Пьер Бордаж
Ангел бездны
Сердце мудрых в доме плача, а сердце глупых в доме веселия.
И изгнал Адама и поставил на востоке сада Едемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни.
1
Пиб не любил неба.
С этого низкого грязного потолка вечно что-нибудь падало – струи дождя, град, молнии, тучи насекомых, птичий помет, ракеты дальнего действия, чей свист раздавался за несколько секунд до того, как они попадали в цель, ураган бомб, сбрасываемых самолетами-призраками с глухим, почти неслышным гудением.
Ночь Пиб тоже не любил. Потому что именно посреди сумерек и снов являлись легионеры, эти ангелы-хранители западной Европы. Однажды, внезапно разбуженный ревом мотора, Пиб отважился выскользнуть из кровати и посмотреть сквозь щель в ставнях спальни: какой-то грузовик на высоких колесах, покрытый брезентовым верхом, изрыгнул около двадцати фигур в черной униформе архангела Михаила, с посеребренными штурмовыми винтовками. Легионеры вышибли дверь ближайшего дома, откуда через несколько минут вышли, грубо волоча за собой мужчину и женщину. Пиб узнал родителей Зары, одной из своих подруг, а точнее – своей одноклассницы, круглой отличницы, успевающей повеем предметам, хорошенькой воображалы, которую, конечно, любить было не за что. Он запомнил две пронзительные картинки: худые ноги Зариного отца, торчащие, как сломанные карандаши, из наспех застегнутой пижамной куртки, и тучное белое тело ее матери, под которым рвались разлетающиеся полы пеньюара. Пиб поскорее отвел глаза.
Зара после этого так больше и не появилась в школе. Их классная объявила, что ее семейство не оправдало доверия Пророка и предало дело народа Запада, осаждаемого армией Джихада. Пьеру-Жану, который обеспокоился будущим Зары и двух ее сестер, классная ответила, что их, возможно, переведут в начальный питомник – школу Пророка, где они, избавившись от дурного влияния родителей, станут добрыми христианками и настоящими патриотками. Классная не упустила случая похвалить наших солдат, не жалеющих собственной жизни на Восточном фронте. Если бы не они, если бы не их отвага, фанатики Джихада наводнили бы всю западную Европу, как полчища скорпионов. «Скорпион – это ядовитое насекомое, которое способно пережить ядерный взрыв и которое надо давить каблуком», – напомнила она звенящим от волнения голосом. Пиб заподозрил, что она прибавила это, чтобы снять подозрение с себя. В прошлом году, когда он учился в шестом классе, у них сменилось четверо учителей по французскому, двое – по религиозному воспитанию и трое по истории, и это ясно доказывало, что школа, так же, как улицы, дороги, как восточные границы Румынии и Польши, стала опасным местом со времени пришествия легионов архангела Михаила.
«Ты уверен, что ваши учителя не забивают вам голову разными странными идеями?» – регулярно спрашивал у него отец. «Если что, скажи нам с мамой. Мы шепнем пару слов нашему комиссару полиции».
Пиб не понимал, какие такие странные идеи имеет в виду отец. Классная говорила им, что раньше люди считали, будто происходят от обезьян. Это утверждение, возможно, принадлежало к разряду «странных идей», однако, увидев брезгливое выражение на физиономиях учеников, она тут же добавляла, что сама ни на йоту не верит в эти россказни, что Создатель сотворил человека по своему образу и подобию, как сказано о том в Бытии, и что, слава Богу, существо, в котором имеется частица Господа, уж никак не может произойти от какого-то косматого зверя, вонючего и глупого.
Электричество отключали каждый день часов около восьми, кроме того, свет пропадал из-за бомбежек, грозы, саботажа или неисправности старых выключателей. Тогда на смену лампочкам приходили свечи, они с тонким потрескиванием обкусывали темноту и распространяли тяжелый запах теплого воска. В пляшущих язычках пламени вещи и люди словно попадали в иное измерение. Так, лица отца и матери Пиба превращались в застывшие, но скрипучие маски, а лицо сестры – в кончик лезвия, которое того гляди уколет. Эти язычки пламени были также знаком светомаскировки, долго тянущихся часов удушья и заточения. Гражданские помощники легионеров получили приказ стрелять без предупреждения во всякого, кого застанут на улице между восемью вечера и шестью утра. И тут уж они отводили душу: бывали ночи, когда лабиринты улиц становились местом настоящей охоты за людьми.
Хотя родители Пиба с похвальным рвением соблюдали как закон Божественный, так и закон военного времени, они почти всегда пребывали в тревоге. Они боялись всего: любого пустяка, шума, тени, боялись анонимных доносов, боялись – настоящего, будущего, прошлого. При малейшем подозрительном шорохе они бросались в подвал своего дома, где собрали запасы на десять месяцев: вода, консервы, мука, подсолнечное масло, соль, сахар, карманные фонарики, батарейки, свечи, спички, респираторы, фильтры, кислородные баллоны, газовые баллоны. Иногда они проводили там всю ночь, заставляя Пиба и его маленькую сестру спать на сырых и вонючих матрасах в жуткой духоте. Пиб ненавидел эту зловещую и крохотную комнатенку, как ненавидел отца, когда тот вскарабкивался на мать, предварительно удостоверившись – а ты как думал! – что ребята спят. Тогда раздавался невыносимый звук от соприкосновения потных тел, слышалось шуршание мятых простыней и дыхание, похожее на вздох сифона в ванной, на свист лопнувшей шины, на одышку мучимых жаждой собак. Временами горячий выдох обжигал затылок Пиба, вызывая у него тошноту или желание кого-нибудь укусить. Он спрашивал себя, испытывают ли то же самое его приятели, становясь свидетелями ночных тайн в своем доме? Он завидовал ребятам, оказавшимся на улице в результате бомбежек, «подонкам», тем, кто, по словам его отца, вновь превратился в дикарей, поганым бродяжкам, которых надо срочно отправить в исправительные центры. Но помещений для них и желающих их отлавливать не хватало. Вооружившись крупнокалиберными винтовками, пусковыми ракетными установками, гранатометами, «подонки» рэкетировали все кварталы больших городов, разъезжая средь бела дня на бронетранспортерах, чтобы продемонстрировать силам порядка, что им наплевать на Бога, Закон и Родину – этих трех столпов Великой Европы. Пока что легионеры ими не интересовались. У них хватало по горло других дел: отразить атаку джихада на Восточном фронте, выловить тех, кого подозревают в симпатиях мусульманам, восстановить и укрепить божественный закон, поруганный отступническими правительствами в XIX, XX и в начале XXI века.
«Ничего, они еще сведут счеты с этими негодяями! Как только Господь поможет нам одержать победу над этими… этими…»
Папа никак не мог найти подходящих слов, чтобы выразить всю свою ненависть к фанатикам джихада. Пиб с удовольствием подсказал бы ему: яйцерезы, ублюдки, арабские отморозки – так звали их между собой ребята, играя на переменах в школьном дворе. Но он не знал, как к этому отнесутся родители. Слово «бордель» стоило ему звонкой пощечины, а «шлюха» – трех дней запрета на телевизор, что, впрочем, не так уж и расстроило его: цвета, герои, да и сам сценарий тех мультяшек, которые показывало с пяти до полшестого общество «Молодежь и мораль», были просто отвратными. «Яйцерез», «ублюдок», «отморозок» – за эти слова не похвалят двенадцатилетнего парня, пусть даже ему скоро тринадцать и он гордится несколькими волосами на лобке и тем, что целовался уже с тремя девчонками: одну целовал просто в губы, с другой они касались языками, а третьей при этом помял грудь под майкой.
Пиб спрашивал у родителей, почему же Господь, коли он Истинный и Единый, так долго не посылает победу европейским армиям, сосредоточенным на Восточном фронте. Из их путанных объяснений он вывел, что Бог, да будет он восхвален, испытывал веру своих служителей, как испытывал прежде Иова в куче пепла или сына своего Иисуса Христа в пустыне.
«Кто сильно любит, сильно наказывает», – добавила мама, взывая к Всевышнему и в то же время втолковывая своему отпрыску, что его будущие выходки чреваты основательными взбучками.
Пиб думал, что ведь и вправду, раз Господь такой всемогущий, всеведущий и всеядный – нет, это, кажется, про свиней, – то мог бы помочь нашим придавить этих яйцерезно-ублюдочно-отморозочных скорпионов. Пошел пятнадцатый год войны, насчитывались уже миллионы убитых с обеих сторон, солдаты, которые уходили на Восточный фронт, были все моложе и моложе (им было уже по шестнадцать лет) и все менее годные к службе: теперь посылали близоруких, глухих, астматиков, дебилов, больных СПИДом и БПЗ – болезнью Персидского залива… Рекруты загоняли этих парней в их собственные спальни и вырывали их из объятий матерей. Поговаривали даже о мобилизации девушек и мужчин сорока лет.
Через три года подойдет очередь Пиба.
Через три года, а может быть, и меньше, один из черных архангелов явится к ним в дом и скажет его родителям, что Европа рассчитывает на их сына в деле защиты западных земель и моральных ценностей. Папу разопрет от важности – пока что у него расперло от жира живот и подбородок с тех пор, как он вышел в отставку, – а мама прольет скупую слезу, как подобает настоящей христианке. Его сестричка Мари-Анн, жуткая зануда, ухмыльнется, радуясь перспективе стать хозяйкой в комнате брата и во всем доме. Пиба вместе с другими призывниками его возраста запихнут в грузовик с брезентовым верхом и после десяти дней военных сборов отправят в Румынию или в Польшу, в какую-нибудь точку между Черным и Балтийским морями. Потом он будет прозябать в одном из тех кошмарных бункеров, которые показывают, одновременно с гордостью и отвращением, в репортажах ЕЕТ, Единого Европейского Телевидения, пока наконец кто-то из офицеров легиона не прикажет ему броситься с легким сердцем под пули нечестивцев.
Папа называл это окопной войной, вроде той, какая велась во времена Первой мировой войны между христианскими народами. С обеих сторон противники задерживали продвижение вражеских танковых частей, уничтожили большинство аэропортов, авианосцев и боевых самолетов, после чего впали в полнейшее бездействие, временами оживляемое вылазками самоубийц. Редкие бомбардировщики, сумевшие ускользнуть от самонаводящихся ракет, ограничивались разрушением городов, деревень и истреблением мирного населения. Отныне не хватало снарядов, способных поджечь тяжелые транспортные самолеты на десяти тысячах метров высоты. За неимением умных, бьющих без промаха бомб – паутина из запущенных в последнее время спутников, видимо, нарушила их систему наводки – старались сбрасывать как можно более мощные и разрушительные снаряды, которые были «прародителями» всех остальных и приближали Апокалипсис. Они раздирали в клочья потолок из туч и разрывались где попало, десять или двенадцать ревущих тонн обрушивались на улицы, дома, площади, леса, поля, пронзали насквозь крыши, словно бумажные листы, пробуравливая в земле воронки больше тридцати метров в глубину, разлетаясь на сотни мелких снарядов, которые настигали людей в их укрытиях, сжигали, стирали в порошок, разрывали на куски, увечили. Большая часть снарядов была из ИУ, истощенного урана, что звучало комично, если учесть изобилие причиняемых ими разрушений. Они решетили блиндажи укрытий, прорытых на двадцатиметровой глубине в самом начале войны. У родителей Пйба не было средств, чтобы купить себе там место. Однако они несколько успокоились на сей счет, когда их хороших друзей, Морионов, нашли всем семейством разнесенными на куски в их бункере – жена Мориона, толстая, но резвая женщина, произносила «бюнкер», – стоившем им двести тысяч евро, да-да, двести тысяч евро. Сам Морион, высокий и худой мужчина с постным лицом, выложил эту сумму с убийственным пренебрежением. Ни их тела, ни тела троих детей так и не удалось полностью достать из черной дымящейся дыры, поглотившей их дом и сад.
К бомбам и ракетам добавлялись еще АК. Андре, приятель Пиба, помешанный на играх в войну, объяснил ему, что АК – это атака камикадзе, названная так в честь японских летчиков Второй мировой войны, которые врезались на своих самолетах в корабли, командные вышки или в толпу людей. Сегодня АК совершали исламисты, они пробирались на запад, в большие города Европейского союза, и подрывались, убивая заодно как можно больше христиан. А еще они размахивали автоматом АК 47 или АК 74 и стреляли в людей, пока не прибывали внутренние войска. Или проникали по ночам в дома и квартиры и вырезали спящих оккупантов. Некоторые из них успевали совершить больше трехсот убийств, прежде чем их выслеживали, отлавливали и отдавали на расправу обезумевшей от ярости толпе. Их четвертованные, оскопленные, с содранной кожей тела гнили несколько дней на тротуарах. Прохожие не могли удержаться, чтобы не плюнуть или не помочиться на них. Пиб видел, как люди привязывали останки такого камикадзе к бамперу своей тачки и ездили по городу, гудя и завывая, словно дикие звери.
Пибу иногда казалось, что он не принадлежит этому миру. Что он бродит по призрачной вселенной. Что внутри него прячется другое «я», какое-то существо или чудовище, затаившееся в глубокой пещере, которое время от времени высовывает в изумлении голову. Хотя эти явления таинственного, неуловимого Пиба были редкими и краткими, они чертовски пугали его.
По дороге от дома к школе он шел вдоль многочисленных пустырей, когда-то заполненных жилыми домами, торговыми центрами, парками, спортплощадками. Пожары от бомбежек превратили четверть территории города в кучи строительного мусора, которые сначала были основательно почищены грабителями, а затем отданы на откуп бомжам. И надо еще учесть, что населенные пункты средней величины страдали меньше, чем европейские метрополии, такие как Париж, Лион, Марсель, Брюссель, Прага, Рим, Барселона или Мюнхен: бомбардировщики Джихада совершали на них налеты не меньше одного раза в неделю и превращали в руины. Внутренние войска расчистили разрушенные кварталы, поначалу сделав из них детские площадки, а потом – объявили их опасными и, в конце концов, запретными зонами. Именно там существовал наибольший риск погибнуть под обвалом; именно там была самая высокая концентрация радиоактивной и химической пыли; именно там можно было подхватить БПЗ, ту самую болезнь, которой впервые начали болеть в Персидском заливе в конце XX века (эта гадость вызывала скоротечную лейкемию и врожденные злокачественные опухоли); именно там можно было встретить существ, пораженных СПИДом, – сборище бедолаг, которые копошились вместе с крысами в погребах или на развалинах зданий.
«На всех трупах – парша и паразиты, – ворчал папа. – Они исчезнут, как только Бог залечит раны Европы».
Пиб замечал про себя, что когда Бог пошлет победу своим, от Европы мало что уцелеет. Мальчик предпочитал не делиться ни с кем этой мыслью. Он не молился о законной победе христиан, как учили его родители и учителя, – он умолял Господа послать ему сон, когда подозрительный гул гнал его вместе со всем семейством в подвал дома.
На этот раз Пиб снова не спал. Судя по всему, Бог, к которому взывали родители, услышал молитвы поважнее. Все больше раздражаясь, Пиб терпел звуки трущихся тел, возню и сдавленные стоны отца и матери. А потом его тайное «я», выйдя из своей норы, стало бузить вместе с родителями. Потом гудение самолетов повергло его в тошнотворный страх. Потом у него заболел живот, может быть оттого, что он пил воду прямо из-под крана. Так как врагов подозревали в отравлении очистительных станций (самая последняя акция террористов), то Министерство здравоохранения настоятельно рекомендовало применять фильтры. Мать Пиба не только пропускала воду через тройной фильтр, но кипятила ее дважды в день, чтобы, как она говорила, исключить всякую опасность заражения. Но учительница Пиба по физике и химии намекнула, что ни фильтры, ни термообработка, ни очистительные таблетки на базе хлора не могут помешать прижиться вредным молекулам в стаканах или сковородках. Доказательство тому: новая вспышка оспы, тифа, холеры – бедствий, которые, казалось, навсегда исчезли с лица земли, – и появление новых болезней.
Первые взрывы бомб прогремели неподалеку, грохот раздался ужасающий, земля и стены задрожали, стремительные всполохи заплясали на потолке. Трусиха Мари-Анн захныкала, папа отпустил маму успокоить своего зайчика, ля-ля-ля, потом вновь наступила тишина, наполненная резкими запахами и страхом.
У Пиба сильнее заболел живот, ему ужасно захотелось писать. Он не шевелился: дождется, когда все заснут, и пойдет опорожнить мочевой пузырь в биоунитаз. У него не было ни малейшего желания, чтобы родители или сестренка знали о его интимных отправлениях. И если терпеть станет настоящей пыткой – тем хуже. Гул самолетов и вереница взрывов словно буравили ему грудь и позвоночник. Он никак не мог расслабить мышцы шеи, наполовину втянутой в плечи. После ночи бомбежки лопатки и спина болели у него несколько дней.
Родители поспешили переложить уснувшую Мари-Анн на другую кровать и снова занялись обычным в ночи делом. Казалось, они торопились закончить, они все убыстряли ритм, перестали сдерживать громкое дыхание, стоны и наскакивали друг на друга, как разъяренные быки. Из самых печенок Пиба взметнулся было крик, но застрял у него в горле. Папа сдавленно по-щенячьи тявкнул, а у мамы, в знак одобрения, вырвался отвратительный хрип. Пиб, не в силах больше сдерживаться, откинул простыню, выпрыгнул из кровати так, а словно его выбросило матрасной пружиной, и ринулся в сортир, отделенный от комнаты тонкой перегородкой.
Именно это мгновение выбрала чудо-бомба, чтобы рухнуть на их дом.
Правда, не на самый дом – тогда бы Пиб мгновенно обратился в кровавую пыль, – а рядом с ним. От страшного взрыва Пибу разорвало барабанные перепонки, яркая вспышка обожгла глаза, земля под ногами накренилась, ударная волна с силой швырнула его о землю, резкий запах пороха ударил в ноздри. Несущая балка дома обрушилась и застряла над самой его головой, щебенка, камни, куски перекрытий, осколки цемента и еще целая куча обломков падали дождем вокруг него. Едкая удушливая пыль окончательно забила ему нос и горло.
Пиб долго лежал оглушенный, не способный ни о чем подумать, пока его дом продолжал разрушаться с треском и грохотом.
Наконец воцарилась тишина. Голова и тело Пиба, правда, по-прежнему гудели. Ему все казалось, что какая-то муха без конца садится на висок и на щеку, пока, наконец, он не обнаружил, что там течет кровь. Боли он совсем не чувствовал, только эту оглушительную вибрацию, эту толстую веревку, натянутую от головы к самым концам рук и ног. А между ног все время ощущалась липкая влага. Он описался! Вот будет позор, когда эта гадючка Мари-Анн заметит, а уж она-то наверняка заметит! Чей-то крик пронзил опустошенную ночь – взвизгнул ребенок, а потом взвыла женщина. Руки Пиба крепко сжимали унитаз, пальцы и лоб упирались в треснувшую эмаль. Неподалеку слышалось какое-то журчание – то ли кран не закрыли как следует, то ли текло из трубы.
Он вяло попытался пошевелиться, тело его не послушалось. Он окаменел, припаялся к унитазу. Вот уж повеселятся родители и Мари-Анн, если найдут его в таком виде. Но ему никак не встать, даже не пошевелить пальцами – от взрыва его нервную систему как парализовало. Теплый ветерок ласкал его лицо, смягчал боль от ожогов на веках, в ноздрях.
Наконец он смог перевести взгляд. Металлические брусья переплетались, цеплялись друг за друга, защищая и укрывая его. Это походило на гигантское микадо. Какие-то странные силуэты виднелись под завитками пыли, изрезанными снарядами: вон – кастрюля, вон – жестяная коробка, вон – куски черепицы, вон распоротый мешок риса, противогаз… А вот, совсем рядом, почти у самой его головы, – голова Мари-Анн.
2
Они жили в одной из тех западных деревень, которые во всем мире слывут типичными, уютными и мирными, хотя в них дождь льет девять дней из десяти. Они подумали, что, если уедут из большого города, от целой череды проблем – еженедельных бомбежек, химического и ядерного загрязнения среды, каждодневных перебоев воды, газа и электричества, нехватки продовольствия, повсеместного роста доносительства и преступности, все более и более жестоких репрессий, – условия их жизни станут лучше.
Они оказались правы, по крайней мере вначале.
Они подремонтировали старую хибару, стоявшую посреди участка в пять тысяч квадратных метров на выезде из города. Они выбрали ее, несмотря на то, что фруктовый сад выродился, а колодец высох, зато высокая каменная стена, увитая хмелем, скрывала их от чужих глаз и вселяла уверенность. Они завели огород, нескольких овец, курятник и крольчатник. Таким образом они в основном обеспечивали себя свежими продуктами – яйцами, мясом, овощами. Остальное – хлеб, молоко, масло, сахар, соль – закупали в местном магазинчике, отмеченном местным колоритом в виде усатой кассирши, прыщавого директора и вызывающего пренебрежения к любому проявлению гигиены.
Он потерял место фрезеровщика после того, как был разрушен военный завод, на котором он работал; она моментально уволилась с временной должности помощника по воспитательной работе, когда однажды вечером директриса предупредила ее, что родители некоторых из учеников грозятся написать на нее донос в канцелярию легиона. Неожиданное наследство (а «ожиданным» оно бывает лишь при наличии судебного процесса), деньги, вырученные от продажи квартиры, и кое-какие сбережения, возможно, позволят им продержаться десяток лет без доходов в ожидании лучших дней. Они сменили более дорогостоящую из двух машин на обшарпанную колымагу и записали троих детей – двух мальчиков и одну девочку – в деревенскую школу.
Поначалу их хорошо приняли. Деревенские ничего не имели против городских семей, переселявшихся в дома, брошенные их собственными детьми. Новые жители замедлили агонию деревни, опустошенной в результате глобализации начала XXI века, того проклятого десятилетия, когда продовольственные фирмы нарушили все связи в сельском хозяйстве Восточной Европы и Азии. Их политика вызвала обвал рынка валюты, и западная деревня практически вымерла. Защищая пядь за пядью границы Румынии и Польши, легионы архангела Михаила защищали в том числе и последние амбары с зерном в Европе. Помощь американцев прекратилась десять лет назад: США пережили такие неприятности со всеми их ГМП,[1] что теперь думали лишь о том, как оживить внутренний рынок; к тому же, в них вновь проснулись старые изоляционистские амбиции, и они относились с полным безразличием ко всему остальному миру, по крайней мере на официальном уровне. Во всяком случае, систематическое разрушение аэропортов перерезало воздушные пути, а распространение ядерных подлодок стран Джихада в атлантических и средиземных глубинах полностью блокировало морскую торговлю. Осажденная Европа отныне могла рассчитывать лишь на свои силы, чтобы прокормить триста миллионов населявших ее душ.
Первые подозрения на их счет начали высказываться через год после их приезда в деревню. Неявным образом, в местном магазинчике. Она прошла мимо кучки строго одетых женщин – каждая потеряла на войне сына, племянника или брата. Женщины встали неподвижно, как надгробные статуи, у мясного отдела. Кое-кого сроду не увидишь в церкви. Это что же, они и в Бога не верят? Прямо к ней никто не обратился, но женщины говорили достаточно громко, чтобы она могла их услышать. А может, они и не крещеные даже? Она сдержалась и не ответила, что они действительно уже давно не придерживаются религии родителей, что она не крещена, но что это не мешает ей тем не менее верить в Бога, только не христианского, не еврейского и не мусульманского. Их Бог – струящийся повсюду свет, нескончаемый «большой взрыв», и этот свет предназначен для всех людей без исключения. Только рассказывать об этом в царстве архангела Михаила никто не имел права. Легионы Пророка, зародившись в Восточной Европе, а точнее, в Румынии, и вобравшие в себя христианскую молодежь остальных стран Единой Европы, менее чем за десять лет сумели укоренить знамена с тисненным на них двойным «П» (Право и Пика) на всей территории Запада. У всех правительств не было иного выхода, как капитулировать перед этой мощной армией в миллион фанатиков с двадцатью танковыми дивизиями и пятьюстами боевыми самолетами, за которые было сполна заплачено европейским, китайским или американским компаниям. Поддерживаемые населением, легионеры арестовали и расстреляли тех немногих избранных и интеллигентов, которые восстали против нарушения принципов демократии и конституционных прав человека. Румыны, чехи, украинцы, белорусы, прибалты, молдаване, австрийцы, немцы, бельгийцы, голландцы, испанцы, итальянцы, скандинавы, французы – все они, с вызывающим неведеньем семнадцатилетних, потрясали одной рукой Библией, а другой – автоматом. Один недружелюбный взгляд, одно неправильно истолкованное слово – и они выпускали смертельную очередь с таким же равнодушием, с каким сплевывали на пол или давили муху.
Она рассказала мужу об инциденте в магазинчике. Он покивал головой и заметил, что в глубине души деревенские люди не плохие, просто они грубоватые, как и большинство людей, выросших не в городе, а потом он ее поцеловал, в них вспыхнуло желание, и они занялись любовью прямо в сарае, среди гор стружек и опилок, боясь, что в любую минуту их могут обнаружить резвившиеся в саду дети.
Следующее столкновение произошло примерно два месяца спустя. Оно было более решительным. У дверей булочной одна пожилая пара окликнула ее и поинтересовалась, откуда у нее темные курчавые волосы, черные глаза и смуглая кожа. Она ответила с заискивающей улыбкой, что родом из Средиземноморья, не уточняя, на каком именно берегу жила ее семья. И тут же убежала, до смерти испугавшись их пристального взгляда и хищного оскала.
На следующий день дети вернулись из школы в слезах, в порванной одежде, с распухшими лицами, на руках и ногах – сплошные синяки. Они рассказали, что около заросших кустами ежевики развалин, которые местные упорно называют замком, на них напала сидевшая в засаде ватага ребят. Они били их кулаками, палками, камнями, среди них были даже их бывшие друзья и двадцатилетние парни и девчонки. Их обзывали выродками, орали, что они будут вечно жариться в аду, как сардельки, угрожали обрезать яйца мальчикам и изнасиловать девочку, они достали ножи, самые настоящие, и попробовали сорвать с них одежду.
«Мы стали бросать в них камни, сумели вырваться и понеслись со всех ног домой…»
Сжав челюсти и помрачнев, отец решительно заявил, что дети больше не вернутся в школу, что их мать, работавшая раньше в школе, сможет обучить их основным предметам и что лучше исчезнуть из поля зрения деревенских, пока все не успокоится. Дрожащим от гнева голосом мать возразила, что они не станут прятаться в норе, как крысы, из-за горстки хулиганов, что им придется выйти из норы, хотя бы за покупками, что они не должны подчиняться этим низким типам и опускать руки.
– Это война, – прошептал отец ласково. – Война, понимаешь?
Нет, нет, тысячу раз нет. Она не понимает, почему обижают ее детей, почему какая-то горстка неотесанных и глупых провинциалов может навязывать свои законы в деревне, где живут две тысячи жителей.
– Неотесанны и глупы не только эти подростки. Таков закон, такова вся страна, – сказал он, не повышая голоса. – Все они страдают и ищут козла отпущения.
– Лучше бы мы остались в городе.
– И дожидались, пока за тобой придут подручные легионеров?
Она отвернулась и ушла в помещение для стирки, чтобы никто не увидел ее слез. А через некоторое время вернулась с покрасневшими глазами, через силу улыбаясь, прекрасная и сильная в своем смятении. Промыв ссадины и ранки детям, она протянула им бутерброды с маслом, положив сверху по четыре дольки черного шоколада вместо полагающихся двух. Попросив детей перекусить в саду, она села напротив мужа.
– С какой-нибудь другой женщиной ты бы жил спокойно.
Потрясенный глубокой печалью в ее голосе и взгляде, он взял ее за руки и с силой сжал их.
– Ты истинный француз, истинный европеец, европеец до мозга костей, – продолжала она. Потом шумно вздохнула, но все же не удержалась от слез. – А меня зовут не Мария, не Марта, не Магдалина, а Зина, и я – жалкая дочь эмигрантов, исламский сорняк, враг христиан.
– Я такой же христианин, как ты – мусульманка. Ты моя жена, а я твой муж, и точка.
Она кивнула головой в сторону двери, и ее лицо закрыла густая волна непокорных волос.
– Объясни это им!
– Когда придет время, объясню, как считаю нужным.
Непривычная решимость и даже строгость, сквозившая в его взгляде и в голосе, удивили ее и встревожили. Он дал ей понять, что раз уж на них была накинута роковая петля, раз не было никакой возможности избежать удара судьбы, он – на свой лад – переходит к сопротивлению и объявляет свою войну.
В последующие дни они закупили целые мешки муки и жили совершенно автономно: он выходил лишь, чтобы съездить на машине, преимущественно ранним утром, в бакалейную лавку соседнего городка, в десяти километрах от их деревни. Пока он хлопотал, ремонтируя и укрепляя дом, стремясь сделать его и понадежнее, и поудобнее, она занималась по основным предметам с детьми, которые теперь должны были выпекать хлеб и ухаживать за огородом.
Эта политика исчезновения с горизонта не принесла желаемых плодов. Наоборот. Жители деревни, у которых руки чесались проучить врагов, обрушивали на них потоки ругательств вперемежку с потоками помоев и грудами камней, летевшими в их двор. Перед их калиткой вываливали кучи навоза, в колодец бросали дохлых кошек и крыс. Наконец, в одно дождливое июньское утро явились охотники, вооружившиеся старыми двустволками и пистолетами-пулеметами, а самые расторопные – винтовками. Шквал пуль и дроби обрушился на их дом, стекла и черепица разлетелись на мелкие куски, штукатурка с фасада превратилась в охристую пыль, а деревянные ставни треснули, как сухая кора. Окопавшись за забором, затянув ремни на костюмах цвета хаки, нацепив на голову помятые и ржавые каски, деревенские, лишенные возможности сражаться на Восточном фронте, начали бой с внутренним врагом.
Он отвел перепуганных детей и жену в подвал, к началу подземного хода, который, если верить старинной карте, найденной на чердаке, вел к развалинам «замка». Она умоляла его пойти с ними, но он ласково и твердо ответил, что догонит их после того, как отвлечет на себя внимание осаждающих и заметет следы бегства.
– Ты уверен, что по этому туннелю можно пройти?
– Я обследовал его почти до самого конца.
– А ты? Ну… если ты не сможешь нас догнать?
– Как только выйдете к развалинам замка, пойдешь по старой туристской дороге, доберешься до вокзала, сядешь на первый же поезд и увезешь детей подальше отсюда, куда-нибудь в Испанию.
Он протянул ей потертый кожаный чехол, набитый до отказа. Она узнала бумажник, который он подарил ей на первую годовщину свадьбы. Она схватила его и сунула во внутренний карман плаща, даже не посмотрев, что в нем. Видимо, он все предусмотрел – деньги на билеты, фальшивые паспорта, не забыл, наверно, и их талисман – мгновенную фотографию, на которой неизвестный фотограф-доброжелатель запечатлел навеки момент их встречи. Краски их чувств, в отличие от фотографии, со временем не выцвели. Они обнялись без слов, с таким отчаяньем, что она, казалось, истает в его объятиях, но когда вновь раздались выстрелы, она резко развернулась и подтолкнула детей к подземному ходу. Свет фонаря и звук шагов растворились в темноте.
Он устроился у входа в дом: сел в кресло-качалку и положил на колени автомат – израильский галил, купленный у подпольного торговца оружием. Затем рассовал магазины по многочисленным карманам изношенного до дыр репортерского жилета. Он не чувствовал ненависти к нападавшим. Однако при том, что ему никогда раньше не приходилось убивать людей, сейчас он был готов, ни секунды не колеблясь, пустить в них пулю. Такова плата за то, чтобы дать своему семейству некоторый шанс остаться в живых. Конечно, им надо было бы давно переехать в Испанию, Италию или Грецию – в одну из тех южных стран, где смуглая кожа легко сочетается с христианской верой, где внешность Зины и детей не привлекала бы внимания. Они бежали из зачумленного города, чтобы попасть в холерную деревню. Им казалось, что они приняли разумное решение, но оно на поверку оказалось катастрофическим. Вера в благородство человека ослепила их, наполнила их безмятежным, совершенно беспочвенным оптимизмом. Европа времен легионов Архангела Михаила загоняла таких людей, как они, в тупик, посылала их из огня да в полымя.
Агрессия деревенских пробудила в нем инстинкт воина. Перспектива битвы, его битвы, возбуждала. Пусть даже он умрет, зато заберет с собой в могилу еще несколько человек! Он мог бы бежать вместе с женой и детьми, мог бы, если повезет, добраться до выжженных солнцем, полных всяческих преимуществ стран (хотя вряд ли бы ему это удалось, он наверняка был под колпаком у легионеров), но ему надоело терпеть, скрываться, вешать голову и опускать руки, как сказала Зина.
Зина…
Он подавил острое желание броситься в подземный ход, догнать ее, сжать в объятиях, с упоением вдохнуть ее запах, ощутить ее тепло. Он должен был отвлечь охотников, приковать их внимание к дому, помешать им привести в действие моллюск, заменявший им мозг, не дать им организовать облаву в окрестностях деревни или предупредить соседние поселки. Из-за детей она потратит добрых три часа, чтобы добраться до вокзала, и от трех до шести дней, чтобы перевалить через Пиренеи (все зависит от того, как часто будут бомбить и в каком состоянии дороги и линии электропередач).
Время от времени он вставал и смотрел в дверной глазок. Он видел, как головы охотников – самые юные из них, лет двенадцати-тринадцати, явно взялись за ружья впервые в жизни – украдкой приподнимались над черепицей, покрывавшей верхушку стены. Они до того трусили, что ему не требовалось стрелять в ответ – они и так не решались перелезть во двор. Осаждавшие растратили уже несколько сотен пуль, опьяненные запахом пороха и дешевым вином, которое пили большими глотками прямо из горлышка канистры. Они представляли себя солдатами, о которых с восхищением рассказывали репортажи ТЕС – Европейского Христианского Телевидения: стоящими на коленях в обледеневших, кишащих крысами траншеях, иногда через силу встающими из грязи, чтобы без разбору обстрелять линию противника. Но эти деревенские фанфароны, хотя и не рисковали получить пулю в лоб и отправиться в лучший мир, все же дрейфили. Сколько их, этих отважных пособников архангела Михаила? Человек тридцать, а может, и больше… Он готов был поклясться, что у них не хватило бы духу действовать без официального благословения и что, прежде чем начать эту операцию против семьи врагов Веры, они чин чином испросили разрешения у соответствующих инстанций.
Зина не захотела примкнуть к рядам изгнанных «Декретом привилегии христиан» (правительство единой Европы выбрало слово «привилегия», чтобы не травмировать особо впечатлительные умы, но на самом деле имелось в виду самое настоящее изгнание «внутренних врагов» – европейцев мусульманской конфессии). Им дали две недели и ни днем больше на то, чтобы покинуть страну. Дочь эмигрантов из Марокко, Зина предпочла, как и горстка ее соплеменников, породнившихся с чистокровными христианами, остаться в лоне семьи. Она надеялась, что смешанные семьи не тронут, но – ошиблась: осведомленные старательным населением, слуги архангела Михаила тщательно отделяли исламские плевелы от христианских зерен. Они скоропалительно уничтожали того из супругов, который был из мусульман (петля, гаррота или пуля в лоб), а другого, за предательство и вероотступничество, приговаривали к пятнадцати годам лагерей. Детей определяли в школы Пророка, а имущество – дом, машины, банковские счета, мебель – конфисковывали, отчисляя мизерную долю доносителям.
Первый из осаждавших ловко перескочил через стену и укрылся за стволом кедра. Сколько ему лет? Пятнадцать? Наверно, он думал, что играет в одну из тех компьютерных игр, которые, пока их не запретили, сводили с ума не одно поколение людей. Он перебегал от дерева к дереву, пригнувшись, втянув голову в плечи, время от времени оборачиваясь, чтобы подбодрить остальных, менее храбрых. Смерть этого дурачка будет наукой им всем, ведь без одной искупительной жертвы не обойтись никак: вид крови первого убитого охладит пыл отважных солдат Веры, а это даст фору Зине и детям.
Он не мешал мальчишке осмотреться и насладиться опасностью, поднялся, прыгая через ступеньки, на площадку второго этажа, встал у окна и осторожно просунул дуло автомата между похожими на узоры инея осколками, застрявшими в раме.
Еще две фигуры скатились вниз с нависавших над стеной веток. Парень ринулся по открытой части двора к дому и, на бегу, выпустил автоматную очередь по входной двери.
Одна из пуль попала ему прямо в голову.
Завывание бомбы никак не выходило из головы Пиба, словно инородная мысль, мешавшая ему управлять как прежде своим сознанием и телом. Вокруг него какие-то люди размахивали руками, что-то ему говорили, но, окруженный этой армией сломанных, немых марионеток, он ничего не слышал.
Чудо-бомба, мощностью по меньшей мере в десять тонн, взорвалась примерно в трехстах метрах от его дома и снесла весь квартал в радиусе полукилометра. Она пробила воронку больше, чем лунный кратер, и уложила на месте три или четыре тысячи жителей – невозможно было ни точно сосчитать количество убитых, ни собрать воедино куски тел. И если бы официальные представители единой Европы не клялись всем святым, что сторонники Джихада во всеуслышание отказались от применения ядерного оружия (перед самой войной дипломаты, собравшиеся в Мумбаи, в Индии, вырвали у них договор о неприменении оружия массового поражения), можно было бы подумать, что это был блиц-визит ядерной бомбы.
Пиб выбрался из-под обломков дома на рассвете, задолго до прибытия спасателей. Он машинально задерживал дыхание, чтобы не вдыхать радиоактивные частицы, излучаемые истощенным ураном. Ему повстречались какие-то потерянные, молчаливые люди, они были до того оглушены взрывом, что не могли ни стонать, ни плакать. Подобно ему, они не чувствовали своего тела, это были зомби, живые мертвецы. Пиб не стал выяснять, отлетела голова Мари-Анн от тела или нет. Вылезшие из орбит, остановившиеся глаза сестры не оставляли сомнения, что ее хрупкая жизнь прервалась под тоннами строительного мусора. Точно так же и родители затихли навсегда, истертые в порошок в самый разгар своих ночных развлечений. По идее, он должен был бы обрадоваться освобождению из-под их опеки: наконец-то он – дитя улицы, один из новобранцев армии сирот бобмежки. Но он не испытывал ни грусти, ни радости, только слышал кошмарный грохот, чувствовал, как какие-то раскаленные иглы пронзают его барабанные перепонки, как чьи-то гигантские челюсти сжимают ему горло и грудь, а на шее, плечах и руках слезает обгоревшая кожа. Он понял, что потерял пижамные брюки, когда какая-то женщина в белом комбинезоне, спасательница, двигавшаяся словно под гипнозом, повязала ему на бедра махровое полотенце с вышитой красной пикой. Его подвели к машине скорой помощи, в которой невыспавшийся ворчливый врач осмотрел его с головы до ног, после чего ему помазали все ссадины и ожоги какой-то едкой жидкостью, заставили его проглотить какие-то мерзкие пилюли и, бросив поверх тела одеяло, оставили вместе с остальными уцелевшими от бомбежки – мужчинами и женщинами всех возрастов, лежавшими в полной прострации.
«Подонки» появились вскоре после спасателей. Три старых грузовика, обшитых железом, грохоча перегретыми моторами и истошно визжа тормозами, остановились в нескольких метрах от машин скорой помощи. Десятки теней разбежались по руинам, словно стая воронья. Даже не взглянув на спасателей и пострадавших, юные стервятники прочесали развалины домов, извлекли из-под них немногочисленные уцелевшие вещи и сложили их в грузовики. Какая-то женщина в ночной рубашке крикнула, что они – позор Европы, людское отребье, сорняки, которые хуже, чем мусульманские плевелы. Вместо ответа один из них снял с плеча винтовку и пресек обвинения, пустив ей пулю в живот. Прострелянная навылет, женщина упала медленно, словно невесомое перышко. Спасатели далеко не сразу осмелились подойти к ней. Убийца – бритоголовый тип лет двадцати, двухметрового роста, наглый, с ног до головы обряженный в черную кожу, – не сводил с них взгляда и продолжал поигрывать винтовкой, явно наслаждаясь тем, что внушает им ужас. Спасатели положили умирающую на носилки кое-как, выдавая тем самым свой ужас. Пропитанная кровью ночная рубашка прилипла к животу, внутренностям и бедрам женщины, а ее лицо было серым, как предрассветное небо.
Сирены полицейских машин разорвали мертвую тишину. «Подонки», как по сигналу, бросились к грузовикам, побросав тяжелые вещи. На фоне их слаженных и эффективных действий беспорядочная суета спасателей становилась еще более заметной и удручающей. Тогда как у них – ни одного ненужного движения, ни одной заминки, даже у самых молодых – двенадцатилетних. Сбегая по кучам хлама с ловкостью диких кошек, они сходились у грузовиков, из глушителей которых вырывался черный пар. Их лохмотья реяли, словно паруса в тумане.
Пиб, завороженный, машинально подошел к одному из грузовиков. Он встретился глазами с бритоголовым, стрелявшим в женщину. Во взгляде парня было недоверие и злоба дикого зверя – такой взгляд Пиб видел однажды по телевизору у волка – телевидение без конца показывало передачи о животных, чтобы, как объясняла диктор, вознести хвалу творению Господа. Самые старшие из подонков носили своего рода отличительный знак – кожаные комбинезоны со множеством металлических пластин и цепочек и пистолет или револьвер за поясом.
Покуда грабители толпились у кузова грузовика, бритоголовый направился к Пибу. Он шел, а винтовка, висевшая у него на руке, болталась в такт шагам. Обезумев от ужаса, Пиб попятился, запутался в одеяле и растянулся на обшарпанной бетонной плите. Он инстинктивно натянул пижамную куртку на голый пах. Затем, так же инстинктивно, поискал глазами родителей. Они никогда не были чрезмерно любящими, но и никогда не обращались с ним плохо. Четко обозначив область его прав, они воспитывали сына с должной суровостью, как это было предписано архангелом Михаилом, полагавшим нежность проявлением слабости. От взгляда убийцы Пиб в ужасе замер. Он не отрывал глаз от дула винтовки – мрачного глаза, который в любое мгновение может послать смерть, гораздо точнее, чем упавшая бомба, просто неминуемо. Пиб снова ужасно захотел в туалет.
– …дители… ивы?
Пиб не сразу догадался, что убийца обращается к нему. Он снова слышал звуки, но очень глухо, как будто они пробивались сквозь толщу воды.
– Твои родители живы?
Пиб, пожалуй, чересчур поспешно покачал головой и ударился виском о выступ камня. Бритоголовый засунул винтовку за пояс, диким галопом понесся к ближайшему грузовику и, прежде чем вскочить в крытый прицеп, обернулся в сторону Пиба.
– Если хочешь с нами, милости просим! – гаркнул он. – Решай сам: мы или школа Пророка!
Вой сирены заглушил его голос. Пиб очнулся, лишь когда грузовик, скрежеща осью, тронулся и рывками докатился до дальней части бульвара. Ровно в тот момент, когда две спасательницы бросились к Пибу, тот решился. Скорее это был импульс, а не сознательное решение. За него решало тело. Он вскочил и помчался к грузовику, забыв про одеяло, про полотенце и про свою наготу. За спиной Пиба что-то кричали, приказывали ему остановиться, но никто не попытался его догнать. Бритоголовый убийца перегнулся через откидной борт, схватился одной рукой за металлический выступ, а другую протянул ему. Грузовик не замедлил ход, и Пибу самому предстояло догнать его и доказать, что он может стать членом отряда «подонков». Сквозь щели в брезенте за ним наблюдали парни и девчонки: их глаза светились, как живые звезды на фальшивом небе. Ужасы и усталость предыдущей ночи давали о себе знать, вонзаясь острой болью в ноги, разрывая легкие, сводя скулы. Но за ним по пятам гналась школа Пророка с ее ужасной славой, с ежедневными молитвами в пять утра, изучением Старого и Нового Завета по три часа в день, железной дисциплиной и даже – даже! – с увечьем несчастных, застуканных на занятии онанизмом.
Обломки зданий, загромождавшие мостовую, тормозили движение грузовика. Пиб поднажал и схватил руку бритоголового парня. Затем его приподняли над землей, перекинули через бортик и втащили в грузовик сквозь болтающиеся полотнища брезента. Он рухнул на неровный вибрирующий пол. Вокруг лежал ворох какого-то хлама, виднелись чьи-то ноги, ботинки; а чуть выше – испытующие глаза на молодых лицах, выхваченных из темноты полосками проникавшего света. Насмешливые взгляды напомнили Пибу, что он предстал перед всеми без штанов и без трусов. Хотя он и был абсолютно измотан ужасным кроссом, однако сел, подтянул колени к груди, обхватил их руками и прислонился к полуразваленному столу.
– Привет, я Стеф. Некоторые зовут меня Задницей, но мне, честно говоря, больше нравится Стеф.
Примостившись на столе, девушка наклонилась к Пибу, чтобы прошептать это ему на ухо. Она была взрослой – лет четырнадцать или пятнадцать, а может, и все шестнадцать. Волосы длинные, черные, но в них топорщились более светлые густые пряди, лицо бледное, а глаза такие светлые, что казались прозрачными. Она не красилась, у нее не было ни пирсинга, ни украшений, ни сережек, ничего из всей этой дребедени, которую обычно так любят девчонки.
– А тебя как зовут?
Прежде чем ответить, Пиб набрал воздуха в легкие. Эта девчонка странно подействовала на него, ему казалось, что он уже встречал ее в каком-то сне, в иной реальности. Мерное гудение мотора и тряска постепенно убаюкали ехавших, и теперь никто не обращал на них внимания.
– Пиб.
– Это твое настоящее имя?
– Мой дедушка, папин отец, обожал одного футболиста, аргентинца, Пиба де Оро. По-моему, это означает «золотой парень».
– А твои родители где?
– Бомба, бомба их…
Пиб захлебнулся слезами. Он никогда больше их не увидит, у него нет больше ни семьи, ни дома, ни прошлого, ни будущего. Девчонка села рядом с ним и обняла его с такой нежностью и лаской, которых никогда не дарила ему мать.
Стеф стала членом отряда «подонков» Южного Креста всего две недели назад. Никто не спросил ее, откуда она и как здесь очутилась. Она здорово орудовала во время грабежей, метко стреляла и без звука выполняла приказы – этого было более чем достаточно, чтобы оказаться на хорошем счету. Она дала всем понять, что к ней лезть не стоит, и никто из парней, за исключением немногих балбесов, которых она мгновенно отшивала одним крепким словцом или выразительным взглядом, к ней не приставал. Однако все было при ней, чтобы приманить любого из них, – плотно сбитое тело, которое она без стыда демонстрировала, идя в душ, молочная белизна кожи, вызывающе высокая грудь, пышные бедра, округлые и пружинистые ягодицы – отчего, видимо, и дали ей прозвище. Она дважды спасала Пиба от мучительных розыгрышей. Мальчишки и девчонки лет двенадцати-тринадцати загнали новенького в гараж, попытались сорвать с него выданные ему шмотки и, измазав жиром, извалять в пыли, по принятому у них обычаю посвящения в «подонки». Стеф не пришлось ни кричать, ни угрожать: ей достаточно было появиться, чтобы мучители разбежались, как стайка мышей, застигнутых котом. Она помогла Пибу одеться. Касания ее рук Пиб вспоминал с восторгом. В другой раз четверо парней обвинили новичка в краже коробки шоколадных батончиков и вынесли ему приговор: побить ногами и кулаками. Так как драться Пиб не умел, он лег на пол и свернулся, защищая голову и живот руками и ногами. Стеф вмешалась в схватку с яростью львицы и обратила в бегство четверых поборников правды. Позднее выяснилось, что они обвинили новичка несправедливо, только для того, чтобы внушить ему правила иерархии в отряде. После чего сами, по законам, принятым у «подонков», были заключены на десять суток в одиночные камеры размером в два квадратных метра без света, воды и сортира, «чтобы научились жить в своем дерьме», как сказал Сангоан, командующий Южным Крестом.
С тех пор никто больше не искал ссоры с Пибом. Раны и ссадины у него зажили, грохот бомбы в голове наконец-то стих. Один из декурионов поручил Саломе, одиннадцатилетней девчонке, которую все звали Соль, обучить его началам общежития. Три основных правила запомнить было нетрудно: беспрекословно выполнять приказы непосредственного начальника, не устраивать бардак и не трогать соседа.
– Это называется Выбарсед, – добавила Саломе, откидывая назад прядь волос. – Вы – это выполнять, бар – это бардак, а сед – сосед. Вообще-то этого слова нет, просто так легче запомнить.
Смешная эта Саломе, тощая, как бродячая кошка, каштановые волосы редкие, а непослушные, глаза орехового цвета, но тусклые, и вечно на ней намотана куча тряпок, которые ей велики. Она не снимала дырявых перчаток. Спала в декурии и, как большинство девчонок, демонстрировала лишь свою смазливую мордашку и ноги, стертые сапогами.
Они все спали в чердачных помещениях заброшенного завода, наспех переоборудованных в жилье. Каждому отводился металлический шкаф, запиравшийся на замок: там можно было хранить свои вещи, а если у тебя были деньжата, то и сладости, закупленные в кооперативе «подонков».
Саломе лишилась семьи в один из кровавых рейдов Южного Креста, но без колебаний присоединилась к убийцам родителей. У «подонков» она, по крайней мере, досыта ела, чувствовала себя в безопасности и, что самое главное, не подвергалась агрессии со стороны отца, этого жирного борова, подручного легионеров.
– Я плюнула на его труп, – сказала она с отвращением. – И на труп матери. Она никогда не пыталась помешать ему меня… в общем… понимаешь… меня…
Соль съежилась и прикусила нижнюю губу, чтобы не разрыдаться. А потом повела Пиба на экскурсию по территории отряда «подонков». Жилище командира Сангоана, трех капитанов и девяти цетурионов, у каждого из которых была своя собственная квартира или комната; дом декурионов, разделенный на общие спальни с тремя-четырьмя койками; места общего пользования, столовая, кухни, гаражи, мастерские, склад товаров и, наконец, склад оружия в бывших погребах. Десяток солдат обоих полов круглосуточно охраняли тысячи уложенных на стеллажах пистолетов, револьверов, автоматов, винтовок, гранатометов. Голые лампочки освещали также стоящие на поддонах ящики с боеприпасами, гранатами, детонаторами, взрывными поясами.
– Скоро ты сможешь выбрать что-нибудь себе.
Порывшись в складках одежды, Соль вытащила темный пистолет, приподняла его и внимательно изучила в ореоле света, излучаемого лампочкой, висевшей на перекрученном проводе.
– Я взяла вот этот, Беби Эгль, бывший CZ75:17 патронов, вес – один килограмм. Я его обожаю. Это мой настоящий беби. Он и спит со мной. Вот здесь. – Она кивнула подбородком, указывая на живот, и продолжала: – Он меня охраняет и греет. Первый, кто меня тронет, получит прямо в… в…
На глазах у нее выступили слезы гнева.
– Тебе дадут патронов на пять полных магазинов. А когда они кончатся, сам будешь изворачиваться, чтобы их раздобыть. Для этого есть все, что нужно. Я тебя научу.
Охранники были не намного старше нее, но такие серьезные и усталые, что на их лицах уже пролегли складки. От этого можно было легко представить себе их в старости, правда, отец Пиба утверждал, что этим чертенятам больше двадцати пяти лет протянуть не удается. «Пути Господни иногда совпадают с законами естественного отбора», – добавлял он и надувался от гордости за выданную сентенцию.
Папа, мама, Мари-Анн… Постепенно Пиб забывал их, от них оставались лишь клочки воспоминаний, и он с большим трудом мог представить себе их лица, они становились призраками, абстракцией.
Саломе подвела его к противогазам и защитным комбинезонам, развешанным на металлических стойках. Можно было подумать, что армия клонов из второго эпизода «Звездных войн» (одного из редких сериалов, не подвергшихся цензуре со стороны Комиссии по делам молодежи и морали) собралась в подземном складе боеприпасов Южного Креста.
– Тебе надо будет научиться надевать это. Сангоан говорит, что договор Мумбаи – полная чушь. Войска Джихада в любой момент могут сбросить ядерные, химические или бактерло… короче, полные всяких микробов бомбы. Или даже начиненные АДН, которые действуют на мозг, ну, в общем, от них становишься полным идиотом.
– Когда про это узнаешь, будет уже поздно, – заметил Пиб.
– Да ты чего! Здесь полно детекторов. Они орут как бешеные, когда улавливают изменения в воздухе или воде. Не волнуйся: предупредят вовремя.
Пиб не разделял оптимизма Саломе, но, будучи новичком, предпочел держать свое мнение при себе. Ему не терпелось уйти со склада, вдохнуть свежего воздуха без запаха металла и затхлости.
– Не представляю, как я выберу себе пушку, – пробормотал он. – Я никогда в жизни не стрелял.
Она окинула его взглядом, в котором смешались и удивление, и жалость, и воспоминание о прошлом, и махнула дулом Беби Эгль в сторону двери.
– Пошли, я отведу тебя на стрельбище.
Стрельбище, расположенное на задах одного из гаражей, на песчаных берегах Луары, было пустым. Ни у кого не возникало нелепой идеи разбазаривать запасы патронов для обычной тренировки. Саломе уступила Пибу восемь пуль – половину своего резерва. Взамен Пиб должен был помочь ей пополнить карабин. А она попутно научит его разбираться в калибрах, отмерять нужное количество пороха и обращаться с механизмами, это займет часа три-четыре. Она выбрала мишень в двадцати метрах от них – изрешеченную пулями человеческую фигуру. В общем, выбора не было: система автоматической замены задетых снарядами мишеней давным-давно не работала. Саломе объяснила Пибу, как надо снять предохранитель с оружия, зарядить его, нацелиться, нажать курок. Она выстрелила первой. Пиб увидел, как на человеческом силуэте в области сердца появилась черная дырочка. А еще он увидел, как зрачки Саломе расширились и ее личико, похожее на лисью мордочку, превратилось в устрашающее лицо воина.
– Ты… ты уже убила кого-нибудь?
Она опустила руку и взглянула на свое оружие с нежностью, прежде чем передать его Пибу.
– Это мой беби. Будь с ним очень аккуратен. Ах да, я тебе забыла сказать: тебе надо прикончить одного легионера или фараона, чтобы стать полноправным членом Южного Креста.
3
– В конце концов мы разделались с этим пид… с этим подонком!
Он вернулся с наступлением темноты, после целого дня осады, пропахший порохом, потом и кислым вином. Она подала ему ужин в кухне – вчерашнее рагу, разогретое в микроволновке. Он положил автомат-пулемет на закопченное стекло круглого стола. Купив его два месяца назад за целое состояние у заезжего торговца оружием, он с ним больше не расставался, даже когда шел на работу или ложился спать. Он до отказа набивал патронами и гранатами бесчисленные карманы холщовой куртки – свой переносной склад боеприпасов, дополненный кинжалом, ножны которого он приделал к поясу, и помятой каской, ржавой и слишком маленькой для его головы.
Она стояла в стороне, около холодильника, не зная, выплеснул ли он уже всю свою ярость или еще захочет драться. Иногда он бил ее кулаками, пока она не валилась на пол, а потом молотил ногами, прежде чем задрать ей платье, сорвать с нее трусы и взять ее окровавленную, полумертвую прямо на кафельном полу.
Сквозь щели в половицах донеслось взволнованное перешептывание детей. Самыми большими недостатками их дома – впрочем, это слишком сильно сказано по отношению к сборной хибаре, которая прогибалась и скрипела даже под весом двадцатипятилетней женщины, – были полное отсутствие звукоизоляции и доводящая до отчаяния невозможность уединиться. Правду сказать, это жилище не было пределом ее мечтаний. Она регулярно должна была лезть на крышу, чтобы сменить какую-нибудь черепицу или прочистить водосточную трубу, убивала время и здоровье, устраняя неполадки сантехники и электричества, ремонтировала кирпичную кладку и штукатурку.
Муж ходил на работу, но больше не делал ровным счетом ничего. При этом занят он был только через день. Его предприятие – металлургический завод, находившийся в соседнем городке, – по сообщениям местной газеты, переживало трудные времена: затяжная война на Восточном фронте не способствовала росту спроса на танки и боевые снаряды, а производство автомобилей уже добрый десяток лет было в полном упадке. Мужа вполне устраивала возможность охотиться, заниматься браконьерством, выпивать и шляться с ни на что не годными приятелями, у которых мозги полностью атрофировались. Их компания сошлась с деревенским помощником легионеров, дюжим скотиной, гораздым орать и орудовать огромными кулачищами, свернувшими челюсть не одному упрямцу. Злые языки поговаривали, что сей представитель властей сам организовывал в их округе торговлю из-под полы оружием, экстази, сигаретами и спиртным.
«Он укокошил Рафаэля, пид…, мразь! А потом еще Жана, сына Маро. Пустил им пулю промеж глаз. Представляешь себе? Несчастные парни! Еще и Реми ранил в ногу. К счастью, Ги в конце концов попал в него. Когда мы его сцапали, уж он получил свое, это факт! От него одно мокрое место осталось. Но мы так и не нашли ни его черномазую женушку, ни его щенков-полукровок. Смылись, мерзавцы!»
Она молча смотрела в пол. Заметила новую трещину в кафеле, изломанную линию, зигзаг, зажатый между двумя сероватыми плитками. Стойкий запах сливной ямы, засорившейся уже давным-давно, показался ей более резким, чем обычно, просто-таки невыносимым. Дождь шел почти не переставая с ноября. Ни огонь в камине, ни горячие батареи не избавляли от всепроникающей сырости. И хотя их регион не подвергался бомбежкам, они, как и все остальное население, страдали от ежедневных перебоев электричества и воды, от дефицита бензина и продуктов первой необходимости.
– Мы заставили эту сволочь жрать собственные яйца и кишки! Слышала бы ты, как он орал! Как теленок! Женился на этой мусульманской заразе, ты только подумай! Вот иуды, всех их прикончить мало!
Она неопределенно кивнула головой. Ей-то как раз хотелось, чтобы тот иуда, о котором шла речь, прикончил этих болванов – в том числе и ее мужа, – которые приступом взяли его дом. Конечно, это была далеко не христианская мысль, но религия, в которую внес коррективы архангел Михаил, сама стала далека от христианства. Легионеры снова отправили женщин на кухню, а общественную жизнь сделали епархией одних лишь мужчин. Те опять чувствовали себя хозяевами мира и приобрели замашки тиранов – в конце XX века эта ситуация была несколько исправлена и смягчена движением феминисток. Теперь же в одной только деревне огромное число женщин и девушек били, насиловали, лишали свободы и унижали.
Как ее саму.
Он посмотрел на нее игриво, хотя взгляд у него был мутный из-за дешевого вина и низменного желания. Увы, этот взгляд был ей слишком хорошо знаком. Значит, ночью ей придется терпеть его насилие, он засадит ей между бедер свое узловатое, несущее боль орудие, и, оглушенный алкоголем, будет бесконечно долго заливать ее, а как только закончит свое дело, уснет как убитый, оставив наедине с обидами, слезами и бессонницей.
После того, как он поужинал, она нарочно долго убирала на кухне, собрала его барахло, перепачканное землей и кровью, три раза подряд помыла раковину и оттягивала до последнего момент, когда надо было идти в спальню. Она надеялась, что он быстро уснет, но поняла, что ей не избежать тяжкой постельной обязанности, когда его нетерпеливый окрик донесся сквозь щели в потолке. Тогда она поспешила наверх, боясь, как бы он не разбудил детей и не набросился на них, раздраженный плачем. К счастью, ей удалось, благодаря своей лучшей подруге Кристель, раздобыть пачку противозачаточных пилюль. Она уже родила мальчика и девочку и не имела ни малейшего желания продолжать плодиться и размножаться в беспросветном раю архангела Михаила. Она разделась в ванной, умылась холодной водой, посмотрелась в зеркало, заметила, что кожа на всем теле поблекла, почистила зубы. Перед тем как надеть ночную рубашку, вылила на руку несколько капель миндального масла, смазала промежность, подавив желание продлить себе удовольствие, вошла в спальню, легла рядом с мужем и сжалась в ожидании его атаки. В качестве предварительной ласки он обычно задирал ей подол рубашки, взгромождался на нее, пыхтя, как бык, раздвигал ей ногой колени и проникал в нее резким движением паха. Если бы не миндальное масло, ей бы казалось, что в нее воткнули раскаленный штырь. Про смазывание ей рассказала Кристель, научившая ее массе других секретов. Кроме подруги, никто никогда и ничего не объяснял ей про секс, и она не знала ни одного мужчины, кроме того, что был навязан ей в мужья, когда ей исполнилось восемнадцать лет.
Тяжелое равномерное похрапывание нарушало тишину. Этот шум в ночи был для нее знаком утешения, освобождения. Не в силах побороть винные пары и волнения прошедшего дня, муж погрузился в сон. Едва сдержав крик радости, она подождала немного, чтобы убедиться, что он крепко уснул, затем ее рука невольно проскользнула между бедер и, сдерживая дыхание, она завершила то, что начала делать в ванной.
Она обожала дом Кристель – каменный, просторный, светлый, содержавшийся в идеальном порядке. Особенно ей нравилась величественно поднимавшаяся вверх лестница, разводы ковровой дорожки в пурпурных тонах, окна с витражами, в которые струились волны янтарного света.
– А его жена? А дети?
Вторая гостья представилась как председатель региональной ассоциации архангела Михаила по сбору фондов в помощь наиболее обездоленным, в частности, семьям жертв бомбардировок и детям легионеров, погибших на фронте. Это была женщина неопределенного возраста, с пучком, одетая в строгий костюм. Ее светлые блестящие глаза выдавали в ней святошу.
– Возможно, им ничего не угрожает, – ответила она. – Мы видели, как они сели в поезд.
– Никто не донес на них?
Кристель налила кофе в три чашечки и сняла серебряную крышку с сахарницы.
– Мы никогда этого не узнаем.
– А что бывает с мусульманами, арестованными легионерами?
Председательница пожала плечами:
– Точно никто не знает. Предполагают, что их высылают из Европы. Или определяют в лагеря.
Какое-то время три женщины поболтали о том о сем, погрызли сухое печенье, а затем, наконец, коснулись главного. На улице шел дождь, ночь вторгалась в мир средь бела дня, июнь стоял непривычно угрюмый.
– Кристель сказала мне, что вы хотите вступить в нашу ассоциацию…
Она поерзала на стуле и моргнула в знак согласия, внезапно испугавшись собственной храбрости. Чтобы скрыть смущение, отпила кофе. Не имеющий ничего общего с бурдой, подаваемой в большинстве других домов, кофе Кристель все же мало походил на черный бархатистый напиток, который она пила в детстве.
– Она говорила вам, в чем именно заключается наша деятельность?
Она опять моргнула. Ведь она вроде бы правильно поняла, что их ассоциация собирала гуманитарную помощь, организовывала распродажу по символическим ценам, ежеквартально распределяла одежду и продукты, а также служила прикрытием для дел, гораздо меньше отвечавших духу архангела Михаила.
– Кристель объяснила вам, что мы действуем на самых разных уровнях?
Кристель никогда не уточняла, откуда у нее противозачаточные пилюли и каким образом малышка Изабель Дюрвей, пятнадцатилетняя девочка, сумела сделать аборт, но теперь все становилось на свои места, она сознавала, что связывает свою жизнь с подпольем, переступает опасную черту. Она тем более должна скрывать свое тело, лицо, глаза, хранить тайну от своих близких.
– А в чем состоит… в чем состоит…
Она никак не могла подобрать слов, чтобы задать наконец вопрос. Одним глотком допила оставшийся кофе. От его кислого вкуса у нее свело челюсти.
– Одно собрание в месяц. В каком-нибудь из ближайших больших городов. Вместе с другими ассоциациями. Не считая поручений и дел… дополнительных.
Председательница поставила чашку на блюдце с нарочитой аккуратностью. Дождь припустил с удвоенной силой. Его шум напоминал гул эскадры бомбардировщиков. Тьма сгустилась внутри дома, словно в него проникла армия теней.
– Вас оповестят наши связные. Вы можете просить у нас любой помощи через них же, например, через Кристель. Мы постараемся посодействовать вам чем можем. Некоторые наши услуги бесплатные, за кое-какие надо платить. Ежегодный взнос составляет пятнадцать евро. А теперь мне пора. У вас есть вопросы?
У нее и в самом деле готовы были сорваться с языка вопросы. Только не про ассоциацию, а про то, как отреагирует на все это ее муж, про ложь, к которой ей придется прибегнуть, про то, насколько рискует она сама и подвергает риску детей, переступая закон архангела Михаила. Она ведь умрет от горя, если у нее отнимут детей, плоть от плоти ее, чтобы отправить загнивать в какую-нибудь из школ архангела.
– До сих пор у ассоциации не было никаких проблем с легионом, – продолжила председательница. – И не будет, пока каждая из нас не станет распускать язык. Надо приучить себя опасаться всего. В первую очередь детей. Мы располагаем лишь очень небольшой свободой. И никто, кроме нас самих, ее не сохранит и не прибавит.
Сдав пятнадцать евро на ежегодные взносы, она шла домой растерянная. Она заберет детей у золовки, у этой мегеры, чей полуразвалившийся дом был со всех сторон окружен ржавым барахлом. Ей казалось, что все мужчины и женщины, идущие ей навстречу, свободно читают ее мысли.
– Мадам Приу!
Она вздрогнула, сжала руки детей и перешла наконец главную улицу. Дюжая фигура выплыла из сумерек и двинулась к ней. Помощник легионеров, в черном берете, в темных очках, в черной униформе с тисненым серебряным копьем, в черных ботинках. Она остановилась и, замерев от ужаса и уставившись в носки его ботинок, подождала, пока он подойдет.
– Рад вас видеть, мадам Приу.
Она постаралась изобразить самую очаровательную улыбку. Он был выше ее практически на две головы. Почти по-детски ласковое выражение его лица плохо сочеталось с огромными кулаками, мощной шеей и широченными плечами и казалось неподобающим. Слой красного лака покрывал рукоять пистолета, торчавшего из кобуры на поясе, и крошечное копье, приколотое к берету. Деревенские гадали, почему его не отправили на Восточный фронт. Но никто из них не отважился задать этот вопрос ему самому.
– Я хотел вам сказать: ваш муж с честью выполнил свой гражданский долг, проявил себя как настоящий храбрец. И я намереваюсь…
Он снял берет и пригладил ладонью светло-каштановые волосы. На мгновение она почувствовала тошнотворный запах кожного жира. Из разверстых туч упали редкие капли. По желтоватому желобку вдоль тротуара течение гнало бумажки, листья, травинки. Влажная тень церкви простиралась, как спрут, на домами, сгрудившимися вокруг главной площади деревни.
– Я намереваюсь рекомендовать его в ячейку легионеров нашего региона. Он станет хорошим помощником. Для этого ему придется учиться полгода. Конечно, никому не нравится разлучать семью, но зато он будет зарабатывать в два или три раза больше, чем на заводе, он будет продвигаться по службе, вы получите хорошее жилье и право приоритета при снабжении продуктами. Как вы на это смотрите?
По его голосу и по тому, как он держал себя с ней, она поняла, что это предложение скрывало под собой иные, менее благовидные намерения. Его пламенный взгляд обжигал ей лицо даже сквозь темные очки. Мало кто из мужчин останавливал на ней свой выбор, но она умела распознать интерес по их манерам, голосу, молчанию. Она вдруг с удивлением обнаружила в себе мысль о том, что надо было бы надеть платье поярче и покороче, помыть голову, нарумянить впалые бледные щеки.
– Но ведь это касается в первую очередь мужа. Как он к этому относится?
– Прежде чем поговорить с ним, я хотел бы получить ваше одобрение.
Конечно, мысль о том, что она освободится на полгода от мужа, не могла ее не обрадовать, но тогда она окажется выбитой из привычной колеи, беззащитной перед помощником легионеров с его посягательствами. Она не знала, стоит ли игра свеч: ведь она уже кое-как приспособилась к своему мучителю. Дети тянули ее за руку, возможно, инстинктивно чувствуя, что маме грозит какая-то опасность. Да чем она рискует по большому счету? Несмотря на внушительную фигуру, помощник легионеров вряд ли окажется грубее мужа. И потом, отныне она не одна, она состоит в подпольной организации, ее сестры по духу помогут с ним сладить, если он окажется слишком назойливым, если она решит не отвечать на его авансы.
– Я… я вам его даю.
– Что именно?
– Ну… мое одобрение.
Ей показалось, что, произнеся эти слова, она приоткрыла перед ним дверь спальни. Она опустила голову, чтобы скрыть краску смущения, этот обжигающий щеки и лоб румянец, о котором она так мечтала пару минут назад. Потом, как будто бы уступая тянувшим ее изо всех сил детям, бросилась, словно воровка, в первый попавшийся переулок.
Уложив детей, она рассказала мужу, что намеревается вступить в ассоциацию помощи обездоленным и будет ходить раз в месяц на собрания. Он, на удивление, даже не пытался ее отговорить. Почему, она поняла, когда он, надувшись от гордости, как индюк, сообщил, что помощник предложил ему вступить в легион, а такую возможность он не имеет права упускать, даже если ему и придется уехать на полгода в Карпаты, в Румынию, колыбель архангела Михаила и его легионов. Она заверила его, что он может рассчитывать на ее помощь, хотя ей и «грустно думать, что они расстанутся на долгие полгода». Он отпраздновал свое продвижение, взяв ее прямо на диване с обычной грубостью, а затем застегнул брюки и вышел «по срочному делу» – встретиться со своими собутыльниками в деревенской забегаловке.
Несколько дней спустя ей позвонила Кристель.
– На той неделе ведь твой день рожденья?
Ой, да, она совсем забыла… В последние годы ее дни рождения заканчивались обычным вечером, проведенным в одиночестве, скучным, с убаюкивающим бормотанием телевизора. С тех пор, как комиссия М amp;М, Масс-медиа и Мораль, занялась судьбами культуры в Европе, большинство телевизоров превратились попросту в говорящие аквариумы.
– Ассоциация проводит небольшой праздник в Париже. Я беру тебя с собой.
– В Париже?… Но я не предупредила мужа. И потом, мне надо как-то пристроить детей.
– Разберемся ближе к делу. Это будет в следующий четверг. По официальной версии мы едем на собрание по подготовке ближайшей распродажи для малоимущих. А по неофициальной – я обещаю вечер, который заставит тебя забыть обо всех проблемах. Отъезд из моего дома около восьми вечера. Я точно все скажу в воскресенье, после мессы.
Мессу в деревне никто не пропускал, не столько из религиозных убеждений, сколько из страха репрессий. Повсеместное распространение легионов архангела Михаила снова оживило церковь, священников развилось видимо-невидимо, они снова увлеклись радостями духовного звания, выучили латынь, после долгого перерыва стали вновь причащать. Та скорость, с которой Рим смог отреагировать на появление фанатичных католиков-пассеистов на восточных границах Европы, наводила некоторых на мысль, что папа Иоанн-Павел III и его курия сами подготовили появление легионов архангела Михаила.
– До воскресенья.
Для нее месса была еще одной неприятной обязанностью в жизни, проходившей под знаком тяжкого труда, бремени, страдания. Но муж ее был обеими руками за внедрение католической сутаны на территории всей Европы.
– Без легионов мы давно бы уже корячились под игом этих мусульманских подонков.
Он более или менее ловко пользовался рассуждениями, неоднократно слышанными из уст официальных лиц.
Она повесила трубку и, посмотрев в окно, убедилась, что дети играют во дворе.
В следующий четверг.
Она сгорала от любопытства. Придется подождать чуть меньше недели. Время уже начало сворачиваться, как кровь.
4
Ибо смерть неминуема для того, что рождено, а рождение неминуемо для того, что умерло. Прошу тебя, не скорби о том, что неизбежно.
«Убить фараона или помощника легионера…» – объяснила ему Соль. Легко сказать…
Никогда еще Пибу не представлялся случай кого-нибудь угробить. Однако со времени той бомбежки, которая стоила жизни его родителям и сестре, Южный Крест организовывал вылазки уже трижды. Пиб не испытывал судьбу. Декурион дал ему во временное пользование оружие – старый большой маузер – и три обоймы. Окончательно он выберет оружие, когда будет официально принят в ряды «подонков».
Они обрыскали квартал, развороченный градом ракет. Уносили главным образом деньги, драгоценности и другие ценные вещи, обшаривая трупы и обломки мебели. Южный Крест приезжал, как правило, одновременно со спасателями и всегда опережал силы внутреннего порядка. Грабители имели в распоряжении чуть меньше часа, чтобы прочесать развалины, что вынуждало их действовать твердо и организованно. Правило было предельно простым: при первом же свистке все прекращали поиски и со всех ног бежали к машинам. Опоздавшие пеняли на себя. Никогда еще ни один грузовик не вернулся назад, чтобы подобрать зазевавшегося «подонка». Тот попадал с лучшем случае к фараонам или к помощникам легионеров, а в худшем – к оставшимся в живых, обезумевшим от боли и гнева. Пиб, едва заслышав свисток, пускался наутек, как заяц. Гонимый страхом, он почти не касаясь земли проносился по грудам развалин и в исполинском прыжке приземлялся под брезентовый навес грузовика. В качестве добычи он приносил горсть пустяшных безделушек, хлама, которые центурион небрежно швырял в большой мусорный мешок.
В конце концов Пибу показалось, что ему удалось увильнуть от обычного условия для приема в ряды «подонков». Но как-то вечером в спальню нагрянул декурион и напомнил, что Пибу остается всего два дня, чтобы обеспечить себе место в Южном Кресте. Чтобы испытание было засчитано, ему потребуется свидетель. Декурион, восемнадцатилетний парень, у которого щеки были покрыты наполовину угрями, наполовину пробивающимся пушком, сел к нему на кровать под дружный скрип кожаной куртки и продавленных пружин.
– Слушай, Пиб, я к тебе очень хорошо отношусь, но если ты провалишь экзамен, мне придется тебя выкинуть. Сечешь?
Прежде чем скрыться за занавеской, Саломе посмотрела на него огорченно. Пиб не мог рассчитывать ни на нее, ни на еще кого-нибудь из членов декурии. В перерывах между налетами они хотели жить спокойно. Нечего было и думать, что кто-то из них будет рисковать, давая ложные показания ради новичка, которого подпирали сроки и у которого не было другого выхода, как решиться на самоубийство. А кому захочется сесть на борт полузатопленного судна… Как можно на них за это сердиться?
Сидя в кровати, Пиб глядел в слуховое оконце под потолком и чувствовал, что время несется в три раза быстрее, чем прежде. Дождь с ураганной силой хлестал по волнистому шиферу на крыше. Пиб в который раз вспоминал последние мгновения перед взрывом той бомбы – гудение самолетов, частое дыхание и стоны родителей, звук их трущихся друг о друга тел, он опять чувствовал, как на него накатывает страх, опять умирал от желания помочиться. Это было как в фильме, источавшем тревогу и несчастье. Или как в кошмарном сне. Он так до конца и не понимал, скучает ли он по своему семейству. Может, и да – ведь он все время ждал, что вот сейчас, как только откроется дверь, войдут его родители или сестра, что он их увидит в конце коридора, за занавеской или за загородкой. Они все еще жили внутри него, но были словно в тумане, как если бы взрыв навсегда смазал их контуры.
Дверь спальни отворилась с легким, скрипом, и в комнату проскользнула чья-то бледная и безмолвная тень. Пиб затаил дыхание, но через мгновение узнал Стеф. Он не видел ее уже почти десять дней. Как сказала Соль, Задница частенько так пропадала. Поскольку она принадлежала к «свободным элементам», то есть к тем, кто имели право отлучаться когда и куда угодно, она отчитывалась в своих передвижениях лишь самому командиру Сангоану или центурионам. Соль произносила «Задница» грубым тоном, скривив губы. Она терпеть не могла взрослых девиц, которые нарочно трясли грудью перед носом парней. Однажды Пиб случайно увидел, как Соль, стоя перед запотевшим зеркалом в общей душевой, изучала свою ПОГ – полностью отсутствующую грудь или плоское очертание груди.
У Пиба пробежали мурашки по коже. Ночной визит Стеф привел его в замешательство. На ней была широкая футболка, из-под которой торчали голые белые ноги. Она села на край кровати, положив ногу на ногу.
– Ты, кажется, еще не справился с испытанием, – прошептала она. – Надо бы поторопиться – у тебя в запасе всего один день и одна ночь.
– Я не могу найти свидетеля, – пробормотал он, и на глазах у него выступили слезы.
Он не добавил, что умирает со страху при одной мысли о необходимости укокошить человека, будь тот хоть самой распоследней сволочью. Она наклонилась над ним. Пиб глубоко вдохнул ее аромат – смесь запаха пота, мыла и слегка затхлых духов. Он удержался и не заглянул внутрь выреза на ее футболке. Он бы все отдал, чтобы она протянула к нему руку и коснулась его тела под рубашкой.
– А со мной ты говорил?
– А что? Неужели… неужели ты согласна?
– При условии, что мы сейчас же отправляемся. И так слишком много времени упущено.
– Но декурион…
– Сегодня ночью не было бомбежки, значит, завтра не будет налета.
– А как же комендантский час?
– Не забудь свою пушку.
Он подождал, пока Стеф уйдет, откинул простыню и встал. На соседней кровати Соль изо всех сил притворялась крепко спящей, она дышала глубоко и ровно, лицо ее застыло, но Пиб уловил на закрытых веках живую искорку. Он натянул брюки, обулся, достал из металлического шкафа большой маузер и патроны, надел куртку, добытую во время последнего рейда «подонков», и помчался за Стеф.
Они под проливным дождем пересекли пустынный остров и побежали по деревянному мостику, переброшенному через рукав реки. Город лежал в полной тьме, из которой внезапно возникали фасады зданий и изломанные очертания руин. Вокруг – ни единого огонька, оживлявшего темноту; ни свет фар какой-нибудь колымаги, ни проблеск луны, ни мерцание звезд не отражались на дрожащей поверхности Луары. Как всегда по ночам, ОКЭ, Объединенная Компания энергоресурсов, отключила электричество, и город, весь регион, вся страна и вся Европа погрузились в кромешную мглу.
Они направились по широкому бульвару в сторону центра. Темнота была наполнена какими-то тайными шорохами. Юркали крысы, вечные обитатели развалин; шевелились во сне бомжи – мужчины, женщины, дети, которые спали где попало или спрятавшись под кое-как сляпанными навесами из всякого барахла, под кусками шифера, досками или, в худшим случае, под открытым небом. Каждую неделю после бомбежек целые толпы людей оказывались на улице. Рано или поздно они теряли и работу, ведь у них больше не было ни адреса, ни телефона, ни сменной одежды, ни законных прав. День ото дня бывшие чиновники, руководящие кадры, служащие, мастеровые вынуждены были попрошайничать, красть, драться, словно последние нищие, чтобы получить свой ежедневный паек. Власти, не справлявшиеся с остальными проблемами, давно махнули рукой на безостановочно растущую армию пострадавших от бомб. Едва намеченные грандиозные программы по компенсации жилья были тут же забыты. После пятнадцати лет войны на Восточном фронте казна Единой Европы заметно истощилась. Отец Пиба, перебрав спиртного, начинал поносить бездарей, которые, сидя в своем Брюсселе, проматывали наши деньги, разбазаривали наши налоги, пировали на наши бабки. Но на трезвую голову он признавал, что европейские руководители действуют во имя наших интересов в очень трудное время.
Пиб с трудом поспевал за Стеф. Она шла широким, энергичным шагом, с силой рассекая стену дождя. Ее левая рука лежала на прикладе кольта двадцать второго калибра под пятнистой черно-серой униформой. При малейшем шуме Стеф замирала и вглядывалась в темноту, словно хищная птица. Светлые и черные пряди ее мокрых волос переплелись. Хотя присутствие Стеф ободряло Пиба, он дрожал от холода и страха. Куртка промокла насквозь, вода пробиралась под рубашку, мерзко царапала кожу, проникала до самых костей. Он с сожалением подумал о теплой кровати, об удобной спальне, об убаюкивающем стуке капель по крыше. Дуло маузера, засунутого за пояс, упиралось в пах и давило на бедро.
– Стой!
Стеф кивнула подбородком в сторону трех фигур, показавшихся на тротуаре в десяти метрах от них. Они вынырнули из подъезда дома, частично разрушенного взрывом. Трое бритоголовых мужчин, одетых в прямые кожаные пальто, такие длинные, что подол подметал землю.
– Зомби, – шепнула Стеф.
Пиба словно ударили под дых. Ему захотелось припустить со всех ног, но тело не слушалось – оно отключилось, окаменело. В школе Пьер-Жан навел на него страху рассказами о зомби, совершенно заторможенных типах, напичканных кучей химикатов, от которых не чувствуешь боли, нанюхавшихся ПВХ или еще чего-то в том же роде. Они выходили на охоту между двенадцатью ночи и четырьмя утра, подвешивали жертвы ногами вверх, вырывали им ногти, зубы, а потом рубили на мелкие куски. Пьер-Жан говорил, что фараоны находили несчастных на рассвете еще живыми, но до того искалеченными, что предпочитали прикончить их выстрелом в голову, а не отправлять в больницу, да, да, это ему отец рассказал, а он-то работал в канцелярии легиона.
– Ну, красотка, сейчас мы порезвимся с твоим братишкой!
Неожиданно голос с важного тона сорвался на немыслимый дискант. Пиб не смог бы сказать, кто именно из троих говорил. Они стояли не двигаясь, закрывая собой весь тротуар, и в их неподвижности было что-то неумолимое. Пиб недоумевал, почему Стеф не давала сигнала смыться, воспользовавшись темнотой и дождем. Если им повезет, они смогут оторваться от этих психов в лабиринте улиц и развалин. Конечно, можно было бы вытащить пушки и стрелять по ним, как по картонным мишеням, но они казались неуязвимыми, высеченными из пуленепробиваемого материала. Теплое пятно быстро разрасталось между ног Пиба. Он опять описался, это случилось само собой, и остановить это он был не в силах. Вот черт!
– Аппетитное ночное меню, а?
Другой, ровный голос с железными нотками произнес:
– Не очень-то осмотрительно шляться свежему мясу в такой час по земле больших голодных волков.
Раздался взрыв истерического хохота. Трое не спеша двигались к Пибу и Стеф. Под внешней развязностью зомби скрывалась постоянная бдительность и предельная осторожность. Пиб бросил испуганный взгляд на Стеф. Она стояла не шелохнувшись. Раздался едва слышный металлический щелчок, но этого оказалось достаточно, чтобы зомби остановились.
– Блин! У нее пушка!
Стеф выстрелила через куртку. Руки зомби, стоявшего посередине, взметнулись к горлу, и, будто подтолкнув себя самого, он попятился и рухнул на спину. Его хрип захлебнулся в жалобном бульканье. Двое других на секунду замешкались, и Стеф не замедлила этим воспользоваться. Следующий выстрел попал стоящему справа прямо в грудь. Зомби выпустил из рук блестящий предмет – металлический шнурок – и повалился к стене здания. Его руки и ноги ритмично стукнули о бетонный тротуар. Третьей пули Стеф тратить не пришлось: последний из зомби, не дожидаясь развязки, исчез во тьме, исхлестанной ливнем.
– Зомби брезгуют пушками. Они используют только холодное оружие. Это у них нечто вроде ностальгии. Их кодекс чести. И – их слабость.
Дождь припустил еще сильней, и они спрятались в доме, у которого оставался кусок крыши. Хотя на Пиба перестало лить и он прижался к Стеф, его всего трясло.
– Им в голову не могло придти, что мы из «подонков», – продолжала Стеф.
– Почему?
– «Подонки» обычно ходят компанией. Поэтому они и приняли нас за бомжей. И не думали, что мы вооружены. Многие из них так ошибаются.
– Как так?
– Судят по внешности. И недооценивают противника.
– Что бы они с нами сделали, если бы поймали?
Стеф отодвинулась, чтобы размять затекшие ноги. На две или три секунды, показавшиеся Пибу вечностью, у него возникло неприятное ощущение, будто его вынули из мягкого и хрупкого кокона. Стеф снова прижалась к нему и избавила от колючего холода.
– Они бы мучили нас до рассвета. А потом надували разные части тела – сердце, печень, почки… а тебе яички.
В подтверждение своих слов она с силой сжала Пибу низ живота. Он вздрогнул, вспомнил, что его брюки в моче, обессилел от стыда.
– Это звери; они под кайфом, и им на все наплевать. Они частично очищают города от бомжей. Я уверена, что их поганый героин им дают сами же фараоны и легионеры.
Пиб глубоко вздохнул, прежде чем выдавить застрявшие в горле слова. Хитрить с ней он не мог.
– Ты бы… ты бы сняла руку… а то я… я…
– Описался? Ты думаешь, я не заметила? Думаешь, у меня нет носа?
Он готов был провалиться сквозь землю от стыда или грохнуться в обморок, покуда она не отняла руки. Потом чуть не принялся умолять ее положить руку обратно, но успокоился, подумав, что это прикосновение обещает и другие, множество других. Грязный свет утра проникал в отверстия разрушенного дома, прикасался к грудам обломков, перевернутых столов и стульев, к покосившемуся шкафу без дверец, к книгам, плавающим повсюду в лужах. Дикий виноград полз вверх по стенам и скапливался в трещинах. Поверх крыш тучи выкручивались и проливали последние капли дождя.
– От страха мы иногда ведем себя смешно и глупо, – сказала Стеф. – Хотя по большому счету мало чем рискуем.
– Да, но ты же сама сказала, что зомби нас мучили бы и надували разные части тела. Как тут не сдрейфить?
Стеф встала и сняла куртку. Пиба опять пробрал холод. Местами промокшая рубашка прилипла к груди Стеф. Она не носила лифчика. Пиба вдруг охватило неудержимое желание прикоснуться к ее груди, к настоящей, не такой, как те два твердых прыщика у девчонки, которую он тискал в школьном сортире. Стеф вынула из-за пояса свой кольт и аккуратным движением перезарядила его.
– Что уж такого самого страшного может с нами случиться? – спросила она.
– Хорошенький вопрос! Мы можем умереть!
Невесомый, как греза, взгляд светлых глаз Стеф опустился на Пиба.
– Так ты считаешь, что смерть существует?
Странный вопрос. Все ужасно боялись смерти, и все при этом умирали. Европейское правительство категорически запретило клонирование и любые эксперименты, связанные с попыткой продления человеческой жизни. При этом с приходом в мир архангела Михаила смертность заметно увеличилась. Продолжительность жизни европейских женщин достигла семидесяти трех лет, а мужчин не превышала сорока четырех: такая статистика была обусловлена войной.
– Так ты думаешь, что смерть – это конец? Что за ней ничего нет?
Рай или ад, вечные наслаждения или вечные мучения…
Иногда Пиб пытался представить себе, что такое вечное мучение. Но ему удавалось лишь провалиться в бездны ужаса. Тогда он давал себе слово стать хорошим христианином, уважать Господа и служить Ему, изо всех сил гнать от себя демонов, грехи, соблазны, дурные мысли, слушаться родителей, учителей, любить товарищей, сестру и всех остальных таких же, как он, христиан. Но все его добрые намерения улетучивались за завтраком, при одной только мысли о ненавистной зануде Мари-Анн, об этой змеюке. Священники забыли уточнить, что сестрички являются первым препятствием на пути к праведной жизни.
– Ну, есть рай для добрых христиан и ад для…
Он осекся, видя, как Стеф положила пистолет на край упавшей перегородки, выпустила рубашку из брюк и стала вытирать оружие. Зарыться лицом у нее на груди, которую он наконец увидел, – это, наверно, и было бы настоящим раем.
– В этом-то и секрет, Пиб: в страхе перед смертью. Если смерть худшее, что может с тобой случиться, но если ее нет, значит, ты боишься того, чего не существует.
– Но она существует, черт побери! – прорычал Пиб, вдруг выйдя из себя. – Я видел сестру мертвой! Ты слышишь? Мертвой!
Стеф стряхнула с себя тыльной частью руки пылинки и мусор.
– Ты видел ее безжизненное тело, но с ней, с ней самой что случилось, тебе известно?
Луч света искоса упал на Пиба и озарил его теплом нового июльского дня.
– Знаешь, Пиб, почему ты все время отказываешься от испытания?
Стеф потянулась с гибкостью и грацией кошки.
– Ты считаешь, что предать смерти – это невыносимая ответственность, непоправимая ошибка. Но это игра. Игра и не более того.
