлял ночевать и беседовал с ними подолгу.

Он не был отшельником. Наоборот, он стремился быть на людях. Живя среди крестьян, он старался быть им полезным, чем мог. Учил детей и делал это с большой любовью и интересом. Сообщал им сведения из географии, истории. Старался развить в них любознательность. Дети любили его и всегда учились с большой охотой. Со взрослыми он беседовал или на религиозные темы или рассказывал им об исторических событиях, в особенности о войне двенадцатого года. Помогал крестьянам в их хозяйстве, делился с ними кое-какими агрономическими сведениями. В каждой деревне, где старец поселялся, скоро он становился необходимым человеком, и не удивительно, что крестьяне наперебой старались заманить его к себе.

Федор Кузьмич был очень религиозен, он любил ходить в церковь. Стоял всегда на одном излюбленном месте, у входа, усердно молился и тихонько подпевал певчим.

Одна за ним была странность: он никогда не исповедовался и не причащался у местного священника. Это невольно удивляло всех. Священник не раз спрашивал его, почему, он чуждается святого таинства. Но старец всегда неизменно отвечал:

— Господь удостоил принимать меня эту пищу.

Священник недоумевал, где мог причащаться Федор Кузьмич, и относился к нему с недоверием.

Скоро он решил, что перед ним еретик, не признающий таинства, и еретик опасный, ибо, благодаря своему авторитету, он оказывает дурное влияние на окружающих. Чем больше упорствовал Федор Кузьмич, тем больше гневался священник.

Однажды вечером священник шел по селу и увидел сидящего на завалинке Федора Кузьмича — тот беседовал с крестьянами. Вид спокойно беседующего старца взволновал священника.

«Мутит», — с раздражением подумал он и подошел к Федору Кузьмичу.

— Вот беседы ведешь, народ волнуешь, — начал священник гневно, — а таинства священного гнушаешься. Почему не ходишь к причастию?

— Я уже сказал тебе, — спокойно ответил старец, — что Господь удостоил меня принимать эту пищу.

— Лжешь, ты — еретик и безбожник, а вы не слушайте его, — строго обратился батюшка к сидевшим крестьянам, и, гневный, зашагал дальше по селу.

Крестьяне были смущены поступком священника, сидели молча и ждали, что скажет старец. Старец посмотрел спокойно вслед удалявшемуся священнику и ничего не сказал. Но беседа после этого как-то не клеилась, и Федор Кузьмич скоро ушел.

Вечером священник заболел. Болезнь скоро приняла опасный характер. Из города приехал врач и сказал, что положение больного безнадежно. Стон и плач стояли в доме, попадья не знала, что делать.

— Сходи к старцу Кузьмичу, — посоветовали крестьяне, — попроси, чтобы помолился. Обидел батюшка-то старца, вот Бог его и наказал.

Пошла попадья к старцу, взяла с собой ребятишек, упала в ноги и стала просить его помолиться за мужа.

Жалко стало Федору Кузьмичу попадью и священника, пошел к ним в дом. Священник худой и бледный лежал на постели и радостно встретил старца. Федор Кузьмич присел к больному на кровать и сделал ему строгое внушение. Он говорил, что к людям нужно относиться с любовью, не говорить дурного о тех, кого не знаешь.

— Вот, в частности, и ко мне ты был несправедлив. Ты моей жизни не знаешь, а называешь меня еретиком.

Осмотрев внимательно больного, старец помолился и сказал, что священнику будет лучше.

Действительно, через несколько дней священнику стало лучше. Когда он выздоровел, то стал самым ревностным почитателем старца.

Впоследствии оказалось, что священник был неправ в своем отношении к Федору Кузьмичу: старец не только не отвергал таинство, но имел постоянно духовника в лице протоиерея Красноярской кладбищенской церкви, отца Петра.

Отец Петр был человек образованный, высоконравственный, сумевший снискать любовь своей паствы. Познакомившись со старцем, он полюбил его, раза три в год наезжал к нему побеседовать, иногда оставался подолгу. В эти приезды отец Петр и приобщал старца. Священник часто беседовал с крестьянами относительно Федора Кузьмича, расспрашивал, хорошо ли ему живется, и просил их ухаживать за старцем.

— Великий угодник Божий старец-то, — часто в раздумье повторял отец Петр.

И крестьяне, действительно, любили старца.

Были у старца две почитательницы: старушки Марфа и Мария. С ними Федор Кузьмич познакомился еще во время следования этапом. Они были родом из Новгородской губ. около Печерского монастыря, где занимались огородничеством. За какую-то провинность господа сослали их в Сибирь. И вот, следуя этапом в место ссылки, они оказались в одной партии с Федором Кузьмичем.

Одни из первых почувствовали они на себе влияние его необыкновенной личности и с тех пор стали преданными его друзьями. И Федор Кузьмич любил их. По праздникам после обедни он всегда заходил к старушкам, посидеть с ними и поговорить за самоваром. Старушки ждали его прихода с нетерпением, суетились, хлопотали, старались угодить старцу.

В особенности торжественно старушки встречали старца в день Александра Невского, ибо Федор Кузьмич придавал этому празднику какое-то особенное значение. В этот день пеклись пироги, лепешки, на стол выставлялось все богатство деревенской кухни, доступное старухам. Федор Кузьмич в этот день был всегда как-то особенно весел, разговорчив. Любил вспоминать старину и часто рассказывал о Петербурге.

— Какие торжества в этот день бывали в Петербурге, — рассказывал он, — стреляли из пушек, вывешивали ковры, вечером по всему городу было освещение, и общая радость наполняла сердца человеческие.

И когда он вспоминал об этом, то оживлялся, и у слушателей невольно рождалось подозрение, не принимал ли он какого-либо личного участия в этих торжествах.

Всегда скрытый, что казалось его прошлой жизни, хранивший какую-то глубокую тайну на душе и упорно не желавший ее обнаружить, в такие минуты он становился более откровенный. Он любил вспоминать придворную жизнь и поражал слушателей знанием ее самых интимных сторон.

Оказалось, что он лично был знаком почти со всеми более или менее известными лицами, выдвинувшимися в царствование Александра I.

Преклонялся перед Фотием и вспоминал о нем с благоговением.

— Великий постник был, — говорил он о нем, — святой жизни человек!..

— Как теперь помню, — рассказывал старец, народились в России масонские ложи, мода пошла на них, и многие лица из высшего общества стали в них участвовать. Стали говорить об этих ложах во дворце. Многие царедворцы советовали Александру вступить в масонство, и он заколебался. Собрал совет во дворце из высших сановников. Долго спорили сановники, но большинство склонялось к тому, что ложи следует поддержать, и чтобы Александр принял в них участие. Вдруг отворились двери, и на пороге показался Фотий. Он был бледен, глаза его горели.

— Да заградятся уста нечестивых! — властно сказал он и грозно посмотрел на всех.

Смутились собравшиеся и не могли вымолвить ни слова. Так и разошлись, а секта рушилась…

— Да, Фотий был муж благодатный, — закончил свой рассказ старец.

Рассказывал Федор Кузьмич об Аракчееве, об его военных поселениях, и обнаруживал основательное знакомство с их организацией.

Любил вспоминать о Кутузове, считал его великим полководцем.

— Завидовал ему Александр, — говорил старец мечтательно.

Вспоминал он о прошлом с удивительным спокойствием. Как будто ушел из мира на какую-то недосягаемую высоту и оттуда взирал на грешных людей, на их деяния и беспристрастно, не спеша, давал всему оценку. С высоты все люди казались одинаковыми: стиралась разница в положении.

— И цари, и полководцы, и архиереи — такие же люди, как и вы, — говорил он не раз своим слушателям, — только одному Богу угодно было одних наделить властью великой, а других предназначить жить под их покровительством!..

Федор Кузьмич избегал говорить о русских государях. Никогда никто не слыхал от него ничего ни о Павле, ни о Николае. Избегал он говорить и об Александре. Но иногда, увлекшись, вспоминал некоторые подробности из его жизни.

— Когда французы подходили к Москве, — рассказывал старец однажды, — император Александр припал к мощам Сергия Радонежского и долго со слезами молился этому угоднику. В это время он услышал, как будто бы внутренний голос сказал ему: «Иди, Александр, дай полную волю Кутузову, да поможет Бог изгнать из Москвы французов!.. Как фараон погряз в Черном море, так и французы на Березовой реке»…

В другой раз он с удовольствием вспоминал, как однажды, когда Александр ехал из Парижа, купцы устилали ему дорогу сукном, а купчихи разными богатыми шалями.

— Александру это очень понравилось, — с улыбкой закончил он свой рассказ.