5
Наконец-то он нашел работу. Он пытался куда-нибудь устроиться три года подряд. Министерство вооруженных сил перестало выплачивать ему ветеранскую пенсию через два года после демобилизации. Эти бездельники из европейского правительства плевать хотели на свои обещания брать на пожизненное содержание солдат, вернувшихся с Восточного фронта. Он писал письма, протестовал, угрожал, но его действия не нашли ни малейшего отклика ни у сограждан, ни у журналистов, ни у интеллигенции или художественной элиты, всегда готовых при этом заклеймить исламскую угрозу и ее ужасы. Почему же все они забывали, что обязаны остатками свободы тем несчастным, которые месили грязь в окопах Польши и Румынии? Может быть, они упрекали его в том, что он вернулся живым с войны, требовавшей от всех принести себя в жертву, подобно библейскому Агнцу, подобно Христу на кресте? Но он не умер на этом гигантском алтаре, где жрецы без устали совершали жертвоприношения. Он расстался всего-навсего с одной рукой, несколькими выдранными кусками тела и последними иллюзиями. Но христианская Европа не любила своих инвалидов. Ведь им не хватило приличия, чтобы погибнуть на дальних границах, а она не могла уже позволить себе содержать их. Европа предпочла бы, чтобы они спрятались, замолчали, ушли под землю. А инвалиды кричали о ее прежних обещаниях с удесятеренной злобой, они объединялись, создавали общества, чтобы придать силы своим требованиям, так что общественное мнение, влиятельное и переменчивое, в конце концов станет оплакивать их положение и бороться за их права.
Его собственная семья от него отказалась. Его упрекали в том, что за долгие восемь лет, что он провел на войне, он прислал всего три письма. Но ведь сложно писать в траншеях, на которые постоянно льется ледяной дождь, даже летом, оправдывался он. Пальцы деревенеют, мозги застывают, не говоря уже про грязь, про то, как трудно раздобыть ручку и бумагу… Они ничего не хотели слушать, они ужасно обиделись, но его племянник, отправлявшийся в Румынию, объяснил, что его семейство предпочло полностью порвать с ним, чтобы потом не платить ни гроша за инвалида. Ему никогда и в голову не приходило, что скупость его близких, та крестьянская скупость, которую он сам унаследовал в весьма незначительных количествах, однажды заставит их от него отречься.
Его ветеранской пенсии хватало на то, чтобы жить без излишеств, но и без проблем. Так продолжалось первые два года, до прихода к власти легионов архангела Михаила. Он снял в городе десятиметровую комнату и экономил на еде, чтобы позволить себе раз в месяц воспользоваться услугами его компаньонки, а точнее – проститутки. Благодаря ей он получал, помимо нескольких минут удовольствия, голубоватые таблетки, помогавшие ему заглушить боль от потерянной руки и впустую потраченной молодости. Она говорила, что у него великолепное тело и роскошный член, ей нравилось ласкать и лизать его шрамы, она забрасывала его вопросами о войне, о том, как они там жили в окопах, о врагах. Мусульман они видели только издали, это были неуловимые тени, которые внезапно являлись из тьмы и обрушивали на них проклятий не меньше, чем ракет. Но они укокошили их целую прорву, правда, не ясно, чьи пули их достали, может, их убили собратья по оружию.
Когда министерство вооруженных сил перестало ему платить, пришлось, через силу, отказаться от визитов подруги. Он протянул еще год на деньги, скопленные благодаря врожденной скупости. Потом подрядился на поставку голубых пилюль и стал постоянным перекупщиком. Он, конечно, не нажил большого состояния, но смог и дальше снимать комнату и есть вдоволь. Он был теперь вне опасности и испытывал ощущение, будто его отбросило на несколько лет назад, будто вернулась настоящая жизнь. Теперь он так же удачно миновал облавы помощников легионеров, как когда-то уклонялся от мусульманских пуль и снарядов. Он встречался с кучей самых разных людей – буржуа из зажиточных кварталов, опустившимися художниками, неудачниками, мужчинами и женщинами, бывшими на полной мели, нищими, воровавшими и грабившими, чтобы заплатить за ежедневную порцию искусственного эдема. БГ – божественная голубизна – дарила трое суток эйфории по сравнительно умеренной цене. Трое суток, которые помогали на время забыть ежедневный кошмар. Потом – еще через сутки или двое, в зависимости от особенностей каждого организма, – приходилось спускаться с небес на землю, это резкое падение вызывало тошноту, и ни снотворные, ни наркотики не могли его смягчить. Такова была цена за эрзац блаженства.
Он перестал принимать таблетки, когда убедился, что ад берет верх над раем. В одно прекрасное утро его подруга постучалась к нему, чтобы предложить работу. И, раз уж зашла, занялась с ним сексом. Потом сама сняла с него презерватив и выбросила в помойку, как будто это было какое-то мерзкое животное. СПИД, этот давнишний бич Божий, продолжал свирепствовать и в добродетельной Европе архангела Михаила.
– Что за работенка?
– Это по ночам и подпольно, – ответила она, зажигая сигарету с омерзительным запахом, из тех, что выпускала Европейская табачная фабрика, монополист в области производства табачных изделий.
– Опасно?
– Не больше, чем торговать БГ.
– Ты знаешь, что я…
– Не волнуйся! Дай сказать. Я все знаю от моего перекупщика. Работа заключается в том, чтобы выступать перед женщинами.
– Да это разве работа!
Она легла рядом и выдохнула тройную струю дыма – через ноздри и через рот.
– На полчаса ты будешь полностью им принадлежать. Ты должен будешь танцевать вполсилы, если хочешь, ритмично работая тазом, как будто занимаешься любовью. Они могут тебя раздевать, тискать, лизать, сколько им угодно. Надо только следить за тем, чтобы не «разрядиться» слишком быстро. Ты будешь получать сто пятьдесят евро. Обычно хозяин платит за один сеанс и одну дозу.
Некоторое время он не мог прийти в себя от такого предложения и пытался собраться с мыслями.
– Но при чем тут я? У меня нет одной руки и…
– В последнее время стало модно пялиться на солдат, вернувшихся с войны. Спрос большой, а мужиков, которых можно показывать, мало. Я ведь тебе говорила: у тебя красивое тело, красивый член, полно рубцов, короче – все, чтобы понравиться этим дамочкам. Если ты справишься, то получишь с десяток вечеринок в месяц. Полторы тысячи евро всего за пять часов работы в месяц. Да и какая это работа…
Резонно. С БГ он не зарабатывал и трети от этой суммы. К тому же – что он теряет? Он никого не любит, и его не любит никто. А перспектива стать любимой игрушкой незнакомых ему капризных женщин ничуть не смущала его. После многолетнего пребывания в окопах на границе с Румынией и Польшей слова «честь», «гордость», «достоинство», «мораль», «храбрость», «справедливость» потеряли для него всякий смысл. Да и Бог со всеми его святыми перестали существовать. После того, как он столько времени барахтался в грязи и видел столько смертей, в нем сохранились лишь инстинкт самосохранения, отвращение ко всему, цинизм и жалкие попытки противостоять неумолимому отчаянью. Что же до архангела Михаила, то этот пророк несчастья, этот златоуст, пославший их в жуткий бардак, превратился для него в источник жуткой злобы, в ненавистный фетиш.
Подруга сообщила ему о времени первой встречи с Жозефом, известным сутенером, организатором ночных спектаклей. Встреча состоялась в просторной светлой квартире на больших бульварах. Несколько дней назад двенадцатитонная бомба упала на край здания, роскошного строения восемнадцатого века, но само оно не пострадало от взрыва.
– Клео хвалила мне тебя, но я должен сам посмотреть, понимаешь?
Движением руки Жозеф дал ему понять, что нужно раздеться. Смуглая кожа и черные глаза выдавали средиземноморские корни. Он выливал на волосы тонны геля для волос, чтобы их выпрямить, но кое-где они не слушались и предательски завивались. На нем был светлый неброский, но элегантный костюм и рубашка болотного цвета в тон ботинкам.
Развалившись в кожаном кресле, Жозеф осмотрел его с разных сторон – так, с видом одновременно брезгливым и важным, рассматривает товар продавец картин или – скорее – крупного и мелкого скота.
– Ты умеешь двигаться под музыку?
– Это, наверно, не так трудно…
– Ладно, возьму тебя на пробу. Советую что-нибудь принять на первый раз. Но только не алкоголь, а то не возбудишься. Какой-нибудь допинг, легкий наркотик, просто чтобы не дрейфить. Избавиться от робости. Люди даже не представляют себе, до чего архангел Михаил травмировал их сознание. Ну, начнем послезавтра.
Жозеф нацарапал на клочке бумаги какой-то адрес.
– Придешь около одиннадцати тридцати. Про адрес никому не говори. Никому, понял? Шоу начинается в двенадцать ночи. Постарайся не подкачать. И тебе и мне нужно зашибать бабки.
– А откуда эти женщины?
– Со всех областей Франции. И из самых разных слоев. Они создают какие-то там ассоциации, чтобы наврать мужьям, будто они собираются на заседания по вопросам помощи пострадавшим.
– А зачем им…
– Оттянуться. У них далеко не сладкая жизнь с тех пор, как легионы архангела Михаила утвердились в Европе. Положение европейской женщины теперь не многим лучше, чем жизнь мусульманки. Они снова стали крольчихами, несушками, превратились в тень мужа. Им не разрешают ни пользоваться противозачаточными средствами, ни делать аборты. И каждый раз, когда их насилуют, они залетают. Матушка родина любит полакомиться солдатами. Я же предлагаю этим женщинам ощутить полную свободу, тайно отомстить мужьям. Вот это работа, парень: дать бабе оторваться.
– А что про это думают легионеры?
Жозеф поменял позу, и потертая кожа кресла скрипнула. В его темных глазах сверкнули угрожающие искорки.
– Легионеры ничего не думают, потому что не знают про это. И я абсолютно уверен в моих посетительницах и вербовщицах. Если женщина хочет сохранить что-то в тайне, то на нее можно положиться с большей уверенностью, чем на мужчину.
Зал наполнялся женщинами всех возрастов и положений. Сто евро за вечер. Да еще если учесть не прекращающуюся войну и полный бардак в экономике. Он недоумевал, каким образом самым бедным из них удалось собрать эту сумму. Подсчитал, что Жозеф только за входные билеты получит две тысячи евро, не считая платы за дополнительные услуги и за алкоголь. После того, как он расплатится с обоими стриптизерами и с четырьмя официантами, у него останется где-то около трех тысяч евро. Да уж, когда этот кот рассуждал о том, что нужно зашибать бабки, он подсчитывал свои собственные барыши.
Женщины рассаживались молча за столами, расставленными в четыре ряда. Их можно было разделить на две категории: завсегдатаи – у тех блестели глаза, лица не напряжены и движения спокойны – и пришедшие впервые – зажатые, пугливые, ужаснувшиеся собственной храбрости. Последние сидели на самом краешке стула, прижимая к телу сумки и то и дело бросая тревожные взгляды на дверь, словно боялись в любую минуту увидеть там своего мужа или отряд легионеров. Зал не отличался особой роскошью – замызганные стены, тусклое освещение, больничный кафель, украшенные ярким тряпьем усилители звука, дешевая мебель. За свои же собственные сто евро их загнали на пару часов в какую-то гнусную дыру! Некоторые уже явно пожалели о потраченных деньгах. В полной растерянности они потягивали содержимое поставленных перед ними бокалов – некий крепкий напиток с раскрепощающими добавками.
– Эти тетеньки приехали из глухой деревни. Придется их растормошить.
Второй стриптизер демобилизовался полгода назад, получив осколок в глаз и в живот. Он не стал дожидаться, пока у него отберут ветеранскую пенсию, чтобы начать выступать во время ночных оргий Жозефа. Сорок выступлений, имевшихся на его счету, возвели его в ранг советчика, хотя ему все еще требовалось заглотнуть пару пилюль перед выходом на сцену. Он был красивый парень: косая сажень в плечах, развитая мускулатура, копна густых волос, еще молодое лицо, которое несколько портила бесцветная козлиная бородка и пиратская повязка на глазу. Они ждали начала в комнатке, далеко не по чину окрещенной ложей. Ее отделяла от большого зала линялая занавеска. Официанты, высокие мужчины в колготках, готовили напитки в соседнем закутке.
– Иногда они совершенно шалеют. Некоторые даже пытались сорвать мне повязку и запустить пальцы в глазницу. Они придут в полный экстаз, если ты разрядишься прямо перед самым уходом. Будут просто в трансе. Они дерутся за каждую каплю. И до того заведены, что не боятся СПИДа. Будь начеку: они постараются заставить тебя кончить раньше. Все те, кому удастся до тебя дотронуться. Сам придумай, как уберечься, как себя контролировать. Но только чтобы они не решили, что ты их презираешь. И никому никаких предпочтений, каждая из них – королева вечеринки. – Он последовал совету своего напарника и Жозефа и принял горькую желатиновую капсулу сиреневого цвета, запив ее теплым пивом. Они договорились, что первым пойдет он, рассудив, что в случае провала новичка более опытный из двоих сможет поправить дело. Он вновь облачился в специально приготовленную для него черную форму легионера с вышитым на груди серебряным копьем – позорным символом архангела Михаила. Правда, обычные пуговицы и петли на ней заменили кнопками, которые легко расстегивались. За несколько минут до того, как он пошел к столикам, его мандраж прошел. В зале стоял гвалт, слышались крики, смех – добавки к алкоголю уже подействовали. Он погрузился в какое-то странное состояние – смесь озноба, ярости и эйфории, – как будто вышел из окопа после долгой бессонной ночи.
В полночь, когда самые возбужденные женщины от нетерпения уже ритмично хлопали, свет погас и через усилители донеслись первые звуки в стиле техно. Жозеф вытолкнул его в зал.
Много времени спустя он сам себя спрашивал, что же собственно там произошло. Он вернулся с выступления оглушенным и все еще под кайфом. Раскачиваясь, как пьяный корабль, тысячерукая и тысячеротая гидра сорвала с него одежду, его словно захлестнули прикосновения и пожатия, на него изливались масло, вода, духи, кремы, щупальца остервенело мяли его член, мошонку, низ живота, бедра, ягодицы, обрубок руки, рубцы от ран. От их ладоней, пальцев, ногтей, губ, языков по всему телу пробегал ток. Он аккуратно отстранялся от слишком жадных рук и губ, он перемещался от стола к столу до тех пор, пока остервенелые, растерзанные, всклокоченные зрительницы не окружили его плотным кольцом в одном из проходов. Они готовы были поколотить друг друга ради того, чтобы оказаться рядом с ним и коснуться его тела, как будто само их существование зависело от этого касания, как будто они пришли на поклонение идолу с оторванной рукой и чудесным фаллосом. Они слизывали капли его пота с привкусом масла и духов. Музыка стучала внутри него, как огромное больное сердце. Он потерял всякое представление о времени и не знал, нужно ли ему еще сдерживаться или можно начинать, можно наконец смягчить это жуткое напряжение, которое волочило его за собой и превращало все тело в придаток пениса. Вдруг они вытолкнули прямо к его бедрам какую-то молодую застенчивую женщину, поздравляя ее с днем рождения. Женщина секунду поколебалась, а потом, поддавшись на уговоры подружек, дотронулась руками и губами до подставленного члена и начала медленное, очень-очень медленное движение вверх-вниз. На сей раз, зачарованный ее нежностью, он не стал сдерживать прилив наслаждения. Он разрядился несколькими залпами, с неслыханной мощью, забрызгав собранные в целомудренный пучок белокурые волосы своей мучительницы, щеку ее соседки справа и шею соседки слева. Не в пример Одиссею, он не устоял перед пением сирен. Выпущенный им салют был встречен громом аплодисментов и взвизгов. Оглушенный, шагая в невесомости, он подобрал свое барахло и прошел сквозь поток дрожащих рук и губ.
Жозеф сообщил ему, что доволен, очень доволен, вручил обещанные сто пятьдесят евро и назначил следующее выступление через три дня в том же месте и в то же время. Он не стал смотреть выступление своего напарника, вернулся домой, лег не раздеваясь на кровать и уснул как убитый.
Проснувшись на следующее утро часов около девяти, он начал возвращаться в реальность. Вместо возбуждающих ночных содроганий он испытывал неприятную дрожь и глухую боль внизу живота; вместо обжигающего наслаждения – постоянную мучительную тошноту; вместо горечи сиреневой таблетки во рту – кошмарное жжение в желудке. Ради нескольких ярких мгновений придется терпеть день или два дня муки расплаты за ослепление от тщательно скрываемой вспышки.
Он встал и пошел варить кофе, если так можно назвать безвкусный коричневатый порошок, который он насыпал в кофеварку. С тех пор, как прервались связи с Америкой и Африкой, настоящий кофе стоил дороже золота.
Пусть во рту у него помойка, он все равно пойдет на следующее выступление к Жозефу. И не только из-за бабок: лучше уж отдать обрубок своей жизни в руки страдающих от фрустрации женщин, чем влачить дни, томясь от скуки и собственного скупердяйства.
Нажав на кнопку кофеварки, он разделся и внимательно изучил свое отражение в большом зеркале душевой. Ему стало жаль руки, ампутированной как раз чуть пониже локтя.
Стало жаль молодости.
Жаль войны.
6
– Ну, а этот тебя не устроит?
Пиб старался удержать на одном месте дуло тяжеленного маузера в трясущихся руках. Помощник легионеров курил сигарету, стоя в двадцати шагах от него. Он засунул берет под расшитый серебром погон на рубашке, и его преждевременная лысина, хотя и старательно прикрытая белобрысыми волосами, все же просвечивала. У него было по-детски круглое безусое лицо. Ему, наверно, не исполнилось и двадцати пяти лет. Из-за черной униформы казалось, что он – продолжение своей тени, той, что лежала на тротуаре, и той, которую закатное солнце растягивало по шероховатой стене заброшенной фабрики. Дуло его автомата высовывалось из-за правого плеча.
– Отмазался от армии, – прошептала Стеф. – Маменькин сыночек. Вообще-то, ему самое место быть на Восточном фронте.
Не более чем игра, сказала она пару часов назад. Можно ли верить тому, кто заявляет, что смерти нет?
Родители и учителя с детства учили Пиба, что жизнь – это дар Божий, что человек не может присвоить себе то, что ему не принадлежит. Правда, эти прекрасные слова не помешали легионерам архангела Михаила восстановить смертную казнь и убивать без разбору всех тех, кто не разделял их возвышенного взгляда на мир.
– Он скоро обернется, – пробормотала Стеф. – И этот парень не станет думать, стоит ли превращать нас в решето.
Ночь уже опускалась на прямые улицы города и на внутренние дворы. Пиб и Стеф потратили целый день в поисках потенциальной мишени. Булочки с шоколадом, купленные Стеф в заштатной булочной, застряли в желудке у Пиба. Ему не удалось их пропихнуть даже с помощью жуткого количества содовой, которую он пил прямо из горлышка, – они стибрили бутылку из супермаркета, напичканного, впрочем, камерами слежения. Если сейчас он не пройдет испытания, его назавтра же выставят из отряда «подонков», он должен будет сдать оружие и патроны декуриону и, совершенно беззащитный, окажется один на один с миром, полным зомби, камикадзе, бомжей и крыс. Остатки шоколада угрожающе подступили к горлу.
Стая диких гусей, летевших по красноватому небу с тугим шелестом крыльев, на несколько секунд привлекла внимание легионера. Стеф тяжело вздохнула, вышла из-за ржавой конструкции, за которой они прятались, и решительным шагом двинулась по переулку в сторону черной фигуры, размахивая кольтом. Среагировав на звук ее шагов, помощник легионеров бросил окурок, развернулся к ней лицом и наставил на нее автомат.
– Стой!
Остолбенев, Пиб увидел, как палец помощника лег на курок автомата.
– Стой, стрелять буду!
Стеф продолжала идти прямо на черное отверстие в дуле, все так же твердо, без страха и паники. Она не врала, говоря, что смерть для нее не имеет никакого значения. При виде ее беспечной, веселой походки казалось, что она и впрямь играет в некую игру. А может, она просто не отдавала себе отчета в том, что делает, может, это какое-то безумие, и ее нужно защитить от себя самой, отвести от нее этот глупый конец?… Пиб перестал размышлять, прекратил дрожать и снова навел маузер на черную фигуру.
– Сто…
Указательный палец Пиба спустил негнущийся скрипучий курок. Грохот маузера взорвал ему барабанные перепонки. От мощной отдачи рука подпрыгнула. Пиб чуть не швырнул пистолет, горячий, как раскаленная сковорода. В первый момент ему показалось, что он промахнулся. Помощник легионеров стоял неподвижно, по-прежнему наставив автомат на Стеф. Пиб, позабыв о боли, обжигающей руку до самого плеча, в ярости заорал. Словно добитый его криком, помощник легионеров покачнулся, выпустил из рук автомат, взмахнул руками, стараясь удержаться на ногах, и рухнул на тротуар. Его голова звонко стукнулась об асфальт.
Стеф наклонилась над безжизненным телом, пощупала сонную и яремную артерии, забрала автомат и берет легионера и подошла к Пибу.
– Ты уложил его, попав в самое сердце!
От ее лукавой улыбки гнев Пиба вспыхнул, как тлеющие угли на сильном ветру.
– Ты что, совсем чокнулась? Он мог тебя убить!
Она с прежней улыбкой протянула ему черный берет.
– Твой трофей. Ты сдал экзамен, Пиб. Добро пожаловать в Южный Крест.
Она закинула за плечо автомат и широким шагом направилась в сторону Луары.
– Мотаем скорей. Твой выстрел, наверно, услышали. Скоро сюда понабегут фараоны и черные ангелы.
В тот же вечер Пиб был официально принят в ряды «подонков» Южного Креста. Свидетельства Задницы и трофейного берета было достаточно, чтобы командир Сангоан и трое центурионов посчитали его прошедшим испытание. После положенных поздравлений старший декурий и Саломе – которая была «правда же, очень, очень за него рада» – отвели Пиба на склад оружия. Хранитель оружия и боеприпасов Шаррон предложил ему выбрать то, что понравится. Пиб стал было примериваться к ПМ, но их выдавали только опытным «подонкам», и ему пришлось ограничиться каким-нибудь пистолетом или револьвером. Он перебрал их довольно много, прежде чем остановиться на СИГ П230, относительно легком, удобном в обращении, с обоймой для семнадцати патронов, можно даже сказать, симпатичном, с хромированным стволом и светло-серой рукоятью. Хранитель оружия дал ему время освоиться с новой игрушкой и только потом выдал две пустых обоймы с полагающимися пятьюдесятью патронами.
– Ты правильно выбрал. 9 миллиметров, модель 1996 года, точность попадания средняя, зато хорошая броня и мощность, – одобрил Шаррон. – Я тебе советую пойти потренироваться в тир, чтобы попривыкнуть к его весу и к отдаче. Это тебе не антиквариат вроде старины маузера. Не забывай его разбирать и смазывать время от времени. Из-за этой чертовой влажности металлические части быстро ржавеют. Вообще его проверяли, но если у тебя возникнут проблемы, не бойся, приходи ко мне. Теперь он – твой ангел-хранитель, и обидно будет вляпаться, если ты в нем не разберешься.
Пиб отправился в тир в обществе Соль и опробовал свой СИГ на картонной мишени. Он потратил всего пять пуль на то, чтобы скорректировать разницу между линией прицеливания и точкой попадания. Достаточно было опустить прицел на сантиметр ниже мишени, чтобы получить приличный результат. Соль уверяла, что, как следует натренировавшись со своим Бэби, она стреляла теперь инстинктивно, не отрывая пистолет от бедра.
– Так я не теряю из виду противника и выигрываю время.
Он перескочил через перегородку и подошел метров на двадцать поближе к картонной фигуре, чтобы получше ее рассмотреть. Первая пуля пролетела над самой головой, вторая попала в лоб, третья в рот, а две последних в область сердца. В отличие от маузера, приклад его нового ангела-хранителя практически не нагревался, а отдача, хотя и чувствительная, не выламывала запястье. Соль подошла к нему и одобрительно кивнула в сторону мишени.
– Неплохо для первого раза…
– А ты так и не ответила на мой вопрос: ты уже кого-нибудь убила?
– Ну да. Иногда фараоны нагрянут как ненормальные, так что и в грузовик не успеешь запрыгнуть. Приходится их укокошить.
– Так ты-то убивала их или нет?
– Ну да. Однажды пара таких попыталась загнать меня в подвал дома. Я прикончила одного – бац прямо ему в шею. А второй выстрелил в меня. Вот на столечко промахнулся, – Соль раздвинула на сантиметр указательный и большой пальцы. – Он попался, когда я прикинулась раненой. Этот придурок поверил. Вылез из своей дыры, я подождала, чтобы он подошел поближе, и – бац, прямо ему в жирное брюхо! Он стал падать на меня, и я – бац ему еще раз, прямо между глаз, и он отлетел назад. Я уж не проверяла, сдох ли он, торопилась поскорее смыться.
Пиб сунул свой СИГ за пояс, как делали «подонки». Его ствол неожиданно оказался горячим, Пиб чуть не выдернул его обратно, но, перехватив взгляд Саломе, постарался стерпеть боль, не дрогнув.
– Ну и… и как тебе это показалось?
– Хм… я была жутко рада, что не померла.
– Да нет, я имею в виду… убивать этих мужиков? Соль поморщилась от отвращения.
– Они же такие сволочи! Как и все мужики! Ну… почти все.
Едва сказав это, Соль наклонилась к Пибу и поцеловала его в губы. Поцелуй длился всего сотую долю секунды, но он обжег его так же сильно, как ствол СИГа. Она посмотрела на него то ли с несчастным, то ли с вызывающим видом – Пиб так и не понял.
– Знаешь, я очень хотела помочь тебе с испытанием, но декурион сказал, что… в общем… я не могла…
– Я тебя и не просил, – отрезал Пиб.
– Я… я не спала, когда Задница пришла за тобой, я видела, что с тобой происходит при ней.
Пиб покраснел до корней волос, просто-таки вспыхнул.
– Она не про тебя, – продолжала Соль. – Она ведь взрослая. И потом, она по ночам спит в комнате с одним центурионом.
– А ты откуда знаешь?
– Про это все знают.
В обыкновенно потухших глазах Соль на сей раз он увидел раздражение.
– Она считает себя твоей мамочкой. Взрослые девицы думают, что должны играть в мамаш малышей.
– Я не маленький! Мне почти тринадцать лет.
Соль пожала плечами и, скосив уголок рта, сдунула со щеки прилипшую прядь.
– Мальчишки остаются маленькими даже тогда, когда считают себя большими. Задница очень любит тебя, но она никогда не будет твоей.
Пиб понял, что на эту роль Соль предлагала себя, но ничего ей не ответил – не сейчас, сначала он должен привести в порядок мысли. Соль отнеслась с уважением к его решению. Когда-то и она должна была освоиться с новым своим существованием, привыкнуть к своей новой семье. Она неожиданно нежно взяла его за руку и повела к выходу.
– Если мы не поторопимся, пожрать ничего не останется.
С помощью Соль он быстро освоился в организации Южный Крест, где задания были простыми, а правила сводились к минимуму: грабежи приносили немного денег каждому, от десяти до ста евро, в зависимости от рейда. Как правило, на эту сумму покупались сладости, напитки, игры, разные мелочи, журналы и книги, которые продавали в кооперативном магазине. Растратив все за два дня, большинству «подонков» ничего не оставалось, как добровольно включиться в следующий рейд. Деньги, распределяемые декурионами, вращались по замкнутому кругу и своим круговращением способствовали укреплению финансовой базы Южного Креста. Жилье, кров, различные услуги, предоставляемые организацией, оплачивались выполнением разнообразных нарядов – дежурства по кухне, мытья посуды, стирки, уборки, охраны помещений, грузовиков, подходов к берегам Луары. За потерянную пушку брали пятьсот евро – сумму, добываемую примерно за двадцать грабежей. Более или менее строгие штрафы искупали любой ущерб, нанесенный общему имуществу. Несоблюдение правил Выбарседа грозило более или менее длительным заточением в одной из крошечных и абсолютно пустых камер, прозванных «тарми» – никто из членов Южного Креста не смог бы объяснить, откуда взялось это слово. Что касается одежды, обуви, мыла, шампуня и прочих предметов личной гигиены, то каждый сам должен был раздобыть их в развалинах разбомбленных домов и держать запас у себя в шкафчике. Для тех, кто умел не трепаться зря, вырабатывать свою норму, держаться подальше от провокаторов и довольствоваться, в качестве награды, старыми шоколадными батончиками и выдохшимися шипучими напитками, условия жизни в Южном Кресте были не хуже, чем в других местах. Более того, существование «подонков» имело одно огромное преимущество: они не учились в школе. Никакихтебе математик, грамматик, правописания, латыни, никакого изучения религии. Ни заданий, ни дневников, ни родительских собраний. Проснувшись, они не вспоминали с ужасом о рожах учителей, могли сколько хочешь смотреть мультяшки еще доархангельских времен, комедии, космические войны и порно, играть в запрещенные видео и DVD-игры на компах с огромными жидкокристаллическими экранами, дуться в кости, в бильярд, в монетки и еще в кучу разных игр, просто валяться на кровати и бить баклуши, бродить вдоль Луары, вырезать деревяшки, разбирать и собирать свое оружие – короче говоря, они были сами себе хозяева, и даже если эта развратная свобода и приводила порой к полному безделью, а иначе говоря – к жуткой тоске, никто из них ни за что не отказался бы от приносимых ею наслаждений. В Южном Кресте ни один взрослый не заставлял вас делать то, чего вы не хотели делать, есть то, чего вы не хотели есть, идти спать с наступлением темноты, никто не ругал и не кричал на вас за то, что вы икнули, пукнули, не помыли руки или посадили пятно на брюки.
Командир Сагоан всегда ел у себя дома, как правило, в компании трех центурионов и нескольких молодых людей, чаще всего – девушек, из числа свободно передвигающихся частиц. Он появлялся на публике не чаще двух-трех раз в неделю. В отряде не переставали спорить о том, сколько ему лет: некоторые стояли за то, что двадцать два, некоторые, напротив, что двадцать восемь, большинство же склонялось к двадцати четырем – двадцати пяти. Ни малорослый, ни каланча – метр семьдесят пять как минимум – он носил кожаный бело-голубой комбинезон рокера и черный плащ с широким, всегда поднятым воротником, волосы у него стояли торчком, как в японских мультиках манга, модных на рубеже двадцатого и двадцать первого века. Он никогда не повышал голоса, не играл мускулами и не выхватывал из кобуры пистолета с золотыми инкрустациями, чтобы показать свою власть. Никто не осмеливался оспаривать его приказы на людях, даже центурионы, хотя они и были поздоровее его, например Вегета, тот самый двухметрового роста парень, который прикончил женщину в ночной рубашке и позвал Пиба в Южный Крест.
Стеф была из числа девчонок, часто званных к столу командира. Эта привилегия, подтверждавшая слова Соль, приводила Пиба в отчаяние и бешенство. Конечно, Задница предпочитала общество парней своего возраста. Конечно, лучше общаться с начальством, чем с простыми «подонками». Конечно, ей не было никакого интереса якшаться с новичками, которые чуть что – писаются в штаны. Но все же ему казалось, что ночное приключение связало их глубокими и нерасторжимыми узами. Он спас ее от верной смерти, пристрелив помощника легионеров, он убил ради нее, а она едва смотрела в его сторону, когда они встречались в столовой или в коридоре, как будто вычеркнула из памяти его поступок, как будто напрочь забыла о том, как они сидели вместе и грелись друг о друга в разрушенном доме. В моменты отчаяния Пиб старался обратить внимание на Соль, представлял, как он ее целует и ласкает. Он не был в нее влюблен, не чувствовал ни малейшего влечения к ней, но она старалась попасть в один наряд с ним, постоянно болталась у реки именно тогда, когда он, расстроенный поведением Стеф, тихо загибался, сидя на берегу, она спала на соседней кровати, ложилась спать и вставала в одно время с ним, она терпеливо, молчаливой тенью дожидалась, когда привычка или обида заставят его позабыть о прежних мечтах.
Все бы, наверно, и шло своим чередом, если бы некий тип по имени Кильян и по прозвищу Киль не положил глаз на Соль. Она же никак не прореагировала на его бредовые признания, когда однажды вечером он сообщил ей, что она очень красивая и что рано или поздно она станет его девчонкой. Она пожала плечами, даже не подозревая о том, что эти слова, столь часто звучавшие в коридорах общежития «подонков», для Киля были равнозначны клятве. К тому же после этого признания он исчез. Соль он казался невзрачным из-за белобрысых волос, грубых черт лица, оттопыренных ушей, которые он старательно прятал под грязной шапкой. Она содрогалась при одной мысли о том, что к ней потянутся его пальцы с черными ногтями, рот с желтыми зубами, что ее коснется зловонное дыхание гиены. Однако через некоторое время Киль, заявивший о своих претензиях, стал опять крутиться вокруг Соль, демонстративно поигрывать мускулами и размахивать кулаками перед носом Пиба, хотя и не вступал в открытую борьбу. Ему не улыбалось, нарушив закон Выбарседа, вкусить от радостей отсидки в тарми. Он вел себя вроде самцов некоторых животных или птиц, которые лишь распускают шерсть и перья вместо того, чтобы сойтись с противником в схватке, где еще неизвестно кто победит. В данном случае в глазах вожделенной самки он только становился более смешным и менее желанным. Соль всячески пыталась дать понять Килю, что он ее не интересует, пряталась, когда он появлялся в спальне или столовой, а если он все же ее замечал, клала голову на плечо Пибу.
Схватка произошла однажды утром во время рейда в южном предместье города, в жилом квартале, изрешеченном очередью в пять урановых бомб. В тот момент, когда Пиб копался в развалинах небольшого дома, кое-как державшегося на самом краю воронки, трое парней невесть откуда возникли за его спиной и втолкнули его в одну из немногих уцелевших комнат. На кровати, залитой кровью, лежал труп старика: его шея была рассечена острым осколком зеркала. Подальше, у самой стены, виднелось еще одно тело, густо засыпанное пылью, словно саваном. Пиб задохнулся от ужасающего запаха крови и дерьма, согнулся пополам. Ствол его СИГа впился ему в низ живота. Он изо всех сил старался сдержать подступившую тошноту и следить за напавшими на него.
Они нацепили черные капюшоны с дырками для глаз, но Пибу не надо было их особо разглядывать, чтобы узнать Киля и двух его дружков. Они наставили на него два револьвера и один крошечный пистолет, наверно, Кольт Пони Покетт. Куда делась Соль? Пибу показалось, что она вошла вместе с ним в этот чертов дом. Пронизывающий моросящий дождь сочился в щели и затягивал блестящей пеленой развалины и остатки мебели. Спасатели, впервые отставшие от «подонков», еще не подоспели. Глухие жалобные стоны раненых раздавались в рассветной тишине. В воздухе все еще стоял запах пороха.
– Ты грязный козел! – выругался Киль.
– Кончай его, блин, и пошли отсюда! – рявкнул один из его парней.
– Подумают, что его тюкнули фараоны, – добавил второй.
Пиб не шевелясь перевел взгляд, прикидывая, как бы сбежать, но ставни на окне были закрыты, а единственную дверь загородили напавшие. Киль подошел и заставил его под дулом пистолета сесть на кровать в ногах трупа. В глазах его бегали искры, которые Пиб за три недели существования в Южном Кресте научился безошибочно распознавать: это были искры, предвещавшие убийство. Быть может, какой-нибудь сторонний наблюдатель заметил бы тот же блеск и в его собственных глазах, когда он целился в помощника легионеров? Он испытывал потом угрызения совести. «У тебя голова напичкана всякой христианской чушью», – заметила на это Задница. Но под пеплом раскаянья тлели угли неистового возбуждения: возможно, и не было на свете более головокружительного, более божественного наслаждения, чем решать судьбу себе подобного. Тайное «я» Пиба время от времени шевелилось где-то внутри и подхлестывало нездоровое возбуждение. Пиб торопился загнать его как можно глубже. Он до ужаса боялся обнаружить, что его настоящая натура таила в себе чудовище, существо, пьяневшее от крови и сильных ощущений.
Киль нашел подушку и с ухмылкой прижал ее ко лбу и носу Пиба. Это был трюк профессиональных убийц из фильмов на DVD – стрелять сквозь подушку или валик, чтобы заглушить звук выстрела.
На сей раз ни Стеф, ни Соль, ни кто-то еще не придет на помощь. Пиба трясло, но желания помочиться не было. Как не было и страха.
Ведь чтобы превратить смерть в игру, нужно быть по-настоящему пристреленным.
7
– Ты навсегда останешься гнусным арабом, Жозеф. Он сощурил глаза, поудобнее устроился в кожаном кресле и с удовольствием смотрел, как исчезает несокрушимая уверенность владельца притона. Он терпеть не мог подобных типов, подобные заведения, подобные шмотки, мебель, квартиры – во всем этом было столько безвкусицы, столько доказательств превосходства порока, это проливало столько помоев на непорочный покров христианской Европы.
– Что толку, что ты сменил имя и скрыл настоящее место рождения? Настоящим христианином ты так и не стал.
– Но тот, кто родился в северной Африке, и гнусный араб, как вы говорите, не обязательно мусульманин, – возразил Жозеф.
Какая-то женщина, полуобнаженная, хлопотала в соседней комнате, судя по всему – на кухне. Этот мерзавец заводил себе роскошных красоток, тогда как сам он вынужден был уже больше тридцати лет терпеть одно и то же страшилище, и их совместное проживание в двух тесных, темных и сырых комнатах было мало выносимым. Его заработок инспектора полиции – извините, гражданского помощника легионеров – не позволял ему купить еще одну квартиру, просторную, светлую, предназначенную для любви. А его вера запрещала ему разводиться, разрывать узы, скрепленные самим Господом Богом.
– Точно. Но ты должен был бы повиноваться указу и смыться вместе с другими. К тому же настоящий христианин способен предъявить мне свое свидетельство о крещении.
– У меня оно есть!
– Я имею в виду настоящее свидетельство, а не то, которые ты купил из-под полы в лавке… как бишь его там?… Эдгара.
От него не ускользнула гримаса сводника – у того судорожно дернулись веки и заходили желваки от ярости. Ему самому, хотя он и получал нищенскую зарплату, ремесло сыщика, то есть гражданского помощника легионеров, доставляло известное удовлетворение, в частности – удовольствие загнать добычу в самое ее потаенное логово. Он чувствовал себя хорьком в заячьей норе; испытывал высшее наслаждение, нарушая привычное существование тех, кто полагали себя выше законов людских и Божьих, выбивая почву у них из-под ног, отправляя их в царство теней. Этот вот лже-Жозеф, имевший наглость прикрываться именем Иисуса, этот мусульманский выродок, укоренившийся на христианской плодородной почве как сатанинский сорняк, этот сводник, поднаторевший в извращенном многоженстве, благословленном его Пророком, этот ночной портье, устраивавший оргии для развратных христианских жен, – этот паразит от него не уйдет, или пусть ему засадят пулю в лоб под всеобщие овации. Он ждал только разрешения своего шефа, окружного комиссара, или – начальника принципата, какого-нибудь ответственного из гражданских. Но напрасно: владельца небольшого притона, мелкую рыбешку приберегали, чтобы поймать на крючок крупную добычу.
– Что? Этот тихоня Эдгар продает поддельные свидетельства? – притворно удивился Жозеф.
Он едва сдержался, чтобы не вскочить с кресла и не залепить пару затрещин арабу, сидящему за письменным столом в стиле Людовика XVI.
– Да, десять тысяч евро за штуку. Тебе до сих пор их жаль, правда? Но тебе не повезло, Жозеф: Эдгар не удержался от искреннего желания очистить душу покаянием. Мы воззвали к его христианским чувствам. Знаешь, что такое исповедь? Да куда уж вам, мусульманам! У вас только один способ исправить совершенные ошибки – подорваться на этих чертовых поясах шахидов.
Жозеф вжался в кресло:
– Что вам от меня надо?
Женщина, встревоженная его резким возгласом, без приглашения вошла в комнату. Ее короткий пеньюар щедро открывал взору белоснежную кожу и кружевное пурпурного цвета белье. У кого, кроме проститутки, может быть такое тело и белье? Сколько стоили ее услуги за один раз? Тридцать евро? Или пятьдесят? Сколько лет адских мук в обмен на короткое удовольствие за тридцать серебреников?
– Если она вас интересует, господин помощник гражданских властей, я могу устроить вам свидание…
Предложение Жозефа подействовало на него как ледяной душ. С трудом сглотнув слюну, он изо всех сил старался не обращать внимание на женщину и смотреть прямо в глаза сутенеру.
– Скажи своей девке, чтобы она убиралась.
Слегка улыбнувшись, Жозеф жестом руки приказал женщине выйти; она, вздохнув, нехотя повиновалась.
– И пусть закроет дверь.
После того, как она захлопнула дверь и оставила его наедине с арабом, он снова овладел собой. Это логово было таким же просторным и светлым, как квартиры самых известных в Париже политических деятелей и представителей артистической элиты. Чему тут удивляться, если Жозеф жил в том же районе, что и они, в самом сердце французской столицы. Часть из них проживала в пятнадцатом, шестом и седьмом округе на левом берегу, часть – в шестнадцатом, восьмом и в южной оконечности семнадцатого на правом. Это составляло небольшой участок, постоянно снабжаемый током от ядерной электростанции наподобие бункера, наполовину похороненной в берег реки, залитой тоннами бетона, защищенной целой батареей противоракетных установок и охраняемой более чем тысячью вооруженных человек. Перебои электричества не затрагивали ни президентский дворец на Елисейских полях, ни большие министерства, ни привилегированные дома, сосредоточенные вокруг важных центров. Он же проживал в двадцатом округе, и каждый вечер, начиная с восьми часов, лампочки в его квартире гасли, электроприборы останавливались, и мерцающее, колеблемое пламя свечей придавало соседним домам какой-то призрачный вид, как на иллюстрациях в книге.
Не раз обнаружив в холодильнике вместо замороженных супов, овощей, мяса и рыбы какие-то лужицы, несъедобные кашицы и бесформенные кучки, он решился избавиться от него. Как и большинство соседей, он покупал по вечерам пакеты с кубиками льда, чтобы не так быстро таяло масло и портились продукты. Жара и сырость – вот два страшных врага при хранении пищи. Его постоянная тошнота и боль в желудке, видимо, означали, что бактерий, вирусов и всяких гнусных микробов внутри него не меньше, чем проглоченной еды. Одно время он пытался победить носителей инфекций с помощью солидных порций спиртного. После чего сохранил привычку ежедневно топить свои проблемы и горькие мысли в роме, коньяке и бурбоне. Зато он никогда не притрагивался ни к БГ – голубым пилюлям, ни к другим мерзким колесам. Хотя ему не раз предоставлялся случай ими воспользоваться: некоторые из его коллег не стесняясь баловались конфискованными наркотиками. Начальство не торопилось вычищать те авгиевы конюшни, в которые превратился ВКЛОГВ – вспомогательный корпус легиона, ответственный за гражданские власти. Хотя уже давно надо было бы оздоровить ствол дерева, спилить сгнившие ветви, сжечь их или же отправить в царство теней либо в окопы Восточного фронта. Он в двадцать лет поступил на службу в старую добрую полицию доархангельских времен, чтобы защищать вечные ценности – право, справедливость, мораль, священные узы – в загнивающей Европе. Его прозвали Джон Вейн, в честь американского актера прошлого века, славившегося передовыми убеждениями и скорым судом. Он с радостью воспринял появление первых легионов архангела Михаила, этих дивизионов юношей, пришедших с границ восточной Европы, чтобы изгнать банды политиканов и сомнительных аферистов. К сожалению, война с исламским Джихадом прервала их деятельность по оздоровлению общества, и целая армия затаившихся на некоторое время пороков ту же воспользовалась этим, чтобы проникнуть в образовавшиеся бреши.
– Так что же вам нужно?
Сутенеришка оправился от испуга и, судя по всему, счел, что нападение – лучший способ обороны. Ну, ну, пой-щебечи, щегол: наглости и важности тебе придают не твоя квартира в центре Парижа, не шмотки за тысячу евро, не шлюха в красном белье, а твои связи и покровители. Ты держишь за яйца кое-кого из влиятельных шишек, ты потакаешь их порокам в обмен на обещания полной безнаказанности, да только в верхах, в секретных отделах легиона решили, что надо выкинуть гнилые фрукты из корзины. Твоих клиентов бросят на растерзание толпе, чтобы преподать наивным сердцам урок: никто не уйдет от закона – ни высокий пост, ни деньги не освобождают от обязанностей, даже если, по словам Христа, удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в Царствие Небесное. Аминь.
Пора уже вцепиться зайцу в глотку и душить до тех пор, пока он не почувствует клыки в гортани.
– Вот что, Жозеф: нам известно, что дюжина девчонок работает на тебя. Выгодное у тебя дельце.
– Не знаю, кто именно распространяет такие слухи про меня, но…
Он решительным жестом прервал его – будь любезен, не прикидывайся добрым малым, ставшим жертвой заговора, не изображай оскорбленную невинность.
– Есть куча способов заставить этих девчонок заговорить. Мы без труда получим разные признания, важные свидетельства. Содержание притона потянет от семи до десяти лет. Но оргии, организуемые для добропорядочных христианских жен и матерей семейства мусульманином, – это уже серьезнее, и гораздо серьезнее: пожизненный срок, а может, и смертный приговор – все будет зависеть от настроения судьи.
– А почему вы думаете, что я провожу подобные мероприятия?
Заяц понял, что хорек его не отпустит, что какие-то хищники, более могучие, чем его покровители, готовятся расставить огромную сеть, и пытался перестроиться, поменять тактику, старался догадаться, что стоит за словами фараона, чтобы найти какую-нибудь лазейку…
– Я не думаю, я в этом уверен. Мы побеседовали с одним из ваших… скажем мягко, танцовщиков, которого ты нанял недавно. С ветераном Восточного фронта. Кажется, женщинам нравится щупать слепых и безруких.
Он умолк, давая Жозефу время переварить информацию, и принялся созерцать лепнину на потолке. Дома он ударялся об потолок своей двухкомнатной квартирки, если резко выпрямлялся во все свои метр восемьдесят пять, и с трудом протискивал плечи и брюхо в двери ванной и сортира. Он, тративший все свое время на то, чтобы вылавливать пройдох в их роскошных норах, сам обитал в конуре. Воистину, неисповедимые пути Господни если и не жестоки, то уж точно похожи на насмешку. Он надеялся все же, что эта Господняя ирония будет его сопровождать не до самой смерти. Иногда помимо микробов его нутро терзали по ночам сомнения, они не давали ему заснуть. Тогда он осторожно садился на кровати, пытаясь не разбудить храпящее рядом страшилище – все напрасно, она всегда просыпалась, – и до рассвета думал, есть ли на самом деле жизнь по ту сторону, не был ли Бог исключительно выдумкой людей, и выбрал ли он сам хорошее дело, чтобы однажды получить вознаграждение за свои несбывшиеся надежды. Боже, избавь меня в другой жизни от ремесла шпика и христианина.
Жозеф заговорил первым, что в данном случае было равносильно капитуляции.
– Что вы хотите в обмен?
Он ответил не сразу. Слишком уж приятно видеть страх в выпученных глазах загнанного зверя.
– Нам известно, что ты оказывал, скажем так, особые услуги некоторым людям, близким к верхам.
– Я имел дело только с анонимными лицами, с посредниками. И всего пару раз. Поскольку дело пахло керосином, я быстро вышел из игры.
– Мы бы хотели, чтобы ты в нее вернулся. Чтобы ты опять наладил контакты.
– Вы хотите застать кого-нибудь с поличным?
Он слегка поклонился, с иронией отдавая дань проницательности своего собеседника.
– В нашем деле требуется особая осторожность. Мы не имеем права на промашки. Крупная добыча крайне недоверчива, хорошо защищена и опасна.
– Кого именно вы имеете в виду?
Он встал, потянулся, подошел к окну, выходившему на бульвар. Ему нравилось, как поскрипывает паркет под резиновой подошвой его ботинок. Тихий, уютный звук, ласкавший ухо в отличие от взвизгивающего линолеума в его гостиной.
– Некоторых представителей европейских властей во Франции. На данный момент мы только подозреваем их.
– А кто хочет их скинуть?
– Я не могу ответить на этот вопрос.
– Не хотите или не можете?
– Раз я не могу ответить, ты этого не узнаешь.
Капли дождя застилали стекла, и сквозь них мокрые деревья казались усталыми призраками, а редкие машины – серыми полосками.
– Я полагаю, что фанатики легиона, – произнес Жозеф.
Он обернулся со стремительностью, неожиданной при его габаритах, и испепелил взглядом араба.
– Не тебе читать мораль на предмет фанатизма! Это у тебя одни фанатики!
Сутенер широким жестом указал на комнату.
– Мой дом здесь. Я родился во Франции, мои родители, родители моих родителей родились во Франции. Я говорю по-французски, я не знаю арабского, я не способен прочесть Коран.
– Но ты и не крещеный, и не ходишь в церковь.
Жозеф встал и тоже подошел к окну. Он был невысокого роста и не широк в плечах, зато обладал бойкостью хищной птицы. Свой костюм жемчужно-серого цвета и светло-розовую рубашку он носил с безупречной элегантностью. Черт, одетый с иголочки, эдакий змий, будоражащий Еву в каждой женщине, который ежедневно изгонял человечество из райского сада.
– Я не верю в Бога, господин помощник легионеров. И я не понимаю, что вам за дело до этого. Прежде Франция славилась свободой совести.
– Вот как? По-твоему, свобода совести – толкать девушек на панель и устраивать оргии для честных матерей семейства?
– Таков закон соответствия спроса и предложения. Я же не разыскиваю этих женщин по домам. Они бы сдохли с тоски, если б им не позволяли отыграться и отомстить мужьям.
– Прости, я и не предполагал, что ты так заботишься об их душевном покое. Я-то, идиот, думал, что ты качаешь бабки и у них, и у их мужей.
Жозеф тихо покачал головой, словно что-то припоминая. Проигравший кролик оказался интереснее и трогательнее.
– Грех, господин помощник легионеров, всегда в тени добродетели.
Несмотря на дождь и ветер, он решил пройтись до дома пешком. А может, как раз из-за дождя и ветра: ему необходимо было очиститься с помощью воды и воздуха, получить новое крещение. Он не боялся пройти весь Париж с запада на восток. Он позвонил своему пугалу, проворчавшему в ответ, что ей, конечно больше нечего делать, как ждать его, что если он хочет поужинать, то пусть поторопится или съест бутерброд в какой-нибудь забегаловке. Ему как полицейскому разрешалось пользоваться мобильником наряду с легионерами, врачами, пожарниками и высокими чиновниками. Телефонная сеть Неороп теоретически действовала на территории всей Европы, но во время бомбежек и терактов большая часть антенн была разрушена, и теперь зона действия сети ограничивалась городами. Запрет на мобильные телефоны спровоцировал подпольную торговлю, которая, однако, быстро свернулась, оказавшись невыгодной и опасной, – благодаря спутниковой связи Неороп служил также системой наблюдения и перехватывал все звонки и эсэмэски. Правда, теперь он действовал не так четко, поскольку у космических агентств не хватало денег на запуск новых спутников и на обеспечение работы старых. Ухо Большого Брата, как прозвали Неороп, улавливало только обрывки разговоров.
Он облокотился на парапет мостика Дебийи и смотрел, покуда не закружилась голова, на бурные воды Сены, такой же грязной, как и его душа. Чуть поодаль две трубы ядерной электростанции, построенной в самом центре Парижа, выплевывали клубы белого дыма, похожего на две одинаковые неустойчивые колонны, подпирающие низкий потолок черных туч.
Он старел, его вера поистрепалась, сумерки одолевали его, и у него больше не было ни сил, ни желания сопротивляться их соблазну. В минуту прозрения, когда он был честен с собой, он признался себе, что завидует таким, как Жозеф. Мысль о том, что ему опять придется втискиваться в свою тесную и мрачную квартирку, снова проводить ночь бок о бок с пугалом, вызвала у него отвращение и новый приступ тошноты.
Она даже не родила ему ребенка. Правда, анализы показали, что она была вполне способна к деторождению, и таким образом заставляли предположить, что причиной их бесплодия был некий изъян в его сперме, но вместо того, чтобы взглянуть в лицо этой возмутительной и унизительной реальности, он предпочел замкнуться и затаить обиду.
Он поставил свое существование на карту иллюзии и лжи.
И потерпел крах.
Он перекинул одну ногу через парапет. Он никогда не умел плавать. За спиной у него раздался чей-то стон. Господь не приемлет самоубийства. Какая разница? А он не приемлет Господа. Он ничего не добился по одну сторону, значит, ему нечего ждать и по другую. Жозеф, хоть ему и доставалось с обеих сторон, по крайне мере жил в полном согласии со своим отсутствием принципов.
– Не делайте этого!
Делать что-то? Надо просто разделаться со всем.
Он ухватился за верхнюю перекладину парапета и оглянулся через плечо. К нему бежала женщина. Полы ее расстегнутого плаща взметнулись над черным пламенем волос. Ее платье, прибиваемое ветром, обтягивало грудь и круглый живот. Возможно, несущая в себе новую жизнь, она была прекрасна и трогательна в своей отчаянной попытке спасти от гибели обреченного человека. Ее высокие каблуки застревали в выбоинах мостовой, мостик вздрагивал при каждом ее шаге, словно билось металлическое сердце.
Она подбежала слишком поздно.
8
Труп, лежавший у стены, шевельнулся и застонал. Стон был похож на хрип сифона, из которого льется вода. Оба дружка Киля рванули прочь, словно на них бросилась орава демонов. Женщина приподнялась, высвобождаясь из-под мертвых тел и стряхивая с себя толстый слой пыли. Киль без конца оглядывался на нее, револьвер, наставленный на лоб Пиба, дрожал в его руках, в светло-серых глазах злоба постепенно сменялась страхом, крупные капли пота нависли над бровями и над верхней губой. Эта женщина казалась такой… мертвой еще пару мгновений назад! Ее воскресение парализовало Киля, мешало ему нажать на курок.
– Оставь его!
Киль не стал выяснять, откуда идет этот голос, – он со всех ног понесся к двери, оттолкнув на ходу кого-то, кто как раз входил в комнату. Пиб не сразу осознал, что его преследователь удрал. Сердце у него громко стучало и готово было вырваться из груди. Он сидел не дыша, пока Киль держал его на мушке, и теперь наконец открыл рот и вдохнул полной грудью влажный воздух. От мощного притока кислорода у него закружилась голова.
Женщина наконец-то встала и, пошатнувшись, оперлась о стену, что-то неразборчиво бормоча при этом.
– Смываемся, Пиб!
Стеф смотрела на него с хладнокровием и иронией, присущими ей, казалось, при любых обстоятельствах. Да, это была Стеф с ее прозрачными, как хрусталь, глазами, черными волосами, обесцвеченными прядями, белой кожей, как всегда – в слишком свободном свитере, с неизменным кольтом и, как всегда – загадочная. Откуда она здесь взялась? Пиб не видел, как она запрыгнула в один из грузовиков, отправлявшихся в рейд. Стеф не показывалась в Южном Кресте уже целую неделю, так что Пиб уже всерьез забеспокоился, не улетучилась ли она насовсем. Свободно передвигающиеся частицы ведь не случайно назывались свободными, и Стеф могла уйти в другой отряд, переменить место и вообще исчезнуть неизвестно куда, как только ей заблагорассудится. Пиб решил, что это сон, что он вот-вот проснется в спальне, услышит шум дождя и почувствует на себе неизъяснимый взгляд Соль, уже давно лежащей без сна на соседней кровати.
– Что… вы… делаете в моем доме?
Женщина, по-прежнему опираясь на стену, смогла все же повернуться к ним лицом. Сквозь маску из пыли смотрели круглые глаза, взгляд был хмурым и подозрительным. Женщина была уже немолодая, грузная; она стояла в порванной местами ночной рубашке и не обращала никакого внимания на лежавший на кровати труп. Она не понимала, что ее дом разрушен, а жизнь погублена только что сброшенными бомбами.
– Прочь, или я позову легионеров!
Не спуская взгляда с Пиба и Стеф, она наклонилась в сторону и стала шарить рукой в поисках какого-то предмета, видимо, телефона на тумбочке. Она по-прежнему никак не хотела взглянуть на кровать. Ее судорожно сжатые губы раскрылись в улыбке, от которой вверху ее скул появились новые морщинки.
– Простите, я вас не узнала, дорогие мои. Вы так выросли. Так изменились. А, значит, вы пришли навестить вашу старую тетушку Петицию? Тьерри, Тьерри, вставай, у нас дети Беатрис.
Стеф рукой дала Пибу знак выйти. На улице серое липкое небо тоскливо сливалось с такой же серой и липкой землей. Нагруженные добычей, «подонки» выныривали из-под развалин и направлялись к грузовикам. Некоторые огибали огромную воронку, идя по самому краю и подбирая разбросанные взрывом вещи. Обрушившиеся на этот роскошный квартал бомбы превратили его в груду окаменевших волн. Обломки потерпевших крушение особняков лежали между искромсанными изгородями из лип и лавров.
– Какого черта ты там делаешь?
Стеф подошла к краю воронки и облокотилась на кусок стены, наполовину заваленный землей.
– А ты никогда не думал, что я – твой ангел-хранитель? Мне всегда удается следовать за тобой по пятам.
Ее взрыв хохота потонул в ругательствах. Ей опять было плевать на него. Разозленный ее насмешками, моросящим дождем, своим запоздалым страхом, он поддал ногой ком земли. Окажись он сейчас лицом к лицу с Килем, не раздумывая всадил бы ему пулю в живот и смотрел бы, как эта скотина медленно подыхает.
– Меня достал твой бред, Задница!
– Без моего бреда ты бы уже давно сдох! И вообще я не люблю, когда ты меня зовешь Задницей!
– А я думал, смерть не имеет никакого значения, Задница!
Стеф повернулась, навела дуло своего кольта на Пиба и держала его под прицелом. Пиб решил, что она и в самом деле в него выстрелит, не сплоховав, в отличие от Киля. Он перестал что-либо понимать, его колотило от холода, эта чертова сырость взвинчивала нервы.
– Идите обратно в дом, мои дорогие, а то еще простудитесь под дождем.
Пожилая дама восстала из руин своего дома, словно Лазарь из могилы. Мелкие капельки дождя окутывали блестящей накидкой ее белые от пыли волосы и плечи. Она шла медленно, спотыкаясь о лежавшие под ногами предметы, преграждавшие ей путь. Ее появление еще больше уверило Пиба, что он во сне. Он закрыл глаза и стал молить Всемогущего Господа вернуть его не в спальню Южного Креста, а в родной дом. Он отрекался от прежних просьб, он хотел снова вдохнуть затхлый запах подвала, услышать сопение Мари-Анн, отвратительный звук трущихся тел родителей, он хотел вернуться в блаженное время до взрыва бомбы.
Раздался выстрел, пуля просвистела слева от Пиба.
– Скорей! Это фараоны!
Что? Фараоны? Он открыл глаза. Никаких сирен он не слышал, не было даже свистка, дающего сигнал к отъезду. Стеф показала на сотни фигур, двигавшихся по всей ширине разбомбленного квартала. Сквозь эту частую сеть проскользнуть было невозможно. И количество фараонов, и их четкое наступление говорили о том, что они начали тотальную войну с Южным Крестом. Возможно, они прибыли на место вскоре после ночной бомбежки, чем и объяснялось отсутствие спасателей. Фараоны жертвовали ранеными, чтобы раз и навсегда покончить с «подонками». Сероватый свет нового дня отражался на щитах и шлемах. Фараоны без предупреждения выпускали автоматные очереди в захваченных врасплох грабителей. Столбы черного дыма поднимались над грузовиками, расстрелянными из минометов.
Первой реакцией Пиба было побежать в противоположную сторону. Но он тут же заметил, что полицейские наступали со всех сторон и что петля вокруг них затягивалась.
– Мы пропали! – выдохнул он.
– Не говори глупостей.
Спокойствие Стеф вывело его из себя. Совершенно ясно, что фараоны получили указание никого не щадить. Речь шла не о том, чтобы увеличить число помещенных в тюрьмы, концлагеря или школы Пророка, и не о том, чтобы мобилизовать судейскую машину, чья деятельность свелась к выполнению ее простейшей функции. Требовалось очистить Европу от всей этой мрази.
– И что ты предлагаешь? – огрызнулся Пиб.
– Тетя Летиция права: на улице дождь, и нам лучше переждать в доме, пока погода не наладится.
Стеф не стала дожидаться согласия пожилой дамы и направилась к двери особняка, чей покосившийся конек крыши торчал над краем воронки, как корма разбившегося корабля.
– Тьерри, да проснись же наконец и иди поздоровайся с детьми Беатрис.
Пожилая дама провела Стеф и Пиба туда, где находились руины кухни, и принялась готовить им горячий шоколад. Поскольку электричества не было, она поставила кастрюльку с молоком на стеклокерамическую горелку. Она выудила из-под развалин ложечки, уцелевшие кружки и большую часть продуктов, подаваемых на завтрак: заменитель какао, сахар, хлеб для тостов, джемы. Пиб и Стеф помогли ей поставить стол, табуретки и устроились под накренившимся куском крыши – в единственном углу, где можно было укрыться от дождя.
– К старости он совсем обленился…
Хлопоча у плиты, женщина все время что-то приговаривала. Временами в ее нескончаемом бормотании вдруг слышалась какая-нибудь внятная фраза, но она не нуждалась в ответах или отвечала сама себе, прежде чем снова пуститься в бессвязные рассуждения. Утреннюю тишину пронзали гранатометные очереди, взрывы минометов, чьи-то завывания.
Стиф сняла с себя форменную куртку, ботинки, носки, брюки, рубашку и, оставшись в одной майке и трусах, положила в вещи пистолет и свернула их клубком. Все это она убрала вниз уцелевшего стенного шкафа.
– Ты чокнулась?
– Мы ночевали у нашей тетушки, – прошептала она, снова садясь за стол. – А порядочные племянники, ночующие у своей милой тетушки, не одеваются, как «подонки», и не носят при себе оружия. И вообще ты должен говорить девушкам не «чокнулась», а «сошла с ума».
Прямо у дома раздались громкие голоса. Пиб, слишком напуганный, чтобы вникать во все тонкости сказанного Стеф, подстегиваемый приближавшейся очередью автоматов, тоже лихорадочно стащил с себя одежду, сунул в нее пистолет, швырнул все в шкаф и стремительно вернулся к столу, чтобы успеть спрятать за ним слишком тощие ноги и заляпанные подозрительными пятнами трусы.
Пожилая дама подула на молоко, прежде чем разлить его по кружкам. Пиб, получив свою порцию – темные комки, плавающие в беловатой жидкости, – снова почувствовал тошноту, утихшую было после того, как он проснулся. Декурион заставил их вылезти из теплой постели около половины пятого. Они не успели позавтракать, забились в кузова уже заведенных грузовиков и, укачиваемые на тряской дороге, то погружаясь в дрему, то просыпаясь, через двадцать минут приехали на место рейда. Соль заснула на плече у Пиба. Она согрела его своей теплотой, и Пиб не стал ее будить без надобности.
Соль.
Что с ней? Удалось ли ей удрать от фараонов? Терпеливая, упрямая, она решила ждать у порога его жизни, не сомневаясь, что рано или поздно он откроет ей дверь. Он привык к ее постоянному присутствию, и между ними возникли отношения гораздо более глубокие, чем он мог предположить.
– Кушайте, кушайте, мои дорогие. Тьерри, Тьерри, иди, позавтракай с нами, лентяй ты эдакий!
Стеф намазала джем на кусок хлеба. Раздался треск, и в разрушенную кухню ворвались трое мужчин. Шлемы с забралом, копья, вышитые серебром на груди черных, блестящих комбинезонов, новенькие автоматы. Они проникли в дом неслышно, как тени. В том, как они расположились на кухне, в их четко рассчитанных движениях, в их точности было что-то неумолимое, механическое.
Роботы, сделанные, чтобы убивать.
Пиб затаил дыхание. Ни по лицу, ни по глазам Стеф понять ничего нельзя, невозможно догадаться, что у нее на уме и как она поступит. Пожилая же дама, казалось, и не заметила вторжения чужих. Она продолжала хлопотать у стола и у стенного шкафа с перекошенными полками.
– Не двигаться!
Сквозь забрало доносились чеканные, угрожающие интонации.
– Она вас не слышит.
Несмотря на охвативший его ужас, Пиб не мог не восхититься хладнокровием Стеф.
– Она потеряла сознание после взрыва, потом пришла в себя и теперь заговаривается.
Один из троих мужчин подошел к столу, не сводя дула автомата со Стеф и держа палец на курке.
– Это ваша мать?
– Наша тетя.
– Что вы делаете у нее?
– Мы пришли к ней в гости вечером. Точнее к ним. Наш дядя умер при бомбежке.
– Вы откуда?
– Из западного предместья. Мы не могли вернуться домой из-за комендантского часа. Если б знать, что квартал будут бомбить, мы бы уж постарались уехать заранее.
Движением руки мужчина приказал двум своим помощникам обыскать остальные комнаты. После того, как они удалились, он стоял молча и неподвижно. Сквозь темное выпуклое забрало шлема Пиб видел, как блестят его глаза.
– Тьерри, вставай, тут какие-то господа хотят с тобой поговорить, – крикнула пожилая дама.
Пиб весь взмок от холодного пота. Он боялся, как бы вдруг их «тетушка» не обрела память и не выдала их убийцам, которым было поручено ликвидировать «подонков». А еще он боялся, как бы его не выдал собственный организм: его трясло, он был в испарине, сердце колотилось так сильно, что грудь ходила ходуном. Ему бы не думать про стенной шкаф, где спрятано их барахло и оружие, но он никак не мог переключиться, будто ему ничего другого не оставалось, как только привлекать внимание легионера к их тайнику, к доказательству их преступления. Где-то внутри Пиба его тайное «я» взирало на него самого с язвительной и обидной насмешкой.
– Сейчас я подниму этого бездельника, – проворчала пожилая дама.
– Я сказал, не двигаться!
Никак не реагируя на слова человека в черном, женщина направилась к двери кухни. Легионер преградил ей дорогу стволом автомата. На его комбинезоне не было заметно ни единой молнии или какой-нибудь еще застежки. Капли дождя стекали по черной гладкой поверхности, как по стеклу.
– Еще шаг, и я стреляю.
– Но ведь я у себя дома, – возразила пожилая дама. – Я должна пойти разбудить Тьерри.
– Не надо. Ваши племянники говорят, что он умер.
Она резко согнулась пополам – словно ее ударили в солнечное сплетение, потом выпрямилась. Волосы у нее растрепались, она нахмурила брови, глаза сверкали от гнева.
– Эти сорванцы… эти сорванцы просто бессовестные врунишки!
К горлу Пиба подступила тошнота, его передернуло от спазма, и вкус желчи разлился во рту.
– Мой Тьерри не может умереть! Он спит в соседней комнате. Если вы меня пустите туда…,
– Сейчас мы это узнаем. А пока – не двигайтесь.
Пожилая дама, казалось, все же была полна решимости пройти, но потом смирилась и тяжело опустилась на табурет.
– Все дети врунишки, воришки, никчемные людишки. Не нужно им верить…
Смысл последующих ее слов уже было невозможно разобрать, тем более что временами ее голос тонул в идущем с улицы грохоте.
– И вы можете завтракать в такой обстановке? – спросил легионер.
Пиб опустил голову и стал кусать себе щеки, чтобы подавить теперь уже частые и сильные рвотные спазмы.
– Она отказывается поверить в случившееся. Она ведет себя так, как будто ничего не произошло, – прошептала Стеф. – Мы не решаемся ей противоречить.
– А вы не обращались за помощью?
– Телефон не работает. Я попыталась было выйти, но весь район был полон грабителей, и я решила, что лучше пока остаться дома.
– Не очень-то удачная мысль. Если бы они проникли в дом и обнаружили вас, то могли бы убить.
– Не все грабители – убийцы.
Пиб подумал, что это замечание Стеф совсем некстати. Вот уж не время выступать в защиту «подонков»!
– Это вы так думаете, – заметил легионер. – Их жалеют, потому что они остались без родителей, без семьи, но они должны убить человека, чтобы вступить в отряд «подонков». Они убийцы, все без исключения!
– Вы решили их всех арестовать?
Человек в черном ответил не сразу.
– Они признаны виновными. И осуждены. Держать их в тюрьме – значит терять время и деньги.
Двое других легионеров снова появились в кухне.
– В остальных комнатах никого. Только один труп. Через несколько секунд, для Пиба тянувшихся вечность, все трое направились к выходу.
– Извините за беспокойство.
Как только они вышли, он наклонился, отвернувшись в сторону, и его наконец-то вывернуло наизнанку.
Они покинули дом только ближе к вечеру. Оружейные очереди и взрывы стихли довольно давно, но Стеф опасалась, что некоторые солдаты могли остаться в засаде среди развалин, чтобы уничтожить грабителей, которым удалось прорваться сквозь круговую облаву. Пожилая дама погрузилась в ступор, из которого она время от времени выходила, чтобы снова бормотать какую-то чепуху. В спальне, на вешалке и в сундуках, они нашли кое-какую одежду, вполне нейтральную, во всяком случае не похожую на ту, что носили «подонки». Но и не всякую там дрянь: с тех пор, как заправилы моды и рекламы стали интересоваться поколением пожилых, наиболее многочисленным в европейском обществе, старики перестали одеваться по-стариковски. К счастью, покойный «дядя» был маленького роста и сохранил стройную фигуру юноши, так что Пиб, очень рослый и коренастый для своего возраста, смог без труда подобрать себе по размеру брюки, тенниску, ветровку и кроссовки. Стеф выбрала джинсовый костюм – куртку и брюки, дополнив его бежевым приталенным плащом. Они захватили оружие и пули и решились выйти из дома, предварительно попрощавшись с «тетушкой». Та сидела в кресле и не ответила им ни взглядом, ни жестом, навсегда погруженная в безумие. Из глаз ее текли слезы, смывая с лица белую маску пыли.
Стеф и Пиб осторожно продвигались по неизвестному месту. Ветер гнал низкие, предвещавшие новые ливни тучи. Вдали мигали красные огоньки и завывали сирены скорой помощи. От внушительного легиона, несколько часов назад развернувшегося вокруг, не осталось и следа. Черная волна откатилась, оставив на берегу бесчисленные трупы.
Пиб наклонился, чтобы сплюнуть остатки желчи – последнюю горечь. Его затуманенный слезами взгляд упал на изрешеченное пулями, припорошенное землей тело, лежавшее на краю воронки. Еще не успев увидеть лицо, он понял, что нашел Соль, свою сестренку по Южному Кресту.
9
Мудрый умирает наравне с глупым.
Он никак не мог поверить, что Джон Вейн мертв. Самый опытный, самый сильный, самый уравновешенный из всего вспомогательного отдела сыщик бросился в Сену как институтка, утопившаяся из-за несчастной любви. Начальник отдела – «начальник принципата» в нынешней иерархии, хотя работавшие в прежние времена дивизионные комиссары терпеть не могли, когда к ним так обращались, лишь иногда соглашаясь на «принцип» – передал ему рапорт об обстоятельствах самоубийства Джона Вейна. Если бы не свидетельские показания беременной женщины, которая попыталась помешать ему прыгнуть в реку, если бы не оружие, оставленное на парапете мостика, словно подлинная расписка в свершившемся, все бы решили, что он стал жертвой мести, сведения счетов. За тридцать пять лет службы он успел завести множество личных связей самого разного толка, тем более что благодаря его таланту отправились за решетку – отдохнуть в тени в этом мире теней, как он любил говорить, – немало бандитов.
С покойным Джоном Вейном у них было много общего – одинаковый рост и телосложение, пристрастие к спиртному, грубость. Но при этом он совершенно не разделял взглядов старшего коллеги на долг, честь, на всю эту дурацкую мораль, выуженную из недр кропильниц. Сам он не колеблясь придерживал часть конфискованных наркотиков, чтобы загнать перекупщикам или знакомым, брал пухлые конверты, покрывая нелегальные делишки, соглашался уничтожать рапорты, компрометирующие деятелей политики и искусства. Он плел все более сложную, обширную и клейкую паутину. Если бы он жил на одну свою нищенскую зарплату, то никогда не смог бы купить трехэтажную квартиру на восточной окраине Парижа, в этом квартале-крепости, самом защищенном во всем городе. Деньги нужны были ему, чтобы обеспечить себе жизнь, войти в самые узкие круги Европы, чтобы и впредь ловить кайф от власти и собственного престижа. Они были для него как наркотик. И, как любой наркотик, требовали постоянного увеличения дозы.
А еще была Фелиси.
Фелиси, то модель, то актриса, то писательница, то певица, то телеведущая, то художница, то бывшая любовница бывшего министра. Фелиси, настоящая подделка, «силиконовая кукла», как говорили уличные дети, вся, с головы до ног, сделанная: губы, зубы, грудь, живот, бедра, ноги – истинное творение феи силикона. Фелиси соблаговолила остановить свой взор на нем, ужинать с ним, появляться на людях и спать с ним. Никогда еще, даже в самых безумных своих мечтах, он не обнимал столь совершенного тела. Он готов был без конца сливаться с ее золотистой кожей, проникать в изгибы ее тела, впитывать ее слюну, пот, ее влагу. Теперь она говорила, что, пожалуй, выйдет за него замуж, как того требовали законы архангела Михаила. Правда, замечала с очаровательной гримаской, что ей бы не хотелось во что бы то ни стало производить на свет детишек и жить в «крысиной норе».
Его тоже не привлекали ни отцовские обязанности, ни нищета. Он вспоминал, как однажды зашел в двухкомнатную квартиру Джона Вейна, в эту самую настоящую «крысиную нору», столкнулся там с чем-то совершенно несуразным, что было женой его коллеги, и поклялся самому себе, что никогда, никогда в жизни не опустится так низко. По сути самоубийство его старого приятеля было не таким уж неожиданным. Великие принципы, если и открывали перед тем, кто их исповедовал, двери администрации, контролируемой неподкупными и кристально честными легионерами, тем не менее не способствовали росту банковских счетов и не тешили воображение.
Никто не пришел на похороны Джона Вейна. Церковь отказалась хоронить его по-христиански, как и любого самоубийцу. Возможно, его тело передали в крематорий, а прах где-то развеяли. В отделе ограничились лишь тем, что направили вдове письмо с соболезнованиями.
– Садитесь.
Он пытался понять, зачем Принцип его вызвал. Босс был человеком скорее элегантным, он тщательно зачесывал назад седеющие волосы, на нем был блестящий серый галстук, сшитый на заказ жемчужно-серый костюм из дорогой ткани. Все это никак не вязалось с его скромным должностным уровнем и зарплатой. Даже если допустить, что он получал в три раза больше, чем низший по чину помощник легионеров, этого все равно бы не хватило на одежду и обувь такого качества и тем более на сигары, которые он не вынимал изо рта и которыми провоняли все помещения в отделе. Господин начальник принципата тоже не брезговал дополнительными заработками.
– Мне сказали, что вы были одним из тех, кто много работал вместе с Гарро.
Гарро? Наверно, у него какой-то провал в памяти. При этом имени в сознании не всплыло ни чье-нибудь лицо, ни какое-нибудь воспоминание.
– Нам всем будет не хватать дорогого Джона Вейна.
Ах вон что, Джона Вейна на самом деле звали Гарро. Что ж, впервые слышу это имя, очень рад. Коротких рукопожатий, обрывочных фраз и нескольких телефонных звонков хватило, чтобы они с Джоном стали своего рода сообщниками. Старший мог бы служить образцом для подражания младшему, если бы тот верил в искупительную миссию легиона.
– Ему была поручена тонкая работа, и я подумал, что вы, его, так сказать, духовный сын, могли бы подхватить эстафету.
Он сдержался и не сказал, что духовный сын уже давным-давно убил своего отца.
– Тонкая работа, говорите?
– Кое-кто на самом верху недоволен поведением некоторых наших начальников.
– Кое кто?
Принцип пригладил ладонью напомаженные волосы. Все подчиненные знали, что этот жест выдавал раздражение босса.
– Это неважно. Им нужны показательные разоблачения, и я получил приказ. Следует сплести широкую сеть, в которую попадется большая, очень большая рыба.
Эге, да ведь все эти большие рыбы запросто могли быть опутаны паутиной его связей или знать кого-то, кто… И шансы, что так или иначе разразится скандал, были очень велики. Он не выносил скандалов, а уж Фелиси их тем более не стерпела бы. Она на триста процентов одобряла принятое в Европе решение расстреливать всех грабителей, потому что, говорила она с апломбом, они оскверняют наши города, размножаются как крысы (она явно не любила грызунов), они давали превратное представление о нашей Европе, они умаляли величие нашей христианской веры. Однажды телерепортеры отправились вместе с легионерами на спецакцию и засняли их сражение с «подонками». Вид изрешеченных пулями или сгоревших тел на экране вызвал странную реакцию у Фелиси: она не просто припала к телевизору – она брызгала слюной, едва сдерживала радость. Для нее изувеченные трупы были не неприятным последствием войны, а жертвенными агнцами, пролившими искупительную, очистительную кровь.
– У вас, наверно, есть более опытные, чем я, инсп… помощники, чтобы вести такого рода дела.
– Возможно. Но нет тех, кто был бы вхож в такие круги, как вы.
– Джон Вейн вовсе не был в них вхож. Что не помешало вам доверить ему эту работу.
Принцип оперся руками о стол и посмотрел на собеседника.
– У него были другие достоинства, например, опыт и выдержка. Но я сейчас, старина, не спрашиваю вашего мнения, я даю вам приказ. Гарро установил контакт с неким Жозефом, мелким содержателем притона. Этот тип поможет нам разнюхать побольше, будет наводчиком. На него можно рассчитывать: мы его держим за…
Принцип помолчал, стрельнул глазами по углам кабинета. Ни дать, ни взять – птички в клетке. Каждый раз, собираясь употребить крепкое словцо, он одинаково изображал замешательство, одинаково оглядывался.
– … яйца. Когда он точно скажет, какого числа состоится следующий… сеанс, мы устроим облаву.
– Следующий сеанс?
– Это такие закрытые вечеринки – только для посвященных, где приглашенные мучают, насилуют и приносят в жертву детей. Нет-нет, не европейцев, это дети-магрибинцы или африканцы, маленькие мусульмане, купленные в лагерях. Пока что у нас имеются лишь подозрения на сей счет, и нам поручено, а теперь – вам поручено – получить доказательства.
– Кое-кто наверху озабочен судьбой исламских выродков?
– Кое-кто старается хотя бы отчасти восстановить нравственность в Европе.
– А если я откажусь от вашего предложения?
Губы Принципа расплылись в тонкой, как лезвие ножа, улыбке.
– Мы с вами – члены легиона, а в легионе не отказываются от приказа старшего. Вы, конечно, вольны заметить, что приказ можно выполнить намеренно плохо, что равносильно самому настоящему неподчинению. На это я отвечу, что лучше не начинать эту игру. Я бы предпочел поговорить с вами о том, что называется последним шансом. Не вынуждайте нас извлекать на свет папки, в которых собраны данные о темных делишках, – коррупции, растрате общественных денег, лжесвидетельствах. За все эти обвинения если, конечно, они окажутся обоснованными, можно получить от двадцати до тридцати лет заключения. От двадцати до тридцати лет в одной клетке с дикими зверями.
Он старался не перемениться в лице, но внутри уже похолодел от ужаса. Босс был хорошо осведомлен о его махинациях, спекуляциях и связях, его он тоже держал за яйца, решив превратить в основную пешку, в эдакого троянского коня, заставить атаковать королев, ладей и слонов на их хорошо укрепленных полях. Возможно, что ему удастся съесть некоторых из них, но рано или поздно его самого тоже уберут из игры. Боссу было на это плевать: он будет менять коней, пока не очистит все конюшни. В дыму сигар господин начальник принципата воображал себя новым Каспаровым; но и ему суждено однажды проиграть, и он будет побежден и искромсан на куски.
Глотай горькую пилюлю не поморщившись, советует поговорка… Он прочистил горло.
– Так что такое этот Жозеф?…
Удовлетворенный босс улыбнулся ему своей омерзительной улыбочкой.
Он вернулся в свой трехэтажный особняк стоимостью в восемьсот тысяч евро около восьми. Фелиси набросилась на него, не дав даже присесть и, как обычно, промочить горло спиртным.
– Иди скорей переоденься. Мы опоздаем, цыпленочек.
Она звала его «цыпленочек» без тени иронии. Куда еще мы опоздаем? Она уже надела вечернее платье, которое, хотя и прикрывало ее формы, тем не менее эффектно подчеркивало их, и вынула украшения, приберегаемые лишь для особо торжественных случаев. Этот подарок бывшего министра – а возможно, и нескольких бывших… – вызвал у него приступ адско'й ревности, но Фелиси его успокоила, сказав, что она не собирается выбрасывать на помойку пятьсот тысяч евро только для того, чтобы потешить его мужское самолюбие. Он вспомнил, что им надо было ехать на вернисаж одного художника, друга Фелиси – еще один бывший? – а потом провести остаток вечера на каком-нибудь светском рауте, куда устремится добрая часть интеллектуальной, артистической и политической элиты Парижа.
Ему совершенно не хотелось никуда идти сегодня вечером, он предпочел бы остаться вдвоем с Фелиси, с изгибами ее тела. Но он даже не пытался уговорить ее провести вечер с ним вдвоем: она все равно бы уехала одна, бросила его со всеми его комплексами и заботами. А он бы поджидал до самого рассвета, когда наконец раздастся тихий стук двери и цоканье шпилек по мраморному полу прихожей. Он бы не находил себе места, готовый кого-нибудь прикончить.
– Давай скорей, цыпленочек.
Он поднялся, чтобы переодеться, в одну из спален, переделанную в гардеробную. Ему не нужно было ехать на вечеринку, чтобы заранее сказать, что там будет: все потолкутся в галерее, размером не больше, чем квартирка Джона Вейна, повосхищаются в присутствии художника его цветными пятнами и полосами в рамах, а потом, разбившись на группки, с бокалом шампанского в руке, перемоют ему кости и сравняют с грязью выставку – что за претензии при полном отсутствии культуры, да этому «произведению» самое место украшать стены в детском саду! – заклеймят ужасный вкус галеристки – уж не спит ли она с этим художником, а может, и со всеми остальными тоже, вы заметили, она выставляет только мужчин – отпустят ехидные замечания насчет возраста и объема талии этих анорексичных и бледных вампирш, преследующих высокую парижскую культуру со времен мрачного средневековья – нет, нет, не французскую и не европейскую, а именно парижскую, – поприветствуют улыбкой, поклоном или нарочитым жестом представителей легиона, легко узнаваемых по черным мундирам или по маленьким буквам «л», вышитым серебром на пиджаке, попросят их поделиться свежими новостями с Восточного фронта, успокоятся, узнав, что войска исламистов не продвинулись ни на пядь за те три года, когда войска архангела Михаила готовятся с Божьей помощью перейти к генеральному контрнаступлению, будут до одури хохотать, острить, поглаживать друг друга, отпускать комплименты или говорить гадости, после чего, словно по таинственному сигналу, все разом отправятся, щебеча, на фуршет в какую-нибудь квартиру или особняк в центре Парижа, все устремятся, оголодав, к столу с закусками, будут продираться к столикам, отдавливая друг другу ноги, хлебнут чего-нибудь крепкого, как простую содовую, проглотят голубые, зеленые или желтые таблеточки, растворенные в бокале, и тогда вечер разгонится по-настоящему, в вихре музыки, криков и смеха, все будут бессмысленно суетиться, опрокидывать рюмки, и свои, и чужие, будут обниматься, тискаться, раздевать друг друга, лизаться, стоя заниматься любовью в коридорах или на балконе, не боясь, что их заметят легионеры, которые сами будут предаваться греху, потом все разъедутся по домам, пресытившись до тошноты наркотиками, спиртным и сексом, вернутся в мир простых смертных, после недолгой разрядки вновь начнется ревность, обиды, в перерыве между приступами рвоты они будут бросать друг другу упреки и оскорбления, примут снотворное и будут терпеть друг друга до утра, покуда не погрузятся в изнурительный черный сон без сновидений. А он будет все время наблюдать за Фелиси, наблюдать, как чьи-то руки будут бегать по ее платью или под ним, пойдет за ней, когда она исчезнет где-нибудь в коридоре, сожмет кулаки и челюсти, когда какой-нибудь мужчина, молодой или старый, красивый или уродливый, упрется бедрами в ее бедра, он будет думать, почему же она смеется в ответ на их грубые шутки, почему терпит их горячее дыхание и потные ладони, почему не пошлет их подальше, не возьмет его за руку и не попросит поскорее увезти ее к нему, к ним домой. Короче, это будет обычная мерзкая вечеринка.
Она прошла более или менее так, как и предполагалось. Художник, правда, изобразил не цветные пятна и полосы, а полупрозрачные слои, наложенные друг на друга, которые, если верить рекламной брошюрке, символизировали семь покрывал Саломеи. И впрямь, можно было, отойдя на три-четыре шага назад, различить фигуру обнаженной женщины в позе танцовщицы, равно как и – в углу полотна – тщательно выписанную голову мужчины, возможно, Иоанна Крестителя. Некоторые, правда, видели в этом изображение плащаницы или же аллегорию плотского соблазна, а художник, сорокалетний мужчина с румяным лицом, обрамленным густой белокурой шевелюрой, им не возражал.
Фелиси вкупе с большинством бледных вампирш были в во-о-о-осторге. Тем не менее ни одна из них не сделала заказа художнику, несмотря на завуалированное давление галеристки, стопроцентной «силиконовой куклы» – ее надутые щеки и скулы, казалось, перекочевали к ней с шаржей карикатуристов. После обычных комплиментов и колкостей все бросились не на чью-нибудь квартиру или в особняк, а на жилой корабль площадью в четыреста квадратных метров, принадлежащий владельцу большого издательского дома. Неподалеку от атомной электростанции в самом центре Парижа.
Живущие на кораблях артисты и интеллектуалы мужественно выступили против строительства атомной электростанции в столь престижном и густонаселенном квартале. Правительство объяснило им, что станцию ликвидируют после войны, а пока что жители квартала не будут страдать от перебоев электроэнергии. В конце концов они смирились с присутствием бетонно-стальной опухоли под их окнами, превратили ее в символ сопротивления исламскому завоеванию, в вечный огонь европейского христианства. Хотя и не такие высокие, как на остальных генераторах, две ее трубы все же выглядели весьма внушительно. Они постоянно извергали такое количество белого дыма, что жителям Парижа, казалось, уже никогда не увидеть над головой чистого голубого неба. Что же до рыбы в Сене, то рыбаки уже давным-давно оставили попытки посидеть с удочкой. Вода в реке стала странного зеленого цвета. Значительное увеличение радиоактивности – два миллиарда бекерелей, выбрасываемых ежегодно (по неофициальным данным, распространенным вспомогательным бюро легиона), шестьдесят процентов урана, сорок процентов америция, при том что годовая норма на одного человека составляет десять бекерелей в год – способствовало распространению хищной водоросли-мутанта, нарушившей хрупкое равновесие экосистемы Сены.
Фелиси выпила три бокала шампанского, проглотила три таблеточки и распахнула свое аппетитное тело под носом у окружающих ее самцов. Лямки платья сползли у нее с плеч, и роскошная грудь несколько раз явилась всем во всей ее искусственной красоте. Впав в транс, она совсем, совсем не торопилась ее прикрыть. Он с наслаждением поколотил бы всех зрителей, но лишь посмотрел на Фелиси умоляющим взглядом. Она сделала вид, что ничего не замечает, и продолжала играть похотью мужчин, бешенством их жен и его ревностью.
Он же оглядел всех этих проклятых любителей эротики, навсегда запечатлел их лица в своей памяти. Он нюхом сыщика чуял, что некоторые из них скоро попадутся в сеть, которую господин начальник принципата готовится расставить. Вот тогда-то он постарается посмотреть им в глаза, чтобы они поняли, кому обязаны своим провалом, тогда они молча будут умолять его о помощи, а он насладится своим реваншем. А пока что ему нужно было продержаться до рассвета на этом чертовом корабле, окончательно не поддавшись гневу.