Слава о старце распространялась все шире и шире. Молва стала говорить о необыкновенной проницательности старца, о способности его врачевать физические и душевные недуги. И к нему стекалось все больше и больше народу.

Сибирь не любит копаться в прошлом людей. Каждый понимал, что людям с темным и грешным прошлым тяжело его касаться. Но необыкновенная личность Федора Кузьмича интересовала всех. Кто он, этот неведомый старец? Какую тайну он скрывает в своем прошлом, что даже удары плетей не заставили разомкнуться его уст? Было много загадочного и странного в этом человеке. Было ясно, что Федор Кузьмич — человек не простой: по его манерам, по его образованию всем казалось, что он из высшего общества. Очевидно, он принимал близкое участие в государственных делах, ибо так хорошо знал их и рассказывал о них с такими подробностями, которые могли быть известны только человеку, стоявшему в центре государственной деятельности.

Сначала почему-то думали, что он — снявший сан архиерей, хотя в нем не было ничего такого, что бы хоть сколько-нибудь указывало на его духовное происхождение. Но скоро стали ходить слухи, что старец не кто иной, как отказавшийся от престола и бежавший в Сибирь император Александр. Эти слухи росли и скоро у некоторых вылились в твердо сложившееся убеждение.

Такого рода слухи появились не случайно. Помимо тех легенд, которые относительно смерти Александра сложились в России и, конечно, дошли до Сибири, в жизни старца были обнаружены факты, которые как бы подкрепляли эту легенду.

Сам Федор Кузьмич никогда не называл себя ни Великим князем Константином, ни императором Александром I и никогда не говорил о своем прошлом. Но, чем упорнее молчал старец, тем таинственнее казалось это молчанье и тем настойчивее молва называла его императором Александром… Эта молва получила прочное подтверждение, когда у Федора Кузьмича стали бывать представители высшего духовенства. Рассказывали о посещениях каких-то таинственных лиц из Петербурга. Сам Федор Кузьмич находился в постоянной и деятельной переписке с различными городами европейской России.

Так жил Федор Кузьмич, осаждаемый массой почитателей, из разных мест приходивших к нему, а потом разносивших славу о нем по всей Сибири. И вдруг однажды затосковал: тяжко стало старцу среди людей, захотелось тишины, покоя, уединения. И решил старец уйти из этого места.

Почти одновременно с Федором Кузьмичем в деревне Зерцалах жил еще старец, по имени Даниил — человек тоже праведной жизни. Когда он умер, то крестьяне построили в честь его часовню, а впоследствии построили целый храм. Федор Кузьмич часто ходил в эту часовню молиться и в разговорах о Данииле всегда отзывался о нем с большим уважением.

Некоторые считали старца учеником Даниила, но старец отвергал это, говоря:

— Даниил не имел учеников, да и не мог никого учить, потому что он был малообразован и едва грамотен.

Когда старец задумал покинуть деревню Зерцалы, он позвал с собою нескольких, наиболее близких ему крестьян, взял образ Печерской Божией Матери и Евангелие и отправился с крестьянами в часовню. Здесь он попросил священника отслужить молебен. Что-то торжественное и строгое было в лице старца, когда он стоял в часовне и молился. По окончании молебна он поставил в часовне принесённый с собою вензель, на котором была изображена буква А с короною над ней и летающим голубком, а потом, обратившись к окружающим, сказал:

— Храните этот вензель пуще глаза!

С тех пор Федор Кузьмич покинул деревню Зерцалы, но крестьяне свято выполняют завет старца: вензель хранится и поныне.

Майорша Федорова

Однажды старец позвал к себе Латышова и сказал ему:

— Решил я, Иван Гаврилович, покинуть тебя! И, видя недоумение в лице Латышова, прибавил:

— Народу много ходит ко мне, беспокоят. Хочу отдохнуть, уединиться, побыть с самим собою и Богом. Никому не говори, что я ушел и куда ушел. Найду себе место, извещу тебя.

На просьбы Латышова остаться, старец ответил решительным отказом.

Рано утром, когда чуть забрезжился восток и все еще спали, Федор Кузьмич тихонько собрался и ушел. Некоторое время он бродил одинокий по тайге, скрываясь от людей, и наконец решил основаться около деревни Коробейниковой, находящейся в десяти верстах от Краснореченска. Выбрав удобное уединенное место для жилья, старец попросил Латышова перенести сюда свою келью.

Однако трудно было Федору Кузьмичу остаться в неизвестности. Скоро молва разнеслась по округе, что любимый народом старец живет около деревни Коробейниковой, и опять толпы народа стали приходить к старцу со своими нуждами и заботами. Стар стал Федор Кузьмич, трудно ему было беседовать с народом, утомляли его многочисленные посетители. Он стал отказывать большинству в приеме и только с некоторыми избранными беседовал. Иногда он на целый день запирался в келье, никого к себе не впускал: читал и молился.

Новое место, однако, старцу не понравилось. Только три года прожил он здесь, а потом задумал опять вернуться к своему почитателю Латышову. Латышов был очень рад возвращению старца и построил ему новую келью в стороне от дороги, на горе, в густом кустарнике. Здесь Федор Кузьмич стал вести жизнь еще более затворническую. По слабости здоровья он уже не мог совершать отдаленных прогулок по деревням, пришлось бросить занятие физическим трудом. Приобретенная им популярность становилась ему в тягость. Он перестал совсем почти принимать к себе посторонних людей. Только некоторые близкие люди имели к нему постоянный доступ. В числе друзей его в это время был и преосвященный Афанасий Иркутский, который иногда приезжал навестить старца и оставался у него иногда в келье по нескольку дней сразу. Часто бывал и духовник Федора Кузьмича, отец Петр.

Но скоро наиболее преданным человеком и лучшим другом старца стала молодая девушка, дочь одного бедного краснореченского крестьянина, Александра Никифоровна, известная впоследствии под именем «майорши» Федоровой.

Александра Никифоровна рано лишилась родителей — и ее, круглую сироту, взял к себе местный священник отец Поликарп. Она была девушка впечатлительная и замкнутая. Раннее сиротство и жизнь в чужой семье сделали ее не по летам серьезной. Она всех как-то дичилась, держалась особняком. Всегда бывая в церкви вместе с отцом Поликарпом, она скоро стала глубоко религиозной. Любимым чтением ее было жития святых отшельников, и их жизнь сделалась для нее идеалом. Умная от природы, добрая и отзывчивая, она скоро вся отдалась служению на пользу ближнего.

Александре Никифоровне было всего двенадцать лет, когда она в первый раз увидела Федора Кузьмича. Эта встреча имела решающее значение в ее жизни. Кругом говорили о нем, об этом необыкновенном человеке, и она уже заранее его полюбила, заранее перед ним преклонялась. Когда она увидала его впервые, задумчиво и величественно прошедшего по деревне, она вся застыла, замерла и долго, едва сдерживая дыхание, шла за ним и не могла оторвать от него своих глаз.

С тех пор, как только старец появлялся в селе, она старалась найти его и где-нибудь, незаметно притаившись, из-за угла смотрела на него, слушала его беседы и старалась не проронить ни одного слова. В нем так живо воплотился идеал того отшельника, который рисовало ей ее воображение.

Священнику не нравилось, что девочка слушает беседы старца, и он ей запретил ходить на эти беседы. Тогда она стала ходить тайно.

Часто она бродила вокруг кельи старца и ждала, когда он выйдет, чтобы издали посмотреть на него. Он никогда не говорил с ней и, наверное, не замечал ее.

Иногда она видела «дедушку», работавшего вместе с крестьянскими девушками в огороде и с завистью смотрела на них: как бы хорошо поработать вместе со старцем!..

Быть около «дедушки», помогать ему, слушать его, наконец, всю жизнь отдать ему — стало ее мечтой. Ей хотелось хоть только поговорить с ним, приласкаться к нему. Не раз она высказывала эту мысль окружающим.

— Нечего тебе беспокоить его, он с тобой и говорить-то не захочет, — говорили ей.

И ей было страшно подойти и заговорить с ним самой.

Бродила однажды она по лесу и собирала ягоды. В поле было жарко, а в лесу так прохладно. Тишина кругом, только птички перекликаются. Радостно так было, хорошо на душе.

— Вот в таких лесах, — думала она, — только еще более дремучих, живут угодники Божии.

И так хорошо, казалось ей, построить где-нибудь келийку и жить одной, далеко от людей…

Так раздумывая и мечтая, шла она и не заметила, как подошла к келье старца. Старец в огороде копал картофель. Она долго, притаившись, смотрела на него, и лицо его показалось ей таким тихим и добрым. Не удержалась, перепрыгнула через заплот и, вся волнуясь, протянула старцу корзинку с брусникой.

— Не хочешь ли, дедушка, ягодок, — сказала она срывающимся голосом.

Федор Кузьмич поднял голову. Вид стоящей перед ним девочки, в глазах которой так много было наивной детской любви, растрогал старца. Со слезами на глазах, он подошел к ней, наклонился, взял ее голову в руки и, поцеловав в лоб, сказал ей:

— Спасибо, миленькая, разве ты не боишься подходить ко мне, ведь тебя за это бранить будут?..

— Пускай, дедушка, бранят, пускай… Я вас полюбила, ягодок принесла, — говорила, вся зардевшись от счастья, девочка, — я давно хотела убежать к вам, да все боялась.

Старца тронула эта любовь к нему девочки, он посадил ее около себя, стал расспрашивать, как она живет, ходит ли в церковь, молится ли Богу. Александра Никифоровна своим простым детским языком рассказала ему о своей жизни, о своих мечтах, о своих планах. Как она давно хотела поговорить с «дедушкой" и как его боялась…

— Ты хорошая девочка, — сказал ей на прощанье старец. — Захочешь со мной поговорить, приходи к старушкам Анне и Марфе, живут они на заводе, знаешь их?

— Как не знать, дедушка, вы к ним всегда по праздникам заходите.

Не помня себя от радости, Александра Никифоровна возвратилась домой. Что-то новое билось, трепетало в груди. Целый вихрь новых мыслей. Мечта исполнилась, она теперь будет всегда видеть и говорить со старцем.

— Пусть бранят меня, — думала она, — пусть! Надо перетерпеть. Пойду к старцу и буду ему помогать, не прогонит он меня.

В первый же праздник Александра Никифоровна после обедни пошла к старушкам. Те приняли ее ласково. Скоро пришел и Федор Кузьмич. Старушки, по. обыкновению, захлопотали, забегали, а старец, увидав Александру Никифоровну, подошел к ней и ласково поздоровался.

— И ты пришла, а как же отец-то Поликарп?

— Ничего, дедушка, я не боюсь теперь никого.

За самоваром старец разговорился. Стал вспоминать о России, о монастырях, рассказывал о жизни подвижников. Казалось, что Федор Кузьмич побывал во всех крупных монастырях, ибо все он их знал и обо всех рассказывал. Рассказывал старец увлекательно, картинно, и в воображении Александры Никифоровны рисовались эти волшебные богатые лавры, древние святыни, и так захотелось ей везде побывать и посмотреть на все самой.

— Какой ты, дедушка, счастливый, везде был и все видел, а вот меня Бог, должно быть, не сподобит!

— Как знать, — сказал старец, — может быть, и ты увидишь, ты еще молода…

Скоро Александра Никифоровна вся отдалась старцу. Целые дни она была или в его келье, или около, исполняла все его поручения, везде ходила за ним, чинила платье, готовила пищу. Когда же старец из села Краснореченского переехал в деревню Зерцалы, то и там навещала его ежедневно, иногда даже ночевала где-нибудь около кельи.

Так шли годы. Из девочки подростка Александра Никифоровна превратилась во взрослую девушку. Но чувства ее к старцу не изменились, наоборот, они окрепли, получили более сознательный характер. По-прежнему она исключительно следовала советам старца и во всем ему подчинялась.

Давно у ней зародилась мысль посетить те места, о которых так хорошо, так увлекательно рассказывал старец, и вот теперь она задумала эту мысль осуществить.

Мысль об ее отъезде взволновала всю ее семью. Братья ни за что не хотели ее отпускать, им не нравились ее религиозные увлечения, и они стали уговаривать ее выйти замуж.

— Как мне быть? — спрашивала она старца, — я не хочу замуж и никогда не выйду.

— Ну зачем никогда, — ответил ей старец. — Выйдешь, когда придет время. А эти женихи тебе не годятся: ты непременно выйдешь за какого-нибудь офицера.

Девушка ответила братьям, что замуж не пойдет и чтобы они об этом не хлопотали.

Однажды она пришла к старцу и сказала:

— Ну, дедушка, я решилась, хочу идти на богомолье, укажи мне путь, куда пойти.

Федор Кузьмич составил ей подробнейший план путешествия, указал все монастыри, куда, по его мнению, ей следовало зайти, дал ей адреса разных лиц, которые могли ей помочь в далеком и трудном путешествии.

— Как бы мне увидать в России царя? — спрашивала Александра Никифоровна старца.

— А разве тебе хочется видеть царя?

— Как же, батюшка, не хочется, все говорят царь, царь, а какой он из себя — и не знаешь.

— Погоди, — сказал ей многозначительно старец, — может быть, и не одного царя на своем веку увидать придется; Бог даст и разговаривать еще с ним будешь и увидишь тогда, какие цари бывают.

Простившись со старцем, Александра Никифоровна отправилась в путь. Бодро шла она по сибирским дорогам, терпеливо преодолевая встречающиеся на пути препятствия. Наконец кое-как добралась до Почаевского монастыря. Федор Кузьмич указал ей, что здесь живет одна добрая и простая графиня, которую следует ей отыскать.

Жутко было сначала Александре Никифоровне среди чужих людей, в чужом городе. Но скоро она освоилась и попривыкла. Расспросив кое-кого из местных жителей об адресе графини, она отправилась на розыски. Искать пришлось недолго. Разыскиваемая оказалась графиней Остен-Сакен. Узнав, что девушка пришла из Сибири от старца Федора Кузьмича, графиня очень приветливо обошлась с ней.

— Такая молодая (Александре Никифоровне тогда было двадцать лет) и одна решилась на такое путешествие! — удивлялась графиня.

— Ну, а где же вы остановились? — спрашивала она ее.

— Да пока на постоялом дворе, — ответила Александра Никифоровна, — а потом где — еще не знаю.

— Нет, этого нельзя, — ответила графиня. — Переселяйтесь ко мне, у меня места достаточно, поживем вместе, потом поедемте к нам в Кременчуг.

Александра Никифоровна переехала к графине. Несколько дней пробыли они с графиней в Почаеве, а потом уехали в Кременчуг. В Кременчуге у графини был свой дом, здесь же жил и сам граф Остен-Сакен, человек очень богомольный. Он здесь лечился от полученной им на войне раны.

Александра Никифоровна всем очень понравилась и скоро стала в доме своим человеком. Открытый ее характер, любовное, мягкое отношение к людям и глубокая, непоказная религиозность — все это невольно располагало к ней. Она много рассказывала о своей жизни в Сибири, о своем путешествии, и собиравшееся у графа общество с интересом слушало ее рассказы.

Один случай, имевший место в доме графа, оставил в ней неизгладимое впечатление.

Однажды вместе с графиней Александра Никифоровна вошла в большую залу графского дома, и вдруг остановилась и замерла от удивления. Перед ней на стене висел громадный портрет, на котором во весь рост был изображен военный. Лицо, рост, манера держаться как-то сразу напомнили старца Федора Кузьмича. Она остановилась и с глубоким волнением спросила пришедшую с ней графиню:

— Кто это, графиня?

— Разве ты не знаешь, милая, — ответила та, не заметив ее волнения, — это покойный император, Александр Павлович.

Долго и внимательно всматривалась Александра Никифоровна в черты лица государя и, чем больше смотрела, тем больше находила сходство со старцем. В тяжелом раздумье пришла девушка к себе в комнату, долго не могла заснуть, и какая-то щемящая тоска давила ее сердце.

Осенью, 1849 года в г. Кременчуг приехал император Николай Павлович и остановился у своего давнишнего приятеля графа Остен-Сакен. За несколько дней стали торопливо готовиться к приезду гостя, все волновались, но больше всех была смущена и взволнована Александра Никифоровне. Ей невольно вспомнились слова старца: «Бог даст и разговаривать с царем будешь, увидишь тогда, какие цари бывают». Так скоро исполняются слова «дедушки». Весь день она была в трепетном ожидании. Она никак не могла представить себе, что будет жить с государем в одном доме, постоянно встречаться с ним и разговаривать запросто, как с самым обыкновенным человеком…

Государь приехал, пробыл в доме графа целые сутки, говорил с Александрой Никифоровной запросто, как с давно знакомым человеком, много шутил и смеялся. Долго потом она думала об этом и не могла понять, как это все случилось, не сон ли это?

Государь очень заинтересовался молодой девушкой и охотно с нею беседовал. Из ее простых, немудрых рассказов он знакомился с тем, как живут люди на далекой окраине, которую он, наверное, никогда не увидит.