10
От прежних заводов нынче не оставалось ничего, кроме пустыря, затянутого пепельным саваном. Снаряды не пощадили ни насаждений, ни камышей. Серые воды Луары текли вдоль черных голых берегов. После войны строительные кампании с жадностью набросятся на бывший Южный Крест. Возможно, они даже успели договориться с городскими властями? Как только легионеры устранят опасность Джихада, нужно будет восстанавливать жилье, и заброшенные кварталы, сейчас стоящие сущие копейки, прилично поднимутся в цене, особенно те, что расположены по берегам Луары. Когда отец Пиба бывал настроен особенно мрачно – от чересчур большой дозы алкоголя туман, окутывавший идеалы архангела Михаила, обычно рассеивался, – он утверждал, что за европейскую падаль дерутся самые разные хищники, не только исламисты, но и предатели американцы, всякие аферисты, торговцы, взяточники, парни, откашивающие от армии. Играя на неуверенности в завтрашнем дне, на страхе населения во время войны, они создают новую среду собственников. Тех, кто выйдет из тени только после окончания военных действий, – респектабельных с виду, защищенных целым батальоном адвокатов и телохранителей. Они будут всем тыкать в нос своими документами о покупке земли с уверенностью людей, которые способны подстроить закон под свои желания, они сольются в победном восторге с легионерами и с вымирающими династиями, чтобы осадить все крепости в обществе и сделать свои позиции незыблемыми. Отец Пиба прибавлял, что он бы тоже мог нажиться на нищете, но что – слава Богу! – его родители, умершие в одночасье от лейкемии за несколько месяцев до рождения Пиба, внушили ему твердые моральные принципы.
– Что же нам теперь делать? – прошептал Пиб.
Они со Стеф провели несколько ночей в подвале дома, наводненного крысами. В долгие часы бессонницы Пиб, хотя и чувствовал тепло лежавшей рядом Стеф, с тоской вспоминал о тесном погребе в родительском доме. Его воспоминания постоянно прерывались поскребыванием и попискиванием грызунов. Едва ему удавалось заснуть, как он судорожно просыпался от легкого прикосновения к его телу, ему казалось, что он видит, как попискивающие зверьки молниеносно исчезают между камней фундамента. Сердце его готово было выскочить из груди, нервы были на пределе, он до ужаса боялся, что полчища крыс нападут на него со всех сторон и разорвут на части. Стеф спала рядом абсолютно спокойно, не вникая в его ночные кошмары. Она не соблюдала даже элементарного правила предосторожности: вынуть из кобуры пистолет и держать его под рукой. Сам он крепко сжимал ладонь на прикладе своего СИГа и не спускал пальца с курка, что требовало от него особого умения и осторожности, когда он ворочался на их импровизированном ложе из наваленных друг на друга покрывал. Он часто думал о Соль, и снова перед ним вставало ее лицо, наполовину покрытое землей и кровью, ее широко открытый глаз и зияющее ярко-красное отверстие под второй бровью. Ей оторвало снарядом кусок щеки, и челюсть была оголена. Пиб не оплакивал ее. Он никак не мог понять, что она мертва. «Я» Соль, всепроникающее и молчаливое, по-прежнему вращалось вокруг его тайного «я», оно всегда было рядом, когда он нуждался в утешении и ободрении. Пиб говорил с ней, как раньше, а она его слушала так же серьезно, по-прежнему убежденная, что они связаны на всю жизнь.
– Жить себе дальше, – ответила Стеф. – Дышать, есть, пить, спать…
Пиб вздохнул с раздражением.
– Тебе действительно наплевать, что все они умерли?
Он проводил взглядом военные грузовики, ехавшие по ближайшему бульвару, и добавил:
– Ах да, для тебя ведь смерть – всего лишь игра…
Он произнес это с нарочитой иронией, но после того, как пули легионеров сразили Соль, он не мог говорить этих слов спокойно.
– Ведь были и те, кого ты знала очень близко, правда?
Стеф пропустила мимо ушей грубый намек на ее особые – возможно, только по слухам – отношения с одним из трех центурионов Южного Креста. Они устроились на крыше единственного уцелевшего здания во всей округе, построенного в девяностые годы двадцатого века. Взрывной волной в нем выбило все стекла и разрушило внутренние стены, но по лестницам, хотя и заваленным кое-где строительным хламом, можно было ходить. Пока Стеф с Пибом поднимались, вокруг в темных углах началось какое-то шевеление. Нервничавший Пиб просунул руку под куртку и схватился за пистолет. Оказавшись, наконец, наверху, задыхаясь от подъема на тридцать этажей, они, как и обещала Стеф, были вознаграждены замечательной панорамой, открывавшейся на город, на излучины Луары, на песчаные отмели, на островки, украшенные старыми домиками рыбаков и угловатыми постройками. Сквозь тучи прорывались мощные снопы света, которые отбрасывали золотистые круги на морщинистое зеркало реки, на пустыри и черепичные крыши. В самом центре города возвышался уродливый осколок башни. Когда она обрушилась, в чаще домов образовалась обширная просека. С запада подул ветер, неся с собой частицы соли и предвещая дождь.
– Ты уже поднималась сюда раньше?
Пиб понял, что если он хочет и дальше общаться со Стеф, то ему придется сдерживаться.
– Довольно часто. Почти каждую ночь. Идеальное место для того, кто хочет покоя.
– А тебе тут не скучно?
– Разве может быть скучно, когда ощущаешь безмятежность мира?
– Безмятежность? Такое впечатление, что мы с тобой живем в разных мирах.
Она взглянула на него с той отрешенной улыбкой, которая так выводила его из себя. Ему бы хотелось, чтоб она хоть изредка казалась взволнованной.
– Люди думают, что в мире не существует ничего, кроме их незначительных делишек, устремлений и обид. Но разве хоть один раз чье-то отчаяние помешало солнцу подняться на небо?
– Но разве ты сама не человек?
Ясные глаза Стеф широко раскрылись, словно она хотела объять взглядом Пиба, крышу дома, весь город, все бескрайнее небо.
– А вот тебе еще люди.
Она кивком головы указала на кусок крыши за его спиной. Пиб обернулся, внезапно охваченный тревогой. На крыше расположились мужчины и женщины, человек пятнадцать бомжей, растрепанных, одетых в лохмотья, с ранами и коростой на лице и теле. Возможно, они объединились случайно и поняли, что их шансы выжить увеличатся, если они будут держаться вместе и действовать заодно. Они приближались тайком, боязливо, но вместе с тем решительно, вооруженные самодельными цепами из какого-то металлолома.
– Что им надо? – пробормотал Пиб.
– Разве не ясно? Отобрать у нас шмотки, пушки и бабки.
Пиб глянул через перила вниз. Спускаться по фасаду было бы слишком трудно, чтобы не сказать опасно, к тому же бомжам с лихвой хватило бы времени спуститься по лестнице и встретить их на земле. У них со Стеф был только один путь – тот, по которому они поднялись.
– Черт, у нас даже бабок нет! – выдохнул Пиб.
– Они этого не знают. Вид у нас вполне приличный.
– Не ухлопают же они нас из-за шмоток!
– Я тебе уже говорила: в наши дни жизнь ничего не значит.
Он с трудом сдержался, чтобы не двинуть ей ногой по голени, – просто чтобы стереть с ее губ улыбку, чтобы она нахмурила брови и взглянула не так безмятежно. Пиб переключился на бомжей, продолжавших осторожно приближаться. Над городом проносились низкие облака.
– Пора сменить обстановку, ты не считаешь?
Сменить обстановку? Все-таки иногда Задницу посещали совершенно идиотские мысли! Сейчас надо было как-то постараться вырваться из ловушки, в которую она его затащила.
– Ты ведь знала, что здесь бомжи? Ты нарочно сюда меня приволокла?
Забывшись, Пиб повысил голос. Бомжи, словно сраженные резким звуком, замерли. Они походили на стервятников, кружащих над наполовину склеванной добычей и опасающихся возвращения хищных зверей. Наконечники их цепов скрежетали, касаясь гравия, сквозь который пробивались сорняки. Из разорванных ветром облаков упало несколько капель.
– Ты же сам захотел пойти сюда, не помнишь?
Стеф была права: ему захотелось снова увидеть дома, где жили члены Южного Креста. Она уверяла его, что он ничего не почувствует при виде их, даже сожаления, но он настоял, уверенный, что те, кто спасся от облавы, укрылись в зданиях бывших заводов на берегах Луары. «Подонки» приютили его после смерти родителей и сестры, и ему было трудно забыть свой второй дом, который в течение нескольких недель давал ему кров, защищал его и где он встретил понимание (инцидент с Килем был им уже забыт).
– Возможно, но не на эту чертову крышу!
Бомжи снова двинулись, распределяясь по всей крыше. Из разорвавшихся облаков хлынул яростный ливень. Вместо города виднелась какая-то серая волнистая громада, перерезанная темной трещиной реки.
– В кого первого стреляешь, Пиб?
Вопрос Стеф вернул Пиба к реальности. При первом же выстреле нападавшие забудут про осторожность и ринутся к добыче. Хотя Стеф и Пиб были вооружены, бомжи в конце концов победят, потому что их больше. А значит, стрелять наугад нельзя, нужно метить в голову, внести беспорядок в их ряды, вызвать замешательство и в это время успеть добежать до люка, ведущего на лестницу. Прищурив глаза, Пиб пристально смотрел на совсем близко подошедших бомжей. От жуткого напряжения, вызванного необходимостью действовать мгновенно, его страх улетучился, а зрение предельно обострилось. Его внимание тут же привлек маленький, худой, лысый мужчина с лисьими глазками и сильная рыжеволосая растрепанная женщина, одетая в шерстяное пальто с глубоким вырезом, из-под которого виднелось рваное нижнее белье. Она шла в компании двух здоровяков с цепами, тогда как лысый мужчина, спрятав подбородок под поднятым воротником куртки, предусмотрительно стоял в центре группы.
– Рыжая в пальто, – прошептал Пиб. – И лысый, вон, стоит посередине, с поднятым воротником.
– Отлично. Я тоже наметила их. Я займусь мужиком, а ты бери на себя бабу. По моей команде.
Краем глаза Пиб увидел, как Стеф медленно просовывает руку под плащ. Он уже давно нащупал ствол под курткой, сразу после того, как увидел бомжей на крыше. Он с горечью заметил, что перспектива убить живое существо его больше так не тревожила, что он, как и Задница, оказался в том измерении, где смерть сеяли с ужасающей легкостью. Конечно, бомжи не оставляли ему другого выхода – или он, или они, – но все же где-то совсем в глубине души он по-прежнему ощущал, что оскверняет святилище. Цепы заплясали в руках у бомжей со свистом и скрежетанием, смешавшимися с воем ветра. При каждом ударе сердце Пиба, казалось, вот-вот сломает грудную клетку.
– Давай.
Пиб с умопомрачительной ловкостью и быстротой достал из куртки пистолет и, не помедлив ни секунды, нажал на курок, целясь в рыжую женщину, прямо в бесстыдный вырез на ее пальто. Выстрел Стеф раздался практически одновременно с его выстрелом. Зрение у Пиба помутилось, словно смазанное движением его подскочившей руки. Перед ним заметались какие-то люди, побежали в разные стороны, сливаясь со струями дождя. Чья-то рука схватила его и потащила вперед.
– Скорее!
Среди запахов пороха и ржавчины он узнал запах Стеф. Пиб успел впитать его во время долгих бессонных ночей. Он понесся за ней по пятам к лестничному люку. Оба перепрыгнули через лежавшее в лужи крови тело, еще бьющееся в конвульсиях. Охваченные паникой, бомжи попрятались за старыми трубами и за выступами, которые могли служить укрытием. Ни у кого из них не хватило мужества и не возникло и мысли броситься наперерез стрелявшим.
Они прыгнули в открытый люк и кубарем скатились по лестнице. Едва оказавшись внизу, пустились бежать к центру города, не обращая внимания на ураган. На последнем издыхании, еле передвигая ноги, они наконец укрылись в более или менее приличном бистро на углу двух бульваров. Не очень любезный официант принес их заказ – две порции горячего шоколада. Десять евро – целое состояние за пару капель несвежего молока и растворимый суррогат какао.
– Черт, просто грабеж! – проворчал Пиб, после того как официант сунул в карман купюру, поданную Стеф.
Большая часть посетителей бистро накачивалась белым вином, его кисловатый душок смешивался с запахом сигаретного дыма, так что в зале можно было вешать топор. Сидевшие за столиками то и дело бросали затуманенный взор на Стеф, чудо красоты и изящества среди этого сборища рож, обезображенных алкоголем, табаком, нищетой и скукой.
– Ты попал ей в самое сердце, – сказала Стеф, отпив шоколад и вытерев губы рукавом.
– Не знаю, я ничего не видел, – пробормотал Пиб.
Он чувствовал усталость, он был на пределе сил, и его изнеможение происходило вовсе не от бешеной скачки по лестнице и по разбитому тротуару бульвара.
– С тех пор, как я тебя узнал, я только и делаю, что пуляю в людей, – добавил он, сдерживая внезапно подступившие к горлу слезы.
– С тех пор, как ты меня узнал, или с тех пор, как бомбой разрушило твой дом?
Что с ним стало бы, не встреть он Стеф? Он был бы более или менее послушным учеником в каком-нибудь гнездышке пророка, а затем отправился бы в качестве пушечного мяса на Восточный фронт… Так или иначе, ему все равно пришлось бы столкнуться с необходимостью убивать. В этой бесконечной войне каждый пытался выжить как мог, под градом бомб, в ее непредсказуемых водоворотах. Одни старались оставаться в рамках закона, другие – нет, одни кричали об идеалах, чистоте архангела Михаила, Святых Евангелиях, другие пробавлялись вымогательствами, спекуляцией – но все одинаково рьяно оберегали свое жизненное пространство, свою шкуру, свое имущество, каким бы огромным или скромным оно ни было. Европейцев охватили те низменные побуждения, которые, если верить учителям, книгам и дискам эпохи до архангела Михаила, свидетельствовали о происхождении человека от животного и подтверждали эволюционную теорию.
– Какая разница, все равно нас тоже прикончат. Как прикончили Соль и всех «подонков» Южного Креста.
– Все рано или поздно умирают. И хорошо, что никто не знает ни дня, ни часа своей смерти.
– А я бы еще до этого много чего хотел узнать.
Он не стал уточнять, что именно, и покраснел до корней волос. Они со школьными друзьями поклялись, что не умрут, прежде чем не потеряют невинности. Они слышали столько восторженных рассказов – реальных и выдуманных – о том, как занимаются любовью, и это было настолько лучше, чем заниматься онанизмом, что они наверняка сочли бы свою жизнь прожитой зря, если бы покинули эту землю, так и не покорив владений хоть одной женщины. Поскольку легион запретил любую порнографию, они воображали, фантазировали и рисовали в самых смелых своих мечтах лишь то, что можно было представить, основываясь на чересчур целомудренных анатомических атласах в учебниках по биологии. Некоторые счастливчики – а может, хвастуны? – находили на чердаке своего дома запрещенные сокровища эпохи до архангела Михаила, порножурналы, где видно все, я тебе говорю, все, даже когда это делают втроем или вчетвером, даже мужчины с мужчинами, и у них члены вот такие огромные, да, да, я тебе говорю, да нет, ну без дураков. Пиб никогда не рассказывал о том, каким образом родители мешали ему спать в подвале, потому что ему было стыдно, но еще и потому, что их вздохи, урчания, хрипы, частое дыхание, постанывания так принижали то возвышенное представление, которое составили обо всем этом они с приятелями, рассуждая в школьном дворе на переменах.
– Мы не знаем заранее, что нам выпадет в жизни, – заметила Стеф.
– Пока что нам выпал мерзкий шоколад за десять евро! – проворчал Пиб.
Громкий смех Стеф на мгновенье перекрыл гул голосов и шум ливня, который обрушивался на бульвар, погонял прохожих и заволакивал пеленой окна бистро.
– А почему ты сказала на крыше, что пора сменить обстановку?
– С тех пор, как я слышу про этого пророка, архангела Михаила, мне все охота поглядеть, на что он похож. А тебе нет?
В голосе Стеф все еще играли смешинки. А на плечи и затылок Пиба словно свалились тонны льда. И все же он уже знал, что пойдет за ней на край света и даже, если будет нужно, в преисподнюю.
– А зачем? Я уже видел его физиономию по телеку, – пробормотал он.
Он вспомнил мужчину со светлыми волосами и бородой, эдакого дедушку со строгим лицом, важным голосом и наводящими ужас глазами.
– Да интересно было бы попасть по другую сторону экрана.
– Зачем?
Стеф оперлась локтями о столешницу из фальшивого мрамора, положила подбородок на переплетенные пальцы и поймала глазами бегающий взгляд Пиба.
– А тебе никогда не хочется посмотреть, что происходит по ту сторону зеркала?
Пиб не был уверен, что понял ее, но согласно кивнул головой. Она предлагала ему союз, тесное общение в течение долгого времени – все остальное не имело никакого значения.
– Завтра мы отправляемся на восток.
– Завтра?
– Как раз успеем найти бабки, боеприпасы и билеты на поезд.
Пиб вздрогнул, допил до последней капли горький шоколад и спрятался за чашкой, чтобы справиться с внезапно начавшимся головокружением, которое живо напомнило ему о его детских страхах.
11
Первая его книга не вызвала гнева в комиссии по цензуре. Его попросили убрать всего три сцены: одну – из-за легкого эротического налета (там речь шла о женской груди, которую мужчина, в приливе материнской любви, принимался сосать с неукротимой силой, но ведь женскую грудь возможно воспевать только ради ее замечательной способности давать молоко детям); вторую – из-за пересмотра, пусть и едва заметного, но все же ощутимого, роли католической церкви в некоторые периоды ее истории; третью – потому что некоторые неблагонадежные умы могли бы усмотреть в ней апологию адюльтера (героиня, дама с щедрой грудью, в какой-то момент мечтает круто изменить свою жизнь с подчиненным своего мужа, и цензоры заключили, что намерение равнозначно поступку). После соответствующей правки его роман был-таки опубликован в одном из издательств квартала Сен-Жермен-де-Пре, что предполагало отныне его известность в литературных кругах, а также уйму никчемных ссор и светских коктейлей.
Он имел завидный успех: понравился критике и приобрел свой круг читателей, но широкую публику так и не завоевал. Но, как выразился Гаспар, его издатель, мы проложили дорогу для нашего второго романа, ведь второй роман появится, правда же? Мы заложили фундамент нашего грандиозного литературного проекта и надеемся поднять тираж с двух тысяч пятисот эксклюзивных экземпляров до двадцати пяти тысяч, закрепляющих успех книги, а затем, ну, не будем уж слишком замахиваться, – до двухсот пятидесяти тысяч, подтверждающих полное признание авторского таланта.
Итак, он был допущен на Олимп, где пребывали сильные мира сего и их подпевалы, где каждый жест, каждое слово, каждый взгляд означает либо благие посулы, либо немилость. Он открыл для себя тот закон естественной и человеческой природы, по которому чем ближе ты к вершине, тем вернее угодишь в пропасть. А еще понял, что воздух этих вершин пьянит сильнее, чем затхлый воздух низины. Поскольку он был не женат и недурен собой, то быстро попал за кулисы Олимпа и получил приглашение на закрытые вечеринки, во время которых маски приличия сменялись на личины извращений. Он стал предметом сексуальных увлечений дам и господ, которым нравилось поерзать на теле будущих гениев двадцать первого века. Тела мужчин и женщин, с которыми он сталкивался в постели, были похожи как две капли воды – худые, ангелообразные, «отформатированные» хирургами-косметологами. Из опыта общения с ними – когда экстравагантного, когда вредоносного, когда тошнотворного – он понял, что в области секса человеческой изобретательности нет предела. Он воспользовался своими наблюдениями на сей счет при написании второго романа, не выходя за пределы дозволенных мягких намеков. Восхитительное чувство меры, вкус к метафоре, делился своими соображениями Гаспар, – как раз то, что нужно, чтобы не раздразнить наших ярых цензоров. Издатель не ошибся: комиссия по цензуре ничего не вырезала из романа. В присутствии издательской элиты и влиятельнейших критиков он демонстрировал, как он рад, что роман вышел in extenso,[2] но как ему вычеркнуть из памяти куски, которые он сам у себя изъял, им самим отвергнутые слова, добровольные сокращения, куда деваться от унизительного раскаяния? Он сам прошел под кавдинским ярмом[3] внутренней цензуры, чтобы избежать постыдной процедуры публичной кастрации, и обрек себя на то, чтобы его до скончания века преследовал призрак ампутированных строк.
Гаспар каждую неделю домогался, как продвигается наш третий роман. А наш второй, младшенький, ха-ха-ха, перевалил за двадцать пять тысяч – я ведь вам говорил, вы помните, я вам это говорил? Надо ковать железо, пока горячо. Но увы – его душа, его разум молчали, он был совершенно бесплоден, не способен произвести на свет ни словечка, ни с помощью старой пишущей машинки, ни в своей тетрадке. Он был один и не знал, что делать в своей трехкомнатной квартире в самом центре Парижа, купленной в кредит при содействии жены одного банкира, из числа его почитательниц. Чего только он не перепробовал: здоровый образ жизни, регулярный сон, строгий режим дня, бессонные ночи, кофе, спиртное, голубые пилюли, пилюли желтые, розовые и зеленые, предельное удовольствие, доходящее до тошноты, полное истощение, автоматическое письмо,[4] уединение в одном из особняков Гаспара, отведенном для авторов, обделенных вдохновением, поездки по Франции, обезображенной войной… Но ничто не заставляло вдохновенный ключ забиться. Иссушая слова, он засушил и сам источник.
Как-то раз на бурной вечеринке у одной ближайшей подруги Гаспара ему дали почитать запрещенные книги его собратьев по перу, которые не пожелали подчиниться требованиям комитета по цензуре. Эти неизлечимо больные рожали в агонии тексты, от смелости и мощи которых бросало в дрожь. Стремительно написанные, исчерканные, полные правки страницы истекали гноем, спермой и кровью. Всех их определили в изолятор и лишили средств к существованию; наиболее везучие из этих непокорных умов влачили дни в каких-нибудь жалких жилищах, менее удачливые увеличивали поголовье в концлагерях, устроенных на территории Чехии и Словакии.
– Потрясающе, правда?
Поверх страниц, которые он лихорадочно пробегал глазами, хозяйка дома бросала на него красноречивые взоры. Ближайшая подруга Гаспара была вся округлая, с обнаженными круглыми плечами, силиконовыми губами, умело приподнятой декольтированной грудью, пышными бедрами, утянутыми узким коротким платьем. Он думал, что ей должно быть лет шестьдесят пять, но выглядела она на тридцать пять. Он пытался вспомнить, не опускался ли на этот цветок во время одного из своих ночных похождений, – ведь он перепробовал столько безвкусной плоти… Ужас перед старостью вылился у нее в ни на секунду не прекращающееся сражение с морщинами и одряхлением. Лифтинг, инъекции, липосакция, гормоны, всевозможные курсы лечения, крашение волос – она активно разворачивала свои боевые действия, но начинала проигрывать войну на плохо защищенных территориях, а именно вокруг глаз и на шее.
– Как вам моя коллекция?
– А эти рукописи принадлежат вам?
Она улыбнулась той обольстительной улыбкой, которая должна была бы выразить всю силу ее привлекательности, но от которой, по закону противоречия, пошла трещинами ее зеркально гладкая кожа, обнаруживая истинный возраст дамы. Золушка вдруг вернулась в реальный мир, вновь к ней вернулись ее дряблое тело и привычные беды.
– Кое-кто из этих людей были моими друзьями в прежние времена. Но мне не надо бы вам этого говорить.
Она обвела взглядом группки людей, громко говоривших, шутивших и смеявшихся у опустевших столов с закусками, и тихо спросила:
– А вы боитесь зорких глаз и чутких ушей легионеров?
Она захохотала, откинулась назад, ухватилась за его рукав, чтобы не упасть. Наверно, она уже приняла изрядную долю спиртного, что мешало ей твердо держаться на шпильках.
– Легионеры? Да, они всесильны…
Держась за его локоть, как за выступ, она прижалась к нему. Она резко дохнула на него, словно хлестнув по лицу смесью этанола, табака и желчи. Он едва сдержался, чтобы не оттолкнуть ее. Если бы он хоть на миллиметр сдвинулся с места, она бы растянулась на блестящем паркете.
– Показать вам эти рукописи, говорить с вами об этих людях – это все равно что сообщить вам о моем возрасте. Вот оно, глупое кокетство беззащитной женщины.
Она опять захохотала, отпрянула в сторону и вновь водрузилась на шпильки к великому облегчению своего собеседника, затем схватила со столика бокал шампанского и сделала глоток. Она скривила губы от грусти, став похожей на обиженную девочку.
– Да, это были великие умы и настоящие люди, не такие, как… как…
– Как я?
Он знал это. После того, что он только что прочитал в этих тайных рукописях, он выглядел просто обманщиком. В нем снова ожил призрак второй книги, напоминая, что он продал душу демонам успеха, отречения и роскоши. Он вовсе не был писателем, искателем приключений в стране подсознания, а охотился за славой, летел, как завороженный мотылек в яркую западню, становился обыкновенным оппортунистом.
– У большинства современных авторов нет ни таланта, ни решительности, нет ни хрена, я имею в виду и женщин тоже. Вы, по крайней мере, умеете писать и подаете надежды, но боюсь, как бы вы не зарыли свой талант в землю в нынешнюю эпоху.
– Похоже, вам жаль… жаль ваших прежних друзей.
Она осушила бокал и прижала его к груди. Вокруг них люди переходили от одной группы к другой, привлеченные обрывками фраз. Громовой голос импозантного Гаспара перекрывал щебетание птичек, рассевшихся там и сям на роскошном китайском ковре. Поговаривали, что Гаспар – голубой, но никто никогда не заставал его с мужчиной, и потому некоторые предполагали, будто он специально темнит, чтобы разжечь любопытство и сочувствие дам. В данный момент он беседовал с высоким широкоплечим типом, помощником легионеров, сыщиком, пришедшим на вечеринку в обществе неприветливой, но безупречной силиконовой дамы.
– Мне жаль моей свободной и беззаботной юности, жаль времен до эпохи заражения.
– Заражения?
– Да, злоба, насаждаемая архангелом Михаилом, – это яд замедленного действия, от которого постепенно задыхается вся Европа.
Он оглянулся, чтобы убедиться, что здоровяк сыщик их не слышит. Да ты трус, заметил он про себя.
– Вам бы надо остерегаться таких признаний кому попало. Ведь я могу быть… агентом легионеров.
– Вы? – Ее усмешка была полна иронии и легкости, которые присущи лишь настоящим светским дамам. Он внезапно ощутил свое место мелкого буржуа, сына торговцев, провинциала, выскочки. – Ну, вы – не кто попало. На вас возлагают большие надежды, за вами пристально следят, о вас все известно. Вы защищены, мой дорогой…
– Защищен? Кем? Зачем?
– Мы думаем, что ветер перемен затронет прежде всего наше сознание, нашу литературу, поэтому бдительность комиссии по цензуре пытаются усыпить. Мы готовы поспорить, что вы окажетесь одним из тех, кто взломает засовы…
Она прижалась к нему и сквозь брюки сжала ему яички.
– Талант у вас есть, но хватит ли вам смелости?
Жар от ее ладони передался ему, у него даже началась эрекция. Однако эта женщина совсем не зажигала в нем желания. Сама мысль о том, что придется погрузить язык в ее рот, отвратительный, как старый самогонный аппарат, была ему противна. Что же касается перспективы погрузить другую часть тела в эту перезревшую киску…
Верзила-сыщик частенько оборачивался в их сторону и смотрел на них круглыми и зоркими глазами сокола, выпущенного на охоту.
– Через три дня один из моих знакомых устраивает вечеринку для совсем узкого круга. Я вам позвоню, как только мне сообщат точное место. Мы спустимся еще на одну ступень разврата и гнусности. Мы ведь должны время от времени доходить до самого дна, до могилы. Там можно открыть много интересного, как о жизни, так и о смерти. Приходите – я уверена, что вы найдете там вдохновение для своего третьего романа, для вашего нового триумфа.
– О, вы знаете, что…
Она наконец разжала руку и положила палец ему на губы.
– Я ведь вам уже сказала – я знаю про вас все.
В течение трех последующих дней он не мог выдавить из себя ни строчки. Подруга Гаспара дала ему почитать две рукописи, наказывая быть предельно острожным. Он проглотил их за одну ночь, покоренный вольностью и мощью языка. Ветер, который они рождали, не был ветром перемен, но нес в себе не менее целительное презрение, бунтарство, отвращение. Авторы прекрасно овладели законами романного жанра, оказавшегося в немилости после пришествия архангела Михаила, и раскрыли в романе свою душу – свой ящик Пандоры. Они пожертвовали своим «я», всесильным и прославленным, надеясь таким образом обмануть с каждым днем ужесточавшуюся цензуру, и стали вкладывать свои мысли в уста своих героев. Но вымысел, вместо того чтобы смягчить их слова, придавал им особую силу и убедительность, и сам при этом становился правдой. Если писатель обращается к разуму и чувствам читателя, то его герои проникают в его душу. Цензоры прекрасно это поняли, запретили публиковать эти романы и обрекли их творцов на нищету, на тюрьму, на забвение. Они заставили замолчать и те редкие голоса, которые все же прозвучали в их защиту. Под таким же гнетом пребывали кино, театр, эстрадная музыка, живопись. Что касается таких «малых» жанров, как, например, мультфильмы, то им разрешалось касаться исключительно религиозных тем. Легионеры ликвидировали Интернет, конфисковали компьютеры, книги, кассеты, диски и DVD прежних времен – гиблых времен, а затем устроили на площадях городов и деревень аутодафе, пламя которых не смогли затушить слезы вольнодумцев.
Раздался телефонный звонок.
– Это Мод, подруга Гаспара, помните?
Как не помнить даму, которая дышит вам в лицо перегаром и хватается за ваши яички, разглагольствуя при этом о великом будущем освободителя?
– Диктую адрес, как договаривались. У вас есть на чем записать?
Она все же могла бы подождать, пока он нацарапает несколько слов на клочке бумаги.
– Будьте сегодня вечером у входа ровно в 11 часов. Не раньше и не позже. У вас спросят пароль. Запоминайте, пожалуйста, с первого раза, я не буду повторять: Заратустра. До скорой встречи.
Она повесила трубку, не дав ему ни задать хоть малейший вопрос, ни попрощаться. Пароль? Ей-богу, Мод и ее приятели впадали в маразм. Подручные архангела Михаила знали, что самые блистательные умы западной Европы собираются, чтобы проводить опыты, которые, впрочем, в просторечии назывались групповым сексом. Власти закрывали на них глаза, потому что высшие чины легиона принимали в них участие и потому что эта «деятельность», хотя и была запрещена двумя П – Правом и Пикой, – все же не представляла собой опасности номер один. Потом, когда орды исламистов будут окончательно изгнаны в свои адские пустыни, легионеры со спокойной душой будут истреблять сорную траву из сада архангела Михаила. Этот пароль, стало быть, очередное кокетство стареющей женщины, ложка страха в огромной бочке безделья и скуки.
Раздраженный, он поначалу решил никуда не ходить – какой интерес снова кружиться в вихре незнакомых тел. Но через несколько часов его стало одолевать любопытство: Мод говорила о том, что они спустятся еще на одну ступень разврата, а он-то думал, что уже добрался до самого дна… Они балдели от пузырьков шампанского, от разноцветных таблеток, от светских интриг и от мелких предательств в то время, как целые семьи оказывались без крова после очередной бомбежки, как миллионы молодых людей умирали на Восточном фронте, а легион преследовал и истреблял толпы сирот, о которых никто не заботился. Они болтали, хохотали, танцевали, жадно цепляясь за бокалы с шампанским и за свои эмоции, навязчивые идеи, в то время как великая Европа, словно огромный теплоход, зажатый льдинами, трещала по швам и шла ко дну в мрачных ледяных водах. Никто не осмеливался говорить о поражении – редкие Кассандры, пытавшиеся было изрекать пророчества, быстро исчезали со сцены. Но что будет, если исламским войскам, скопившимся между Черным и Балтийским морями, удастся прорвать оборону легионов архангела Михаила и дойти до берегов Атлантики? Что станет с этими сверкающими всеми цветами радуги, щебечущими в золотых клетках пташками, с этими никчемными, насмешливыми певуньями? Ходили слухи, что исламские фанатики до смерти закидывали камнями неверных жен, оскопляли их любовников, выкалывали глаза безбожникам, отрезали язык обманщикам и руку ворам. Неужели центр Парижа заполонят кастраты, кривые, немые, безрукие и женщины, обреченные на вечное хранение тайны и добродетели под покровом паранджи?
Съев легкий холодный ужин, он вышел из дома, решив, что ему хватит часа, чтобы дойти пешком до места, указанного Мод. Он надеялся, что прогулка поможет ему отделаться от дурного предчувствия, охватившего его после звонка подруги Гаспара. Ночь еще не опустилась на Париж, хотя уже с десяток лет назад перестали переводить время, сочтя, что все это бесовские происки. Капли дождя морщили поверхность Сены. Уровень воды в реке еще не достиг максимальной отметки, заметно поднявшейся в прошлом году, но баржи уже не могли проплыть под мостами и пешеходными мостиками. Вихрем проносились такси с зажженными фарами, яростно освещая неровные мостовые.
Его старый зонтик почти не защищал его от света. Какая разница? Вода уже заливала палубу старого теплохода-Европы.
12
Облаченный в черный китель, похожий на мундир легионеров, контролер с трудом пробирался по проходу купе, набитого пассажирами. Поезд много раз останавливался на путях, а теперь, после нескольких часов томительного ожидания, наконец тронулся. Пассажиры, которым ничего не сообщали о том, по какой причине и как долго поезд будет стоять, терялись в догадках, некоторые предполагали, что дело в бомбежке или в ремонте дороги, другие – что в наводнении, третьи – что в поломке локомотива или неполадках на линии электропередач.
Глаза Стеф были устремлены за окно, на затопленную землю, на огромные неподвижные серые пятна воды, в которых отражались тощие деревья и кусты. С тех пор, как они с Пибом сели в поезд, она не проронила ни слова. Она не рассказала Пибу, каким образом раздобыла билеты, которых обычно нужно было дожидаться три или четыре месяца. Ни каким образом она за них заплатила. Ни почему решила отправиться на восток, в Румынию архангела Михаила, к самым дальним и рискованным границам западной Европы.
Пиб никак не мог понять, почему, несмотря на страх, он все же поехал вместе со Стеф. Чтобы дышать с ней одним воздухом? Потому что она была его ангелом-хранителем, единственным членом его семьи, как она сама говорила? Потому что он втайне надеялся, что она поможет ему стать взрослым, стать мужчиной?
Ехать на восток означало броситься прямо в пасть исламского льва или, по меньшей мере, почувствовать на себе его обжигающее дыхание. Множество жителей Польши, Словакии, Венгрии, Румынии, Болгарии, Югославии хлынули в самом начале войны в наиболее гостеприимные страны – Германию, Австрию, Италию, Швейцарию, Францию, – но затем не принятых местным населением беженцев загнали в лагеря, охраняемые солдатами и быстро превратившиеся в лагеря смертников.
Стеф и Пибу удалось устроиться у окна. Они ни разу не вставали со своих мест, даже в туалет, понимая, что стоит им выйти в коридор, как кресла будут заняты. Они и так уже с трудом удерживали за собой минимальное жизненное пространство. Пиб изо всех сил упирался в пол ногами, чтобы необъятные телеса его соседки не вдавили его окончательно в стенку купе. Эта правившая семейством из пяти человек стриженая матрона с короткими руками, с головой, воткнутой прямо в туловище, все время что-то жевала, глотала, суетилась. Похотливый взгляд отца семейства, несколько меньших размеров, чем его жена, без конца останавливался на груди и ногах Стеф. Их дети, страдающие ожирением мальчишка и девчонка лет десяти, ссорились по любому пустяку, обзывались, ревели и жаловались друг на друга. Тетка, сестра матроны, худая, как жердь, и хмурая, словно побитая и голодная собака, с жадностью набрасывалась на все, что хотя бы отдаленно имело съедобный вид. Вся эта милая компания источала не поддающиеся описанию запахи.
Отец семейства попытался завести со Стеф и Пибом разговор: они вот едут на несколько недель в отпуск в Италию, там хоть можно погреться на солнышке, которое так нечасто на западе Франции. Матрона его перебила, заметив, что их личная жизнь никому не интересна, и отвесив пару оплеух мальчишке, вцепившемуся в волосы сестры. Она скорее предпочла бы выкинуть на помойку бутерброды, от которых отказались ее чада, нежели угостить ими попутчиков – даже ее оголодавшая сестра не осмелилась их съесть, когда матрона вышла из купе. От ароматов сыра, крутых яиц и колбасы у Пиба засосало под ложечкой, однако из-за многочисленных остановок перспектива насытить требовательную утробу постоянно отдалялась. Все это время Пиб, злясь все больше и больше, пытался заглушить чувство голода, тогда как Стеф, непостижимая, никак не реагирующая на старания отца семейства как-нибудь прижаться к ней, казалось, пребывала в каком-то другом мире.
– Билеты, господа.
При появлении контролера девчонка схлопотала пощечину, чтобы «знала, как себя вести, когда мама разговаривает с другими взрослыми».
– Почему поезд все время останавливается? – спросил отец семейства.
Контролер, седеющий мужчина с усталым выражением лица, ухватился за край багажной полки, чтобы не упасть под напором пассажиров, набившихся в коридоре. На лацкане его кителя, там, где у легионеров красовалось шитое серебром копье, виднелись буквы ЕЖК, Европейская железнодорожная компания. Как и все государственные служащие в Европе, он носил внушительных размеров пистолет, бивший его по бедру.
– Кажется, размыло полотно между Бордо и Тулузой.
У контролера был ярко выраженный юго-восточный акцент, способный скрасить даже самые мрачные новости. Матрона шумно вздохнула.
– Ну и когда же мы будем в Италии?…
– Надо полагать, послезавтра к вечеру, если, конечно, сегодня ночью не возникнет никаких проблем.
– Сколько же мы потеряем от отпуска! Представьте себе, каково бедным ребятишкам ехать две ночи…
Контролер машинально взглянул на «бедных ребятишек», но в его тусклом взоре не возникло ни сочувствия, ни интереса.
– Что поделаешь, мадам. Вот когда легионеры зададут трепку этим проклятым усамам, поезда снова станут ходить нормально. А пока что надо набраться терпения и показать мне ваши билеты.
Стеф сидела неподвижно, как будто не слышала ни слова. Пиба кольнуло нехорошее подозрение: а что если Стеф на самом деле не раздобыла волшебного пропуска? В Европе архангела Михаила с обманщиками не шутили. По слухам, их отправляли в зловещие лагеря на территории Чехии и Словакии. Пьер-Жан даже говорил, что там заставляют собирать и есть трупы тех, кто не вынес суровой карпатской зимы. Пьер-Жан любил напустить страху на школьных приятелей, а особенно – на девчонок, которые прозвали его Толстой Сволочью и Монстром. Все это было так давно, что Пибу казалось, будто произошло не с ним. Этот мальчишка, загнанный в угол далекими от его проблем родителями и несносной сестрой, заключенный в тесную клетку своего «я» и абсолютно безрадостного существования, этот мальчишка, измученный звуками, раздающимися по ночам, и тайной тела девчонок, этот мальчишка по имени Пиб в первые годы своей жизни играл в каком-то фильме, снятом по примитивному сценарию на пленке с нечетким изображением, булькающим звуком и полинявшими красками.
– Ваши билеты, мадмуазель…
Контролер нахмурился, снял руку с края багажной полки и, шатаясь в такт толчкам поезда, стал протискиваться сквозь колени матроны и ее домочадцев. Тогда Стеф, вроде бы неожиданно, осознала, что обращаются к ней. Она мельком взглянула на Пиба, и он поймал в ее взгляде вызов вперемежку с лукавством. Теперь он точно знал, что билетов у нее не было. Она, как обычно, ему наврала. Она не жалела ни времени, ни сил, чтобы посмеяться над ним.
– Ваши билеты, мадмуазель!
В певучем голосе контролера теперь не было и следа вежливости или расположения. Он застукал двух зайцев и мгновенно превратился в сурового стража порядка. Его рука мгновенно приподняла полу кителя и опустилась на рукоять пистолета. Сколько уже было случаев, когда эти церберы ЕЖК открывали лихорадочный огонь по подозрительным пассажирам, даже не проверив толком, основательны ли их подозрения. Стеф улыбнулась той загадочной улыбкой, которая приводила Пиба в бешенство. Она по-прежнему не двигалась, не выказывала ни малейшего признака беспокойства, словно была совершенно уверена, что с ней ничего не может случиться. Уж не собирается ли она воспользоваться своим кольтом в этом тесном купе? Ведь она рискует ранить или убить других пассажиров… Из этого переплета их могло вызволить только что-то непредвиденное, какое-нибудь чудо. Пиб бросал якобы убийственные, а на самом деле – испуганные взгляды.
– Спрашиваю в последний раз, мадмуазель, ваши…
Слова контролера потонули в оглушительном скрежете. Жуткой силы толчок сотряс весь состав, и Пиба швырнуло на Стеф. Голова отца семейства опрокинулась на подголовник сидения, как баскетбольный мяч. Куча сумок и чемоданов обрушилась на тетку и детей. Контролер и матрона повалились друг на друга и покатились по полу, покрывшемуся трещинами. Вырванные с мест сидения переворачивались и сталкивались, как льдины в водовороте. Сотрясаемый до основания поезд продолжал по инерции двигаться, корчась в предсмертных судорогах. Пиб почувствовал, как сидение резко качнулось назад, и изо всех сил ухватился за Стеф. Последовало несколько сильных рывков, раскачавших вагон, стенки его погнулись и в образовавшиеся зияния хлынул запах пороха и раскаленной стали. Скрежет прекратился, но раздался глухой грохот. Вагон задрожал еще сильнее. Пиба подбросило с пола, оторвало от Стеф и вышвырнуло на что-то твердое. Его наполовину оглушило, и ему показалось, что он много раз переносился из света во тьму, из ночи в день, потом сиденья, тела, чемоданы вихрем понеслись вокруг него, его много раз ударяло по затылку, спине, ногам, и он снова увидел перед собой безжизненную голову Мари-Анн между слоями пыли, так близко, что замечал поры на коже, и увидел ее глаза, вылезшие из орбит и остекленевшие, ее навсегда застывшие глаза.
«Атака камикадзе»…
Лежащий среди деревьев состав был похож на какое-то подстреленное животное. Вагоны врезались один в другой и превратились в темные груды сломанных костей. Столбы черного дыма поднимались от этого остова и от воронки диаметром около тридцати метров, образовавшейся в результате взрыва на железнодорожных путях.
Когда Пиб очнулся, у него страшно болела голова и стреляло в затылке. Он никак не мог пошевельнуться, решил, что его парализовало, и пришел в отчаянье. Чья-то рука погладила его по щеке и успокоила. Сидящая рядом с ним Стеф, судя по всему, не пострадала, когда поезд сошел с рельсов.
– Мне больно, – простонал Пиб.
Она склонилась над ним и коснулась губами его лица, а потом всей груди и живота. Сквозь одежду он почувствовал ее горячее дыхание. Несмотря на боль, он испытывал наслаждение, ощущая на себе убаюкивающее прикосновение Задницы. Когда она отошла в сторону, он готов был умолять ее все повторить. Но она встала на колени у какой-то ямы и заохала до того жалобно, что Пиб, позабыв о боли и параличе, встал и подошел ей помочь.
– Ты мне не поможешь, – пробормотала она. Вокруг ее глаз были круги, а подбородок испачкан вязкой черной жидкостью.
– Я и не думал, что ты тоже можешь так мучиться, – прошептал он. – Что ты сделала со мной своими губами? У меня уже почти ничего не болит.
– Только то, что должна была сделать.
Он подождал, пока она вытрет рот плащом, и без того перепачканным землей и кровью, поднимется и встанет поустойчивее на нетвердых ногах, и сказал:
– Чудная ты девчонка.
Она улыбнулась. К ней уже вернулся обычный цвет лица, и глаза блестели, как всегда.
– Любой, кто выжил после взрыва поезда, тебе покажется, наверно, таким же чудным, как я…
Он оглядел лежащий в лесу состав, разбросанные по траве тела, уцелевших пассажиров, пребывающих в прострации или обезумевших, помятые – словно они бумажные – вагоны.
– Это никакой не несчастный случай, а атака камикадзе, атака самоубийцы, – добавила она.
– Откуда ты знаешь?
– Из-за воронки. Совершенно ясно, что был взрыв.
– А может, это диверсия…
Она тряхнула головой, словно окончательно стряхивая с себя тошноту.
– Исламские террористы всегда действуют по одиночке. Они считают, что так шансы на успех увеличиваются во много раз, и я думаю, что эта стратегия в самом деле правильная. Думаю, что в нашем случае камикадзе прыгнул на пути и подорвался прямо перед локомотивом.
Пиб пошарил у себя на поясе, чтобы проверить, не потерял ли он в этой заварухе свой СИГ П230.
– Странно, но мне кажется, ты будто знала, что так случится…
– Почему ты так говоришь?
Она смотрела на него пристально, как кошка, стерегущая мышь. Не выдержав ее взгляда, он проверил, в порядке ли его одежда. Выяснил, что в нескольких местах слегка порваны брюки и куртка. Кровь запеклась на волосах у виска и на ухе.
– Я видел, как ты задергалась, когда подошел контролер, – наконец проронил он не очень внятно. – У тебя ведь не было билетов, правда?
Она кивнула в сторону лежавших рядом тел.
– Когда едешь в последний раз, все равно, есть у тебя билет или нет.
– Да. Но только если бы поезд не сошел с рельсов, нам бы пришлось не сладко!
– Иначе что-либо может быть только в настоящем, но не в прошлом. А теперь пора уходить – скоро приедут спасатели.
– Уже? Сколько же времени я…
– Был без сознания? Целых два часа.
Стеф направилась к перевернувшимся вагонам и, не обращая внимания на трупы, стала рыться в продавленных чемоданах. Пиб понял, что она ищет еду, и, хотя это ему претило, присоединился к ней. Они вытряхнули содержимое из двух рюкзаков и набили их уцелевшими продуктами и бутылками воды. Ветер не мог разогнать запах крови и уже начавшегося разложения. Пиб старался не смотреть на изувеченные окровавленные трупы, покрытые мухами. Оставшиеся в живых люди бродили по развалинам, как зомби, на дрожащих ногах, руки у них висели, как плети, глаза смотрели в пустоту. Никто из них не выражал никакого протеста, видя, как Пиб и Стеф остервенело запасались едой. Впрочем, грабежом занимались не только они: среди осколков железа бродили и другие тени, они выбирали из одежды, обуви и косметичек ценные вещи и пачки денег. Карканье ворон раздавалось в тишине, как похоронный звон. Пиба охватил ужас, когда в одном из пакетов с едой он наткнулся на оторванную ручку младенца. Он поднял взгляд и увидел глаза женщины, которая сидела на чемодане и прижимала к себе что-то кровавое. Женщина расстегнула верхние пуговицы на запачканном кровью платье и вложила сосок набухшей от молока груди в безжизненный неподвижный ротик малыша. Она не плакала, пораженная, окаменевшая, окруженная действительностью, на которую у нее не было сил смотреть. Чуть подальше, у почти целого вагона, какой-то морщинистый, как кора дерева, старик изо всех сил вцепился в цепочку золотых карманных часов, которые у него попытался вырвать грабитель. Старик вопил, что у него умерла жена, что она подарила ему эти часы в день свадьбы, что ничего другого после нее у него не осталось.
– Прикончим его? – спросил Пиб, указывая на грабителя. Это был мужчина лет сорока, у которого от неудержимой жадности набухли вены на висках и шее.
– Не трать зря пулю, – ответила Стеф.
– Но…
Пиб замолчал от возмущения. Он в ужасе увидел, как грабитель грубо проволок старика, вцепившегося в цепочку часов, метров двадцать по земле. Пиб выхватил пистолет и взвел курок.
– Ты что, не понял? – Голос Стеф зазвучал резко. – Ему хочется одного: быть вместе с женой. Эти часы – как соединяющая их пуповина. Без них он не в состоянии жить, он целиком в своих воспоминаниях и стоит одной ногой в могиле.
Старик с такой силой ударился головой о выступивший из земли корень, что она, казалось, оторвалась от шеи. Он наконец выпустил из рук золотую цепочку. От неожиданности вор едва не упал и тут же исчез за горой скрюченных металлических форм. Старик принял смерть удивительно радостно, почти что сладострастно, без единого стона.
Стеф и Пиб надели на спину рюкзаки и зашагали по путям. На смену стоящим в воде деревьям пришли луга, тоже затопленные, с чахлыми перелесками, покрытые жухлой коричневой травой. Потоки грязи, сошедшие с соседних холмов, местами залили шпалы, но до блестящих прямых рельсов вода не поднялась. Пелена низких туч затмевала дневной свет, скрывала часть окружающего пейзажа, роняла редкие капли дождя, уносимые западным ветром.
Пиб шел молча. Он был мрачнее нависших над ними туч. Стеф позволила убить старика на их глазах, оправдывая свою безучастность пустыми фразами. Этот пожилой человек хотел, конечно, сохранить что-нибудь на память о своей жене, но, вопреки утверждениям Стеф, он вовсе не желал умирать.
Они сели перекусить у склона холма, усеянного осколками скал. Пибу больше не хотелось есть. Он был сыт по горло своими мыслями, ужасом и горем и отказался от первого куска хлеба, который Стеф ему протянула.
– Ты должен поесть, если хочешь дойти до ближайшего вокзала.
– И что я там буду делать? На кой я тебе сдался? На кой вообще тебе кто-нибудь?
Она уселась поудобнее на скалу, сняла плащ и джинсовую куртку. На ней был телесного цвета бюстгальтер с косточками – этот лифчик она наверняка стибрила у их «тети» из разбомбленного особняка. Ее грудь была практически не видна, но Пиба пронзило острое желание, может, при виде ее белой лоснящейся кожи, может, из-за запаха ее пота, а может, из-за того, что они сидели вместе под внезапно полившим дождем.
– Ты думаешь, надо было убить того типа, который отнимал часы у старичка?
Пиб энергично кивнул головой.
– Ты думаешь, надо убивать всех грабителей?
Он было кивнул опять, но вдруг вспомнил, что сам еще пару дней назад грабил вместе с остальными членами Южного Креста.
– Ты думаешь, легионеры правы, уничтожая всех «подонков»?
Она сравнивала собравшихся вместе сирот со взрослым, которого неожиданная катастрофа превратила в настоящего подонка.
– У нас не было выбора!
Сказав это, Пиб прикусил губу. Стеф хватило и трех вопросов, чтобы он нарушил данное себе слово не разговаривать с ней.
– Выбор есть всегда. Потому что мир каждое мгновение меняется.
– Но только бомба мне выбора не оставила. И моим родителям и сестре – тоже.
– Я ведь тебе уже сказала – прошлое не изменишь. Но никто не заставляет нас оставаться у прошлого в плену. Покажи мне твое прошлое! Видишь – его нет. Наша память – это ловушка, она нас связывает и постоянно возвращает назад.
На сей раз Пиб взял у нее хлеб и ломоть сыра. Первые куски он проглотил с трудом, но затем от вкусной еды у него проснулся аппетит, и он наелся только после того, как проглотил три бутерброда. Когда они уже заканчивали есть, полило как из ведра. Под проливным дождем они дошагали до первого населенного пункта, через который проходила железная дорога. Это был заброшенный поселок с полуразвалившимися домами. Они укрылись в более или менее уцелевшем сарае, хотя его шиферная крыша местами прохудилась, а стены поросли плющом. Судя по запаху, когда-то в нем держали коз или овец.
– Давай немного просохнем здесь.
Предложив это, Стеф сбросила рюкзак, затем сняла плащ и джинсовый костюм и развесила их на вязанках сена, сваленных в углу сарая. Она осталась в одном нижнем белье, но кольт по-прежнему висел у нее на боку – Стеф сняла предохранитель. Пиб поначалу не хотел раздеваться, боясь, что не сумеет скрыть острое желание, которое прожигало его от самой макушки и выпирало внизу живота. Он снял только куртку и тенниску, но решил не расставаться с брюками, носками и пистолетом. Задрожав от неожиданной прохлады и стараясь унять дрожь, он посмотрел на пистолет Стеф:
– Ты и впрямь боишься, что в этой дыре на нас могут напасть?
Она не ответила, насторожившись и устремив глаза на дверь сарая. Пиб не услышал ничего, кроме стука капель по шиферной крыше.
– Ох, Задница, ты…
Она выразительным жестом приказала ему замолчать. Тогда Пиб различил равномерный скрип гальки на дорожке.
13
Человек, сидевший без сил на стуле, был тряпка тряпкой. Ему сообщили, что это молодой писатель с большим будущим. Не будучи прорицателем, он бы и гроша ломаного за него не дал теперь, после того как будущего гения застукали на одной из вечеринок, где пытали и умерщвляли детей, купленных в лагерях, которые власти стыдливо окрестили центрами эвакуации выходцев исламских стран, ЦЭВИС. Этого типа схватили как щенка вместе с другими важными шишками из числа политиков, бизнесменов и представителей творческой элиты.
Это была великолепно организованная облава, дело рук помощника легионеров Тальвара, сыщика, предпочитавшего методы такие же резкие, какими были движения его могучих плеч и рук. Его-то и в самом деле ждала в будущем отличная карьера. Именно Тальвару принадлежала неоспоримая заслуга завершить дело, начатое Джоном Вейном, старым лисом, который утопился в водах Сены. На сей раз ни малейшей утечки информации, ни одного предательства. Ни одна собака не разнюхала про налет, подготовленный вспомогательным отделом. Сотня вооруженных до зубов человек окружила особняк в восточном предместье. Они приступили к операции в назначенный час, обезвредив охрану с помощью подкожных инъекций, и ворвались в главную залу с такой скоростью, что эти придурки, находившиеся под кайфом от острых ощущений, не успели удрать. Некоторых даже застали в тот момент, когда они насиловали несчастных детей, подвешенных к потолку – точнее говоря, повешенных, кое-кто из них уже скончался, а кое-кто еще продолжал трепыхаться – или привязанных к орудиям пытки. Сверхчувствительные цифровые фотокамеры запечатлели множество кадров, из которых добрая часть появится на страницах газет и будет расклеена повсюду. Всем без исключения мужчинам и женщинам, находившимся в доме, надели наручники. Их затащили в машины и отправили в камеры центрального отдела, не дав одеться. В комнатах дома обнаружили дюжину трупов детей от четырех до двенадцати лет. Все они были смуглыми, с курчавыми волосами. И всех подвергали всевозможным пыткам, чтобы в конце концов задушить, вспороть им живот или выколоть глаза. Немало помощников легионеров выбегали из дома в сад, где их выворачивало на изнанку. Его самого до утра тошнило, и желчь подкатывала к горлу.
Ему вместе с двумя коллегами было поручено добиться показаний от будущего великого писателя. Он поступил во ВКЛОГВ в семнадцать лет благодаря одному другу его матери, который знал одного человека, а тот, в свою очередь, знал одного ответственного работника из Военного министерства. Он вошел в число привилегированных молодых людей, приписанных к вспомогательному отделу легиона, которых не отправляли на Восточный фронт. Он не зевал: за год, проведенный во ВКЛОГВ, он стал сначала унтер-офицером, а затем офицером. Начальство хвалило его рвение, работоспособность и прочило ему неплохое будущее. Правда, внезапный провал писателя напомнил ему о том, что не следует слишком уж уповать на славное будущее.
Они поместили арестованного в камеру для допросов – три метра в длину, три в ширину, два в высоту, глухие обитые тканью стены, в углу параша, лампа мощностью в тысячу ватт, стол и два стула. Никаких ширм, все на виду. Ему завели руки за спинку стула, сложили крестом и привязали с помощью двух комплектов наручников левую руку к правой ноге, а правую руку – к левой ноге. В такой позе человек постоянно прогибал спину, а плечи и затылок через несколько часов пронзала кошмарная боль.
Теперь-то писатель сам почувствует, что за муки терпели от него и его приятелей те дети – конечно, исламское отродье, но все же… На нем не было ничего, кроме дырявого носка. В начале допроса он настойчиво требовал дать ему его вещи, но Дедок – один из двух его коллег, который получил свое прозвище три года назад, когда у него появился внук, – залепил ему очередь из оплеух. Дедок всегда начинал допрос с нескольких размашистых и звонких оплеух, а уж потом переходил к более серьезным способам воздействия. Оплеухи, объяснял он, оглушают, они звенят, как пасхальные колокола, повергают подследственного в состояние, похожее на эйфорию, и иногда их вполне достаточно, чтобы получить полное признание. Нужно только бить всей ладонью и сжав пальцы.
А потом писатель потребовал… адвоката! Адвоката? Может, еще и судебный процесс организовать? Дедок ответил ему, что мерзавцы вроде него не имеют права даже называться людьми, и дал ему со всей силы ногой по ребрам, чтобы показать, какая разница существует между сыновьями Господа и выродками Сатаны. Многообещающий писатель извивался от боли, сидя на стуле. Тяжело, если нельзя ни согнуться пополам, ни закрыться руками, когда боль вгрызается вам в плоть, в нервы, в кости.
Писателю предложили воды и стали задавать дежурные вопросы: имя, фамилия, адрес, возраст, профессия (они знали, кто он…). Вопросы перемежались замечаниями о достоинствах и недостатках богатства, славы, бедности, порока и добродетели. Писатель отвечал коротко, иногда невпопад, из-за мучившей его боли. Дедок ему объяснил, что его быстро отвяжут, если он будет готов им помочь: у них ночью есть дела поинтересней, чем потрошить сексуальных маньяков, – как у всех хороших учеников архангела Михаила, у них имеются семьи, им хочется поскорее вернуться домой и поцеловать утром детей. Тогда писатель вдруг выплеснул целый поток слов, которые иногда нужно было направлять в нужное русло, а иногда приостанавливать. Да, он несколько раз участвовал в закрытых вечеринках, да, он часто менял партнеров, женщин и мужчин, да, он пришел на вечеринку, устроенную одной знакомой его издателя, кто она? Ее зовут Мод, кажется, нет, я не знаю ее фамилии, пожалуйста, отвяжите меня, а то я сейчас… мне так хочется в туалет, что я сейчас не сдержусь… Так значит, Мод его пригласила на вечеринку, где обещала ему спуститься еще на одну ступень порока, он пришел туда из чистого любопытства, а также потому, что надеялся там найти источник вдохновения, которого ему не хватало, нет, он не знал, он клянется, что не знал, что там пытают арабских детей, отвяжите меня ради Бога, а то у меня лопнет мочевой пузырь.
Дедок отказался снять с него наручники. На каждом допросе помощники легионеров устраивали такую игру, своего рода пари: сколько времени продержатся обвиняемые, прежде чем сходить под себя? Эти кретины выпивали всю воду, которую им предлагали, не догадываясь, что это делается не из сострадания к ним. Допрашиваемые держались до последнего, но всегда наставал момент, когда, пребывая на грани сна и бодрствования, они забывали о своей гордости, а очнувшись, оказывались во влажной и унизительной реальности. В случае с писателем Дедок спорил на пятнадцать евро, что тот продержится три часа. Жерфо, его второй коллега, ставил пятнадцать, что четыре с половиной, он сам – пятнадцать, что шесть. Дедок ушел через три с половиной часа, признавая таким образом свое поражение. Жерфо прождал пять часов, после чего тоже удалился, проворчав, что коли Юнец (как прозвали его в отделе) заработал на них тридцать евро, сам пусть и разбирается с формальностями, сам пусть заставляет обвиняемого подписывать протокол допроса, по возможности добровольно, и запихивает его к остальным в одну из трех камер особого наблюдения. Нагишом? Ну разумеется, у тебя что, есть для него барахло?
По истечении семи часов писатель не упустил ни капли. Это не вдохновляло. Время от времени он задремывал и опускал голову, но наручники тут же тянули его за руки, притягивали к спинке стула, и он, вздрогнув, просыпался. Иногда у него начиналась эрекция, непроизвольная и болезненная, как бывает у мужчин на грани нервного срыва. Когда он это замечал, то клал одну ногу на другую и пытался сесть прямо, но тут же от боли садился по-прежнему, а эрекция только усиливалась, отчего он испытывал еще большее унижение.
Тряпка, настоящая тряпка! Но немало светских львиц с удовольствием ласкали это тонкое тело, этот красиво очерченный член. Ему же самому, хотя он и выглядел в парадном мундире легионера невероятно представительным – так по крайней мере утверждала его мать, – до сих пор не представилось счастливого случая познать женщину. Все знакомые девицы отворачивались от него с подозрительным единодушием. Иногда его охватывал ужас при мысли, что он умрет, так и не испытав того восторга, который другие парни и коллеги по работе стыдливо называли незабываемым. О том, чтобы переспать с одной из тех, кого отныне называли не шлюхами, а компаньонками, не могло быть и речи. Легионеру, которого застали с проституткой, грозила немедленная отправка на Восточный фронт. Однажды он было достиг успеха с Изабель, невзрачной дочерью консьержки, дежурившей в доме его матери. Но в самый последний момент, когда ему уже удалось стянуть с нее трусы и повалить на забытый в погребе покрытый плесенью диван, она все-таки вырвалась. Его неловкость и лихорадочное желание добиться своего помешали завершить так удачно начатое дело. Изабель стала вдруг брыкаться, он попытался ее удержать, прижать к дивану и лечь сверху, но она смогла удрать, оцарапав ему щеку. Эти царапины вызвали шквал вопросов у его матери. Он отвертелся, наврав, что на него напал дикий кот. Конечно, он никогда бы не женился на Изабель – разве женятся на девушках, которые уступают мужчине до свадьбы, даже если тот наведывется с черного хода, – но ему было обидно, что он так и не смог продемонстрировать ей свое мужское достоинство.
Писатель в сотый раз попросил его отвязать. Он встал и в раздражении залепил ему пощечину, потом еще одну, и еще, а потом несколько раз ударил его кулаком по лицу. Бледное лицо писателя сделалось багрово-красным от крови, которая лилась у него из носа и губ. Тогда, осатанев от злобы, потеряв контроль над собой, он вышел из-за стола, опрокинул стул допрашиваемого и стал бить его ногами по затылку и по спине. Они не помнил, сколько времени он так безумствовал, может, и больше десяти минут, ему показалось, что он колотит по мешку с костями и тряпками или по груше. Он перестал, только когда увидел, как желтая лужа растекается вокруг бедер писателя: этот подонок наконец-то сходил под себя.
– Вы немного переусердствовали.
Капитан – ходячий скелет, обтянутый кожей, – смотрел на него одновременно с интересом и укором. Лампа, горевшая в кабинете, не могла рассеять внезапно воцарившуюся в помещении ночь. Казалось, никакой ветер не в состоянии разогнать нависшие над Парижем тучи.
– Он не был самым виновным из этого сборища говнюков, – добавил капитан. – Он из тех, кто полагает, что надо перепробовать все острые ощущения, чтобы почувствовать себя свободным и избежать удела смертных. Эдакие провокаторы, новоявленные Прометеи. Вы знаете миф о Прометее?
Он покачал головой, признавая свое невежество.
– Это не важно. В конечном счете они получили по заслугам, я имею в виду двоих – Прометея и вашего подопечного. Никто не может сказать, выйдет ли он когда-нибудь из комы, по той простой причине, что государство не потратит ни цента на то, чтобы спасать всякое дерьмо. Как не станет оно тратить ни цента, чтобы содержать всех придурков, попавшихся во время облавы. Наименее виновные отправятся в лагеря на восточной границе. Остальным же выпадет честь быть публично казненными, в назидание массам. По крайней мере, они принесут хоть какую-то пользу, прежде чем сдохнут.
Он гадал, куда клонит капитан. Этот офицер, известный своими витиеватыми речами, не был непосредственным начальником ни его самого, ни кого-либо из его ближайших коллег. Его регулярно видели прогуливающимся по коридорам ВКЛОГВа, в черном берете и мундире легионеров архангела Михаила, и даже начальники принципата вставали перед ним по стойке смирно. Из этого было понятно, что он занимал очень высокий пост, быть может, посланника хоров, престолов, серафимов или херувимов. Его почти болезненная худоба в любом случае выдавала в нем аскета и преданного делу сотрудника, неподкупного и сурового. Молодому помощнику легиона, который накинулся на допрашиваемого и довел его до состояния комы, было от чего оробеть, оказавшись с ним один на один в крохотном кабинете. Дедок и Жерфо, вручая Юнцу выигранные тридцать евро, заверили его, что он может во всем на них рассчитывать. Ты сделал все, что требовалось от тебя, успокаивал его Дедок, а то слишком уж много времени тратится на этих сволочей…
– Что же касается вас… – Капитан откинулся на стуле и пригладил волосы ладонью. – Ваша… энергия безусловно принесет больше пользы Европе за пределами ВКЛОГВа.
У него перехватило дыхание: вот сейчас капитан произнесет страшные слова «Восточный фронт» – предел всех ужасов, кошмарная мясорубка, гигантская могила на границе Румынии и Польши. Его мать умрет от горя, как только он сядет в военный поезд, едущий в Восточную Европу. А он будет сражен исламской пулей или снарядом и так и не узнает иного трепета, чем тот, который пробегал у него по коже, когда он касался единственной женщины в его жизни. Мать иногда звала его к себе в постель среди ночи, обнимала его за пояс, прижималась к нему. Он постоянно испытывал сильное влечение к ней, которое подавлял всеми силами, понимая, что настоящий христианин не признает такого рода стремлений. Надо было бы потребовать, чтобы она отпустила его, уйти в свою комнату, но ему была нестерпима даже мысль о том, что он сделает ей больно. Когда ему не было и двух лет, бомба, пущенная усамами, обрушилась на здание, в котором работал его отец. Мать перенесла всю свою любовь на него, и когда он повзрослел, их отношения стали далеко не безобидными. Она не упускала возможности потереть ему спину, когда он мылся, и ее нежные прикосновения были мало похожи на ласки матери. Он отчаянно сопротивлялся тому мощному импульсу, который толкал его к ней, но сейчас, в этой маленькой мрачной комнате, от внезапного страха навсегда ее потерять он запаниковал. Чтобы взять себя в руки, он изо всех сил вцепился в край стола.
– Нам нужны такие молодые люди, как вы, чтобы успешно проводить некоторые операции на территории Европы, – продолжил капитан. – Например, обеспечивать нормальное функционирование ЦЭВИСов. Что такое ЦЭВИСы вы, наверно, знаете?
– Центры, где сосредоточены выходцы из исламских стран, не захотевшие покинуть Европу.
Капитан встал из-за стола, подошел к единственному окну и несколько секунд смотрел на не§о.
– «Э» в данном слове означает «эвакуация». Это эвфемизм, означающий тотальную эвакуацию, то есть… ликвидацию. Европейское государство не собирается пригревать змей на своей груди. И нам нужны ответственные люди, чтобы как следует проводить чистки. Наши сограждане поняли, что это в их интересах доносить на исламистов и иммигрантов, которые пытаются укорениться на европейской почве. Доносы растут как на дрожжах, и мы не можем не радоваться такому усердию. Но у каждой медали есть своя оборотная сторона. Лагеря переполнены, а их нынешнее начальство, похоже, не понимает, насколько серьезно создавшееся положение.
Капитан резко обернулся и посмотрел ему прямо в глаза.
– Речь не о том, чтобы содействовать лагерной торговле детьми, женщинами или человеческими органами. И не о том, чтобы давать наживаться дурным христианам, которые пользуются ситуацией, и потакать пороку во всех его видах. Архангел Михаил глубоко страдает, видя, как его овцы блуждают по неверным путям, в то время как его легионы героически преграждают путь исламским ордам на Восточном фронте. И вскоре его гнев обрушится на нехристей, на похитителей огня, которые презирают Бога и Его вечные законы. Речь идет о том, чтобы вырвать с корнем все сорные травы, будь то исламисты, нечестивцы или диссиденты. О том, чтобы вернуть Европу на славный путь, прочерченный Карлом Великим, повелителем Империи. Вы понимаете?
Он энергично кивнул, охваченный восторгом, от которого у него прошел весь страх. Первый хор делал его причастным к великой судьбе Европы, его, юнца из ВКЛОГВа! Приближенные архангела Михаила выбрали именно его, чтобы вырвать все плевелы из сада Господа Бога!
– Я предлагаю вам службу в ЦЭВИСе Центрального района, в округе Шатору.
Шатору? Да это же двести или триста километров от Парижа, максимум день на поезде. Его мать сможет к нему приехать, как только он там устроится. Он чуть на подпрыгнул от радости.
– Вы будете отвечать за весь лагерь. Под вашим началом будет пятьдесят человек. На вас возлагается обязанность осуществлять… тотальную эвакуацию всех, кого будут к вам направлять, – мужчин, женщин, стариков, молодежь, детей. На этом посту нельзя проявлять ни малейшей слабости. Никакого ненужного сострадания, ни ошибочно истолкованной христианской милости. Идет повсеместная война. Представьте себе, что ждет нас, если исламистам удастся прорвать Восточный фронт. Нам нечего ждать от них хоть какой-то жалости. Чувствуете ли вы себя готовым занять эту должность несмотря на ваш юный возраст, на вашу неопытность?
Восторг мешал ему сказать хоть что-нибудь внятное, и он только убежденно кивнул головой. Капитан встретил его согласие улыбкой, в которой обнажились его крепкие выступающие вперед зубы.
– На первое время мы произведем вас в принципаты. Затем, скажем, на будущей неделе, служебная машина доставит вас в ваш ЦЭВИС. На месте вас встретит ваш помощник, человек, досконально знающий все механизмы и особенности работы лагеря. Впрочем, вы сами решите, оставлять его при себе или нет. Он замешан в незаконной торговле, но может быть вам полезным, по крайней мере, в первое время. У вас есть вопросы?
У него не хватило духу спросить, почему они выбрали именно его, когда ему едва исполнилось восемнадцать лет, почему такого рода должность не предложили кому-нибудь более опытному.
– Нет? Ну что ж, увидимся завтра с самого утра, чтобы оформить документы.
Не заходя к Дедку и Жерфо, он сел на метро и поехал домой, так ему не терпелось объявить прекрасную новость матери. В подъезде он столкнулся с Изабель, дочерью консьержки, удивился, вновь испытав вожделение к этой девчонке с крысиным лицом, рыбьими глазами и неуклюжим телом. Впрочем, и ее охватило не меньшее отвращение к нему: она отскочила в сторону, как будто встретила самого черта.
Мать ждала его, прекрасная, сияющая в своем летнем платье. Она жила, ожидая его, уверенная, что волны океана жизни непременно прибьют сына к ее берегам. Она встретила его с улыбкой победителя.
Когда они обнялись, он спросил себя, будет ли когда-нибудь в его жизни другая женщина.
14
И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это – томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.
Пиб спрашивал себя, что же хранилось в банках, которые рядами стояли на стеллажах. Тысячи банок закрывали стены огромного добротного дома. Что-то темное, непонятное плавало в мутной желтоватой жидкости. Тяжелые, едкие запахи стояли в комнатах и коридорах, в частности, характерный и потому вполне узнаваемый запах формалина.
Стеф и Пиб едва не открыли огонь по двум мужчинам, вбежавшим в сарай. Пришельцы не сразу сообразили, что эта девушка в нижнем белье и голый по пояс парень навели на них настоящие пистолеты, стрелявшие самыми настоящими пулями. Они подняли руки вверх в доказательство своих мирных намерений, а затем рассказали о себе: они жили в километре отсюда и пришли в поселок, чтобы дождаться поезда, а в сарай прибежали, ища защиты от дождя. Они казались совершенно безобидными, но все же вызывали у Пиба недоверие и отвращение, возможно – из-за их внешнего вида (они были круглыми с лунообразными лицами), из-за нездоровой бледности, сальных волос, совиных глаз, грязной, мешком сидящей одежды. Трудно было сказать, сколько им лет. Казалось, они навсегда застряли в малоприятном, наполненном депрессиями отрочестве.
Стеф приняла приглашение провести несколько дней в их доме, несмотря на страшные рожи, которые строил ей Пиб. У него не было ни малейшего желания задерживаться еще хоть на секунду в обществе этих людей, но ему ничего не оставалось, как последовать за ними, когда дождь прошел. Они прошли по безлюдному поселку, а затем углубились в лес по заросшей дороге. Минут через двадцать добрались до двора капитального дома, частично скрытого под густой листвой деревьев. Правда, дом был обветшавший, хотя крышу и покрывал брезент, а наиболее крупные прорехи были кое-как заделаны.
То, что дом стоял на отшибе, уже вызвало беспокойство у Пиба: при архангеле Михаиле лес четко ассоциировался с демонами, колдунами, персонажами легенд, безусловными врагами человека. Это был мир мрака, логово змея – неукротимого существа, приведшего к беде Адама и Еву в Эдемском саду. Архангел Михаил, носитель света, не переносил буйной растительности, символа хаоса и тьмы. Он обещал после окончания войны распахать все земли в Европе, наполнить ее громадными закромами зерна и плодов, исполнив таким образом Святые Заповеди Господа. Но пока что Восточный фронт высасывал из деревни все силы, и лес с населявшими его зловредными существами каждый день распространялся все дальше и дальше.
– А зачем вы каждый день ждете поезд? – спросила Стеф на крыльце.
– Не каждый, но по крайней мере раз в неделю, – ответил старший из двух. – Вагон с бакалейными товарами снабжает отдаленные деревни. Достаточно дать сигнал на бывшем вокзале, чтобы машинист остановил состав. Железнодорожная кампания взвинчивает цены, вовсю наживается на нас и на тех, кто живет в медвежьих углах. Но иного выхода нет.
– Только если переехать, – пробормотал Пиб.
Мужчина посмотрел на него как-то странно:
– Нам необходимо уединение, чтобы продолжать нашу деятельность.
– Какую деятельность?
– Вроде той, которую не всегда одобряют в кругах, близких архангелу Михаилу.
– Я бы на вашем месте не рассказывал об этом кому попало, – заметил Пиб.
На мрачном лице мужчины появилось некое подобие улыбки.
– Вы к таким не относитесь.
– Откуда вы знаете?
Мужчина не ответил, он посторонился, приглашая гостей войти.
Запах.
Запах поразил Пиба, едва они оказались в доме. А потом он заметил эти странные банки, стоявшие вдоль стеллажей во всех коридорах и комнатах первого этажа за исключением кухни.
– А что это такое?
Ответа не последовало. Более молодой мужчина провел их в каморку на втором этаже. Это будет их спальней столько времени, сколько они захотят здесь остаться. В их распоряжении был даже душ, старенький, но прекрасно работавший, если не обращать внимания на внезапную смену температуры воды и ее слабый напор. В каморке стеллажей не было. Хотя воздух в ней и был спертым, запаха, которым был пропитан весь первый этаж, здесь не чувствовалось. Электричество вырабатывалось двенадцатью ветровыми станциями, которые возвышались на ближайшем холме и были связаны с домом подземным кабелем. Система насосов и труб обеспечивала подачу воды из источника, пригодного для питья, судя по последним анализам. В каморке стояла лишь одна кровать, к тому же узкая. Они пока что не стали этого обсуждать – понятно, что разговор завел бы не Пиб, – а только оставили рюкзаки, плащ и куртку и отнесли оставшуюся провизию на кухню.
Им не пришлось упрашивать хозяев принять эти скудные запасы: из-за аварии на железной дороге пополнить запасы продовольствия было негде, и теперь у них многого не хватало. Из-за этого теракта у них возникло множество проблем. Пути будут восстанавливать, скорее всего, несколько недель, и придется воспользоваться старой машиной, чтобы поехать за покупками в ближайший город, до которого около сорока километров.
– Сорок километров на машине не так уж трудно проехать, – заметил Пиб.
– В других местах безусловно, но здесь это иногда опасно.
– Почему?
– В лесах полно беженцев. Поскольку им почти нечего есть, они бывают агрессивными.
– Откуда они?
– Да отовсюду. Усамы, противники режима, сбежавшие из тюрьмы бандиты.
– А они когда-нибудь нападали на ваш дом?
– Он стоит в стороне от больших дорог. Возможно, они никогда на него не набредали. Но если нам придется ехать на машине, то у нас есть все шансы наткнуться на одно из их заграждений.
– Мы поедем с вами, – предложила Стеф.
Пиб взглянул на нее в ужасе.
– Но ваш юный друг не в восторге от этого предложения…
– Да, он все еще считает, что бездействие – лучший способ бороться со страхом.
– А, и он тоже?
Старший из мужчин протянул руку Стеф.
– Добро пожаловать в край на краю света. Я – Гог, а это Магог.
Стеф не дрогнув пожала эту на вид мягкую, влажную, неуверенную руку.
– Что за странные имена! – воскликнул Пиб.
– Это условные имена. Они означают силы зла у евреев и христиан.
– Да зачем вам условные имена в этой дыре?
Мужчина по прозвищу Гог стал разбирать принесенные гостями продукты.
– После ужина мы покажем вам одну вещь, которую вы, возможно, никогда в жизни не видели.
Если первый этаж со всеми этими банками вдоль стен выглядел совершенно зловеще, то подвал с многочисленными экранами, распахнутыми в какой-то неизвестный, завораживающий мир, казался волшебной пещерой. Оба брата – они уточнили за ужином, что являются братьями, заметно удивленные, что гости сами об этом не догадались, – имели отношение к МИС, Международной интернетсети, запрещенной архангелом Михаилом в тот самый год, когда его легионы хлынули в Европу. Отец Пиба утверждал, что компьютерная сеть – воплощение абсолютного зла, что она убивает человеческую душу, что это золотой телец нашего времени или ангел Апокалипсиса. Легионеры провели титаническую работу, обыскивая частные квартиры и уничтожая домашние компьютеры. Они также взяли под контроль оптоволоконную сеть и использование компьютеров в армии и общественных заведениях. Большинство пользователей МИС предпочли добровольно отказаться от интернета, но кое-кто, уйдя в подполье, поддерживал связь со своими корреспондентами по всему миру. Их засекали со спутников, а чаще – выдавали соседи, затем арестовывали (как родителей Зары, одноклассницы Пиба), они проходили через унизительное публичное наказание и пропадали в лагерях. Жители Европы были свято убеждены, что фанаты МИС давно исчезли с лица земли. Однако подвалы братьев Гог-Магог могли бы с блеском опровергнуть это убеждение. Их компьютерное обеспечение, казалось, было сотворено некой волшебной силой: многочисленные плоские гибкие экраны с изображением аквариумов, в которых плавали фантастические рыбы; присоединенные к крохотным кубикам принтеры и сканеры, в полнейшей тишине выплевывающие яркие разноцветные листки. Все это не имело ничего общего с теми старинными компьютерами, которые Пиб со своими школьными друзьями обнаружил в музее Старого Света, куда их отвел учитель физики и религии. Эти машины стояли под стеклянным колпаком, как особо опасные животные. Если во всем доме у братьев лежали слои пыли, то в подвалах царила необыкновенная чистота, здесь все было выкрашено в белый цвет – и бетонный пол, и прочные стены, и закругленные своды.
– Теперь понятно, почему вам необходимо уединение, – сказала Стеф.
– Говорите, пожалуйста, тише, – попросил Магог. – Здешние механизмы имеют тонкие вокальные рецепторы, вы можете их сломать.
– Тонкие… что? – запнулся Пиб.
– Механизмы, которые реагируют на звук голоса. Поэтому клавиатура больше не нужна. Это последнее поколение компьютеров, созданное до явления архангела Михаила. ЖК, живые компьютеры, или FC по-английски – friendly computer. Ячейки синтезированной ДНК. У них в тысячу раз увеличена скорость обработки информации. И это было только начало в развитии техники такого уровня. Если бы еще один псих не двинул свои полки на Европу, были бы получены поразительные результаты. Например, воссоздание генетических цепочек.
– Это генная инженерия? – догадалась Стеф.
– Не только. Это было головокружительное проникновение в механизмы жизни. Обновление клеток, продление срока человеческого существования, бессмертие.
Мелькающий свет экранов освещал круглые лица Гога и Магога.
– Если бы нам дали время привести в порядок, осмыслить эти знания, мощь человека не знала бы границ. Но этот последний этап требовал глубокой метаморфозы, радикальной перемены человечества, оно же предпочло уцепиться изо всех сил за старые идеи, а не исследовать новые материки. Реакция затронула не только Европу. США тоже погрязли в прежних религиозных причудах. Библия опять стала настольной книгой, Бытие дает единственную модель происхождения земли, интернет запрещен, хакеры рискуют тридцатью годами каторги, ученые обязаны клясться на Священном Писании, а строптивцы лишены права преподавать.
– Такой же откат к обскурантизму произошел на всем земном шаре, – подхватил Гог. – Не только в исламских странах, но и в великих державах Востока – Индии, Китае, Японии. Наверно, возникало стадное чувство. Все эти страны попытались уничтожить фантастическую базу данных МИС, как будто все старые силы восстали против нового мирового сознания.
– Благодаря МИС стало уходить в прошлое понятие границ, которое покоилось на архаических представлениях о Святой Земле, – добавил Магог. – Правители использовали религию, чтобы освятить свои права на завоеванные земли, а заодно объявить себя бессмертными. Мы же всего лишь хотели все дальше и дальше проникать в тайну человеческой жизни.
Оба брата теперь забывали говорить тихо, и на экранах при каждой модуляции их голосов менялись цвет и яркость. Пибу казалось, что он стоит в кольце окошек, в которых с бешеной скоростью чередуются какие-то безумные миры.
– Тайна не может быть раскрыта, – прошептала Стеф. – Такова ее природа.
– Возможно, – согласился Гог. – Физики начала века говорили, что чем ближе ты к реальности, тем загадочнее она становится. Старые мечты о полностью механической, сборно-разборной вселенной давно улетучились. Но границы познания всегда можно расширить, и все дальше простирать свое любопытство, свои наблюдения, свой поиск.
– Но можно также научиться жить вместе с тайной. Внутри тайны.
Братья вглядывались в экраны до тех пор, пока они не перестали беспорядочно мелькать. Принтеры, замершие было на какое-то время, вновь выплюнули новые листки, испещренные какими-то графиками и картинками.
– Мы пошли по другому пути, – продолжал Магог, уже тихо. – Пытливый ум и покорность – несовместимы, по крайней мере в нашем понимании. И мы, подобно Еве, предпочли вкусить запретный плод. Ведь нас все равно уже изгнали из Эдема.
– Эдем по-прежнему существует. Надо только пошире раскрыть глаза, чтобы его увидеть.
Пиб хотел было ей возразить, что у нее-то самой глаза вроде на месте и должна же она видеть, что Эдем, этот утраченный рай, в котором резвились первые люди, превратился в ужасающую пустошь, что разрушения, безобразия, разруха, болезни и смерть полновластно царили среди нынешних потомков прародителей. Нечего сказать, хорош Эдем, в котором нельзя проехать и сорока километров, чтобы тебя не укокошили, в котором в любую минуту тебе на голову может свалиться бомба, в котором солдаты в черных формах арестовывают, пытают и убивают во имя доброго и светлого Бога, в котором доносы, насилие и ненависть становятся добродетелью, а небеса каждый день источают горькие кровавые слезы.
– Никто не выгонял нас из райского сада, – продолжала Стеф. – Он – по другую сторону нашей злобы.
– Да, от любви рождается желание, а от желания – ненависть, или что-то в этом роде, – пробормотал Магог. – Большинство священных текстов выложено в сети, но я еще раз повторяю – мы с братом пошли по другому пути. И даже если он никуда не приведет – неважно.
Внимание Пиба привлек один из экранов. На нем видны были солдаты, которые прятались в глубоких окопах, защищенных мешками с песком или земляной насыпью. Под толстым слоем грязи цвет их формы нельзя было разобрать. Иногда появлялся общий план, и тогда окопы проглатывали людей, а сами становились тоненькой трещиной на охристом фоне. Зато выныривали зеленые пятна лесов и полей, среди которых петляла река, а затем возникала серо-голубая поверхность какого-нибудь озера или моря.
– Восточный фронт, – сообщил Гог. – Это изображение передается последними из еще работающих спутников – американскими, китайскими и индийскими спутниками наблюдения. Большинство остальных или были уничтожены ракетами сверхдальнего действия или, отработав срок, сошли с орбиты. Когда мы здесь только поселились, мы получали видеоинформацию со всех концов света. Но зрение вселенной постепенно ухудшалось. Теперь мы обмениваемся архивами с нашими корреспондентами, стараемся создать по возможности самую обширную базу данных, что-то вроде единой памяти в масштабах всего человечества. Мы полагаем, что она окажется очень полезной, когда наконец закончится безумная эпоха архангела Михаила и других правителей…
– Стеф говорит, что память – это ловушка, – прервал его Пиб.
– Любые знания основываются на накопленном материале, а значит – на памяти. Если бы мы не собирали базу данных, мы не смогли бы выходить в интернет. Вообразите себе, что как раз перед отплытием Христофора Колумба океан вдруг взял бы да и высох. Америка никогда не была бы открыта. Ловушка скорее в том, чтобы использовать историю, этноцентризм, коллективную память в целях утверждения превосходства одной нации и завоевания остальных народов.
Они провели добрых полночи в подвале дома. В отличие от Пиба, жутко уставшего от долгого перехода по путям, братья совершенно не казались усталыми, в окружении экранов они излучали неожиданно мощную энергию, невероятную жизненную силу, сверяли и классифицировали информацию, которую без остановки выплевывали принтеры, поддерживали одновременный контакт с несколькими корреспондентами. Они удалили веб-камеры и прочие системы видеосвязи, поскольку, как они объяснили, в последнее время пользователи МИС больше не испытывали нездорового желания демонстрировать всему миру свои рожи и задницы. Они отказались от своих изображений, состоящих из многочисленных фрагментов, от этого калейдоскопа эгоцентризма, отмеряющего частицу признания и славы каждому человеку. Они существовали только благодаря общению, обмену идеями, взаимодействию с корреспондентами, они были отныне лишь отправителями и получателями писем, и их не могли сбить с толку чья-то внешность или чье-то суждение. Когда Стеф спросила их, как они зарабатывают себе на жизнь и на что покупают по бешеной цене продукты у железнодорожной компании, они ответили, что продают кое-какие сведения разным подпольным организациям и что каждый месяц они передают в поезде агенту DVD, a взамен получают конверт, набитый евро. Они понятия не имели, кому нужна была купленная у них информация, – террористическим группировкам, тайным службам исламистов или европейским движениям оппозиционеров, борющихся с архангелом Михаилом. Они лишь старались выполнить заказы, которые читали на листке, вложенном в конверт вместе с пачкой купюр. Правда, задания становилось исполнить все труднее и труднее из-за исчезновения и уничтожения спутников. Сложно получить подробный план городов по обе стороны демаркационной линии; сложно получить панораму войск, сосредоточенных по обе стороны Балуар – линии фронта, идущей от Балтийского до Черного моря; сложно добывать четкие фотографии лагерей строгого режима на территории Румынии, Чехии и Словакии. Глаза интернета стали близорукими. А скоро Европа и весь мир вообще просто ослепнут.
Пиб, которого одолевал сон, побыл еще немного в подвале, чтобы рассмотреть солдат Восточного фронта. Четкость изображения, посылаемого спутниками, его потрясла: в предрассветной мгле ясно виднелись лица легионеров архангела Михаила, бледные и отупевшие от постоянного недосыпания. Некоторые из солдат, опершись на винтовки с отделанными серебром прикладами, курили, глядя в небо, которое само на них взирало с высоты, и мечтали о чем-то. Они знали, что не останутся в живых после наступления, запланированного штабными сволочами. Но никто из них не плакал и не возражал. Казалось, они даже чувствовали некоторое облегчение при мысли о том, что этот кошмар, полный грязи и ужаса, скоро кончится, и они пересекут ту, иную, судя по всему, утешительную границу. Они желали поскорее раствориться в небытии, которое и так их окружало и овладевало их душами. Какой-то офицер прорявкал приказ. Неторопливым, торжественным движением солдаты архангела Михаила потушили сигареты, надели каски и сняли ружья с предохранителей. После второго рявканья они выбрались из окопа, перепрыгнули через мешки с песком и понеслись прямо на вражеские позиции. Они не успели пробежать и ста метров: пулеметная очередь уложила их всех, одного за другим, на голую и плоскую полосу земли, разделяющую линии фронта двух армий.
– Почему… – Пиб так и не смог задать вопроса от душивших его слез.
– Генштаб легионеров не усвоил уроков Первой мировой войны – войны 1914–1918 годов, – сказал Гог. – Они полагают (или делают вид, что полагают), будто их упорство рано или поздно принесет плоды. Каждый день они бросают в атаку новые силы, каждый день посылают на смерть сотни или даже тысячи людей. Разве не понятны после этого истинные намерения архангела Михаила? Он без сомнения пришел лишить Европу всего живого.