— Ну, ну, богомолка, рассказывай, сколько у вас за свадьбы берет? — спрашивал ее, шутя, Николай Павлович.

Александра Никифоровна сначала несмело, а потом очень спокойно и охотно рассказывала Государю о жизни сибирских крестьян: чем они занимаются, какие у них промыслы, какие обычаи, что едят, чем торгуют. Много смешного рассказывала из своего путешествия. А Государь с графом слушают да смеются.

— Вот, — говорит Государь Остен-Сакену, — какая у тебя смелая гостья приехала, всю Сибирь прошла и ничего не боится.

— А чего же мне бояться-то, — ответила Александра Никифоровна, — со мною Бог, да со святыми молитвами, великий старец Федор Кузьмич! А вы все, — добавила она, — такие добрые, все меня угощаете!..

Граф засмеялся на слова девушки, а Государь насупился и замолчал. Странно это показалось Александре Никифоровне.

— Почему ему стало неприятно, когда я упомянула о старце, ведь все его так любят?

И опять тяжелые мысли зашевелились у нее в голове, и ушла она в тяжелом раздумье.

Уезжая, Николай Павлович сказал Александре Никифоровне:

— Если будешь в Петербурге, заходи во дворец. Я тебе оставлю записку. Покажешь ее, нигде не задержат. Расскажешь мне о своих странствованиях, а если в чем будешь нуждаться, обратись ко мне, я тебя не забуду.

Впоследствии Александра Никифоровна, действительно, получила от графа Остен-Сакена пропуск, но им не воспользовалась.

Почти три месяца Александра Никифоровна прожила в доме графа Остен-Сакена. Обходила ближние монастыри, но далеко не уходила. Наконец в 1852 году решила вернуться домой.

С нетерпением ждал ее старец. Сильно он скучал по ней. Когда она пришла к нему, он, со слезами на глазах, обнял ее и поцеловал и долго не мог успокоиться. Александра Никифоровна подробно рассказала ему о своих странствованиях, о монастырях, в которых была, о том, как жила у графини. Старца особенно заинтересовал рассказ ее о встрече с Государем.

Старец слушал все со вниманием, от времени до времени вставлял свои замечания, а потом вдруг задумался.

Задумалась и Александра Никифоровна, посмотрела на сидевшего в молчании старца и вдруг вспомнила виденный ею у графа портрет покойного Государя и сказала, обращаясь к старцу.

— Батюшка, Федор Кузьмич. Как вы на императора Александра Павловича похожи!

Федор Кузьмич вздрогнул от неожиданного вопроса, побледнел, нахмурил брови и вдруг гневно заговорил:

— А ты почем знаешь? Кто это тебя научил так сказать мне?

Испугалась Александра Никифоровна гнева старца, не поймет никак, на что он гневается.

— Никто, батюшка, — говорит, — я это так, спроста сказала. Я видела во весь рост портрет императора Александра Павловича у графа Остен-Сакена, мне и пришло на мысль, что вы на него похожи и так же руку держите, как он!»

Ничего не ответил ей на это старец, тихо вышел в другую комнату, и Александра Никифоровна видела, как он рукавами рубахи вытер катившиеся из глаз слезы.

Грустно и тяжело стало на душе у Александры Никифоровны, и, печальная, она в этот раз ушла от старца.

Жизнь Александры Никифоровны потекла по-старому. По-прежнему всю свою любовь, всю энергию она отдавала старцу: жила около него, заботилась о нем, почти что молилась на него. И он ей платил тем же. Из всех окружавших его людей он выделял ее, больше всех и с какой-то особенной теплотой с ней беседовал, внимательно следил за ее жизнью и давал ей нужные советы. Это была трогательная идеальная любовь двух людей, связанных единством мыслей, единством настроений. У старца не было детей, и он всю свою любовь отдавал привязавшейся к нему девушке; она не испытала родительской ласки, и для нее любовь старца была истинным утешением в жизни.

Много женихов сваталось за Александру Никифоровну, всем нравилась эта добрая и тихая девушка. Настаивали на выходе замуж и братья: они боялись, что постаревшая и не вышедшая замуж Александра Никифоровна вернется к ним, и им придется ее кормить. Все эти разговоры волновали и обижали девушку, и не раз она приходила к старцу и спрашивала его в тоске:

— Как же быть, дедушка?..

Старцу не нравились эти разговоры, он не хотел, чтобы она выходила замуж.

— Погоди, успеешь еще! — каждый раз говорил он ей, — за твою доброту Бог тебя не оставит, и царь позаботится наградить тебя за твое обо мне попечение…

И Александра Никифоровна успокаивалась и опять с прежней энергией отказывалась от замужества.

Видя, что братья во что бы то ни стало хотят выдать ее замуж, старец и им говорил:

— Не трогайте ее, она не останется на вашей шее и не будет нуждаться в вашем хлебе: сам царь наградит ее казною.

Под влиянием уговоров старца братья скоро оставили Александру Никифоровну в покое.

Так прожила она около старца еще пять лет.

Скоро у Александры Никифоровны опять явилось желание пойти на богомолье. Старец не только не удерживал ее, но, наоборот, своими беседами скорее вызывал и укреплял в ней это желание. Он опять составил ей план путешествия, подробно наметил места, где она должна побывать, указал лиц, которые ей могут быть полезны.

— В особенности побывай, — говорил он, — в Киево-Печерской Лавре. Есть там так называемые пещеры, и живет в этих пещерах великий подвижник Парфений и еще один старец Афанасий; живут они — один в дальних, а другой в ближних пещерах. Отыщи их ты непременно, попроси их помолиться за тебя, расскажи им о житье своем. В особенности не забудь побывать у Парфения. Если он спросит, зачем ты пришла к нему, скажи, что просить его благословения; ходила по святым местам и пришла из Красной речки; что бы ни спрашивал тебя, говори ему чистую правду, потому что великий это подвижник и угодник Божий.

На прощанье долго они беседовали. Много рассказывал старец о прошлой жизни. Рассказывал о Петербурге, о царе, о разных войнах, свидетелем которых ему пришлось быть.

— Губят эти войны безвинный народ, — закончил свою беседу старец.

Тяжело было расставанье. Оба поплакали, как бы предчувствовали, что больше не увидят друг друга. Потом Федор Кузьмич осенил Александру Никифоровну широким крестом, крепко поцеловал ее и проводил за ворота.

Больше он ее не видал…

Александра Никифоровна в своем путешествии придерживалась указаний старца и везде, куда она приходила, ее встречали тепло и радушно. Всякий старался услужить ей, облегчить ей путь.

Она прибыла в Петербург, а оттуда задумала пробраться на Валаам. Через одного генерала ей удалось устроиться на одном пароходе вместе с императрицей Марией Александровной. Императрица узнала, что на пароходе едет девушка-богомолка из Сибири и заинтересовалась ею. Александра Никифоровна долго беседовала с государыней, много ей рассказывала из своих впечатлений и очень понравилась.

После долгих странствований по различным монастырям Александра Никифоровна наконец попала в Киев.

Пошла прежде всего в Печерскую лавру. Отстояла утреню и вечерню. Торжественное богослужение, богатство лавры, множество богомольцев — все это произвело на нее сильное впечатление. Светло и радостно стало у нее на душе, и невольно вспомнила она «дедушку».

— Как-то он там без меня? — думала она. и так захотелось ей поговорить со старцем, поделиться с ним своей радостью.

Пошла к схимнику Парфению. Встретил ее изможденный седой старец и сурово спросил:

— Зачем ты ко мне пришла, чего тебе от меня надо?

— Я издалека, отец Парфений, из Сибири, — ответила девушка, — принесла тебе поклон от старца.

Узнав, откуда она, старец стал приветлив, обласкал Александру Никифоровну и сказал ей:

— Зачем тебе мое благословенье, когда у вас на Красной речке есть великий подвижник и угодник Божий. Он будет столпом от земли и до неба!

Радостно стало на душе у девушки, когда она услышала такое мнение отца Парфения о старце, близким и дорогим стал ей и сам отец Парфений.

Она стала ему рассказывать о своем путешествии по Сибири, о монастырях, которые она посетила, о своих планах на будущее. Понравилась отцу Парфению та простота, то увлечение, с которым рассказывала девушка, и он спросил ее:

— Что же теперь ты думаешь делать?

— Думаю домой скорее вернуться, к старцу; слаб уж он стал, пожалуй, и не увидишь его, умрет.

Отец Парфений задумался над словами девушки, а потом сказал ей:

— Нечего тебе делать в Сибири, оставайся здесь, поговей у меня, а когда причастишься Святых Тайн, я укажу тебе, куда отправиться.