Несмотря на то, что тишина и запах, царившие в доме, внушали Пибу страх, он поднялся наверх в каморку. Не раздеваясь лег в постель, оставил свет и уснул как убитый через несколько секунд.
Когда он проснулся, потоки света проникали сквозь большие щели старых деревянных ставней. Он лежал один на кровати. Стеф явно не приходила, ее плащ исчез. От нее остался лишь подобранный накануне в обломках поезда и совершенно пустой рюкзак.
15
Ходили слухи, что новый начальник уже занял служебную квартиру, но с его приездом, о котором недавно объявили, жизнь в лагере никак не изменилась. Все так же пятьсот заключенных набивались в спальню, рассчитанную на сто человек, все так же. приходилось есть нечто малосъедобное – практически всегда свинину, черствый хлеб, от которого шатались зубы и кровоточили десны, клеклый рис, жесткие макароны и пюре. Все те же наказания, та же грязь, сырость, блохи, лихорадка, рвота, понос, крики, плач, все то же отчаяние.
Ей казалось, что она провела в этих стенах за колючей проволокой, возведенных посреди долин Берри, всю свою жизнь. На самом деле она пребывала в лагере три месяца, но за этот срок былое полностью стерлось в ее памяти. У нее не было никаких сил вспоминать о своих не то что бы счастливых, не то что бы несчастливых днях, которые протекли в маленьком городке Центрального массива. Хотя ее матери и удалось получить европейский паспорт и французскую фамилию, хотя сама она и унаследовала от своего отца голубые глаза и светлые волосы, стражи порядка архангела Михаила ворвались как-то ночью к ним в дом и, не дав одеться, втолкнули их в крытый грузовик. По счастью, их не избили и не изнасиловали. Везли их недолго, а потом высадили в одних ночных рубашках у ворот лагеря Центральных департаментов. Охранники, мужчины и женщины, палками погнали их к переполненному людьми бараку из жести. Им швырнули грязный матрас, как бросают кость собаке. Женщины-заключенные дали им какое-то тряпье, чтобы они могли соорудить себе какую-нибудь одежду и прикрыть тело.
Ее мать, одержимо преданная своим принципам, не вынесла новых условий. Через три недели заключения она перестала есть и решила добровольно умереть, несмотря на мольбы дочери и сестер по несчастью этого не делать. Мужчины в масках, одетые в белые комбинезоны, унесли ее труп, видимо, чтобы бросить его в стоящую по соседству с лагерем огромную печь, в которой когда-то сжигали тонны костной муки.
Близким не разрешали бдеть и хоронить покойных. Дирекция лагеря формально не запрещала ежедневные пятикратные молитвы, но при этом делала все, чтобы молиться было трудно или даже невозможно. Во-первых, вся еда буквально плавала в свином жире, и если человек не хотел умереть, он был вынужден есть нечистое мясо; кроме того, заключенные не имели возможности совершать ритуальные омовения, поскольку воду давали только с шести до семи вечера, к тому же из плохо работающих кранов еле текла жалкая струйка; наконец, тех грамотных верующих, которые произносили пятничную проповедь, систематически отсылали из лагеря. Самые старые, поворачиваясь к солнцу, расстилали куртку или какой-нибудь кусок ткани, опускались на колени и предавались мольбам, еще более душераздирающим оттого, что люди осуждали сами себя. Время от времени какой-нибудь совершенно отчаявшийся человек решал найти смерть в последнем сражении. Тогда он бросался на охранника и пытался перерезать ему горло какой-нибудь железкой – оторванной от двери ручкой или вырванным из стены штырем… Большинство этих горе-воинов бывали изрешечены пулями, прежде чем успевали хоть раз ударить свою жертву. Но некоторым все же удавалось забрать с собой в иной мир охранника или охранницу. После чего всех заключенных, мужчин и женщин, стариков и детей, раздевали догола и обыскивали. Эта постыдная, унизительная процедура рождала ужасные истерики, ссоры, стычки и робкие попытки восстать, которые жестоко подавлялись.
В свои шестнадцать лет она вынуждена была постоянно терпеть домогательства мужчин и зависть женщин из-за белокурых волос, белой кожи и необыкновенной красоты. До сих пор ей каким-то образом удавалось избегать самого худшего: в лагере невозможно было уединиться, и никто из мужчин не осмеливался ее изнасиловать на глазах у остальных заключенных. Что до добровольных интимных отношений, то обычно на них никто не обращал внимания, если оба партнера не хотели огласки, но изнасилование вызвало бы крики, суету, а возможно, и вмешательство охраны. И все же и молодые, и старики жестами делали ей непристойные намеки, прикасались к ней, проходя мимо, прижимались, утыкали свой тугой член в ягодицы, бедра и живот. Она благоразумно все сносила и молчала, понимая, что обратная реакция лишь распалит их. Она убегала с проворством кошки, ни на кого не глядя, спрятав лицо под густыми волосами. Ночью она укладывалась между двумя женщинами покрупнее и побойчее, надеясь, что никто не осмелится потревожить ее телохранительниц и не придет к ней. Она готова была терпеть духоту, испарения, беспокойные движения и храп женщин, нежели, уснув, подвергнуться риску внезапного нападения. В стенах барака раздавался скрип, кто-то пытался сдержать стон, у кого-то вырывался крик. Мужчины бродили вдоль стен, словно волки, пары возились в темноте, на рассвете взбешенные мужья и отцы колотили неверных жен и обесчещенных дочерей, в бурных драках, порой кончавшихся смертью, мужчины или группы мужчин платили долги чести.
У нее больше не было ни семьи, ни защитника. Отец умер от сердечного приступа перед самым ее рождением. Мать так и не вышла больше замуж и оборвала все связи с семьей, чтобы скрыть свое происхождение. Напрасно – легионеры архангела Михаила, казалось, читали в умах и в сердцах людей. Она не знала своих дядь, теть, двоюродных братьев и сестер. А значит, могла рассчитывать только на себя в этом кошмаре, с каждым днем все более походившем на преддверие ада. Она так и не стала верующей, так и не примкнула ни к строгому протестантизму отца, ни к изворотливому исламу матери. Но легионеры обращались с ней, как с настоящими усамами, не давая ни малейшей возможности защититься. В их отношении было явно видно жестокое стремление вырвать из европейских земель даже малейший корешок ислама.
Целыми днями ее мучил один и тот же вопрос: что они собираются сделать с обитателями лагерей? Ведь когда-нибудь им надоест сторожить и кормить эти лишние рты, этих паразитов, этих арабских ублюдков, как говорили ее одноклассники. Она часто смотрела поверх обнесенных колючей проволокой стен на темную громаду печи, стоящей примерно в километре от лагеря. Она вспоминала рассказы, которые читала в старых запрещенных книгах и в которых говорилось о миллионах людей, сожженных в печах. Она пыталась понять, как человечество дошло до этого, почему люди так ожесточались, что уничтожали себе подобных. Она долго не верила рассказам, считала, что это преувеличение – вроде того как в сказках детей пугают людоедами или злыми волшебницами. Однако в лагере, видя перед собой пугающую неподвижную тень печи, она понимала, что ужас по-прежнему живет в душах людей, что хранители архангела Михаила в любую секунду могут превратиться в истязателей, в палачей. Старые женщины, которым она поверяла свои страхи, осуждали ее за эти мысли и советовали предаться Богу.
В лагере Центрального департамента было, судя по всему, не меньше десяти тысяч заключенных. Десять тысяч человек, загнанных в пространство, предусмотренное для двух или трех тысяч. И каждый день прибывало еще около дюжины, как будто в Объединенной Европе ежесекундно обнаруживались все новые и новые ответвления в обширной сети исламизма, как будто необходимо было истребить половину европейского населения, чтобы вернуть ему настоящую христианскую чистоту. Администрация лагеря не обращала ни малейшего внимания на протесты вновь прибывших, хотя некоторые из них опускались, например, до того, что выставляли напоказ перед охранниками свой необрезанный член. В результате они проигрывали дважды: у них не было никакого шанса вызвать сочувствие в рядах остальных заключенных, а чуть позднее их находили убитыми, с обрезанной и пришитой к губам крайней плотью.
С каждым днем в лагере царила все большая неустроенность и теснота, так что стало совсем невозможно спрятаться от людей. Скоро ей уже не удастся, как прежде, избегать напора мужчин. Они мстили женщинам и девушкам за свое унижение, за свое отчаяние, за свое бессилие. Она уже несколько раз избежала коллективного изнасилования благодаря вмешательству охранников и сочувствующих ей заключенных, но с той поры стала откровенной мишенью банды, главарь которой – малорослый хулиган, истеричный и постоянно орущий на всех, – впивался в нее хищным взором. Состоявшая из двадцати человек, банда силой захватила половину барака, не считаясь с возмущением его старых обитателей.
– К чертям собачьим все ваши вечные ценности, уважение, милосердие! К чертям собачьим ваше ханжество! Если бы ваш Бог думал о вас, он не позволил бы упечь вас в этот лагерь! Он не позволил бы вам даже уехать из вашей страны! Ваш Бог существует только в ваших мозгах, как все на свете боги, как Бог евреев и Бог христиан! На том свете нет ни ада, ни рая – там одна гниль, там ничего, кроме пустоты! Поэтому мы, прежде чем сдохнуть, хотим как следует повеселиться! И если никто не будет нам мешать, все будет тихо! А тот, кто встанет нам поперек, быстро отправится к своему Боженьке!
Слова у них не расходились с делом: они до смерти забивали редких смельчаков, которые отваживались им противостоять, крали большую часть еды, чтобы обменять ее на разные привилегии или вещи, и усиливали террор, насаждаемый лагерным начальством. Они раздевались вместе с остальными на досмотрах, чувствовали себя неловко, закрывая руками мужские принадлежности, не возражали, когда охранники с автоматами заставляли их расставить ноги и наклониться вперед, чтобы проверить их задний проход, но едва черные мундиры удалялись, они превращались в диких зверей, с потрясающей скоростью сменяя роль жертвы на роль палача. Всем – и старикам, и молодым – кто попадал им под руку или под ногу, доставалось от них, они удалялись в свой барак, оставляя за собой на дороге тела, лежащие в крови и в грязи.
Она боялась этих бесов, как и любая еще молодая и красивая женщина в лагере. Она видела, что они сделали с девушкой, которая поцарапала щеку главаря. Они за волосы оттащили ее в свою нору, и ее душераздирающие крики раздавались всю ночь до самого рассвета, так что тысячи заключенных желали ей скорейшей смерти, и чтобы облегчить ее муки, и чтобы поскорей забыть о своей подлости и угрызениях совести. На следующее утро тело несчастной обнаружили прибитым к стене одного из бараков, ее голова была между ног, ступни на месте кистей, кисти рук воткнуты в пустые глазницы. Охранники пять дней не снимали тела. Ветер долго не мог разогнать трупный запах.
Она в который раз стояла у стены с колючей проволокой и смотрела на печь. Вот уже два дня из высоких труб беспрерывно шел черный дым. Порывы влажного ветра разносили по лагерю запах горелого мяса. Ее окружали мужчины и женщины, так же, как и она, обеспокоенные беспрерывно работающей печью. Чем топился этот странный вулкан? Она не заметила вокруг себя никого из банды лагерных сволочей – заключенные звали их кто гиенами, кто грифами, кто воронами, кто недоносками, но она предпочитала говорить более нейтрально, «сволочи». Зато их главаря все единодушно прозвали Клопом.
От лагерной еды у нее без конца болел живот. А так как туалетов не хватало и их уже целую вечность не чистили, то каждый справлял нужду как мог. Найти чистое и укромное место становилось все труднее и труднее. Она уже привыкла к запаху дерьма, настолько въедливому, что в конце концов заключенные переставали его замечать. Они привыкали ко всему, даже к царящим повсюду насилию и смерти, даже к исчезновению соседей по бараку. Ей казалось, что матери нет рядом с ней уже давным-давно и что она перестала быть собой. Ей мерещилось, что она – страх, притаившийся в камерах, дыхание, затаенное при подозрительных звуках и взглядах, кишки, которые выворачивает от ужасной баланды, ее собственные экскременты, жидкие и смешанные с кровью, ее нерегулярные месячные, ее сон, полный кошмаров и внезапных пробуждений, ее мышцы и кости, измученные болью, ее тошнотворный запах пота, ее слипшиеся сальные волосы, ее раздраженные слизистые, ее гнойники от укусов насекомых, ее депрессия уже взрослой женщины.
Она не оборачиваясь почувствовала, что Клоп и его головорезы незаметно подошли и окружили ее со спины. У нее даже не было сил придти в ужас от этого. Остальные заключенные, в том числе и широкоплечие дюжие мужчины, молча удалились, опустив голову. Клоп смотрел на нее горящими от ликования глазами, в которых злоба смешивалась с тоской. Белая майка подчеркивала смуглый цвет его кожи, круглые плечи, выпиравшие ребра. Его бритый череп был весь в рубцах, хранивших следы драк или неудачного бритья. Членам его банды не было и двадцати лет, но они выглядели на все пятьдесят. От своих североафриканских предков они унаследовали черные глаза, темную кожу, курчавые волосы, крепкие мышцы и своеобразное благородство движений. В недрах брюк они прятали ножи, сделанные из кусков железа, заточенного о камень, и этим, хотя и примитивным, оружием запросто могли укокошить кого угодно. Их родители, эмигрировавшие когда-то в Европу, поверили в ее великое будущее, в превосходство права, согласия, объединения над национальными и религиозными различиями, над силой, над сепаратизмом. Детям достались лишь осколки от их разбившихся надежд. Новые поколения не верили больше ни в Бога их прародителей, ни в благородство человека. Они плевать хотели и на теракты исламистов, и на архангела Михаила. И хотя власти причисляли их к внутриевропейским мусульманам, они не примыкали ни к одной из существующих сторон, они исповедовали один-единственный закон – их собственный. Они не ждали никакого будущего, не уповали на райские кущи, но уготавливали себе лучшее место в аду.
Клоп подошел к ней и положил ей на грудь обжигающую ладонь.
– Я главный в этом хреновом лагере, и я выбрал королевой тебя.
Его хриплый голос, усмешки и улюлюканья его подручных, казалось, продирались сквозь колючую проволоку.
– Если ты согласна быть моей кралей, ни один хренов придурок не посмеет коснуться тебя своими грязными лапами. Первого, кто станет к тебе клеиться, я порву на куски и прибью их к стене одного из этих хреновых бараков!
– А что, у меня есть выбор?
Она не была уверена, что задала вопрос, скорее, это прозвучала мысль вслух, но она поняла, что Клоп ее услышал, увидев, какой нахмурил брови.
– Выбор? Конечно, есть!
Он отнял руку и поднял вверх, как будто произносил торжественную клятву.
– Если ты выбираешь меня, я обеспечиваю тебе спокойную жизнь, сколько хочешь еды и воды, отдельную комнату с отдельным сортиром для нас с тобой, и даю стопроцентную гарантию, что тебя оставят в покое. Даже личный досмотр будет не таким суровым. Если ты мне отказываешь, то опять становишься обычной бабой, и все мужики этого хренового лагеря тебя поимеют, от тебя останутся кожа да кости, ты будешь вся во вшах, я уж не говорю о СПИДе, о БПЗ и прочих мерзостях. Ты за два месяца превратишься в старую каргу. Согласись, что будет жаль, ужасно жаль…
Последние слова он сопроводил неожиданно обворожительной улыбкой.
– Видишь, как у меня стоит при виде тебя?
Он кивнул, указывая на вытянутый предмет, выпиравший из-под легкой ткани брюк.
Она уже чувствовала раньше касания пениса, но никогда прежде его не видела. Этот показался ей внушительным, неприличным и почти устрашающим. В ее прежней жизни самые смелые мальчишки пытались засунуть ее руку к себе под брюки, но она всегда отказывалась это сделать, так же как ни разу не позволила им залезть к ней под кофту или под юбку. Она берегла себя для своего принца, как и многие девчонки ее возраста. Непорочность снова была в чести, тем более что власти запретили все противозачаточные средства, в том числе и презервативы, а СПИД продолжал свирепствовать в некоторых областях Европы. Клоп имел мало что общего с принцем ее мечты, и не только из-за неудачной внешности. Ей даже не льстило его предложение. Она осталась неисправимо наивной девочкой, которая верит в настоящую любовь, ей необходимо было слышать, как неудержимо бьется ее сердце и ликует душа, чтобы броситься навстречу суженому и отдать ему всю себя. Ей было отвратительно предложение стать повелительницей королевства, где царит несправедливость, где все гниет, подчиниться воле тирана еще более страшного, чем стражники, более жестокого, чем легионеры архангела Михаила. Клоп, разумеется, не отнесется с уважением к ее отказу, а значит, у нее остается только одно неотъемлемое богатство – уважение к себе. Да, у нее действительно был выбор: продаться Клопу и получить некий минимум удобств в лагере или послать его подальше и добровольно оказаться в аду. Комфорту и презрению к себе она предпочла мучения и внутреннюю свободу, свободу стойкой души, которая открыта только ей самой и которую она не желала запачкать.
– Итак? – не вытерпел клоп.
Она не дрогнув выдержала его обжигающий взгляд.
– Я не люблю тебя…
Он удивленно раскрыл глаза и лишь потом расхохотался.
– Ну и ну! Я лопну от смеха! Всякая там любовь, великие чувства – это не про меня. Это я предоставлю тебе.
– Ты меня не понял. Это значит, что я никогда не буду твоей.
Лицо Клопа стало жестким. Он наклонился к самому ее уху:
– Ты меня тоже не поняла. Если ты меня не хочешь, я все равно тебя трахну. А после этого все мои кореши трахнут тебя во все дырки, а после них – все придурки этого хренового лагеря. Либо ты соглашаешься, либо тебя трахнут, вот и весь выбор.
– Я не соглашаюсь.
Он резко выпрямился, словно ужаленный змеей.
– Ты уверена?
Она чуть не уперлась спиной в колючую проволоку, испугавшись полного ненависти лица Клопа. Она набрала воздуху в легкие, встала поувереннее на трясущихся ногах и утвердительно кивнула головой. Клоп смотрел на нее несколько секунд с отчаянием и жестокостью, а затем жестом приказал членом банды встать вокруг них плотным полукругом, живым ограждением арены. Затем он стянул брюки и выставил свое орудие, стоящее горизонтально, свой широкий узловатый клинок, служащий для осквернения и разорения.
– Ты разденешься сама или предпочитаешь, чтобы это сделал я?
Она не шелохнулась, словно окаменев. Ее вдруг покинули все желания и мысли. Взглянув вокруг, она заметила, что ни одного охранника поблизости не было. Ее крики вряд ли привлекут внимание среди людского гомона, предсмертных стонов и криков голодных младенцев. И уж совсем нечего было рассчитывать на помощь заключенных, превратившихся в жалкое отребье из-за жестокости сволочей и постоянных унижений. Клоп ухватился за ворот ее балахона и рванул с такой силой, что ткань больно впилась ей в шею, прежде чем порваться сверху донизу. Полы разлетелись, обнажив бюстгальтер, который она несколько дней назад сняла с одной из умерших соседок.
– Ты все еще меня не хочешь?
Она со слезами на глазах отрицательно мотнула головой, чувствуя, как шею пронзают резкие волны страха. Клоп щелкнул пальцами. Головорез, стоявший к нему ближе всех, подал острую железку, которую Клоп продел между чашечек бюстгальтера. От прикосновения теплой стали к коже она вздрогнула.
– Я не такой плохой, как говорят, – продолжал Клоп. – Я никого не принуждаю. Вот тебе доказательство: ты меня не хочешь, я уважаю твое желание, я тебя не делаю своей бабой, а делю с остальными.
Он резко поднял вверх железку, узкая полоска эластичной ткани мгновенно порвалась, и чашечки разлетелись в стороны.
– Экие у тебя сиськи! – выдохнул Клоп с восхищением, которое разделили, судя по их восклицаниям, его приспешники.
Он немного поводил стальным острием по округлостям и впадинкам ее груди, а потом опустил его по животу к резинке на юбке. Она дрожала всем телом, по ее лицу катились слезы. У нее стоял ком в горле, в трахее, в животе, в кишках, между ног. Она почти не понимала, что он стягивает с нее юбку, рвет трусы.
– Повернись!
Она не сразу послушалась, и он дал ей пощечину с такой силой, что она крутанулась вокруг своей оси и задела лицом колючую проволоку.
– Я возьму тебя как суку. Потому что ты и есть сука, ты – хренова сука!
Он схватил ее за волосы, вынуждая встать на четвереньки на все еще мокрую от дождя землю, ногой раздвинул ей колени. Она попыталась лягнуть его, но он сильно ударил ее между лопатками. Остальные его подначивали, торопили скорее покончить с этой нежной плотью, которую всем до смерти хотелось попробовать, унизить, отметить каленым железом. Они почти что дрались, подбирая объедки. Она вздрогнула от отвращения, когда пальцы Клопа грубо коснулись ее нежных и без того воспаленных малых губ. Если он сейчас же не перестанет ее терзать, как кусок мяса, ее стошнит.
Пусть ее стошнит, пусть она изрыгнет все под себя, пусть потеряет рассудок…
Тучи, скопившись над лагерем, наконец пролились бурным и теплым дождем. Она несколько мгновений боролась с тошнотой, со слезами, с противоречивыми ощущениями. Ей казалось, что она различает вдалеке какие-то звуки, примешивающиеся к шуму дождя, какие-то хлопки, чьи-то крики и хрип. Пальцы Клопа разжались, она больше не чувствовала ни его присутствия, ни нависшего над ней дамоклова меча. Она уловила какое-то беспорядочное движение позади себя.
Обернувшись, она увидела рядом лежащие в неестественных позах, с вывихнутыми руками и ногами тела, похожие на брошенных марионеток. Немного подальше виднелись черные, неподвижные, грозные тени примерно двадцати охранников. Затем она наконец уловила связь между треском их ружей и странными подергиваниями сволочей, сраженных пулеметной очередью.
Клоп сбросил брюки и понесся по ближайшей дорожке. Первая пуля попала ему в бедро, вторая в затылок, третья в поясницу. Он успел пробежать еще несколько метров, упал и покатился по мокрой от дождя земле.
– Садитесь, пожалуйста.
Она села на край стула, который он ей подвинул. Она не могла скрыть удивления, войдя в кабинет начальника лагеря: он казался едва ли старше нее. Не красавец, но определенный шарм в нем был, благодаря длинным ресницам и черным глазам – нежным, бархатистым. Она инстинктивно почувствовала, что он, как и она, девственен и сберег себя. Словно двое сохранивших невинность узнали друг друга.
Расстреляв сволочей, охранники накинули на нее одеяло и отвели в административное здание лагеря. Там помощницы легионеров проводили ее в настоящую ванную, и она наконец-то смогла отмыться от грязи, очиститься телом и душой. Ей выдали новое нижнее белье, платье и туфли, а затем после недолгого ожидания в приемной охранник забрал ее, чтобы доставить в кабинет начальника лагеря.
– Эти чертенята мне были нужны, но я не выдержал, когда они взялись за вас, – сказал начальник с робкой улыбкой.
– Нужны? – заметила она.
– Они налаживали порядок. Разумеется, их собственный, несовершенный, но все же порядок. Сами того не желая, они были нашими ценными помощниками. Они осуществляли первую… чистку.
– Эта чистка как-то связана с печью? – спросила она как можно более ровным голосом.
– Вас очень интересовал ее черный дым, правда?
– Как вы узнали, что…
– Так же, как и то, что к вам пристали эти чертенята, – перебил он. – Не бойтесь, никакого чуда тут нет. Это всего-навсего результат работы прекрасной системы видеонаблюдения.
Начальник подошел к деревянной панели и нажал на какую-то кнопку. Панель отъехала в сторону, и появилось около тридцати плоских экранов, которые складывались в разноцветную и постоянно движущуюся мозаику. Она машинально встала и подошла к этим распахнувшимся окнам – только спустя несколько секунд она осознала, что делает, – с видом на бараки и на дорожки лагеря. Она узнала знакомые лица женщин и мужчин, с которыми ежедневно сталкивалась, увидела лежавшие рядами матрасы, на которых спала, различные уголки, которые считала более или менее скрытыми от чужих глаз; увидела и трупы сволочей, сраженных пулями охранников, и труп Клопа – он лежал отдельно, в луже крови, с оголенными ягодицами. При всем том она не могла припомнить, чтобы какие-нибудь камеры виднелись под крышами бараков или на вышках.
– Камеры отлично спрятаны, – продолжил начальник, словно читая ее мысли. – Их невозможно обнаружить. И они сверхпрочны. Я как раз рассчитывал завтра послать за вами охранников, но сегодняшние события меня опередили.
– Послать за мной? Зачем?
Начальник снова сел за стол, оперся о него локтями, скрестил ладони и, положив на них подбородок, устремил на нее взгляд, полный страха и надежды.
– Чтобы сделать вам то же предложение, что и заключенный по прозвищу Клоп. С той разницей, что я-то по-прежнему верю в высокие чувства.
Она не ответила. Но сразу же поняла, что отдастся ему, – не для того, чтобы получить от этого какую-то выгоду, но потому что ее сердце подсказывало ей сделать это, потому что затянутый кожаным ремнем ангел в черном мундире палачей взволновал ее до глубины души, потому что они узнали друг друга, нашли друг друга вопреки видимости, вопреки обстоятельствам, потому что они оказались поверх окружающего пространства и поверх времени.
– Но я… я… усама, – прошептала она. – А вы – христианин.
Он открыл ящик стола, достал оттуда папку и протянул ей.
– Здесь я решаю, кто усама, а кто христианин. Я уже подготовил документ, опровергающий предъявленные вам обвинения.
– А как же остальные…
– Им не так повезло, как вам. К сожалению, они приговорены. Меня прислали сюда, чтобы инспектировать операции по… проведению чистки.
– Но я не могу согласиться, не могу, понимаете? Я предпочитаю умереть вместе с ними.
Он положил папку на стол, улыбаясь то ли снисходительно, то ли иронично.
– Ваше поведение делает вам честь. Я даю вам время подумать – столько, сколько вам нужно. Вы разместитесь в квартире моей матери. Она занимала слишком много места в моей жизни. Вчера я отправил ее домой. И немного прибрался – ради вас.
Она с удивлением поймала себя на том, что улыбается в ответ ему – человеку, который собирается отправить всех заключенных лагеря в печь, некогда служившую для переработки костной муки.
16
Стеф не возвращалась уже третий день.
Она не посвятила братьев Гогов в причины своего исчезновения. Она ушла из подвала около четырех утра и поднялась за плащом в каморку неслышно, как тень. Она покинула дом, не оставив ни единого следа, ни единого словечка, нацарапанного на клочке бумаги, как будто потеряла всякий интерес к Пибу и к братьям.
До появления Задницы в его жизни все казалось Пибу пресным и тусклым, а теперь все имело привкус пепла. Он спрашивал себя, какого черта он делает в этой несчастной развалюхе в кампании двух психов, которые все время проводят перед экранами и хранят в баночках свое дерьмо.
Да, в стеклянных сосудах, наполненных формалином, плавало не что иное, как их экскременты. Братья Гоги – точнее, братья Гог – объяснили Пибу, что они разработали грандиозный проект по передаче своих физиологических данных грядущему человечеству. Когда наконец история отправит легионеров архангела Михаила в сточную канаву, откуда им не будет возврата, пытливые умы смогут изучать, как менялось состояние братьев благодаря их органическим выделениям. Они установили специальные калоприемники в туалете подвала исключительно для их индивидуального пользования. Ключ от двери туалета они носили на шее. Каждый из братьев посещал его по крайней мере один раз в день, запасшись чистой банкой и пачкой листков, только что выплюнутых принтерами, – чаще всего это были какие-нибудь комиксы. Они не покидали помещения, пока не получали драгоценное сырье, хотя бы им и потребовалось провести там час или даже два. Затем они заполняли банку формалином и приклеивали бумажку, сообщающую дату и час испражнения. После чего ставили все это на полку с чрезвычайно серьезным видом.
Едва сдерживая отвращение, Пиб поинтересовался, не боятся ли они, что однажды у них не хватит места или банок. Младший из братьев Гог ответил, что у них весьма большой запас сосудов, что к моменту их смерти полки, возможно, будут стоять и в сарае, что, конечно, можно обивать стены и более изящным образом, но что они ни в коем случае не должны прерывать эксперимент, если хотят придать ему систематический, научный характер. В их каждодневном ритуале было нечто литургическое: они передавали собратьям частицу себя с таким же великодушием и искренностью, с каким это делали некогда Будда под баньяном или Христос на кресте. Вот чем объяснялся тот непонятный запах, который царил в доме.
У Пиба пропал аппетит. Не только из-за банок, стоящих вдоль стен, и их малопривлекательного содержимого, но и потому, что Задница исчезла из его жизни. Теперь, когда уже исчезли родители, сестра, Саломе. Он с неимоверным упорством оставлял далеко в прошлом тех немногих людей, которые его согревали хотя бы своим теплом. Из его жизни дорогие существа пропадали, а те, что появлялись, походили на призраков. Казалось, он совсем утрачивает чувство реальности. Его существование казалось ему зыбучими песками, сновидением, и было совершенно ясно, что общество братьев Гог, их цветные, взрывающиеся пальбой экраны, их пронумерованные экскременты и совиные лица никоим образом не помогут ему вернуться в реальность. Он хватался за Стеф, как за единственную – после родителей и Саломе – соломинку. Задница была связующим звеном с миром, учила алфавиту и грамматике того языка, на котором в нем можно общаться. Пиба покидало последнее мужество, он чувствовал, что ни сил, ни желаний, ни мыслей больше нет, что он не способен понять, что ему делать. Он пропускал мимо ушей бесконечную монотонную болтовню братьев о том, как мегаломаны волей-неволей привели нашу планету к полному упадку.
Западная элита – из числа прелатов, бизнесменов и ученых – отказалась делиться своими богатствами; яростно защищая свои владения, границы и привилегии, они превратились в жестоких, слепых, зашоренных и глупых людей. Хотя они и закончили самые престижные интеллектуальные учебные заведения, вовсе не они возглавили массовые движения, прокатившиеся по всему миру после событий 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке. Элита лишь определяла стержень Зла, культуру Зла, религию Зла, полагая, что достаточно сосредоточить усилия на уничтожении организаций террористов, чтобы решить сложную, глобальную проблему, чтобы излечить язвы, кровоточащие уже несколько веков. Элита предала мечу и огню земли, укрывающие Зло, свергла кучку диктаторов, защищавших Зло. Но, полагая, что укрепляет свои позиции, она всего-навсего раздула огонь ненависти народов, доведенных до нищеты, отчаяния и стыда. Тогда, боясь, что ее вытеснят со своей собственной территории, она пустила в ход всю свою изобретательность, чтобы отвратить от себя разбушевавшееся насилие. В этой игре Европа, с ее устаревшими гуманными идеями и вечным процессом созидания, потерпела великое поражение. Непосредственно гранича с исламскими государствами, она первая приняла на себя их атаки и не смогла больше оставаться пробуждающимся царством, державой с большим будущим. Вероломные американские братья тем временем, хитро обманывая ближайшие к сатанинским заправилам ислама круги, одним ударом убивали сразу трех зайцев: подрезали крылья столь же хорошо, а может быть, и лучше, чем они, оснащенному противнику; ослабляли многомиллионную армию фанатиков Джихада, сохраняли свое собственное господство в остальном мире – иначе говоря, в Азии, которая, в восторге подражая Европе, окончательно лишилась мозгов. Потрясая то Библией, то банковскими счетами, американские поборники Добра не учли только, что их маневр вызовет цепную реакцию, что религиозное мракобесие и хаос воцарятся на всей планете, что сами они все же потеряют свои капиталы, свои привилегии, свое потомство, будут вырезаны и по большей части истреблены теми, кого собирались удерживать в нищете. Они оставляли за собой, подобно Аттиле или ядерной бомбе в Хиросиме и Нагасаки, разоренную землю, на которой не могло больше вырасти ни одной былинки. Это было похоже на Апокалипсис.
– Надменность плохо уживается с умом, – заключил Гог.
– Обыкновенный здравый смысл должен был бы подсказать кучке богатых, что надо поделиться с огромным большинством бедных, – поддакнул Магог. – И не только в демократических западных странах. Добавьте к всеобщему бардаку еще и восточных тиранов, окопавшихся в своих дворцах и подчиненных западным хозяевам. Поделившись с бедными, они бы сохранили по крайней мере хоть часть своих богатств. Но власть и собственность – это болезнь, поражающая мозг человека.
– Это – старые рефлексы пресмыкающихся, поведение победившего самца. Да. Стоило существовать несколько миллионов лет, чтобы вернуться в эру динозавров! И кто-то еще называет это эволюцией.
– А человечество было так близко к революции. Буквально в двух шагах от глобальной перемены, от всеобщего синтеза. Эти взбесившиеся как звери придурки помешали нам перейти в новую эру.
У Пиба, правда, не было никакого желания жить в эру, отмеченную духом братьев Гог. Ни малейшего соблазна быть похожим на них, приобщиться к их маниям, виртуальным разговорам, ночному образу жизни, экскрементам. Они видели себя новыми звеньями людской цепи, механизмами неизбежной эволюции, но их землистого цвета кожа, хмурые лица, глаза лемуров, дряблое тело и тошнотворная одежда выглядели неаппетитно.
Прошло три дня, но новостей от Стеф так и не было. С пистолетом наизготовку Пиб обследовал окрестности дома, стараясь не терять из вида серо-голубую волнистую крышу среди зарослей деревьев. Хотя общество его хозяев становилось все более тягостным, он не решался уйти далеко в лес, кишащий дьявольскими созданиями и полный порчи. В какой-то момент Пиб уже было решил отправиться в поселок на станцию и дойти по путям до следующего населенного пункта, но потом отказался от этой идеи, боясь разминуться со Стеф, если та надумает вернуться в дом Гогов. И боясь наткнуться на банду беженцев-головорезов, о которых рассказали братья. Каждый вечер он ложился спать, надеясь, что ночью появится Стеф, что он услышит, как скрипнет дверь и половицы, что она ляжет рядом с ним, крепко прижмется и спрячет голову на его груди. Но каждое утро он просыпался в комнате, такой же холодной и мрачной, как его душа.
– Нам надо обязательно съездить за продуктами, – сказал Гог. – У нас совершенно нечего есть. Раз твоя приятельница не вернулась, а у тебя есть оружие, придется тебе поехать вместе с нами.
Пиб так и не донес до рта кусок черствого хлеба. От только что проглоченного заменителя кофе в горле у него появился привкус плесени. Он еще не проснулся как следует и не смог сразу же отвести взгляда от цепких глаз Гога. Он уже несколько раз спрашивал себя, почему, несмотря на отсутствие продуктов, братья все время откладывают поездку в магазин, и наконец нашел ответ: как и он сам, надеются на возвращение Стеф.
Глядя на ошарашенное лицо Пиба, Гог решил, что тот не хочет ехать.
– Тебе надо тоже поработать, парень. Иначе нам придется тебя выгнать. У нас нет возможности кормить бесполезные рты.
Пиб хотел было возразить, что, во-первых, ему всего тринадцать лет, а во-вторых, – как ни завещай свое дерьмо человечеству, ни твой рот, ни твой зад от этого полезнее не станут. Тайное «я» Пиба в этот момент как раз вылезло из норы, стараясь завладеть его мыслями и показать, в какой безвыходной и абсурдной ситуации он находится. В то время как Гоги до смешного выспренно предавались культу своих выделений, он сам слишком носился со своими страхами, позволял им расти и заполонить всю душу. Словно какой-то иллюзионист его загипнотизировал и насылал видения чудовищ в той стороне, где расстилался чистый лучезарный горизонт. Как там сказала Стеф?
– Он все еще считает, что бездействие – лучший способ бороться со страхом.
Чем он рискует в конце концов? Умереть? Папа с мамой умерли, Мари-Анн умерла, Соль тоже, каждое мгновение тысячи мужчин и женщин переходят эту таинственную, неведомую грань, называемую смерть, он сам к ней все ближе и ближе и перешагнет ее, может, через час, а может, через год или через век… Так чего волноваться, чего съеживаться при малейшей опасности? Из страха быть раненым, страдать? А разве сама жизнь не ранит и не причиняет боли?
Пиб долго жевал свой сухарь, затем спросил:
– А у вас нет оружия?
Сморщенные веки на лягушачьих глазах Гога медленно сомкнулись и разомкнулись.
– Мы с Магогом совершенно не способны держать оружие в руках, нам это просто чуждо…
– А если кто-нибудь нападет на ваш дом?
Хотя Гог старался оставаться бесстрастным, от Пиба не ускользнул мелькнувший в его глазах ужас и легкая дрожь, пробежавшая по лицу. Его брат, возившийся у раковины, обернулся непривычно стремительно. Брови у него были нахмурены, губы плотно сжаты.
– Этого никогда не было, – выдавил из себя Гог, с лицом такого же серого цвета, как старая штукатурка в доме.
Пиб умолк. Бесполезно напоминать о том, что их единственный щит – это удача, и она капризна и легко улетучивается, а значит, однажды их покинет.
– Ладно, поеду с вами. Но я не уверен, что смогу защитить вас от неприятностей.
Пиб увидел в глазах братьев то же облегчение, которое испытывал когда-то сам, когда отец не уводил свое семейство в погреб при бомбежке, потому что выяснялось, что тревога была ложная. Хотя Пиб и был младше их, он вдруг ощутил себя их защитником, ангелом-хранителем и испытал всю тяжесть своего нового положения. Он нервно затеребил рукоятку пистолета, лежавшего в кармане куртки.
В гараже стоял вполне приличный джип, хотя кое-где корпус был помят и покрыт ржавчиной. Гоги с обычной тщательностью и серьезностью перелили содержимое канистры в бак. Пиб насчитал в гараже около двадцати огромных металлических и пластмассовых бидонов, стоявших по соседству с пустыми банками, которые громоздились на стеллажах.
– Наш запас бензина, – пояснил Магог. – Он поможет нам обеспечить питание генератора, если ветряки дадут сбой. Его хватит на три месяца совершенно автономного существования. Нужно постараться как можно дольше жить в состоянии автаркии.
– Если вы всерьез хотите ни от кого не зависеть, надо как-то уладить с едой, – заметил Пиб.
– Мы пытались. Завели огород, сад, кур, кроликов и все такое… Но так же способны копаться в земле не больше, чем держать оружие.
– Мы созданы, чтобы общаться, а не сражаться или обрабатывать землю, – добавил Гог. – В любом случае, скотина и овощи отнимали у нас слишком много времени.
– А что если железная дорога будет окончательно испорчена?
– Не каркай, – прошептал Магог.
Пиб устроился на продавленном заднем сидении позади места шофера, которое занял Гог. Несмотря на влажность, джип завелся с пол-оборота и, сотрясаясь всем корпусом, выплевывая черный дым, выкатился на потрескавшуюся асфальтовую дорожку, почти целиком покрытую проросшей травой и слоем хвои. Магог запер дверь гаража, местами укрепленную набитыми поперек нее досками, и замаскировал ее толстым слоем сплетенных веток, которые наверху сливались со спускавшимися с крыши зарослями хмеля. Затем он сел на место справа от водителя и стал лихорадочно пристегиваться с помощью ремня безопасности конструкцией, по сложности напоминавшей паутину.
Гог осторожно вывел машину на старую, всю в выбоинах дорогу. Первые несколько километров они проехали, не встретив никаких препятствий, кроме камней и пней, которые поцарапанные колеса машины преодолевали весьма уверенно. Потом мягкие ласкающие ветви деревьев заскрежетали о ветровое и боковые стекла, вынуждая Гога ехать с минимальной скоростью. Первый раз им пришлось остановиться посреди самого леса, до того густого, что туда не проникнуть ни лучу света, ни капле дождя, ни даже малейшему дуновению. Магог схватил пилу, которую Пиб заметил в багажнике, – он никак не мог понять, зачем она нужна, – и с неуклюжей торопливостью, выдававшей его волнение, спилил толстую ветвь, видимо, поваленную в грозу и застрявшую между двух стволов. Как только ветвь упала, Гог повалил ее под бампер и нажал изо всех сил на педаль газа.
Магог с силой подпрыгнул на сидении и пробурчал:
– В следующий раз сам так подпрыгивай!
– Напоминаю, что в прошлый раз я отдувался и туда, и обратно, – огрызнулся Гог.
– Я же не мог – у меня болела рука.
Каждый из братьев всеми правдами и неправдами старался спихнуть отпиливание веток на другого: такая физическая нагрузка страшила этих пленников сидячего образа жизни. Они препирались до следующей остановки перед дубом, лежавшим посередине дороги. Несмотря на брюзжание, Магогу ничего не оставалось, как распилить ствол и самую толстую ветвь на куски. Пиб вышел и помог расчистить дорогу, а Гог не соизволил ни сдвинуться с места, ни даже снять руки с руля – из принципа. Братья вели себя так же, как и большинство людей. Взаимовыручке они по-детски предпочитали нелепые ссоры, обиды, раздоры. Они воображали себя звеньями в новой эволюционной цепи, но их собственные цепи удерживали их в аду не хуже, чем жителей старого мира.
Птичьи трели и трепетанье листвы замерли в полной тишине. Пиб, весь в поту, каждые пять секунд застывал и вглядывался в окружающий сумрак. Ему мерещилось, что тысячи ужасных существ таятся за стволами деревьев и в кустах, лишь ожидая тайного сигнала, чтобы выйти из укрытий и, ощерившись, броситься на него. Редкие лучи света проникали сквозь сплетение ветвей и рассыпались мерцающими каскадами, освещая папоротники. Младший из братьев, Гог, отпилил два или три куска от нагроможденных у дороги ветвей, но джип, при всей его мощности, не смог их переехать. Пиб испугался, как бы зверский визг пилы и бешеный рев мотора не послужили сигналом к сбору для злых сил леса. Его пистолет – просто смешное орудие против них. Как не согласиться с архангелом Михаилом, который намеревался распахать эти пагубные бесполезные зоны и превратить их в житницы? Лес по существу своему непредсказуем, это воплощение чего-то дьявольского, непокорного, что глумится над заповедями Бога и отказывается давать пищу его детям. Ужас охватывал Пиба с невероятной быстротой. Папа говорил ему, что у дьявола – тысячи личин, тысячи шил в мешке, а он, как полный дурак, отправился прямо в его логово.
– Ты что, заснул?
Магог уже сидел впереди. Пиб тряхнул головой и передернул плечами, чтобы избавиться от страха, бросился к приоткрытой задней двери и прыгнул на сиденье, как будто нырнул в бочку с водой, окруженную со всех сторон огнем.
Дальше стали попадаться полянки, туда уже проникал солнечный свет и падали крупные капли дождя. Они решительно поехали по настилу веток, который набросало во время гроз, и, двигаясь без остановок, преодолели, по подсчетам Магога, километров десять.
Судорожная дрожь у Пиба немного стихла. Тайное «я», воспользовавшись затишьем, выползло из пещеры, чтобы его подразнить. Пиб не очень-то стал к нему прислушиваться, раздраженный ощущением, что внутри него существуют два Пиба, и похожих друг на друга, и совершенно разных. Сиамские враги. Оба говорили от его имени, иногда по отдельности, иногда вместе. Он не знал, которое из двух говорит правду, которое из двух надо слушать. Ему казалось все же, что Стеф обращалась к его тайному «я», к тому насмешливому и веселому Пибу, которого не могли смутить ни страх, ни сам дьявол.
– Черт, это еще что? – воскликнул Магог.
– Началось… – выдохнул Гог.
Метрах в ста от них какие-то фигуры появлялись из серого тумана и загораживали дорогу. Гог остановил джип с истерическим взвизгом тормозов.
– Что будем делать? – простонал Магог.
– Поворачиваем в сторону дома и пытаемся что-нибудь придумать, – ответил Гог.
Он включил заднюю передачу, высматривая свободное место, чтобы развернуться.
– Черт, их полно сзади! – рявкнул Магог.
В заднее стекло Пиб заметил стоявших поперек всей дороги человек двенадцать – так близко, что были видны их лица и ружья. То, что среди них находились женщины и подростки, его не обнадежило.
17
Теперь-то он сможет отыграться.
Он был уверен, что должность начальника ЦЭВИСа Центрального департамента по праву должна перейти к нему после смещения бывшего его главы, но наверху сочли нужным отправить ему прямо в лапы парня, которому не было и двадцати. И это несмотря на то, что он с блеском осуществил задуманную операцию, чтобы убрать прежнего руководителя лагеря: тот, не в силах устоять перед соблазнительным хрустом купюр, закрывал глаза на переправку арабских детей в богатые кварталы европейских метрополий, а также в Пиатру – городок в восточных Карпатах, где обосновался архангел Михаил. Доходное дельце, приносившее дивиденды и ему самому. Между собой они называли комиссионные, отчисляемые сотрудникам ЦЭВИСа торговцами человеческим мясом, «надбавкой за тинейджеров». Но он узнал через одного знакомого из бункера архангела Михаила, что в верхах решили расчистить авгиевы конюшни, в которые превратилась Европа. Иначе говоря – устроить показательные казни. Кровавые, если получится.
Он тут же отправил в управление ВКЛОГВ чудное анонимное письмецо, в котором сообщалось о махинациях непосредственного начальника и его сообщников (разумеется, умолчав о своем участии в подпольной торговле и постаравшись не навести подозрения на верных друзей). И в одно прекрасное утро в лагерь явился взвод легионеров, чтобы арестовать директора и кое-кого из его подчиненных. Он отсутствовал при аресте, во-первых, поскольку силы порядка прибыли в пять утра, во-вторых, потому что для него лучше было бы не светиться в обществе парий. Ни с кем не ассоциироваться. Иногда отсутствие – самая верная тактика поведения. Во всяком случае, на сей раз она сработала, потому что несколько дней спустя представитель европейского Министерства внутренних дел вызвал его в управление легионом в Шатору и доверил ему как заместителю начальника лагеря временное руководство ЦЭВИСом. Бывшего начальника с приспешниками допросили, осудили решением чрезвычайного трибунала и расстреляли в тот же день. Эти славные люди, в самом деле достойные восхищения, так и не сказали о его участии в торговле маленькими арабами. Впрочем, они, наверно, не повели бы себя столь деликатно, если б узнали, кому обязаны столь стремительным падением.
Он триумфально въехал в квартиру поверженного начальника. Какое блаженство – сидеть в его кресле, растянуться на его кровати, пить из его рюмок и окунуться в его ванну! Он, отпрыск мелких крестьян, разоренных сельскохозяйственным кризисом в начале XXI века, наконец-то купался в роскоши, проишачив для этого пятнадцать лет. Наконец-то занял пост, припасаемый для сынков из семейств, близких властям. Возмущенный самоубийством родителей – следствие установило, что отец, прежде чем повеситься самому, повесил мать, – он поклялся, что найдет способ оказаться внутри неприступной крепости, защищенной от жестоких ветров и злых судеб.
Однако важные шишки не дали ему это сделать. Они прислали нового шефа, восемнадцати– или девятнадцатилетнего мелкого тирана, взбалмошного и несговорчивого. На подбородке – жидкий пушок, впалая грудь, руки и ноги длинные, как лапы паука, на лбу – угри, сам – живое воплощение запальчивости и злобы.
Он потратил несколько дней, чтобы понять этот странный выбор начальства. Европейское правительство – или советники архангела Михаила, что одно и то же, – приступили к осуществлению последнего этапа обширного проекта: вернуть в христианские земли первоначальную чистоту. Для этого требовалось истребить остатки исламского отродья. Чтобы следить за систематическим уничтожением заключенных, требовались несгибаемые честные работники. Так сказать, незатупляющиеся мечи, еще неотесанные, но податливые и легко обучаемые умы. Архангел Михаил снова делал ставку на безусых юнцов: его легионерам, известным особой стойкостью и жестокостью, было от шестнадцати до двадцати лет.
Он повел себя правильно и не стал возмущаться и возражать начальству. Вновь утвержденный в должности зама, он покорно съехал с квартиры и снова устроился в прежнем жилище, крохотной и мрачной трехкомнатной квартирке под самой крышей, где летом можно было умереть от жары, а зимой – от холода. Давая полезные советы вновь прибывшему, он пристально следил за ним, дожидаясь промашки. В годы тяжелой юности он воспитал в себе бдительность и терпение. Прежде чем вступить в ряды помощников легионеров, он отправил на тот свет кучу обыкновенных прохожих. Он убивал за пару грошей, за бутерброд, бутылку, тряпку. Но только ножом. Пусть фараоны думают, что это дело рук зомби, психованных людоедов, которые вылезают по ночам на улицы европейских городов. Он пользовался ситуацией, чтобы позверствовать, – просто так, из желания увидеть, как действует на людей пытка. Он испытывал физическое наслаждение, наблюдая безумный ужас мужчин и женщин, которых он собирался убить. Он наслаждался их мольбами, их стонами. Но однажды сам попал в руки двух более ловких, чем он, психов, двух настоящих сумасшедших, которые решили живьем содрать с него кожу и начали, сволочи, с низа живота. Ему удалось вырваться, и он, придерживая кишки, чтобы они не вывалились, добрался до отделения скорой помощи, где его чуть не укокошили стажеры, пока зашивали на скорую руку. В память об этом происшествии у него остался незаживающий шрам, в который то и дело попадала инфекция. Шрам воспалялся, становился ярко-бордовым и спугивал тех редких женщин, которые оказывались в его постели, в том числе и профессиональных служительниц любви. Он мог их обманывать, пока на нем была рубашка или майка, но рано или поздно рука или взгляд партнерши опускались на его живот, обнаруживали отекший рубец и вскакивали с таким выражением лица, как будто коснулись прокаженного или больного БПЗ. Бледные, корчась от отвращения, они стремительно исчезали, иногда даже не успев как следует одеться и причесаться. Он уже не пытался их удержать, он слышал, как они приводят себя в порядок на лестнице, тяжело дыша и громко вздыхая. Возможно, должность начальника ЦЭВИСа – с втрое большей зарплатой и массой других преимуществ – позволила бы им быть снисходительнее к его недугу.
Начальник лагеря допустил промашку. Он влюбился в метиску. Поначалу, правда, он думал, что этот мерзавец спит с собственной матерью: он дважды видел, как они горячо и страстно обнимались и прижимались друг к другу, не хуже влюбленных. Инцест строго преследовался по закону архангела Михаила, и он уже было поздравил себя с интересным поворотом дела. Но потом его новый начальник увлекся этой заключенной, да так сильно, что вырвал ее из рук Клопа и отправил домой мать, чтобы переселить в ее квартиру девчонку. Гостья еще ни разу не приходила в спальню своего спасителя, но их встреча была не за горами, если судить по их томным взглядам, возбужденным речам и мимолетным касаниям. Этот гаденыш допустил ошибку, подделав некое досье, чтобы скрыть мусульманские корни своей дульсинеи. А также пришив Клопа и его банду, ПИ – помощников-исламистов, – которых предыдущее начальство оставило, чтобы они наводили ужас на заключенных. Двойная глупость, которую нужно было использовать так, чтобы никто не заподозрил его в личной заинтересованности. Надо было дождаться, покуда голубки не предадутся страсти, застать их врасплох в постели, – хорошо бы в присутствии пары свидетелей с хорошей репутацией, – выудить подделанное досье, доложить о непоследовательных решениях нового начальника, которые шли вразрез с христианской моралью и с интересами христиан. При таких обвинениях этот мерзавец будет как минимум смещен со своего поста, а скорее всего отправлен на Восточный фронт или даже, если судьи будут сильно не в духе, отправлен на казнь.
Он доведет до конца это дело. Эту грязную работенку. Он докажет начальству, что ему можно доверить чистку лагерей. Ему было глубоко наплевать на пророков и на их речи, он не верил ни в Бога, ни в черта, но раз уж судьбе угодно было, чтобы он родился христианином, раз уж его собственные интересы совпадали с интересами хозяев Европы, он без зазрения совести отправит усамов в печь… Запах горелого мяса, идущий из печных труб, не мешал ему спать спокойно. В прошлом месяце двое инженеров, подгоняемые европейским министерством внутренних дел, починили гигантскую духовку. Несколько дней в воздухе стояла удушающая вонь – пахло остатками костной муки. Казалось, чье-то зловонное дыхание окутывает все соседние равнины.
У него зазвонил телефон. Будильник на тумбочке показывал два пятнадцать. Толком не проснувшись, он резко схватился за трубку. Ему показалось, что рана его раскрывается, как будто она на молнии, и из нее снова вываливаются кишки.
– Судя по всему, это произойдет сегодня ночью.
Он узнал голос одного из своих людей, который стоял на часах у квартиры начальника лагеря. Он настолько боялся подслушивающих устройств, что требовал от своих осведомителей не передавать никакой секретной информации по телефону. Он зажег лампу, приподнял пижамную куртку и взглянул на свой темно-красный шрам: из него сочилась не кровь, а жидкость. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы осознать сказанное на другом конце провода.
– Ты уверен?
– Я бы не стал вас будить среди ночи, если бы своими собственными глазами не видел, как…
– Без подробностей. Я тебе верю. Мы подождем несколько ночей, а потом начнем действовать.
– А если… голубка не вернется в гнездышко?
Он просунул руку под пижамные штаны, чтобы высвободить зажатые тканью яички.
– Вернется, не беспокойся. И спасибо, что предупредил.
Он повесил трубку, погасил лампу, натянул на себя одеяло и стал рассеянно заниматься мастурбацией, думая о том, что действия людей очень легко просчитать.
Расставшись с невинностью, начальник ЦЭВИСа Центрального района совершенно преобразился. Несколько жарких ночей любви – по словам часовых, крики, стоны и вздохи слышались до самого утра – стерли с него последние признаки детства и придали ему известную уверенность в себе, хотя от бессонницы у него появились резкие круги под глазами. Его голос стал степеннее, а походка – решительнее. Он изменился и внутри: во взгляде засквозила непривычная мягкость, какой-то интерес к себе подобным, в том числе и к заключенным. Казалось, он уже не так торопится отдать приказ об окончательной эвакуации выходцев из исламских стран. Он сообщил начальству, что печь якобы нуждается в установке дополнительных фильтров – в рапорте, разумеется, строго секретном, утверждалось, что токсины, содержащиеся в дыме, могут оказать вредное воздействие на здоровье живущего поблизости от лагеря населения. Начальник предпочитал проявить осторожность и не запускать печь до следующих анализов. Осторожность? Или это хитрый маневр для получения отсрочки, подсказанный усамской змеей, заползшей в его постель? Начальник не остановился на этом: он предпринял меры для того, чтобы сделать… «переносимыми» условия существования заключенных и назвал эти меры «простыми человеческими соображениями». «Мы не должны переставать вести себя как добрые христиане только потому, что эти люди – враги нашей Веры», заявил он.
Его заместитель уже потирал руки в предвкушении победы: охмуренный одной из тех крольчих, которые тридцать лет назад едва не превратили Европу в жалкий придаток исламских стран, начальник сам подставлял ему свою шею. Настало время действовать. Если ждать, то можно схлопотать кучу неприятностей. Предположим, этот придурок станет и дальше поступать сообразно своей логике и освободит заключенных ЦЭВИСа! Всех его подчиненных неизбежно арестуют и осудят за бездействие или, хуже того, – за соучастие.
Он подобрал свидетелей с безупречной репутацией: одну секретаршу из лагерной администрации, мэра и кюре соседнего городка – двух почтенных шестидесятилетних стариков, у которых ни совесть, ни руки не были до конца чисты. Часовые должны были его предупредить о перемещениях юной арабки и открыть двери в спальню среди ночи. Он никому не доверил подготовку средства для получения наглядных доказательств и остановил выбор на зеркальном фотоаппарате со старой, проверенной, содержащей серебро пленке, известной еще со времен черно-белой фотографии, с выдержкой в тысячу единиц, хотя эта система и была слабее, чем цифровая. Последняя, правда, перестала развиваться с тех пор, как Отцы Церкви признали информатику дьявольской наукой.
Вечером, после ужина, который он, как обычно, провел в компании начальника и заведующего хозяйственной частью, он почувствовал острое и истерическое желание раздеться и посмотреть на свой шрам в зеркало гардероба, стоящего у него в спальне. Шрам начинался от солнечного сплетения, катился вниз по животу, как горный поток, исчезал на лобке и, казалось, вновь появлялся несколькими сантиметрами ниже в виде узловатого, скрученного и такого же красноватого пениса. Из-за шрама грудные и брюшные мышцы стали асимметричными, их покрывал толстый слой жира. Все в целом выглядело малоэстетично, но он в конце концов привык к этому нарывающему шву и даже испытывал нежность к своему искалеченному телу. Он ощущал себя не таким, как все, отмеченным тайной печатью людей, которым обещано великое будущее. Его рубец не имел ничего общего со следами веревки, оставшимися на шее родителей и являвшими собой символ поражения и отречения, – он впечатался в его цветущую плоть знамением его отмеченности, источником его неистовства. Рубец давал ему такую силу, что в сравнении с ней неудачи с женщинами казались мелкими неприятностями, обычными историями. В один прекрасный день он встретит подругу жизни, которая узнает его вопреки внешности, он встретит родственную душу, которую до сих пор безрезультатно искал на темных многолюдных улицах европейских мегаполисов.
Бой часов прервал его мрачные мысли, которым он предавался в тишине, нарушаемой лишь шумом проливного дождя. Он вздрогнул. По его щекам текли слезы. Он сначала решил, что это запотело зеркало. Будильник за его спиной показывал одиннадцать часов. Одиннадцать! Он больше полутора часов стоял перед своим бледным отражением. Он поспешно оделся, тщательно отер слезы с глаз и щек, выключил телевизор и вышел в тамбур перед дверью своей квартиры. Секретарша, мэр и кюре соседнего городка, сопровождаемые четырьмя охранниками в черных мундирах, теснились на узкой лестничной площадке. Сдержанные лица, трагические маски, выплывающие из темноты.
– ЦЭВИСу Центрального района как будто не везет на директоров, – жеманно проговорила секретарша.
Это была кругленькая пухленькая дамочка с выпирающими бедрами, животом и грудью. Мокрые пряди волос, выбившиеся из-под платка, падали на ее миловидную мордашку. Мэр и кюре явно любили хорошо покушать: лица у них были округлые, румяные, животы заметно выпирали. Мэр был одет в серый костюм, мокрый от дождя, а кюре – в давно не стиранную сутану, от которой несло спермой, табаком и потом. Он понаслаждался несколько минут их вымученными улыбками, тревожными взглядами. На эту парочку у него было собрано солидное досье: должностные злоупотребления, участие во многих неприглядных аферах. Их запросто можно было бы отдать под трибунал легионерам. Аморальность этих типов превращала их в превосходных свидетелей безнравственности. Он посторонился, приглашая всех пройти.
Мэр указал на фотоаппарат, лежавший на журнальном столике в гостиной:
– Мы действительно вам нужны? Разве фотографии не достаточно?
Он предложил им сесть и не торопясь разлил по рюмкам грушевую водку, которую делал один его знакомый фермер. С тех пор как европейское правительство вновь стало отдавать предпочтение производству местного спиртного, старые самогонные аппараты были извлечены из музеев и перекочевали в деревню, заняв там основное место. А тем наивным душам, которые восстали против незаконного производства алкоголя, глава французской делегации в Брюссельском Парламенте объяснил, что речь идет всего-навсего о возрождении древних обычаев, что европейцы, и в частности французы, – достаточно сознательные люди, чтобы избегать чрезмерного употребления спиртного.
– Для чрезвычайных судов фотография – это одна из улик, но не безусловное доказательство.
– А что сделал ваш новый начальник? – поинтересовался кюре. – Увеличил торговлю арабскими детьми?
Он чуть было не ответил, что священники, конечно, не нуждаются в подобной торговле, чтобы удовлетворять свои плотские желания. Его рубец продолжал подмокать, и рубашка прилипала к животу.
– Он спит с усамой. Он подделал ее досье, чтобы скрыть ее арабские корни.
– И все?
Он с трудом сдержался, чтобы не сорвать с себя рубашку и не швырнуть ее в лицо этому служителю церкви. Но он только бросил на него грозный взгляд.
– Этот грех и вправду может показаться не таким уж тяжелым в сравнении с иными проступками, – проговорил он, не спуская глаз с собеседника.
– Я… я совсем не то имел в виду, – пробормотал кюре.
– Поймите меня правильно: связь начальника с женщиной, ненавидящей нашу веру, может иметь ужасающие последствия для ЦЭВИСа Центрального района, а следовательно, и для всех нас. Я говорю не только о нашем долге, но и о наших интересах.
Кюре, побледнев, выпил рюмку до дна и покачал головой.
– Вы думаете, новый директор сдастся нам без… без сопротивления, не приняв никаких контрмер? – озабоченно спросил мэр.
– Не волнуйтесь. Я припас кое-какие досье.
Они погрузились в томительное ожидание, нарушаемое лишь шорохом дождевых струй и гудением самолетов. Секретарша украдкой бросала на него взгляды поверх пустой рюмки, которую она не отнимала ото рта. Он вспомнил, что она не замужем, вообразил, что она тоже ищет родственную душу, отметил, что она не лишена обаяния, мысленно представил себе ее обнаженной и попытался предугадать, как она отреагирует в постели на его шрам. Сколько ей лет? Тридцать два или, может, тридцать три… Во всяком случае, еще способна рожать. Давным-давно он поклялся себе, что у него никогда не будет детей. У него не было никакого желания заново создавать связи, которые разорвало самоубийство родителей, никакого желания портить себе жизнь разными бесполезными сантиментами. Однако уже одно только присутствие этой секретарши – как там ее зовут?… Ах да, Мадлен, сокращенно Мадо – забавным образом поколебало его незыблемое решение. Он внимательно посмотрел на ее руки – маленькие, с пухлыми пальчиками. Он охотно доверил бы им свою кожу и свой член. Он предложил ей долить грушевой водки.
– Только самую малость, – хихикнула она. – А то я не смогу встать.
Наливая ей несколько капель в рюмку, он слегка коснулся ее колен. Она покраснела, но не отодвинулась. Ему даже показалось, что она слегка раздвинула ноги, словно приглашая залезть к ней под юбку. От нее шел резкий аромат духов, мощный запах сдерживаемого желания. Он отступил и сел, положив ногу на ногу. Кровь прилила к шраму. Он продолжал наливаться, твердеть и выдаваться вперед почти так же, как его пенис. Громкий телефонный звонок помог ему справиться с замешательством.
– Голубка в гнездышке.
– Давно?
– С полчаса.
Он повесил трубку и жестом приказал остальным следовать за ним. По длинным лестницам и коридорам, погруженным в полумрак, они дошли до квартиры начальника лагеря, расположенной на втором этаже административного корпуса. Трое часовых в черных мундирах, вооруженные автоматами с серебряными пластинами, встретили их в полном молчании. На несколько мгновений все замерли, прислушиваясь, но различили только шум дождя, завывания ветра, гул мотора – может, самолет? Сирены молчали. Ни одного вздоха или стона, который бы свидетельствовал о ночных оргиях преступной пары.
– Ты абсолютно уверен, что она там? – спросил он у часового, который его оповещал.
– Я видел, как она прошла мимо меня, вошла внутрь, но не выходила.
Он прижал ухо к двери. В квартире стояла звенящая тишина, как будто голубки улетели. Он спросил себя, не предупредил ли их кто-нибудь? Не предали ли его? Быть может, его начальник успел обещаниями или деньгами подкупить некоторых часовых? Он-то прекрасно знал, что горстки евро часто бывает достаточно, чтобы распались старинные крепкие связи.
– Что будем делать?
Горячее дыхание секретарши обожгло ему щеку. Несмотря на сильную боль в рубце, он ответил ей широкой улыбкой.
– Идемте.
Он приказал часовым открыть дверь. Они вышибли ее ударами ног, устремились в квартиру, пробежали по двум комнатам, окутанным мраком, обследовали спальни.
– Они здесь!
Часовой указал на две белых фигуры, распростершиеся на кровати. Кто-то нажал на выключатель, и комнату залил резкий свет, осветил комод в деревенском стиле, шкаф без определенного стиля, вещи, сваленные в кучу на тумбочке у кровати.
– Боже милостивый!
Голубки лежали голышом на спине. А она ничего, эта усама, промелькнуло в его мозгу. И потом он заметил кровь. Она была повсюду, пропитала простыни, разлилась блестящими липкими лужицами по обе стороны кровати. Решив действовать радикально, они вскрыли себе не вены на запястье, а бедренные артерии. Это было настоящее хирургическое вмешательство. Не больше трех-четырех минут, чтобы выпустить всю кровь из тела. Никаких страданий. Почти безупречное самоубийство. Один из скальпелей был по-прежнему зажат у девушки в руке, которая лежала на бедре начальника лагеря. Второй валялся на ковре между кроватью и стеной.
– Какой… ужас! – воскликнула секретарша.
– Я обнаружил вот это…
Часовой протянул заместителю начальника листок бумаги, исписанный сверху донизу широким твердым почерком, нечто вроде завещания. Он быстро проглядел его. Они объясняли самоубийство тем, что не могут открыто любить друг друга. Их страсть, не подвластная разуму, заставит их когда-нибудь и уже теперь заставляет предавать идеалы, предавать своих братьев. Сознавая, что ничего не могут сделать в этом мире, раздираемом ненавистью и фанатизмом, они предпочли исчезнуть с лица земли, чтобы не слышать осуждения со стороны себе подобных. Они отдали себя на волю Божью – Бога христианского и Бога мусульманского, умоляя Того и Другого простить им, по бесконечной доброте, их поступок.
Он скомкал листок и швырнул его об стену. Самоубийство подтверждало вину его начальника, но лишало его самого тех выгод, которые мог принести показательный судебный процесс. Он надеялся, что высшее начальство предоставит ему возможность выказать свое рвение и умение при массовой эвакуации заключенных-арабов.
– Вы… вы не будете фотографировать?
Он сам не понял, как ему удалось сдержаться и не врезать мэру в его мясистый нос.
– Можете идти, вы мне больше не нужны.
Он подождал, пока мэр, кюре и часовые отойдут к двери спальни, чтобы шепнуть на ухо секретарше:
– А вы можете остаться, если хотите…
Она улыбнулась ему в ответ. И у него возникла уверенность, что она не исчезнет в панике при виде его шрама.
18
Лес кажется уютным, но по ночам живет таинственной, полной различных звуков жизнью, он скрипит, подрагивает, ворчит, вздыхает и неистово машет тысячей рук и ног.
Пиб с трудом мог вспомнить, каким. образом оказался в этом живом лабиринте.
– Тормози! Тут ствол!
Гог жмет на тормоз, джип заносит на мокрой траве, и они врезаются в дерево. Ремни безопасности трещат и рвутся, как сгнившая тряпка. Братья слетают с сидений и припечатываются лбами о ветровое стекло. Пиб катится по сидению, ударяется о дверцу, откатывается обратно, но успевает инстинктивно закрыть лицо руками: на нем ни синяка, ни царапины. Мотор в последний раз глухо ревет и окончательно глохнет. В кабине воцаряется оглушительная тишина.
Пиб слышит чьи-то голоса. Он хочет встать, но его отяжелевшее тело не слушается. Он ощущает на лице и шее острые холодные касания, наверно, это осколки разбитого стекла. Прежде чем потерять управление джипом, Гог, решивший удирать напрямик через лес, изо всех сил жал на педаль газа и смог-таки проехать несколько сотен метров.
Наполовину оглушенные, братья лежат на передних сидениях. Лицо Магога разбито, подбородок и верх рубашки залиты кровью. У Гога на лбу огромное красное пятно, которое вот-вот превратится в синяк.
Встревоженный громкими голосами, Пиб все же приподнимается. Он видит, как среди деревьев к ним движутся люди, просовывается между сидениями и трясет Гога за плечо.
– Они уже здесь! Надо уходить!
Гог тупо смотрит на него. Слова до него не доходят. Магогтоже не в лучшем виде. Он издает душераздирающие стоны. Нечего и рассчитывать, что братья смогут завести машину и уйти от преследователей. По поводу намерений последних также не стоит строить иллюзий: люди не устраивают облаву в лесу ради того, чтобы просто завести знакомство. Джип на ходу, бензин, одежда, еда, оружие, а может быть, и деньги, – все это желанная добыча для банды маргиналов. Все эти нелегальные исламисты, противники режима, сбежавшие из тюрем и лагерей люди, вынужденные питаться объедками, по сути были теми же «подонками», только обитавшими в сельской местности, а не в городах.
– Да шевелитесь же, черт возьми!
Пиба охватывает паника. Он машинально достает пистолет и снимает с предохранителя. Один внутренний голос умоляет его поскорее уносить ноги, другой приказывает оставаться вместе с Гогами, не бросать их на произвол судьбы. Пиб никак не может собраться с мыслями. Они беспорядочно скачут в мозгу, причиняя боль, словно гарпии. Ведь Гоги его приютили, накормили. Что ж, теперь из-за этого превратиться в их ангела-хранителя? Черт возьми, бандиты совсем близко! Глупо умереть из-за двух парней, которые хранят свое дерьмо в баночках! К тому же никакого шанса победить двадцать вооруженных до зубов человек. Но что толку бежать и очутиться в полном одиночестве в лесу? Ну ни хрена себе переплет! И где эта фигова Стеф? Почему она смылась? Почему она бросила меня одного? Кишки свело от боли. Ужасно хочется писать. Магог что-то там бормочет. Вместо слов у него из рта вылетают и разрываются, как пузыри, какие-то непонятные звуки. Он просит пить… Или говорит, что мне надо уходить?… Черт, дверца… Помялась… Заклинило. А другая? Скорее, скорее… Кажется, она весит три тонны. Воздух в лесу сырой, пахнет плесенью. Выстрел. Пуля просвистела в нескольких сантиметрах от его ноги. Бомбы исламистов, фараоны, грабители, камикадзе – весь мир ополчился против него. Некогда отвечать. Надо притаиться за деревом, в которое врезался джип. Пули летят с обеих сторон от ствола. Черт, черт, черт! У этих подонков автоматы. Трещат снаряды, царапающие крышу джипа, жалобно стонет спущенное колесо…
До ближайшего дерева пять метров. И еще пять до следующего. А там – укрытие: кусты, папоротники, стволы деревьев, сплетенные ветки. Это – единственный способ уйти. Его единственная надежда. Считай до трех. Один, два, тр… Ни хрена себе! Стреляют без остановки. Этим ублюдкам не жалко патронов, они хотят его непременно прикончить. Почему? За что? Он ничего им не сделал. Может, боятся, что он улизнет и донесет про них легионерам. Глупость, он понятия не имеет, где их искать. А если бы и знал, то не пошел бы стучать черным ангелам.
Ну вот, стрельба стихла… Два, три! Он бросается к кустам. Град пуль, громкие крики, суета, хруст сухих веток. Сейчас они окружат его. Была не была! Согнувшись пополам, Пиб рванул зигзагом в гущу леса. Пули срывают листья и ветви над его головой. Впереди еще несколько метров… Ему не хватает дыхания, в боку колет, ноги дрожат – он всегда проигрывал забеги, его опережало шесть-семь девчонок. Учитель по физкультуре ехидно замечал: кто побеждает в гонках на скорость, а кто – на выносливость. Пиб принадлежал ко вторым, хотя так и не смог понять, в чем между ними разница. Он знал лишь, что мальчишки над ним издевались, а девчонки – до чего же противные! – хихикали за его спиной. Он терпеть не мог бегать просто так. Что стало с его одноклассниками – с Пьер-Жаном, Андре, с остальными? Что им наплела классная, объясняя, почему его нет? Наверно, они решили, что он погиб при бомбежке? Пожалел ли его кто-нибудь?
Присев от страха, Пиб ныряет в кусты. Несется напролом, не обращая внимания на колючие ветки и широкие листья, хлещущие, как ремни, по лицу, шее и рукам. Он не оборачивается, чтобы не терять времени. Крики, выстрелы остаются позади, стихают, умолкают. Его сердце колотится как бешеное, кажется, что оно превратилось в стук. Он все дальше уходит в живой лабиринт. Он бежит, бежит, бежит, до тех пор пока не изнемогает от боли и усталости. Ему хочется одного – упасть у подножья искривленного дуба и разрыдаться.
Какая тут может быть осторожность!
Измотанный, он наконец уснул под огромным дольменом, который, судя по оставшимся вокруг кострищам, пластиковым пакетам и пустым банкам из-под пива, когда-то привлекал туристов. Его разбудили холод и сырость, идущие от камней.
Темноту не нарушал ни единый огонек, ни лунный луч, ни звезда в небе, ни мерцание в капле воды. Поначалу Пиб справлялся со страхом, думая о Стеф. Ему передалась ее отвратительная привычка все осмеивать, смотреть на любые обстоятельства спокойно и ясно. Стеф почти не приоткрыла своей тайны, даже прогуливаясь голышом в душевой общежития Южного Креста. Она пронеслась по жизни Пиба, и след ее простыл, но при этом продолжала жить в нем гораздо ощутимее, чем тени мамы и папы, Мари-Анн и Соль. Она не один раз говорила, что появляется, как только Пибу это необходимо. И вот теперь, когда ему это так нужно, ее нет.
В сумерках Пибу почудилось какое-то движение. Сперва он подумал, что дрожит от холода, но затем не мог не признать, что главной, если не единственной, причиной дрожи был страх. Какие-то сатанинские существа плясали, свистели, что-то бормотали вокруг него. Он пожалел, что не замаскировал ветками свое убежище, чтобы спрятаться от их глаз. О том, чтобы сейчас же отправиться на поиски более надежного пристанища, не могло быть и речи. Дольмен по крайней мере защищал его от дождя и порывов ветра. Сама идея идти в темноте приводила его в ужас. Ничего не оставалось, как пережидать до рассвета адский шабаш лесных бесов. Его тайное «я» нашептывало, что если он так боится, то ему не дожить до утра. Что дьявольских существ на самом деле нет, а сам он в них до конца не верит. Что тот, кто внушает ему такой ужас, простой обманщик, обыкновенное пугало. Нужно только его вытурить, выгнать из собственной души, и тут же наступит покой… Однако даже если допустить, что лесных существ на самом деле нет, то про диких зверей этого сказать нельзя. Волки, медведи, кабаны, львы, тигры являлись ему во сне, чтобы растерзать на куски. В школе некоторые учителя уверяли их, что хищники поселились в европейских лесах много веков назад, хотя священники и служители архангела Михаила утверждали обратное. Папа всегда соглашался с последними, потому что верования, в отличие от знаний, не меняются с течением времени. В телевизионных репортажах о животных доказывалось, что ни тигры, ни львы не водятся в Европе, но в прошлом веке во французских лесах и горах вновь развели медведей и волков – еще одна из многочисленных глупостей, допущенных правительством до эпохи архангела Михаила. Вот что происходит, если отвернуться от небесных законов: возврат к хаосу, к дикости. Опершись на камень, продрогший Пиб выставлял пистолет напоказ и целился в темноту, надеясь этим напугать притаившихся вокруг врагов. Он с грустью вспоминал о погребе в родном доме, о шумной возне родителей, о ровном сопении сестренки. Его глаза то и дело закрывались сами собой, как поломанные ставни, но он тут же вздрагивал и просыпался, заслышав какой-нибудь шорох или хруст. Пиб не сразу соображал, где он, а потом вспоминал, что попал в глубокое враждебное чрево. Тогда его захлестывало чувство одиночества, и он погружался на несколько мгновений в отчаяние и ужас, а затем его мысли растягивались, расплывались и улетучивались, глаза опять закрывались, голова склонялась, падала на грудь, и он с храпом окунался в безмятежные глубины подсознания.
Никогда еще ночь не казалась ему такой длинной. Много раз чье-то горячее дыхание обжигало ему лицо, чьи-то когти впивались в грудь, и он вырывался из кошмара задыхаясь, в холодном поту, как ныряльщик, с трудом поднявшийся на поверхность.
Пиб проснулся от того, что ему жгло веки. Он лежал на утоптанной земле, прижавшись щекой к кучке золы, которая от влажности стала кучкой черной грязи, пальцы судорожно сжимали рукоять пистолета. При дневном свете ночные страхи рассеивались. Хотя было свежо и все окутывал туман, хотя Пиб хотел спать, есть и замерз, он испытал необыкновенную радость. Он провел целую ночь в лесу, и ни одно дьявольское создание не наслало на него порчу, ни один дикий зверь его не разодрал. Он даже не описался. Он вышел победителем из испытания, которое еще несколько часов назад считал абсолютно непреодолимым. И хотя страх все еще теплился внутри него, он был счастлив от того, что жив, он впал почти что в эйфорию. Во всяком случае, был полон решимости. Он положил руку на одну из опор дольмена – это был инстинктивный жест, своего рода благодарность граниту за то, что он служил ему кровом, – и оглядел стоящие вокруг дубы. Серо-зеленые листья и мелкие шарики омелы, уцепившейся за дубовые ветки, блестели от капель дождя. Из-за окутанных туманом морщинистых стволов деревья казались Пибу почтенными старцами, покровителями, исполненными мудрости и доброты.
Он вышел из укрытия, убрал пистолет в карман куртки, запачканной землей и золой, размял затекшие ноги. Резь внизу живота напомнила ему, что надо срочно опорожнить мочевой пузырь. Он несколько секунд сражался с молнией на ширинке, после чего высвободил наконец одеревеневший член, который был зажат в складке брюк. Ему пришлось подождать, пока он не размягчится, чтобы выдавить первые капли. Пиб с гордостью отметил, что жесткие черные волосы покрывают большую часть лобка. Да, похоже, он навсегда расстался с детством в эту ночь у дольмена.
Жаль, что Стеф… Целый поток грустных мыслей пронесся в его голове. Он энергично прогнал их.
Вокруг не было слышно ни чириканья, ни жужжания. Тишина не таила никакой угрозы. Возможно, птицы и насекомые дожидались окончания дождя, чтобы огласить лес своим пением. Пиб вгляделся в окружающую его местность. В какую сторону направиться? Под густым слоем туч невозможно было понять, где именно встает солнце. У Пиба не было ни одной приметы, только единственное желание: не натолкнуться на парий, которые перегородили дорогу джипу Гогов. Что стало с братьями? Пощадили их нападавшие или нет? Остатки угрызений совести снова подкатили тошнотой к горлу Пиба. Напрасно он искал себе всевозможные оправдания, он повел себя как порядочный трус: бросил двух мужчин, которых должен был охранять. Эта чертова жизнь вечно толкала его в кошмарные ситуации! Он в сердцах пнул ногой гнилую ветку, и та развалилась.
Пиб обнаружил под ней следы тропинки, спрятавшейся в папоротниках. Он шел по ней довольно долго, но затем потерял ее и стал пробираться сквозь чащу. Он попытался утолить жажду, слизывая бегущие по листьям струи воды. Но от этих нескольких капель он только еще больше захотел пить. Он нашел потерянную тропинку, а может, это была уже другая, и пошел по лесу, в котором устремленные ввысь деревья поддерживали небесный свод, словно колонны. Когда он прошагал какое-то время, как ему показалось, часа три или четыре, то у него возникло ощущение, что он ходит по кругу. Голова закружилась, и он вынужден был присесть на большой камень. Если он до вечера ничего не съест, то у него не будет сил идти дальше. Он огляделся, но не нашел ничего, что походило бы на какой-нибудь дикий плодили вообще на что-нибудь съедобное. Из-под листьев грибы высовывали коричневые блестящие шляпки, но Пиб помнил, что некоторые из них смертельно ядовиты. Надо сжать зубы и продолжать путь. Куртка у него промокла, в ботинках хлюпало, брюки прилипали к ногам. Он шагал как заведенный, подавляя возникавший на каждым шагу соблазн сдаться.
Когда голод стал невыносимым, а сам он готов был впасть в отчаяние, он вдруг вышел на какую-то старую дорогу. Может быть, это та, по которой ехали братья Гог? Однако вид потрескавшегося асфальта с проросшей сквозь него травой придал Пибу силы. Дорога наверняка приведет его в какое-нибудь обитаемое место. Дождь прекратился, в зеленом своде листвы, который шумел и колыхался, мерцали мимолетные розетки, солнечные лучи неспешно просачивались сквозь ветви. Пиб прошел еще два или три километра и наконец увидел дом, окруженный тем, что когда-то было садом. Крыша его просела, стены были скрыты под хмелем, двери и окна изъедены червями. Не дом, а развалина. У Пиба опять закружилась голова, не только от разочарования, но и от лихорадки и голода. Он было решил обследовать сад: вдруг среди колючих зарослей найдутся какие-нибудь фруктовые деревья… Но задача оказалась столь трудной, что он быстро ее оставил.
Звон, послышавшийся вдали, разогнал его мрачные мысли, которые разлетелись, как куропатки, испуганные выстрелом. Звонит колокол. Значит, недалеко церковь. А значит, и деревня. Наверно, километрах в пяти. Он снова бодро зашагал и не сбавлял шага, пока не заметил первых домов, расположенных ближе, чем он думал. Это была даже не деревня, а небольшой городок, над которым возвышались две колокольни. Городок располагался посередине огромной поляны, его огибала река, которая во время разлива затопляла район особнячков, стоявших слегка на отшибе. По воде, словно перевернутые лодки, движимые тугими надутыми парусами, как в старых сказаниях, плавали крыши. Пиб прошел всю торговую часть городка, сильно разрушенную – ржавые остовы зданий, разбитые витрины, снесенные стоянки, – потом перешел по давно не ремонтированному мосту, перекинутому через речной поток. Сначала он предположил, что на эти места обрушился град бомб и уничтожил всех жителей города. Но затем, когда он направился по главной улице, с десяток ребятишек высыпали из наполовину разрушенного строения и кинулись к нему. Целая ватага мальчишек и девчонок с причудливыми мордашками в рваной одежде. Они размахивали рогатками и кричали громко и жалобно, как испуганные зверьки. Пиб сунул руку в карман куртки, сжал рукоять пистолета, успокоил дыхание и постарался понять по их глазам, чего они хотят. Перед ним были не обыкновенные дети. Они принадлежали к монголоидной расе и некоторым из них было, судя по всему, уже лет двадцать. В их безжизненных взглядах невозможно было что-либо прочитать. В кармашках их рогаток лежали металлические снаряды, болты и гвозди, видимо, подобранные в заброшенных домах.
– Я потерялся в лесу, я хочу есть…
Стоявшие напротив Пиба никак не отреагировали на его слова, как будто ничего не слышали или не знали, посчитать ли его врагом или другом. Под их засаленной одеждой виднелась светлая кожа, от них несло потом и мочой.
– Есть кто-нибудь в городе, кроме вас? Где ваши семьи?
Они не отвечали, лишь пристально смотрели на него, нахмурив брови и сморщив лоб от напряжения.
– Химическая атака. Она поразила всех, кроме этих вот ребят. В отличие от их воспитателей, они выжили.
Голос раздался за спиной Пиба. Но он не оборачиваясь знал, кому этот голос принадлежит.
19
От любви рождается желание,
а от желания ненависть.
Она никогда не думала, что способна на такое испытание. До войны она падала в обморок при виде обыкновенной царапины. Когда он снял рубашку, она смогла, сама не зная как, подавить отвращение. Мало того, что этот заместитель начальника лагеря был совершенно не в ее вкусе, у него еще оказался огромный омерзительный шрам. Тем не менее она согласилась, чтобы он взгромоздился на нее и терся этим ужасным рубцом о ее живот и грудь. Пораженная этим прикосновением, она даже не обратила внимания на узловатый фиолетовый лемех, который вспахивал ее методично и упорно. Через три-четыре минуты этих механических упражнений он разрядился, тихо заскулив, излился в нее и задышал горячо и с присвистом прямо ей в ухо. Она не испытала никакого удовольствия, ни малейшей дрожи желания. Ее вновь охватило чувство отвращения. Она была готова с силой спихнуть мужчину, улегшегося на ней, но потом вспомнила, что выполняет задание. Она взяла себя в руки и только слегка пошевелила бедрами, чтобы вытолкнуть из себя его размякшую плоть. Он блаженно улыбнулся ей, а потом повернулся на бок и через несколько секунд погрузился в сон, как грубый мужик. Она долго не решалась пошевелиться и лежала неподвижно, путаясь в мыслях. При каждом, даже самом осторожном движении, сперма ее любовника по обязанности вытекала из промежности и заново обжигала ее пораненный живот. До самого рассвета ей не давал покоя один и тот же вопрос – так ли уж необходимо было спать с этим типом, чтобы быть полезной подполью? И вообще – стоило ли жертвовать жизнью ради общего дела? Ей было тридцать пять, она еще могла создать семью, родить детей и вести самое обычное существование в доме, наполненном криками и смехом. И все-таки, хотя сомнения и разочарования пришли на смену ее восторженности и наивным убеждениям юности, о том, чтобы пойти на попятный, не могло быть и речи. Когда ей было двадцать пять, она, возмущенная распространением по всей Европе легионов святого Михаила, вступила в подпольную сеть Центра-Берри. Удачно выполнив несколько заданий, она быстро продвинулась по службе и теперь входила в число ответственных подпольщиков, которые носили при себе капсулу с молниеносно действующим смертельным ядом и обязаны были в случае провала его принять, чтобы ни в коем случае не попасться в лапы палачей легиона. Сначала она действовала в округе Лиона, а затем ее перевели на работу в ЦЭВИС Центрального района. Помимо нее, другие члены подполья проникли в администрации лагерей, чтобы попытаться предотвратить массовое и систематическое истребление выходцев из исламских стран. Она предупредила связных об омерзительной торговле арабскими детьми, но получила указание заниматься поставкой только требуемых от нее документов и сведений. Затем, после того как подряд сменилось несколько начальников лагеря, ей дали приказ спать с заместителем. Но из его разговоров в постели она смогла выудить лишь пару-другую ерундовых сплетен, заплатив за это удручающим одиночеством. Он, казалось, ценил ее общество, но зато она так и не смогла привыкнуть ни к его шраму, ни к его запаху, ни к его грубым манерам. К счастью, он не питал пристрастия к поцелуям и ласкам. Он ограничивался тем, что забирался на нее и с важным видом приводил в действие свое орудие. Если бы ей пришлось взять в рот этот лиловый скрюченный отросток, то ее бы, наверно, тут же вырвало. На рассвете она возвращалась к себе – в комнату, расположенную в боковом крыле административного корпуса. Напрасно она целый час пыталась отмыться под душем – тошнота не проходила. Она одевалась и, не позавтракав, бежала на встречу со связным. Он, как всегда, ждал ее в зоне доставки – закрытом со всех сторон дворе, где разгружались грузовики. Должность перевозчика хлеба позволяла ему передавать информацию, не возбуждая никаких подозрений. А в обязанности секретарши входило проверять поставку товара и продовольствия и подписывать накладные… Да, она спит с заместителем начальника лагеря, нет, он еще не получил от правительства добро на массовое истребление заключенных-исламистов, да, она пытается его разговорить, нет, он не слишком разговорчив, да, как только у нее появятся важные сведения, она тут же явится предупредить его в деревню, в обычное место…
Он уезжал, пожелав ей храбрости. По его глазам, по его улыбке она видела, что он не хотел бы оказаться на ее месте. Хотя она и жертвовала собой ради общего дела, ее товарищи по борьбе не могли не видеть в ней шлюху. Нет, конечно, они ей ничего не говорили, но они совершенно не воспринимали ее как женщину. Никогда ни один из них не захотел сделать ее своей любовницей и тем более женой. Подпольная сеть Центр-Берри обеспечивала ее противозачаточными таблетками, на этом забота о ее здоровье и благосостоянии заканчивалась.
Она боролась во благо европейских женщин, не питая никаких иллюзий насчет их помощи или их будущего. Многие поддерживали архангела Михаила, матери соглашались отправить на Восточный фронт дочерей, а жены – запереться в четырех стенах, с покорностью, которая, казалось, уже давно должна была бы исчезнуть навсегда. Женщинам можно было выбирать только между христианскими добродетелями и исламским кошмаром. Не присягни какая-нибудь из них в верности последнему защитнику Запада, последователю Карла Великого – и она тут же окажется закутанной в паранджу, униженной, отвергнутой, проданной, обменянной как товар, закиданной камнями при малейшем подозрении в измене, ей отрежут язык, изувечат, будут избивать каждый божий день. Запуганные угрозой ислама, европейские женщины отказались от либеральных прав, которые с таким трудом отвоевывали их сестры в течение долгих столетий. Право на аборт, на контрацепцию, на труд, право голоса были отправлены в небытие.
Она боролась за освобождение арабских женщин из лагерей, за измену политики, не совместимой с ее пониманием гуманизма, но иногда начинала сомневаться, нужна ли ее борьба, особенно когда какой-нибудь террорист-камикадзе подрывался на улице, кишащей народом, и стирал в порошок несколько сотен прохожих. Или когда дюжина бомб с истощенным ураном сносила под корень целый квартал. Тогда она думала, что вместе со своими товарищами делает все, чтобы освободить тысячи мужчин и женщин, готовых к страшной мести, тысячи чудовищ, которые разбредутся по городам и деревням Европы… Но потом понимала, что сама стала жертвой официальной пропаганды, что речь идет просто о спасении живых существ – жертв ужасных репрессий, о том, чтобы проявить такую наипервейшую христианскую добродетель, как сострадание.
– Завтра утром я еду в Париж. Вернусь через два – три дня.
Заместитель начальника лагеря с бешеной энергией вонзился в нее, прежде чем в изнеможении опуститься рядом, задыхаясь и истекая потом. Его красный рубец трепетал, как сердце на ладони.
– Нам надо было бы… надо было бы пожениться.
Она настолько изумилась его предложению, что чуть было не расхохоталась.
– Если меня назначат директором, нужно будет… наконец узаконить наши отношения. А то остальные используют этот прокол, понимаешь?
– Остальные?
– Как только ты оказываешься наверху, некоторые только и думают, как тебя спихнуть.
– А зачем ты едешь в Париж?
Он ответил не сразу. Он все еще сомневался в ней. Ей, однако, казалось, что она задала вопрос как можно более нейтрально.
– Начальники ЦЭВИСов всей Европы вызваны на встречу с представителями Министерства внутренних дел.
– Надеюсь, это ненадолго, я буду скучать по тебе.
Она вдруг сделала движение, на которое еще вчера, казалось, не была бы способна: протянула к нему руку и положила ладонь на рубец. Оба вздрогнули, он – от неожиданности, она – от отвращения. Не в состоянии прикасаться и дальше к эт ой воспаленной плоти, она взяла его член, еще твердый и мокрый от спермы. Он отреагировал совсем не так, как она ожидала: резко схватил ее за запястье и оттолкнул с нескрываемой жестокостью. Она прикусила губу, понимая, какая она идиотка: большинство мужчин не переносят, когда их тискают за член после оргазма.
– Извини, я сделала тебе больно…
– Ты мне не ответила.
– Дай мне время свыкнуться с этой мыслью.
Она скорее бросилась бы в печь, чем согласилась хоть на секунду разделить свою судьбу с этим мужчиной.
– Ты мне скажешь, когда я вернусь из Парижа, хорошо?
В знак согласия она улыбнулась и на секунду прикрыла глаза, в глубине души надеясь, что своевременные действия подполья или какое-нибудь чудо избавят ее от этого испытания.
– Мы поженимся после, – добавил он.
– После чего?
– После того, как я выполню грязную работу – чистку лагерей.
Она из последних сил старалась не показать, как все напряглось у нее внутри. Из нее вытекала остывшая сперма мужчины, который с ужасающим безразличием говорил об уничтожении десяти или двенадцати тысяч заключенных ЦЭВИСа Центрального района.
– На когда она намечена?
– Если я правильно понял, операции начнутся через десять дней. Во всех ЦЭВИСах Европы примерно восемь миллионов заключенных.
– Неужели так много?
– Даже больше, если считать пересыльные лагеря.
– А потом? Я хочу сказать, когда ты закончишь… чистку, что ты будешь делать?
– Работа всегда найдется. Если переведутся арабы, ЦЭВИС займется диссидентами, политическими заключенными, подпольщиками.
– Кто тебе все это сказал?
Он облокотился и пристально посмотрел на нее с таким выражением, которое очень походило на подозрение.
– Не волнуйся, безработным я не останусь. Особенно если у меня будет жена, которую надо содержать.
Он нагнулся и наградил ее поцелуем, вкус которого не способны были смыть и десятки литров чистейшей воды.
– Подполье начинает действовать сегодня ночью.
– Сегодня ночью? Но…
В голове у нее все путалось. Несколько часов назад заместитель начальника лагеря в сопровождении трех охранников уехал в Париж. Она дольше обычного стояла под душем, но так и не избавилась от тошнотворного запаха, который буквально въелся в поры ее кожи. Потом она оделась и около семи утра отправилась в зону доставки. Связной уже ждал ее. Сегодня он улыбался, глаза его горели. Он наклонился к ней поближе и быстро прошептал:
– Отсутствие начальников ЦЭВИСов на местах нам на руку. Такой случай упустить нельзя. Центр приказал всем отделениям одновременно начать действия около полуночи.
– Все готовы?
– У нас нет выбора: правительство уже назначило день, когда начнут уничтожать заключенных. У нас всего…
– Десять дней. Я получила информацию сегодня ночью. – Она прикусила щеку, чтобы не разрыдаться. – Так вы уже знали? То, что я делаю, никому не нужно.
Связной почесал в затылке и одарил ее сочувственным взглядом.
– Не говорите так. Два источника информации надежнее, чем один.
Она покачала головой и сверкнула глазами.
– Какие будут указания лично мне?
– Не вмешиваться в действия сегодня ночью. Оставаться в ЦЭВИСе и ждать новых распоряжений.
– О Боже, но… он предложил мне выйти за него замуж!
– Вы не обязаны соглашаться.
– Если я откажусь, он найдет способ меня сместить. И наше подполье останется без информации.
– Тогда надо согласиться.
– Вы отдаете себе отчет в том, что вы требуете от меня?
Она заметила, что ее слишком громкий голос привлек внимание часового у ворот, и успокоилась. Во дворе у разгрузочной платформы стояло всего два грузовика: один – связного, а другой, сильно помятый, – шофера, который возил свиные хребты с бойни. Она слегка помахала часовому рукой, давая понять, что все в порядке.
– Скоро Вы получите приказ его убрать, – примирительно сказал связной.
Она сочла его привлекательным: курчавые волосы, смуглая кожа, белые зубы. Впрочем, любой мужчина показался бы ей желанным в отличие от любовника по обязанности.
– Его убийство не избавит меня от тех ночей, которые мне еще предстоит провести с ним.
Она ждала слов утешения, но в ответ услышала лишь одну из тех дежурных фраз, которыми пытаются завершить неприятный разговор.
– Мы все обязаны выполнять то, что нам не по душе. И я в первую очередь.
Он протянул ей накладную, дождался, когда она поставит подпись, и залез в кабину.
– Вы будете здесь сегодня ночью с остальными?
– А это, моя дорогая, я не уполномочен вам сообщать.
Он пару мгновений смотрел на нее как мошенник, вынужденный, к своему великому сожалению, упустить лакомую добычу, потом захлопнул дверцу и тронулся с места.
Она не сводила глаз со стенных часов, висевших в кабинете. Обычные дела сегодня ее не занимали. Она попыталась как-то отвлечься, отправившись обедать в соседнюю деревню. Ее старая машина, которой она пользовалась лишь в исключительных случаях, завелась с пол-оборота. Она тщательно заботилась о ней, уверенная, что, когда придется спасать жизнь, машина ей пригодится. Она пообедала у папаши Жюля – в небольшом ресторанчике, где собирались кое-кто из членов администрации лагеря и именитые граждане близлежащих поселков. Там она встретила двух давешних свидетелей – мэра и кюре. Они издали кивнули ей, сидя в густом сигаретном дыму, раскрасневшиеся от дешевого вина. Ей вспомнились истекшие кровью трупы молодых людей – директора и усамы, вскрывших друг другу артерии в порыве чистой и отчаявшейся любви. Эти двое, по крайней мере, поступили так, как захотели. Заснувшие вечным сном, они показались ей великолепными. Ее потрясли их умиротворенные лица, и она вдруг поймала себя на мысли о том, что иногда нет лучшего способа защититься от истерзанного бесами мира, чем уйти из него.
– Такая прелестная женщина, как вы, не должна есть в одиночестве, – сказал ей хозяин, подавая дежурное блюдо, впрочем, единственное, обозначенное на доске с меню.
– Время от времени немного одиночества не вредит.
– Я слышал, что господин начальник лагеря уехал в Париж. – Он потоптался неуклюже, как медведь, прежде чем задать мучивший его вопрос. – Когда же свадьба?
На мгновение ее охватило сильное желание выдрать ему усы или засадить вилкой в налитый кровью глаз, нависший над ней всего в нескольких сантиметрах. Так значит, господин начальник лагеря разболтал этому мужлану о том, что спит с ней, и об их свадьбе, не дождавшись ее ответа!
– Не знаю, но от вас этого не утаят.
Она, пожалуй, слишком быстро съела свою порцию рагу из телятины, выпила кофе с привкусом угля, расплатилась, несмотря на настоятельную просьбу хозяина позволить ее угостить, и пошла прогуляться вдоль канала. Она ведь так хотела принять участие в освобождении заключенных! Будучи женщиной, она вынуждена была согласиться на второстепенные, унизительные поручения – во взглядах на женщин и подпольщики, и легионеры сходились во мнении. По глади воды в канале бежала легкая дрожь, и вторя ей, она сама дрожала. Черные облака безмолвно неслись к горизонту. Солнце уже давно перестало показываться в это время года, некогда называвшееся летом. Под покровом туч, застившим свет луны и звезд, подпольщикам было легче действовать. С тяжелой душой она вернулась в лагерь, поставила машину в помещение гаража, которое прежде служило дровяным и угольным складом.
От изумления она чуть не потеряла сознание, увидев, что он сидит в ее кабинете и изучает чье-то дело. Она качнулась и схватилась за косяк двери, чтобы не рухнуть.
– Ты рада мне?
Он с непонятным выражением смотрел на нее поверх папки, которую держал в руках.
– Как… как… Ты ведь должен был вернуться через два-три дня?
Он положил папку на стол, поднялся и направился к ней тяжелой, почти угрожающей походкой.
– Ты обдумала мое предложение?
– Но ты не дал мне достаточно времени.
– Всем начальникам приказано вернуться в срочном порядке в ЦЭВИСы.
– Что случилось?
Она понемногу приходила в себя от потрясения и, инстинктивно чувствуя, что подполью грозит опасность, собиралась с силами, чтобы сражаться.
– Нас предупредили об угрозе нападения на лагеря террористов из Демократической и Светской Европы.
Она даже не попыталась как-нибудь увернуться, когда он приблизил губы к ее рту. Холодный, как прикосновение скальпеля, поцелуй длился одно мгновение.
– Нападение? С какой целью?
– Освободить заключенных-исламистов.
– Это все равно что выпустить из клеток диких зверей.
– Да-а, но эти фанатики из ДСЕ недооценили работу наших разведслужб. Мы встретим здесь наших новых героев по всем правилам. Больше тысячи легионеров прибудут сюда ближе к ночи. Солдаты элитных частей.
Она от отчаяния стала спокойной. Надо срочно предупредить связного.
– Я кое-что забыла у папаши Жюля. Мне нужно…
Он схватил и с силой сжал ее запястье. Его огромные, сверкающие глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит.
– Дай мне сначала ответ!
– Завтра. Даю слово – завтра.
Он не разжимал пальцев.
– Я хочу услышать ответ сейчас.
– Тогда да, да, да…
Она надеялась на небольшую передышку, надеялась, что страшная боль в правом плече ослабнет, но он продолжал сжимать ей руку с такой силой, словно хотел проткнуть пальцами до костей.
– Я хотел лишь знать, до чего ты способна дойти.
Он дернул ее вниз, вынуждая встать на колени. Она сопротивлялась. Свободной рукой он дал ей пощечину такой силы, что она ударилась головой о косяк двери.
– Ты работаешь на террористов ДСЕ, да?
Он схватил ее за волосы и грубо протащил по кафельному полу кабинета. Наполовину оглушенная, она вспомнила, что должна проглотить содержимое капсулы с ядом, спрятанной в ее бусах. НЕМЕДЛЕННО. Кто-то предал подпольную группу Центра-Берри и все остальные группы подпольного движения ДСЕ. Ни в коем случае не выдавать имена и пароли, которые она знала.
– Хорошо же ты надо мной поиздевалась!
Нечего и ждать хоть малейшей жалости от типа, закомлексованного из-за своей раны. Он стал бить ее ногами по спине. Она потеряла сознание, потом пришла в себя, почувствовала невыносимую боль. Она лежала у стены за старым диваном в своем кабинете. Ее истязатель орал по телефону, отдавая кому-то приказы. Она больше ничем не могла помочь подполью. Она засунула руку за вырез платья и дрожащими пальцами нащупала все же крохотную капсулу, спрятанную в кулоне. Ее охватили и повергли в отчаяние ужасные мысли. Сейчас она покончит с собой, еще не начав жить. Ей вспомнились обнаженные бледные тела бывшего начальника и его любовницы, их изысканная смерть. Она решила умереть так же достойно. Положив капсулу в рот, она чуть-чуть подождала, прежде чем нажать на тонкую силиконовую оболочку, и прислушалась к тому, что говорит по телефону заместитель начальника, – словно хваталась за последнюю соломинку.
– …схватить нескольких живыми и выбить из них все, что они знают… любыми способами выпытать у них имена сообщников…
Чего ждать от такого человека? А от остальных? Она продавила зубами оболочку капсулы и почувствовала во рту горький вкус яда. Едва успев пожалеть об этом, она начала задыхаться.
20
– Ты почему смылась, а?
Пиб откусил громадный кусок сэндвича и в два приема судорожно проглотил его. Слегка затхлый вкус сыра и масла ему нисколько не мешал. Как, впрочем, и сильный запах гнили, пронизывающий влажный воздух. Размороженный и затем подогретый в микроволновке хлеб был мягким и хрустящим, словно из пекарни. Трисомики,[5] забившись в угол, следили за тем, как он ест, и этот неослабный интерес очень походил на зависть.
Стеф наполнила два стакана раздобытым на кухне красным вином. Деревня пережила химическую атаку, и, чтобы исключить всякий риск, она решила не брать воду из-под крана. Для монголоидов нашлись две пачки сока, срок годности которых истек всего две недели назад.
Пиб отводил взгляд от окна, чтобы не видеть два трупа, разлагающихся на террасе. Смертельный газ поразил бывших обитателей дома, когда те отдыхали в шезлонгах. Мгновенный паралич не позволил им встать или хотя бы сохранить видимость благопристойности при агонии. Они застыли в качающихся креслах, и их гротескные позы вызывали в памяти библейских персонажей, обращенных в камень. Время еще больше изуродовало их, сделав лица похожими на вздувшееся черное месиво. В соседних домах, вероятно, дело обстояло сходным образом. Газ, выпущенный с наступлением темноты, не пощадил никого на улицах и площадях. Какой правитель осмелился бы теперь поклясться, приложив руку к сердцу, что воюющие стороны обязуются НИКОГДА не использовать химическое и бактериологическое оружие? Отец Пиба всегда верил обещаниям европейских политиков: ложь не совместима с христианскими идеалами, убежденно повторял он. Чудо-бомба не оставила ему времени осознать свою ошибку.
– Ну, так почему ты смылась?
Стеф пригубила вино, поставила стакан на стол и принялась разглядывать повешенную на стену сеть.
– Некоторые вещи нужно делать самому, Пиб.
– Какие вещи?
– Я не всегда буду рядом, чтобы защищать тебя.
– Значит, ты меня защищаешь?
Пиба раздирали противоречивые чувства. Доходившая до эйфории радость от того, что он снова обрел Стеф, смешивалась с глухой яростью и глубоким унынием. Ярость против мерзавки, которая бросила его среди ночи в бараке Готов, уныние – при мысли, что ему предстоит пережить другие исчезновения, другие потери, другие расставания. Он догадывался, что она готовит его к окончательной разлуке, но сейчас хотел только одного – насладиться ее присутствием, улыбкой, взглядом, дыханием. Проглотив две трети сэндвича, он ринулся в наступление.
– Ты ждала меня здесь?
– Я ждала бы тебя везде, куда бы ты ни пришел.
– Ты чепуху городишь: нельзя быть повсюду одновременно.
– Тебе надо перестать верить в то, что мир ограничен твоими ощущениями. Некоторые люди с любознательным умом потратили всю жизнь, доказывая, что материя состоит из волн, из вибраций. Они сказали бы, что я настроена на твою волну, Пиб. Другие увидели бы связь с твоим глубинным «я», с твоей сущностью. Чтобы ты ни сделал, в хоре Творения звучиттвоя нота. Единственная и уникальная, отличная от всех остальных. Мне достаточно услышать ее, чтобы выйти на твой след.
Резким движением Пиб отмахнулся от неприятного чувства, что она опять насмехается над ним. Ошибочно истолковав этот жест, трисомики зашелестели, как высушенный тростник. Как удалось ей породить в них такое обожание? Рогатки свои они держали наготове и закидали бы его болтами со штырями, если бы он осмелился поднять на нее руку. В выражении их выпученных и одновременно раскосых глаз не было никакой доброты, только неустанная пугающая бдительность.
Он опрокинул стакан вина с такой же жадностью, словно это был пакетик сока. Скорчив гримасу, почувствовал, как алкоголь разливается по венам, туманит голову, замедляет восприятие, делает ватными ноги.
– Гоги… ну, поездов-то больше нет, а они хотели отправиться за покупками, – продолжал он уже нетвердым голосом. – Взяли какую-то колымагу, наткнулись на заграждение… Гоги решили объехать лесом, врезались в дерево, я смылся, ничем не мог помочь братишкам, их обоих наполовину оглушило, они даже не шевелились, в меня стреляли, я сумел обхитрить грабителей, всю ночь прятался под большим камнем…
Он вздрогнул. Его тело хранило живое воспоминание об ужасных часах, проведенных во мраке. Часах, показавшихся ему бесконечными.
– Нашел дорогу, пошел по ней. Как ты могла узнать, что я выйду именно сюда?
– Так мы едем на Восток или нет?
– Это не ответ! И вообще, какого черта нам делать на Востоке?
– Повидаться с архангелом Михаилом. Я думала, мы уже пришли к соглашению.
– Я больше не уверен, что хочу его видеть. И потом, там же война! Война, черт побери!
Стеф мотнула подбородком в сторону трупов, гниющих на террасе.
– Эти люди считали, что им война не грозит. Нигде на земле нельзя чувствовать себя в безопасности.
Она снова наполнила стакан Пиба. Дневной свет внезапно померк, яростный хлещущий ливень водопадом обрушился на землю, в сточных канавах забурлила вода, быстро затопившая тротуары. Задница, судя по всему, уже год или два назад достигла своего предельного роста, но хорошела она постоянно. От волнения Пиб отхлебнул большой глоток. Его влекло к ней с новой и неодолимой силой, совсем не похожей на прежние ребяческие порывы. До сих пор он больше идеализировал, чем желал ее, она казалась ему скорее матерью, сестрой или подругой из детских грез. Она связала свои черные волосы в небрежный пучок, подчеркнувший линию затылка и открывший грациозную шею. Она сменила джинсовый костюм, который раздобыла в разрушенном бомбардировкой магазине, на белое короткое платье с глубоким декольте. Он видел ее плечи и грудь, сожалея только о том, что сидит напротив и что ноги ее скрыты столом.
– Ты помнишь банки в доме Гогов?
Он кивнул. Ему становилось все труднее подбирать слова, собираться с мыслями. Вместо того чтобы прекратить пить и изгнать туман из головы, он храбро опрокинул стакан и протянул его Стеф. Слишком торопишься доказать, что ты мужчина, насмешливо хмыкнуло его глубинное «я». Она безмолвно налила ему вина, ничем не выразив своего неодобрения.
– Ну, ты никогда не догадаешься, что в них было…
– Их дерьмо.
– А, так ты знал?
Пиб надеялся поразить ее своим открытием, как некогда они с Пьером-Жаном старались ошеломить девчонок во время переменки на школьном дворе. Вкус вина вдруг стал кислым и как будто застрял у него в горле, очертания комнаты потеряли четкость и цвет.
– Что еще могли наложить туда эти засранцы? – пробормотала Стеф.
– Это… это отвратно, а?
– Только для тех, кому противны вид и запах дерьма.
Она встала, подошла к окну, стала смотреть на улицу, где неслись потоки воды. Пиб уставился на ее ноги, полосатые, как у зебры, из-за отбрасываемой стулом тени.
Трисомики ринулись к ней, обступили ее плотной шумной стеной. Он хотел попросить их отойти, но слова словно прилипли к его губам, толстым и вязким, как тина. Он решил подняться, но на ногах не устоял и, мягко опустившись на пол, обмяк между ножками стула и стола.
– Ты проспал почти пятнадцать часов…
Для Пиба пробуждение оказалось не из самых приятных: голова тяжелая, язык ватный, веки свинцовые, кишки словно спутанные. Чье-то влажное дыхание овевало ему лицо и грудь. Неяркий свет ночника создавал ореол вокруг маленького столика у кровати и изголовья. Тишину разрывали какие-то равномерные хлопки. Стеф сидела на краю постели, но Пиб видел только ее глаза и часть лба. Дуновением холодного воздуха чуть приподняло простыню, и он понял, что лежит голый.
– Это ты меня раздела?
Каждое слово отдавалось у него в голове, словно молотом били по наковальне.
– Я и мои друзья.
– Ты хочешь сказать… гоголы?[6]
– Им очень понравилось. У них запрещено смотреть на обнаженное тело и прикасаться к нему. Они восприняли это как подарок.
– Ну, ты даешь! Они злобные, ненавидят меня. Содрали бы с живого кожу, если бы могли.
От улыбки Стеф в темноте открылся неясный слабый просвет.
– Да они тебя ласкали, неужели не помнишь?
Более сильный, чем прежде, звук привлек внимание Пиба. В задней стене возник прямоугольник, окно, чьи приоткрытые створки хлопали при каждом порыве ветра.
– Везде?
– Ни одного местечка не пропустили.
– И ты их не остановила…
– Зачем? Они не делали ничего дурного.
– А тебя? Тебя они никогда не…
– Я позволяю им рассматривать себя, иногда трогать. В остальном они выходят из положения между собой.
– А на тебя они не покушались?
– Такого не было и не будет.
Пиб натянул простыню на плечи. В нем боролись два чувства: удовольствие от присутствия Стеф и раздражение от ее ответов. Она и в самом деле разрешила своим дебилам прикасаться к нему и гладить его? И позволяла им глазеть на себя, давала себя трогать? Он не верил в это, она говорит чепуху, чтобы позлить его, сбить с толку. Как обычно. Однако кожа у него подрагивала, словно припоминая о тайных ласках.
– Хочешь, я буду спать с тобой?
Она задала вопрос с той же невинностью, с той же непринужденностью, которые сквозили в каждом ее слове. Ее предложение ошеломило его. Он вдруг вспомнил, что едва вышел из детского возраста, что не готов к играм взрослых. И потом, после вчерашней пьянки у него остались болезненные, тошнотворные ощущения.
– Я только полежу рядом, – уточнила Стеф.
Не ожидая ответа Пиба, она стянула через голову платье, скинула нижнее белье и скользнула под простыню. Он не посмел даже шевельнуться, когда она потушила ночник, в голове у него вихрем проносились мысли о том, что следует делать парню в такой ситуации. Он вспомнил идиотские разговоры на переменках в школе, когда они с приятелями старались поразить друг друга своими познаниями. Самые дерзкие утверждали, что шпионили за родителями, подсматривая в замочную скважину или через дырку в стене. Из вороха всей этой бредовой информации они вынесли убеждение, что мужчина должен совершать такие же движения, как пес, покрывающий сучку, все более и более убыстряя темп, пока женщина не начнет тяжело дышать и вскрикивать. Кто-то из ребят сказал, что его мать тяжело дышит и кричит сама по себе, так что отцу незачем залезать на нее. На дурачка, который даже не умел отличить крик матери, получающей наслаждение, от крика матери, которая бранится, все посмотрели с состраданием – но в то же время с замешательством.
Наверное, он бы всю ночь просидел, скорчившись у изголовья кровати, если бы рука Стеф не ухватила его за плечо и не принудила лечь. Он дрожал всем телом, от холода, конечно, но прежде всего от страха, пришедшего из глубины веков. Сомневаясь в себе, он повернулся к ней спиной и притулился на краю постели, чтобы не касаться ее. Окоченев до костей, он боролся с желанием прижаться к ней, не столько ощущая, сколько предугадывая ее жар, так контрастирующий с его собственным оцепенением. Он безмолвно просил ее взять инициативу на себя, совершить те необходимые движения, которые ему были недоступны. Тогда, словно услышав его мольбу, она, легкая как ветерок, прильнула к нему, обвила рукой талию, положила ладонь на живот. Несказанное тепло разлилось по всему его телу, уняло дрожь, уничтожило страх, а вместе с ним и всякое желание. Ощущая дыхание Стеф затылком, прикосновение ее грудей к спине, бедер к ягодицам, чувствуя, как сплетаются их ноги, он нырнул с головой в волну нежности, которая превосходила все хвастливые рассказы приятелей на школьном дворе и наполнила его счастьем.
Сквозь широко открытое окно лился свет. От вчерашней пьянки и блужданий в лесу не осталось и следа. Он немного поиграл со штуковиной, напрягшейся, как всегда по утрам, и сказал себе, что упустил свой шанс со Стеф. Ее не было ни в постели, ни в комнате. Его это не встревожило – все его тревоги минувшей ночью развеялись. Он встал с кровати и подошел к окну. Над улицами и пустынными площадями угрожающе нависали низкие тяжелые облака. Европейское правительство, поглощенное войной, бросило на произвол судьбы небольшие поселения, подвергающиеся постоянным атакам исламистов. Только крупным городам обеспечивали кое-какую защиту, впрочем, смехотворными средствами. После ливня давно не чищенные стоки были все так же переполнены водой. С колокольни одной из двух церквей раздавался долгий зловещий звон.
Двенадцать ударов. Он провел почти целые сутки в этой комнате с коврами и старомодной мебелью. Его одежда грудой лежала у кровати. Он спросил себя, не стянули ли гоголы пушку. Лихорадочно обшарил карманы парки и с облегчением нащупал гладкую холодную рукоять своей пушки. Вещи были грязные, влажные, пропитанные запахом земли и пота. Он напялил их с отвращением.
Стеф он нашел на кухне. Она была в том же коротком платье, что накануне, вокруг нее толпились трисомики, которые вынимали из коробок пиццу и совали в духовку газовой плиты. Стеф приветствовала его радостной улыбкой и звучным поцелуем в щеку, чем вызвала явное раздражение гоголов, бросавших на него злобные взгляды.
– Выспался?
Он кивнул, но не посмел сказать, как бы ему хотелось, чтобы все ночи походили на эту.
– После завтрака уезжаем, – продолжала она.
– Как это?
– Здесь полно разных тачек. Выберем лучшую. Есть бензоколонка. Зальем полный бак.
– А эти?
– Эти меня не волнуют. Пусть живут своей жизнью. Обойдутся без нас.
– Без тебя, ты хочешь сказать.
Отведя назад пряди, падавшие ей на щеку, она подняла на него непроницаемый взгляд.
– Ты, я, они, все мы играем в одну игру.
– Ну, если называть это игрой… Ты по-прежнему хочешь отправиться на Восточный фронт?
Она мягко оттолкнула двух маленьких монголоидок, сунувших головы в духовку с целью посмотреть, как поджаривается пицца.
– От тебя воняет, Пиб. В ванной есть горячая вода, ты должен принять душ и найти вещи, чтобы переодеться.
– От тебя воняет от тебя воняет от тебя воняет от тебя воняет…
Трисомики выкрикивали эти слова хором, хлопая в ладоши, похрюкивая от удовольствия и гримасничая. Догадавшись, что они так и будут насмехаться над ним, он пожал плечами и стал рыться в ящиках. Мужская одежда была такой же старомодной и ветхой, как вся обстановка в этом доме. Он вышел на главную улицу и направился к соседнему дому, более привлекательному на вид, однако не решился переступить порог из-за невыносимой вони и из опасения увидеть что-нибудь совсем ужасное. Чуть дальше он заметил витрину магазина готового платья. За стеклом и железной решеткой возвышались громадные шкафы с рекламой известных марок одежды. К его изумлению, дверь была не заперта. По какой причине, стало понятно, когда он увидел на кафельном полу тело полуобнаженной женщины, державшей в черных раздутых пальцах связку ключей. Химическое оружие поразило ее в тот момент, когда она собиралась закрыть магазин. Она сорвала пуговицы со своей блузки в попытке разжать ужасные тиски, внезапно сжавшие ей грудь. Задравшаяся юбка открыла ноги в шелковых чулках, стянутых белой кружевной резинкой. Пибу почудились легкие движения в складках ее одежды и густых прядях волос. Какая-то жизнь продолжалась в этой гниющей плоти.
Пиба передернуло, в горле вновь возник кислый вкус вчерашнего вина. Он чуть не повернул назад, потом сказал себе, что не найдет лучшего места, где можно было бы разжиться одеждой, переступил через труп, осмотрел полки, выбрал широкие джинсы, серые хлопчатые трусы, пару носков веселой расцветки, черную рубашку на кнопках, кожаную куртку-пилот, высокие кожаные ботинки. Он брал вещи наугад, не теряя времени на то, чтобы примерить их или хотя бы убедиться, что это нужный размер – впрочем, стоявшие на этикетках цифры все равно были для него такой же загадкой, как иероглифы. Торопясь скорее убраться из этого кошмарного магазина, он снял со стойки солнечные очки в золотой оправе, в чьих вогнутых стеклах мир отражался, словно в кривом зеркале. Ему пришло в голову, что надо проверить содержимое кассы. Деньги всегда могут пригодиться. Он повернул ключик, вставленный в скважину, и ящик открылся. Распихав по карманам банкноты в десять, двадцать и пятьдесят евро, он стал выгребать монеты и тут заметил два маленьких тельца у входа в коридор. Два бугорка плоти в ореоле белокурых кудряшек. Дети двух-трех лет, мальчик и девочка, конечно, близнецы, чье сходство из-за разложения стало поразительным. Крошечный белый червячок вылез из глазницы одного из них, двинулся по щеке, свалился на ковер и непринужденно пополз в сторону плинтуса.
Пиб выронил монеты и бегом бросился к выходу.
– У тебя воняет жопа у тебя воняет жопа у тебя воняет жопа у тебя воняет жопа у тебя воняет жопа…
Трисомики добавили новое звучное слово к своему заклинанию. Он не ответил на вопросительный жест Стеф, ринулся в ванную, запер дверь на засов, сорвал с себя одежду и встал под сильный поток воды, не заметив, холодная она или горячая.
21
– Чертов бардак.
Из темноты выныривали все новые и новые фигуры. Они шли неторопливо, постепенно сжимая кольцо. Было что-то механическое, безжалостное в этом неуклонном продвижении вперед. Никто из них не падал, хотя товарищи по подполью и освобожденные узники валились вокруг него, словно кегли.
Он отступал, держа палец на спусковом крючке своей штурмовой винтовки. Вокруг него свистели и завывали пули. Он сдохнет здесь, перед ЦЭВИСом Центра, сраженный автоматной очередью, преданный, попавший в западню вместе с другими членами организации Центр-Берри. Два дня назад небольшое торжество в честь его двадцатилетия завершилось незабываемой попойкой. И не менее памятным похмельем.
Он сполна насладился всеми выгодами своего подпольного положения. Вступив в ячейку в возрасте шестнадцати лет, он избавился от школы, призыва, отправки на Восточный фронт, овладел всеми видами огнестрельного оружия, выучился на подрывника. Жизнь его была насыщенной: дерзкие вылазки, облавы, акции саботажа, краткие и страстные объятия случайных женщин. При виде легионеров, окружавших ЦЭВИС, он понял, что война – это не игра. Лицо у него было зачернено древесным углем, жалкая предосторожность, которая ничем ему не поможет. Убьют, как собаку. Солдаты архангела Михаила бросят его тело в ров или в большую печь для сжигания отходов вместе с усамами. Он исчезнет с лица земли, не оставив никакого следа, даже надписи на могильном камне.
Эти ублюдки позволили членам организации освободить первых узников и лишь после этого открыли огонь. Они окружили большую часть членов подпольной партии ДСЕ и одновременно вырезали часть заключенных, разбежавшихся в темноте. Все было просчитано. Ничего удивительного, что революционеры с такой легкостью проникли в лагерь. Часовые не видели их, не слышали, как они карабкаются на вышки. Охрана подняла руки, не оказав никакого сопротивления, не подняв тревогу и даже не пытаясь бежать. По сигналу штурмовые группы вышли из мрака, открыли ворота и бросились к баракам.
Он с тремя товарищами ринулся к блоку ЗС. Огромными кусачками они разомкнули цепи на металлических дверях и взорвали замки, заложив в скважину крохотные взрыватели. Их вторжение вызвало переполох, но отнюдь не энтузиазм, на который они рассчитывали. Самые молодые заключенные, не теряя времени, устремились к выходу. Люди постарше мялись: они боялись, что администрация воспользуется ситуацией и прикажет убить их. Зачем бросаться в пасть волку? Армия Великой Нации Ислама скоро прорвет Восточный фронт, вернет им свободу, честь и имущество. Он объяснил, что правительство планирует их уничтожение, и через пару недель все они будут сожжены в большой печи. Эти слова вызвали поток брани и оскорблений: европейцы, основатели и защитники западной цивилизации, не могут хладнокровно истребить стариков, женщин и детей, подобное деяние противно их вере, понятиям нравственности и справедливости. Он напомнил, что подобный акт геноцида уже имел место на европейской земле. Они спросили, где найти убежище, если придется уйти из лагеря. По крайней мере, за колючей проволокой и в бараках они чувствовали себя в безопасности, здесь им не угрожал суд линча – их не разрежут на куски, не обольют бензином и не поволокут на привязи за машиной. Тут раздались протестующие голоса: в лагере с ними обращаются не лучше, причем делают это свои – как и на воле, солидарности нет и в помине. Часть узников согласилась следовать за ним. Встали даже старухи, пошли за мужьями и сыновьями, влились в людскую волну, хлынувшую к воротам.
Теперь он горько сожалел об этом. Он увлек их в западню, украл у них несколько дней жизни. Вокруг него женщины и дети лежали на влажной траве. Их кровь стекала в грязные стоки. Узники и их освободители повели себя так же, как любая охваченная паникой толпа, – бежали куда глаза глядят, сталкивались друг с другом, подставлялись, как блеющие ягнята, под пули легионеров. Сейчас общим и целенаправленным стало отступление к лагерю. Вполне объяснимый рефлекс заключенных: они жаждали укрыться в бараках, из которых только что вырвались. Поток подхватил также уцелевших членов организации. У них не было иного выбора на этой равнине, полностью лишенной рельефа. Но прятаться в закрытом помещении было безумием. Возможно, это даст выигрыш в несколько минут, но легионеры, уничтожив всех снаружи, легко расправятся с теми, кто в бараках. Достаточно поджечь их или пустить смертоносный газ.
Влажный ветер источал запах пороха, рвоты, крови. В темноте слышались лишь автоматные очереди, стоны, хрипы умирающих. Он увидел маленькую группу усамов, которые бежали, втянув голову в плечи, к воротам лагеря. Трое, с виду ровесники, в светлой одежде, сухощавые, проворные. Их решимость поразила его: похоже, эти ребята не поддались панике, не покорились обстоятельствам, пытались вести свою игру. Быть может, у них есть какой-то тайник? Погибать так погибать: он решил связать свою судьбу с ними. Всадники Апокалипсиса, в черных мундирах и касках, уже заслоняли горизонт, полыхающий яростными отблесками выстрелов.
Ему словно обожгло правую щеку. Пуля прошла всего в нескольких сантиметрах от его головы. За спиной раздался женский вопль. Он ринулся за усамами, не обращая внимания на несчастную, ибо медлить было нельзя. Он лавировал между обезумевшими тенями, перепрыгивал через трупы, стараясь не терять из виду троих беглецов. Перед колючей проволокой, превратившейся в настоящую гидру с щупальцами, образовался затор. Люди толкались и почти дрались, пытаясь прорваться в лагерь. Трое усамов проскользнули сквозь толпу, как острый лемех, взрезающий рыхлую землю. Ударом колена и приклада он освободился от колючих щупалец. Миновав эту преграду, увидел, что три светлых пятна удаляются по дорожке, ведущей направо и почти параллельной заграждению. Он бесцеремонно раскидал стоявших на пути женщин и детей. Усамы добрались до угла со сторожевой вышкой, свернули на маленькую дорожку слева, вступили в узкое пространство между рядами бараков и колючей проволокой. В ноздри ему ударил такой резкий запах аммиака, что он едва не задохнулся. Видимо, в этом месте был сортир под открытым небом. Усамы, пройдя между третьим и четвертым бараком, затеяли какой-то странный танец, значение которого он не понимал. Неслышно приближаясь к ним и открыв рот, чтобы перевести дух, он прижимал к бедру штурмовую винтовку. Древние слова шелестели в глубине его души. Будь бдителен, когда имеешь дело с усамами, никогда не знаешь, что выкинут эти коварные твари, всегда готовые вонзить кинжал в спину. Плодятся они, как кролики, их женщины настоящие несушки. Если ничего не предпринимать, их станет больше, чем нас, скоро в каждой деревне появится мечеть. Старые семена злобы, проросшие на христианской земле после войн за независимость и первых волн иммиграции. Со времен крестовых походов и даже появления ислама, говорил обычно Фюре, бывший преподаватель истории, один из столпов организации Центр-Берри.
Фюре, который произвел на него сильнейшее впечатление с первой же встречи – своей седой гривой, пушистыми усами, изумительным красноречием, безграничной эрудицией. Фюре, подражая которому он даже кличку себе придумал – в подполье его звали Фуин.[7] Блестящий Фюре, так непохожий на его родителей, мелких лавочников, серыхлюдишек, согнувшихся под общим ярмом, которые верили всем слухам и повторяли любую злобную чепуху. Образцовые подданные архангела Михаила, появлявшегося только в телевизионных передачах, весьма умеренные христиане, не пропускавшие ни одну воскресную мессу из страха потерять хоть час райской жизни или же упустить клиента. Они любили его на свой манер, как холят и лелеют молоденький росток в надежде, что когда-нибудь он принесет плоды. Они оставили в его душе более прочный след, чем ему казалось прежде, они отравили его своими речами, внушили ему эту животную ненависть, которая разлилась по венам, как медленный яд. Теперь ему надо было опасаться своих собственных реакций. Он никогда не встречался с уса-мами, знал их только по анекдотам, одновременно смешным и язвительным, которые рассказывали друг другу члены организации. Ушиб колена помешал Фюре принять участие в рейде на ЦЭВИС. Он надеялся, что предатели не наведут легионеров на его убежище. К счастью, он менял их очень часто, как все руководители подпольных организаций демократической и светской Европы. Люди такого масштаба необходимы для строительства нового мира.
Трое усамов подняли люк, открыв лаз примерно в метр шириной. Их согласованные и точные движения показывали, что они уже пользовались этим укрытием. Двое скрылись внутри, третий сел на краю, спустив ноги и придерживая рукой люк.
Он выскочил из-за барака, в три прыжка одолел расстояние до тайника и приставил ко лбу последнего уса-мы дуло своей винтовки.
– Я тебе зла не желаю. Просто хочу спуститься туда с тобой.
Усама посмотрел на него расширенными от ужаса глазами, скосил глаза на винтовку, вгляделся в это сатанинское лицо, размалеванное черными полосами, затем жестом предложил сесть рядом с ним. Треск автоматных очередей заглушали регулярные сильные разрывы. Легионеры расчищали себе путь гранатами и минами. Между бараками расползался едкий, удушающий дым.
– Эй, парень, поторопись! – шепнул усама. – И перестань тыкать мне в башку своей штукой!
Он даже удивился, что усама говорит по-французски. Подсознательно, как он понял сейчас, они казались ему чужаками, паразитами, разъедающими Европу, но сохраняющими свои обычаи и язык.
– Иди первым, я закрою люк.
Он кивнул, поставил винтовку на предохранитель, спрыгнул вниз и пополз по узкому лазу с заметным уклоном. Ему хотелось выть от ужаса. Тесные проходы, отверстия, трубы, коридоры всегда нагоняли на него панический страх. Он боялся задохнуться в замкнутом пространстве, где помощи ждать неоткуда и где ничто не спасет – ни слезы, ни крики. Руководители организации, которых уведомили о его клаустрофобии, никогда не поручали ему заданий, требующих проникновения в подвалы, подземелья, каминные трубы. Он не успел испугаться до потери сознания, так как вдруг ощутил под собой твердую почву, неуклюжим кувырком вырвался из лаза и на несколько секунд застыл, ничего не различая в густом мраке.
– Это ты, Мустафа?
Немного привыкнув к темноте, он увидел в нескольких метрах от себя светлые силуэты двух других беглецов. Ему не хватало воздуха, но вдохнуть глубоко он не мог из-за ужасного, удушающего запаха. Его вновь охватила паника, и он с трудом удержался от, того, чтобы дать очередь по усамам. Вырваться отсюда любой ценой, ощутить ласковое прикосновение воздуха к коже, разжать мощные челюсти, сдавившие грудь.
В лицо ему ударил луч света, и он заслонил глаза тыльной стороной ладони.
– Эй, ты кто?
Обезумев от ярости, он щелкнул предохранителем и выставил винтовку по направлению к свету.
– Погасите ваш сучий фонарь!
Он так нервничал, что обостренным восприятием безошибочно угадал их смятение. Пучок света сместился на пол, затем на низ стены, покрытый толстым слоем темно-коричневой, почти черной субстанции.
– Спокойно.
Третий усама, в свою очередь, показался из лаза и с кошачьей ловкостью спрыгнул на землю.
– Он прав. Погасите фонарь.
– Зачем? Они не могут нас увидеть сверху, – раздался мальчишеский дискант, в котором прорывались басовитые нотки.
– Кто знает? Лучше не рисковать.
– А этот? Мы разве с ним не рискуем?
Вновь направленный на него луч света ударил ему по нервам.
– Он один из тех, кто хотел нас освободить. Мы в одной лодке.
– Освободить нас? Или привести под огонь легионеров, как баранов на бойню?
– Их кинули, как и нас. Как всех идиотов, которые не смогли вовремя выбраться из этого дерьма. Погаси фонарь, Малик!
– Пусть сначала положит пушку!
Он постепенно успокаивался. Вмешательство третьего усамы и сам разговор между ними ослабил нервное напряжение. Кроме того, затылком он ощутил легкое дуновение: значит, он не задохнется в этом тайнике, куда проникает воздух, в этой выгребной яме, которую, конечно, перестали использовать по назначению. Он поставил штурмовую винтовку на предохранитель и прислонил ее к стене.
– Погаси, Малик.
Раздался щелчок, свет исчез, и яма вновь погрузилась в темноту. Тишину разрывали вопли, разрывы гранат и выстрелы. Наверху продолжалась бойня.
– Как вы думаете, легионеры не доберутся до нас? Он вступил в разговор, желая преодолеть собственный страх.
– Лагерная администрация уверена, что этой ямой все еще пользуются, – отозвался усама. – Когда дерьмо стало переливаться через край, нам велели очистить ее. И мы решили устроить здесь тайник. Сток отвели к другой яме. Мы считали, что убежище нам понадобится.
Их звали Мустафа, Малик и Хуссейн; семья одного была родом из Алжира, второго – из Туниса, третьего – из Палестины, но все трое появились на свет во Франции незадолго до вторжения легионов архангела Михаила. Им сделали обрезание согласно обряду, однако они не исповедовали религию своих отцов и знали наизусть всего несколько стихов из Корана, не понимая ни единого слова по-арабски. Они хотели отправиться в одну из исламских стран, поскольку на европейской земле их больше не желали терпеть, вышли на проводника из подпольной организации, который взял с каждого из них по пять тысяч евро и привел прямо в региональное бюро легиона города Буржа. Они попали в ЦЭВИС Центра, где держались вместе, невзирая на режим террора, установленный охранниками и стервятниками из уголовных. Догадываясь, что раньше или позже их уничтожат, они стали искать способ переломить судьбу: никому бы не пришло в голову воспользоваться для этого выгребной ямой. Тайник не был гарантией выживания, он просто позволял выиграть время, дождаться благоприятного случая. Они проговорили почти всю ночь, шепотом, замолкая, когда от взрыва вздрагивала земля. Если им удастся выбраться из лагеря живыми, они отправятся к Средиземному морю, чтобы сесть на корабль, идущий на Ближний Восток. У них не было намерения вступать в исламскую армию, они хотели только одного – избавиться от страха и от необходимости скрываться. Тамошнее население не слишком жаловало мусульман, приехавших из Европы и отягощенных всеми западными грехами, но они сделают все, чтобы побыстрее выучить арабский и влиться в общину правоверных. Палестинец Хуссейн был бы счастлив помочь своим соплеменникам освободить страну, оккупированную иудейским государством в начале XXI века, снести злосчастную стену, защищавшую Великий Израиль и возведенную на земле его предков. Никакой дамбе, никакой стене, никакой армии не устоять перед праведным гневом беженцев Западного берега и Газы, как не устоит и фронт, созданный архангелом Михаилом между Черным и Балтийским морями.
Он рассказал им, что получил христианское крещение, но также отказался от религии своих родителей. Ему так и не удалось полюбить библейского Бога, эту неопалимую купину, которая одних защищала, а других сжигала. Если Бог создал человека по образу своему и все люди происходят от Адама, почему натравил Он творения свои друг на друга? Почему отдал одним священные земли, а других покарал Огнем гнева? Он ненавидел Церковь Христову, виновную в истреблении множества людей во имя любви к ближнему, презирал священников, этих черных ловцов душ, жалких ханжей, которые, подобно его родителям, верили, что покупают себе кусочек рая, исповедуя раз в год грехи и посещая мессу каждое воскресенье. Повторяя любимые постулаты Фюре, он заверил их, что сражается за восстановление свободы и справедливости в Европе с целью свергнуть архангела Михаила, дракона Карпат, чтобы все люди, невзирая на свое происхождение и конфессиональную принадлежность, могли бы вновь спокойно жить в стране, подарившей миру права человека.
В сущности, он и сам не знал, почему оказался в рядах сопротивления. Вероятно, главной причиной его вступления в подпольную организацию стала ненависть к родителям, та глубокая ненависть, что проникает в кровь, отравляет дыхание. Однажды он сбежал из дома и после десятидневных странствий нашел приют у женщины, которая сначала, пользуясь отсутствием мужа, пригласила его в свою постель и приобщила к плотским радостям, а затем, поскольку была членом ячейки, отвела на собрание подпольщиков. Когда же он познакомился с Фюре, то поддался магнетическому воздействию руководителя организации. Вот так и становятся террористом, бомбометателем, врагом христианства – по недоразумению, в силу случайного стечения обстоятельств.
В какой-то момент ему показалось, что в выгребной яме вдруг стало тепло, и он в конце концов заснул, разморенный от собственных разглагольствований и регулярных разрывов гранат.
Разбудил его луч света. Секунд двадцать он не мог вспомнить, что произошло накануне. К вони дерьма примешивались запахи пороха и расплавившегося металла. Первым его осознанным побуждением было найти глазами штурмовую винтовку, верную подругу восьмилетней жизни в подполье. Винтовка исчезла, как и усамы. Он встал, принялся лихорадочно обшаривать карманы своих брезентовых штанов, обнаружил три обоймы вместо шести да штыковой нож. Эти… эти исламские подонки стибрили у него пушку и три обоймы, пока он спал! Усамам никогда нельзя доверять, они пожимают тебе руку и всаживают в спину кинжал.… Волна света, косо падающая из открытого люка, обнажила неприглядное нутро выгребной ямы, коричневую мерзость на полу и стенах. Толком не проснувшись, злясь на самого себя, он углубился в лаз, не обращая внимания на приступы клаустрофобии. Он трижды соскальзывал, прежде чем одолел подъем, более длинный, чем ему казалось, сумел наконец ухватиться за край отверстия и подтянуться наверх на руках. Ему сразу стало легче, когда он снова увидел над головой серое небо, вдохнул свежий воздух – тоже пронизанный вонью, но чуть меньшей, чем в выгребной яме. Темные ряды бараков утопали в дыму, как корабли в тумане. Никаких признаков жизни, зловещая тишина, словно после жестокого сражения. Он осторожно двинулся вперед. В душе его клокотала глухая ярость – на троих усамов, на свою собственную наивность.
Он дошел до середины лагеря, не встретив ни одной живой души. Ночной дождь заполнил сточные канавы и выбоины изувеченной земли, вода в них была кровавого цвета. Ковер из гильз хрустел под ногами. В рассветном сумраке виднелись клочья одежды, почерневшие фрагменты тел, балки сожженных бараков, зловещие воронки шириной в два-три метра. Столбы дыма вздымались к небу, словно вознося мольбу об упокоении мертвых.
Он увидел их сразу. Своих трех воришек. В перепачканных дерьмом светлых штанах и рубахах. Они висели на веревках, захлестнутых вокруг металлической балки полуразрушенного барака. Ноги их болтались в метре от земли. Над повешенными с хриплым карканьем носились вороны.
– Не двигаться!
Из барака выскочил легионер и прицелился в него. Невозможно было разглядеть черты его лица за темным выпуклым забралом каски. Штурмовая винтовка имела тот же серебристый цвет, что и нашивка в форме пики на вороте мундира. На этот раз с ним будет покончено. Странно, но он не испытывал ни страха, ни жалости к себе – скорее, покорное облегчение. Ситуация предстала перед ним во всей реальности, во всей абсурдности. Воришки слишком рано вышли из укрытия. Родившееся в его душе сострадание уничтожило остатки гнева.
– Ступай вперед.
Легионер ткнул его дулом в поясницу, понуждая идти. Они направились к выходу из лагеря. Вдали люди в синих комбинезонах закидывали обнаженные и большей частью изувеченные трупы в кузов грузовика. Они работали безмолвно и методично, в белых масках, закрывающих нос и рот. Им понадобится почти целый день, чтобы очистить лагерь от тысяч мертвецов.
Легионер привел его к административным зданиям, стоявшим в сотне метров от лагерных ворот. Чем ближе они подходили, тем плотнее становились ряды охранников и солдат архангела Михаила. Все пространство внутреннего двора занимали грузовики – на сей раз черные и украшенные серебристой пикой.
Легионер передал его группе офицеров, стоявших у входа в главное здание. Они углубились в лабиринт комнат, превращенных в кабинеты, где роились военные и штатские.
Среди них он увидел Фюре.
Фюре с его длинной седой гривой, Фюре с галльскими усами, Фюре в неизменном бархатном костюме.
Фюре, предупрежденный офицером, уже шел к нему с раскрытыми объятиями, с лучезарной улыбкой на устах.
– Слава богу, ты жив.
Фюре обнимает его с отцовской нежностью.
Предатель Фюре.
– Я сообщил твои приметы легионерам третьего корпуса. Они не должны были стрелять в тебя. Их способность видеть в темноте превышает средние показатели, но ведь всегда может быть шальная пуля…
Он едва не расхохотался. Или же его чуть не вырвало. Теперь он знал, за кого сражается. Этот мерзавец Фюре с дьявольской ловкостью дергал за ниточки его жизни.
– Они все… все мертвы… все мертвы…
– Поверь мне, им лучше было умереть так, чем сгореть заживо в большой печи.
– Почему… почему…
– Тебя пощадили?
Вопрос как вопрос. Отчего бы не задать и такой?
Фюре, склонившись к нему, шепчет на ухо:
– А ты не догадываешься?
Он попятился, вглядываясь в глаза собеседника. Увидел в них сильную и искреннюю тревогу, отчего пришел в смятение. Понял, что душой и телом будет принадлежать, как принадлежал прежде, основателю и могильщику организации Центр-Берри.
22
– Море!
Бескрайняя голубая зыбь возникла сразу за поворотом. Они подняли верх машины, когда ветер разогнал облака и небо полностью очистилось. Они пересекли сожженный лес, громадное растительное, кладбище, потом выехали на дорогу вдоль побережья, по крайней мере, такое направление показывало разбитое панно.
Они выбрали этот кабриолет в маленьком городке, опустошенном химической атакой. Старая модель, но в приличном состоянии. Выехали они среди ночи, не предупредив трисомиков.
– Незачем огорчать их, – сказала Стеф. – Они будут искать нас день или два, потом смирятся и привыкнут, пока ими не займется санитарная служба.
– Санитары? – удивился Пиб. – Их не видно и не слышно, с чего они вдруг появятся?
– Зону, конечно, оцепили после химической атаки. В конечном счете карантин снимут, чтобы открыть местность для движения. И для грабежа.
Они проехали через многие опустевшие деревни и достигли наконец границ зараженной зоны, отмеченной светящейся лентой и черными знаменами с громадными черепами.
– Странно, – пробормотал Пиб. – Я ничего этого не видел, когда пробирался сюда.
– Ничего удивительного, ведь ты срезал путь лесом. Они как раз перекрывали подходы. Но всю зону прочесать не смогли.
– Мы могли бы подохнуть от этой отравы, если я правильно понял…
– Вряд ли. Газы уже давно рассеялись.
Они сделали около пятидесяти километров, прежде чем выехать на автостраду А20 по направлению к Монпелье. Стеф управляла машиной куда увереннее и надежнее, чем Гоги. Пиб спросил, где она научилась водить.
– Ты не могла получить водительские права, тебе еще нет восемнадцати лет…
– Никогда не ходила на курсы. Но ведь это же чистая механика, вопрос логики. И потом, откуда ты знаешь, что мне нет восемнадцати?
Возможно, ей было двадцать, сто, тысяча лет, поди узнай.
Согласно указателям, дорогой можно было пользоваться, несмотря на бомбардировки, наводнения, селевые заносы. Правда, в некоторых местах следовало проявлять крайнюю осторожность. Потрескавшийся, в выбоинах асфальт делал этот совет совершенно излишним, равно как и старые ограничения скорости – 130 в сухую походу, 110 в дождливую. Только грузовики на своих высоких колесах и с более мощными амортизаторами могли чувствовать себя относительно спокойно, и их водители постоянно давили на клаксон, принуждая других автомобилистов жаться к обочине. Автострада превратилась в поле битвы, где были позволены любые столкновения, а безопасность зависела от двух непреложных правил: не останавливаться на официальных стоянках, не привлекать к себе внимания грабителей, разъезжавших на мощных бронированных машинах. Бесполезно рассчитывать на фараонов или легионеров, которые не могли обеспечить хотя бы видимость порядка на дорогах. Заправиться и поесть можно было на частных стоянках с собственной охраной: эти люди получали огромные деньги, что, естественно, отражалось на стоимости бензина и пищевых продуктов. Ни в коем случае не следовало попадать в аварию или пускать пыль в глаза роскошной тачкой. На автостраду отправлялись, как на фронт – набычившись, поджав живот, твердо установив палец на курок пистолета или винтовки.
– Ты рехнулась, не надо было влезать в это дерьмо, – много раз жаловался Пиб.
– Тем самым мы избегаем крупных городов, – возражала она. – И выигрываем время.
Ну да, выигрыш во времени, если только шина не лопнет, попав в трещину, если не сомнет грузовик, если не прицепятся бандиты, которых полно повсюду.
Некоторые отрезки показались Пибу безнадежно долгими, скорость не выше пятнадцати километров в час, фары к фарам, удручающая процессия металла и черного дыма, злобные рожи за ветровыми стеклами, повышенное внимание к тому, как урчит мотор. Страх, что попадешь в аварию, страх, что задохнешься, страх, что тебя расплющат в лепешку. Вечный страх. Он пытался подражать Стеф. Она целиком сосредоточилась на машине, ускорялась и тормозила, не выказывая ни малейших признаков нетерпения. У нее были сандалии на высоких квадратных каблуках и со шнуровкой, доходившей до колена. Пушку она положила у бедра, прикрыв ее складками платья. Типы, которых она обгоняла, делали ей непристойные жесты и гримасы, на что она никак не реагировала. Пибу снова почудилось, что она просто странствует по этому миру, хотя по-настоящему к нему не принадлежит. Она никогда не объясняла, почему и куда исчезает, какими целями руководствуется. Просто повторяла со смехом, что она его ангел-хранитель и даст ему свободу, когда они вдвоем проделают некую часть пути. Он не хотел, чтобы она ушла из его жизни. Но однажды она исчезнет, потому что «каждый должен в одиночестве спускаться в бездны своей души, каждый должен подниматься к небу, не имея другой опоры, кроме собственных корней». Он по-прежнему не понимал, что означают эти слова, которые вместе с тем пробуждали отклик в самых потаенных глубинах его существа.
Они беспрепятственно выехали с автострады А20 и обогнули город Монпелье, изуродованный серией массированных бомбардировок. Полный бак они залили в коммерческом центре, от которого уцелело только одно здание. Чтобы добраться до заправки, пришлось лавировать между громадными воронками. Просто чудо, что не взорвались цистерны с топливом, закопанные в землю на глубине нескольких метров. Владелец бензоколонки, жуткий тип с бульдожьим лицом и бычьей шеей, взял деньги – десять евро за литр, и наливаем не всем, дефицит, что вы хотите…, – ворча, что архангелу Михаилу там, на Восточном фронте, пора бы уже задать жару этим говнюкам исламистам – исламыыстам. Что останется от нашей прекрасной Европы, если они будут швырять в нас свои сучьи бомбы? Ну, а мы-то почему не платим этим подонкам той же монетой? Мы ведь не стирали в порошок их Мекку, Багдад – Быыгдад – Бейрут, Тегеран, Дамаск? Не уничтожали их сатанинские мечети – мыычеетии – как они бомбили наши церкви? Чего ж мы ждем, чего церемонимся с ними, я вас спрашиваю? Чтобы бензина совсем не стало?
Глубокая голубизна моря омывала душу и взгляд. Стеф свернула на проселочную дорогу и примерно полкилометра ехала по пустоши, на которой выросли молодые зеленые дубки, можжевельник, морские сосны. Она остановила машину у подножья каменной стены, нависавшей над скалистой бухтой. Быстро исследовав местность, они обнаружили проход, частично скрытый кустарником.
– Купаться пойдем?
– Ты думаешь, здесь можно оставить машину? – с беспокойством спросил Пиб.
Она засмеялась, стала спускаться по крутой тропинке легким и одновременно уверенным шагом. Он устремился за ней, не поспевая, цепляясь одеждой за колючки и оскальзываясь на коварных камнях. Она разделась догола, прежде чем он успел сбежать вниз. Не дожидаясь его, она взобралась на круглую скалу и прыгнула вниз головой, не удосужившись проверить, какая здесь глубина. Тело ее исчезло в облаке брызг и прочертило прямую линию под прозрачной водой. Только через полминуты она вынырнула на поверхность: волосы ее прилипли ко лбу и щекам, глаза сверкали, словно промытые морем.
– Иди сюда!
Освободившись от солнечных очков, куртки, рубашки, носков, брюк, пушки, Пиб заколебался перед тем, как снять трусы. Хоть они и лежали в одной постели, он стыдился перед ней. Она могла заметить, что мальчик, который спал с ней, еще не мужчина, хотя волосы в нужном месте у него уже были. Он снова станет для нее ребенком, который в пижамной куртке без штанов забрался в кузов грузовика Южного Креста.
– Вода чудесная, Пиб. Чего ты ждешь?
Холодный ветер покусывал кожу Пиба и поднимал блестящую голубую зыбь на море. На горизонте белые облака танцевали с легкостью грез. Решившись наконец, он так поспешно стянул трусы, что чуть не расквасил лицо о камни. Он накрыл одеждой пушку – как сделала Стеф со своим кольтом – и целую вечность просидел на корточках, обзывая себя идиотом, потом вскочил и тоже нырнул в воду, которая оказалась неожиданно холодной. От изумления он камнем пошел ко дну, затем отчаянно замолотил руками и поднялся на поверхность. Едва он успел набрать в грудь воздуха, как Стеф прыгнула ему на плечи и сунула его голову в воду. Он расквитался с ней, ухватив ее за ноги и потянув на дно. Внезапно он уткнулся носом в густые курчавые волосы, и это ошеломило его. Она выскользнула, и они стали плавать между скалами, резвиться среди косяка рыб, сначала испуганных, а потом привлеченных их возней. Они играли в воде до наступления сумерек, барахтаясь, как дети, перемежая купанье с солнечными ваннами на берегу, в укрытом от ветра месте. Порывы его приносили в бухту дикие пьянящие ароматы. Много раз Пиб хотел обнять и поцеловать Стеф, но ему всегда что-то мешало: собственная робость, неуверенность в себе, страх, что его оттолкнут, как испорченного мальчишку. Прохладная вода не смогла расслабить член, напрягшийся в солнечных лучах и от близости Стеф. Тщетно он ложился на живот, поворачивался к ней спиной, принимая самые немыслимые позы, скрыть ему ничего не удавалось – особенно когда она брала его за руку, приглашая идти купаться. Оказавшись в воде, она лукаво посматривала на него, кружила вокруг и удалялась мощным брассом, едва он, осмелев от легких прикосновений, начинал тянуться к ней. Тогда он выбирался на берег, забирался на скалы, не в силах справиться с мучительным, неотступным, невозможным желанием. Не будет же он мастурбировать у нее на глазах.
Так они забавлялись, пока солнце не скрылось за горизонтом в последнем всполохе лучей. Ветер, утратив сухость, сохранил силу: он гнал теперь к земле тяжелые темные облака, грозовые облака. Голубизна моря преобразилась в грязно-серый цвет. Они поспешно оделись и стали подниматься по тропинке под первыми каплями дождя. Пиб с радостью натянул свои вещи в надежде укрыться от колдовской ласки воздуха.
Они вышли на вершину скалы в тот момент, когда их машина тронулась с места в облаках пыли.
– Эээээй!
Крик Пиба потерялся в реве мотора. С пушкой в руке он ринулся к машине, но сидевший за рулем мужчина лет сорока, с бритым черепом и седеющей бородой, рванул вперед так резко, что едва не опрокинул его в кусты. Обезумев от ярости, Пиб отпрыгнул в сторону, согнул ноги, вытянул руку и нажал на курок. Тепло рукояти разлилось по ладони и кончикам пальцев. Темная звездочка появилась на ветровом стекле, в нескольких сантиметрах от головы водителя, первые осколки разлетелись, словно клочья пены, прозрачная поверхность превратилась в сверкающий сноп трещин. Грабитель, не теряя хладнокровия, прикрыл глаза рукой и прибавил скорость, не съезжая с проселочной дороги. У поворота его слегка занесло, но он выровнял машину и вскоре исчез. Задыхаясь от гнева, Пиб старался отдышаться, втянув голову в плечи и опершись руками о колени.
– Похоже, судьба приказывает нам остаться здесь, а?
Голос Стеф подействовал на него, как электрический разряд. Обида, накопившаяся за день, прорвалась мощным потоком из нутра и из горла.
– Это по твоей вине, сучка проклятая! ПО ТВОЕЙ ВИНЕ! Я же говорил, что нельзя оставлять тачку без присмотра! Скажешь, я этого не говорил? Ты обосралась, Задница! Что же нам теперь делать?
Повернувшись, он взглянул на нее почти с ненавистью. Она ответила обезоруживающей улыбкой, невинной и безмятежной. Красота ее казалась еще более лучезарной в сумраке наступающего вечера, как будто солнце зашло в нее. Пистолет, засунутый за резинку трусиков, оттопыривал платье на боку. В руках у нее были две обоймы, которые она предусмотрительно взяла с собой.
– Здесь не так уж плохо.
– Ты забыла, что мы должны ехать на Восток?
– Пути…
– Господни неисповедимы, и пятое, и десятое!
Ярость Пиба испарялась в злобных репликах. Прежде ему понадобилась бы неделя, чтобы прийти в себя, свой гнев он бы холил и лелеял, словно ядовитое растение, постепенно преображая его в ненависть.
– Классиков ты знаешь.
– Некоторых знаю. Черт возьми, Стеф, ты что, ничего не воспринимаешь трагически?
– Страдания человечества не оставляют меня равнодушной. Иногда я плачу, но слезы мои не имеют значения, они ни на что не влияют. В любом случае, сегодня я не вижу никаких причин для терзаний.
Не так уж она была не права, на берегу Средиземного моря было совсем неплохо. Запахи пустоши, сосен, морской соли были куда лучше, чем вонь бензина и перегретого мотора.
Сквозь нависшие облака блеснула молния, послав электрический разряд в море.
– Причина жаловаться, и весьма основательная, у нас появится, если мы быстро не найдем какое-нибудь убежище.
Она вытянула руку, показав на побережье.
– Мне показалось, что там виднеется крыша.
Виллу содержали в образцовом порядке: расчищенные дорожки в саду, ставни и черепичная крыша в прекрасном состоянии.
– Как ты думаешь, тип, который увел у нас тачку, имеет какое-то отношение к этой халупе?
– Не исключено. Посмотри отсюда.
Забравшись на скалистый выступ, она показала на бухту внизу. Несмотря на дождь и темноту, Пиб узнал место, где они купались. Если вор следил за ними, то, конечно, заметил, как он сдрейфил, как не посмел даже прикоснуться к своей подруге, а ведь она была обнаженной, сама предлагала себя. Лицо у него вспыхнуло от запоздалого стыда. Он благословил наступившую ночь, скрывшую от нее, как горят у него щеки. Грохот разорвал небо, и хляби небесные открылись. Они побежали под навес, где грудой лежали два десятка спасательных жилетов, валялись пластмассовые стулья и рыболовные сети. Дождь молотил по крыше, усиливаясь с каждой вспышкой молнии, с каждым раскатом грома. Во время кратковременного затишья они попытались проникнуть в, виллу. Их встретили бронированные двери, герметичные ставни, слуховые окна, забранные вертикальными прутьями. Настоящий бункер. Смирившись, они вернулись под навес, соорудили подобие матраса из спасательных жилетов и легли в обнимку, чтобы согревать друг друга.
Дыхание Стеф на затылке, прикосновение ее рук к животу вновь пробудили у Пиба желание. Побежденный усталостью, он все же задремал, временами просыпаясь, как от удара. Будили его раскаты грома и вспышки молнии: на мгновение он зачарованно вглядывался и вслушивался в грозу, потом равномерный стук дождевых капель и спокойное тепло Стеф успокаивали его, усмиряли.
Он вновь открыл глаза. С предчувствием опасности. Дрожа от холода. С напряженными до предела нервами. Гроза ушла дальше, оставив за собой сломанные ветки деревьев и усыпанное звездами небо. Он ощупал рукой матрас возле себя. Стеф исчезла. Тревога волной поднялась от живота к горлу. Куда она делась?
Негромкие голоса, скрип гравия на дорожках. К вилле подходили какие-то люди. Не вполне проснувшись, он вскочил, потерял равновесие на неустойчивых жилетах, успел вовремя ухватиться за один из столбов навеса. С бешено бьющимся сердцем стал искать пушку в кармане куртки. Чья-то рука схватила его за плечо. Вздрогнув всем телом, он резким движением вывернулся и, не помня себя от ужаса, выхватил пистолет.
– Спокойно, это я.
Белое платье, бледное лицо и улыбка Стеф. Не снимая судорожно сжатый палец со спускового крючка, Пиб шумно перевел дух, постарался унять дрожь.
– Черт, Стеф, ты меня до смерти перепугала!
Жестом она велела ему успокоиться и говорить шепотом.
– К нам гости, – тихо сказала она. – Около пятнадцати человек. Мужчины и женщины.
– Надо смываться! Чего мы ждем? – выдохнул Пиб.
Она смотрела на него с той непроницаемой улыбкой, которая всегда сопровождала самые безумные ее идеи.
– Их.
– Что значит, их?
– Мы ждем их.
23
Перед тем как сесть в машину, он опрокинул стакан водки, но ему так и не удалось окончательно проснуться. Электронные часы на приборной доске показывали четыре с четвертью.
Четыре с четвертью.
Неподходящий час для поездок по извилистым разбитым дорогам Шера. А ведь жена давно говорила, что ему следовало выбрать узкую специализацию – скажем, проктологию, ведь люди все чаще маются животом, у всех запоры, больные задницы, проблемы с геморроем… – и перебраться в город. Но Мсье предпочел общую медицину и выкупил практику у старого хрыча, докторишки в захолустном Шере. Мсье и его великие идеалы. Мсье, видите ли, верит в свою спасительную, искупительную, гуманитарную миссию, верит в свое призвание и получает жалкие гроши за возню с деревенскими пентюхами. С тех пор как европейское правительство упразднило систему социального обеспечения, на бедняков уже нельзя было рассчитывать – его гонорары, действительно, не позволяли нормально жить. Если бы он послушал ее, они бы сейчас обитали в роскошной квартире или в собственном доме в Бурже, вели бы светскую жизнь, не растрачивая даром целые вечера на идиотские программы европейского телевидения, пили бы вина лучших сортов, а не ужасающий пикет, который дарили ему некоторые пациенты, их дети не ходили бы в жалкий коллеж со скверными истеричными учителями, и машину они давно могли бы сменить, и отремонтировать кухню, к которой никто не притрагивался лет тридцать, и т. д. и т. п. Если бы он ее послушал.
Он никогда ее не слушал. Женился он на ней по обязанности, во имя долга, поскольку их первая сексуальная близость увенчалась беременностью, а в Европе архангела Михаила у молодых людей не было иного выхода, кроме как жениться на дурах, ухитрившихся залететь в ту же ночь, когда они теряли девство. Дура? Он подозревал, что его обвели вокруг пальца, попросту использовали. Она была из рабочей семьи и обречена на прозябание, так как получила скудное образование. И она сделала все, чтобы поймать в свои сети студента медицинского факультета. Она принадлежала к той категории расчетливых девиц, которые умели извлекать выгоду из сокрушительной нравственности, обуявшей женщин Европы. Она не учла лишь того, что ее будущий доктор никогда не станет практикующим врачом, который интересуется только банковским счетом и положением в обществе. С ее мнением он никогда не считался, в конце концов, не могла же она получить все разом. И вообще, чего ей было жаловаться: на жизнь он зарабатывал, у него был большой дом – насквозь дырявый, и машина на ходу – более трехсот тысяч километров на счетчике, каждый месяц он исправно оплачивал кредит, ребятишки были накормлены и одеты, на столе всегда стояло вино – среднего качества, да еще кое-что оставалось про запас.
Он по мере сил стремился облегчить страдания бедняков, толпившихся в его приемной. Иллюзии по поводу рода человеческого исчезли у него вместе с первыми выпавшими волосами, но он продолжал заниматься своим ремеслом, пусть без энтузиазма, зато честно. Пентюхи, как говорила его жена, болели из-за злоупотребления спиртным, скверных жиров, браков между близкими родственниками, чувства вины. Сексуальное убожество сельской жизни, инцест, семейное насилие вкупе с чередой обычных напастей – бронхит, грипп, отит, расстройство желудка, кровоизлияние, СПИД, БПЗ… Рассказывая о своих недугах, они обычно переходили к интимным признаниям, своеобразной исповеди, с которой больше не смели обращаться к приходскому священнику, хищному ворону душ. Доктор хотя бы не осуждал их, и они с готовностью обнажали душу, одновременно обнажая тело. У большинства женщин, когда они раздевались перед ним, проявлялось даже нечто вроде эксгибиционизма. К нему ходили теперь и бывшие клиентки гинекологов, ставших слишком дорогими для людей среднего достатка, и у него сложилось впечатление, что они молят о добром сердечном взгляде, какого не могли дождаться от мужей, в массе своей узколобых реваншистов. Некоторые поведали ему, что два-три раза в месяц ходят на тайные сборища, где женщины предаются всякого рода аморальным развлечениям. Они краснели, словно школьницы, признаваясь, что вступали в близкие отношения с незнакомыми мужчинами, которых в темноте даже не видели. Он слушал их с благожелательным интересом. Старался быть нейтральным, как подобает профессионалу, взывал только к благоразумию и осторожности: ведь вы же слышали о СПИДе, правда? Во время осмотра позволял себе сугубо медицинские прикосновения, да они и не намеревались отдаться ему по-собачьи, прямо на кушетке, им нужно было, чтобы он смотрел на них как на привлекательных женщин. Он ощущал себя врачевателем не только тел, но и душ – и больше всего ценил именно эту сторону своей профессии, чего никогда не поймет его супруга. Он всегда считал, что дух и физиология неразрывно связаны, хотя на факультете всегда стремились представить человека сгустком мяса, потрохов, костей и сухожилий. Одно время он интересовался альтернативной медициной, древней и современной, однако в Европе архангела Михаила ее приравняли к сатанинским ритуалам и отдали человеческое здоровье на полный откуп фармацевтических лабораторий. А те лишь того и ждали: освободившись от государственного контроля, они упразднили патентованные лекарства, стали необузданно рекламировать новые вакцины, произвели уйму антисептиков для очистки воды и обеззараживания ран, главное же, приучили население, лишенное сна из-за бомбардировок, ко всевозможным нейролептическим и снотворным средствам. Коммерсанты от медицины с идиотской гордостью мелких торговцев заявляли, что исчезновение системы социального обеспечения привело к расцвету лабораторий. Война, мол, породила новые потребности, и люди готовы платить последние деньги за новейшие препараты.
Он не любил, когда его будили посреди ночи. Поскольку он все больше пил, сидя перед экраном, не в силах выносить кретинизм Европейского телевидения, к полуночи его охватывала дрема, переходившая в тяжелый мутный сон, и пронзительный звонок телефона, казалось ему, выныривал из океана грязи. Жена толкала его коленом, чтобы он снял трубку. Тогда он вставал и пытался вникнуть в то, что бормотал невидимый собеседник. Большей частью ничего по-настоящему срочного: мамаша всполошилась из-за поднявшейся у ребенка температуры, покрасневшего горла, боли в животе, рвоты… Поскольку гонорары стали договорными, он брал пятьдесят евро за визит, но часто, когда пациенты жаловались на финансовые затруднения, соглашался принять тридцать, двадцать евро, порой и того меньше – мешок яблок или орехов. Бедный мой старичок, ты не способен даже бензин окупить, ворчала жена. Она наверняка завела любовника, чтобы скрасить унылое существование супруги деревенского врача, чтобы воскресить кое-какие утраченные иллюзии. Порой она исчезала на два-три часа и возвращалась днем как раз перед возвращением детей из школы, с пылающими щеками, бегающим взглядом. Он не пытался уличить ее. Пусть тешится связями на стороне, по крайней мере, его оставит в покое. Он не испытывал никакой ревности и не жаждал отплатить ей той же монетой, хотя возможностей было предостаточно. Он хотел только одиночества, чтобы никто не мешал ему спокойно блуждать по лабиринту своих мыслей.
Фары освещали заросли кустов и спутанные ветви деревьев. Нельзя было потерять тропинку, ведущую на ферму мамаши Бриан. К счастью, дождь кончился. Старуха не пожелала что-либо объяснить по телефону. После смерти мужа она жила одна в громадном полуразрушенном доме. Никогда не болела, в отличие от других деревенских стариков. Нелюдимого нрава, хитрая, упрямая, заядлая травница и любительница горьких отваров, которые фанатичные сторонники архангела Михаила наверняка сочли бы дьявольским зельем. Злые языки – все языки деревни – утверждали, что она использует познания в травах, чтобы помочь беременным избавиться от плода или навести порчу на своих врагов – всех жителей деревни. Звонок заинтриговал его и потому, что она только один раз обратилась к нему: когда у нее умер муж, и ей понадобилось свидетельство о смерти. Он догадывался, что она вызвала его не ради себя, а для кого-то другого. Кому же могла прийти в голову нелепая мысль поселиться в доме этой зловещей женщины? Кому-то из родных? Маловероятно. Оба сына мамаши Бриан в шестнадцать лет попали на Восточный фронт и не вернулись оттуда. Как врач он спас полтора десятка местных призывников, придумав им недуги, несовместимые с защитой европейской нации. Однажды в его кабинете появился офицер-вербовщик из бюро легиона в Бурже и потребовал объяснений. Он выкрутился, сославшись на слишком частые браки между близкими родственниками в деревнях Шера. Добрые христиане не должны этого делать, я имею в виду инцест, сказал офицер, нахмурив брови. Ну, за всей европейской паствой в спальнях не уследишь, насмешливо возразил он.
Старый деревянный указатель: дорога к ферме Бриан. Белая комета пронеслась в свете фар, едва не врезавшись в ветровое стекло. Сова-сипуха. Он отхлебнул из фляги с водкой, которую перед отъездом сунул в карман непромокаемого плаща. Мерзкая погода, никогда не знаешь, как одеваться. Алкоголь разлился теплом в животе. В конечном счете он заработает себе цирроз печени, не худший способ умереть, не дожидаясь старости под властью архангела Михаила.
Фары осветили широкий фасад с отваливающейся штукатуркой. Мамаша Бриан ожидала его на пороге дома, маленькая, хрупкая, закутанная в свою ветхую одежонку. Две белые пряди выбивались из-под черного платка, плотно сжимавшего морщинистое лицо. Он поставил машину под большим тополем, нижние ветви которого доверчиво обнимали крышу. Когда он вышел из машины с чемоданчиком в руке, ночная прохлада развеяла последние клочья сна.
– Вы не больно-то спешили, доктор.
Он ожидал подобного приема, но голос старухи, хотя и неожиданно мягкий, басовитый, ударил ему по нервам. Только профессиональная этика – и любопытство – удержали его от того, чтобы развернуться и уехать.
– Вы же не сказали, что это срочно, правда?
– Идите за мной.
Не входя в дом, она зажгла карманный фонарик и быстро засеменила по двору, направляясь к скотному двору.
– Послушайте, я же не ветеринар, – пробормотал он, двинувшись следом.
– Никто не говорит о животных.
Разъяснений он не дождался, пока она не толкнула небольшую боковую дверь.
– Они здесь.
– Они?
Луч фонарика обшарил каменные стены, грубые плиты на полу, старые кормушки, заботливо разложенные инструменты. Они прошли через стойла и оказались в пристройке. Это был сеновал с галереей наверху, куда нужно было взбираться по самой настоящей деревенской лестнице. Старуха поднялась с удивительным для ее возраста проворством. Он последовал за ней почти впритык, от ее платья исходил не поддающийся определению запах, нечто среднее между пылью, корнями и камфарой. Лечь с такой женщиной – все равно что зарыться в торфяной подлесок. Он рассердился на себя за подобные мысли, но в этот ночной час ему не удавалось держать разум под контролем. Добравшись до верхней ступеньки, он услышал сдавленные стоны. Мамаша Бриан застыла и осветила фонариком распростертые на соломе тела.
Девочка лет пятнадцати, мальчик лет шести-семи. В грязных лохмотьях, перепачканных кровью. Много крови, особенно у мальчика. Сильно им досталось.
– Я нашла их за четверть часа до того, как вам позвонить, – сказала мамаша Бриан.
– Посреди ночи?
Продолжая разговор, он присел на корточки и начал осматривать живот мальчика. Пулевое ранение. Значительная потеря крови. Одежда прилипла к коже.
– Собака моя лаяла не переставая.
– Я не видел у вас собаки…
– Я ее заперла в доме.
– Вам следовало позвонить в Центр Госпитализации. Их надо срочно отправить в больницу.
– Так ведь…
– Что?
Мамаша Бриан провела лучом фонарика по лицам детей.
– Не думаю, что их стали бы там, в госпитале, лечить. Скорее бы прикончили.
– Почему вы так думаете…
Он не договорил, внезапно осознав очевидность ее опасений: эти темные курчавые волосы, эта смуглая кожа, эти черные блестящие глаза…
– Усамы? Откуда они здесь взялись?
– Думаю, спаслись из ЦЭВИС-Центра. В наше время где они только не скрываются.
Он вынул из чемоданчика ножницы, скальпель, флакон спирта, вату, эластичный бинт, упаковку обезболивающих.
– Прежде чем вы начнете, доктор, я должна у вас спросить…
– Вам нечем заплатить мне, да?
– Деньги у меня есть, проблема не в этом. Я должна спросить, что вы намереваетесь делать.
– Ну как, лечить их.
– А потом? Не стоит труда возиться с ними, если они попадут в руки легионеров.
Он встал между девочкой и мальчиком.
– Вы бы не стали рисковать и звонить мне, если бы сомневались в моих убеждениях. Лучше посветите мне и глупостей больше не говорите.
Легкая улыбка тронула сморщенные губы мамаши Бриан. У девочки пострадало плечо, но пуля прошла навылет, и рана была чистой. Поэтому он целиком сосредоточился на мальчике, стал разрезать майку ножницами, осторожно поднимая хлопковую ткань, пропитанную кровью.
– Мне понадобится вода, по возможности питьевая, и два стакана. Я наложу первичную повязку, мы перенесем их в другое место. Здесь им нельзя оставаться, это рассадник микробов. Полагаю, у вас есть свободные комнаты?
Мамаша Бриан кивнула, положила фонарь на пук соломы так, чтобы луч света был направлен на врача.
– Принести вам что-нибудь выпить?
Первая по-настоящему дружеская фраза хозяйки дома.
– Спасибо. У меня есть все, что нужно.
Он надолго приложился к горлышку фляжки с водкой. Взбодрившись от алкоголя, снял с себя плащ и накрыл им девочку.
Мамаша Бриан бесстрашно спустилась по лестнице, полностью погруженной в темноту. Через несколько минут она вернулась со вторым фонарем, бутылкой воды и двумя стаканами. Ему удалось почти полностью снять с мальчика майку. На распухшую рану с почерневшими от свернувшейся крови некротическими краями было страшно смотреть.
– Надо положить сюда личинки мясной мухи. Я читала об этом в одном старом журнале. Они пожирают мертвую плоть, рана становится чистой, словно ее промыли жавелевой водой.
Он приоткрыл мальчику рот, чтобы всунуть две обезболивающие таблетки и влить немного воды. Совет старухи неглуп. Он тоже прочел в старом медицинском журнале статью о свойствах червей заживлять раны. Англичане использовали этот способ в конце XX и в начале XXI века: они не обнаружили никаких негативных последствий, и тогда за дело взялись фармацевтические лаборатории, которые доказали, что практикующие врачи Великобритании играют жизнями своих пациентов. Организация европейских медиков, находившаяся на полном содержании фармацевтической промышленности, могла сфабриковать любые доказательства, лишь бы обеспечить защиту лекарственных монополистов. Сейчас ему нужно будет извлечь пулю и удостовериться, что ни один из жизненно важных органов не пострадал. Он спросил себя, в состоянии ли произвести подобную операцию. Не позволил отчаянию овладеть собой, выпрямился и снова приложился к фляжке с водкой.
– Личинки мясной мухи? А где вы их найдете?
– Муж разводил для рыбалки. Полная коробка осталась.
– Давайте сначала перенесем его в комнату. Там посмотрим, можно ли извлечь пулю.
Перевязав мальчика на скорую руку, он с величайшей осторожностью положил его к себе на плечо. Лучше было бы не трогать раненого, но здесь слишком мало света, и условия для операции самые неподходящие. Несмотря на боль, девочка сумела встать, спуститься по лестнице и дойти до дома. Они расположились в комнате на втором этаже, в спальне старшего сына, как уточнила мамаша Бриан срывающимся от волнения голосом.
Уже светало, когда он смог наконец слегка передохнуть. Руки его по какому-то волшебству сами вспомнили, что надо делать. В юности он мечтал вступить в гильдию странствующих врачей, ездить по миру, работать на полях сражений или в странах, прозябающих в нищете. Вместо этого он однажды вечером угодил в идиотскую западню из-за того, что слишком много выпил, оказался в мэрии и потом в церкви в глупом пингвинском наряде, обрек себя на то, чтобы лечить жалкие хворобы обитателей Шер.
Мальчик мирно спал, оглушенный анальгетиками и антибиотиками. Пуля не пробила брюшину, прошла по кривой и ударилась в подвздошную кость – никаких серьезных повреждений, кроме широкой раны в плоских мускулах. Чудо. С начавшимся уже заражением антибиотики, конечно, справятся. Он постарался срезать все омертвевшие ткани, но до конца очистить рану не смог, так что личинки мамаши Бриан, возможно, и пригодятся. Потом он занялся девочкой. Она не решалась раздеться. Он спокойно объяснил, что должен осмотреть все ее тело, не исключая самых интимных мест, поскольку только так можно удостовериться, что нет никакого очага заражения. Он промыл рану и многочисленные царапины. В течение всей процедуры она не переставала дрожать. Потом мамаша Бриан принесла ей ночную рубашку, и она пошла за старухой в соседнюю комнату, где для нее была приготовлена постель.
Он сделал последний глоток из фляжки, подошел к окну, стал всматриваться в занимающийся день. День зябкий, ненастный, закутанный в облака. День, который повзрослеет и состарится, изойдет дождем под тяжестью сумрака. Адский круговорот. Абсурд. Он чувствовал себя опустошенным, но умиротворенным. Давно он не испытывал такого душевного покоя.
Старуха вошла в комнату с подносом, на котором позвякивали кофейник, сахарница, ложки, чашки и графин, наполовину заполненный душистым напитком.
– Вы думаете, он выкарабкается? – спросила она, показав глазами на мальчика.
– Парнишка крепкий. Поправится. Но какое у него и у нее будущее?
Она подала ему чашку кофе.
– Сколько сахара?
– Не надо, спасибо.
Горячий горький кофе придал ему сил.
– Я бы оставила его у себя, но вы знаете, что за люди здесь. Они меня не любят, рассказывают обо мне гадости, кто-нибудь обязательно донесет легиону на меня, на них.
Сев на край постели, она маленькими глоточками шумно прихлебывала кофе из своей чашки, взгляд ее был устремлен вдаль. Внезапно она показалась ему красивой и благородной в этой черной одежде. Волосы белым потоком струились по ее плечам. Старых женщин, которые не пожертвовали бы свои волосы на алтарь смирения, было совсем мало. Так ведь это волосы колдуньи, сказали бы деревенские. Или волосы усамы.
– Девочка слишком нервничала, никак не могла уснуть после того, как вы ее осмотрели, – продолжала старуха. – Она рассказала мне, что произошло. Подпольщики решили освободить заключенных ЦЭВИС-Центра. Они не знали, что их поджидала рота легионеров. Кажется, там просто бойня была. Она потеряла всю семью, кроме младшего братика. Оба спаслись чудом. Чудом. Другого слова не подберу. Их сочли мертвыми. Бросили в кузов грузовика, который должен был отправиться к большой печи, знаете, бывший завод по утилизации белковых продуктов. Сейчас там сжигают трупы. Они могли бы сгореть заживо. Господи, в каком мире мы живем? – В сущности, с 1940-х годов мало что изменилось.
Мамаша Бриан поставила чашку на поднос и вытерла рот тыльной стороной ладони.
– Они с братом воспользовались остановкой и спрыгнули с грузовика. Он не мог идти, и она тащила его на руках через поля до моего дома. Это безумие так никогда и не закончится?
Он вымыл инструменты, сложил их в чемоданчик, надел плащ.
– Кабинет я открываю в два часа.
– Чуточку кальвадоса на дорожку?
– Не откажусь.
Он залпом выпил яблочную водку, которую она налила прямо в чашку. Огненная струя потекла по венам, разлилась в голове.
– Я должна вам деньги.
– Знаете, это не обязательно.
Она вынула из кармана юбки две банкноты в пятьдесят евро и протянула ему.
– Берите, берите. Надо же их потратить перед уходом. На что они мне там, наверху?
Он взял банкноты и засунул их в карман плаща. На сей раз жена не сможет упрекнуть его, что он съездил зря. Надо будет только придумать правдоподобную историю, чтобы оправдать ненормально долгий визит. На обратном пути он сочинит подходящий сценарий. Он любил размышлять за рулем, один как перст в своем коконе из стекла, металла и резины.
– Днем я загляну к вам.
– Я… я могу позвонить в случае нужды?
– Конечно.
Он пожал ей руку, прежде чем выйти за порог, уселся в машину, включил зажигание, разогрел мотор в течение нескольких секунд, затем включил первую скорость. Встретившись глазами с острым и одновременно сердечным взглядом старухи, он пожалел, что не познакомился с ней раньше.
24
Будь даже ты преступнее всех людей, сумеешь пересечь океан зла на ладье Мудрости.
Верзила оглядывал их недоверчиво. Похотливые искорки вспыхивали в его темных глазах, когда он смотрел на Стеф. Куртка под мышкой оттопыривалась – наверняка пушка. Он шел к навесу тяжелым шагом. Пиб хотел спрятаться, но Стеф ухватила его за руку и принудила стоять на месте.
Уже давно рассвело, но полтора десятка человек, укрывшихся в вилле на ночь, все еще не выходили наружу. В еще тусклом свете были видны краснокирпичные стены и крыша, темно-зеленые кусты, беловато-серые дорожки, веселые пятна диких цветов.
– Вы двое, что вы здесь делаете?
– У нас сперли тачку, – ответила Стеф. – Мы искали, где переночевать.