Как ни хотелось Александре Никифоровне вернуться к старцу, но сильно обрадовалась она, что будет на исповеди и причастится у отца Парфения, и осталась в лавре.

Каждый день она ходила в церковь к обедне и к вечерне, усердно молилась и с трепетом ждала, когда наконец она сподобится пойти к старцу на исповедь. Когда это наконец случилось, она весь день была радостна и весела.

Однажды, когда Александра Никифоровна собралась уходить от отца Парфения, у которого она была на обычной беседе, старец ей сказал:

— Если кто-нибудь будет звать тебя в Почаев, то поезжай туда, приходи тогда ко мне, я тебя благословлю.

Александра Никифоровна удивилась словам отца Парфения; только что недавно она говорила ему, что была там и рассказывала ему о своих впечатлениях. Думая, что старец забыл об этом, она возразила ему:

— Но ведь я уже была там.

— Все равно, поезжай, — ответил отец Парфений.

Странными показались ей слова старца. В большом смятении ушла она от него. Долго бродила по лавре и все старалась понять смысл этих загадочных слов.

— Зачем он это сказал? — спрашивала она себя и не находила ответа.

Хотелось ей уехать домой к Федору Кузьмичу — там все так ясно, спокойно и радостно, — и не могла: боялась ослушаться старца.

Не спала всю ночь и думала о том же.

Наутро встала с тяжелой головой, с какой-то тоской в душе и пошла к обедне, стала подальше от людей, в самый темный угол церкви перед образом Богородицы, упала на колени и долго неустанно молилась. Слезы текли у нее из глаз, но она не обращала на них внимания. Не заметила, как кончилась обедня и разошелся народ, и только наступившая внезапно тишина заставила ее прийти в себя. Она поспешно встала и оглянулась кругом. Гасили свечи, молящихся в церкви почти уже никого не было. Тогда недалеко от себя она заметила какого-то военного, который внимательно смотрел на нее. Александра Никифоровна встала с колен и заторопилась уходить, офицер последовал за ней. Когда они вышли из храма, офицер неожиданно спросил ее:

— О чем вы так горько плакали?

Смутилась Александра Никифоровна. Но офицер спросил так просто, и в голосе его было так много участия и теплоты, что она искренно ответила ему:

— He знаю, куда идти… Хочется вернуться домой, а старец Парфений советует отправиться в Почаев.

— А куда же вы хотите домой вернуться?

— В Сибирь, на Красную речку.

И она рассказала ему, что там в Сибири ждет ее старец Федор Кузьмич, великий подвижник.

Долго они шли и разговаривали, пока Александра Никифоровна не рассказала своему неожиданному знакомцу всю свою жизнь.

С глубоким вниманием прослушал офицер ее рассказ. Когда она кончила, он сказал:

— Старца Парфения нужно послушать. Поезжайте в Почаев. Поедемте кстати имеете, я туда же еду, а теперь я вам предложу отправиться ко мне чай пить.

Смутило Александру Никифоровну предложение офицера — боялась она идти к незнакомому человеку, а с другой стороны, так тоскливо было оставаться одной, и она нерешительно спросила его:

— А вы семейный?

— О, да, у меня большое семейство, — ответил офицер. И, заметив ее замешательство, прибавил:

— Вы не бойтесь, у меня останавливаются разные странницы, меня все здесь знают — я майор Федоров.

Девушка успокоилась и пошла за ним.

Пришли они в большой деревянный дом, наполненный народом: здесь были и мужчины, и женщины.

— Вот мое семейство, — сказал майор Федоров, указывая на своих жильцов.

И Александра Никифоровна увидела, что все жильцы такие же, как она богомольцы-странники. Скоро она познакомилась со всеми и стала в этой родной ей среде своим человеком.

Майор Федоров провел Александру Никифоровну на другую половину дома, которую он занимал сам, и велел накормить ее.

Здесь Александра Никифоровна прожила два дня. Каждый день по нескольку раз виделась она с майором Федоровым, подолгу иногда они сидели и разговаривали. Нравилась ей его доброта, с которою он относился к людям, сердечность и внимание, которые он проявлял по отношению к ней. Какое-то теплое хорошее чувство зашевелилось в ней к нему. Ложась спать, иногда она долго думала о нем, вспоминая различные фразы, слова из их разговора:

— Вот если бы за такого выйти замуж, — мечтала она засыпая, — так и старец бы, наверное, благословил.

На третий день майор Федоров сказал ей, что собирается ехать в Почаев, и спросил ее, не хочет ли она ехать с ним вместе.

Александра Никифоровна обрадовалась предложению.

— Я бы с удовольствием поехала, — ответила она, — да у меня нет паспорта. Старому срок вышел, а новый из дому не присылают; братья хотят, чтобы я вернулась, и нарочно задерживают.

— Это пустяки, — ответил майор, — я ваш паспорт. Со мною можете быть вполне спокойны, вас никто не обидит. Если для вас служит препятствием только это, то поедемте.

Александра Никифоровна поехала. Когда подъезжали к Почаеву, то девушка с тревогой спросила своего спутника:

— Где же я остановлюсь? У меня там никого нет знакомых.

— Не беспокойтесь, — ответил ее спутник. — Я вас направлю к двум очень добрым и богобоязненным старушкам, моим хорошим знакомым. У них вы прекрасно устроитесь.

Александра Никифоровна очень скоро разыскала старушек. Когда они узнали, кто ее послал к ним, то приняли очень радушно. Накормили и напоили ее и вообще выказывали всякое внимание.

Много говорили хорошего про майора Федорова.

— Богобоязненный человек, — говорили они, — много добра делает людям.

Приятно почему-то было ей слышать эти похвалы, и сама она стала рассказывать старушкам то хорошее, что знала о нем.

Долго разговаривали они в этот вечер, и сладким спокойным сном заснула Александра Никифоровна.

Утром только что возвратились от обедни и стали чай пить, вдруг приходит какой-то монах и просит пожаловать Александру Никифоровну к преосвященному Исидору.

Странным показалось Александре Никифоровне это приглашение: никогда преосвященный не видал ее и не мог даже знать о ее существовании. Да и она никогда Исидора не видала. Не поверила она монаху.

— Зачем я к нему пойду? — сказала она, — преосвященный меня не знает. Не обман ли какой-нибудь?

Монах ушел, а старушки стали раздумывать, чтобы могло значить это странное приглашение. Обмана не могло быть, ибо монаха они знали, — это был, действительно, послушник Исидора.

Через несколько минут монах опять пришел и сказал, что преосвященный еще раз просит Александру Никифоровну к себе по важному делу.

Делать нечего, надо было идти.

— Только вы меня проводите, — сказала она старушкам, — а то я боюсь.

Старушки проводили ее до преосвященного.

Исидор принял Александру Никифоровну очень радушно. Усадил около себя, велел подать кофе. Скоро завязалась оживленная беседа.

— Я много об вас слышал, — сказал ей преосвященный, — от кого, говорить не буду, и мне было

интересно поговорить с вами. Расскажите мне, как у вас живут в Сибири, как вы путешествовали.

Александра Никифоровна вновь рассказала то, что уже рассказывала много раз. Подробно остановилась на жизни старца Федора Кузьмича и горячо и много говорила о нем.

— Смотрю я на вас и удивляюсь, как это вы в ваши годы решаетесь так путешествовать? — в раздумье сказал Исидор.

Не поспела Александра Никифоровна ответить, как Исидор встал, прошелся несколько раз по комнате, потом подошел к ней и сказал:

— Я вас пригласил сюда по одному делу. Не удивляйтесь тому, что я вам скажу. Вы вот блуждаете по свету одна-одиношенька, и страшно вам, наверно, иногда становится. Мой вам совет: выходите замуж, а я вам отыщу жениха хорошего.

Слова преосвященного были так неожиданны, что Александра Никифоровна смешалась и не знала, что ответить.

— Я знаю, что вы мне скажете, — продолжал Исидор. — Вы скажете, что дали обет служить Богу. Но ведь этот обет нисколько не препятствует замужеству. Выйдете вы замуж за человека достойного, все помыслы которого так же, как и ваши, направлены к Богу, и вы вместе будете служить одному делу.

Видя ее нерешительность, он спросил ее:

— Ну разве старец Федор Кузьмич, которого вы так почитаете, запретил вам выходить замуж?

— Нет, — еще больше волнуясь, ответила Александра Никифоровна. — Он мне сказал, что я выйду замуж за военного.

— Вот-вот, — обрадовался преосвященный. — старец — великий прозорливец, он. наверное, и думал о том человеке, которого я имею в виду! Вы догадываетесь, конечно, о ком я говорю, — опять более спокойно заговорил Исидор. — Майор Федоров — человек в высшей степени достойный, богобоязненный. Вы ему сразу понравились, и он вас полюбил. Да и вы к нему, кажется, относитесь хорошо. Он просит вашей руки.

— Как же, отец преосвященный, так вдруг, — заговорила Александра Никифоровна, — у меня и метрик-то нет.

— Это ничего, — ответил Исидор, — я немедленно их вытребую и никаких препятствий к браку не будет. Ну, значит, согласны, и прекрасно. — И он позвонил.

Вошел майор Федоров, дожидавшийся у преосвященного в кабинете.

— Она согласна, — сказал ему Исидор и, взяв их за руки, громко и торжественно произнес:

— Благословляю Вас, живите в любви и в вере в Бога, и Бог вас не оставит.

Исидор, действительно, скоро вытребовал с Красной речки метрику для Александры Никифоровны, и она вышла замуж за майора Федорова.

Так Александра Никифоровна стала майоршей Федоровой: предсказание старца исполнилось.

Пять лет прожила Александра Никифоровна замужем. На пятом году майор Федоров скончался. Александра Никифоровна вернулась на родину, но старца в живых уже не застала.

Смерть

В последние годы жизни Федора Кузьмича слава о нем разнеслась далеко по всей Сибири, и всякий, кто близко бывал от Краснореченска, пользовался случаем побывать у старца. Правда, не всякому удавалось, как мы говорили, с ним побеседовать, — но это только возбуждало больший интерес к нему.

Зато те, кто удостаивался беседы с ним, уходили от него очарованные его личностью и делались его преданными почитателями. Таким преданным почитателем старца после первой же беседы сделался священник Рачков. Он вышел от старца в каком-то восторженном настроении и всем, кто только спрашивал, говорил:

— Это великий Божий угодник!

В особенности сильное впечатление старец произвел на афонского иеромонаха Израиля. После беседы м ним Израиль разрыдался.

— Много я странствовал по всяким землям, — говорил он окружающим, — много людей видел, но такого великого человека еще не встречал!..

Среди почитательниц старца оказалась и жена генерала Картухова, очень богатая женщина. Приехав из Красноярска в Краснореченск к своим знакомым и будучи женщиной набожной, она прежде всего постаралась увидеть старца. Очарованная им, она предложила ему переехать в Красноярск, где обещала обставить его жизнь всеми удобствами.

Но Федор Кузьмич наотрез отказался от ее предложения.

— Нет, зачем ехать в Красноярск, мне и здесь хорошо, — ответил ей старец. — Человек я нетребовательный, никаких удобств мне не надо. Вот халатик, который вы мне предлагаете, я возьму, мой-то уж износился.

И он принял от нее черный халат из грубой материи, который и носил до самой смерти.

Как ни убеждала его генеральша поехать к ней, как ни рисовала ему картины будущей его спокойной безмятежной жизни под ее покровительством, он остался при своем и в Красноярск не поехал.

Однажды к Федору Кузьмичу приехал томский купец Семен Феофантьевич Хромов. Он давно уже слышал о старце и захотел сам с ним побеседовать. Подойдя к келье старца, он громко произнес молитву, которую обыкновенно произносили монахи, когда входили в дом, но ответа не услышал. Келья была отперта, и Хромов вошел в нее. Там он увидел Федора Кузьмича, погрузившегося в чтение.

Заметив пришедшего, старец попросил его присесть и стал его расспрашивать, кто он такой, откуда и зачем пришел.

— Я томский купец, — ответил Хромов, — а занимаюсь золотопромышленностью.

— И давно ты этим занимаешься? — спросил старец.

— Нет, не так давно. Я не природный сибиряк. Жил раньше в России и был офеней, торговал в Вязниковском уезде Владимирской губернии. А потом попал в Сибирь и вот теперь — золотопромышленник.

— Знаю я это дело, сам работал на приисках, — ответил ему старец, — не нравится оно мне. Охота тебе заниматься этим промыслом, и без него Бог тебя питает.

— Машину завел, теперь остановить уже нельзя, — ответил Хромов.

— Ну уж если не можешь бросить, — поучал его старец, — то хоть не обирай рабочих. Эх, трудна жизнь рабочего человека на приисках!

Долго в этот вечер проговорили они с Федором Кузьмичем. Хромов был человек бывалый, немало во время своих скитаний видел и слышал и мог многое порассказать. Старец же был человек любознательный и любил послушать.

Хромову очень понравился старец и всякий раз, когда ему приходилось бывать около Краснореченска, он всегда заезжал к старцу.

Скоро у него явилась мысль уговорить старца переселиться к нему на жительство. Долго об этом думали они с женой и наконец решили построить старцу келью на своей земле в четырех верстах от Томска и предложить старцу переехать туда.

К их радости старец охотно согласился на их предложение. Старец начинал уже тяготиться пребыванием на одном и том же месте. У него была какая-то потребность в постоянном передвижении, вот почему он долго на одном месте не засиживался. Да и Хромовы ему нравились, 31 октября 1858 года Федор Кузьмич переехал в выстроенную ему Хромовым келью.

Переход к Громову и близость к Томску еще ^{более способствовали популярности} Федора Кузьмича. Толпы народа приходили к старцу, но он еще с большим разбором принимал к себе: только некоторые, более близкие к нему люди, или более интересные почему-либо для старца, удостоивались с ним побеседовать.

Много слухов ходило в народе о старце, но с переездом к Хромову эти слухи принимают все более и более фантастический характер.

Рассказывали, что в келье старца всякий приходящий ощущает какое-то необыкновенное благоухание. Некоторые видели какой-то свет по ночам в келье, хотя достоверно было известно, что старец ночью огня не зажигает. Говорили о способности его исцелять больных и рассказывали различные случаи таких исцелений. В особенности некоторых поражала проницательность старца. Он легко отгадывал чужие мысли, и ему нельзя было сказать неправду.

Однажды, по словам Хромова, он велел жене отнести старцу холста потоньше на рубаху. А она подумала, на что ему тонкий холст? И взяла потолще и принесла. Когда стала отдавать холст старцу, он обличил ее:

— Обещан был тонкий холст и нужно было это исполнить. Впрочем, для меня, бродяги, и этот хорош.

Смутилась жена Хромова и должна была признаться, что муж ее, действительно, велел принести старцу тонкого холста, а она пожалела.

В другой раз жена Хромова приехала на заимку, где жил летом Федор Кузьмич. Захотелось ей проведать старца: не нужно ли ему чего. Вошла она в келью и видит: сидит старец в одной простой рубахе. Грустно ей стало и подумала она про себя:

— Боже мой, какой человек, а сам решился пойти на такой подвиг, взял на себя такой крест!

И в ответ на свои мысли, она вдруг услышала от старца:

— Э, полно, любезная, на это была воля Божья.

Удивилась жена Хромова проницательности старца и рассказала об этом случае мужу.

Но помимо этих слухов, говоривших о святости старца, скоро стали ходить и другие слухи. Сначала полунамеками, а потом все настойчивее, стали утверждать, что старец не кто иной, как отрекшийся от престола император Александр Павлович. В доказательство вероятности этого слуха указывали на то, что старец прекрасно знает придворную жизнь, упорно скрывает свое имя. Но скоро эти предположения получили в глазах почитателей старца авторитетное подтверждение в лице одного придворного служителя, который видел много раз Александра 1-го и который утверждал будто бы, что в лице Федора Кузьмича он узнал императора.

Было это так.

Недалеко от той местности, где жил старец, поселились два бывших придворных служителя. Не известно, по каким причинам они попали в Сибирь, но сами они утверждали, что раньше служили при дворе и хорошо знали и императора Александра Павловича и Николая Павловича. Однажды один из них заболел. Обращались к врачам, принимали все меры, чтобы оказать ему помощь, но все оказалось бесполезно. Врачи утверждали, что больной умрет.

Дошли до той местности, где жили эти придворные служители, слухи о необыкновенном старце Федоре Кузьмиче, исцеляющем больных и недужных. Последняя надежда осталась у умирающего: просить помощи старца. Но больной был так слаб, что сам ехать не мог, попросил он поехать за себя своего товарища. Товарищ приехал к старцу и кое-как с большим трудом добился с ним свидания. Пошел он с провожатым к Федору Кузьмичу в келью. Провожатый остался в дверях, а дворцовый служитель вошел в комнату и, не глядя на старца, прямо бросился к нему в ноги и со слезами на глазах стал просить его спасти своего товарища.