Сторожевой пес, этот тип, короткая стрижка, низкий лоб, раздувающиеся ноздри, подозрительные глаза, приподнятая верхняя губа, острые клыки. С громадными кулачищами, торчащими из рукавов куртки, лучше было дела не иметь.
– Проблема в том, что отпустить я вас не могу…
– Почему? Мы не сделали ничего плохого.
– Вы плохо выбрали место и время. Вам не повезло.
Пиб метнул яростный взгляд на Стеф. Почему они не смылись, когда еще было можно? От ночных передвижений по парку зажиточной и уединенной виллы просто разило неприятностями. Но она, дура несчастная, увидела в этом знак неба, заявила, что в этом, возможно, решение их проблемы. Пуля в башку или в брюхо – это она называет решением проблемы? И вообще, проблема-то в чем?
– Почему? – не унималась Стеф. – Что здесь творится?
Верзила ухмыльнулся и сунул руку за пазуху. Усмешка застыла, когда он увидел направленный в лицо кольт Стеф. Скорость, с какой она извлекла пистолет из-под платья, ошеломила Пиба. Он появился у нее в руке словно по волшебству.
– Я задала тебе вопрос…
Верзила примирительно поднял руки.
– Спокойно, красотка. Не балуйся с этой штучкой. Сама не заметишь, как выстрелишь.
– Ты из меня дуру не делай! Я умею с ним обращаться. Оставляю тебе выбор между мгновенной смертью и долгой агонией. Пуля в сердце или пуля в живот.
Губы у верзилы дрогнули, лицо посерело.
– Ты, сучка, нас выслеживала? Я не знал, что легион теперь вербует девчонок. Убери свою игрушку. Если ты выстрелишь, будешь иметь дело с остальными.
– Мы из «подонков», не из легиона.
Верзила с явным облегчением покачал головой.
– Сразу надо было сказать! Мы в одной лодке.
– Минуту назад ты собирался нас прикончить!
– Ну, не мог же я наследить, оставив двух свидетелей. Теперь я знаю, что вы на нас не настучите. Эта вилла – база для отправки беженцев морем. В бухту за ними приходят корабли.
– Куда их везут?
– Куда они хотят, ясное дело! Исламские страны, Америка, Азия, Австралия… Зависит от них. Особенно от их финансовых возможностей.
– Те, что отправляются сегодня ночью, куда едут?
– Можно мне опустить руки?
Стеф в знак согласия мотнула головой.
– Это усамы, – продолжал верзила, растирая плечо. – Они хотели попасть в Турцию, но денег у них не хватило, и их высадят в Албании. Там они попробуют найти другую базу для отправки в Турцию. Хотя можно было бы и не суетиться: они метеки, и среди других метеков сойдут за своих.
Он расхохотался, довольный своей шуткой.
– Сколько за Албанию? – спросила Стеф.
От изумления верзила вытаращил глаза и сморщил лоб.
– Что вы забыли в Албании? Там же давнее гнездо усамов. Настоящая навозная куча.
– Сколько?
– Ну, не знаю. Что-нибудь порядка трех тысяч евро. С человека, ясное дело.
Сумма ошеломила Пиба. Он не считал, сколько забрал из кассы магазина готового платья, но денег требовалось явно больше. И потом, их собеседник прав: на кой черт им соваться в это осиное гнездо, Албанию? Он смутно помнил, что Европа аннексировала эту исламскую страну как раз перед войной. В качестве оправдания выдвинули военную безопасность. Та же история с Боснией и другими мусульманскими регионами Европы. Жителей не стали обращать в христианскую веру: их попросту истребили, имущество и землю конфисковали. На уроках истории открыто говорили о пакте ХОЕТ, христианском освоении европейских территорий. Пиб и его приятели пускали девчонкам пыль в глаза, выдумывая шуточки типа маньяк – бошняк, аллахсранец – албанец.
– А если я дам пять тысяч за нас обоих?
Верзила сделал вид, будто напряженно размышляет, но вспыхнувшие глаза показали, что он почуял выгодную сделку.
– Ну… не знаю, хватит ли пищи и воды на всех на этом корабле. И потом, я тут не один решаю. Мне надо переговорить с ребятами. Идите за мной.
Он повернулся на каблуках и пошел к вилле, двигаясь с видимой непринужденностью. Но можно было догадаться, как перекатываются мускулы спины под его курткой. Пиб выждал, пока он не отошел на несколько метров, и обернулся к Стеф:
– Откуда ты пять тысяч евро возьмешь?
– Я прошлась по всем магазинам отравленного города с моими монгольскими друзьями. Настоящая охота за деньгами.
– Почему ты мне не сказала?
– Ты никогда меня не спрашивал.
– Зачем нам тащиться в Албанию?
Стеф задрала подол и сунула пистолет за резинку чулка. Даже беглого взгляда на ляжки и бедра хватило, чтобы Пиб ощутил острое желание, поднимавшееся из нижней части живота.
– Нам останется только пересечь Болгарию, чтобы добраться до Карпат. В качестве поощрительной премии – небольшой круиз по Средиземному морю.
– Я этому типу не доверяю.
– Я тоже. Но ни он, ни его дружки не устоят перед искушением прикарманить пять тысяч евро. Разве я не говорила тебе, что мы нашли решение проблемы?
Она рассмеялась и, в свою очередь, пошла по усыпанной белым гравием дорожке, которая вела к входным дверям виллы.
В группе усамов было девять мужчин и четыре женщины в возрасте от двадцати до сорока лет. Хотя они были родом из разных стран Европы, все отлично говорили по-французски. Некоторым пришлось проделать долгий путь из северных частей континента и неоднократно менять проводников, каждый раз выплачивая непомерные суммы. Они продали все и забрали все сбережения ради этого последнего шанса на спасение. К примеру, один из них, по имени Мурад, потратил более тридцати тысяч евро, прежде чем добрался из Копенгагена – откуда началось его путешествие – до средиземноморского побережья. Теперь он пылал ненавистью к сволочам, которые воспользовались ситуацией, чтобы удвоить и утроить тарифы. Они ограбили его, эти люди без чести и совести, эти собаки. Он намеревался вступить в армию Великой Нации, вернуться завоевателем на ту землю, где родился и откуда вынужден был бежать, словно преступник. Он расплатится за все перенесенные унижения, он будет безжалостно истреблять христиан, которые откажутся принять истинную веру, он заставит этих высокомерных европейцев смотреть на него со страхом и смирением. А если армиям Пророка не удастся прорвать Восточный фронт, он станет добровольцем-смертником, которые просачиваются на вражескую территорию и взрывают себя в людном месте. У него не было никаких известий о жене и детях, помещенных в лагерь, он лишился семьи, надежды, будущего, лишился всего – кроме свирепого стремления соединиться со своими братьями на Востоке и воевать под знаменами единственного Бога. Его темные глаза сверкали жестким алмазным блеском.
Другие усамы слушали его со смирением, смешанным с отчаянием. Время от времени они одобряли его речи кивком головы или невнятным бормотанием. Все пережили нечто подобное. По закону почвы они должны были пользоваться такими же правами, как их христианские соплеменники, но Европа отреклась от них, предала их, стала травить – следствие подрывной работы, предпринятой против мусульманского мира в десятилетие, последовавшее за терактами 11 сентября 2001 года. Последний крестовый поход христианства. Цель архангела Михаила – тут все сплюнули с гримасой презрения – открыть иудео-христианам дорогу на Иерусалим, к гробнице Христа, затем, с помощью израильского государства, своего давнего союзника, захватить Аравийский полуостров, разрушить Мекку и другие священные исламские города, стереть с лица земли религию Пророка. Но Аллах – да славится имя Его – такого никогда не допустит.
Сидя в стороне, на плиточном полу гостиной, четыре женщины молчали, не вступая в беседу. Они не носили платков и лица не закрывали. Одетые по-европейски, они ничем не показывали ни согласия, ни неодобрения, но Пиб видел по их глазам, по выражению их лиц, что они не разделяют мыслей своих единоверцев-мужчин, что они пустились в путь только ради спасения жизни, что они не ждут лучшей доли по другую сторону Восточного фронта. Они улыбались ему, когда встречались с ним глазами, и в нежных складках их губ таилось больше обещаний, чем в яростных речах мужчин. Он вновь увидел маму на кухне их дома, со склоненной головой, с полузакрытыми глазами, стой невыразимой грустью, которая ощущалась в каждом ее движении. И он понял, что несчастье исходит не от ислама или христианства – виной всему люди, превращающие религии в безжалостные военные машины, виной всему недуг, разъедающий человечество с зари времен. Истиной не обладали ни христиане, ни усамы, следует просто бросить в огонь все религии, сжечь завистливых богов, сорвать ореол святости с земли и сутану со священников, развязать тюрбаны имамов, крикнуть каждому мужчине и каждой женщине, что ничего не надо воспринимать трагически, нужно полностью отдаться этой великолепной игре, которая называется…
Черт, вот он уже и думает, как Стеф.
Она угадала, что они найдут решение в этом жалком уголке побережья. Через три-четыре дня судно высадит их в Албании, это относительно надежный способ передвижения и существенный выигрыш во времени. Проводники взяли пять тысяч евро, как она и предполагала. Пиб опасался, что они избавятся от них, едва прикарманив деньги, но им стали раздавать спасательные жилеты.
– Зачем это? – спросил Мурад.
– Если корабль окружат военные патрульные катера, у вас не будет другого выхода, как прыгать за борт.
– И плыть до Албании?
Проводник пожал плечами.
– Корабль подберет вас, но вы прекрасно знали, что идете на риск.
– Каковы шансы напороться на патруль?
– Пятьдесят на пятьдесят. Есть также подводные лодки усамов. Они выходят из Черного моря через Босфор и топят все корабли без исключения.
– Если у нас только один шанс из двух уцелеть, вы должны вернуть нам половину денег!
Веселая улыбка осветила зловещее лицо вожака проводников, маленького брюнета, состоявшего из одних углов и страдающего тиком.
– Корабль подберет вас. Мы свою часть договора выполнили. Да и деньги ваши, потонете вы или перейдете фронт, вам уже не понадобятся.
– Где же он, ваш корабль?
– Возникли небольшие затруднения, скоро он подойдет.
После полудня сначала послышался рокот мотора, затем показался сам корабль. Небольшая, насквозь проржавевшая посудина – казалось невероятным, что она способна оставлять за собой такую ровную борозду. Проводник с бульдожьей мордой пришел за беженцами, которым незадолго до этого выдали пищу и воду. Пиб ничего не ел со вчерашнего дня и проглотил свои два сэндвича с такой жадностью, что едва не подавился. Он тут же пожалел о своей прожорливости: ощущения сытости не было, зато хлеб навалился на желудок, словно камень.
Беженцы спустились по тропинке в бухту, где они со Стеф купались. Судно стояло на якоре, и мотор работал вполсилы, с глухим урчанием. Маленький траулер, подлатанный на скорую руку, в очень скверном состоянии, на первый взгляд не способный вообще добраться до албанского побережья. Вожак проводников коротко переговорил с капитаном, мужчиной лет пятидесяти с обветренным лицом и взлохмаченными жирными волосами. Ветер относил звук голосов в сторону моря. Все надежды беженцев были заключены теперь в этой жалкой посудине. За четыре дня им, конечно, не миновать шторма. Капитан повернулся и уставился на Стеф похотливым взором. Проводник вручил ему пачку банкнот, он тщательно пересчитал их, затем сунул в карман матросской блузы и широким жестом подал сигнал всходить на борт.
Беженцы сгрудились на бывшей рыболовной палубе, на корме. Проводники стали подниматься по тропинке, не попрощавшись с ними и не пожелав им удачи.
– За тридцать евро они бы продали и мать с отцом, – бросил Мурад, указывая на три фигурки на скалах. – У них вместо сердца кошелек. Указы об изгнании европейских мусульман для них манна небесная.
Траулер со скрежетом снялся с якоря и двинулся в противоположную от заходящего солнца сторону. Силуэт капитана угадывался за грязными стеклами командирской рубки. Корабль насквозь провонял рыбой. Из двух труб вырывались клубы черного дыма с сильным душком мазута. Опершись о поручни, Пиб зачарованно смотрел на след, оставленный винтами.
– Ты в первый раз плывешь по морю, Пиб? – спросила Стеф.
Да, это было в первый раз.
Хотя почти тринадцать лет он жил всего в пятидесяти километрах от атлантического побережья, ему очень редко доводилось бывать на морских курортах. Господу не нравятся полуголые тела на песке, утверждали его родители. Доказательство: он карал их солнечными ударами и кожными болезнями. Однако они записали сына и дочь на плавательные курсы в местном муниципальном бассейне, потому что, хоть вода и не была естественной средой обитания человека, лучше все же уметь плавать. Он купался в Атлантическом океане, в его холодных сумрачных волнах, но в лодку не садился никогда. Как и в самолет. Превратности войны пригвоздили к земле европейское население, некогда столь жадное до путешествий, открывающих новые страны с улыбчивым климатом. Число коммерческих рейсов заметно сократилось после того, как несколько самолетов были сбиты исламистскими истребителями. Лучше дома места не найдешь, любил говорить папа. Пока однажды среди ночи чудо-бомба не обратила дом в пепел.
Берег скрылся из вида. Морской ветер относил в сторону рокот мотора, собирал облака над их головами, поднимал и раскручивал волны. Капитан вышел из рубки и крикнул, чтобы они надевали спасательные жилеты.
– Если качка усилится, советую спуститься в бывшую разделочную. Запах там нестерпимый, но это хоть какое-то укрытие. Иначе вас будет окатывать с ног до головы каждую секунду.
Продолжая говорить, он сверлил взглядом Стеф. Убедившись, что пассажиры правильно надели жилеты, он с особым вниманием осмотрел тесемки Стеф и вернулся в рубку, игриво взглянув на нее.
– Мне этот тип не нравится! – пробурчал Пиб.
– Неважно, нравится он тебе или нет, – сказала Стеф. – Главное то, что он доставит нас в Албанию.
– Мне на это плевать! Если он к тебе прикоснется, я его шлепну!
Она погладила его по щеке тыльной стороной ладони.
– Ты такой милый, когда ревнуешь, Пиб.
Едва стемнело, как разразился шторм, который словно ожидал наступления ночи.
25
Он никогда не доверял этому доктору, скверному христианину, отвратному типу, как говорил кюре.
В любом случае, врач, засевший в медвежьем углу вместо того, чтобы поселиться с комфортом в городе, по определению был весьма странным прихожанином, приспешником дьявола или атеизма, что, в сущности, одно и то же. Европа так и не смогла освободиться от этих демонов, столкнувших ее в преддверие ада.
Мерзавец-доктор предложил ему откосить от армии. Ему, который испытывал лишь одно страстное желание – защищать своего Бога и свою Отчизну. Ему, который уже в тринадцать лет пришел в местное отделение легиона и в течение трех лет лез на стену от нетерпения, пока ему не выдали дорожное предписание. Ему, который поклялся убить несколько сотен усамов и в ожидании отправки на фронт тренировался в семейном саду с отцовским охотничьим ружьем. Ему, который на своих картонных мишенях изобразил силуэты исламистских солдат.
Почтальон бросил, наконец, в ящик конверт с двумя серебристыми П. Уже несколько месяцев он каждое утро бегал проверять, не пришла ли повестка. Поскольку других врачей в округе не было, ему пришлось пройти медицинский осмотр у скверного христианина. Осмотрев горло, прослушав легкие и сердце, негодяй стал ощупывать его половые органы, словно барышник, проверяющий состояние быка-производителя.
– Все в порядке, – произнес доктор, моя руки. – Но если ты не хочешь на фронт, я могу тебе помочь.
Ему потребовалось пять-шесть секунд, прежде чем до него дошел смысл этих слов.
– Вы же сказали, что все в порядке?
Скверный христианин обернулся и уставился на него с грязной двусмысленной улыбкой. А вдруг слухи о нем и мамаше Бриан верны? И он взаправду спит с этой старой колдуньей, которую давно следовало бы сжечь?
– Ты абсолютно здоров, не беспокойся, но в медицинской справке можно написать что угодно…
– Вы что, хотите выдать мне липу?
Мерзавец развел руками и поднял глаза к небу. Лучше бы он туда не смотрел, нельзя безнаказанно бросать вызов Богу.
– Уж так сразу липа, что за громкие слова! Я готов помочь тебе, если ты не желаешь ехать за три тысячи километров, чтобы тебя там подстрелили, как кролика.
– Но я хочу на Восточный фронт! Я этого три года ждал!
Доктор попятился, пораженный внезапной резкостью его тона, сел за письменный стол и, не поднимая головы, быстро заполнил бланк.
– Ну, в конце концов, это твоя жизнь, – пробормотал он.
– Я не трусливая шавка, я хочу защищать свою страну, я не допущу, чтобы усамы вторглись в Европу.
Он отдал доктору двадцать пять евро за визит и с ухмылкой спросил:
– То, что рассказывают о вас с мамашей Бриан, это правда?
– А что рассказывают?
– Будто вы и мамаша Бриан, ну, в общем, балуетесь вместе…
Доктор вытаращил глаза и разинул рот, потом тихо рассмеялся. Неприятным, дьявольским смешком.
– Я и мамаша Бриан? Кто же до такой пакости додумался?
Вместо ответа он пожал плечами: ему совсем не хотелось раскрывать свои источники – собственную мать, которую просветил кюре, получивший информацию от одной прихожанки на исповеди. Сложив драгоценную справку, он сунул ее во внутренний карман пиджака и чуть ли не бегом покинул адское логово. Утром следующего дня он отправился на призывной пункт в Бурже, проведя последний вечер в кругу семьи. Родители, два брата и три сестры выказывали печаль, но одновременно гордились им. Он был старшим из детей, и ему надлежало подать пример, не допустить нашествия исламистских демонов на западные земли, защитить христианские ценности, спасти от гибели мать и сестренок, принять участие в возрождении великой Европы, которую предали американские союзники и разрушили транснациональные корпорации. Их последняя ночь была заполнена сладостями, вином, смехом и слезами. Он покинул дом на рассвете, не желая будить родителей, изнемогавших от горя и перепоя, прошагал около десяти километров, выбрав самый короткий путь к вокзалу, с ранцем за спиной и уже проклюнувшейся ностальгией.
На призывной пункт Буржа он явился, совершив путешествие по железной дороге, отмеченное двумя продолжительными остановками посреди пути: акт саботажа в одном случае, самоубийство – в другом. Инструкторы встретили его с братской, бодрящей сердечностью и велели ему подписать несколько бумаг, в содержание которых он не стал вникать. Выполнив все скучные административные формальности, он получил обмундирование – парадную форму и черный берет с нашивкой в виде серебристой пики, сапоги, нижнее белье, шинель, полевую форму, темно-коричневую с вкраплениями желтого и зеленого, каску, высокие башмаки на шнуровке, многофункциональный нож, пистолет, обоймы с белыми пулями, новенькую штурмовую винтовку, прямо чудесную, с серебристым прикладом. Сержант отвел его в казарму, где уже находилось около тридцати новобранцев, и показал предназначенное ему место на двухъярусной койке. В помещении царила вонь зверинца, забивающая невнятный запах влажных стен. Прежде здесь был хоспис, но десять лет назад легион отобрал здание для своих служебных надобностей.
– Инструктаж начнется через час, – пролаял сержант, – форма полевая, и здесь вам не курорт, и задницей придется шевелить, и времени не терять, потому что усамы каждый день отправляют на Восточный фронт тысячи фанатиков.
Он уложил ранец, натянул полевую форму, познакомился с соседом по нижней койке, парнишкой в слишком больших майке и трусах, что подчеркивало его худобу, бледность, уязвимость. Глаза – словно распахнутые в бледно-голубое небо окна, длинные черные кудри, девически нежные черты лица, молочно-белая кожа.
– Максимилиан. Я из Мулена в Алье. Повестку получил три дня назад. Родители ухватились за эту возможность избавиться от меня.
– Ты хочешь сказать, что не хотел ехать на Восточный фронт?
Максимилиан сел на край койки, чтобы просунуть ноги в штанины брезентовых брюк.
– А кто хочет ехать на Восточный фронт?
– Я, например! И все наши ровесники! Мы преградим путь усамам. Это наш долг!
Последние слова он выкрикнул. Многие другие новобранцы поддержали его одобрительным гулом и энергичными кивками.
– Если не мы, то кто же? – продолжал он, ободренный их реакцией. – Неужто старики, девчонки, гоголы?
Он сразу приравнял соседа по койке к доктору из своей деревни: эти двое нашли бы общий язык, один предложил бы липовую справку, а второй охотно бы взял. Как прикажете побеждать архангелу Михаилу с такими приспешниками ада?
– Европе не нужны старики, девчонки и гоголы, потому что в ней полно глупых индюков…
Он не понял смысла сказанных Максимилианом слов, но подозревал, что в них вряд ли прославляется любовь к Родине и доблесть легионеров.
– Почему родители хотели избавиться от тебя?
Максимилиан встал и на секунду замешкался с неподатливой молнией.
– Они не о таком сыне мечтали. Им надо было либо отречься от меня, либо отправить на Восточный фронт. Второе решение выглядело предпочтительнее. Более надежный способ.
– О каком же сыне они мечтали?
– Хорошем, здоровом, нормальном. Так мне кажется.
– А ты ненормальный?
– Во всяком случае, меня сочли достаточно нормальным, чтобы послать на фронт.
Приход сержанта прервал их разговор. Свирепо обматерив всех, кто еще не готов, Максимилиана в том числе, он построил новобранцев на тренировочном плацу – громадной площадке, где были мешки с песком, мишени, бункеры, стенки, ряды колючей проволоки. Обучение включало в себя несколько основных элементов, в частности, стрельбу из штурмовой винтовки и преодоление траншей в три или четыре метра глубиной. Раз тридцать они карабкались по почти отвесной стене, раз тридцать обходили плац беглым шагом, поражая движущиеся мишени, раз тридцать проползали под проволокой с длинными острыми колючками. Закончили они этот первый день, вымотавшись до предела, падая от смертельной усталости: легкие у них пылали, ноги гудели, локти и колени в ссадинах. Некоторые выблевали обед, мерзкую жратву с гнусным вином. К изумлению товарищей, Максимилиан не выказывал признаков усталости, он даже не запыхался. Прежде чем пойти в столовую, а затем в казарму, они с сержантом во главе отправились на политинформацию, проходившую в центральном бункере. Им показали репортажи корреспондентов европейского телевидения, сделанные в исламистских странах за несколько месяцев до начала войны. На экране происходили страшные, тяжелые сцены: ворам отрубали руки, женщин закапывали по плечи в землю и закидывали камнями, виновных в прелюбодеянии раздевали донага и секли на больших площадях, политических противников казнили, стреляя в затылок или отрубая голову саблей, пытали, кастрировали, разрубали на части западных заложников, тела которых отправляли на родину по кусочкам, топтали ногами американские и европейские флаги, швыряли в огонь Ветхий и Новый Заветы – и все это под аккомпанемент гипнотической, угнетающей музыки. Когда вспыхнул свет, усталость и уныние сменились в душах и сердцах новобранцев священной яростью.
– Надеюсь, теперь ты понял, за что будешь сражаться, – шепнул он на ухо Максимилиану, который сидел рядом с ним на грубой скамье в третьем ряду.
– Когда индюк достигает нужных размеров, его фаршируют. Перед тем как сунуть в духовку.
Ответы Максимилиана сбивали с толку и раздражали, как все недоступные его пониманию слова.
– Быть может, но если мы не сдержим натиск усамов, вся Европа будет в огне. В аду, я хочу сказать.
– Ты считаешь, мы сейчас не в аду?
– В Европе никому не отрубают рук, не закидывают камнями женщин, не вырывают кусачками яйца у мужчин, не посылают на родину разрезанные на мелкие части тела…
Максимилиан открыл было рот, чтобы ответить, но тут же раздумал, хотя его голубые глаза выражали явное несогласие. Как скрыть свои чувства человеку с таким ясным взором? Его глаза были увеличенным зеркалом души. После многочасовой тренировки лоб и шея у него пошли красными пятнами. Указательный палец застыл в скрюченном состоянии, словно на спусковом крючке винтовки. Щеки запылились, пряди волос выбились из-под каски – хрупкий ребенок в отцовском военном обмундировании.
В немногих, но убедительных словах сержант напомнил о необходимости защищать европейскую землю от исламистских демонов, раздал пачки сигарет с европейской атрибутикой и крыльями архангела, посоветовал не тянуть с отдыхом, поскольку завтрашний подъем назначен на четыре, ну, разумеется, утра. До завтрака трехчасовая тренировка, пятичасовая после дневной политинформации и обеда, еще одна пятичасовая – после вечерней политинформации и ужина.
– Живчики могут порезвиться, если хотят, но чтобы завтра все были бодрыми, никаких полусонных рож!
На блестящую остроту сержанта взвод ответил громовым хохотом, восхищенным свистом и одобрительными выкриками.
В последующие дни о мастурбации никто и не помышлял. Тренировки, призванные дать новобранцам представление о тяжкой реальности войны, продолжались с прежней интенсивностью, и после ужина они валились на койку, не имея сил принять душ и даже раздеться. Будущие легионеры учились без колебаний выполнять приказы офицеров в любое время, при любых обстоятельствах. Инструкторы будили их среди ночи, в два или в три часа, устраивали им полный кросс: через первую траншею, затопленную водой, где плавали мины, разрывающиеся белой краской, под шквальным огнем пулеметов, изрыгающих цветную краску, через лабиринт колючей проволоки с закамуфлированными ямами, через вторую траншею, усеянную острыми кольями, и наконец через деревянную ограду высотой в пять метров. В первый раз они закончили дистанцию, не сохранив строя, все были мокрые, грязные, вымазанные краской, расцарапанные проволокой и кольями. Офицеры дали им время выкурить сигарету, затем приказали стартовать заново и держаться вместе, чтобы самые быстрые поджидали самых медленных, а самые медленные старались не задерживать самых быстрых. После второго кросса им велели раздеться донага, выстирать обмундирование и белье в громадных бетонных баках с ледяной водой, надеть мокрое на себя и бежать по периметру плаца, пока все не высохнет. К этому добавились ночные дожди, и многие из них подхватили простуду, которую лечили обжигающим спиртным с медом. И речи быть не может, чтобы валяться в постели: усамы не станут спрашивать, больны вы или нет, они просто всадят нож вам в горло или в живот. Легионер должен быть готов к отпору в любом состоянии – с высокой температурой, раненый, больной, голодный, изнемогающий от усталости, сонный. От быстроты его реакции зависит жизнь товарищей, пехотного полка, легиона, всего населения Европы. Кроме того, им было запрещено писать родным, а письма, приходившие из дома, сжигались у них на глазах. Только оказавшись на Восточном фронте, они получат право узнавать новости о близких людях. Количество и качество пищи оставляли желать лучшего: проглотить ее удавалось, запивая вином, которое становилось все более и более кислым.
Максимилиан по-прежнему был для него загадкой: он не жаловался, не протестовал, но потемневшие глаза его заключали в себе, казалось, всю скорбь мира. Он был всегда в числе первых на тренировках, обладал явными способностями к стрельбе и демонстрировал лучшую форму, чем куда более крепкие новобранцы.
Порой, когда еще оставались силы, а казарму заполнял мощный дружный храп, он старался разговорить таинственного соседа с нижней койки.
– Мне не терпится попасть на Восточный фронт. Там будет не так хреново, как здесь, верно?
– Конечно, смерть не самое хреновое из решений!
– Чего ты мрачный такой… зачем сам себя заводишь? Я знаю ребят, которые там выжили. Может, они даже вернутся домой.
– Чтобы вернуться, надо вырваться.
– Я думаю, мы все же справимся с этими исламистскими монстрами.
– Монстры с обеих сторон фронта. Убив тех, кто перед нами, мы не освободимся от тех, кто прячется среди нас. В нас.
Еще одна фраза, от которой голова кругом идет. Быть может, он просто тронутый. Быть может, родители предпочли отправить его на фронт, а не в сумасшедший дом.
– А твои старики, они чем занимаются?
– Отец руководит одним из крупнейших в Европе военных заводов. Мамаша ни черта не делает, только омолаживается всеми средствами и портит кровь детям. Ты знаешь, что такое сиж?
– Ну да, силиконовая женщина, баба, которой хирурги ничего своего не оставили, все у нее в коллагене и силиконе. У тебя есть братья и сестры?
– Две сестры. Я их обожаю. Скучаю по ним. Как подумаю, что больше их не увижу…
Ему чудилось, что он угадывает за храпом будущих легионеров безмолвные рыдания Максимилиана.
Их подготовка близилась к концу. Продолжалась она всего пару недель. Осаждаемая все более многочисленной армией исламистов Европа не могла терять времени на качественное обучение своих солдат. Тщетно взывая о помощи к Соединенным Штатам Америки и не дождавшись ответа, она обратилась к двум великим азиатским державам – Индии и Китаю, которые, будучи слишком поглощены локальными конфликтами, отделывались вежливыми посулами. Это означало, что европейцы могли рассчитывать только на самих себя, на свое оружие, своих солдат, свои финансовые средства. Однако Восточный фронт поглотил уже несколько поколений молодых людей, что замедлило темпы производства на военных заводах.
– Как ты думаешь, почему они запретили контрацептивы? – сказал Максимилиан. – Они хотят, чтобы женщины непрерывно рожали ребятишек, глупых индюшат, которых откормят и отправят в Большую восточную печь.
Это была их предпоследняя ночь в Бурже. Они курили, растянувшись на койке и провожая глазами дымовые колечки. Через два дня они поедут в Париж и сядут там на специальный поезд, отправляющийся в Румынию. Через три дня они окажутся на фронте и узнают, что такое война. Шутки и бахвальство не могли скрыть серьезного выражения лиц и глаз.
– Да не индюки мы, черт возьми! – взвился он, поскольку совсем недавно, четыре дня назад, догадался, кого имеет в виду Максимилиан под этими глупыми птицами. – Мы парни, желающие защищать свою страну!
– Если исключить перья и клюв, скажи мне, в чем разница между индюками и нами?
– Пошел ты, Макс! – Он специально называл его Максом, словно приглашая в свой мир, к своим привычкам, к своей героической библейской простоте. – Зачем ты едешь на фронт, если не веришь в эту войну? Ты запросто мог бы отвертеться. Я знаю одного доктора, который…
– Мои родители очень дорого заплатили другому доктору, чтобы тот признал меня годным.
– Почему? Ты не был годен?
– Они не допускали и мысли, что их сын может пренебречь своим долгом. Репутация, понимаешь?
Он раздавил окурок об изголовье, повернулся на бок и, ухватившись за горизонтальный прут своей скрипящей койки, свесился вниз, чтобы увидеть лицо соседа.
– Так ты не был годен?
Глаза Максимилиана наполнились слезами. В темноте, заполненной храпом и посвистыванием, его лицо казалось подвешенным, словно сделанная школьником маска из папье-маше.
– Война или нет, я все равно был обречен. Они предпочли, чтобы я умер на фронте, а не в постели. Отец сможет подписать следующий контракт с высоко поднятой головой. Он выступит в роли мученика, и легион, конечно же, обеспечит ему самый большой государственный заказ.
– Почему ты был обречен?
Максимилиан поднял на него свои трагические глаза.
– БПЗ, знаешь такую болезнь?
Он знал. Болезнь дыхательных путей, вызванная облучением снарядов с обогащенным ураном. Нечто вроде проказы, разъедающей легкие и убивающей после нескольких месяцев мучительной агонии.
– Ты не выглядишь больным. Ты мучился не больше других во время кроссов. Даже меньше.
– У меня только первая стадия. Врачи сказали, что я могу прожить два года.
– Тебе больно?
Максимилиан отшвырнул недокуренную сигарету, которая снопом искр ударилась о стену.
– Мне хуже, чем собаке.
– По тебе не видно.
– Если бы я это показал, на меня бы накинулись все. Хищники всегда загрызают слабейшего в стае.
Он посмотрел на Максимилиана, на мгновение заколебался, потом произнес еле слышно, так что сам не смог бы поклясться, что слова эти слетели с его уст:
– Я тебя считал трусом, это была ошибка. Жизнь, знаешь, странно устроена: мой доктор предложил мне откосить, хотя я мечтал о фронте, твой доктор признал тебя годным, хотя ты на дух не переносишь эту войну. Эти два года ты мог бы потратить, ухлестывая за девчонками.
Не успев договорить последнюю фразу, он вдруг понял, что сморозил изрядную глупость.
– Я не ухлестываю за девчонками, – мягко ответил Максимилиан.
Да, конечно, один из тех, кто оскорбляет Господа своими извращенными сексуальными наклонностями. Но он почему-то не чувствовал к этому педику той острой ненависти, какую испытывал по отношению к другим скверным христианам.
– А у тебя уже было с девушкой? – спросил Максимилиан.
Нет, он никогда не обнимал, не целовал девушку. Он хранил чистоту для свадьбы, следуя предписаниям Его Святейшества папы Иоанна-Павла III. Он понимал теперь, что никакой свадьбы у него не будет, ему придется умереть, так и не познав тайну женщин. Он подозревал, что мастурбация, к которой прибегал только, чтобы ослабить порой невыносимое напряжение члена, была лишь слабым отражением экстаза, испытываемого с женщиной. Война украла у него юность, силу, любовь в настоящем и в будущем.
– Так было или нет?
– Тебе-то какое дело, педик несчастный?
Он вытянулся на койке и зарылся лицом в подушку. Глупый индюк, несомненный глупый индюк в этом жестоком фарсе, войне между Европой и Нацией Ислама.
Он спал вполглаза, нервным тревожным сном. Ему почудилось, что Максимилиан встал, покопался в своих вещах, быстро направился к выходу. Чей-то голос велел ему идти следом. Он не послушался, опасаясь, что Максимилиан неверно его поймет и пригласит к своим отвратным играм.
Он пожалел об этом на следующий день, когда обнаженное тело Максимилиана нашли в центре тренировочного плаца, перед бетонным цоколем с двумя знаменами, европейским и французским. Он разложил свое обмундирование на земле и пустил очередь себе между ног, затем, поскольку это его не прикончило, дал вторую в область сердца. Капитан устроил головомойку часовым, которые все проморгали, и объявил перед строем новобранцев, что об этом… небольшом недоразумении никогда не должны узнать за стенами казармы.
26
Затишье длилось всего сутки, а затем налетела уже третья по счету буря. Потрепанное штормами судно, похоже, неслось по воле волн. Крен его был таким заметным, что Пибу несколько раз показалось, будто оно перевернется или камнем пойдет ко дну. Укрывшись вместе с другими пассажирами в бывшей разделочной траулера, он вцепился в привинченную к полу скамью и надел спасательный жилет, хотя ввиду буйства стихий эта предосторожность выглядела смехотворной. Время от времени он поглядывал в иллюминатор. Молнии хлестали по яростно вздыбившемуся морю, небо сотрясалось от грохота. Вспышки выхватывали из темноты искаженные страхом лица беженцев. Некоторых из них рвало. К мерзкой рыбной вони примешивался теперь столь же отвратный запах блевотины. Пиб не срыгнул свой последний обед, разогретое в предоставленной пассажирам микроволновке мясное рагу, но он ощущал нарастающую тревогу, которая вкупе с усталостью и сильной качкой вызывала тошноту. Он почти не спал с момента отплытия. Во-первых, потому что не чувствовал себя в безопасности, имея дело с такой непостоянной и загадочной стихией, как вода. Во-вторых, потому что капитан кружил вокруг Стеф, словно стервятник. В-третьих, потому что спутники их большей частью говорили между собой не по-французски, а на родном языке, видимо, арабском, и выглядело это так, будто они замышляют какую-то пакость.
Капитан разместил их, его и Стеф, в крошечном кубрике под мостиком, с двухъярусной койкой. Другие беженцы спали на чем придется в разделочной и кладовой. Капитан поступил так не по доброте душевной и не из любезности, он просто желал иметь местечко для свиданий со Стеф. Постоянные бури до поры до времени мешали ему осуществить этот замысел, но его похотливый вид не оставлял никаких сомнений в том, что он приступит к делу незамедлительно, не дожидаясь согласия самой девушки.
Пиб спал на нижней койке, сунув пистолет под подушку. При малейшем подозрительном шорохе он вскакивал и наставлял пушку на дверь, пока не устанавливалась тишина, прерываемая лишь рокотом мотора и плеском волн. Стеф бродила по палубе, не обращая внимания на порывы ветра, задиравшего ей юбку, так же непринужденно, как разгуливала голой между душевыми кабинами «подонков». Значит, она не понимала, что ей грозит опасность, что капитан, подлый по натуре и силой ее намного превосходивший, после изнасилования вполне может выкинуть свою жертву за борт. Если только она не согласится спать с ним, но эту перспективу Пиб даже рассматривать не желал. Он пытался вразумить ее и нарвался на ответ, что ему лучше заниматься не Задницей, а своей задницей, что она достаточно взрослая, чтобы подумать о себе, что он может спать спокойно. Двусмысленность этих речей не успокоила Пиба. Она часто вступала в разговор с беглыми усамами и бесстыдно выставляла себя напоказ их похотливым горящим взорам. После того как он поклялся убить капитана, если тот осмелится протянуть к ней свои грязные лапы, она с каким-то извращенным наслаждением подстрекала его ревность. Слишком коротким платьем, просвечивающим в солнечных лучах, она любой своей позой возбуждала всех мужчин на борту. Несколько раз он едва не сорвался: ему хотелось наорать на нее, крикнуть, чтобы она натянула подол на колени, чтобы не наклонялась вперед и уж тем более не садилась на палубе. Хуже всего было то, что его мрачный вид, похоже, отталкивал от него Стеф. Между ними возникла дистанция, которой прежде не было. Она демонстрировала непривычную холодность, не желала есть вместе с ним, часто уходила из кубрика на час или два и возвращалась без всяких объяснений, заставляя его терзаться подозрениями.
Судно прыгало и скользило по головокружительному морскому тобоггану. Пиб не сводил глаз со Стеф, которая сидела, прислонившись к перегородке, между Мурадом и другим усамой, которого раньше звали Себастьен, а теперь Тарик – такое имя он выбрал для изгнания. Пиб хотел бы, чтобы она принадлежала ему телом и душой, чтобы следовала за ним, как тень, на пути его превращения из мальчика в мужчину. Он подозревал, что требует невозможного, что у нее есть своя жизнь, что тринадцатилетний подросток не в состоянии удовлетворить потребности шестнадцатилетней девушки – или ей больше? Он допускал, что ни ей, ни другой такой же Заднице не удастся исцелить его одиночество, что до конца времен ему суждено странствовать в пустоте, что согреться он может, только раздувая свой внутренний огонь, подобно звезде, излучающей собственную энергию. Он делил кров, пищу, ночи и дни с папой, мамой, Мари-Анн, но все они, хотя и связанные кровными узами, оставались друг для друга чужаками. От папы ему запомнились только вспышки гнева, нравоучения, привычка командовать, сдавленное хриплое дыхание в подвале дома; от мамы – покорность, мягкие руки, печаль, безмолвные слезы, вздохи наслаждения, звучавшие, как затаенный протест; от Мари-Анн – пронзительный голос, ядовитые реплики, слезливость, ябедничество, хитрый взгляд, редкие мгновения нежности и любви. Он не переступил порог их души, не пошел навстречу их глубинному существу, скрытому за обманчивой видимостью, но уцелевшему вопреки всему.
Сокровенное «я».
Застывшее в своей непреложности, среди страстей, среди бурь. Тела его родителей и сестры исчезли, как сон в момент внезапного пробуждения, но чудо-бомба, невзирая на свою мощь, не смогла уничтожить их истинное существо. Эта мысль наполняла его радостью.
Чистые и прекрасные черты Стеф не искажались даже тенью страха. Лик иконы. Она собрала волосы в пучок, открыв изящную линию шеи. Крепко ухватившись за поперечную балку перегородки, она не обращала никакого внимания на дурной сон, каким была для нее буря. Сидя на пятках, постоянно меняя центр тяжести, чтобы сохранить равновесие, она жила настоящей минутой и ожиданием следующей. И тогда Пиб решил отбросить страхи, обиды, ревность. Он целиком сосредоточился на том, как тело его реагирует на постоянно убегающий из-под ног пол.
Судно оставляло за собой ровный белый след на серой зыби, накрытой шапкой плотного тумана. Несколько секунд назад капитан предупредил всех: пройдя между островами Сицилия и Мальта, они вошли в Ионическое море и взяли курс на албанское побережье, которого достигнут через пару дней, но его радар засек катера в нескольких милях отсюда, и, возможно, это европейские таможенники из легиона. Он велел пассажирам надеть спасательные жилеты и приготовиться прыгать за борт, если легионеры приблизятся к ним.
– Тебе не обязательно, – шепнул он на ухо Стеф, – ты на черномазых не похожа, я тебя выдам за свою племянницу. Малыш тоже может остаться, он выглядит, как настоящий добрый европеец.
Мурад заявил жестким тоном, что судно, предназначенное для транспортировки беженцев, должно иметь хорошие шлюпки; собаки-таможенники ни одной лодки с усамами не пропустят, возразил на это капитан. У вас есть выбор – попытаться спастись вплавь или попасть в руки итальянских легионеров; ну да, выбор между проказой и холерой, не унимался Мурад, но если мы выберем второй вариант, ты, приятель, будешь в таком же дерьме, как и мы; уговор есть уговор, проворчал капитан, вы спрыгнете в море по моему сигналу, а потом я подберу вас, если это будет возможно.
– Почему ты не хочешь дать нам шлюпку? – настаивал Мурад.
– Вы что, думаете, это круиз? У нас тут не прогулочный пароход, нет у меня средств держать шлюпку!
– Что ты сделаешь, если мы откажемся прыгать?
Капитан, не удостоив его ответом, сжал зубы, в бешенстве ринулся в командную рубку и с треском захлопнул за собой дверь.
Пообедав на палубе и полюбовавшись прыжками дельфинов в кильватере судна, Пиб и Стеф ушли в свой кубрик. Убаюканный качкой и рокотом мотора, Пиб не смог бороться со сном. После третьего шторма он доверился волнам, подчинился воле обстоятельств. Тревога, ревность, ностальгия и другие сильные чувства по-прежнему терзали его, но он перестал сопротивляться им, позволял им плыть по своему внутреннему небу, где они рассеивались, словно неплотные облака. И Стеф опять сблизилась с ним, вернулась в его жизнь, жизнерадостная, загадочная и чувственная как никогда.
Он проснулся в поту, с ощущением неизбежной беды. Первым его движением было нащупать пистолет под подушкой, вторым – удостовериться, что Стеф рядом. Она исчезла. Дверь кубрика была распахнута. Сквозь перегородку и потолок прорвались чьи-то вопли, звуки какой-то непонятной возни. Он одним духом взлетел по крошечной лестнице, ведущей на командный мостик, и выскочил на верхнюю палубу.
Глазам его предстало неподвижное, полураздетое тело Стеф. Она лежала возле лебедки на бухте канатов, перед ней стоял капитан, наставив штурмовую винтовку на окруживших его беженцев.
– Кто откажется прыгать, тому вышибу мозги!
Они продолжали стоять, не реагируя на угрозу. Четырех женщин среди них не было.
– Поблизости нет таможенников, ты просто хочешь избавиться от нас, – спокойно и веско произнес Мурад. – Я знал, что ты попытаешься изнасиловать ее. Каждый раз, когда ты на нее смотрел, у тебя глаза вылезали из орбит. Я за тобой следил. Отпусти девушку, брось оружие, высади нас на албанский берег, и все будет нормально.
Капитан навел дуло ружья на тело Стеф.
– Ты ее для себя хотел, черномазый? Вы, усамы, только и думаете о наших женщинах! Прыгайте в море, или я прикончу ее и вас.
– Это не женщина, – резко сказал Мурад, – а юная девушка, почти ребенок. Ты ее не тронешь, и никто не тронет. Двумя патронами ты всех не убьешь.
Капитан вновь вскинул винтовку к плечу.
– Я вам нужен. Без меня вы на этот сучий албанский берег не сумеете высадиться. Там есть опасные рифы.
Он переминался с ноги на ногу, и голос его дрожал. От былой уверенности не осталось и следа, он явно трусил.
– На кладбищах полно нужных людей, приятель, – отрезал Мурад.
Пиб крепко сжал рукоять пистолета и крадучись зашел за спину капитана. Он опасался за жизнь Стеф, но, вглядевшись пристальнее, увидел, что грудь ее равномерно вздымается. На лбу, у корней волос, расплылось красное пятно, склеившиеся от крови пряди сползли на брови. Ветер вздымал подол ее разорванного платья. Беженцы, видимо, появились в тот момент, когда насильник сорвал с нее трусы, торчавшие комком между ног.
В душе Пиба поднялась волна черного, страшного гнева. Он едва не нажал на курок в жажде разрядить обойму в спину капитана. Какой-то голос велел ему не стрелять в человека в состоянии ярости, взять эмоции под контроль, убить, если это необходимо, но убить хладнокровно, бесстрастно, с сознанием своей правоты.
– Я шутить не намерен! – взвизгнул капитан. – На счет три стреляю!
Усамы не шелохнулись, сохраняя внешнее спокойствие.
– Раз.
Пиб, чуть согнув колени, присел в трех метрах от капитана. Судно шло против волны, палуба плясала у него под ногами.
– Два.
Капитан целился в Мурада, который стоял ближе всех и явно верховодил в группе усамов.
– Брось винтовку! – крикнул Пиб.
Капитан вздрогнул всем телом. Медленно повернул голову. Его круглые, как у стервятника, глаза расширились от изумления. Наклонившись с подчеркнутой медлительностью, он опустил свою винтовку. Внезапно траулер нырнул между волнами. Пиб потерял равновесие, покатился по доскам палубы, натолкнулся на тело Стеф, сильно ударился ногой о лебедку. Пистолет выскочил у него из рук. Наполовину оглушенный, он старался разглядеть серое пятно своей пушки. Судно резко накренилось, от толчка капитан и усамы разлетелись в стороны, словно кегли. Палубу окатило мощной волной, и тело Стеф соскользнуло на палубу. Он заметил наконец свой пистолет, закатившийся под канаты. Он встряхнулся, чтобы прочистить голову, и потянулся к пистолету. Внезапный топот заставил его взглянуть через плечо. Капитан бежал к нему, как разъяренный бык. Ему удалось встать, не выпустив винтовки из рук. Пиб вскочил, но преследователь без труда сшиб его с ног и наставил на него винтовку.
– Ну что, мужиком себя возомнил, гаденыш?
Два черных пятна двустволки маячили у него перед глазами.
– Знаешь, что я сделаю? – пролаял капитан. – Начиню тебя пулями и брошу на корм рыбам. Вместе с черномазыми. Девку получишь чуть погодя, когда я с ней закончу.
Пиб должен был испугаться, но его охватило безразличие, смешанное с печалью. Смерть надлежало встретить без сожалений и упреков, без отчаянной надежды спастись любой ценой. Беженцы, запутавшиеся в канатах, бессильно копошились, не в состоянии подняться.
– Никто и не вспомнит о тебе, о ней, о них. Вы все уже призраки, вы…
Злобные выкрики капитана вдруг перешли в бульканье. Он попытался все же нажать на курок. И не сумел этого сделать. Его вытаращенные глаза остекленели. Пошатнувшись, он хотел ухватиться за блок лебедки. Его пальцы лишь скользнули по металлу. Он упал на колени, изогнулся, чтобы вытащить свободной рукой нож, который вспарывал ему бок, разрывал легкие, входил все глубже, до самого сердца.
ДВА ножа, вонзенных по рукоятку. Торчащих, как бандерильи в спине быка. Две черные деревянные ручки, усеянные хромированными пятнышками. За спиной капитана возвышались четыре фигуры четырех женщин в широких платьях, с черными волосами, с горящими глазами. Капитан застонал, с неожиданной мягкостью вытянулся на палубе лицом вниз и без единой жалобы отошел в иной мир.
Они бросили тело в море, предварительно забрав деньги и документы из карманов его блузы. Усама по имени Мустафа заявил, что учился навигационному делу в Голландии и берется довести судно до албанских берегов. Быстро взглянув на радар, он удостоверился, что поблизости нет никаких других кораблей и капитан, как верно определил Мурад, просто выдумал это, чтобы избавиться от них.
Беженцы почти не пострадали: синяки, царапины, шишки, которыми занялись женщины. В одном из шкафов командирской рубки они нашли спирт, вату и бинты. Одна из них, до изгнания работавшая санитаркой, обработала рану Стеф. Не имея иглы с ниткой, она сбрила ей волосы над лбом и наложила плотную повязку, скрепленную двумя булавками.
Когда мужчины спросили, откуда у них ножи, они ответили, что любая беженка, предпринявшая долгое путешествие в одну из стран Великой Нации, должна раздобыть такое оружие. Они получили возможность защищаться от нападения или, в крайнем случае, вонзить клинок себе в сердце, чтобы избежать насилия и бесчестья. Они опасались христиан, этих лицемеров, которым исповедники спускали любую мерзость, но также и своих единоверцев-мужчин, поскольку те были не лучше и не хуже других. Впрочем, если бы кто-то из беженцев опозорил хоть одну из них, они бы зарезали его и лишили бы драгоценного мужского достоинства, чтобы он отправился в иной мир, имея тело евнуха. Мужчины, удивленные их решимостью и свирепой точностью, с какой они закололи капитана, бросали на них боязливые взгляды. Они думали, что в путь с ними отправились овечки, которые на самом деле оказались волчицами.
Стеф рассказала, что капитан зашел за ней в кубрик именно с целью обсудить, как вести себя с этими «исламистскими ведьмами». Едва она ступила на палубу, как получила удар по голове и потеряла сознание.
– Черт, ты могла бы догадаться, что у него на уме другое, – проворчал Пиб.
– У мужчин на уме большей частью другое, – хмыкнула старшая из женщин.
– И не только на уме, – добавила вторая.
Они рассмеялись. Ошеломленные такой дерзостью, их спутники по изгнанию погрузились в созерцание серой зыби Средиземного моря.
– Я знала, что-то произойдет, но не знала что, – прошептала Стеф.
Держась за поручни, бледная, она не сводила глаз с беловатого следа, оставленного винтами судна. На стянувшей ее голову повязке расплывались пурпурные пятна. Клочья тумана постепенно преобразились в капли ледяного дождя, который вскоре вынудит их укрыться в зловонном чреве корабля.
– Надо было разрубить узел, – продолжала она, пристально вглядываясь в лицо каждой из четырех беженок. – И вы это сделали.
– Разрубить узел, хорошо сказано! – воскликнула одна из женщин. – С этим мерзавцем так и следовало бы поступить. Чтобы не чванился у ворот своего рая.
Их смех был унесен порывами шквального ветра и заглушён рокотом мотора.
27
Сидя на террасе кафе, она наблюдала за легионерами, которые сновали туда и сюда по перронам Восточного вокзала. Большей частью они еще не вышли из подросткового возраста. Едва пробивающиеся усики и попытки выглядеть мужественными только подчеркивали их хрупкость, угреватые лица и детская наивность округлившихся глаз вызывали жалость. Поскольку Париж был одним из шести центров сосредоточения европейских войск – наряду с Миланом, Прагой, Веной, Берлином и Варшавой, они прибывали сюда из Франции, Испании, с Британских островов. Она еще раз отметила, что черный мундир больше идет брюнетам, чем блондинам и рыжим. Многие из них беспрерывно смолили гнусные сигареты, которые легион выдавал новобранцам. Сигареты обреченных. Она произвела небольшое расследование в ЕУТИ, Европейском управлении табачных изделий, и, благодаря одному из старых друзей, занимавшему важный пост на заводе в Роттердаме, выяснила, что в табак добавляют психотропные препараты. Похоже, они вызывали у солдат эйфорию или апатию, что помогало выносить боль и страх. А те, кто не курит? Тем хуже для них, ответил ее информатор, им будет тяжелее подыхать.
Состав, бывший высокоскоростной поезд, перекрашенный в черный и защитный цвета, чьи последние две буквы – обозначение высокой скорости – лишились теперь всякого смысла, еще не был подан на вокзал. Жалкое состояние путей и ущербность европейской технологии превратили бывшую гордость французских железных дорог в ковыляющую черепаху. Но ей все равно очень нравился изящный, хищный облик поезда, созданного для того, чтобы пожирать пространство. Теперь пять моторных вагонов с дизельным и электрическим двигателем тянули дюжину вагонов, забитых солдатами и боеприпасами. Состав передвигался только по ночам, с потушенными огнями, чтобы не привлекать внимания бомбардировщиков, утром же его загоняли в подземные вокзалы, где он стоял до наступления темноты. Ему требовалось от четырех до пяти дней для прибытия в один из гарнизонных городов Восточного фронта – Софию, Бухарест, Кошице, Люблин и Гданьск.
Новые легионеры сядут в вагоны не раньше семи вечера. Таким образом, у них был целый день, чтобы пошататься по вокзалу, она же располагала временем до четырех часов, чтобы обласкать прекрасного ангелочка, своего избранника. Составы отправлялись двенадцать раз в году, значит, сегодня она в шестьдесят третий раз «окажет личную поддержку» юному солдату, которого ждет фронт. Она вела дневник, куда записывала имена, даты, оценки: своего рода рукописная база данных, созданная на основе информатики. О своих железнодорожных приключениях она никогда не рассказывала никому – даже Шарлотте, лучшей подруге. Что же касается мужа, этот молчаливый человек, сносивший тяготы жизни с ледяным смирением, плевать хотел на маленькие игры, которым раз в месяц предавалась его жена на Восточном вокзале. По крайней мере, она так думала. Каждую из будущих жертв великой бойни она считала ребенком, которого у нее самой не было. Своего сына она защищала бы, как волчица, и не допустила бы, чтобы он попал в грязную траншею. Как могли матери быть такими покорными, такими глупыми? Неужели у них от постоянных родов отказали мозги?
Вот этот.
Крепкий, темные волосы, хищная повадка, жестокость в улыбке, в глазах, но при этом уязвимость, лихорадочная тревога, почти страдание. Один, сидит на своем ранце, с окурком на губе, затерянный в этом огромном улье, где вокруг на разных языках гудят черные пчелы.
Заплатив по счету, она встает и устремляется к добыче с резвостью вышедшей на охоту львицы.
– Не дадите прикурить?
Он вздрагивает, вопросительно смотрит на нее, уже готовый на все. Она знает, что все еще красива в своем летнем платье, стянутом на талии плетеным кожаным ремешком, со своими темными волнистыми волосами, черными глазами, бледным лицом, полными губами, длинными стройными ногами. Он протягивает ей зажигалку, которую вынул из брючного кармана, она склоняется к нему, подносит сигарету к тусклому желтому пламени – плохо очищенный бензин, дает ему время хорошенько рассмотреть свою декольтированную грудь.
– На Восточный фронт?
Она всегда начинает с этого удручающе банального вопроса, который помогает им разговориться, смягчить нервное напряжение, развеять страх, засевший в горле и животе.
– Нуда, как и все остальные, – отвечает он, махнув рукой в сторону группы юношей в черных мундирах.
– Вы откуда?
– Из деревни в центре страны. Недалеко от Буржа.
– Что вы чувствовали, когда уезжали из дома?
Он сильно затягивается сигаретой, красный кончик которой почти обжигает ему скулы и брови.
– Я думал, что… в общем, я больше всего хотел защищать Европу, надеть этот мундир.
– Хотели?
– Я… я познакомился с одним парнем на сборах в Бурже. Он меня… как бы это сказать? Он смотрел на все иначе, чем я. И порой мне кажется, что он был прав.
– Вашего друга нет с вами?
Глаза легионера заполняются слезами, он пытается скрыть волнение, выдохнув клуб дыма.
– В последнюю ночь он покончил с собой. Прямо перед отправкой. Он дал очередь сюда – легионер указывает на пах – и сюда – тычет пальцем в сердце. Он сказал мне, что родители заставили его идти в армию, несмотря на болезнь. БПЗ, вы о ней знаете? Но я думаю, они сделали это потому, что он был педиком. Он оставил мне письмо. Я как раз сегодня нашел его в своих вещах.
Тронутая этим отчаянием и искренностью, она с трудом удерживается от того, чтобы прижать его к груди, приласкать. У него стать мужчины и вид потерянного ребенка. Сколько ему может быть лет? Шестнадцать, не больше. Она умирает от желания раздеть его, коснуться кожи, упругость и нежность которой угадывает под черной рубашкой и брюками.
– Почему бы нам не обсудить это в приятном тихом месте?
Он задерживает взгляд на группе испанских легионеров, чей смех гулко отдается под сводом из стекла и стали.
– Так ведь… я не знаю, можно ли нам покидать вокзал.
Она кладет ладонь на его запястье.
– У вас… у нас полно времени. Перекличка будет не раньше 18 часов. Я приглашаю вас на обед.
– В ресторан?
Она смотрит на него, выпуская колечки дыма из ноздрей и рта. Наверное, он никогда не был в ресторане. Быть может, вообще впервые выбрался из своей глуши.
– У меня. Там будет спокойнее.
– А у вас, это где?
– В двух шагах. Идете… идешь?
Она направляется к одному из выходов, не оборачиваясь, уверенная в том, что выиграла партию.
Улегшись голыми в постель, они с аппетитом съели блюда, которые она заказала в ресторане внизу. Она сняла комнату в отеле на день, как всегда во время своих вылазок на Восточный вокзал. Хозяину за стойкой она сунула бумажку в двадцать евро – в обмен на молчание. Поначалу, когда она появлялась с очередным молокососом, отправляющимся на фронт, он взирал на нее сурово. Потом привык – с помощью бумажек в двадцать евро, – и между ними установилось подобие союза. В конце концов, какое ему дело, если хорошенькая женщина забавляется с пушечным мясом в его самом большом и дорогом номере? Он зарабатывал деньги, дамочка наслаждалась, малыш-легионер получал свою порцию удовольствия перед тем, как угодить под пулеметный огонь исламистов, словом, все были довольны. Около половины первого он сам поднимался с подносом, принесенным официантом из ресторана, стучал в дверь, оставлял заказ на площадке и возвращался за стойку с некоторым удовлетворением от сознания исполненного долга.
Она поглаживала кончиками пальцев спину и плечи своего мимолетного любовника. Он с трогательной застенчивостью признался ей, что до нее у него не было женщин. Это были единственные слова, которыми они обменялись на улице и в коридоре. Войдя в номер, он снял ранец, винтовку, она положила сумочку, и они ринулись друг к другу, как бешеные животные. Он показал себя неумелым и неловким, как прежние шестьдесят два, но страстное желание и напор с лихвой компенсировали эти недостатки. Кончал он очередями, прямо штурмовая винтовка, сходная с тем серебристым оружием, что лежало в углу на вещмешке. Если бы хозяин не постучал в дверь, он, наверное, и не остановился бы. Его прямой гладкий член дивно коричневого цвета не расслаблялся с того момента, как она сняла с него трусы. Она уже не знала, сколько оргазмов он испытал. Впрочем, не знала этого и о себе. Едва она прикоснулась к его члену с легкостью вспорхнувшей на ветку птицы, как он задрожал всем телом, застонал и вошел в нее. Мощь и внезапность его семяизвержения ошеломила ее. Настоящий водопад. Острый запах пота и спермы заполнил комнату.
Она чувствует, как плывет, несется по волнам, утопает в энергии своего малыша-легионера. Наклоняется, чтобы поцеловать его в живот, прежде чем закурить сигарету.
– Ты говорил о письме?
С огромной порцией риса и телятины он расправился почти мгновенно, в три приема.
– В заднем кармане брюк.
Она встает и подходит к черной одежде, разбросанной на полу. Сперма стекает по ее бедрам. Она никогда не предохраняется. Наказав ее бесплодием, природа сама позаботилась о контрацепции, однако всегда есть риск подхватить СПИД или какую-нибудь венерическую болезнь. Ощущение опасности вкупе с отчаянным напором юных легионеров придает ее объятиям необыкновенную страстность. Подумать только, ведь муж считает ее фригидной, лишенной интереса к сексу. С ним любовный акт сводится к судорожному проталкиванию, за которым почти сразу следует крысиный оргазм. Ей часто хочется поразить Шарлотту, которая воображает, будто шокирует ее рассказами об изощренных любовных играх с мужем, постоянным любовником и любовником временным. Она подавляет это желание: нет ничего слаще тайных удовольствий, на краю пропасти.
Она поглаживает рукоять пистолета в кожаной кобуре, затем достает сложенное вдвое письмо из заднего кармана брюк.
– Можно прочесть?
Он кивает с набитым ртом. Она разворачивает бумагу. Почерк поставленный, можно сказать, изысканный.
Дружище фаршированный индюк,
когда ты прочтешь эти строки, я буду мертв. Умру я не от скотской БПЗ, болезни, разрывающей мне легкие, а от пули в зад и другой в сердце, символов того, что погубило мою жизнь. Я приношу их в жертву на алтарь легиона, еще одного символа нашей эпохи, куда более мерзопакостного. Меня никто не любит, я сам себя не люблю, мне нечего делать среди индюков. Но тебя, хоть ты упрямая тупая деревенщина, я очень люблю, ибо в тебе что-то есть такое, сам не знаю что, но это меня трогает… изящество, невинность, внутренняя красота, в общем, это светится в тебе сквозь все, чем тебя напичкали.
Я ухожу без радости. Кто может с легким сердцем покинуть этот чудесный Эдем, нашу землю? (Нет, я не шучу, я любил ее гораздо больше, чем другие.) Я не верю ни в Бога, ни в небо, надеюсь только, что по ту сторону обрету спокойствие. Забвение? Мои родители забудут меня, тем более что я не подарил им героического конца (ладно, признаю, что сделал это нарочно), сестры забудут, потому что в их возрасте память недолговечна. Я обожаю их, этих безмозглых овечек.
Как ты уже понял, я только что попросил тебя иногда думать обо мне. Ты, конечно, будешь единственным, но мне этого достаточно. Мне немного страшно, не скрою, сейчас, когда я пишу эти строки. Мне кажется, я полюбил тебя, старый дружище фаршированный индюк, полюбил больше, чем нужно, любовью полюбил. Ты спал как раз надо мной, милый. Настоящая пытка. Береги себя на Восточном фронте. Ты не обязан идти за мной по ту сторону, которая притягивает и пугает меня. Хватай оставшуюся жизнь полными горстями, ибо ты здоров – черт, знал бы ты, чего мне стоило угнаться за тобой на плацу, – красив и полон жизни.
Она складывает письмо. Малыш-легионер смотрит на нее. Смутно стыдясь своей наготы, бесстыдства, неверности, дрожи от наслаждения, полученного в этом жалком отеле десятого округа Парижа, она машинально смахивает слезы, которые текут по ее щекам. Ей нравилось думать, что она дарит немного тепла и нежности этим мальчишкам в слишком больших для них мундирах. На самом деле она использовала их, пила из их источника, черпала в их юной силе желание жить.
– Какая грязь, – шепчет она.
Он доел, поставил тарелки на столик у изголовья кровати, откинулся на подушку, щелкнул зажигалкой и стал курить с задумчивым видом.
– Ты часто это делаешь? – медленно спрашивает он.
– Что?
– Ну, снимаешь солдат на Восточном вокзале…
Она подходит к постели и садится на край, машинально, с благоговейной нежностью, поглаживает все еще напряженный член своего любовника на один день. Кончиками пальцев она ощущает, как приливает кровь в пещеристые части. Он потягивается, как кошка, чтобы ей было удобнее ласкать его.
– Да, довольно часто.
– Почему?
– Я женский демон-суккуб, питаюсь энергией молодых самцов.
Она сопровождает эти слова смешком, исполненным печали.
– Почему? – настаивает он.
– Я думала… мне казалось, я делаю доброе дело. По-своему поддерживаю солдат, уходящих на фронт.
– Ты не замужем?
Она берет в рот его член, несколько секунд держит между языком и запавшими щеками, затем ложится рядом с ним, страстно обнимает, наслаждаясь вкусом табака, пряностей и спермы.
– Ты же видел мое обручальное кольцо…
– А что думает об этом твой муж?
– Он не знает. Да если бы и знал, ему плевать.
– Детей у тебя нет?
Она качает головой.
– Профессии тоже?
– До появления легионов папаши Михаила я работала в сфере информатики, компьютеры, Интернет и все такое. Тогда еще верили, что наука и технология изменят мир, верили, что мужчины и женщины могут жить без ненависти, без войны, как истинно цивилизованные люди, верили во множество вещей, в музыку, искусство, любовь. Одно время я участвовала в движении неокочевников, пока его не запретили и лидеров не посадили в тюрьму, мы искренне верили в то, что все может измениться…
Приподнявшись на локте, он с подозрением вглядывается в ее лицо.
– Сколько же тебе лет?
Она улыбается и прикладывает палец к его губам.
– Таких вопросов женщинам не задают. Особенно женщинам моих лет. Я тебе противна?
Ореховые глаза малыша-легионера пробегают по ее телу. Его взгляд обжигает, она внезапно начинает нервничать и ощущает тот же страх, который испытала, когда впервые разделась – не для мужа, а друга юности, своей школьной любви. В тишину комнаты врывается внешний мир, шум города, урчание автобусов и автомобилей, свистки поездов. В этом безмолвном осмотре есть нечто от инцеста, как будто сын в волнении изучает свою мать. Он слишком молод и неопытен, чтобы сказать ей, как она прекрасна, чтобы ласкать ее словами, и тогда это говорят его руки, губы, язык.
Они расстались около 17 часов. У нее была смутная надежда, что ей удастся немного задержать его, и он опоздает на свой проклятый поезд, который отправляется в ад, на Восточный фронт. Она бы бросила мужа, плюнула на квартиру, села бы на пароход, идущий в Соединенные Штаты, в любую другую страну, где нет войны и легионов архангела Михаила, она обрела бы вкус к жизни, у нее появился бы любовник-сын.
После обеда они все время лежали обнявшись, прижавшись друг к другу, наслаждаясь теплой безмолвной дремой. Она не пошла провожать его на вокзал. Не хватило духу. Ей не составило труда уйти из жизни шестидесяти двух других, но с этим деревенским мальчиком ее за несколько часов соединили крепкие узы плоти и крови. Его уход резанул по живому, нанес рану, которая будет кровоточить до конца дней. Он ни разу не обернулся, когда уходил по бульвару пружинистым мужским шагом, закинув ранец за плечо.
Она вновь поднялась в номер, вымылась – ей случалось возвращаться домой, не приняв душ из-за перебоев с водой, и тогда ее ожидала ужасная ночь в семейной постели, поскольку она боялась выдать себя запахом беззаконной любви, но, к счастью, обоняние мужа было таким же недоразвитым, как сексуальность, – включила старый телевизор и тут же выключила, попав на очередной репортаж, восхваляющий архангела Михаила и его легионы, оделась. Уйти она смогла только через три часа. Ей пришлось унимать слезы, которые лились неиссякаемым потоком.
Ее муж, чиновник министерства финансов, никогда не возвращался раньше половины девятого, и она решила еще раз пройтись по Восточному вокзалу. Она лелеяла слегка безумную надежду, что ее прекрасный черный ангел остался на перроне, пренебрег законами легиона, чтобы снова встретиться с ней. Когда она вошла в пустое здание, завыли сирены. Воздушная тревога. Темнело, звездные гроздья мерцали в просветах между облаками. Ветра почти нет, хорошая видимость, идеальное время для вражеских бомбардировок. Испуганные люди устремлялись к метро, к туалетам в цокольном этаже, к любому подвальному помещению, где можно было укрыться. Она бегом пересекла большой зал. Стук ее каблуков по плиткам эхом отдавался в здании опустевшего вокзала.
Она подошла к стоявшим рядами турникетам. Пассажиры спешно покидали поезда, все движение было приостановлено до отбоя тревоги. Осмотрев пять или шесть перронов, она вынуждена была признать, что ее мечта испарилась, улетела на Восточный фронт. Содрогаясь от вновь подступивших рыданий, от ненависти к мужчинам, ко всем мужчинам без исключения, она шатаясь пошла к ближайшей станции метро, в то время как первые бомбардировщики с адским грохотом разорвали небо Парижа.
Днище траулера заскрежетало о каменистое дно. Потерявшее управление судно продвигалось вперед, опасно сотрясаясь и одновременно заваливаясь набок.
– Прыгайте! – крикнул Мустафа.
Забравшись на капитанский мостик, он размахивал руками, словно семафор. От берега, частично скрытого туманом, их отделяло метров сто – дистанция смехотворная и одновременно жуткая для тех, кто не умел плавать. Даже в спасательных жилетах они боялись оказаться в волнах. Кое-где виднелись острые блестящие гребни рифов.
– Прыгайте! – повторил Мустафа.
Судно устрашающе затрещало. Стеф решила подать пример. Она перелезла через поручни и нырнула в воду, через несколько секунд вновь появилась на поверхности и поплыла к берегу. Пиб прыгнул следом за ней, неистово заколотил руками и ногами, чтобы как можно скорее всплыть, преодолеть сопротивление внезапно отяжелевшей кожаной куртки, не дать онеметь телу. Один за другим беженцы покинули гибнущий корабль. Некоторые довольно быстро добрались до берега, другие запаниковали, стали бессмысленно кружить по неспокойному морю, наталкиваясь на рифы, временами исчезая в волнах и выныривая, когда их уже считали погибшими. В конце концов течением всех выбросило на песок.
Девять мужчин и четыре женщины благополучно завершили второй этап своего путешествия. Замерзшие, измученные, они нашли убежище от ветра в расщелине между скалами и стали горячо благодарить Мустафу. Он выполнил свое обещание – сумел высадить их на албанском побережье. С трудом выговаривая слова посиневшими от холода губами, он сказал, что они оказались, скорее всего, в районе Сарандё, небольшого прибрежного города на юге Албании. Теперь им нужно искать другое судно, которое доставит их в Турцию.
Стеф спросила, почему они не отправились в Северную Африку, куда, как она считала, добраться было проще, чем до Ближнего Востока. Мурад объяснил, что легионеры архангела Михаила установили плотный минный заслон между Гибралтаром и побережьем Ливана с целью предотвратить любое нападение с моря, вынудив тем самым миллионы исламских бойцов обходными путями, по суше пробираться в армию Великой Нации в Египте, Аравии, Сирии и Турции. Мины располагались в нескольких сантиметрах от поверхности воды, соединялись между собой невидимыми нитями и взрывались при малейшем прикосновении. Настоящая стена смерти.
– А через Атлантику?
– Невозможно. Минная цепь доходит до Азорских островов и даже за их пределы. Поскольку американцы полностью контролируют Атлантический океан между Азорскими островами и собственным побережьем, в Европу можно проникнуть только через восточные границы.
– А как же украинцы, белорусы, русские?
– Настолько прогнили из-за коррупции и бандитизма, что свалились в исламистскую корзину, как перезревшие фрукты.
Они болтали, пока не высохла одежда и не вернулись силы. Пересчитали деньги, уцелевшие после кораблекрушения и выбросили безнадежно испорченные банкноты: всего набралось около десяти тысяч евро, которых, как сказал Мурад, с лихвой должно было хватить, чтобы добраться до Турции. Тарик предложил отправиться туда через Болгарию и Черное море или Босфор, но эту идею все дружно отвергли. Архангел Михаил держал на левом берегу пролива и на черноморском побережье вплоть до устья Дуная сотни тысяч легионеров. Предпочтительнее выглядела Греция, где было меньше черных ангелов и где можно без труда нанять небольшое рыболовное судно. Пока они беседовали, траулер с жутким треском развалился и скрылся в бурных водах Средиземного моря.
– А вы двое куда направляетесь? – спросил Мурад.
– В Карпаты, – ответила Стеф.
– Так ведь это же логово архангела Михаила?
Стеф утвердительно кивнула, и повязка ее съехала со лба на темя. Открывшаяся рана вновь начала кровоточить, и капли потекли по вискам.
– Он скрывается в бункере где-то в восточных Карпатах, в городе Пиатра, в нескольких километрах от молдавского фронта.
– Что вы там забыли?
Стеф лукаво улыбнулась.
– Мы с Пибом хотели бы познакомиться с этим господином, хотели бы увидеть человека, который вверг нас в этот хаос. Правда, Пиб?
Пиб поколебался несколько секунд, затем моргнул в знак согласия и с радостью убедился, что пистолету его морская вода не повредила.
Мурад застегнул куртку и поднял воротник.
– Не один архангел Михаил виноват в этом кошмаре, – пробормотал он. – Европейцы уже давно гадили на Ближнем Востоке. Они полагали, что достаточно расколоть исламский мир, чтобы повелевать им и завладеть его богатствами, но не учли, что в один прекрасный день мусульмане объединятся, выкинут их вон и расплатятся с ними той же монетой. Зачем он вам понадобился, архангел Михаил?
– Мы просто хотим убедиться, что он действительно существует, что это не идея, не призрак.
– Как вы намерены добраться до восточных Карпат? Путь-то неблизкий.
– Найдем какой-нибудь способ.
– Деньги у вас есть?
– У меня немного осталось.
Они решили, что к городу Сарандё пойдут вместе, а оттуда разойдутся в разные стороны – беженцы повернут на юг, Стеф с Пибом – на север. Они отправились в путь, когда ветер начал кромсать завесу тумана, пригнав ему на смену дождевые облака.
– Надеюсь, я не ошибся с морскими картами, – сказал Мустафа. – Лето еще не кончилось, в этих местах должна быть прекрасная теплая погода.
Они медленно продвигались по пересеченной местности, заросшей густой агрессивной растительностью. Несколько раз им попадались тропинки для мулов, которые никуда не вели. Яростный ливень скрыл от них берег, единственный их ориентир. Наконец они добрались до деревни, притулившейся к склону холма. Они надеялись найти харчевню или какое-нибудь другое место, чтобы согреться и поесть, но, подойдя ближе, увидели, что здесь не осталось ни одного целого дома – только груды камней и почерневшие балки валялись в проулках. А также тела, вернее, скелеты в лохмотьях, частично заросшие травой. И еще ржавый остов грузовика, из которого прорастали колючие кусты.
– Такое впечатление, что легионы уничтожили в этом краю все, – проворчал Мурад. – Думаю, никто из албанских мусульман не избег подобной участи.
– Не могли же они истребить всех, – возразил Тарик.
– Что такое три-четыре миллиона мусульман для архангела Михаила?
– Но страна не может существовать без населения.
– Албанские земли были розданы добрым христианам. В любом случае, нам придется рассчитывать только на себя, чтобы выбраться из этого дерьма.
До самого заката они шли не останавливаясь на восток, ориентируясь по солнцу, которое иногда, между двумя ливнями, показывалось среди облаков. Они обогнули небольшой городок, также лежавший в руинах и заросший растительностью. На пути им встречались только потревоженные их появлением животные – кабаны, олени, одичавшие коровы и бараны.
Пиба терзали голод и жажда. Он почти жалел, что согласился на этот предложенный Стеф средиземноморский «круиз». Хотя на траулере было совсем неплохо, несмотря на постоянный мерзкий запах рыбы, – там можно было отдохнуть, и какая-то еда перепадала. Сейчас он оказался в проклятом саду – в краю, где людям больше не было места. Полная противоположность Эдему. Он дрожал от холода в своей все еще влажной одежде. Он даже не смел достать пистолет, чтобы свалить какого-нибудь зверя, как посоветовал ему старший из беженцев. Он боялся потревожить те неприкаянные души, которые бродили среди пепелищ. Иногда ему чудилось, будто к нему прикасаются умоляющие руки. Он спрашивал себя, не падет ли заклятие и на него, не утянут ли его в царство духов. Можно было защищаться против негодяя-капитана, нельзя – против мира невидимого.
Стеф сорвала свою повязку и отбросила прочь. Рана на лбу и подбритые волосы не обезобразили ее, напротив, лишь подчеркнули почти ирреальную прелесть черт. Вымокшее от дождя платье, которое она кое-как заштопала с помощью ниток из рыболовных сетей, облепило тело. Сквозь прорехи виднелись трусики и живот. Ей надо было срочно переодеться, чтобы выдержать холод и промозглую, почти неестественную сырость, воцарившуюся на этом громадном кладбище, быть может, следовало поискать теплые вещи в каких-нибудь развалинах. От атлантического побережья до восточных окраин Европа являла собой удручающее зрелище руин и скорби. Ее историческая западная основа не так пострадала, как Албания и земли, где проходил Восточный фронт, но, если никто не остановит архангела Михаила с его разрушительным огнем, Франция, Германия, Италия, Испания, Великобритания, Северные страны, в свою очередь, будут обращены в пепел.
Если никто не остановит архангела Михаила…
Пиб метнул недоверчивый взгляд на Стеф, шагавшую рядом с ним. Застыл на месте, пораженный внезапной ошеломительной догадкой.
Господи Боже, да ведь эта девчонка задумала нелепый, сумасшедший план избавить мир от архангела Михаила, самого загадочного и самого недоступного человека Европы.
Первых живых людей они встретили в нескольких километрах от города Гжирокастёра, согласно указателю.
– Это к северу от Сарандё, – сказал Мустафа, – мы выбрали неверное направление.
Встречу нельзя было назвать удачной, поскольку им пришлось убивать. Это был польский фермер, которому европейское правительство, как объяснил он по-немецки, пока до него не дошло, что перед ним усамы, выделило несколько сотен гектаров доброй албанской земли. От средиземноморского климата не отказываются, особенно если за плечами сорок польских зим, хотя летом здесь теперь не так сухо и жарко, как в прежние времена – Мустафа переводил остальным на французский.
Его старый грузовик с брезентовым верхом остановился посреди пустой дороги. Тарик советовал укрыться за кустами, но Мурад велел им не двигаться с места. Быть может, это шанс, которого они ждали, посланный Богом дар. Поляк осекся на середине фразы. В его налитых кровью глазах – водка – вдруг мелькнул проблеск понимания, догадки. Отпустив ручной тормоз, он налег всем телом на педаль акселератора, однако Мурад успел открыть дверцу, ухватить его за ворот синего рабочего комбинезона и вытащить из машины. Грузовик проехал около тридцати метров и встал, уткнувшись в бугорок. Мурад прижал поляка к земле и крикнул Тарику, чтобы тот пустил в ход ружье капитана. Тарик действовал удручающе неумело и только с десятого удара прикладом сумел проломить поляку голову. Старшая из женщин, не выдержав, протянула ему нож, чтобы он убил чисто и достойно, но тут польский череп наконец не выдержал. Они оттащили тело в ближайшие кусты, предварительно обыскав карманы и найдя две бумажки по двадцать евро, несколько монет, нож, фонарик, водительские права, фотографию женщины с тремя светловолосыми ребятишками.
– У него были дети, – прошептала одна из женщин.
– Мы на войне, – отрезал Мурад. – Ты полагаешь, что христиане пожалели албанских женщин и детей?
Мурад, Тарик и Мустафа сели в кабину, остальные залезли в кузов, где стояли ящики со сливами. Машина тронулась со скрипом и загромыхала по пустой дороге. Держась за борта, Пиб и другие обжирались сливами, выплевывая косточки в дыры брезентового покрытия. Вскоре дорога стала утрамбованной и частично мощеной камнями, проехали через фруктовый сад и оказались у ворот фермы. Рокот мотора распугал уток и гусей, топтавшихся возле навозной кучи и грязной лужи. Грузовик остановился, хлопнула дверца, и в просвете между брезентом и бортом показалась взъерошенная голова Мурада.
– Надо залить бак бензином и запастись провизией. Потом двинемся в Грецию.
В сумраке амбара Пиб разглядел две крошечные фигуры с золотистым ореолом волос. Старшая из беженок, которая также заметила двух девочек, показала на ведущий к дому телефонный провод, подвешенный на столбах и деревьях.
– Они могут поднять тревогу.
– Тем более нельзя терять времени. Займемся ими потом.
Беженцы пошли к дому. Стеф, схватив Пиба за руку, удержала его в кузове под брезентом.
– Не можем же мы позволить им убить детей, – негодующе сказал он.
– Порой люди оказываются в плохом месте в плохое время.
– Порой я тебя перестаю понимать, Задница!
– Я же не о детях говорю.
В светлых, с золотистыми искрами, глазах Стеф не было и тени насмешки. Он все-таки хотел спуститься, но она сжала его руку, как клещами, и внезапно прижалась губами к его рту так внезапно, так сильно, что он едва не задохнулся от радости и изумления. Вонь бензина и сладкий до противности запах слив помешали ему насладиться этим поцелуем, который он тысячи раз представлял в воображении. Кроме того, усамы намеревались зарезать женщину и трех невинных детей из-за нескольких литров топлива, из-за провизии. Уста Стеф были источником свежести, куда он с восторгом нырнул бы, но при других обстоятельствах.
Гогот гусей и кряканье уток не заглушили рокота мотора. Точнее говоря, нескольких моторов. Стеф оторвалась от губ Пиба со сверкающими глазами и замерла в позе настороженного зверька.
Пиб рискнул заглянуть в прореху на брезентовом верхе грузовика и увидел перед собой двор фермы. Туда въезжали три машины, черные микроавтобусы с зарешеченными окнами, с двумя серебристыми буквами П на дверцах. Легионеры.
– Черт, что будем делать? – выдохнул Пиб.
– Пока останемся здесь, – шепнула в ответ Стеф.
– Кто же их предупредил?
– Никто. Думаю, они всегда заезжают на эту ферму. Она для них нечто вроде постоялого двора или пункта снабжения.
Микроавтобусы остановились в нескольких метрах от дома, и из них посыпались люди в черном, числом не меньше двадцати. Эта сцена оживила в памяти Пиба кошмарные воспоминания о том, как подручные легиона ворвались к родителям Зары. То же чувство, будто само небо выплевывает когорты ангелов зла. Он вынул пушку из внутреннего кармана куртки, машинально проверил предохранитель.
– Надо предупредить тех, – еле слышно произнес он.
– Ты рта не успеешь раскрыть, как тебя изрешетят пулями. Легионеры не чета обычным солдатам.
– Проклятье, мы не сможем отсидеться здесь! Рано или поздно они обыщут грузовик.
Некоторые легионеры разбрелись по двору с целью отлить, другие неторопливо направились к дому. Именно в этот момент на пороге появилась одна из усамских женщин с корзинкой, доверху набитой съестными припасами. Сначала она оцепенела от страха, но инстинкты беженки быстро ожили в ней. Испуская пронзительные вопли, она ринулась обратно в дом. Легионеры сразу поняли, что ферма захвачена усамами, и без всякого приказа, с замечательной слаженностью выстроились для атаки. У беженцев не было ни единого шанса против этих сверхтренированных солдат, тем более что располагали они всего лишь одной двустволкой и несколькими ножами. Две группы легионеров ворвались в дом с разных сторон, третья полезла на крышу, цепляясь за неровности стены. Пиб был потрясен их ловкостью, быстротой, решимостью. Теперь он понимал, что имела в виду Стеф, говоря о необычных солдатах. Несколько человек встали у входной двери с пистолетом в руке. Они не сочли нужным вооружаться серебристыми штурмовыми винтовками, оставленными на сиденьях микроавтобусов. Сквозь поднятый гусями и утками гвалт донеслись крики. Пибу показалось, что он узнает голос Мурада.
– Убирайтесь немедленно или я убью жену и детей фермера.
На крыше черные тени легко проскользнули на чердак через слуховое окно, стекло которого они беззвучно разрезали. Один из легионеров ответил Мураду, что они не уйдут, пока не убедятся в том, что заложникам не угрожает опасность. Этот диалог глухих продолжался некоторое время, потом внезапно, словно по какому-то таинственному сигналу, собеседник Мурада вместе со своими товарищами ринулся в дом.
– Надо сваливать, – прошептал Пиб, когда черные мундиры исчезли за дверью.
– Именно это я и собиралась тебе предложить, – ответила Стеф.
Они осторожно выбрались из кузова, и Стеф жестом велела Пибу лезть в кабину. В доме началась перестрелка, за которой не было слышно, как заводится мотор. В кабине пахло бензином, землей и потом. Через треснувшее и перепачканное ветровое стекло мало что можно было разглядеть. В то время как Стеф вставляла ключ зажигания и поворачивала его, Пибу казалось, что время тянется невыносимо долго. Машина наконец тронулась с места, и он не сводил испуганного взгляда с дома, пока они не выехали со двора и не свернули на дорожку, залитую треснувшим битумом.
Для беженцев все закончилось на этой забытой Богом албанской ферме. Так близко от цели. Женщины спасли ему жизнь на корабле, он не сумел вернуть им долг. Подлая жизнь.
Дорога извилистой серой лентой петляла по долине, отчасти напоминая реку, по окружающим ее полям ходили волны. Они проехали в безмолвии около десяти километров, и лишь тогда Пиб решился заговорить в полный голос:
– Ты знала, что они появятся?
– Легионеры? Нет.
– А как же твои слова о плохом месте и плохом времени…
– Это верно для любого места и времени. Всегда есть двери на выход и на вход. Просто нельзя терять бдительности.
– Почему ты сказала, что эти легионеры не чета обычным солдатам?
– ГМС, генетически модифицированные солдаты. Подопытные кролики, которым имплантировали гены, обостряющие реакцию и чувства. Им достаточно одного-двух часов для сна. Они не ощущают боли. И еще масса достоинств такого рода. В общем, солдаты будущего.
– Что они делают в этих краях?
– Разумеется, возвращаются с задания.
– Откуда ты знаешь? У тебя есть тайные осведомители?
– Не обязательно быть шпионкой, чтобы получать информацию.
– Архангел Михаил… ты ведь убить его хочешь?
Грузовик подошел почти вплотную к старому мосту, под которым текла река. Дворники со скрежетом продирались сквозь грязь на ветровом стекле. Пиб удивлялся, как Стеф видит дорогу через этот желтоватый налет.
– Я ничего не хочу. Я позволяю течению нести себя. Лучшего плана не существует.
Пиб откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Перед его мысленным взором с ошеломляющей четкостью возникли одно за другим лица тринадцати беженцев. Почему люди с таким остервенением уродуют свой сад? Горькие слезы пролились за несколько секунд до того, как он заснул.
28
Погибнув, обретешь небо;
Победив, получишь власть над землей.
Встань, о сын Кунти, готовься к битве.
Занимался рассвет, но на сей раз поезд не остановился. В предшествующие дни он уходил на стоянку в темные подземелья, освещенные рядами лампочек.
Один из офицеров, молодой человек чуть старше двадцати, который уже раз десять мотался между фронтом и Парижем, объяснил им, что лучше переждать, чем угодить под бомбардировку.
– Вы же не хотите, чтобы усамы убили вас еще до прибытия на фронт, верно?
Они согласились с этим, хотя обычно исламистские бомбардировщики вылетали ночью, чтобы бомбить европейские города. Наверное, существовали какие-то разумные причины для этих дневных стоянок, но, поскольку архангел Михаил не делился с ними своими секретами, они удовлетворились объяснением офицера. Им четверым удалось занять места в самой середине вагона.
Они познакомились на перроне Восточного вокзала. Между ними сразу возникла симпатия, которая сразу же обрела вкус и цвет дружбы, словно они безошибочно распознали друг друга в толпе, словно естественным образом возобновили совместную жизнь, прерванную рождением и детством. Один из них, Мишель – в нынешнее время такое имечко нелегко носить, – был с юго-запада, говоря точнее, из Перигора, а школу окончил в Бордо. Второй, Фабьен, был родом из Бретани, но детство большей частью провел на севере, в Лилле. Третий, Люк, прямо-таки источал Прованс и говором своим, и остроумием, и искрящимися глазами. Он был сирота и прибился к «подонкам» Марселя, пока его не сцапали фараоны и не определили в школу пророка, где ему пришлось несладко, хотя улыбаться он все равно не разучился.
Четвертым был он, уроженец Севра, который не умел связать двух слов. Косноязычием он страдал с детства, из-за чего никогда не имел друзей и ничему не научился в школе. Слова выходили у него не просто исковерканными, он менял местами слоги и изъяснялся с мучительным трудом. Школьные учителя, преподаватели в колледже, одноклассники насмехались над ним или, что было еще хуже, окружали его невыносимым христианским состраданием, которое было не искренним порывом души, а страхом перед воздаянием, гнусным расчетом. Даже старшая сестра и двое братьев постоянно попрекали его тем, что он роняет престиж семьи, уже изрядно подмоченный алкоголизмом и скверными делишками отца, впрочем, одно было неразрывно связано с другим. И если для всех его ровесников призыв в армию был трагедией, он получил повестку с нескрываемой радостью. Перед ним откроются наконец новые горизонты, отличные от этих болот с зеленой стоячей водой, он встретит других людей, которые не будут смотреть на него с насмешкой или жалостью, он избавится от вечных упреков, а родные – от тягостной необходимости разбирать его тарабарский язык. Степень их восторга он оценил по страстности излияний: если кого-то обнимают с таким почти демонстративным пылом, значит, не хотят его больше видеть – он уже похоронен и вычеркнут из списка живых. Разумеется, они продали его вещи на следующий день после отъезда – хотя много за них не выручишь, отдали его мансарду одному из братьев, сожгли немногие оставшиеся от него фотографии. Старшая сестра сможет наконец, ничего не стыдясь, выйти замуж за Адриана, своего двадцатипятилетнего жениха, которого не призвали в армию из-за плохого зрения. Родители очень любили будущего зятя, ведь тот был из хорошей семьи и его ожидало блестящее будущее.