— Теперь только на тебя у нас и надежда! — говорил он старцу.

— Встань, — сказал ему старец, — в ноги кланяются только Богу.

Когда услышал дворцовый служитель слова старца, дрожь пробежала у него по телу, голос показался ему страшно знакомым. В смятении поднял он голову, взглянул в лицо старца и невольно вскрикнул:

— Государь!.. — но дальше говорить не мог и как сноп повалился на землю без чувств.

Старец отворил дверь, позвал провожатого и кротко сказал ему:

— Возьмите и вынесите его бережно. Он очнется и оправится, но скажите ему, чтобы он никогда никому не говорил о том, что видел и слышал. Больной же товарищ его выздоровеет.

Через некоторое время служитель пришел в себя и, не отвечая на расспросы, немедленно уехал домой. Товарищ его, как гласит молва, действительно, скоро выздоровел. Сам же он, потрясенный виденным, долго ходил задумчивый, но не мог скрыть от окружающих своей тайны. Он рассказал, что в лице старца признал императора Александра Павловича.

Этот рассказ быстро распространился среди почитателей старца и стал ярким подтверждением ходивших слухов.

В последнее время Федор Кузьмич стал сильно недомогать, и для близких к нему людей стало очевидно, что долго он не проживет. Эта боязнь за жизнь старца в особенности усилилась после одного случая, свидетелем которого был Хромов.

Зашел однажды Хромов к старцу, поговорил с ним, ничего в нем особенного не заметил и ушел. Вскоре после Хромова зашла к старцу енисейская игуменья. Дверь оказалась заперта изнутри. Стучала, стучала, никто ей не отпер. Встревожилась игуменья, не случилось ли чего, думает, со старцем, и сказала об этом Хромову. Хромов пошел в келью старца, она оказалась отперта, и старец лежал на скамье. Хромов окликнул, но ответа не получил. Хромов подошел к старцу и увидел, что тот лежит мертвый: не говорил, не дышал, вообще не проявлял никаких признаков жизни. Не поверил Хромов, что старец умер, и оставил его лежать на скамейке. Через 7 или 8 часов старец открыл глаза и перекрестился. Жена Хромова испугалась и спросила старца:

— Вы, батюшка, здоровы ли?

— По милости Божией здоров, — отвечал спокойно старец.

Странным показался Хромовым этот случай, и они, боясь, чтобы старец как-нибудь не умер, без присмотра, всегда стали при нем оставлять кого-нибудь или сидели сами.

Часто раздумывал Хромов со своей женой, кто этот необыкновенный человек? Сильно верили они, что это император Александр, но хотелось им получить подтверждение этого от самого старца. А он все молчит и на задаваемые ему вопросы не отвечает.

— Неужели он унесет свою тайну в могилу? — думал Хромов.

Когда однажды старец чувствовал себя плохо, пошли они к нему. Хромов стал просить старца благословить его.

— Господь тебя благословят, — сказал старец.

Тогда жена Хромова захотела хоть имя настоящее узнать от старца.

— Назови ты нам имя своего ангела, — стала просить жена Хромова, — чтобы можно было помолиться

— Это Бог знает, — ответил старец и от дальнейших разговоров на эту тему уклонился.

Так и не узнали они настоящего имени старца.

Когда старец совсем уже стал слаб, и каждый день можно было ждать его смерти, Хромов спросил его:

— Батюшка, в случае вашей смерти не надеть ли на вас черный халатик?

Старец подумал, очевидно, что Хромов собирается ему устроить пышные похороны, ответил ему.

— Панок, меня не величь!

Весть о том, что старец умирает, разнеслась далеко по округе. Почитатели Федора Кузьмича со всех концов стали собираться, чтобы последний раз взглянуть на старца. Но Хромов никого не пускал к старцу. А старец доживал последние дни и быстро угасал.

В день смерти старца Хромов утром зашел к нему. Он лежал без движения. Бледное лицо осунулось и почернело. Старец лежал неспокойно: то ложился на один бок, то на другой и, очевидно, сильно страдал.

Было больно видеть Хромову мучения старца, и он подумал:

— Не оттого ли он так мучается, что отказался приобщиться Святых Тайн?..

Как бы догадавшись, что думает Хромов, старец спросил его:

— Панок, и ты думаешь удалиться от меня?

Хромову стыдно стало, что он так подумал о старце, и он ответил ему поспешно:

— Батюшка, прости, нет, не думаю!

Старец посмотрел на него строго и закрыл глаза.

В 8 часов вечера, когда в келье старца, кроме Хромова, никого не осталось, Федор Кузьмич подозвал его к себе и, указав на висевший на стене мешочек, сказал ему тихо:

— В нем моя тайна! После моей смерти посмотришь.

С глубоким трепетом взял Хромов мешочек в руки и спрятал его к себе.

— Неужели тайна раскроется? — думал он, и бережно хранил мешочек за пазухой.

Старцу становилось все хуже и хуже. Он стал как-то неспокоен. Попросил поднять его, посидел немного, потом опять лег на левый бок. Но скоро вдруг перевернулся на спину и затих. Потом три раза вздохнул и отдал Богу душу.

Хромов стал на колени перед старцем. Перекрестился, поклонился ему до земли и пошел известить домашних о его смерти.

Так тихо умер этот «не помнящий родства» старец.

В связи со смертью Федора Кузьмича рассказывают следующий случай.

В то время, когда старец умирал, кучер и горничная, соседи Хромова, лекаря Левашова возвращались в город. Съезжая с горы, они увидели, что над кельей старца трижды появлялось большое огненное пламя. Они решили, что у Хромова горит, испугались и погнали поскорее лошадь.

Когда они подъехали, то, к удивлению, узнали, что никакого пожара не было. Они рассказали о виденном окружающим, и всем показался их рассказ странным и загадочным.

Одна из присутствовавших при этом разговоре сказала:

— Не к добру это! Здоров ли у Хромовых старец, уж не умер ли он?

Через несколько минут они узнали, что старец действительно умер.

Хоронили Фндора Кузьмича просто — так, казалось Хромову, желал сам старец. Громадная толпа народа сопровождала гроб до могилы. Похоронили его на кладбище Томского Богородице-Алексеевского мужского монастыря. Могилу обнесли деревянной решеткой, выкрашенной белой краской, по углам могилы посадили четыре кедровых дерева. Над могилой поставили белый выкрашенный крест и на нем черными буквами надпись:

«Здесь погребено тело Великаго Благословеннаго старца Федора Кузьмича, скончавшегося 20 января 1864 года».

Так умер и похоронен сибирский отшельник, старец Федор Кузьмич. Разошлись в великой печали его почитатели, опустела могила, и только один крест с надписью остался, как немой свидетель сложившейся легенды.

Скоро явились власти, и, по предписанию Томского губернатора Мерцалова, слова «великаго и благословеннаго» закрасили белой краской. Но прошло несколько лет, белая краска полиняла, и знаменательные слова выступили вновь, чтобы напомнить о сложившейся народной легенде.

Сибирские крестьяне построили на могиле старца часовню и до сих пор чтут имя «благословеннаго» старца.

Старец ушел таким же таинственным, как и пришел: он не раскрыл своей тайны, он унес ее в могилу. Напрасно Хромов после смерти старца дрожащими руками раскрыл таинственный мешочек, где, по словам старца, хранилась его «тайна». Кроме непонятных слов, очевидно, служивших для старца ключом к тайной переписке, ничего там не оказалось.

Это обстоятельство, однако, не ослабило веры Хромова в то, что Федор Кузьмич — это Александр I. Он собрал все имевшиеся у него материалы и отправился с ними в Петербург. Там хлопоты его не увенчались успехом. Однако он, очевидно, все же нашел высоких покровителей, ибо привезенные им письма наставительного содержания, написанные будто бы дедом императора Александра II-го, т. е. старцем Федором Кузьмичем, все-таки попали на письменный стол императора.

Так сложилась эта странная своеобразная легенда. Прошло уже много лет, одни поколения сменились другими, а сибирский крестьянин упорно верит в свою легенду, чтит «великаго, благословеннаго» старца и бережно передает эту легенду своим потомкам.

Заключение

Мы рассказали читателю легенду об Александре I, как она сложилась в народе и дошла до нашего времени. И читатель вправе спросить, кто же в действительности этот старец, имя которого народная молва связала с именем Александра?

В настоящее время после обстоятельного обследования жизни старца можно сказать одно: это не император Александр. В этом убеждают прежде всего письма императрицы, написанные по поводу смерти Александра. В них много неподдельного горя и печали, и заподозрить их искренность невозможно. А между тем она присутствовала при последних минутах императора и была безотлучно при гробе, пока он находился в Таганроге. Имеются многочисленные воспоминания и показания бывших при похоронах лиц, в особенности врачей, лечивших императора и производивших вскрытие. Думать, что своими воспоминаниями они сознательно вводят в заблуждение общественное мнение, не представляется возможным.

Но в особенности убедительным в этом отношении является протокол освидетельствования тела покойного императора. Там в 1 п., говорится, что обнаружены были: "различные рубцы, особенно на правой ноге, заживлении ран, которыми Государь-император одержим был прежде.» Действительно, 12 января 1824 года Александр заболел рожистым воспалением на правой ноге, перешедшим в нагноительный процесс. Впоследствии нога зажила, но рубцы остались. Эти рубцы с несомненностью указывают, что покойный, подвергшийся освидетельствованию, был несомненно император Александр.

Сама болезнь, сведшая в могилу Александра, в достаточной степени теперь исследована. Это типическая форма брюшного тифа.

С другой стороны, слишком фантастичны те данные, которыми хотят доказать справедливость легенды. Прежде всего следует указать на то, что император Александр умер 19 ноября 1825 года, а старец Федор Кузьмич, по имеющимся сведениям, впервые появляется в Сибири, где он и был арестован, осенью 1836 года. Таким образом, почти одиннадцать лет разделяют эти два события. Трудно допустить, чтобы бывший император в течение такого продолжительного времени мог скрываться в России и не быть замеченным. Наконец, остались бы, конечно, какие-либо указания тех лиц, с которыми он в течение этого времени имел сношения. Однако никаких сведений об этих годах жизни старца легенда не дает.

Вместе с тем в начале с появлением в Сибири Федора; Кузьмича никому и в голову не приходило, что это император Александр. В лучшем случае его считали отказавшимся от сана архиереем. Только с переездом Федора Кузьмича к Хромову его жизнь начинает окутываться фантастической легендой. Появляются слухи о посещениях старца какими-то таинственными высокопоставленными лицами, создается рассказ о придворном служителе, признавшем в лице Федора Кузьмича императора Александра. Большинство сведений исходит от Хромова, однако объективных беспристрастных подтверждений этому нет.

Следует считать установленным одно: поразительное сходство старца с Александром. Об этом сходстве говорит и фанатически преданная старцу Александра, Никифоровна, о том же говорит и князь Голицын. Но одного сходства еще не достаточно, чтобы говорить о тождестве этих лиц, тем более, что наряду со сходством есть и различия: так, почерк Федора Кузьмича ничего не имеет общего с почерком Александра I.

Итак, Федор Кузьмич — не император Александр. Но кто же он, этот загадочный (Старец? На этот вопрос ответа нет: Федор Кузьмич унес с собой в могилу свою тайну… Напрасно все, кто интересовался личностью старца, пытались проникнуть в его прошлое: оно осталось неразгаданным.

Легенда об Александре создалась под влиянием двоякого рода фактов. С одной стороны, несомненно ее вызвали к жизни события последних лет царствования Александра, его неожиданная смерть и, в особенности, необыкновенная обстановка похорон. С другой стороны, она явилась под влиянием того впечатления, которое произвела на сибирское крестьянство личность загадочного старца.

Блестящий офицер, энергичный, с широкими либеральными планами правитель, Александр в конце своей жизни, как мы видели, совершенно меняется. Он утомлен и устал от жизненных бурь, и не прочь уйти на покой и отказаться от престола. Место либеральных деятелей занимают Аракчеев и Фотий, а император предается мистицизму и как бы утрачивает способность разбираться в окружающем. Все это отражается на настроении широких кругов общества, об новых настроениях императора много говорят, и отзвуки этих разговоров доходят до народа.

Неожиданный таинственный отъезд в Таганрог, еще более неожиданная смерть, а затем начавшиеся беспорядки в столице сразу создали атмосферу недоверия и подозрительности. Как могло случиться, что совершенно здоровый человек умер так неожиданно где-то в Таганроге? Нет ли здесь насильственной смерти или замаскированного отказа от престола? Вот вопросы, которые невольно вставали перед недоумевающим обывателем.

Обстановка, при которой умер Александр, и похороны его только подтверждали эти подозрения. Где-то в Таганроге лежит труп Государя. Его режут на куски гарнизонные фельдшера, делают что-то непонятное для простого обывателя почти на глазах у всего Таганрога, притом в обстановке, не соответствующей достоинству умершего. Что эго все значит, думает обыватель, нет ли тут обмана?.. Дальнейшие события окончательно его сбивают с толку. Гроб закрыт, его везут под охраной почти целой армии, как будто идут по неприятельской стране, где каждую минуту можно ждать нападений. В Москве выдвигают даже пушки. Обыватель в испуге думает: очевидно, обман, когда, несмотря на просьбы, не только не открывают гроб, чтобы показать лицо Государя народу, но оберегают его штыками и пушками!

Распространяются самые невероятные слухи, и недоумевающий обыватель устами сельского дьячка наконец разрешает свои сомнения заявлением:

— Какого Государя? Это черта хоронили, а не Государя!..

Народ не верит в смерть Александра и создает ряд легенд о том, как он спасся от смерти и бежал.

Эти легенды, конечно, дошли до Сибири, и Сибирь ответила своей легендой о старце Кузьмиче.

Трудно себе представить более подходящего человека, чем старец Федор Кузьмич! Высокого роста.

с представительной наружностью, он уже одним своим внешним ви, цом производил впечатление. А необыкновенное благородство и достоинство, с которым он держался, заставили относиться к нему с уважением даже тех, кто посылал его под плети. Весь его путь в ссылку — это постепенный и неуклонный рост его популярности. Все преклоняются перед ним, начиная с простого арестанта до начальника конвоя.

А когда Федор Кузьмич пришел на место и поселился одиноким отшельником — это уже был в глазах народа не «не помнящий родства бродяга», а великий и святой старец. Скоро его имя услужливые почитатели разнесли по всей Сибири, — окружив его легендарными рассказами: одни, может быть, из расчета, другие искренне преклоняясь перед его личностью.

Кто же он, этот таинственный старец? Пришел неизвестно откуда. Лег под плети и попал в Сибирь только потому, что не хотел назвать своего имени. Старец упорно хранил свою тайну, но народ хотел знать, кто он? Сначала думают, не отказавшийся ли от сана архиерей? Но скоро кто-то из почитателей пускает слух — это император Александр. Толпа подхватывает брошенную мысль, распространяет ее, и легенда создалась.

Сам старец вряд ли много повинен в создании этой легенды: он никогда не называл себя императором Александром. Но зато много поработали над ее созданием Александра Никифоровна и Хромов. Эти два лица не только привели в систему имеющийся о старце материал, выдвинув на первый план все то, что подтверждает легенду, но и способствовали ее распространению. Едва умер старец, как Хромов спешит прибавить к кресту надпись: «Здесь погребено тело Великаго, Благословеннаго», долженствующую внедрять в умы читателей ту мысль, что здесь лежит тот, кого история нарекла «Благословенным». Тотчас после смерти старца Хромов едет в Петербург, везет документы и письма Государю Александру II, одним словом, проявляет самую активную деятельность.

Не в меньшей степени, чем Хромов, способствовали распространению и укреплению легенды местные и центральные власти. Мы видели уже, с какою поспешностью, по приказанию губернатора, к удивлению обывателей, была закрашена надпись на кресте «Великаго и Благословеннаго». Не менее энергично действовала и центральная власть.

Когда сведения о легенде дошли до Петербурга, то началась усиленная переписка с Сибирью, имевшая целью заставить сибирскую администрацию принять самые решительные меры борьбы против распространения легенды. В этом отношении особенно постарался тогдашний обер-прокурор Синода Победоносцев, который своими циркулярами так запугал Сибирское духовенство, что когда впоследствии Великий Князь Николай Михайлович, заинтересовавшись легендой, послал в Сибирь специальное лицо для собирания материала, то это лицо встретило самое упорное сопротивление в лице местных батюшек, которые упорно молчали, и нужно было употребить много усилий, чтобы они заговорили.

Все эти преследования не только не помешали распространению легенды, а, наоборот, укрепили веру в нее, ибо сибирский обыватель не без некоторого основания думал: преследуют — следовательно боятся истины.

Такова, легенда об Александре I.

Прошло много лет как умер таинственный старец, но память о нем сохранилась до сих пор. Над его могилой на доброхотные пожертвования сооружена часовня, как памятник сложившейся легенды. Зайдите туда, и вам там таинственно расскажут о «Великом Благословенном»…