Страх, что его признают негодным, испарился при первом же знакомстве с офицером-инструктором. Нам говоруны-краснобаи на фронте ни к чему, нам нужны храбрые и выносливые ребята, а ты мне кажешься именно таким парнем.
– Симпатичное местечко! – воскликнул Люк, указывая на открывшийся в дневном свете пейзаж.
Состав медленно полз по серой равнине, окутанной зловещим туманом. Они только что позавтракали тем, что принес один из буфетчиков: сэндвичи с отчетливым запашком плесени, печенье, о которое зубы можно было сломать, небольшая бутылка красного вина и черное кипящее пойло, выдаваемое за кофе. Чахлые деревья умоляюще тянули к небу свои голые ветви. Черная земля была испещрена широкими глубокими воронками. Мишель опустил стекло и, не обращая внимания на протесты полусонных нытиков, которых потревожил внезапный влажный холод, высунулся в окно, чтобы получше рассмотреть окрестности.
– Рельсы не на земле лежат…
Трое друзей встали и, в свою очередь, высунулись в окно. Поскольку он не выносил сигарет – свои пачки он раздал – и его тошнило от дыма, заполнявшего вагон, ему было вдвойне приятно подышать свежим воздухом. Он увидел, что рельсы и в самом деле лежат не на земле, а на деревянных опорах высотой примерно в полтора метра.
– Здесь была линия фронта, – раздался голос за их спиной. – Мы отбили у этих ублюдков около пятидесяти километров.
Они потеснились, чтобы освободить место для подошедшего к ним офицера. При дневном свете его юное лицо выглядело серьезным и усталым. Два маленьких серебристых крылышка, указывающих на чин, были вышиты на лацканах черной рубашки. Начало,[8] кажется? Они никак не могли разобраться в новых званиях ангельской иерархии. Из-под пилотки, сидящей слегка набекрень, выбивались светлые, необычно длинные волосы.
– Я воевал тут, – продолжал он. – В течение нескольких месяцев на нас дождем сыпались бомбы, снаряды и ракеты. Ад. Эти кретины-усамы думали, что сумеют завоевать Европу, вывалив все содержимое своих арсеналов. Можно купить хорошее вооружение за деньги, но знание стратегии не купишь. Мы зарылись в подземные траншеи и дождались окончания ливня. Когда им понадобились дополнительные боеприпасы, мы вылезли наружу и отогнали их в Молдавию.
– А где же эти траншеи, о которых вы рассказываете? Ничего не видно, – сказал Фабьен.
Офицер вынул сигарету из портсигара синей кожи с позолоченными звездочками, закурил, выдохнул два клуба дыма из углов губ.
– Их засыпали, чтобы могли ходить поезда и бронетехника. Понадобится время, пока этот сектор возродится к жизни. Несколько столетий. В земле столько пакости скопилось…
– Зачем вам нужно курсировать между фронтом и Парижем? – спросил Люк.
– Специальное задание. Я связующее звено между генеральным штабом в Пиатре и европейскими шишками, политиками, тыловыми крысами.
– По телефону договориться нельзя?
Офицер загадочно улыбнулся.
– Чтобы избежать любопытных ушей, лучше обсуждать дела с глазу на глаз.
– Когда мы прибудем на место?
– Примерно через час. Не терпится задать жару усамам, а, ребята?
– Скорее уж поезд в печенках сидит.
Офицер покачал головой, лихорадочно затягиваясь сигаретой.
– Да, я помню, как сам впервые попал на фронт. Вы угодили не в самую спокойную точку. Удачи вам.
Докурив сигарету, он выкинул окурок в окно, проводил глазами искрящийся, летящий в разные стороны пепел, вернулся на свое место и стал внимательно читать листочки с напечатанным текстом.
До вокзала Шизино в Молдавии они почти не разговаривали. Слова офицера напомнили им, что скоро они окажутся в кровавом огненном аду. Ускоренная, поверхностная подготовка означала, что их ждет кратковременная и незавидная участь пушечного мяса. На призывных пунктах и в тренировочных центрах ходили слухи, что только самые удачливые, кому повезет чудом уцелеть, могут рассчитывать на попадание в легион: одних обучат управлять танком или вертолетом, другим поручат специальные задания, третьих припишут к генеральному штабу. Инвалидов же отправят домой, где они будут обречены на позорное нищенское существование.
Ему было плевать на смерть. Он умирал тысячи раз в школах и на болотах Севра. Каждый раз, когда ему предстояло открыть рот и услышать хихиканье. Но ему не хотелось терять новую семью, которую только что подарила война. Уже в момент знакомства трое его друзей поняли, что он не такой, как они, что не может совладать со словами, что смертельно боится разговора – и приняли его, невзирая ни на что, в порыве братского великодушия, которое смыло все унижения и муки. Ему достаточно было слушать, выражать согласие кивком или улыбкой, смеяться над их шутками – особенно Люка с его провансальским говором, превращавшим в тонкую язвительную шутку любую банальность, – вставлять время от времени два-три слога, которые при удаче могли сложиться в слово. Рядом с ними было хорошо, он ощущал тепло, какого не испытывал с родителями, братьями, сестрами – этими чужаками, этими врагами. Собственная участь его мало беспокоила, но он волновался из-за троих своих друзей так, как не тревожился ни о ком и никогда.
Поезд все так же полз между холмами со скалистыми голыми склонами. В этом секторе происходили бои дантовского размаха, которые превратили окружающий пейзаж в груду пропитанных кровью руин, обломков, воронок.
– Похоже, мы упустили черных вдов на Восточном вокзале, – начал Фабьен.
– Черных вдов? – повторил Мишель.
Фабьен склонился вперед, остальные последовали его примеру, их лица почти соприкоснулись, и каждый ощутил ласковое тепло дыхания другого.
– Их так называют, хотя они не вдовы и не черные, – полушепотом продолжал Фабьен. – Это зрелые замужние милосердные женщины. Они приходят на вокзал в день отправки и выбирают солдат, уезжающих на фронт. Чтобы полакомиться свежей плотью! И они очень страстные, эти добрые женщины!
– Я не верю, – сказал Люк.
– Это случилось с лучшим другом моего старшего брата. Он написал ему об этом в своем последнем письме с фронта.
– И раз уж он написал об этом в письме, ты…
– Парень, попавший на фронт, глупостей рассказывать не станет, – отрезал Фабьен. – Эти женщины, как пауки, вьют паутину, чтобы завлечь молодых новобранцев. Оттого их и прозвали черными вдовами. Друг моего брата написал, что он провел незабываемый день в гостиничном номере.
– Еще бы! – воскликнул Мишель. – Жаль, что мне такого счастья не выпало.
– Я искал на вокзале такую женщину, как мне посоветовал братишка, но не попал в расставленные сети.
– Нормально, – возразил Люк. – Они же не сумасшедшие, они ловят только красивых ребят. Если бы они увидели меня…
Все четверо расхохотались.
Впервые в жизни он смеялся от всего сердца.
– А твой брат не пошел на фронт? – спросил Мишель.
Голубые глаза Фабьена затуманились.
– Он бы и не смог. Вы слышали о зомби?
Они безмолвно кивнули. Даже он в глуши Севра слышал рассказы о чудовищных каннибалах, заполонивших улицы европейских городов.
– Однажды вечером они напали на моего брата и вырвали ему глаза. Фараоны прибежали в тот момент, когда они стали вгрызаться в его живот. Поэтому я и узнал историю с черными вдовами. Я всегда читал брату письма, которые он получал.
Свисток возвестил о прибытии на вокзал. Собственно, это был не вокзал, а громадный ангар из бетона и стали, выросший между двух черных облезлых холмов. Перед входом в здание одноколейка разделялась на несколько веток. На металлическом панно большими грязными буквами было написано «Шизино», чуть ниже и мельче – «Кишинев». Миллионы черных фигур сновали в этом гигантском улье. В глубине стояли укрытые толем танки, грузовики и другие военные машины.
Поезд с невыносимым скрежетом остановился у центрального перрона.
– Что мы должны делать теперь? – спросил Люк.
– Явиться в БОФ, Бюро отправки на фронт, – ответил Мишель. – Давайте держаться вместе, так у нас будет больше шансов попасть в одну часть. Договорились?
Держаться вместе в толпе черных мундиров, несущихся в разных направлениях, оказалось делом нелегким. Удивительный для этого времени года холод вынудил их надеть шинели и перчатки. Под сводами из бетона и стали яростно завывал ветер, приносивший ледяную влажность. Глухой и одновременно мощный рев время от времени заглушал крики людей, свистки поездов, рокот моторов. Вдали по извилистой земляной дороге уходили колонны крытых грузовиков с солдатами.
– Я думал, «Шизино» город, – обронил запыхавшийся Фабьен.
– Ты же слышал, что говорил офицер в поезде, – не оборачиваясь, громко отозвался Мишель. – Усамы захватили Молдавию. И конечно, разрушили Шизино.
– Где же этот сучий БОФ? – нетерпеливо спросил Люк.
– Ам… та… там…
Он показал на боковой выход в глубине огромной эспланады, освещенной висячими лампами. Черные толпы двигались к низкой двери, над которой красовалась светящаяся вывеска с черными буквами на блестящем фоне: «Бюро отправки».
После восьми часов ожидания в коридорах административных зданий они все четверо получили назначение во второй пехотный полк. Вместе с пятью сотнями других солдат им предстояло отправиться в траншею с официальным названием Сент-Андре, но офицер, который приехал за ними, называл ее Мясорубкой. Они набились в грузовики, такие грязные, что уже нельзя было разглядеть их черный цвет и серебристые эмблемы – пику легиона, крылья архангела и стилизованного медведя, символ второго пехотного полка. Сгрудившись на деревянных скамьях, дрожа от холода и страха, они мало что могли различить из окружающего пейзажа. Не важно, тут и смотреть было не на что: они проезжали по зловещей равнине, усеянной черными воронками и обломками. Судя по всему, на эти проклятые земли обрушилось невиданное число бомб. Резкий ветер ничего не мог поделать с туманом, облепившим вершины холмов, словно парша.
Порой кто-нибудь отпускал шутку, стараясь разрядить гнетущую атмосферу. Сделал попытку и Люк, но его вознаградили такими жалкими смешками, что отбили охоту продолжать. Орудийный грохот становился все явственнее, все слышнее, невыразимые запахи начали проникать под брезентовый верх грузовиков, забивая временами даже вонь от бензина.
Когда он уже начал сонно клевать носом, убаюканный тряской грузовика, резкий толчок швырнул его на соседа слева, настоящего верзилу. Тот схватил его за ворот шинели и оторвал от скамьи. На школьном дворе и болотных тропинках ему часто доставалось от более крепких ребят, но никогда он не видел таких широких плеч и таких увесистых кулаков.
– Что надо сказать, балда? – пролаял здоровяк.
Он открыл рот, чтобы извиниться – он толкнул соседа, это заслуживало извинений – но предательские слоги вихрем закружились у него в голове, и ему никак не удавалось составить из них нужное слово.
– Виз… ни… изни…
Внезапное и почти осязаемое напряжение пробудило всех пятьдесят пассажиров грузовика. Здоровяк, вытаращив глаза, еще больше навис над ним.
– Ты что, издеваешься надо мной?
Он откинулся назад, стремясь ослабить хватку противника, сжимающего пальцы на горле.
– По… ти… про…
– Отпусти его.
За спиной здоровяка выросли три фигуры. Ему показалось, что он видит сквозь зажмуренные веки Мишеля, Люка и Фабьена. Видит, как один из троих – Люк? – приставляет дуло пистолета к затылку гиганта.
– Эй, ребята, уберите-ка пушку. Если хотите поговорить, уладим дело по-мужски.
– Отпусти его, ублюдок.
Люк ткнул дулом в шею, и здоровяк послушно разжал пальцы. Он тут же рухнул на скамью, где смог наконец перевести дух.
– Вы-то чего влезли в эту историю, ребята?
– Мы друзей в обиду не даем, дело принципа.
– Во-первых, я не знал, что этот деревенский пентюх ваш друг, во-вторых, я всего лишь попросил его извиниться.
– У него небольшие проблемы с речью. И мы тебя предупреждаем, дурень: если тронешь хоть волосок на его голове, тебе придется убрать всех нас. Иначе мы тебе всадим пулю в башку. Два раза повторять не будем. Усек?
Здоровяк, поколебавшись, кивнул в знак согласия.
Они приехали на участок фронта, называвшийся Сент-Андре, это была узкая глубокая траншея между двумя холмами. Воздух содрогался от разрывов за несколько километров отсюда. При каждом ударе поднимались облака черных пылинок, проникавших в глаза, ноздри, рот. Вновь прибывших распределили по деревянным баракам, вздувшиеся и ржавые крыши которых потеряли водонепроницаемость с незапамятных времен. Ни малейшего следа растительности, только вездесущая черная и липкая грязь. И множество серых крыс возле строений, в подвалах: они нагло разглядывали вновь прибывших, словно предвкушая появление новых трупов, способных утолить их ненасытный аппетит. Один из начал объявил, что они будут делить казарму с теми, кто уже давно воюет на фронте, предложил выбрать свободные койки и добавил, что перед отправкой в траншею Сент-Андре им предоставляется суточный отдых.
Они сумели, посредством сложных переговоров с другими новобранцами, занять стоящие рядом двухъярусные койки недалеко от старой печки, которую топили углем. Она с трудом пыхтела, но все же давала какое-то тепло. Самые дерзкие из крыс рискнули забежать в помещение, откуда их прогнали ударами сапог и метлы. Новые легионеры сложили ранцы, где придется, чаще всего под нижней койкой, но штурмовую винтовку, пистолет, обоймы и каску сохранили при себе. Одни сразу вытянулись на соломенных матрасах, другие отправились осматривать окрестности или на поиски пищи. Царившая в бараке вонь ничем не отличалась от обычных казарменных запахов: дерьмо, жир, пот, порох. Но влажность пробирала до костей, заползала в матрасы, под одеяла.
Тщательно проверив экипировку – солдат, потерявший оружие или амуницию, не подвергался никакому наказанию, объяснили им офицеры-инструкторы, просто ему предстояло отправиться на фронт только с пенисом и ножом, – они расселись на матрасах нижних коек, друг против друга, как в поезде.
– Пора, – сказал Мишель.
– Что значит пора? – удивился Фабьен.
– Мама приготовила мне одну штучку для первого фронтового дня.
– Ах, матери, матери, – вздохнул Люк, и в его обычно веселых глазах появилось выражение глубокой грусти. – Я свою так и не видел, а как бы мне хотелось, чтобы она меня доводила своими наставлениями, доставала своими нежностями, портила мне жизнь.
Мишель вынул из своего ранца железную банку и несколько ломтей подового хлеба, который им выдавали в поезде.
– Наша домашняя гусиная печенка, – произнес он с детской улыбкой. – Надеюсь, ты это любишь?
Он восторженно кивнул, тщательно подобрал слова благодарности за их поддержку в грузовике и еще за дружеское отношение, но едва открыл рот, как заготовленная речь превратилась в нечленораздельное мычание. Люк хлопнул его по плечу.
– Не переживай, старик. Ты нам скажешь все, когда сможешь. Эта гусиная печенка очень кстати пришлась. Не знаю, когда нам сервируют обед, а я подыхаю с голоду. Он улыбнулся им в ответ и почувствовал, что напряжение исчезло. Он нашел наконец свою истинную семью, и впереди у него была целая ночь, чтобы насладиться этим счастьем.
29
– Гнев Божий обрушился на Македонию и Болгарию. Точнее, гнев человеческий. Оставим в покое Бога, он не отвечает за глупость людей. Водопад из бомб и ракет беспрерывно падал на эти земли больше пяти лет. Исламисты сначала обрушились на Босфорский пролив. Они намеревались освободить своих албанских братьев и одновременно создать плацдарм на европейском континенте. Они захватили Болгарию, затем Македонию, но были отброшены в Турцию после свирепой атаки легионов архангела Михаила, пришедших из Румынии и Венгрии. В этих местах погибли миллионы человек. Десятки миллионов. Это самая убийственная, самая отвратная из всех войн, какие только были.
Старик поднес ко рту стакан яблочной водки и звучно отхлебнул из него. Он предложил им посидеть на террасе кафе, сооруженного из листов железа на заросшем травой и колючим кустарником пустыре посреди тысяч бараков. Банды подростков, вооруженных штурмовыми винтовками и пистолетами, бродили по улицам поселения, которое некогда было Софией, столицей Болгарии. Их набивалось по двадцать человек в пестрые машины, рассчитанные на шесть или семь пассажиров. Из-за спиртного или химических препаратов у них были стеклянные глаза, поведение их было совершенно непредсказуемым.
– Местные «подонки», – определила Стеф. – Похоже, именно им принадлежит здесь вся власть.
Город, в котором прежде, по словам старика, насчитывалось более миллиона жителей, лежал в руинах. Ни одно здание не уцелело, новые, кое-как замощенные улицы были проложены вокруг кратеров, бетонных глыб, стальных заграждений и баррикад из камня.
– Ничего не осталось, – мрачно сказал старик. – Ничего. Нулевой уровень. Все исчезло: древние монастыри, средневековая церковь, шедевры архитектуры…
На горизонте за пеленой тумана пряталась внушительная горная гряда. Стеф и Пиб без особых затруднений добрались до Софии. В Скопле они заправились на единственной бензоколонке города, которую охраняли лучше, чем атомную станцию. Помимо бомбардировок и бесконечных боев, столица Македонии пережила еще и страшное землетрясение, уничтожившее последние целые дома. Выстояв четырехчасовую очередь, они въехали на бесценную заправку, где им залили в бак двадцать литров, ни капли больше, плохо очищенного бензина – три сотни за двадцать литров, кто-то здесь ковал себе золотые яйца. Охранники, зрелые мужчины в черной форме, похожей на обмундирование легионеров, окидывали их либо похотливым, либо подозрительным взглядом, но, к великому облегчению Пиба, никто не потребовал у них документов и не стал спрашивать, куда они едут. Штурмовые винтовки охраны, хоть и пребывали в жалком состоянии, игрушками не были.
Стеф направила грузовик по скверным горным дорогам, которые вроде бы вели в Болгарию, расположенную по другую сторону гряды. Обвалы вынуждали их двигаться в объезд, иногда на довольно значительное расстояние. Они спрашивали дорогу в горных деревушках, жители которых были поголовно вооружены охотничьими ружьями и пистолетами, однако встречали их без явной враждебности. Грузовик поляка начал сдавать в ущельях. Стеф выбивалась из сил на некоторых участках, потому что даже на первой скорости машине уже не хватало мощи для преодоления особо крутых подъемов. С наступлением темноты они ложились в кузове прямо на доски и засыпали в одуряющем запахе слив. Несмотря на жесткость этого ложа, несмотря на голод, несмотря на присутствие Стеф, Пиб проваливался в глубокий сон и утром с трудом открывал глаза. Во время бесконечного спуска к болгарским долинам их сопровождал белый густой туман. На въезде в один из городков Стеф купила одежду в какой-то невероятной пещере Али-Бабы. Широкую блузу с ярчайшими узорами, просторные черные шаровары и ботинки телесного цвета. В этом наряде она походила на крепких болгарских крестьянок, работающих в поле или стирающих белье в ручьях.
– Я почти сорок лет был корреспондентом одного американского телеканала на Балканах, – продолжал старик. – Сорок лет в этом скорпионьем гнезде. Я был здесь во время войны в Косово, во время резни в Боснии. И когда христианская Европа аннексировала Албанию по этому сучьему пакту об унификации земель. И когда началась война против Нации Ислама. Тысячу раз проклятая, тысячу раз уничтоженная земля.
Допив водку, старик попросил хозяина кафе, тучного черноволосого и черноглазого мужчину, вновь наполнить его стакан.
– Тогдашние события на Балканах и Ближнем Востоке в малом масштабе предваряли то, что происходит сейчас в мире. Как только религия проникает в дела людей, надо ожидать худшего. Религии, все религии без исключения, основанные на Библии и другие. Нет среди них ни лучшей, ни худшей. Они стоят друг друга. Все они – машины для произвола, угнетения, истребления. Все провозглашают своего Бога или богов истинными, предъявляют права на все земли, границы, привилегии, истины, догмы, все нужно сунуть в один мешок и утопить в море слез.
Старик закурил сигарету – хотя трудно было назвать сигаретой самокрутку из толстой желтоватой бумаги, набитую тошнотворным табаком. Его глубокие морщины походили на шрамы, нанесенные безумным лезвием. По лысому темени расползались коричневые и черные пятна. На сморщенном лице выделялись лишь блестящие быстрые глаза. Когда Стеф и Пиб спрыгнули с грузовика, он пригласил их за свой столик жестом ресторатора или бакалейщика. Спросил у них, сначала по-английски, потом по-французски, что они хотели бы заказать, и перевел на болгарский хозяину. Через несколько секунд тот принес глубокие тарелки с аппетитным рагу, два стакана коричневого пива с сильным запахом хлеба.
– Быть может, этого безумия удалось бы избежать, если бы моя страна и некоторые из ее европейских союзников не подлили масла в огонь. На теракты 11 сентября 2001 года они ответили войной. Сначала они говорили о войне против терроризма, потом о превентивной войне против стран-изгоев, потом, пустив в ход понятия добра, потрясая Библией и читая молитвы, они объявили, что их поддерживает Господь, и возродили архаическую идею крестовых походов. О, дело не ограничилось возможностью, предоставленной событиями, нет, они хотели утвердить моральное превосходство западной цивилизации, реализовать давно задуманный план, проект для нового американского века, осуществить теорию плодотворного хаоса. Они хорошо подготовились и, приравняв мусульман к террористам, играя на инстинктах и страхах, получили полную поддержку общественного мнения. Все стали поносить мусульман: политики, священнослужители, интеллектуалы, псевдофилософы, художники; все кричали, что Ислам не совместим с ценностями западной демократии. Великая исламская сабля ковалась в иракских, саудовских, иранских, сирийских, палестинских горнах. Затем секретные службы умело направили мусульманские клинки на Европу, чтобы вовлечь ее в смертельную схватку, затем создали символическую фигуру, христианского лидера, архангела, чтобы получить настоящую религиозную войну. Кроме населения европейских и мусульманских стран, все в выигрыше: Соединенные Штаты избавились от своей старой европейской матери и соперницы, еврейское государство смогло беспрепятственно аннексировать Палестину и осуществить свои безумные мечты о Великом Израиле, католическая церковь вновь утвердила свое господство под крыльями архангела Михаила. Убедитесь сами: все три религии Книги победили. Они перекроили границы, распределили между собой земли и души, создали простые и ясные параллели – добро и зло, верующие и безбожники, избранные и отщепенцы. Хаос всегда благоприятствует реакции, утверждению традиционных нравственных ценностей. Инь, ян, большое, малое, притяжение противоположностей. Какое значение имеют миллионы жизней перед лицом таких ценностей? Простите меня за болтливость, я так давно не говорил по-французски.
– А вдруг мы шпионы легиона? – насмешливо спросил Пиб.
– Вы?
Старик выдохнул дым и отхлебнул из стакана, разглядывая крытый грузовик, стоявший в нескольких метрах от кафе. Ребятишки в лохмотьях кружили вокруг перепачканной грязью машины и бросали полные любопытства взгляды на Стеф с Пибом.
– Сорок лет ремесла по крайней мере научили меня распознавать фанатиков всякого рода. Не знаю, что вы делаете в этих местах, но огня ненависти в вас не вижу, и этого мне достаточно.
Хозяин кафе показал на пустые тарелки и издал несколько низких звуков, из которых Стеф и Пиб не поняли ни слова.
– Он спрашивает вас, не хотите ли вы… как это будет по-вашему? Добавки, – перевел старик.
Пиб выразил согласие энергичным жестом. Хотя он насытился, ему хотелось получить вторую порцию рагу. Поначалу непривычное и даже отталкивающее на вкус мясо оказалось вполне сносным. И потом, ему нужно было срочно набить желудок, чтобы не поддаться эйфории, вызванной пивом.
– Вы американец? – спросила Стеф.
Старик ответил обреченным кивком. По акценту об этом догадаться было нельзя. Он изъяснялся по-французски лучше, чем большинство французов.
– Почему вы не вернулись в свою страну?
– Я слишком долго жил на Балканах. В Соединенных Штатах меня никто не ждет. Родители умерли. Для бывшей жены и детей я чужой человек. И потом, я оставил нацию относительно свободную, у меня нет желания видеть ее покорившейся евангелистам и другим фанатикам. Страна полностью сосредоточилась на самой себе и фактически вернулась к временам суда Линча. Ведь эпоха пионеров сродни плодотворному хаосу. Первобытные библейские законы, око за око, зуб за зуб. Примитивные догмы дали нашим предкам моральное право истребить миллионы индейцев и обратить в рабство миллионы африканцев. Право захватывать, карать, убивать. Я умру здесь, в аду, вместе с людьми, которых мы принесли в жертву на алтарь наших верований. Миру на это наплевать, но я буду счастлив тем, что не изменил своим убеждениям до конца.
– Такое же верование, как и все прочие, – сказала Стеф. – Вселенная состоит из верований.
Старик разразился хриплым смехом, который быстро перешел в натужный кашель.
– Скажем так, некоторые верования меня устраивают, а другие расстраивают, – ответил он, задыхаясь и отхаркиваясь. – А вы исповедуете весьма странные верования, милая девушка: кажется, вселенная состоит из атомов и молекул.
– Мы склонны отрываться от самих себя, и в этот разрыв просачиваются религии.
– Вы путаете мир объективный и субъективный. Мы всего лишь дуновения времени, но сама вселенная существует миллиарды лет и еще долго будет, существовать после нас.
– Мы выдумываем объективные миры, потому что разучились видеть нашу истинную природу. Нам кажется, будто нас предательски заманили в смертное тело, мы ищем внешние причины, пытаемся найти счастье вовне, обвиняем других в своем несчастье, но пока мы не откажемся от своих верований, будем совершать те же ошибки, гоняться за недостижимым идеалом, искать истины там, где их нет, в обладании, в технологии, в религии, в истории, в крови наших врагов. Вселенная существует лишь потому, что мы создаем ее в этот самый миг. Ее прошлое мертво, ее будущее не написано.
Старик раздавил окурок в пепельнице и, допив водку из стакана, закурил следующую сигарету. Малыши в лохмотьях подобрались ближе к террасе, чтобы получше разглядеть людей, говоривших на языке, которого они не понимали.
– Вы правы: все существует лишь в данный миг. Старый пустомеля, девушка со странными речами, изголодавшийся подросток на террасе кафешки, гнилое время, разрушенный город, умирающие с голоду дети, война двух цивилизаций, лежащий в развалинах мир… Вы куда направитесь потом? Есть у вас цель, цель жизни?
Стеф поигрывала связкой ключей, среди которых был плоский – от грузовика, и несколько более толстых – наверное, от фермы поляка.
– Ветер несет нас к Румынии, к восточным Карпатам.
– Трансильвания? Вотчина архангела Михаила. Неудивительно, что он засел в краю вампиров – большего кровопийцы не было во всей человеческой истории. Я побывал там в самом начале войны. Взял интервью в его первом логове в Гёргё. Думаю, меня за всю жизнь столько не обыскивали. Его охранники прощупали меня от макушки до пяток. Я не смог бы пронести даже микроб в слюне или в крови. Добраться до него будет нелегко.
– Никто не говорил, будто мы хотим добраться до архангела Михаила.
Старик встал, покачнулся, но устоял, опершись ладонями о стол. От его куртки и брезентовых штанов разило отвратительным запахом жира, рвоты и мочи. Покопавшись в своих многочисленных карманах, он вынул несколько монет и тщательно разложил их на бугристой поверхности металлического стола.
– Надеюсь, вам есть чем заплатить, потому что у меня, говоря по чести, нет денег, чтобы угостить вас. Удачи вам в вашем предприятии. И если вы увидите архангела Михаила в Трансильвании, не забудьте всадить ему от меня пулю или клинок в задницу. Ну, как вам понравилось мясо мускусной крысы? Недурно, правда…
Ближе к вечеру они подъехали к берегу Дуная, величественной реки, которая служит границей между Болгарией и Румынией. Они ехали по широким дорогам в прекрасном состоянии, что было особенно заметно после горного массива Стара Планина. К городу Плевен они двигались в середине колонны военных и гражданских грузовиков. Они намеревались свернуть на северо-запад к румынскому городу Крайова, но магистраль на Рузу и Будапешт оставалась, согласно указателям на нескольких языках, единственной действующей в этом регионе трассой. Бензином они заправились между Плевеном и Рузой – двести евро за двадцать литров, и грузовик, несмотря на все более усиливающийся скрежет, продолжал неспешно трюхать вперед.
– Ты сказала старику, что нас несет ветер, – бросил Пиб. – Но ведь это же мы решили пробираться в Карпаты.
Он едва не произнес ты, но в последний момент передумал. В конце концов, никто не принуждал его сопровождать Стеф к восточным окраинам Европы.
– Мы просто высказали пожелание, – ответила Стеф. – За день набирается несколько десятков пожеланий. Не все они исполняются.
– Пристрелить архангела Михаила – это тоже пожелание?
– Никто не говорил тебе, что мы собираемся убить архангела Михаила.
– Разве не ты рассказывала об этом усамам на корабле?
– Я об этом рассказывала или ты это услышал? Я говорила лишь о том, что хочу удостовериться в существовании призрака.
– Ладно, пусть так, но если мы действительно доберемся до него, что произойдет?
– Мы узнаем, оказались ли мы в хорошем месте в хорошее время.
Небо вдали расчистилось, и Дунай обрел великолепный цвет ляпис-лазури. Пиб опустил стекло со своей стороны кабины, чтобы вдохнуть воздух, согретый последними лучами заходящего солнца. Они едва ползли с того момента, как въехали в предместья Рузы. Пробка тянулась до металлического моста, пилоны и распорки которого были видны издалека. Над городом возвышался лес труб, которые изрыгали клубы серого и черного дыма, образуя темное марево. Движение, становившееся все более интенсивным после Плевена, создавало сильный контраст с пустынными албанскими и македонскими землями. Грузовики, прибывшие из Греции и с Балкан, лавировали, чтобы быстрее пробиться к единственному мосту через Дунай.
– Придется нам бросить машину, – прошептала Стеф. – И реку надо пересечь в другом месте.
– Почему?
Она указала подбородком на сторожевой пост и заграждения перед въездом на мост. Легионеры тщательно обыскивали кузова и кабины грузовиков.
– Первый круг охраны архангела Михаила, – добавила она. – У нас нет документов на грузовик. Они не станут рисковать. Арестуют нас, подвергнут допросу, бросят в тюрьму, откуда мы не выйдем. Лучше попытать счастья в другом месте.
– Вплавь?
– Если будет нужно…
Не тратя лишних слов, она остановила грузовик на обочине и выключила зажигание. Перед тем как выйти из кабины, Пиб машинально нащупал пистолет во внутреннем кармане куртки. Водитель следующего за ними грузовика высунулся в окно и выкрикнул что-то похабное по адресу Стеф – не нужно было знать его язык, чтобы понять. Вытаращив глаза, задыхаясь и делая непристойные жесты, он в конце концов все же подал вперед машину и занял опустевшее место.
Они направились в центр Рузы, пройдя пешком три или четыре километра по индустриальной зоне, окружавшей город. Руза была не только вотчиной военно-промышленного комплекса – серебристые пики и крылья украшали фасады большинства заводов, – но и речным портом, отстроенным с иголочки после того, как исламистские бомбардировщики полностью разрушили старый порт. Город был лишен индивидуальности: его возводили в чисто практических целях. Череда прямых улиц, небольшие белые строения, ничем не отличающиеся друг от друга, несколько цветочных клумб, призванных оживить пейзаж, выстроенные рядами грузовики, похожие на стадо животных, пришедших на водопой, автомобили с чихающим мотором и ржавым кузовом, люди в цветастой одежде перед полупустыми витринами, общее впечатление искусственного города.
Они поужинали на палубе старого рыболовного судна, превращенного в ресторан. Пиб удивился, как широк Дунай – несколько сотен метров. Из грузовика река казалась ему тонкой голубой лентой, которую можно преодолеть одним прыжком. Он не верил, совсем не верил, что сумеет переплыть Дунай силой только своих рук и ног. Сила течения была такова, что для пловца его уровня противоположный берег был недостижим. С моста, который брали штурмом бесчисленные грузовики, доносился постоянный грохот.
– Вы понимаете французский или английский? – спросила Стеф болгарского официанта, худого паренька лет пятнадцати.
– Французский. Немного.
– Знаете, где можно пересечь реку на лодке?
Официант наморщил лоб, словно пытаясь уловить суть вопроса, потом, наклонившись к Пибу и Стеф, еле слышно прошептал:
– Лодка, да, полночь, другой берег, легионеры нет, ага, совсем нет легионеры, понятно?
– Где?
– Прийти полночь, место Зелев. Место Зелев, понятно? Пять километров отсюда, вон там.
Он вытянул руку по направлению к правой части реки.
– Сколько?
– Сто евро. Каждый. Сто евро. Идет?
– Идет. В Румынии можно найти машину?
Он пожал плечами, явно не понимая вопроса, тогда она жестами показала, будто крутит руль.
– Да, да, там есть, грузовик, грузовик.
Договор был скреплен улыбкой, официант принял заказ – одно меню для всех, рыба, рис, белое вино – и исчез на лестнице, ведущей внутрь судна.
– Кто знает, что на уме у этого парня, – проворчал Пиб. – Надеюсь, он не донесет на нас в легион.
– Вряд ли. Он бы потребовал заплатить вперед.
Они увидели, как через несколько минут официант вновь появился на палубе, сбежал по трапу на улицу и помчался по направлению к центру города. Обслужил их толстый усатый мужчина, который не произнес ни единого слова и не сделал даже попытки улыбнуться. В десять вечера, после сытного ужина со скверным белым вином, они двинулись в путь по темному берегу Дуная.
30
Туманная ночь словно приглашала к дерзкой вылазке. Уже в метре ничего не было видно. Инфракрасный бинокль и другие приборы ночного видения давно вышли из строя. Технологическое противостояние первых лет выродилось в классическую войну на старый манер, войну людей, восстановившую в правах стратегию и доблесть, сердце и яйца. Противовоздушная оборона с использованием ракет отбила охоту летать над линией фронта у самолетов и вертолетов обеих армий, принудив их заняться презренным делом – бомбардировкой гражданских территорий. Глубина траншей исключала применение танков и других боевых машин. Оставалась только пехота. Два больших прорыва в самом начале войны – сокрушительное наступление исламистской армии, пронзившее, словно пикой, юго-восток Европы, ужасающая контратака легионов архангела Михаила, отбросившая захватчиков на другую сторону Босфора, – завершились позиционной войной, когда продвинуться на километр означало совершить подвиг.
Он грезил о героических битвах, когда в возрасте пятнадцати лет добровольцем вступил в армию, но выпали ему на долю лишь омерзительные траншейные баталии. Он, впрочем, сумел и тут отличиться, проявив храбрость, граничащую с безрассудством. Четырежды раненный и повышенный в звании до капитана – нынешнее начало – в девятнадцать лет, он стал затем командиром второго пехотного полка легиона «Медведь», европейской воинской части, которая покрыла себя бессмертной славой. Генеральный штаб поручил ему любой ценой удерживать траншею Сент-Андре, самый близкий к позициям врага европейский участок Восточного фронта, в нескольких километрах от Украины.
Удерживать было не слишком трудно. Усамы с мушиным упорством волна за волной беспрестанно накатывались на траншею, попадая под заградительный огонь пулеметов. Следовало признать, что эти люди обладали таким качеством, как самопожертвование. Время от времени им удавалось прорваться сквозь ливень пуль, и тогда они проходили межу Сен-Шарль, приближались к главной траншее, овладевали каким-нибудь ее участком, который нужно было отбирать обратно любой ценой – пусть даже это стоило нескольких тысяч жизней.
Он жаждал продолжать наступление вплоть до вражеских окопов, отвоевать несколько километров, что могло бы прославить его как одного из великих стратегов своего времени, но генеральный штаб в Пиатре, трусливые и одновременно хитрые престолы[9] категорически ему это запретили: мол, слишком быстрый и глубокий прорыв отрежет второй пехотный полк от основной части войск, приведет к гибели множества солдат, разорвет цепь обороны, поставит под угрозу весь Восточный фронт. Эффект домино, старик, эффект домино. В общем, генеральный штаб приказал ему ограничить свои амбиции защитой траншеи Сент-Андре.
Несмотря ни на что, он был убежден, что вражеские линии следует прорывать при первой возможности, сеять панику на украинских равнинах, а затем отступать на свои позиции. Подобная атака позволила бы оценить глубину и эффективность оборонительных порядков армии противника – быть может, нанести решающий удар по ее моральному духу. Как все экзальтированные фанатики, усамы плохо переносили поражения. Кроме того, его солдаты хотя бы на время избавились от созерцания привычного пейзажа: этой черной грязи, стоячей воды в воронках, мешков с песком, груды камней, полусгнивших кольев, колючей проволоки. Они бы на мгновение забыли об ордах крыс и ледяной влажности, пробиравшей до самых костей. Важные шишки в Пиатре, засевшие в комфортабельном бункере архангела Михаила, не отдавали себе отчета в том, что инертность и бездействие неизбежно сводят с ума вязнущих в грязной жиже пехотинцев. Однажды он побывал в Пиатре – по случаю официального повышения в чин капитана, или начала, – и до сих пор не мог оправиться от увиденного. Двое суток он провел в неслыханной роскоши, оскорбительной в сравнении с условиями жизни солдат на фронте, спал на шелковых простынях, поглощал изысканные блюда, пил лучшие вина – шампанское и бордо, курил сигары, привезенные с Кубы, знакомился с поразительными достижениями технологии, пользовался информационными системами со спутниковой связью, осматривал во всех деталях вражеские траншеи – хотя со своего командного пункта не видел их никогда, смотрел в режиме реального времени репортажи о событиях на других континентах, срал на позолоченном унитазе, обнимал юную нежную румынку, которую ему любезно подложили в постель, в общем, вернулся на фронт, лоснящийся словно гусь, напомаженный как курица, в новом звании и с соответствующей суммой денег, и от всего этого тошнило хуже, чем при тяжелом похмелье. Он не удостоился чести выслушать личные поздравления главнокомандующего и пожать ему руку, поскольку архангел Михаил проводил в это время чрезвычайно важную видеоконференцию с руководителями европейских стран.
Разве могли эти проклятые престолы европейского легиона понять, чем живут его солдаты? Да и к чему было этим людям ломать удобную для них и жуткую для солдат рутину? В глубине души они вполне были довольны сложившимся статус-кво. Пока продолжается война, они могут наслаждаться бесстыдной, позорной роскошью. Вот почему они использовали ГМС, генетически модифицированных солдат, только для поддержания порядка на европейских территориях. А ведь один из престолов в состоянии сильного подпития, стоя перед столиком с целой батареей бутылок, нахваливал ему необыкновенные достоинства этих бойцов нового типа, которые превосходят обычных людей по всем параметрам. По-ра-зи-тель-ные, дорогуша, просто поразительные! Архангел Михаил уже давно запретил все науки, повинные в распространении атеизма, но сохранил некоторые для личного пользования – такие, как электроника и биотехнология. Похоже, великий человек не вполне доверял Богу, поскольку чудесами этими распоряжался сам, не допуская никого к процессу создания своих архангельских когорт.
– Сначала получались настоящие чудовища, – добавил престол, которому алкоголь окончательно развязал язык. – Если вас это интересует, могу показать цифровые архивы, они весят не больше земляного ореха.
Это его не интересовало: такие благородные качества, как мужество, решимость, упорство, ловкость, сообразительность, имели ценность – в отличие от фокусов биотехнологии и пьянства старших офицеров. Равным образом он не хотел бы командовать созданиями, вышедшими из военных лабораторий.
– Вы сумели найти добровольцев для этих экспериментов? – спросил он престола.
– Их оказалось даже больше, чем нужно, – ответил его высокочтимый собеседник. – Кто не мечтал превратиться по мановению волшебной палочки в суперчеловека?
– Вы и я.
Престол посмотрел на него мутным, слегка подозрительным взглядом, а затем расхохотался.
– Вы правы, капитан, я ни за какие блага мира не согласился бы, чтобы мне имплантировали экзогены. Что вы хотите, я вполне удовлетворен тем, что есть у меня самого!
Отсветы далеких разрывов облизывали туман, установившийся на фронте уже больше месяца. Фигуры солдат едва виднелись в темноте главной траншеи. Вражеское наступление было маловероятным. Согласно данным агентуры, рамадан начался два дня назад, и усамы по ночам пили, ели, курили. Артиллерийский и ракетный обстрел стал заметно слабее.
Предстоял сравнительно спокойный месяц. Случай, которого он так долго ждал. Шанс показать тыловым крысам с берегов Сире, что некоторые из их офицеров еще не разучились сражаться и могут обеспечить победу европейским армиям. Он уже давно принял это решение. Война – это вам не прятки в пустыне из грязи, а театр боевых действий, величественная сцена, где быстрота и отвага играют первостепенную роль. Солдаты второго пехотного полка – это вам не трусливые шавки, которых держит на поводу кучка бессовестных жуиров. Он хотел увидеть на лицах своих солдат свирепую решимость, чтобы в глазах их сверкала гневная ярость, чтобы на шеях вздувались вены.
Убрав бинокль в футляр, он спустился по деревянной лестнице в траншею. Офицеры и солдаты забрались на груду мешков с песком, потому что вода стояла на высоте полуметра. Огоньки сигарет выхватывали из темноты их застывшие черты. Занятые поисками пищи крысы во множестве сновали по склонам траншеи или безмолвно скользили по прямой на темном вздрагивающем зеркале воды. Время от времени солдаты отгоняли самых дерзких из них криком, ударом ноги или приклада. Уже две недели они не получали почту, так как усилившиеся перед рамаданом бомбардировки прервали сообщение между Европой и Восточным фронтом. Начались серьезные проблемы со снабжением, интендантство рекомендовало офицерам экономить пищу, воду и боеприпасы. Некоторые части, находившиеся на передовой несколько месяцев, были на грани мятежа. Зачинщиков расстреляли, но недовольство росло в той же мере, как поднималась вода в окопах.
Траншея простиралась на пять километров между двумя холмами – солдаты прозвали их Большими Сиськами. Пятьдесят 155-миллиметровых пушек, поднятых вертолетами на их вершины, готовы были обрушить град снарядов на проходы между окопами.
Он подозвал одного из пехотинцев, испанца, исполнявшего роль порученца, и велел пригласить двадцать лейтенантов второго пехотного на главный командный пункт.
Поскольку он находился в середине траншеи, офицеры прибывали в разное время – самым дальним пришлось одолеть два с половиной километра по липкой грязи. Влажность проникла во все подземные ходы, прорытые с обеих сторон траншеи: не было ни одного сухого места в этих лабиринтах, где гнили трупы солдат, убитых снарядами и ставших кормом для крыс. Впрочем, никто без особой нужды не лез в «вонючие кишки дьявола». Не отдавая себе в том отчета, люди боялись ада. Ходило множество всяких историй, одна страшнее другой, о демонических созданиях, которые хватают вас за ноги или волосы и утаскивают в огненную геенну. А по ночам там раздаются голоса мертвецов, и слышатся такие душераздирающие стоны, что живые плачут кровавыми слезами.
Командный пункт – громкое название для землянки, прорытой в стене траншеи и укрепленной досками, которые приходилось менять каждые два месяца. Освещался он четырьмя керосиновыми лампами, сиденьем служила положенная на распорки доска, столом – большой плоский камень. Лейтенанты выглядели не лучше, чем их солдаты. Грязные, измученные, заросшие, небритые, они тоже чувствовали себя брошенными, преданными этой Европой, чью восточную границу охраняли. Они больше походили на уцелевших в бойне или потерпевших кораблекрушение, чем на легионеров, призванных защищать священные христианские ценности. Родом из разных регионов Европы, они все говорили и понимали по-французски, поскольку архангел Михаил, франкофил, как и большинство румын, именно этот язык сделал государственным.
Они расселись, закурили. Он выждал, пока фляги с водкой не обойдут стол несколько раз, затем приступил к делу.
– Сейчас начало рамадана. Это означает, что усамы не будут атаковать в течение месяца. Зато нам ничто не мешает воспользоваться ситуацией и пойти взглянуть, что происходит чуть подальше от нас.
– Я полагал, что тыловые крысы в Пиатре запретили нам высовывать нос из траншеи, – возразил один из лейтенантов.
– Меня тошнит от важных шишек в Пиатре! Мне доверили командование вторым пехотным полком, и я не намерен, да что там, не собираюсь терпеть, чтобы «Медведь» гнил заживо в сучьей траншее, полной крыс. Разве можно запретить хищникам охотиться?
– Что вы имеете в виду, господин капитан?
– Что мы должны размять ноги и проветрить голову. Сегодня ночью. Мы воспользуемся их дьявольским рамаданом и сбросим их в Черное море. Я хочу подышать другим воздухом. Увидеть Одессу.
Лица офицеров застыли в тусклом свете керосиновых ламп. Никто из них не смел взглянуть в глаза другого. Дым поднимался от их ноздрей скрученной лентой, придавая им вид прорицателей, ожидающих озарения.
– Весь второй пехотный? – спросил в конце концов один из них.
– Две тысячи человек, сидящих в траншее.
– Кто будет нас прикрывать?
– Мы отступим при малейшей опасности. Кроме того, нас может поддержать артиллерия.
– Что скажут там, в Пиатре?
Он тоже закурил. Он делал это довольно редко, но временами ощущал потребность насытить кровь никотином и другими субстанциями. Ему было известно, что поставляемые легионом сигареты содержат химические вещества, порождающие эйфорию, – возможно, многие солдаты уже давно бы покончили с собой, если бы не травились этой гадостью.
– Мне на них плевать. Если победим, никто нас не упрекнет. Если проиграем, живыми они нас не увидят.
Фляги с водкой снова пошли по рукам. Одна дошла до него. Он отпил глоток, и спиртное пожаром разлилось по кишкам, по желудку.
– Я с вами, господин капитан, – произнес кто-то басом. – Уж лучше так, чем гнить здесь!
– Я тоже!
– Я тоже!
Двадцать лейтенантов издали восторженный вопль. Они всегда думали так же, как он. Да и солдаты тоже. Лучше уж было броситься в пекло, чем подыхать на медленном огне в грязи траншеи Сент-Андре.
Им понадобился час, чтобы собрать людей и сообщить о наступлении. Все безоговорочно согласились с планом капитана – никому не пришла в голову идиотская мысль назвать его началом. Артиллеристам, засевшим в своих дотах на вершинах холмов, было приказано вплоть до нового распоряжения приостановить огонь. Вражеские окопы находились в восьми километрах, и все пространство было заполнено минами, кольями, насыпями, колючей проволокой.
Он наконец увидел, как у солдат загорелись глаза, напряглись вены на шее, посуровели лица, сжались челюсти. «Медведь» начал выпускать когти и показывать клыки. По его сигналу две тысячи человек взобрались на бруствер траншеи и рассыпались по ровному полю под прикрытием ночной темноты и тумана. Им посоветовали пользоваться ножами при возможной встрече с врагами, отошедшими от своих окопов. Избегать стрельбы, чтобы не выдать наступления раньше времени. Приложить все усилия, чтобы не подорваться на дьявольской мине.
Они беспрепятственно достигли первого рва в трехстах метрах от главной траншеи, быстро обследовали его, обнаружив только крыс, которые обгладывали скелеты, сгруппировались по сто человек, выкурили по сигарете, двинулись вперед по сигналу вибраторов мобильных телефонов, преодолели несколько окопов, сменяющих друг друга через каждые двести метров, не слишком глубоких и порой защищенных кольями.
Он возглавлял эту безмолвную волну, и душа его пела от восторга. Дыхание солдат несло его вперед, придавало ему силу, которую он не ощущал уже давно. Он вновь бежал вприпрыжку по холмистой равнине своего детства, опьянев от воли и простора. Ему случалось, в возрасте шести лет, уходить из дома на три-четыре дня. Мать, женщина тихая и, видимо, слегка тронувшаяся рассудком, едва замечала, что его нет дома – в любом случае, он не слышал от нее ни единого слова упрека. Ночной холод горячил ему лоб и щеки. Как прежде.
В следующих окопах усамов тоже не оказалось. Как и мин между рядами колючей проволоки. Похоже, все эти подонки убрались в главную траншею праздновать свой дьявольский рамадан. Они беспрепятственно прошли межу Сен-Шарль, большой монолит, окруженный каменной стенкой и вкопанный в землю на расстоянии в четыре километра от каждой линии. Вокруг разрывались снаряды, однако ни легионеры, ни исламисты не хотели разрушать межевой знак. И тем, и другим был необходим этот каменный блок, чтобы ориентироваться в небытии из камня и грязи.
В следующем окопе, первом на вражеской территории, они перегруппировались. Легионеры называли его рвом Аллаха. Вырытый и оборудованный исламистами, он мало отличался от европейских фортификаций. С начала войны второй пехотный брал его раз пятьдесят и столько же раз отдавал обратно, не выдержав натиска усамов. В этой узкой трубе царил тот же запах грязи, пороха, страданий и смерти, что в траншее Сент-Андре. Впрочем, слабый аромат пряностей в холодном воздухе – кориандра, перца, кардамона – заставлял предположить, что исламистские подонки питались несколько лучше, чем воины архангела Михаила.
Лейтенанты сгрудились вокруг него, чтобы обменяться первыми впечатлениями.
– Ни единой ящерки, господин капитан, – тихо произнес ближайший к нему офицер. – Даже странно, во рву Аллаха все как будто для нас подготовлено.
– Ни одной мины! – с сильным немецким акцентом воскликнул другой. – Можно подумать, что эти ублюдки не заглядывали сюда целую вечность.
– Наверное, мины взорвались при обстрелах, – предположил третий.
– Все же эта тишина настораживает, – обронил четвертый.
Они вновь перекурили и как следует взбодрились водкой. Теперь от линии усамов их отделяли два или три километра. Глаза у всех по-прежнему блестели, но уже от усталости и тревоги. Выбравшись из рва Аллаха, они ступили на лунную почву, усеянную воронками и каркасами сгоревших танков.
Поднимаясь с пистолетом в руке по небольшому холмику, он уловил в тумане какое-то движение и какие-то звуки. Дурное предчувствие заползло ему в душу, но он отогнал его, передернув плечами. Обернувшись, он увидел, что в своем пылу значительно оторвался от солдат. Лишь четверо взбирались за ним на холм. Они шли, как один человек, словно связанные невидимой нитью. Тронутый их сплоченностью, он приветливо помахал им. И увидел в их глазах ужас.
Причину он понял, когда из тумана и темноты возникли сотни черных силуэтов.
Сотни усамов. Быть может, тысячи.
Кошмар, этим ублюдкам пришла в голову та же мысль. Наверное они тоже не выдерживали сидения в траншее. И решили сделать вылазку в ночь рамадана. Хотя весь день не пили и не ели. Слишком слабы они, чтобы драться.
Огонь ненависти сверкал в их глазах сильнее голода, сильнее любого религиозного догмата. Лица под касками были искажены изумительной яростью. Свирепостью хищников.
Он хотел подать сигнал к отступлению. Крикнуть «Медведю», чтобы быстрее возвращался в берлогу. Пробившая ему горло пуля разнесла в клочья и слова его, и грезы о славе.
За его спиной четверо солдат рухнули, как подкошенные, избавившись навсегда от всех своих страхов.
31
Удары весел заглушались шумным течением реки и грохотом грузовиков на мосту. Ветер разносил ядовитые миазмы выбросов из труб химических заводов. Сидя на носу лодки, перевозчик энергично орудовал веслом, и мускулы на его оголенных руках вздувались, как узлы на виноградной лозе. Несмотря на его усилия, лодку сносило вниз, к устью Дуная.
Пиб опасался, что суденышко камнем пойдет ко дну под тяжестью слишком многочисленных пассажиров. На пристани Зелев, полуразрушенной и изъеденной ржавчиной, в лодку погрузилось около дюжины человек в плоских шапках, с недоверчивым взглядом и замкнутыми лицами. Воротники курток у всех были подняты. Они рассчитались за переправу без единого слова, отдав деньги не перевозчику, а юному официанту из ресторана, который появился за пятнадцать минут до полуночи и потребовал у Стеф оговоренные двести евро. Пибу показалось, что другие заплатили меньше, намного меньше.
– Грузовик любое направление на тот берег, – шепнул официант. – Везти, куда скажете.
Стеф показала на других пассажиров.
– А эти? Почему они не пошли по мосту?
– Они румыны, эмигранты, террористы, возвращаться к себе, чтобы воевать легионеров, понятно?
Бороться с легионами архангела Михаила было трудно в любом месте Европы, но схватка с ними в Румынии означала почти самоубийство. Стеф и Пиба окружали люди с серьезными решительными лицами – трагические маски тех, кто пересекал границу, не надеясь на возвращение. Глаза их туманила ностальгия. Они уже жалели, что покидают эту землю, где дышали, ходили, говорили, любили, ненавидели.
Разноцветная подсветка моста в Рузе постепенно уплывала все дальше. Перевозчик перестал грести и застыл, вслушиваясь в темноту. Властным жестом он приказал умолкнуть одному из румын, который тихо переговаривался с соседом, затем поставил весло поперек течения, направляя лодку к берегу. Днище заскрежетало о камни, и метров через тридцать лодку вынесло на грязный пляж. Перевозчик явно нервничал и беспокойно озирался по сторонам. В обратный путь он отправился сразу после высадки пассажиров. Румыны двинулись по узкой тропинке, проложенной в густых зарослях.
– Что будем делать? – выдохнул Пиб.
– Пойдем за ними.
Тропинка вела в бывшую промышленную зону, подвергшуюся разрушительной бомбардировке. Румыны уверенно ориентировались в лабиринте разбитых и заросших кустарником дорог. Луна показывалась временами, бросая мертвенно-бледный свет на призрачные строения, загадочные металлические конструкции, обвалившиеся крыши, опрокинутые краны.
Румыны свернули на другую дорогу, почти похожую на настоящую, и остановились около административного здания – одного из редких строений, уцелевших под бомбами. Одни расселись на ступеньках, другие прислонились к металлической ограде, и все дружно закурили.
– Что они делают? – прошептал Пиб.
– Ждут. Мы поступим так же.
– Мы даже не знаем, чего они ждут.
– Надо полагать, грузовик.
Заметив груду камней в нескольких метрах от ограды, Стеф направилась к ней и села. Пиб последовал ее примеру. Ожидание оказалось долгим, и румыны, которые поначалу не обращали на них никакого внимания, стали все чаще бросать на Стеф откровенно сальные взгляды. Глаза у них заблестели. Наверное, им пришло в голову, что они ничем не рискуют, если приятно проведут время с этой беззащитной на вид девушкой. Она была одета как болгарская крестьянка, но кожа и светлые глаза выдавали иное, более дальнее и более лакомое происхождение. Быть может, Восточная Европа. Плевать на то, что ей понадобилось в этом глухом уголке Румынии, – они просто увидели уникальный шанс исполнить заветную мечту. Смерть царила на землях архангела Михаила, и они не собирались отказываться от последнего подарка судьбы. Не сговариваясь, они стали окружать Стеф и Пиба. Ностальгия в их глазах сменилась желанием. Один из них, худой темноволосый мужчина лет тридцати, расстегнул брючный ремень и жестом приказал Стеф раздеваться. Второй схватил Пиба за руку и потащил прочь от груды камней.
Пиб не почувствовал ни малейшего признака паники. Он ощущал необыкновенное спокойствие, как если бы все происходящее его совершенно не касалось.
Мгновенное превращение товарищей по подполью в хищных зверей не возмутило и не оскорбило его. Он не оказывал сопротивления тому, кто волок его в сторону. Не пробуждать подозрений. Краем глаза он видел, как другие образовали крошечную арену вокруг Стеф – ради представления, в котором они были и зрителями, и участниками. Она держалась безучастно и равнодушно, словно покорившись своей участи. Послышались крики, и стороживший Пиба румын остановился, обернулся, привстал на цыпочки. Пиб догадался, что Стеф попыталась вытащить свой кольт, но насильники тут же выбили пистолет из ее рук.
Теперь действовать предстояло ему.
Воспользовавшись тем, что его цербер отвлекся, он быстро сунул руку во внутренний карман куртки, схватил пистолет и снял его с предохранителя. Румын повернулся к нему в тот момент, когда он уже вытащил оружие. Пиб сильно ударил его рукоятью в подбородок. Тот издал сдавленное рычание, пошатнулся, отступил назад, но не упал и рухнул на землю лишь после второго мощного удара по затылку. Увлеченные зрелищем в центре арены, другие ничего не заметили.
Пиб встал у них за спиной и для начала выстрелил в воздух. Все они разом обернулись. Несколько секунд ошарашенно смотрели на мальчишку с пистолетом и на своего товарища, неподвижно лежащего на земле. Потом расступились, открыв главных действующих лиц – худого брюнета со спущенными штанами и двух его подручных, которым было поручено раздеть и держать девушку. Пиб увидел, как один из них направил на него кольт Стеф, и тут же нажал на курок. Раненный в плечо или в бок румын выронил пушку и осел на землю. Остальные мгновенно рассеялись в темноте, словно стайка перепуганных воробьев. Худой мужик неловко натянул брюки и сбежал, не дожидаясь продолжения.
Пиб поднял кольт и протянул его Стеф, не удостоив раненого взглядом. Она взяла пистолет с безмятежной улыбкой, и, поправив одежду, сунула его за пояс шаровар.
– Капитан, эти румыны, можно подумать, все хотят залезть тебе под юбку, – проворчал Пиб.
– Хотеть не означает мочь. К тому же, у меня есть ангел-хранитель. Я знала, что ты вмешаешься.
– Ну да. А если бы я…
– Со всеми твоими «если», Пиб, можно заблудиться среди бесконечных возможностей.
Тишину разорвал рокот мотора, пучок света из фар пробежался по дороге, кустам, груде камней. Из темноты возник грузовик, который остановился возле металлической ограды, затем появился второй, и вслед за ним еще пять-шесть машин с огромными прицепами застыли у обочины. Водители заглушили моторы, выключили фары, спустились из кабин и вступили в оживленную беседу с румынами. По их взглядам, жестам, нервному возбуждению Пиб понял, что они говорят о нем и Стеф. Один из шоферов отделился от группы и двинулся к ним тяжелой поступью буйвола. Гигант с широкими плечами, пепельными волосами, голубыми глазами – такими светлыми, что казались почти белыми. В белой рубахе, которую распирали мускулы, широких черных штанах с множеством карманов и спортивных туфлях на толстой подошве.
– Вы говорите по-французски?
Сам он говорил с сильным северным акцентом уроженца Прибалтики или Скандинавии.
– Мы ищем машину до восточных Карпат, – ответила Стеф.
Шофер указал пальцем на раненого, валявшегося в луже крови.
– Вы часто стреляете в людей?
– Только когда они на нас нападают, – бросил Пиб.
– А он напал на вас?
– Он хотел изнасиловать ее со своими дружками и пытался всадить пулю в меня. Но вообще-то он классный парень!
Шофер мотнул головой в сторону группы румын.
– А вот они утверждают, что она шлюха. Потребовала тридцать евро с каждого за…
– Они чепуху городят. Шлюха не пошла бы на заработки в нищую глушь. И не взяла бы с собой братишку.
– Она твоя сестра?
– Ну да.
Шофер повернулся к румынам и другим водителям, которые, выстроившись возле ограды, явно ожидали, чтобы он перевел им разговор.
– Зачем вам понадобилось ехать в Карпаты?
– Говорят, там очень красивые места, – сказала Стеф.
– Сколько вы готовы заплатить за такое путешествие?
– Сколько вы хотите получить?
Шофер на секунду задумался.
– Триста евро с каждого. Я еду до города Руман.
– Через Пиатру проезжаете?
Шофер кивнул.
– Почему здесь так много грузовиков? – спросил Пиб.
– Все шоферы надеются подзаработать за счет подпольных пассажиров. В грузовике легче проскочить, чем в автобусе или в поезде. Мало кто попадается. К тому же мы, дальнобойщики, колесим по всей Европе. Если бы вы захотели, я мог бы доставить вас в Будапешт, Прагу, Берлин, Гамбург, Копенгаген.
– С нас хватит Пиатры.
– Бабки у вас есть?
Стеф вытащила пачку из кармана блузы и отдала шестьсот евро шоферу. Тот пересчитал и, аккуратно уложив банкноты в бумажник, знаком велел следовать за ним. Другие водители что-то крикнули ему на гортанном языке. Он ответил им сухо, сделав презрительный жест в сторону румын. Завязавшийся жаркий спор он прекратил, яростно выругавшись, и быстро отошел к своему грузовику. С легкостью вскочив на подножку прицепа, он открыл маленькую дверцу в одной из двух створок.
– Полезайте туда. Я принесу вам еду и воду в Бухаресте. Это входит в плату.
Пиб также вскочил на подножку. Он почувствовал себя крошечным рядом с шофером, в котором было, вероятно, два метра пятнадцать.
– Надеюсь, вы не против путешествовать в компании мертвецов, – сказал шофер с хохотом, в котором прозвучали печальные нотки.
– Что вам кричали остальные? – спросила Стеф.
– Что я напрасно взял пассажирами тех, кто убивает румын. Что об этом все узнают, и мне несдобровать. Ни один подпольщик не сядет больше в мой грузовик.
– Вас это не пугает?
– Мне плевать. Это мое последнее путешествие между Данией и Грецией.
– Вы им об этом не сказали?
– Слово серебро, молчание золото.
– Еще один вопрос: где вы научились говорить по-французски?
Шофер помрачнел.
– Я семь лет прожил во Франции. Женился там на француженке.
– Почему вы ее бросили?
– Это она меня бросила. Она была членом террористической организации. Ее арестовали, потом отправили в лагерь. Я стал шофером, чтобы найти ее. Побывал во всех лагерях Европы. Два года назад я узнал, что она умерла.
Он втолкнул их в прицеп и, включив фонарик, обвел лучом света свой груз – деревянные гробы, каменные плиты и другие предметы похоронного обряда.
– Не бойтесь, гробы пустые, – сказал шофер. – Фонарик я вам оставлю. В кабине у меня есть другой. Устраивайтесь со всеми удобствами. В Пиатре мы будем только завтра, во второй половине дня.
Он вышел и запер дверцу на ключ. Они обнаружили в прицепе грязные одеяла и расстелили их в проходе между двумя рядами гробов. Сквозь тонкие металлические стенки доносились яростные голоса, затем хлопнула дверь кабины, грузовик тронулся с места и медленно покатил по вспученному асфальту.
Шофер, как и обещал, принес им еду и питье в пригороде Бухареста. Грузовик стоял на месте уже больше получаса, и они стали опасаться, не случилось ли какой-нибудь беды. Близкий к черноморскому побережью, колыбели архангела Михаила, Бухарест оказался главной мишенью исламистов в начале войны и пережил тринадцать бомбардировок. Система контроля здесь была самой строгой, свирепость и многочисленность охраны поражала воображение. Этот румынский город стал официальной столицей Европы, куда политики, чиновники высшего ранга, руководители крупных заводов, представители разнообразных лобби, военные в больших чинах стекались тысячами, толпясь в многочисленных дворцах, возведенных вдоль набережной Дамбовиты.
– Настоящее осиное гнездо, – сказал шофер. – Тут черных ангелов больше, чем самих горожан.
– А вы сами-то поели?
– За меня не волнуйтесь. Я не из тех, кто умрет от голода.
Они принялись жадно поглощать хлеб, колбасу, сыр и пирожные, которые он принес в большом пластиковом пакете, добавив туда бутылку газированной воды и розового вина с медовым привкусом. Он немного посидел с ними, испытывая явное удовольствие от разговора с пассажирами, приехавшими из Франции, – страны, где он не бывал со времени ареста своей жены. Она не подарила ему ребенка, о чем он теперь сожалел – у него был бы ее живой портрет. Он, как последний дурак, даже не подозревал, что она вступила в террористическую организацию. Если бы она ему об этом сказала, он бы тоже стал сражаться с мерзавцами, которые превратили этот большой прекрасный континент в гигантскую могилу. Она сумела бы вовлечь его. Узнав о ее смерти, он чуть ли не десять раз был на грани самоубийства. И никогда не испытывал желания сойтись с другой женщиной – жил одной только надеждой отыскать ее в каком-нибудь лагере на территории Европы. Теперь душа его была пуста и мертва. После этого путешествия он решил уехать на крайний север и странствовать в полном одиночестве на последних льдах планеты. Быть может, белая безмолвная пустыня поможет ему забыть о человеческом безумии и о своем несчастье.
Перед тем как уйти, он добавил:
– Будьте начеку там, в Пиатре. Не знаю, что вы намерены делать в этом скопище дерьма, но особо не рассчитывайте, что вам удастся попасть в бункер архангела Михаила. Туда даже муха не пролетит. Там полно подземных ходов и пещер. Кажется, ребятишки-ромы облазили их вдоль и поперек. Попробуйте копнуть с этой стороны. Я высажу вас у въезда в город, идет?
До рассвета грузовик ехал без остановок, потом замедлил ход и встал у бензоколонки, если судить по запаху и звукам. Пиб всю ночь практически не спал. В нем свершился переворот, природу которого ему пока не удавалось постичь, как если бы он не мог привыкнуть к своему новому внутреннему миру, как если бы это был кто-то другой. Все его страхи вдруг исчезли, и ничего не осталось от прежних мыслей, столь привычных, что они стали сутью его существа. Он испытывал то же дивное спокойствие, как во время нападения румын на Стеф, он спрашивал себя, не теряет ли он рассудок, не опадают ли с него чувства и тревоги, подобно листьям с засохшего дерева, не умерла ли и его душа. Когда-то жизнь представлялась ему чередой падений и взлетов, приятных или болезненных соприкосновений, страстных желаний и испытаний, в которых закаляется воля. Теперь он купался в ощущении постоянства, где ничто не имело значения, где исток изливался сам собой, радуясь только своему журчанию. Песня столь восхитительная, что он еще не смел прислушиваться к ней. Если он уловит ее, вернуться назад уже не сумеет, переворот завершится, вчерашний Пиб будет отброшен, как обветшавшая одежда. И не сможет он обрести укрытие в старых мечтах, в подвале родительского дома, в глубине своих сумрачных дум – он познает нескончаемые единовременные игры вселенной, вступит на ошеломительную дорогу, ведущую к человеку. Чудесная и страшная перспектива. Жизнь его не будет размечена обычными вехами, на нее не повлияет ни далекое, ни недавнее прошлое, никогда не впишется она в коллективную или индивидуальную память – каждое мгновение будет она взрываться роскошным всполохом, радикально разрушая самое себя и тут же восстанавливая свою целостность, смеясь над муками и наслаждениями. Она будет совершать прыжки из настоящего «настоящее, со скалы на скалу, из секунды в секунду, ей будут неведомы начало и конец, на смену которым придет череда непрестанных возрождений, мгновений вечности.
Вытянувшись на одеяле, Стеф внимательно следила за ним, явно радуясь, что он следует за ней в ее мир. Сама она уже давно шла по узкой и полной света тропе, куда отваживаются ступить лишь немногие из смертных.
– Мы новые чудовища, Пиб, – сказала она со счастливым смехом. – Мутанты. Дети эволюции, не зависимой от миражей биотехнологии и тех химер, которым человечество поклонялось тысячелетиями. Мы – отрицание религии, науки и истории.
– Кто делает так, чтобы это случилось с тобой или со мной? – спокойно спросил Пиб в полном согласии с самим собой.
– Зачем тебе знать? Все эти почему, кто, как, все причины и следствия образуют цепь, которая приковывает нас к бесконечным и абсурдным поискам.
– Странно, я… я больше ничего не хочу, у меня нет никаких желаний.
На глазах у Пиба выступили слезы. Стеф, приподнявшись, погладила ему щеку тыльной стороной ладони.
– Это ошеломляет, правда? Для большинства людей отсутствие желаний означает прекращение жизни. Для тебя и для меня, для всех тех, кто раньше нас пошел этой дорогой, точнее, не-дорогой, дело обстоит прямо противоположным образом: жизнь начинается, когда исчезают желания.
– А ты уже давно…
Вопрос его угас на губах Стеф.
32
Он прижал глаз к идентификатору радужной оболочки, ощутил легкую вибрацию сканирующего аппарата, отступил на шаг, когда на крошечном экране высветилась надпись «завершение проверки», подождал, пока откроется с клацающим лязгом бронированная дверь, вошел в первый грубо бетонированный коридор, отдал служебное оружие одному из четырех церберов и претерпел обычный обыск на первом контрольном пункте – неприятное прощупывание пальцами, танец детектора по мундиру, наигранно сочувственные извинения, возврат пистолета, разрешение продолжать путь, – оказался в другом коридоре, уже со стенами из металла, ведущем в первый тамбур, где ему пришлось томиться добрых полчаса, прежде чем загорелся зеленый огонек окончательного допуска. Разумная бдительность в подобном месте была, конечно, необходима, но в последнее время она достигла масштабов паранойи. Архангел Михаил утверждал, что террористы попытаются проникнуть в бункер. Странное пророчество: у оппозиционеров не было ни малейшего шанса проскочить сквозь ячейки столь плотной сети. Однако столько народу сновало в разных направлениях по этому мощно укрепленному подземелью, что шпионы и предатели вполне могли бы слиться с толпой. Даже высших офицеров подозревали в том, что они поддерживают Великую Нацию Ислама или европейские террористические организации. Времена были такие, что подозрение равнялось приговору, иными словами, немедленной казни. Меньше чем за год более двухсот членов военной и гражданской администрации были расстреляны или обезглавлены.
Он боялся вызвать недовольство архангела или его приближенных, и, поскольку хотел увидеть молодую жену, с которой он обвенчался накануне отъезда в Румынию, и познакомиться с ребенком, которого она ему подарила, старался хорошо исполнять свою работу и не общаться с теми, кого поразила гангрена неблагонадежности. Он жил не в бункере, а в квартире в центре Пиатры – маленького румынского городка, где селились более или менее официальные послы, более или менее востребованные советники, более или менее продажные политики, более или менее сомнительные аферисты. Они приезжали сюда со всех континентов и встречались в кафе или в холлах отелей, пытаясь раздобыть самое драгоценное и самое недостижимое сокровище Пиатры: допуск в крепость, большую часть которой составляло подземелье, где принимались важнейшие в Европе решения.
Он был рад, что не живет постоянно в этом бетонном бункере, где сам воздух был искусственным, где чахлые растения создавали видимость растительности, где любое перемещение означало унизительные обыски на трех, как минимум, контрольно-пропускных пунктах. Он перестал считать, сколько раз ему с маниакальной извращенностью прощупывали пах. Церберы – большей частью нижние чины – не отказывали себе в удовольствии поглумиться над старшими офицерами, осматривая их с нарочитым тщанием и подолгу, без всякой необходимости, выдерживая в крайне неудобной позе: наклониться вперед, положить руки на стену, расставить ноги, расслабить член.
Сначала он оправдывал это, считая, что от подобных драконовских мер зависит спасение Европы. Теперь его все чаще охватывало раздражение. Ему казалось, что в этом замкнутом пространстве укоренилось зло, разбухавшее при искусственном освещении, проникавшее в души обитателей бункера, полностью оторванных от реальности. Словно сама кровь портилась в этом застойном воздухе, в этой затхлой отравленной атмосфере.
Его главной обязанностью было поддерживать связь между Восточным фронтом и генеральным штабом в Пиатре. Он входил в состав армейских инспекторов – довольно высокое звание, равное прежнему подполковнику. По должности ему предписывалось изучать еженедельные рапорты полевых офицеров, проверять состояние траншей и прочих защитных сооружений, посещать казармы и оценивать условия жизни пехотинцев и артиллеристов, делать соответствующие выводы и представлять их своему начальнику, престолу Жану де ла Валетте. Поскольку вышестоящие инстанции никак не реагировали на его докладные записки, он все чаще начинал думать, что эта работа никого не интересует или – что было одно и то же – никому не нужна. Он уже давно предупреждал – не пророчествуя, а опираясь на серьезные статистические данные, – что полевые офицеры, все более молодые и все более экзальтированные, будут совершать самоубийственные поступки, чтобы спастись от бездействия, вполне сносного с бокалом шампанского в руке и с ногами в тепле, но совершенно невыносимого в грязи траншей и ледяных туманов Молдавии, и что их солдаты, доведенные до крайности отчаянием, страхом и скукой, охотно последуют за ними в эти героические и абсурдные вылазки. От него отделывались отговорками, упирая главным образом на то, что хорошо обученные кадровые офицеры в большинстве своем погибли на Восточном фронте.
Приближенные архангела Михаила упорно отстаивали эту позиционную войну, столь же бессмысленную, сколь убийственную для солдат. Не далее как вчера капитан второго пехотного полка слетел с катушек и повел две тысячи своих людей на орду в шесть или семь тысяч усамов. Две тысячи трупов на пространстве от межи Сен-Шарль до траншеи Сент-Андре – даже больше, если считать и тела врагов. Большей частью добитые ножом, изувеченные, оскальпированные, кастрированные, расчлененные. Лейтенант, возглавивший контрнаступление и отбросивший волну исламистов с этой залитой кровью земли, привел его сюда, чтобы он собственными глазами увидел ужасное зрелище и доложил обо всем – это ведь ваша работа? – «тыловым крысам» в Пиатре.
Сегодня он в очередной раз попытается это сделать. Предъявив свою пластиковую карточку охранникам у входа на первый уровень подземелья, он сообщил им, что должен участвовать в собрании инспекторов под председательством престола Жана де ла Валетта. Один из часовых, который нервно поглаживал приклад своей штурмовой винтовки, ответил вежливо, но твердо, что ему придется посидеть в зале ожидания, пока данные о нем не пройдут надлежащую проверку. Он поклонился с ироничным почтением и вошел в небольшую комнату.
Все черное ему опостылело. Черные мундиры, черные мысли. На одной из жестких скамей в зале ожидания сидел рыжеволосый с проседью человек в штатском и, сдвинув очки на кончик носа, внимательно читал светло-серые листочки, распечатку из информационного бюро архангела Михаила. Он постарался разместиться как можно дальше от этого посетителя, который, подобно ему, застрял в лимбе бункера. У него не было никакой охоты обмениваться привычными банальностями.
Напрасный труд: другому явно хотелось завязать разговор.
– Вы инспектор, верно?
Правильный французский, легкий американский акцент. Посетитель выпрямился и поправил очки. Блестящие ореховые глаза.
– Как вы догадались?
– Моей заслуги тут нет. Я видел вас на четвертом уровне подземелья. Вы были вместе с престолом Жаном де ла Валеттой. У меня превосходная зрительная память.
– Вы американец?
– Вашей заслуги тоже нет. Мой акцент выдает меня за сто километров.
Американец пересел на скамью напротив. От него исходил сильный, почти одуряющий запах Мыла. Такой же щелочной аромат источали все американцы, проживающие в Пиатре или в бункере. Они панически боялись микробов и по несколько раз в день принимали душ, смазывали тело и волосяные покровы дезинфицирующими препаратами. Их было немало в подземелье, на улицах и в самых охраняемых гостиницах Пиатры. А ведь официально они прервали все дипломатические отношения с Европой подтем предлогом, что старый континент не согласился с их видением мира после молниеносных атак на Иран и Сирию, исходя из теории невмешательства, противоречащей как его собственной безопасности, так и интересам демократического мира. На деле они предали давнего союзника, направив против него гнев исламистов посредством тотальной информационной войны, которая привела к окончательному роспуску ООН, вторжению усамов на европейский юго-восток и сокрушительному контрнаступлению легионов архангела Михаила.
Он не мог понять причин этого американского нашествия. Зачем они вернулись к тем, кого бросили на произвол судьбы? Что надеялись получить от спасителя Западной Европы? На сей счет выдвигались прямо противоположные теории: согласно одним, американцы не ожидали, что их европейские «братья» смогут так эффективно противостоять ордам усамов, поэтому и решили возобновить дипломатические и экономические отношения со старой союзницей, которую втянули в войну с исламистами. Согласно другим, их великолепный изоляционизм привел к такому внутреннему кризису, что они должны любой ценой завоевать прежние рынки. Или же их обуяло раскаяние, и они поделились – явно неудачное слово – сведениями, полученными со спутников, предложив европейцам помощь в стратегии и логистике. Возможно, они были просто стервятниками, привлеченными смердящей плотью Европы и явившимися вести борьбу за ее останки…
– Я так давно уехал из Мичигана, что иногда спрашиваю себя, существует ли он на самом деле, – продолжал американец. – Меня зовут Майк, счастлив познакомиться с вами.
– Что вы делаете в Пиатре, Майк?
Американец заколебался, прежде чем ответить полушепотом:
– Версия официальная или полуофициальная?
– Полагаю, вы ограничитесь официальной.
Майк с улыбкой кивнул.
– Меня прислали сюда, чтобы продать вакуумные бомбы и прочие взрывчатые вещества легионам архангела Михаила.
– И сколько вы их продали?
– Ни одной. Зато у меня много свободного времени.
– Понятно, полуофициальная версия…
Американец склонил голову, отдавая должное проницательности собеседника.
– Реально мы направлены сюда американским правительством в качестве советников при генеральном штабе европейской армии. Большинство моих соотечественников, работающих в Пиатре, являются служащими Пентагона. Мы почти все принадлежим к старой доброй группе 2POG, pro-active pre-emptive operations group.[10]
– Зачем вы мне это рассказываете? Мы же не знакомы.
Сухие морщинистые губы Майка искривились в ухмылке. Внезапно он постарел и поник под тяжестью невидимой ноши, столь же серой и зловещей, как стены этой комнаты.
– Мы не должны способствовать победе наших старых европейских друзей, отнюдь нет, напротив, нам дан приказ затягивать эту дьявольскую войну как можно дольше.
– В чьих интересах?
– Вы, наверное, слышали о теории плодотворного хаоса. Мы думаем, мое руководство думает, что для нашего народа выгоден бардак, воцарившийся в других странах. Лично я не имею от этого ничего, кроме головной боли. И всяких пакостей. Меня не было так долго, что моя жена потеряла терпение и ушла к одному из моих школьных друзей.
– Вы сказали, затягивать войну… Какими же средствами?
– Позиционная война, оборонительная стратегия, сидение в окопах и прочая чепуха, испробованная в войну 1914–1918 годов. Все это закончится миллионами смертей и полным истощением обеих сторон, возникнет грандиозная потребность реконструкции, появятся огромные рынки, начнется бэби-бум, возродится исступленное потребление, короче, мы вернемся к старым добрым истокам капитализма. Вдобавок мы, американцы, в очередной раз явимся в роли спасителей.
– А шишки из генштаба, они вас слушаются?
Майк закурил и откинулся на спинку скамьи, чтобы выпустить громадный клуб дыма. Сладковатый аромат сигареты вызвал у него тошноту и одновременно желание затянуться, ощутить в горле пощипывание от коричневого табака.
– Эти старые задницы обходятся нам недешево! Бабки и удовлетворение потребностей – только это их интересует. Любых потребностей, среди которых встречаются довольно мерзкие.
– А что же архангел Михаил?
Они немного помолчали, наблюдая, как сливается дымок их сигарет.
– Архангел остается для меня загадкой, – ответил Майк усталым голосом.
– Как и для всех, полагаю.
– Я не вхожу в его ближайшее окружение, я только звено в цепи, простой исполнитель. Делаю свою работу и ничего не знаю о тайнах богов.
– Наверное, именно ваша группа советует генеральному штабу использовать генетически модифицированных солдат для охраны внутреннего порядка.
Американец хищно оскалился.
– Этот удар нас едва не подкосил. Ведь мы переманили к себе лучших ученых Европы. Мы никак не ожидали, что старая шлюха сумеет превзойти нас в сфере биотехнологии. Для наших планов это могло бы иметь роковые последствия. Мы похитили несколько таких солдат, чтобы изучить их в своих лабораториях. Меньше чем за пять лет Соединенные Штаты создадут собственную армию из ГМС, можете не сомневаться. Почти непобедимых клонов. Как в фильмах Джорджа Лукаса. Тогда американское могущество станет беспредельным.
– Похоже, вас это не радует.
Майк раздавил окурок о подошву своего ботинка.
– Я прошел интенсивную подготовку, но порой не могу справиться с тошнотой. Мы ангелы хаоса. Из-за наших бредовых идей тысячи мальчиков каждый день гибнут на фронте.
– Вы могли бы подать в отставку.
– Из группы 2POG в отставку не уходят. Либо поднимаются вверх по служебной лестнице, либо умирают с хорошей порцией молниеносного яда в крови. Но хватит говорить обо мне. Вы женаты? У вас есть дети?
Ему показалось, будто резкие вопросы американца впиваются в печень. Он набрал в грудь побольше воздуха и лишь после этого решился ответить.
– Я женился прямо перед отъездом сюда. Успел сделать жене ребенка. Мальчика. Видел его только на фотографии. Сейчас ему уже три с половиной года.
– Какой моральный дух у солдат на фронте?
– Не блестящий, и вы это знаете не хуже меня. Они лишены почти всего. Находятся на грани нервного срыва. Траншейная война им опостылела. ВАША траншейная война. Полевые офицеры все меньше подчиняются распоряжениям генерального штаба. Мы на краю всеобщего мятежа.
Американец быстро оглядел зал ожидания, затем склонился вперед и еле слышно произнес:
– Ваш престол, Жан де ла Валетта, пляшет под дудку Пентагона. Вы ведь этого не знали? Ему обещали место архангела Михаила, когда тот будет… устранен из общественной жизни. Ла Валетта не имеет никаких шансов влезть в одеяния архангела, которые слишком велики для него, но людьми посредственными и тщеславными легче управлять.
Он бросил свою недокуренную сигарету в угол комнаты.
– Еще раз, Майк, зачем вы мне это говорите? Хотите меня как-то использовать?
Американец сложил ладони, подняв руки до подбородка, и, казалось, погрузился в молитву. Старость все отчетливее проступала на его бледном, измученном лице.
– Я больше не верю ни в Бога, ни в дьявола, но ни с кем и никогда мне не доводилось разговаривать так откровенно. Даже с женой. Полагаю, это откровенность людей, которым уже нечего терять.
– Вам остается жизнь…
– Жизнь, отданная интригам, лжи, манипуляциям, – разве это настоящая жизнь?
– Вы никогда не верили в свои идеалы, в свою миссию?
Майк выпрямился, уперся локтями в ляжки, положил подбородок на скрещенные руки.
– Я не задавал себе вопросов до того дня, когда получил приказ убить. Женщину. Ее подозревали в том, что она сотрудничает с исламистской организацией, которую мы не контролировали.
– Вы контролируете исламистские организации?
– О, европейская наивность!
Майк поднял ладони и расставил пальцы веером.
– Мне пришлось задушить эту лапочку собственными руками. Потом были другие. Каждый член 2POG убивал по крайней мере дважды. Мы все повязаны кровью. Уже давно, очень давно мы перестали думать о своих идеалах. Да и какие это идеалы? Усилить гегемонию Соединенных Штатов Америки? Помешать любой ценой появлению соперничающих держав?
В комнату проскользнул призрак в черном мундире и обратился к американцу.
– Вас ждут, сэр.
Майк вздрогнул, словно очнувшись от сна, поднялся, нетвердой походкой двинулся к контрольному пункту у входа в подземелье. Прежде чем последовать за своим проводником, он обернулся и окинул собеседника сердечным и вместе с тем трагическим взглядом.
– Рад был поговорить с вами, старик. See you[11] в этом мире или в ином.
Он долго сидел один в зале ожидания, и мысли его неслись бурным потоком. Ему никак не удавалось вспомнить лицо жены, и, осознав это, он преисполнился ужаса. Жизнь, настоящая жизнь расцветала без него, вдали от этого зловещего бункера.
33
Любой взрослый, повторяю, это неудавшийся ребенок.
Интересуйся деянием, никогда плодами его; не действуй ради плодов, бездействию не поддавайся.
– Удачи вам в Трансильвании.
Поул забрался в кабину своего грузовика, и машина тронулась с места. Он оставил Стеф с Пибом на вершине горы Карломан, откуда они могли видеть раскинувшуюся внизу Пиатру. Зажатый между округлыми холмами в туманной дымке город плыл, словно бело-красный корабль, по океану темно-зеленых застывших волн с желто-розовой бахромой на берегах рек Куэджи и Быстрита, местами топорщась острыми стрелами черепичных кровель. Чуть дальше простиралась местность, которую на первый взгляд трудно было отличить от окружающего холмистого пейзажа, но при более пристальном наблюдении на ней проступали ровные линии явно искусственного происхождения.
– Вершина бункера архангела Михаила, – сказала Стеф.
Множество дорог, проложенных на плато, сходились у монументального сооружения, некоторые из них ныряли под землю, обращаясь в туннели. Бесконечные блокпосты, чья плотность возрастала по мере того, как машины приближались к въезду в бункер, тормозили интенсивное движение, несоразмерно медленное для такого крупного города. Большей частью это были военные и гражданские грузовики или микроавтобусы с серебристой пикой, но встречались также такси, частные автомобили и – неожиданная деталь в этой моторизованной колонне – телега в упряжке тягловых лошадей.
В самом городе жизнь бурлила. На улицах, невзирая на их безупречную прямизну, постоянно возникали пробки, тротуары едва вмещали толпу людей, стремящихся попасть в исторический центр, над которым возвышался темно-голубой гриб башни Стефана. Многочисленные панно сообщали гостю, что он прибыл в Жемчужину Молдавии, прославленную мягкостью своего климата, шедеврами архитектуры и живописными пещерами. Они извещали также, на румынском и французском языках, что архангел Михаил, герой христианской Европы, избрал этот город своей главной резиденцией. Зато нигде не упоминался Восточный фронт, находившийся всего в нескольких километрах. С высоты горы Пиатра казалась мирным трудолюбивым оазисом посреди грохочущей яростной пустыни.
Стеф и Пиб влились в волну пешеходов. Много военных в черных мундирах, порой вооруженных до зубов, много иностранцев, выделявшихся одеждой, прической, бледностью, гораздо меньше румын, среди которых преобладали окрестные крестьянки, несущие на голове корзины с фруктами или овощами, безумная толкотня, вопли, гудки клаксона, споры, быстро переходящие в перебранку и драку.
Если не считать нескольких брошенных украдкой восхищенных взглядов, никто не обращал внимания на девушку в болгарской одежде и сопровождающего ее мальчика.
Но Пиб уже не был мальчиком. Стеф сделала его мужчиной в грузовике Поула. Приобщила к тайне любви с чувственностью, нежностью, мягкостью, которые превосходили – и намного – его жалкие ребяческие грезы. Они любили друг друга безмолвно, со спокойной сладостной неторопливостью, и у Пиба не возникло ощущения обмана, который он всегда чувствовал после мастурбации, когда ему хотелось тут же начать вновь, чтобы побыстрее вернуть мимолетное неуловимое наслаждение. Он отдался Стеф полностью, и это растворение не имело ничего общего с сальными историями школьных приятелей. Потом они заснули сном праведников, умиротворенные, слившись в объятиях.
Надо же было случиться, чтобы этот рослый черт Поул вломился в прицеп, чтобы разбудить их.
– Эге, вот до чего мы дошли…
Он смотрел на них, обнаженных, лежащих на одеяле, и во взгляде его не было никакой похоти, только печаль сожаления.
Они углубились в лабиринт темных улочек исторического центра Пиатры. Приближался вечер. Они расположились на террасе ресторана на маленькой площади недалеко от башни Стефана. За соседними столиками звучала речь на нескольких языках, среди прочих можно было различить англо-американский, немецкий и какой-то из славянских. Они заказали ужин у официанта, который кое-как изъяснялся по-французски, но так и не смог растолковать им меню, составленное на румынском.
Пару дней назад Пиб начал бы прикидывать, какой оборот примут события, стал бы тревожиться о ближайшем и отдаленном будущем. Сейчас он спокойно отдыхал, сидя на своем соломенном стуле и созерцая окружающий мир. Всех, кто толпился на маленькой площади Пиатры, соединяли невидимые узы, но они этого не сознавали, полагая, что заняты собственными мыслями, они гнались за любой химерой, надуваясь от смешной и жестокой важности, они находились во власти стольких слухов, страхов и эмоций, что полностью утеряли связь со своим истоком. А ведь это было так просто – достаточно уничтожить мысли, сжечь желания, впустить в себя голос вселенной, обнять мгновение. Пиб мог бы на несколько часов, быть может, дней погрузиться в колдовское созерцание мира, если бы Стеф не сказала вдруг:
– Чтобы остановить армии Великой Нации, нужен был христианин, столь же фанатичный, как исламистские интегристы.
Он не вполне понимал, к чему она ведет и зачем ей вообще понадобилось затрагивать эту тему, но постарался проявить интерес к разговору.
– Ты говоришь об архангеле Михаиле?
– Исток в традициях румынского фашизма. Движение легионеров, созданное Кодряну и возродившееся из пепла после включения Румынии в Европу. Националистическая реакция проявилась во всех странах Союза, но в Румынии она оказалась самой радикальной.
– А ты-то откуда все это знаешь?
– Во Франции я познакомилась с одним беженцем-румыном. Он искал способ перебраться в Соединенные Штаты. Бывший лидер Движения легионеров. Старый друг человека, которому предстояло стать архангелом Михаилом. Он рассказал мне, что американские и европейские спецслужбы вступили в контакт с вождями легионеров за несколько месяцев до первых атак исламистов.
– Почему ты мне раньше об этом не говорила?
Стеф бесцеремонно взяла сигарету из пачки, лежавшей на соседнем столике, и прикурила от свечи, не обращая внимания на негодующие взгляды других посетителей ресторана.
– К чему было засорять тебе мозги?
– Почему ты говоришь об этом сейчас?
Пиб протянул руку за сигаретой. Жгучее желание попробовать вкус табака.
– Потому что мы, наверное, встретимся с архангелом Михаилом, и я считаю нормальным, чтобы ты знал, с кем имеешь дело.
Он затянулся сигаретой. Дым обжег ему нёбо и горло. Закашлявшись, он вернул окурок Стеф и отпил глоток нечистой воды. Он не старался подавить эйфорию, нарастающую в нем под воздействием проникшего в кровь никотина.
– Чем же занимались здесь американские спецслужбы?
– Легкая победа Великой Нации не входила в планы Соединенных Штатов и их союзников. Распалив ненависть мусульман, они тут же поддержали фанатичную христианскую оппозицию. Они создали католический Голем для борьбы с исламистским Големом. Таким образом они обезопасили себя, натравив своих соперников друг на друга. По словам моего конфидента, они вооружили легионы и помогли им сорвать наступление исламистов.
– Что же даст устранение архангела Михаила, если он был поставлен во главе Европы американскими спецслужбами?
Официант поставил на стол тарелки с закуской, разнообразные овощи в густом розовом соусе.
– Хороший вопрос, – ответила Стеф. – Быть может, произойдет демонтаж самого механизма. Нужно показать Европе, что ее гнев и страх покоятся на иллюзиях.
– Они поставят вместо него кого-нибудь другого.
– Противники архангела Михаила устремятся в брешь и не допустят этого.
– А союзники американцев, кто они?
– Некоторые европейцы, израильтяне, китайцы, индусы… Все, кто по тем или иным причинам не желает видеть сильной Европу или Великую Нацию. Или не хотят видеть сильными обеих.
Пиб окунул редиску в соус и раскусил ее. Острый вкус ошеломил его. Он сделал быстрый вдох, чтобы потушить пламя, обжигающее язык и щеки.
– К чему нам вмешиваться?
– Европа и Великая Нация Ислама стали пленниками кошмара, Пиб. Мне кажется… человечным помочь им вырваться из него. Помочь людям уснуть не столь мучительным сном. Увидеть красивые сны. Можно назвать это и состраданием.
– Ты ведь знала это с самого начала, верно?
Стеф съела кусочек цветной капусты и брокколи. Крики и смех пьяных немцев на мгновение заглушили все разговоры вокруг.
– С момента встречи с румынским беженцем. Он доверился только мне.
– Что с ним стало?
– Его нашли мертвым на одном из атлантических пляжей. Ему вырвали сердце. Печать легиона.
– Почему…
Пиб осекся. Ведь Стеф уже говорила ему, что бесконечные почему и как ведут каждого из людей в свой персональный ад. Она договорила за него.
– Почему я взяла с собой тебя? Ты шел моей дорогой, Пиб, мы были связаны. Когда я увидела, как ты с торчащей пипиской забираешься в грузовик Южного Креста, мне сразу стало понятно, что часть пути мы пройдем вместе.
– Но ведь я тогда…
– Еще не вышел из мира снов? Это не имело никакого значения: любой человек может в любой момент проснуться. И потом, путешествовать в твоем обществе было очень приятно.
– Значит, ты собираешься уйти, да? Бросить меня?
Не пытаясь бороться с печалью, он позволил ей вползти в душу.
– Какое это имеет значение? Отсутствие есть лишь другое воплощение существа.
Дерзкие глаза детей – девчонок и мальчишек – сверкали, как упавшие в ночи звезды. Они появились внезапно, выскочив из внутреннего дворика, и рассыпались по переулку. Другая группа возникла за спиной Стеф и Пиба, отрезав им путь к отступлению. Все были вооружены ножами или палками.
– Местные «подонки», – прошептала Стеф.
Она сжала рукоять кольта под блузой: Пиб также сунул руку за пазуху куртки. Дети безмолвно наблюдали за ними. Маленькие хладнокровные убийцы, не ведающие жалости и страха, ведь они орудовали в вотчине архангела Михаила, в самом охраняемом и самом опасном городе западной Европы. Непривычное спокойствие жертв насторожило их. От группы отделилась девочка лет тринадцати-четырнадцати в брезентовых брюках и куртке. Широкая белая лента вокруг головы, роскошная черная грива, шрам в форме креста на правой щеке, в рукаве кинжал с широким лезвием.
– English, Deutsch, Français?[12]
– Французы, – негромко сказала Стеф.
– Давать нам деньги. Деньги, понятно? Понятно?
Эта нетерпеливая поспешность выдавала страх. Обреченная постоянно утверждать свое лидерство, она старалась выглядеть крутой, но вместе с тем угадывала, что эти двое не походили на привычную легкую добычу. Стеф выхватила кольт и направила его на юную румынку. Пиб в очередной раз восхитился, как быстро все было проделано. Девочка бесстрастно смотрела на возникший словно ниоткуда пистолет, другие дети застыли, дожидаясь ее приказа. От испуга глаза у них расширились.
– Вы ромы?
Девочка хлопнула ресницами в знак подтверждения.
– Вы пещеры, подземные ходы знаете?
Еще одно движение ресниц.
– Вы получите много денег, если покажете нам проход в бункер архангела Михаила.
Девочка оставалась бесстрастной. Несколько секунд назад она не смогла скрыть нервозность, но сейчас демонстрировала непоколебимое, почти презрительное спокойствие. Сколько страданий пришлось ей перенести или увидеть, чтобы научиться так владеть собой?
– Вы идти дорога, – произнесла она наконец тонким голоском.
– Слишком много блокпостов на дороге. Мы ищем проход… ну, скажем, незаметный. Шофер грузовика сказал нам, что вы, наверное, такой знаете.
Маленькая румынка вынула кинжал из рукава и положила его в карман брезентовых штанов.
– Сколько давать нам?
– У меня осталось около двух тысяч евро.
На лице девочки не отразилось никакого волнения, но было ясно, что сумма ошеломила ее.
– Мы враги архангела Михаила, – сказала она. – Он хотеть всех нас убить. Всех ромы убить. Мы жить в пещерах. Вечером ходить в Пиатра, чтобы есть, пить, брать деньги. Мы знать проход в бункер. Показать вам. Две тысячи евро идет. Когда?
– Сейчас.
Маленькая румынка прислушалась к затихающему рокоту моторов. С наступлением темноты город опустел с удивительной быстротой, фонари погасли, рестораны и кафе закрылись, фасады домов большей частью оставались темными. Хотя Пиатру с ее мощной противовоздушной обороной и целой батареей противоракетных установок не бомбили уже больше семи лет, город сохранил болезненное воспоминание о первых налетах исламистов – или же опасался маленьких хищников-ромов, которые рыскали ночью в поисках пищи.
– Идет. Но сначала давать деньги.
– Тысячу сразу. Вторую, когда покажете проход.
Девочка кивнула и обратилась к своей банде. Стеф тем временем достала пачку банкнот и отсчитала тысячу евро.
Ее звали Дориана, и она совсем недавно стала вожаком группы маленьких ромов, чьи родители попали в облаву и были отправлены легионерами в лагеря уничтожения. Она бросила вызов прежнему лидеру банды, шестнадцатилетнему подростку, который был в два раза сильнее и выше, полному кретину, по ее словам, и победила его ударом ножа в горло. Так требовал их обычай: она не имела бы права отказаться от боя, если бы кто-то из девчонок или мальчишек бросил ей вызов – пришлось бы убить или быть убитой. Французский она немного выучила в Бельгии, где провела три месяца в надежде переправиться в Соединенные Штаты, потом вернулась в Румынию на грузовике, потому что в западной Европе у таких, как она, не было будущего. Денег у нее совсем не осталось, и она расплатилась своим телом с шофером, которого потом, перед самой Пиатрой, зарезала, пока тот спал. Смерть его не смыла пережитого ею бесчестья, но, по крайней мере, этот подонок больше ни с одной девочкой не поступит так, как с ней.
Ребятишки-ромы пробирались в город через сеть подземных ходов, один из которых вел в подвал здания в историческом центре Пиатры. У них были фонарики, батарейки они добывали на складах. Стеф и Пиб последовали за ними в первые галереи, возраст которых превышал несколько веков. Дети ориентировались здесь безошибочно. Кое-где встречались завалы, их приходилось обходить через узкие водостоки, выложенные камнями. Лучи фонариков выхватывали из темноты груды костей, лежащих в нишах скалы.
– Катакомбы, – сказала Стеф.
Увидев вопросительный взгляд Пиба, она добавила:
– Древнее кладбище.
– Пещеры дальше, – уточнила Дориана.
Безмолвие подземелья вбирало в себя звук шагов. Дети почти не разговаривали, не кричали и не делали резких движений, словно опасаясь разбудить мертвецов.
Затем началась череда гротов с множеством сталактитов и сталагмитов, которые казались ожившими призраками в мерцающих лучах. В лабиринте слышалось теперь журчание подземных ручьев и какое-то глухое ворчание. Кое-где можно было различить остатки стен, построенных для укрепления свода. Люди вгрызлись в чрево своей матери-кормилицы столетия, тысячелетия тому назад. По черной дрожащей поверхности воды метались отблески фонарей.
Дети привели Стеф и Пиба в свое убежище, подлинную пещеру чудес, где были сложены штабеля дров, груды бутылок, ящики с консервами, мешки с мукой, рисом и сахаром, бочонки с маслом, пакеты с сушеными фруктами, одежда, одеяла. И не только: здесь образовался внушительный склад телевизоров, компьютеров, фотоаппаратов, радиоприемников, музыкальных центров, тостеров и таких необычных предметов, как стоматологические инструменты. Деревянные лежаки с матрасами были расставлены веером вокруг главного очага, обложенного со всех сторон большими камнями.
– Зачем вам понадобились все эти штуки? – спросил Пиб, показывая на аккуратно поставленные друг на друга ящики с электроприборами.
В этих пещерах электричество, естественно, отсутствовало, однако и на территории всей остальной Европы пользоваться этими приборами было почти невозможно из-за бомбардировок, приводивших к постоянным обрывам сети.
– Ждать конец войны, чтобы перепродать, – объяснила Дориана.
Подозвав к себе своих, она выбрала двух мальчишек лет десяти, потом обернулась к Стеф и Пибу.
– Виорель и Роман отвести вас к проход в бункер. Другие остаться здесь со мной. Давать теперь тысячу евро.
Ее тон и манеры не допускали никаких возражений. Стеф вынула из кармана и отдала деньги, которые она тщательно пересчитала.
– Почему ты не проводишь нас сама? – спросил Пиб.
Держа в руках пачку банкнот, Дориана широким жестом обвела свою банду.
– Я за них отвечать. Никогда их не бросать. Виорель и Роман знать проход. Удачи вам.
Голос ее вдруг задрожал и стоном раненой птицы отозвался под сводами пещеры. Стеф с улыбкой склонила голову.
– Спасибо. И вам тоже удачи.
По знаку Дорианы два мальчика подошли к округлому входу в галерею, четко выделявшемуся в стене пещеры. Подрагивающие лучи их фонариков разрезали темноту.
34
Он слушал инспекторов рассеянно. Совещание проходило, как всегда, в понедельник на рассвете, в одном из кабинетов четвертого подземного уровня, мрачной и плохо освещенной комнате, единственным украшением которой был официальный портрет архангела Михаила, выцветшая фотография под треснувшим и запыленным стеклом, воплощение божественной мудрости с белоснежной бородой и седыми волосами, с блестящими голубыми глазами, взгляд которых, казалось, проникал в душу.
Вот уже семь лет он входил в самый тесный круг приближенных вождя или пастыря Европы, состоявший из восемнадцати человек – шести серафимов, шести херувимов и шести престолов.
В пятьдесят три года он был самым молодым членом правительства легионеров Европы, единственным, кто сохранял пока иссиня-черный цвет бороды и волос. Своим возвышением – которое считали стремительным и даже молниеносным – он был обязан спецслужбам, внедрившимся в бункер. Все его соперники были тем или иным способом устранены. Здесь и речи не могло быть об одном из тех чудес, которыми питалась легенда об архангеле Михаиле. Это была программа, тщательно составленный план. По причине, пока еще ему неведомой, теневые руководители избрали его в качестве преемника самого могущественного и самого загадочного человека Европы. Знатоки Каббалы, к числу коих он некогда причислял и себя, утверждали, что замена статуса престола на статус архангела означает регресс, переход из высшего клира в низший, падение; теневые руководители возражали на это, что коллективное бессознательное отдает предпочтение эмблематической фигуре архангела в разных его ипостасях: архангела Михаила, побеждающего дракона, архангела Гавриила, возвещающего благую весть Марии (его роль в откровении Магомету о Коране умалчивалась), архангела Рафаила, уводящего юного Товия в страну мидян; Каббала обращалась к избранным, теневые руководители манипулировали толпой простых смертных.
Шестнадцать инспекторов приглушенными голосами сообщали о привычных ужасах. Моральный дух войск хуже некуда, постоянный рост числа самоубийств, безумие офицеров, обглоданные крысами трупы, затопленные траншеи, дизентерия, повальные эпидемии, солдаты, умирающие на соломе, нехватка продовольствия, медикаментов, боеприпасов, обмундирования, обуви, плохо отапливаемые нездоровые бараки, мятежи, дезертирство, возрастающие трудности с формированием расстрельных команд, удручающая и закономерная картина фронта, обессиленного годами бездействия, от северного фланга у Гданьского залива до южного, в дельте Дуная, между Украиной и Румынией. Ответить им было нечего. Время от времени он со значительным видом качал головой, но мысли его были заняты другим. Все эти рапорты пойдут в архив, и никому не придет в голову заглядывать в них. Душевное состояние солдат на Восточном фронте совершенно не волновало шестерых престолов, входивших в круг приближенных архангела Михаила и составлявших генеральный штаб европейских армий. Согласно рекомендациям своих военных советников, они создали непреодолимый барьер для исламистов, избрав вариант войны на истощение, из которой – с Божьей помощью – непременно выйдут победителями. Они никогда не откажутся от стратегии, одобренной архангелом Михаилом лично, даже если такая война будет ежегодно уносить сотни тысяч жизней, вытягивая из Европы ее самую молодую, самую сильную кровь.
Инспекторы даже не пытались скрыть своих симпатий к фронтовикам. Скоро ему – или его преемнику – придется отправить их под трибунал за измену и заменить людьми, чье сердце еще не размягчилось от ежедневного созерцания бедствий и мук. А ведь это были высшие офицеры, в принципе не способные к состраданию. На мгновение он оторвался от своих размышлений, чтобы приглядеться к ним. На их лицах, едва различимых в тусклом свете ламп, отражалась громадная усталость, старившая их лет на сорок. Никому из них, видимо, не было еще и тридцати, а походили они на тяжелобольных, хуже, на живых мертвецов. Некоторые надеялись обрести славу на полях сражений, но на долю им выпала монотонная рутина поездок на фронт и обратно в бункер, скука ожидания в коридорах и офисах, ощущение бесполезности, усиленного равнодушием, и – это следовало признать – некомпетентность руководства. Они полагали, что войны ведутся из благородных побуждений, но обнаружили, что герои никому не нужны, что доминирует безличная масса, пушечное мясо, которым никто не дорожит, – семь миллионов погибших согласно официальным сводкам, более двадцати миллионов по реальной статистике генерального штаба. Зачем быть искусным стратегом, если можно черпать из резервуара в полмиллиарда человек? Слава Богу, европейские женщины, некогда уклонившиеся с правильного пути в счастье бесплодия, теперь рожали по пять-шесть ребятишек. Великая Нация, несомненно, исходила из тех же соображений – и располагала резервуаром в миллиард двести миллионов правоверных, – но в бункере Пиатры считали, что мусульмане, отличаясь природным непостоянством, устанут от войны быстрее, чем их христианские противники.
Ему не терпелось избавиться от инспекторов, от тошнотворной гнили, которую извергали их глотки. После собрания ему предстояла чрезвычайно важная встреча. Глава теневых руководителей, его тайный партнер, дал понять, что настал час приступить к осуществлению последнего этапа задуманного ими плана. Он сможет наконец пожать плоды десятилетнего терпения, притворства и бдительности, без которых в окружении архангела Михаила было не выжить. Все эти годы он передавал своим покровителям сведения о еженедельных собраниях восемнадцати членов кружка и принятых там решениях, которые в принципе считались секретными, содержание частных бесед, язвительные выпады и тайные помыслы своих коллег – все, вплоть до самых банальных мелочей. Сотрудничайте с нами со всей искренностью, сказал ему глава теневых руководителей, и мы обязуемся сделать из вас нового архангела Европы, имя выбирайте сами. Он спросил, почему Пентагон не попросит у архангела Михаила разрешения прямо присутствовать на совещаниях кружка. Собеседник ответил с самой широченной из своих англо-американских улыбок, английский папа, американская мама, что этот «румынский дьявол» уже раз сто отклонял подобные просьбы и сделал все, чтобы в зал заседаний нельзя было поставить даже крохотный жучок, словом, становилось ясно, что создание вышло из-под контроля создателей, которые решили в более или менее отдаленной перспективе заменить его созданием чуть более… склонным к сотрудничеству.
Он склонен к сотрудничеству. Что не означает слепого послушания. И он отнюдь не «румынский дьявол», а франко-серб, усыновленный в Венгрии. С пятнадцати до двадцати восьми лет торговал оружием, в тридцать один вступил в румынский легион, после первых атак исламистов, после контрнаступления архангела Михаила был наконец допущен в круг высших офицеров. Оппортунист и приспособленец, он сумел пробить себе дорогу в густых и опасных джунглях ангельской иерархии, опираясь сначала на малочисленную и влиятельную группу знатоков Каббалы, затем став секретарем одного из приближенных архангела Михаила. Подобно всем своим собратьям, он взял псевдоним, когда был возведен в престолы. Просто ткнул пальцем в карту Европы и попал на город Ла Валетта, столицу острова Мальта. С тех пор он жил в атмосфере подозрительности, граничившей с паранойей. Его быстрое восхождение – в реальности нисхождение, ибо в бункере не поднимались по ступеням иерархической лестницы, а опускались с одного подземного уровня на другой, уходили в глубину – породило множество завистников. В легионе не гнушались ничем, чтобы проникнуть в святая святых, в круг приближенных. Яд, кинжал, увечье, похищение, донос, предательство – в альковах и кулуарах этого безжалостного улья кипели сражения, столь же грязные и опасные, как бои в грязи в тумане на Восточном фронте. Он избежал бесчисленных ловушек благодаря чрезвычайно развитому инстинкту самосохранения, а также благодаря эффективной помощи тайных покровителей.
Инспекторов он отпустил, бросив на прощание несколько самых банальных слов. Они выходили один за другим, передавая ему письменные рапорты и кланяясь с удручающим равнодушием, лишенным всякой преданности. Разумеется, их поведение изменится, когда он займет высший пост, ведь на архангела Михаила они всегда взирали с почтительным страхом. Последний из них, проводивший инспекцию молдавских окопов, на какой-то миг задержался и не сразу вручил ему свой рапорт.
– Что-нибудь еще, инспектор?
В темных глазах офицера сверкнула ярость.
– Зачем нужны эти проклятые рапорты, Ваша Милость?
Он не сразу привык к этому обращению, установленному для руководителей высшего ранга. Пришлось освоить также Вашу Светлость и Ваше Сиятельство, предназначенные для верховного лидера Европы. Будучи знатоком Каббалы, он постарается приспособить ангельскую иерархию к коллективному бессознательному европейцев.
– Эти проклятые рапорты, как вы изволили выразиться, нужны для того, чтобы информировать нас о состоянии наших войск, – ответил он спокойно.
– Я больше трех лет вхожу в состав инспекторов, и все эти три года я сообщаю о бедственном положении солдат на фронте, но ничего не изменилось. Ничего не изменилось.
Несчастный безумец, неужели ты забыл, что говоришь с престолом из круга восемнадцати, неужели ты не понимаешь, что подписываешь себе смертный приговор?
– Не вам судить о решениях старших чинов иерархии, инспектор.
– Каких решениях?
Он встал и твердо выдержал горящий взгляд собеседника.
– У меня нет ни времени, ни желания обсуждать их с вами. Как мне говорили, вы женаты и у вас есть ребенок?
– При чем тут это?
Он оборвал инспектора, хлопнув ладонью по деревянному столу.
– При чем? Вы что, не хотите их увидеть?
Офицер побледнел, сжал челюсти и кулаки, словно готовясь броситься на своего руководителя, но сдержал себя, и только обильный пот выдавал, каких усилий ему это стоило.
– Быть может, вы умрете раньше меня, Ваша Милость, – ответил он дрожащим от ненависти голосом.
– Вы смеете угрожать мне?
– Я – нет, но всегда следует опасаться своих друзей, Ваша Милость.
Офицер бросил рапорт на стол, повернулся на каблуках и яростно устремился к выходу.
Он посмотрел на часы: до назначенной встречи оставалось десять минут. Он снова сел за стол и машинально положил последний рапорт на пачку других. Он сожалел, что не успел задержать офицера. Что тот имел в виду, говоря о недоверии к друзьям? Он отогнал эту мысль, нервно передернув плечами. Ни один инспектор не может знать, что происходит на самых нижних уровнях бункера. А вот за дерзость ему предстоит военный трибунал, где его приговорят к смерти. Нынешняя обстановка не благоприятствует тем, кто не смог совладать с нервами и тем или иным манером вышел из строя.
Англо-американец с двумя сотрудниками ожидал его в крохотном природном гроте, куда можно было добраться по старым вентиляционным трубам, в теории зацементированным. Они проделали небольшое отверстие в бронированной стене, чтобы встречаться в надежном и скрытом от всех месте, не покидая при этом гигантскую сферу бункера. Кроме них, никто не имел права проникать сюда. Комнаты и коридоры различных подземных уровней были напичканы подслушивающими устройствами и камерами наблюдения, и это было, наверное, единственное место, где можно было поговорить, не рискуя быть услышанным. Правда, приходилось мириться с грязью, влажностью и неописуемым запахом сточной ямы.
Англо-американец, пятидесятилетний человек с пепельными волосами, белыми ресницами и невыносимо светлыми глазами, встретил его с горькой складкой на губах, которую считал улыбкой. Двое других приветствовали его кивком: молодой человек с военной выправкой и бритым черепом, темноволосая женщина с жесткими чертами лица, затянутая в безупречный костюм. Лучи фонариков, казалось, вырезали их головы из скалы.
– Наше правительство попросило нас перейти к последнему этапу нашего плана, Ваша Милость, – без предисловий бросился в атаку англо-американец.
Он опустился на каменный столбик, служивший ему сиденьем и во время предыдущих встреч.
– Почему так рано?
– Потому что пришла пора освободить Европу от ига архангела Михаила. Мы полагаем необходимым начать возрождение после десяти лет войны и хаоса. Пусть задует наконец ветер перемен.
– За эти десять лет войны и хаоса мы должны прежде всего поблагодарить вас, дорогой мой.
Англо-американец кончиками пальцев пригладил свои светлые волосы. Темноволосая женщина закурила и на мгновение исчезла в клубах дыма. Он всегда опасался женщин, особенно курящих. Во многом именно из-за таких созданий Европа рухнула в пропасть.
– Всему свое время. Время бросать камни и собирать их. Время сеять и время пожинать плоды.
– И когда же вы планируете пожать их?
– Через полгода. Необходимый срок, чтобы наши войска заняли позиции в Средиземном море.
– Какое это имеет отношение ко мне?
На какой-то миг лицо англо-американца приняло изумленное выражение. Мужчина с бритым черепом по-прежнему держал руки в карманах своего плаща. Темноволосая женщина курила, откинув голову назад, с полузакрытыми глазами. Безмолвие подземелья нарушалось равномерным рокотом отдаленных разрывов.
– Архангел Михаил становится все более и более подозрительным, с ним все труднее встретиться, его охрана постоянно растет. Мы рассчитываем на вашу помощь, чтобы проникнуть к нему в нужный момент. Мне кажется, мы уже затрагивали вопрос о вашем участии в…
– Затрагивали, как вы говорите, но никогда не уточняли.
Англо-американец с легким раздражением отмахнулся.
– Именно для такого рода уточнений мы и вызвали вас сегодня утром.
– Вызвали? Я не состою у вас на службе, я вам не лакей.
Темноволосая женщина наклонилась вперед и искоса взглянула на него. Англо-американец расставленными пальцами взлохматил свою шевелюру и приподнял верхнюю губу: оскалившаяся собака, готовая наброситься и укусить.
– Разумеется, Ваша Милость. Мне следовало сказать, что мы вас пригласили. Я не забыл о том, что обращаюсь в настоящий момент к будущему главе европейского правительства.
– Я все еще не понимаю, почему вы решили поддержать мою кандидатуру.
Темноволосая женщина раздавила окурок точным и одновременно яростным ударом каблука.
– Наше правительство желает возобновить искренние и сердечные отношения с Европой. И мы полагаем, что именно вы самый подходящий для этого человек.
– Это не ответ.
Англо-американец испустил звучный вздох.
– Скажем так, из всех членов кружка восемнадцати вы наиболее открыты для сотрудничества.
– Наиболее открыт или наиболее послушен?
– Вы правильно соотносите интересы Европы со своими личными интересами. Из всех членов кружка только вы понимаете необходимость примирения со старыми союзниками. Естественными союзниками.
– Примирение и подчинение не синонимы…
– Никто не говорит о…
Тишину подземелья разорвал грохот. Темноволосая женщина тут же схватила лежавший рядом с ней фонарик и направила пучок света в темноту, к предполагаемому источнику шума. Лучи высветили только несколько пузатых сталагмитов. Мужчина с бритым черепом выхватил два пистолета из карманов плаща и на несколько секунд застыл, выставив вперед руки и слегка подогнув ноги.
– Полагаю, где-то обвалился свод, – тихо сказал англо-американец. – Как только мы развернем войска, они помогут вам разгромить исламистские армии, освободить Украину и юг России. Великой Нации потребуется несколько столетий, чтобы оправиться от этого удара. Да и вообще мусульмане вернутся к своим добрым старым привычкам, затеют свару между собой и начнут сражаться друг с другом…
– А их ресурсы?
– Мы никогда не теряли контроль над ними. В обмен на наш нейтралитет они позволили нам эксплуатировать свои месторождения. Большим Сатаной стала Европа, она превратилась в главного врага.
– Скажите уж, что именно вы натравили их на нас.
Англо-американец воздел руки к небу.
– С хорошими намерениями хорошей политики не сделаешь. Вы, европейцы, слишком носитесь со своими душевными порывами. Мы же стремимся сохранять холодную голову при любых обстоятельствах. Некоторые называют это цинизмом.
Он встал и прошелся по гроту, чтобы согреться. Его белый мундир престола был чересчур легким для влажной прохлады подземелья. Как всегда при подобных встречах, он испытывал нетерпение: ему хотелось как можно скорее вернуться в комфортабельные апартаменты, принять горячую ванну, отдать тело во власть волшебных рук своего личного массажиста. События принимали стремительный оборот, он должен был все тщательно обдумать и взвесить.
– Вы уверены, что ангельская иерархия полностью покорится мне после… после исчезновения архангела Михаила?
– Мы посеяли добрые семена, Ваша…
Англо-американец не договорил, прерванный серией новых звуков. На сей раз темноволосая женщина и мужчина с бритым черепом не успели среагировать. Вспышка первого выстрела разорвала темноту, пуля угодила темноволосой женщине под бровь, на месте глаза образовалась кровавая дыра. Она откинулась назад и осела к стене грота с мягкостью тряпичной куклы. Бритоголовый мужчина все-таки выхватил пистолет и попытался укрыться за выступом скалы. Сраженный вторым выстрелом, он словно натолкнулся на невидимое препятствие, взмахнул руками в попытке сохранить равновесие и устоять на ногах, затем рухнул, ударившись головой об острый зубец. Череп раскололся, как перезревший плод.
– Уходим! – завопил англо-американец. – Сюда…
Третий выстрел заставил главу спецслужб умолкнуть навсегда. Стрелок или стрелки действовали с дьявольской точностью, и темнота им нисколько не мешала.
– Не двигаться!
Приказ был адресован ему. Приказ совершенно ненужный: оцепенев от панического ужаса, он не шелохнулся с момента первого выстрела. Когда из мрака возникли темные фигуры, он понял, что проиграл партию. И вспомнил пророческие слова инспектора по окончании встречи: быть может, вы умрете раньше меня, всегда следует опасаться своих друзей. Никогда он не будет архангелом Европы. Странным образом бывший знаток Каббалы в его душе при этой мысли почувствовал облегчение.
35
Три выстрела прогремели в интервале четырех-пяти секунд. Стеф жестом приказала ромам потушить фонарики и укрыться за скалами. Послышались голоса, затем крик и топот, потом звук шагов, постепенно затихший вдали. Вновь наступила тишина, которую нарушал только равномерный глухой рокот, напоминавший прибой.
По словам маленьких проводников, они подобрались к самому краю бункера. Идти пришлось до рассвета, порой они карабкались по отвесным скалам, порой двигались по изогнутым трубам, куда едва мог пролезть человек. Сквозь невидимые трещины проникал занимающийся день, образуя косые колонны грязного света. Пиб понимал теперь, отчего Дориана не захотела расставаться со своей бандой, чтобы проводить их. Речь шла не об интересной вылазке в чрево земли, но о скучной и тяжелой экспедиции. Наверное, ребятишки-ромы отыскали этот проход во время игры. Подобно всем детям, они не устояли перед искушением исследовать эти темные лазы, эти узкие галереи, эти глубокие пещеры. Оба мальчика без малейших колебаний вели их по этому каменному лабиринту.
После пятнадцати-двадцати минут напряженного ожидания они вновь двинулись в путь. Фонариков они теперь не включали и шли в темноте, изредка разрываемой лучом света. Острый запах пороха и крови смешивался с миазмами вони – из сточных труб бункера в чрево земли постоянно сливались канализационные воды, система фильтрации и дезинфекции отсутствовала напрочь.
Они вступили в небольшой грот с зубчатым сводом. Виорель, более смелый, чем его товарищ, двинулся вперед и испуганно вскрикнул, наткнувшись на что-то твердое и едва не потеряв равновесие. Выпрямившись, он зажег фонарик, провел лучом по телу женщины, у которой половина лица была залита кровью. Она застыла, сидя у стены, юбка у нее задралась над чулками, пальцы судорожно сжимали пистолет в кармане пиджака. Очевидно, она не успела пустить в ход оружие, которое Виорель забрал, присев на корточки и разжав уже оцепеневшую ладонь. Они обнаружили в гроте еще два трупа: мужчину с бритым черепом, убитого выстрелом в сердце, и второго, с пепельными волосами, которому пуля попала в горло. Ромы обыскали мертвецов, нашли три пистолета, пять обойм, два мобильных телефона и около тысячи евро – воистину манна небесная. Они показали Стеф и Пибу отверстие в бронированной стене, через которое можно было проникнуть в бункер архангела Михаила. Пиб спросил себя, кто и с какими целями пробуравил этот металлический панцирь. Если судить по этим трем трупам, выстрелы прозвучали, как гром среди ясного неба, примерно полчаса назад, быть может, это место предназначалось для разборок, для сведения счетов вдали от любопытных глаз и ушей. В любом случае, убийцы не удосужились убрать тела или заделать дыру.
Довольные добычей мальчишки тепло простились с Пибом и Стеф, а затем растворились в темноте.
– Они не потратили время даром, – сказала Стеф.
– Ты в самом деле веришь, что этот лаз ведет в бункер?
Она обняла его и поцеловала с такой печалью и нежностью, что у него сжалось сердце.
– Чтобы узнать это, какой способ лучше?
И засмеялась, прежде чем твердым шагом двинуться к отверстию в бронированной стене. Она не успела отпрянуть назад, когда перед ней возникла фигура в черном и дуло штурмовой винтовки уткнулось ей в грудь.
– Скажи своему приятелю, чтобы стоял спокойно.
Ошеломленный Пиб прижал локти к бокам. Главное – не показать этому типу, что он прячет пистолет во внутреннем кармане куртки. Мужик был в черном мундире с эмблемой в виде двух скрещенных П – Право и Пика. Сквозь темное выпуклое забрало его каски видны были только блестящие глаза.
– Я хорошо сделал, что вернулся, – проворчал легионер. – Мне не почудилось, будто слышны какие-то шорохи. Решил проверить и не прогадал. Тут настоящее гнездо скорпионов!
В его чересчур правильном французском проскальзывал польский или чешский акцент. Продолжая разговор с самим собой, он слегка тыкал дулом штурмовой винтовки в грудь Стеф.
– Вы оба не принадлежите к административному персоналу бункера. Как вы здесь оказались?
– Заблудились в пещерах, – ответила Стеф.
Громила дважды вскинул голову, словно прислушиваясь к чему-то вдали. Пиб подстерегал благоприятный момент, но легионер не терял бдительности.
– Ты мне голову не морочь!
Раскаты его голоса эхом отдавались в ближайших гротах.
– Вы знаете этих типов из американских спецслужб? Это они привели вас сюда, верно?
– Клянусь вам, что нет.
Громила ударил Стеф по лицу тыльной стороной ладони. С ее нижней губы потекла тонкая струйка крови. Пиб хотел броситься вперед, но легионер тут же вскинул винтовку, взяв его на прицел и вынудив застыть на месте.
– Вы оба пойдете со мной. В бункере разговаривать будет удобнее.
Движением ствола он приказал им лезть в отверстие бронированной стены. Стеф откинула со лба прядь волос, и ее быстрый взгляд сказал Пибу, что случай скоро представится и, если даже не представится, если даже жизнь их завершится в этом бункере, они покинут сцену мира с легким сердцем. Что смерть столь же важна, как и жизнь, что они связаны неразрывно, как две стороны одной монеты, что телесное исчезновение не уничтожит их подлинного «я», их нетленную сущность.
В тот момент, когда они влезали в дыру, легионер обернулся с быстротой хищного зверя. Но этой быстроты ему не хватило, чтобы уклониться от пули, с шипением вонзившейся в грудь. Он поднял штурмовую винтовку, нажал на курок, пустил очередь по стенам грота. Яростный треск сменился щелканьем осколков, скатывающихся на землю. Стеф, схватив руку Пиба, увлекла его за выступ стены. Вторая, затем третья пуля поразила легионера – безмолвные, безжалостные убийцы делали свое дело, ничем не выдавая себя. Живучесть этого типа превосходила возможности обычного человека: шатаясь, он продолжал стрелять, пока не получил еще две пули, одна из которых пробила забрало каски. Лишь тогда он упал на живот, забился в конвульсиях и через несколько секунд затих.
Из мрака вынырнули две фигуры и вступили в грот. Несмотря на темень, Пиб узнал Виореля и Романа, маленьких ромов-проводников. Виорель держал в руках пистолет, который взял у мужчины с бритым черепом. Необычно длинное дуло было с глушителем. Подойдя к мальчикам, Стеф склонилась к ним, чтобы поблагодарить улыбкой и потрепать по голове. Струйка крови продолжала стекать с ее нижней губы, оставляя темный след на подбородке.
– Как они смогли целиться в темноте? – удивился Пиб.
– Они живут в пещерах и привыкли к мраку. У них развилась никталопия, сумеречное зрение.
– А где они научились стрелять?
– Они каждый день борются за выживание. Лучшей школы я не знаю. Мы должны за них большую свечку поставить.
Пиб присел на корточки перед неподвижным телом легионера.
– Пять пуль понадобилось, чтобы его прикончить.
– Генетически модифицированный солдат, – объяснила Стеф. – Похоже, в бункере их немало, они нужны для поддержания внутреннего порядка. Надо помнить, что одной пулей их свалить нельзя.
Маленькие ромы, простившись с ними так же сердечно, как и в первый раз, вновь растворились в темноте. Стеф посоветовала Пибу надеть мундир и каску легионера, а сама решила сбросить свою болгарскую одежду и облачиться в костюм темноволосой женщины. Она полагала, что это увеличивает их шансы остаться незамеченными в бункере. Пришлось снимать вещи с мертвецов – нелегкая задача, учитывая их вес и начавшееся трупное окоченение. Совместными усилиями они раздели сначала темноволосую женщину, потом легионера. К счастью, нижнее белье впитало почти всю кровь. Костюм и туфли на каблуках были словно созданы для Стеф, но форма и сапоги оказались явно велики Пибу. Он вышел из затруднения, обмотав ноги концами слишком длинных штанин и подвернув рукава черного мундира. Затем извлек осколки, застрявшие в подкладке каски, надел ее, сунул пистолет в карман, взял серебристую штурмовую винтовку и оглянулся через плечо, чтобы посмотреть, как обстоят дела у Стеф. Она уже стояла у лаза и выглядела ошеломительно красивой в этом строгом, прекрасно сшитом костюме.
Они миновали череду очень узких, грязных и извилистых коридоров, из которых один вывел их к частично разобранной решетке. Дальше был погреб, походивший на склеп или бомбоубежище. Все было металлическим: ровные полы без швов, стены, потолок. Вероятно, этот сплав выдерживал взрыв бомбы-праматери или ракет, способных нанести удар на глубине нескольких десятков метров. Запах этого сплава больше всего напоминал ржавчину.
Стеф прижалась к стене и подняла указательный палец, показывая черный глаз на потолке.
– Камера, – прошептала она. – Мы подошли к той части бункера, где ведется постоянное наблюдение.
– Что будем делать?
– Будем держаться естественно, идти в нормальном темпе.
– А если мы наткнемся на контрольный пункт?
Стеф вытащила из кармашка на пиджаке пластиковый прямоугольник с голографическим портретом темноволосой женщины в углу. Некая Джессика Леглер, американка по происхождению.
– У тебя тоже должен быть такой, поищи в карманах.
В самом деле, Пиб обнаружил в кармане черной рубахи сходный пластиковый прямоугольник, карточку с именем владельца – Павел Лаковски, с идентификационным номером – 3431AP-FL, личной голограммой – блондин со светлыми глазами, званием и должностью в легионе – начало, командир второй фаланги службы безопасности.
– Да, вот только я на него совершенно не похож. И для прохода в некоторые места наверняка нужен код.
– Разберемся на месте.
От забрала каски оторвался еще один осколок и с мелодичным звяканьем покатился по полу. Они вошли в один из трех коридоров, которые вели в противоположном от подвала направлении. Первого человека они встретили примерно через пятьдесят метров: это был мужчина в просторном белом одеянии, походившем на скафандр. Обследуя металлические поверхности с помощью плоского потрескивающего зонда, он не обратил на них никакого внимания. Они увидели других людей в черных мундирах или в штатском в следующем помещении, которое освещалось мерцающими стенными панелями. Некоторые из них сидели на привинченных к полу скамьях вокруг грубых столов, занимаясь разборкой картонных папок. Почти все курили, и в комнате стоял такой дым, что впору было топор вешать. Стеф без колебаний направилась к контрольному пункту, демонстрируя полное равнодушие к восхищенным или похотливым взглядам, вызванным ее появлением. Пиб шел следом, старательно прикрывая дырочки на мундире штурмовой винтовкой.
Стоявшие с обеих сторон прохода двое часовых проверили карточки, не удосужившись взглянуть на голографические портреты. Тому, кто взял удостоверение Пиба, было на вид не больше шестнадцати-семнадцати лет: встав навытяжку, как полагалось по уставу, он почтительно указал на поврежденное забрало каски:
– Какие-то проблемы, начало?
– Это… это камень, – пробурчал Пиб, стараясь говорить как можно более басовитым голосом.
– В бункере и камней-то почти нет…
Рой испуганных мыслей закружился в мозгу Пиба. Отогнав их, он небрежно бросил:
– Миссия вне бункера. Совершенно секретная.
Часовой понимающе кивнул.
– У каждого своя работа, это верно. Проходите, начало.
Не торопясь, контролируя дыхание и жесты, Пиб догнал Стеф, которая спокойно шагала по коридору. Стены и потолки были теперь усеяны черными глазами камер. Они встречали легионеров, идущих небольшими группами по три-четыре человека, но также мужчин в синих рабочих комбинезонах или в штатском костюме, женщин с легкой походкой и мрачными лицами, любопытных персонажей в светлых летящих одеяниях – это были силы, мощи, власти, различные чины ангельской иерархии, тихо объясняла Стеф. Бункер походил на настоящий город, чье население – многочисленное в этот утренний час – заполнило почти все широкие коридоры, где порой трудно было разминуться. Такой наплыв оказался на руку Стеф и Пибу: при всем желании и даже при помощи нескольких наблюдателей их нельзя было выделить в толпе.
Пиб понял, почему им удалось так легко проскочить. Они пришли из глубины, тогда как самый строгий контроль осуществлялся на верхних уровнях, у официальных входов. На низших уровнях могли оказаться лишь те, кто прошли через все проверки и обыски. Небрежность первого часового, который пропустил их, не взглянув на голографические портреты, служила хорошей иллюстрацией для царившего в этой части бункера чувства безопасности и неприкосновенности.
Они вышли на большую круглую площадку с высоким потолком, освещенную множеством ламп дневного света. Все пространство между овальными и темными входами в коридоры было заполнено магазинами с узкими витринами и сверкающими вывесками: бакалейные товары, хлеб, мясо, колбаса, табак, книги, ткани, одежда, обувь, ресторан, кафе. Вентиляторы бесперебойно подавали струи свежего воздуха с легким ароматом озона. Пиб удивился, зачем было открывать бутики на такой глубине, затем сказал себе, что они, напротив, здесь вполне уместны, более того, очень выгодны: обитатели бункера, запертые в четырех стенах и получающие хорошую зарплату, охотно тратили здесь свои деньги – для большинства это было единственным развлечением.
– Давай перекусим на дорожку, – предложила Стеф.
Они зашли в небольшой ресторанчик, где заказали кофе и круассаны. Возле стойки и в узком зале было полно народу. Воздух гудел от разговоров, мощная система вентиляции не справлялась с клубами густого дыма. Все посетители – и мужчины и женщины – смолили сигареты с каким-то нервным остервенением.
– Сними каску, Пиб.
– Ты что? Они же увидят, что мне всего тринадцать лет…
– Ты повзрослел и возмужал с момента нашей первой встречи. Некоторым легионерам не больше шестнадцати-семнадцати. Поверь мне, разница небольшая. Никто ничего не заметит.
Пиб подчинился и почувствовал облегчение, освободив голову из этой стальной тюрьмы с шерстяной подкладкой. Увидев свое отражение в витрине, он с трудом узнал себя. Его лицо, обрамленное частично прилипшими ко лбу потными кудрями, осунулось, черты стали более резкими, над верхней губой появилась тень пробивающихся усов. Зажатый между двумя столами, он положил штурмовую винтовку на колени, взял чашку, отхлебнул глоток кофе и принялся за круассан, слегка отдающий затхлостью.
– Как же мы доберемся до архангела Михаила? – спросил он, убедившись, что в этом гомоне подслушать их разговор невозможно. – Вряд ли он пригласит нас к себе…
– Бывший друг архангела, бежавший во Францию румын сказал мне, что последний уровень бункера охраняется хуже всего.
– Они не догадываются, что можно придти снизу.
– Совершенно верно. Те, кто оказались в святая святых, прошли сквозь Кавдинское ущелье верхних четырех уровней. На каждом этаже их осматривают, прощупывая каждый миллиметр тела и залезая во все отверстия, используя множество всевозможных детекторов.
Они умолкли, чтобы отхлебнуть из чашки и съесть еще один круассан. Черный обжигающий напиток имел вкус настоящего кофе, редкость в Европе архангела Михаила, ничего общего с отвратными эрзацами, которые продавали в супермаркетах или в специализированных бакалеях.
– Что такое Кавдинское ущелье? – спросил Пиб.
– Место, которое трудно пройти.
– А кто проделал отверстие в бронированной стене?
– Люди, которые не могут покинуть бункер, но хотят иметь укромный уголок для встреч. Противники архангела Михаила, шпионы, интриганы. По словам моего беженца-румына, бункер – это огромный улей, где встречаются самые разные пчелки. Мы убедились, что укус некоторых из них смертелен. Те, кому был нужен этот лаз, не догадывались, что грот сообщается с другими галереями и пещерами. Они даже представить себе не могли, что другие люди способны пробраться через каменный лабиринт и отыскать проход. Я не верю, что это простое совпадение, Пиб. Люди всеми силами пытаются контролировать свою судьбу, но жизнь открывает тайные пути, неожиданные двери. Нельзя остановить воздух, воду или свет, как же можно остановить жизнь?
Человек, сидевший за соседним столиком, наклонился к Стеф так близко, что прокуренное дыхание коснулось ее лица.
– Как случилось, что я никогда не встречал вас раньше, мадемуазель?
Никакого акцента, темно-голубые глаза, поредевшие темные волосы, прекрасно сшитый серый костюм, ослепительно белая рубашка, красный шелковый галстук, безупречные ногти, очень ухоженный персонаж. Он затягивался элегантно, держа неизменную сигарету с позолоченным фильтром между указательным и средним пальцами.
– Наверное, потому, что я ничего особенного из себя не представляю, – с улыбкой ответила Стеф. – Или вам не хватило наблюдательности.
– У меня нет иного желания, как исправить ошибки прошлого. Надеюсь, я вам не докучаю?
– Ни в коей мере.
Пиб спросил себя, зачем она вступила в разговор с этим красавчиком – яд ревности? – затем понял, что она ищет тайный путь к архангелу Михаилу, и полностью принял происходящее.
– Чем может заниматься такая женщина, как вы, на пятом подземном уровне бункера? – продолжал лощеный тип.
– Я работаю секретаршей.
Он еще ближе придвинулся к Стеф и произнес так тихо, что Пиб едва расслышал его слова:
– Про ангелов говорят, что они бесполые. Как же случилось, что ангельская иерархия завладела самыми красивыми женщинами?
Она издала горловой смешок, который ее собеседник расценил как поощрение, поскольку он поднялся со своего места, пересел за их столик и, бросив быстрый взгляд на Пиба, убедился, что с этой стороны ему ничего не грозит, несмотря на черный мундир спутника девушки и лежащую у него на коленях штурмовую винтовку.
– Реми Мартино, я приехал из Франции. Между прочим, вы говорите по-французски без акцента…
– Мать француженка, отец румын. Меня зовут Джессика, а это мой братишка Павел.
Реми Мартино с чарующей улыбкой пожал руку Пибу.
– Я всегда говорил, что каждая европейская семья должна иметь хотя бы одного легионера.
– А вы что делаете в бункере? – спросила Стеф. – Вы здесь проездом?
Темно-голубые глаза Реми засверкали, и он весь напыжился от ребяческой гордости. В его круглом безбородом лице сохранялось что-то детское.
– Я приехал в Пиатру вести переговоры о важной сделке.
– Что за сделка?
Реми привстал и развел руками.
– Очень крупная, очень секретная. Меня прислали лоббировать наши интересы в ангельской иерархии. Уже три месяца я прозябаю в чреве Европы. Три месяца веду бесконечные беседы с людьми, которые думают только о своих крохотных интересах. Три месяца без дневного света. Место среди других лоббистских групп нужно завоевывать. Но в конечном счете все окупится.
Поставив локти на стол, он повертел в руках чайную ложечку, затем бросил небрежно:
– Сегодня, совсем скоро, мне предстоит частная аудиенция у архангела Михаила собственной персоной.
Схватив фарфоровый кофейник, Стеф быстро разлила кофе в три чашки.
– Мы с братом прожили здесь немало, я три года, он шесть месяцев, но пока нам не посчастливилось увидеть его…
– Три года? Вы выглядите куда моложе…
Реми отпил глоток из своей чашки, не сводя горящего взгляда со Стеф.
– А вам бы хотелось присутствовать при этой аудиенции?
Она ответила утвердительно – широкой улыбкой и таким восторженным кивком, что ее черные кудри рассыпались по лбу и щекам.
– Для французов невозможного нет. Я уже многих здесь знаю. Возможно, мне удастся выдать вас за мою секретаршу, а вашего юного брата, если он в увольнительной, за моего ассистента. Но только вам обоим нужно будет переодеться, чтобы иметь презентабельный вид. Вы свободны в 14 часов?
36
Смерть всегда бродила вокруг него, но в последнее время он ощущал ее ледяное дыхание затылком.
Свора обложила его, обрекая на полное одиночество. Он несколько раз откладывал решение положить конец интригам американских спецслужб и самого молодого из престолов, Жана де ла Валетты, но терпение его наконец иссякло. Итак, предатель обнаружился даже в кругу вернейших его приближенных, тех избранных, что были отобраны самым тщательным образом и стояли выше подозрений. Гниль проникала в подземное убежище, которое он считал неприступным и непроницаемым для коррупции, в это надежное гнездо, откуда он посредством системы спутников и оптических волн управлял Европой, осаждаемой ордами исламистов. Связанный со вселенной и вместе с тем огражденный от вселенной с ее миазмами.
Козни престола Жана де ла Валетты показали, что в этом подземном мире больше никому нельзя доверять. Ему было очень легко контролировать спецслужбы других держав с их предсказуемыми и в силу этого смехотворными планами – но он сталкивался с возрастающими трудностями, обуздывая амбиции ближайшего окружения. Публичная казнь Жана де ла Валетты охладит на время пыл тех, кто втайне грезит стать его преемником, однако раньше или позже они своего добьются, ибо он не был бессмертен, а природа не терпит пустоты. Ведает лишь один Господь, сколь энергично и отважно боролся он с природой, этой великой растли-тельницей, библейской змеей, проклятой самкой, матерью хаоса, изменницей Эдема, пятном на изначальной непорочности, однако она отвоевывала свое, увлекая его в небытие. Старость вгрызалась в него с прожорливостью Крона, которого слишком долго не звали к столу: череда жалких болезней, неумолимое угасание способностей, ослабление бдительности, твердости, решимости и непреклонности. Он пытался компенсировать постепенную утрату зрения и слуха технологией, умножая число камер и микрофонов, этих свирепых и непогрешимых жучков, которые позволили ему раскрыть заговор Жана де ла Валетты и происки конспираторов более мелкого пошиба.
Он не спешил встретиться с Господом. Его Господь, Бог всех христиан, несомненно, походил на того, чье отражение он ежесекундно видел в зеркалах своих апартаментов. Суровые черты треугольного лица в ореоле белоснежных, как хлопок, волос и бороды, словно уже возлежащего на облаках. Орлиные взгляд и нос, тонкие, точнее говоря, отсутствующие губы, полностью искусственная челюсть, пергаментно сухая кожа, испещренная сетью морщин.
Он сражался и побеждал во имя Высшего существа, в чье существование не верил, он пытал, калечил, убивал собственными руками, он собрал многотысячные легионы, черпая людской материал поначалу в своей румынской вотчине, он бросил миллионы других на Восточный фронт, он отбросил исламистов, которые, впрочем, однажды предложили ему разойтись без боя. Но божественную судьбу и вечную славу нельзя создать без потоков крови и пепла. Он отмахнулся от предложения исламистов пренебрежительным пожатием плеч. Секретная встреча была организована на острове Кипр, где ему представили проект мирного договора между двумя великими нациями, которых другие – фанатичные проповедники с того берега Атлантики – пожелали столкнуть друг с другом. Бородатые имамы в черных тюрбанах принадлежали к шиитскому меньшинству, пришедшему к власти после падения старых тиранических режимов в Ираке, Сирии и Саудовской Аравии. Удивительная вещь, в исламистской делегации было несколько женщин: тонкие лица под черными полупрозрачными вуалями, бархатные глаза с поволокой, быстрые взгляды, походившие на вспархивающих птиц. Мы ничего не выиграем от столкновения, убеждали его имамы. Нас стремятся ослабить, а затем уничтожить, забудем все глупые речи и поступки, заключим тесный союз, спасем Организацию Объединенных Наций. Пусть Европа обещает уважать права своих мусульманских меньшинств, и мы обязуемся уважать права наших меньшинств.
Выросший в лигах христианской защиты, воспитанный в свирепой ненависти к исламу, он сухо отверг предложения эмиссаров Великой Нации. С поразительной ясностью ему вспомнилось их разочарование, внезапно побледневшие лица, поникшие плечи. Они понимали, что провал этой инициативы означает начало ужасной эпохи гнева и страданий. Оборотная сторона непримиримых слов – завывание бомб и слезы матерей. Имея поддержку американских друзей, тех «других», на которых намекали шиитские посланники, он надеялся, искренне надеялся, что его легионы одержат сокрушительную победу над армией, которую всегда отличали разболтанность и коррупция. Его уверенность покоилась на уроках истории XX века: перманентные войны Израиля против своих соседей, две войны американцев против Саддама Хуссейна ясно показывали, что арабские и, говоря расширительно, мусульманские войска разбегались или отступали при первом же пушечном выстреле. Однако эта война, ЕГО война разворачивалась совсем не так, как он предполагал. Буквально через несколько дней исламистские армии вторглись в Болгарию и Грецию через Босфор, показав совершенно неожиданную свирепую решимость, которая позволила им захватить все юго-восточные области Балканского полуострова. Поскольку оставить им этот плацдарм для броска в Европу было невозможно, он отбросил их в Турцию ценой кровопролитных контрнаступлений, не считаясь с громадными потерями.
Его первая эпопея, начало его легенды.
Он обрел статус спасителя, новое имя – архангела Михаила, поражающего дракона в обличье усамов, – и легитимность, перед которой не могли устоять прежние европейские правительства, погрязшие в обычных мелочных дрязгах. Оправившись от первого поражения, Великая Нация решила завладеть Европой с территории Грузии: мусульманские армии хлынули в Россию, Украину и Белоруссию. Считалось, что христиане не смогут держать фронт протяженностью в две тысячи километров. Это была ошибка. Предупрежденный американскими спутниками о продвижении противника, он успел развернуть свои легионы, танки, самолеты, вертолеты, противоракетные установки на линии между устьем Дуная и Гданьским заливом. Силы обеих сторон оказались примерно равны. По молчаливому соглашению началась окопная война в старом стиле, и, поскольку любой истребитель, залетевший в зону, становился жертвой самонаводящейся ракеты, бомбардировки стали уделом тыловых областей. В конечном счете было только справедливо, чтобы гражданское население также испытало лишения войны.
Он уже почти перестал спать. Час-два тяжелой дремы в ледяном безмолвии спальни, превращенной в бронированную крепость. Каждое утро он с трудом приводил в движение изношенное, изъеденное артритом тело. Биотехнологи, создавшие программу совершенствования легионеров, начали колоть ему препараты, призванные отсрочить одряхление. В первое время лечение давало результаты, он почувствовал себя лучше, но затем природа, собравшись с силами, перешла в контрнаступление. Подобно папе Иоанну-Павлу II, чье мужество в борьбе с недугами Церковь продолжала восхвалять и после смерти, он был обречен доживать в муках последние годы своей жизни. Впрочем, христиане все больше и больше воспринимали его не только лидером, но и духовным пастырем Европы – как простые верующие, так и епископы, и даже некоторые члены римской курии. Гениальный ход специалистов из Пентагона – этот титул архангела. Но одновременно и тяжкая ноша, обязанность соответствовать в глазах всех архангельскому идеалу, забыть о своем теле, замкнуться в искусственной чистоте, в подобии вечности. В личных своих покоях, будучи уверен, что его никто не видит, он иногда впадал в детство: ел руками, разбрасывал пищу по комнате, катался по собственным экскрементам. Обслуга, ходившая за ним, занимавшаяся уборкой помещения, вся состояла из румынских мальчиков, которым родители в приступе христианского безумия отрезали язык за нечаянно вырвавшееся у них кощунственное или бранное слово. Он любовно именовал их своей тайной гвардией и был по-своему к ним привязан. Они исполняли все его распоряжения и малейшие прихоти с неизменным рвением. Понимая, что им не выйти из бункера никогда, они стремились как можно дольше продлить эту жизнь, насладиться роскошью огромных апартаментов, где каждому из них была отведена отдельная комната с ванной. Иногда он приглашал их на ночь в свою спальню, приказывая лечь на полу у постели или на простынях рядом с собой. Ему нравилось прикосновение их юной упругой кожи к своей холодной и вялой. Он смотрел, как они моются, чешутся, ласкаются, сквозь запотевшее стекло душа, пытаясь взбодриться их юностью, силой, эрекциями. Он съел бы их без всякого сожаления, если бы мог помолодеть хотя бы на пятнадцать лет: он расспросил биотехнологов, и они объяснили, что мужчины и женщины в XX веке стремились сохранить вечную юность, питаясь клетками эмбрионов или яичками молодых самцов, животных и людей, но изобретение синтетических гормонов положило конец этой старомодной практике. Так что пришлось удовлетвориться капсулами, которые ему каждое утро подавали в серебряной коробочке на подносе с завтраком.
Он принял ледяной душ, надел роскошный халат, поданный одним из румынских мальчиков, прошел в большой зал, служивший ему кабинетом, на стенах которого висели плазменные экраны, и уселся перед пультом управления, разжевывая одну из тех отвратных желатиновых таблеток, что заставляли его принимать врачи. В течение нескольких минут он играл с кнопками, рассеянно посматривая на картинки, передаваемые со спутников, солдаты в окопной грязи, пытающиеся заслониться от отчаяния и скуки дымом сигарет, лежащие в руинах кварталы городов, столбы черного зловещего дыма, поднимающиеся из труб больших печей, оживленные и шумные улицы, дремлющие под пеленой тумана деревни и другие картинки на экранах на противоположной стене, предназначенной для чужих стран, множество фигур в белых одеяниях, огибающих черный камень, паломники Мекки, толпа мятежников – судя по всему, в Индии, – которую полицейские разгоняют очередями из штурмовых винтовок, великолепно организованный человеческий муравейник, нескончаемый поток машин и велосипедов, какой-то из китайских мегаполисов… Этот безумный калейдоскоп был его планетой, крошечным голубым шариком, затерянным в безбрежном космическом пространстве.
В это самое мгновение десятки тысяч мужчин и женщин сгорали в больших печах. Усамы. Дурная исламистская трава. Самым заветным его желанием было вернуть Европе ее изначальную, христианскую чистоту. Это превратилось у него в навязчивую идею. Он хотел оставить след в истории, исполнить миссию, которую ему доверили учителя – наследники Кодряну, члены группы Вакарешти, основатели первого легиона архангела Михаила. Американские спецслужбы превосходно знали традицию румынского фашизма. Он посылал на смерть этих мужчин, женщин и детей не без сожаления, но выбора у него не было – всех их следовало безжалостно истребить. В его родной Трансильвании выросло древо со здоровыми крепкими корнями, чья спасительная тень покрывала теперь весь континент, от атлантического побережья до Северного мыса, от Испании до Урала. Европа, этот измученный гигант, которого пытались уничтожить, возродится из пепла и утвердится вновь на священной территории Христа. Это будет новый Эдем, земля обетованная. Подобно Христу, он изгонял торговцев из храма. Изгонял всех нечистых. Вместе с Христом он разделит безмолвные муки и ужас последних часов, предшествующих агонии. В отличие от Христа, он не произносил еще этих знаменитых слов: Отец, твоя воля, не моя.
Дыхание смерти коснулось его затылка. Он повернулся так быстро, как позволили ему больные суставы. В комнате никого не было, только эти изображения, чей звук он отключил – замкнутые в самих себе апокалиптические образы гибнущего мира.
Отец, моя воля – не умирать.
Он бросил взгляд на горизонтальный экран, вмонтированный в пульт управления, где высветилось его расписание на сегодня. Заседание с херувимами в 9 часов, встреча с папским нунцием в 10 часов, конференция по дуплексной связи с региональными европейскими парламентами в Брюсселе в 11 часов, легкий обед в 12.30, первое совещание с генеральным штабом в 13.30 – подумать о кандидатуре нового престола, определить дату казни Жана де ла Валетты, прием делегации от объединения французских военных предприятий в 14 часов в маленькой гостиной для частных аудиенций, рекомендованная врачами сиеста с 15 часов, собрание кружка приближенных в 16 часов, публичная аудиенция в 17.30 в большом амфитеатре, с 19 часов беседы с русским, китайским, индийским, американским послами – последнему сказать пару ласковых, легкий ужин после 20.30, второе совещание с генеральным штабом в 21.30, бесполезная дискуссия с советниками, силами и властями, массаж примерно в 11 часов.
Смерть, он ощущал это нервами и костями, подстерегала его во время одной из этих встреч. Но какой?
На горизонтальном экране появилась красная откормленная физиономия силы Шарля Брукера, бельгийца, одного из его секретарей. Он нажал на кнопку, включая соединение и одновременно разрешая собеседнику обратиться к нему.
– Как самочувствие сегодня утром, Ваша Светлость?
Голос силы раздавался в одном из бесчисленных микрофонов, вмонтированных в потолок.
– Как у старика, страдающего ревматизмом.
Сверхчувствительные микрофоны, способные уловить малейший шепот, доносили его слова до собеседника столь же отчетливо, как если бы тот сидел рядом с ним.
– Ну что вы, Ваша Светлость, всем нам известно, здоровье у вас, как у…
– К черту вашу лесть! Что вам нужно?
Как и большинство членов средней иерархии, Шарль Брукер научился полностью скрывать свои чувства. В столь опасном окружении без такого умения было не обойтись…
– Я хотел напомнить вам, что в 9 часов вас ожидают херувимы, в…
– В 10 часов папский нунций и т. д. и т. п. Прошу вас, избавьте меня от этого нудного перечисления.
– Хорошо, Ваша Светлость. Но мне хотелось бы особо подчеркнуть важность встречи в 14 часов: наши армии остро нуждаются в новом вооружении. Я бы посоветовал вам прислушаться к предложениям военных предприятий. И позволю себе напомнить вам, что вы сами просили меня…
Он отключил связь яростным нажатием кнопки. Превосходный секретарь, сила Шарль Брукер, энергичный, пунктуальный, любезный. У него был только один недостаток: чрезмерное пристрастие к подросткам обоего пола. Время от времени он поднимался в город, чтобы прикупить новый материал на рынках, торгующих живых товаром, которых в последние годы расплодилось видимо-невидимо в Пиатре и в Будапеште. В главных европейских городах следовало бы провести такую же чистку, как и в его ближайшем окружении. Нельзя допускать, чтобы в истории сохранилась подобная память о нем: будто бы в его царствование возродилась продажа людей в рабство.
Усталым жестом он надавил на другую кнопку. Через несколько секунд в кабинет вошел слуга, неся на плечиках белоснежную хламиду с двумя скрещенными П и намотанное на руку нижнее белье из шелковистой теплой шерсти. Румынский мальчик снял с него халат и стал с удручающей медлительностью разворачивать белье, а он в это время стоял голый и дрожащий в самой середине комнаты. В зеркале, висящем в нише стены, он видел свое жалкое отражение – скелет с обвисшей дряблой кожей, покрытой пятнами, редкими жесткими волосками и гнойничками. Живой мертвец. Какой была бы реакция европейской нации, нации Христа, если бы она увидела своего дряхлого лидера во всей его неприглядной наготе? Почему он так отчаянно цеплялся за это призрачное существование? Не было ли это полное неприятие смерти знаком бесплодной, неудавшейся жизни? Почти все уже было у него отнято: он утерял сексуальность, гибкость, силу, здоровье. Оставался только ум, еще живой, несмотря на постоянные головные боли, и в любом случае еще способный контролировать все махинации его маленького мирка на пятом подземном уровне бункера.
В 10.13 он закрыл заседание с херувимами в сквернейшем расположении духа. Поскольку слишком многие европейцы полагали, что он умер, херувимы рекомендовали ему посетить все крупные города с целью пресечь неприятные слухи. Он напомнил им, в довольно крепких выражениях, что принял решение не покидать своего убежища до окончания войны. Они настаивали, и особенно усердствовал в этом Теодор Пушкаш, круглолицый венгр с певучим голосом и слащавыми манерами, человек столь же ловкий, сколь жестокий, херувим, которого считали самым вероятным его преемником. Он спросил себя, уж не является ли Теодор Пушкаш посланником смерти, и во время заседания не спускал с него глаз. Зал, примыкавший к его апартаментам, идеально подходил для тайной расправы, поскольку по вполне понятным соображениям безопасности не был подсоединен к системам наблюдения – советники, силы и власти, называли это помещение Маленькой Гробницей.
В 11.27 ему удалось отделаться от папского нунция, кардинала Оттавио Веризи, худого плешивого прелата, постоянного представителя Ватикана в Пиатре. Прием состоялся, как обычно, в зале для официальных аудиенций, поскольку Церковь требовала, чтобы к ней относились с почтением, соответствующим ее мощи и статусу. Верховный понтифик Иоанн-Павел III приглашал светского – Оттавио Веризи особо подчеркнул это слово – пастыря Европы на ближайший собор, который через три месяца состоится в Праге. Чрезвычайно быстрая эволюция христианства за последние двадцать лет сделала необходимым введение новых правил. Нунций пытался вырвать у него положительный ответ, но удовлетворился неопределенным обещанием, исполнение которого зависело от состояния здоровья собеседника, и удалился, заверив его в горячей признательности Церкви, целиком и полностью сознающей, что возрождением своим она в значительной степени обязана человеку, который спас Европу от разъедающих ее «старых материалистических демонов и исламистских термитов».
В 13.05 он завершил конференцию по дуплексной связи с региональными парламентами Европы. Полтора десятка депутатов высказались по таким проблемам, как уважение к традициям различных территорий и принятие единого европейского языка, вечный предмет для дискуссий, затеваемых чаще всего англо-германо-голландской коалицией, раздраженной господством французского, налоговая реформа, еще один вечный предмет для дискуссий, распределение европейского бюджета, необходимость субсидий для сельского хозяйства, испытывающего трудности несмотря на полный запрет импорта, галопирующая инфляция и снижение покупательной способности евро, тревожный рост числа бездомных и преступных элементов в городах, подвергающихся бомбардировкам и химическим атакам, невозможность поддерживать в должном состоянии дороги и канализационные системы. Они попросту напоминали ему, что Европа, ЕГО Европа с каждым днем обращается в прах. Он ответил им с нарочитым равнодушием, что вслед за зимой всегда приходит весна, что Европа, ИХ Европа вскоре возродится еще более прекрасной и чистой, чем прежде, что им следует верить, терпеть и молиться Богу.
В 13.49, после краткого спора в коридоре с силой Шарлем Брукером, он покончил с обедом, состоявшим из вареных овощей и жареного цыпленка – эти продукты поставлял к его столу крестьянин из окрестностей Пиатры, еженедельно приезжавший в город на телеге, – пирожного с неописуемым вкусом, сходным, пожалуй, с той коричневой желатиновой капсулой, которую ему приходилось разжевывать каждое утро, и слабым кофе без сахара. Обычно он обедал в столовой апартаментов, окруженный роем безмолвных служителей. Иногда ему не удавалось контролировать свои движения, и он пачкал белоснежную хламиду – они тут же приносили ему другую и с нежной ловкостью переодевали его.
В 15.16 он завершил совещание с генеральным штабом, сократившимся до пяти престолов. На заседании присутствовали некоторые власти и силы – в частности, сила Шарль Брукер, – которые после смещения Жана де ла Валетты смогли ознакомиться с рапортами фронтовых инспекторов. Из этих яростных донесений следовало, что легионы находятся на грани бунта и что необходимы срочные поставки для улучшения условий их жизни. В конечном счете, было решено выявить зачинщиков беспорядков и усилить репрессии, пока не подоспеет новый человеческий материал.
– Фронт – это вам не отель с пятью звездами, – заявил престол Милош Акер.
– Скорее ад с пятью вилами, – отозвался один из властей.
Раскаты их хохота долго отдавались в спертом воздухе командного пункта.
В 15.20, после мучительного визита в уборную, он в сопровождении четырех генетически усовершенствованных легионеров покинул свои апартаменты и вошел в гостиную для частных аудиенций.
37
Реми Мартино был их тех упорных и хитрых людей, которые всегда ухитряются достичь своей цели. Он перевернул бы небо и землю, чтобы понравиться Стеф, но пока удовлетворился тем, что раздобыл драгоценные пропуска на имя Джессики Леглер и Павла Лаковски в кабинетах четвертого подземного уровня.
– Я думал, вы брат и сестра, – пробурчал он, вернув им пластиковые карточки в 13.30, когда они вновь встретились в кафе.
– Я сохранила фамилию матери, Павел взял отцовскую…
Мартино не удосужился, хотя это напрашивалось само собой, взглянуть на голографические портреты, впечатанные в пластик. Больше получаса у него ушло на переговоры с персоналом четвертого уровня. В конечном счете он прибег к самому убедительному аргументу, вытащив несколько бумажек в пятьдесят и двадцать евро. Его собеседники, два чеха, прикарманили взятку с привычной алчностью хищников.
– Не надо было тратиться ради нас, – сказала Стеф.
Реми отмел это возражение взмахом руки.
– Пусть это вас не тревожит. У меня имеется солидный резерв для того, чтобы некоторые двери, скажем так, раскрывались передо мной.
– Должно быть, вы готовите действительно крупную сделку…
– В несколько десятков миллиардов евро. За это стоит чуть приплатить, верно?
Он посмотрел на часы.
– Скоро мы все узнаем. Кстати, одеты вы превосходно.
Стеф и Пиб сменили гардероб тут же, рядом с рестораном, в небольшом магазинчике, где отдали последние евро за платье в классическом стиле, сумочку и туфли на шпильках для Стеф, светлый костюм, голубую рубашку, серый галстук и черные ботинки для Пиба. Продавщица, улыбчивая красотка, венгерка из Богемии, не задала им ни единого вопроса. Старые вещи она сложила в большие пластиковые мешки, которые они выбросили в мусорный бак, отправив туда же и штурмовую винтовку. Оставив себе лишь пистолеты и тщательно проверив обойму, они спрятали их: Пиб сунул свой за брючный ремень, Стеф – в сумочку. Затем они вернулись в ресторан и стали ждать Реми, неторопливо потягивая кофе.
– Вы на каком уровне живете? – спросил Мартино.
Они только что вошли в коридор шириной в проспект, по которому двигалась шумная толпа. Примерно в пятидесяти метрах от них возвышалась монументальная дверь, нечто вроде металлической триумфальной арки, обильно изукрашенной в барочном стиле, вход в сердце бункера. Реми схватил Стеф за руку и, прижав ее к себе, стал пробиваться вперед. Она часто поглядывала через плечо, желая убедиться, что Пиб не отстает от них. Добравшись до двери, они встали в очередь избранных – большей частью делегатов лоббистских групп, которым предстояла встреча с архангелом Михаилом или одним из его приближенных. Стеф тревожным взглядом указала Пибу на легионеров, фильтрующих толпу гостей у входа: они делили мужчин и женщин на отдельные потоки, направляя их в прилегающие помещения, где, несомненно, производили самый тщательный личный досмотр.
Реми вновь взглянул на часы.
– Черт, мы опаздываем. Нельзя проворонить такую возможность из-за всей этой чепухи. Я здесь уже три месяца торчу. Подождите меня.
Активно работая локтями и не обращая внимания на негодующие возгласы, он оказался у самого входа, ухватил за руку одного из церберов, о чем-то коротко переговорил с ним, затем показал ему свое приглашение, пропуска Стеф и Пиба, поманил обоих к себе.
– Если тебя поведут обыскивать, сделай вид, будто идешь за ними и беги вперед, не оглядываясь, – шепнула Стеф Пибу.
– Ну ты и скажешь! У нас нет никаких шансов выбраться из этого дерьма.
– Жизнь непредсказуема. Не забудь: беги вперед, не оглядываясь. Я люблю тебя, Пиб.
– Я тоже люблю тебя, Задница.
Она сжала ему руку, потом начала пробиваться ко входу сквозь плотную толпу. Едва они подошли к Реми, как тот подхватил их и подвел к легионеру. Цербер несколько секунд рассматривал их, невозмутимый и непроницаемый за забралом своей каски, затем дулом своей штурмовой винтовки дал знак проходить.
У Пиба сразу возникло поразительное ощущение, будто он оказался в другом мире, мире теней и безмолвия. Люди, мимо которых они проходили, не разговаривали, изъясняясь жестами, еле слышным шепотом, едва различимым шелестом. Черные звезды усеивали потолки, откуда изливался приглушенный желтоватый свет, подвижные и неприметные глаза множества камер.
– Почему нас не стали обыскивать? – выдохнула Стеф.
– Я сказал ему, что архангел назначил нам встречу по чрезвычайно важному делу и будет крайне недоволен, если мы опоздаем, – ответил Реми.
– И этого было достаточно?
– Возможно, это не подействовало бы, но охранник оказался французом. Земляки должны немного помогать друг другу, верно? Да и чем он рисковал? Любого, кто хочет попасть в это логово дьявола, тысячу раз обыщут на верхних уровнях.
Они вошли в кабинет силы Шарля Брукера, одного из шести личных секретарей пастыря Европы. Секретарь произнес небольшой спич – как бельгиец, франкофон и неизменный друг Франции он лично поддержал просьбу объединения французских военных предприятий, поскольку считает, что обновление экипировки наших солдат будет способствовать скорой и окончательной победе христианских легионов, обеспечив одновременно солидные валютные поступления региональному правительству Парижа, такого прекрасного города, – прежде чем проводить их в гостиную для частных аудиенций, небольшую комнату с округлым сводом, где были расставлены глубокие кожаные кресла и низкие инкрустированные столики. Ноги утопали в мягких пушистых коврах. Две лампы освещали голографический портрет архангела в полный рост. Пиб узнал лицо, которое видел по телевизору в родительском доме, узнал эти резкие черты, эти пугающие глаза, эти белоснежные волосы и бороду. Сила предупредил, что архангел немного задержится, что вы хотите, у него такой напряженный график, и что сам он тоже будет присутствовать при аудиенции. Перед тем как удалиться, он окинул Стеф и Пиба томным взором.
Прошел час. Реми начинал терять терпение.
– Не беспокойтесь, он придет, – заверила его Стеф.
– Почему вы так уверены в этом?
– Есть такие встречи, которых избежать нельзя.
– Да услышит вас небо. Слушайте, вы так и не сказали мне, на каком уровне живете…
– Не будем тратить время на бесполезные разговоры.
Она подняла голову, он проследил за ее взглядом и тоже увидел черные глаза камер на потолке. До 15.30 они не произнесли больше ни единого слова.
Внезапное появление архангела застало их почти врасплох. Он ринулся к креслу, как стервятник к добыче, и устроился в нем с гримасой боли. Он был один. Но за полуоткрытой дверью, в сумраке коридора, угадывалось присутствие легионеров. Он сохранил прежний облик, прежнюю худобу, но черты его лица обострились, стали более жесткими, застывшими. Под иссохшей кожей с ужасающей четкостью обрисовывалась форма черепа, скулы, глазницы, челюсти, надбровные дуги, виски. Голубые глаза, напротив, сверкали тем же пронизывающим блеском. На белоснежной хламиде ярко искрились вышитые золотой нитью слова Право и Пика.
Реми встал и поклонился.
– Ваша Светлость, мы крайне…
Архангел Михаил прервал его жестом.
– Итак, вот и вы, – сказал он, пристально вглядываясь в Стеф и Пиба. – Вам все же удалось подобраться ко мне.
– Жизнь открыла нам тайные пути, – с улыбкой произнесла Стеф.
– Жизнь или смерть?
– Одна без другой не ходит.
– Разумное замечание, деточка. Если вы покуситесь на мою жизнь, потеряете свою.
Реми переводил ошеломленный взгляде архангела на девушку, которая, как он начал понимать, обвела его вокруг пальца, словно сопливого мальчишку.
– Николае Димитреску… это имя что-то вам говорит? – спросила Стеф.
Светлые глаза архангела затуманились.
– Дорогой Николае, старый друг, сколько великих дел мы свершили вместе и сколько могли бы свершить еще. К сожалению, он избрал дорогу слабых.
– Он вручил мне подарок для вас.
Она встала, вынула из сумочки кольт и наставила его на своего высокопоставленного собеседника.
– Вы его дочь и пришли отомстить за него, не так ли?
Архангел взирал на пистолет с нарочитым безразличием, но легкая дрожь в голосе выдавала его. Пиб догадался: он пытается выиграть время, чтобы телохранители, извещенные камерами, успели занять верную позицию для прицела. Незаметно сунув руку под полу пиджака, он крепко сжал рукоять своего пистолета.
– Он сказал мне, что Европа будет страдать до тех пор, пока вы правите ею. У меня нет к вам ни ненависти, ни презрения. Я пришла, чтобы…
Обезумев от ярости, Реми Мартино бросился на Стеф. Она уклонилась от него, чуть отступив назад, натолкнулась на кресло и потеряла равновесие. Выпрямиться она не успела. Выстрел раздался из-за двери в коридоре, пуля попала ей в лоб, прямо над правым глазом. Она все же нашла в себе силы повернуться к Пибу и только потом стала заваливаться назад, ударилась о подлокотник, рухнула на ковер. Она всегда знала, что смерть заберет ее в бункере архангела Михаила. Прощальной вспышкой голубых глаз она молила Пиба занять ее место, взять на себя ее миссию. В коротком выдохе он исторг гнев и скорбь, туманившую взгляд, в мгновение ока сменил позицию до того, как прозвучал второй выстрел. Пуля просвистела в нескольких сантиметрах от его виска. Выхватив в тот же миг пистолет, он прицелился в голову архангела, продолжавшего сидеть. Фигура бешено жестикулирующего Реми мешала ему, он сосредоточился, нажал на курок, ощутил легкий толчок, внезапное тепло в ладони и на запястье. И увидел, как во лбу архангела появилась крохотная черная точка в пурпурном ореоле, как в кресле оседает белая тень. Затрещали очереди, легионеры ворвались в комнату. Пробитый несколькими пулями, Реми покатился между креслами.
Беги вперед, не оглядываясь.
Пиб устремился к двери, через которую их ввел секретарь. Открыв ее ударом ноги, он выскочил в коридор, преодолел его в несколько прыжков, ворвался в кабинет бельгийского силы, который увлеченно беседовал с двумя своими собратьями.
– Что такое…
Быстрый взгляд на вмонтированный в стол экран известил силу, что пока он спокойно обсуждал положение дел с коллегами, в гостиной для частных аудиенций произошло нечто немыслимое. На полулежало несколько тел, этот француз, такой любезный, эта девушка, такая красивая, и еще… Боже мой…
Покушение. В архангела Михаила стреляли.
Беги вперед, не оглядываясь.
Пиб промчался через две смежные комнаты. Вокруг раздавались крики, какие-то звуки, приглушенные перегородками и металлическими потолками. Перед ним возникли одетые в белое призраки. Не останавливаясь, он выстрелил в них. Металлические перегородки многократно усилили грохот. Он не знал, поразил ли цель, но путь расчистился. Он бежал по комнатам и коридорам наугад, по сторонам мелькали чьи-то ошеломленные лица, висящие на телефонах или прилипшие к экранам фигуры. Вопли и шум, совершенно необычные для пятого уровня, показывали, что в апартаментах архангела случилось экстраординарное событие, однако слух о смерти еще не распространился.
Пиб ринулся в узкий проход, которым, судя по его запущенному виду, давно не пользовались. Внезапно перед ним появился темный пустынный коридор, он тут же повернул влево, к сверкавшим вдали огням. Оказаться в людном месте. Легионеры не посмеют стрелять в толпу.
За спиной его слышатся шаги. Он стремительно оглядывается. Кто-то бежит за ним. Быстрее, чем он. Сколько ни прибавляй, тот скоро догонит. По спине и затылку у него ползет холодок.
– Подождите!
Он еще раз оглядывается через плечо. Преследователь всего в пяти метрах от него. На заднем плане какие-то фигуры… эти уже в черном, они тоже устремляются в коридор.
– Я обгоню вас, не останавливайтесь, – кричит преследователь. – Если хотите выбраться отсюда, бегите за мной. Договорились?
Американский акцент, рыжие волосы с проседью, светлые глаза. Маленькие круглые очки в серебряной оправе, темный костюм, спортивный аллюр. Черные тени подбадривают друг друга воплями, но огня не открывают. Пока.
– Я Майк, – выдыхает американец, поравнявшись с ним. – Мы свернем направо примерно через десять метров.
Пиб видит впереди только гладкие стены коридора. Но американец вдруг резко сворачивает направо, словно вонзаясь в металл.
– Быстро!
Одна из панелей сдвинута, за ней узкий проход.
Жизнь открывает тайные двери.
Пиб устремляется туда, оказывается в почти полной темноте. Панно с лязгом закрывается за ним.
– Им понадобится по крайней мере две минуты, чтобы разрезать броню, – говорит американец, задыхаясь. – У нас не так много времени, чтобы сбить их со следа.
Он включает карманный фонарик, чей луч освещает проход с таким низким потолком, что нужно вжимать голову в плечи.
– Бывшая система вентиляции. Очень удобная штука для секретных прогулок в бункере. У нас много персональных входов и выходов.
Они двинулись вперед быстрым шагом, замедляя его в некоторых слишком узких местах, загроможденных какими-то пыльными предметами. Глухие равномерные удары сотрясали металлическую обшивку. Они прошли через несколько труб, где царила удушающая влажность. Измученный бешеной гонкой Пиб начал восстанавливать дыхание. Вместе с ним вернулась и скорбь, затопив его ледяной горечью.
– Мы словно мыши в доме, – бросил на ходу Майк. – Расположились в грязных заброшенных углах. Нам вполне хватило времени, чтобы обустроить их.
Перед Пибом и его проводником открывались другие панно, закрываясь за их спиной.
– Вот теперь этим глупым котам будет трудновато найти нас.
Они еще долго шагали по узким коридорам, поднимались по лестницам с проржавевшими, иногда выпавшими ступенями, прошли сквозь череду помещений, заполненных блестящими хромированными приборами, настоящий арсенал высокой технологии, похожий на тот, что создали братцы Гоги.
– Наш тайный склад, – сказал Майк. – Я не могу спрятать тебя здесь. Я действовал по собственной инициативе. Мое начальство об этом ничего не знает. Если бы они узнали, живым бы тебя не выпустили. Как, впрочем, и меня.
Приподняв рукав пиджака, он открыл маленький экран на запястье и поднес его к глазам Пиба. Там отражалась – с изумительной четкостью, если учесть размер камеры – гостиная для частных аудиенций. Туча силуэтов в белых и зеленых халатах суетилась вокруг обнаженных останков архангела Михаила. Сердце Пиба сжалось, когда он увидел лежавшее чуть дальше, застывшее на ковре тело Стеф.
– Мы проникли в систему наблюдения легиона. Я видел, как ты завалил старого монстра. К счастью, я был недалеко и успел вмешаться.
– Почему?
Печальная улыбка тронула морщинистые губы Майка.
– Потому что у тебя хватило духу сделать то, что я уже давно должен был сделать. Как ты сумел войти с оружием в апартаменты архангела?
– Случай помог…
Пиб до крови закусил губу, чтобы не разрыдаться.
– Кто послал тебя?
– Никто.
Американец пожал плечами.
– Неважно. Ты имеешь право хранить свои тайны. В любом случае, твой выстрел изменит многое в Европе и в мире. Меня просто тошнит от этой мерзости. Я хочу теперь только одного: вернуться в свой старый Мичиган и собрать осколки своей жизни. Из этого склада идет галерея, которая выведет тебя в чистое поле, за двенадцать километров отсюда. Ты должен уходить прямо сейчас. Скорблю о девушке, которая была с тобой. Горжусь, что встретил тебя.
Майк показал Пибу вход в галерею и пожал ему руку.
Удачи тебе.
Только пройдя около трех километров, Пиб опустился на землю и, сраженный невыносимой болью, зарыдал в голос.
38
Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было.
Пиб просидел на скалах три дня и три ночи.
Три дня и три ночи он не спал, не ел, не пил. Захлестнутый мыслями, воспоминаниями. Глаза его то и дело наполнялись тяжелыми жгучими слезами, и он плакал часами. С вершины избранной им горы открывался изумительный вид на океан зеленых застывших волн – холмов, которые окружали далекий корабль Пиатры, запутавшийся в сети дорог. Пистолет лежал между его скрещенными ногами.
Он много раз проходил заново маршрут своей жизни. Жизни такой короткой и уже столь долгой. Жизни, которую озарила Стеф. Больше чем ангел-хранитель. Сестра, возлюбленная, мать. Она не смогла нанести последний удар и выбрала его, чтобы он сделал это вместо нее. Была ли она дочерью того Николае Димитреску, о котором говорил архангел? В сущности, это не имело никакого значения. Всего лишь звено в бесконечной цепи злобы, страха, страдания и ненависти. Смерть архангела изменит облик мира, как утверждал Майк: каждый вздох, каждый жест, каждая мысль, каждое деяние будет служить преображению Земли, которая уподобится грезам тех, кто живет на ней. Не было ни первого дня, ни второго, ни третьего, не было ни акта творения, ни большого взрыва, Крон не пожирал своих детей, вселенная возродится нетленной в умах людей.
Стеф научила его угадывать суть за видимостью. Созерцать вечность. Прекраснейший из даров. Она не умерла, ведь рождение и смерть всего лишь сон, но ее уход оставил в его душе пустоту, которую нелегко будет заполнить. Он будет жить с ощущением потери, неразлучной со страданием. Как и другим, ему придется вкусить их, эти горькие плоды земного Эдема.
Папа, мама, Мари-Анн, школьные товарищи, Соль, Гоги, беженцы-усамы на траулере, архангел Михаил – все были сном.
Плато, горы, солнце, облака, светлое пятно Пиатры, полыхающая в огне и захлебывающаяся кровью Европа – всего лишь сон.
Стеф была сном.
И он сам – не более чем сон.
– Твоя ехать куда, паренек?
Жесткие волосы, мохнатые брови и усы, добродушная улыбка, крутые волосатые плечи, засаленная майка, свисающий над брючным ремнем живот. Шофер говорил с ним на ломаном языке, попробовав сначала английский и перейдя затем на французский.
– На фронт.
– Твоя молодая для солдата…
– Я не солдат.
– А…
Шофер включил зажигание, нажал на педаль, тяжелый грузовик двинулся по горной дороге, такой узкой, что, казалось, громадному кузову по ней не пройти.
– Архангел Михаил померла, твоя знать?
Пиб скривил губы в знак подтверждения и откинулся на спинку сиденья.
– Восстать на фронте, в бункер архангела, везде в стране. Новое европейское правительство создать. Люди говорить, война скоро конец, кошмар конец. Твоя откуда?
– Из Франции.
– А, Франция. Моя быть в Париже до войны. Любить там женщина. Твоя что делать на фронте?
– Перейти на другую сторону.
– К усама?
В вопросе шофера не было ни презрения, ни ненависти, только доброжелательное любопытство.
– Нет, но с тех пор как о них говорят, боятся их и сражаются с ними, мне очень хочется понять, кто они.
Грузовик трясет, дорога большей частью разбита. Шофер бросает на Пиба быстрый взгляд.
– Твоя не иметь семьи, родителей? Зачем надо понять усама?
– Чтобы глубже изучить сердце человеческое.
Шофер с серьезным видом качает головой, затем, покоренный заразительной безмятежностью своего пассажира, перед опасным спуском начинает что-то напевать на родном языке.